По звёздам прямо не ходят бесплатное чтение

Лёли смотрел в окно.

Там были серые тополя на фоне такого же неба. Тут – зелёные листья бамбука, пуансеттии, орхидеи, мяты и лимона.

Если вот так прищуриться и немного отойти в сторону, чтобы сочный лист закрывал слепящий фонарь, то вполне себе вид на Центральный парк Нью-Йорка.

Трик-трак.

Он проснулся в каком-то пустом помещении. Постепенно гул в ушах свёлся в тишину, а расплывчатые пятна в предметы.

Никакого понимания кто он, где, почему здесь и зачем, куда идти и что он собирается делать.

«Что ж. Будем разбираться по ходу пьесы», – подумалось словно кем-то другим внутри собственной головы.

«Что у нас тут?» – рассеянный полусумрак, столы, стулья, деревянная лакированная стойка, в углу массивные бархатные диваны с ворохом сваленных одеял и подушек. Когда-то здесь было людно, судя по былой добротности. Поблёкшие выцветшие стены, мутное зеркало в витой барочной раме. Надо осмотреться и принюхаться.

«Таак, а вот это уже интересно», – из серо-коричневого капюшона торчало одно лисье рыжее ухо с хрустальной висячей серьгой со звёздами, а одно скорее волчье чёрно-серое. Как только он попытался бросить в зеркало взгляд, чтобы увидеть себя и своё лицо, тут же верхнюю часть его закрыло геометрией пространства времени, тетраэдрической матрицей, образующей бесконечные скалярные уровни кубооктаэдров. «Дерево жизни идеально отображает решётку 64 тетраэдров, где 64 – это наименьшее количество тетраэдров, необходимое для того, чтобы начал формироваться этот фрактальный узор из двух уровней кубооктаэдров на планковском субквантовом масштабе крошечных сферических осцилляторов»[1], – ухмыльнулся он.

«Это что за прямое включение сейчас было?!» – сам подумал, сам завис.

Внезапно дико захотелось спать. Оглянувшись в поиске места, где можно удобно и безопасно устроиться, заметил дверцу шкафа-холодильника, там среди прочего нашлась печёночная котлета, на столе лежала открытая пачка с хлебцами, рядом с ними остывал горячий чайник.

Перекусив, Лёли с носом забрался в ворох подушек и одеял и начал проваливаться в сон. Это всё срочно нужно было переварить и переспать. Мутило. То ли его, то ли пространство, какая-то растроенная зыбь. Всё одновременно и есть, и нет, было и не было, но пока будет.

В лесу стальных нарциссов

В небо вздымались стволы огромных нарциссов, гордо неся белые купола маковок. Внизу, под задымлённой сеткой, воняло гнилью болот и слышно было, как причмокивающе чавкали присоски-пиявки. Вверху парили, искрясь и сверкая коронами, крыльями и вытянутыми соломинками-тельцами, стрекозы. Их жизнь и они сами казались с листьев идеально прекрасными.

«Опять улетел?!» – раздался звоном в ушах огрыз матери – смотри, дозадираешь голову вверх, свалишься вниз в болото и будешь кормом для пиявок и корневищ. «У нас на листьях работать принято, а не в облаках витать. Уу, лисья порода». Серая злая волчья морда женщины осклабилась, лязгнув зубами, нестерпимо заныли глазницы от впившихся осколков оправы очков – и то верно, кроме неё, он никому не был нужен, кто ещё, кроме матери, ему правду скажет. А она вон всю жизнь на него положила, чтоб на лапы поставить, и сама пахала с утра до вечера в листовом цеху, управляя станками и толпой тупых бездельников.

Несладко ей пришлось, много разных историй она ему рассказывала о своей жизни, но почти ничего об отце, деде и других родственниках. Он никогда не знал, что и когда от неё ждать, почти всегда он готовил и продумывал несколько вариантов течения разговора, возможных вопросов и ответов, но никогда не угадывал. Мать всегда виртуозно и мастерски обыгрывала его в этой игре. «Две несчастных сиротинки побежали по тропинке, – они тащили санки с ворохом капустных кочанов по ночному полю, вокруг где-то горели огни. – А вот бы мы жили в этом доме – и мы бы сейчас уже пришли», – хохотали они и валились в сугробы вслед за санками и разбегавшимися кочанами. Он всегда дико боялся ночи, из неё лезли бесконечные страхи, поэтому прибегал к ней с подушкой и забивался в угол, знал – не выгонит. Мать тяжело вздыхала, но не ругала. «А расскажи про блямблямчиков и цюрепопиков», – сонно просил он и проваливался в сон.

Об отце он мало что помнил, тот приходил пару раз, красивый, смешливый, рисовал червяка, пролезающего через бритву, и мишку лезущего на дерево, Лёли тоже рисовал. «Смотри, – говорил он ему, – сейчас я нарисую тебе за минуту «Последний день Помпеи»[2], – несколько квадратов зданий и кругов-голов и луч, пронзающий небо. – Оп-па, готово!» «Ого! – воскликнул папа и уважительно взглянул. – И правда, меньше минуты!»

В школе он всем говорил, что его папа умер, разбился. Рисовал на скалах, стал отходить, увлекшись пейзажем и картиной, оступился и упал со скалы. Тело так и не нашли.

«Быть таким как все с детства не умел»[3], он часто подбивал одноклассников и одногодок в детских лагерях, куда его постоянно ссылали на летние каникулы, но почти всегда все шалости сходили ему с рук, да и ничего особенно плохого они в общем-то и не делали.

Впервые он пересёкся со стрекозами там, где слушали музыку и танцевали. Они выделялись, были другие, это было в «возрасте полуфабрикатов» – когда ещё до конца не ясно, что из кого может вырасти, но некоторые данные слепили так, что впору было отводить глаза. Он не отводил, а наоборот, склонял голову набок (была у него такая привычка, чуть наклоняться левым ухом) и молча думающе смотрел. Его времяпрепровождение тогда было таким, о котором позже Сиа написала «Chandelier», тусовки, наряды, танцы на барных стойках, понедельник, вторник, в среду вроде ничего не было, четверг, и пятница-суббота-воскресенье как один день. Мать рычала, но ничего поделать не могла. Днём он учился и работал, а ночью летал и сверкал.

Он никогда не чувствовал, что его место здесь, на листьях, между тем миром и этим, здесь в те странные смешанные времена встречались все миры, и можно было всё или почти всё. О нём ходили истории одна неправдоподобнее другой, потому, наверное, что он умел быть своим почти в любой компании, он любил и умел веселиться, каким-то чутьём обходясь без алкогольной зависимости и наркоты, находясь среди тех, кто тогда жил и умирал в этом.

Музыка и танцы, танцы и музыка, и люди, разные, необычные и особенные люди, он всё время их искал и так и не находил. Все по сути оказывались обманками, чуть копни поглубже и поближе посмотри. Но Лёли не сдавался. Он искал. Он искал своих. Тех, с которыми можно было соприкоснуться не одной стороной фрагмента пазла. С кем-то весело было легко сорваться с места, веселиться и тусить, с кем-то можно было помогать, философствовать и грустить, кто-то рассказывал ему о литературе, кто-то о математике, мозге или искусстве, но ни с одним или одной из них нельзя было совместить всё, все интересы или хотя бы несколько. Лёли искал. Искал и не находил. Поэтому в своих поисках он начинал уходить и забираться всё дальше и дальше.

Однажды он встретил старого одинокого волка, его звали Каскыр, силища у него была настоящая волчья, матёрая, немногие осмеливались не то что подойти к нему и заговорить, а просто кинуть взгляд в его сторону – разорвёт. Лёли тогда прилетел с какой-то очередной ночной гулянки, весь взъерошенный, и сбивчиво взахлёб рассказывал кому-то о том, что вчера буквально, читая «Куклу» Болеслава Пруса, он видел своими глазами ровно то же самое в жизни, и как забавно то, что всё вновь и вновь повторяется. Каскыр усмехнулся, окликнул его и пригласил за свой стол. «Нечасто в наше время встретишь юношу, знающего Пруса», – и они, зацепившись языками, проболтали до утра. Давно это было, и о многом важном и не очень они говорили. Однажды разговор с Каскыром шёл особенно тяжело, но к утру тона речи немного оживились. «Знаешь, – сказал ему Каскырчерез пару дней. – Тогда я держал в лапах пистолет и хотел спустить курок. Но пришёл ты, и как-то отлегло». Потом Каскыр пропал. А спустя много лет Лёли получил письмо. Друг Каскыра написал, что он умер, и поскольку он знал, что Лёли был ему другом, решил сообщить ему об этом.

Дворец Ели

Все старики всегда хвалят прошлое, все юнцы всегда мечтают о будущем, взрослые вкалывают здесь и сейчас в настоящем. Он не хотел ни один из этих вариантов. Ему нужен был свой путь. Он и рад бы был встретить наставника и проводника, кто бы взял бы за руку, со всем и всеми познакомил, показал и рассказал, что, где, к чему и как. Да хотя бы хоть что-то бы, блядь, объяснил, что тут, нахер, происходит и к чему всё идёт и движется, ну нихрена жеж непонятно, ей ж богу! Но то ли не свезло и они ходили разными путями и тропами, то ли, и он начал уже подозревать, что так и есть, такого просто не существовало. И четыре вечности, помноженные на четыре мира, отнюдь не подтверждали обратное.

«Ты не построил на земле безумно дивный чудный город», – пел Павел Кашин – снова, как всегда внезапно и неожиданно в голове пронеслись мысли о Ели. Как и что их вызовет, Лёли никогда не мог предугадать, слава Богу, со временем это происходило всё реже и реже, но всё так же порой он нутром чуял то приближение начала воронки, затягивающей в ту бездну-пропасть, из которой он так до конца и не был уверен, что окончательно выбрался.

Да, когда-нибудь уже пора собраться с духом и написать про Дворец. Там было великолепно. И там было больно. Там его убили, и он умер. И там он думал, что обрёл семью, нашёл свой дом, место, где он сможет начать новую жизнь и родиться заново, стать лучшей версией самого себя – лучше, чище, правильней, выше, идеальней и прекрасней, чем он мог когда-либо быть. Что его, гадкого утёнка, приняли в свою семью и стаю прекрасные лебеди, что он наконец-то любит и любим. И что всё будет хорошо – Ели так ненавидел эту фразу, что его аж трясло, усмехнулся подумав об этом, Лёли. Привычка не обидеть его, случайно ничем не царапнуть и не задеть, не сделать больно. О! Ни за что. Никогда и ни за что на свете он бы не предал и не подвёл ни его, ни столь любимого им Духа Рождества.

Всё, что ни говорил и ни делал этот прекрасный-вихрастый, взъерошенный и насупленный упрямый ворчун, вызывало у Лёли только улыбку. Он принимал его всего целиком и полностью, без каких бы то ни было «но», как он есть, со всеми достоинствами и недостатками, которые в одних ситуациях могли быть недостатками, а в других – достоинствами, и если убрать хоть что-то, то это ведь уже не будешь ты. «Понимаешь, вихрун?» – говорил ему Лёли, растапливаясь и расплываясь в улыбке, как подтаявшее масло. Упрямый, педантичный перфекционист, резкий, непримиримый к чужой глупости и невежеству и в то же время заботливый, внимательный, полный любви и доброты, изысканный и утончённый, с совершенным чувством прекрасного, одновременно мужественный и сильный и хрупкий и ранимый, скрупулёзный и щедрый. Беспощадный критик себя и других и тут же всё понимающий и всепрощающий. Великолепный знаток и ценитель балета и классической и джазовой музыки, о, сколько удивительных шедевров открыл для себя Лёли благодаря Ели. Как же подолгу и с упоеньем они гуляли, по паркам и скверам обожаемой Ели Вены, под звон трамвайчиков, между скамеек и кустов роз.

А потом, после или до, так же они гуляли по почти забытой Москве и её бульварам с Духом Рождества. Он слушал и смеялся, как Лёли вопил от восторга после спектакля «Служанки» Виктюка, и урча уплетал пирог с кроликом в «Штолле». «А вот здесь поверни направо и посмотри наверх, видишь тот дом, стены которого сплошь из удивительных зверей, вот там, если спуститься по трем лесенкам вниз, будет мой любимый старый нотный магазинчик…». И дальше следовали всё новые и новые удивительные истории, и казалось, что им нет и не может быть конца. Дух Рождества был тот ещё Шахерезад, только прекрасней, умней и горячей во сто крат.

Как рассказать о любви? Как описать счастье? Нет и не придумано таких слов, и для всех они будут разные. Лёли любил Дух Рождества, своего Рожди, их встречи на окне сводили его с ума – «И ты отвечала: ещё бы! И как мы заплакали оба, как вскрикнула жизнь на лету», – бархатные мурлыкания Рожди пьянили и горячили, всё пахло сексом и всё превращалось в секс, любое самое невинное слово оборачивалось сексом и пахло им, одурманивая так, что переворачивало саму бытность сознания. Красота, интеллект, страсть, юмор и секс, каждый дюйм роскошного мускулистого тела как произведение искусства, Рожди был создан сияющей звездой, он был Творец. Как они уливались со смеху, Лёли впервые с ним ощутил, что от смеха живот может действительно надорваться и лопнуть. Однажды Лёли занесло на концерт выступление какого-то стихоплёта, который что-то там патетически декламировал. Лёли старательно строчил сообщения Рожди, тот буйствовал. «Это пытка. Тебя пытают. Отползай. Где ты? Мы тебя теряем! Скорую! Он уже начал про Элли и Тотошку? Это будет гибель, отмучался наш попугай Флобер. А если идёт снег, то Божечка размораживает холодильник!..» Лёли давился смехом, пунцовел, не слышал и половины стихов в тот вечер, еле дотянул до антракта и сбежал, всхрюкивая и утирая слёзы. Утром истории и лекции, вечером – смех, ночью – секс. Оо, искусством доводить до исступления Рожди владел виртуозно и мастерски. Накаливая градус и дирижируя захлестывающими тебя волнами всего, к чему он проявлял пристальное внимание.

Случайно познакомившись, они быстро подружились. Сначала в окно тёмной комнатки, где прятался ото всех Лёли, заглянул, хитро прищурившись одним глазом, Дух Рождества, и они стали болтать и ржать до упаду. Потом ревниво подтянулся Ели. Лёли даже и смотреть не думал в сторону этого неземного красавца-божества, высокомерного перфекциониста и максималиста. Однако Рожди слишком времени проводил с этим оконцем, и Ели решил педантично выяснить и разобраться, что и почему тут происходит. Расчленить и разложить и расставить по своим местам, как чашки в его шкафу, повернув все ручками в одну сторону. Но Лёли как-то плохо вертелся, да ещё и раз за разом разворачивался, стоило только отвернуться от него в другую сторону. Ели упрямо сопел и вертел обратно. На самом деле Лёли страшно шугался Ели и ныкался по углам, можно даже сказать, ссался (одновременно и от страха и от восторга), но всё-таки это будет некоторым преувеличением. Ели с упорством и ловкостью маньяка обходил одни флажки за другими и подбирался всё глубже и ближе. Иногда Лёли чувствовал себя изучаемым подопытным хомячком или подготовленной для препарирования лягушкой, а то и разложенной бабочкой освежёванной курицей на противне для жарки. Кхм, что-что, а жарить Ели умел. И ещё как.

Ели был безбожно юн, умён и красив. Лёли боялся и любовался им одновременно и самозабвенно изучал, как чукча тропическую бабочку, невесть как залетевшую в его чум. Сравнение с бабочкой привело бы Ели в истерику, у него была инсектофобия, он до ужаса боялся всех этих мерзких и отвратительных чешуекрылых.

Он часто шёл вслед за своими лапами, куда они, туда и он, витая в своих мирах и мыслях и не включая голову. Когда-то примерно так же он оказался во Дворце, в одно из очередных гуляний с менадами. Дамы были навеселе, шушукались и хохотали переглядываясь, рассказывали, что, мол ходят слухи, что это Дворец самой Синей Бороды. «Да мы таких синебородых на завтрак ели!» – и они пошли.

Вечеринка была в разгаре, гости, музыка, шум, гам. Лёли бесцельно бродил по залу, высокие потолки, искусная лепнина, тяжёлые бархатные плотные гардины и окна в пол, в одном из полутёмных закоулков, за портьерой обнаружилась неприметная дверка, в замке торчал ключ. Он повернул ручку, открыл и пролез в неёи очутился в тёмной, тихой каморке. Гул и грохот пиршества сюда почти не доносился. Посреди комнатки стоял деревянный стульчик, в стене напротив было окно. Лёли подошёл, протёр пыльные стекла и увидел свет, зал и всех, веселящихся и смеющихся, как обычно. А он так устал. Он подвинул стул, деревянный паркет скрипнул – трак. Лёли сел ровно, сложив лапы на коленочки, и стал просто смотреть.

Падал мягкий свет, искрились и падали откуда-то сверху рождественские звёзды, осыпая и одевая в блистающий плащ стоящую до этого времени в углу неприметно огромную Ель. Звёзды всё кружились и падали, и ель переливалась и неуловимо менялась, и тут Лёли увидел его душу. Да, Ель был он. Прекрасный принц, заколдованный проклятием матери в колючую Ель, по имени Ели. Стоял, изображая веселье с отчаянием в печальных холодно-отстранённых серо-голубых глазах. Было видно, насколько отвратно ему всё, что он должен делать, только, похоже, этого никто, кроме Лёли, не замечал. Гости начали водить вокруг него хороводы, что-то распевая. Несколько раз что-то промелькнуло среди падающих без конца с небесно-голубого потолка звёзд. Одна отделилась, её свет был ярче других, а шлейф был похож на комету с тёмно-зелёными развевающимися фалдами хвоста. И тут из света выступила статная мужская фигура. Прекрасный голос пел что-то на фарси, протяжно и грустно он рассказывал неведомую историю, словно армянский дудук. Весь зал замер. Чудо захватило всех, Лёли увидел, как Дух Рождества и Ели незаметно перемигнулись и начали свой завораживающий всех бразильско-восточный танец, одновременно вплетая его в отточено-выверенное танго. Гости зашушукались, а Лёли не мог оторвать глаз. Это была любовь. Он и раньше любил, но так никогда. Это была смесь упоения и восхищения, абсолютно искренняя, невинная и насквозь порочная. С этими двоими тянуло делать одновременно всё. Трахаться, варить борщи, ходить в музеи и кино, танцевать, рожать, смеяться, плакать, молчать, читать, гулять, заваривать им чай, если заболели, делать ремонт, по-детски дурачиться и встречать старость, сидя втроём в креслицах у моря. Но тогда Лёли этого не осознавал. Он зачарованно следовал взглядом за невесомо и величественно скользящей по паркету, словно лебеди по водной глади, парой, вбирал единые движения, одновременную изящность и брутальность, вышколенную чёткость и безбашенную свободу. Словно ангелы и дьяволы перемешали в них свои свет и тени, и получилась эта ядерная смесь. И вместе и по отдельности это были идеалы мужчин. Лёли смотрел во все глаза и хотел лишь одного. Быть как они. Никогда никого не встречал он на свете совершеннее и прекраснее.

«А постучу-ка я им в оконце, пусть лучше они окатят меня волной презрения, засмеют или презрительно отвернутся или заклюют, чем и дальше жить и тонуть, чувствуя и жуя эту поверхностную чушь и фальшь».

«Привет!» – Лёли ошарашено отпрянул от окна. «П-привет!» – пролепетал он, одновременно подыхая от нахлынувшего страха, восторга, счастья и куража.

Две пары любопытных глаз уставились на него с той стороны окна. «Я – Дух Рождества, а этот насупленный вихрастый ёлк – Ели». «Очень приятно», – Ели процедил сквозь зубы вежливое приветствие, явно записав Лёли в свою тайную книжечку приговорённых к долгой и мучительной смерти. Всех, кто осмелился заговорить с его Королём Азратэлем, так по-настоящему звали Дух Рождества, но – тсс, этого никому нельзя говорить, никто не должен знать. Особенно твои подруженьки, злобные, завистливые, недалёкие и болтливые курицы. А Ели на самом деле звали Еланвидер, и этого тоже никому нельзя было говорить. Зато с ними можно было говорить обо всём. Они садились напротив окна и болтали часами, сменяли ночи и дни напролёт, превращая недели в месяцы и годы. «Моя любовь к тебе сейчас – слонёнок, родившийся в Берлине иль Париже», – смеясь и наперебой читали они наизусть себе и Лёли Гумилёва.

Сначалаони спелись с Рожчиком, причём одной из излюбленных тем было восхваление и восхищение Ели, пока тот не слышит. Иначе он всё отрицал, супился и ругался. Лёли любил их любовь, тот редкий случай, когда двое беззаветно и без оглядки любят друг друга, и ничего более закономерного и естественного быть на земле, да и на небе не могло.

«Ночные разговоры всегда интереснее, – мурчал лукавый Рожди, – вот представь, ты стоишь у окна, а я читаю тебе почти беззвучно, одними губами, почти касаясь шеи сзади: «Не нааадоо плаакаать. Видишь, там звезда, там – над листвою, справа. Ах, не надо, прошу тебя! О чём я начал»[4]… Уууфф, притча о Еве и змее обретала прямо-таки подлинную плотность и осязаемость.

Они много говорили, о жизни, о прошлых жизнях Рожди и тех историях, что его рассказами оживали на стёклах.

Потом Духу надо было улететь, и он оставил Лёли приглядывать за своим Ели, тот без него начинал хандрить, боевой вихор понуро падал, и Ели начинал сворачиваться в креветку, становясь всё меньше и меньше. Коварный Рожди знал, против чего не сможет устоять его ненаглядный, это питание и воспитание.

Лели не умел готовить. Никак. Ничего. Совсем. Мало того, он ненавидел это делать, а, как правило, всё, что он ненавидел, но делал, получалось у него из лап вон плохо. Ели же готовил как Бог. Боевито потрясая воспрянувшим деловито вихром, Ели преисполнился намерения заняться Лелиным воспитанием, раз уж никто не смог или ни у кого, по всей видимости, лапы не доходили. Начать он решил с готовки. Лёли радостно и вдохновлённо кивал и внимал.

В составлении методичных инструкций и надзореза их неукоснительным соблюдением равных Ели не было. И Лёли начал готовить. Он, нах, сам себе не верил, но носился по велению Елиных лап по магазинам, в которых до тех пор он в жизни своей не бывал, в поисках каких-то разъёмных форм, поддонов и керамических кастрюль для запекания («Господи, чего ж только на свете не придумают», – ворчал про себя Лели). Купил себе ноутбук – «Это ещё что за новость! Двое пар брюк на одну пятую точку не наденешь, и без пятой пары своих дедкиных черевичек переживешь. А ноутбук для работы должен быть! Как и измеритель сахара и давления». Да. Браться за дело Ели умел. Лёли фырчал, брыкался, пыхтел, сопел и млел.

Никогда в жизни он не был так идиотски счастлив, как когда Ели его отчитывал: «Ну как, ты мне объясни, КАК можно резать одну луковицу целых 8 минут? Да, я засёк время». А потом они вместе гордились и хвастались шедеврами, приготовленными Лёли по рецептам и под неусыпным руководством Ели. Время шло. Дух улетал всё дольше и пропадал всё чаще. Ели медленно, но верно занимал в жизни Лёли всё больше места, времени и пространства. Он был глубоко надломлен, как и Лели, только Лёли это в себе отрицал и даже мысли о слабости подавлял и никому этого не показывал и не рассказывал. Только Ели. Ему он впервые признался, как ему каждый день говорили другие дети, когда мать при живых отце, тётях и бабушках сдала его в интернат, что его больше не заберут, что он всё врёт и нет у него никого, потому что если бы были, то он здесь бы не оказался, и что теперь он здесь навсегда. Как он жил то у одной бабушки, то у другой, то у каких-то маминых подруг, гулял по разрушенным домам, ползал и изучал мир по сарайкам и помойкам. Сколько он сменил школ и садиков. Сколько каждый раз новых людей. И как у него никогда не было настоящего дома.

Ели искренне ненавидел себя, а Лёли пытался переубедить его и перебороть эту ненависть в нём своим искренним восхищением, восторгом, обожанием и благоговением. И сам не заметил, как они договорились до пляжа и пальм и как Ели начал рассказ о музыке и запахе зелёных апельсинов, и случилась ночь. Первая среди многих ночей и дней, про которые не рассказывают внукам и детям. Лёли не считал, что они делают что-то предосудительное, но Духу почему-то всё равно об этом не рассказывал, хотя был уверен, что тот всё знал, что Ели ему рассказал. Как и Рожди всё рассказал Ели про их дружбу на окне и не только. Но всё это не имело никакого значения, просто вот такая любовь.