Донные Кишотки бесплатное чтение

ГЛАВА ПЕРВАЯ

АНТАРКТИДА

На стеклянном столе возле каждого мерного стакана стояла своя неполная мензурка с делениями до тысячи миллилитров. Жидкость, налитая в них, была разного цвета и густоты. Желтая – вязче, зелёная – жиже. Циля и Йошка, добавляя из пробирок в полупустой стакан по несколько капель, разбавляли себе напитки по своему усмотрению из наручной посуды. Первая – молоком, вторая – водой. Фляжки с ними, по форме напоминающие спаянные аллонжи, размером с утолщенный браслет, болтались у них на запястьях.

Шёл второй час полярной ночи. С каждым глотком, трезвея, девушки всё с большим удивлением оглядывались вокруг, замечая, как знакомое место преображается не в лучшую сторону. Студиозусы за соседними столиками расплывались в дыму, черно-белое пространство насыщалось акварельными разводами, будто на мокрой бумаге капли краски истирали прежнюю ретушь.

– Ты где воду достаёшь? – спросила Циля у Йошки шепотом.

– Не скажу, – ответила Йошка. – И вообще, много будешь знать, трезвой помрешь. Пей своё молоко. На выпускном и его не дадут.

– Это как же?

– А вот так. Будет водка с протеином. По цвету с молоком – один в один. Поняло? Существо?

– Но ведь они обещали, что на выпускной лучшим будут воду наливать!

– Ага! Ты им больше верь! В прошлом году двое кобелин решили красные дипломы обмыть, в туалете томатный сок только откупорили, так кто-то из геев заложил, и в них по пол-литра спирта влили. Микробюретками! Охрана, конечно, оторвалась: выдрала их наркологов по очереди. Преподам теперь не только монастыря, света белого не видать! В лагеря засунут к трансвеститам, на иглу да на морфий. А то и того хуже – на сбор винограда или на спиртзавод. Это даже отличникам не прощают. А остальных так долбят по задолженностям, как дьяволы налоговые.

– Боже мой! У меня всего одна четверка… неужели и меня!?

– По какой дисциплине?

– Сексуальное насилие…

– Ой-ой… А что так?

– Да препод такой достался… уж я его на лабораторной так отхлестала, а потом и со страпоном, и током… всё по программе, как учили… а ему всё мало было…

– Рука у тебя легкая. Я-то знаю… На яйца ему надо было наступить. Сразу бы «отлично» заорал.

– Да не было у него яиц.

– Сучка, что ли?

– Да нет, он из тех ещё пионеров. Ну, помнишь, по истории, они не только соски себе, а и яйца с половиной члена при приеме в организацию отрезали? А потом галстуки на шее завязывали, чтобы своих отличать?

– А-а, юннаты? Те, которые потом эти причиндалы вместе съедали и становились вегетарианцами? Они живы ещё?

– Очень даже живы. У нас на кафедре больше половины таких.

– Твою заразу! Так как же вы там экзамены сдаёте?

– Вот так. По трое, а то и по четверо. Группами. Который год уже… Послушай, а дай водички попробовать? Я ни разу ещё не пила…

– Перебьешься.

Дверь в пробирочную отворилась, в проеме появился голубоватый расплывчатый силуэт, похожий на земноводное, вставшее на задние конечности. Циля подтолкнула локтем руку Йошки.

– Гляди, сам Ги пожаловал!

Существо подползло к стойке и шлепнуло пятерней по столешнице. Пробмен двинул к нему мензурку с красными чернилами, не забыв плюнуть в неё для пены. Сделав глоток, Ги громко икнул и обернулся.

У Цили перехватило дыхание от восторга.

– Нет, ты слышала, какое внутреннее содержание?

– А то! – неискренне восхитилась Йошка. – Ещё бы пёрнул, цены бы ему не было…

– Вечно ты все усложняешь.

Ги смерил подруг уничтожающим взглядом и произнёс:

– Разбавляете?

Студентки замялись на стульчаках. Поправили браслеты, сдвинув их ближе к локтю, и отвели от Ги глаза в сторону. Циля одернула юбку, прикрывающую часть унитаза, на котором она сидела. Йошка, наоборот, подняла свою, раздвинув ноги, и заглянула под себя. Улыбнулась. Что-то там ей показалось забавным.

– Смеётесь?! – Ги потёр ладонями голубоватую кожу на лосинах, подобрал в руки длинные модные фалды бирюзового пиджака и, пошаркивая плоской обувью, больше похожей на короткие ласты ядовито-желтого цвета, двинулся к столику.

– Что глотаем?

– Что Б. послал! – с вызовом ответила Йошка. – На тебя не хватит.

– И все-таки? – Ги приподнял кустистые брови и взъерошил рыжую шевелюру. – Не воду, случаем?

– Её, родимую.

– И не боитесь, что депортируют?

– Не-а… Хочешь поглядеть, голубок? Гляди!

Йошка подтерлась юбкой и встала, кивнув Ги на свой унитаз.

Тот нагнулся и задержался в этом положении, явно что-то рассматривая.

– Ну, и как тебе цвет? – игриво спросила Йошка, указывая на прозрачную жидкость, в которой плескались две золотые рыбки.

Циля тоже потянулась поглядеть, что выливалось из Йошки за время их беседы. И тут её затошнило… Она чуть не испортила декорации…

– Не верю! «Не верю!» – прокричал из пустого зала на сцену, где разыгрывалось действие, ангажированный режиссёр Хвам. – Окститесь! Где текст? Одна блюёт, одна смеётся, ты, полудурок, куда глядишь? Под юбку? Тебе же, по ходу пьесы, да и вообще… эти сучки должны быть по боку, мягко сказать… Ох, этот ваш россиянский язык! Как вы на нем вообще друг друга понимаете?.. Гасите фонари, экономьте электроэнергию, спускайтесь сюда, вниз. Я сейчас всем вставлю, будьте уверены! И разгоните эту мерзкую мглу!

На сцене симпатичная, но очень мелкая таджичка из обслуги начала хлестать разноцветный дым огромным серым полотенцем. Озадаченные актеры, уступая друг другу, начали спускаться в зал, к режиссеру, рассаживаться в партере. Хвам, повернувшись к ним спиной, закурил.

Но уже через минуту, закашлявшись, режиссёр обернулся. Весь в слезах и вопросах, прикуривая одну сигарету от другой, он начал продолжительно жаловаться посторонним людям, актерам, которых видел второй раз в жизни, на свою судьбу:

– Вы, сволочи, вы за что меня подставляете? Партия и правительство оказало вам и мне глубокое доверие. Нам разрешили ставить пьесу, запрещённую ещё два века назад. А вы?! Что вы играете!? Современность? Да кому она нужна, ваша современность?! Вам её дома не хватает или над домом? Пьеса классическая! Никакой самодеятельности! Живем на сцене строго по тексту! В паузах коллективно подыхаем! Все поняли?

Актеры синхронно потупили головы.

– Так вот, блин, последний раз объясняю, – заливался слезами Хвам. – Сцена вам не рай, а ад! И после каждого выхода вы сгораете, а на следующий возрождаетесь из пепла. Аки сфинкс… У меня был уже опыт в предыдущем найме, в Джезказгане, вся труппа сгорела… но это не важно… я научу вас воскресать… Но, уважаемые, умирать-то вы сами ещё не научились, что ли? Вот ты, Циля, – обратился он к Циле. – сколько раз подыхала?

Циля воздела глаза долу и ответила:

– В постели… ну, пару раз… зато сразу – в рай…

– Йошка, а ты? – Хвам устрашающе взглянул на Йошку.

– Вы говорите, говорите…. Я сейчас, минутку…

– Да перестаньте вы мастурбировать при людях! Руки вверх, я сказал, руки вверх, остановитесь! …

Йошка, изогнувшись, ойкнула и вытерла губы освободившейся рукой намеренно театральным жестом. Хвам, облизнувшись, но сделав вид, что не заметил этого, продолжил:

– Учитесь подыхать! Без этого на сцене вам делать нечего. Как тебя там? Ну, тот, что Ги?

– Ваащето, я не Ги, а Ги День, Деньги, понял? Ещё раз заикнешься, зряплаты не будет. Андестенд? Другого тренера наймём с папой. Поэтому говори по делу. Кого в постель, кого на панель? А мы с тебя начнём. Ты первый покажешь, как подыхать. Прямо на семинаре. Завтра, ага?

То, что оказалось у Ги в руках, заставило поверить его словам. Ярчайшая обложка «Комсомольской правды» заявляла о том нагло и однозначно.

Хвам притух, но ненадолго. Вытерев сопли и развернув стул спинкой к паху, он так широко раздвинул ноги, усевшись на него «наоборот», по-режиссёрски, что чёрный пояс по карате свесился двумя концами на гульфик его парусиновых брюк, в противовес обложки «комсомолки» оказавшимися нежно оливкового цвета. Намеренно выставив вперёд над спинкой стула кисти рук с намозоленными от многотысячных ударов костяшками, он продолжал:

– Да, я понимаю, вы жаждете конфликта. Но наберитесь терпения, господа… Вы позволите мне вас так называть? Да? Или нет? Что вы молчите? А ты куда пошёл, Ги? Вернись. Сядь передо мной, как лист перед травой. Сюда. Правильно… Так вот, я намерен вам сообщить, что конфликта не будет. И все эти ваши папы и папочки, – подмигнул он Йошке и Циле, – вас не защитят. Иначе перейдём на режим самоизоляции, как в Кызыл-Орде. И до генеральной будете спать между кресел, а какать будете на сцене, вон сколько там унитазов, и «комсомолкой» подтираться… Вы поняли?

Актеры, ставшие публикой, несколько приуныли. Одна Йошка, продолжавшая массировать свою грудь, глядя в щели глаз режиссера, откликнулась с придыханием:

– Маркс Энгельсович, мы за вас хоть в огонь, хоть в воду!

– Не трожьте воду! Прекратить! Прекратить кончать на работе! – взвизгнул режиссёр. – Найдите другое место. Циля, угомоните её!.. – И тут же, собравшись, запрокинув седую лохматую голову, перешёл к другой теме: – Мы все потомки Великой Степи! Каждый двухсотый – Чингизид! Сколько вам объяснять?.. У предков не принято было лить воду, тем более – на землю. Даже умываясь, воду набирали в рот и изо рта лили её на руки. Где ваша историческая память?!.. Вода – источник жизни! Вот о чем эта пьеса! А тот миллиард извращенцев, которые два века назад дали дуба по собственной милости, оставив нам в приданое только зрение и слух, лишив вкусов, запахов, даже памяти о них, а?.. Вот, что мы должны показать! Явить настоящему, дабы это не повторилось, дабы не потерять то драгоценное последнее, что у нас осталось для восприятия мира. Да, да, такова наша миссия! А вы скатываетесь до пошлости, до извращений.

Подойдя к задремавшему в кресле партера Ги, Хвам коротким ударом сломал ему переносицу, вынул из кармана алый платок и приткнул тряпицу к носу актера. Убедившись, что тело потерявшего сознание не сползёт на дорогой ковёр перед сценой, режиссёр продолжил:

– Итак, вода! Откуда она появилась?

– Из-под земли, – раздался осторожный шёпот со стороны массовки.

– А вот правильно! – оживился Хвам. – Кто это у нас такой умный? А, Ренценгийн Буянцогт? Вы из Монголии?.. Зайдите ко мне вечером… А под землю она как попала?

– С неба упала, – ответила таджичка с полотенцем.

– Не плохо, – кивнул головой режиссёр. – Это у вас сакральное знание или сами наблюдали когда-то?

– Вода вниз падает, а туман – вверх. Так старики говорят. Раньше воды много над землей было, теперь вся – под землёй, глубоко.

– Так-так, и как ей там, хорошо?

– Хорошо людям, когда она у них внутри. А воде хорошо, когда она снаружи.

– Вы кто по образованию?

– Я из Согдианы. Уборщица сцены. Ишта.

Хвам внимательно всмотрелся в черты лица таджички и передернулся:

– Вам, милая, в кино нужно сниматься, а не полотенцем махать. У вас зрачки больше радужки. Вы, когда молчите, на богиню похожи. Как ее? Иштар?

– Ну, это вы, Энгельсович, слишком далеко от Анти-Дюринга и диалектики природы взяли, это ближе к теории насилия и происхождению христианства. Может, Ашера? Астарта? – скромно возразила таджичка.

– Я повторяю вопрос, – процедил сквозь зубы Хвам, явно раздраженный. – Вас где и чему учили? И кто самое главное!

– Да те же, что и вас! Сети! Будь они неладны…

– Так вы считаете, что мы одного уровня?

– Это, смотря какая игра. Вы названия перелистываете, а я полы тру и аудиокниги слушаю. Вы сцену пачкаете, а я её убираю… Вон, хохлу нос сломали, а мне потом следы преступления полночи затирать. Вы, начальник, вирус, а я, бессмертная, – людям от вас защита. Так выходит. Потом, у меня дети есть, а у вас нет…

– А откуда вы знаете?!

– Голову охолоните… В прошлую пятницу тискали вы меня в потёмках в коридоре, не получилось у вас, вы сели, гриву свою лохматую мне на плечо положили, заплакали, да и всё рассказали. Выпили лишнего. А я не в обиде. Я же никому не скажу, почему у вас уже шесть лет не стоит…

– Что вы говорите?! – в терцию вскрикнули Циля и Йошка. – И почему?

– Продал он свои яйца. Старьевщику одному. Ради славы. Крен с ними, говорил, с яйцами. Пусть, предлагал, кто хочет, тот сам меня и трахает. Только, чтобы втихую. И чтобы от своего величия, как от пережора, торчать до конца жизни. Так и сказал… Он, как чуял, что баб на его век хватило уже. Что остальные лишние остались бабы.

Хван стал наматывать чёрный пояс на пальцы, подходя все ближе к Иште.

Наперерез режиссеру во весь свой двухметровый рост ринулся Ренценгийн Буянцогт, закрыл собою Ишту с головы до ног и вскричал:

– Ша! По местам, граждане! Конвой, разведите всех по кельям! Заигрались бледножопые. И пусть унитазы со сцены уберут. Позорище…

– Что же мы теперь со всем этим делать будем, хан? – спросил у Ренценгийна прапорщик Хохлов-Москаленко, находившийся за ним, в карауле и в массовке, в охране и в увольнении. Он одновременно спал и бдил, когда говорил; и тут же принимал меры, согласно регламенту.

– Ишта уберёт! Хвама – на нары. Ги закопайте где-нибудь во дворе. Остальных препроводите по месту жительства. И коней мне подайте к крыльцу. В Крым отъеду, к брату.

– Надолго, Рен? – заискивающе поинтересовался прапорщик, глядя ему в глаза сверху вниз.

– Не твоё дело! – огрызнулся Буян. – Этих с собой возьму, – ткнул он пальцем в Йошку и Цилю. – Любы они мне. Звонко кричат.

В ответ на его слова Хвам подпрыгнул и пяткой ноги проломил череп монголу. Прапорщику в прыжке достался рубленый удар по шее. Хрустнув, шея изогнулась, уронив голову несчастного на саженное плечо. Оба богатыря рухнули на ковёр к ногам неподвижного Ги.

С галерки раздались аплодисменты. Им вослед голос из репродуктора возвестил:

– Браво! Первый прогон закончили. Соберите трупы и – на обед. Съемку «капустника» продолжим завтра.

***

Со стороны дороги яма, в которой располагалась махина театра, была малозаметной.

По дорогам с незапамятных времён ходили пешком, но колеи на древнем «асфальте», выбитые колёсами доисторической техники, оставались непотревоженными людскими подошвами. Слой пыли, которым колеи были заполнены, был Всемирным достоянием. С тех пор, как Вода ушла под землю, в самые глубокие горизонты, утащив за собой всю мощь мирового океана, та километровая корка над ним, что осталась для проживания сухопутных, ценилась всё дороже с каждым десятилетием. А пыль, любая осадочная порода, на которой можно было вырастить хоть что-то съедобное, была на вес «золота». Хотя и от «золота» и «асфальта», и ещё многого другого, не подтвержденного артефактами, остались лишь названия.

Этому учили в каждой школе на уроках природоведения. Учили в университете. Сдавали на знание основ госэкзамен. Охране остатков пресной воды и пыли на земле было посвящено все существование людей. Давно были забыты войны и конфликты. Без воды они становились бессмысленными. Заповедные места в районе бывшего Байкала, Марианской впадины и Мертвого моря охранялись специальными войсками, для которых смерть нарушителя заповеди была поощрением.

Остатки энергетических ресурсов, редких месторождений нефти и газа, шли на опреснение, очистку солёных источников и бурение многочисленных скважин на воду. Солнечной энергии для металлургии и машиностроения было недостаточно. Её едва хватало на освещение и примитивные тепловые машины. Канализационные системы работали в замкнутом цикле, испражнения оберегались не меньше, чем источники воды. Да и с доисторической потерей обоняния и вкуса у всего человечества сливные канавы и городские клоаки уже не представлялись экологической катастрофой. Высохшие горы мусора на свалках использовались для катания на санках. Фекальные отходы – для органических удобрений.

Уже давно остатки людей жили в подземных городах и сёлах, редкими оазисами на поверхности пользуясь сообща, экономно и законопослушно. Плановый расчёт Партии и Правительства в качестве Закона о жизни, как мезуза, висел перед входом в каждое жилище. Там была указана численность женщин и мужчин в пещерах на год, пятилетку и далее, вплоть до Всеобщего Оводнения. Расход воды градировался на каждую особь. Заповедь над дверью каждый студиозус должен был знать наизусть.

Театр и бесценно дорогое кино могли позволить себе только избранные. А уж получить достойное образование – один из тысячи. Циля и Йошка, двигавшиеся сейчас по дороге над театром, были немногими из таких счастливчиков. Втолковывая это в красивую голову подружки, Йошка жутко материлась и закончила, наконец, фразой из учебника:

– Какая же ты дура! «Природоведение – это наука о том, как вести природу за собой». Поняла? «Природо – ведение»! Что тут непонятного?

– Куда мы идём? – спрашивала невпопад Циля. – До экзамена четверть солнца осталось…

– Не сикай, успеем, – бросила ей Йошка. – Эти твои преподы из нор своих не вылезают, они и солнца-то уже лет десять не видели. Считать разучились. Что они понимают? Вот посмотри!

Она махнула рукой с раскрытым зонтиком в сторону светила и поправила темные очки на носу.

– Видишь? Пока тот протуберанец из желтого в оранжевый не переползёт, можно ещё позаниматься. И без пьяных лаборантов-сексологов. Ведь ты уже на двенадцатом курсе, пора бы выучить. Да и идти осталось – вон до той темницы.

На самом деле недалеко можно было разглядеть яму, закрытую пыльной попоной, просечённой для вентиляции многочисленными отверстиями.

– А что там?

– Ферма. Ослюды. Я двоих припоила. Увидишь.

Подошвы кожаных сандалий всё чаще липли к горячему покрытию дороги. Зонтики едва спасали от зноя. Хотелось сделать крошечный глоток, чтобы ополоснуть рот. И хотя по пути им встретилась одна дозаправочная колонка с тормозной жидкостью, Йошка даже не приостановилась. Циля была уже и выпить не против, но промолчала, подумала, что Йошка знает, что делает. Тем паче на ферме наверняка есть молоко. У ослюдов оно сбраживается прямо в вымени, газируется, но горло промочить им можно.

Шляться по поверхности земли днём было строжайше запрещено, можно было напороться на водный патруль, который мог депортировать их под землю на пятнадцать суток, но и на этот случай у Йошки было припасено две склянки воды на взятки. Спрашивать о них было неудобно, поэтому Циля молча и покорно переставляла ноги, шагая след в след за своим проводником, стараясь не поднимать лишней пыли.

Наконец, добравшись до фермы, они сложили зонтики и спустились вниз по каменным ступеням. В стойлах парами стояли беззвучные животные, точно, как на картинке из учебника: среднего размера ослы с верблюжьими горбами. Масть в темноте разобрать было сложно. Их силуэты сливались в левом и правом рядах от прохода в лениво шевелящуюся массу.

Подведя Цилю к знакомой паре ослюдов, Йошка едва удержала подругу, пригнувшуюся уже к вымени одного из них.

– Да подожди ты! Дай я им воды дам лизнуть, потом отсосешь! А то и лягнуть могут!

Йошка старательно начала выливать воду из склянок на ладонь и подносить её по очереди к ослюдным мордам. Животные благодарно слизывали лакомство, молча, не издавая ни звука, чтобы не привлечь внимание своих сокамерников по темнице. Одно из них расставило задние ноги, и Йошка кивнула подруге: мол, можешь начинать.

Циля встала на четвереньки и припала к вымени. Молоко оказалось не таким газированным, как она предполагала, и по объёмному проценту спирта не превышало пяти-шести единиц. Напившись, она заметила, как второе животное тоже расставило ноги. Йошка протянула Циле освободившиеся склянки из-под воды и приказала сцедить в них остатки молока на обратный путь. Выдоив первого ослюда, Циля повернулась ко второму и обнаружила вместо вымени внушительных размеров член, болтающийся ниже коленного сустава. Выглянув с округлившимися глазами из-под пуза животного на Йошку, она кивнула в сторону члена головой и состроила подруге мученическую гримасу.

– Нет! – категорически заявила Йошка. – А погладить можешь. Он сейчас добрый. Не тронет… И молоко сюда давай!

Циля тут же вернула склянки и нырнула с головой под пах второго ослюда.

Пока Йошка прощупывала горбы на обоих животных, чесала их за ушами, оглаживала крутые бока, налитые мышцы под грубой кожей, а те в благодарность облизывали ей потные ноги, Циля дважды перевела дыхание под животом последнего из них. И затихла.

Выждав положенные после затишья полторы минуты, Йошка окликнула её:

– Ну, как там? Готова?

Циля молча выбралась из стойла и, вытянувшись, прислонилась спиной к каменной колонне, подпиравшей свод. Движения её были томны и величавы. На усмешку Йошки она только покачала головой:

– А ты жадная… Что же ты молчала?

– А что говорить? У тебя и воды-то нет!

– А вот мою… из-под меня… он пить будет?! Я бы ему всё отдала!

– Да и я бы отдала! – рассмеялась Йошка. – Не пьёт он. Даже грамма спирта или мочевины в растворе не переносит! А внутри нас, подруга, за двадцать лет места такого не найдёшь, откуда воду слить без добавки. Слёзы, и те не безалкогольные…

– И ты с ним ни разу!? – изумилась Циля.

– Ну, это не твоё дело… Познакомились, и хватит…

Лицо Йошки посерьёзнело.

– Ты лучше об экзаменах подумай. А как диплом на руки получишь, вот на этих ослюдах и сбежим в Землю Обетованную…

– Куда?! – прижала руки к груди Циля и икнула.

– Да не кудахчи!.. Куда доберёмся. У них в горбах запаса жидкости на месяц хватит. И нам ещё останется. Надо только легенду придумать, чтобы по дороге не попасться. А воду они чуют. Сами ищут, где вода, не то, что мы…

– Как это «чуют»?!

– Носом. Я в книжке одной запрещенной вычитала. Их только корректировать надо. Тупые они. Вода-то вниз течёт, а они всё наверх пытаются залезть. А он, верх, нам не нужен. Поняла?

– Ничего не поняла… – честно призналась Циля, потупив глаза.

– Ну и дура! Ты меня слушай, со мной не пропадёшь… А то вот сдашь экзамен, и отправят тебя на искусственное осеменение. Будешь, как остальные, численность алкашей по плану увеличивать, где-нибудь в подвале. А мир так и не увидишь. Ни рек, ни озёр… А я хочу человечество спасти! Благородный поступок совершить. Жизнь посвятить этому. Бурению на воду в их мозгах. Будем буреть вместе?

Лицо Йошки просветлело.

– Я даже имена нашим тварям придумала. Мой будет – Йошкин Кот. А твоя – Цилина Целка.

– А если поймают?! – спросила о своём Циля.

– Кто это нас поймает? Кто посмеет нас поймать?! – Йошка залилась смехом. – У тебя папа – Генсекс. У меня – Главлей, Главный Водолей. Ты в своём уме?! Да мы от любого откупимся! Был Ги, да и того Хвам ухайдакал. И Буяна, и прапора… Ни банкиров теперь, ни армии, ни полиции. Кто им приказывать будет? Одни режиссеры да киношники остались. Пока Ученый Совет всех переназначит, не один пьяный сезон пройдёт… Вот и надо когти рвать, пока не поздно. Пока полярный год не кончился. Новолуние наступит, где дороги искать?

– А как же выпускной?! У меня и платье уже готово…

Циле от ослюдного молока и дурных предчувствий опять стало нехорошо. Она икнула в очередной раз, схватилась за живот, сползла спиной по опоре на каменный пол и обхватила колени руками. Йошка присела рядом. Прижав голову подруги к груди, заговорила тихо, вкрадчиво.

– Ты не волнуйся, глупая. Возьмёшь с собой своё платье. И туфли. И бельё с колготками. Наденешь ещё. Мир большой. Будет перед кем снять. Найдём мы тебе Господина Сердца! Главное – экзамен сдай, освободись, поверь мне, всё хорошо кончится. Вот Йошкин Кот хороший же? Не обманула я тебя?

– Оч…очченнь хороший, – ревела Циля, зарываясь лицом к ней в тунику.

– А тот будет ещё лучше! Вот увидишь!.. Такой… такой, сильный, умный, как Хван, высокий – как Буян, и красивый и элегантный – как Ги… А что ты там у меня за пазухой нашла?.. Вот хулиганка… Да ладно уж, продолжай… Только слёзы побереги, не обезвоживайся, нам ещё до кельи дойти надо…

***

Учёный совет скучал в предбаннике мужского туалета кафедры природоведения. Ждали Генсекса и его дочь, Цилю, которая сегодня должна была сдавать последний госэкзамен. В подземных катакомбах, которые занимал университет, это было единственное помещение, которое освещалось не инфракрасными лампами, а старинными лампами накаливания. Тут можно было снять очки и маски. Только тут возможно было определить по мимике на лице и жестам, что собеседник говорит и как относится к услышанному.

Когда из подвала с туалетными кабинками (в которых были устроены ямы для испражнений и перед горкой с песком стояла лопата для прикапывания), когда из этого подземелья по каменным ступенькам поднялся Главлей, брызнул себе на руки спиртом, лизнул каждую руку на всякий случай и вытер ладони о штаны, один из профессоров, с выбритыми наголо лицом и головой, не продолжил прерванный разговор, а обратился к нему заискивающе:

– А что, уважаемый, как идёт Ваше дело с увеличением жилплощади?

– Копаем, – коротко ответил Главлей, присаживаясь рядом на скамью, и погладил стриженую бороду.

– И под кого же теперь? – поинтересовался второй лысый профессор.

– Под монгола. Ему временную пещеру давали снимать как начальнику охраны. Так он испытательный срок не выдержал. Не наш формат. Столько шурфов к поверхности надолбил своему Тенгри молиться, что гостиная осыпалась. Да и спал он на полу, с кем попало. Полная антисанитария…

– Непорядок! А какую площадь планируете прикопать?

– Тысячи полторы-две квадратов. Дочь взрослая, возможно пополнение.

Учёный Совет понимал, что по Плановому Расчету Главлей может себе позволить даже пару внуков как человек заслуженный и верный Партии и Правительству, но, судя по выражению глаз на заросшем лице начальника, он явно лукавил. Прикопал он больше. И намного.

– Говорят, сегодня, на первой четверти солнца, в театре эксцесс произошел, – сказал профессор с рыжими усами. – Будто бы монгола этого убили. И прапора полицейского. И банковского наследника, Ги Второго.

– Кто говорит? – спокойно ответил ему профессор с черными пейсами. – Вы своим студиозусам больше верьте! Репетиция была студенческого «капустника», возникла дискуссия, она снята на камеру. Я видел. Творческая молодёжь…Ничего особенного. Обычные разборки на национальной почве. Виновные наказаны, направлены в Крым, на виноградники. Ги Второй сейчас стал похож на Микеланджело, отец им очень гордится. Говорят, это и в сценарии было прописано…

– А режиссер, этот Хвам, наймит, наказан? – спросил профессор с бородкой шотландского боцмана. – Я, конечно, понимаю, он человек дальневосточный, за девушек заступился, но – убивать на репетиции?! Это не толерантно!

– Хвам бежал, – ответил Главлей официально. – Ловим.

– Под землей или на земле?

– Конечно, под землей. На земле эта интеллигентская сволочь суток не продержится. Да у него и карточки на дозаправку нет. Что ему на поверхности делать?

– Значит, он и по университету может где-то шарахаться? – спросил выбритый наголо.

– Не исключено, – кивнул бородой Главлей.

Профессура осуждающе покачала головами.

В этот момент в предбанник постучали, из-за двери показался служащий в маске чумного доктора, с подносом в руках, на котором стояли стаканы и графин со спиртом.

– Генсекс прибыл. Пора начинать, – торжественно объявил вошедший и разлил жидкость по стаканам.

Руки профессоров потянулись к посуде с дармовым угощением. Главлей направил себе в стакан из рукава прозрачную струю, разбавив спирт на треть. Профессора Ученого Совета постарались отвести глаза и не придать этому значения.

– Пожелаем Циле ни пуха, ни пера! – приказал Главлей.

Чокнулись. Выпили. Дружно прокричали: «К чёрту!», согласно регламенту, и гуськом засеменили к выходу.

Главлей, уходя последним, придержал служащего за рукав и спросил:

– Как он сам? В норме?

– Как всегда. Первокурсниц щупает.

– Понятно, – покачал головой Главлей и добавил. – Вы там в туалете, в пятой кабинке, черенок у лопаты подшлифуйте. Чуть занозу не засадил. И шарики глиняные добавьте в третью и четвёртую… Они там заканчиваются.

– Вы бы лучше в санузел «полуводы» у сточников заказали, хотя бы для профессорского состава, – ответил ему служащий в маске. – Перед студиозусами неудобно уже. Преподы спиртом подтираются. А потом в аудитории ногами сучат. Щиплет же…

– Ничего. Посучат и перестанут. Про лопату не забудь!..

Главлей отодвинул служащего с дороги и шагнул за дверь.

***

Циля и Йошка подоспели вовремя. В погребе обеззараживания, пока абитуриентки с кафедры санитарии слизывали с них, лежащих на соседних нарах, пот, Йошка давала подруге последние советы по сдаче экзамена.

– Главное – не торопись. Готовься подольше. Дождись, пока им второй графин принесут. Тогда можешь задать вопрос, что какой-то текст не совсем разборчив. В общем, пори, чо хошь… Они спорить начнут, и ты ещё время выиграешь, до третьего графина. Ну, а там уже смело иди отвечать. На лысых внимания не обращай, делай вид, что не расслышала, о чем спрашивают. Усатому не подмигивай. К тому, что с бородкой, спиной не оборачивайся. А над тем, что с пейсами, нагнись и постарайся показать, что у тебя под декольте. Он язык проглотит и будет молчать до конца экзамена. Останется мой папаша, Главлей. Но я его уже предупредила. Он воспитанный, он считает, что задавать девушке вопросы, на которые она ответить не может, неприлично… Поняла?

Одна из абитуриенток, увлёкшись вылизыванием цилиной подмышки, случайно задела плечом сосок на её груди. Покраснела и извинилась. Циля взглянула на неё недоумённо. Йошка звонко шлёпнула виновницу по бедру и предупредила:

– Поаккуратней, слюнявая! Тебя чему на подготовительных курсах учили? Ещё раз дотронешься, кроме языка, чем-нибудь до чего-нибудь, останешься без маникюра!.. Повыдергаю!.. И быстрее давайте, мы опаздываем!

Абитуриентки заработали языками вдвое чаще и тщательнее. Как только кожа выпускниц подсохла, им предложили разноцветные туники. По обыкновению, Циля и Йошка выбрали желтый и зеленый цвета соответственно.

В Главную аудиторию, занимающую подвал размерами чуть меньше театра, они спускались не торопясь, пытаясь произвести на профессоров, сидящих внизу, должное впечатление.

За спинами профессоров располагался стол, за которым восседали папочки. Генсекс что-то нашептывал на ухо Главлею, Главлей давился сдерживаемым смехом.

Верхние скамьи были заполнены разномастными учащимися, пришедшими сюда набраться опыта сдачи одной из важнейших дисциплин при университете. Они ёрзали на скамьях и пихали друг друга локтями, потихоньку переругиваясь. Гул от них напоминал скрипы и хлопанья многочисленных дверей, но на каком-то дальнем, втором или третьем этажах.

Внизу, перед скамьями амфитеатра, располагалась огромная грифельная доска с необходимым набором цветных мелков. Напротив, лицом к Ученому Совету – три кафедры с надписями. В центре – «REUS». Слева от неё – «DEXTER». Справа – «SINISTER». Правую кафедру занимала Ишта с неизменным серым полотенцем на плече. Йошка, приподняв тунику выше колена, поднялась на левую. Циля заняла кафедру в центре, с колокольчиком на столешнице.

Церемония началась.

Первым встал бородатый профессор и, не раздумывая, вынул камень из-за пазухи и со всей силы бросил его в толпу студиозусов, кривляющихся наверху. Шум поутих и перешёл в ровное шипение. Следующим шагом стало торжественное внесение первого графина со спиртом. Третьим – краткая увертюра к предстоящему событию. Достав из-под стола волынку, бородатый препод завёл нудную мелодию, продолжавшуюся ровно столько, сколько потребовалось времени на опорожнение графина на профессорском столе. Закончив, бородатый выпил оставленный ему полный стакан, крякнул и произнёс:

– Заседание объявляется открытым. Прошу задавать вопросы обвиняемому. Защита, полузащита, нападение, рефери на линиях – все готовы?

В аудитории раздались крики и свист. Кто-то рванул небольшую петарду. Ишта, спохватившись, пробежала по всем рядам, размахивая полотенцем, и, нескоро, тяжело дыша, вернулась на место. Йошка только пожала плечами, взглянув на неё с лёгким презрением. Циля стояла ни жива ни мертва.

– Поклянитесь, что будете говорить, что думаете, и думать, что говорите! – обратился к ней бородач.

– Да обсикаться мне на этом месте! – чётко произнесла Циля дежурный ответ, скромно опустив глаза на пустое ведро, стоявшее на полу между ног.

– Принято. Обвиняемое, отвернитесь!.. Попрошу профессоров к доске. Пишите ваши вопросы. И мелки не перепутайте! Запомните, кто и каким цветом писал.

– А лучше свой мелок в карман положите! – крикнул из-за учёных спин, задремавший было, Генсекс. – Чтобы потом трупы легче идентифицировать!

Они с Главлеем дружно расхохотались в очередной раз и налили ещё по стакану.

Профессора поспешили к доске. Долго, толкаясь, они неразборчиво написали каждый свой вопрос экзаменующемуся. Последним, каракулями с завитушками, справа налево закончил свою запись профессор с накладными пейсами. Потом посмотрел на написанное, что-то подтёр рукавом и исправил одну каракулю на другую, отойдя подальше и явно любуясь своим произведением. Но вдруг его лицо вновь изменило выражение. Он подошел к доске в третий раз и в отчаянии всё стер. Тут же принялся было писать что-то новое, но и это бросил на средине и, махнув рукой, вернулся на своё место, независимо и гордо поглядывая на коллег.

После перешептываний и академической возни на профессорском столе перевернули песочные часы и завели метроном. Покачиваясь, тот щелчками начал отсчёт в полной тишине, воцарившейся в аудитории. Только из-за стола папиков раздавался тихий, мелодичный храп свесившего голову на грудь Генсекса.

Циля вглядывалась в написанное. Ишта и Йошка глазами пожирали друг друга. Для Йошки появление Ишты на кафедре было неожиданностью. Ишта вполне бы могла взять и самоотвод, в нападающие уборщики сцен не назначались. Нападение, как и полузащита, были добровольным выбором каждого по регламенту, но, значит, какому-то рефери надо было столкнуть их лбами, а кем он мог быть, Йошка понять не могла. Процесс ещё не начался, но нужно было рассчитывать уже варианты, когда брать звонок другу, когда помощь зала, а когда и – морду бить. Но у Йошки пустые руки, а у Ишты – полотенце. И владеет она им профессионально.

Когда последняя щепоть песка ещё не плюхнулась на дно часов, Циля громко произнесла:

– Буду отвечать на розовый вопрос, фиолетовый и красный. Синий и голубой можно стереть.

– Аргументы?! – стукнула по кафедре полотенцем Ишта.

– Не хочу! – сказала Циля.

– Аргумент принимается только по синему. Голубой остаётся. – стукнул песочными часами о стол бородач-профессор. – По третьему закону толерантности голубое игнорировать нельзя.

– А заменить? На побледнее? – вмешалась Йошка. – На вопрос профессора по истории религий. Он его не дописал. А значит, не имеет право принимать участие в Ученом Совете. Однако он там находится и пьёт вместе со всеми. В этом случае он должен или уйти, или подыскать себе замену, или дописать какую-нибудь гадость. Иначе, согласно тринадцатой статье о праве на жизнь с образованием, пункт пятый, это заседание можно считать неправомочным и степень магистра присудить обвиняемой в глупости без экзамена.

– Или отдать решение на волю Богов. Пункт шестой, – парировала Ишта.

– Чьих это Богов? Не ваших ли» —спокойно сказала Йошка. – По проверенным сведениям вы в своей пещере костры жжёте, а не зарегистрированы ещё. И не имеете право нападать.

– Ах, так! – возмутилась Ишта. – Изучите поправки к Кодексу! Уборщики говна освобождены от регистрационной зависимости и имеют право избирать и быть избранными, как на земле, так и под землей. На говно патент не нужен. С нами Бог!

– Тише, девочки, тише! – мягко успокоил разгорячившихся игроков бородач. – Сейчас всё исправим. Ицхак, пройдите к доске, сотрите синий вопрос и допишите свой. И не жалуйтесь потом, что вам вечно места в центре не достаётся. И не развозите, пожалуйста. Вопросы о смерти должны быть очень короткими. Как выстрел. Ну, вы помните…

В этот момент из амфитеатра запустили очередную петарду. От свистящего звука Генсекс проснулся и громко спросил:

– Закончили?! Циля, дочка, поздравляю! – он пытался подняться, но не смог. Подхваченный в падении Главлеем, любящий отец был вновь водружен в кресло. Главлей сказал ему что-то на ухо.

– Почему это прекращать пить?! – возмутился Генсекс на всю аудиторию. – Ещё не закончили? Когда у нас по регламенту второй графин? После первых часов! Почему не несут? Где дисциплина?

Служки в чумных масках, возникшие будто ниоткуда, ловко метнули на оба стола по полному графину спирта и, поддержанные одобрительным гулом амфитеатра, торжественно покинули аудиторию.

Ицхак, с перепугу написав на доске опять что-то не то, подумал было стереть написанное, но не решился. Отвернулся, насупился и медленно двинулся к своему стакану.

Надпись на русском взывала:

«Есть ли жизнь на Марсе?»

Бородач похлопал подошедшего Ицхака по плечу и чокнулся с ним, как бы утешая: сразу бы так. Ицхак выпил, уронил голову на стол и заплакал.

– Нет! – крикнула Циля. – На Марсе жизни нет!

– И это правильный ответ! – подтвердил усатый профессор, специалист по чужим планетам, и ударил в гонг. – На вашем счету стакан воды.

Стакан с водой был немедленно передан Циле. Та в три глотка опустошила его и улыбнулась.

В аудитории раздались аплодисменты. Йошка с облегчением вздохнула. Ишта открыла было рот, но тут же захлопнула, перекрестив губы троеперстием. Генсекс с Главлеем ликовали. Первый показывал за спиной Ицхака средний палец на руке, поднятый вертикально. Второй, согнув одну руку в локтевом суставе, другой рукой стучал по месту перегиба, от чего кулак на согнутой руке ритмично подпрыгивал вверх. Но фурор был коротким.

– Следующий вопрос. Розовый. «Почём фунт лиха?» – объявил бородатый, тоскливо оглядев стол с пустыми стаканами, и перевернул песочные часы.

Шум в аудитории смолк. В тишине, казалось, слышно было, как шуршит кварцевый песок, отсчитывая время. Но это сосед по столу подставил Ицхаку пустой стакан для слёз и соплей, в который именно они стекали так жестко, ритмично и навязчиво.

Циля покосилась на Йошку и, поймав её взгляд, взялась за колокольчик и затрясла его, как бы предупреждая, что ещё не всё потеряно.

– Звонок другу?! – спросил у неё бородач. – Вы уверены?

– Да! – сказала Циля. – Отвечать будет Йошка.

– Прошу вас! – пригласил полузащитника к доске ведущий.

Йошка покинула кафедру и встала в картинную позу: левая нога – чуть впереди, левая рука прижата к груди, правая – поднята, чтобы отщелкивать пальцами аргументы. Нижний край короткой туники при этом тоже был приподнят и в этом положении не только не скрывал бёдра, но и, если и обнажал, то тут же прятал в тень всё девичье богатство, расположенное выше. Со стороны амфитеатра это было малозаметно. Со стороны Ученого Совета – выглядело потрясающе.

– Этот фразеологизм в древнем мире служил знаком предупреждения неразумным в совершении ими каких-либо действий, могущих привести к житейским неприятностям как в существовании самих неразумных, так и в их отношениях с другими людьми. Узнать «почем фунт лиха» трактовалось в значении «ну, смотри, сволочь, ты еще об этом пожалеешь». Однако сам говорящий в наказании за будущий проступок виновного не собирался принимать участие. Он основывался на древнем догмате о том, что каждому в итоге воздастся по его делам. Это выражение можно было применять как к близким людям, так и к противникам, в зависимости от обстоятельств. «Лихо» истолковывалось как «горе, беда, несчастье». «Хлебнуть лиха» – узнать, как бывает тяжело пережить трудные моменты в жизни. «Не поминайте лихом» – прощальное, мол, «не вспоминайте того плохого, что между нами было, помните только хорошее».

Йошка щелкнула пальцами и прошлась вдоль профессорского стола до середины.

– Многочисленные оценки употребления этого словосочетания в разговорной речи дают право утверждать, что более половины людей пользовались им в общении с другими людьми, хотя ни те, ни другие не вникали в смысл самих слов, из которых это сочетание и состоит. Если разбирать последовательно, то слово «почём» в качестве вопроса о цене того или иного товара или услуги отдельно уже давно не употребляется. Выражение «почём зря», например, трактуется как «очень часто, много, охотно, при всяком удобном случае». Выражение «почём знать» – «откуда я знаю, может быть, наверное». А если спросить у покрасневшего от стыда человека «почём кумач?», можно и самому на неприятности напороться, выдав себя тем, что вы заметили изменения на его лице.

Развернувшись спиной к амфитеатру и лицом к Ученому Совету, Йошка повторно щелкнула пальцами и чуть прогнулась в почтительной позе, тем самым на миг показав охнувшей от вида толпе студиозусов нижнюю часть ягодиц. Приняв прежнее положение, она продолжила.

– А теперь вернемся к выбранной в этом выражении мере веса, «фунту», к четыреста пятидесяти трём граммам, к бывшей «гривне», состоявшей из девяносто шести «золотников», одной сороковой части «пуда». На первый взгляд, такой выбор, как и соотношение, покажутся странными. Много это или мало? Почему не ведро или кружка? Не мешок, не ушат, не короб? Почему выбран не объём воды, или другой жидкости, так необходимой человеку для существования? Почему не «литр», в конце концов? Он старше, его название дошло к нам ещё от наименования древнегреческой монеты?

А оказывается, всё просто. Ни воздух, ни вода в то время не имели цены. Их было достаточно для всех и повсюду. А фунтами измеряли, во-первых, продукты, которые можно употреблять в пищу. Так вот! Фунт – именно та мера, которая позволяла человеку прожить день и остаться сытым. Хлеб, мясо, овощи – в любой пропорции. Калории ещё не научились считать, а уже знали, что мера жизни – фунт!

И тогда этот фразеологизм можно расшифровать таким образом…

Йошка подошла к столу Ученого Совета, согнулась пополам, протянула руки и подняла голову Ицхака так, чтобы он мог рассмотреть её грудь под туникой.

– «Придёт время, и ты узнаешь, чего стоит твоя жизнь, если случится горе»! Однозначного количественного ответа здесь нет. Для каждого он – свой!

Произнеся эти слова, Йошка развернулась лицом к амфитеатру, согнулась и застыла в благодарном поклоне зрителям. Профессора остолбенели, вонзившись взглядами в открывшееся перед ними зрелище под туникой. Амфитеатр разразился овацией.

Циля, оглушенная потоком непонятных слов, была растрогана до детских слез, беззвучных и прозрачных. Папики, с удовлетворением покачивая головами, делали вид, что что-то поняли. Ишта, пользуясь своим положением нападающего, подошла к первому ряду амфитеатра и бросила к ногам неистовствующих молодчиков полотенце. Толпа не замолчала. Тогда она сунула два пальца в рот и покрыла гомон богатырским свистом. Кое-как, нехотя, студиозусы начали приходить в себя и рассаживаться по местам. Вернувшись на место, она заявила Совету, что просит помощь зала.

Такого удара никто не ожидал.

– У меня есть контраргумент! – вскричала Ишта. – Малик, брат, выйди на свет!

Из амфитеатра под недовольный ропот толпы начал спускаться тощий таджик неопределенного возраста и цвета. Чем ближе он подходил к кафедре, тем меньше и уже казалось его продолговатое лицо, горизонтальная складка вместо губ разрезала пространство под острым носом точно перпендикулярно ноздрям, в родственники к богинеподобной Иштар он никак не годился. Но оспаривать такое не полагалось.

Встав рядом с кафедрой, Малик тихо произнёс:

– Так вот. «Лихо» – это лишнее, лишний вес. Перевес у торговцев. И за него обычно покупатели не доплачивали, раз продавец ошибся. А того, кто требовал доплаты за собственную ошибку, просто выгоняли с рынка. Чтоб картину не портил. Били его сильно, ногами, ночью, когда никто не видел. И приговаривали: «Понял, сука, теперь «почём фунт лиха»?

В аудитории повисла угрожающая тишина.

– Ты откуда, парень? – спросил с вызовом Главлей, привстав за спинами профессоров.

– Из Согдианы, – ответил Малик.

– И эту версию сам, конечно, придумал?

– Сам, – покорно кивнул головой таджик.

Профессора зашептались между собой и стали оглядываться на спящего Генсекса. Главлей потрепал его за плечо. Генсекс очнулся.

– Что, антракт?! – непонимающе спросил он.

– Нашим гол забили, – Главлей кивнул на Малика.

– Этот? – замутненным взором осмотрел таджика Генсекс. – А почему он мяч принял в штрафной за спинами защитников? Офсайт!

– Да нет, он через всё поле один прошёл и ударил.

– И попал?

– Не то слово…

– Не может быть! Ты на часы взгляни: время вышло. Нет, так не пойдёт. Берём ещё графин и таймаут.

– Если вы его собьете сейчас, я покажу на пенальти! – вскричала Ишта. – Парень своей головой забивает, а не как ваши, используя численное превосходство. Подумаешь, научились по сетям шариться да информацию добывать, так любой может. Другие головы ломали, а вы подбираете! Ничего своего! Я апелляцию подам! Забастовку устрою! Все в говне утонете!

– В говне, это неправильно. Не надо в говне. Какой-там у нас счет? – спокойно спросил Генсекс.

– Один – один, – подсказал Главлей.

– Ну и ничего… Подумаешь, отыграемся еще… Сколько вопросов осталось? Три? Успеем… Давай, показывай этому Малику красную карточку, а гол засчитывай. Понял? Все поняли?!

– Красную? За что?! – Ишта уже размахивала полотенцем.

– За говно. За угрозу убийством или причинением тяжкого вреда здоровью путём утопления. Тебе статью назвать, красавица? Нет? Складывай своё оружие конвертиком и берись за швабру. Ишь, ты, стадион тут устроили! Всё! Перерыв!

***

На перерыв Цилю и Йошку закрыли в погребе одних, бросив им на стол горсть земляных орехов. Раствор с протеином стоял рядом в кувшине между двумя глиняными кружками.

Циля налила себе и Йошке по половинке и сидела на лавочке, гоняя за щекой засохший клубень чуфы. Йошка ходила челноком вдоль стола.

– Нет, это ведь надо! Брата она позвала! Ну, я ей покажу ещё! Что у нас там за вопросы остались?

– Голубой: «А не послать ли всех в попу?». Фиолетовый: «А … зачем козе баян?» и красный: «Быть или не быть?»

– Значит, так, – Йошка остановилась и подняла глаза к беленому каменному потолку. – Голубой мы выигрываем стопроцентно, вся профессура наша. Фиолетовый – фифти-фифти, черт его знает, кого эта калочистка ещё из зала вытащит… Может, у них в Согдиане каждая коза на баяне играет. А вот за последний, красный, придётся побороться.

– Почему? – удивлённо спросила Циля. – Ясно же – быть, конечно. Это как жизнь на Марсе…

– Ох, дурочка ты моя! А эвтаназия? По последней пенсионной реформе срок опять продлили. Раньше с пятидесяти можно было убиваться, чтобы дети твою пенсию ещё десять лет получали в двойном размере. А теперь закон вышел: с сорока пяти. Это значит – пятнадцать лет дети дотацию за покойников получать будут. Но – в одинарном, как за потерю кормильца.

– Так кто же столько проживёт – до сорока пяти? Там и самим уже детям убиваться нужно будет!

– Кто об этом думает?! Ну, не доживут, и черт с ними! Чем меньше пенсионеров, тем лучше. Меньше выплат, меньше бюджетом льгот покрывать и отчислений. Ты вот знаешь, сколько людей на земле раньше жило? Восемь миллиардов! Представляешь? И половина из них – пенсионеры. Вот они всю воду и истратили на себя, а работать не работали. Это тебе – как?!

– А сейчас сколько осталось?

– Кого?

– Пенсионеров этих, паразитов?

– Да нет их уже давно. Только молчат об этом. Главный Лекарь, Глек, как-то отцу проболтался, что дети родителям согласие на эвтаназию вместе с получением паспорта теперь подписывают. И если предок чуть приболел, его совершенно законно можно в больничку на утилизацию отправлять, на удобрения… А всего людей, говорил, миллионов сто, что ли, под землёй проживает. Но и этого много. Воды не хватает на них. Сокращаться надо. До полста хотя бы. Тогда ещё лет пятьсот протянем. А ты говоришь – простой вопрос…

– Говорят, скоро ещё реформа будет… – по обыкновению невпопад сказала Циля.

– Ты про воду, что ли? Облигации в качестве водяного запаса для каждого назначат? Давно пора! Отменить к черту эти деньги, и водой расплачиваться… Если доживут… Выпустить одни водяные знаки и всё! Чтобы Ги больше не было, ни Первого, ни Второго! Задолбали… Деньги, деньги… Какой с них толк? Срам один…

– Ги симпатичный…– осторожно сказала Циля.

– Был симпатичный! – оборвала её Йошка. – Режиссер его подгримировал чуток…

Она тряхнула головой и присела рядом с подругой. Хлебнула из чашки, поморщилась и, закусив земляным орехом, второй протянула Циле:

– Пожуй лучше. Сил припаси. Как только мандат после экзамена выдадут, на поверхность надо выходить. В монастырь заскочим за водой и уйдем. Поняла?

Циля засунула в рот клубенек чуфы и послушно начала разжевывать жёсткий орех. Еда для неё была необходимой работой, которую она всегда выполняла очень ответственно. Двадцать жевков – левой стороной рта, двадцать – правой, проглатывание и минутная пауза. Пить разрешалось только через десять минут. По два глотка слабо разведённой спиртовой жидкости с протеином. Восемь раз в день. Каждые три часа. Таков был закон, за нарушение которого, на обязательной еженедельной исповеди, можно было схлопотать штраф в размере наложения безводной епитимьи на целую ночь. А то и отлучением от причастия, Евхаристии, на которой ложка воды из рук Водолеев с детства принималась за Божью кровь.

***

Йошка (по забытому выражению) будто в воду глядела. После перерыва пьяный профессорский состав согласился с Цилей, что всегда и всех нужно посылать в попу, что бы от тебя ни требовали. Ишта вынуждена была согласиться с Ученым Советом, послав его туда же. Цилю, высмеявшую вопрос про козу, Ишта пристыдила. Показала вырезку из статьи в «Комсомольской правде» двухлетней давности с соответствующей фотографией, и это послужило конкретным доказательством того, что в Согдиане одна из учёных коз играет-таки на баяне. Не Баха, конечно. Но фолк-джаз – легко. А уж по пенсионной реформе и эвтаназии мнения даже у невменяемых профессоров разделились: за небольшим преимуществом Циле зачли ответ в сторону «не быть», ссылаясь на её юный возраст и экономическую часть Закона о Всеобщем Оводнении (Ст. 23.3, ч.1, п. 7).

Подписанный сикось-накось мандат был в руках у беглянок.

Во всеобщей суете, возникшей после торжественного вручения куска ослиной шкуры с профессорскими каракулями, Йошка и Циля кое-как протиснулись сквозь толпу студиозусов, хлынувших к графинам на столе Ученого Совета. Оттеснённые молодёжью от дочерей папики не уследили за выпускницами, девушки успели достичь выхода из аудитории, миновали кордон охраны, в честь мероприятия хлебнувшей лишнего, и убежали по подземным коридорам к лифту монастыря.

После продолжительного спуска они добрались до общей кельи и с облегчением захлопнули за собой стальную дверь. Плюхнулись на топчаны у каменных стен и еле отдышались. Йошка давала последние наставления.

– Вибраторы с собой не берём. Много места занимают. Шмотки – тоже. Ну, кроме твоего выпускного, конечно… Выливаем спирт из ёмкостей и идём на станцию второго подъёма за водой.

– У тебя пропуск есть?!

– А ты как думаешь?.. Я, по-твоему, зря с охраной по ночам дружила?.. И на тебя припасла!

Йошка достала из-под верхних полатей две нарукавные повязки с белыми по красному буквами «Дружинник». Девушки помогли повязать их друг другу на левые руки, захватили пустую посуду и выскочили вприпрыжку за дверь.

Миновав полутёмный вестибюль, они добрались до спуска в технические помещения. Лифт не работал. На его дверях красовалась надпись: «Стоит и будет стоять, пока не упадёт у того, кто сжигает кнопки. АДминистрация». Впрочем, «министрация» была затерта хулиганами, а от букв «АД» стрелка указывала к двери выхода на служебную лестницу. Воспользовавшись ключом с пропуском, подруги нащупали подошвами крутые каменные ступени, различить которые сквозь тёмные очки было практически невозможно. Тогда Йошка очки сняла и, прежде чем начать спуск, закрыла за собой дверь с внутренней стороны. В полной темноте она включила подсветку на косметическом карманном зеркальце и, погрозив Циле пальцем, сказала:

– Пойдёшь за мной. Разуйся. Так надёжнее будет.

Циля разулась. Камень под ногой был гладок и прохладен.

– Не торопись. Считай ступеньки вслух. После каждой сотой – площадка для разворота. На девяносто девятой тормози, а то ногу сломаешь. Всего разворотов пять будет.

– А назад как пойдём?

– На лифте, дурочка. Его рабочие отключили. Он внизу стоит. Чтобы пьяные студиозусы не баловались… Ладно, считай. А я вниз побегу. Давай свои канистры. Воду долго наливать. Пока доплетёшься, глаза привыкнут, много чего различать научишься. Да и очки сними! Тут они – без пользы.

Йошка с зеркальцем убежала по ступеням вниз, оставив Цилю в одиночестве.

Циля начала отсчёт в темноте, думая о своём.

«Как мне повезло!.. Шесть… В шесть я уже на подготовительных в универе училась. В келье по тридцать девок спали, пока папка до Генсекса дослуживался. И, какой молодец, за три года две сотни детей заделал! Меня тогда сразу в десятиместку перевели… А как бели пошли, конкурсы начались. Сначала – на слух. Камешки бросали, они падали на стол и по звуку их вес нужно было определить. Я в третий тур прошла. До грамма могла услышать. Потом по шороху ткани – состав определяли. Я лён от шёлка за двадцать шагов различала. Позже – высоту звука в неполных пробирках. Ну, это, не знаю как для кого, а для меня самое простое было. Я частоту по основному тону с детства ещё слышала. С тембром ещё проще – раскладывала на обертоны, могла даже плотность жидкости угадать в пробирке, если у них толщина стекла одинаковая. На Олимпиаде Йошка тогда первое место заняла, а я – третье. На втором девочка одна оказалась, но её дисквалифицировали. Камертон в кармане нашли, четыреста сорок герц выдавал…

Ой, собьюсь!.. Нельзя цифры называть… Восемьдесят седьмая ступенька… Ещё двенадцать, и – разворот… Потом конкурсы на осязание все выигрывала. Главное – чтобы поверхность сухая была. Температуру до десятой доли градуса угадывала, материал – легко, по нему стучать разрешали. Даже цвет кожи у мальчиков могла угадать, смотря до чего у них дотронуться… Иного по попке погладишь, а у него щечки покраснеют. У другого – мошонку потеребишь, он бледнеет сразу. Разницу на щеках по цветовой яркости в люменах выдавала комиссии. Вот тогда Йошка меня и приметила. Опять повезло!

Девяносто девять… Разворот… О, да я его уже вижу!.. Другие девочки на воду тратились, чтобы глаза перед экзаменом на остроту зрения промыть, а я – кулаком потру и готова! Одного серого семьдесят семь оттенков различала, а Йошка – только пятьдесят… Развернулись, дальше пошли…

Вообще, Йошка не раз говорила, что у меня наследственность круче. Будто мои предки вкус ещё при первой пандемии потеряли и уже у них начали другие органы чувств обостряться. Не зря, мол, папка Генсекс меня в свои дочери произвёл. Древняя порода, способная… Да и внешностью не обижена. Только смущаюсь иногда. Могу просто посмотреть на парня и кончить…Или он на меня посмотрит… Моргнуть не успеет, а я уже и готова… Йошка завидует просто. Но я на неё не обижаюсь. Йошка мудрая в этих делах. Говорит, нельзя себя выдавать, иначе к нимфоманкам в чертоги загремим. Пустят на конвейер к профессорскому составу, или – к членам Правительства, а то и в ЦК Партии. Там не церемонятся. Чуть кому не дала – член пришивают, и – к трансвеститам, в Крым, на виноградники. Под Солнце! А оно быстро всё спалит – и рожу, и кожу, и желания…В Крыму – только вино. А вина столько, сколько спирта, не выпьешь…Так и заразу можно любую подхватить! Никакая вакцина не спасёт!

Сто девяносто… Вот уже и другой разворотик… Я когда медалисткой после очередной Олимпиады к папе на приём попала, он меня тоже во все стороны крутил. Даже на голову ставил. Так меня хотел, так хотел! Но против теста на ДНК ничего не мог поделать. Он принципиальный. Сам закон против инцеста подписал. И правильно! Столько затрат на производство потомства, а риск повышается. Куда их, потом, уродов-то девать?! Да я и сама кончила раза три под его взглядом. Он догадался. По голове погладил. «Дочка, – говорил, – ты моя, ненаглядная». Так и прилепилось: «дочка да дочка». А я ему: «папик да папик». Он к тому времени, судя по циркулярам в «комсомолке» уже за тысячу детей перешёл по рождаемости, а дочкой только меня признал. Пацаны – не в счет. Этих-то он вертел, как хотел. Да пользы мало. Ну, до профессора, может, кто-то и дослужится, если в пионеры не вступит… А так – пустые хлопоты… У мальчиков с интуицией проблемы…

Двести сорок два… А Йошка, получается, с ослюдом своим балуется?! Смелая девка! Но даже от меня могла скрыть…Она мудрая! Она своего Главлея сама себе в папики записала, без всякого теста. И на что он повёлся? Как раз на её интуицию. Кто ему про воду и облигации подсказал? Йошка, кто же ещё?.. А раньше?..

Она рассказывала, почему историю полюбила. За волшебные сказки. Что началось всё с Большого Взрыва. А до этого не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Потому что времени не существовало. А как взорвалось, всё разлетелось отовсюду и во все стороны. И начало сталкиваться, соединяться друг с другом и постепенно остывать. А для этого нужно время, вот оно и началось, как комочки появились. К комочкам другие комочки прилипали, и всё кружилось и неслось куда-то, всё дальше и шире. Остывало, замедлялось. Распределялось по галактикам, звёздным системам. А вокруг звёзд планеты завертелись, а вокруг планет – спутники. Большое начало удерживать вертящееся вокруг себя маленькое, маленькое – то, что ещё меньше. А уж совсем невидимое жило по прежним законам, будто этот Взрыв вчера только шандарахнул. Оно прошивало всё насквозь и грело то, что еще не успело остыть.

И на горячую еще землю сыпались метеориты, кометы, астероиды с будущей водой, и внутри земли сжимались камни и выдавливали воду. И было две воды. Верхняя вода, которая дала жизнь и воздух. И Нижняя вода, которая ждала своего часа. И наступил момент, что Верхней воды не стало хватать для жизни, и тогда жизнь и люди зарылись под землю, мечтая о Нижней воде, которой было вдесятеро больше, чем Верхней. И люди научились её добывать, но было уже поздно. Их великое размножение привело к эпидемиям, которые начали лишать их того, чем люди жили – органов чувств. А, теряя источники наслаждения жизнью, люди начали презирать саму жизнь и живущих рядом людей… И наступила Эра Водолеев. Наша Эра…

Триста двенадцать…Ох, Йошка, не зря она меня таскала на эти факультативы по истории воды… Там два препода толклись одновременно. Один призывал всё вспомнить, а другой – забыть. Первый кричал, что надо опираться на исторический опыт и учиться выживать, плодиться и размножаться, второй – что надо жить настоящим и что после смерти всё равно ничего никому уже не понадобится. И оба правы были. Кому верить? Оба – пьяницы, оба – полусумасшедшие. Один кричал: пора навести порядок, создать государство справедливости, чтобы всем воды поровну доставалось. Второй перекрикивал: и до чего нас все ваши прежние государства довели? До обезвоживания! Сидите, мол, и не ерепеньтесь. Допивайте, что осталось, и гори всё огнём! А, чтобы лучшим подольше прожить, наоборот, надо население худших сокращать.

Йошка обоих слушала, а мне по-своему всё объясняла. Мол, оба дураки. И если лучшие – это мы, красивые и умные девушки (а мы на самом деле самые лучшие, у нас это и в дипломах написано), то мы и обязаны выжить. И дать лучшее потомство. Но не от этих пьяниц, а от лучших, которых нужно искать. Где их искать? Не под землей же? На поверхности. Там, куда нас не пускают. Поэтому нужно бежать. Куда бежать? В Землю Обетованную. Где вода течёт, как у нас спирт под землёй – реками…Где её делить между людьми не надо…И опасаться заразиться очередным вирусом и при этом спирт хлестать от страха не надо… И предохраняться – не надо! А можно трахаться со всеми трезвыми подряд, как ослюды… Хотя это пример неправильный…

Четыреста шестьдесят четыре…»

В конце лестничного марша забрезжил свет. Циля замедлила шаг, присматриваясь к теням, что этот свет заслоняли с четкой периодичностью. Дойдя до площадки, она заглянула в штольню. По грязным рельсам в одну и другую сторону измождённые, неопрятные женщины толкали пустые и полные вагонетки с металлоломом. Руки их были привязаны к поручням. Но, несмотря на спутанные верёвками ноги, все они были полупьяны и даже веселы. Подталкивали друг друга вагонеткой под зад, смеялись, а некоторые пели на два голоса частушки. Не страдания, именно частушки. На Цилю никто не обращал внимания.

«Матри! Вот они где тусуются! – догадалась Циля. – Климактерички!.. Отрожали своё и сюда – в ад. Да-а, такие доходяги по этой лестнице не поднимутся, даже охраны не надо».

Ей и в голову не пришло, что одна из этих женщин могла быть её матерью. Хотя и сами женщины своих дочерей знали только в младенческом возрасте и догадаться, что чья-то взрослая дочь стоит теперь перед ними, не смогли бы.

Наконец, за одной из вагонеток показалась Йошка. Завидев Цилю, она махнула ей рукой. Когда вагонетка приблизилась, Йошка, приподняв ржавый стальной лист, на ходу вынула из-под него две ёмкости с водой и поставила их у ног подруги. Успев поцеловать грязную женщину в щёку, Йошка с нежностью посмотрела ей вслед. Вздохнула и скомандовала:

– Готова?! А теперь бери свою баклажку и пошли наверх. Лифт не работает.

– Как это не работает?! Ты же говорила…

– Лифтёр пьяный. Я его разбудила. Он сказал: тебе надо, ты и ремонтируй… Так бывает в жизни, Циля. Надежды не всегда оправдываются… Понесли уже. Надо быстро подниматься. Можно опоздать… Ноги шире расставляй, так другая группа мышц работает…

Однако, уже на второй площадке, задыхаясь от ходьбы, Йошка приостановилась и попридержала Цилю за руку.

– Подожди… Я тебе должна сказать, откуда вода. Эту воду набирали для нашего побега три сотни обречённых на гибель женщин. Долго собирали, себе отказывая. Поняла для чего?

– Начинаю понимать… – переводя дыхание, соврала Циля.

– Нет! Ты должна понять это сейчас! Они мне поверили, понимаешь? Они уверены, что мы доберёмся, куда хотим, и построим новый мир. Кто был ничем, тот станет всем. Им для этого своей воды не жалко. У них, у каждой, была мечта. И мы теперь воплощение их мечты: семь я, муж, дети, дом и река. Поняла?

– Н-нет… Последние четыре слова не поняла, – честно призналась Циля.

– Прости. На самом деле я и сама с трудом понимаю, что это… Постараюсь объяснить. Потом…

В Циле зашевелилось сомнение. Йошка впервые была не уверена в себе. Поэтому Циля понизила голос до шепота и осторожно спросила:

– Может, вернёмся? А вдруг у нас не получится? Как с лифтом?

– Иди за мной, дура! – прикрикнула на неё Йошка. – И запомни: пить только по моей команде! Ноги шире!..

***

Хвам прятался в келье у Главного Лекаря, Глека, своего старинного друга и собутыльника. Когда-то они вместе заканчивали университет. Хвам – медицинский, а Глек – сценарный и режиссерский факультеты. Оба завидовали друг другу. Каждый хотел быть на месте сокурсника. Но не срасталось. И тут по распределению пьяной университетской комиссии их разлучили, ошибочно направив Хвама режиссером в дальнюю казахскую провинцию. А Глека, с удовольствием забывшего собственное имя, господа чиновники оставили при власти в Центральной пещере для управления здравоохранением.

Глек с головой погрузился в работу. Перво-наперво, набросал на стене кабинета «План полного обеззараживания населения с последующей его утилизацией». Вторым грандиозным проектом стал сценарий по замещению воды спиртом. Третьим этапом должна была пройти реформа рождаемости, основанная на женщинах-инкубаторах. И финалом, апогеем его труда, должен был установиться такой узаконенный порядок, при котором отличить одного человека от другого по гендерным признакам стало бы невозможно.

Всеобщее равенство, безнациональное, бесполовое, безликое и безымянное представлялось ему именно той моделью, которое человечество и заслужило. Которого оно стало достойно, пройдя через войны, стихийные бедствия и эпидемии. Через собственные грехи и подлости. Через глупость и лень. Через страсть и безумие. Выравненное по бесчувствию.

На Ученом Совете, посвященном его избранию Единственноправым Главным Лекарем, в своей речи он заявил:

– Уроды, я спасу вас! Молитесь в последний раз своим богам. Скоро, кроме как на меня, не на кого будет молиться.

Единственноправому возразил Единственнолевый, Генсекс:

– Плодиться и размножаться это не отменяет. Как и пить, кстати. А грехи, как вы правильно изволили заметить, замолим. Можно и перед вами, раз вы так настаиваете.

Главлей, поддерживающий центристский блок Совета, незаметно разбавил себе спирт в стакане и резюмировал:

– Если воды на всех хватит.

И тогда Глек понял, что ему без сильной руки не обойтись. Выписав Хвама по пневмопочте Гиперлупа, он встретил его с партией обогащенного урана, прибывшей из казахстанских песков. Расплачиваться пришлось тяжёлой водой, о стоимости которой Главлей мог только догадываться. Участвовавший в сделке и заговоре Ги День Первый, человек смешливый и суеверный, был несколько разочарован посылкой. Облученный во всех отношениях Хвам показался ему сентиментальным провинциалом, достойным разве что черного пояса и венка сонетов. Доверять ему водяной поток было сомнительным мероприятием. Ги Первый подал знак Глеку, тот не обратил внимания на жест доброй воли, воля была сломлена, а следом – и переносица Ги Второго. Хваму пришлось скрыться. Обескураженный произошедшим, Глек выпил лишнего.

– Нет, ты объясни, – горячо говорил он давно уснувшему за столом Хвану, – какова природа твоих поступков?! Неужели годы нашей разлуки не послужили тебе уроком? Или бесплодные казахские степи высушили в тебе все животворные родники наших чаяний? Где, глядь, истина, во всю её ищи?..

Хвам, сражённый усталостью и хмелем, молчал глубоко и удовлетворённо. Безопасность грязной, но дружественной лицу столешницы, притягивала и расслабляла, как некогда в студенческие дни манила его яркость фантазии и непредсказуемость сюжетов старого друга, окончания которых друг и сам не знал. Покой, посетивший Хвама в это мгновение, был подобен удару по голове пудовым мешком, полным зёрен той самой истины, в поисках которой метался на задворках своей судьбы несчастный Единственноправый. И в полусне Хвам почувствовал к Глеку вдруг такое доверие, полнота которого выразилась всем его существом в умиротворённом звуке – Хвам пукнул. Глек улыбнулся и потрепал его по плешиво заросшей щеке.

– Спи, дружище. Сны убедят тебя в большем, чем я. Пусть тебе приснится зеркало, в котором ты узнаешь, но не сможешь отличить себя от других. И поймёшь, что у вас одно имя на всех. И страх смерти растворится в том, что, когда позовут и вместе с тобой ринутся на зов остальные, затоптать тебя смогут лишь названные твоим именем. А, значит, ты повторишься в бессмертном продолжении самого себя. Такая вот штука. Кто-то всегда остаётся сверху. И получает удовольствие. А имя не меняется.

Привыкнув к тому, что его никто не слышит, а если слышит, то не понимает, Глек уперся взглядом в каменную стену, на которой был нарисован квадрат, разделённый посредине крестом на равные прямоугольные части. Дорогой художник, которого нанимали только члены Правительства, называл свои работы «окнами». В перекрестья он помещал диковинные растения с белыми стволами в черную крапинку и ветвистой кроной с волосистой зеленой частью, ниспадающей до основания. Причем само изображение оказывалось как бы за перечеркиванием, внутри стены, и представляло собой уходящую вдаль перспективу, где верх часто изображался в голубоватых тонах, размытых белыми пятнами, а низ – в изумрудных, с пенистыми разводами струящейся самой по себе воды. Играя насыщенностью красок, придворный маляр доходил до того, что некоторым из смотрящих в его «окна» чудились то неведомые дорожки, то невиданные звери, то женщины с моноластой вместо сросшихся ног. А то и – сама вода с пеной захлёстывала изображение так, что из неё себе наперекор выходили тридцать закованных в железо мужиков в сопровождении карлика, черная борода которого исчезала за горизонтом художественного произведения. Стиль этот назывался в свете «русским духом» и, хваля его в придворных кругах, всегда необходимо было упомянуть, что он «пахнет Русью», хотя о запахе как таковом, как и о легендарной Руси понятия были давно потеряны.