Завораш бесплатное чтение

Глава 1

Багрянец в небе, багрянец на земле

А ведь она здорово похожа на глаз некоего бога или демона, глядящего на мир сверху.

Луна высоко в небе была красной. Багровым отливали тучи, медленно стягивающиеся вокруг нее, точно края разверстой раны; того же цвета были плескавшиеся о борт волны.

Плюх! Весло погрузилось в воду.

На минуту Энсадуму показалось, что сейчас оно поднимется, все красное, истекающее каплями крови, словно кусок мяса, но, разумеется, этого не произошло. Красный цвет неба всего лишь предвещал перемены в погоде.

В детстве маленький Энса часто смотрел на небо. Тогда луна казалась ему как будто ближе. С помощью подаренного отцом телескопа он даже смог разглядеть темные пятна на ее поверхности; он представлял, что видит города, квадратики возделанных полей и проложенную между ними сеть дорог. Еще некоторое время, после того как он узнал, что луна – это бесплодный камень, а телескоп стал ненужной игрушкой, он продолжал с тоской поглядывать вверх. Однако теперь Энсадум с удивлением обнаружил, что не делал этого уже много лет.

Попутно он разглядывал лицо лодочника. Плоский нос и почти полное отсутствие ушей выдавало в нем шивана, но разве их материк не горел непрерывно уже без малого сотню лет? Наверное, это был один из тех шиван, что селились здесь до Разрушения.

Энсадум позволил мыслям течь медленно, прикрыл глаза и постарался расслабиться. Почти сразу перед его мысленным взором возникло лицо куратора. Чиновник открыл рот, чтобы заговорить, но тут его глаза расширились: Энсадум прервал контакт. И все же за мгновение до этого разгневанный куратор успел послать ему картины из собственного сознания: бесформенные тени корчились и рыдали, объятые языками пламени.

Энсадум дернулся всем телом, открыл глаза и сел, не обращая внимания на испуганный взгляд лодочника. Ему всегда было непросто выносить вторжение этих существ в свой разум.

– Говорят, вы можете читать мысли,– осторожно произнес лодочник.– Вы читали мои мысли, господин?

Интересно, о чем ты думал?

Однако Энсадум не стал отвечать. На самом деле даже кураторы не могли читать чужих мыслей, хотя и были способны пробираться в другую голову так же легко, как любовник, проскальзывающий под одеяло. Энсадуму это всегда казалось странным: все равно что слепцу явиться в библиотеку. Единственное, на что он способен,– это ощупать корешки книг.

Спустя некоторое время впереди показались стоящие на приколе у берега темные громады барж. Похоже, ими давно не пользовались, и суда успели стать частью окружающего ландшафта. К запаху реки здесь примешивался железистый привкус ржавчины.

Лодочник сплюнул в воду и сильнее налег на весла.

Прежде чем стемнело, Энсадум наблюдал за проплывающим мимо берегом, подмечая все новые детали: деревню, все дома в которой стояли над водой на длинных сваях; древний мост, теперь почти разрушенный, но по-прежнему удивлявший сложностью архитектуры. Он жалел, что у него нет времени ненадолго задержаться и зарисовать в блокнот что-либо из увиденного. Блокнот, как и прочие вещи, необходимые в дороге, лежал в саквояже у его ног. Там же, в специальном отделении, хранились инструменты: стекло и сталь, иглы и колбы. Всякий раз, когда Энсадум касался потрепанной кожи, они тихо звякали, словно украдкой напоминая о цели его путешествия.

За бортом плескались волны: протяни руку и коснешься воды. Однако Энсадум не стал этого делать. Эта река, как и многие другие, подобные ей, была безжизненной. Теперь он вспомнил, что где-то читал, будто Разрушение началось именно отсюда. Заброшенные баржи, гниющие у берега не один десяток лет, были лишним тому подтверждением.

Он не впервые оказался в Пустошах, но, пожалуй, лишь теперь смог ощутить всю глубину тоски, окутавшей эту землю. Наверняка нечто подобное должен был испытывать и лодочник. Прежде чем превратиться в пылающую пустыню, родина шиван была цветущим краем.

Так что же случилось? Этого не знал никто.

Энсадум не мог вспомнить, когда в последний раз видел зеленую траву. Это же касалось и птиц в небе. Раньше, в ту пору, когда он не расставался с подзорной трубой, он мог без остановки перечислять виды пернатых: сипуха, дятел, жаворонок, береговушка, скалистая ласточка и другие; теперь не мог вспомнить и одного-двух имен. И хотя в его блокноте сохранились рисунки большинства из них, он почти туда не заглядывал.

Баржи остались далеко позади. Над водой поползли клочья тумана, стало холодно. Лодочник плотнее запахнул ворот накидки; то же самое сделал Энсадум, спрятав подбородок в складки шарфа. Еще некоторое время он продолжал вглядываться в темноту, гадая, что может скрывать эта пустынная земля. Какие тайны прячутся за завесой тумана? Или здесь уже не осталось тайн? Так и не найдя ответов, он задремал.

Он так и не смог как следует отдохнуть. За те несколько часов беспокойного сна, что ему удалось выкроить, Энсадум просыпался дважды, и оба раза – из-за пронизывающего холода, от которого не спасали ни накинутое на плечи одеяло, ни теплая куртка под ним.

– Как называется эта земля?

Лодочник не ответил. Вместо этого он привалился к широкому камню у воды, достал из кармана плитку белой смолы, отломил кусочек и принялся разминать в пальцах.

Употребление кека было обычным делом среди городской бедноты. По рассказам, сок тростника для него собирали на юге, где-то глубоко в болотах. Затем его смешивали с паутиной местного жучка для придания вязкости, а полученную массу оставляли на открытом воздухе, пока она не затвердевала. Смола уже много лет находилась под запретом, однако от этого спрос на нее не становился меньше.

Некоторое время Энсадум разглядывал берег. Усеянная галькой прибрежная полоса переходила в песчаный откос. На его вершине росла пара чахлых кустиков, ветви которых трепетали под порывами ветра. Незадолго до рассвета пошел снег, и теперь на земле тут и там лежали островки грязной кашицы.

До этой минуты Энсадум был уверен, что увидит нечто совсем иное: дорожку, ведущую по склону к самой воде, или деревянный пирс. Пока же все здесь мало отличалось от того, что попадалось ему на глаза прежде.

Но хуже всего была тишина. В городе он привык слышать десятки звуков – даже ночью или на рассвете: цокот копыт и грохот колес по мостовой, крики разносчиков, скрип отворяемой где-то двери, отголоски пьяных песен, доносящиеся через улицу или две. Здесь же не было других звуков, кроме монотонного скрипа весел в уключинах и плеска волн. Словно в целом мире не осталось ничего, кроме тумана, реки и их лодки. Странное ощущение не покинуло Энсадума даже после того, как отыскав под слоем тряпок фонарь, шиван запалил его, а затем подвесил на специальный штырь на носу лодки. Теперь за стеклом трепетал крохотный язычок пламени, которого едва хватило бы, чтобы согреть окоченевшие пальцы.

Чиркнула спичка, и из полумрака выступила закутанная в мокрый плащ фигура. Энсадум поклялся бы, что мгновением раньше на берегу никого не было.

Незнакомец сделал знак следовать за ним и, не говоря ни слова, принялся взбираться по склону.

Энсадум вернулся к лодке, чтобы взять саквояж. Мгновение размышлял, стоит ли захватить фонарь, однако рассудил, что тот будет только мешать. Промокшее одеяло тоже пришлось оставить.

Взобравшись на вершину склона, он огляделся. Рваные клочья тумана разметались низко, подобно знаменам поверженной армии; лежавшие повсюду валуны и камни поменьше казались остатками пожарища, а пепельно-серый цвет земли и неба только усиливал это впечатление. И по-прежнему ни следа дорожки или жилища.

Огонек фонаря был в двадцати шагах впереди и продолжал удаляться. Энсадуму не оставалось ничего, кроме как двинуться следом.

Они шли настолько долго, что ему начало казаться: вот-вот, и появятся цепи мира, которыми земная твердь крепится к своду небес.

Впереди и в самом деле проступили некие тени. Они росли и удлинялись, будто разлитые по бумаге чернила, пока не превратились в нечто, что казалось ребрами гигантской грудной клетки. Словно кто-то выгнул их изнутри, отчего они встали почти вертикально.

Однажды он уже видел такие большие кости. Их привозили торговцы с юга, а те покупали у странников, находивших в пустыне целые города, обитатели которых по-прежнему не покидали своих жилищ: все, что от них осталось,– это занесенные песком гигантские скелеты.

Однако это оказались вовсе не чьи-то останки. Приблизившись, Энсадум увидел развалины корабля. Поперечные балки – шпангоуты – поднимались на высоту роста двух взрослых мужчин. У основания они крепились к продольному брусу киля, словно настоящие ребра – к позвоночнику. Ему пришло в голову, что он смотрит на остатки древнего пиршества, будто насыщалась сама природа: ветер и колючий снег обглодали дерево, а сырость и туман довершили начатое. Оставалось загадкой, каким образом судно подобного размера оказалось вдали от большой воды, да еще на таком расстоянии от берега. В порту он видел краны, способные поднять вес в десятки тонн, однако сомневался, чтобы нечто подобное использовалось здесь.

Коснувшись дерева, Энсадум отдернул руку: оно было холодным и твердым как камень.

Говорят, вы можете читать мысли.

Его нынешний спутник не проронил и этих нескольких слов. Единственным звуком, который Энсадум слышал, был шорох его плаща. Он уже начал жалеть, что и сам не надел что-то похожее: тогда ему не пришлось бы вздрагивать всякий раз, когда промокшая одежда липла к телу. Еще существовала надежда, что в месте, куда они направлялись, найдутся разожженный очаг и кружка теплого питья. Энсадум подумал, что готов отдать все за полчаса в горячей ванной, хотя наверняка обрадовался бы и тазу с губкой.

За все время они остановились лишь однажды – когда Энсадуму понадобилось избавиться от камешка в обуви, но и тогда проводник не произнес ни слова. Теперь саквояж в его руке весил в два раза больше. Дождь то начинался, то прекращался, и даже в редкие минуты затишья в воздухе висела морось, сквозь которую было ничего не видать.

Вы читали мои мысли, господин?

Он едва не рассмеялся в ответ. На самом деле любой практик умеет читать мысли не лучше какого-нибудь восточного нобиля, разбирающегося в сортах вина. Едва пригубив бокал, тот может сказать, из какого сорта винограда оно сделано и даже то, на какой стороне склона произрастал виноградник.

Давно известно, что на сетчатке мертвеца сохраняется изображение последнего, что он видел при жизни. Известно и о воздействии различных ядов. И о том, что волосы и ногти непостижимым образом продолжают расти даже после смерти. А еще о том, что могут рассказать костный и спинной мозг, околоплодная жидкость, тщательно собранный пот или слезы, флегма, слюна, черная и желтая желчь, моча, семя… кровь.

С таким набором инструментов он мог сойти за безумца, которому нравится пытать и убивать людей. Пробирки и колбы, длинные ножи и совсем миниатюрные скальпели, иглы, крючки. Все, чем можно колоть, резать, протыкать. Одно орудие для того, чтобы проникнуть в спинной мозг, другое – чтобы забраться внутрь черепа, до самого мозга, не сделав при этом ни единого надреза. Длинные иголки, короткие. С загнутым кончиком, закрученные спиралью, прямые. Маленькая пила для костей. Большой тесак для мышц и хрящей. Щипцы, ножницы. Десяток лезвий: все пронумерованы и уложены – каждое в специальное отделение.

В Друннане, где тела мертвецов было принято бальзамировать, похожими инструментами пользовались жрецы. Для начала извлекались и раскладывались по отдельным сосудам внутренние органы. Для каждого была определена емкость своего особого цвета. Красный – для мозга, синий – для сердца, зеленый – для легких, желтый – для печени, черный – для почек, белый – для желудка. Затем на протяжении трех дней тело покойного коптили, поочередно сжигая перья, бумагу, прошлогодние листья. Орудия своего ремесла друннанские жрецы носили на поясе, словно знаки отличия.

Помимо инструментов в сумке лежали другие принадлежности: медная горелка, масленка, деревянная чашка для смешивания порошков, весы, десяток склянок – пустых, но с необходимыми пометками. Позже он заполнит их все, закупорит, а пробки зальет воском – в точности как предписано Процессом.

Внезапно ему вспомнилась деревянная рама на лодочном причале в начале пути. Такие рыбацкие жены используют для потрошения рыбы, только на этот раз на толстых цепях были подвешены куда более страшные трофеи: существа с подобиями человеческих лиц; с плавниками, которые заканчивались длинными отростками, напоминающими кисти рук; чудовища без головы; без тела, состоящие из одних перекрученных жгутов…

Энсадум внутренне содрогнулся, поймав на себе взгляд одного из них: единственный уцелевший глаз уставился на него с немым укором. Одни были совсем свежими, другие провисели под открытым небом не одну неделю, и их кожа высохла, обтянув тонкие кости. Потом он узнал, что некоторых из этих существ вынесло на берег во время паводка, других поймали в свои сети рыбаки. И поступили, как поступали всякий раз, когда на свет появлялся трехногий щенок или слепой теленок: тут же проломили голову…

Глава 2

Между «А» и «Б»

Разрушение – так это назвали.

Разрушение.

Первыми перестали работать простые механизмы – часы, печатные машинки. Затем настал черед более сложных, вроде тех, которыми пользовались кураторы. Их инструменты хоть и казались чудесными, все же оставались устройствами, изготовленными руками человека.

Никто не знал, почему это происходит; никто не мог сказать, сколько это продлится и тем более – когда закончится. Меньше чем за десять дней остановилось буквально все. Это напоминало умирание целого организма, когда один за другим гибнут внутренние органы и жизнь в теле постепенно угасает. Единственная городская газета поспешила объявить о конце света – за день до того, как перестала существовать сама: типографские станки не напечатали больше ни строчки. После этого оставались лишь слухи: телеграф отключился еще раньше. Поезда остановились. Некоторые сошли с рельсов или столкнулись друг с другом. Корабли дрейфовали в море, не в силах вернуться в порт, ведь навигационные приборы тоже были механическими.

Как ни странно, погибли немногие. Кто-то получил ранения из-за внезапно вышедших из-под контроля механизмов, кто-то оказался заперт в открытом море или глубоко под землей – в шахтах, откуда можно было выбраться лишь с помощью специального лифта. Другие пропали без вести, и их никто не искал, по крайней мере, о таком не сообщалось.

Первые огни появились, когда Энсадум уже отчаялся увидеть нечто подобное.

Пожалуй, еще никогда он не встречал столь неприветливой архитектуры. Дом производил гнетущее впечатление. Его формы казались нагромождением ломаных линий. Флигель на крыше едва слышно поскрипывал, хотя не было видно, чтобы он двигался. На нижнем этаже из распахнутого окна выдуло занавеску, и она повисла, прилипнув к влажному камню. Серое здание выглядело на фоне тусклого неба угольным наброском, сделанным второпях. Подумав об этом, Энсадум решил и в самом деле зарисовать его и даже определил место в блокноте: между двумя незаконченными эскизами человеческого тела в анатомическом разрезе.

Никто не вышел их встречать. То, что Энсадум вначале принял за путеводные огни, оказалось окнами второго этажа, в которых горел свет. Пока он смотрел, свет в одном из них померк, а затем разгорелся в другом – так, будто кто-то переходил из комнаты в комнату с зажженной свечой в руке.

По-прежнему не говоря ни слова, проводник махнул рукой, указывая в сторону дома, а сам свернул к видневшимся в стороне постройкам угрюмого вида.

Не обнаружив на двери колокольчика или молотка, Энсадум размахнулся и несколько раз ударил по обшарпанному дереву. Стук отозвался в глубине дома гулким эхом. Какое-то время ничего не происходило. Ему уже начало казаться, что он проделал весь этот путь зря, но затем дверь неожиданно распахнулась, и в прямоугольнике света возникла человеческая фигура.

Когда Энсадуму исполнилось шесть лет, практик явился к ним домой. Это был день, когда умер его брат.

Сколько он помнил, Завия всегда болел. Кажется, брат заболел еще до рождения самого Энсадума, но со временем дела становились только хуже.

Обычно раз или два в неделю пара слуг выкатывала худое, сгорбленное тело брата во двор. Завия ничего не делал, просто сидел в своем кресле на колесах и смотрел перед собой. Основную часть времени Энсадум старался избегать общества брата, и обычно это ему легко удавалось. Однако несколько последних недель Завия не покидал своей комнаты, и это стало настоящим испытанием для всех домашних. Когда он не кричал от нестерпимой боли в конечностях, которые будто выворачивал кто-то невидимый, он громко стонал – даже во сне, словно страдания преследовали его и в сновидениях. Единственной, кого это, кажется, не пугало, была их мать. Она даже перенесла свою спальню ближе к комнате Завии.

Однажды, проходя по коридору, Энсадум заметил, что дверь в покои брата приоткрыта. Он заглянул внутрь и увидел шкаф, книжные полки, ночной столик, кровать. Все было почти как у него в комнате. И все же что-то отличалось. Книги были другими, большая часть из них так никогда и не открывалась. Постельное белье было разбросано, дверцы шкафа никто не удосужился затворить плотно. На письменном столике, там, где у самого Энсадума стояла лампа и лежали письменные принадлежности, выстроились ряды микстур и лекарств в бутылочках всевозможных форм и размеров – молчаливое воинство. Но главным был запах. Он тоже отличался. В доме пахло деревом, пачулями, волокна которых вплетались в ткани для защиты от моли, закваской для пирогов, а иногда, когда становилось слишком холодно,– дымом и золой из камина. Однако в комнате брата запах был другим. Здесь пахло потом, мочой, кровью. Болезнью.

Энсадум не сразу заметил брата. Тот сидел спиной к двери, у окна. Его голова, всегда наклоненная влево, покоилась на плече. Могло бы показаться, что Завия спит.

Некоторое время мальчик смотрел на голый череп с пучками тонких волос, чудовищно вывернутые руки и ноги, на раздутые колени. Хватало мимолетного взгляда, чтобы понять: брату не становится лучше.

Очевидно, в этот момент Энсадум сделал некое неосторожное движение или каким-то иным способом выдал свое присутствие, поскольку брат повернул голову и посмотрел прямо на него. Губы Завии растянулись в улыбке. Наверняка он думал, что брат зашел проведать его, и обрадовался… Но затем что-то изменилось. Возможно, он прочел выражение лица Энсадума…

Боль исказила черты Завии. По его телу пробежала судорога, глаза закатились, на губах выступила пена. Ноги мелко застучали по полу, пальцы вцепились в мягкий материал кресла.

В следующее мгновение чьи-то руки оттолкнули Энсадума от двери, и в комнату вбежала мать. Обхватив голову брата руками, она заставила его откинуться в кресле и держала, пока судороги не стали утихать. Попутно она отдавала распоряжения слугам: принести воду и чистые полотенца, разжечь в камине огонь. Энсадума оттеснили вглубь коридора, откуда он все еще мог обозревать краешек комнаты. Последнее, что он видел,– это мать, баюкающая брата на коленях…

Завия умер несколько дней спустя. Энсадум спрятался вверху лестницы и наблюдал, как комнату брата поочередно покидают слуги, доктор, ночная сиделка. Последней вышла мать. Минуту она неподвижно стояла у двери, будто не зная, куда идти дальше, а затем поднесла руку ко рту. До слуха Энсадума донесся едва слышный всхлип.

В тот же вечер на их пороге появился практик. Сидя двумя пролетами выше, Энсадум наблюдал, как тот поднимается по ступеням. Снаружи шел дождь, и насквозь промокший плащ гостя волочился по полу, оставляя на досках хорошо заметный след… Словно полз слизняк. В руках у практика был потертый саквояж.

Неудивительно, что в жизни практик не был похож на тот образ, что так упорно рисовало мальчишеское воображение. Когда Энсадум думал об этом, ему почему-то представлялся долговязый старик в потрепанном котелке и с лицом таким морщинистым, что оно напоминало гнилое яблоко. Его глаза наверняка скрыты линзами темных очков. На руках перчатки: они могут скрывать обезображенную язвами кожу, ожоги или нанесенные самому себе порезы…

В воображении мальчика практик всегда был вооружен иголкой и ниткой. Игла была изогнутой, точно рыболовный крючок. Энсадум почти видел, как, прищурившись из-за линз своих темных очков, практик продевает в иголочное ушко нитку. Как будто, подобно персонажу одной сказки, желает пришить к телу мертвеца его давно отлетевшую душу. Что, конечно же, невозможно, ведь всем известно: души умерших подобны упорхнувшим из клетки птицам – они никогда не возвращаются.

В тот вечер мать так и не покинула своей комнаты. Старый слуга был единственным, кто входил в покои брата, и то лишь затем, чтобы забрать кое-какие вещи.

В доме воцарилась странная тишина, в которой отчетливо слышались доносящиеся из комнаты брата звуки: шорох одежды, звук зажигаемой спички, щелчки застежек и главное – тонкий и мелодичный, почти музыкальный, перезвон стали. Заработал насос. Энсадум прислушивался к его тихому гулу, пока тот не сменился другим характерным звуком, словно кто-то тянул остатки жидкости через соломинку.

Энсадум зажал уши руками, но этого оказалось недостаточно, и тогда он зажмурился…

Глава 3

Несколько слов напоследок

Дверь открыл слуга.

Шагнув за порог, Энсадум оказался в просторном холле, где свободно могла поместиться вся канцелярия Курсора вместе с клерками. Справа и слева уходили ввысь две полутемные лестницы, ступени на самом верху тонули во мраке.

Слуга проводил Энсадума на второй этаж. Все то время, пока они поднимались, слуга шел впереди, высоко поднимая подсвечник с единственной свечой и останавливаясь лишь для того, чтобы запалить очередной светильник. Вскоре на этаже горели все лампы, но светлее от этого не стало – даже они не могли рассеять пыльный полумрак, царивший вокруг.

Внутри было почти так же холодно, как и снаружи, и Энсадум невольно подумал, что содержать такой дом неимоверно дорого: понадобились бы сотни свечей, чтобы осветить каждый угол, а также топливо для печей и каминов.

В доме пахло сыростью, старыми вещами, чем-то незнакомым. Запах был терпким, горьким и напоминал аромат полыни. Во время встреч с кураторами Энсадуму приходилось вдыхать разные запахи: приятные и не очень. Кураторы постоянно экспериментировали: сжигали травы, растворяли в кислоте волосы, кости, ногти, замораживали кожу и плоть, воспламеняли жир – животных и человеческий, испаряли кровь, мочу и слюну, иногда по отдельности, иногда смешивая, чтобы понаблюдать, как внутри прозрачных трубок струится новая субстанция. Энсадум постарался, чтобы этот новый запах остался у него в памяти. Некоторые люди коллекционируют запахи, как это делают те, кто собирает произведения искусства. У одних они связаны с воспоминаниями о давно ушедших днях, другие, наоборот, ищут свежих впечатлений. Трудно сказать, к какой категории принадлежал Энсадум. Наверное, к той, что считает, будто знакомые запахи делают мир более обустроенным, упорядоченным и предсказуемым. Безопасным.

Проходя по коридорам дома, Энсадум обращал внимание на двери. Большинство были закрыты и наверняка заперты, но те, которые оказались приоткрытыми, предваряли пустые комнаты, где не угадывалось никаких очертаний. Они представлялись отверстыми пещерами, темными норами, в которых до поры таится нечто страшное.

Тикали часы, под ногами постанывал пол.

Все это были звуки безжизненного дома, белый шум подводного мира. С того момента, как Энсадум переступил порог, он чувствовал, будто погружается в океанские глубины – стены подступают со всех сторон, потолок нависает все ниже…

В конце концов слуга толкнул перед ним одну из дверей, и та распахнулась с жалобным стоном.

Комната была скудно обставлена. Одна деталь не подходила к другой. Складывалось впечатление, что мебель просто снесли отовсюду из дома, не заботясь о соответствии одного предмета другому. Например, в углу стояло трюмо, а у стены выстроился ряд совершенно ненужных там стульев с высокими спинками. Судя по потертой во многих местах обивке, некоторыми из них давно и активно пользовались, другие же были совсем новыми. Роднило разношерстные предметы лишь обилие пыли. Пыль лежала повсюду, она же витала в воздухе. Стоило сделать шаг и ступить на мягкий ворс ковра, как в воздух поднялось бы хорошо заметное облачко.

Шторы были задернуты. Единственное зеркало в комнате, бывшее частью туалетного столика, оказалось занавешено плотной тканью. Наверняка причиной этого было некое суеверие, смысла которого Энсадум не понимал. Впрочем, у него имелись свои причины не смотреться сейчас в зеркало. Из-за темных волос его лицо, и без того бледное, всегда казалось еще бледнее. А теперь, после нескольких часов, проведенных на холоде, оно наверняка превратилось в маску смерти, способную напугать кого угодно. Промокшая одежда висела мешком – что там под ней, уж не кости ли? Поймав внимательный взгляд слуги, Энсадум откинул со лба влажный локон.

О ногах даже думать не стоило. Понимая, что он уже преодолел половину дома с обувью, которую, казалось, не чистили целый год, Энсадум все же переминался с ноги на ногу. К счастью, слуга оказался не столь щепетильным, чтобы заставить гостя разуться еще у порога.

– Сюда,– сказал он.– Пожалуйста. Проходите.

В комнате горело полдюжины свечей. От них поднимался запах ладана, призванный скрыть тяжелый дух смерти. Возле кровати был поставлен лишний стул. Рядом водрузили наполненный водой таз, с края которого свешивалась пара тряпиц.

Его явно ждали. Это само по себе было хорошим знаком, ведь встречались случаи, когда родственники усопших тайком хоронили или прятали тела родных, надеясь, что кураторы не узнают. Но они узнавали, всегда. И посылали практиков сделать свою работу.

Водрузив ношу на столик, Энсадум раздвинул стальные челюсти саквояжа. Слуга остался у входа. Глядя на него, Энсадум не обнаружил привычного в таких случаях волнения. Обычно люди с куда меньшим спокойствием воспринимали происходящее, а большинство и вовсе предпочитали оказаться в этот момент где-нибудь подальше. Что ж, решил Энсадум, он здесь для того, чтобы сделать свою работу.

Мертвец был прямо перед ним. Лежал на кровати, прямой как стрела – руки вытянуты вдоль тела, угловатый подбородок смотрит вперед. С ходу было сложно определить возраст: мужчина за шестьдесят, сохранивший толику прежней красоты, которая стала особенно заметной после смерти: черты лица заострились, под глазами и у краев губ пролегли глубокие тени. Издали могло показаться, что перед ним не тело человека, который еще недавно жил и дышал, а вырезанная из мрамора статуя. И, надо сказать, скульптор поработал на славу, придав этому лицу величественное и отрешенное выражение.

Одет мужчина был в штаны из мягкой ткани и рубашку свободного кроя. Наверняка его переодели уже после смерти. Энсадум обратил внимание, как небрежно сидит одежда. На пальце поблескивал перстень с драгоценным камнем – единственная яркая деталь в облике. Что-то неестественное было во всем этом. Энсадум всегда полагал, что украшения носят из-за тщеславия, но какое тщеславие может быть у мертвеца?

В этот момент, приподняв голову покойного, он обнаружил бурый след, пересекающий шею под подбородком. Только один способ умереть может оставить подобный след.

Повешение.

На то, что это именно повешение, а не удушение, указывал тот факт, что след от веревки был не замкнут на затылке,– если бы несчастному накинули петлю на шею сзади, отметина располагалась бы вкруговую.

Значит, все же самоубийство.

Энсадум мог припомнить дюжину случаев, когда практики узнавали об убийстве, но было уже слишком поздно. Некоторые убийцы предпочитали избавиться от любого свидетеля, ведь рано или поздно воспоминания стали бы достоянием кураторов, и тогда все узнали бы об их злодеянии.

Поэтому логичным было не допустить такой возможности: тела сжигали, засыпали известью, пытались растворить в химикатах, даже топили в водоемах с хищными рыбами, способными очистить скелет до костей за какие-то мгновения. А иногда из них выкачивали кровь, но чаще шли по наименее сложному пути: убивали самого практика. Ведь тогда некому было забрать кровь жертвы.

Работать пришлось долго. Взяв из саквояжа очередной инструмент, Энсадум тщательно осматривал его, протирал, если это было нужно, а после использования клал на тряпицу рядом. Вскоре ткань, на которой высилась горка хирургической стали, потемнела от влаги.

В последнюю очередь Энсадум извлек из саквояжа насос. Почти такие же используют для прямого переливания крови, разница лишь в том, что этот не имеет второго раструба. Вся кровь, которую удастся собрать, остается в емкости, а не перекачивается снова в вены. По мнению Энсадума, чью работу часто путали с работой врача, эта разница была чем-то большим, чем просто конструкционным расхождением. В конце концов, именно это и отличало его от любого из эскулапов: кровь мертвого останется в банке и послужит иным целям.

Кровь уже начала свертываться. Энсадум качнул насос, и несколько сгустков упало на дно емкости с отчетливым звуком. Он качнул повторно. На этот раз из раструба потекла кровь – темная и густая, словно сироп. Емкость стала наполняться.

– Это все еще он, верно?

Энсадум вздрогнул от неожиданности.

Сначала он не понял вопроса, но, проследив за взглядом слуги, догадался, что тот имел в виду.

– Не больше, чем рука или нога – это мы,– ответил он, подумав, что говорит в точности как его наставники. Его не впервые спрашивали о чем-то подобном, разве что раньше вопросы были более прямолинейными.

А кто такие «мы»? Наши тела, наша внешность, пол, возраст? Наша индивидуальность? Наши личности? Привычки, склонности, талант либо его отсутствие? Опыт? Мечты, планы, невысказанные желания?

Слуга лишь кивнул, будто соглашаясь с этой мыслью. Тени в комнате едва заметно качнулись.

– Но ведь это может быть им, правда?

Энсадум ответил не сразу:

– В той или иной мере. Сложно сказать. Наверняка – только после Превращения.

Слуга вновь кивнул, словно и в самом деле понимал, о чем речь. Даже сам Энсадум не знал всех тонкостей Превращения. Знали их, пожалуй, только кураторы, но они ревностно хранили все свои секреты, а не только те, что касались их ремесла.

Энсадум смотрел, как стекающая в емкость темная струйка постепенно истончается. Перед ним была сама метафора жизни или, может быть, любого существования: все имеет предел, все заканчивается. Таков естественный порядок вещей. Тогда, возможно, то, что делают кураторы, противоречит этому порядку?

Однажды человек, который умер, а затем внезапно ожил на глазах своих ошеломленных товарищей, рассказывал, что в те несколько минут, когда он оставался мертвым, ему виделись яркий свет и движение. Будто бы его тело падало или летело – и он совершенно точно знал это. Энсадум слышал подобные истории несколько раз, и все они были похожи друга на друга: смерть, падение, яркий свет, чудесное пробуждение. Даже вопросы, задаваемые слушателями после,– и те мало отличались друг от друга: люди хотели знать, видел ли умерший бога или богов, а если да, то каких, и как выглядит загробный мир, и каково это – умереть и знать, что ты умер.

Однажды на одном из таких собраний руку поднял некий человек и, получив разрешение говорить, спросил, не чувствует ли оратор, что в буквальном смысле задолжал Смерти. Закончилось тем, что под крики толпы его вышвырнули на улицу. Энсадум вышел следом. С тех пор он избегал тех, кто верит в чудесные воскрешения, жизнь после смерти, астральные путешествия и переселение душ.

Если и существовала некая «душа», размещалась она явно не в мышцах и сухожилиях. Тогда, может быть, в крови? Ведь он собирал для кураторов кровь, которую те превращали в эссенцию, способную хранить воспоминания человека на протяжении многих лет. Было это продолжением жизни вне тела или только притворялось таковым?

Насос издал последний хлюпающий звук и перестал качать. Емкость была заполнена наполовину. В скудном свете кровь казалась черной, но стоило поднести сосуд к свету, и содержимое начинало переливаться, словно внутренности рубина.

– Кто осуществит Превращение?

Энсадум вздрогнул от неожиданности. Оказалось, пока он качал насос, слуга подошел ближе и теперь стоял с противоположной стороны кровати. Практик чувствовал, как внутри зарождается смутное беспокойство, а вместе с ним новая и тревожная, но пока далекая от завершения мысль…

Над его головой громыхнуло. Звук был таким, будто этажом выше уронили тяжелый куль.

Услыхав странный шум, слуга, казалось, забеспокоился. Он бросил быстрый взгляд вверх, затем посмотрел на приоткрытую дверь, словно пытаясь решить, что делать дальше.

Звук повторился. На этот раз Энсадум готов был поклясться, что его источник переместился, будто на верхнем этаже и в самом деле двигали что-то тяжелое и громоздкое.

Сверху послышались звуки возни, несколько голосов о чем-то приглушенно заспорили. Странно, до этого момента практик и не догадывался, что в доме есть кто-то еще.

Быстро пробормотав извинения, слуга бросился в коридор. Энсадум слышал его шаги, думая, что, если подождать некоторое время, они наверняка раздадутся у него над головой.

Выбегая, слуга захватил фонарь. Единственным источником света в комнате остались свечи, половина из которых почти догорела. Что ж, его работа окончена, и он не собирается дожидаться, пока слуга вернется. Разобрав насос и упаковав вещи в саквояж, Энсадум направился в коридор.

Здесь было еще темнее. Идти пришлось на ощупь. Левой рукой он касался стены – единственного ориентира в окружающем мраке. Поэтому, когда внезапно стена кончилась и рука провалилась в пустоту, у Энсадума перехватило дыхание. Оказалось, это была всего лишь приоткрытая дверь, одна из тех, куда он заглядывал. Теперь он жалел, что не догадался захватить с собой хотя бы огарок свечи.

Добравшись до лестницы, он огляделся. На площадку этажом выше падал свет из приоткрытой двери, но его было недостаточно, чтобы осветить лестницу под ногами.

Энсадум начал спускаться.

Уже на середине лестницы он вдруг обнаружил, что движется на ориентир: серые узкие окна, находящиеся по обе стороны двери. Сквозь мутные стекла внутрь попадало немного дневного света. Дверь оказалась не заперта. Покидая дом, Энсадум думал, что вполне способен вернуться к лодке и без посторонней помощи.

Он уже приготовился проделать весь обратный путь к реке в одиночестве, однако распахнув дверь, неожиданно обнаружил стоящий у крыльца экипаж. Его недавний провожатый стоял рядом. Сняв с ноги ботинок, он выковыривал небольшим ножиком застрявшие в подошве камни. Увидев Энсадума, он спрятал нож, натянул ботинок, а затем приглашающе махнул рукой.

Энсадум чувствовал себя беглецом, понимая, что спешит покинуть это место как можно скорее. И все же, опуская ступню на подножку экипажа, он ощутил укол совести: уже не впервые он чувствовал себя вором, похитившим самое ценное – чью-то душу.

Склянки в его саквояже звякнули. Странно, но в этот раз в их звоне ему слышался чей-то стон, словно десятки голосов одновременно выдохнули на единой скорбной ноте.

Глава 4

Водные процедуры

Не проходило ни дня, чтобы из канала не выловили очередного утопленника. Большинство тел были бледными, распухшими, и почти ни у кого из них не осталось зубов – следствие долгого употребления белой смолы. Торговцы кеком с перерезанными от уха до уха глотками, избитые до смерти бродяги, проститутки с выпущенными наружу кишками, так что вокруг их тел, когда они находились в воде, плавали розовые и серые ленты, точно лоскуты материи у танцовщиц, дававших представление на празднике в честь его отца в прошлом году.

В прошлом? Или это было в позапрошлом?

Подумав немного, Спитамен решил, что это не имеет значения. Сидя на мостовой в тени дома, окна которого выходили на канал, он достал из кармана плитку смолы, отломил кусочек и принялся разминать в ладонях. Людей вокруг становилось все больше: голосистые торговки с корзинами товара спешили на рынок; мальчики-посыльные торопились по десяткам поручений; брели вечно усталые рабочие с красными глазами и отупевшими взглядами; их обгоняли служащие, и у каждого в руках была папка или чемоданчик с бумагами – работа, взятая на дом. Возвращался помощник пекаря: он только что развез свежий хлеб, а в пекарне уже дожидалась новая партия; проехала упряжка: угрюмый возница подгонял лошадей, хотя в повозке никого не было; некий человек с растрепанными волосами бросился ей наперерез и едва не угодил под колеса. Фонари погасили, однако в воздухе по-прежнему витал запах газа.

Перекатывая кислый шарик во рту, Спитамен скосил глаза в сторону канала, туда, где уже начала собираться толпа. В ней выделялись трое в красных солдатских мундирах. Пока они из последних сил старались не подпускать зевак слишком близко к краю, четвертый их спутник, во всем черном, стоял у парапета и, заложив руки за спину, смотрел под ноги. Спитамен понял, что взгляд его устремлен вниз, к тому, что плавает в воде.

Наверняка ему не стоило так откровенно глазеть, поскольку один из «мундиров» внезапно обернулся и, заметив его, сделал знак подойти:

– Эй, ты! Ступай сюда!

К несчастью для Спитамена, он уже успел ощутить действие смолы. Его мысли плыли неторопливо, словно облака в погожий день. Поэтому, когда над ним нависло темное от гнева лицо «мундира», он только и смог, что моргать и нелепо улыбаться.

– Ты оглох? Я к тебе обращаюсь!

Теперь взгляды всех присутствующих были обращены в их сторону. Послышались смешки, кто-то показывал на него пальцем, кто-то качал головой.

У стражника было широкое смуглое лицо, над губой тонкой черточкой темнели подвитые кверху усы. Спитамен уловил исходящие от него запахи: промасленной кожи, специй, пива, застарелого пота. Двое других «мундиров» также смотрели в их сторону. Один снял шлем и провел рукой по взмокшему лбу, другой поправил саблю на ремне.

Удар настиг его неожиданно. Прежде чем Спитамен успел опомниться, он очутился в пыли. Второй пинок пришелся по его пожиткам. Тарелка для подаяний с грохотом покатилась по камням, а лежавшие в ней медяки разлетелись в стороны.

Ему и раньше доставалось от солдат. Однажды пара подвыпивших офицеров поколотили его так, что еще месяц потом сломанные ребра не давали Спитамену покоя. В другой раз со свистом, криками и топотом на него наскочил отряд кавалеристов, причем тот из них, что ехал впереди – в ярко начищенном шлеме с развесистым плюмажем,– специально повернул лошадь так, чтобы Спитамен угодил под копыта. К несчастью для солдат, жертва оказалась проворнее и отряд с улюлюканьем пронесся мимо. Лишь последний солдат выхватил из ножен саблю и плашмя ударил ею Спитамена,– похоже, какому-то нищему не полагалось радоваться удаче остаться в живых.

Чьи-то руки дернули его за шиворот, поднимая на ноги. Ткань затрещала и порвалась. Затем его подтолкнули к ограждению. В воде плавало нечто, что он вначале принял за обычный мусор.

– Полезай вниз! – велел солдат.

С годами канал заметно обмелел. На его стенах остались горизонтальные отметины – следы того, как из года в год понижался уровень воды. Никто не мог с уверенностью сказать, насколько канал глубок сейчас. Когда-то давно Спитамен слышал, что его вырыли в годы белого тлена, чтобы иметь возможность избавляться от тел погибших. Течение уносило трупы за пределы города. Теперь бедняки мылись, стирали белье, а то и вовсе брали в канале воду для питья. Даже если ему повезет, и он не переломает ноги о дно, выбраться наружу без посторонней помощи будет невозможно. Потребуется лестница, а об этом никто не подумал…

Спитамен собирался сказать об этом солдату, но не успел раскрыть и рта. Резкий толчок бросил его вперед. Перевалившись через ограждение, он полетел вниз. Последнее, что Спитамен успел заметить,– это то, как веселье на лицах наблюдавших за ним людей сменяется недоумением.

А потом он рухнул в воду.

Позже Спитамен вскарабкался на крышу одного из стоящих рядом домов, чтобы высушить одежду под лучами солнца и немного согреться.

Снизу звучали голоса. Не гул с улицы – его он давно перестал замечать, а настоящие голоса из здания под ним. Однажды Спитамен понял, что слова прокрадываются сквозь щели подобно насекомым. Как и большинство насекомых, слова были безвредны. Но некоторые из них таили опасность. Они казались ему жучками, вроде тех, что бегали по его рукам, когда он стягивал мокрую рубашку. Он знал наверняка, что пищей им служат дерево, из которого сделаны балки этого здания, опоры на пристани, полы в здании городской администрации.

Внизу ссорились дочь с отцом. Она хотела пойти на свидание с кем-то по имени Кевакия, а старик запрещал ей это. Постепенно голоса становились все громче, звенела посуда, хлопали двери.

Мокрую одежду он разложил вокруг, раздевшись догола. Борода щекотала грудь. Волосы Спитамен стянул вместе, кое-как собрав непослушные пряди в подобие хвоста. Все, что было в карманах, безнадежно погибло. Остался лишь небольшой кусочек кека, завернутый в бумагу: его он решил приберечь на потом.

Его блюдце закатилось неизвестно куда, монеты разлетелись в стороны и наверняка стали добычей уличных мальчишек. Вдобавок он лишился одеяла.

Теперь Спитамен вспоминал, как это было.

Рухнув в канал, он наглотался воды, от которой его тут же вырвало. Кислый вкус кека вместе с остатками смолы вымыло изо рта, оставив лишь жгучий вкус желчи. Барахтаясь, он случайно задел что-то, отпихнув его от себя, но тут же ощутил, как встречной волной это прибивает назад. На сей раз он оттолкнулся обеими руками, чувствуя, как кончики пальцев касаются чего-то мягкого и податливого.

Сверху что-то кричали, но он не мог разобрать, что именно. Вода попала в глаза, и на некоторое время он лишился зрения, успев в последний момент разглядеть: то, что он вначале принял за обычный мусор, было плавающим вниз лицом человеческим телом…

Это точно не было похоже на бассейн в доме его отца, а у воды стояли не мраморные статуи, изображавшие юных дев, а смеющаяся и улюлюкающая толпа.

Спитамен попытался плыть, при этом его руки сами вцепились в тело утопленника, которое оказалось на удивление легким. Сверху продолжали кричать. Похоже, те люди хотели, чтобы он толкал тело к парапету.

Затем в толпе появился человек с багром. Спитамен знал его – он был из числа тех, кто спозаранку ходит от дома к дому и будит жильцов громким стуком в окно. Разумеется, не забавы ради – горожане платили ему за то, чтобы быть разбуженными вовремя. Этот человек поднял багор высоко над головой (очевидно, ту самую палку, что служила инструментом его профессии) и резко опустил. Крюк на ее конце клюнул воду в паре локтей от Спитаменовой головы.

Длины багра оказалось недостаточно.

Сверху вновь прокричали, чтобы Спитамен подтолкнул тело.

До этого он не раз видел почерневшие от постоянного холода руки прачек, но не подозревал, насколько студеной может быть вода. Держаться на поверхности становилось все труднее. Сделав усилие, он ухватил мертвеца за край одежды и потянул. Мокрая ткань лопнула с громким треском.

Конец багра вновь погрузился в воду, а затем вынырнул, едва не подцепив самого Спитамена.

Уворачиваясь от злополучного орудия, Спитамен потревожил тело, и оно перевернулось.

Было слышно, как наверху выдохнула толпа.

Стали видны искаженные смертельной гримасой черты синюшного, почти черного лица. Неизвестно, какого цвета у утопленника глаза или какой формы были губы – и то и другое отсутствовало. Наверняка потрудились рыбы из канала (некоторая часть из них попадет в качестве улова на столы горожан победнее уже сегодня вечером). При этом чудовищно раздутое лицо оказалось гладко выбритым, а бакенбарды, вошедшие в моду в последние несколько лет, даже побывав в воде, сохраняли ту форму, которую им придали бритва и ножницы парикмахера,– видимо, благодаря какой-нибудь специальной помаде для волос.

Кожа на лице мертвеца, если не считать участков вокруг глаз и губ, сохранилась, чего нельзя было сказать о руках, и, как догадался Спитамен, не из-за рыб.

Во-первых, руки мертвеца были связаны. Толстый красный шнур впился глубоко в плоть. Кожу вокруг покрывали многочисленные отметины – следы от ожогов. Кончики пальцев мертвеца были странного сизого цвета, и Спитамен с опозданием понял, что видит то, что осталось от ногтей.

Все это были следы пыток, причем, судя по количеству ран, пытали несчастного долго. Значит, хотели выведать нечто важное. А получив желаемое, убили, после чего бросили тело в канал. Подобное случалось сплошь и рядом, разве что обычные похитители действовали с куда меньшим терпением, обычно сразу переходя к отрубанию конечностей.

– Ну же, парень, тащи его сюда!

Это кричал человек с багром, который по-прежнему замахивался своим орудием. Чтобы подцепить утопленника, ему не хватало совсем немного.

Спитамен посмотрел наверх.

На набережной появились торговцы, продававшие мясо на палочках, сладкие пирожные и засахаренные фрукты. Вдали виднелся яркий колпак водоноса. Скорее всего, вода в его ведрах была ненамного чище той, в которой плескался сейчас Спитамен.

Отшвырнув бесполезный лоскут, Спитамен поискал, за что бы ухватиться, и обнаружил на поясе мертвеца кожаный ремень. Уж он-то точно не должен был порваться.

Ремень был широким, и с одной стороны его покрывали металлические клепки, а с другой оба конца были скреплены бляхой.

Спитамен взялся за пояс и потянул.

Под поясом обнаружилось нечто вроде потайного кармана. И этот карман не был пустым. Внутри пальцы Спитамена нащупали мешочек наподобие тех, где торговцы хранят монеты. Сотни таких мешочков ежедневно переходят из рук в руки на любых рынках, и никто не удосуживается развязать один из них и проверить содержимое – обычно торговцы опытны настолько, что по весу определяют нужное количество монет.

– Ну чего ты там барахтаешься?

Вновь смех, хлопки. Кто-то несколько раз прерывисто свистнул.

– Обними его покрепче!

– Голубки!

– Как водичка?

И все в таком же духе. Кошель тем временем незаметно перекочевал из потайного кармана за поясом Спитамену за пазуху.

Вынырнув на поверхность, он обнаружил, что солдат стало как будто больше. Теперь они выстроились в линию вдоль набережной.

Странное дело, но о нем, похоже, забыли. Он видел, как солдаты начали теснить зевак от парапета, подталкивая прикладами ружей. Кто-то негромко возмущался, кто-то старался увернуться и по-прежнему стремился к ограждению, однако большинство повиновалось.

Внезапно сверху послышались крики. Поначалу Спитамен принял их за все то же бурное ликование толпы, но затем прогремели первые выстрелы.

Один выстрел, второй, затем сразу несколько. С того места, где он находился, Спитамен видел лишь край набережной, который заволокло пороховым дымом. А мгновение спустя из клубящегося тумана возникла фигура солдата с оружием в руках. Недолго думая, он прицелился в направлении Спитамена и выстрелил.

Спитамен нырнул. Воду рядом прорезали пули.

Спустя некоторое время – один или два удара сердца – в воду рядом рухнуло первое тело. Все это время Спитамен находился под водой. Воздуха в легких не хватало, но вынырнуть было бы самоубийством.

Несчастным, тело которого опускалось сейчас на дно, был человек, еще недавно орудовавший багром. Его глаза были широко распахнуты, из открытого рта поднималась струйка крови. Почти сразу же рядом рухнуло другое тело: какая-то женщина.

Бешено работая руками, Спитамен попытался плыть. И хотя он больше не видел мертвецов в мутной воде, он чувствовал их присутствие. Один раз совсем рядом мелькнула чья-то рука, и ему пришло в голову, будто один из них пытается дотянуться до него. Спитамен отпрянул, закричал, выпуская из легких остатки воздуха, рванул вверх. Его уже не пугало, что, вынырнув, он станет мишенью для солдат. Гораздо страшнее было остаться здесь, в темной воде, наедине с мертвецами.

Он все плыл и плыл, но так и не достиг поверхности. Холод окутал его, струи воды скользили по коже. Дернувшись в последней отчаянной попытке, он натолкнулся на преграду. Словно кто-то поставил между ним и миром снаружи стену, не желая выпускать из этой темной промозглой обители.

Перед тем как его сознание померкло, Спитамен понял, что тонет. Откуда-то со дна этого холодного, безжизненного ничто поднялась ласковая рука, обняла его и увлекала за собой…

Спитамен медленно приходил в себя. Он лежал на берегу канала, окруженный мусором, как жадный божок – мелкими подношениями своих почитателей. Неподалеку две женщины стирали белье. В стороне от них, стоя по колено в воде, мылись несколько мужчин.

Внезапно бок пронзила острая боль. Оказалось, пока он лежал, к нему подобралась стайка мальчишек, и один из них ткнул его острой палкой. Спитамен вскрикнул от боли, чем до смерти напугал оборванцев. Те бросились врассыпную. Женщины прекратили стирать и подняли головы, мужчины отложили мочалки и направились к нему.

Спитамена подняли на ноги, усадили, после чего одна из женщин подала ему чашку воды. Как будто он недостаточно нахлебался, плавая в канале! И все же Спитамен не стал отказываться.

Ему с легкостью удалось уйти от расспросов, тем более что спрашивать-то было особенно не о чем. Потягивая мутную жижу, он задумался: зачем солдатам понадобилось стрелять в толпу?

Наконец женщины потеряли к нему интерес и отправились по своим делам, унося корзины с бельем. Мужчины ушли еще раньше. Даже оборванцы, все время наблюдавшие за ним издали, и те утратили интерес. После того как ушли взрослые, они пробовали швырять в него камни, подобранные на берегу канала, но, не дождавшись реакции, оставили это занятие.

– Полоумный,– прозвучало в его адрес.

– А может, одержимый?

– Ага, как тот тип, что потрошит людей по ночам.

Оборванцы уходили. Спитамен смотрел на их потемневшие от грязи спины. Наверное, до поздней ночи будут бродить в поисках вещей, которые могло вынести течением. Что там кто-то из них сказал о потрошителе?

– А вдруг это он и есть? – расслышал Спитамен слова одного из мальчишек.

Три нечесаные головы повернулись в его сторону. Хоть их и разделяло приличное расстояние, по спине у Спитамена пробежал холодок. Что ж, снайперами они оказались неважнецкими, может, и копейщики из них не лучше?

В самом деле, что им стоит вообразить, что он представляет опасность? Их родители (если это действительно были они) только что вытащили грязного, ослабшего, до смерти напуганного человека из канала. Так почему бы ему не оказаться тем самым потрошителем, который, по их словам, убивает людей?

– Не, этот на душегуба не похож. Больше на придурка смахивает.

Один из оборванцев пнул в его сторону груду мусора, другой плюнул, третий, видимо, чтобы не отставать от первых двух, выставил средние пальцы обеих рук в общеизвестном жесте.

Спитамен еще некоторое время сидел, стараясь перевести дыхание, но каждый раз его мысли возвращались к стрельбе у набережной и к словам детей о ночном потрошителе.

– Эй! – крикнул он вслед уходящим оборванцам.– А этот потрошитель – он многих убил?

Грязные лица вновь повернулись к нему. Теперь они казались ему удивительно взрослыми.

– А тебе что?

Спитамен пожал плечами, притворяясь, что ему и в самом деле безразлично. Однако что-то внутри него клокотало и кричало, пытаясь вырваться на волю: вот оно! Точно такое же чувство он испытал, когда коснулся плавающего в воде мертвеца. Особенно запомнился ему красный шнур, которым были связаны руки несчастного. Спитамен до сих пор помнил, как покачивались в воде его распущенные концы, похожие на густые кисточки или на диковинные морские водоросли.

В тот момент, когда вокруг началась суматоха и ему пришлось спасаться, видение шнура начисто выскользнуло из его памяти. Но теперь картинка вновь всплыла у него перед глазами: посиневшие до черноты руки, стянутые у запястий красной бечевой…

Что-то было в этом шнуре… Что-то неправильное.

И знакомое.

Говоривший мальчишка подступил еще на шаг. Этого оказалось достаточно, чтобы Спитамен ощутил исходящий от него рыбный запах. Сам он давно жил на улице, но, похоже, эти дети родились здесь.

И умрут, так и не покинув своего тесного мирка, подумал он.

Вряд ли кто-то из них способен отправиться в путешествие, разве что на рыболовной шхуне… Или умеет читать. Или годен на что-либо, кроме того, чтобы пополнить и без того богатый преступный мир города.

Спитамен наблюдал, как мальчишка делает еще шаг. Не дойдя до него пары саженей, тот остановился и, размахнувшись, вонзил в землю свою палку. Острие вошло в грязь с отвратительным чавканьем, и Спитамен поморщился: примерно с таким звуком недавно пули прорезали толщу воды.

– А может… – протянул оборванец, показывая коричневые зубы, будто его рот был набит шоколадом, однако Спитамен не обманывался: в таких местах и не слыхивали ни о чем подобном.– Может, ты неспроста спрашиваешь.

Спитамен ответил:

– Может.

Некоторое время юнец смотрел ему в глаза, затем отвел взгляд. Было видно, что он только пытается казаться бесстрашным в глазах сверстников.

– Семь…

– Семь человек?

Оборванец пожал худыми плечами:

– Последнего здесь нашли, неподалеку. Думали, ты восьмой.

Семь человек…

Нет, их и в самом деле восемь, если считать труп в канале.

Хотя чему удивляться? В этой и других частях города убийства случаются постоянно. Драки, закончившиеся смертью одного или нескольких участников, заказные убийства, убийства из ревности, из корысти или же вообще без всякой причины.

– Что, нечего сказать?

Спитамен покачал головой. Интересно, кем считают его эти трое? Еще одним жалким, никчемным бродягой? Хорошо, если так. Вряд ли им придет в голову ограбить его, но, случись это, содержимое забранного у мертвеца кошеля может стоить ему жизни. И наверняка его тело так же останется плавать в канале лицом вниз…

После того как дети покинули его, Спитамен еще некоторое время прислушивался к их голосам, звучавшим из широкой, в рост человека, трубы, в которой исчезал тот жалкий ручеек, в который превращался канал. Удостоверившись, что мальчишки действительно ушли, а не наблюдают за ним тайком, он достал из кармана кошель, развязал шнурок и запустил пальцы внутрь…

Теперь, сидя на крыше, Спитамен держал находку между большим и указательным пальцами и разглядывал, поворачивая так и сяк.

Как ни странно, он не мог понять, что перед ним. Деталь механизма – да. Но вместе с тем предмет казался живым. Это был шар чистейшего пламени, не больше детского кулачка, и почти невесомый.

Парадоксальным образом он напоминал одновре-

менно мерцающий уголек, икринку, доверху наполненный сосуд и механические часы. Внутри переливалась вязкая жидкость, густая как смола и плотная настолько, что помещенные в нее крохотные элементы не тонули и не льнули к стенкам, оставаясь в одном и том же положении относительно друг друга, как бы Спитамен ни поворачивал сферу.

Перекатывая предмет между пальцами, он наблюдал, как содержимое шара меняет цвет. Неторопливость и непоследовательность этих изменений наводила на мысль, что все они происходят по воле случая.

Спитамен вертел сферу и так и этак, пока ему не надоело. Вещица, конечно, необычная, однако какой от нее прок, если он не сумеет ее продать? К тому же, вспомнив, что солдаты устроили на набережной, Спитамен хотел избавиться от находки побыстрее. Возможно, стоило попытаться осторожно разузнать цену. К счастью, он знал одного торговца. Галантерейщика, владеющего небольшой лавкой к югу отсюда.

Ткань была еще влажной, когда он натянул рубаху и штаны на тощее, покрытое грязными разводами тело. Даже купание не помогло, с тоской подумал он.

Спустившись с крыши, Спитамен скользнул в прохладу узких улочек.

Еще до наступления темноты он доберется до лавки галантерейщика, а тогда, наверное, у него появится пара монет. Может, даже хватит на мочалку с куском мыла и на визит в общественные бани.

Да, бани – это хорошо. И нет, больше он никогда не будет мыться в канале. Черта с два он окунется туда еще раз.

Лавка располагалась в глубине узких извилистых улочек, в неприметном здании, так что найти ее случайному человеку было не так просто. К счастью, Спитамен бывал здесь раньше.

Войдя снаружи, где ярко светило солнце, он некоторое время привыкал к полумраку. Почти ничего не изменилось с его последнего визита. Разве что товаров стало больше. Теперь они громоздились друг на друге до самого потолка, подпирая его, словно импровизированные колонны – храм какого-нибудь древнего бога.

Бог этот наверняка был жаден и символизировал стяжательство, разруху, а еще – развращенность. Повсюду можно было увидеть предметы, обыгрывающие бесконечное разнообразие отношений как между двумя полами, так и в рамках одного. Многочисленные миниатюры, гобелены, ковры, чаши, вазы, полотна, фигурки всех размеров и видов,– все было посвящено одной теме. Безусловно, здесь были и другие вещи: оружие разных эпох, произведения искусства, украшения и многое другое, но ничто так не бросалось в глаза, как это.

Войдя, Спитамен едва не напоролся на исполинских размеров фаллос, указующий на посетителя, будто обличающий перст. Обойдя его стороной, он оказался лицом к лицу с гротескным изображением получеловека-полукозла, который овладевал кем-то отдаленно напоминающим смесь женщины, птицы и лошади. Фантазия неизвестного художника явно шла дальше любых мифологических сюжетов.

Кроме выставленных на полках откровенных статуэток, здесь были прозрачные емкости разного размера. Внутри одних медленно покачивались темные комки, другие пустовали, если не считать содержавшейся в них жидкости. Цвет жидкостей в сосудах тоже отличался: от розоватого раствора до оранжевой жижи, испускавшей слабое свечение. Однажды Спитамен увидел, как внутри одного из сосудов к стеклу неожиданно прильнула чья-то рука.

Однако куда больше впечатляла внешность владельца лавки. Не важно, сколько раз в своей жизни вы входили в здешнюю дверь – вас всегда ждало удивление.

Абсолютно лысая голова была покрыта не то следами ожогов, не то родимыми пятнами. В скупом свете они тускло поблескивали, словно кожу натерли металлическим порошком. Спитамен слышал, что такие следы остаются у тех, кто попадает под воздействие химического огня. Это объясняло тот факт, что торговец почти никогда не снимал темных очков. Даже здесь, в полумраке лавки, он оставался в черных окулярах.

– Ну, входи,– сказал он странным воркующим тоном, будто обращался к ребенку.– С чем пожаловал? Или, наоборот, пришел прикупить? Прицениться? Заложить? Одолжить? Явился на экскурсию? А может, ты из праздношатающихся, и не стоит тратить на тебя время?

Он издал короткий смешок, видимо, на тот случай, если пришедший действительно решит, что последнее возможно.

Спитамен готов был поклясться, что вошел тихо. Вдруг лавочник ощутил исходящий от него запах? Спитамен старался не замечать вонь канала, словно прилипшую к коже. Впрочем, вряд ли. Этот смрад не шел ни в какое сравнение с царившим в помещении зловонием, в котором соединились запахи сырой земли, ржавого железа и… тлена.

К галантерейщику его привел один человек. Это было несколько лет назад. Тогда у него еще оставались кое-какие вещи: семейные ценности, пара украшений. Лавочник предложил за все треть цены, ссылаясь на то, что предметы наверняка краденые. Уже тогда Спитамен обратил внимание на окна. Их в лавке насчитывалось не меньше трех, и все были завешены черной плотной тканью. Конечно, этому сыскалось бы простое объяснение: днем и ночью специально нанятые мальчишки заглядывали в окна богатых домов и магазинов, запоминая, в какое время там бывают хозяева, где они хранят ценности, где спят и так далее. Эти сведения продавались затем любому желающему – в основном ворам и грабителям, а иногда и наемным убийцам. Однако Спитамен ни разу не слышал, чтобы эту лавку пытались ограбить. Как и не знал, почему заведение, где не нашлось бы и куска мыла, не говоря уже о гребенках, расческах и прочем, называют галантереей. Может быть, в шутку? Иногда обитатели городских окраин проявляли странное чувство юмора.

– Итак? – вновь спросил лавочник.– Показывай, что там у тебя.

Спитамен чувствовал, как торговец сверлит его взглядом, слышал, как тот принюхивается. Лавочник даже перегнулся к нему через стол, и свет блеснул на стеклах его темных очков. Ноздри на покрытом пятнами лице затрепетали, язык выскользнул изо рта, прошелся по губам.

Спитамен сунул руку в карман и коснулся сферы.

Ему страшно хотелось кека. Пальцы уже начали мелко дрожать, и он знал, что скоро эта дрожь перейдет на все тело. Кожа начнет неметь, а суставы нальются свинцом и будут гореть, словно в них загнали раскаленные гвозди.

Затем станет хуже: зрение и слух начнут выкидывать странные вещи вроде образов, мелькающих где-то на периферии зрения, и голосов, которые будут нашептывать страшные и преступные вещи. Все это он переживал, и не раз. Кроме того, он видел, что случалось с людьми, которые так и не получали желанной порции наркотика. До сих пор иногда во снах ему являлись их перекошенные, безумные лица.

Наверняка на деньги, вырученные от продажи сферы, он мог бы купить порцию белой смолы. А может, и не одну. Однако в тот момент, когда его дрожащие пальцы коснулись предмета в кармане… Спитамен вдруг передумал его продавать.

– Ну-ка покажи, что там у тебя! – сказал лавочник, приподнимаясь над столом. Его лысая голова, на которую упал блик света, неизвестно как затерявшийся в полумраке лавки, была похожа на поверхность гнилого яблока.– Немедленно.

Спитамен не мог сказать, что вызвало перемену в настроении продавца, однако дело принимало скверный оборот.

– Воришка,– произнес тот.– Иди-ка сюда!

Спитамен отступил на шаг. Ему захотелось бежать. Он развернулся и шагнул к двери. В этот момент торговец ринулся к нему из-за стола. Двигался он на удивление быстро, куда проворнее всех, кого Спитамен знал.

Когда лавочник метнулся от прилавка к двери, опережая Спитамена, тому показалось, что он переместился прямо в воздухе, словно ярмарочный артист, у которого из-за спины тянется пара канатов.

Спитамен едва избежал столкновения. Уклонившись, он развернулся и бросился в обратном направлении, – к счастью, эта часть лавки была не сильно загружена.

Впереди он увидел дверь и нырнул в нее, не думая, что ждет его с той стороны. Спитамен увидел уходящие вниз ступени, часть из которых тонула во мраке. Пришлось спускаться. Инстинктивным желанием было зажмурить глаза и заткнуть нос, как он сделал недавно, окунаясь в зловонную воду канала.

Спитамен не мог сказать, что вывело лавочника из себя. Возможно, сам того не зная, он сделал что-то, чего не должен был. Половина из тех, кого в итоге вылавливали из канала, оказывались не в то время и не в том месте. Возможно, лавочник принял его за кого-то другого? Кто знает, кого он увидел сквозь темные стекла своих очков?

Торговец позади хрипел и сыпал проклятиями. А вместо топота, который должен был разноситься на всю лавку, слышалось лишь тонкое цоканье… Как будто некая обладательница длинных ногтей постукивала ими по дереву, а затем изо всех сил принялась скрести.

Спитамен преодолел десяток ступеней, когда его накрыла тень. Оглянувшись, он увидел вверху лестницы лавочника.

Был различим лишь его силуэт, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять: что-то не так с его ногами.

Совсем не так.

Спитамен увидел две пары могучих паучьих конечностей, на которых помещалось человеческое туловище. На концах этих лап находилось по когтю, каждый – длиной в предплечье взрослого человека. Именно их перестук он слышал минуту назад.

Модификант?

Но как такое могло быть?

Сращивание человеческого тела с частями тел животных было запрещено. За соблюдением закона следили клирики, а нарушителей жестоко карали. Попадались, правда, единицы, в основном из преступного мира, кто готов был рискнуть и все же обращался к хирургам-модификаторам. Операции были простыми, а изменения – почти незаметными, так что определить композитное существо с первого взгляда удавалось не всем.

Внезапно все стало на свои места. А вдруг темные очки на половину лица – это не прихоть, а необходимость? Вдруг под ними уже не человеческие глаза, а пара паучьих глаз? Или даже – не пара?

Все это пронеслось в голове Спитамена за считаные мгновения, пока он смотрел на фигуру вверху лестницы.

А затем одним движением, в котором проворство паукообразного сочеталось с силой человека… Лавочник захлопнул дверь.

Глава 5

Камень, брошенный рукой мертвеца

Для Ноктавиданта день начался с длинного пути по темному и сырому коридору, где каждый звук был подобен дурной мысли, блуждающей по кругу. Света ламп едва хватало, чтобы различить серый камень стен и кроваво-красную ленту письмен, сохранившуюся с той поры, когда они что-то значили. Теперь письмена потускнели, лента прерывалась в некоторых местах, словно некий учитель в порыве гнева смахнул с классной доски писанину нерадивого ученика. Под ногами поскрипывала красная пыль.

Пол ощутимо шел под уклон. Впервые оказавшись в этом коридоре много лет назад, Ноктавидант случайно нащупал в кармане невесть как завалявшуюся там фруктовую косточку, которую шутки ради положил перед собой. Поначалу медленно, а потом все быстрее косточка скатилась вниз. Когда он нашел ее, она лежала у двери, которую покрывали все те же незнакомые письмена. Изваянная из багрового камня, эта дверь казалась вырезанной из глыбы застывшей крови. Он вспомнил, как с удивлением обнаружил, что выдыхает пар, в точности как один из тех курильщиков с пустыми глазами, которых можно встретить на городских улицах после наступления темноты.

Когда он вошел, оракул сидел, по-птичьи сложив кожистые крылья вдоль туловища: безволосая голова наклонена, подбородок касается груди. С такого расстояния он казался спящим, однако его сон вряд ли можно было назвать спокойным. Время от времени по телу оракула пробегала волна судорог, отчего десятки прозрачных трубок, расходящихся веером из-за его спины подобно второй паре крыльев, приходили в движение и начинали вибрировать, как струны гигантского музыкального инструмента. Большинство из них исчезали высоко вверху: они напоминали глумливые пуповины, с помощью которых в теле оракула поддерживалась жизнь. Буквально на глазах по одной из них вниз устремился поток бесцветной жидкости. Казалось, за спиной провидца раскрылся многоцветный веер: Ноктавидант наблюдал, как внутри трубок бегут ожерелья серебристых пузырьков.

Из одежды на оракуле была лишь набедренная повязка, протянутая между ног и завязанная на пояснице узлом. Под тканью не угадывалось ни малейшей выпуклости. Значило ли это, что оракул может оказаться женщиной?

– Ты звал,– сказал он, удивляясь тому, насколько чуждо звучит человеческий голос в этом странном месте. Слова отражались от стен крипты причудливым многоголосым эхом.– Зачем?

Тело оракула в очередной раз содрогнулось. Звякнули цепи; на его лодыжках они заканчивались металлическими браслетами, разнять которые можно было только с помощью инструментов. Кожа под ними загрубела и стала темной, словно пергамент, с которого соскоблили старый текст, а новый так и не написали. Ноктавидант был уверен, что оковы не снимали много лет, с того дня, когда израненного, но все еще дышащего летуна нашли в неглубоком овраге позади городских ворот.

До этого крылатых видели нечасто. Считалось, что они живут в городах высоко за облаками и почти никогда не спускаются на землю. Однако в тот день случилось необычайное: полсотни или больше этих созданий рухнули на землю в разных местах. Казалось, там, наверху, разразилась кровопролитная битва. А может, им негде стало хоронить своих мертвецов, и они решили просто вышвырнуть их? В любом случае, после падения тела выглядели так, будто их кромсали ножами. Как выяснилось позже, многим связали крылья за спиной, не оставив ни малейшего шанса на спасение.

Ноктавидант повторил вопрос. Оракул поднял голову, его веки затрепетали. Потрескавшиеся губы разомкнулись – как если бы расступился слой песка,– и оракул улыбнулся.

Длинная игла со звоном упала на дно металлической посудины, куда за последние пару минут отправился десяток ей подобных. По-прежнему не говоря ни слова, Ноктавидант наблюдал, как рубиновая капля на ее конце превращается в облачко красноватого тумана.

Дюжина игл, думал он, дюжина капель крови. А раствор только слабо порозовел.

Ему так и не предложили сесть. Вокруг дымили жаровни, насыщая воздух десятком ароматов, но даже это не скрывало витающего в комнате желчного смрада. В окно задувал легкий бриз, веющий со стороны, но и он не мог разогнать липкую жару, лишь слегка колебал прозрачную ткань занавесок – длинных и узких, словно кто-то провел по ним острыми когтями. Вид этих лоскутов наводил на мысль о вывешенных на просушку грязных бинтах. В углу стоял наполненный водой таз, на столике рядом – чашка с дымящимся питьем. Никто не потрудился погасить оплавленные до основания свечи, горевшие всю ночь напролет, не говоря уже о том, чтобы соскоблить толстый слой воска. Казалось, он все еще стекает по корешкам книг в кожаных переплетах, лежащих на столе, хотя свеча, забытая кем-то на самом верху стопки, давно догорела. Там, где названия читались, они говорили сами за себя: книги по философии, врачеванию, географии, древней истории. Ноктавидант изучал корешки, пока его не отвлек мелодичный звон – на дно судна упала очередная игла.

Его собеседник первым нарушил молчание:

– В старину верили, будто мысль, если предаваться ей слишком долго, в итоге способна обрести жизнь. Материализоваться. Воплотиться. И тогда она отправляется скитаться по свету.– Голос принципала звучал глухо из-за покрывавшего лицо влажного полотенца. В жаркие дни, как этот, рядом неизменно присутствовал раб, каждые несколько минут смачивающий ткань прохладным вином.– Иные даже начинают преследовать своих хозяев.

Клирик пожал плечами:

– Эта мысль не из таких.

– В самом деле?

Ноктавидант не знал, требуется ли отвечать, поэтому промолчал.

– Что поведал оракул?

– Только то, что мы уже знаем.

– Да, да! – нетерпеливо махнул рукой принципал, и на его пальцах сверкнули рубиновые геммы.– Что-то происходит. Это всем известно.

Клирик наблюдал, как раб подносит к судну очередную иглу, сжимая ее между большим и указательным пальцами с такой осторожностью, словно в любой момент она могла вывернуться и впиться ему в запястье.

Тем временем занавеска в задней части комнаты бесшумно сдвинулась, и в образовавшийся проем проскользнула пара других рабов. В руках у одного была наполненная ароматным маслом чаша. Тот, что шел следом, нес ворох чистых тряпиц.

Это была самая неприятная часть процедуры. Отвернувшись к окну, Ноктавидант принялся смотреть на раскинувшийся внизу город. По правую руку сверкали воды залива. Вплотную к ним подступали расположенные под строгими углами улицы. Вдоль дорожек росли кипарисы, крохотные фонтанчики чередовались с беседками из камня, где прохожие могли отдохнуть от дневной суеты и обсудить дела. Дальше к востоку располагались здания храмового квартала, самым высоким из которых был храм Всевоплощенного. Даже с такого расстояния блеск его покрытых глазурью и золотом башен был невыносим для глаз. Взгляд клирика бесцельно блуждал по рыночной площади, по палаткам торговцев, по ярко раскрашенным шатрам предсказателей будущего. В городе, подобном этому, вы могли пойти на рынок и за пару монет выслушать десяток прорицателей: астрологов, толкователей будущего – по кругам на воде, по движению птиц в небе, с помощью цифр,– гадателей, ясновидящих и прочих философов. На дорогах во все времена хватало бродячих пророков, а капитаны кораблей по-прежнему высоко ценили предсказателей погоды, которых можно было узнать по ярко-желтым одеждам. В любое время года в порту было не протолкнуться от людей в канареечных нарядах.

Отсюда была хорошо видна та часть рынка, где торговали дарами моря. Ноктавидант помнил тяжелые корзины рыбы и креветок, которые ему приходилось выносить на продажу каждое утро, а с наступлением темноты прятать под навес. Поставленные друг на друга, они превращались в своеобразные перегородки, между которыми на ночь расстилали тюфяки. Порой, засыпая, он слышал, как в корзинах ворочается и бьется еще живая рыба.

Когда Ноктавидант повернулся, рабы уже ушли, захватив с собой таз и тряпицы; судно с его содержимым тоже исчезло. Пропитанное вином полотенце лежало на полу, а сам принципал вытирал лицо куском ткани.

– В некоторых из этих книг,– принципал обвел комнату взмахом руки, одновременно отбрасывая в сторону тряпку,– говорится, что грядущее не может быть предопределено. И все потому, что человек якобы наделен свободой воли.

Ноктавидант указал на горящую свечу:

– Я знаю, что она догорит.

– Или же ее задуют,– отрезал принципал.– Судьба – не больше чем камень, брошенный рукой мертвеца. Можно лишь предполагать, как далеко он полетит и когда упадет.

Ноктавидант пожал плечами. Он и сам не раз задумывался над этим. Обладая свободой воли, а соответственно – свободой выбора, человек способен влиять на будущее, которое меняется с каждым принятым решением. Следовательно, никакой предопределенности быть не может. Однако что, если свобода воли – всего лишь иллюзия? Как ни странно, во все времена находились те, кто допускал подобное.

Принципал отхлебнул вина, подержал во рту, а затем выплюнул в стоявший рядом кубок, где уже набралось достаточно напитка, покрытого шапкой белой пены. Позже это вино вместе с объедками с хозяйского стола продадут на рынке за треть или половину первоначальной цены.

Краем глаза клирик уловил движение, всколыхнувшее тьму на границе света и тени, а вслед за тем из угла выступила фигура. Проклиная себя за неосторожность, Ноктавидант шагнул от окна.

– О, это вовсе не обязательно,– произнес незнакомец.

Голову вошедшего покрывал капюшон. Впрочем, он откинул его, едва ступив в круг света.

Внезапно без всяких на то причин Ноктавидант вспомнил, как в детстве был вынужден три дня провести в темном пространстве под досками пола, а наверху пьянствовали и смеялись вендарские солдаты. Каждый час приводили какого-нибудь бедолагу и под ликующие возгласы перерезали ему горло. Иногда несчастных оказывалось двое: им вручали оружие и заставляли драться. Кровь заливала все вокруг; она просачивалась между досками пола, капала Ноктавиданту на лицо, стекала по груди. Вскоре земля под ним стала влажной. В те минуты, когда он проваливался в беспамятство, ему казалось, что он тонет в ней. Будто некая милосердная сила старалась перенести его как можно дальше от этого места.

Однажды – это случилось на исходе третьего дня – раздался удар, а затем глухой стук. Разбуженный шумом, маленький Нокта пришел в себя. Он давно ничего не ел и не пил, а поэтому терял сознание все чаще. Теперь он наблюдал, как очередной несчастный валится на пол прямо над тем местом, где он прятался. Когда тот упал, в щель между досками стал виден его глаз; наверняка когда-то он был серым или голубым, однако сейчас все затянула кровавая пленка.

Чем дольше Нокта всматривался, тем более осмысленным ему казался этот взгляд. Поначалу он видел в нем лишь печаль, словно в момент расставания с жизнью несчастный не испытывал ничего, кроме скорби, затем во взгляде проявился немой укор. Не в силах больше выдерживать, мальчик зажмурился, а когда вновь открыл глаза, увидел, что печаль и осуждение ушли, уступив место чему-то другому. Теперь в немигающем взгляде читался гнев.

Нокта буквально вжался в пол. Ему казалось, еще мгновение, и незнакомец встанет на ноги и примется громкими криками призывать солдат, указывая на щель в половицах. Он уже почти слышал, как солдаты бегут, чтобы выломать доски пола… А затем рядом опустился чей-то сапог, и тело несчастного оттянули в сторону…

Все это проскользнуло перед мысленным взором Ноктавиданта в считаные мгновения, оставив после себя лишь смутные воспоминания: запах земли, биение крови в ушах, странный солоноватый привкус во рту и звук, с которым тело тащили по шершавым доскам.

Внезапно он понял, что мертвой хваткой вцепился в подоконник и почти перевалился наружу. До площадки внизу было далеко. Мгновенная смерть.

– Ха! Явно не видения обнаженных плясуний Эскалана подтолкнули его к окну! – Принципал выглядел довольным.– И почему только эти кураторы не могут создать что-то приятное?

Человек в капюшоне хотел заговорить, но принципал остановил его движением руки:

– Редко кто отзывается о вашем мастерстве лучше. В Ахероне один такой предостерегал от грядущего землетрясения своеобразным способом: посылал видения катастрофы членам городского совета. А кому понравится лицезреть, как он сам, его семья и вдобавок все имущество проваливаются в какую-то дырку в земле? Поэтому беднягу заживо похоронили в выгребной яме, и каждый горожанин, присев на корточки, чтобы справить нужду, отдавал ему должное. А спустя месяц землетрясение действительно случилось. И наводнение. Корабли в бухте взмывали к небу и падали прямо на головы. Говорят, тамошнего принципала убило рухнувшим с неба веслом – на его беду, он первым прибежал в порт.

Принципал отхлебнул вина, покатал напиток во рту и вновь сплюнул. Выпить захотелось и Ноктавиданту. Во рту пересохло так, что он не отказался бы отхлебнуть даже из того, второго кубка. Однако вряд ли мог рассчитывать даже на это. Наверняка вино дорогое, и, когда содержимое кубка окажется на рынке, в желающих не будет недостатка. Все захотят удивить гостей изысканным напитком, не обмолвившись о том, что единожды он уже был кем-то «выпит».

– И все же было бы лучше, окажись эти видения чуточку более приятными.– Принципал допил вино, сплюнул и поставил оба кубка рядом. Тут же появился раб, который забрал посуду со стола.

Только сейчас Ноктавидант понял, что воспоминания ему не принадлежат. Вендарская резня случилась более полувека назад, и теперь о ней можно было разве что прочитать в хрониках. По слухам, кровавое безумие привлекло демонов Гастра, разрушивших шиванский материк до основания. Он и сейчас тлел в глубине под слоем многократно сгоревшей почвы.

Ноктавидант тряхнул головой: для того чтобы прийти в себя, ему требовалось время. Куратор в покоях принципала? Страже давно следовало быть здесь. Однако он не слышал ни криков, ни грохота сапог на тесных лестничных пролетах, всегда отлично освещенных, чтобы ни одна живая душа не могла притаиться в тени.

Он подумал о сделке, которую могли заключить эти двое. На миг ему показалось, будто он смотрит сверху на партию в игре, смысла которой не понимает. Точно так же, будучи ребенком, он смотрел на действия менял в порту или на то, как торговцы проворачивают сделки: цветные камешки, обозначавшие вес и цену товара, переходили из руки в руки по некоей таинственной схеме, пока бегающие туда-сюда маркировщики помечали мелом корзины с уловом.

Ветер принес снаружи запах моря. Если прислушаться, можно было различить шум волн и крики чаек, кружащих над гаванью. Такие мелочи возвращали к реальности, играя роль своеобразного якоря: если заблудишься в воспоминаниях – не важно, своих или чужих,– всегда будет за что зацепиться. И Ноктавидант решил не выпускать всего этого из виду, удерживая каждую деталь на границе восприятия.

Никто в точности не знал, откуда берутся эти «воспоминания» и действительно ли они принадлежат реальным людям. Один торговец с севера, которого Ноктавидант повстречал несколько лет назад, утверждал, будто все имеющиеся у человека знания, опыт и даже впечатления неким образом можно выделить, отфильтровать и дистиллировать, как это делают со своими реагентами алхимики. Он даже показывал запечатанные воском бутылочки, доставая одну за другой из изящного ящичка черного дерева. Души. Теперь Ноктавидант вспомнил: он называл их душами. Одну торговец откупорил прямо при нем и вылил несколько капель себе в рот. Ноктавидант тогда подумал: каковы воспоминания на вкус? Смешались ли воедино горечь пролитых слез, солоноватый привкус пота на холодеющей от страха коже? Он не успел спросить ни о чем подобном. Торговец исчез так же быстро, как и появился.

– В приятных видениях, как и в простых вещах, мало пользы.– Куратор махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.

– Как и в слишком легко брошенных словах.

Клирик видел, как на лице куратора проступает злоба – будто наползает тьма. Будто лопнула невидимая пуповина, стягивающая кожу в подобие человеческого лица, и наружу показались бугры костей и узлы мышц. Не об этом ли предупреждал оракул?

– Возможно, слова вообще бесполезны. За исключением тех, что сказаны опрометчиво. Последние точно кинжалы, выхваченные из ножен: не знаешь, бить или вложить обратно.

Ноктавидант оставил насмешку без внимания. Слова. Всего лишь слова. Даже мнимые воспоминания – и те были фальшивкой.

Куратор отступил в тень:

– Иные слова подобны наковальням, падающим с неба.

Внезапно клирик со всей ясностью различил стук молотка далеко внизу и то, как скрипят канаты, на которых строители перетаскивают каменные блоки.

Принципал поднялся со своего кресла.

Ноктавидант смотрел, как тот идет к окну, тяжело ступая босыми ногами по плиткам пола, ставит руки на подоконник, взбирается на него. Спустя мгновение этот тучный человек уже стоял на подоконнике, вытянувшись во весь рост. Еще мгновение – и он шагнул.

Снизу раздались крики, топот, кто-то звал на помощь.

Ноктавидант выглянул из окна. Он ожидал увидеть тело принципала, распластанное внизу, но вместо этого стал свидетелем другой кровавой сцены. Похоже, что один из волов, тянущих подводы с гранитными блоками, оступился и упал. От удара подводу развернуло, и тяжелая глыба опрокинулась, придавив несчастное животное. Положение осложнялось тем, что нога шедшего рядом погонщика запуталась в канатах. Разъяренный от боли вол бил копытами по воздуху, и каждый, кто оказался рядом, рисковал получить удар, сравнимый с ударом молота по наковальне. А без посторонней помощи шансов выбраться у погонщика не было…

Когда Ноктавидант обернулся, принципал сидел на прежнем месте. Клирик уже догадался, что видение было подделкой. Все, кроме, возможно, кровавых событий снаружи – с улицы все еще доносились крики бедного животного.

Очередная иллюзия.

Иные слова подобны наковальням.

– Беда в том, что никогда не знаешь, на чью голову рухнет следующая,– закончил Ноктавидант и только потом отступил от окна.

Глава 6

Темный лес

Наверняка у ангела было имя, но Ноктавидант никогда не пытался его узнать. Точно так же, как находясь в крипте, он оставался просто клириком. Астрологи утверждали, будто имя человека определяет всю его дальнейшую судьбу. Ноктавидант подумал, что так и не узнал имени куратора.

Теперь они оказались вдвоем. Принципал остался наверху на попечении рабов: спустя некоторое время после того, как на глазах у Ноктавиданта он «выпал» из окна, а на самом деле остался сидеть в кресле, рабы вернулись, и у каждого было по металлическому лотку, а игл стало в два раза больше. Покидая комнату вслед за куратором, клирик думал, что с радостью дождался бы момента, когда рабы проткнут кожу толстяка, а затем вбил бы иглы в его тело пинками.

Знал ли оракул об их приходе?

Наверняка.

Ожидал ли, что в определенный час дверь откроется и войдут двое?

Вопросы, вопросы.

Было ли это доказательством предопределенности? И каким образом ходу событий могла помешать простая случайность?

Мог ли он обойти куратора сзади, а затем одним ударом лишить его сознания, а может, и жизни? Оракул предвидел такую вероятность? Или то, что он до сих пор этого не сделал, и было ответом на вопрос?

Значило ли это, что ничего подобного он не сделает ни при каких обстоятельствах?

Когда они вошли, оракул спал или притворялся, что спит.

– Она слышит нас? – спросил куратор.

Она. Значит, он тоже считал, что оракул – женщина. В очередной раз Ноктавидант всмотрелся в ангела, пытаясь отыскать в облике оракула женские черты.

Тело ангела было абсолютно лишено волос, ноги были тонкими и короткими, грудь – плоской, талия – узкой. Скулы были высокими, нос удивлял точеной формой, сложенные в легкую полуулыбку губы тоже напоминали женские, как и глаза – раскосые, миндалевидной формы. Сейчас их скрывали тонкие бескровные веки.

Ноктавиданту не было и шестнадцати, когда он впервые увидел оракула. Теперь ему перевалило за сорок. За все прошедшие годы ангел нисколько не изменился. Есть ли срок жизни у этих существ? Или они живут настолько долго, что старение затягивается не на годы и десятки лет, а гораздо дольше?

Никто не мог точно сказать, как стало известно, что ангел способен предсказывать будущее. Возможно ли, что он не единственный представитель своего рода, обладающий подобным умением? Ноктавидант пытался представить, какой странной должна быть жизнь в Небесных городах. Только сейчас он понял, что никогда не пытался разузнать у оракула больше, чем требовалось для дела.

Большую часть времени за оракулом следили скрипторы. Их зал располагался на уровень выше крипты и был соединен с ней крохотными слуховыми окошками. Скрипторы выслушивали предсказания оракула, затем отстукивали их на клавишах машин, подсоединенных к устройствам несколькими этажами выше. Эти устройства переносили текст на бумагу; после этого уже другие практики запечатывали узкие полоски бумаги в специальные медные конусы, снабженные замком с цифровым кодом. Эти зашифрованные сообщения передавались наверх, все выше и выше, пока не достигали покоев принципала, где их вскрывали. Сам Ноктавидант не раз думал, что будущее больше похоже на темный лес, через который проложено множество троп. Проще говоря, пока конус запечатан и послание находится внутри, у грядущего существуют потенциальные варианты. Однако стоит капсулу вскрыть и прочесть написанное, как лес превращается в единственное дерево.

Интересно, что на это сказали бы философы?

Иногда оракул призывал его и сообщал что-нибудь лично. В таких случаях обходились без капсул, бумаги и механизмов. Впрочем, эти встречи случались редко и обычно не длились слишком долго. Теперь он не мог вспомнить, чтобы когда-либо спускался в подземелье дважды за день.

– Он слышит,– ответил Ноктавидант, по-прежнему говоря об оракуле в мужском роде.

Подойдя ближе, он взялся за звенья цепи, которой была прикована лодыжка узника, и потянул. Оракул открыл глаза.

Ноктавидант успел заметить, как взгляд узника метнулся в сторону, а затем на его собственный затылок обрушился удар. Падая, клирик подумал, что рухнет прямиком в объятия ангела. За мгновение до того, как сознание покинуло его, он увидел, как оракул распахивает крылья навстречу, готовый принять его как брата, как сына, как…

Глава 7

Грехи праведников, добродетели чудовищ

Внутри экипажа Энсадум смог хотя бы согреться. Внезапно он понял, насколько холодно было в доме. Казалось, особняк вообще не отапливался, впитав весь холод снаружи. Сейчас же в его тело постепенно возвращалась чувствительность, а вместе с ней – и чувство голода. Внезапно Энсадум понял, что не ел со вчерашнего вечера. Кроме того, вернулась усталость. Некоторое время он пытался читать, но единственная книга, которой нашлось место в его и без того заполненном саквояже, была справочником по медицине, и он захлопнул ее на третьей странице. Спустя некоторое время он незаметно для себя погрузился в дрему, и в этом сне ему пригрезились странные заброшенные здания, населенные мертвецами.

Он проснулся от сильного толчка. Сначала его бросило вперед, и он едва не врезался в стоящую напротив скамью, а затем та же сила отшвырнула его обратно, и он приложился затылком о стенку экипажа. Раздался глухой удар, затем повозку резко накренило в сторону. Его саквояж полетел на пол, а следом – и он сам. Ржали лошади. Возница бранился. Не успел Энсадум ничего сообразить, как пол внезапно оказался вверху, а потолок внизу. Он лежал, прижатый к его тряпичной обивке саквояжем.

Снаружи доносились голоса, однако единственный звук, который практик слышал отчетливо,– стук капель где-то совсем рядом. В воздухе стоял запах химических реактивов. Значит, досталось не только ему, но и саквояжу. Оставалось надеяться, что склянки несильно пострадали.

Голоса стали громче. Затем кто-то повернул дверную ручку и распахнул дверь. Энсадум наблюдал, как она открывается над его головой, словно люк.

Сначала он увидел огромную луну. Ее шар напоминал очертания ухмыляющегося черепа,– оказалось, уже наступил вечер! А затем в поле его зрения возникла другая похожая округлость: чья-то голова.

Мгновение его без всякого любопытства буравила пара любопытных глаз, а потом голова повернулась, видимо, обращаясь к тому, кто ожидал результатов инспекции:

– Он здесь!

Да уж, куда ему еще деться?

К нему потянулись чьи-то руки и вытащили из повозки. Кто-то сунул в лицо горящий факел, словно желал удостовериться, что перед ним именно тот, кто нужно. Сквозь пелену тумана Энсадум разглядел незнакомые лица, ощутил запах собственных подпаленных волос. Тот же человек, что вытащил его наружу, взялся за ручку саквояжа.

Энсадум сделал слабую попытку воспротивиться этому, но его руку грубо оттолкнули. Самого его бросили на землю рядом с перевернутой повозкой. И, будто в довершение всего, чтобы унижение вышло как можно более полным, кто-то наступил сапогом ему на грудь.

Оказавшись на земле, он увидел лежащую рядом лошадь, которая делала слабые попытки подняться. Дыхание облачками вырывалось из ее рта, пока один из людей не подошел ближе и не перерезал ей сонную артерию. Все было проделано одним движением, словно тот человек привык экономить силы, и Энсадум моментально подумал, что другие практики, а тем более кураторы, оценили бы это качество.

Затем, все еще сжимая в руке нож, с которого стекала кровь, тот человек повернулся к Энсадуму.

Сколько раз он сам рассекал плоть и мышцы, извлекал органы, сливал кровь, ни разу не задумавшись, чье перед ним тело? Если ему сейчас перережут горло, как той лошади, куда денется его собственная кровь? Стечет вниз, впитается в землю, в одежду? Окрасит багровым страницы книги, которую только что достал из саквояжа, а затем презрительно отшвырнул в сторону один из нападавших… Ощущая, как жесткие камешки колют щеку, впиваются в висок, Энсадум видел, что брошенная книга распахнулась на вкладке с цветным изображением человеческого скелета, будто сама смерть грозила ему со страниц фолианта…

Однако ему не перерезали горло – по крайней мере, пока. Вместо этого один из людей подошел и пинком перевернул его на спину. Движение отозвалось болью в боку, и Энсадум застонал.

– Этот еще жив.

– Оставь его.

– Но ведь…

– Оставь.

Он наблюдал, как трое разворачиваются и уходят, прихватив его саквояж. Четвертый задержался и некоторое время пристально смотрел на Энсадума. В свете факела его глаза казались горящими углями.

Так ничего и не сказав, незнакомец ушел. Энсадум остался один. Если бы он мог, то наверняка закричал бы им вслед, даже если бы на это ушло его последнее дыхание. Но, к сожалению, был не в силах сделать даже этого. Вскоре вся четверка скрылась. Огоньки их факелов еще продолжали мелькать вдали, но спустя какое-то время и они исчезли.

Еще никогда ему не было так плохо. Казалось, в его теле сломана каждая косточка.

Повозка лежала на боку, частично похоронив под собой лошадь. Теперь Энсадум видел: посреди дороги была яма, в которую и угодил скакун. Скорее всего, он тут же переломал себе ноги, а остальное доделала повозка, которую было уже не остановить.

Подойдя ближе, Энсадум заглянул внутрь. Яма была вырыта заранее. Ее замаскировали, а остатки земли попросту разбросали вокруг. Возницы нигде не было видно. Либо его выбросило при падении, либо он попросту сбежал…

Поверить в это было легче, чем в то, будто кто-то решил покуситься на его саквояж, ведь ничего ценного внутри не было.

…Или?

Конечно, инструменты не в счет. Насос, несколько колб, старая медицинская книга, – все это не представляло ценности. Как и его блокнот для рисования.

Тогда что? Содержимое колб?

Половина из них, должно быть, разбилась при падении.

Оглядевшись, он увидел всю ту же безжизненную пустошь, что и раньше. Сколько он уже в пути? Сутки? Двое? За эти часы, которые тянулись бесконечно, он стал даже привыкать к виду окружающего запустения.

Заглянув в повозку, он не смог обнаружить ничего, что могло бы ему пригодиться.

У него оставался единственный выход: попробовать отыскать следы повозки и по ним вернуться к особняку. Но этого не сделаешь ночью, придется ждать рассвета.

Холодало. Энсадум с тоской подумал о небольшом костерке. Будь у него саквояж, где хранились спиртовка с остатками горючей жидкости, спички и прочее, он мог бы разжечь огонь, пустив на дрова дерево с повозки… И даже побаловать себя кониной. Но чего нет, того нет.

Чтобы не замерзнуть окончательно, он забрался в повозку и принялся ждать утра.

Обычно на работу практиками нанимались либо студенты-медики, которые почти всегда нуждались в деньгах, либо лишившиеся собственного дела врачи. Никто не стремился стать практиком, и для многих это была временная, грязная и в чем-то позорная работа.

Энсадум знал, что многие из его «коллег» стали практиками случайно. Некоторые были игроками и почти весь свой заработок тратили на то, чтобы отдать старые долги и завести новые. Другие употребляли белую смолу и в прошлом имели проблемы с законом. Кроме того, Энсадум знал, что почти все они промышляют продажей эссенции.

Стоимость нескольких капель того, что некоторые называли «эликсиром душ», равнялась недельному заработку рабочего в порту.

Что до самих практиков, то подобная деятельность служила неплохой прибавкой к жалованью. Вряд ли кто-то заметит недостачу одной-двух склянок. За все время пребывания в стенах Курсора – места, где хранились запасы эссенции,– Энсадум ни разу не видел, чтобы емкости пересчитывались. С них даже не сметали пыль. Сотни подписанных этикеток с именами тех, чьи воспоминания хранились в законсервированном виде, попросту отвалились и истлели. Некоторые пожелтели и свернулись, надписи на них никто не обновлял, и в результате имена оказались утраченными.

Возможно, где-то и был каталог всего того, что хранилось в пределах Курсора, но Энсадум никогда не слышал о существовании такового.

Творить алхимию, способную превратить обычную кровь в волшебный эликсир, были способны лишь кураторы. Не раз другие алхимики пытались воссоздать формулу превращения, однако мало кому удавалось хотя бы близко подойти к успеху.

Многочисленные попытки сделать это обращались десятками смертей. Людей находили лежащими в подворотнях, плавающими в городском канале, подвешенными за ноги в самых темных закоулках ремесленного квартала. Однажды обнаружили склад, полный мертвецов – всех их обескровили, перерезав горло и дав крови свободно стекать из рассеченных шей. Куда пошла эта кровь, сомнений не оставалось.

Эксперименты подпольных алхимиков не ограничивались только этим. Многие «изобретали» все новые способы превращения крови в эссенцию: пропускали через нее электричество, смешивали с другими жидкостями, кислотами, ядами, выпаривали до твердого состояния, делая странные вещи – что-то напоминающее ветвистые заросли кораллов, которые состояли из запекшейся крови и произрастали прямо из медицинской колбы. Последние ценились как предметы искусства, украшая интерьеры домов богачей. Странное и жуткое это было зрелище.

Здание Курсора, имевшее округлую форму, укрывал купол, который внутри поддерживали колонны, образующие замкнутую галерею. В полумраке за ними, словно специально скрытые от людских глаз, размещались стеллажи, на которых располагались сосуды с эссенцией. Сколько их было, никто не мог сказать точно. Может, сто тысяч, может, больше. Сосуды различались по форме и размеру. Одни были наполнены до краев, в других осталось совсем немного мутной жижи на дне. Некоторые и вовсе были пусты.

Поэты превозносили возможности кураторов и сам Курсор, называя его вместилищем человеческого опыта. Ученые говорили о нем как о хранилище знаний сотен тысяч людей. Порой, входя под крышу амфитеатра, Энсадум размышлял о том, чтобы разыскать емкость с эссенцией, принадлежавшей брату. Ведь он совершенно точно помнил, как выглядел потяжелевший и раздутый саквояж практика.

Возможно ли, что теперь это был один из тех безымянных сосудов? А может быть, один из кураторов уже отведал из него? Что он увидел? Почувствовал ли себя больным, немощным? Испытал боль глубоко в костях, когда их выкручивает неведомая сила? Ощутил ли он безумие брата, когда боль становилась невыносимой?..

Вряд ли кто-то решится на подобное по собственной воле. Не считая кураторов.

Некоторые полагали, что они питаются чужими страданиями – в буквальном смысле. Энсадум не знал, так ли это, но был уверен: кураторы нуждаются в тех впечатлениях, которые получают от воспоминаний о чужих мучениях. И дело здесь не в страданиях как таковых. Возможно, эти странные существа, которые бродили по лабиринтам Курсора, и вовсе не были способны испытывать эмоции.

Не по этой ли причине они так интересовались любыми их проявлениями? Это могло бы стать ответом и на другой вопрос: почему именно страдания, боль, смерть? Утонченные эмоции куда сложнее постичь. Гораздо привычнее и понятнее ненависть, злоба, отчаяние, страх смерти и, наконец, сама смерть – печальный итог жизни, перед которым бессильно все остальное.

Однажды, находясь в амфитеатре, Энсадум услышал звон стекла. Завернув за угол, он обнаружил перед собой одного из кураторов. Тот как раз вытирал губы. Неподалеку лежал один из сосудов с эссенцией. Выглядело все так, будто куратор выпил содержимое склянки, а саму ее просто швырнул в сторону. По случайности сосуд не разбился о плиты пола, а всего лишь откатился в сторону. Энсадуму не было нужды присматриваться, чтобы понять: тот абсолютно пуст.

Еще никогда он не видел такое количество быстро сменяющих друг друга выражений: удивление, испуг, гнев. Куратор зашипел – в буквальном смысле, а затем подался вперед, будто хотел ударить его. Энсадум отшатнулся, но было поздно: его настигла волна непередаваемой злобы. Он ощутил, как вверх по телу ползет холод, чьи цепкие щупальца готовы ухватиться за каждый волосок, за каждую неровность на коже.

Внезапно Энсадум увидел собственные ноги в половине сажени над землей и почувствовал, как что-то сдавливает горло.

Когда до него наконец дошло, что происходит, он обнаружил, что зажат в тесном углу между стеллажами. Его пальцы были сомкнуты на собственном горле, и лишь спустя несколько долгих мгновений ему удалось разжать их.

Куратора и след простыл. Пустая склянка тоже исчезла.

Это происшествие стало еще одним довеском к многочисленным пугающим слухам о том, кто такие кураторы.

Многие полагали, что они вовсе не люди. Другие утверждали, будто кураторы не имеют собственной крови и поэтому вынуждены пить эссенцию, полученную из тел мертвецов.

Третьи полагали, что таким образом кураторы усваивают воспоминания.

Энсадум знал, что по-своему правы все они, но ближе остальных к истине – именно последние. Ни одна фантазия не может быть настолько реальной. Сомнений не оставалось: то, что он испытал в тот день, было чьим-то опытом. Кто-то до него пережил все это, испытал на себе, а потом… Погиб. Жидкости были извлечены из его тела и переработаны согласно Процессу. Так было совершено Превращение.

Вероятно, в том, что его родители навсегда потеряли возможность оказаться в стенах Курсора, было что-то хорошее…

Оба погибли в пылающем дирижабле, и их кровь испарилась вместе с кровью трех сотен человек. Не осталось даже костей, которые можно было похоронить.

Так в одночасье страна лишилась почти полусотни представителей богатейших семейств. Большинство этих людей были членами правительства или крупными торговцами, немало среди них насчитывалось ученых и деятелей искусства. Подозревали поджог или одну из тех бомб, которые взрывают смертники, поскольку мало кто верил, что судно такого размера может уничтожить простая случайность.

Энсадум хорошо помнил тот день. Вместе с няней он оказался на причальной платформе, ожидая прибытия дирижабля.

Поначалу он не видел ничего странного – лишь точку в небе, которую можно было принять за одиноко парящую птицу, но затем стоявшие рядом люди стали возбужденно переговариваться, указывая куда-то вверх. Послышались первые возгласы. Теперь все взгляды были прикованы к этой самой точке, которая стала растягиваться, будто кто-то наклонил лист бумаги с упавшей на него чернильной кляксой. Очень скоро Энса понял, что видит шлейф дыма: дирижабль горел.

Больше никто не переговаривался. Толпа за его спиной выдохнула, как единый организм. Женщины прикрывали рты руками, мужчины прикладывали ладони ко лбу. На его плечо легла чья-то рука, но Энса стряхнул ее, вырвался и побежал к краю платформы…

Глава 8

В алом свете слепоты… я вижу все

Ощущение было таким, словно в глотку ему запихнули горсть битого стекла. Минуту Энсадум приходил в себя: медленно разлепил сначала один, затем второй глаз, ощупал языком пустое место, где недавно находился зуб.

Наружу из перевернутого экипажа он буквально вывалился, а затем некоторое время лежал, глядя в серое небо над собой. Неподалеку ветер трепал брошенную накануне книгу. Теперь с раскрытой страницы на него уставилось, насмехаясь, одинокое око.

Что ты видело?

Если бы на нарисованной сетчатке могло сохраниться хоть что-нибудь! Однажды Энсадум посмотрел в глаз мертвеца и увидел бледное, перекошенное от страха лицо. Только спустя мгновение он понял, что смотрит на собственное отражение…

Если бы можно было таким же образом заглянуть в грядущее и предвидеть последствия своих действий…

На коже и одежде кровь успела засохнуть, немного ее впиталось в обивку, образовав острова бурых пятен.

Тяжелее всего оказалось разогнуть затекшие конечности. Скрюченной позе, в которой он пришел в себя, трудно было подобрать название. Левая рука почти не двигалась, правая двигалась кое-как. Ногам досталось меньше, однако за ночь обувь сдавила распухшие ступни таким образом, что Энсадуму стало казаться, будто он больше никогда не снимет башмак и не наденет новый. А нога на всю оставшуюся жизнь останется кривой и узловатой, как корень дерева.

Он мог бы вернуться по следам от колес повозки, как и планировал накануне. Выбравшись наружу и оглядевшись, он не обнаружил ничего нового. Все та же безжизненная пустошь – камни и мох, влажная почва и островки снега.

К счастью, за ночь снега выпало мало, и следы от колес легко различались. Особенно отчетливыми они становились неподалеку от того места, где лежала опрокинутая повозка. Обе колеи там причудливо изгибались, переходя в подобие запятой или финального росчерка, поставленного уверенной рукой. Энсадум с тоской подумал, что этот росчерк мог стать последним в его жизни.

Вдалеке по-прежнему висел туман. Практику казалось, будто он никуда и не уходил, просто время от времени отступал, а спустя какое-то время возвращался. Пелена была сплошной. В ней не угадывалось ничего, как например, в городе, где тоже случаются туманы, но почти всегда за белой дымкой прячутся здания и уличные фонари, очертания которых хорошо заметны. А здесь – ничего. Ровная серая хмарь, словно кто-то разбавил в стакане воды каплю черной акварели.

Довольно долгое время шорох мелкого камня под его ногами был единственным звуком, который сопровождал Энсадума. Некоторое время он пробовал говорить вслух что-то ободряющее, но без особого успеха. Затем начал считать шаги – главным образом затем, чтобы сопротивляться одолевающей силе холода,– но быстро сдался.

Тем временем рядом с предыдущими полосами от колес появились следы копыт.

С тех пор как использовать какие бы то ни было механизмы, от самых простых до сложных, стало невозможно, основным средством передвижения вновь, как и в прежние времена, оказались лошади.

Поезда, автомобили, корабли,– все пришло в негодность.

Практик не забыл, что такое автомобиль. И паровоз. В детстве они с отцом раз или два садились в «повозку» без лошадей на четырех колесах. Правил сам отец, и руки его были обтянуты черными перчатками, а на лице громоздились большие авиационные очки. Впрочем, пользовался он автомобилем скорее для развлечения, чем для поездок куда-нибудь на дальние расстояния. Для этого использовали поезд. Энсадум хорошо помнил, как они с отцом и матерью поднимались по ступеням вагона, а затем шли по узкому коридору, где с одной стороны располагались двери купе, а с другой – широкие окна из обрамленного металлом стекла.

Рельсы были проложены не только по всему Ахерону, но вели в Завораш и даже на территорию Мензаррабана, где степи постепенно переходили в пустыню. Казалось, что на поезде можно объехать весь мир, ведь все железнодорожные пути были связаны друг с другом.

Он помнил чрево поезда: сплошь деревянные панели с редкими вкраплениями металла и хрусталя; помнил тихий шорох открываемых дверей. И запах! Особенно – запах. В поезде пахло всем и сразу: мазутом, деревом, кожей, а еще – солнцем, выпечкой, свежей газетой, только что сваренным кофе. Эти запахи напоминали ему о доме. Оно и неудивительно: путешествие из одного конца в другой могло длиться неделями, и люди буквально жили в своих купе.

Энсадум шел уже почти час, думая о том, сколько бы времени понадобилось ему, будь он на автомобиле или, скажем, на поезде. Или верхом на лошади, как те налетчики. Передвигались они явно на лошадях, затем оставили их где-то неподалеку, подготовили ловушку и принялись ждать. Сколько они так ждали, сказать было сложно. Что же действительно было нужно тем людям? В голову шел только один ответ: саквояж. Вернее, его содержимое.

Значит, кому-то понадобилась кровь того человека.

Только сейчас Энсадум начал задумываться, каким же образом получил это задание. Ничего конкретного ему вспомнить не удавалось. Нужно было всего лишь добраться в определенное место и взять кровь. Имени он тоже не помнил, а имен родственников усопшего практику знать не положено. Это не запрещено, просто никто не вникает так глубоко. По идее, практика не должна интересовать даже причина смерти человека. Практик – не слуга закона, не в его компетенции устанавливать справедливость и вершить правосудие.

Зябкий сырой воздух пробирал до самого нутра. Теперь Энсадуму казалось, что понадобится бочка угля и камин размером с жерло вулкана, чтобы изгнать из его тела весь этот холод.

Страшно хотелось пить.

За десять или пятнадцать шагов Энсадум насобирал несколько пригоршней снега, который еще не успел растаять, и сунул в рот. Снег имел привкус железа.

Неизвестно, сколько он шел. Может быть, всего пару минут, а может и несколько часов. Энсадум давно утратил счет времени и слабо представлял себе, куда идти. Спасением могли быть следы от колес злополучной телеги… Но теперь он потерял и их.

Туман мешал выбрать ориентир. Таким мог бы стать большой камень либо неровность ландшафта, однако любая приметная деталь тут же терялась в дымке, стоило отойти чуть дальше.

Внезапно накатило отчаяние. Разве он мог вообразить нечто подобное, когда брал очередной билет из прорези в стене?!

Эта стена, которая находилась в здании Курсора, была металлической, из цельного куска листовой стали. Узкая щель в ее центре походила на окошко для писем в почтовом ящике. Время от времени сквозь нее высовывалась карточка из плотной бумаги. На каждой карточке было написано несколько слов: обычно адрес и краткая инструкция о том, как добраться. Иногда там была нарисованная от руки карта, всегда небрежно выполненная, схематичная, словно кто-то очень спешил, набрасывая все эти линии.

В этот раз Энсадуму досталась карточка, на которой была именно такая карта. Впрочем, указывалось на ней только место, где он мог нанять лодку. И на этом все.

В самом начале Энсадум ломал голову над тем, откуда кураторы узнают обо всех смертях. Более того, один или два раза он подмечал, что карточку ему выдали, прежде чем человек умер. Несчастный испускал дух, и как раз в этот момент практик поднимал руку, чтобы постучать в дверь.

Значит ли это, что кураторы каким-то образом предвидят смерти?

Энсадум уже давно брел, едва переставляя ноги. Оторвав ступню от поверхности, он потратил бы последние силы. Туман не собирался рассеиваться, а следы повозки давно затерялись среди мелких и крупных камней.

– Кто бы мог подумать…– пробормотал Энсадум и рассмеялся. Смех напоминал треск ломаемых веток.– С другой стороны…

Внезапно он споткнулся и рухнул лицом вниз, едва успев вытянуть перед собой руки.

Удар пришелся на колени и локти. Тонкая материя штанов лопнула, в запястье что-то хрустнуло, мгновенно утопив сознание во вспышке боли.

Однако Энсадум забыл о боли, стоило ему увидеть, что стало причиной падения.

Это были две прямые, расположенные на земле параллельно друг другу.

Рельсы. Самая настоящая железная дорога.

Металл проржавел. Сохранились только сами рельсы, шпал не было. То ли сгнили за столько лет, то ли их попросту засыпало грунтом. Энсадум разглядывал покрытые коррозией болты в палец толщиной, скрепляющие рельсы. Многие из них стали настолько хрупкими, что могли лопнуть в любой момент. Хотя кого это интересовало? По этой железной дороге тридцать лет не ходили поезда и вряд ли пойдут снова. Во всяком случае, Разрушение не оставляло шансов ни единому механизму, даже самому простому. Смерть механизмов была окончательной и бесповоротной.

Поднявшись с земли, Энсадум посмотрел в направлении, куда уходили рельсы. Они начинались у границы тумана по левую руку и исчезали в тумане справа. Наверное, если двигаться по ним все время, можно прийти в ближайшее поселение. Ведь раньше именно железные дороги соединяли города.

Конечно, всегда оставался шанс просто бродить кругами, ведь пути имели свойство пересекаться, расходиться и вновь сближаться.

Чувствуя все нарастающую головную боль – верный признак того, что с ним пытается связаться куратор, Энсадум опустился на рельсы.

Не раскрыть сознание на этот раз было невозможно.

Он закрыл глаза, чувствуя, как в его голову проникают чужие мысли. Поначалу они состояли из статичных образов, слишком хаотично подобранных, чтобы это было неслучайным: река, дом, луна в небе, чья-то сгорбленная спина, острый камень, округлый предмет, похожий на фрукт или макушку головы. Постепенно поток образов иссяк, а из темноты возникло лицо куратора. Им оказался незнакомый мужчина. На его голове была высокая шапка из красного бархата, шею украшала цепь из переплетенных между собой колец – знак алхимиков крови.

На этот раз Энсадум не стал прерывать контакт. Он надеялся, что кураторы помогут ему выбраться из этой глуши. А еще, как оказалось, ему нужно было видеть перед собой человеческое лицо. Особенно важно это стало сейчас, когда он оказался в одиночестве посреди ничего.

Куратор заговорил, но до слуха практика не донеслось ни звука.

Мужчина продолжал говорить, пока по отсутствию реакции с противоположной стороны не догадался, что его не слышат. Поняв это, он принялся жестикулировать, но и из этой попытки ничего не вышло. Тогда он оборвал контакт. К счастью, на этот раз, покидая чужое сознание, алхимик не стал швыряться обычными ужасами. Энсадум был благодарен ему и за это.

Разлепив тяжелые веки, практик понял, что не оглох. До его слуха по-прежнему доносились звуки: скрип камешков под подошвами, собственное дыхание. Но был и другой – неожиданный странный шум, приходящий из-за границы тумана. Постепенно он усиливался. Что-то приближалось.

Звук был ритмичным, повторяющимся. Тук-тук. Тук-тук.

Парные удары, как будто кто-то забивает гвозди. Первым ударом примеряет точность попадания, вторым загоняет гвоздь до половины. Однако даже звук забиваемых гвоздей будет отличаться, пусть и незначительно: зависит от материала, даже от того, насколько точно боек молотка попадет по шляпке… Энсадум знал, что ничто в природе не способно издавать настолько однообразный шум. Пожалуй, это под силу механизмам, и он даже мог припомнить автоматы, которые звучали похоже… Однако ничто из этого не объясняло, каким образом некий механизм, устройство, конструкция или приспособление все еще функционировало.

Порыв ветра принес запах. Тот самый, которого Энсадум не чувствовал уже очень давно, со времени детства.

А затем внезапно туман расступился, и из него показался…

Глава 9

Не открывай глаза

Спитамен оказался в темноте.

Главное правило: если попал в такое место, лучше не двигаться и ждать, пока глаза привыкнут к мраку. Из опыта он знал, что абсолютной тьмы не бывает. Разве что на дне могилы, но до этого пока дело не дошло.

Спитамен прислушался. Сверху доносились какие-то звуки: звон посуды, то же цоканье, что он слышал до этого, скрип половиц. Дверь по-прежнему была закрыта.

Интересно, заперта ли она?

Однако подниматься по лестнице и проверять ему почему-то не хотелось. Вместо этого Спитамен спустился еще на несколько ступеней, не отрывая руки от перил.

Вскоре ступени кончились. Он оказался на ровном земляном полу, на удивление плотно утрамбованном. К тому времени ему удалось различить силуэты впереди: несколько колонн, поддерживающих тяжелые балки потолка, узкое окно, за которым было значительно светлее.

Все дома в Завораше строились таким образом, что подвалы в них оказывались вровень с мостовой. Сквозь окна, расположенные на уровне земли, сюда попадало достаточно дневного света, а через небольшие прорези между ними – и воздуха. Подвал должен непременно хорошо проветриваться. Это правило усвоили еще предки заворашцев, впервые столкнувшиеся с белым тленом. Так назывался особый вид плесени, появлявшейся на стенах и внутри зданий. Самое странное заключалось в том, что плесень вроде как была живой: ее отростки проникали глубоко в камень, дерево и даже живую плоть.

Впервые белый тлен обнаружили столетие назад. Плесень просто появилась на стене одного из домов. В следующие несколько дней она поглотила здание целиком. К несчастью, в доме еще оставались люди. Когда дверь открыли, обнаружилось, что внутри все покрыто белым пухом. Плесень была повсюду: на полу, стенах, потолке, мебели. Нашлись и тела хозяев. Они выглядели, как пара пушистых кочек, поросших белой шерсткой…

Спитамену не раз приходилось пробираться в подобные подвалы и ночевать. Иногда случалось и так, что место уже было занято кем-то, но чаще он находил надежное, хоть и временное убежище. К тому же в таких местах нередко случалось разжиться съестным из запасов хозяев. Спитамен ожидал увидеть горы товаров, которым не нашлось места в лавке наверху, но ошибся: вокруг не оказалось ничего. Подвал был абсолютно пуст. Все звуки в нем приобретали необычную гулкость, любой шорох становился громче в десятки раз.

Наверняка поэтому, а еще благодаря тому, что все его чувства были напряжены до предела, он и услышал чей-то тихий стон. Но подвал был пуст, так откуда же взялся звук? Может, кто-то притаился за одной из колонн?

И тут взгляд Спитамена упал под ноги. Ему показалось, или часть пола действительно темнее? Буквально в шаге от него лежало пятно непроницаемого мрака, как будто на темном камне пола кто-то изобразил черной краской круг правильной формы.

Стараясь двигаться осторожно, он подобрался к краю круга, опустился на колени, протянул руку… Ладонь погрузилась в черноту. Перед ним была пустота, колодец, вырезанный прямо в полу.

Спитамен оказался один на один с сумасшедшим галантерейщиком в запертом подвале магазина, откуда возможно было выбраться только одним способом – сквозь узкое окошко, ведущее на улицу. Но, чтобы добраться до него, требовалось преодолеть десяток шагов в неизвестности, рискуя сверзиться в колодец.

Может быть, стоило осторожно, шаг за шагом, добраться до стены и уже оттуда, не отрывая спины от сырых камней, дойти до окна?

Пока Спитамен размышлял, снизу раздался очередной стон.

Насколько он мог судить, диаметр колодца был от четырех до пяти локтей. Запустив руку в темноту, Спитамен попытался нащупать хоть что-то, но пальцы ощутили лишь холодный камень стен.

Сколько бы он ни напрягал зрение, ему не удалось разглядеть, что происходит внизу, поэтому, стоя на коленях у края, он опустился еще ниже, пока лицо не оказалось вровень с полом, и спросил:

– Кто здесь?

Он уже начал думать, что ему просто показалось.

– Эй?..

В ответ донесся новый стон.

Внезапно в голову пришла идея. Когда Спитамен впервые смотрел на сферу, та вроде как сияла изнутри. Тогда он не придал этому значения. Однако вполне может оказаться, что сфера способна светиться в темноте. В любом случае проверить стоит.

На мгновение Спитамен испугался: а вдруг он повредил сферу, убегая от лавочника? Или, того хуже – потерял? И лавочник, получив желаемое, навсегда запер его здесь?

Однако к его облегчению, сфера оказалась на месте. И она действительно светилась в темноте. Стали видны не только серый каменистый пол вокруг, но и стены, и, разумеется, яма. И даже не одна. Неподалеку Спитамен разглядел еще один черный кружок провала.

Снизу вновь застонали. На этот раз ошибки быть не могло. Спитамен, проведший на улице последние несколько лет жизни, научился точно определять скрытые в интонациях боль, страх, отчаяние, даже если холодной ночью откуда-нибудь из подворотни слышался всего лишь прерывистый кашель или короткий, но глубокий, идущий из самых недр тела, стон. Единственный звук мог поведать о человеке многое, порой гораздо больше, чем он сам хотел рассказать.

Крепко сжав сферу в кулаке, Спитамен погрузил руку во мрак колодца. Вниз уходили серые стены, покрытые пятнами сырости. Спустя мгновение он увидел лежащего на дне колодца человека. Тот скорчился в позе эмбриона, подтянул ноги к груди, а руки засунул между тощими коленями. На нем была только набедренная повязка, хотя вначале Спитамену показалось, будто человек одет в темную одежду. С опозданием он понял, что все тело несчастного – один сплошной синяк. Человек выглядел мертвым. Он и пах как мертвец.

Спитамену пришлось лечь на живот, чтобы вытянуть руку дальше. Из колодца на него дохнуло смесью отвратительных запахов. Пахло склепом, могилой; старым, давно заброшенным крематорием, где земля вокруг смешалась с гарью и пеплом тысяч сожженных тел.

– Эй! – позвал Спитамен, опустив голову в колодец. Собственный голос, отраженный от стен, показался ему слабым и надтреснутым.– Эй! – повторил он громче.– Ты живой?

Человек не ответил и даже не пошевелился. Было трудно сказать, дышит ли он вообще. Спитамен обернулся: не открылась ли дверь подвала и не маячит ли в проходе паучья фигура галантерейщика. Неожиданно он понял, что был неправ, решив, что в подвале совсем нет запасов. То, что он сейчас видел перед собой, как раз и представляло собой такой запас. В истинно паучьем вкусе.

Неужели вместе с полиморфными конечностями жертва запретной хирургии обретает и вкусы животного, в которое по сути превращается?

Неожиданно незнакомец открыл глаза. Он сел, выпрямился, посмотрел наверх – прямо на Спитамена. А затем прыгнул. Все происходило настолько быстро, что Спитамен не успел ничего понять. Словно подброшенный невидимой пружиной, человек вцепился в руку, сжимающую сферу. На мгновение Спитамену показалось, что сфера сейчас лопнет, такой крепкой была хватка, но, к счастью, этого не произошло.

Отвратительный смрад заполнил все вокруг, но куда ужасней было искаженное ненавистью лицо незнакомца. На этом лице двигались и жили только глаза – со зрачками, сжатыми в две черные точки, окруженные желтушными белками.

Они боролись молча. Все слова выветрились у Спитамена из головы, а его противник вел себя так, будто и не владел человеческой речью. Ухватившись за Спитаменову руку, он пробовал подтянуть тело к краю ямы. Спитамен чувствовал, что начитает падать. Еще мгновение, и он соскользнет… И тогда в яме окажутся двое.

Мужчина практически ничего не весил, однако под грязной кожей чувствовались мышцы того, кто отдает много времени физическому труду. Работник порта? Матрос? Неизвестно, сколько продолжалась бы их борьба, однако в тот момент, когда Спитамен был уже готов соскользнуть в колодец, дверь в подвал распахнулась и в дверном проеме вновь возникла паучья фигура гибрида.

На этот раз лавочник вооружился алебардой. По виду оружию было лет двести, во всяком случае, Спитамен не помнил, чтобы солдаты и стражи Завораша пользовались такими. Наверняка это был один из предметов, выставленных на продажу в магазине.

Вторая рука Спитамена по-прежнему оставалась свободной. Размахнувшись, он ударил незнакомца кулаком в лицо. Послышался хруст ломаемых костей, голова незнакомца запрокинулась. Хватка обеих его рук на мгновение ослабла. Очередной удар Спитамен направил узнику в челюсть. Брызнула кровь.

В этот момент позади раздался звонкий удар. Спитамен оглянулся и увидел, что лавочник уже почти спустился по лестнице. Алебарду он тащил за собой за длинную рукоять, и ее лезвие, соскользнув с последней ступеньки, звякнуло о каменный пол подвала.

Губы галантерейщика растянулись в ухмылке. Он по-прежнему был в темных очках, и Спитамен, который все еще напрягал зрение, подумал, видит ли тот хоть что-нибудь.

– А ну стой, где стоишь! – В полумраке странные пятна, покрывавшие голову лавочника, тускло отливали серебром.

Спитамен взглянул на залитое кровью лицо перед собой, в полные ненависти глаза… и нанес очередной удар. От столкновения с кулаком Спитамена нос узника буквально смялся, несчастный издал короткий стон. Обе его руки разжались, и узник рухнул на дно колодца.

Времени выяснять, что с ним стало, у Спитамена не было. Окно находилось всего в нескольких шагах от него, и сфера светилась достаточно ярко, чтобы он дошел до него, не угодив в один из колодцев. Примерно такое же расстояние отделяло его от галантерейщика.

Зная, насколько проворным может быть паук, Спитамен решил не искушать судьбу. На самом деле расстояние ничего не значило – достаточно было одного взмаха алебардой, чтобы снести ему голову.

Спитамен наблюдал, как медленно, словно во сне, лезвие на длинном древке поднимается в воздух.

Он вытянул перед собой руку с зажатой в ней сферой.

– Не знаю, что это,– сказал Спитамен,– но оно явно тебе необходимо.

Единственное, чего он добивался,– это выиграть немного времени.

– Вот что…– Говоря, Спитамен сделал незаметный шажок навстречу лавочнику, став на ладонь ближе.– Я с удовольствием отдам тебе эту… вещь.

В последний момент ему пришлось подыскивать

подходящее слово, поскольку он и впрямь не знал, как называется то, что с таким рвением стремились отнять у него почти все.

Снизу донесся сдавленный стон узника. Это подсказало Спитамену, как действовать дальше.

– Эй,– сказал он,– я отдам тебе… это.

Он вновь сделал ударение на последнем слове, подчеркивая важность заключенного в кулак предмета.

– Отдам, если позволишь подняться по лестнице и выйти из магазина. Оставлю на столе у входа. Или,– Спитамен кивнул в сторону ямы,– брошу туда.

Любому другому на месте лавочника было бы все равно. Однако, как Спитамен начал подозревать, тот приобрел гораздо больше звериного, чем могло показаться на первый взгляд. Подобные модификации потому и запрещены, что накладывают отпечаток на своего обладателя. И чем значительнее модификация, там более заметный след она оставляет.

Паук в центре паутины. Это была вовсе не фигура речи, символизирующая жадного до денег торговца. Это и в самом деле было так.

В гибриде было больше от животного, чем от человека. И, подобно многим зверям в затруднительной ситуации, он поступил единственным доступным ему способом: замер.

Спитамен знал: сейчас все чувства паука сосредоточены на нем одном. Не поможет ни обманное движение, ни резкий выпад. Даже если бы у него оставались силы после стычки с узником, он не сумел бы противостоять человеку с алебардой.

Снизу раздался очередной стон, а затем – поток цветастой брани. Наверняка матрос, подумал Спитамен, подобран пьяным в одной из грязных подворотен Завораша. Вряд ли кто-то будет искать такого, и уж точно никого не удивит его внезапное исчезновение. В доках, куда сам Спитамен не раз являлся в поисках работы, люди приходили и уходили, и никто не интересовался их именами, скорее, даже наоборот – никто не желал обременять себя подобным знанием.

– Вот,– сказал Спитамен, делая еще один небольшой шажок навстречу лавочнику.– Забирай. А я поднимусь по этой лестнице и уйду.

Даже для собственного слуха Спитамена все это звучало слишком фальшиво. Паук продолжал наблюдать за ним из-за стекол своих темных очков.

– Так мы… договорились? Я просто выйду отсюда, хорошо?

Спитамен продолжал держать вытянутой руку с зажатой в ней сферой. И, хотя сомкнутые пальцы мешали свету вырваться наружу, каким-то образом ощущал, что тот стал ярче. Как тогда, когда он заглядывал в колодец, пытаясь разогнать тьму.

– Вот так.– Еще один крохотный шажок. Руку Спитамен так и не опустил.– Ты же не против, верно?

Можно ли вообще договориться с пауком?

Как ни странно, он не испытывал горечи от того, что вынужден умолять. Когда живешь на улице, приходится делать вещи и хуже.

Интересно, что сказал бы его отец, видя, как сын унижается?

Скорее всего, отвернулся бы и прошел мимо. Если что-то и оскорбляло чувства Арзименды Нивиля, так это чье-то бессилие.

Не потому ли Спитамен был изгнан из дома? Не изгнан, поправил он себя. Он ушел самостоятельно. Никто меня не выгонял.

Увы, память и здесь подставила подножку. Перед глазами возник образ отца, указывающего на дверь. Ушел, конечно, на собственных ногах. Но ушел бы, если бы не выгоняли?

К слову, сделать это оказалось не так сложно. Он-то считал, что уходит в большой мир, где сколько угодно белой смолы, развлечений и прочего…

Лавочник протянул руку:

– Давай сюда.

Впоследствии Спитамен неоднократно думал, что же сыграло решающую роль. Возможно, то, что гибриду пришлось ненадолго отнять руку от древка алебарды, в результате чего довольно увесистое оружие оказалось лишь в одной – левой. Или то, что незадолго до этого Спитамен вспоминал об отце и о том, как одним взмахом руки он разделил жизнь сына на «до» и «после».

Сделав очередной шаг навстречу лавочнику, Спитамен разжал пальцы.

Свет сферы был настолько ярким, что, казалось, в подвале вспыхнуло маленькое солнце. В тот момент, когда вспышка ослепила паука (даже несмотря на темные очки), Спитамен решил действовать.

Ногой он ударил по одной из паучьих конечностей. Свободной рукой поймал за древко алебарду, которая уже начала движение. Другой рукой, в которой по-прежнему была зажата сфера, ударил пауку под подбородок. Как и предполагалось, плоть там оказалась вполне человеческой, мягкой и податливой. Что было действительно неожиданно – так это эффект от удара. Неким образом сфера повлияла на силу тычка: лавочника буквально отбросило.

Спустя мгновение Спитамен с удивлением понял, что лавочник угодил в один из колодцев. Спустя два удара сердца послышался сдавленный крик, а затем до его слуха донеслись звуки борьбы. Подойдя к краю ямы, Спитамен увидел, что узник оседлал паука сверху и наносит беспорядочные удары: по голове, шее, туловищу. Лавочник пытался сопротивляться, но безуспешно, единственное, что ему удавалось, это прикрывать руками лицо, слабо защищаясь от наносимых ударов. Все его четыре паучьи конечности, включая ту, которую повредил Спитамен, скребли по стенам колодца, оставляя в камне глубокие царапины.

Спитамен не стал дожидаться окончания драки. Оставив обоих, он двинулся было к лестнице, но передумал.

Глупец! Не хватало еще встретить кого-нибудь в магазине.

И Спитамен направился к окну.

В последний момент он вспомнил о предмете в своей руке. Разжав пальцы и убедившись, что сфера цела, он сунул ее в карман.

Окно оказалось узким, но не настолько, чтобы в него невозможно было протиснуться. Оно располагалось у самого уровня мостовой, поэтому если изнутри Спитамен карабкался, помогая себе ногами, то наружу он выбрался ползком.

Никогда еще городской воздух не казался ему таким приятным. Даже вонь подворотни, где он оказался, была в тысячу раз ароматнее запахов подвала.

Пройти по-тихому, найти укромное место, чтобы отдышаться,– вот, что сейчас было нужно.

Встав с мостовой и кое-как приведя себя в порядок, Спитамен направился в узкую улочку слева. Дома здесь стояли близко друг к другу; окон ни на первом, ни на втором этаже не было – лишь узкие бойницы для циркуляции воздуха. Наверняка все окна на парадной стороне и смотрят на улицу. А еще, судя по запаху, именно здесь местные жители избавлялись от содержимого ночных горшков.

– Эй, ты! Оборванец! – раздалось сзади.– Стой!

Спитамен прибавил ходу. Ему не было нужды оборачиваться, чтобы услышать топот тяжелых сапог, скрип кожаных ремней и глухие удары опоясывающих ножны металлических колец.

– Стой, кому говорят!

А затем все прекратилось – и шаги, и скрип кожи, и металлическое позвякивание. Спитамен ускорил шаг, надеясь свернуть за угол раньше, чем солдат успеет прицелиться. Затем побежал. У него за спиной щелкнуло, словно кто-то взвел курок.

А затем раздался выстрел.

Глава 10

Грезы в царстве грез

Это сон? Он спит?

Иначе как объяснить, что он вновь оказался дома, а вокруг хлопочут слуги?

Жизнь в поместье номарха никогда не останавливается – ни днем, ни ночью. Поэтому солнце за окном или луна – открыв глаза, можно увидеть одну и ту же картину: слуги готовят смену одежды, зажигают или гасят свечи, убирают остатки еды или, наоборот, несут новые перемены блюд. Слуги – вот кто истинные хозяева этого дома.

Спитамен едва не рассмеялся. И как это не приходило ему в голову раньше? Ведь в доме есть куча мест, куда он ни разу даже не заглядывал. А знает ли он, как далеко простираются владения номарха? Все это ко,гда-то будет принадлежать ему, если…

Если…

Внезапно он вспомнил падение в воду, выстрелы, свой визит в лавку и все то, что произошло потом.

Это тоже сон?

Может ли быть так, что он спит в удобном кресле на террасе отцовского дома, в изголовье стоит пара слуг с опахалами, а рядом – поднос с охлажденным вином, достаточно лишь протянуть руку?..

– Эй, ты!

Спитамен открыл глаза. И тут же закрыл их.

– Эй!

Кроме него, в комнате находились двое. Тот, что сидел напротив, был высоким и тощим. Он обладал самыми шикарными волосами, которые Спитамену доводилось видеть. Густые и белокурые, они спускались ровными прядями по обеим сторонам лица правильной формы. Глядя на него, можно было предположить, что оно принадлежит аристократу с изысканнейшим воспитанием. Казалось, выражение вежливой скуки никогда не покидает этого лица.

Другой был ему полной противоположностью. Коренастый и широкоплечий, он едва помещался в нагрудник из свиной кожи и стальные наручи, из которых выглядывали огромные мясистые ладони. Его лицо было под стать фигуре: тяжелое, изрытое оспинами, покрытое следами многочисленных потасовок.

Ох, ну почему всегда Тощий и Коренастый?

Словно услыхав эту его мысль, толстый хохотнул. Прозвучало так, будто где-то ветер пронеся между рядами плотно стоящих друг к другу надгробий. Худой по другую сторону стола остался невозмутим.

– Ну? – спросил он.– Ты скажешь по доброй воле или как?

Спитамен все еще моргал, сбитый с толку. Обрывки воспоминаний никак не хотели складываться в цельную картину. Он не помнил, как оказался здесь. Ни малейшего намека на то, где он находится, как и на то, кто такие эти двое.

Стены в помещении были покрыты серой штукатуркой. В некоторых местах штукатурка осыпалась, обнажив кирпичную кладку. Кирпич был растрескавшимся, старым, но крепким на вид. Из помещения наружу вели два выхода: узкое окно, забранное решеткой, и массивная, обитая железными полосами дверь. Взглянув в окно, Спитамен не увидел ничего, кроме стены напротив.

Боже Всевоплощенный, как же все болит… К горлу подступила тошнота, но Спитамен заставил себя проглотить горький комок.

Внезапно заговорил Коренастый. Оторвавшись от стены, он двумя огромными шагами преодолел расстояние до стола и, опершись обеими ручищами в столешницу, навис над Спитаменом:

– Мой друг хочет знать, откуда у тебя эта вещь.

Только сейчас Спитамен увидел, что сфера лежит на столе.

Наверняка его обыскали. Но зачем кому-то шарить по карманам нищего? Разве что тот, кто этим занимался, предполагал заранее, что найдет.

Ведь он стянул кошель у плавающего в воде мертвеца, так? Возможно ли, чтобы солдаты заранее знали, что они обнаружат в этом кошеле, а не найдя этого, сильно разозлились? Был ли тип в черном их командиром? Тогда это именно он отдал приказ стрелять в зевак у парапета. Но зачем?

– Итак,– заговорил худощавый,– вор. Уличный воришка, опустошающий карманы горожан. Щипач? Ловкач? Громила? Нет, на громилу ты не похож, слишком мелкий.

Спитамен никогда не слышал названий подобных воровских «специализаций». Скорее всего, они существовали лишь в представлениях местных служителей закона.

Он уже понял, что перед ним люди из тайной службы принципала.

Внезапно снаружи донеслись стук молотка и приглушенные голоса, что-то коротко сообщавшие друг другу. Удивительным образом эти звуки напомнили ему о доме… О том месте, что он раньше называл домом. В поместье номарха постоянно что-то чинили, строили, возводили. Деревянные леса так и вовсе окружали попеременно то одну, то другую башенку…

К счастью, в него стреляли картечью. Спина, левая рука и все, что располагалось выше поясницы, онемели, однако мало-помалу чувствительность постепенно возвращалась в тело. Вместе с ней приходила и боль. И все же Спитамен заставил себя сидеть прямо. Похоже, дробины не причинили особого вреда.

Спитамен понял, что эти двое могут легко перейти от слов к действиям. Если за дело бралась тайная служба, все, что оставалось,– это надеяться на лучшее. Например, Спитамена могли застрелить в том переулке. Или же он мог просто исчезнуть. Его могли избить до полусмерти за считаные мгновения или же пытать долго и с фантазией… Как того несчастного, чье тело плавало в канале вниз лицом.

В городе найдется множество мест, где дома подступают вплотную к каналу. Многие из них в два или три этажа высотой. Если смотреть с одного из верхних этажей, можно увидеть собственное отражение в воде (при условии, что в ней плавает меньше мусора, чем обычно). Возможно, тело выбросили из одного из таких домов.

Спитамен убрал со лба волосы. В этот момент здоровяк придвинулся ближе и заглянул ему в лицо. На мгновение Спитамену показалось, что каким-то образом тот узнал его.

Несколько лет назад этот человек вполне мог служить в гвардии его отца или же охранять поместье и видеть молодого наследника. Возможно, это стало бы его билетом отсюда. Однако все эти надежды рухнули, когда Коренастый заговорил:

– Ба! Да ведь он под кайфом! У нас тут наркоман! Дай-ка угадаю: белая смола, я прав?

Он втянул воздух рядом со Спитаменовым лицом, затем шумно выдохнул, обдав пленника смесью запахов: кофе, саломиновая трава, которую жуют для чистки зубов, острые приправы, съеденные за обедом.

– Смердит, как из помойки. Но даже сквозь вонь я чую запах этой дряни. Знаешь, приятель, обычно здесь мы начинаем с пальцев.– Он сделал в воздухе движение, будто ломал зубочистку,– Но с наркоманом можно особо не стараться. Достаточно просто запереть на пару дней в клетку – и он сломается сам.– Коренастый придвинулся вплотную и прошипел: – Так или нет?

Не дожидаясь, пока Спитамен ответит, Тощий вздохнул:

– Все же придется начать с пальцев. В последний раз спрашиваю: где ты взял эту вещь? Украл? У кого? Тебе знаком человек по имени Корбаш Талал? Отвечай!

Спитамен предположил, что так звали утопленника. Корбаш Талал. Какие у них могли быть общие дела? Разве не видно, что Спитамен – всего лишь бродяга, нищий, тогда как на мертвеце была добротная одежда, на пальцах – следы от колец, а окованный бляхами пояс явно стоил немалых денег?

Спитамен подумал о тысячах людей, приезжающих в Завораш. Многие из них не задерживались здесь дольше, чем на несколько дней – время достаточное для того, чтобы купить или продать товары, заключить торговую сделку или просто перевести дух перед морским путешествием, которое может занимать недели, а то и месяцы.

Ежедневно сквозь арку ворот в обе стороны двигались толпы. Тележки и повозки образовывали целые караваны, многие из которых растягивались на многие версты – усталые животные и люди, скрипучие колеса и облака пыли.

Некогда среди них был и сам Спитамен. Все еще находящийся в плену иллюзий, опьяненный внезапной свободой, он вошел в город легкой походкой, неся за плечами лишь небольшую котомку. Тогда он смотрел по сторонам – на нищих, выставивших на всеобщее обозрение гниющие конечности, на старух, шаркающих по земле, будто во сне, на детей, попрошайничающих прямо у обочины, и думал, что ему повезет больше.

Подходя к южным воротам, Спитамен не переставал удивляться величию города перед ним. Все казалось ему прекрасным, начиная от самих ворот, которые, казалось, были высечены из цельного куска небесно-голубого лазурита и раскрашены золотыми и изумрудными узорами (это, конечно же, было не так, вместо лазурита использовался более дешевый и распространенный камень, а ярко начищенная бронза на расстоянии походила на золото), и заканчивая шпилями вздымавшихся вдалеке башен. Собственный особняк – резиденция номарха, которая до этого представлялась ему верхом изящества и тонкого вкуса,– вдруг показалась Спитамену мелким недоразумением, настолько же незначительным, как и сам обитавший в ней номарх. (Именно номарх, больше не отец!)

Как давно все это было! Но тот день и нынешний разделяла не только пропасть во времени…

Тощий стал подниматься со своего места (наверняка намереваясь привести угрозы в действие), но в этот момент снаружи послышались крики, топот, ругань. В дверь с обратной стороны что-то грохнуло, будто кто-то ударился в нее всем телом.

Коренастый и Тощий переглянулись. В этот момент в их глазах читалось замешательство.

Тощий кивнул в сторону двери:

– Сходи проверь.

Бросив на Спитамена взгляд, который говорил красноречивее любых слов, Коренастый направился к выходу.

Дверь действительно оказалась заперта. Для того чтобы отпереть ее, он воспользовался висящим на поясе ключом. В краткий миг, когда дверь оказалась распахнутой достаточно, чтобы в нее могла пройти широкоплечая фигура Коренастого, Спитамен увидел бегущих по коридору стражников. Уж не пожар ли случился? А затем дверь закрылась. Спитамен ожидал услышать щелчок замка, но его так и не последовало.

Потекли долгие минуты ожидания. Тощий смотрел прямо на него, а Спитамен старался смотреть куда угодно, лишь бы не на этого типа с необыкновенно длинными ухоженными пальцами. Больше снаружи не доносилось ни звука. Тощий побарабанил ногтями по столешнице.

Тук-тук-тук.

Словно ворон клюет надгробие. Ногти у него тоже были длинными, как у женщины. Затем одним движением Тощий сгреб со стола сферу.

– Сиди здесь! – бросил он Спитамену.

Когда дверь распахнулась перед Тощим, Спитамен увидел, что коридор за ней пуст.

Тощий вышел, и дверь за ним закрылась. И вновь щелчка не последовало.

Некоторое время Спитамен просто сидел. За окном (где была одна лишь серая стена) мало что изменилось, разве что тени стали гуще, а воздух – темнее. Он подумал, что Тощий, возможно, все еще за дверью, а любопытство узника будет воспринято как попытка к бегству. И все же Спитамен не собирался ждать, пока эти двое вернутся и перейдут от слов к делу.

Встав из-за стола, он сделал несколько шагов по комнате, чтобы размять ноги. Идти можно, а вот бежать вряд ли получится. Затем подошел к двери, прислушался. Снаружи было тихо. Если бы двое его собеседников не встали и не ушли минуту назад, впору было бы усомниться в реальности того, что он якобы слышал.

Подождав еще немного, но так и не услышав ничего, кроме звука собственного бешено колотящегося сердца, Спитамен положил руку на окованное металлом дерево, надавил. Дверь открылась без каких-либо сложностей, легко и бесшумно.

Глава 11

Глаза без лица

Жизнь в Завораше была устроена просто и вместе с тем эффективно. Сын наследовал род занятий отца так же, как другие наследуют вещи. Конечно, последнее касалось не всех, а лишь крестьян, ремесленников и мелких лавочников. Богатые сами выбирали занятие по душе, нисколько не заботясь о том, как заработать на жизнь. Впоследствии Ноктавидант не раз задумывался об иллюзорности такого выбора. У богатых было так же мало альтернатив, как и у тех, кто родился в нищете. Или даже так: у них альтернатив было еще меньше.

Первое, что запомнилось Ноктавиданту из самого раннего детства,– это лес человеческих ног: затянутых в штаны, в бриджи, одетых в широкие шаровары всех возможных цветов и оттенков; скрытых юбками – по щиколотку, по голень; голых ног носильщиков и рабов; загорелых до черноты лодыжек рыбаков; покрытых ссадинами и коркой запекшейся крови коленок посыльных.

Со временем Ноктавидант обрел парадоксальное, но, как казалось, важное качество: ему достаточно было посмотреть на ноги человека, чтобы понять, кто перед ним. Так можно было определить, богатый человек или бедный, к какому сословию принадлежит и имеет ли лишние деньги на ежедневную чистку обуви.

Например, он сумел бы отличить монаха от служки, еще не принявшего постриг, только по наличию грязи на сандалиях: всем неофитам полагалось принимать участие в ежедневной уборке хлева, принадлежащего церкви. Или вот: однажды он распознал в богато одетом купце самозванца. Выдало его то, как он ставил ногу: пусть даже обутый в сапоги, он делал это неуклюже, словно всю жизнь был вынужден ходить в грубой обуви простолюдина.

Однажды на глаза ему попалась не совсем обычная пара ног.

Поначалу Ноктавиданту показалось, будто их обладатель поистине огромного роста, настоящий гигант. Его тень накрывала сразу несколько соседних прилавков. Ноги незнакомца скрывал свободный наряд наподобие хитона. Снизу ткань была оторочена красной лентой с узорами в виде переплетающихся линий: именно этот рисунок, точнее, блеск золотой вышивки, и привлек внимание мальчика.

Незнакомец стоял посреди дороги, а толпа обтекала его с обеих сторон, как речная вода обтекает валун.

Наконец Нокта поднял взгляд.

Одежда незнакомца ниспадала многочисленными складками, аккуратно подогнанными и тщательно отутюженными. У горла они скреплялись застежкой с перламутровым камнем. Мальчик попытался заглянуть незнакомцу в лицо, но как раз в этот момент солнце оказалось у того за плечами. Короткий ежик его волос вспыхнул малиновым светом, а за спиной человека раскрылась пара огненных крыльев. Напуганный, Нокта развернулся и бросился бежать, но непостижимым образом рука незнакомца все же дотянулась до него, взяла за плечо и развернула одним мягким движением.

Перед ним был священник храма Всевоплощенного. Не рядовой служитель, а именно священник – до этого Нокта видел их всего пару раз. Вот почему одежда незнакомца показалась ему странной и незнакомой: храмовые примархи не посещали рынок, для этого у них имелась целая армия послушников, а набитые золотом сундуки, если верить сплетням, никогда не пустели.

Священник сказал:

– Ты пойдешь со мной.

И не дожидаясь ответа зашагал дальше.

Позже выяснилось, что примарх уже договорился обо всем с человеком, у которого Нокта работал. И хотя формально мальчик тому не принадлежал, хитрый делец знал, что идти щенку все равно некуда. Так почему бы не «освободить» его от тяжелой работы, не выручив заодно несколько монет? Торговец хотел, чтобы вдобавок к деньгам примарх сжег для него несколько молельных свитков, но получил отказ.

Те немногочисленные пожитки, что Нокта мог считать своими, остались лежать в темном углу за корзинами. За свою короткую жизнь он не обзавелся сколько-нибудь значимыми вещами, даже одежда, и та почти вся была на нем, за исключением нескольких лоскутов ткани, которыми мальчик обматывал ступни, когда боль от мозолей становилась нестерпимой.

Сейчас они очень бы ему пригодились. Священник уходил все дальше, и Нокта, решивший, что пойти с ним – не такая уж плохая идея, поспешил следом.

Вскоре мальчик нагнал уже знакомую фигуру у границ храмового квартала. Как он и предполагал, священник направлялся к храму Всевоплощенного.

За все время тот ни разу не обернулся и не посмотрел, идет ли за ним мальчик. У самой границы квартала Нокта вновь остановился, чтобы полюбоваться на окружающие его здания.

К каждому вели украшенные цветами аллеи, в фонтанчиках журчала вода, в бассейнах плавали рыбки – алые, золотистые,– с первого взгляда их трудно было заметить на фоне блеска устилавших дно водоемов мелких монеток – медных, бронзовых.

Дующий с моря ветер уносил все прочие запахи, кроме аромата благовоний. Тонкие завитки дыма тянулись от многочисленных курильниц, сплетались, а затем продолжали путешествие как некий третий, доселе неведомый аромат. Вот пахнет корицей, имбирем, гвоздикой, а мгновение спустя – сыростью, плесенью и тем, в чем позже Нокта узнает запах старых книг. Так могло пахнуть в склепе.

Внутри храм действительно напоминал гробницу. Шагнув за порог, Нокта оказался в мире переменчивых теней, шорохов и целой круговерти запахов: цветов, дерева, камня, сырости и невообразимой старости.

Священник дожидался его у входа. Стоял, заложив руки за спину. В этот момент он походил на одну из тех статуй, что изображали воинов и гигантов древности,– достаточно было представить меч на его боку или закинутое на плечо копье.

Однако не воображаемое оружие делало священника похожим на воина, вовсе нет. Это были глаза. Их взгляд буквально приковал Нокту к земле. Еще недавно он радовался царящей внутри прохладе, а сейчас ледяная стужа сковала все его тело, заморозила кости, сделала их хрупкими, как стекло,– тронь, и разлетятся на тысячу осколков, рассыплются в сверкающую крупу прямо под кожей, словно стеклянная посуда в холщовом мешке.

Так оно и случилось. Едва Нокта попытался заговорить, священник поднял руку, а затем с размаху ударил его по лицу…

Голова болела, как тогда.

Открыв глаза, Ноктавидант обнаружил, что лежит на полу в луже крови. Ее было столько, что, казалось, неподалеку растерзали средних размеров животное. Судя по тому, как кровь успела остыть и свернуться, он провел без сознания около получаса.

Поглядев в сторону ангела, клирик понял, почему крови так много.

Тело ангела безвольно повисло на цепях. Крылатый был мертв. Сосуды, до этого питавшие его плоть, оказались разбиты, идущие от них трубки вырваны и брошены на пол. Из некоторых еще вытекала жидкость.

Ноктавидант протянул руку и коснулся ангела. В этот момент он понял, что никогда раньше не делал ничего подобного. Кожа у оракула была гладкой и холодной… Будто и в самом деле касаешься мрамора.

Обескровлен.

Некоторое количество крови ангела пролилось на пол, смешавшись с кровью самого Ноктавиданта, но большую часть убийца унес с собой.

Клирик отдернул руку. Отступил, окидывая взглядом зал.

Нет, убийца не прятался в тенях. Наверняка куратора уже и след простыл. Во всем огромном зале был лишь он один. Он и то, что осталось от ангела.

Ноктавидант не знал, насколько ангел мог претендовать на почести, оказываемые после смерти, но пока решил оставить все как есть. Он оторвал от нижнего края своего одеяния лоскут ткани и приложил к голове. Рана все еще кровоточила. По ощущениям, череп был цел, а вот на рассеченную кожу требовалось наложить швы.

Клирик направился к двери…

Шестнадцатилетний Нокта шагнул в темноту.

Оглянулся – за спиной ничего. Лишь та же самая пустота и чернота, что и впереди.

Однако он по-прежнему чувствовал присутствие примарха за спиной, ощущал его дыхание, а еще – то место пониже лопатки, куда, подталкивая его навстречу мраку, ткнул костлявый палец.

– Видишь? – прошипело из темноты.

Примарх был стар. Те несколько лет, что Нокта провел в стенах храма, не прошли для священнослужителя даром.

– Видишь? – повторил голос позади. Теперь он показался Нокте незнакомым, чужим. Словно из тела примарха вещал кто-то чужеродный.– Смотри внимательно и слушай.

Но он ничего не видел. Ослепни он в этот момент – и даже не понял бы этого. Никогда прежде Нокта не встречал такой чернильной темноты. На это и похож Гастр, так ведь? Вопрос едва не сорвался с его губ. Безвременье, где нет ничего – ни цвета, ни формы, ни материи. Один лишь запах.

Пахло кровью. Это был тот самый запах с железистым привкусом, который ассоциируется со смертью с тех самых пор, когда первый жертвенный нож в руках первого клирика пронзил плоть первой жертвы.

Нокта повертел головой.

– Ну и как тебе?

Голос был другим. Он не принадлежал примарху. И он раздался не сзади, как Нокта ожидал. Нет, он звучал сразу отовсюду. Словно Нокта был насекомым, посаженным на дно гигантской банки, а другой мальчик приложил к ее горлышку губы и произносил слова, слушая, как их звук отражается от стенок внутри.

– Оглянись! – Снова тот же голос.– В мире нет лучшего места, чтобы вообразить смерть.

К сожалению, это было не так. Нокта знал как минимум одно: ящик Бабалона.

Бабалон числился в порту старшим над всеми мальчишками – посыльными, грузчиками, разносчиками. А еще у него был ящик – простой сундук без ножек с откидывающейся вверх крышкой, куда он любил сажать провинившихся. Поводы были самые разные: непослушание, мелкое воровство, лень. Обычно дети проводили внутри от одного до трех часов, но иногда случалось и дольше – сутки, двое. Извлеченные на свет мальчишки валились с ног, бормотали нечто бессвязное, плакали.

Однажды внутри оказался и сам Нокта. Он провел в ящике недолго – всего пару часов. В какой-то момент ему показалось, что внутреннее пространство ящика расширяется и где-то протяжно и заунывно начинает звонить колокол. Насколько он помнил, никаких колоколов в окрестностях порта не было.

– А, так ты уже знаешь,– сказал голос, отвлекая его от неприятных воспоминаний.

А затем что-то липкое скользнуло по лицу мальчика. Он отпрянул, но потерял равновесие и рухнул, сопровождаемый смехом.

Смеялся его невидимый собеседник. Закончив хохотать, он заговорил вновь:

– Он многих видел тогда в ящике, но запомнил только тебя.

Покинув зал, Ноктавидант добрался до конца коридора. Мимоходом он подмечал знаки вторжения: кровавый след на полу, еще один – вдоль стены, по которой кто-то провел испачканной в крови рукой.

Коридор соединялся с другим под прямым углом. Обычно здесь стояла пара стражей, но сейчас не было видно ни души. Знаки становились все тревожнее. Теперь они читались повсюду: символы тайнописи, языка которой Ноктавидант не знал.

Он ускорил шаг.

Только сейчас он понял, что не помнит ничего из предшествующего их спуску по лестнице. Ничего с того момента, когда увидел принципала в кресле живым и здоровым (а не распластанным внизу на мостовой), и вплоть до той минуты, когда куратор спросил, слышит ли их оракул. Ноктавидант тряхнул головой, будто хотел избавиться от тумана в мыслях. Нужно сосредоточиться. А еще как можно быстрее добраться до покоев наверху…

…Или воспользоваться одним из каналов, предназначенных для передачи сообщений наверх,– и предупредить принципала.

Ноктавидант лишь единожды был в скриптории – так называлось место, где находились те, кто выслушивал предсказания оракула и отсылал сообщения. Это было узкое помещение – по сути, сплошной коридор, идущий вкруговую над криптой. У бойниц шириной в ладонь сидели люди и что-то записывали, пользуясь для этого аппаратами, почти сплошь состоящими из клавиш и раструбов разного размера, из-за чего те больше напоминали замысловатые духовые инструменты, чем какую-то технику. От каждого аппарата наверх тянулось по толстому черному проводу, поэтому все здесь казалось ненастоящим, фальшивым, как в трюке фокусника, где актеры, которые должны парить в воздухе, подвешены на веревках.

Ноктавиданту нужно было всего лишь добраться до первого этажа, откуда он мог отправить сообщение. Оставалось надеяться, что тот, кто его примет, не вышвырнет бумагу в мусорную корзину сразу.

В соседнем коридоре ему встретился спешащий куда-то стражник. Шлем у него был расстегнут, лямки нагрудника болтались. Появись он в таком виде в другое время, не избежал бы наказания…

Ножны с коротким мечом страж пристегивал к поясу в буквальном смысле на ходу. Если бы в этот момент рядом оказался враг, он не успел бы даже вытащить клинок.

Наверняка именно эта мысль скользнула у стража в голове, когда Ноктавидант схватил его за руку.

– Твой меч! – потребовал он.

Страж отпрянул, затем окинул быстрым взглядом одеяние клирика. Ноктавидант помнил его: один из новичков, постоянно тренирующихся во дворе. Крикливый сержант учил их обращаться с мечом и копьем.

– Немедленно! – прошипел клирик.

Парень протянул ему оружие – рукоятью вперед, как положено. Клирик вырвал меч. И вновь устремился по коридору.

Запятнанное кровью одеяние путалось в ногах. Похожий на вырвавшуюся из Гастра мятежную душу, да еще с клинком в руке, Ноктавидант буквально взлетел по ступеням, ведущим на этаж выше.

Если крипта была расположена под землей, то помещение канцелярии находилось на первом этаже, и попасть туда можно было только по одной из лестниц. Два десятка ступеней отделяло его от вместилища машин и писцов, которые ежедневно слушали и записывали каждое слово оракула.

Еще несколько часов назад, спускаясь в зал оракула, Ноктавидант думал об утомительности своих ежедневных обязанностей. Как мало все это значило теперь, когда впереди маячила тень катастрофы!

Наконец он добрался до нужной ему двери. Она оказалась не заперта. Из щели пробивался красноватый свет. Изнутри не доносилось ни звука.

Уже одно это должно было насторожить его. Такое множество механизмов… клавиш, раструбов, проводов… Одних техников в канцелярии было около двадцати человек, работавших в три смены. Значит, сейчас внутри находились как минимум шестеро.

Нехорошее предчувствие сжало внутренности клирика. На самом деле, открывая дверь, он уже знал, что увидит внутри. Поэтому, когда дверь распахнулась и его взору предстала комната, он смог сдержаться и не закричать. Нечеловеческим усилием, но все же сдержался.

А затем… шагнул. На самом деле он не хотел этого делать. Однако сделал, повинуясь некоему противоестественному желанию видеть все собственными глазами.

Комната осталась такой же, какой он запомнил ее с прошлого визита. Разве прибавилось проводов, а раструбы и клавиши стали меньше и теперь располагались теснее друг к другу. Однако в остальном… Все остальное изменилось. Стены стали красными от крови. Внутренности свисали с потолка бледными гирляндами.

Ноктавидант отчаянно боролся с позывами к тошноте. Зажмурился, досчитал до пяти, чувствуя, как тяжелеет меч в руке, открыл глаза. Зажав нос рукой, сделал шаг вглубь комнаты, но так и не смог заставить себя сделать другой.

Клирик насчитал пятерых погибших. Хотя их могло быть намного больше, поскольку части тела лежали повсюду. Рука, нога, голова… Трудно было определить, что кому принадлежит.

В одном углу лежал топор, в другом – короткий меч, как тот, что держал сам Ноктавидант. Почти у самых его ног лежала оторванная рука, которая до сих пор сжимала в кулаке нож. Похоже, эти пятеро просто перебили друг друга. Была ли расправа мгновенной, кровавой и жестокой? Или продолжалась какое-то время, обернувшись потехой для наиболее сильных? Последний оставшийся в живых вдоволь наигрался с телами, кромсая плоть и дробя кости.

От запаха кружилась голова. Ноктавидант чувствовал, как одна за другой накатывают волны паники. Сердце стучало, грозя вырваться наружу, в желудке все заледенело. Стараясь сдержать подступающий обморок, он закрыл глаза и прислонился к стене. Стоял так несколько минут, медленно считая про себя.

Нет, он не мог рухнуть прямо здесь. Только сейчас он начал понимать, что все произошедшее – не более чем ширма для чего-то более значительного.

Покидая комнату, Ноктавидант думал только об одном: тишина теперь не казалась ему чем-то благословенным. Безмолвие, в которое погрузились коридоры и комнаты дворца, было молчанием трупа. Однажды в некоем манускрипте Ноктавидант видел такой символ: череп с отпиленной верхушкой в центре, а по бокам от него – две извивающиеся змеи. Головы змей нависают над отпиленной частью, словно над чашей, и с их длинных языков внутрь черепа капает яд. Тогда символизм изображения ускользнул от клирика, хотя и был вполне очевиден: нечто отравляет разум человека.

Что-то подобное случилось и с этими несчастными. Их мысли были порабощены, их истинные личности отошли на второй план или вовсе исчезли. Кем они представляли себя? Великими воинами, сражающимися с полчищем демонов? Непобедимыми рыцарями? Или же некоторые из них внезапно увидели врагов в своих товарищах? Вспомнили мелкие обиды?

Не нужно быть военным стратегом, чтобы применить талант куратора куда более эффективно, чем внушить некому клирику, что он просто маленькая девочка, хнычущая под кроватью…

Он мог помешать куратору уйти безнаказанным.

Из одного коридора он попал в другой, а оттуда – в третий. К счастью, за последние тридцать лет Ноктавидант ходил здешними маршрутами настолько часто, что сумел бы передвигаться даже в полной темноте. Последнее играло ему на руку, поскольку куратор, не знающий хитросплетения здешних ходов, мог легко запутаться и ходить по кругу часами. Это открытие было неожиданным: вероятно, враг по-прежнему находился поблизости. Ноктавидант поудобнее перехватил меч, прислушался.

Все чувства клирика были обострены до предела. Может, поэтому последующие события показались ему произошедшими одновременно.

Что-то подсказало ему, что впереди кто-то есть. Возможно, это была интуиция, шестое чувство… Когда Ноктавидант размышлял об этом намного позже, его посетила безумная мысль, что за все эти годы оракул неким образом передал ему частичку собственного умения предвидеть будущее. Словно заразную болезнь. Ведь он почувствовал появление чужака до того, как увидел того выходящим из окованных металлом дверей. Непонятно, что так насторожило клирика: грязная одежда незнакомца или то, как он двигался,– согнувшись, крадучись.

Недолго думая, Ноктавидант бросился вперед.

Глава 12

Кое-что задаром

Едва Спитамен успел выбраться в коридор, как навстречу ему ринулся кто-то из темноты.

Спитамен успел разглядеть окровавленное лицо и то, как человек был одет. Похоже, на нем было что-то вроде одеяния священника. Вдобавок он размахивал мечом.

В узком пространстве коридора полноценно орудовать клинком оказалось сложно. Меч ударился о стену. Скрежет стали о камень был оглушительным. Спитамен поднырнул под клинок, одновременно толкая нападавшего плечом в грудь. Простой прием, которым рано или поздно овладевает любой, кому пришлось провести на улице достаточно времени. Меч, завершивший свою смертоносную дугу где-то позади Спитамена, загрохотал по плитам пола.

Удар вышиб из нападавшего дух. Спитамен слышал, как человек в одеянии клирика охнул и стал заваливаться на спину.

Оставив священнослужителя позади, он устремился по коридору туда, где, как он думал, располагался выход из здания. Он так спешил, что не заметил лежащего на земле тела.

Рухнув, Спитамен растянулся поперек чьей-то груди, закованной в кожаный нагрудник. От человека узнаваемо пахло кофе и саломиновой травой, потому он сразу понял, кто перед ним. Коренастый. Кто-то убил его, практически насадив на длинное копье, которое все еще торчало из груди несчастного.

Далее по коридору лежали другие тела. Среди них особенно выделялось одно.

Даже после смерти волосы Тощего выглядели великолепно. Наверняка, окажись его тело на улице, недолго ему пришлось бы лежать: предприимчивые и не слишком щепетильные жители Завораша давно срезали бы с его головы скальп, чтобы затем продать мастеру париков.

Спитамен нагнулся и быстро обшарил карманы мертвеца. Сфера нашлась почти сразу. Завладев предметом, бродяга мгновенно сунул его за пазуху, опасаясь, что сияние сферы выдаст его в полутемном коридоре. Затем некоторое время размышлял, не захватить ли один из мечей, валяющихся неподалеку, и решил этого не делать.

Кроме Тощего и его товарища, на полу в коридоре лежали еще двое – пара стражей в одинаковом облачении, но без шлемов. Все выглядело так, будто несколько заклятых врагов повстречались в тесном проходе.

Обойдя последнего мертвеца с торчащим из горла кинжалом, Спитамен решил: что бы здесь ни произошло, к нему это не имеет ни малейшего отношения. И он продолжил бегство. Раны, оставленные картечью на его спине и ягодицах, причиняли боль. По тому, как прилипала к коже одежда, он понял, что кровотечение открылось вновь.

А затем Спитамен неожиданно увидел впереди свет и ощутил дуновение воздуха. Как если бы он выбрался из глубокой и темной пещеры наружу, навстречу солнцу и голубому небу. Сфера была у него в надежном месте, путь наружу был открыт – что еще оставалось?

Теперь, когда Спитамен знал, что завладел чем-то важным, у него стал зреть план. Во-первых, сама сфера. Очевидно, это ценная вещь. По крайней мере, ее хозяин мертв, как и двое других, кто пытался отнять ее у Спитамена. Кроме того, не стоит забывать о жертвах у набережной. Спитамен сам видел падающие в канал тела. Во-вторых, у него есть имя: Корбаш Талал. Довольно редкое, если разобраться. Действуя с осторожностью, не составит труда выяснить, кем был тот человек. Можно поискать помощи за пределами города, ведь у него еще остались кое-какие связи: старые игроки, плуты, менялы. Многие из них – такие же безумцы, как галантерейщик, но, в отличие от последнего, хотя бы оставаются людьми.

План был отличным. Надежным. Все это могло сработать – и наверняка сработало бы… Спитамен уже видел перед собой ослепительный прямоугольник света, за которым распростерся целый мир… А затем этот прямоугольник внезапно заслонила чья-то исполинская фигура.

Глава 13

Цвета в темноте

Внезапно туман расступился, и из него показался…

Нет, не поезд.

Это не было и не могло быть поездом сразу по нескольким причинам: механизмы не работали уже три десятка лет, а вагоны превратились в груды хлама. От многих сохранились разве что остовы, ведь металл по-прежнему был металлом, пригодным к использованию.

До этого Энсадум видел целые вереницы таких составов, больше похожие на скелеты. Многие из них так и замерли на пути из одной точки в другую.

Нет, то, что показалось из тумана, поездом не было, хотя и двигалось по рельсам.

Вначале возникла косматая голова, увенчанная рогами. Обладатель впечатляющей шевелюры и значительных рогов был не один. Рядом с ним шагали двое представителей его вида – наполовину быков, наполовину… кого-то еще. Энсадум и раньше видел этих существ. Он знал, что те зовутся гхурами, но не имел ни малейшего представления, насколько они огромные.

Вся тройка тащила несколько повозок, скрепленных друг с другом, как самый настоящий железнодорожный состав. Несмотря на внушительный размер, двигались существа проворно. Колеса самих повозок были не обычными, а с выемкой, точно соответствующей ширине рельса. Катить тяжелый груз по железнодорожному полотну было гораздо легче, чем по камням и бездорожью. Похоже, использовавшиеся в них колеса некогда были колесами поезда.

Возница отсутствовал. Животные шли размеренным шагом, одно, самое крупное, в центре и двое помельче по бокам. Только когда они приблизились, Энсадум с ужасом осознал, что у всех троих нет глаз. Гхуры не были слепыми, и их глаза не скрывались под свалявшейся шерстью. Их просто не было. Отсутствовал даже малейший намек на неровности в том месте, где, по идее, должны были располагаться глазные впадины. Энсадум не знал, следствие ли это неких мутаций, или же перед ним специально выведенная порода животных, чья основная цель – тянуть грузы из одного конца в другой, не отвлекаясь ни на что другое.

Таким грузом на импровизированных повозках были многократно перевязанные бечевкой тюки. Судя по запаху – со смолой, битумом или другим подобным сырьем. Они громоздились один на другом на высоте человеческого роста, однако для большей устойчивости располагались лесенкой – так, что забраться наверх не составляло труда…

И Энсадум решил рискнуть. Казалось, сама судьба предоставила ему эту возможность. Там, куда направлялись животные, обязательно должно было оказаться поселение, или торговый пост, или некая перевалочная база… Вполне вероятно, оттуда он сумеет добраться до дома.

На то, чтобы взобраться на тюки, у практика ушли последние силы. Он просто рухнул сверху и закрыл глаза… Однако торжество было недолгим – без одеяла, которое помогло бы ему согреться. К счастью, и здесь нашелся выход. Тюки были покрыты тканью, которая защищала содержимое от дождя и снега. Сорвав эту ткань, Энсадум обернулся ею, словно пледом.

Гхуры двигались равномерно, веревки на тюках поскрипывали. Рельсы впереди утопали в тумане. Первое время Энсадум пытался вглядываться: а что там, вдалеке? Однако глаза быстро уставали, а впереди не появлялось ничего, кроме новых камней. Внезапно Энсадуму стало интересно, что станут делать животные, если дорога внезапно оборвется. За столько лет пути наверняка где-нибудь разрушились, заржавели или деформировались. Скорее всего, животные просто продолжили бы движение. И это, в свою очередь, натолкнуло его на другую мысль.

Сколько гхуры могут обходиться без воды и пищи? Наверняка не так уж много. Это значит, что между точками их маршрута не больше дня пути. А то, что в дорогу их отправили без погонщика, означает, что их хозяева и хозяева груза уверены, что животные доберутся благополучно.

Сунув руку в карман, Энсадум внезапно нащупал карточку с адресом. Картонка была влажной и все еще хранила тепло его тела.

Некоторое время он разглядывал листок. Чернила расплылись, но адрес все еще читался. Если задействовать фантазию, можно было предположить, что изображено и на схеме под ним: река и пустошь, на которой перекрестьем обозначен дом. Только сейчас Энсадум заметил под всем этим несколько слов, выведенных торопливой рукой: «Не задерживайся в Пустошах». Он прочел фразу несколько раз, а затем оглушительно рассмеялся. Смех прокатился по округе, напугав гхуров. Кто и когда сделал эту надпись, Энсадум не знал. Наверное, один из Распределителей – тех, кто выдает карточки.

Не прекращая смеяться, он разорвал карточку и швырнул обрывки на дорогу.

Немного покружив в воздухе, клочки бумаги упали на землю. Еще некоторое время они виднелись позади – крохотные белые лоскутки на фоне темной каменистой земли,– а затем исчезли.

Глава 14

Надежда – это запертая дверь

Разрушение. Правильнее было бы называть его Выключением.

Новый мир, в отличие от мира старого, традиционного, был знаком не с одной технологической катастрофой. Фактически он говорил на их языке. Производство – загрязнение – уничтожение.