Дорога горлицы и луня бесплатное чтение

© Дарья Зимина, 2023

ISBN 978-5-0060-0594-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла!

Ф. И. Тютчев. О, как убийственно мы любим…

– Всевлада! Едет кто-то! – позвала меньшую свою сестру Мичура.

– Знаю, – ответила та с волнением в голосе.

Но не лаяли еще собаки на дворе, не ржали уставшие с дороги кони. Ничего не предвещало гостей ночных на Палицком Холме. Старшая девица приподнялась на руках и неловко села на лавке.

– С тобой Колояр два дня назад в лесу беседовал?

– А если и со мной? Кому слово об этом скажешь – никогда больше с собой гулять не возьму, поесть не принесу, с пола не подниму – одна в избе на рогожке валяйся!

– Батюшка запретил, Всевлада, – ответила Мичура робко.

– Ага, для наследника нас бережет. Только сыщется ли государь новый из колена Любомудра? А коли он уже женатый? У всех подруг свадьбы сыграны, только мы с тобой без суженых. Останусь так вековухой – всю жизнь тебя из-под лавки выгребать да слезы лить горькие. А мне своя изба нужна – без тебя, без батюшки, без Палицкого Холма. Я Колояру так и сказала: «Или с тобой, или с другим, а уйду отсюда, ждать надоело!»

– Ой, бесстыдница!

– В семье не без урода, да из-за урода всё не в угоду.

Была Всевлада красивой: высокой, статной, белолицей, с темной толстой косой, прямой спиной и всегда поднятой вверх головой, голубыми очами да соболиными бровями. В рубахе цвета горьких ягод калины, с витым медным обручем-гривной на длинной шее, с серебряным полумесяцем-подвеской на груди высокой, казалась меньшая старшей сестре, не привыкшей к роскоши на Палицком Холме, княгиней. Впрочем, и к нарядной чистой горнице, к расписанным птицами и зверями сундучкам, еле видимым в темноте, к прялкам пестрым, к шкурам звериным, к достатку Всевлада подходила так, будто создана была с этим жильем единой. А Мичура носила рубаху серую, и по льну и сутулым плечам спускалась до лопаток тонкая, как поясок детский, коса. Брови узкие девица угрюмо сводила, а голову наклоняла к плечу, словно пряча от глаз чужих большое родимое пятно на всю щеку левую.

– Я волколак. Коли захочу – через нож перепрыгну, птицей обернусь или зверем диким. После этого меня не сыщут, а батюшка с братцем злобу на тебе выместят.

Промолчала Мичура и на эти слова горькие – других она уже давно не слышала. Только взглянула девица вниз, где под подолом рубахи прятались тонкие ноги. Силы в них никогда не было не то что для прыжка, но и для шага простого.

Во дворе уже залаяли псы. Застучали по воротам сосновым в частоколе, несколько изб окружавшем, тупые концы копий и кулаки. Никто уже не спал на Палицком Холме. Кое-где за дверьми закрытыми начали причитать бабы и девки. С крылец высоких, мечи и палицы в руках сжимая, сбегали и мужи опытные, и юнцы. На всех были темные льняные портки. Иные даже не прикрыли груди и спины могучие светлыми рубахами. Только каждый позаботился к поясу нож прицепить, и кое-кто уже приготовился вонзить в землю твердую, холодную главное свое оружие. Одни волколаки тащили к воротам телегу, чтобы еще тяжелее стало врагу пробиться. Товарищи и родичи их несли из сараев колья да шесты. Все строились полукругом и спрашивали друг у друга: «Где же Ярополк?»

А гости неведомые еще сильнее в доски сосновые колотить принялись. Но затихли жители Палицкого Холма. Из избы высокой, в три яруса, посередине поселения стоявшей, вышел мужчина, в длинную рыжую рубаху с узором из солнц черных на рукавах и груди и по подолу одетый. Темно-русые, почти черные волосы поддерживала повязка через лоб – очелье цвета хвоста лисьего. Плечи волколака этого были широкими, а лицо хитрым. Правую руку положил он на рукоятку ножа, и шесть пальцев сжимали оружие это. Закричали собравшиеся у ворот призывно и с надеждой: «Ярополк! Ярополк!» Тот взмахнул руками, отдавая приказ отпирать. Никто ему противиться не подумал. В маленьком, в два бревна шириной, окошке самой высокой избы Палицкого Холма мелькнуло бледное лицо красавицы Всевлады.

Гости нежданные въехали к хозяевам, выставив вперед наконечники копий длинных. Возглавлял нагрянувших юноша на гнедом коне. Прищурившись, Ярополк сказал с раздражением в голосе:

– Хорош будущий зять! Ну здравствуй, Колояр.

Жители Палицкого Холма, узнав в нападавших давних своих друзей, с которыми прежде мыслями схожими жили, опешили. Всадники, одетые в разноцветные рубахи, будто принарядившиеся к неведомому празднику, смотрели на хозяев сурово. Молодой главарь их ответил Ярополку дерзко:

– Так уж сразу и зять? А чего тогда столько лет молчал? За дурака держал и меня, и весь Налимов Плес?

– Ты приехал ссору затеять или с другом батюшки твоего биться? Пожалуй в горницу – коли было что промеж нас, поладим. А кровь лить начнем – кому лучше сделаем? Дочерям нашим да любушкам?

Колояр первым с коня спустился. Привычным шагом двинулся он к лестнице на крыльцо высокое, сразу на второй ярус избы Ярополка ведущее. Остальные гости, хмурясь, за главой своим последовали. А хозяин сделал знак рукой, и подскочил к нему юноша темноволосый и голубоглазый. Только вместо хитрости отцовской читались во всем облике его беззаботность, задор и жизнелюбие. Сын главы Палицкого Холма был без рубахи. Загорелое тело его, словно сеткой мускулов покрытое, при свете луны блестело от пота – за своих хлопотать или биться горазд. Почти касаясь губами, усами и бородой короткой уха Ярополка, он начал:

– Коли Всевлада что затеяла, я ее за баней хворостиной… У реки и не услышит никто!

– Нам Налимов Плес нужен, Зверополк. Веди Всевладу в горницу.

В избе работницы зажгли уже факелы и лучины. Колояр и спутники его устроились на лавках, звериными шкурами покрытых, вдоль стен, где на крюках железных прошлого отголоском темнели мечи, палицы да щиты. Богато жил Ярополк, но большая горница в доме его чуть ли не покинутой на годы долгие казалась. Сам хозяин в кресле с грубой резьбой устроился, а сзади встали самые близкие мужчины-родичи его. Одни о своем шептались, другие и рта открыть не смели, а третьи только зло смотрели на гостей ночных, а пуще всего на Колояра в темно-розовой рубахе с узорами в виде рыб коричневых, в волнах извилистых игравших, и с волосами и бородой пшеничного цвета. Зверополк ввел в горницу Всевладу. И у брата, и у сестры лица горели, как после ссоры. Жених увидел, что красавицу его обидели, и от гнева заалел у того даже кончик крючковатого носа. Ярополк, все замечавший, покачал головой недовольно, погладил пальцами в мозолях и шрамах широкую и длинную темную бороду.

– Ах, Колояр! Давно не приезжал ты на Палицкий Холм.

– Прошлой осенью. Год назад, – процедил тот сквозь зубы.

– Ай-яй-яй! А мой Зверополк к тебе привык, как к брату.

Сын Ярополка при словах этих оскалился. Хотел улыбнуться по-дружески, да не вышло.

– Мне таких родичей, что видят, как меня семь лет за нос водят, да ни гу-гу, и даром не надобно.

– А что бы батюшка твой сказал про речи такие дерзкие?

Серые глаза гостя будто кровью налились.

– Ты ему обещал за меня дочь отдать.

– Я от слов не отказываюсь. Тебе какую из двух?

Колояр рассмеялся – с надрывом.

– И Мичуру невестой считать? От нее мужу толку меньше, чем от полена летом жарким или корзины дырявой! А мне в дом хозяйка нужна, да и о детях думать надо.

Ликование было в глазах Всевлады. Зверополк, на сестру глядя, нахмурился. Но никто в горнице ни из Налимова Плеса, ни с Палицкого Холма, не подумал, что Мичура – хозяевам избы родня и худое говорить про нее под этой крышей – к обиде. Ярополк ответил:

– Похвально, что ты, Колояр, о счастье семейном неустанно хлопотать готов. Ты меня послушай – да так, будто не было ни года с прошлой осени, ни тех семи лет. Вам, юношам, невдомек, что задолго до вас любить начали, да еще как! Я немногим старше тебя был, когда Иста пришла просить за батюшку-убийцу. Лучшая ее рубаха казалась рубищем, но только я увидел лицо ее, услышал голос – понял, что и на княгиню девицу такую не променяю. Помог ее отцу спастись, проводил на все четыре стороны, ее одарил всем серебром и золотом матушки-покойницы. Воин яростный, неумолимый, сам каждый вечер в землянку бедную привозил яства с поварни на своем дворе. Только Иста все мне не верила. Шесть месяцев я улыбки ее добивался, а когда услышал одно слово: «Люблю!» – нежное, горячее – то чуть с ума не сошел от радости. Сделал ее на Палицком Холме хозяйкой. Но женился-то на другой, которая родом и богатством вышла. Да, от одного вида ее мне тошно становилось. Да, родила противная баба урода. Так ведь Иста все это время со мной была, главной оставалась, подарила мне Зверополка и Всевладу. Жена умерла скоро. А с наложницей мы столько лет счастливых прожили! До сих пор скорблю я, Колояр, о смерти Исты. До сих пор ее одну больше всего света белого люблю.

Говорил Ярополк искренне и с тоской в глазах. Колояр спросил удивленно:

– Ты хочешь, чтобы я Всевладу взял в наложницы? Дочь из такого рода! Твою дочь!

Всевлада взглянула на отца зло и холодно. Зверополк все еще раздумывал молча о жизни матери своей, которую любил сильно, и к разговорам отца и гостя не прислушивался больше.

– Возьми наложницу из другого рода, беднее. А женись на Мичуре. Скоро уже отыщут псы княгини Ясинки наследника из колена Любомудра. Всевлада умна и красива. Коли на ней его женим, он и сам от нас уходить не захочет. А с Мичурой чего? Рак на горе свистнет – а ее все равно никто не полюбит. Вот не сможем мы на князя нового влиять – и делу великому конец! А коли сестра жены твоей государыней сделается, сколько угодно наложниц взять к себе сможешь, а дети станут первыми волколаками в Новом Волчке, столице. Хорошо подумай, Колояр. Я для тебя журавля ловлю, а ты к синице за моей спиной руки тянешь.

Юноша ответил твердо:

– Я семь лет это слушаю. Устал. Добром ли, силой ли, а сегодня я Всевладу увезу.

– Давай тогда у нее спросим, чего невеста хочет? – предложил Ярополк, в благоразумие дочери малую толику веры сохранивший.

Все мужчины в горнице посмотрели вопросительно на Всевладу. Щеки девицы порозовели, руками она принялась теребить косу толстую.

– Я в счастье свое с мужем из рода Любомудра не верю. Колояр мне люб.

Ярополк со вздохом поднялся с кресла, взял руки дочери и гостя незваного и соединил их со словами:

– Быть по сему, – а затем крикнул громко, чтобы работницы, которых в горнице не было, услышали и начали готовиться к празднику: – Собирайтесь! Идем к дубу свадьбу играть!

Из перехода между светлицами и горницей такой грохот послышался, что многие мужчины потянулись было к ножам за поясами, мечам и палицам, к скамьям прислоненным. Но почти сразу раздались женский крик слабый и удар чего-то о деревянный пол. Уже зазвучал топот шагов прислужниц снизу. Один из родственников Ярополка дверь отворил быстро. Кто-то ахнул. В переходе скамейка была перевернута. На резном углу ее алело маленькое пятнышко. Мичура билась головой о пол, как безумная. Кровь из носа ее хлестала на верхнюю губу и подбородок. Несчастная смогла даже рубаху и пол испачкать. Девица заметила, что дверь в горницу открылась, но не остановилась, только заревела громко. На руках приползла она послушать, что батюшка ее решит. Увы! То, чего она боялась, исполнится!

Всевлада и Колояр застыли. Зверополк, поймав взгляд Ярополка, начал звать работниц:

– Что же это такое? Сюда скорее! Вяжите ее, унесите!

Две дюжие прислужницы крепко схватили дочь несчастную за запястья и лодыжки и стали их связывать. Третья же поднимала скамейку к стене. Мичура пыталась вырваться, но сил не хватило. Ярополк вмешался наконец-то. Белым рушником-полотенцем, взятым у одной из работниц, он принялся вытирать нелюбимой дочери лицо. У Мичуры что-то в груди заклокотало, из глаз слезы брызнули.

– Дай мне умереть, батюшка, – попросила девица жалобно.

– Тише, тише, – ответил Ярополк тускло, все еще держа тряпку белую у носа дочери.

– От меня пользы не будет. Дай уйти. Лучше в мешок и в воду, чем за государя замуж… Чтобы все волколаки говорили… уродина… безногая…

Гости и жители Палицкого Холма головами осуждающе покачали. Один из приехавших спросил шепотом у немолодого уже родственника Ярополка:

– Что же с девкой делается?

– Верно, мать богов прогневала, а дочке платить. А у Исты что Зверополк, что Всевлада – загляденье.

Работницы уже понесли обессилевшую Мичуру назад в ее горницу, но девица вдруг, не поднимая головы, даже оставив глаза полузакрытыми, закричала:

– Коли я за Честимира выйду, всем избам на Палицком Холме сгореть дотла!

Зверополк рванулся было к сестре, чтобы ответа потребовать за слова дерзкие, но Ярополк сына удержал за плечи, смотря при этом на Колояра и будто обвиняя его в случившемся этим взглядом. Всевлада, выходкой сестры хворой взволнованная, тихо всхлипывала – больше не от испуга, а чтобы ласку получить, и жених обнимал любимую за плечи. Мичуру унесли, уложили на лавку, и горькие причитания девицы слышными быть прекратились.

Глава 2

В год 6370. Изгнали варяг за море, и не дали им дани,

и начали сами собой владеть, и не было среди них правды,

и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом.

Нестор Летописец. Повесть временных лет (перевод Д. С. Лихачева)

– Почему положено чадам отцу своему покоряться? Пока слабы и неразумны чада, сильный и мудрый отец, как пес, бережет их, от всего худого хранит, ночей не спит, трудится в поте лица своего. Чада же самоуправством по незнанию могут дело великое испортить, беду большую навлечь. Так испокон веков у людей и волколаков было. Волколаки за людей грудью на поле брани стояли, в быту помогали. Люди за это волколаков кормили.

Верно, возгордились мы, мелкодушные, сверх всякой меры. Из чад любимых сделали их рабами. Много хорошего было сотворено при князьях из наших: и терема строились с башнями до небес, и торговля велась бойкая, и подвиги ратные совершались – только все это стояло на крови и слезах человеческих. Много веков прошло. Устали люди от жизни трудной и презрения. А до земель этих дошли монахи, несущие веру новую из далекого Златграда1. В добрую землю посеяли они свои слова, как зерна. Бывшие рабы наши идолов стали топить или сжигать, а господ-волколаков истреблять безжалостно. Их было много, а нас мало!

Здесь, у реки Рюнды, стоял Волчок, город князя Любомудра. Я был там и сражался плечом к плечу или хвостом к хвосту с многими славными витязями. Когда семь дней прошло и ясно стало, что нет надежды на спасение, государыня Негослава, первая жена владыки, обманом отослала из города сына своего Огнедара. А не успело солнце закатиться – пали высокие и крепкие стены2. О, что же это было! Сколько волколаков загублено, сколько слез пролито! Я сам чудом спасся. Горько про это речь вести. На теле моем с тех самых пор много ран, в холода ноющих. Но на сердце моем еще больше ран – до сих пор кровоточащих!

Ясинка, вторая жена Любомудра, оставшихся волколаков подобрала, как рыбешку мелкую, выпавшую из сети. Никто больше не хотел войны. Вдалеке от места позора нашего построен был Новый Волчок на реке Улуг-Хем3. И вокруг него живем мы сейчас в покое, ни в чьи дела уже не вмешиваясь, но пропитание добывая, красоту созидая и детей растя. Ясинка правит мудро и справедливо. Долго ждали все, что отыщется Огнедар и сядет на трон отцовский, да не судьба.

Сколько бы ни шли дожди весной, а солнышко придет и поле высушит. Утешил государыню нашу Велеба. Та уже и не против от дел отойти, чтобы создать семью новую, да по законам нашим отпустить княгиню-вдовицу может только новый владыка. Не ждут друга сердечного Ясинки государем.

К счастью ли, к горю ли, но в Налимов Плес пришла женщина израненная, измученная, полуживая. На шее ее был тот оберег, что отдал Любомудр сыну перед разлукой. В тереме в Новом Волчке рассказала несчастная, что она Стояна, жена Огнедара, мать Честимира да Елицы. Муж ее узнал, где волколаки прячутся, и пошел на их поиски – болен был, у своих хотел исцеление получить. Да, видно, пропал по дороге. Суженая его младшую дочь подросшему сыну доверила и сама в дальний путь пустилась – любимого найти. Мало Стояна успела рассказать – скоро умерла. Имена детей Огнедара мы в тайне сохранили.

Быстро собрала меня княгиня за сиротами-внуками Любомудра. Только на поиски я и дети мои много лет потратили. А все-таки надежды не теряли. И вот Воика, младшего моего сына, от смерти на костре недалеко от северного города Мех спасли две девицы. Одна из них и про Огнедара, и про Честимира знала, родственницей им приходилась. По ее наводке и пришли мы сюда, – рассказывал русоволосый мужчина с хитрыми и умными глазами.

Он сидел на полу избы очень бедной и ветхой, чудом еще стоявшей на полянке посреди глухого леса. Благообразный гость в шубе собольей подходил к бедному убранству, состоявшему из очага, из камней сложенного, где теперь весело лизал поленья огонь, котла грязного на крюке, звериным шкурам и гнилому сену, составляющим ложе хозяина, как камень драгоценный к старому дырявому берестяному4 коробу. Мужчина этот был не один. Рядом сидел сын его Воик в такой же шубе – совсем молодой, с лицом добрым, открытым, простым и волосами кудрявыми и русыми. Напротив рассказчика устроился сам хозяин избы – волколак и знахарь деревенский Честимир. Был он высоким, носил кое-как залатанную старую рубаху до пят, а во всклокоченные волосы темные и бороду вплетенными оказались косточки и перья птичьи. В зеленых смелых глазах прочитали гости мужество и силу воли. Грубые черты лица не делали Честимира пугающим, а широкая белая с щербинкой улыбка кого угодно бы подкупила. По правую руку от него, тоже бедно одетая, сидела племянница, княжна Агафия Светлоровская, дочь человека Юрия и Елицы-Евпраксии, волколака, людскую долю выбравшего. Девица была росту высокого, а очень длинная коса золотой змеей спускалась на сено и шкуры. Зеленые глаза красавицы следили за язычками пламени в очаге, и весь трепетный, чистый и нежный облик ее будто черту проводил между княжной и земным миром. Возле Агафии сидела подруга ее Бортэ, дитя степей, дочь истинная кочевого народа – кередов. Под густыми черными бровями узкие карие глаза девицы горели. Необычно бледным для тех мест было лицо ее, покрытое рисовой пудрой, и оттенял его светло-голубой халат, украшенный золотыми птицами. Алый пояс темной волнистой линией уходил к полу и – по грубому подолу чужой рубахи – к правой руке княжны. На плечах, груди и пальцах рук Бортэ сверкали драгоценные каменья. Девять гребней, подобных лезвиям ножей, торчало из высокого черного пучка на голове красавицы. А от затылка над плечами девицы шли две дуги из широких пластин костяных – халха в виде крыльев птицы хангаруди. Именно на Бортэ первую посмотрел бы любой, кто зашел в избу. Он бы удивился, восхитился, навеки сохранил в памяти этот образ. Но взгляни он потом на Агафию – и именно от этой девицы никогда бы не хотел он отвести глаз.

Честимир спросил у рассказчика:

– Радолюб, что ждет нас в Новом Волчке?

– Престол княжеский, – ответил тот, головой кивая, будто о таком важном деле говорить, ровно сидя, не мог.

– Так уж и обрадуются все моему приезду? Тогда у кормушки потесниться кому-то придется, а место хорошее кому потерять охота?

– Не бойся, Честимир, мятежа и крамолы. Коли сомнения сердце гложут, все равно с нами поезжай. С Ясинкой поговоришь – так все и решится. Против воли никого держать не станем. Не будьте ломтем оторванным. Всяко лучше с нами поехать, чем жить в лесу на землях, войсками Бату-хана захваченных.

Услышав последнее имя, Агафия для других незаметно нашла в складках халата и рукаве широком руку Бортэ и пожала ее. Подруга еле заметно улыбнулась княжне.

– Да и о племяннице подумай. Где ей еще жениха искать, как не среди достойных юношей Нового Волчка? – опять начал Радолюб.

Сын его при этом слегка покраснел. Видно, что-то уже говорилось ему про златокудрую красавицу. Агафия подняла глаза на гостя в шубе собольей и сказала:

– Раз пока у дядюшки моего нет жены и сыновей, я наследница?

– Так, – согласился помощник княгини Ясинки.

– Матушка Евпраксия и брат Даниил Светлоровский меня к браку ни с кем не принуждали. В Новый Волчок готова ехать, коли позволят мне выбирать суженого, по сердцу друга.

Честимир и Бортэ переглянулись, такого от Агафии не ожидая. Радолюб ответил охотно:

– У нас в теремах и избах девиц неволить не принято. Выбирай с умом, а мы поддержку окажем.

Девица кивнула с благодарностью и снова словно в мысли свои погрузилась.

Ночью пошел снег. Бортэ, руки на груди скрестив, стояла на крыльце из гнилых досок и смотрела на поляну и темневшие вокруг деревья. Дверь скрипнула. На улицу вышла Агафия с рушником на плече и миской, полной воды, в руках.

– Иди скорее. Умою, пока вода не замерзла. Видеть на тебе это не могу!

– Только отойдем, – ухмыльнулась кередка послушно. – Так уж все худо?

– Как харю чужую нацепила, – притворно проворчала княжна, наступая на снег скрипучий по пути к деревьям, росшим так близко друг к другу, что ветки у некоторых сплелись в узлы.

Агафия терла лицо подруги рушником, пока не очистила всю желто-коричневую кожу от пудры. Бортэ пожала плечами.

– Матушка моя такой ходила. И прекраснейшей казалась и мужу ее – хану великому, и отцу моему – воину, его слуге, его псу… Ах, Лан, ты царевна была в Хуа-го. А твоя дочка где… и кто? Бату-хан мертв. Его убил родной сын Абукан, любимую свою от гнева, мной вызванного, защищая. Хороша же я. Неладно мне, Агафия! Он не родной батюшка, он меня за измену матушки казнить хотел, а я его люблю за силу, гордость, ум бодрый, ласку, доверие. За то, что многому научил. Понимаю, что жить-то дальше буду, только как?

– Как Бог даст, – вздохнула княжна. – Ты одна уговорила жен с детьми бежать из стана, чтобы войско кередов их догонять пустилось и в водах Рюнды не потонуло?

– Наврать пришлось. А у тебя что? Каков из себя речной Хозяин?

– Высокий, волосы очень светлые, с голубым и серым, одет не по-нашему, а у ног сом как собака вьется. Его матушка смогла убедить Светлоровск от погибели спасти, на дне Рюнды спрятать. Там можно и хлеб растить, и на охоту ходить, а вместо звезд жемчуг речной…

Агафия уронила миску, расплескала воду, закрыла руками лицо. Бортэ руку на плечо собеседницы своей опустила:

– Ну-ну, зачем плакать? С княгиней Евпраксией беда?

Девица всхлипнула, головой замотала.

– Даниил? Варвара?

– Я их больше не увижу никогда. Через триста лет матушка сможет открыть путь на сушу и со мной встретиться. Но людей моих близких, дорогих тогда и на свете не будет! А я не простилась с ними, когда в последний раз Светлоровск посетила…

– Помнишь, как провожали они тебя в Валгедское княжество от кередов и меня спасти? Разве тогда мало слез было пролито, слов в утешение сказано?

– Я помню, мы еще в тот день совсем убежали. Только знаешь, я еще верила, что смогу вернуться. Пусть другой, не прежней, все равно. А они хорошие. Кого бы мы с тобой еще ни встретили, сильнее брата Даниила и мамки, боярыни Овсеевой, любить меня никто не будет, – бормотала княжна, размазывая пальцами по щекам слезы.

Бортэ посмотрела на нее, не зная, что сказать, а потом потянула к избушке за руку.

– Я так утомилась, что голова кружится, дышать тяжело. Нам обеим отдохнуть бы надо, – подняла миску, опиравшуюся одним краем о корень дерева. – Хорошо, однако, что не чувствуют волколаки холода. Иначе как бы ты меня зимой на улице умыла?

Агафия, еще не до конца успокоившаяся, пришла в благоговейный трепет от темного леса, белых хлопьев, падавших с неба в конце зимы, и вида девицы черноволосой в одеждах голубых, которая будто отделилась от ствола или ветви, покрытых светлым и сиявшим в ясные ночи снегом. Бортэ же, прищурившись, наблюдала за маленькой фигуркой с не то рогами, не то крыльями на голове, отражавшейся в больших зеленых глазах. И в эти мгновения тоска, страхи и сожаления на время перестали грызть и рвать на части сердца молодые, горячие да открытые.

Глава 3

О ветер, ты, ветер!

К чему же так сильно веешь?

Начто же наносишь ты стрелы ханские

Своими легковейными крыльями

На воинов лады моей?

Слово о полку Игореве (перевод В. Жуковского)

Утром Агафия попросила Честимира и Радолюба осмотреть Бортэ. Воика выставили вон с наказом разведать, безопасна ли будет дорога на Валгедское княжество. Кередка уже стояла к одной из стен лицом, сняв искусной работы парик, спустив до пояса дорогое одеяние. Княжна с болью в сердце смотрела на обрезанные черные вихры, чуть приподнятые от корней, не доходившие теперь даже до шеи, и голую спину, покрытую буграми светлых и темных рубцов, как сетью. Агафии было стыдно – за двоих, потому что Бортэ не смущалась вовсе, на вопросы отвечая обстоятельно и внимательно знахарей своих слушая.

– Еще с тех пор, как вы в Белоостровной монастырь ворвались? – покачал головой Честимир, хмурясь.

– Да. Все должно было пройти уже, да и волосы отрасти хоть немного. Я волколак все-таки. Первый раз такое.

– А что еще горело в хранилище книжном? – спросил Радолюб осторожно.

Бортэ не сразу, но ответила:

– Голубиная книга.

– Вы сожгли Голубиную книгу? Ту, где мудрость народа нашего была изложена? – простонал слуга верный княгини Ясинки.

– Я сожгла. Одна, – ответила кередка осторожно.

– Нет, это я сожгла, да еще и Бортэ туда толкнула, – выдавила княжна, опустив красное от стыда лицо.

– Агафия! – выпучив глаза, прошипела ее подруга.

– Коли я сама виновата…

– Кабы я тебя виноватой считала, не вернулись бы мы вместе под Светлоровск.

– И ничего не осталось? – вмешался Радолюб слабым голосом.

– Проверять недосуг было. Из монастыря бежать пришлось, – ответила Агафия уже смелее.

– Ох, да кабы Голубиная книга самой важной была, не хранили бы ее волколаки в монастыре человеческом, а нашли бы способ увести в Новый Волчок, – попытался всех одним махом утешить Честимир. – Лучше придумай, Радолюб, как Бортэ помочь. Спину-то она прикроет, а с волосами что делать? Стриженая девка – позор.

Агафия подняла с охапки сена парик. Костяные пластины и гребни уже вынуты были оттуда. Кередка головой покачала:

– Он при и после моей тетки Донгмеи хранился в сундуке, плотно закрытом. Рабыни волосы эти мыли, чесали, маслами пропитывали, воском смазывали. В дороге это все неудобно, да и делать некому. Может, в Новом Волчке… Но отрастут косы мои к тому времени, Радолюб?

– В том-то и беда, что не носить тебе, Бортэ, своих длинных прядей. Коли вещь с чарами горит, непростое пламя получается. Навеки тебе и отметины эти во всю спину, и голова бедовая – стриженая!

Агафия выронила парик и посмотрела на подругу, у которой желваки на скулах заходили. Девке без косы везде путь заказан. Княжна бы ахнула, да постеснялась, не хотела Бортэ бедной еще сильней докучать – и так непросто ханум бывшей, без изъянов раньше красавице. Племянница Честимира сказала только:

– Я помогу ей выбрать платок на голову. Никто ничего не увидит…

… – Что за времена настали, ума не приложу! Слыхано ли дело, чтобы целый город зимой под воду ушел?

– Там княжил государыни нашей племянник Даниил.

– Жаль его, сестру и матушку.

– Много кого жаль! У меня младший зять родом из Козыры, это на границе между Светлоровским и Сороцким княжествами.

– Ижеславец, Лопастна, Поронск, Росьтовец, Ужеск, Сороцк, Козыра, Светлоровск, Распутье, а сел сожжено немерено! И за какие грехи нам кереды окаянные посланы? – сетовал зрелый, но молодящийся, с лихими длинными усами мужчина – купец, вышедший из-за своего прилавка под пестрым навесом с кистями, чтобы побеседовать с другими людьми на площади торговой.

Пирожник с лотком, где из-под белого рушника тянулся запах румяных кулебяк и расстегаев, кивал, щурясь и гладя рукой в слишком большой варежке узкую козлиную бородку. Молодой поп в темной шубе слушал знакомых своих внимательно, а сам говорил мало. Сынишка его, закутанный, как клубочек, тянул ручку к гладкой черной кошке с короткой шерстью, голой и с еле заметными следами от ожога на спине до середины и узкой мордой, сидевшей в крепкой корзине, поставленной аккуратно на свободное от товара место на прилавке. Зверек уши навострил, будто беседа человеческая интересна ему была, а глазами большими впился в хозяйку свою, светловолосую девицу с длинной косой, падавшей из-под бирюзового платка, в очень темную шубку и белую рубаху с голубыми узорами. Красавица приподнимала то один, то другой платок с прилавка и постоянно совала их к корзине ближе, будто советуясь с любимицей домашней, на базар взятой для забавы.

– Ты бы, душенька, сестрицу али матушку взяла помочь, – заметил купец.

– Я с дядьями и братом в дороге. Они торгуют воском и медом, к нарядам их вовек не затащишь, даже на веревочке, – ответила девица, откладывая в сторону желтый платок с петушками красными.

– А кошку зачем с собой в дорогу?

– Нигде нельзя одну оставить. Вон, горшок с кипятком опрокинула. Любимая, хоть и дурашка.

Зверек выполз из корзины и потянулся носом к ручке ребенка. Носик и усы шевелились смешно. Уши были к голове прижаты. Тощий хвост стоял трубой.

– Бери шелковый, на лето. На зиму лучше этот шерстяной, – советовал купец, расправляя, как стяг княжеский, перед золотоволосой красавицей розовый платок.

Кошка сделала неловкий шаг и кувырнулась с прилавка в небольшой сугроб. Немедленно подняв морду, она осталась сидеть, не отряхивая с темной шерсти снег и выпучив недовольно глаза. Ребенок засмеялся, поп и пирожник улыбнулись. Девица сказала купцу:

– Нет-нет, весна скоро. Шерстяной ни к чему. Я возьму этот, шелковый, – аккуратно дернула за зеленый платок с узором из ромбов и крестиков между ними. – И две кулебяки с курицей, капустой и грибами.

Мальчик, кряхтя, помог кошке устроиться в корзинке.

Когда девица отошла от лавки, то сунула один пирог зверьку:

– Поешь, Бортэ, – и сама принялась уминать за обе щеки.

Агафия понесла подругу по базару, где на три работавших прилавка приходилось десять пустых, снегом, покрытым следами птичьими, заваленных, и улицам, заполненным людьми. Из сожженных княжеств беженцы наводнили Валгеду5 – большой белокаменный город. В Светлоровске базар был у самого берега, на реке Рюнде. Здесь же торговали в особой части города, а за рядами прилавков начинались терема, избы и огороды. Местная река – Веда6 – бежала через столицу княжества, словно рассекая на две половинки скорлупу яичную. Стены стояли по берегам, и мост от двух ворот в высоких башнях вел с торговой стороны на площадь с белокаменным княжеским теремом и большим собором с шестью не золотыми, как привыкла Агафия, а темно-серебряными куполами не луковицей, а полукругом. Многие улицы дальше начинались крохотными и крупными церквушками и тянулись к белым стенам и валу, и высокие боярские палаты переходили в избы и мастерские зажиточных горожан, а после в хижины бедняков. И везде толкались люди, ржали лошади, а дорогу то и дело преграждали сани, заваленные сундуками с хозяйским добром или связками хрюкавших поросят и кудахтавших кур. Война страшным помелом прошлась по земле, и по миру полетели в разные стороны люди, как соринки. Только дети малые, как птички, беззаботные, улыбались и лепетали что-то товарищам или родне. Отцы и матери, вдовы и бездомные, многие еще и не знали, куда податься на ночлег, – беженцы были угрюмы, злы, и боль, страх и страдание нанесли на лица отпечатки. Агафии хотелось отвести взгляд и сжаться в комочек каждый раз, когда проходила она – сытая, тепло одетая, к родному человеку спешившая – мимо несчастных семей. До ушей долетали обрывки чужих разговоров:

– Мы-то ждали, что Бату-хан помер – и беде конец, а щенок его Абукан взял Распутье. Сюда движется…

– А все-таки Абукан прежнему хану не чета. Нет у кередов больше мира. Каждый хочет урвать кусок пожирнее…

– Ой, не выстоит Валгедское княжество…

– Собаки…

– Вороны…

– Кабы встретил любого кереда – руками голыми задушил…

– Конем затоптал…

– Глаза бы выцарапала этими ногтями…

Агафия посмотрела на черную кошку, кусавшую положенную между передних лап кулебяку, и жалела, что не может бросить все и заткнуть уши: и свои, и Бортэ. Так и дошла девица с корзинкой почти до самых ворот, а после завернула во двор шинка. Там рослые парни вводили лошадей в конюшню. Под навесом стояли сани богатые и бедные, а недалеко от них спал мирно тощий медведь с кольцом в носу, короткой цепью к столбику прикованный. Двое мальчишек – в сапожках и лапотках, хозяина шинка сын и работник – ловили пестрых кур у колодца. С крыльца, выдавая ногами коленца, как в пляске, спускался пьяный, то и дело припадая головой к груди простоволосой гулящей девки с красными от сока свекольного щеками. Внутри был полумрак. Свет тусклый лился сквоь узкие оконца, затянутые бычьим пузырем – органом из брюшины зверя рогатого. За длинными столами люди пили и ели. Кто-то кушал уху, а в глазах застыли слезы от потерь. Некоторые только хлеб жевали, с завистью смотря на горшки и вдыхая запах вареной птицы и рыбы. Трое мужиков, видно желавших прокутить последнее, плясали под игру на гуслях, бубне и домре скоморохов: старика и мальчиков в пестрых рубахах, хозяев заснувшего во дворе медведя.

Агафия поднялась наверх и в горнице, для них предназначенной, закрылась. Корзина была поставлена на пол, и черная кошка тенью выскользнула на старательно вымытый, но все равно страшный и исцарапанный пол. Княжна воткнула нож между досками. Зверек, перескочив через него, обернулся Бортэ-девицей. На кередке была белая рубаха с вышивкой и тесьмой цвета травы молодой. Агафия сбросила на лавку платок и шубку. Пояса у подруг были одинаковые – красные, широкие. Княжна с улыбкой смотрела, как подруга ее достает из корзины шелковый зеленый платок.

– Повяжешь мне? Тут зеркала нет. Только чтобы ровно, – попросила Бортэ.

Агафия старательно обмотала ткань легкую возле черных коротких волос и шеи, спустила красивые складки по груди и плечу правому. Кередка щебетала:

– Ты видела, как купец хотел нам шерстяной платок продать? Шелк дорогой. Он боялся, что мы ничего не купим.

– До тряпок ли теперь добрым людям? – спросила княжна.

Снизу доносились голоса, грохот, музыка. Агафия поморщилась, когда кто-то завопил:

– Ах ты дрянь!

– Псина бешеная! Чтоб тебя как калеку скрючило!

– Скучаешь по тишине палат в Светлоровске? – спросила Бортэ, смотря мимо собеседницы.

– И по ночевкам в избах, когда мы с тобой шли на остров Северный за Голубиной книгой.

– Теперь меня ни один хозяин на порог не пустит. В шинках с отдельной горенкой хоть спрятаться можно. Знаешь, в стане брата моего всегда шум такой стоял. Жизнь кочевая – да с воинами, женами их, детьми, скотом.

Кередка заметила, что княжна присела на лавку у стены и задумалась. Подруга спросила вдруг:

– Агафия, не будь я волколаком, ты бы мне хотела глаза выцарапать?

– А как бы мы тогда встретились в лесу под Сороцком? Как бы тебя привез ко мне из-под Подковки Даниил, брат любимый? Бортэ, этой войне я за тебя только благодарна. Остальное… Везде беда, у всех горе. А я бессильная, как горлица с крыльями сломанными. Распутье в мое княжество входило – я не уберегла.

– Как бы ты смогла? Этот город не на Рюнде стоит, – заметила Бортэ, садясь рядом.

– А Валгедское княжество? Тут моя тетка Авдотья правит.

– Вы с ней столько лет не виделись!

– Да разве в этом дело? У людей беды, а мне и хлеб горек, и вода как соленая, покуда слезы льются. Только не в моей власти кередов остановить. На Петров день7 в деревнях колеса тележные поджигают и скатывают вниз с холма. Коли полетели обод и спицы горящие по склону – никак их не остановить, только если в огонь этот прыгнуть, сбить, помешать дальше спускаться. У нас сейчас то же самое.

Так девицы еще долго проговорили. Вечером вернулись их спутники. Первым в горницу вошел Честимир. Вымытый, причесанный, без косточек и перьев птичьих, в белую рубаху, синие армяк8 и порты9 и алые сапоги наряженный, с полушубком в руках сильных, казался внук Любомудра моложе и красивей – ну вылитый князь или боярин. Дядюшка увидел, что племянница его заснула на лавке, подложив руку под голову. Голубые ленты косы и концы пояса лежали на полу в окружении золотых прядей. Сама девица была укрыта пестрым одеялом лоскутным. Бортэ же сидела рядом – у корыта под горящей лучиной. В водной глади рассматривала кередка придирчиво свои лицо и наряд, но, видимо, оставалась очень довольной. Она поспешила к пришедшему и прошептала:

– Агафия сегодня в торговых рядах сказала больше, чем в Светлоровске на любом празднике с боярышнями. Пусть отдохнет, помолчит, выспится.

– Вот как! – усмехнулся Честимир, всегда о боярышнях имевший мнение невысокое, отчего робость и замкнутость Агафии никогда не осуждавший. – Только разбудить ее все-таки надо. Сюда сейчас поднимутся старшие сыновья Радолюба.

Глава 4

Что умеете хорошего, то не забывайте,

а чего не умеете, тому учитесь…

В. В. Мономах. Поучение Владимира Мономаха

(перевод Д. С. Лихачева)

У помощника верного княгини Ясинки семья была большой: подарила ему супруга единственная двух красных девиц, оставшихся в Новом Волчке, и трех добрых молодцев, взятых в земли человеческие. Юноши странствие с отцом восприняли с воодушевлением, а за долгие годы они еще и возмужали да опыта такого набрались, что на родине их бы все слушали, рты разинув. Радолюб мог сыновьями своими гордиться. И если младший, Воик, был все-таки больше охоч до забав, старший, Добрыня, и средний, Путята, толково помогали батюшке в делах торговых. Поиски внука Любомудра средств требовали немалых, да и Новый Волчок иногда нуждался в товарах, которые только в мире человеческом можно было достать. Вот и теперь приехали Добрыня и Путята с севера в Валгеду с санями, нагруженными шелком, бархатом, тафтой, парчой, маслами душистыми, уборами драгоценными из серебра и золота, даже винами! Сыновья похвастались батюшке:

– Все по цене сходной отдают – в военное время не до полотна и масел.

Бортэ Добрыня и Путята понравились. Они что-то умели, делали это хорошо и быстро, а еще казались надежными, а увидев кередку, не показали ни недовольства, ни удивления, а второй брат с улыбкой заметил:

– Не зря про тебя Воик с утра до вечера три дня говорил!

Девица засмеялась, а младший сын Радолюба смутился. Агафия нахмурилась, будто кто-то ее подругу оскорбил. Впрочем, скоро и княжна оценила Добрыню и Путяту за охоту истинную помочь Честимиру и ей.

Путь в Новый Волчок решено было держать через Чередынское княжество10, где, по уверениям Радолюба и его сыновей, село Беркут11 на реке Смородина окажется последним рубежом между тем миром, который Агафия, Бортэ и Честимир знали, и землей неведомой, прячущей поселения волколаков. Из-за саней странствовать пришлось в человеческом облике. Скучной дорога не была – будущему князю и спутницам его пришлось учиться многому.

Правя санями, меньше всего нагруженными товарами, Радолюб рассказывал сидевшим рядом с ним Честимиру, Агафии и Бортэ о законах и обычаях Нового Волчка:

– …А над всеми судьями князь, так что неправедный суд на его совести. Когда дело к суду идет, готовят обе стороны довод – доказательства в защиту слов своих. Это первый шаг к истине. Вторым шагом зовется правда – свидетели, перед князем и добрыми людьми – понятыми ответ дающие. Если запутанно дело, прибегаем мы к испытанию водой: кинуть в реку или озеро того, кого обвиняют. Если тонет – надо оправдать. Еще можно тяжбу разрешить поединком на поле или жребием (попросить кого-то, ни с одной из сторон не связанного, достать имя из мешка – чье достал, тот и выиграл дело). Третий шаг суда – правеж – исполнение приговора. За малые грехи платят пени или бьют батогами12, за средние – кнутом на площади, за большие отсекают руку. Казнь смертная у волколаков всегда только для людей была, потому сейчас к ней не прибегают – некому голову рубить, некого в землю по грудь закапывать…

– Что будет, если я кошель украду? – спросила Бортэ.

– Батоги.

– Дом соседа сожгу?

– Кнут. А в Светлоровском княжестве как суды шли? – обратился Радолюб к Агафии.

Он уже давно заметил, что девица слушает невнимательно, вместо этого разглядывая березы и сосны, мимо которых путники проезжали.

– Должно быть, похоже, – ответила княжна, замявшись.

Даниил и Евпраксия иногда обсуждали тяжбы при ней, но заставлять Агафию запоминать такое никто и не подумал. Не желая обидеть Радолюба, девица хотела добавить что-нибудь, но выдавила только заученные когда-то слова:

– Не судите, да не судимы будете.

– Тогда, княжна, на смерть нас осудят те, на кого мы глаза закрываем, – заметил собеседник ее.

Агафия сама для себя решила, что дальше Радолюба будет слушать прилежно, но два способа получения дани (повоз и полюдье13) опять ничем ее не привлекли. Девица смотрела на Бортэ, с жадностью внимавшую словам их спутника, и еле удерживалась от того, чтобы не ущипнуть подругу за щеку или не нагнуться, зачерпнуть снега, распахнуть серую шубку кередки на груди и кинуть туда белые хлопья. От мыслей шаловливых Агафия сама себе улыбнулась, но испугалась еще каких-нибудь вопросов Радолюба, успокоилась и начала смотреть на Честимира. Видеть дядюшку опытного в роли чьего-то ученика старательного! Интересно, а через триста лет он придет к сестре в платье княжеском? Матушка брата не сразу узнает.

Иногда говорилось и о том, что было Агафии интересно. Пересекая караваном своим широкое белоснежное поле, рассказывал Радолюб своим спутникам:

– Побратимство – это серьезнее даже брака. Если одного супруга забрала смерть, то второй остается жив. Но если один брат, связавший себя обрядом и клятвой, гибнет – и второй сгорит, как лучина, через год. Вот почему редко кто решится на такое родство – два случая было, когда правил еще дед Любомудра, один – когда отец его. Об этих воинах смелых, сильных и славных до сих пор волколаки память хранят.

– А девицы?.. – начала спрашивать Агафия.

– Никто с косами и без портов через это не проходил.

– А что дает побратимство? – стало Честимиру любопытно.

– Можно с закрытыми глазами связанного с тобой обрядом и клятвой где угодно найти. Да и мать твоего побратима твоей матерью становится, отец – твоим отцом, дом – твоим домом. Как при кровном родстве.

– Не худо! А еще?

– Кабы побратимство много давало, мы бы о большем числе случаев знали, – заметила Бортэ.

– Верно, – согласился Радолюб. – Побратимство заключается в знак дружбы крепкой и доверия безмерного, в память об испытаниях, вместе пережитых, но не ради благ земных.

Во вторых санях, тяжело нагруженных товарами для Нового Волчка, сидел Путята. Широко улыбаясь, он позвал Воика, ехавшего рядом на коне светло-серой масти:

– Ой, Лель14, куда ж торопишься? За Лелей гонишься? Солнце скоро взошло, полдня уж прошло – все не повернулась к тебе лада. Видно, ей кого другого надо!..

– Дурак! – ответил Воик, не сводя глаз с зеленого платка Бортэ.

Девица действительно не думала о парне, и с тех пор, как села в сани утром, занята была только запоминанием речей Радолюба.

– Сначала надо волколака попросить стать твоим побратимом. Для этого говорят: «Завяжи свою жизнь с моей одним узлом!» Сам обряд начинается с того, что приносят два ножа будущих побратимов в одной чаше, водой наполненной. По очереди воины оттуда отпивают, клинков не вынимая. После надо сделать друг другу порезы на руках и отпить крови, а потом поклясться: «Буду тебе как родной, но и лучше родного!» И целуют волколаки друг друга в ланиты15 и чело16 – три раза. Делаться это может тайно, но, когда племянник князя такой обет давал, был пир на весь мир, – рассказывал Радолюб, чуть назад повернувшийся и смотревший на ехавших позади Воика и Путяту.

– Ссоры хочешь? – спросил младший.

– Ничуть. Впрочем, из-за тебя уже столько девок страдало, что пора и самому помучиться.

– Только начал бороду растить, Путята, а уже себя мудрецом считаешь, – огрызнулся молодец и поехал к третьим саням, которыми правил Добрыня.

Тот брата встретил без шуток.

– Как воротимся в Новый Волчок с подарками, будут наши Полада и Влася носить ткани чудесные. Ты видел тафту? Вишневого цвета с золотыми цветами и гулинного17 с серебряными птицами. За оба отреза мы с Путятой и торговаться не думали – уж больно хороши, для сестриц ничего не жалко! Тебе какой больше по душе?

– Зеленый, – ответил Воик.

– Брат, – вздохнул Добрыня.

– Что ты спрашивал? – встрепенулся младший сын Радолюба.

– Батюшка тебя любит и не говорит, а только думает то, что я сейчас тебе скажу. Коли жениться раньше нас с Путятой приспичило, выбирай Агафию. У Бортэ ни кола, ни двора, а бабья дружба изменчива. Не поделят чего с княжной – от всего нашего рода только щепки полетят.

– Не думал я, Добрыня, что для вас с батюшкой свадьба – это продать меня подороже, – ответил младший сын обиженно.

– Воик, а коли с другого боку поглядеть? Агафия по закону близкому к нашему воспитана. Она будет женой заботливой и послушной, с матушкой и сестрицами сойдется легко, детей тебе воспитает разумных. А кередка что? Может, у них принято, чтобы муж детей растил, покуда суженая его на коне по лесам носится? Бабий платок повяжешь и колыбельные разучишь?

– Если надо.

– Опозорите семью вдвоем так, что нам с Путятой придется на девицах из бедных родов жениться, а сестриц наших свахи обходить будут, как чумных? И какими детушки вырастут, на жизнь эту глядя? Ух! Даже коли батюшка с матушкой благословят вас, то с горя слягут. Я, Воик, только уберечь тебя хочу…

– Благодарствую, Добрыня, – ответил юноша небрежно, ударив коня пятками по бокам гладким и блестящим.

Младший брат подъехал к первым саням и батюшку окликнул:

– Не пора ли, как вчера, верхом проехаться?

– Пожалуй, – согласился Радолюб, с облегчением наблюдая, как Бортэ сходит с саней с противоположной от всадника стороны. – Князю важно уметь хорошо на коне держаться.

Для этой цели из каждой тройки Добрыня и Путята распрягли по лошади и быстро надели на зверей уздечки да седла. Бортэ степным лунем на темную спину скакуна поднялась. Честимир, начавший кататься недавно, а до того в жизни с такой целью к коню не подходивший, забрался и сел уверенно. Агафии под сапожок подставил Добрыня свои большие ладони со скрещенными пальцами. Княжна любила верховой езды учение за то, что осторожный Радолюб разрешал волколакам, которым мороз не опасен был, для свободы движений снять шубы тяжелые. Но еще странным для Агафии являлся теплый бок кобылы – зверя, в которого сама девица могла превратиться, – под ногами. Еще тяжко понимать, что ты во власти лошади, которой бог весть что на ум взбредет. Княжна смотрела на щурившегося от яркого солнца Воика, непривычно собранного и неловкого еще, когда кони начинали идти, Честимира и с удовольствием покачивавшуюся в седле Бортэ.

Так как вокруг саней и всадников белело поле широкое, Радолюб заставил оставшихся двух лошадей в его санях пуститься бегом и закричал:

– Обгоните-ка!

Все полетели вскачь над гладью, покрытой еще снегом раннею весной. Копыта и полозья поднимали пыль колючую цвета облака в ясный день. Осторожная Агафия первой решила отстать и направила бережно зверя к невысокому холму, откуда решила наблюдать за погоней. Вот вырвались вперед сани Путяты. Интересно, каково там вину и маслам в горшках глиняных, пусть и устроенных в ящиках с песком и соломой? Но уже обгоняет среднего брата Добрыня. Нет, Радолюб опять всех быстрее, он что-то кричит, и слова его гонят волколаков, как ветер снег в метелицу. Где Честимир? Он рядом с санями старшего из сыновей посланника княгини Ясинки. Агафия улыбнулась нежно, глядя на фигурку дяди в седле. Хорош! Не Светлоровский князь Даниил, но ведь брата девицы в седло посадили в пять лет. Воик вырвался вперед, но вскоре его обогнала Бортэ. Подруга ее вспомнила, что кередка, сидя на коне, кажется гибкой, маленькой, вовсе никаких сил не прикладывающей, чтобы скакать во весь опор. Должно быть, даже на кляче та, которую учил сам Бату-хан, понесется быстрее всех и, как стрела, не остановится, пока цели не достигнет.

Вдруг эта стрела повернула вбок и начала описывать дугу. Воик, приняв все за игру с одним им, поспешил наперерез, но немного совсем опоздал и теперь снова дышал в спину, но не мог поравняться с кередкой, отправившейся к холму. Радолюб, Добрыня, Путята и Честимир остановились и наблюдали за отделившимися. Агафия, вздохнув, поскакала навстречу Бортэ и Воику. Не дают отдохнуть, заставляют играть. Что за волколаки-то!

– Ты почему не погналась? – крикнула кередка княжне издалека, улыбаясь весело.

– Лошадь берегу. Нам до Беркута еще добираться, – ответила Агафия шуткой.

К саням и Честимиру все трое поехали шагом и рядом – Бортэ посередине. Добрыня, Путята и наследник из колена Любомудра горячо спорили о том, какой масти кони самые красивые. Радолюб смотрел на вернувшуюся молодежь ласково, но губы его были поджаты. Воик догадался, что недовольство батюшки заслужил, и приотстал. В лицо Агафии подул ветер, и он словно принес знакомые, но полузабытые свежие запахи. Девица только тогда внезапно поняла, что зима закончилась. Она повернулась к подруге:

– Весна пришла, Бортэ.

Кередка не знала никогда, какой в княжествах бывает весна-красна. Но у Агафии сердце забилось быстрее от мысли о зеленой дымке вокруг веток берез, плеске волн в разбуженных реках, желтизне показавшихся из-под сошедшего снега прошлогодних листьев и травы и запахе после первых дождей. Кто-кто, а подруга не может не понять и не почувствовать заранее этого всего!

И по улыбке Бортэ и лукавому взгляду искоса Агафия догадалась, что кередка все это поняла.

Глава 5

Эта ночь – она только моя,

и из рук ее вырвать не сможет

даже холод снегов января.

И никто ей, как я, не поможет.

И. Ф. Гильченко. Колыбельная для ночи

Путники ехали уже по землям огромного в сравнении с остальными своими соседями Архангело-Глинского княжества18, когда девицы узнали дурные вести. В селе Добрыня, Путята и Воик остались проследить, чтобы лошадям дали овса и ячменя вволю, а остальные пошли посмотреть на реку с высокого берега. Агафия и Честимир вспоминали Рюнду. Они парой шли позади Бортэ и Радолюба, говорившего снова о вещах, которые любому князю и приближенным его знать надобно:

– …Даже сейчас у государя должна быть дружина, на старейшую и молодшую делящаяся. Дружина старейшая – княжи мужи – это те, у кого есть вотчина. Ясинка самых верных и на помощь скорых так после закладки первых теремов в Новом Волчке наградила. На моей земле сейчас супружница с дочерями хозяйничает. Еще хороша вотчина Колояра – Налимов Плес. Этот волколак молод, семь лет назад наследство принял, а по батюшке его я, известие о смерти получив, убивался. Дружину молодшую мы зовем гридью. Это дворовые слуги княгини…

Честимир спросил:

– А есть ли в Новом Волчке рабы-холопы?

– Нет такого. Волколака нельзя заставлять на другого работать без награды и оплаты. Так было при Любомудре, память и законы его мы чтим и храним. Людям же в Новый Волчок путь закрыт.

– Путята бежит, – заметила Бортэ приближавшуюся к ним фигуру.

– Разве мы так загулялись? – удивился Радолюб.

Средний сын, подбежав к батюшке и собеседникам, сказал, в волнении пребывая:

– Люди во дворах говорят, что хан Сартак, младший брат Абукана, от него отделился и со своими людьми будет жить особо. Только еще зимой, почти сразу после похорон Бату, отсылал молодой владыка воинов по завоеванным землям к реке Смородине, раскол замыслив!

Бортэ слабо вскрикнула и упала без чувств на руки Агафии – как на бывшую ханум непохоже! Честимир помог донести кередку до саней. Невеселым дальше был путь!

Снег в тот год быстро таять стал. Дорога утопала в грязи, а полозья саней изредка ломали серый лед луж. Ноги коня Воика, скакавшего не по дороге, утопали в сугробах, и ржал жалобно зверь, когда обжигала его холодная у самой земли вода. Сидя на ветках берез, перекрикивались над головами странников гладкие черные птицы. Глядя по сторонам, Агафия сказала тихо Честимиру и Радолюбу:

– Ветер весенний нам грачей принес. Значит, через тридцать дней снег совсем сойдет.

Мужчины девице не ответили ничего. Уважая горе Бортэ, временно перестал Радолюб рассказывать о жизни в Новом Волчке. Честимир искал глазами просвет в покрове из серых облаков, на небо кем-то могучим и неведомым накинутом. Агафия обнимала Бортэ, голова кередки лежала на груди княжны. Девица золотоволосая думала: «У нее есть мы. Зачем же она любит их? Из-за них земля наша кровью захлебнулась. Коли Сартак от Абукана часть войска увел – конец беде, невредимой останется Валгеда? Ах, Бортэ, с кем же ты едешь! Здесь и горю твоему не посочувствуют. Гадко! Я ни слова не скажу о том, что думаю, только пусть она глаза откроет, оживет. За какие грехи нам это, Господи? Неужто нет на всем белом свете никого хуже ее… и меня?»

Бортэ уже давно пришла в себя, но глаз открывать не хотела. Девица понимала: для Агафии и Честимира кереды – враги. Что волколаки подумают, что скажут? А ничего и не надо. Ослабнут племена кочевые – в силу войдут другие народы. Коли каждый хан править особо захочет, могут его с войском малым съесть, как траву степную. Однако Сартак давно уже себя впереди блага общего и единства ставил! Бортэ вспоминала пир в Золотой юрте, на котором убит был на переговоры приехавший князь Ярослав из Сороцка с его приближенными. Еще горячей оставалась кровь на коврах и подушках, а лукавый отрок говорил той, которую все считали дочерью Бату: «Хан на спину себе слишком много взвалил. Надорвется, упадет – и все рассыпется. А наследникам тащить это в разные стороны…» Как красив и богат был тот пир! Ах! Не с кем больше вспомнить ни нежную музыку, ни трепетный танец рабынь, ни блюдо жемчуга бесценного в дар, ни блеск ширм и тканей дорогих под светом фонарей. Сани подскочили на плохой дороге, Бортэ откинулась назад, ушла глубже в мех шубы Агафии. Княжна. Робкая, но могучая, как лесная медведица. Чужая или своя? Но с ней все-таки спокойнее, легче.

Радолюб и его сыновья, Честимир и его племянница избегали разговоров об Абукане и Сартаке, кередах и Валгедском княжестве и при Бортэ, и без нее, но продолжали окружать девицу заботой. На следующий день ничего уже в ее облике и способе себя держать не напоминало о потере сознания от дурных вестей. Только княжна чувствовала, что на сердце у подруги теперь такой же рубец, какие были на шее и спине.

А снег таял быстро чересчур – в санях дальше ехать стало невозможно. Спустя шесть дней пришлось путникам надолго остановиться в маленьком городке Красноозерном19, чтобы телеги купить и переложить туда товар. Радолюб рассказывал Агафии и Бортэ:

– Мы с сыновьями сюда каждое лето ездили. Когда солнце садится над серым лесом, гладь водоема горит то золотом, то алым пламенем. Любо-дорого глядеть!

Но лед с озера еще не сошел. Девицы помочь с санями и телегами не могли, поэтому решили прогуляться. Только крохотный городишко после Светлоровска или Валгеды удивить путниц ничем не смог.

Агафия решила зайти ненадолго в скромную церквушку, чей купол не парил высоко над городом, а одинокой свечкой сверкал на весеннем солнышке у самых крыш изб и теремов. У ступеньки перед многослойным входом-порталом ждала крупная и крепкая черная собака с мордой пухлой, нижней челюстью широкой да крупной, маленькими висячими ушами, широко поставленными передними и задними лапами и пушистым хвостом, закинутым бубликом на спину20 – местами гладкую и блестящую, а кое-где покрытую рубцами, на которых шерсть не росла. Горожане у церкви, сбившись в кучки, обсуждали одно:

– Взята Валгеда!

– Ну на что же это похоже?

– Знать, много еще у Абукана силы…

– Кереды после боя пир устроили, сидели на досках, на тела раненых витязей и защитников положенных! Стоны были вместо музыки…

– Сказывают, княгиня Авдотья из окна терема выбросилась, да не сразу померла. Лежала на улице, кричала, а помочь уже было некому – пылала Валгеда, дома грабили. Отмучилась, когда керед какой-то конем своим ей голову растоптал.

– А невестки и дочери спастись не смогли. Забрали их в юрты – пешком до самого стана связанных гнали – ханам на утешение, всему народу нашему на позор!

– Ох, защити Архангело-Глинское княжество, Царица Небесная!

Собака прислушивалась. Вдруг непостоянный весенний ветер подул в другую сторону, и она учуяла знакомый запах и обернулась к белым стенам церкви. Агафия вышла на улицу. Она крестилась и кланялась, повернувшись к входу, но, судя по бледному лицу и горящим, как безумным, глазам, уже достаточно услышала и все поняла. Княжна протянула руку и стала шарить в воздухе, как слепая. Собака подставила черный нос под тонкие пальцы. Ладонь поднялась выше, слабо почесала за ухом волколака. Агафия процедила сквозь зубы тихонечко:

– К Радолюбу. К Честимиру.

Девица шла быстро, но дороги будто не различала. Бредущая навстречу румяная баба развернула коромысло, но Агафия все равно задела полное ведро, окатив и себя, и протиснувшуюся между ней и горожанкой Бортэ-собаку. После княжна наступила на развалившуюся на залитом солнцем сухом кусочке не устеленной досками улицы свинью и чуть не упала. И волколаку в зверином облике пришлось хватать подругу за подол рубахи зубами и волочь прочь, чтобы девица не стукнулась лбом о раскрытые створки ворот в шинок. Под навесом никого не было, кроме спутников Агафии и Бортэ. Одна телега была полностью загружена, одни сани совсем опустели. Со вторых Добрыня, Путята и Воик носили товары в повозку, где Радолюб и Честимир укладывали полученные ящики и мешки. Княжна кинулась к слуге княгини Ясинки. Тот склонился, напуганный ее видом и ожидавший что-то услышать, но и не думал, что Агафия схватит его за плечи и закричит жалобно:

– Улетим отсюда! Убежим, уплывем, все бросим! Только скорее, Бога ради!

– Что случилось? – испугался Радолюб.

– В Новый Волчок. В Новый Волчок, только там мне будет спокойно. Здесь убивают таких, как я! Быть беде – и я погибну!

– Валгеда? – спросил Честимир, не глядя племяннице в глаза.

– Да! Не будьте глупыми и жестокими! Не равняйте жизнь чужую и товар! – заплакала Агафия.

На крыльцо шинка и двор вышли люди, криками девицы привлеченные. Опасаясь, что услышат люди не то, Добрыня поспешил зевак предупредить:

– Сестрица по жениху убивается. Он остался в Валгеде.

– Ох ты, Господи, жизнь молодая. Сгоревшая, загубленная, – вздыхали все, крестясь и головами качая.

Радолюб Агафию приобнял:

– Тише, тише, в горницу пойдем!

– С места не сдвинусь, пока не будет по-моему! А коли не будет, заберу Бортэ и уйдем с глаз долой, раз не нужны здесь никому!

Собака припустилась помогать Добрыне и залаяла на зевак яростно. С других дворов псы начали отвечать, зазвенели цепи тяжелые. Лошади на конюшне заржали от испуга. Старший сын Радолюба потащил Бортэ за загривок, крича слишком громко, чтобы люди волколаков под навесом не услышали.

– Ах ты! Муха дурная под хвост цапнула! Путята, подсоби унять!

– Ась?! Ась?! – завопил средний брат. – Я же на ухо тугой с тех пор, как ты меня за Аленку – бесстыжую бабенку к косяку дверному припечатал!

Агафия, окруженная Честимиром и Воиком, как кольцом, не способная перекричать шум во дворе, теперь только плакала. Ее удалось увести в горницу наверх. Когда княжна вырвалась из забытья, она услышала в темноте (ни лучины не было зажжено!) негромкий голос, которому недоставало ни красоты, ни силы, певший:

– Бортэ, лучину б зажечь, – сказала Агафия.

– Не надо. Так хорошо.

– У Радолюба прощения попросить надо. И у Добрыни с Путятой.

– Они уже спят.

– Ты чего не спишь? – спросила княжна серую тень, склонившуюся над ней, положившую, должно быть, еще днем голову подруги к себе на колени.

– Думу думаю.

– Тяжелы наши думы! – вздохнула Агафия.

Девицы помолчали. Княжне вдруг страшно стало, что кередка заснет, и она спросила у подруги:

– Что за колыбельную ты пела?

– Когда умерла моя тетка Донгмеи, я долго плакала и не могла спать. Няня Горинка утешала меня, как могла. Она сидела всю ночь у постели, потушив все огни в юрте, и баюкала меня словами со своей далекой родины. Я никогда бы не подумала, как пригодится мне учить язык моей рабыни… О, нет, не рабыни. Она и Донгмеи были мне как две матушки родимые. Хорошо ли я сейчас пела колыбельную, Агафия?

– Скажу как на духу. Для меня хоть козой блей, а при ком другом лучше говори, как обычно.

– Да ну?

– Хорошую подруженьку тебе Бог послал? – спросила княжна, улыбаясь.

Кередка не ответила, а тихо рассмеялась, откинувшись на толстые бревна сруба шинка.

Глава 6

Страшись любви: она пройдет,

Она мечтой твой ум встревожит,

Тоска по ней тебя убьет,

Ничто воскреснуть не поможет.

М. Ю. Лермонтов. Опасение

Снег совсем растаял. На серых и черных ветках деревьев появилась свежая дымка зеленой листвы. На полях молодая трава стрелами пробивалась через пепел от старой, сожженной. С шумом плескались у берегов волны освободившихся от ледяного панциря рек и озер. То светило солнце, то дул такой сильный ветер, что на глазах слезы выступали. По нежному, как лепестки незабудок, небу плыли мягкие белые облака. Путники уже продали шубы и носили темно-коричневые армяки. Подковы лошадей оставляли полукруглые следы на не до конца еще высохших дорогах.

На границе Архангело-Глинского и Чердынского княжеств Радолюб послал Добрыню в село Беркут, где должны были путников встретить волколаки княгини Ясинки. Воику пришлось править телегой, и верхом Бортэ и уже неплохо катавшиеся Честимир и Агафия скакали теперь только втроем. Дяде, племяннице и подруге было что обсудить. В повозке Радолюба лежало два пучка тонких буро-красных веток вербы, покрытых пушистыми серо-белыми, будто светящимися по краям, почками.

Покачиваясь на лошадиной спине, княжна рассказывала подруге:

– Ранние пчелы да шмели без пыльцы не доживут до лета красного. Потому выламывать начисто все веточки к празднику церковному не надо. В Светлоровске об этом знали. Часто хоть одну веточку из букета да сажали в землю влажную сразу после службы. Вырастали корни, и на многие лета оставалось в мире этом дерево в память о добром поступке человеческом.

– И мы так сделаем на привале, – решила Бортэ.

– Агафия, если бы ты еще слова Радолюба так же хорошо запоминала, как о пчелах то, чему я тебя учил! – притворно опечалился Честимир.

– Я боюсь, Радолюб меня совсем глупой считал бы, не будь я твоей племянницей, – ответила девица, опустив глаза.

– Ты ему очень нравишься, – принялся утешать ее дядюшка. – Как он посмотрел на Воика, когда тот подарил тебе пучок вербы! Кажется, для сыновей своих он невесты лучше тебя не искал бы. В оба смотри, Агафия, стреляй очами, а коли сватов пришлют, выбирай Путяту.

– Нет, Добрыню! – поддержала подшучивания Бортэ. – Он надежнее. Путята балагур, да посмеяться ты всегда со мной сможешь, незачем для этого замуж выходить.

– Как можно такое говорить! – возмутилась Агафия, и щеки ее вспыхнули. – Про семью и любовь зубы скалить! Это же самое дорогое и важное, что только может быть! Матушка моя семью крепкую построила, батюшка княгиню берег, дорожил супругой своей сверх всякой меры, а мы с братцем уважали и слушались. Дом – полная чаша. Чего еще желать и человеку, и волколаку? Любовь – это воздух и живая вода, с благословения небес может она озарить чью-то жизнь. Кажется, если встречу я друга по сердцу, то задрожит земля, уплывет из-под ног. Зачем чему-то идти по-прежнему, коли я уже новая, неземной огонь горит в душе, я встаю по утрам для кого-то, а кто-то – для меня? Жить страшно бывает, с каждым днем зло новое открывается, у беды головы отрастают с клыками острыми, очами холодными, безжалостными. Кому ж меня беречь, как не любимому?

Честимир из речей княжны понял только то, что девица повзрослела и ему как дядюшке пора готовиться гонять неугодных женихов, слушать горький плач и лечить сердце разбитое. Бортэ сказала задумчиво:

– Отчего ты говоришь только о любви мужчины и женщины? Я видела такую любовь. Мужчина тогда зол, яростен, а женщина теряет разум, лицо, саму себя! Бату-хан мою мать любил, и я вырвать язык готова тому, кто иначе скажет. А еще он любил десятки рабынь, живущих ради его ласк возле Золотой юрты! Братец Джучи любил свою жену Балендухт, а она досталась Абукану. Часто любовь и пир свадебный скачут в разные стороны. Я думаю, чистой любовью горят только к тем, кто учит и бережет нас, детям родным и друзьям верным.

– Ах, Бортэ, разве не воспитывали тебя как будущую супругу какого-нибудь хана? – спросила Агафия удивленно.

– Скорее как мать будущего хана. Кто такая жена? Ее в свою юрту берут за заслуги ее отца и целого рода. Может, она холодна, сварлива, собой дурна, так ведь у мужа рабыни есть для утешения и забав. Оттого у него много сыновей. Только коротка жизнь воина. Ждать ли мне двадцать лет или шесть – я бы его пережила и любой ценой, любыми жертвами все так устроила, чтобы только мое чадо получило богатство и власть отцовские.

Пока Агафия думала над этими словами, казавшимися ей жестокими, и гадала, как высказаться против мыслей таких, Бортэ и ее народ не обидев – ведь еще прадеды кередов в это верили (!), к подруге своей племянницы Честимир обратился тихонечко:

– Видать, много ты про любовь знаешь.

– При наложницах жить – что при табуне. Все, что надо и не надо, на виду.

– Шила в мешке не утаишь. Только коли узнаю, что ты Агафии чего такого рассказала, – полетишь вверх тормашками с коня ли, из телеги, из окна теремного, да хоть с дерева! – пообещал Честимир полусерьезно.

Они уже вернулись к своим спутникам, чтобы помочь Радолюбу и его сыновьям устроить привал. Посланник княгини Ясинки сразу заметил смятение Агафии и поспешил спросить:

– Чего улыбка твоя как солнышко за тучки закатилось?

– Притомилась.

– Надо позабавить, игру устроить, – решил Радолюб, вспомнив, что и Воик, правя телегой, был невесел.

Может быть, печалился оттого, что не смог верхом с княжной покататься?

Если бы княгиня Евпраксия или мамка Варвара увидели, что задумали сделать с Агафией, то воспротивились бы такой забаве, но мужчины на безопасность всегда легче смотрели, потому на поляне возле озера небольшого, к которому лес выходил, золотоволосой девице вложили по маленькому платочку-утирке в каждую кисть. Уговор был спиной к остальным повернуться, не оглядываться и руки вытянуть по бокам, как крылья птичьи. Воик и Бортэ, ничем себя не выдавая, приготовились наперегонки скакать – кто быстрее тряпочку белую у княжны вырвет? Юноша чуть ли не ликовал, глаза его светились от радости. Кередка оставалась спокойной. Агафия стояла, улыбаясь и слушая вой ветра. Радолюб, Честимир и Путята одновременно гаркнули, подавая всадникам знак начинать, и птицы с деревьев поднялись в небо, напуганные этим шумом.

Княжна слышала топот копыт. Одного из забавлявшихся она узнала сразу и так точно, будто стояла к спутникам своим лицом. Когда проскочили сбоку от нее лошадиные голова и шея, а пальцы всадника потянулись к утирке, Агафия вцепилась в эту руку, подпрыгнула и очутилась на спине скакуна впереди Бортэ. Девицы улыбнулись друг другу. Воик подъехал для того, чтобы красавицы ему улыбнулись и помахали платочками. Огорченным он не казался. Путята, со стороны на это смотревший, запел так тихо, чтобы Радолюб услышал, а Честимир нет:

– Ты, любимый, как упал?

– Сапогом за кочку!

– Ты, поди, ворон считал?

– Белые платочки!

Только, лада, не твои…

В день, когда путники прибыли в село Беркут, вдруг с утра пошел снег. Он быстро таял. Белые колючие шапки покрыли кровли изб, наличники окон, пороги и ступеньки, заборы, зеленую траву, плавали в лужах во всю дорогу. Хлопья, падавшие из серых туч, пчелами жалили лица и руки, и волколаки, будь они людьми, холода боящимися, пожалели бы о том, что остались без шуб и рукавиц, защитивших бы их от «укусов». А сырость все равно досаждала! Честимир, Агафия и Бортэ даже толком не разглядели, чего в селе было хорошего. Накинув армяки на затылки и плечи, они желали только поскорее попасть под какую-нибудь крышу. К их радости, Добрыня встретил батюшку, братцев и спутников их. Забравшись в телегу к Радолюбу, чтобы самому довезти того, потомков князя Любомудра и кередку и показать братьям путь до выбранной им избы, старший сын рассказывал охотно:

– Двор самый дальний, на отшибе, за избой, которая худой зовется, где жить никто не хочет. По крутым холмам тропинка к заброшенному мостику через речушку Заряница ведет и к лесу. Хозяева хорошие: дед, что с печи не встает, и тугая на ухо дочь его, непетое волосье…

– Кто такая «непетое волосье»? – спросила Бортэ тихонько у Агафии.

– На свадьбах невесте платок по-бабьи повязывают и при этом песни поют. Кто ни разу замужем не был – та и зовется «непетое волосье». Вековуха. Век одна векует. Таких бабы замужние, подруги прежние, и девки юные сторонятся, на посиделки и игрища не зовут, боятся, хоть и меньше, чем волколаков. Значит, у нее нас никто не потревожит, да и она потом по соседям про гостей худого говорить не пойдет.

В избу девицы влетели стрелами – мужики и парни управлялись еще с телегами и лошадьми. Отряхнувшись в сенях, прошли Агафия и Бортэ в горницу, где, переступив через порог, поклонились хозяйке – уже немолодой, с морщинами на лице, огрубевшими от тяжелой работы большими руками и толстой серой косой. Черная, как ряса монашеская, рубаха ее яркой виделась на фоне белой печи большой. Вековуха девицам кивнула, но ничего не изменилось в лице ее. Казалось, что хозяйка уже неживая – хоть веретеном коли, хоть пряник дари, а лицо каменным останется.

Поклонились девицам еще два парня, на лавке у стола сидевшие. Один был с волосами и короткой бородой пшеничного цвета, второй – с черными прядями, голубыми глазами живыми и веселыми. Агафия пожалела, что нет с ней и Бортэ их спутников из Нового Волчка. Кередка же улыбнулась приветливо:

– Ай да погода! Мы промокли.

– Да так, что на печи сушить надобно? – спросил парень с бородой и усами темными. – Садитесь к столу, красавицы.

Агафия начала открывать дверь назад в сени.

– Куда же, милая?

– Нам обсохнуть нужно. А то воды с рубах под стол натечет – ты же первый ноги промочишь, – ответила Бортэ своему собеседнику, готовясь вслед за подругой выйти к Честимиру и Радолюбу.

Однако Добрыня и другие путники в это время вошли в горницу. Старший сын представил остальным двух юношей:

– Колояр, хозяин Налимова Плеса, и Зверополк с Палицкого Холма.

На ужин вековуха подала жидкие щи и сухой хлеб. Агафия, избу оглядывая, заметила, что стены из крепких бревен собраны, печь большая, а на иконе в красном углу серебряный оклад. Видно, знали в ней люди долю лучшую. Стол был ободран, лавки под гостями шатались, а от горлышка чугунка откололся край, сундук стоял открытый – и полупустой, а в углах успели пауки сплести сети тонкие. Возле княжны посажен Радолюбом оказался Воик. Может быть, уставший от дороги по ненастью, он соседке не сказал ни слова. С другой стороны от Агафии место заняла Бортэ, беседовавшая с Зверополком.

– И не страшно во время охоты, что своего пораните?

– На охоте княжеской зверем оборачиваться любому запрещено. Да и полезет ли волколак разумный туда, где его ни за что убьют, если в норе или дупле затаиться можно? Только кони быстроногие да копья. Девиц еще в лес на такую забаву никогда не брали. Бортэ, коли тебя возьмут – дай знак, приеду в Новый Волчок посмотреть и подсобить.

– Колояр, а ты охоту любишь? – спросила кередка другого своего нового знакомого, до этого молчавшего.

Тот кивнул, жуя.

– Я его шурин, брат жены. Вот он и боится лишний раз слово молвить, чтобы я потом Всевладе не донес, как он с красавицами улыбался, – ответил юноша с Палицкого Холма.

– Зверополк, шутишь! – сказала Бортэ, развеселившись.

Хозяйка на печку залезла, и слышалось изредка оттуда какое-то бормотание. Не желая долго жечь лучину бедной бабы и устав, Радолюб предложил поговорить днем, и все на это согласились охотно. Мужчины ночевать устроились на лавках: Честимир и помощник княгини Ясинки вдоль печи, юноши вдоль стен. Девицам достались полати – настил под потолком, от глаз чужих закрытый лоскутными выцветшими занавесками. Там уже лежало одеяло – большое, но так пропахшее луком, что Агафия и Бортэ добросовестно запихали его сапогами в самый дальний угол. Утомились за день так, что княжна не заметила, что кередка всю ночь пролежала на золотой косе. Снились девицам неясные стены и башни, в которых виделся странницам Новый Волчок.

Глава 7

Вот горный переход.

За ним – уже разлука.

О, ты, «Застава встреч»!

Напрасные надежды

Сулит названье это!

Ки-но Цураюки. Вот горный переход…

Утром Радолюб, Честимир, Путята, Воик, Бортэ и Агафия получили дурные вести. Зверополк рассказал:

– Путь обычно лежал через реку Смородину и земли, заселенные племенами дикими22. Они жили особо и давали и нам, и телегам до Нового Волчка добраться без трудностей. Но сейчас везде там кереды – люди хана Сартака. Зверь не пробежит незамеченным, птица не пролетит.

– Как же нам провести до Улуг-Хема обозы? – спросил Радолюб.

– Не только о добре нам думать приходится. Надо бы и девиц поберечь, – заметил слышавший уже ранее о беде Добрыня.

– Княгиня Ясинка с потомками Любомудра ждет скорой встречи, – напомнил Зверополк.

– Государыня послала нас тайно на подмогу. Кто-то должен с нами без промедления в Новый Волчок отправиться по пути особому. Остальные за телегами и товаром в Беркуте присмотрят, а за ними придет уже больше волколаков – не сыскать лучшей защиты, – сказал Колояр.

– Коли оставлять, так Агафию и Бортэ. Они от скитаний сильнее всех устали. Все время в зверином облике быть мы не можем – с ума сойдем. А без шкур, когтей и зубов девицы самые приметные, а защитить себя не сумеют, – решил Честимир.

– Ах, нет! – испугалась его племянница. – Вместе такой путь прошли, а теперь сам в избу войдешь, а нас у порожка оставишь?

– Княжна, далеко еще до этого порожка, – возразил Радолюб.

– А если все-таки возьмем с собой телеги? – спросил Путята. – Авось проскочим. Кереды не трава, вдоль любой дороги не растут.

– Было бы все просто, государыня нас не посылала бы, – ответил Зверополк. – Она и больше волколаков потом отправит, коли поймет, что не зря, что Радолюб нашел наследника из колена Любомудра и возвращается к нам.

– Позвольте нам промеж собой посоветоваться, – попросил батюшка Добрыни, Путяты и Воика. – Выйдем в лес прогуляться, – обратился он к прежним своим спутникам.

Снег вчерашний растаял, и двор весь покрылся липкой грязью, по которой, дергая маленькими головами, ковыляли пестрые курицы. Из хлева раздавалось мычание – там прибиралась хозяйка, и корова радовалась человеку знакомому. На конюшне ржали кони – только гостей. Одна баня молчала, а у порога ее спал рыжий пес дворовый. Обойдя телеги, вышли путники из ворот, но выбрали не широкую дорогу к другим избам села, а тропу с холма к реке Зарянице. Ноги вязли, девицы приподняли подолы рубах своих, чтобы не запачкать. Потом заскрипел жалобно мост из бревен, поверх которых остались еще местами березовые доски. Все молчали. Только войдя в лес, Радолюб обратился к остальным:

– Что же делать будем?

Ответила неожиданно Бортэ, до этого только молчавшая.

– Волколакам этим верить можно? – с холодком. Точно не оцарапали, а когтями по коже провели.

Агафия, убежденная, что подруге ее Зверополк и Колояр понравились, вздрогнула и вспомнила слова своей матери: «Что же она такое? Кому же ты поверила? А я скажу. Брат твой, когда ее допрашивал, потом ко мне приходил и сетовал: „Страшная она, матушка, – тем, что врет легко и постоянно. Никто не знает, что на уме у Бортэ. Вкрадчивая, мягкая, а никого, кажется, не пожалеет, когда силу наберет“».

– У Зверополка батюшка при дворе княгини редко бывает. Он, я знаю, не против был бы нового государя, который поведет волколаков на добычу новых рабов-людей. За Колояром ничего худого никогда не числилось, – сказал Радолюб.

– Можно ли винить детей в грехах отцовских? – спросил Воик. – А если давно уже Зверополк княгине Ясинке служит, а на Палицкий Холм глаз не кажет?

– В Беркуте я ждал других волколаков, – покачал головой его батюшка.

– Подождем их еще? – предложил Добрыня.

– Но ведь про кередов правда. Кто знает, сколько еще кередов придет в те земли? Может, времени у нас больше нет, – сказал Честимир.

– Ты, внук Любомудра, и ты, батюшка, точно должны отправиться с Зверополком и Колояром, – рассуждал Путята. – Вас княгиня Ясинка больше всех ждет. Кто из нас с девицами и обозом в Беркуте останется?

– Мы вместе должны идти! Бортэ и я уже добирались до севера и возвращались в Светлоровск без охраны, – отметила взволнованно Агафия.

– По землям мирным, – заметил Честимир резко.

– Дядюшка родимый, так теперь кереды с двух сторон попереть могут и прижать нас всех! В княжествах соседних война, а ты нас одних оставить хочешь! Разве по нашему времени не страшнее всего – ждать? Бортэ, скажи хоть ты что-нибудь.

– Честимир, коли кому оставаться, так тебе. Едва ли ты в ратном деле много смыслишь, а, коли путь опасен, твоя жизнь, как князя будущего, всех остальных намного дороже, – напомнила подруга.

– Но он нужен Ясинке! – возразил девицам Радолюб. – А с тем, чтобы красавицы наши остались, я согласен. Охранять их и обозы останется… Воик.

– Это, Агафия, нам не по сердцу. Против воли нашей. Только иного выхода не видим, – сказал Добрыня опечалившейся княжне. – Без телег и в зверином облике мы быстро до Нового Волчка доберемся. В середине лета уже будем снова все вместе на пути домой.

Честимир подошел к племяннице и начал с виноватой улыбкой:

– Привыкай слушаться своего государя!..

Девица обняла его крепко, сморщившись и поджав губы.

– Ну-ну, много еще разлук на наш век отмерено. Я бы не решился тебя оставить, кабы не знал, что тебе доверять можно, ты смелая и разумная! – говорил Честимир, гладя племянницу ласково по голове.

Агафия и сама понимала, что дядюшке нелегко, потому попыталась себя взять в руки, чтобы в путь опасный родич ее отправился с сердцем легким. Прислушивалась девица и к тому, что говорят иные вокруг них двоих.

– Радолюб, мы за вами тайком не побежим. Но в дороге что угодно случиться может. Расскажи нам сейчас, как до Нового Волчка добраться! – сказала Бортэ.

Агафия от Честимира отстранилась мягко и на помощника княгини Ясинки глаза свои ясные подняла. Радолюб нашел просьбу кередки разумной и начал:

– Река Смородина впадает в реку Танагат23, приток могучей реки Ах-Умар24. Новый Волчок и земли наши между Ах-Умаром и Улуг-Хемом раскинулись. Нужно добраться до Танагата и подниматься вверх по течению, покуда не увидите вы на левом берегу холм высокий, а на нем из камня вырезанных волколаков в облике человеческом видимо-невидимо. Много лет назад насыпали мы этот курган в память о родичах наших, от рук бывших рабов павших. Не пройти мимо даже ночью – посадили мы у подножия каждого истукана семена папоротника и семь дней их слезами горючими орошали. Когда месяц поднимается над Танагатом, дивными огоньками горят цветы колдовские. Но нужен нам не левый, а правый берег. Напротив холма на землю сойдите и торопитесь через болота…

– В какую сторону? Нет ли карты? – спросила Бортэ.

– На бересте нацарапаю, а ты сбереги, – сказал Радолюб.

– Только тайком от Зверополка и Колояра, – нахмурилась кередка.

– Все увидите, как с полета птичьего. Вам до притока Ах-Умара, реки Вас-Ухан25. И до устья. Может статься, там стада мамонтов увидите. Теперь до Налимова Плеса на Улуг-Хеме. А оттуда уже в Новый Волчок вас отвезут в почете.

– А если не через Налимов Плес? – опять спросила Бортэ.

– Если предал Колояр, от соседей его тоже добра не ищите. Летите по течению реки. Новый Волчок сразу узнаете – нет теремов и стен выше тех, что в нем. На берегу три истукана: Любомудр и Негослава, друг к другу склонившиеся и глаза навеки закрывшие, и Ясинка с лебедиными крыльями. Воик это место знает, он дорогу помнить должен.

– Батюшка, – молвил младший сын, – когда ты из дома уходил, воткнул нож старый в дерево у крылечка терема. Коли потемнеет оружие твое, поймут домашние, что беда случилась. Позволь братьям и проси Честимира свои ножи, долго для превращений используемые, в лесу этом в потайном месте воткнуть.

– Да, да! – закивала головой Агафия.

– Ладно. Только, Воик, если все-таки потемнеют ножи – девиц в Новый Волчок тащить нечего. Найди им приют надежный. Нас не ищи, домой возвращайся, позаботься о сестрах и матушке, – вздохнул Радолюб.

Они уже в лес зашли далеко. Солнце ярко светило сквозь не обросшие еще листвой, но покрытые почками ветки деревьев. Прошлогодняя хвоя рыжела на низких молодых соснах. Честимир шагал впереди, иногда даже по лужам, думая о предстоящей разлуке с племянницей и опасном пути. Радолюб шел следом, по сторонам оглядываясь, выбирая подходящее место. Агафия и Бортэ держались вместе, воду и грязь обходили. Княжна спросила у волколака мудрого:

– Кого, кроме кередов, надо по дороге в Новый Волчок больше всего опасаться?

Девица в зеленом платке скривилась, вспомнив свою встречу с лешим: если бы не пришедшая на подмогу медведем обернувшаяся Агафия, не вернулась бы Бортэ в свою юрту. Княжна и (тогда еще) ханум пока не знали друг друга. Так и познакомились…

– Бойтесь пуще всего поончаха. Это или девка, или мужик с веревкой, а в макушке дырка. Когда видит кого в отчаянии, преследует того, пока с ума не сведет, повеситься не уговорит. От духа этого не убежать, уговоров он ничьих не слушает. Один способ спастись: конем обернуться и напугать чудище. Поончах их боится, уйдет охотно. Жаль, не сразу волколаки об этом догадались. Сказывают, так боится нечисть жеребцов, что и на том свете ездит на душах тех, кто по просьбе ее повесился. Может, другое что. Не заводят в тех местах коней люди.

Воик нашел случайно в кустах череп лошадиный. Выбрав сосну подходящую и к корням ее кость страшную положив, воткнули в серо-рыжий ствол ее Честимир, Добрыня и Путята ножи. После возвратились все в Беркут и объявили Зверополку и Колояру, кто к княгине Ясинке пойдет и кто останется в избе у глухой хозяйки и бормотавшего что-то с печки деда. В путь собрались быстро, желая после обеда отправиться. Покуда старший и средний братья показывали знакомым с Палицкого Холма и Налимова Плеса коней и телеги, Радолюб нацарапал на куске бересты сетку рек и отметил точками, куда волколакам в случае чего лететь надобно. Агафия, с позволения хозяйки, укладывала в узелки странникам хлеб, встав так, чтобы с улицы в горнице одна спина ее видна была и всех закрывала.

Проводили девицы и Воик прежних спутников и новых знакомых своих до ворот. Золотоволосая племянница заклинала дядюшку оживленно:

– Только смотри, Честимир, без нас с Бортэ на княжество не венчайся и не женись – на твоих праздниках я побывать хочу!

– Коли хочешь, на что угодно поспорим, что холостым мне еще долго ходить.

– Как долго? До осени, к примеру?

– Если женится Честимир до осени, пусть подарит нам с тобой, Агафия, терем отдельный. Молодая парочка часто обняться хочет, словечко друг другу шепнуть ласковое, а мы, девицы чистые, в любом углу мешаться будем, так уж заведено, – рассуждала Бортэ с серьезным видом.

Глаза ее блестели лукаво. Поняв смысл речей кередки, княжна и юноши – Воик, Путята, Добрыня, Зверополк и Колояр – рассмеялись, схватившись за животы. Немалых трудов стоило Радолюбу и Честимиру угомонить молоденьких волколаков.

– Не женюсь. Коли слово не сдержу – будет вам терем, проказницы, – пообещал дядюшка.

– Ура! – закричали девицы довольно.

Вспомнил тут Честимир рассуждения своей племянницы о любви и, обеспокоенный, к подругам обратился:

– Ты, Агафия, без нас чем-нибудь займись. Скоро в лесу травы целебные вырастут. Собирай, как я тебя учил. В окна зря не пялься. На парней не заглядывайся. Говорить лишний раз ни с кем не смей, кроме Бортэ, да и думай лучше или обо мне, или о ней.

Кередка, слушая это, скорчила рожицу, а Агафия залепетала смущенно:

– Дядюшка, что ж это, ей-богу!

Честимир продолжал:

– А ты, Бортэ, следи за всем. Коли найдется такой, из-за которого у племянницы моей из-под ног земля уплывет, а в душе неземной огонь разгорится, гони бесстыдника метлой через все село!

– Он не то что Агафию – мать родную позабудет! – пообещала Бортэ с готовностью.

Княжна и юноши снова рассмеялись.

Девицы и Воик у ворот еще долго стояли. Кередка, положив голову в зеленом платке на плечо подруги, думала о том, как скоро навели люди хана Сартака страх на жителей земель у рек Смородина, Танагат и, может быть, Ах-Умар. К добру это для народа кочевого или к худу? А для Честимира, Радолюба, Добрыни и Путяты? Княжны?.. Счастье девицы с золотой косой, кажется, на весах тяжелее всего было бы. Агафия обнимала Бортэ рукой за плечи. Может, все страхи и слезы оттого берутся, что и вправду измотала дорога дальняя племянницу будущего князя волколаков? Село Беркут тихое. Изба не терем в милом сердцу Светлоровске, а обходиться малым уже дело привычное. Покоя и отдыха давно желала Агафия. Да и кередка у нее все еще есть! Никто не думал о Воике, а тот печалился, что голова в зеленом платке не на его плечо опустилась, и надеялся, что без порицания батюшки и братьев сладят они с Бортэ быстро.

Глава 8

Свидетель бог, я полностью воздам

За твой угасший разум, роза мая!

Дитя мое, Офелия, сестра!

У. Шекспир. Гамлет (перевод Б. Пастернака)

Село Беркут укреплений в виде частокола деревянного не имело – неоткуда было прийти врагу. Народы по другую сторону Смородины на избы, скот и поля смотрели равнодушно, а для жилья облюбовали места подальше оттуда. Далеко в воду уходило серое полотно крепкой пристани, слишком большой для привязанных к столбам деревянным челнов – лодочек, выдолбленных из стволов старых и крепких дубов, сосен и осин. От реки наверх дорожка шла к пятнадцати дворам. Один из них окружен был забором самым высоким, а резные кони и солнца с избы и хозяйственных построек, выкрашенные в красный и черный, на улицу выглядывали весело, будто подмигивали в честь какого праздника прохожим. Тугая на ухо Прасковья из избы, где остались обоз княгини Ясинки, Воик и девицы, показала Агафии на этот двор богатый и сказала очень громко:

– Бояр Выстрогодских хоромы.

Княжну простота таких хоромов смутила. В Светлоровске ремесленники умелые жили не хуже. Вовремя девица одумалась: Прасковья, никогда из Беркута не уезжавшая, едва ли терема видела, да и строить палаты в дальнем селе никто не захочет. Может, приезжают бояре раз в год по малому делу? Агафия поспешила дальше за спутницей своей. Они шли уже мимо белой, нежной, как яблоневый цвет, церкви. Возле нее дети малые лепили уточек из грязи. Не успела земля высохнуть: вчера снег растаял, сегодня дождь закапал. Ребятишки, Прасковью и гостью ее увидевшие, побежали в разные стороны с криками:

– Вековуха!

– Волосье непетое!

– Ведьма!

– Берегись – глухим станешь!

– Взглядом проводишь – замуж не выйдешь!

Щеки Агафии покраснели, как конек на крыше избы бояр Выстрогодских. Прасковья догадывалась, о ком кричат, но повернулась к княжне и сказала беззлобно:

– Это дети Устиньи.

– Все шестеро? – спросила очень громко Агафия.

– Ага. Баба веселая. В избе шаром покати – стены голые, вот те крест. Муж Анисим по разным деревням пьянствует – на какие гроши, мне неведомо. С женой раз в год увидятся – и новое чадо. Растут, как цветики полевые. Что-то с ними дальше будет?

Все дети были низкими и тощими, а рубашечки грязными и заплатанными. Однако выглядели ребятишки веселыми. Они уже нашли что-то на дороге и окружили это. Коротко стриженные светлые головки шевелились, словно одуванчики от ветра. Самый старший на руках держал младшего.

– Они у добрых баб едят из милости, у сердитых воруют без жалости. Потому, должно быть, еще на ногах, а не в землице сырой. А у зажиточного Корнилия жена никак выносить чадо не может, хоть и сама по виду не хворая. Эх! Один слепнет от золота, а другой от голода.

В полдень по улице никто больше не ходил. Отдыхали люди после обеда и трудов утренних. Прасковье на селе показываться в такое время было лучше всего. Агафии знакомиться ни с кем не хотелось. Обернувшись, она еще на детей смотрела, отходя от церкви, как вдруг дернула девицу вековуха за рукав и сказала:

– Устинья бредет!

Увидела княжна бабу высокую, крупную, румяную, с животом, из-под рубахи цвета непонятного и армяка, во многих местах рваного и незашитого, чуть ли не кричавшим об ожидании матушкой младенца. Агафия глаза опустила. Прасковья головой покачала. Заметив вековуху, баба улыбнулась широко и к знакомой приблизилась. До чужой девицы Устинье дела словно и не было.

– Соседушка, как моя изба? – спросила матушка, ладони сложив у самого уха Прасковьи и крича туда.

– Почем я знаю? Ты через двор от меня живешь!

– Я у Пелагеи ночевала. Вчера у Фроси. Сейчас к Татьяне на пироги иду. А надо бы в первый раз за весну домой наведаться, – засмеялась Устинья и пошла своей дорогой.

Немного не доходя до своего двора, показала Прасковья Агафии место запущенное – двор этой бабы, жившей как пташка, гнезда не свившая. Ворот не было вовсе.

– А им не от кого запирать. Попроси дурака дверь стеречь – он ее на плечи взвалит и по ягоды пойдет. Анисим створки сам снял – то ли печь топить, то ли на спор, – рассказывала спокойно Прасковья, а княжне плакать хотелось от жалости к детям.

Крыльцо избы набок наклонилось. Сквозь распахнутые дверь и окна видны были грязные голые стены и пол. Какие-то столбы, бревна и доски хранили еще память о разобранных хозяевами непутевыми бане или хлеве.

Следующий двор ворота имел – и сейчас их раскрывала совсем молоденькая девица, почти ребенок. Волосы у нее были темно-рыжие, всклокоченные, заплетенные в короткую косу. Рубаха – грязная, серая, с кое-где оборванной желтой тесьмой – сидела на нищенке мешком. Почуяв, видно, Агафию и Прасковью за своей спиной, маленькая хозяйка к ним обернулась:

– Вот и гости пришли к нам с сестрицей!

Схватив княжну за руку, девочка затащила ее на двор, где сараи, хлев, конюшня и амбар покосились. В них гулял ветер. Но страшнее всего была изба – темная, с дверью закрытой и рухнувшей крышей.

– Ты Ванюшу не видала? Сестрица его ждет. Зовет меня сегодня и говорит: «Коли придет Ванюша, так обрадуюсь, что тебе, Аксютка, платочек желтый подарю!» А я тебе сказку расскажу. Жила-была княжна – красавица писаная. Летит сова по небу ночному. Внучка плачет – бабка ее топить ведет. Ха-ха-ха!

Лада-млада, кудри-кольца,

Полюбила своевольца!

Он за стог не силой вел.

Там цветочек алый цвел.

Ай-люли, ай-люли!

Сваты к ладе не пришли…

Агафия смотрела со страхом в глаза безумной. Были очи большими, цвета выцветшего лопуха, полными одиночества и тоски, словно внутри кто-то понимал всю тягость житья-бытья нищенки, помочь рвался, но не мог.

– Чего сюда пришла побираться? Собак спущу! Пока по чужим дворам шастаешь, со своего самое дорогое унесут, – рассердилась вдруг безумная.

Прасковья вытащила Агафию за рукав на улицу. Княжна уже настолько испугалась и опечалилась, что сама бы еще долго у избы с обрушившейся крышей простояла.

– Это Аксютка-дурочка. Две дочери у моих соседей было: Матрена и Аксютка. Младшая за старшей хвостиком бегала, слово каждое на веру принимала, без сестрицы ни есть, ни спать не могла. Все на них любовались. Да пришла беда – батюшка с моста через речку Заряницу упал. Повредил ногу. Бабам одним с хозяйством большим управиться не по силам было. Наняли работника Ванюшу. Стала по нему Матрена сохнуть. Может, правда наврал девке с три короба. Может, вел себя как положено и любви не хотел. Кончилось лето красное. Встал хозяин на ноги. Ушел паренек. Старшая дочка за ним подалась – воротили, побранили. Три дня девка слезы лила. На четвертый в церковь ходила, с сестрой гуляла, с подругами вечером пряла да пела. На пятый прыгнула с моста, в Зарянице утопилась на глазах у родных своих. И баграми тыкали, и ныряли – а тело не нашли. В тот же вечер Аксютка умом тронулась, из дома начала убегать, нести околесицу, как юродивая. На девятый день после смерти Матрены крыша избы обвалилась, так родители и померли. Десять лет назад дело было.

Агафия и Прасковья вернулись домой. Бортэ, сидя у окна, вышивала алыми нитями на небеленом холсте-новине узоры из точек и рек с берестяной карты Радолюба, положенной на стол. Воик устроился напротив и выглядел довольным. Заметив бледность княжны, кередка спросила подругу:

– Что случилось?

– После, – пробормотала Агафия, опускаясь рядом с Бортэ на одну лавку. – Воик, ты на ножи смотреть ходил?

Говорили волколаки тихо, и тугая на ухо равнодушная хозяйка беседы их не слышала.

– Ходил. Чистые ножи. Так ведь Честимир, Радолюб, Добрыня, Путята, Зверополк и Колояр только вчера отбыли.

– Моя тетка говорила, что иные дни длятся как три осени, – сказала Бортэ, не поднимая глаз от шитья.

– А мы тут рассуждали, где жить лучше: в городе большом или в селе.

Агафия глаза широко распахнула Кередка в юртах кочевых племен выросла. Чего же она такого могла сказать Воику? Княжна бросила взгляд на подругу. Бортэ лицо сделала, точно загадку услышала или откровение, светлое в черный красившее.

Вечером паренек достал из сундучка своего, перенесенного с телеги в избу, кленовые гусли, расписанные черными оленями и цветами пестрыми, – захотел девиц потешить. Прасковья пряла, о своем думая. Агафия взялась было помогать вышивать, да запуталась в нитке, не туда приток Ах-Умара поместила – Бортэ пришлось зубами перегрызть красную шерсть и переделывать. Княжна сдалась и просто смотрела на пламя лучины, слушая игру и пение Воика и сравнивая это с трудами гусляров, в Светлоровске княжескую и боярские семьи потешавших. Музыка молодого волколака лилась грубо, словно медведь плясал, но заметное старание юноши делало ее приятнее. Голос паренька был сильным, хоть и не всегда попадали слова под звуки, слетавшие с десяти звонких, на малую часть медных, струн.

Ой, мела вчера метелица, мела!

Меня милая сударушка ждала.

Я по полюшку – белым конюшкой,

По лесочку пойду рыжей белочкой,

А по улице – черной курицей,

А по дворику – верным псом твоим.

До утра бродить, что ли, около?

Я в окно влечу ясным соколом.

Никогда мне с тобой не распроститься,

И вовек нам двоим не разойтиться!

Бортэ и Агафии песня понравилась, Воика они долго хвалили. Пареньку кередка показалась задумчивей обычного.

Ночью девицы, задвинув занавески, обсудили на полатях все, что пережить за день минувший успели. Бортэ истории о детях Устиньи и дурочке Аксютке тронули.

– Жаль мне и бедных, и безумную! Приглядеть бы кому за ними.

Кередка лежала, приподнявшись на локте, сняв с головы платок. Агафия наматывала короткую черную прядь на палец, о своем думая.

– Я попрошу Прасковью завтра напечь пирогов и раздам детям и Аксютке.

– Дай мне лечь, – попросила Бортэ, и рука княжны у волос ее исчезла. – Надо придумать, как платок иначе завязывать. Мне жарко в нем. А семь ртов кормить мы сможем ли? Сколько денег Радолюб оставил Воику?

– Хватит и на доброе дело. Что мы, звери дикие, чтобы молча на чужую худую долю смотреть?

– Всем разве поможешь?

– Разве я тебя прошу помогать? Ты лучше пока в избе посиди, в село не суй носа. Едва ли и здесь кередов любят.

– Впору уж рожу перекроить, – пошутила Бортэ.

– Лучше того, что есть, у нас с тобой не выйдет, – ответила Агафия, и обе девицы захихикали, рты зажимая руками.

– Ну так где жить лучше? Как вы с Воиком рассудили? – спросила золотоволосая девица, когда подруги успокоились.

– Воик хороший, но болтун. Я ему почти не отвечала – боялась ошибку совершить, и тогда бы мы дорогу к Новому Волчку не нашли.

– Ой, Бортэ, за нами приедут. Нас туда проводят, – сказала Агафия, но сердце ее сжалось, словно от тоски.

С утра со двора глухой вековухи на заброшенный через забор перебиралась девица в белой рубахе, зелеными узорами и тесьмой украшенной. Нимало не тревожась о том, что алые голенища сапог видны во всей красе из-под задравшегося подола, Бортэ спрыгнула вниз. Подошла кередка к открытому настежь сараю, заглянула внутрь. Увидела прислоненные к стене косы. Цокнула языком. Много чего еще было там такого, о чем княжна Агафия, о землепашестве мало знавшая, подруге не рассказывала, потому кередка развернулась и пошла к избе. Дверь не открывалась. Решив, что Аксютка заперлась, Бортэ захотела уйти. Проходя мимо стены, заглянула девица в пустое окно – без ставен или бычьего пузыря. Никого! На досках посреди пола (не остатках ли крыши, которые после похорон и убрать-то некому?) и столе лужи. На печи выросло два одиноких кустика. Сундуки, лавки и прялка были опрокинуты. Старые рубахи просто так валялись мятыми кучами, и на выцветшем холсте темнели следы грязных босых ног. Бортэ забралась в избу через окошко и направилась к двери по скрипучим половицам. Кто-то заперся изнутри! Кередка потянула руку к щеколде, как вдруг позади нее послышался топот, словно через горницу побежал ребенок маленький. Девица обернулась. Никого! Бортэ присела, опершись спиной о доски двери, и незаметно для глаз чужих под подолом рубахи нащупала нож в голенище сапога.

– Аксютка?

Глупости. Сколько ж лет ей было, когда сестра Матрена утопилась? В колыбели лежала? Бортэ плавно поднялась, руку с ножом за спиной держа.

– Я драться не буду! За меня всегда другие дрались.

Кередка прикидывала, как лучше уйти подобру-поздорову. Вдруг из кустов на печи раздался голос:

– Ох, какой парень уродливый!

Глава 9

Сколько их? куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят…

А. С. Пушкин. Бесы

Бортэ знала, что она красива, что есть в ее лице и осанке черты, которые мужчинам приятны и их женам, сестрам и дочерям не противны. Конечно, вдали от юрт у кередки не было ни шелков, ни золота, ни пудры, но разве это нужно не для того, чтобы добавить блеска, а чтобы заставить сухие кизяки гореть изумрудами? Вспомнив, что косичек-змеек по плечам и спине уже никогда не будет, Бортэ поняла, как ее приняли за юношу.

– Так я же девица!

– Еще и голос противный! – запищали из кустов на печи.

Кередка пошла на звук. Услышав ее шаги, что-то маленькое спрыгнуло вниз на те доски, на концах которых стояла гостья, и они под ногами в красных сапогах взмыли вверх. Бортэ упала назад, ударилась спиной об стену, охнула и быстро наступила на бок лежавшего в комнате сундука. Зверек или дух неведомый прыжком поднял другую часть пола. Вода из луж полетела в лицо девице, заставив гостью закрыть глаза рукавом. Что-то тем временем толкнуло расписные стенки ящика, и тот заскользил к другой стенке со скрипом, шорохом. Опасаясь за свою спину, Бортэ, не дожидаясь, пока сундук остановится, подалась на валявшуюся лавку, но не удержалась на узком ее боку, направленном к небу чистому да облакам пышным (крыши-то не было), и упала на пол лицом. Чуть-чуть до угла печки не долетела! Из носа и лба над одним глазом брызнула кровь. Враг неведомый прыгнул прямо на девицу, словно раздавить ее или пройти сквозь нее хотел. Голова у Бортэ кружилась. Из последних сил схватила она что-то, прислоненное к белому кирпичному печному боку, и швырнула в создание неведомое. Противник с писком и визгом отлетел назад. Когда Бортэ поднялась, пошатываясь, она своего врага увидела – крошечного человечка в белой рубахе до колен, перевязанной черным кушаком. Он был весь покрыт шерстью цвета волос Аксютки (заметила бы Агафия, будь она в той избе). На руках и ногах темнели когти длинные. Большие уши торчком стояли. Что-то пыталось вырваться. Ухват, брошенный Бортэ, прижал крепко-накрепко человечка за пояс к стене избы.

В дверь застучали. Послышался встревоженный голос Агафии, прибежавшей из-за шума услышанного на соседский двор:

– Аксютка, отопри!

Бортэ подставила нож к горлу врага своего и многозначительно молвила:

– Гм!

На большее сил не оставалось. Голова гудела, от солоноватого и железного привкусов во рту тошнота подступала к горлу. Человечек понял все. Он щелкнул пальцами, и щеколда упала на пол. Переступая через порог, Агафия окинула взглядом горницу, и корзинка из ее рук упала на пол.

Вскоре Бортэ уже сидела на поставленной правильно и придвинутой к печке лавке. Княжна, намочив утирку в луже на столе, прикладывала к щекам и носу подруги ткань сырую и прохладную. Человечек со стенки верещал:

– И так был страшен, а теперь и того пуще! У-у-у!

– Помолчи! – огрызнулась Агафия, а затем к кередке обратилась: – Бортэ, как же это получилось?

Та что-то пробормотала на своем языке с мрачным видом.

– Не поняла.

– Если я тебе это переведу, Честимир шкуру с меня спустит.

– Коли парень в бабьем платье здесь помрет, хоть за ноги, да вытащи его из избы. Мне покойник в горнице не нужен, – не унимался человечек.

– Рот закрой, – злилась Агафия еще сильнее.

– У меня хозяйка не ты, а Аксютка!

– Кого это я к стенке прибила? – спросила Бортэ.

Княжна задумалась и не сразу ответила:

– Домового. Мне про них рассказывал Честимир.

– Это он на хозяев крышу обрушил?

– Не я! Не я! Чтоб у меня глаза лопнули, коли вру! – завопил человечек.

Агафия отошла от Бортэ, подошла к стене и взяла пушистую лапку домового в руку.

– Мы не со злом сюда пришли. Я знаю, что ты не виноват, что ты, как положено, избу свою берег от всего дурного. У меня в корзинке пироги с капустой. Коли я тебя отпущу – поешь спокойно, не обидишь нас с подругой?

– Дались мне твои… А-а-а! – закричал человечек, когда Агафия выдернула ухват из стены.

Ловко, как кошка, приземлился на пол. Бортэ, ожидая худого, поджала ноги. Но княжна размотала лежавший в корзине рушник, достала румяный мягкий пирожок и протянула человечку.

– Ведьма! – выпалил тот, однако лакомство принял и отошел от девиц в дальний угол – есть.

– Домовые не злые, – объяснила Агафия подруге. – Живут на чердаке или за печкой. По ночам хозяйство стерегут, полы в избе метут, по воду ходят, зерно сушат, гривы и хвосты скотине чешут. Если беда скоро – предупреждают семью храпом, воем, топотом, мяуканьем, стуком в окно.

– И у Прасковьи такой есть?

– Да. Только там у домового хозяйство – проказничать некогда. А здесь запустение, даже Аксютка не ночует. Вот он и бесится. Коли Устинья с детьми и мужем в своей избе жить не начнут, будет и у них такое же горе.

Человечек доел пирог и, не опасаясь ничего, уже по пояс погрузился в корзинку Агафии, стоявшую на полу, и чавкал. Бортэ спросила:

– И его кормить будем?

– Всякой живой душе ласка нужна. А он, поди, оголодал – сколько лет на этом дворе ни крошки не было?

– Восемь ртов, – покачала головой кередка.

– Домовые маленькие, много не съедят.

Но в это время человечек поднял голову, довольно урча. Шерсть на руках и лице была в крошках и капусте, рубаха испачкалась, из большого рта два пирога торчало. Девицы не смогли сдержать улыбок. Новый знакомый проглотил пищу и сказал беззлобно:

– Вот уродины.

– Зачем ты так говоришь? Можно же похвалить, поблагодарить, попросить еще пирогов принести завтра, – заметила мягко Агафия.

– Еще чего!

– Нет ли здесь миски? Я хочу оставить поесть Аксютке.

Домовой прыгнул на печь и загремел там чем-то. Вернулся назад с грязным чугунком. Агафия, вздохнув, пошла к реке мыть посудину. Бортэ сидела на лавке у печи. Новый знакомый напротив нее на полу уселся и почти пропел:

– Нос распух, глаза заплыли. Родная мать увидит – испугается.

– Княжна придет – назовешь ее красавицей. Или ни один пирожок до тебя не доберется – сама все съем.

Домовой скорчил кередке рожу.

Агафию пришлось ждать долго. Воротилась она в мокрой рубахе, а Бортэ и человечку объяснила смущенно:

– В Смородину упала. В первый раз чугунок мыла.

Кередка чувствовала себя совсем слабой. Оставив пирожки на столе, княжна в одну руку подхватила корзину, а другой обняла подругу и велела:

– Обопрись на мое плечо.

Когда девицы кое-как спустились с крылечка, голос из окна пропищал им вслед:

– Благодарствую, милые! Еще приходите!

– И все-таки как ты лоб об печку не пробила? – ворчала Агафия, когда они, покачиваясь, вышли со двора на улицу.

– Может, это печка бы разбилась, а я была целехонькая? Да и раны у волколаков заживают быстро. Ах, если б кто увидел наш бой! Сказку бы сочинили.

– Я тебе сколько угодно сказок насочиняю, только себя береги.

– Будто я сама виновата, что у вас под каждой кочкой кто-то могучий и неведомый?

– Это потому, что тебе только бурю подавай. Да держись крепче. Чуть-чуть… Почти пришли, Бортэ!

Девицы были уже на своем дворе. Воик сидел на лавочке под окошком избы. Заметив спутниц своих, он помахал рукой, но потом наморщил брови и встал удивленный. Почему одна за другую так хватается? У кередки лицо стало сине-желто-красным, все распухло. У Агафии волосы были мокрыми, прилипли к щекам и лбу, а коса висела плетью. Да и что алело на рубахах у обеих?! Бортэ не нашла ничего лучше сказать, чем:

– Худо ты, Воик, за нами приглядываешь! Уже первая кровь пролилась.

Княжна подтащила кередку к лавке.

– Унеси ее в избу.

Паренек с охотой обнял девицу раненую за плечи, а вторую руку потянул к коленям, но Бортэ мягко отстранилась и на то место, где прежде юноша сидел, шлепнулась.

– В избе душно. Я лучше здесь побуду.

– Принеси ей воды. Я пока в лесу соберу крапиву – опять кровь пошла, – распорядилась Агафия, протягивая Воику корзину. – Бортэ, голову назад не закидывай. Плохо будет.

Княжна ушла по тропинке к реке Зарянице. Кередка сидела на лавке, закрыв глаза. Паренек с сожалением смотрел на изуродованное лицо девицы и заметил вдруг, что ничем его она не прикрывает от его взгляда. Доверяет! Сердце стало биться чаще. Почему не дала себя понести? Смущается! То ли любит уже, то ли вот-вот полюбит. От радости у Воика дух захватило. Прижав к груди корзину, он побежал в избу за водой.

Глава 10

Будем лишь помнить, что вечно к иному,

К новому, к сильному, к доброму, к злому,

Ярко стремимся мы в сне золотом…

К. Д. Бальмонт. Будем как солнце! Забудем о том…

Потеплело. Трава и деревья зеленели, словно наступило уже красное лето. Пышный, свежий, теплый еще, что даже сквозь тряпицу чувствовалось, каравай к груди прижимая, Агафия шла быстрыми шагами по улице села Беркут, шестерых ребятишек Устиньи разыскивая. Заметила девица их за церковью. Там росла береза о двух стволах – один засох, другой здравствовал, и на легком ветру листья казались вышитыми косо зеленым шелком прямо по небу голубому. Старший мальчишка забрался невысоко по первому стволу и повис вниз головой, крепко обхватив ветку руками и ногами. Братья и сестры встали рядом в круг около Аксютки. Все семеро были растрепанные и чумазые.

– Мы вчера Матрену видели. Под коровой Корнилия сидела, молоко сосала из вымени! – врал старший сын.

– Страшная Матрена, как кикимора, – поддержали другие дети выдумку.

– Шипела и угольками в нас плевалась.

– Ночью звезды с неба украла, чтобы я упал и лоб о крыльцо ушиб.

Аксютка не понимала, что о погибшей сестре ее говорят. Улыбаясь, она бормотала бессмыслицу:

– Я залезу козочке в одно ушко бабушкой, из другого вылезу княжной.

– Княжной! – не унимался старший. – А Матрену велишь на иконах писать? А меня сделаешь воеводой!

– А меня епископом!

– А меня боярином!

– А меня женой Корнилия, чтобы коровы свои были…

Агафия покраснела от досады. Некому было научить детей уму-разуму. На всю улицу такие глупости кричать! Хорошо, что люди добрые или в поле, или на огородах трудятся и не услышат ничего.

Княжна подошла к ребятишкам и безумной и сказала строго:

– Что же вы к Аксютке пристаете?

– А зачем она тут есть? – спросил старший брат нагло.

– Покушайте хлебушка, а я расскажу, как и зачем Бог человека создал, – предложила Агафия, вспомнив, чему учили ее в Светлоровске по книгам бесценным, и разворачивая рушник, чтобы достать каравай.

Мальчишка с дерева спустился проворно, поглядел на девицу золотоволосую хитро исподлобья, резко выхватил угощение и побежал прочь, хохоча. За ним, как стая птиц, кинулись братья и сестры, самого младшего, выпучившего глазенки и засунувшего в рот кулачок, унося на руках. С Агафией осталась одна Аксютка. Впрочем, сирота безумная опять не ведала, что вокруг нее творится, и сама себе рассказывала с выражением:

– Приехали к кукушке сваты. Думали, что девка. В избе-то пусто. А у соседей-то все птенцы – кукушата!

– Давай я тебя домой отведу? Покушаешь, – предложила княжна, взяв собеседницу свою за руку.

Аксютка пошла за сердобольной девицей в свою избу, где домовой стерег принесенную Агафией для сироты-хозяйки кашу, но не съела ни ложки, а через окно выбралась опять во двор и ушла неведомо куда.

Ночью в жарко натопленной бане при избе тугой на ухо Прасковьи княжна сетовала, что даром пропадают ее о милосердии в Беркуте хлопоты, и втирала в спину растянувшейся на лавке Бортэ мазь, по давнишним заветам Честимира составленную. Кожа кередки будто свет золотистый испускала.

– Ума не приложу, как детям Устиньи помочь. А ведь они еще малы. Вырастут – набедокурят – то-то накажут их в селе за это. Учить ребятишек надо смолоду. Младенец весь день грязный кулачок сосет. Так и захворать недолго. Не больно? – спросила вдруг Агафия, когда Бортэ сделала движение головой.

– Нет. Столько времени уже с ними бьешься. Бросила бы, а?

– А кто тогда им поможет?

«А кто мне поможет? – хотелось спросить Бортэ. – У меня сейчас никого нет, кроме тебя. Друзья далеко, да и вспоминают обо мне только словами неласковыми, не иначе. Семьи больше нет. На улицу выйти не могу. Целый день этой спиной, которую ты гладишь, которая по твоей вине обезображена, подпираю белую стенку печки. Зачем травы целебные собирать? Зачем дети эти и Аксютка?»

Агафия закончила мазать тело снадобьем и отошла к ведру с водой, опустив руки туда. В рубахе, державшейся на одном плече, и с золотыми прядями, волнистыми после того, как расплетена была коса чуть ли не до колен длиной, казалась девица Бортэ не то херувимом с икон в тереме князей Светлоровска, не то Мокошью, которую, по страху боярыни Варвары, хотела Агафия вышивать вечером в день приезда кередки в столицу. По опущенным плечам и глазам печальным подруги догадалась бывшая ханум, что девица устала. Ох, не до упреков сейчас, не до просьб. Бортэ приподнялась на локтях и завела разговор о том, что княжне нравилось всего более сейчас:

– Какие травы в снадобье, которым ты мне спину мажешь?

Агафия встрепенулась и оживилась:

– Ромашка, крапива, сок березовый, тертые желуди прошлогодние. Я нашла их в кладовой у белки, под корой старого пня.

– Тогда ты полдня проходила в лесу? – спросила Бортэ с улыбкой.

– И еще пойду. Я все помню. И все исправлю. У волколаков шрамов на спине быть не должно.

Глаза обеих девиц сверкали в полумраке бани. В окно лился бледно-голубой свет луны…

Бортэ теперь училась писать, и Воик, довольный, давал красавице уроки.

– По чертам и резам гадали и читали раньше и люди, и волколаки. Сейчас только в Новом Волчке об этом помнят, а бывшие наши слуги приняли бога нового и буквы иные, – объяснял юноша, вкладывая в небольшую руку кередки костяную палочку-писало.

Бортэ очень старалась, но получалось у нее средне, не сразу и косо-криво, чему девица, привыкшая, что все выходит ладно, дивилась да печалилась скрытно. Она рассказывала Воику:

– Мы не царапаем бересту, а рисуем кистью на ткани или табличках. И указы не слева направо, а столбцами, сверху вниз пишутся. Каждый символ в Новом Волчке означает только звук, а в юртах – целое слово. Много лет назад кереды захватили царство Хуа-го26, откуда родом были мои мать и тетка. Но степные народы сами покорились обычаям рабов своих. С тех пор все, кто у власти сидит или успеха добиться желает, должны двумя языками владеть: на родном мы говорим, на другом, из сожженных и заново построенных дворцов и хижин, пишем. Только мало нас, грамотных, в сравнении с числом остальных кередов и рабов.

Воик сравнивал Бортэ с ветром, распахнувшим где-то в душе его ставни так, что открылись взгляду юноши миры новые и чувства неведомые. И он уже который раз принимался объяснять, как по березовой коре чертить и резать надобно, чтобы получился первый знак в слове «лошадь». Агафия в это время проходила мимо. Кередка окликнула подругу:

– Приедешь в Новый Волчок – подпись свою нигде по-местному поставить не сумеешь! Иди учись.

– Подписи Честимир поставит. А некоторые травы полезные только в конце весны силу набирают, – ответила княжна, поднимая с лавки у самой двери корзину.

Дети Устиньи на заре играли около мостика через Заряницу. Двое лупили друг друга палками. Один ревел оттого, что его с собой «в бой» не позвали, а «мечей» таких хороших на траве и в кустах больше не было. Остальные смотрели на «витязя» и «кереда поганого» и кричали громко – больше от восторга и избытка сил жизненных, чем от страха за людей родных. Самый старший же прыгал по березовым доскам, еле державшимся на бревнах. Издалека увидев спускавшуюся с холма Агафию, мальчик велел ребятишкам:

– Видать, еще одно волосье непетое сюда идет! А ну-ка, готовьтесь ее в речку бросить!

Смеясь и отворачиваясь от девицы, дети пропустили ту до середины Заряницы, а потом с визгом бросились к княжне, намереваясь спихнуть ее в еще не прогревшуюся из-за холодных на редкость ночей воду. Агафия нахмурилась, догадавшись о глупой выходке, и побежала к берегу. Доски, ничем к бревнам не прибитые, заскользили. Старший мальчик упал на мосту и закричал от боли. Его брат и сестра оказались в самой Зарянице. Княжна бросила корзинку на землю, вернулась на ненадежный переход между двумя берегами и выловила детей матери-кукушки из реки: одного за руку, другого за ворот рубашонки. Вместе пятеро ребят и Агафия воротились по проверенной части моста под холм, с которого село Беркут начиналось. Спасенные мальчик и девочка княжну обняли несмело, но крепко, отчего светлая ткань платья Агафии намокла и отяжелела. Старший сын все еще лежал на бревнах, скрючившись, крича и плача. Как ни пыталась красавица поднять его осторожно, ребенок только пуще выл, позабыв, где находится, что с ним делается. Девица велела детям:

– Идем в избу Прасковьи!

Там уже трапезничали. Воик и хозяйка хлебали окрошку из одного большого горшка. Бортэ ложку отложила, ни разу еды не коснувшись, и смотрела в окно с тоской и скукой. «Может, это годы лучшие мои? Неужели я была ханум? Слова моего с трепетом душевным и слуги, и воины ждали. От уборов дорогих сундуки ломились. Где пиры и охоты? Надо было учиться столькому, чтобы во всеми богами забытом Беркуте мхом покрыться?» – думала кередка.

Вдруг услышали все трое крик. Вскоре увидели они в окошко, как несет Агафия к крыльцу старшего сына Устиньи, а братья и сестры его вокруг княжны вьются, как пчелы у цветка лазоревого. Девица ребенка плакавшего уложила на лавку в сенях, а сама ворвалась в горницу.

– Воду кипятите скорее! Двое до костей продрогли, один плечо вывихнул.

Прасковья едва ли поняла, в чем дело, но просьбу постоялицы своей выполнила быстро. Бортэ принесла с полатей мешочки с травами. Воик накормил пятерых детей окрошкой – старший уже не кричал, но плакал беззвучно, все бился, стараясь так лечь, чтобы хоть немного боль уменьшить. Ребятишки притихли, ели жадно – давно были голодны. Парень гостей нежданных подбадривал тихонько:

– Эх, дело молодое! У вас сейчас рты что корзинки прохудившиеся: сколько ни положи – еще место останется.

Вышла в сени Бортэ с маленьким кувшином чего-то душистого в одной руке и двумя большими (на взрослого человека) сухими рубахами в другой. Кередка велела тем мальчику и девочке, которые в речку упали:

– Переоденьтесь быстро и выпейте отвар, а не то захвораете и сляжете.

Ребятишки на Бортэ смотрели с интересом. Лицо ее, от всех в селе отличное, не пугало, а голос был приятным. Однако от кувшина дети воротились, пока в сенях не показалась сама Агафия.

– Голубчик да голубушка, без страха пейте, маленькие! Там одуванчика желтого корешок, рябинки ягодки, ромашки цветики…

– Ох, грудь болит!

– Дышать тяжко!

– Вы водицы речной наглотались. Это пройдет скоро, – пообещала княжна, разрезая ножом плечо и рукав рубахи старшего мальчика. – Бортэ, я ему голову подержу. Влей хоть пару глотков. – И девица показала глазами на горшочек, принесенный из горницы и стоявший теперь у лавки с больным ребенком.

Глядя на зареванное, искаженное страданиями, красное лицо, кередка сказала громко: «Гляди-ка, что покажу!» – и скорчила рожу. Чадо то ли удивилось, то ли испугалось, однако рот открыло, и удалось в него влить чуть-чуть отвара из полыни, чтобы боль облегчить. Воик отворил дверь в горницу, чтобы больше света в сенях было, и встал возле девиц и ребенка, держа над ними зажженную лучину. Агафия осмотрела осторожно опухшее место, спустила мальчика на пол, сняла с ноги сапог, размотала быстро портянку – кусок ткани, нужный, чтобы ничего обувка не натерла. Вспомнив все заветы Честимира про вывихи, княжна села к лежавшему на спине ребенку со стороны плеча поврежденного, схватила руку за кисть и запястье, уперлась пяткой в подмышку больному и потянулась назад. Мальчик закричал так, что братья и сестры его, перепуганные, выбежали из сеней во двор, а после затих, будто заснул. Агафия сказала тихо Бортэ и Воику:

– Кость на место встала.

С каким восхищением смотрела кередка на подругу свою! Скука на время была позабыта. Кабы Воик получил такой взгляд, нисколько бы не сомневался парень в том, что в Новом Волчке познакомит матушку и сестриц с молодой женой.

Дети Устиньи добро помнили. От Агафии они теперь не убегали. Издалека девицу приметив, торопились к ней полакомиться чем-нибудь и про новенькое, что на селе случилось, рассказать. Воик, узнав об этом, стал ходить с княжной. С чужаками, еще и у вековухи жившими, в Беркуте встреч больше никто не искал, а жить, как в тюрьме – за стеной каменной и решеткой железной, куда ни один слух из мира человеческого не проходит, не хотелось. Однажды после обеда сидели Воик с охапкой цветов полевых (для Бортэ), Агафия и дети на берегу реки Смородины. Лакомились ребятишки творогом и щебетали:

– У коровы Корнилия родился теленок трехглазый!

– Бабка Пелагея второй год помирает. По двору летает шибче невестки, а всем говорит, что по ночам черти снятся…

– Бояре Выстрогодские сына женить хотели, а он тайком постриг принял! Говорят, матушка и батюшка с горя чуть скит разорить не велели…

– Вроде бы наши, а хуже кередов!

Агафия хлопнула по руке и раздавила комара. Воик слегка нахмурился, услышав плохое о народе Бортэ. Старший сын Устиньи прижался к Агафии и сказал:

– А супостаты эти скоро сюда придут.

– Чего? – вздрогнула княжна.

– Батюшка наш вернулся. Все деревни ниже по Смородине кередами сожжены – ему гулять негде.

Так испугались Агафия и Воик вести недоброй, что и не обдумали с грустью, почему ребятишки теленка трехглазого и бабку чужую раньше батюшки родимого вспомнили.

Ночью сидели подруги на старом крылечке избы Аксютки. Небо темное совсем тучи заволокли. Рубахи девиц белели, как стены городов далеких. Где-то в селе играли на домре, и звенел в воздухе прохладном смех беззаботных пареньков и их красавиц. Домовой устроился рядом с Агафией и Бортэ и дремал, голову положив кередке на колени.

– Что же это? Со стороны Чердынского княжества тишина, а за Смородиной враги силу набрали, того и гляди Беркут сожгут. Когда до кередов дело доходит, ты под землей на аршин видишь. Как быть? – шепотом спрашивала Агафия.

– Честимир как? Ножи смотреть ходила?

– С утра чистыми были. Сходить разве еще раз?

– Незачем. Не разглядим ничего. Но уйди мы отсюда – посыльные из Нового Волчка нас по всему Чердынскому княжеству искать примутся?

– Бортэ, что ты думаешь?

– Что братец мой Сартак не дурак, да и в советниках его люди разумные имеются. С деревень на окраине добычи всего ничего. А вглубь княжества от реки уходить не стали. Молодец против овец, а против молодца – сам овца? Нет. Какие-то отряды малые могли хана ослушаться и напасть. Только их наказали уже, должно быть. Новые не прибегут, участи провинившихся боясь. У нас еще время есть.

Агафия ничего не ответила, только обняла Бортэ. Так они посидели немного молча. Потом княжна сказала:

– Знаешь, чему я рада?

– Погоди, подумать дай…

– Что Воика с нами сейчас нет.

Никак не ожидала Бортэ этого. Она у подруги спросила:

– Чем же он перед тобой провинился? Паренек добрый, угодить нам старается.

– Сама в толк не возьму. Много его. Ох, будто везде он сидит. Прости, коли не по нраву слова мои пришлись. Другому никому бы не рассказала.

Бортэ голову на плечо Агафии привычно опустила и промурлыкала:

– Ой, девочка моя…

Глава 11

Скоро послышался в лесу страшный шум: деревья трещали,

сухие листья хрустели; выехала из лесу Баба-яга —

в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает…

Василиса Прекрасная (русская народная сказка,

по сборнику А. Н. Афанасьева)

Хоть бояре Выстрогодские в Беркуте не жили, нападение на земли их напугало хозяев. Вскоре приехали в село мужики-мастера. Холодным выдалось начало лета, однако присланные люди рубахи снимали – от работы жарко становилось. Землю копали, лес рубили, торопились окружить избы валом и стеной крепкой. Староста деревенский даже к вековухе Прасковье подселил двух мужиков. Нраву они были смирного, лишнего не болтали, да и думали только о трудах дневных и семьях, на время покинутых, однако Агафия и Воик поняли, что Бортэ лучше снова спрятать. Теперь спала кередка днем в избе Аксютки – дом без крыши и приезжие стороной обходили. Часть ночи волколаки проводили вместе, гадая, когда за ними из Нового Волчка воротятся. После княжна и юноша тихонько к Прасковье на боковую возвращались, а Бортэ в облике зверином или птичьем до рассвета по селу носилась. Прожили они так три заката и три восхода солнышка красного.

На четвертую ночь увидел степной лунь чудное. Шли по берегу Смородины три девицы с волосами светлыми, в косу не заплетенными, платками не повязанными, но красивыми и длинными – как у Агафии. На рубахах гулявших красавиц узоров никаких вовсе вышито не было, зато на шее на веревочках бились о груди речные камушки. С улыбками счастливыми, голых босых ног не стесняясь, перепрыгнули девицы через один забор – а пес не залаял! Подбежали гостьи непрошеные к избе, постучались в ставни, как дети шаловливые. Степной лунь на все из-за трубы избы соседней смотрел. Открылось с треском окно. Красавицы стали махать руками, будто к себе звали. Вскоре вышел во двор мужик из тех, кто на работы по приказу боярскому явился. Одна девица положила головку приезжему на правое плечо, вторая – на левое, а третья впереди пошла, остальных ведя к воротам и поя тихонько:

Мужик, как зачарованный, шел за девками, оставив открытыми ворота. Все четверо спускались теперь к Смородине. Песня странная продолжалась:

Из воды показалась еще одна голова девичья – с темно-рыжими сухими волосами! Как только кончилась песня, три красавицы принялись мужика щекотать и сами смеяться, пока тот смотрел в пустоту с улыбкой глупой. Степной лунь увидел с березы, как упала вдруг с неба ступа. Торчала из нее старуха тощая, с руками костлявыми, спиной колесом и гривой седых спутанных волос, которые, как и рубаху черную, трепал ветер, всегда над водой летающий. Закричала бабка:

– Фу-фу, бесстыжие! Кто позволил? Прочь, скверные! Прочь, паскудницы!

Засвистело над головами девиц помело. В другой руке держала старуха палку. Насажен на верхушку был череп лошадиный с глазницами горящими. Бросили красавицы мужика, кинулись в воду да не всплыли. После этого взлетела ступа с бабкой в небо темное, к лесу за Заряницей путь держа. Мужик в себя пришел, глаза протер, вырвало его на траву у того места, где пена волны речной берег целует. После поплелся спасенный наверх к людям, в избу, пошатываясь.

На рассвете Бортэ не почивать легла, а полетела искать Агафию. Дождавшись, пока княжна на двор выйдет, степной лунь приземлился ей на плечо и захлопал крыльями. Девица осмотрелась, увидела, что пусто на улице, а в окно не глядят, и метнулась к воротам в хозяйство Аксютки и домового.

Выслушав подругу, Агафия сказала:

– Ты, Бортэ, ночью русалок видела и Бабу-ягу. Неужто? Батюшки-светы! Коли Баба-яга есть, каким богам в самом деле молиться надобно? Ах, отчего ты меня не разбудила? Честимиру расскажу – не поверит!

– Ты лучше мне расскажи, кто это такие да чем опасны, – попросила кередка, усаживая их обеих на стенку перевернутого сундука.

– Дай дух перевести. Уф! А-а-а-а!

– Цыц! То прячешь меня, как сокровище какое, а теперь весь Беркут сюда созвать собралась!

– Прости. Слушай же: молились предки наши богине смерти Ягине. Была она так собой хороша, что глупцы иные с ней встречи искали раньше сроку положенного, а покойники не боялись. Тогда красавица перед людьми стала облик старухи безобразной принимать. Где живет она – никто не ведает.

Раньше на похоронах человека не зарывали – земля-то твердая да тяжелая. Прах сожженный клали в избушки маленькие, а чтобы к небу ближе было, строили их на столбах, дымом обкуренных. И Баба-яга обитает в хоромах на ногах курьих.

– А русалки?

– Русалками становятся девицы, сами себя жизни лишившие. Ягинина власть над ними. Будет ее согласие – схватит нечисть парня али мужика, зачарует, защекочет до смерти за сердце разбитое, за свою погибель. Даже если в первый раз человека этого видят – все равно! Нас бы с тобой не тронули. На девиц у русалок обиды нет. А вот Воика поберечь-постеречь нужно.

– Да-да! Агафия, идет сюда кто-то!

Бортэ бросила в землю нож, перепрыгнула его, ловко лезвие в полете достав, обернулась темно-бурым лунем и села на остатки обрушившейся крыши. Обе подруги вздрогнули, когда во двор вошла безумная Аксютка – с лошадиным черепом в руках! Агафия позвала сироту ласково:

– Голубушка, чего это? Где отыскала, кто подарил?

– Зачем одуванчики растут? Невкусные. На меня мужик лаял собачьим голосом. Матрена воротилась?

– Аксютка, у тебя в руках гадость! Кинь на землю.

– Мне бабка дала. Я плакала. Я испугалась. А Матрена мне дала камушек, да я его потеряла. А у всех глаза светятся? Я не вижу.

Агафия и Бортэ решили ночью проследить за сироткой. Днем же ребятишки Устиньи рассказали княжне:

– К нам витязи едут!

– На кередов с боем собираются!

– А ведет их Иван Медвежья Лапа.

– Вот удалой богатырь!

Агафия улыбалась, раздавая детям калачи, и казалось девице, что от каждого прикосновения маленьких ручек, от звуков тоненьких голосов расцветают в душе ее цветы дивные. Княжне хотелось поднять каждого, поцеловать в личико румяное.

– Подрос ты, – сказала девица старшему сыну Устиньи. – Как жить-то будешь? В подмастерья отдадут?

– Тьфу! Видел я ребят, которые у чужих людей живут. Взять хоть кузнеца. Он раз бьет по наковальне, а другой и третий – по сыну тетки Фроси. Я лучше к Медвежьей Лапе в дружину уйду.

Агафия накрыла маленькую ручку ребенка своими ладонями.

– Кабы можно было вовсе без дружины и войн жить!

Девица подумала, что хорошо бы остаться у Прасковьи в Беркуте надолго. И человек ее – не деревенский парень, хотя… как знать? – тут бы поселился. А дети играли бы с сыновьями и дочками Устиньи. Разве плохо? Далеко не о всех тяготах жизни деревенской узнала еще княжна! Но всплыли в памяти строгое лицо Честимира и грустное – Бортэ. Нет, эти Агафию в селе ни за что не оставят. Девица очи закрыла: «Новый Волчок, Радолюб, Добрыня, Путята – да не приснились ли они мне?»

Ночью темный степной лунь и белая горлица сели на стену избы Аксютки. Домовой спал в кустах на печке, а сиротка – прямо на полу, новую свою игрушку – череп лошадиный – обнимая. Светились чуть-чуть глазницы у кости белой. Тишина стояла. Медленно время шло. Волколаки задремали. Очнулись, когда заскрипели под ними крыльцо и дверь.

Вошла в избу девица в рубахе белой, без узоров. Темно-рыжие волосы русалки распущенными были. Чертами лица гостья на Аксютку походила. Агафия и Бортэ дыхание затаили. Рука бледная на головку сироты безумной легла. Голос низкий, грубоватый, почти мужской раздался:

– Ягодка моя! Сестрица!

– Матрена, – ответила Аксютка, не просыпаясь, – не уходи больше. Только тогда мне хорошо и легко, когда ладонь твоя на голове моей. Неразлучными будем. Я в Беркуте не нужна никому, кроме девицы приезжей, что у вековухи Прасковьи живет, да домового.

– Во сне не утопишься, а когда ты бодрая, затуманен твой разум, тучами покрыт грозовыми. Не стать тебе русалкой. Но ты подумала, о чем я тебе в прошлый раз говорила?

– Боязно мне идти к Ягине.

У Агафии и Бортэ все внутри задрожало. Матрена Аксютку будто продавала!

– Кровь моя холоднее воды речной на самом дне Заряницы. А все-таки сердце болит, когда вижу, как ты живешь. Коли меня послушаешься, такую силу получишь, какой ни у кого здесь нет. Да хоромы богатые и голову светлую в придачу.

– А ты отомстишь?

– Коли братьев нет, а отец стар, болен или мертв, дочерям кровью за кровь платить положено.

– В церкви всех прощать велели.

– Ой, Аксютка! Поп не велел на Масленицу блины печь да радоваться, а дочки его с нами чучело сжигать бегали! Веришь ли мне, ягодка? Только добра тебе желаю. Кабы только месть была у меня на уме, кабы боль тебе причинила воля моя, я бы лучше сама погибла – третий раз, навеки.

Что бы бедная девочка ответила? Убрала русалка руку с мягких спутанных волос сестры. Словно из тени между стеной и печкой появилась в избе старуха в черной рубахе.

Теперь ближе к Бортэ была она. И кередка, и подруга ее диву дались, на худобу Ягини глядя. Нос оказался большим, крючковатым. Из-под очень темных губ выглядывали в уголках рта клыки белые. Высоко над седой головой и горбом в костлявой желтой руке держала старуха палку с черепом на конце. Пустые глазницы светильника этого горели так, словно заманивали в ловушку на муки вечные. Матрена на колени упала перед Бабой-ягой.

– Забирай, владычица!

Старуха потрясла резко Аксютку за плечо. Дурочка проснулась, но не узнала даже сестру свою, а только заплакала громко и жалобно. Русалка помрачнела, но усадила безумную и стала держать ее крепко. Баба-яга же принялась ножом, будто из воздуха полученным, обрезать коротко волосы новой жертвы своей. На пол змеями, листьями и травой падали темно-рыжие пряди. Бортэ заметила, что Матрена прокусила себе губу, и без слов смогла указать Агафии на струйку крови, сползавшую к рубахе белоснежной по щеке бледной. Череп на палке летал вокруг трех, в заброшенной избе собравшихся.

Когда кончился обряд страшный, подхватила старуха Аксютку, у которой веки закрылись и посинели, а плач умолк, на руки. Появилась под Ягиней ступа. Без слов взмыли пленница и хозяйка ее в небо ночное. Агафии захотелось помочь сироте несчастной. Но краем глаза уловила княжна движение Бортэ. Всплыли в памяти желтые пузыри на мокром теле, шалаш из веток еловых, вьюга, бред одной и мука общая.

– Воик… Слетай за Воиком, разбуди осторожно. В лесу меня поищете. Быстро! – прошептала Агафия, радуясь, что нож оставлен за сараем у Прасковьи и облик зверя любого принять получится.

Не убедившись толком, куда Бортэ полетела, кинулась княжна догонять Ягиню и Аксютку. Старуха и не беспокоилась о том, что кто-то ее преследовать осмелится. Она прижимала к груди обвислой нежное девичье личико и о чем-то думала. Вдруг свалилась на путниц сверху медведица с шерстью светло-бурой! Рев раздался над вершинами берез да сосен. Лапа когтистая к носу крючковатому потянулась. Только обхватили шею Агафии из воздуха взявшиеся руки, из одних костей состоявшие! Вывалился из ступы зверь, но напала на Бабу-ягу орлица. Засверкали перед лицом старухи уродливой когти острые и перья светло-коричневые. Осерчала та, хлопнула по крылу сильному – и ослабло оно! Упала Агафия-птица на дерево, ветром давнишним пополам переломанное, обернулась волком и по лесу за ступой припустилась. Бросила старуха что-то вниз. Не сразу княжна опасность почуяла. Как коснулись лапы зеркальца Бабы-яги, начала под телом светло-серым гора расти хрустальная! Заскользил зверь вниз. Как ни старалась Агафия, не могли когти волколака тело тяжелое остановить. Росла и росла твердь прозрачная, словно капля росы. Перевернулась уже княжна на спину. Все деревья лесные в глазах хороводы завели… Пропали ступа с пленницей из виду. Лишился зверь чувств.

Глава 12

Жалость – со слезами, а доброта – с мозолями.

Пословица

Когда княжна в чувство пришла, то увидела лица с узкими косыми глазами, как из оклада иконы, из платка зеленого выглядывавшее. Воик и кередка нашли подругу свою! Но нет. В горнице ничего знакомого не было. И мечтать не смела Прасковья о таких подушках пуховых да постели широкой! На палке над девицами горели дыры черепа лошадиного. Агафия резко подняла голову с колен Бортэ и села.

– Мы в Новом Волчке?

– У Ягини, – ответила кередка бодро и довольно.

Подбодрить хотела. Плохо вышло. Обе это поняли.

– Как же она вас с Воиком поймала?

– Пф! – фыркнула Бортэ. – Воик в избе во сне сил набирается. Ему еще нас выручать.

– Ты меня не послушалась!

– А коли Ягиня не в лесу живет? Мне бы хоть знать, где ты нас дожидаешься. Я далеко летела. В бой не вступала. Приблизилась, когда ты с горы хрустальной вниз покатилась. Подобрали тебя… куколки! Вроде тех, которых я в Светлоровске у детушек малых видела. Положили они тебя в возок низкий да длинный, петухами черными запряженный. Я все за вами летела, смотрела на волка серого неподвижного. Ох, долго путь длился! Явились мы на широкий двор, вокруг частокол, на каждом бревне череп светящийся. Посреди изба – большая, нарядная, только на лапах куриных. Унесли тебя куклы в горницу. Я вокруг повертелась, мышью обернулась – мой-то нож при мне. Забралась в дом – а он внутри палатами оказался! В одной светлице окна ставнями загорожены, а на двенадцати цепях мужик тощий – только кости кожей и обтянуты – висит. Глаза злые и бесцветные. Загремел звеньями ржавыми, позвал меня: «Принеси, волколак, три ведра воды! Утоли жажду мою!» А я ему: «Как же я это сделаю? Мышь ведро не поднимет!» Он тогда просить принялся: «Поищи у Бабы-яги от цепей моих ключи. Коли волю получу – что угодно для тебя сотворю!» Знать, сила есть. Стала бы такая хозяйка мелочь какую на цепях в своей избе держать?

– Бортэ, ты же не освободила его?

– Кого?

– Кощея Бессмертного! Ягиня жизнь сама не отбирает. А вот он за людей решит – как травушку косит. Лютый, лукавый – никого злее и хуже его не знаю!

Княжна задрожала. Голос ее стал тоньше – от испуга. Кередка поняла – дело могло стать еще хуже, чем сейчас. Никогда подруга ее не была в таком страхе и смятении!

– Агафия, я за ключами в горницы полезла, да меня старуха приметила. Так я здесь и очутилась.

– Бортэ, почему нельзя сделать то, о чем просят? Мы пытаемся спасти чадо слабое, а не причинить всем людям и волколакам зло великое! Не можешь хорошо – иди к Воику на лавке сидеть, хоть там ничего не натворишь. Эх! Да кабы не ты!..

Кередка приподняла удивленно брови. Что случилось? Разве могла княжна вспылить так?

– Ага. Из-за меня в плен к Ягине ты попала? Из-за меня вянем мы в Беркуте? Из-за меня ушла ты из Светлоровска?

– Поминай старое. Оно нынче как корове седло!

– Не понимаю!

– А ты рот закрой да подумай – хоть раз! Не в своей юрте прихорашиваешься – здесь все сильнее и злее. Не хочу помереть оттого, что одним путем с тобой по жизни иду!

– А коли такая умная – дай уйти отсюда. А потом я уж выберу себе другую дорожку, – сказала Бортэ, встав с кровати и направляясь к двери.

Агафия услышала, как обозленно застучала кередка каблуками сапог по половицам, и заметила наклон головы решительный. Княжна как от удара вскочила и, бросившись к подруге, обняла ту сзади крепко-крепко. Глаза расширились у Бортэ от удивления и неожиданности. Дыша тяжело у самого уха, платком зеленым скрытого, Агафия сказала, словно взмолилась:

– Прости! Смилуйся… Ты хорошая, ты умная! Как без тебя? Не знаю…

Кередка прикрыла глаза, улыбнулась, откинула голову назад и положила свои ладони на руки подруги.

Вдруг дверь отворилась, и обе девицы вздрогнули. Никого за ней не было! Только опустив глаза, увидели Агафия и Бортэ поднос, словно над полом парящий. Чего только не принесли пленницам! На круглом серебряном блюде, чернью – гравировкой по фону темному – украшенном, дымились рябчик, жаренный со сметаной, щи со свининой, калачи мягкие, душистые. Из-под подноса выплыла куколка величиной с ладошку детскую. Собранная из скрученных пестрых лоскутков, «одетая» в длинную юбку, платок да передник, с белым «лицом» без глаз, рта и носа, обратилась прислужница Бабы-яги к девицам:

– Откушайте! Милостиво просим.

Поднос широкий и длинный скрывал под собой еще много куколок. Когда девицы снова одни остались, Бортэ спросила, отстраняясь мягко:

– Не опасны ли яства эти?

– Какая радость Ягине нас травить? Раз в горницу богатую привела, а не в подвал с цепями да крысами. Прислала нам еду добрую – вон, калачи-то дымятся, – а не объедки, как свиньям, кору древесную да траву лесную. Угощайся.

Лопали девицы с жадностью, да и немудрено.

– Бортэ, только в тереме в Светлоровске я так сладко и кушала! – воскликнула Агафия, пальцы облизывая.

– А я один переход племени нашего хорошо помню. Зима тогда суровая выдалась, а за лето до нее пало много овец. Лошадей мы съели – только и осталось, чтоб повозки тянуть, но что это были за звери: тощие, сухие, как ваши деревья зимой! Знаешь, чем я, ханум, любимица Бату, трапезничала?

– У-у, – промычала княжна, качая головой.

– Кровь лошадиную пили. Отделку из шелка от сапог отпарывали – а голенища варили! Даже гордая тетка моя ела, хоть вздыхала и сетовала на долю нашу – но так, чтобы только я и няня Горинка слышали. Кередов она не жаловала, а прислуга из Хуа-го, приехавшая с ней и моей матушкой, либо сбежала, либо умерла от тягот жизни кочевой.

– Бортэ, ты похожа на Донгмеи?

– Я люблю народ Бату-хана, Агафия. И я красива, как моя мать Лан и… как Толуй. Видно, тетка сестру свою осуждала за связь эту – ведь случайно узнала я правду о том, в кого во мне бежит кровь волколака. Я помню, как белели косточки на руках Донгмеи, когда та сжимала драгоценности свои или кисть для письма. Голос ее был всегда ясным и неторопливым. А как завидовала я всегда ее мудрости! Эта царевна знала так много, что высоко бы взлетела, родись она мужчиной или красавицей. В моей юрте ее парсуна28 хранилась.

– Донгмеи была очень нехороша собой?

– Увы! Без своих волос, с морщинами глубокими на лице узком, лопоухая… Но с умными черными глазами. Вы бы друг другу понравились, Агафия. Я гордилась знатностью рода и красотой моей матери, но любила я тетку Донгмеи и няню Горинку. Они мертвы. Кажется, я их больше никогда не увижу – мы все-таки в разное верили.

Княжна испугалась, что на подругу ее надавит одиночество и польются горькие слезы.

– Когда мой батюшка князь Юрий преставился, такой плач стоял, что в соборе певчих слышно не было. Но погибель не всегда ко злу. Помнишь, какая я была в Красноозерном? Узнавши, что княгиня Авдотья из окна терема выбросилась, когда Валгеду взяли. Глаз не отводи, иначе я не смогу докончить, а мне сейчас так важно сказать. Тетка моя умерла. Но хуже доля невесток и дочерей ее, в плен попавших. Что ждет их теперь, кроме падения, позора, бесчестья, унижения, – после наших палат, после особого места за завесой в соборе! Не только к кередам относится – любая девица или баба жизни с врагом предпочтет смерть! Послушай, Бортэ…

– Мгм.

– Коли не только зло от Ягини, почему же мы на нее напали, а не попытались уговорами али дарами какими Аксютку выручить?

У кередки изо рта, широко открытого, выпал на колени кусок калача. Девица закашляла, захлопала руками по полу, где подруги сидели, ноги подогнув, по обычаю, из юрт пришедшему. Агафия начала по спине наклоненной стучать ладонью. Так Бортэ в порядок пришла. Княжна ожидала, что зашипит кередка, закричит, ногами затопает, да красавица только головой потрясла и пошла к двери.

– Нам бы с государыней Ягиней свидеться!

Тишина. Побежал ли кто о встрече просить? Не вымерла ли вся изба разом? Обернулась Бортэ к Агафии, плечами пожимая, да так и застыла, словно чего испугалась. Княжна немедля назад взглянула и с пола вскочила на ноги резвые. В тени от изножья постели, где девица из Светлоровска очнулась, сидела на корточках красавица. Ни одной черты правильной не было в лице ее, но оно казалось приятным, пленительным. Не надела незнакомка дорогих уборов, не украсила рубаху белую, легкую, будто из того полотна сшитую, что в ушко игольное пролезет, узорами, а волосы цвета снега да облаков не заплела в косу длинную да крепкую. Первой Агафия взяла себя в руки.

– Матушка Ягиня, прости, что напала на тебя в лесу.

– Никому, княжна, встречи со смертью искать нельзя, – ответила красавица, вставая, руку правую в кулачок сжав и ноготь пальца большого к губам своим приложив.

Голос ее чем-то походил на детский, в одно и то же время отрадно, легко и печально на душе становилось от слов Ягини. Агафии показалось, что многие монахини в обителях, где девица с матушкой, братом и верной мамкой боярыней Варварой была, говорили в этой манере.

– Я не вред тебе причинить хотела – только сиротку спасти. Нельзя ли миром договориться?

Ягиня засмеялась беззлобно.

– Коли на людей нападать со спины перво-наперво, много ли кто потом с тобой беседы вести пожелает?

– Нет… – смутилась княжна.

– То-то же, Агафия. На ус мотай. Впрочем, я согласна буду на одно дело. Эй! – И хлопнула Ягиня в ладоши.

Отворилась дверь. К удивлению княжны и кередки, вошли в горницу тринадцать Аксюток! Только умытых, причесанных гладко и в хорошие темно-серые рубахи одетых. Встали девочки, замерли, словно перед собой не видели ничего. Каждая к животу прижимала череп конский с глазницами пылающими.

– С трех раз угадаете, которая из них – ваша? – спросила Ягиня, усаживаясь на постель.

Агафия ответила быстро, на удачу свою понадеявшись:

– Третья справа!

Но Аксютка, указанная княжной, растворилась в воздухе – один череп остался висеть в горнице и светить. Ягиня прикрыла глаза. Бортэ сглотнула, косясь на богиню опасную.

Агафия дальше искала вдумчиво, внимательно каждую девочку осматривая и ожидая знака какого-нибудь: хоть волоска, из косы выбившегося, хоть мухи, у глаза настоящей Аксютки пролетавшей, хоть движения одним пальцем. Только ничего не было. Затянулись поиски заметно. Агафия сказала:

– С левой стороны пятая!

Но и та растаяла безмолвно. Страх княжну охватил, к подруге она бросилась:

– Бортэ, твой черед!

– А как?..

– Сердце сердцу знак подает.

– Я ж Аксютку хуже твоего знаю!

– Может, день сегодня для тебя удачливый? – спросила Агафия, пальцы кередки перебирая.

Бортэ плечами пожала и взглядом ряд зачарованный окинула. Княжна дыханье затаила. Подруга ее недолго выбирала.

– Та, что посередине!

И третий череп конский просто повис в воздухе. Ягиня улыбнулась, встала и к девицам притихшим подошла.

– Не судьба.

– Матушка Ягиня, – залепетала Агафия, – не губи Аксютку!

Богиня смерти обняла княжну и кередку за плечи и повернула быстро к постели. Но там уже не было перины пуховой и горки подушек лебяжьих! Чудом попали все трое в другую горницу, высокую-превысокую, с большой белой печкой и черепами конскими под потолком. У подпечка29 и на шестке30 сидели куколки пестрые, охраняя чего-то. За заслонкой31 огонь гудел. У стенки стояли ухват да лопата, а еще лесенка наверх. Поднялись Ягиня, Агафия и Бортэ на лежанку32, где спал преспокойно кот черный, большой, как кабан лесной. Хозяйка черепом конским, в ее руках из воздуха взявшимся, стукнула по белому верху печи, и не стало вдруг кирпича! Увидали Агафия и Бортэ под собой пламя лютое, испугались, друг за друга схватились. Но не жалили ног девичьих и подолов рубах языки желтые и алые. Над горнилом стояли Ягиня и гостьи ее на хрустале!