Мы уходим последними… Записки пиротехника бесплатное чтение

Об этой книге и ее авторе

Имя – Виктор Демидов – я услышал давно. И увидел его самого задолго до того, как с ним познакомился… Однажды попалась мне на глаза заметка в газете. Кончалась она в высшей степени романтично:

«…Этот скромный старший техник-лейтенант задумчиво глядел вдаль, а потом, словно бы обращаясь к тому, с кем вел давний и нескончаемый спор, произнес просто и убедительно:

– Так бы каждый поступил на моем месте…»

В общем чем-то отличился старший техник-лейтенант Виктор Демидов: то ли спас кого-то, то ли вытащил что-то… Я тут же об этом забыл – мало ли смелых поступков совершается на земле российской, да еще в армии, о которых, к сожалению, чаще всего пишут бойкой скороговоркой!

А потом как-то, между частями большой телепередачи, вдруг ворвался киноочерк: «День молодого человека». Было не совсем понятно: хроника ли это или игровая лента, но в память врезалось – небольшого ростика офицер, явный интеллигент по обличью, карабкался на сумасшедшую высоту под карниз дома, что на улице Марата в Ленинграде, а после, усталый и грустный, ехал в кузове открытого бронетранспортера в обнимку с крупнокалиберным снарядом…

Подобных поступков ждешь почему-то от парней бравых, этаких «честных рубак». А тут… Глядя на героя киноочерка, даже не верилось, что он может подать команду взводу для перестроения в две шеренги или для захождения правым плечом вперед. И вот – поди же ты: просто и буднично он сделал перед нами свою смертельно опасную работу.

Но тогда, однако, мне не пришло в голову, что герой той заметки и герой киноочерка – одно лицо. Больше того, когда некоторое время спустя в коридоре нашей редакции появился шустрый офицерик с погонами капитана, в артиллерийской фуражке и очках с сильными стеклами и отрекомендовался Виктором Демидовым, я опять-таки даже не подумал свести воедино и те заочные и эту очную встречу: как-то не связывалось все это, не стыковалось… К тому времени мне уже доводилось встречаться с людьми если не в полном смысле слова знаменитыми, то во всяком случае опаленными лучами славы. Конечно, они не изображали из себя бог знает что, не становились в «бонопартьи» позы. Это было бы смешно… Но тем не менее по их манере говорить, по походке, по какому-то особенному выражению глаз можно было понять: это, мол, я, а это, будьте любезны, – вы. При встрече же с шустрым капитаном, даже интуитивно, ничего такого не ощущалось. Свой брат, служака… И все.

Он что-то принес к нам в газету «На страже Родины», этот капитан Демидов, – или очерк, или статью. Но скоро о том, что он написал, заговорили. Спорили об этом много, и мне пришлось срочно знакомиться с материалом.

То был лирический репортаж о командире взвода, где проза чередовалась с крепко сбитыми, хотя и явно любительскими, стихами. Такой, знаете ли, салат… Дело не в том, что так никто и никогда не писал. Писали. Но с первой вещью редко кто бы осмелился прийти, тем более в военную газету, будь она сделана не так, как принято. А этот пришел…

Мы разделились на два лагеря. На сторонников «печатать» и сторонников «не печатать». Победили первые. И помнится, на очередной летучке, когда обсуждались номера газеты, выпущенные за минувшую неделю, с обзором довелось выступать мне. Я был сторонником лагеря «не печатать». Поэтому, естественно, не пропустил возможности лишний раз махнуть кулаком после драки. Летучка забурлила. И кажется, именно тогда редактор сказал, что намерен взять капитана Демидова на работу.

– Это весьма интересный человек, – объяснил он. – Не частый случай: два ордена Красной Звезды в мирное время! И, судя по всему, умница…

«Вот оно что! – осенило меня. – Так этот капитан и тот интеллигент с экрана телевизора – одно и то же лицо?! Да, была ведь еще заметка… И почему-то пропало чувство раздражения к автору «салата»… Не потому, что он знаменитость. Скорее наоборот… Что он – именно такая знаменитость: известен всему Союзу и даже за рубежом (фильм сделан был для заграницы), а ничего, не задается. И даже вот рискует будущим, пытаясь создавать «синтетические» репортажи о рядовых офицерах. Чем-чем, а самостоятельностью этот Демидов явно отличается.

И вот с июля 1963 года мы сидим с ним в одной комнате, и мне достаточно вскинуть глаза, чтобы увидеть его: то ироничного, то веселого, то злого, но никогда – грустного. В любую секунду я могу переброситься с ним словом, зная, что всегда получу или поддержку, или возражение. А если не соглашусь с ним, то могу спорить, привлекая самую сногсшибательную аргументацию, получая в ответ еще более необычную и, может быть, даже наполовину выдуманную сию секунду.

Возможно, это оттого, что он интересуется и космосом, и социологией, и кибернетикой, и научной фантастикой, и графикой, и техникой кинематографа, и астрономией, да мало ли еще чем! Конечно, этими же вопросами интересуются многие. Но между ними и Виктором я скоро увидел одно весьма важное различие: если для подавляющего большинства людей все эти «летающие тарелки», «говорящие» дельфины, космические «пришельцы», «думающие» автоматы и прочее – лишь тема для разговоров, пусть и любопытных, но несерьезных, ведущихся в часы необременительного отдыха, то для Демидова это часть его жизни. Он всегда буквально кипел идеями и фантазиями, предлагая нам немедленно взяться то за поиски исчезнувших сокровищ пресловутого Русско-Азиатского банка, то за розыск оружия боевой группы большевиков… В конце концов он предложил написать повесть. Или пьесу. Или киносценарий.

Все мы, газетчики, вынашиваем планы создания собственной книги. Но с годами наивность подобного желания становится очевидной. И оно выливается во что-то другое – ну, хотя бы в овладение рукомеслом репортера. Ведь не всем же писать книги! Надо кому-то и газету делать…

* * *

Шло время. Но журналистская работа со всеми ее особенностями совершенно не изменила отношения Демидова ни к своей мечте, ни к жизни вообще. Он оставался все таким же – увлекающимся, активным, зубастым. И в конечном счете нажил не только друзей, но и недоброжелателей: кому-то не нравилась его склонность к спорам и дискуссиям, кому-то – прямолинейность и определенность мнений, кому-то – вообще наличие «собственных мыслей».

Короче – и жизнь его и работа отнюдь не стали для него медом. Но все-таки однажды он удивил нас, принеся в толстой картонной папке листки машинописи и рукописные наброски – только что рожденную книгу. Она была еще сырой, очень сырой… С ее страниц, отпечатанных набело нашей машинисткой Лидией Васильевной, так и капала вода. И все же это была книга…

…Кому приходилось посещать судостроительные заводы, тот непременно замечал на стапелях или в эллингах контуры рождающихся кораблей. Всем бывало ясно, что это еще не судно, не мореход: на нем ни машин нет, ни приборов, да и на плаву он еще вряд ли станет держаться. Но никому и в голову не приходило назвать это сооружение каким-нибудь другим словом: корабль и только корабль!

Подобное ощущение вызывала и книга Демидова. Ее читали и в отделах нашей редакции, и специалисты, и просто самые разные люди. Виктор прислушивался к бесконечному потоку мнений и предложений (иногда удивительно противоположных!), что-то исправлял, что-то переписывал. И как он не махнул на все рукой – совершенно непонятно! Вот тут-то мне с какой-то новой стороны показался его характер – характер бойца – и просто характер человека, умеющего уводить начатое дело до конца.

Все, о чем рассказано в книге Виктора Демидова, – правда. Много лет, день за днем, он выезжал на оперативные, не терпящие никаких отлагательств вызовы. Более тридцати тысяч мин, снарядов, гранат, фугасов, зарядов, шашек обезвредил он за это время собственными руками. И каждая из них могла стать последней в его жизни.

Книги такого рода (например, Золотовский с его рассказами об эпроновцах, записки Коллинза или Марка Галлая) подкупают «всамделишностью», реальными ситуациями. Они, мне кажется, поучительнее и интереснее, чем десятки других, с лихо закрученными сюжетами и драматическими ситуациями. Потому что здесь жизнь. А там пусть ловкая, пусть талантливая, но выдумка. Берите любую из главок-новелл книги Виктора Демидова и везде вы встретите людей, о существовании которых даже не подозревали, но которые ежедневно, ежечасно, беспокоясь о нашем с вами благополучии, без громких слов шли на опасное дело, как мы с вами идем на свою совершенно мирную работу. Вы увидите их такими, какими увидел автор. И полюбите их любовью автора.

Нигде вы не найдете назойливых убеждений: смотрите, мол, какие хорошие ребята, ваш гражданский и моральный долг – подражать им! Вы сами поймете это. И еще то, что за однообразной, но от этого не перестающей быть рискованной работой – и коллективизм наших парней, и их самоотверженность, и скромность, и многие другие качества, к которым надо стремиться.

Я не знаю, будет ли книга Виктора его единственной книгой или первой в ряду многих. Но я знаю другое: этот человек полон неожиданностей. Он мог бы стать серьезным исследователем военной истории, о чем свидетельствует колоссальная работа, проделанная им по жизнеописанию ведущего русского артиллериста-изобретателя В. И. Рдултовского. Он мог бы стать и незаурядным публицистом и острым сатириком. Но это все предположения. Время покажет, какую дорогу он изберет.

А пока перед вами – первый литературный опыт застенчивого фантазера Виктора Демидова, книга, в которой уместилось больше десяти лет его жизни.

Капитан А. Бычков

Войны кончаются не сразу

«Инженерные зело потребны… при

атаке или обороне… и надлежит

таких иметь, которые не только

фортификацию разумели и в том

уже служили, но чтобы мужественны

были, понеже сей чин паче

других страху подвережен есть».

(Из воинского устава Петра I о сапёрах. 1716 г.)

Кажется, в конце шестьдесят второго к нам, в ленинградскую группу разминирования, пожаловал столичный журналист. Два дня он так и этак фотографировал эффектно инсценированные моменты нашей работы. На третий увязался со мною на «настоящее» дело.

Оно оказалось рядовым: в районе строительства жилых домов по Ново-Измайловскому проспекту экскаваторщик обнаружил небольшой невзорвавшийся снаряд. Мы его осторожно взяли, положили в ящик с песком и потихонечку вывезли на подрывную площадку.

По-моему, журналист был несколько разочарован простотой и прозаичностью процедуры. Но виду не подал. Когда мы возвращались обратно, он, наконец, задал мне традиционный вопрос:

– И много их тут попадается?

– Снарядов-то?.. Хватает…

– А все-таки? Вот хотя бы здесь, за Московской заставой?

В такой форме вопрос показался занятным.

– А вон, видите, дот у Дворца Советов? – Мы только что проехали Среднюю Рогатку. – Это раз. Сзади здания есть еще дот. Оттуда мы вывезли, если считать на вес, четыреста килограммов взрывчатки. Слева красивый жилой дом заметили? Тут тоже было несколько снарядов. Дальше – угол улицы Типанова. Во-он, где отделение милиции… И там находили… Универмаг. Он, как почти все вокруг, – послевоенный. Строился на пустыре, нашпигованном взрывчаткой. А теперь вон там, чуть в глубине, – кинотеатр «Дружба». Цветочные клумбы перед ним… В одной из них оказались две минометные мины. Озеленители прихватили их нечаянно с грунтом где-то за городом. Вот дом со шпилем… Напротив него, прямо на проезжей части (как раз мы это место миновали), при ремонте кабеля нашли снаряд. Буквально перед Первым мая. Народу на улицах – не протолкнешься! Начальство напирает: «Давай, давай». А он почти двенадцать пудов: никак вдвоем не поднять. И помощь вызвать некогда. Парк Победы… Отсюда, когда строили метро и разбивали сквер, мы, как говорится, не вылезали…

Шофер Валентин Николаев, которому тоже все это очень памятно, ведет машину тихо, а я все перечисляю и перечисляю…

– Вот жилой дом… Еще один… «Электросила»…

– У!.. Тут большой был. И у самой стенки цеха. Да еще зимой, – вставляет Валентин.

– Московские ворота… Бадаевская… Больница Коняшина… Трампарк… Гинекологическая клиника… Молочный комбинат… – вспоминаем мы теперь разом с водителем.

– Досталось Московскому проспекту! – поражается журналист.

Если бы только одному Московскому…

* * *

Считается, что за годы Великой Отечественной войны гитлеровцы выпустили по Ленинграду 148478 снарядов, сбросили на него 107520 зажигательных и 4638 фугасных бомб. Но эти цифры вряд ли точны. Скорее всего они приуменьшены. Любые подсчеты не учитывают – и никогда уже, наверное, не учтут, – сколько начиненного взрывчаткой железа обрушилось на город в его нынешних границах: на районы Автово, Московской заставы, Дачного, Пушкина, Павловска, Урицка, Петродворца, Сосновой Поляны – сколько снарядов и мин было на полях под Ленинградом…

С тех пор как днем 5 сентября 1941 года на железнодорожную станцию Витебская-Сортировочная, на заводы «Салолин», «Красный нефтяник» и «Большевик» упали первые снаряды, а в восемнадцать часов пятьдесят пять минут 8 сентября в темнеющем небе Ленинграда прошли фашистские самолеты, сбросив сорок восемь фугасных и свыше шести тысяч зажигательных бомб на районы Финляндского вокзала и Смольного, не было почти ни одного блокадного дня без обстрела и бомбардировок. Все девятьсот суток! Четыреста батарей ежедневно били по многострадальному городу: десять-двадцать орудий целились на каждый километр Ленинградского фронта… А фронтом этим был город: от заводов Кировского и «Электросила» его передняя линия проходила всего в шести-семи километрах.

«…Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта.

…Предположено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей».

Так было написано в директиве немецкого военно-морского штаба под помпезным названием: «О будущности города Петербурга». Но известно, что «будущность» Ленинграда развивалась не по каннибальскому плану гитлеровцев, – израненный, измученный город выстоял.

О девятистах днях его беспрецедентного мужества, о борьбе с голодом, холодом, обстрелами, бомбежкой сложены легенды, написаны десятки книг. И все же, мне кажется, в истории мученичества и победы Ленинграда есть одна почти не заполненная страница: летописцы блокады в долгу перед тысячами саперов и пиротехников фронтового города, перед теми, кто в самое суровое время обезвреживал на улицах и проспектах фашистские бомбы и снаряды, кто в первые же часы освобождения вышел с миноискателем на поля, в парки, в города и поселки Ленинградской области, перед теми, кто воевал и погиб после победного салюта. Они не должны быть забыты. Они слишком много сделали для нас, сегодняшних ленинградцев.

* * *

С фотографии, опубликованной 13 сентября 1941 года в «Ленинградской правде», смотрят на меня пять человек. Трое уже пожилые. Двое – совсем мальчишки. Подпись под фотоснимком: «Бойцы подрывного взвода МПВО Московского района, обезвреживающие и разряжающие фугасные авиабомбы М. Ф. Кириллов, П. Ф. Козельский, И. Е. Ермолаев, А. П. Багрянов, А. П. Благословенский. Фото Д. Трахтенберга».

Я гляжу на них с особым волнением: им довелось одними из первых вступить в единоборство с наиболее опасными – неразорвавшимися – боеприпасами. Как специалист, я знаю, что до войны только один человек в нашей стране – и то с трудом, через наркома обороны – добился для себя трудного и опасного права на разрядку неподействовавших снарядов: выдающийся ученый и конструктор боеприпасов, заслуженный деятель науки и техники, дивизионный инженер Владимир Иосифович Рдултовский. Человек, который сорок лет жизни отдал изучению и созданию взрывчатых веществ и взрывателей.

А на фотографии – пятеро… Простых, ничем не выдающихся… Совсем и не похожих на ученых… Впрочем, сейчас я знаю и ученых, занимавшихся в годы войны уничтожением неразорвавшихся бомб, мин и снарядов.

…Первое мое знакомство с бывшим инженер-капитаном Александром Ниссановичем Ханукаевым состоялось задолго до нашей встречи. Мы частично использовали его опыт по обезвреживанию взрывоопасных предметов, изложенный им в небольшой книжечке, изданной в военное время. Потом я узнал, что профессор Ханукаев преподает в Ленинградском горном институте, и поехал к нему на кафедру.

Александр Ниссанович рассказал мне, как в годы блокады в каждом из ленинградских районов для уничтожения неразорвавшихся снарядов и авиабомб были созданы подрывные команды МПВО. Руководили этими опасными работами, как правило, мобилизованные специалисты Ленвзрывпрома: К. Ф. Горшков, А. Ф. Литвинов (ныне он директор Ленвзрывпрома), Н. М. Лопатин (сейчас полковник, частый гость и советчик ленинградских пиротехников)… Среди организаторов и храбрых исполнителей нелегких заданий было много женщин – Анна Ковалева, Мария Медведева, Ядвига Рубанович, Елена Астафьева, не раз отмечавшиеся за мужество и отвагу. На долю самого Александра Ниссановича выпало, пожалуй, наиболее трудное дело.

5 октября 1941 года в городе упала не совсем обычная двухсотпятидесятикилограммовая бомба. Прибывшие специалисты обнаружили на еле заметном «пятачке» ввинченного заподлицо в корпус бомбы взрывателя неизвестное ранее сочетание букв и цифр – ELAZ-17 около двух суток бомба пролежала спокойно. На третьи неожиданно взорвалась. Стало ясно, что это взрыватель замедленного действия. Но какой? Как обращаться, с подобными объектами?

(Лет восемь назад в одном из архивов я обнаружил короткие рапорты работников ленинградской службы МПВО военного времени об упавших в городе бомбах. «Здание Ленэнерго, – скупо сообщалось в одном из них, – ФАБ-250: фугасная авиационная бомба весом в двести пятьдесят килограммов. Пробила три этажа и застряла в потолочном перекрытии. Взрыв через 2 часа 55 минут». «21.11.41 г. 18 час. 40 мин. Невский проспект, 30, угол канала Грибоедова. Четырехэтажное здание. Попадание в цоколь фасада. Взрыв через 15 минут. В образовавшуюся в тротуаре воронку обвалилась часть стены. Имеются повреждения в противоположных домах № 27, 29, 31». Дом № 27 – это знаменитый Казанский собор… «Улица Некрасова, 43. Второе педагогическое училище…». «Улица Воинова, 34—36…». И всюду – ELAZ-17!)

Через несколько дней после падения первой фугаски со взрывателем замедленного действия такая же бомба упала на территории завода резиноно-технических изделий. Группа подрывников из команды района попробовала обезвредить ее, вывернув взрыватель. Попытка закончилась гибелью всего отделения.

Следующей жертвой стал отчаянный пиротехник Илинич. Он хотел добраться до взрывателя с помощью уже не раз испытанного им, но страшного метода – распилить корпус бомбы ножовкой и разобрать «адское устройство» изнутри. Илинич погиб, так и не разгадав тайны.

Трагические неудачи заставили предположить, что под главным взрывателем находится еще один – противосъемный. Бомбу нельзя ни вывезти, ни извлечь из нее трубку… И все таки взрыватель надо было покорить. Требовалось во что бы то ни стало раскрыть секрет гитлеровских конструкторов.

Когда двухсотпятидесятикилограммовое чудище с клеймом ELAZ-17 на дюралевом «пятачке» обрушилось на дом № 105 по Невскому проспекту, с бомбой решили не экспериментировать. Все-таки это Невский. Может быть, полежит-полежит и не взорвется? Жителей выселили, вокруг этого и еще нескольких прилегающих зданий поставили оцепление.

Только один человек ежедневно навещал загадочно притихшего «зверя». Удостоверение специалиста штаба МПВО города позволяло инженер-капитану Ханукаеву беспрепятственно приходить в оцепленный дом. Он склонялся над бомбой и работал. Ровно по пятнадцать минут в день.

– Где-то вы были, Александр Ниссанович? – подозрительно спрашивал его начальник.

Инженер-капитан тут же придумывал какое-нибудь мало-мальски подходящее объяснение.

Но однажды он пришел таким сияющим и взволнованным, что даже привыкшие к бурному характеру своего товарища сотрудники штаба не выдержали и гурьбой ввалились вслед за ним в кабинет начальника…

– Есть, есть семнадцатый!

…Я сижу в скромной квартирке Ханукаевых на Канонерской улице и слушаю рассказ Александра Ниссановича о тех днях. Возбужденный воспоминаниями профессор лезет куда-то под кровать, выдвигает небольшой ящичек, открывает его и подает мне вполне безобидный дюралевый цилиндрик.

– Вот он! Каждый день по одному витку выкручивал заглушку. И, вы знаете, только после того, как вынул эту штуку, убедился – снимать его было нельзя. Этот, на мое счастье, оказался просто неисправным…

Устройство тогда разобрали в специальной лаборатории, изучили, определили научно-технические методы обращения с такими бомбами. С тех пор этот первый обезвреженный «неподдающийся» взрыватель занял свое место в стареньком ящичке из-под немецких боеприпасов, среди таких же невзрачных, но бывших когда-то страшными, экспонатов – личной коллекции профессора Ханукаева…

17 октября 1943 года фашистский бомбардировщик в последний раз сумел прорваться к нашему городу и сбросить семьдесят зажигательных бомб. Но с «зажигалками» ленинградцы уже научились расправляться. Даже дети. Даже девятилетний Олег Негов потушил четырнадцать бомб, двенадцатилетний Геня Толстой – девятнадцать, а его сверстник Толя Пешков – шестнадцать. Семилетний Витя Тихонов и тот однажды не дал разгореться пожару.

* * *

22 января 1944 года в ленинградском небе воцарилась мирная тишина. С прорывом блокады и освобождением области от немецко-фашистских захватчиков проблема очистки ее земли от остатков обстрела, бомбардировок и минирования стала главной боевой задачей ленинградцев.

Очень символичен конец книги воспоминаний «Город-фронт», написанной бывшим начальником Инженерного управления Ленинградского фронта генерал-лейтенантом инженерных войск Борисом Владимировичем Бычевским, человеком, лучше которого, наверное, никто не знает масштабы минной опасности, нависшей сразу же после снятия блокады над ленинградцами. Буквально в день исторического прорыва к Борису Владимировичу пришел крупный инженер-строитель, бывший руководитель Ленметростроя Иван Георгиевич Зубков. «Слушай, начальник, – сказал он Бычевскому, – давай скорее саперов… Берег разминировать. Мне приказано за десять суток построить железнодорожный мост через Неву. Ты понимаешь, что сие означает?..»

Отнятую у врага землю надо было отвоевывать снова. Теперь, прежде чем построить или восстановить мост, здание, дорогу, линию связи и энергопередач, надо было отобрать у мин, брошенных или неразорвавшихся снарядов, авиабомб и гранат землю. Кажется, еще никто не подсчитывал, сколько смертей поджидало ленинградцев на путях восстановления разрушенного войной хозяйства. Об этом можно судить лишь по неполным сводкам отрядов разминирования. Противотанковые и противопехотные мины, «сюрпризы», фугасы, ставились фашистами миллионами, Миллионами же расходовались снаряды, бомбы и ручные гранаты.

У меня нет сведений, какое количество боеприпасов потратили на Ленинградском фронте гитлеровцы, – известно лишь, что их артиллерия обладала значительно большим запасом снарядов, чем наша. Наша же только в одной операции по прорыву блокады произвела пятьсот тысяч выстрелов! Лишь один минометный расчет братьев Ивана, Василия, Семена, Александра, Луки и Авксентия Шумовых выпустил по врагу тридцать тысяч мин. Миллионы боеприпасов дала своей артиллерии ленинградская промышленность за девятьсот дней блокады. Все, как и то, что привозилось с Большой земли, сразу же поступало на фронт.

Но, к сожалению, небольшой процент мин, снарядов, бомб не срабатывал. Примерно такая же картина наблюдалась и у немцев. С той лишь разницей, что у них процент брака был выше. Очень сложные в производстве немецкие взрыватели оказывались ненадежными в бою. Вот почему ленинградская земля была буквально нафарширована взрывчаткой.

Несколько лет назад старший экономист пригородного совхоза «Детскосельский» рассказал нам печальную и героическую историю послевоенного восстановления этого большого хозяйства.

– Эх, – говорил он нам, – и разрушено, и сожжено, и рабочих рук не хватало… Да разве это самое страшное из того, с чем мы тогда встретились? Земля… Земля-матушка… Кормит она нас, одевает… А с нее, как с живой, сдернули кожу взрывами, перепахали до мертвых глин, обожгли, опалили… Веками создавался культурный слой, а его мгновенно вывернули наизнанку – вот и паши, сей по такой земле. Что только на ней уродится?! На каждом гектаре нашего совхоза в среднем находилось до тысячи неразорвавшихся снарядов, противотанковых и противопехотных мин! Еще совсем недавно к скромному оралу пахаря мы обязательно цепляли тяжелые защитные приспособления. И плуг наш уже становился не плугом, а «агрегатом миннобезопасного вспахивания», – экономист тяжело вздохнул. – А все же нет-нет да и гремели взрывы, гибли пахари и сеятели, выходили из строя сельскохозяйственные машины… Как танки, как самоходные орудия и фронтовые автомобили…

* * *

Первые дороги в минных полях проделали сами наступающие войска. Они же первыми спасали подготовленные гитлеровскими варварами к взрыву уникальнейшие архитектурные памятники. Следы подвигов наших бойцов мне не раз приходилось встречать на разминерских дорогах.

Помню, как 19 ноября 1957 года меня вызвали в Пушкин:

– Давайте, пожалуйста, поскорее: снаряды в Екатерининском парке. Сегодня праздник – День артиллерии, – люди гулять будут. Пожалуйста…

Несколько снарядов и две мины оказались заложенными под стену знаменитой Камероновой галереи. Доставая их, я долго копался в строительном мусоре – Екатерининский дворец-музей еще только восстанавливали – и вдруг наткнулся на провод.

– Обрезан, – успокоил меня кто-то из сотрудников музея. – Еще при освобождении…

Мне рассказали, что перед бегством фашисты заложили под дворцом и во дворце несколько тысячекилограммовых фугасных бомб, снаряды, мины. Главный провод от всех зарядов был протянут на остров Большого озера в Екатерининском парке. Однако не вышло у гитлеровцев это пакостное дело. Первый же разведчик, пробравшийся в город, – сержант Александр Александрович Иванов – сразу перерезал обнаруженный им провод и спас красавец дворец от взрыва.

В апреле 1944 года получили приказ выехать на разминирование батальоны ленинградской службы местной противовоздушной обороны. Нелегкая предстояла работа. Лишь на одном узеньком участке в триста пятьдесят гектаров у Пулковской высоты батальон инженер-капитана Александра Федоровича Литвинова обнаружил и уничтожил тогда одиннадцать тысяч двести девяносто две противотанковые и противопехотные мины.

В батальонах разминирования служили, как правило, девушки – ленинградские комсомолки. Сейчас у нас в газетах и журналах нередко пишут о найденных снарядах и минах, о солдатах и офицерах, которые их обезвреживают. Я по себе знаю, что работать с этими, как мы их официально называем, «взрывоопасными предметами» подчас бывает и трудно и неприятно. И я буквально преклоняюсь перед мужеством девушек, которые первыми прошли по полям, где их со всех сторон окружала смерть.

«…Комсомолка, разминер 334-го батальона МПВО Зина Иванова, – прочитал я в одной из книжек о подвиге ленинградской молодежи в дни войны, – обезвредила 3264 мины. Ее наградили орденом боевого Красного Знамени. Три тысячи двести шестьдесят пятая стала для нее роковой: тяжелое ранение вывело мужественную девушку из строя. Зина лишилась ноги, но не оставила своей трудной и благородной службы – она попросилась к себе в батальон телефонисткой».

Чем нам измерить такие подвиги! Чем одарить героинь и героев, их совершивших!

* * *

…Год от года все слабее и слабее звучало «эхо войны», все реже находили ее опасные остатки. Но немало их досталось и на нашу долю, долю солдат моего поколения, для которого война – лишь тяжелое воспоминание детства.

В «Долине смерти»

От деревни Спасская Полисть верст пятьдесят до Новгорода, больше сотни – до Ленинграда. Худосочные леса, угрюмые болота, вечно серое небо… Вдовий край!

В годы войны этому месту пришлось пережить трагедию тройного кольца фронтов. Несколько северо-восточнее деревни, за поселком Мясной Бор, был когда-то центр ожесточеннейших боев. С той самой поры и прилепилось это мрачное название – «Долина смерти».

В войну минные заграждения ставили здесь и зимой и летом. Оттого они наслоились и перепутались так, что шагу невозможно было нигде шагнуть: того и гляди – налетишь. Даже самые отчаянные из местных жителей предпочитали обходить эти болотистые места сторонкой, а во всех окрестных деревнях матери мальчишек бледнели при одном лишь упоминании о «Долине смерти». Много ребячьих жизней отняла она, многих вынесли отсюда искалеченными.

Впервые за «долину» принялись в самом конце сороковых годов, а потом, год за годом, несколько лет подряд ранней весной приезжали сюда отряды разминирования, и целые дни за околицами, в лесах и болотах, гремели и гремели взрывы.

…Один из таких отрядов расположился у деревни Спасская Полисть. По утрам розовеющую зарю встречали истошные голоса дневальных, фырканье застоявшихся моторов, гомон проснувшихся людей. Часам к восьми весь этот гул сливался в рокот удаляющихся на работы автомобилей, и в деревне опять наступала сонная, безлюдная тишина. Только разве какой-нибудь трактор вплетал в нее свое нудное, безумолчное тарахтение.

С темнотой деревня снова оживала. Вечерами в ней слышались веселые солдатские баритоны, сдержанный девичий смех, приглушенные разговоры, громыхание машин на изрытом «самом большом большаке» Ленинград – Москва, кваканье лягушек да еще какие-то странные лесные звуки: то ли филины, то ли деревья стонут… Иногда вдоль села проходила песня – громкая, разухабистая, под гармонь – местная, деревенская или более стройная, озорная, под гитару – солдатская.

Совсем к ночи оставались лишь перекличка загулявших приятелей да жаркий шепот в самых укромных углах. Потом и эти звуки таяли. Люди засыпали тяжелым, тревожным сном. Только собаки оборотнями появлялись вдруг где-нибудь посреди дороги…

Офицеры отряда расселились по деревенским домам. Семейные снимали отдельные комнаты, холостые и временно холостые сгруппировались в соответствии с привязанностями и отношениями в двух домиках в центре села. В один из таких домиков и тащил меня в отвратительную вечернюю непогодь новоявленный знакомый, лейтенант Виктор В., встретивший на станции. До сих пор не могу понять, как он ориентировался в этой кромешной тьме и уверенно выводил на нужное направление среди многочисленных ям, по жидкой холодной грязи. Мокрые и заляпанные, мы ввалились, наконец, в мрачноватую комнату с низким, давящим потолком, сплошь уставленную раскладушками. Большой дощатый стол был задвинут в угол. Кровать, два колченогих стула, табурет да грубая скамейка составляли всю обстановку хозяйского жилья.

На одной из раскладушек пришивал подворотничок худощавый офицер, на другой кто-то лежал, укрывшись видавшей виды шинелью. У стола, подсунувшись к самой керосиновой лампе, шила хозяйка, неприметная женщина того самого возраста, который принято называть неопределенным.

– О, гости! – приветствовал наше появление офицер. – Милости просим, давно к нам питерские не показывались. Да раздевайтесь вы, проходите сюда. Ничего – у нас тоже сапоги не чище. Не смущайтесь…

Я представился.

– Капитан Гришин, – отозвался он, вставая. – Мы уже знаем – звонили, что приедете. Максим Николаевич! – позвал капитан лежащего. – Да поднимись ты! Пиротехник приехал. Знакомьтесь – это наш вроде как комиссар…

Максим Николаевич, зябко кутаясь в шинель, приподнялся, протянул руку, невнятно буркнул фамилию и жестом указал на стул.

– Витя, – кивнул он моему спутнику, – ты бы пока сообразил чего-нибудь в честь гостя…

– Вот это комиссар, – рассмеялся Виктор, – проявляет заботу. У нас это, Максим Николаевич, мигом. Отработано – было бы только на что…

– В кредит, милый, – обласкал его взглядом Гришин. – Эх, молодежь, все учить вас надо!

Виктор нырнул в темные сени.

– Нуте-с, зачем мы вас потревожили, наверное, знаете? – спросил меня капитан.

– В самых общих чертах, – признался я.

– Ничего, мы вас сейчас посвятим, а завтра сами увидите. Дело такое: мы сейчас обрабатываем участки вдоль железной дороги, а там этого добра до едреной фени… Кое-что мы сами убрали – вон комиссар у нас с Виктором геройствуют. Что покрупнее и поближе к дороге, вам оставили. Наше дело, как говорится, не кантуй, не трогай, а вам и карты в руки. Давно этим «грязным» делом занимаетесь?

– Да приходилось, – покраснел я. По сравнению с этими разминерскими волками заниматься «живыми» снарядами приходилось мне унизительно мало, ну, а знаниями теории – кто же хвастается?

Гришин, похоже, раскусил мое смущение, но деликатно промолчал.

– Николаевна, – попросил он хозяйку, – огурчиков, грибков не найдется?

– Найдется, – усмехнулась хозяйка, – сейчас и картошку поставлю…

Картошку хозяйка принесла рассыпчатую, ароматную. И Виктор достал все, за чем его посылали, даже с избытком. Мы сидели за столом, и Гришин рассказывал о недавно происшедшем здесь случае.

– Идем мы, понимаешь, недавно с Виктором. Только-только подписали акт о том, что еще один участок разминирован и сдан колхозу. Председатель уже разные намеки делает… отметить бы, дескать, это событие. И вдруг, боженька ты мой черноглазый, взрыв сзади! Оборачиваемся – трактор, который следом шел, подорвался. Чуешь, какая история?

История, понимаю, не из приятных. Счастье еще их саперское, что эта дорога не входила в зону проверки. Трактор, правда, не очень пострадал – всего два звена из гусеницы выбило, тракторист вообще отделался легким испугом, а все же…

– Сколько я этих подрывов видел, – с хмельной суеверной убежденностью заключил Гришин, – а трактористам, бульдозеристам, экскаваторщикам всегда везло…

– Как туристам, – вставил Максим Николаевич, и они с капитаном рассмеялись. Виктор густо покраснел, а я с недоумением воззрился на всех троих.

– Расскажем гостю? – толкнул комиссар лейтенанта. – В порядке, так сказать, обмена опытом?

– А мне-то что? Я свое получил…

Очередная застольная байка посвящалась Виктору. Еще совсем недавно у него были очень крупные неприятности. Сейчас о них, как это часто бывает со случаями скандальными, но закончившимися благополучно, вспоминали со смехом.

Виктор грубо нарушил правила безопасности при проведении подрывных работ. Привыкнув к тому, что местные жители за километры обходили площадки, где велось разминирование, он, не проверив как следует район, начал взрывать найденные за день снаряды. А туда, как на грех, пожаловали туристы, о которых в этих местах и слыхом не слыхивали.

– Гляжу, – рассказывает комиссар, – бегут. Бегут «быстрее лани»… Помните, как тот Гарун? «Помогите, – кричат, – убивают!» Осколки по туристскому лагерю свищут… Ну, думаю, все – натворил наш Виктор делов. Подхватился – и на то место… А навстречу уже этот кудесник жалует. Идет и заранее мне бумагу протягивает.

При слове «бумага» все трое снова разражаются смехом. Максим Николаевич лезет в стол и подает мне акт, подобного которому я не встречал больше никогда в жизни. После обязательной стандартной преамбулы рукою Виктора в нем написано: «Нижеподписавшийся подтверждает, что во время подрывных работ ущерба частным лицам и государственным организациям не причинено, а осколки, которые отчасти залетали в туристский лагерь, были не убойной силы».

– Упредил-таки, – зашелся в хохоте комиссар, – надо же додуматься: «не убойной силы»! Остап Бендер! Настоящий Бендер! Вот, друг, какие чудеса у нас тут бывают… Поживи недельку – не соскучишься…

Смех то затихал, то снова нарастал от чьей-нибудь шутки, долго еще заставляя вздрагивать огонек лампы.

Немножко странно – проснуться в незнакомой, прибранной комнате, где нет ни души: обитатели ее разошлись, деликатнейшим образом стараясь не разбудить гостя.

Через раскрытые двери в сенях я услышал чье-то аппетитное фырканье, и в комнату, на ходу растираясь вафельным солдатским полотенцем, вошел Виктор, бодрый и веселый.

– Доброе утро. Это я вас разбудил?

– Ничего себе «разбудил», – смутился я. – Слава богу, девятый час уже. Все люди, наверное, давно работают.

– Успеется, – беспечно откликнулся лейтенант. – Сейчас чайку похлебаем и тронемся. Я вам там водички оставил – сполоснитесь да подсаживайтесь к столу. Чем богаты…

Спустя полчаса мы шагали с ним по умытой ночным дождем деревне, оживленно болтая на всякие пустяковые темы. За крайним домом Виктор свернул на размазанную отрядными машинами колею, и разговор сам собой прекратился – невнимательность могла завести в непролазное болото.

Минут десять ходу, и перед нами – далеко уходящая изгородь из колючей проволоки. На покосившихся столбах – таблички: «Опасно для жизни!», «Мины», «Проход запрещен!». И по одну и по другую сторону изгороди – совершенно одинаковое, чуть прикрашенное редкими корявыми кустиками, кочковатое болото.

Метров двести мы прошли вдоль минного поля. Потом Виктор в нерешительности остановился.

– Вообще-то как представителя начальства вас не следовало бы посвящать в это «семейное» дело… Ну уж… Тут, если обходить, – километра три по сплошному болоту будет. Мы топаем напрямик. Гораздо ближе… Солдат, конечно, не пускаем, – опередил он возможные вопросы.

– Что же, раз апробировано, – улыбнулся я и шагнул на едва заметную тропку к изгороди. Следы «преступления» были налицо – от частых прикосновений ржавчина на «колючке» поистерлась, проволока разошлась и провисла, выдавая лаз.

Виктор, демонстрируя подкупающую воспитанность, пропустил меня вперед и предупредительно поднял проволоку. Я перенес ногу через колючки, наступил и… сначала ничего не понял. Услышал только резкий хлопок. Увидел, как у Виктора болезненно искривился рот, а из-под сапога у меня выползла маленькая белесая струйка, дыма… Я тотчас убрал ногу, и мы совершенно отчетливо разглядели дымящуюся противопехотную немецкую мину. След мой резко обозначился всего в двух-трех сантиметрах от протоптанной стежки.

Знаменитая немецкая «прыгающая» мина, Springmine, мина «S», по свидетельству фронтовых саперов, была одной из самых паршивейших выдумок этого рода. Между двумя вставленными один в другой стальными цилиндрами помещался небольшой заряд черного пороха, а в верхней крышке – нажимной или натяжной взрыватель. Зацепил – стальное жало резко бьет по капсюлю, тоненький лучик поджигает порох, и внутренний цилиндр, набитый тремястами шариками, взрывчаткой и мощными детонаторами, стремительно вылетает на полтора метра вверх, лопаясь, как мощная многоваттная лампа. Трудно спастись от такой штуки…

– Да… – отдуваясь, произнес Виктор, – завел я вас…

– «Вас»… Обоим бы крышка…

– Вы хоть комиссару не говорите… Выгонит меня отсюда, если узнает… Да еще после той истории с туристами…

Я отвернулся от него, чтобы успокоиться. Когда мне это удалось, сказал как можно убедительней:

– Ничего, вышибной заряд отсырел – его в этом болоте теперь никакими кострами не подожжешь. Дымный порох, он быстро сыреет. Как же вы тут ходили?

Виктор долго молчал, потом, когда мы оказались уже на нормальной дорожке вдоль проволоки, сознался:

– Да мы не ходим. Это Максим Николаевич протоптал. Куча снарядов на самом виду была. Он и перетаскал их, чтобы мальчишки не соблазнялись. А я только один раз… По глупости махнул через поле. Не говорите комиссару… ладно?

Никогда не знаешь, где подорвешься… Рассказывают, что Энрико Карузо, величайший из великих певцов, чуть не погиб… в здании оперы: на сцену бросили бомбу. Вот так-то…

Мы долго шли угрюмым болотом. На пути нам то и дело попадались круглые заплывшие воронки, рваное, искореженное железо, многочисленные предметы военного снаряжения, каски, противогазы… Один раз, метрах в десяти от тропки, увидели серый человеческий череп, а рядом – ботинок армейского образца с торчащей костью… Я постеснялся спросить, много ли попадается этих печальных останков на участках, где работает отряд. Виктор же, расстроенный, не обратил на них внимания. Он шел молча, тщательно выбирая дорогу. Только далеко за полем, когда мы уже слышали голоса работающих солдат, мой спутник остановился, протянул мне пачку тоненьких, как гвоздики, папирос, затянулся и, внимательно наблюдая за поднимающимися колечками дыма, устало проговорил:

– А мы тут на прошлой неделе сержанта похоронили. На такой же вот заразе подорвался…

На этот раз надолго замолчал я.

А трудовой день на участке уже в разгаре. Издали все это напоминает мирные полевые работы, а еще больше – какую-то детскую игру.

…Участок разбит на индивидуальные ячейки. На каждой – по одному солдату. На голове – наушники, за спиной ранец, а в руках длинная палка искателя с большой, почти круглой рамкой на конце. И щуп. А за поясом – связка белых и красных флажков. Бредет солдат, словно лунатик, а подойдешь – видишь, как внимательно вслушивается он в писк сигнализатора. Даже пот выступил… Иногда звук меняется, густеет. Солдат останавливается и долго, будто танец какой танцует, топчется на месте. Потом несколько раз осторожно ткнет впереди себя щупом и идет дальше – осколок, а может, консервная банка попалась ему на пути…

Вот так и ходят с утра до вечера – и в дождь, и в жару, и в холод. Проводником у них – совесть, главным контролером – тоже совесть солдатская. Тяжело, нудно и очень напряженно. Зато так приятно бывает сказать какому-нибудь мальчонке: «Давай иди! Здесь уже можно тебе и поиграть и побегать…».

Командира и комиссара на работе даже трудно узнать. Подобранные, строгие… Не то, что вчера.

– Прибыли, товарищ капитан, – коротко доложил Виктор.

Мы сразу же приступили к делу. Не могу сказать, чтобы оно оказалось чересчур сложным. Проверяя местность, разминеры отряда обнаружили несколько крупных боеприпасов в непосредственной близости от железной дороги, линий сигнализации и связи… На такие случаи закон требовал создавать особую комиссию, в состав которой обязательно, кроме офицеров отряда, вводился специалист по боеприпасам. Комиссия решала, что можно аккуратно вынести и взорвать на безопасном расстоянии, а что вообще нельзя трогать. В последнем варианте взрывоопасный предмет уничтожался на месте обнаружения. Но это требовало сложных, а часто и дорогостоящих подготовительных работ.

На этот раз те два или три десятка снарядов, мин и бомб, которые мне показали, оказались в удовлетворительном техническом состоянии, и я разрешил их вынести с соблюдением повышенных мер предосторожности. Некоторые оттащили мы с Виктором, другие – командир с замполитом и солдаты.

– Это еще не все, – весело сказал капитан Гришин после того, как мы вынесли по кочкам и рытвинам последний снаряд. – «В расходную» вам оставили одну интереснейшую вороночку… Дашлыков! – строго позвал он высокого сутулого солдата. – Показывай, где твое «железное бревно». Не солдат, а индикатор дальнего обзора! Честное слово! На такой глубине унюхал!

Воронка как воронка… Только большая, заполненная водой и заросшая вокруг кустами так, что не подсунуться. Очень длинным щупом мы обнаруживаем на дне что-то солидное, круглое, гладкое. Я осторожно стучу – звук металлический, звонкий: или крупнокалиберный снаряд, или бомба. Еще и еще раз легонько вожу концом щупа вдоль скользкого тела. Чу, цепляет… Снова цепляет… И сразу же обрыв…

– Похоже, снаряд, товарищ капитан, – говорю я. – Калибр… около двухсот трех. Бетонобойный или фугасный. Скорее всего фугасный. Так его не достать – давайте «кошкой» попробуем… Оцепление можно выставить?

– А если взорвется? – спрашивает замполит и показывает провода над головами.

– Не взорвется. А взорвется, что вам волноваться: отвечать все равно мне, – парирую независимо.

– Ну да, вам отвечать, а нам все лето краснеть перед железнодорожниками, – иронизирует комиссар. – Милая ситуация: с одного – стружку за полчаса, а целому отряду – миллион терзаний…

– Даже если и взорвется, – по-школьному четко и раздельно начинаю объяснять я,– почти трехметровый столб воды задержит осколки и погасит волну. Проводам ничего не будет.

– Тогда зачем тащить? Взорвать на месте – и все… Ни риску, ни мороки…

Я даже вспотел от его неумолимой логики.

– Неудобно здесь, Максим Николаевич, – выручает меня капитан. – Чуть что не так – завалим воронку, ищи его тогда под землей…

– Потом дополнительный заряд… – подхватываю я.

– Ясно, – улыбается комиссар. – Люблю научно обоснованные решения… Старшина, принес «кошку»?

– Есть!

– Давай.

Зацепили… Отошли метров на тридцать в обвалившийся блиндаж… Впятером налегли на упругую веревку… Тянули, тянули – никакого результата! Потом «кошка» – раз и соскользнула. Еще зацепили… Снова сорвалась.... Еще… Еще…

– Ну, так можно до завтрашнего утра тянуть, – недовольно сказал комиссар. – Давайте-ка, братцы, еще раз подумаем. Голова не дурна, если к делу она…

Неотступно ходивший за нами Дашлыков, видимо, решил, что пришел, наконец, и его черед вмешаться в разговоры начальства.

– Подвязать бы, – робко начал он.

– Ага, скинь портки – и прямо в воду, – разозлился Гришин. – А в воде большущий рак… Тоже мне водолаз-любитель нашелся. И так дрожишь весь!

– Да я не дрожу, – обиделся парень. – Подумаешь, две минуты в воде! В воронке она завсегда теплая, – закончил он убежденно.

– Может, попробуем? – задумчиво предложил комиссар и, почему-то с сомнением измерив меня взглядом – от новенькой фуражки до новеньких полуботинок, – вздохнул: – Кто только в эту жижу полезет…

– Я и полезу, – опять подал голос солдат.

– Во неймется человеку! – окончательно рассердился Гришин.

– И я могу… – не слишком настойчиво предложил свои услуги старшина.

– Нет, уж если нырять, то мне, – счел своим долгом заявить я.

– А чего вам-то? Я еще в это лето ни разу не купался. Хоть бы осенью разок, – озорно заявил Виктор и стал раздеваться.

Мы со старшиной и еще два солдата последовали его примеру. Шел нудный мелкий дождик. Было довольно-таки холодно…

– Так я готов! – выскочил из-за кустов рядовой Дашлыков.

– Трусы-то сыми! Тут женского персоналу нет, – сказал старшина. – Чего зря мочить?

– А рак-то! – засмеялся командир. И все засмеялись вместе с ним.

– Значит, так, Дашлыков, – начал я, – первый раз вы просто нырнете. Аккуратно пощупайте – от середины влево, где взрыватель. Потом доложите… Ясно?

– Есть! – радостно откликнулся солдат и, мигом выпрыгнув из трусов, булькнул в мутную, покрытую ряской воду.

Через минуту он вынырнул, весь облепленный тиной, и, тяжело отдуваясь, сказал:

– В голове… Рваный какой-то… Чуть руку не разодрал… Давайте веревку…

– Веревку ему! Привязывай ближе к донной части. Понял?

Дашлыков кивнул и снова исчез в грязи.

– Замерзнет малый, – сказал комиссар. – Доктор, – резко окликнул он сержанта-фельдшера, – готовь спирт…

– У меня же нет!

– Найди, говорю. Быстро!

Дашлыков нырял несколько раз. Скользкий тяжелый снаряд никак не поддавался коченеющим рукам. Наконец солдат выдавил посиневшими губами:

– Готово…

В шестнадцать часов этот, как и другие обнаруженные за день снаряды, мы взорвали неподалеку в карьере.

Вечером дождь прекратился. В палаточном городке бодро играла музыка. Редактор «боевого листка», гримасничая от творческого вдохновения, усердно выводил цветными карандашами на подмокшей бумаге: «Товарищи воины! Берите пример с комсомольцев, с рядового Дашлыкова и с рядового Мамедова! Они сегодня отличились!» Старшина шумно отчитывал кого-то за небережливое отношение к резиновым сапогам. В ленинской комнате несколько энтузиастов читали, до конца используя поблекший свет уходящего дня. Звонко шлепал мяч. Трещали и шипели под огромным закопченным котлом дрова. Где-то громко спорили, Где-то вели солидный неторопливый разговор о сегодняшних достижениях в области автомобилестроения…

Я побеседовал с солдатами о некоторых особенностях устройства немецких снарядов и взрывателей. Меня сменил приглашенный замполитом агроном, рассказавший о перспективах развития совхозного хозяйства. Потом офицеры пошли в штабную палатку, и командир ознакомил меня с выполнением плана по очистке и разминированию местности.

Заглянул на огонек председатель сельсовета. Я вспомнил, что мне поручено поинтересоваться взаимоотношениями отряда с местными органами власти.

– А ничего у нас нет, никаких таких взаимоотношений, – сказал председатель, – хорошо работают товарищи. У нас к товарищам претензий нет. И во всех бригадах у них хорошие товарищи. Помогают нам. Спасибо. Уже вот много землицы нам освободили. Убраться помогли, автотранспорт дают… Мы ими довольные. Вот и бабонек наших, которые вдовые и безмужние, выручают…

Все рассмеялись.

Перед отъездом я пошел с командиром проверять хранение и охрану взрывчатых веществ. Возвращаясь, мы услышали через тонкий брезент палатки, как комиссар отчитывал Виктора:

– …Подробнее это ты на партсобрании расскажешь. Не забудь, кстати, поделиться там, что тебе говорил этот приезжий «профессор». Про триста шариков и про то, как она рвется… Понял? Для острастки любителям «непроторенных» дорог…

* * *

– Говорят, вы сегодня убедились, что не всякая прямая короче кривой? – шутливо спросил меня Гришин.

– Да как вам сказать… Было дело. Виктор все-таки проговорился?

– Исповедовался… Такие вещи скрывать нельзя. И вам теперь запомнится, что семь верст для солдата не крюк. Начальству будете докладывать, какие у нас тут безобразия творятся, или повремените?

– Повременю, наверное…

– Ну ладно, давай тогда, – снова переходя на «ты», по-дружески сказал капитан, – через час поезд. Машина уже ждет. Эй! – крикнул он в палатку. – Хватит любезничать. Хорошего человека хорошо и проводить надо…

Я уезжал в ночь, полную летних шорохов и голосистых девичьих песен.

Пока горит шнур…

Есть в Ленинграде, за Нарвской заставой, завод «Красный химик». В блокаду линия фронта проходила близко от него, и немцы его часто обстреливали. Больше всего досталось цеху пыльных камер. Мне рассказывали, будто только в этот цех попало четыреста тринадцать снарядов. В основном, очевидно, эти снаряды были не очень крупного калибра, потому что стены у цеха все-таки сохранились. Уцелела и большая кирпичная труба.

В 1954 году помещение решили восстановить и переоборудовать. Начали, естественно, с самого тщательного осмотра. И тут в трубе, на высоте крыши, обнаружили большой неразорвавшийся снаряд. Он влетел сверху, проломил на своем пути прочную кладку трубы и, сделав солидную брешь, застрял…

Заняться этим снарядом поручили мне.

Вечерело, когда с помощью рабочих я полез по ржавым, шатающимся скобам к крыше бывшего цеха пыльных камер. Сквозь причудливые рванины в кровле внутрь помещения падали лучи затухающего солнца. Мы поднимались все выше и выше, а они где-то внизу растекались большими туманными пятнами.

Наконец уже крыша.

– Вот он, товарищ лейтенант. – Рабочий осторожно посторонился и пропустил меня к пролому.

…Бурый от пыли, гладкий, холодный снаряд удобно лежал над черным провалом и, казалось, никому ничем не угрожал. Он покоился на мягкой подушке кирпичной пыли, а от этого представлялся совсем легким и безобидным…

Я только чуть касаюсь его изголовья… Из-под снаряда тотчас выбегает тоненькая струйка пыли. Вижу, отчетливо вижу, как струйка на глазах может превратиться в ручей, ручей в лавину и…

Больше никакой лирики! Простая констатация фактов. Скрытый кирпичными стенками, высоко в цехе висит снаряд. Калибр – двести десять миллиметров. Фугасный. Вес – свыше ста килограммов. Взрывателей два, и оба по внешнему виду вполне исправны. Особых причин, повлиявших на действие снаряда, не замечено.

По всем техническим данным, он еще может взорваться и причинить много бед.

Законы у нас тогда были жесткие, и инструкция не допускала никаких исключений. Все, что было уже «выстрелено» и не разорвалось, считалось особо опасным. Это сейчас опытным специалистам разрешили иногда принимать решения, исходя из обстановки. А тогда – ни-ни: вылетел снаряд из ствола – не смей к нему прикасаться, уничтожай прямо на месте. В таком духе мы и писали все акты осмотра, а там уж взрывать на месте или вывозить – это как совесть позволит. Словом, на свой страх и риск.

Акт я составил по всей форме и понес его на утверждение начальству.

Дело прошлое, встретили меня не очень любезно. Пожилой полковник внимательно прочитал мою бумагу, отодвинул ее и с откровенной иронией спросил:

– Так, говорите, в Ленинграде «фейерверк» будем пускать?

– А что делать? – вежливо вздохнул я.

– Что делать… – раздраженно повторил полковник. – А я, брат, не знаю, что вам делать… Ясно?

– Ясно, товарищ полковник, – сказал я, ровным счетом ничего не понимая.

Но тот уже смягчился. С дотошностью знатока он расспросил меня обо всех подробностях и даже, не слишком заботясь о петушином самолюбии молодого специалиста, которому всегда кажется, что уж теорию-то он знает не хуже «отставшего» начальства, основательно проэкзаменовал меня по устройству немецких боеприпасов и знанию мер безопасности при обращении с ними. Кажется, экзаменом он остался доволен. Я почувствовал это по его тону, ставшему вдруг деловитым и доверительным, и незаметному переходу на «ты».

– Ты вот что, – сказал он медленно, подбирая слова, – ты пойми, пожалуйста, помочь я тебе сейчас ничем не могу. Если и дальше будешь у нас этим заниматься, узнаешь, что каждый такой случай – единственный. И будь ты хоть семи пядей во лбу, каждый раз будешь решать такую закавыку заново. Могу послать другого специалиста, но ему так же придется.... А знания у тебя есть и сметка вроде бы… – он усмехнулся. – Думаешь, я не в курсе, как ты на кирпичном заводе в ротор лазил? Все, брат, знаю. И про Кировск тоже знаю и про Батецкую… Нарушаешь инструкцию! А она хотя и с перестраховкой, да не нами с тобой написана… Ты член партии?

– Кандидат…

– Ну, давай пока по партийному закону, а инструкцию, глядишь, изменят. Только я тебе этого не говорил, а ты этого не слышал… Понял?

И засмеялся, довольный. С позиции сегодняшнего времени его можно было бы понять: шел только пятьдесят четвертый год…

Он проводил меня до двери. И несколько раз предупредил:

– О каждом шаге докладывать! Где хочешь разыскивай… Ясно?

* * *

Наутро, для того чтобы решить, что делать с неожиданной находкой, директор завода собрал совещание. Шло оно долго и бурно. Мы много спорили и многое предлагали, с тем… чтобы сразу же отвергнуть предложенное. Когда в прокуренном кабинете становилось совсем уж невмоготу от едкого дыма, все с удовольствием и дружно принимали решение «пройти на место», где, как известно, всегда все виднее… И снова начинались бесконечные дискуссии.

Наконец появился первый заслуживающий обсуждения проект: соорудить в цехе нечто вроде лесов. Предлагалось установить их около трубы, подняться по ним и вытянуть снаряд. Проект предъявили специалистам и плановикам для грубой оценки. Те вылили на нас ушат холодной воды – очень дорого и сложно оказалось его осуществить.

Тогда появился второй: зацепить тросами и свалить снаряд внутрь трубы, в огромный бетонный бункер, который находился под ней. Опасно и ненадежно…

– Какие еще будут предложения? – в который уже раз терпеливо спросил директор.

– Есть вариант…

В один из заходов к цеху я обратил внимание на большой рельсовый кран. Мысль вытащить снаряд краном показалась мне удачной. Был, конечно, элемент риска, но ведь без риска такие дела не делаются! Нашелся и хороший крановщик, который брался помочь. План представлялся таким: мы с одним из рабочих лезем на трубу и стропим снаряд канатом. Потом рабочий спускается, а крановщик подгоняет свою машину к стене цеха, и мы спокойно вытаскиваем находку через окно наружу.

С планом все согласились. Но тут совершенно неожиданно вмешался представитель профсоюза. Его, видите ли, вдруг заинтересовал вопрос ответственности: кто будет отвечать, если с рабочим что-нибудь случится? Обо мне речь, естественно, не шла – за меня придется отвечать кому-то другому.

Мы спорили и кипятились, как сто тысяч кипятильников, но микроб сомнения постепенно начал брать верх даже в самых трезвых головах. Неумирающее «чем черт не шутит» побеждало по всему фронту. В конце концов похоронным настроением заразили даже крановщика. Он все чаще стал выдавливать из себя насильственные улыбки, к месту и не к месту шутить:

– Парень я молодой, дома – жена, дети плачут…

Лично я был уверен в успехе предприятия: опытный крановщик уже успел продемонстрировать свое искусство, толстые стены цеха с гарантией выдержали бы взрыв, окна же находились настолько высоко, что осколки никак не угрожали бы крановщику. Но идея гибла, как говорится, на корню.

И тогда, как само собой разумеющееся, легко и спокойно пришло единственное и окончательное решение – взорвать снаряд там, где его нашли. В трубе.

Представителей завода такой выход из положения вполне устраивал: цех все равно подлежал переделке, а труба – сносу. Выходило, что наш взрыв даже поможет избавиться от трудоемких работ. Оставалось лишь обеспечить безопасность завода и прилегающего района города от действия осколков и ударной волны.

…Недавно в «Неделе» я прочитал заметку о любопытном случае из практики московского специализированного управления «Союзвзрывпром». В ней говорилось о том, как на одном из заводов обыкновенная сорокатрехметровая труба решила перехватить славу знаменитой Пизанской башни и тоже перекосилась. «Другими словами, – писал автор, – труба могла в любой момент рухнуть либо на склад, либо на котельную, либо на новый цех, расположенный… в 20 метрах от нее…».

«Подробности этой сложной технической задачи, – сообщалось дальше в заметке, – ныне уже осуществленной, несомненно, станут предметом обсуждения на страницах особых научных журналов. А мы скажем коротко: точный математический расчет, помноженный на 6 килограммов натренированного аммонита, заложенного в 46 шпуров, с ювелирной точностью уложил 43-метрового гиганта на «заданную прямую» – полуметровую перину из песка. Даже самые нервные жильцы соседних жилых домов не услышали грохота взрыва. Воздушной волной не было разбито ни одного стекла, и не пострадала ни одна заводская подземная коммуникация, когда 250 тонн кирпича рухнули, не отклонившись ни на один метр от заданного направления, на мягкую подстилку».

Автор предлагал установить на этом месте мемориальную доску в честь мастеров-взрывников, а я пожалел, что тогда, в пятьдесят четвертом, даже перерыв фонды публичной библиотеки, не смог отыскать хоть какого-нибудь мало-мальски пригодного расчета для выполнения своей работы. Попалось лишь короткое сообщение ТАСС о том, как 28 марта 1943 года в Неаполе одним высотным взрывом было сразу убито 72 и ранено 1179 человек. Это не прибавило оптимизма…

Суровый полковник был совершенно прав: каждый случай – единственный. Нам было и проще и сложнее, чем московским подрывникам. Наша труба, конечно, пониже и спрятана в большей своей части внутри цеха, но зато снаряд не разделишь на сорок шесть частей и не рассуешь по заранее рассчитанным точкам. Лежит он на самой верхушке – там его и надо рвать. А он двухсотдесятимиллиметровый, фугасный, дает около трех тысяч осколков, разлетающихся на расстояние свыше двух километров (по прямой – чуть не до Невского!). Рядом – в десяти-пятнадцати метрах – непрерывно действующие цехи, площадка, где в огромных бутылях хранятся кислоты и другие агрессивные жидкости… Было над чем поломать голову…

Во второй половине дня мы мороковали уже коллективно – полковник прислал подкрепление: чернявого лейтенанта с саперными эмблемами на погонах и трех солдат. Впятером мы принялись за подготовку взрыва. Было решено произвести его на следующий день, под вечер, на стыке меняющихся заводских смен.

* * *

…С самого утра нас осаждали какие-то представители: из пожарной охраны, милиции, МПВО, соседних жилконтор, предприятий – кто только не приезжал! И всем надо было что-то разъяснять, обещать, показывать. Каждый непременно хотел лично побывать около злосчастной трубы лишь затем, чтобы именно там выразить свое удивление («Надо же, столько лет!..») и получить самую подробную справку о наших планах и прогнозах на возможные неприятности. Впрочем, каждого из них можно было понять: люди не меньше нашего беспокоились за результаты этого опасного эксперимента. Но легче от их беспокойства почему-то не становилось.

Пока солдаты вместе с заводскими рабочими возились в цехе (они сооружали около снаряда площадку, на которую выкладывали мешки с песком, чтобы хоть чуточку локализовать осколки), я с членами комиссии бегал по заводу, уточнял, что надо убрать, что защитить, где выставить оцепление…

Неожиданно приехал полковник. Я столкнулся с ним около проходной. Завидев меня, он сделал удивленные глаза и запричитал:

– Вот, черт, склероз проклятый! Ты ведь и в самом деле подумаешь, что я к тебе как контроль и помощь. Да нужен ты мне, брат, очень! У меня и без тебя делов… Ехали мимо, а Степан Терентич, – он погрозил пальцем пожилому своему шоферу, а тот весело и озорно подмигнул мне, – взял да и. завез. Я и оглянуться не успел. Ну уж ладно, коль приехали, дай полюбопытствовать, где он у тебя, снаряд-то. Покажешь?

В цехе он с интересом осмотрел наше сооружение, над которым в поте лица трудились солдаты, попросил («у молодежи поучусь на старости лет…») мои расчеты. Хмыкал, удивлялся, прикидывался непонимающим и дотошно требовал разъяснений. Пару раз благодаря его «наивным» вопросам я, смущаясь, вносил коррективы в труд, занявший полночи. Наконец полковник угомонился и так же неожиданно, как приехал, исчез.

Начался самый хлопотливый этап подготовки. В четвертом часу по территории завода забегали милиция и представители администрации. Рабочих предупреждали об обязательном удалении в безопасную зону. Мы с главным инженером и начальником охраны занялись разметкой ее границ. Все проходы должно было занять оцепление.

В половине четвертого из цехов и мастерских потянулись люди. Смешливые лаборантки пошучивали над нашими солдатами. Молодые рабочие храбрились вовсю и не хотели уходить. Пожилые шли молча, нисколько не показывая своего интереса к происходящему. А в общем создавалось впечатление праздничного дня, где мы играли роль затейников.

Без двадцати четыре оцепление заняло свои места, и мы с работником милиции, начальником охраны и инженерами пошли проверять «опасную зону». В помещениях было пусто, но завод продолжал работать: гудели невидимые машины, периодически где-то что-то с шумом обрушивалось, и тотчас раздавался резкий, пронзительный звонок. Мы торопили опаздывающих одиночек и торопились сами – в половине пятого должен был прогреметь взрыв. В четыре я последний раз проинструктировал начальника оцепления и направился к цеху.

– Одну минуточку, – загородил мне вдруг дорогу запыхавшийся главный инженер. – Ради бога, извините. Совершенно завертелся, закрутился и забыл… Разрешите только двух человек… Вон в то помещение. Они за приборами присмотрят, и больше никуда. У нас же непрерывный процесс… Как бы чего…

Седой, уважаемый человек смотрел просяще, и я не знал, что ему ответить. Было неловко за свою нерешительность. И боязно за нарушение выстраданной программы.

– Пойдемте… Взглянем… – как можно независимее пригласил я главного.

Осмотр места, где нужно было оставить рабочих, совершенно меня успокоил: за двумя капитальными стенами, одна из которых не имела даже оконных проемов, можно было чувствовать себя в безопасности.

– А-а, что с вами делать! Давайте сюда ваших наблюдателей. Припугнем их только хорошенько…

Два молодых, крепких парня все понимали. Конечно, они будут сидеть «как мыши», и из-за этой стены внутрь цеха выйдут, разумеется, не раньше, чем через пятнадцать минут после взрыва. Короче, мы остались довольны друг другом.

Десять минут пятого… Цепляясь за обломанные скобы, мы с лейтенантом жуками ползем вверх по трубе. Лезть уже неопасно: «дорога» приведена в относительный порядок – подправлены скобы, в самых трудных местах рабочие вогнали дополнительные штыри. Но тащить на себе даже три килограмма взрывчатки утомительно. Я стараюсь полегче двигать ногами, потому что ниже карабкается мой товарищ, а на трубе – толстый слой пыли. Нас разделяет одна скоба. После каждого «шага» я останавливаюсь и принимаю у него конец зажигательной трубки с капсюлем-детонатором. Потом, пока я перебираюсь на следующую «ступеньку», трубку держит он.

Крепление заряда не отнимает много времени – все это уже продумано и отрепетировано. Три килограмма тротила плотно прижаты к шершавой поверхности снаряда. Огнепроводный шнур аккуратно привязан к последней скобе.

Теперь вниз. Где-то там, за корпусами цехов, ждут люди. Но мы не торопимся. Кто-то сказал, что альпинисты разбиваются при спуске. Нам это ни к чему.

Ноги с трудом достают конус бункера. Стоя на нем, мы сейчас подожжем остро срезанный кусочек шнура. Мой товарищ неторопливо достает спички.

Четыре часа двадцать четыре минуты… Где-то совсем близко оглушительно и тревожно завыла сирена. Глухим басом отозвался заводской гудок. Для тех, кто за оцеплением, наступили томительные минуты ожидания. Мы потеряли много времени с наблюдателями – надо торопиться.

Сапер умудрился где-то подмочить коробок. Он осторожно чиркает и, бормоча в порядке самокритики ругательства себе под нос, выбрасывает спичку за спичкой. Мой коробок в кармане шинели, в цехе, который станет нашим укрытием. Я спрыгиваю с бункера и бегу за ним. Приношу. Но теперь мне никак не дотянуться до руки лейтенанта. Прилаживаю коробок на обрезок водопроводной трубы. Подаю.

Наконец над головой раздается характерное шипение, и из ладоней сапера брызжет узкий пучок искр. Лейтенант секунду любуется ими, затем осторожно спускается по стенке бункера и тяжело спрыгивает вниз. Мы машинально засекаем время и подчеркнуто неторопливо выходим из цеха.

Четыре часа двадцать семь с половиной минут… Пока горит шнур, у нас еще уйма времени. Хоть бы отдышаться чуть-чуть! Здесь, за толстыми бетонными стенами соседнего здания, можно, наконец, спокойно покурить и поинтересоваться друг другом. Сапер начинает первым.

– Давно училище кончил?

– В прошлом году. Арттехническое. А ты?

– В этом. Слушай, а как же ты – артиллерист, а занимаешься подрывными работами?

– Я по боеприпасам кончал. Пиротехник… Ленинградец?

– Ага. Мать у меня тут. Вот время как тянется…

– Не говори…

– А эта труба, знаешь… Она еще ничего. Я недавно читал – в Польше на двести шестьдесят метров строят. Вот бы в такой?

– Да…

Совершенно отчетливо слышно, как идут часы на его и на моей руке. Даже гул работающих машин не заглушает монотонного тиканья.

Четыре часа тридцать шесть минут…

– Сейчас «долбанет»…

Сапер перевел дыхание.

Вдруг в мертвой неподвижности пустого двора что-то изменилось.

– Смотри!

Прямо против нас шевельнулась дверь, и показалась взлохмаченная голова. Скрылась. Снова появилась. За ней – другая. Первый вышел, огляделся. Второй нерешительно остановился в дверях… Рабочие, оставленные главным инженером!

«Что они делают?! Сейчас ведь…».

Мы заорали что-то дикое, непонятное, и тотчас рев генераторов проглотил наш крик…

Тогда, отчаянно размахивая руками и надрывая глотки, мы выскочили не сговариваясь. Парни со всех ног помчались обратно. Я круто развернулся. Сделал прыжок. Другой. Вдруг раскололось небо. Мелькнули длинные ноги товарища. Я со всего размаха врезался в бетонные плиты пола. Перед глазами – черная, беспросветная стена…

Четыре часа тридцать семь минут…

Возбужденные, задыхающиеся, вжавшись в корявые стены, мы смотрим, как медленно и торжественно оседает взлохмаченное облако из остатков бывшего цеха пыльных камер.

– Все. Пошли.

– Может, подождем?

– Да ну, пошли!

В метре от дверей валяется огромная искореженная глыба. А весь двор выстлан удивительно ровным и свежим слоем влажной буроватой земли. И снова – монотонная оглушительная тишина…

Мы осторожно продвинулись к зияющей ране входа в многострадальный цех. И вдруг…

Взбудораженная взрывом, любопытная, буйная, к нам, прорвав оцепление, с шумом неслась толпа. Она неслась изо всех дверей и переходов. Неудержимая, слепая. А ведь вот-вот должны рухнуть провисшие перекрытия…

– Стойте! Куда вы? Туда нельзя!

Глухим шумом отозвалось внутри цеха, и над головами у нас снова, уже в последний раз, выросло облако пыли. Крыша здания обрушилась, когда передние еще не успели добежать. Пораженные столь близкой бедой, люди остановились в нерешительности и уже много осторожнее стали подходить к нам.

Этот инцидент стоил волнений и администрации – ей пришлось основательно повозиться, проверяя, все ли живы, и не успел ли кто влететь в этот злополучный цех.

Через час стало известно, что операция прошла благополучно. Пострадал только какой-то не очень важный стеклянный прибор да вылетело несколько стекол.

Я немедленно позвонил полковнику.

– Все знаю. Молодец, – перебил он мой подчеркнуто официальный доклад. – Сейчас – как следует отдохнуть! А завтра поедете в Волхов…

Будние дни

Каждый день по три-четыре выезда… Шофер нашей оперативно-контрольной группы, рядовой Валерий Куприянов, только худеет от немыслимой нагрузки. Иногда он ворчит, но на заявки ездит с удовольствием: ему нравится важно появляться среди растерянных «снарядовладельцев» и неторопливо, но с блеском устранять причину их испуга.

Вчера мы с ним сначала поехали на часовой завод. Там, прямо у главной проходной, неожиданно вылупилась противопехотная мина. Ржавая – даже в руки брать неприятно. Оттяжка оторвана, чека держится на честном слове… Забрали. Потом – Английский парк. От парка, правда, осталось одно воспоминание: все разворочено, сожжено – пустырь… Здесь в каких-то развалинах мальчишки нашли несколько взрывателей и снаряд. Тоже забрали. В Санине, когда мы поворачивали от «Царских мельниц» на старинную дорогу, ведущую от Бельведера к Петродворцу, нас с трудом догнал какой-то человек. Растрепанный, запыхавшийся, в старом флотском мундире без погон.

– Друзья, подождите минуточку. Выручите…

– Что случилось?

– Да мина, будь она неладна… Черт меня дернул дом строить… А она прямо посредине…

– На участке, что ли?

– Да какое там на участке! В доме! Осталось крышу покрыть да полы настлать. И откуда она взялась? Кажется, все до сантиметра облазал. Выручите! Третий день покоя нет…

Дом действительно был почти готовым. Добротные рубленые стены, оконные проемы, дверь, свежие стрехи под крышу… Даже порожек с двумя ступеньками. А строго по центру, у срединного столба, поддерживающего балки пола, нагло, на виду, торчала из примятой травы и щепок мина. Да еще какая – самая подлая: прыгающая противопехотная!

Хозяин, оказавшийся готовящимся в отставку капитаном второго ранга, тяжело дышал за нашими спинами. Ждал, когда мы решим судьбу его стройки. Человеком он нам показался совсем неплохим, однако и мина не внушала никакого доверия. Тоненькая оттяжка шла вниз и, по-видимому, была прижата столбом, а чека дышала на ладан.

– Знаете что, – сказали мы ему, – похоже, придется взрывать на месте… Да вы не беспокойтесь – дача ваша не пострадает. Разве что вот этот столбик придется сменить…

– Эх, ребята! – проникновенно, как могут только старые морские волки, сказал капитан. – А я-то ждал вас, как ранние христиане не ждали спасителя. Мне же ведь не коробочки этой жалко. Престижу, братцы. Престижу! И так на корабле проходу не дают – откуда только на флоте столько зубоскалов развелось? Раньше вроде бы этого не было. Говорят, предупреждали старого дурака, не гни спину над частной собственностью. Не послушался – так тебе и надо – мину вырастил. Нет, хлопцы, серьезно, вы не представляете, какая это великолепная находка для шутников!

Глаза у него смеялись, он сыпал прибаутками. Было видно, что упрашивать нас всерьез он не собирается: шутки шутками, а мины минами. Однако где-то в самой глубине его глаз, а может быть, в тоне его я почувствовал едва уловимое разочарование. То ли оттого, что перевелись-де лихие парни и народ нынче пошел жиже, то ли оттого, что ему и на самом деле стали уже неприятными грубоватые остроты товарищей.

– Отойдите немножечко – мы повозимся…

В его серых глазах мелькнуло одобрение, обветренные губы чуть-чуть тронула веселая усмешка. И тут же все погасло. Глаза стали совсем другими – серьезными, командирскими.

Интересно, как много можно увидеть в глазах откровенного, искреннего человека! Ничего в них не прячется – все на виду. В его глазах я прочитал: «Молодец, что не трусишь и готов вызволить меня из глупого положения. Однако ни эта паршивая халупа, ни маленькие уколы по моему самолюбию не стоят того, чтобы из-за них рисковать головой. Понял?»

– Да ничего, товарищ капитан второго ранга. Мы пока не собираемся на тот свет. Рановато… Просто посмотрим чуточку внимательнее, немного подчистим… А если что не так… Дом все равно не пострадает. Прикроем, присыпем и взорвем на месте…

Капитан посмотрел на меня оценивающе и, не сказав ни слова, шагнул в проем будущей двери. За ним, подчиняясь молчаливой команде, вышли и два моих солдата.

Возился я с нею минут пятнадцать. Осторожно перекусил оттяжку, убедился, что шток взрывателя довольно плотно прикис ржавчиной к своему корпусу, деликатненько подкопал, достал, как большую картофелину, и торжественно, с миной на руках переступил порог.

– Порядок! Живите в свое удовольствие. А товарищам на корабле скажите, что выбросили мину, как это у вас говорится? Как побитый кранец…

– Только уж тогда не «выбросил», – весело поправил меня капитан, – а «положил рядом с бортом».

– Вот-вот…

Следующий наш маршрут – в детскую колонию. Строгий охранник показал нам у забора три минометные мины. Тут нас немножко пощипали – долго ездим, а колония из-за этих мин объявлена чуть ли не на осадном положении!

Станция Володарская – снаряд. Отсюда я позвонил в управление Серафиму Алексеевичу Маркову. Тот тоже торопит: у него скопилось еще несколько телефонограмм. Как всегда, жалуется – трудно отбиваться от заявителей. Я его понимаю. Лучше ездить, чем сидеть там и выслушивать всякие неприятные слова. Все требуют срочно, срочно, срочно…

Марков сказал, чтобы из Володарки мы заехали в Красное Село – там какие-то снаряды с «неизвестными» взрывателями, а потом во Мгу и Кировск. Во Мге – на бетонный завод, а в Кировске у Дворца культуры нашли финскую мину. Оттуда по пути – в Отрадное… В Военно-медицинскую академию и в Автово он съездит сам. Остальное – на завтра. Хотя завтра будут новые заявки и требовательные заявители.

Тяжело, но я все-таки доволен: сейчас есть машины и мы хоть что-то можем делать для людей оперативно. Раньше все было гораздо хуже. Раньше существовал удивительно нелепый порядок: если пиротехники находили при осмотре взрывоопасные предметы хоть чуточку транспортабельными, вывозить их к месту подрыва обязана была сама организация, на территории которой их находили. Разумеется, со всеми мерами и правилами предосторожности. Но меры эти зачастую грубо нарушались, а наши требования иногда ставили руководителей организаций буквально в пиковое положение.

Помню, как я ездил осматривать снаряд, который приволокли школьники, собиравшие металлолом, в одну из ленинградских школ. Собственно, снаряд не стоил доброго слова – так, осколок килограммов на тридцать пять. Дно. На дне – взрывчатка. А по закону: раз с начинкой, значит – «взрывоопасный предмет». Я бы, откровенно говоря, плюнул на этот закон. Только ведь тридцать килограммов в карман не положишь и в портфель не возьмешь…

Стыдно мне, но сижу в кабинете директора школы и добросовестно пишу акт: «…как содержащий ВВ (тротил), средствами школы №… снаряд подлежит вывозу в район поселка Колтуши, на подрывную площадку для последующего уничтожения». Меры безопасности такие-то и такие-то: исправная машина, шофер – не ниже второго класса, скорость – десять километров в час и прочее и прочее.

Директор, молодая кругленькая женщина, согласно кивает головой и смотрит на меня добрыми, грустными глазами. Ей неоткуда брать ни водителя «не ниже второго класса», ни исправной машины… Но жизнь, опыт недальних лет приучили ее подчиняться так называемой суровой необходимости беспрекословно.

Очень хочется ей помочь. Мы звоним в милицию, в пожарную команду, в район… Сочувствуют, но…

– Лидия Васильевна, – неуверенно предлагаю я, – может, к шефам? А? Как у вас с шефами?

Лидии Васильевне хочется плакать, но она даже делает попытку улыбнуться.

Неожиданно ей везет: шефы – люди покладистые. Будет машина. Свезут. Шофера высокого класса, правда, нет…

– Все это в данном случае – одна проформа, Лидия Васильевна! Была бы машина!

Директриса светлеет:

– Спасибо вам! Большое спасибо! Я сейчас приглашу Александра Матвеевича. Это наш завхоз. Вы уж, пожалуйста, расскажите ему все, что надо сделать. Он у нас и повезет эту находку.

Завхоз оказался плотным мужчиной с выправкой кадрового военного.

– Герасимчук, – солидно представился он.

– Лейтенант Демидов. Здравствуйте, Александр Матвеевич. Вам-то, похоже, растолковывать нечего. Слышали, наверное, что тут ребята притащили? Кусок металла – а целая проблема! Я вам сейчас объясню, куда его отвезти, а в остальном… металлолом он и есть металлолом. Жаль только, что ближайшему утильщику нельзя сдать.

Герасимчук, хитровато улыбаясь, молча читает акт и нудит:

– А я у вас, Лидия Васильевна, не подряжался возить снаряды. У меня по функциональным обязанностям, извините, должность мирная. Пусть уж товарищи военные как-нибудь сами. Они, между прочим, больше моего получают.

Синие глаза директора стали сухими и печальными. Кажется, Лидию Васильевну уже давно подтачивает эта язва – завхоз и я присутствую лишь при начале очередной стычки. Видимо, нужно вмешаться.

– Зарплата тут, разумеется, ни при чем. Что же касается обязанностей, то вывезти этот кусок металла в место, которое я указал, школу обязывает постановление горисполкома. Откровенно говоря, совершенно не вижу здесь причин для осложнений. Ну давайте посмотрим – разве это снаряд? Его никакими силами не взорвешь…

Кажется, убеждать завхоза больше нет нужды. Но он, видимо, твердо решил использовать неожиданную возможность поссориться с директором:

– Я свое уже отслужил, хватит – хлебнул, теперь ваша очередь… За пятьсот рублей не собираюсь башку подставлять… «Единственный мужчина»! Ишь ты! Вы, Лидия Васильевна, своего мужа заставляйте. У меня тоже не щенки – дети… Можете уволить, если не нравится…

Кульминация этой трагикомедии наступила, когда завхоз, брызгая чернилами, накатал заявление об уходе и бросил его перед растерявшейся женщиной.

Директриса набрала номер роно. Прибывшее подкрепление – то ли заведующая, то ли заместитель заведующего роно – не нарушило соотношения сил.

Завхоз был упрям и злобен. Выручила милиция. Я собрал всю свою волю, придал голосу оттенок важности и позвонил начальнику отделения. Каюсь, пункт, по которому милиция обязывалась дать своего сопровождающего, я выдумал, но… иногда цель оправдывает средства…

* * *

Как-то меня вызвали в Колпино. Город в этот день было не узнать. Нарядный, разукрашенный кумачом, он ждал высоких гостей.

Ошалевший от беспрерывных звонков и беготни, дежурный по районному отделению милиции, увидев меня, обрадовался:

– Дорогой, ну как же так? Мы уже все телефоны оборвали. Давай скорей – видишь, что делается. Павлов, Павлов! – закричал он. – Куда ты пропал! Проводи лейтенанта к снаряду. Приехал наконец…

Милиционер козырнул и предупредительно открыл двери.

– Тут недалеко.

Задами, через лужи и чьи-то аккуратно подчищенные огороды, он вывел меня к сараеобразным строениям и исчез.

Охранял снаряд высокий молчаливый старшина. Он ткнул пальцем в сооруженный на скорую руку заборчик:

– Там.

Я оторвал доски, шагнул и по щиколотку увяз в болотистом дерне. На поверхности ничего не было, но осторожно воткнутая в разрытое место палка сразу же уперлась во что-то твердое.

– Во-во, там.

Старшина принес лопату и, очевидно считая свое присутствие излишним, тоже «испарился».

Я снял китель, завернул рукава рубашки и взялся за обломанный, щепастый черенок заступа…

До чего здорово ярилось солнце! Будто было оно умыто и вычищено до блеска доброй, работящей хозяйкой. А трава? Осенняя, но такая сочная… Хоть бульон вари. Кругом – ни души. Только солнечный свет, яркий и в то же время по-осеннему приглушенный. На влажных темно-серых заборах – мягкие полутени. Хорошо.

Тихо. Уж так-то не хотелось соваться в жидкую, мерзостную грязь!

Целый час возни в болоте не приблизил к цели ни на шаг. Грязь тут же скрывала снаряд. Наконец, плюнув на бесполезные упражнения с лопатой, я полез в переплетение гниющих корней руками. Скользкое, холодное туловище равнодушно подставило изржавленную кожу, но вылезать отказалось. Я тащил его изо всех сил. Пробовал рывками, рывками с покачиванием… Весь вымазался, набрал полные сапоги липкой влаги – безрезультатно. Чушка только тупо хлюпала, удовлетворенно ворча, как живой поросенок, и выскальзывала из рук.

А самочувствие на редкость пакостное. Слышно, как на ближайшей улице гудит толпа встречающих… Доброе солнце… А тут… Возьмет вдруг и шандарахнет. И останешься гнить в этом вонючем болоте… Интересно, до каких пор он будет все-таки сопротивляться вот так, почти добродушно? И, уже не думая ни о чем, как робот, без остановки, без мысли, я рвал, тянул, выворачивал, пока сорокакилограммовая черная болванка не легла у ног.

Я сел прямо на землю, грязный и опустошенный, как рассохшаяся бочка…

А недавно вместе с Серафимом Алексеевичем Марковым и капитаном Казачком доставали мы двухсоткилограммовый фугас из-под шоссе в Дачном. Более нервной работы я не помню.

Суббота… Первый по-настоящему летний день… Все спешат за город. А фугас, как назло, расположился прямо около двух автобусных и двух трамвайных остановок. Рядом – школа и большой «Гастроном». Трамваи звенят… Пассажиры и автомобилисты ругаются… Милиция еле-еле справляется с любопытными… Ребята лезут во все щели и дыры…

Закончили мы это дело около одиннадцати вечера. Жена и дочь уже, конечно, спали, а мне через два часа снова предстояло в дорогу: в Пестове пятеро мальчишек бросили в костер мину и пострадали. Надо было ехать разбираться…

Вот так и живем – ни дня, ни ночи…