Мезон Санкт-Петербург и Голландские миниатюры о Петре Первом бесплатное чтение

Мезон Санкт-Петербург

Царь всея Руси Пётр Алексеевич изволил посетить любимую его августейшему сердцу Голландию дважды в 1697 и 1717 годах. Последний визит прошёл с невиданным размахом и в памяти хозяев оставил ряд громких дебошей и разорений. Одно из царских празднеств случилось в огромном имении Санкт-Петербург на реке Фехт в двадцати пяти верстах от Амстердама. Его владелец утрешский немец Кристоффель Брандт, торговый агент Петра, нажил огромное состояние на торговле с Россией – хлебом, льном, лесом, железом, оружием и, особенно, исполняя некие деликатные поручения царя. Единственным, чего не хватало купцу, было дворянское звание, и потому он принимал Петра со свитою с невиданным размахом. Из мраморных фонтанов било красное и белое вино, пьяных гостей катали на садовых тачках по аллеям огромного парка, с реки палили из пушек, а по ночам жгли фейерверки. Любителям истории хорошо известно перечисление убытков и разрушений из слёзной жалобы Брандта парламенту.

С тех пор в Фехте утекло много воды, имение Санкт-Петербург сгорело, земли проданы наследниками в третьи руки, но ещё в середине прошлого века здесь была лесопилка и дровяные склады «Русланд» – Россия. Чтобы найти последние следы пребывания царя в тех местах, я отправился туда летом 1989 года.

Эта пасторальная местность, несмотря на, казалось бы, близкое расположение к Амстердаму, очень уединённая и сохранила старый уклад и милые патриархальные привычки. Чужаков там не приветствуют, особенно иностранцев из бедных стран, к которым, без сомнения, в мнении жителей, относилась моя родина, тогда ещё именовавшаяся Советским Союзом. По предварительно разведанным сведениям жильё в наём не сдавалось, и остановиться можно было лишь у хозяина сельского магазинчика, обязательно представившись художником, ибо то была единственная причина интереса незнакомцев, понятная местным жителям.

Итак, вооружившись необходимыми советами и наставлениями, я собрался в голландскую Россию, расположенную точно между Амстердамом и Утрехтом. Тёплым августовским утром я выехал из гостеприимного замка Лунерслоот, хозяйкой которого была баронесса ван Нагель, праправнучка гофмейстера королевы Анны Павловны и премьер-министра Нидерландов. Надменный чёрный баронский орёл, хранитель замковых ворот, своим золотым крючковатым клювом указывал мне направление – на единственную узенькую дорогу в большой мир. С неё мне предстояло вырулить к арочному автомобильному мосту через Амстердамско-Рейнский канал, чтобы затем снова свернуть в тихие малолюдные места частных владений. Было солнечно, сухо и безветренно, и спортивный велосипед «Батавус» вмиг донёс меня до России.

Миновав старый подъёмный мост через канал, отделяющий деревушку от проезжей дороги, я оказался на небольшой мощёной площади. Справа стоял давно некрашеный, с когда-то белыми облезлыми стенами дом под высокой крутой шиферной крышей. По его фасаду были небольшая низкая дверь и одно огромное окно с надписью «Бар. Пиво. Шаурма. Фалафель». Следом врылся в землю по мшистые окна второй дом, сложенный из блеклого серо-коричневого камня с камнем же выложенным словом «Банк», узкий и мрачный, с узкими же и высокими окнами и круто вздыблённой ярко-оранжевой черепичной крышей.

Двумя столь примечательными домами правая сторона площади заканчивалась. Прямо передо мною была сельская церковь с высеченной надписью над огромными дубовыми вратами: «Благодарение Е.К.В. Виллему II, воздвигнувшему Божий храм в 1820 году». Вправо и влево от церкви шла узкая кирпичная Дорпстраат – главная сельская улочка.

Но моё внимание обратилось на левую сторону площади, ибо то была цель путешествия. Здесь был один дом, сельский магазин, какой у нас принято называть сельпо. Беленый фасад в тридцать метров от моста и до церкви занимали два больших окна и дверь посередине. Над входом краснела вывеска «Ян де Вильт и сыновья. С 1820 года», а выше неё было одно преогромное широкое чердачное окно с настежь распахнутыми тёмно-зелёными деревянными ставнями. Перед магазином располагались стоянка для велосипедов, большой жёлтый почтовый ящик и стойки с цветочными горшками и свежими газетами. Отдельно стояли два зелёных бака с крупными белыми буквами: «Для одежды», «Для обуви» и «Пожертвуйте старую одежду для нуждающихся. Бог не оставит вас».

Привязав «Батавус», я вошёл в сельпо. За конторкой сидел хозяин, погружённый в газету. На звякнувший дверной колокольчик он приподнял очки.

– Сегодня воскресенье, короткий день. Через десять минут закрываю, – сказал господин де Вильт и снова углубился в чтение.

Просторное помещение было разделено на два прохода с полками по сторонам. Цены были в полтора-два раза, а на ряд товаров даже в три-пять раз выше привычных городских. Я выбрал датское печенье «Сильфида. Королевский балет» в круглой металлической коробке и длинный узкий, словно змея, стручок индонезийского красного перца.

– Это печенье стоит дорого, целых пятнадцать гульденов, – сказал хозяин, озадаченно подняв очки на лоб. – В городе вы можете купить его за семь или даже за пять. Я держу его на полке как украшение. Все любуются красивой коробкой, но не покупают. А перец очень острый.

– Данкевел, менеер де Вильт. Печенье не главное. Я ищу самый острый перец. И вкусный…

– Это очень острый перец, вот увидите. Вас приятно увидит его адское жжение. И самый вкусный. Он с соседней фермы, – добавил хозяин. – У нас много необыкновенных продуктов, за которыми приезжают знатоки из Амстердама, Утрехта и даже Гааги.

– Я не большой гурман, но некоторым местным дарам природы буду рад, менеер де Вильт.

Де Вильт выскочил из-за прилавка и побежал к полкам.

– Вот! Тогда вот что вы должны непременно купить, – он всунул мне в руки белую полуторалитровку. – Это местный карнемелк, и он лучший в Голландии. Ведь вы любите карнемерк? Это очень жирный молочный продукт, самый полезный для организма. Цена за бутыль всего шесть с половиной гульденов.

– Сколько? – вздрогнул я.

– Вы всегда можете вернуть гульден двадцать пять центов за пустую бутылку, – обнадёжил хозяин.

– Спасибо, менеер де Вильт, я куплю и с удовольствием попробую, – ответил я.

Контакт с хозяином был явно установлен, ибо довольным голосом он продолжал:

– Печенье вы, видимо, купили в подарок. Могу красиво упаковать. К кому вы пожаловали?

– Нет, я не в гости. Я никого не знаю и ищу комнату на короткий срок. На месяц или два.

– Гм… Это невозможно. У нас не сдаются комнаты. Кто вы и откуда?

– Я художник. Свободный художник. Бродяга.

– Это правильно, это хорошо. Художники интересный народ. Вы собираетесь рисовать?

– Не думаю. Мне лишь хочется пожить в сельской тиши в поисках вдохновенья.

– Вы не сказали, откуда вы, – переспросил де Вильт.

– Я из России.

– О! О, так вы из России? В первый раз вижу живого русского. А ведь у нас останавливался ваш самый знаменитый соотечественник.

– Кто он? Наши художники всегда стремились в Италию, Францию, Германию и Швейцарию, и лишь немногие приезжали сюда, чтобы изучить школу старых мастеров.

– Не художник, а царь Петер. Идите за мной!

Де Вильт схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату. Там на стене висела старая большая цветная гравюра с усадьбой Санкт-Петербург.

– Да, мне знакома эта чудесная картинка. Я много раз видел её в России. Ею украшены почти все книги о Петре. Мы любим этот домик, но не знаем, в каком он месте и сохранился ли.

Хозяин поражённо уставился на меня, затем порылся на полке и извлёк на божий свет большой альбом многовековой давности – «Иллюстрированные виды загородного имения Мезон Синт-Петерсбург, в провинции Утрехт, в цвете, на 16 листах. 1717».

– Это совсем не домик! Домик царя Петера в Заандаме, а у нас – запомните вы и все русские – у нас, в Русланде – было загородное имение под названием Синкт-Петерсбург! Знайте! И запомните!.. Впрочем, его уже давно нет. Но вы сможете написать здесь самые прекрасные пейзажи, включив в них эти картинки, срисованные с натуры. Если остановитесь у меня.

– Вы правы, менеер де Вильт. Вы подсказали мне прекрасную идею. Перфект. Сколько я должен заплатить за комнату?

– Полторы тысячи гульденов.

– Боже мой! Сколько, менеер де Вильт?

– Пятнадцать сотен флоринов.

Для верности он написал цифру на отрывном листке.

– Это очень и очень дорого. Ведь в Амстердаме можно найти комнату за пятьдесят или сто гульденов, а в самом центре напротив королевского дворца за двести-триста пятьдесят. В крайнем случае – за пятьсот.

– Это в Амстердаме! Там роятся тысячи туристов. Вы не понимаете суть. Ведь у нас парадиз. Я вам сейчас покажу.

Де Вильт замкнул кассу и повесил на двери табличку «Закрыто».

Мы вышли из сельпо и протиснулись через узкую калитку между домом и мостом через канал. Крутая деревянная лестница – трап – вывела нас наверх, на крышу. Войдя в просторную полутёмную мансарду, я упёрся взглядом в большое вычурное сооружение напротив входной двери, которое принял за старинный камин. Стены мансарды образовывались крутыми скатами крыши. Всё внутри было захламлено мольбертами, холстами, коробками с красками и прочим художническим скарбом. На дюжине высоких старинных треногах – пюпитрах под пыльными пологами угадывались картины.

На торцах мансарды было по большому окну – правое выходило на знакомую мне площадь, а левое на задний двор. Хозяин поднял раму окна на площадь, закрепив её длинным тонким медным штырём на цепочке. Внутрь пахнуло свежим воздухом. Сверху площадь была как на ладони. Крыши бара и банка покрывал зелёный мох, не видный снизу. Также взору открылась колокольня церкви с высоким шпилем, увенчанным золочёным крестом с королевской короной.

– Ваша церковь католическая? – спросил я хозяина.

Словно бы услышав неприятное слово, мой собеседник перекрестился.

– Мы все протестанты. Наша церковь возведена королём Виллемом Вторым в знак примирения протестантов, – хозяин показал рукой в направлении Амстердама, а затем в сторону Утрехта, – и католиков. С тех пор всё осталось без изменений. Но это не главное для вас. Посмотрите на пейзаж с другой стороны дома.

С этими словами он подошёл ко второму окну и поднял раму.

– Вот сюда садитесь и смотрите. Вы всё поймёте сами.

Перед окном стояло большое кресло эпохи рококо, обитое жёлтым набивным шёлком. Я устроился в нём, положив руки на резные подлокотники, и устремил взгляд вдаль. Это было некое заколдованное место, открывающее иной мир. Увиденное мною было удивительным театром красоты и гармонии. Большим, грандиозным представлением истинной голландской натуры.

За окном шла черепичная крыша пристройки, в которой жила семья де Вильт. За нею шла узкая полоса яблоневого и вишнёвого сада «богатого аптекаря из Утрехта», согласно комментарию хозяина. Церковь и церковную школу разделяла мощённая площадка со старинным водяным насосом. За школой было поместье «амстердамского адвоката» с садом, конюшней и другими постройками. В адвокатском саду стоял странный кургузый дом – узкий по фасаду, но очень высокий в два этажа, словно бы перенесённый сюда из тесного Амстердама. В конце Дорпстраат виднелось белоснежное строение «бельгийского барона, тоже адвоката». Этот двухэтажный дом в восемь окон по фасаду оставлял впечатление чего-то лёгкого, воздушного. Крыша была покрыта необыкновенной голубой черепицей, над которой возвышался купол небольшой башенки. Двери баронского дома охранял рыкающий беломраморный лев, а золотой обод зелёного каменного глобуса указывал время согласно ходу солнца. Далее шли молочная ферма с длинными тусклыми коровниками и «дом пилота, национального героя».

Всё пространство за ними занимали тщательно ухоженные поля, разбитые каналами и протоками-дайками на идеально правильные участки цветущей земли, гордости этого маленького трудолюбивого народа. Стада коров и овец виднелись тут и там. По воде величественно плыли большие белоснежные лебеди. Бесчисленные утки бестолково сновали, ныряли и дрались меж собою. Несколько старых мельниц медленными, ленивыми кругами рассекали воздух. Справа же поля переходили в торфяные болота, за которыми за зелёными купами местами серебрилось озеро Анкефейн, а по левой стороне горизонта беспрерывная зелёная линия верхушек дерев ограждала берег Амстердамско-Рейнского канала.

Но прекраснее всего было небо. Бездонное голубое небо отделяло от нежно-зелёной поверхности земли буйная гряда гребнистых облаков – идеально ровная по нижнему краю, с красно-розово-пурпурными завитушками наверху, точь-в-точь как на священных тибетских танках. Это небо поразило меня, ибо я представлял, что такая фантастическая картина возможна лишь на восточных миниатюрах. Возглас восхищения вырвался из моих уст.

– Сегодня очень тихий день. Но небеса здесь быстро меняются. Это привлекает пейзажистов. Через этот дом прошли поколения художников, – сказал де Вильт.

– Кто-то из известных был? – полюбопытствовал я.

– Все они были, известные и нет. Все художники приезжают сюда со времён Рембрандта. При мне останавливались Куккук-сын и Мондриан. Я даже не берусь перечислять, – сказав это, хозяин закручинился. – Только всё это в прошлом. В последние десять лет поток иссяк. Модерн убил пейзаж. И Голливуд.

– Неужели Мондриан был у вас? Трудно в это поверить. Ведь он легенда.

Де Вильт включил свет, затем отбросил полог с одной из картин. То был сразу узнаваемый красный Мондриан.

– Это «Дельфина»! – вырвалось у меня.

– Вы знаете Дельфину? – голос хозяина потеплел. – Вы там были?

– Я даже просился пожить там недельку, – ответил я. – Мне не повезло, в Дельфине нет комнаты для гостей, но я целый день провёл на мельнице, всё осмотрел и перещупал. И даже ради меня хозяева подняли на крыльях паруса. Вы же знаете, какое это торжественное действо. Прежде, чем запустить крылья, мельница обязана поднять национальный флаг.

Хозяин схватил мою руку, крепко её сжал и затряс.

– Я вам не всё показал! – вскричал он. – Сейчас вы увидите такое, из-за чего ни за что на свете не захотите уезжать отсюда.

Он ринулся к камину и – внезапно для меня – скрылся в нём.

– Идите за мной. Сюда! – голос де Вильта звучал, словно из бочки, а под его ногами загремели металлические листы.

Камин оказался портиком с дверью, за которой скрывалась узкая зелёная винтовая лестница. С грохотом взбежав по ней, я оказался в башенке-ротонде с четырьмя арочными проёмами. Под куполом башенки висел старый чёрно-зелёный колокол с привязанным к языку длинным оранжевым кожаным ремнём.

Башенка была на шесть метров выше мансарды, и вид с неё был ещё более впечатляющим. К северу за барьером деревьев были видны не только суда, ползущие по каналу в обе стороны, но и Лунерслоот, а за ним строящиеся вокруг футбольного стадиона новостройки и серая пелена самого Амстердама. На востоке, словно на ладони, виднелись городок Вейсп и тёмное пятно графского замка Мауден, и далее за ними угадывался простор внутреннего моря. На юге, за озером, за болотами и за лесами белела вышка телецентра в Хилверсуме, до которой было пятнадцать километров. На западе же две нескончаемые цепочки взлетающих и садящихся самолётов указывали на аэропорт Схипхол.

Кругом были поля, поля и поля, сады, рощи и леса, реки, каналы и протоки, мельницы, шпили церквей и одиноко разбросанные фермы. Над всем этим земным парадизом царило небо, переменчивое голландское небо, запечатлённое на тысячах полотнах старых и новых мастеров.

Со звонницы церкви раздался механический манерный бой, и следом колокол пробил полдень. Из церкви начали выходить степенные прихожане.

– Разве эта красота не стоит полутора тысяч? – спросил де Вильт.

– Стоит.

– Вот мы и поладили, – заключил мой хозяин. – Я был сразу в том уверен. Вы мне кажетесь вдумчивой натурой. Не спешите, поживите здесь спокойно. Соседи не будут мешать. Где вы жили до этого?

– Я в Голландии во второй раз. Сейчас я здесь уже два месяца. Первый из них прожил в Лейдене при колледже иезуитов, – ответил я, – а сейчас проживаю в замке Лунерслоот.

– Сколько вы платили иезуитам? – с подозрением спросил де Вильт.

– Они просили тридцать пять гульденов за большую гостевую комнату с удобствами и мраморным камином, с завтраками и общим обеденным столом.

– Бьюсь об заклад, что эти заносчивые господа пытались обратить вас в католицизм.

– Совсем нет, эти милые господа мне не навязывались, а религиозные диспуты меня не интересовали. Но иезуиты были в числе первооткрывателей новых земель, и я порылся в их библиотеке. То и было целью моего проживания у них.

– Новые земли? Где?

– Иезуиты для вас, менеер де Вильт, члены противоборствующего религиозного направления, а для меня они первые европейцы, открывшие Тибет и многие части Азии. Я вижу в них исследователей, первопроходцев, оставивших ценные записки и дневники. Ведь я из России, человек с востока, и всё я вижу иными глазами и понимаю по-иному, не так, как вы, голландцы. Познакомившись ближе, иезуиты позволили жить бесплатно, сколько мне нужно.

– А баронесса? Ведь она давно никого не принимает. Мы даже не знаем, жива ли она.

– Прапрадед её сиятельства всю жизнь преданно служил русской королеве, и любые разговоры о деньгах баронесса ван Нагель посчитала бы оскорблением. Так что эти два месяца я прожил бесплатно, сохранив деньги для вашего чудесного местечка.

Я взялся за ремень, прикреплённый к языку колокола, и несильно дёрнул. Колокол глухо отозвался. Стены и купол ротонды отозвались эхом, в моих ушах загудело. Прихожане замерли, из церкви выглянул молоденький патер, а из бара выбежали два выпивохи. Задрав головы, все смотрели на меня.

– Вам заплатить всю сумму сразу? – прокричал я, невольно борясь с гулом в ушах.

– Раз вы от баронессы ван Нагель и были в Дельфине, то я возьму с вас только тысячу гульденов.

– Прекрасно, данкевел. Меня устраивает. А почему вы не чистите колокол, менеер де Вильт? Он чёрный, словно бы для сатанинской мессы. А в церкви напротив колокол сверкает, словно новая игрушка.

– Некому чистить. Я всегда занят, а жена сюда не заберётся.

– Хорошо, хозяин, я найду время и отполирую его, чтобы не чувствовать себя звонарём в преисподней.

– Если вы сделаете это, то я верну вам половину суммы за комнату, и она обойдётся вам всего лишь в пятьсот. Тогда это будет даром. Вниз винтовая лестница ведёт в магазин. Но по ночам магазин замкнут, потому входите либо по трапу, либо через наш дом. Вход к нам со двора.

Де Вильт пересчитал деньги и спрятал их в нагрудный карман. Затем он вручил мне ключ и сбежал вниз в магазин.

– Менеер де Вильт, как найти местного историка, не подскажите? – прокричал я вслед.

– Спросите Хенка! – отозвался хозяин. – Вы найдёте его утром в баре. Или я приглашу его в гости…

Помахав патеру, его пастве и выпивохам, я ещё раз осмотрелся, вдохнул полной грудью и спустился вниз. Перед сельпо же раскланялся через окно с госпожой де Вильт, затем отомкнул велосипед и отправился в Лунерслоот за пожитками.

К себе я отправился не сразу, а сделав большой крюк – сначала пятнадцать вёрст на восток до Вейспа, оттуда в старинный графский замок Мауден, затем, переправившись через канал, не спеша ближе к ночи докатил до Лунерслоота.

Старая баронесса уже отошла ко сну, и я не осмелился её побеспокоить. Её мажордом Берт, импозантный седой старик в колете с гобеленовым передом и кожаной спиной, в белоснежном шёлковом шарфе, многослойно и туго обматывающем шею, и в белых лайковых перчатках, загрузил мой «Батавус» под капот ржавого пикапа. Я взял свои книги и нехитрые пожитки, и с пыхтением мы отправились в Россию. С превеликим трудом дряхлый дребезжащий «Ситрун», окрещённый «уточкой», преодолел подъём на мост через канал. Переправившись через Фехт у деревушки Фрейланд, мы четверть часа стояли в тихом закутке, ожидая, пока остынет слабенький мотор.

Внезапно и быстро спустилась ночь. Тёмное небо, без тени облачка, поражало своею глубиной, и сияло, и переливалось яркими звёздами. Огромная луна большим холодным глазом смотрела на нас, крохотных мурашек, копошившихся у холодной механической коробки. Точно так же триста лет назад освещала она ночные причуды Петра, и так же бесстрастно взирала на короля Виллема, воздвигавшего каменную церковь ради примирения религиозных чувств верноподданных.

Наконец мы тронулись. Старая машина, натужно пыхтя и стрекоча, передвигалась вдвое медленнее велосипеда, но я не роптал, а наслаждался тихой августовской ночью. Внезапно Берт отчаянно утопил ногу на тормозе. С визгом, скрипом и чиханием уточка, клюнув носом, замерла. Перед нами, в свете фар, стояла корова. Берт посигналил, затем спросил, боюсь ли коров?

Когда-то в детстве я ездил на зимних и летних каникулах на деревню к тётке, имевшей двенадцать детей, а потому державшей стадо коров, до сотни овец и много другой живности. Её стадо коров состояло из четырёх-шести молочных коров, вдвое больше нетелей и до полудюжины сосунков – Ночек и Зорек, Февральков и Февралек, Мартков и Март. Приехав в село, я сразу мчался в коровник, где моя любимица чёрно-белая Зорька с большими рогами и крутыми боками встречала меня протяжным утробным мычанием. Я тыкался лицом в тёплым мокрый нос, чесал длинные рога и хлопал по бокам. Зорька милостиво принимала мои ухаживания. Она терпела от меня все чудачества, и даже когда я прыгал с забора на её костистую спину, то не сбрасывала меня, а, обернувшись, лизала мне колени.

Я вылез из машины и подошёл к корове. Это была молодая и глупая тёлка. Её большие глаза бессмысленно уставились на меня. Я ткнулся в её тёплый мягкий нос, провёл ладонью по переносице, затем, ухватив корову левой рукой за короткий рог, хлопнул правой по боку.

– Иди, иди прочь, корова. Иди домой спать. Ночь уже. Бай-бай.

Корова отпрыгнула и встала поперёк дороги.

– Возьмите ветку и отхлестайте её, – прокричал Берт, несколько раз нажав на клаксон.

Кряканье уточки не произвело на корову впечатления. Она по-прежнему бессмысленно смотрела мне в глаза. Тогда я развернулся и пошёл в обратном направлении. Корова безмолвно и бесстрастно последовала за мною. Отойдя шагов двадцать, я обернулся, потрепал тёлку за ухо и вернулся к машине. Путь был свободен. Уточка, чихнув, натужно тронулась. Неподвижная корова провожала нас взглядом.

– Кажется, она приняла штурвал «Батавуса» за бычьи рога, – сказал я, указав на торчащие из под капота рожки руля.

– Корова молодая, глупая. А вы добрый, – сказал Берт. – Надо было отхлестать её.

– Берт, зачем и за что хлестать? Вы посмотрите, какая чудесная тихая ночь.

Берт крякнул, точь-в-точь как его машина, и уставился на дорогу. Огромная луна по-прежнему тускло смотрела на нас. Кругом было тихо, уютно и тепло. Через несколько минут окружающая красота сельской ночи вытеснила из головы глупую потерявшуюся корову. А когда, наконец, перед нами открылась ночная Россия, я ахнул.

За тёмной колышущейся водной полосой канала ярко светился окнами бар, над которым беспокойными пульсирующими красными точками и тире отстукивался позднему путнику призыв: «Бар – Пиво – Шаурма – Фалафель», отражающийся полыхающими всплесками на стене и в окнах сельпо. Подъёмный мост отбрасывал причудливую извивающуюся тень. А сверху угрожающе нависала тёмная громада церкви. И во всё горло где-то бесшабашно заливался соловей. Его пронзительные трели вызвали из памяти детские воспоминания о сказках Андерсена. Да, слушая и читая те чудесные простенькие истории, я, малыш из далёкого советского детства, видел именно такую необыкновенную готическую картинку.

Мы пересекли мост и въехали на брусчатку площади. Перед баром на лавках сидело всё мужское население России – не больше дюжины джентльменов в возрасте от пятидесяти, одетых очень свободно.

– Утром понедельник, – сердито буркнул Берт, затем выгрузил велосипед, развернулся и с треском отбыл, оставив меня наедине с новыми соседями.

Меня приветствовал виденный днём патер. Видно было, что сюда он заглянул сразу после окончания вечернего воскресного таинства, и сейчас, задрав подол сутаны, под которой виднелись серые клетчатые брюки и рыжие стоптанные мокасины, махал мне рукой с крепко зажатой в ней большой пивной кружкой.

– Мы с открытыми сердцами приветствуем вас, пришелец! Присоединяйтесь к нам. Мы как братья разделим все ваши тревоги и заботы. Мы единая, одна семья. Мир вам! Добро пожаловать!

– Аминь! – загалдели и засмеялись отдыхающие.

Я поклонился гостеприимным хозяевам. Ко мне подошёл хозяин бара – мужчина лет пятидесяти с узкими, бегающими по сторонам пронзительными глазами. Он протягивал мне полную кружку.

– Добро пожаловать, рюс. Ян рассказал о вас. Мы будем рады быть полезными вам. Моё заведение открыто круглые сутки. Меня зовут Фриц. Вашу выпивку могу записывать в кредит.

– Спасибо, Фриц. Вы не поверите, но я не пью.

Джентльмены загалдели, затопали и засвистели.

– Не может такого быть, ты врёшь! – вперёд выступил невысокий, крепко сбитый бородач. – Все русские пьют, как кони. У нас ходят легенды о том, столько выпил царь Петер, просто ужас. Раз в год мы устраиваем грандиозную сельскую попойку, которую так и называем «Царь Петерборрел».

– Может быть, не все русские пьют, – раздался голос моего хозяина. – Откуда вам известно? Разве вы видели здесь хоть одного русского? Все они едут прямо в Амстердам и пьют там. А именно этот непьющий, и потому приехал к нам.

– Фриц, пиво он не пьёт. Ты принеси водку. От водки ни один русский не откажется, – раздался голос. – Водка для русских как молоко, они пьют её с купели.

Фриц вынес и поставил на столик по бутылке «Столичной» и «Смирновской», затем достал из нагрудного кармана крохотную стопку, виртуозно пожонглировал ею, протёр фартуком и поставил между бутылками. Ну что же, почему бы разок не выпить, чтобы не разочаровать этих милых людей, подумалось мне.

– Фриц, водку я выпью. Только дайте мне стакан, а не этот дамский напёрсток.

Фриц поставил узкий высокий стакан. На тонком стекле алела броская надпись «Кола. Выпей и засмейся». Вокруг стихло. Я наполнил стакан до краёв столичной и опрокинул его. Залпом не получилось из-за узости сосуда, но и три больших, звучных глотка в один миг произвели впечатление. Выпив, я ткнул пальцем в лозунг:

– Кола. Выпей и засмейся. Ха-ха-ха!..

– Боже! Рюс, рюс, как ты? С тобою всё нормально? – захлопотал Фриц, перейдя на «ты» и обмахивая меня полотенцем. – Рюс, может быть дать воды? Тебе без газа?

– Фриц, водку пьют из гранёных стаканов толстого стекла. Обязательно купите, – ответил я. – Из гранёного не запивается, само собою льётся.

– Есть, есть у меня такие, – запричитал с облегчением де Вильт. – Есть кожаный дорожный саквояж с дюжиной таких стаканов и серебряными подстаканниками. Стаканы дарю тебе бесплатно, а за подстаканники попрошу по двенадцать с половиной гульденов за каждый…

Сзади меня одёрнули. То была госпожа де Вильт, настроенная решительно.

– Не пей с алкоголиками, – зашипела она. – Иди домой. Ведь сопьёшься. Посмотри на эти рожи! Ты этого хочешь?

– Э-э-э, дорогая Нел, почему вы здесь? Ведь здесь только джентльмены, – закричал бородач. – Ведь мы имеем право без помех отдыхать после трудовой недели.

– Право у вас есть, а совести нет, – отрезала моя хозяйка. – Ведь смотрите, сколько у гостя книг. Ему их читать надо, а не с вами пить. Чтоб вы провалились в преисподнюю, алкоголики!..

Её супруг потихоньку подавал знаки не спорить и идти прочь. И когда госпожа де Вильт потащила меня к дому, то я не стал упираться.

– Рюс, ты пьёшь как царь Петер, – неслось вслед. – Приходи, пей, гуляй!..

– Твою выпивку запишу в кредит, – вторил Фриц.

Я наклонился, чтобы подобрать книги, но выпитое ударило в голову. Заметив, как качнуло меня, госпожа де Вильт подхватила меня в железные тиски и затащила по трапу наверх.

– На столике бутылка карнемелка. Выпей сразу, как проснёшься, если не желаешь иметь больную печень, – сказала на прощание хозяйка, с трудом спускаясь по трапу.

Окна мансарды были распахнуты настежь, и свежий воздух наполнял всё вокруг звуками и ароматами сельской ночи. Трелью заливался соловей, тихо булькали лягушки, временами где-то ржала лошадь и вздыхала корова. Замок Мауден чеканным контуром был выгравирован на бледном диске луны. Я вглядывался в очертания его башен, затем они перевернулись, закружились, и сон забрал меня в свои объятия.

Утром меня разбудил церковный колокол. Пробило шесть. Протерев глаза и опрокинув стакан карнемелка, босиком я взлетел в ротонду. Было тихое, нежное утро. Дали затягивала пастельная пелена клочковатого прозрачного тумана. Через сильный морской цейс я чётко видел дремлющих лебедей и уток, скачущих кроликов и мышкующих кошек. Большая стая канадских гусей серыми пятнами усеяла дальнее поле. Выпасы заполняли стада чёрно-белых молочных коров. Ярко-оранжевый трактор, пуская в небо дымок, бойко носился по полю, оставляя за собою тугие синие тюки.

Из церкви, в домашнем халате и резиновых чёрных сабо, вышел патер.

– Худеморхен! – поприветствовал я его.

– О, благодарение тому, кто выше нас, вы живы. Я молился о вашем здравии всю ночь, – ответил он, задрав голову. – Вам нужна помощь? Я могу отвезти вас в госпиталь.

– Вашими молитвами, всё хорошо. Спасибо. Данкевел!

– Меня зовут Сибран, и, кажется, мы с вами погодки. Заходите в церковь. Расписание служб на двери. Днём я всегда в приходской школе, это за церковью. Хорошего вам дня! – патер помахал рукой и отправился по своим делам.

Ополоснувшись, я сбежал вниз. Хозяйка уже копалась в огороде.

– Доброе утро, мифрау де Вильт. Вы уже трудитесь? Бог вам в помощь.

– Пропалываю огород, а Ян уехал на рынок. Ты-то как? Жив, цел, здоров? Дать тебе аспирин? Виданное ли дело – пить водку стаканами. Мы даже воду так не пьём.

– Да что случится со мною? Ведь водку я не пью вообще. Скажите, можно ли окунуться в канале?

– Вода проточная, чистая, но здесь купаются лишь дети. Взрослые ходят на реку, на Фехт. Обогни церковь, там начинается Фехтпад, которая выходит к парому. А ты иди через калитку среди складов.

– Что за склады, мифрау де Вильт?

– Бывшее имение Синт-Петерсбург, лесопилка и дровяные склады Русланд. Ты иди свободно, там о тебе знают. Попадёшь в самое удобное место для купания. Подожди, я дам тебе завтрак.

Госпожа де Вильт скрылась в доме и через минуту вернулась с корзинкой, накрытой белой салфеткой.

– Что это, мифрау де Вильт?

– Твой завтрак и яблоко. Иди!

Вручив мне корзинку, она вернулась в огород, а я вышел на площадь, обогнул церковь, за которой начиналась узкая Фехтпад, и, увидев калитку, обрамлённую розами и украшенную вывеской «Русланд», вошёл в неё.

Путь пролегал среди старых зданий, сараев и складов. Перед одним из сараев молодой парень копошился под капотом белой «Тойоты». Перед другим сушились разнокалиберные свежевылепленные гончарные горшки. Тут и там были аккуратно сложены садовый инвентарь, рабочий инструмент, поленья дров, брёвна и прочий скарб. Местами, перед некоторыми постройками были разбиты цветники и высажены искусно подстриженные живые изгороди. В просторном птичнике, важно кудахча, расхаживали лохматые брахманы.

Рыча, навстречу мне выбежали две большие собаки, но тихий свист остановил их. За зелёной изгородью стоял старик с обветренным лицом и рыжими усами.

– Рюс, вы куда идёте? – спросил он.

– К Фехту, искупаться.

– Босиком нельзя. Стойте, я дам вам обувь.

Старик принёс пару грубых некрашеных деревянных сабо. Мои ступни утонули в тяжёлых безразмерных колодках.

– Данкевел, на обратном пути я их верну.

– Не надо. Посмотрите внутри.

Присмотревшись, сквозь грязь и царапины я увидел старое выжженное клеймо «Сделано вручную в России». Поблагодарив старика, я отправился дальше. Оба барбоса затрусили следом.

Склады закончились, за ними возвышался высокий терновый вал, за которым протекал разделительный канал – дайк. Переправившись по старому, рассохшемуся струганному бревну, через розовую арку я попал в дикий, буйно заросший сад. Тут и там остались следы былого великолепия, цветочные гирлянды свисали со старых деревьев, несколько прудов заросли густой ряской. Еле заметная тропа проходила через колючие ежевичные заросли, напоминавшие джунгли. Мысленно благодаря старика, я миновал сад и вышел к Фехту.

Было тихо, и ровная речная гладь зеркалом отражала небесную лазурь. Застывшими призрачными изваяниями тут и там стояли цапли. Оставив корзинку на берегу, я устремился было в воду, но, заметив стремительный рывок барбосов, вернулся и принялся за завтрак. В корзинке были два больших сочных блина с ветчиной, бутыль лучшего в Голландии карнемелка и яблоко. Разделив один блин, я бросил половинки буравящим меня глазами псинам, а второй, свернув тугой трубочкой, принялся уплетать сам, запивая карнемелком. Вмиг проглотив угощение, псы дышали мне в лицо, вымаливая мою долю. Я чувствовал себя пастушком, пейзанином минувших времён, столь необычно прекрасным и умиротворяющим было это утро. Закончив блин, я подвесил корзинку на ветку дерева и вошёл по горло в тёплую воду.

По-прежнему было столь тихо, что я чётко слышал дыхание барбосов, шелест листвы где-то вдали, на открытом месте. Круги на воде быстро разошлись, и водная гладь снова превратилась в зеркальную гладь. Вот там, на расстоянии броска камня, стояли и сновали корабли и лодки свиты Петра. Небольшая эскадра, доставив разряженных важных гостей и огромные припасы для праздника, затем производила экзерциции и морской бой. По слухам, одно судёнышко было сожжено, а сам царь чуть не пострадал.

Случилось это в 1717 году. Тогда Пётр прибыл сюда специально, чтобы навестить своего торгового агента Кристоффеля Брандта. Корабли зашли в Фехт у Маудена, затем вёсельными ботами были отбуксированы против течения, ибо ветер здесь всегда противный вест, по течению. Назад эскадра вернулась своим ходом.

Ещё раз Пётр был в этих местах на обратном пути домой, но в Фехт вошёл не у Маудена, а выше по течению. Он отбыл из Амстердама на яхтах Генеральных штатов, в сопровождении плоскодонных барж с царским скарбом по реке Амстел. Флотилия дошла до деревушки Старый Амстел, там свернула в приток Буллевайк, из которого перешла в причудливо извивавшуюся речушку Ангстел. Здесь суда долго тащили лошадьми, шедшими по левому берегу. От замка Лунерслоот до деревушки Лунен на реке Фехт царский багаж был переправлен на подводах. Пётр, которому понравилась яхта Генеральных штатов, пожелал продолжить путь на ней и дальше и повелел перетащить её волоком в Фехт. С большим трудом голландцы убедили гостя в невозможности этого, ибо Лунен расположен намного выше, и яхту пришлось бы тащить в гору, а посольство могло потерять много времени. Разгневанным Пётр прибыл в Лунен, где в ожидании погрузки багажа на другие суда, пришедшие туда отсюда, из Санкт-Петербурга, на средства Брандта царю был устроен большой праздник. На брандтовых судах Пётр достиг Утрехта, а дальше отправился сушей, до Маастрихта.

Всё это ясно представало перед глазами не в зале исторички в Армянском переулке, а здесь, у поместья Санкт-Петербург, по шею в реке Фехт. Стоили мои усилия того или нет? Этот вопрос я задал барбосам, молчаливыми египетскими сфинксами ожидавшими меня на берегу. Мохнатые сфинксы, свесив на бок розовые языки, не ответили.

Наконец, помахав бесплотным цаплям, я вылез на берег, сгрыз яблоко, обсыхая, и вернулся домой, не встретив ни души. Лишь у дверей сельпо де Вильт разгружал грузовичок, и в баре напротив маячил Фриц, делая мне знаки зайти и выпить под запись. Я прошмыгнул мимо них и поднялся в своё убежище.

До обеда я просидел в мансарде, в сотый раз по буквам перечитывая походный «Юрнал» Петра семьсот семнадцатого году, старые голландские книги и пожелтевшие куранты. Временами меня отвлекали картины, расставленные на пюпитрах и висевшие на стенах. Их была дюжина, разных размеров и ценности, но одна из них снова и снова приковывала мой взгляд.

Мондриан был в этой мансарде, ибо его картина в деталях повторяла пейзаж. Конечно, если видеть мир его, мондриановыми глазами. Поставив его работу на подоконник, я видел точное, до мельчайших подробностей изображение окрестностей. Всё, совершенно всё то же, но прорисованное яркими, большими, безумными сине-фиолетовыми и оранжево-красными мазками. И лишь одна деталь, самая главная в картине, центр композиции и суть идеи была привнесена воображением художника. Красная мельница, мелющая зерно под ураганным ветром и холодным стелющимся дождём. Дельфина, мельница в десяти километрах отсюда к северу, по ту сторону Фехта, Амстердамско-Рейнского канала и Ангстела.

Он был влюблён в прекрасную дочь мельника. И, беспрестанно бродя и скитаясь в округе, написал сотни пейзажей с одной и той же мельницей, мельчайшую деталь которой мог воспроизвести на память. Картины свои он пропивал в местных тавернах и барах, куда заходил, продрогший и промокший, чтобы согреться. Кружка пива была цена тем пейзажам, которые сейчас стоят сотни и сотни тысяч. А Дельфина вышла замуж за другого, ибо в мнении её отца оборванный художник не мог обеспечить его дочь.

Я поднялся в ротонду и навёл бинокль на север. Далёкая Дельфина медленно крутила свои крылья. Правее неё виднелись в полях цветные шатры лагеря последних голландских хиппи. Сегодня, вчера и позавчера тесно переплелись здесь, в России.

Я невольно дёрнул за ремень колокольного языка. На площадь выбежали госпожа де Вильт и Фриц со своими посетителями. Задрав головы, они вопрошающе смотрели на меня.

Преодолевая звон в ушах, я крикнул:

– Мифрау де Вильт, где найти Хенка?

– Там, там он! – прокричала в ответ хозяйка, указывая на Фрица и его гостей. – Они тебя приглашают! Сегодня у них клуб! Не напивайся! В Голландии нормальные люди не пьют до шести вечера!

С этими словами она зашла в сельпо, а Фриц с друзьями стали кланяться и знаками звать присоединиться к ним.

Умывшись, чисто одевшись, для солидности водрузив чёрные очки в дорогой черепаховой оправе и нахлобучив соломенную шляпу, я сбежал вниз, через магазин. Хозяйка сидела за кассой, занятая вязанием.

– Что за клуб, мифрау де Вильт?

– Бильярдный. «Бильярдный клуб Синт-Петерсбург, только джентльмены». Ты особо не втягивайся, – просветила меня хозяйка.

– Вы боитесь, что они меня споят или разорят?

– Они хорошие, добрые люди. Мы живём в дружбе и взаимоуважении. Но тебя могут втянуть в историю.

– В какую историю?

– В какую-нибудь.

Итак, готовый к любой истории, я пересёк двадцать пять метров брусчатки площади.

На двери бара красовалась вывеска «Клубный день. Извините. Закрыто». Я толкнул дверь, она была не заперта. Столы и стулья в этот день были сдвинуты вдоль стен. В центре зала стояли старинный бильярдный стол и один длинный дубовый стол с лакированной столешницей с придвинутыми к нему четырьмя стульями. На стене я заметил табло с вращающимися циферблатами для бильярдного счёта.

Вокруг бильярда стояли три джентльмена, один из которых, самый высокий из них, был мне незнаком.

Фриц выступил вперёд.

– Джентльмены, позвольте представить вам нового члена клуба. Он пьёт как царь Петер, и это даёт ему право быть здесь равным среди равных.

Хозяин бара одобрительно похлопал меня по плечу.

– Я сопредседатель клуба, – продолжил Фриц. – Председателем является этот джентльмен, его зовут Хенк. Он почётный пилот королевской КЛМ.

Хенк крепко, до боли, сжал мою руку, затем отступил, вытолкнув вперёд третьего господина, уже знакомого мне бородатого толстяка.

– Это Херард, младший член клуба. Он изобретатель.

Детская улыбка озарила Херарда, и он энергично затряс мою руку.

– Что вы изобретаете? – спросил я.

– Всё. Совершенно всё, – беззаботно ответил толстяк. – Сейчас, знаешь ли, хочу переключиться на компьютеры, ведь скоро они будут управлять миром. Ты знаешь о компьютерах?

– Только в общих чертах. Вы хотите изобрести новый компьютер?

– Боже мой, какой компьютер? Ведь он даже не может заставить взлететь самолёт, – захохотал Фриц. – С компьютером надо подождать лет двадцать.

– Фриц, что ты понимаешь в самолётах? – подпрыгнул Херард. – Спроси Хенка, он считает, что в этот раз я взлечу.

– Джентльмены, прошу вас вернуться к делам нашего клуба, – внёс предложение Хенк.

Фриц поставил на стол три фужера и один гранёный стакан, видимо для меня, затем плеснул в них курвуазье. Мы расселись на две стороны друг против друга.

– Может быть, вам налить полный? – спросил меня Хенк. – Вчера меня не было здесь, и всю ночь ко мне приходили и рассказывали, как вы пьёте водку, словно лошадь воду. И будто бы жаловались на маленький стакан.

– Врут они. Я не пью. Вчера немножко позабавился.

– Я летал в Москву и Ленинград, и даже открыл эти линии. Я видел, как пьют у вас. И русскую водку, и французский коньяк полными большими стаканами.

– Гранёными.

– Вот-вот, гранёными. Это какая-то национальная болезнь или религия?

– Я не знаю, по правде сказать, – ответил я, ибо действительно в то время не придавал этому значения. – Наверное, всё дело в крепости выпивки. Или сорок и выше, или ниже. В этом разница, остальное не так важно.

Фриц долил мой стакан до краёв.

– Выпивка за счёт клуба, – заметил он.

– Кстати, вернёмся к делам клуба, – отозвался Хенк.

Он подал мне рукописный журнал в оранжевой с золотом замшевой обложке.

– Прошу вас ознакомиться с нашим уставом. Членом клуба может стать совершеннолетнее лицо мужского пола. Члены клуба обязаны строго соблюдать устав. Вступительный взнос составляет тысяча двести гульденов. Ежегодный взнос – триста пятьдесят гульденов. Клуб основан в 1980 году в день восшествия на престол её величества королевы Беатрикс. Председатель избирается тайным голосованием сроком на три года. В настоящее время эту почётную обязанность имею честь исполнять я. Сопредседателем и бессменным казначеем является Фриц. На него возложены организационные функции.

– Проще говоря, я держу кассу, банк, забочусь о призовом фонде и буфете клуба, – уточнил Фриц. – Уплатив членский взнос, ты имеешь право на бесплатное обслуживание в клубные дни.

Фриц обвёл рукой барную стойку и буфет.

– Сейчас в клубе шесть членов – мы трое и отсутствующие бельгийский барон ван Браккс, адвокат Кун и аптекарь де Йонг. Почётным членом числится бургомистр соседнего городка Недерхорст ван Берг. Ещё одним почётным членом состоит господин Богаард, главный садовник королевских садов в Лагефюрсше. Уставом предусмотрено членство с испытательным сроком, и поскольку вы у нас на месяц, то будете приняты временным членом при обязательстве блюсти устав. Без внесения взноса. Основные заседания проходят раз в месяц, в первое воскресенье после службы в церкви. По понедельникам мы собираемся здесь для игры в бильярд. Зимой мы участвуем в турнире нашей провинции, и, если проходим эту стадию, то весной, ко дню королевы, принимаем участие в национальном финале.

– Ни разу не играли в финале, – язвительно вставил Херард. – Обычно вылетаем на промежуточном этапе в Анкефейне, там очень сильные игроки собираются в баре «Щит Анкефейна». Если будете там, то сразу увидите этот бар с белой цаплей на щите.

Хенк не обратил внимания на его замечание и продолжил.

– Карточная игра запрещена. Присутствие дам строго исключено. По пятницам мы играем в теннис…

– Теннис единственное исключение. Жене Хенка дозволено играть с нами, – вставил Фриц.

– Попробовали бы мы не позволить. Она выбросила бы нас из дома, – уточнил Херард.

– Теннис мы играем у меня, в большом амбаре, – объяснил Хенк, – а амбар принадлежит моей жене, и мы его арендуем у неё.

– Это должен быть очень большой амбар, – удивился я.

– Да, это так. Бывший коровник на триста голов. Раньше там была молочная ферма.

– Все играют в теннис, кроме меня. Я не люблю бегать, – признался Фриц. – Пятница единственный день, когда я не готовлю. Это день жены Хенка, и я обедаю у неё.

– О, обожаю бобы Аанке. Для меня она варит целый котелок, – Херард закатил глаза.

– Хенк, а остальные дамы? – спросил я. – Вы же не можете игнорировать, к примеру, баронессу Браккс.

– Раз в месяц во вторую субботу мы собираемся на семейный обед, поочерёдно у членов клуба. После стола дамы поют и музицируют, а мы отдельно от них занимаемся вопросами изучения истории нашей местности. В каждом поселении Голландии есть такие сообщества, называемые историческими кружками. Все мы стремимся разыскать новые неизвестные факты об истории мест, где живём, вместе обсуждаем их и самое значительное публикуем за свой счёт. Таким образом пополняется исторический архив страны.

– Потом мы танцуем с дамами, – сказал Херард. – Они искусницы отплясывать твист и чарльстон.

– Да, мы танцуем под музыку пятидесятых и шестидесятых. Твист, чарльстон, буги-вуги. Исключительно под синглы. Это маленькие пластинки в тридцать три оборота. Крутим их на старых радиолах.

– У меня собираемся только с апреля по сентябрь, в саду. Мой дом слишком маленький, в нём нет места для большого стола, – признался Херард.

– Значит, это ваш высокий квадратный дом в адвокатском саду? – спросил я.

– Да, я здесь пришлый, и господин Кун позволил мне обустроиться в его саду. Он выделил участок, где был сарай для коз, размером шесть на шесть, и я построил дом. Небольшой по площади, но высокий, как принято в городе. Гостей я принимаю только в саду.

– Не потому, что места мало, – съязвил Фриц, – а оттого, что внутри творческий беспорядок. Ведь ты изобретатель.

– Уж какой есть, – не стал оправдываться Херард.

– В эту субботу обед у меня, – сказал Хенк. – Вы приглашены, будьте ровно в шесть. Мой дом крайний по Дорпстраат. А сейчас, джентльмены, когда мы ввели нового члена в курс дел, приступим к игре.

Игра началась с небольшого обряда. Закрыв глаза и сложив руки на груди, члены клуба вслух произнесли молитву. Затем, осенив себя крестом, отпили по глотку. Фриц подал гаванские сигары. Затянувшись по разу, мы взялись за кии.

Бильярд был без луз, что озадачило меня. Карамболь был незнаком мне, я лишь слышал и читал о нём. Играли разновидность карамболя, французский либре с тремя шарами. Бить следовало только одним шаром, жёлтым, с обязательным касанием обоих шаров. Приветствовались абриколи и любые трюки, за туше списывались очки. Игра шла до двадцати одного очка.

– Всё просто, если имеешь твёрдую руку, точный глаз и холодную голову, – сказал Хенк.

Играли мы поочерёдно и парами. Поначалу я не мог приспособиться к низкому и плоскому борту, к лёгкому и тонкому кию, но с третьей партии вошёл во вкус и начал строить комбинации. Игра захватила меня, и под конец было решено усложнить её, выставив фишки. Это было совершенно ново для меня, и я быстро вышел из игры.

За либре в неспешном разговоре я постиг некоторые тайны России, скрытые от чужаков. Рыжеусый старик со складов был паромщиком и, скорее всего, больше всех знал о прошлом имения Кристоффеля Брандта. Он почти не говорил по-английски, и мне следовало вооружиться хорошим словарём, чтобы поддерживать с ним контакт. С членами клуба старик не поддерживал отношений и своими знаниями не делился, ибо, будучи старовером-кальвинистом, осуждал все новшества и чурался общества. Однако, подаренные сабо давали надежду на то, что ко мне, как к первому русскому здесь, он будет благосклонен.

Сибрана именовали не патером, а предикантом, и был он самого кроткого нрава. Это был единственный представитель мужской половины россиян, бывший в добрых отношениях с дамской частью общества. Членом клуба Сибран не состоял из-за своих убеждений, но в бар заглядывал сразу после воскресной вечерни.

У моего хозяина Яна де Вильта была другая история. Некоторое время назад настали трудные времена. Банк через стенку с баром закрылся. Такая же судьба постигла и заведение де Вильта. Но жители России не могли представить посёлок без этого старого сельпо и потому на общем сходе решили поддержать Яна. Они обязались покупать продукты только у него, притом, что он должен был поднять цены в два-три раза. Со своей стороны, де Вильт держал самый свежий и лучший товар, этим оправдывая старания своих благодетелей.

– Через полгода магазину будет сто семьдесят лет, – сказал Фриц. – Потому с начала этого года наш клуб ежемесячно дарит Яну по десять лотерейных билетов. Надеемся, он выиграет сто тысяч и поправит свои дела.

– И снизит цены, – добавил Херард.

Так я вступил в «Бильярдный клуб Синт-Петерсбург, только джентльмены». Главным, что я вынес из знакомства с членами клуба, было то, что при всей сонной видимости сельской, провинциальной жизни здесь происходили интересные события.

На следующее утро я отправился к старому паромщику. Звали его Кейс, был он за девяносто, суровым и немногословным. Угостив вкусным картофельным пюре с тыквой из закопчённого котелка и непременным карнемелком, паромщик вручил мне тесак, садовые ножницы, лестницу и большой бак, и отправил в заросший сад. До обеда я рубил колючие ежевичные заросли, за много лет без ухода превратившиеся в джунгли. Обычно тонкие колючие стебли ежевики выросли в могучие высокие дерева, переплетённые меж собою самыми невообразимыми узлами. За три часа беспрерывного труда я нарубил три больших бака не стеблей, но стволов, измельчённых до метровой длины.

Труд мой не остался безответным. Кейс успел сделать три переправы, перевезя небольшое стадо коров и несколько групп велотуристов, и поджидал меня с полдником. На берегу заросшего ряской небольшого садового пруда был накрыт низкий длинный ротанговый столик, заставленный фруктами и овощами. Мы устроились в скрипящих плетёных креслах, очень старых, почти разваливающихся. Отхлёбывая карнемелк, на старой чистой доске куском угля Кейс начертил план имения.

Санкт-Петербург был правильным треугольником, основанием идущим вдоль Фехта, а остриём врезающимся в польдер. С реки к поместью были арочные ворота, позволявшие судам пристать к парадному крыльцу. Господский дом, столь знаменитый по цветным, ярким литографиям, был разрушен в 1819 году, а на его месте был возведён новый, ныне также разрушенный. Как я видел своими глазами, всё сейчас было дико и запущенно, но на плане Кейс чётко и точно расчертил расположение строений, оранжерей, аллей, садов и фонтанов. Этот берег Фехта именовался Эйландским, а противоположный, куда старик переправлял коров, был Фрейландским.

Всю неделю по утрам я навещал паромщика. Начинал я с садовых работ, спиливал старые деревья, подрезал ветки, выгонял пастись коз, ухаживал за цветами и помогал старику на пасеке, устроенной им среди ежевичных зарослей. Затем мы садились у пруда, и без слов, лишь чертя по доске углём, Кейс делился со мною всем, что видел здесь за долгие годы жизни.

Помимо углубления в тайны прошлого России, я знакомился и с её настоящим. Несколько раз я посетил изобретателя Херарда. Его жилище было совершенно отличным от любого сельского здания. Он был тщательно, аккуратно выложен из прочного тяжёлого местного кирпича. Вход в дом был из сада, и то были большие двухстворчатые дубовые наборные ворота в половину фасада. Крыльца не было – низкий порог был почти вровень с землёю. Переступив его, я очутился в большой мастерской, полной механического хлама, автомобильных и бог знает от чего двигателей, инструментом, а главное – неистребимым запахом машинного масла и горячего металла. Весь первый этаж занимало лишь одно это помещение высотою в четыре метра, в углу которого узкая железная винтовая лестница вела наверх, в жилую комнату, тоже одну, тоже квадратную, и тоже захламленную, но не железом, а старыми книгами, журналами и чертежами.