Маленький человек бесплатное чтение

Пётр Пигаревский
Маленький человек

Искренняя проза искреннего человека

В современной литературе осталось не так уж много авторов, которые пишут о простых человеческих чувствах, трогающих душу, заставляющих сопереживать герою. Книга «Маленький человек» — яркий образец такой литературы. Мне кажется, современный читатель истосковался по произведениям, которые вызывают сочувствие и сострадание. Думаю, что человек, создающий такие произведения, и сам должен отличаться душевной чистотой и ранимостью. Но таких людей становится все меньше, оттого литература переживает сложные времена и в ней остается мало человеческого. Не такая проза Петра Пигаревского.

Само название книги говорит о ее содержании, и, конечно, вспоминается Акакий Акакиевич Башмачкин из повести Николая Гоголя «Шинель»: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — звучат в памяти слова этого маленького человека. Но не таков «маленький человек» Петра Пигаревского: он не беспомощен, он способен на решительный поступок. Маленький обиженный человек Петра Пигаревского порой вдруг вырастает в глазах читателя в борьбе за правду и справедливость, как в истории шахматного гения в повести «Последняя игра». Герой этого рассказа — человек сложной судьбы, — пройдя через людскую несправедливость и унижения, опустившись, казалось бы, на самое дно жизни (дальше некуда), но столкнувшись с несправедливостью к другим людям, восстает… И побеждает добро, и герой находит свое место в жизни.

Трогательные, порой трагические, рассказы, в которых все-таки появляется лучик надежды, даже когда ее уже нет. Как в рассказе «Греция», в котором повествуется о несбывшейся, рухнувшей мечте героя попасть в Грецию, и, когда это оказывается невозможным — самолет улетает без него, — герой не сдается, а отправляется к мечте пешком. Для него главное — знать, в какую сторону идти. Хотя и путь к мечте — последний его путь, но почему-то хочется верить, что он дойдет.

Или страшный своим откровенно выпуклым реализмом рассказ «Приговор», трагический и безнадежный, повествующий о смерти от наркотиков приемного сына героя, фактически произошедшей из-за его бездействия и нежелания менять свою жизнь. И даже в этой трагедии автор не изменяет себе: в конце наступает позднее раскаяние, и священник ведет его за руку… и снова хочется верить, что все будет хорошо.

Пётр Пигаревский — ученый, доктор биологических наук, и не удивительно, что есть у него рассказы на знакомую ему тему, тему жизни ученых. Чем занимаются ученые в своих научно-исследовательских институтах, для большинства людей покрыто тайной. Но автор приоткрывает завесу над тайной. В сатирическом рассказе «За науку» Пётр Пигаревский показывает нам работу института, в котором с приходом нового директора главным научным направлением становится проведение юбилеев, праздников, презентаций. И в научном институте уже говорят вовсе не о науке — для этого не находят времени. Вот как пишет об этом автор:

«В большой комнате, где проводились эксперименты, с утра накрывали длинный стол. Людочки, Светочки привычно суетились, то и дело доносилось: “Колбаску помельче нарежь, Светуля, для оливье и крабиков, крабиков положи обязательно, Максим Максимович их очень любит”».

Вот такая замечательная жизнь у научного института стала с новым директором, и, казалось бы, все — наука погибла! Если бы только на юбилее коллеги младший инженер Рудик, подняв «штрафную» рюмку, вдруг просветлев взором, не провозгласил: «За науку!»

Значит, все-таки наука жива!

Рассказы Петра Пигаревского читаются легко, и после них остается приятное послевкусие, как от хорошего выдержанного вина.

Сергей Арно,

заместитель председателя Союза писателей

Санкт-Петербурга

Посвящается моим родителям

Хряпа

Посвящается светлой памяти моих родителей-блокадников: Лукирской Ксении Петровны и Пигаревского Валерия Евгеньевича

Я стоял прислонившись к шершавой каменной стене Елисеевского магазина, что находится в самом центре Невского проспекта в Петербурге. В этот июньский день было тепло, солнечно, пыльно и почему-то тревожно. Вокруг все было как обычно: бесконечная усталая толпа, нескончаемый поток автобусов, троллейбусов и разноцветных лакированных машин. Я стоял глубоко задумавшись, не оглядываясь по сторонам. Внезапно неясная, почти беспричинная тревога заполнила всего меня и сдавила горло.

И в этот же самый момент я увидел его, совершенно отчетливо — он несся по самому центру Невского проспекта и отчаянно трезвонил. С каждой секундой он приближался ко мне. Я закрыл и открыл глаза, сжал и разжал кулаки — ничего не исчезло. По Невскому проспекту летел трамвай. Мне хотелось закричать: «Но это же бред! По Невскому уже сто лет как не ходят трамваи, все рельсы давно срыты, сейчас — 2011 год». А он продолжал двигаться — деревянный, наполовину красный, угловатый в виде ромба, надсадно звеня, и казалось, ничто не могло его остановить.

Как мы, не пережившие те времена, можем судить о них? Да никак. Только рассказы стариков и способны спасти историю. Только благодаря их словам перед нашим мысленным взором могут предстать картины подлинной жизни, которые не смог бы придумать ни один, даже самый гениальный художник.

Полумрак. Сбоку от меня — сгорбившаяся настольная лампа. Я сижу в старом продавленном кресле, а напротив, на диване, укрытая пледом, лежит моя старенькая мама. После некоторого молчания она начинает свой рассказ.

— Зима 1942 года. Самые тяжелые дни блокады Ленинграда. Я пришла в школу, потому что нам обещали дать поесть, а кроме того, если начиналась бомбежка, я лазила на крышу и сбрасывала «зажигалки». Мне было тогда 15 лет. Мы сгрудились вокруг буржуйки, за дверкой которой плясали красные языки пламени. В ней горели дощечки, которые мы как-то умудрялись выкалывать изо льда. Наша любимая учительница литературы раздала нам миски с хряпой. Что такое хряпа? Это жидкая-прежидкая похлебка, в которой вместо хлеба или еще чего-нибудь плавали толстые листья, окружающие капустную кочерыжку, да кусочки самой кочерыжки. Школьники молчали и смотрели на свои миски как на сокровище, с которым не могли сравниться никакие сокровища мира. Через мгновение должен был начаться стук оловянных ложек.

В этот момент дверь класса распахнулась. Медленно, шатаясь, вошла истощенная, с распухшим посиневшим лицом женщина. Я не знаю, почему она подошла ко мне, — наверное, потому, что я ближе всех сидела к двери. Она уже не могла стоять, цепляясь за парту, женщина медленно опустилась на пол. «Девочка, дай поесть, я умираю», — прошептали ее губы. Я протянула ей военную латку.

Настало лето. Было так же голодно и тяжело. Не забывай, я была не одна — у меня на руках все это время находился трехлетний брат, и я не дала ему умереть. Наконец из больницы вернулась мама — чудом не умерла, стало немного полегче. 4 июня я вступила в комсомол, никаких немцев я не боялась. И вот же молодость! Я отправилась гулять на Невский проспект. Не поверишь: мне захотелось посмотреть на витрины магазинов. Я не была на Невском с самого начала блокады. А больше всего мне хотелось посмотреть на когда-то шикарную витрину Елисеевского магазина.

Я стояла посреди Невского как завороженная, передо мной находился самый любимый с детства магазин. Но я не успела ничего рассмотреть. Завыла сирена воздушной тревоги. Вокруг почти никого не было. Я не знала, где бомбоубежище и куда нужно бежать. И вообще, я растерялась, стояла как вкопанная, беспомощно озираясь по сторонам. Вначале послышались отдаленные взрывы, а вот громыхнуло уже совсем рядом. Я продолжала стоять. Вдруг я услышала пронзительный звон и скрежет металла о металл. Повернула голову и увидела, как тормозит несущийся на полном ходу трамвай № 4. Он остановился прямо напротив меня, открылась передняя дверь и какая-то женщина отчаянно замахала мне рукой: «Девочка! Беги скорей сюда, беги! Садись немедленно!» Бомбежка усиливалась с каждой секундой, взрывы гремели где-то рядом. Я рванулась вперед. Женщина схватила меня за руки и втащила прямо в кабину. Спасительница оказалась вагоновожатой. В следующее мгновение она рванула на себя железный рычаг управления, и трамвай сорвался с места. Ненадолго повернув голову, она посмотрела на меня и улыбнулась: «Ну что, не узнаёшь меня?» Я отрицательно помотала головой. «Я — та, которую ты спасла от голодной смерти. Помнишь, я ввалилась к вам в школу и ты отдала мне свою миску с хряпой? Ведь я действительно тогда умирала. Я запомнила тебя на всю жизнь и узнала сейчас, даже из окна трамвая». Я все вспомнила.

Трамвай несся как сумасшедший, вокруг все полыхало. Как мы проскочили, до сих пор не пойму. Но зато как тогда, так и сейчас ясно понимаю: если бы эта женщина, которой я даже имени не знала, не затормозила, я бы погибла под бомбежкой.

Я по-прежнему стоял, вжавшись в шершавую стену Елисеевского магазина. Рядом текли две реки — людей и машин. Посередине Невского проспекта не было никаких рельсов и никакого трамвая. Стоял теплый, солнечный, мирный день. Видно, мне все померещилось. Но почему никуда не уходит тревога? Внезапно я стал невольным свидетелем отрывка разговора между двумя людьми, которые остановились недалеко от меня:

— Ну и дура, сделала добро, а теперь расплачивайся! Вот дала бы в морду — тогда бы тебя зауважали. Ты что, не понимаешь? Сейчас только так. А добро воспринимают как слабость.

Я оторвался от стены и, не оглядываясь, пошел в сторону, постоянно ускоряя шаг. Еще мгновение — и я уже бежал.

Греция

Иван Васильевич разбил вчера сразу две чашки. Он целый день бегал по комнате, суетился, натыкался на стулья, открывал и закрывал створки шкафов, вынимал и снова прятал футболки, штаны, носовые платки.

Иван Васильевич впервые собирался в дорогу. Человеком он был отнюдь не молодым, но так уж сложилось, что весь его мир состоял из маленькой двухкомнатной квартирки на окраине Петербурга. Любимая и единственная жена три года назад умерла, а детей у них не было. До выхода на пенсию Иван Васильевич бессменно проработал бухгалтером, или счетоводом, как он любил себя называть, в каком-то отраслевом НИИ, где еще в незапамятные времена и познакомился со своей супругой. У Ивана Васильевича никогда не было тяги к переменам, его всегда все устраивало. Он боялся потерять то небольшое, но надежное и постоянное, чем ему доводилось обладать. Кто-то подумает об ущербности, кто-то о мудрости — Бог весть, такой уж характер.

В незатейливой жизни Ивана Васильевича, однако, существовала тайна. О ней не догадывался никто, даже покойная супруга, от которой он никогда и ничего не скрывал. Тайна эта имела свою предысторию.

Еще будучи школьником — кстати, весьма посредственным, — Иван Васильевич как-то на уроке истории получил жуткий разнос. Все даты, страны, полководцев перепутал — в результате побежденные оказались победителями и весь ход истории пошел совсем в другую сторону. Учитель так возмутился, что выгнал его с урока, направив прямехонько в библиотеку. Библиотекарша слыла человеком мудрым и любила детей. Выслушав понурого подростка, она решила выдать ему не скучное учебное пособие, а книгу, которая может зажечь и заинтересовать даже самого безнадежного школяра. Так Иван Васильевич познакомился с Гомером.

Книга и события, в ней описываемые, настолько потрясли воображение школьника, что на некоторое время он лишился сна. Пытался закрыть глаза, но не помогало. Перед внутренним взором вставали герои, боги и их невероятные приключения.

С тех пор Иван Васильевич начал бредить Грецией. Он постоянно искал литературу об этой стране — документальную и художественную. Причем, даже если он читал примитивный детектив, то и в нем должна была присутствовать Греция. Иначе он книгу не брал. Никакие другие страны его не интересовали, пусть хоть трижды Америка…

Почему он ни с кем не делился своим сокровищем, Иван Васильевич и сам не мог объяснить. Наверное, слишком глубокой оказалась любовь. Не мог он между прочим расплескать чашу и заболтать сокровенное. С годами трепетное отношение к Греции не угасало, напротив, только росло.

Своей супруге он, конечно, бы все рассказал, но боялся понапрасну ее огорчать. С молодых лет она была очень болезненным человеком. Ей бы захотелось, чтобы он увидел эту страну, захотелось бы самой поехать с ним. Однако жаркий климат и тяготы самого путешествия могли губительно сказаться на ее слабом здоровье. Иван Васильевич молчал.

Тяжело пережив потерю супруги, спустя длительное время Иван Васильевич начал осторожно мечтать. Однако постоянно отбрасывал идею о поездке как нереальную. Но Греция продолжала ему сниться. «Проклятые деньги, откуда я могу наскрести необходимую сумму?» — эта задача казалась неразрешимой. Кроме небольшой пенсии, других источников дохода у Ивана Васильевича не было. Кредит? Нет, это не его путь. Он слишком хорошо умел считать и понимал, в какую кабалу мог угодить. Значит, придется или что-нибудь закладывать, или продавать.

У них с женой имелась одна реликвия. Поистине бесценная. Подлинная ваза Фаберже. Перешла она к ним по линии родственников супруги. Однако такой шаг казался Ивану Васильевичу кощунственным. Память близкого человека была для него священна. Кто знает: благородство души этого скромного человека, возможно, спасло ему жизнь. Ваза Фаберже, в наше-то время! Как только узнали бы о ее существовании…

И тут Иван Васильевич вспомнил о коллекции монет, которая досталась ему от деда. Не очень ценная коллекция, но можно было попробовать. Закрытый мир коллекционеров принял его насмешливо. «Таких у нас самих, дедушка, полно, вот если бы что подревнее…» Однако, покочевряжившись, монеты они все-таки купили. Иван

Васильевич выручил сумму, которой было достаточно для поездки.

Прозрачные двери аэропорта бесшумно разошлись перед ним. Он поставил тяжелый чемодан и осмотрелся. Огромный зал подавлял. В этом аллюминиево-хромированном царстве он чувствовал себя случайной песчинкой. Снующие в разные стороны люди пугали.

Иван Васильевич приехал в аэропорт раньше, чем советовали в турагенстве: не за 3, а за 6 часов до вылета. Не спал ночь, боялся опоздать. Оправившись от первого потрясения, он направился искать регистрационную стойку.

Вежливая блондинка за стойкой улыбнулась.

— Вы слишком рано приехали. В Грецию регистрация начнется через несколько часов. — Затем внимательно посмотрела на бумагу, которую ей протянул Иван Васильевич, и добавила: — Имейте в виду, что при регистрации нам нужен не договор с турфирмой, а билеты, загранпаспорт и виза, если она требуется. Для Греции — требуется.

Иван Васильевич засуетился и начал неловко расстегивать булавку, которой заколол карман брюк, куда он спрятал все документы.

— Вы знаете, у меня только паспорт. В турфирме сказали, что билеты и визу они сами подвезут к регистрации.

Девушка пожала плечами.

— Тогда вам в любом случае нужно ждать. Без билета и визы вас нельзя будет зарегистрировать. Да вы не волнуйтесь, садитесь вот там и отдыхайте, времени еще вагон.

Иван Васильевич закивал головой и поплелся в указанную сторону. Сиденье оказалось удобным, он мало-помалу успокоился и начал мечтать.

Неужели он сможет увидеть Парфенон и дотронуться до его теплых камней? Неужели сможет побродить по тем местам, где свершал свои подвиги Ахилл и где строил свои козни коварный Терсей? Перед его мысленным взором перелистывались страницы «Илиады» и «Одиссеи». Все события, описываемые в них, он знал наизусть. В сладкой дреме Иван Васильевич полностью утратил связь с действительностью.

Из этого блаженного состояния его вывел громкий женский голос, похожий на визг.

— Сейчас начнется регистрация, где туроператор с нашими билетами и визами?! Она уже должна была подойти.

— Вот именно, что она себе думает, какое легкомыслие! — вторил мужской бас.

Иван Васильевич встрепенулся и с удивлением оглянулся. Между ним и регистрационной стойкой скопилось много людей. Всех роднило пестрое летнее одеяние. Их окружали холмики из спортивных сумок и чемоданов.

Иван Васильевич привстал и робко спросил у дамы, которая находилась ближе остальных:

— Простите, а вы не в Грецию?

— Туда. Тут все на греческий рейс.

— Спасибо. А что, какая-то заминка?

— Туроператора с билетами и нашими документами пока нет.

Иван Васильевич улыбнулся.

— Ничего страшного, сейчас подойдет. Вы знаете, там такие милые люди, так со мной хорошо разговаривали. Наверное, пробки…

— Какие пробки?! Самолет на носу! Они должны приезжать заранее! — отрезал грозный голос полной дамы в сарафане, украшенном бесчисленными тюльпанами.

Иван Васильевич втянул голову в плечи.

Прошло еще 15 минут. Напряжение нарастало. Кто-то пытался атаковать дежурного регистратора. Но девушка была ни при чем, она только развела руки.

— Есть у кого-нибудь телефон турфирмы? — метал гром и молнии солидный господин в роговых очках и полосатых штанах.

— Я только что звонила, — пискнула миниатюрная дама, похожая на актрису Ахеджакову. — Странно, но связи нет, абонент, говорят, недоступен.

— Господа, тут что-то не так! — снова включился грозный бас.

Ивану Васильевичу вдруг показалось, что он находится в центре птичьего базара. Туристы, словно птицы в разноцветных опереньях, голосили все одновременно. Один он молча улыбался про себя. «Почему они так волнуются? Путевки продавали милейшие люди. Ну задержались немного, сейчас приедут». Однако никто не приезжал.

Внезапно гул встревоженной толпы перекрыл голос из динамика: «Заканчивается регистрация на рейс Санкт-Петербург — Афины».

— Негодяи! Они нас кинули!

— А что значит «кинули»? — встрепенулся Иван Васильевич.

— А то и значит: собрали с нас денежки и тю-тю, — ответил кто-то с раздражением.

В это мгновение у здания аэропорта резко затормозила машина. Из нее выскочил молодой человек в шортах и оказался в центре встревоженного улья. Все стихли.

— Я только что оттуда!

— Откуда?

— Я слетал к офису турфирмы.

— И?

— Закрыто. Никого.

— Кинули, мерзавцы! Последние деньги, три года не отдыхал! Вот она — жизнь по Чубайсу! При Союзе в Болгарию ездила, никаких забот, негодяи! — неслось со всех сторон.

Иван Васильевич беспомощно оглядывался. Затем решил обратиться к голосившей рядом соседке.

— Послушайте, но мы ведь оплатили и путевки, и авиабилеты. Как они могут нас не отвезти в Грецию?

Соседка перестала посылать проклятья и внимательно посмотрела на Ивана Васильевича. Затем, не выбирая выражений, выпалила:

— Вы дурак или прикидываетесь? Какие путевки, какие билеты? Что вы собираетесь предъявлять регистраторше? Вы что, больной? Не понимаете, что нас надули, на-ду-ли!

— То есть вы хотите сказать, что самолет улетит без нас? — Иван Васильевич пытался не терять достоинства и говорить как можно спокойнее.

— Да, дорогой инопланетянин, именно так. Самолет — в Афины, а вы — домой, на печку, — отрезала соседка.

— Но этого не может быть! Я всю жизнь готовился к этой поездке! У меня больше нет монет…

— Каких монет?! У вас вообще больше ничего нет. У вас теперь должны быть денежки на обратный автобус: Пулково — дом.

— Не-ет, не может быть… — отрешенно, уже не глядя на соседку, протянул Иван Васильевич. «Регистрация на рейс Санкт-Петербург — Афины закончена». Бесстрастный голос из динамика перекрыл отчаянные крики туристов.

Через пятнадцать минут серебристый лайнер вырулил на взлетно-посадочную полосу, и уже ничто не могло помешать его мощному разбегу. Еще мгновение — и, словно неудержимый альбатрос, он взмыл в небо.

Не обращая внимания на окружающих, Иван Васильевич быстро поднялся, взял чемодан и направился мимо регистраторши в сторону массивных стеклянных дверей.

— Вы куда?!

Иван Васильевич не расслышал изумленного голоса девушки. Его интересовали только плавно взлетающий самолет и направление его полета. Не заметил он и двух охранников, которые двинулись ему наперерез.

— Гражданин, стойте! Вы куда собрались?

Продолжая пристально следить за траекторией полета уменьшающегося лайнера, Иван Васильевич машинально ответил:

— В Грецию.

Ему преградили путь. Шум голосов за его спиной внезапно стих.

— Извините, но ваш самолет улетел, ничем не можем вам помочь.

— Пропустите меня! — Иван Васильевич попытался обойти двух дюжих мужчин и встревоженную регистраторшу.

— Куда пропустить? Там летное поле.

— Но я запомнил, в какую сторону он полетел.

Преграждавшие ему путь переглянулись.

— Вы что, решили полететь за ним, как птица? — попробовал пошутить один из охранников.

— Нет, не полететь, я пойду пешком в Грецию, я теперь знаю направление.

Воцарилась оглушительная тишина.

— Хорошая идея, — только и смог вымолвить охранник.

Иван Васильевич попробовал снова обойти преграду. Его взяли под руки.

— Нет, уважаемый, так дело не пойдет. До Греции вы вряд ли доберетесь, а вот устроить авиакатастрофу сможете вполне. Нас посадят в тюрьму. А вы на все это будете взирать с небес. Как вам такой вариант? — голос охранника был одновременно насмешлив и неумолим.

— Не волнуйтесь, я быстро пересеку взлетное поле.

— Вот до чего нас довели! Товарищ до Греции пешком собрался идти! — послышался из толпы истеричный женский выкрик.

— Забирайте его в кутузку. Вы же видите, он не успокоится, — посоветовала миловидная девушка-регистратор.

— Зачем в кутузку? — усмехнулся веселый охранник. — Подождите. Любезный, вы говорите, что запомнили направление полета лайнера и знаете, куда идти.

— Да, — твердо ответил Иван Васильевич.

— Вот и хорошо, — примирительным тоном продолжил охранник. — Для вас принципиально идти в Грецию именно через взлетно-посадочную полосу?

Иван Васильевич с удивлением посмотрел на говорящего и задумался.

— Мне главное — в Грецию.

— Вот, видите, как хорошо. Проблема решаема. Давайте сделаем так. Сейчас вы выйдете через те двери из аэропорта, обойдете его вот с той стороны и дальше спокойно двигайтесь в направлении Греции, никому не мешая. Договорились?

Лицо Ивана Васильевича просветлело.

— Хорошо, спасибо.

Стеклянные входные двери аэропорта бесшумно раскрылись и так же бесшумно сомкнулись. Все молча смотрели вслед волочащему большой чемодан пожилому человеку.

Научный сотрудник

Михаил взглянул на дешевые, китайские наручные часы, которые лежали перед ним на письменном столе, и подумал: «Скоро обед, через пять-десять минут откроется буфет и мы поедем, мы помчимся…» — от удовольствия он чуть было не запел.

И так — каждый день. Много ли радостей в жизни у рядового научного сотрудника в рядовом научно-исследовательском институте…

Михаил не мог себе позволить идти обедать куда вздумается — кошелек штука серьезная. Изо дня в день ему светил только пыльный институтский буфет с однообразным меню и вечной буфетчицей старенькой тетей Любой. Но он не унывал, радовался дешевизне обедов и был доволен, что, в отличие от большинства еще более экономных сослуживцев, может не жевать за рабочим столом куски булки с тоненькими ломтиками сыра, а побаловать себя теплым супчиком в буфете.

Путь предстоял неблизкий — буфет находился в другом корпусе, до которого еще топать и топать.

Оказавшись на улице, Михаил не почувствовал свежести нарождающейся, нежной весны — только бензиновый дурман автомобильной магистрали. Вокруг все визжало, гудело и торопилось.

С проспекта он свернул в маленький, спокойный переулок. Заканчивался проезд перекрестком, за которым через сотню-другую шагов и располагался институтский корпус с буфетом.

Сутулый, привычно размахивающий руками, Миша бодро продвигался к цели. Жилось ему, как он считал, не так уж и плохо. «Маловато деньжат, но зато и напряга никакого», — любил повторять про себя Миша. Семьи еще не было, только пожилая мать, которая души не чаяла в сыне, и он вполне был доволен своей судьбой. Пригреваемый первым весенним теплом солнца, он напевал привязавшиеся слова из модной песенки: «А я сяду в кабриолет и поеду куда-нибудь…» Бесконечно повторяя этот припев, Миша не заметил, как добрался до перекрестка. Оглянулся — машин вокруг нет. Перешел полосу, и вдруг, из-за поворота внезапно прямо на него вывернула черная лакированная махина.

Миша бросился в сторону, прижался к какой-то припаркованной иномарке — послышался звук бьющегося стекла. А дальше, а дальше… ничего страшного не произошло. Машина, которая так напугала, величественно проплыла мимо. Придя в себя, Миша отлепился от бока иномарки и, не оглядываясь, быстро пошел в сторону столовой.

И все бы хорошо, если бы позади вдруг не раздался истошный вопль: «Вот молодец! Чужую машину раскурочил и бежать! А ну стой, козел!» Кричала женщина. Миша остановился, сначала съежился, а затем задергался в разные стороны, словно гуттаперчевый. Он не знал, что делать. До женщины довольно далеко, можно попробовать убежать, но он же ни в чем не виноват — если бы не отскочил, то его бы задавили. Миша остановился и топтался в нерешительности. А затем повернулся и, опустив голову, поплелся в сторону разгневанной фурии. Когда он оказался рядом, она не позволила произнести ему и звука.

— Ты что ж наделал! Разбил зеркало и решил смыться!

— Я… я… на меня ехала машина… — бормотал Миша, как школьник у доски.

— Ну и что, козел? Это причина портить частную собственность?!

— Меня бы иначе задавили…

— Вот урод! — Глаза женщины сверкали, а из уголков рта летела пена. — Ты знаешь, сколько стоит такое зеркало?

У Миши потемнело в глазах, ему стало страшно.

— Я разбил вашу машину. Извините…

— Если б мою, козел, тебя бы уже в живых не было! Но это не важно! Ты испоганил частную собственность и должен за это ответить. — Всем телом грузная тетка резко повернулась и заорала: — Охрана! Охрана! Давай быстрее сюда!

Мише захотелось бежать, бежать немедленно. Он понимал: еще мгновение, и будет поздно. Однако из-за робости перед этой грубой, вульгарной женщиной его охватило оцепенение. Склонив голову, он покорно ждал приближающегося дюжего охранника.

— Вот, Саша, прими красавца. Отломал зеркало у той иномарки и уже смываться намылился. Тут я его и прикнопила. — В голосе женщины чувствовалась гордость за свой поступок.

— Но я же, меня же могли… — Миша хотел сказать: «задавить», но закончить фразу ему не дали.

— Пошел, пошел, вон в ту дверь, живо!

Михаил совсем растерялся и безропотно выполнил приказание. Через несколько мгновений он оказался в дежурке какой-то фирмы.

— Ну что, сынок, кранты тебе, — с наигранной ласковостью произнес охранник и огромной ручищей разгладил на своем необъятном животе складки, образовавшиеся на казенном сукне фирменной куртки.

Миша стоял втянув голову и тупо смотрел себе под ноги. Его охватила тоска: «Правильно мама говорила: сейчас время такое — попадешься в лапы рвачам-капиталистам или бандитам, что, впрочем, одно и то же, и уже не вырвешься. Пока последнюю нитку не выдернут, не успокоятся. Ох, мама, мама, почему тебя нет рядом?!»

— Ну садись. А с виду и не скажешь, что шпана. Как гады маскируются! — покачал головой охранник. — Ладно, пока старший не подошел, снимем с тебя показания.

На этом месте Саша с удовольствием потер руки, и его лицо приобрело холодное, деловое выражение.

— Документы! Что уставился? Документы с собой?

— Нет. Удостоверение на работе.

— Фамилия, имя, отчество? И не вздумай врать, мы все проверим.

Все, попался. Теперь не выпустят. Денег у них с матерью никаких — значит, будут отнимать квартиру. Что делать: говорить правду или соврать? Будет проверять или не будет?

— Я жду.

— Сергеев Александр Сергеевич, — пролепетал наконец Миша.

— Место рождения, год рождения, адрес?

Начав врать, Миша уже не мог остановиться. Он выдумал все, кроме года рождения.

Охранник все тщательно записал, затем посмотрел на съежившегося парня и зло ухмыльнулся:

— Сейчас проверим в адресном столе. И учти: если наврал хоть слово, то пожалеешь…

При этих словах Миша совсем пал духом. «Значит, будут бить, бросят в какой-нибудь подвал, а у мамы начнут вымогать квартиру. Это конец. Что делать? Помощи ждать неоткуда, зачем я шел не по тротуару, вот идиот!»

Охранник Саша словно прочел его мысли, нехорошо улыбнулся и поднял телефонную трубку.

В этот момент дверь с шумом распахнулась и на пороге появился пожилой усатый человек. Вначале он не обратил внимания на постороннего.

— Докладывай, Сашок, что за время моего отсутствия.

Охранник вскочил по стойке смирно.

— Максим Денисович, в настоящее время занимаюсь проверкой показаний вот этого типа. — Он мотнул подбородком в сторону Миши.

— А что он сделал?

— Разбил боковое зеркало.

— На чьей машине?

— На служебной машине нашей фирмы.

— Понятно. Как же так, уважаемый? Кстати, как вас зовут?

Впервые услышав не брань, а сочувственные слова, Миша немного приободрился, но тут же все погубил.

— Михаил, — совершенно забыв о своих показаниях, простодушно ответил он.

— Ах ты, гнида! Тезка Александра Сергеевича Пушкина.

— Ты о чем это? — удивился начальник охраны.

— Проговорился, гад. В показаниях он назвал себя по-другому — теперь и в адресный стол звонить не надо. Я чувствовал, Максим Денисович.

На Мишу было больно смотреть. От отчаяния он вдруг вскочил на ноги и закричал:

— Максим Денисович, Максим Денисович, я не виноват! Машина сама, сама, понимаете, я ее не заметил, деваться было просто некуда…

— Не волнуйтесь вы так. Пойдемте на место происшествия, там и разберемся.

— Максим Денисович, я с вами, я все покажу! — Охранник, как гончая, встал в стойку.

— Не надо, Саша, оставайся на телефоне, я сам разберусь. Идемте, Михаил.

Они вышли на улицу. Начальник охраны издали заметил кусочки разбитого зеркала на асфальте и двинулся в сторону злополучного автомобиля. Когда подошли, усач посмотрел на переминающегося с ноги на ногу Мишу.

— Где машина?

На Мишу вновь накатила тоска. «И этот решил поиздеваться».

— Здесь, — ответил он безразличным голосом.

— Где здесь?

— Вот же она.

— Эту я вижу.

— А другой я не разбивал…

— Я не о том, — Максим Денисович усмехнулся, — где ваша машина? Посмотрим ваш ущерб.

Миша окончательно убедился — точно издевается! В ответ же он лишь помотал головой:

— Нет, нету.

— Как это нету? А куда же она делась?

— Нету ее у меня…

— Что значит «нету». Как же вы разбили зеркало?

— Собой, — тихо ответил Миша.

— Чем, чем?

— Собой. Машина неожиданно вывернула из-за поворота, я отскочил и спиной врезался в это зеркало, оно выскочило из гнезда, упало на асфальт…

— Так у вас что, нет машины?

— И никогда не было. Я — научный сотрудник. Я да же и помыслить о своей машине не могу. У меня зарплата — сами знаете, у матери мизерная пенсия, какая тут машина! — Миша махнул рукой. На лице начальника охраны появилось снисходительное выражение — полужалости, полупрезрения.

— Ясно. Знаешь что, парень. А пошел-ка ты отсюда подальше.

Миша не двигался. Вначале до него даже не дошел смысл сказанного.

— Ну, чего стоишь, свободен.

Миша вздрогнул и сначала медленно, мелкими шажками, а затем все быстрее, постоянно оглядываясь, побежал. Он не заметил, как миновал институтский корпус, потом свернул в какой-то переулок, еще попетлял, прежде чем остановиться перевести дух.

Каждую клеточку заполняла радость. Он не мог поверить, что так легко отделался. Забылись унижения, которые только что перенес. «Подумаешь — унижения! Да мой начальник вон как измывается надо мной. — Зато теперь я свободен». Вдруг Миша улыбнулся. «Какой я молодец, что все наврал, — кроме имени они ничего обо мне не знают. Вот вам!» — Миша помахал кулачком куда-то в сторону. — Мама меня похвалит, до чего же я хитрый!»

В этот момент из открытого окна дома напротив донеслась музыка, и Миша услышал: «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь…» Расправив как мог плечи, он двинулся по тротуару широкими шагами, на его лице играла улыбка.

Последняя игра

Алексей не заметил, как оказался у входа в Екатерининский сад. За спиной, на противоположной стороне Невского проспекта, остался знаменитый некогда Елисеевский магазин, а впереди за садиком высился по-царски величественный Александрин-ский театр.

Случайно ли ноги опять привели его сюда? На этот вопрос Алексей не мог найти вразумительного ответа. Да он и не искал. Просто теперь у него была уйма свободного времени, поскольку работу он потерял. Каждый вечер сестра, у которой Алексей нашел пристанище, оставляла ему немного денег на следующий день, и с утра он был волен делать с собой что угодно.

После всего, что ему пришлось пережить, он буквально упивался чувством неограниченной свободы. Утром Алексей с удовольствием выпивал чашку тягучего сладкого кофе, с блаженством выкуривал горькую сигарету и отправлялся странствовать. Он бесцельно бродил по Петербургу, не думая о времени.

Сейчас он стоял напротив памятника Екатерине Великой, смотрел на него и не видел ничего, кроме мертвого камня. Алексей не мог понять, чем восхищаются остальные. Весь монумент казался ему бесформенной глыбой, а сама царица — застывшей и неживой.

Он нерешительно потоптался у входа и сквозь узкую калитку вошел в сад. Был полдень, июньское, ласковое, еще несмелое солнце приятно пригревало. Алексей направился вперед, он обогнул памятник и вновь остановился в нерешительности. Когда он говорил себе, что не понимает, почему ноги сами приносят его в это место, он, конечно, лукавил. Вот и сейчас, его глаза с жадностью всматривались в людей, отдыхающих на скамейках. Наконец увидел! Три дальние скамейки окружала неподвижная толпа. Непосвященный вначале не понял бы, в чем дело, но Алексею и подходить было не надо — он прекрасно знал, чем занимаются эти люди и куда устремлены их напряженные взоры. Ему так хотелось подойти, но он боялся. Покружив на месте, Алексей присел на краешек ближайшей скамейки. Рядом весело болтали несколько девчушек с мороженым в руках.

Он медленно закрыл глаза и сразу увидел его — желтый свет, исходящий от грязноватой, тусклой лампы, которая свисала с потолка ванной комнаты. Комнатка была маленькой и узкой, большую часть ее занимало корыто с облупившейся белой эмалью. Они с отцом примостились на колченогих табуретках сбоку от столика, на котором покоились многочисленные мыльницы, заполненные обмылками. Поверхность столика была склизкой, но они не обращали на это никакого внимания. Перед ними расстилалось настоящее поле сражения, на котором выстроились две армии.

Девчушки, сидевшие рядом, громко рассмеялись — он вздрогнул и приоткрыл глаза. Однако тут же вновь потерял связь с реальностью — его переполняли воспоминания. «Да, это было очень давно, тогда я жил с родителями в дремучей коммуналке и отец, чтобы никому не мешать спать, затащил меня однажды в ванную, там, именно там я впервые познакомился с шахматами».

Алексей вспомнил, как его поразила тогда простота и логичность происходящего на доске. Он еще толком не успел запомнить, как ходят отдельные фигуры, но вся картина покорила его сразу. После каждого хода, сделанного отцом, конфигурация войск менялась, он видел в отце генерала, и ему нравилось, что все солдаты беспрекословно ему подчиняются. Проглотив язык, Алексей смотрел тогда на доску. Он вздрогнул и даже подпрыгнул, когда отец объявил мат королю. «Вот, оказывается, когда заканчивается сражение, как же опять все просто и логично. Не сравнить с дурацкими шашками, в которые иногда играли товарищи в школе. Там все шашки одинаковые, все друг друга постоянно едят, какие-то дамки образуются и вообще непонятно что нужно сделать, чтобы победить, а здесь…» — все эти мысли вихрем пронеслись тогда в голове Алексея — ученика первого класса средней школы.

С этого дня жизнь маленького Алексея круто изменилась. Теперь он не мог дождаться позднего вечера, чтобы уединиться с отцом в ванной. По дороге в школу и домой на уроках и переменках — всюду и все время он думал только о шахматах. Мать Алексея как-то сказала отцу: «Перестань с ним играть в шахматы. Он стал плохо учиться, все забывает, а позавчера я застукала его в туалете в три часа ночи, на коленях у него была эта чертова доска. Прямо наваждение какое-то, сумасшествие!» Отец миролюбиво уверял ее, что, мол, увлекся парень по молодости, загорелся, но скоро потухнет, как все они, и вообще, пусть уж лучше она застукает его в туалете с шахматами, чем с папиросами. Говоря все это, отец не верил ни единому своему слову. Он прекрасно видел, что к мимолетной увлеченности страсть Алексея не имеет никакого отношения. И дело было не только в страсти, но и в огромных потенциальных возможностях сына.

Отец был крепким любителем-середняком. Однако очень скоро, через пару месяцев, его армия начала терпеть одно поражение за другим. Не помогало ничто. Маленький шпингалет давал отцу фору: сначала пешку, затем коня, потом ладью. У того голова шла кругом, он подолгу сидел насупившись, тщательно обдумывая каждый ход. В ванную поочередно врывались то мать, то разъяренная соседка. Каждая такая битва, вне зависимости от размера форы или иных обстоятельств, всегда заканчивалась одним и тем же словом, которое произносил обескураженный отец: «Сдаюсь».

Очень скоро, несмотря на протесты матери, отец отвел его во Дворец пионеров, в знаменитую шахматную секцию. Способностями и талантом Алексея были поражены даже видавшие виды шахматные зубры. Очень скоро он стал самым молодым в стране мастером спорта, затем международным мастером и, наконец, гроссмейстером. Надо учитывать, еще в какой стране: Советском Союзе — шахматном лидере мира.

Алексей снова закрыл глаза и до боли сжал пальцы рук. А потом настал этот проклятый день, самый проклятый в его жизни. Он играл полуфинальную встречу за право сразиться с чемпионом мира. Противник был очень сильным, злым и в шахматных кругах слыл первостатейным интриганом.

Этот матч требовал полной самоотдачи, исключал какие-либо отвлечения, счет в нем сохранялся пока ничейным и напряжение достигло своего апогея. Кто мог предполагать тогда, что в течение всего одного дня жизнь Алексея кардинально изменится… Изменится самым ужасным образом.

Накануне вечером к какому-то прощелыге модельеру от Алексея внезапно ушла жена, утром ему сообщили, что секундант, которому он всецело доверял, перекуплен и в действительности работает на штаб противника, сдавая все его сокровенные шахматные разработки, и, наконец, днем во время игры он узнал, что внезапно скончался от сердечного приступа отец. Противник не только не прервал партию, но настоял на том, чтобы она была закончена именно сегодня.

Алексей проиграл эту партию и не смог продолжать матч. После похорон отца он замкнулся в себе и все дни и ночи напролет сидел за шахматной доской, что-то бормоча и иногда вскрикивая. На звонки друзей-шахматистов не отвечал, заперся и играл, играл сам с собой, не в силах остановиться. Он ничего не ел, только пил воду.

Мать по-настоящему испугалась и приняла решительные меры. Когда слесарь взломал дверь, все присутствующие невольно вскрикнули. Никто не мог узнать Алексея. Сгорбившись, на табуретке сидел человек, находящийся в крайней степени истощения, с глубоко запавшими щеками. С головы у него ниспадали косматые пряди, а нижнюю часть лица скрывала борода, которая была похожа на слежавшуюся паклю. Глаза, горевшие нездоровым, безумным блеском, не заметили вошедших — они были устремлены на шахматную доску.

Алексей постоянно что-то бормотал и жестикулировал тонкой, покрытой взбухшими венами рукой. Мать подбежала к нему, обняла за голову и горько заплакала.

Алексея поместили в психоневрологическую клинику. Спасибо друзьям-шахматистам и шахматной федерации — в хорошую клинику и к хорошему врачу. Старый профессор, сам неравнодушный к шахматам, очень внимательно отнесся к пациенту. Диагноз был малоутешительным: «Глубокий срыв нервной деятельности вследствие чрезвычайного стрессорного воздействия. Прогрессирующий маниакально-депрессивный психоз». Под последним подразумевалось то, что Алексей не мог остановиться и, не замечая ничего вокруг, продолжал играть и играть.

На консилиуме решили не применять в отношении талантливого шахматиста острых методов лечения, которые могли лишь усугубить его состояние. Алексей пролежал в клинике очень долго: в стране успел смениться строй, произошли большие изменения как в шахматной, так и в его семейной жизни. Мама не выдержала всех несчастий и умерла. Теперь из близких людей у него осталась только родная сестра. Бывшая жена за время болезни так его ни разу и не навестила.

При расставании профессор его строго напутствовал: «Молодой человек, теперь вы можете жить нормальной, полноценной жизнью, но при одном строгом ограничении. По крайней мере, несколько лет вы не должны прикасаться к шахматам. Учтите, я не шучу: под страхом смертной казни не дотрагивайтесь до них, постарайтесь забыть, что они вообще существуют, иначе… иначе возможен страшный рецидив и все наши труды пойдут насмарку, и вам уже будет не выкарабкаться».

Алексей открыл глаза. Рядом уже никого не было. Он медленно поднялся и направился к выходу из садика. На полпути он оглянулся и вдруг, резко развернувшись, быстрым, решительным шагом пошел в сторону трех скамеек, окруженных толпой зевак.

Высокому, худощавому Алексею не составило труда заглянуть через головы сгрудившихся людей. Так и есть, он увидел то, что ожидал. На двух крайних скамейках примостились, поджав под себя ноги, по три пары пенсионеров, у некоторых из них седые волосы были прикрыты причудливой формы панамками. Они курили, постоянно терли себе виски, и неотрывно смотрели на клетчатые доски. Замечания и подсказки, на которые не скупились зрители, их совершенно не волновали. В данный момент они сами были генералами и сами знали, как им вести сражение.

При виде этой картины у Алексея вдруг что-то сжалось в груди, словно там образовался комок, и ему стало трудно дышать.

Этот садик был единственным местом, где он мог появиться. Если бы он зашел в шахматный клуб, его тотчас бы узнали, окружили, стали расспрашивать и, что самое страшное, могли бы уговорить и усадить за доску. Не только ум, интуиция подсказывала Алексею, что старый профессор прав. Стоит начать играть — и он в любую минуту может сорваться. Тормоза в мозгу лопнут, и ему уже будет не остановиться. Он не ощущал себя выздоровевшим, скорее каким-то сырым и ненадежным. Нет, в клуб он идти не мог, но и вовсе не видеть черно-белую доску он тоже не мог.

Внезапно Алексей почувствовал, как кто-то теребит палец его руки. Он опустил взгляд и увидел мальчишку лет двенадцати, прилично одетого, не бомжа, с протянутой ладонью.

— Дяденька, извините, вы не можете дать десять-двадцать рублей, а то он останется голодным.

Рука Алексея непроизвольно полезла в карман, однако на полпути он остановился. Чем-то вся эта ситуация ему показалась необычной, что-то здесь было не так.

— Так ты что, не для себя просишь? Кто останется голодным?

Мальчишка шмыгнул носом и кивнул головой в сторону одинокой, укрытой пыльным кустарником скамейки. На ней, сгорбившись, опираясь на сучковатую палку, сидел старик, его взгляд был устремлен в одну точку. Щеки у него были втянуты, а с головы ниспадали длинные седые волнистые пряди.

— Вон, видите того человека, это — Матвей Владимирович, он уж какой день голодает. Тоже в шахматы играет, правда, плохо, но любит их до ужаса. На обед ему перепадает: я бутерброды приношу, которые мать дает в школу, а с деньгами плохо. Раньше мама давала и деньги, только я их подкапливал и вместо еды все на книги спускал. Ей надоело, и теперь выдает только натурой.

Алексею стало интересно. «Или этот парень первостатейный жулик, или за всем этим скрывается что-то необычное», — невольно отметил он про себя.

— Слушай, а как же этот Матвей Владимирович жил до тебя и не умер с голоду?

Парень не уловил иронии в голосе Алексея.

— Да нормально жил, как все пенсионеры. Пенсия, правда, маленькая, но запросы у него небольшие и концы с концами он сводил.

— Тогда в чем же дело? Почему он вдруг стал голодать? Ты только не ври и имей в виду, что деньги я дам в любом случае, что бы за всем этим ни стояло.

— А я и не вру, — обиделся мальчишка, — спросите здесь любого. Все дело в Витьке и его дружках.

— Каком Витьке?

— Да вот, посмотрите, сейчас он играет на средней скамейке. Опять лоха нашел и доит его, как корову.

Алексей вытянул голову и увидел парня лет тридцати — сорока со спутанными темными волосами, который почти не думая делал ходы, быстро переставляя фигуры рукой, покрытой вздувшимися синими венами. Этот человек сразу не понравился Алексею, вернее его глаза — маленькие, бегающие, темные буравчики.

— Слушай, объясни-ка мне все толком. Кстати, как тебя зовут? Меня — Алексей Алексеевич.

Полноватый подросток поднял голову и ответил очень серьезным голосом:

— Миша. Ладно, я сейчас вам все расскажу, только отойдемте в сторонку, а то тут могут найтись стукачи, Витька ведь все боятся.

Они быстро нашли пустую скамейку и сели. Алексей внимательно посмотрел на мальчишку и подумал про себя:

«Или я вообще ничего не понимаю в людях, но, похоже, он не врет».

— В Катькином садике, Алексей Алексеевич, летом постоянно действует как бы шахматный клуб под открытым небом. Тут собираются разные люди, в основном пенсионеры, но иногда попадаются довольно приличные игроки, даже перворазрядники.

— А ты сам-то в шахматах разбираешься? — не удержался от вопроса Алексей.

— Если честно, то по-настоящему, только в них и разбираюсь, — с гордостью ответил Миша. — Кроме школы я занимаюсь в шахматном клубе при Дворце пионеров, так он раньше назывался. Да вот, посмотрите, он рядом, видите? — Миша махнул рукой в сторону огромного желтого здания, просвечивающего сквозь зеленые кроны деревьев.

У Алексея снова сжалось сердце. Уж этот-то дворец он знал лучше собственного дома — все его закоулки, все царственные комнаты, и столы, которые всегда были уставлены бесчисленными шахматными досками. Сколько прекрасных часов он провел в его стенах, будучи мальчишкой вроде этого Миши, сколько партий сыграл — разве такое забудешь! Однако в ответ на слова парнишки Алексей лишь задумчиво кивнул головой и коротко сказал:

— Вижу.

— Так вот, Алексей Алексеевич, — продолжил свой рассказ Миша, — после школы, когда нет занятий во Дворце, я всегда здесь болтаюсь и поэтому всех знаю. Короче, никогда ничего плохого в садике не было, потому что здесь собираются люди, которые просто любят шахматы, без всякой корысти. Не было до тех пор, пока примерно месяц назад не объявился этот Витек с компанией. Он — хитрый. Поначалу играл, как все, присматривался, делал вид, что слабак, и в основном всем проигрывал.

— А на самом деле?

Мишка хмыкнул:

— А на самом деле, как потом выяснилось, — твердый кандидат в мастера.

— А зачем он прикидывался? — удивился Алексей, хотя уже начал догадываться, к чему клонит мальчик.

— Из-за денег, — насупился Миша. — До него здесь играли просто так, ради спортивного интереса. А он пару-тройку дней потусовался, как все, а потом вдруг и говорит: «Мужики, чего время зря терять, можно совместить приятное с полезным. Вы люди небогатые, а шахматисты классные. Не хотите срубить немного капусты по-легкому?»

Один пенсионер клюнул. И Витек по мелочи ему тут же проиграл. Народу понравилось — скоро к нему выстроилась целая очередь. Вот тут-то и начались удивительные приколы. Садится Витек играть с новым человеком. Как и раньше, все первые партии проигрывает, ставки растут. Наконец он машет рукой: сильней, вы, мол, меня, но, может, дадите последний шанс. Сгоняем еще партийку сразу на все, чего там мелочиться, либо пан, либо пропал. Как вы догадываетесь, эту партию он с трудом, но выигрывает. Обчистил он так несколько завсегдатаев, правда, на не очень большую сумму. У людей здесь денег в карманах действительно немного. Он играет только на наличность: сначала посмотрит, сколько у тебя бумажек, а затем садится за доску.

— Слушай, Миша, а проигравшие ему всегда так безропотно деньги и отдавали? Ведь смекнули же, что он жулик.

— А вы попробуйте не отдайте! Один старик попробовал — так его избитым, всего в крови под кустом нашли. Как еще выжил, никто понять не может. И бил старика не Витек, тот всегда чистенький, а его два дружка — Костик и Парамон. Когда он играет, они всегда невдалеке ошиваются. Вон, смотрите, за теми кустами, это они — бандюги. Короче, у старика они не только выигранные деньги забрали, но и все, что было. Вот с тех пор и стали эту компанию бояться.

Тут-то и появился Матвей Владимирович, которого я вам показывал. Решил он за того пенсионера отомстить — обыграть негодяя, а деньги вернуть избитому старику. Остальные-то давно сообразили, что к чему, и перестали играть с Витьком. Он сейчас кормится тем, что новых, еще не знающих его лохов окучивает.

Сидит недели две назад, как обычно, Витек и ждет клиента. Вдруг появляется Матвей Владимирович, на палку опирается, еле ковыляет. Подходит к Витьку. Тот на него даже не взглянул: мол, здесь ничего не обломится. А Матвей Владимирович шмяк на скамейку разом три тысячи рублей. Всю пенсию, что получил накануне, специально подгадал. Народ вокруг ахнул. Один пенсионер от удивления на собственные очки сел, потом сильно переживал. Пытались Матвея Владимировича отговорить. Какое там!

Началась игра. Все шло по обычной схеме. Чтобы вытянуть из старика все деньги до копейки, Витек начал проигрывать. Когда дедушка Матвей выиграл уже приличную сумму — больше тысячи — он решил остановиться. Для него главным было вернуть деньги тому избитому старику. Вот тут-то и случилось самое гадкое. Витек сказал: «Продолжаем!» Дедушка Матвей отвечает: «Уговора на определенное количество партий не было, я хочу закончить сейчас, отдавайте проигранные деньги». Витек ничего не отдал, встал и куда-то удалился. Через пару минут появляются его дружки. Костик заламывает старику руки, а Парамон хватает за волосы и орет: «Если откажешься заканчивать игру, тварь, тебя уже никакая скорая не откачает!» После этого они уходят, и через пять минут как ни в чем не бывало появляется Витек. Нагло ухмыляется и говорит вкрадчивым голосом: «Ну что, дедушка, сгоняем последнюю партийку на все денежки разом?»

В общем, переоценил свои силы Матвей Владимирович, затеяв все это. Когда-то в молодости он с трудом дошел до первого разряда, на том и остановился, как ни старался. Любовь к шахматам у него — великая, через всю жизнь пронес, а талант — невеликий, да и с возрастом рассчитывать комбинации на несколько ходов вперед стало трудно. Бился дедушка в последней партии как зверь, до последнего патрона. В какой-то момент даже Витек призадумался, но выиграл, конечно, и все деньги забрал. Как они после в кустах гоготали, это надо было слышать! А Матвей Владимирович с тех пор голодает. Родственников у него нет, и никаких доходов, кроме этой пенсии, тоже нет.

Миша так увлекся рассказом, что уже давно не смотрел в сторону Алексея. Теперь же, когда он поднял голову, его охватил испуг. Он буквально не узнал того добродушного дяденьку, с которым сел на скамейку полчаса назад. Суженные глаза Алексея смотрели куда-то вдаль, а лицо превратилось в безжизненную и бескровную маску.

— Вам плохо?

— Нет, — после долгого молчания глухим голосом с расстановкой ответил Алексей. — Вот что, Миша, никаких денег я тебе сейчас не дам, а сделаем мы все по-другому.

Мальчишка махнул рукой и обреченно подумал про себя: «Все правильно, как только доходит до денег, люди сразу меняются. Сегодня бедному Матвею Владимировичу на ужин опять ничего не светит. Пойду попробую еще у кого-нибудь поклянчить. А этот-то добрым мужиком показался».

— Постой, ты куда?

— Да ладно, все нормально, проехали, извините.

— Нет, не ладно, Миша. Ты ничего не понял, и никуда мы не проехали. Все только начинается.

— Что начинается?

— Это ты скоро увидишь. Я хочу сделать то, что не удалось Матвею Владимировичу, и ты мне должен помочь.

Миша покачал головой и ухмыльнулся.

— А с шахматами у вас как?

— Ходы знаю, — улыбнулся в ответ Алексей.

— А не маловато будет?

— Думаю, не маловато, — уже серьезно ответил Алексей.

Миша снова махнул рукой.

— Лучше бы вы дали двадцать рублей, я бы сейчас сбегал и купил дедушке Матвею хлеба на вечер.

— Почему же только хлеба, Миша? Через пару часов и колбасы, и даже красной рыбы сможешь купить.

— Зачем вы издеваетесь, Алексей Алексеевич? — в голосе мальчишки явственно чувствовалась глубокая обида. — Я вам все рассказал как на духу, а вы, значит, так ничему и не поверили.

Алексей положил руку на плечо Миши.

— Всему я поверил от первого до последнего слова. Знаешь, ложь всегда чувствуется, как бы ее ни скрывали. А теперь не горячись и слушай внимательно. У меня в наличии сейчас есть две тысячи рублей. Если я выиграю, то эти две тысячи превратятся в четыре. Как раз хватит, чтобы вернуть пенсию Матвею Владимировичу, а тысячу отдать пострадавшему старику. Все правильно я говорю?

Мишка пожал плечами и хмуро кивнул головой.

— Теперь о твоей помощи и твоей роли во всей этой истории.

— Алексей Алексеевич, поверьте, я на хорошем счету в шахматном клубе, но с кандидатом в мастера мне пока не справиться, — с грустью в голосе перебил его Миша.

Впервые за долгое время Алексей весело и беззаботно расхохотался.

— Сегодня не справишься — так скоро справишься, не беда.

— Как не беда, ведь нужно-то сегодня, сейчас!

— Так, Миша, не бери это в голову и не отвлекай меня. Наше с тобой самое узкое место — как сохранить деньги от этих бандитов, когда мы их получим. Вот здесь-то и понадобится твоя помощь. Слушай внимательно: как только деньги окажутся у меня, я тут же встану и смешаюсь с окружающей толпой, ты незаметно, благо маленький, подойдешь к моей правой руке и возьмешь их. Дальше: главное не суетись, никуда не убегай, чтобы они ничего не заподозрили, отойди в сторонку, присядь на скамейку и, когда увидишь, как я быстро ухожу в другую сторону, только тогда незаметно подойди к Матвею Владимировичу, отдай ему деньги и скажи, что три тысячи причитаются ему, а тысячу пусть тихонько отдаст пострадавшему коллеге.

Весь фокус заключается в том, что как только я начну уходить, все внимание бандитов сосредоточится исключительно на мне, и тогда ты сможешь спокойно осуществить задуманное. Кстати, — Алексей хитро улыбнулся и подмигнул Мише, — мы с тобой, как в шахматах, расставляем им психологическую ловушку. Человеку свойственно судить о других по себе. Эти негодяи жадны до крайности, поэтому им и в голову не придет, что я смогу кому-то хоть на секунду отдать деньги. Они начнут преследовать меня, а о тебе и стариках никто и не подумает. Ну как вам, гроссмейстер, такая комбинация? — Алексей окончательно развеселился.

Миша смотрел на него как на сумасшедшего, но решил не возражать — бесполезно. И все-таки напоследок не удержался от ядовитого замечания:

— Если вы разгромите кандидата в мастера, зная только, как ходят шахматные фигуры, то я сделаю все точно, как вы говорите.

Алексей вновь стал серьезным.

— И вот что еще, Миша. Откровенное, наглое зло должно наказываться, его надо пресекать, запомни это.

Алексей направился в сторону средней скамейки, и очень вовремя. Толпа вокруг нее начала рассасываться. Пала очередная жертва шахматного шулерства, еще один любитель прекрасной игры покидал Екатерининский садик с опустошенными карманами.

Алексей остановился напротив Витька и, вроде как ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:

— А как тут у вас, на просто так или на интерес играют?

Витек поднял голову и внимательно глянул на подошедшего. «Вроде этого мужика я никогда раньше здесь не видел. Неужто судьба посылает очередного лоха? Если так, то третьего за день. Удача сегодня явно на моей стороне! Сейчас мы его прощупаем!» — все эти мысли быстро и азартно пронеслись в его голове.

— Заходи, мужик, гостем будешь, раньше я тебя в садике вроде не видел! — нагловато ухмыляясь, осторожно начал Витек.

— Так я здесь в первый раз, — простодушно ответил Алексей, — порядков ваших еще не знаю.

— А что, порядки простые: кто послабее, просто так играют, а кто покруче и у кого деньги в наличии, те и на интерес могут. Я вот вчера, — не моргнув глазом, чтобы завлечь потенциального клиента, соврал Витек, — в пух проигрался, а сегодня немного отыгрался.

— Интересно! — Алексей постарался изобразить на своем лице азарт.

— Слушай, дядя, а ты кем будешь? В смысле шахмат. Если не Каспаров переодетый и если наличность в твоих карманах есть, то можно попробовать.

Алексей в ответ добродушно улыбнулся.

— До Каспарова немного не дотянул, а наличность есть, аж две тысячи.

— Сколько?

— Две тысячи рублей.

— Тогда ты наш человек! — Плотоядная улыбка искривила тонкие губы Витька. — Давай только сначала сгоняем без денег пробную партийку, чтобы понять who есть кто, и сразу начнем.

Витек с новым человеком всегда начинал с пробной партии — боялся напороться на такого же, как он сам. Вдруг мастер спорта подсядет…

Пальцы Алексея впервые за несколько лет ощутили тепло деревянных фигурок. На какое-то время он даже забыл, где и зачем находится. Он поглаживал изогнутую гриву коня, перекатывал в ладони стройную ладью и не мог оторвать глаз от величавого короля.

— Эй, мужик, ты что, заснул или, может, давно шахмат в руках не держал?

Алексей внимательно посмотрел в наглые, бегающие глаза Витька и спокойно ответил:

— Давно.

— Ну тогда, дядя, вспоминай, как фигуры ходят, пробная партия для тебя в самый раз будет, — Витек окончательно развеселился.

Пробная партия действительно оказалась Алексею очень нужна. Он поначалу испытывал большие трудности. Играть необходимо было слабо, чтобы раньше времени не спугнуть соперника, он и пытался, но вскоре понял, что требуется еще слабее, а у него не получалось. В конце концов приноровился играть где-то на уровне второго-третьего разряда. Следивший за ним Миша обреченно отметил про себя: «Я думал, что будет еще хуже, но все равно он играет слабее меня. Куда дядька полез и какие-такие деньги мне будет нужно передавать? Смех на палке!»

В результате всей этой комедии Витек позволил Алексею обыграть себя.

— Ну что, мужик, играем мы примерно одинаково, ты, может, чуть посильнее. Если хочешь, можем сбацать матч на интерес, борьба, по крайней мере, будет упорная, — с воодушевлением прокомментировал ситуацию Витек, не заметивший никакого подвоха.

— Давай попробуем, — неуверенным голосом согласился Алексей.

Народ молча отходил от их скамейки. Всем эта ситуация уже набила оскомину и была совершенно неинтересна. Однако предупредить очередного лоха о грозящей ему опасности люди боялись из-за дружков Витька.

Подходили же поначалу с тайной надеждой, что найдется наконец сильный игрок, который в пух и прах разнесет зарвавшегося негодяя. Опять не получилось! В результате осталось только два зрителя: Миша и старичок, которому было трудно подняться и еще труднее передвигаться.

Поднялся ветер, от колышущейся листвы по всей территории садика в бешенном ритме заплясали солнечные зайчики, свой неистовый танец они исполняли и на поверхности доски, где застыли в ожидании две армии.

В первой партии белыми начинал Алексей.

Как и предсказывал Миша, события развивались по хорошо отработанному сценарию. Витек старательно проигрывал партию за партией. Ставки повышались. Алексей же, выигрывая, старался не превышать силу третьего разряда. К шестой партии он настолько приноровился, что начал играть чисто машинально, не задумываясь над ходами и почти не глядя на доску.

Ему стало бесконечно скучно и противно. Он настолько боготворил игру и настолько преклонялся перед ней, что все происходящее казалось ему настоящим надругательством над шахматами и над самим собой. «Пора заканчивать этот спектакль!» — твердо решил Алексей.

К данной минуте он выигрывал у Витька уже приличную сумму.

— Знаешь, парень, видно, сегодня не твой день, тебе уже не отыграться, а я здорово устал, давай на этом и закончим, ты и так полштуки сдул, — изображая удовлетворение, произнес Алексей.

— Ты прав, мужик, я тоже устал, третий матч за день играю, — неожиданно согласился Витек. — Ты действительно сильнее меня, поэтому для тебя не составит никакого риска сгонять еще одну последнюю партийку, и чтобы не мелочиться, давай сразу на все, что у нас есть: ставим две штуки с твоей стороны и две — с моей.

Алексей решил изобразить нерешительность и взял паузу. В это время к его уху наклонился Миша.

— Алексей Алексеевич, не играйте, уходите, вам мало Матвея Владимировича! Он вас разнесет, камня на камне не оставит, я же вижу, как вы играете!

— Отойди, мальчик, перестань клянчить деньги, нет у меня лишних денег, во попрошаек развелось! — С этими словами Алексей грубо оттолкнул Мишу. Он ни в коем случае не хотел показывать, что они знакомы.

Миша отпрянул, как ошпаренный.

— Не обращай внимания и ничего не давай, вечно тут малышня отирается, — одобрил его Витек. — Ну что, мужик, соглашайся, уйдешь отсюда по крайней мере с приличной суммой.

— Ладно, уговорил, давай сгоняем последнюю на все деньги, но только с одним условием.

— С каким еще условием?

— Видишь, рядом с нами старик сидит? Так вот, перед началом игры и ты, и я все деньги, на которые играем, отдадим ему, на хранение. А он после игры вручит их победителю. А то ты прав: бегает тут всякая малышня, не ровен час… Капусты-то много на кон ставим.

— Извините, — сразу же обратился Алексей к пенсионеру, — вас не затруднит на короткое время принять от нас деньги и затем отдать их победителю?

Старик сначала заерзал, но потом сказал:

— Если вам так нужно, могу, дело-то несложное.

Витек пожал плечами.

— Мы могли бы и сами рассчитаться.

— Нет, так будет надежнее, это мое непременное условие, иначе я играть не соглашусь, — отрезал Алексей.

— Ладно, пусть будет по-твоему, — ухмыльнувшись, ответил Витек, — в конце концов, наш секундант со своей тросточкой никуда от нас не убежит.

Четыре тысячи оказались в руках у старика.

Расставив фигуры, Витек взглянул на Алексея и инстинктивно отпрянул. В этот теплый июньский день его словно обдала волна ледяного холода. Перед ним сейчас находился не добродушный, простоватый дяденька, а мрачный, сосредоточенный человек с плотно сжатыми губами и пронзительным взглядом.

Мгновение спустя на землю полетела ладья.

— Вы уронили фигуру, — от неожиданных перемен Витек перешел на «вы».

Алексей не реагировал.

— Я ничего не уронил, — через некоторое время спокойно ответил он.

— Как не уронили, посмотри — валяется под ногами!

— Я не уронил, я ее сбросил.

Еще через мгновение за ладьей последовал конь. Армия Алексея добровольно еще до игры лишилась двух фигур.

— Зачем?! — ошарашенно спросил Витек и почувствовал, как между лопаток начала разливаться волна холода.

— А так интереснее будет, — сквозь зубы процедил Алексей.

Миша непроизвольно вскрикнул. Вокруг центральной скамейки моментально образовалось плотное кольцо зрителей. Люди толкались локтями и переругивались, каждый хотел занять место получше. Весть о демарше Алексея разнеслась мгновенно — еще минуту назад на этом месте никого не было.

Витек мрачно подумал про себя: «Кажется, я все-таки нарвался на мастера спорта. Вот хитрый гад! Но ничего, я все равно хитрее его. Он думает, что имеет дело с третьеразрядником, оттого так и раскидался фигурами. Знал бы дядя, что я — кандидат в мастера, поскромнее был бы. Совсем оборзел — решил играть без коня и ладьи, сейчас я ему врежу!

— Ладно, мужик, воля твоя, раз тебе так интереснее, играй!

Прежде чем сделать первый ход, Алексей подумал: «Что ж, пусть это будет моя последняя игра, но проведу я ее достойно, чтоб запомнить на всю оставшуюся жизнь, так проведу, что чертям жарко станет!»

Все замерли, игра началась. Миша закрыл глаза.

К двадцатому ходу на доску было страшно смотреть. Фигуры Витька метались по ней, как затравленные. Алексей к этому моменту уже успел отыграть коня и слона, каждый его ход сопровождался восхищенным гулом толпы. Миша переводил взгляд с доски на Алексея и бормотал себе под нос: «Только бы запомнить ходы, только бы запомнить, он гений!» Бледный Витек сжал голову руками и с ужасом ждал следующего хода противника. И не напрасно: большинство ходов оказывались совершенно неожиданными. Алексей умело расставлял тонкие ловушки, в которые практически невозможно было не угодить. Король Витька находился в крайне стесненном положении и буквально молил оставшиеся фигуры и пешки защитить его, однако, отрезанные от своего полководца они не могли ничего поделать.

В этот момент Алексей и сделал свой 25-й ход. Он совершенно неожиданно пожертвовал единственную ладью за пешку и его, еще секунду назад, казавшаяся несокрушимой позиция, стала безнадежной.

Зрители разом отпрянули от скамейки, всюду слышались удивленные возгласы: «Зачем?! Он сумасшедший!» Мишка вцепился в его руку.

— Алексей Алексеевич, зачем вы все погубили?! Вы погубили лучшую партию, какую я только видел в жизни! Что вы наделали!

Алексей оторвал взгляд от доски и с легкой усмешкой посмотрел на окружающих. Затем сказал спокойным голосом, обращаясь к Мише:

— Ты видел, что пожертвованная ладья улыбалась, а слон, который ее съедал, плакал?

Ни Миша, ни кто-либо из окружающих ничего не поняли. «Как это деревянная ладья может улыбаться? Нет, он точно сумасшедший! Сдал выигранную партию, — послышались отовсюду реплики.

— Мужик, у тебя что, много лишних денег? — не выдержал кто-то из зрителей.

Витек вышел из состояния прострации. Тыльной стороны руки он отер пот со лба, злорадно ухмыльнулся и подумал: «Никакой ты не мастер, мужик, раз сделал такую глупость, а просто фуфло. Порядок — денежки у меня в кармане».

Алексей между тем продолжал спокойно смотреть на доску.

Витек ответил на его жертву совершенно логично и так, как ответили бы девяносто девять процентов нормальных людей — от любителя до гроссмейстера. Все стало совершенно ясно: теперь партию Алексею спасти невозможно. Не приходится мечтать даже о ничьей.

— Почему он не сдается? — с раздражением в голосе громко произнес кто-то из зрителей.

Алексей с невозмутимым видом сделал еще несколько на первый взгляд малоактивных, ничего не меняющих ходов. Грозные фигуры Витька во главе с ферзем нависли над его королем. До развязки оставались мгновения.

Вот тут-то и грянул тридцатый ход Алексея, ход, который венчал всю блестящую комбинацию, столь неожиданный и разящий, что никто предугадать его просто не мог. Никто, кроме Алексея. Он, подобно молнии, расколол небеса пополам. Пораженные ударом этой молнии, все вокруг застыли. Екатерининский садик окутала тишина.

Теперь, что бы ни сделал Витек, на 31-ом ходу он с неизбежностью получал мат от слона и коня.

Алексей устало улыбнулся, положил руку на плечо Миши и произнес: «Помнишь, когда я жертвовал ладью, то сказал, что она улыбается.

Не смейся и запомни: в руках настоящего шахматиста, который предан игре без остатка, фигуры оживают и начинают испытывать чувства такие же, как мы. Вы никто не заметили, а она действительно улыбалась».

В следующее мгновение Алексей очнулся и понял, что нельзя терять ни минуты, пока Витек и все вокруг продолжают оставаться в оцепенении.

Он поднялся и решительно протянул руку к пенсионеру-казначею.

— Деньги!

Тот с опаской покосился на Витька и быстро передал все бумажки Алексею, с удовольствием избавляясь от них.

Алексей смешался со зрителями. Ловко и незаметно он вложил купюры в потную ладошку маленького Миши. После этого отделился от толпы и широким шагом направился к выходу из сада.

Миша, раздав деньги потерявшим дар речи и моментально исчезнувшим пенсионерам, повсюду разыскивал Алексея.

Совсем недалеко от Дворца пионеров, из мрачного угла, образованного изгибом стены грязно-желтого цвета, доносились слабые стоны. Миша ринулся в ту сторону, однако, услышав за кустами грубые голоса, резко остановился.

— Где деньги, сука? Куда ты их дел? Если не скажешь, сейчас зубы выбьем и пальцы на руках и ногах переломаем!

Мишке все стало ясно: работают подельники Витька. В поисках выхода он на мгновение задумался, но только на мгновение, а после заорал не своим голосом:

— Атас! Менты! Атас!

Верно говорит его мама: «Хитрость сильнее силы».

Расчет на уголовное прошлое дружков Витька сработал четко. Только услышав слово «менты», они, ломая кусты и не разбирая дороги, бросились в разные стороны.

Миша подошел к Алексею. Тот, раскинув руки, лежал на спине на сырой земле, которая в этом углу двора не просыхала даже летом. Его лицо было все в синяках и ссадинах, он не мог даже приподняться и тихо постанывал.

— Алексей Алексеевич, очнитесь, они убежали.

Алексей приоткрыл опухший глаз.

— Тебе удалось сделать, как мы договаривались? Ты раздал деньги?

— Не волнуйтесь, все в ажуре.

— А эти негодяи ничего не заметили, они не отнимут деньги у твоего Матвея Владимировича?

— Не, не у кого отнимать.

— Как это? — Алексей встревожился и приподнялся на локте.

— Как только я отдал им деньги и все объяснил, оба тут же исчезли, словно испарились, я даже заметить не успел.

Несмотря на боль, Алексей невольно улыбнулся.

— Молодцы шахматисты.

— Алексей Алексеевич, вы можете подняться? Нам надо срочно сматывать удочки. Когда они поймут, что никакой милиции нет, то вернутся, и тогда нас уже ничто не спасет.

Алексей, болезненно морщась, начал приподниматься. Держась за стенку и плечо Миши, он наконец выпрямился и попробовал сделать несколько неуверенных шагов.

— Фу, черт, кажется, цел! Кости вроде не сломали, — в его голосе сквозило явное облегчение.

— Они вас что, ногами били?

— А как же без этого? — махнул рукой Алексей.

Весь вид и одежда потерпевшего являли собой самое жалкое зрелище. Поймав на себе озабоченный взгляд мальчика, Алексей сокрушенно покачал головой.

— Как же мне теперь добраться до дома? В таком виде меня даже в метро не пустят.

— Дядя Леша, у меня есть идея. Отмыться и привести себя в порядок вы сможете либо у меня дома, либо во Дворце пионеров. Идемте, идемте отсюда быстрее.

— Первый вариант исключается — мы не будем доводить твою маму до инфаркта, а второй тоже плох — кто же пустит во Дворец опустившегося, избитого бомжа?

Быстро ковыляя, они отошли довольно далеко от злополучного места. Миша вдруг неожиданно изо всей силы сжал руку Алексея.

— Алексей Алексеевич, я не верю вам, вы не шахматист, вы фокусник, а может быть, вы даже жулик хуже них!

Алексей остановился и с интересом взглянул на мальчишку. Эти слова могли сойти за шутку, если бы не дрожащие губы Миши — он почти плакал.

На Невском проспекте странную пару широким потоком обтекала река людей. Некоторые обращали на них внимание и с сожалением думали: «Несчастный мальчишка, достался ему в отцы долговязый бомж-алкаш».

— Погоди, Миша, обвинение серьезное. Давай разберемся: если я не шахматист, то кто же, и как я смог обыграть кандидата в мастера? И каким образом я жульничал и ради чего?

— Не знаю, не знаю, но так, как играли вы, так нельзя играть, так никто в мире не играет!

— Что значит «нельзя играть»? Я где-нибудь нарушил правила, или украл фигуру с доски у соперника?

— Вы не понимаете! До такой комбинации, которую вы осуществили, не мог додуматься нормальный человек, даже гений, это выше человеческого разумения! Вот я и подумал, что это просто фокус, трюк или гипноз.

Алексей расхохотался.

— Ну, во-первых, молодой человек, Алехин и не такие комбинации проводил, похлеще будет. Ты вот говорил, что все деньги на книжки тратишь, — шахматные поди, я угадал? Угадал… А триста избранных партий Алехина с его комментариями в твоей библиотеке имеются? Нет… Плохо, брат, вот когда прочтешь эту книгу, поймешь, о чем я говорю.

— Но если это так, — Миша по-прежнему с недоверием смотрел на повеселевшего Алексея, — то вы сможете вновь показать и объяснить мне эту комбинацию на шахматной доске.

— Безусловно, от первого до последнего хода.

— Но мы же больше не увидимся. В сад вам пока приходить нельзя…

— Это точно, — Алексей усмехнулся, — пока не стоит.

— Дядя Леша, уходим отсюда, смотрите, навстречу нам движутся два милиционера, скорее!

Алексей сам не заметил, как Миша за рукав притащил его к входу во Дворец пионеров.

— Вы приведете себя здесь в порядок, умоетесь, я вам все покажу. — Миша сделал паузу и добавил с затаенной надеждой в голосе: — И потом объясните комбинацию.

Алексей положил свою испачканную руку на голову парнишке и кивнул головой. От последнего предложения он отказаться не мог. В возрасте Миши его съедало бы такое же желание — докопаться до шахматной истины. Он понимал его и бесконечно ему симпатизировал.

Как им удалось миновать охрану, одному Богу известно. Миша плел про каких-то консультантов, про какие-то родственные связи с Алексеем. Охранник ничему не поверил, но разрешил зайти ненадолго в шахматную секцию, после того как Алексей оставил ему свой паспорт. От реплики постовой, однако, не удержался:

— Миша, пускаю в первый и последний раз, и то только потому, что хорошо тебя знаю. Бомжам, между прочим, не место в шахматной секции, им место — на помойке.

— Да не бомж он, а шахматист!

— Ага, ты эти байки своей бабушке рассказывай.

Когда они добрались до шахматной секции, у Алексея затуманились глаза. Несмотря на сделанный ремонт, он узнавал здесь каждый закуток. Он делал вид, что слушает Мишу, а сам с наслаждением вдыхал запах бесчисленных шахматных досок и массивных деревянных столов, сохранившихся еще с тех далеких времен. Он взял короля и крепко сжал в ладони. Его целиком захлестнули воспоминания.

Очнулся он, когда почувствовал, что кто-то теребит его руку. Напротив него сидел Миша. Его доверчивые глаза горели нетерпением.

— Алексей Алексеевич, вот я расставил позицию, после чего последовала ваша дикая жертва ладьи. Все правильно?

Алексей тряхнул головой и посмотрел на доску.

— Молодец, все верно запомнил. А теперь смотри.

И в следующие минуты перед глазами Миши начало вершиться волшебство. В руках Алексея фигуры действительно оживали. Они могли горевать и радоваться, смеяться и плакать, а главное — думать и принимать решения, от которых захватывало дух. Алексей объяснял сложнейшие положения теории таким простым языком, что Мише сразу становилось все понятным. Неясным было только одно: как он сам не мог додуматься до такой пустяковины. Наконец был сделан последний ход.

— Теперь ты понял, почему ладья улыбалась, когда ее съели?

Миша смотрел на доску как зачарованный, не в силах ничего ответить.

В этот момент двери с шумом распахнулись. На пороге стояли охранник и высокий пожилой человек.

— Вот, посмотрите, Вадим Александрович, что Мишка вытворяет! Обещал, что скоро уйдут, а сидят тут уже больше часа. Может быть, милицию вызвать, не нравится мне этот бомж. А не террорист ли он?

— Погоди, Ваня, сейчас разберемся.

Умный, внимательный взгляд остановился на Мише. «Это директор Дворца», — успел он шепнуть Алексею.

— Миша, как же так получается? Ты же знаешь, что посторонних людей без согласования с администрацией во Дворец приводить нельзя.

Алексей, сидевший спиной к говорящему, обернулся.

— И эти правила… — хотел было продолжить директор, но в следующее мгновение он оттолкнул ногой, стоящий на пути стул и бросился вперед. Его губы шептали одно слово: — Алексей, Леша, это ты?

Алексей поднялся и оказался в объятиях Вадима Александровича.

— Ты, ты…

— Жив, вы хотели спросить? — усмехнулся Алексей.

— Понимаешь, никто толком не знал, где ты и что с тобой. Кого ни спрашивал — все пожимают плечами. После того ужаса всякое могло случиться, но ты живой, молодчина!

Алексей задумчиво кивнул головой.

Директор резко обернулся к охраннику и Мише и произнес голосом, в котором чувствовались торжественные нотки:

— Друзья, вы хоть знаете, кто перед вами стоит? Нет? Так я вам сейчас скажу. Алексей Алексеевич Богуславский. Самый талантливый, величайший шахматист России, которому только трагические обстоятельства не позволили стать чемпионом мира. Он является воспитанником нашей шахматной секции, ее гордостью. А ты, Ваня, — милицию вызывать…

— Я же, Вадим Александрович, не знал.

Миша смотрел на все происходящее с широко раскрытым ртом.

— Ну, Леша, у тебя и видок! Ты что, борьбой занимался?

— Да, нет, партийку в шахматы сгонял, — улыбнулся Алексей.

— Давай, рассказывай с самого начала. Про тебя мне все интересно.

Когда Алексей закончил, в комнате стояла тишина. Вадим Александрович задумчиво смотрел в окно.

— Да, досталось тебе, Леша. А сейчас у тебя, значит, ни работы, ни дома своего?

— Значит так.

— Вот что, Алексей, не подумай, что принизить тебя хочу, но не согласился бы ты возглавить шахматную секцию в нашем Дворце? Деньги у нас хоть небольшие, но стабильные, со временем мы тебя на две ставки оформим. Короче, не хочешь ли обучать шахматному, да и жизненному искусству таких огольцов, как вот этот Мишка, с которым ты уже познакомился?

— Хочу, — ответил Алексей и крепко закрыл глаза.

Краеведение

Теперь и сам не знаю, радоваться, что случился в моей жизни тот день, или… Июль. Питер был поглощен жарой. Я уныло брел из одного корпуса института в другой. И зимой-то нынче сотрудников встречается негусто, а тут уж совсем одиночество. И надо же было такому произойти — на раскаленном асфальте я лоб в лоб столкнулся с сотрудником, которого и знал-то шапочно. Обычно поздороваемся, отпустим шуточку и каждый по своим делам. А тут, видно, на почве безлюдья обоих заела тоска, и мы разговорились. Сначала о науке, но беседа не клеилась — уж очень разная у нас специализация. И вдруг он у меня спрашивает:

— А у тебя велосипед есть?

Я удивился, но вспомнил о своем стареньком, пылящемся в углу коридора складном велике.

— Есть, но я давно на нем не ездил. А ты это к чему, Коля?

— Дело в том, что помимо родной биохимии меня поглотила одна страсть.

— Ну, это бывает. Ты что, на старости лет пассию нашел? Зря, Коля, в нашем возрасте после этого все быстренько в могилу сходят.

Коля энергично замотал головой.

— Круче, гораздо круче: я заболел краеведением!

— Чем?!

— Краеведением. Я изучаю историю Ленинградской области. И хочу постичь ее в полном объеме.

— Интересно, — неуверенно протянул я.

— Вот ты много знаешь о Северной войне с финнами в наших краях?

— Ну, кое-что.

— А я теперь досконально.

— Здорово, а при чем тут велосипеды?

— А при том, что я могу тебе устроить экскурсию по местам ожесточенных боев.

— Коль, даже не знаю, все как-то неожиданно. Я давно не ездил…

— Так, в ближайшую субботу в одиннадцать часов утра встречаемся на платформе Ушково с велосипедами.

«Хорошо, что в 11 утра, а не вечера!» — усмехнулся я про себя.

Мой складной велик, не без труда, мне удалось привести в порядок. В назначенное время я очутился на пустынной платформе. Николай тоже был точен — он вышел из другого вагона. Вначале мне все понравилось. Утренняя свежесть, золотистые лучи, пронзающие кроны сосен, трели неведомых птиц. Понравилась и Колина фраза: «Ехать будем неспешно, в удовольствие, все должны рассмотреть, как следует». Уже через пять минут я вынужден был жать на педали изо всех сил. Коля превратился в точку, а дороги к ожесточенным боям и линии Маннергей-ма я не знал. Я попробовал закричать, да куда там — он просто исчез. Все это меня немного озадачило.

Сколько укоризны и немого упрека читалось в глазах Николая, когда я наконец добрался до него!

— Ты же говорил «неспешно».

— А разве я быстро ехал? Так мы до ночи не успеем рассмотреть все запланированное.

— До ночи?

— Да хоть до утра следующего дня. План есть план.

— Понятно, — задумчиво произнес я.

Чтобы попасть в первый намеченный пункт, нам необходимо было пересечь шоссе, по которому как угорелые, сплошным потоком в обе стороны мчались автомобили.

— Давай попробуем в другом месте.

— Давай.

Однако чтобы дойти до другого места, необходимо было сначала перебраться через болото. Не перебрались. Промокли до нитки, на велосипеды было жалко смотреть.

— Коль, может, вернемся?

На меня обрушился взгляд, по сравнению с которым ядерный взрыв показался бы светом от настольной лампы. Как мы перебежали шоссе, для меня так и осталось загадкой.

Несколько километров ехали до какой-то горы, на которой находилось какое-то загадочное имение. От имения ничего не осталось. В нем когда-то жила семья то ли белого офицера, то ли красного комиссара. Убей бог, не помню, да и там не мог понять — струйки пота заливали глаза, сознание мутилось. Между тем Николай мне с увлечением рассказывал, как владельцы имения бесконечно изменяли друг другу, как офицеры постоянно пытались подстрелить один другого на дуэли и как они все вместе беззаветно любили Родину. Затем ближе к 37-му году их всех дружно посадили, а дух скончавшейся от чахотки хозяйки усадьбы до сих пор обитает здесь.

Далее Коля поведал о молодцах краеведах — нескольких милых старушках, которые в течение многих лет пишут письма в поселковый совет с требованием установить памятник всем жителям имения, как борцам за справедливость, мученикам и страдальцам. Коля полностью поддерживал это благородное начинание, я тоже энергично кивал головой в знак согласия.

Далее Коля таскал меня вместе с велосипедом по склонам горы и показывал многочисленные мрачные каменные дзоты, из которых финны стреляли в солдат Красной армии. У последнего дзота я встал на колени и взмолился:

— Коля, может, достаточно, я все увидел, все понял, может, вернемся?

— Нет, осталось еще три дзота, без них нельзя, иначе ты не поймешь всю структуру финской обороны и гений Маннергейма.

Как и когда мы перебежали шоссе и поехали в обратную сторону я, конечно, не помню. Но по мере того, как ноги все увереннее начали крутить педали, мною овладело радостное чувство и в мозгу возник образ маленького ресторанчика в Зеленогорске. Там уютно, тепло, там пиво и такие вкусные спагетти с ветчиной! Коля, как всегда, скрылся где-то впереди, а я неспешно крутил педали и мечтал.

Он возник внезапно — стоял рядом с велосипедом и ждал меня. «Как благородно, — подумал я, — или, может быть, у него что-то случилось с великом?» Выражение лица у Николая было непреклонным. Он показал на противоположную сторону дороги, за которой высилась гора.

— Нам туда.

— Зачем, Коля, мы уже все посмотрели.

— Значит, ты не понял главного: в краеведении не бывает мелочей. Самое интересное я всегда оставляю на конец.

— Ты хочешь сказать, что нам нужно будет подняться на эту гору?

— Обязательно.

Я снова готов был пасть на колени.

— Коля, давай в следующий раз, у меня нет сил, поедем, я знаю, тут недалеко есть чудесный ресторанчик, уже совсем скоро.

— Ты хочешь променять рассказ о героической поварихе Клаве на чревоугодничество? Не ожидал!

— Но, Коля…

Воспоминания, как мы взбирались на гору, стерлись из памяти. К счастью, все тяжелое быстро забывается. Почти час спустя мы оказались на вершине, но на ней ничего не было, кроме вязкого песка и нескольких сосенок.

— Коля, а зачем мы сюда пришли?

— Нам не сюда. Нам вот в ту сторону, еще километра два.

Я застонал.

Спустя еще час, обессиленный, я уперся бессмысленным взором в огромные гранитные камни, врытые в землю.

— Ты видишь этот дзот? Невдалеке будет еще один, и мы обязательно туда сходим тоже, — в голосе Николая не слышалось ни одышки, ни тени усталости. — Вот ради этого мы сюда и пришли.

— Коля, а мы за сегодняшний день уже много видели точно таких.

— Это особенные, — отрезал Николай.

После он поведал мне душераздирающую историю о том, какие страшные бои шли в этих местах и наши войска никак не могли подступиться к этим дзотам. И только повариха Клава, предварительно укокошив трех финских «кукушек», позволила Красной армии овладеть этими укреплениями.

— Теперь ты, понял зачем мы сюда шли?

Я стоял потрясенный, не в силах пошевелиться.

— Понял.

— Теперь можем спускаться. Эй, ты что делаешь?! Гора очень крутая, слезай с велосипеда!

Я не слушал его, только напоследок крикнул:

— Коля, а ты знаешь, что такое маунтинбайк? — и дико захохотал.

В больницу, в которой я пролежал почти месяц с переломами, один раз заглянул Коля.

Выступление

— А где билет? Деньги вы взяли, а билета не дали.

Сергей вздрогнул.

— Простите, да, да, сейчас. — Он покрутил катушку на жестяном стержне и неловко оторвал билет.

Трамвай повизгивал на поворотах, кондуктор Сергей поднял воротник старенького полушубка. В вагоне было холодно и сыро. Он пребывал в задумчивости и мало обращал внимания на входящих и выходящих людей. Сейчас он вообще находился очень далеко от неуютного вагона с заиндевелыми окнами.

Перед взором Сергея стоял большой актовый зал института, в котором проходили заседания Ученого Совета. Он постоянно вспоминал последнее заседание, которое перевернуло всю его жизнь. А жизнь эта хоть и не была богата на события, но текла в спокойном русле и нравилась Сергею своей устойчивостью. Все, наверно, так бы и продолжалось, если бы не его тайная мечта.

Сергей был уже немолод, но продолжал пребывать в институте, в котором проработал всю жизнь, простым научным сотрудником. В молодости, как и все, бредил научными открытиями, Нобелевскими премиями, но гениальные идеи так и не посетили его, и постепенно он смирился с жизнью рядового сотрудника — небогатой, зато покойной и неспешной.

Сергей не являлся членом Ученого совета, однако всегда посещал его заседания. В актовом зале ему нравилось все, но особенно кресла, обитые зеленым сукном, и трибуна с микрофоном. Сергей не имел права принимать участие в голосовании Совета, но выступать, как член коллектива института, в принципе, мог. В первую очередь слово, конечно, давали маститым членам, но где-нибудь в конце могли затесаться и другие.

И вот с давних пор в душе Сергея поселилась мечта: как-нибудь, когда-нибудь, по какому угодно поводу, но обязательно выступить в этом величественном помещении, среди таких уважаемых людей. Шло время, а повод так и не подворачивался. По науке ничего нового он сообщить не мог, а в хозяйственных вопросах и вовсе не разбирался. Всякий раз он как завороженный смотрел на микрофон, и воображение рисовало его, произносящего пламенную речь — умную и своевременную.

В тот недоброй памяти день Ученый совет был необычным, не рядовым. Актовый зал еще задолго до начала заседания оказался заполнен. В проходах между креслами толпились как маститые профессора, так и лаборанты и уборщицы. Пришли даже рабочие из мастерских. Тревожный гул наполнял пространство — казалось, что находишься в салоне набирающего высоту самолета.

Повод и впрямь был серьезный. Никто не знал точно, но ходили слухи, что может произойти отречение старого директора и назначение нового.

Сергей тоже начал волноваться. Искорки предвкушения чего-то необычного, тревожного, как маленькие молнии разбежались по всему телу и стали покалывать каждую клеточку сознания. Он вертел головой, прислушивался, но ничего не мог понять.

Заседание началось. На трибуну вышел директор. Вид у него был скверный. Он не был похож сам на себя. Всклокоченные волосы, обострившиеся морщины. Однако старому, опытному волку удалось взять себя в руки. Ровным голосом он рассказал о достижениях института, которые случились при его руководстве. О том, каких бы вершин достиг институт, если бы ему до конца удалось осуществить свои замыслы. Но… Но оказывается, сменилось в Москве руководство — правительство внезапно потребовало омоложения руководящего состава. Короче говоря, вот тебе, бабушка (вернее, дедушка), и Юрьев день.

Сергею очень понравился доклад директора. Он взволновал его до глубины души, впрочем, как и вся внезапность и значительность происходящего.

На прощание директору хотелось послушать, что думают сотрудники о годах его правления. И он предложил слово желающим. Зал молчал. Директор вторично воззвал к залу. Все молчали. «Ну, нет так нет», — вконец расстроенным голосом произнес он.

Вдруг Сергей высоко вскинул руку и в следующее мгновение, одергивая куцый пиджачок, ринулся к микрофону. Он не знал, что именно будет говорить. Да это было и неважно. Сергей чувствовал, что сбывается его главная мечта — наконец он выступит в актовом зале перед всем большим Ученым советом.

Речь Сергея, хоть подчас и была сбивчивой, но зато воистину пламенной. Не скупясь на красочные эпитеты и метафоры, он описывал годы правления директора как самые плодотворные в истории института. Получалось так, что ни до, ни после его правления ничего хорошего не было и, конечно, быть уже не может, лишь прозябание и захирение. Сам же директор в речи Сергея предстал этаким былинным героем — мудрым и бескорыстным, готовым ради распоследней уборщицы пожертвовать всеми личными благами жизни.

В зале воцарилась глубокая тишина. Оторопели не только видавшие виды академики и профессора, но и сам директор. На такую речь он явно не рассчитывал. А Сергей, словно по мановению волшебной палочки вдруг превратившийся в истинного поэта, уже не мог остановиться, чуть притормозить. Поэтому не мог он заметить неприязненный взгляд человека, находящегося в президиуме, — человека, который шел на смену старому директору. А тот лишь покачивал головой и едва заметно усмехался.

Закончив речь, Сергей с победоносным видом, непривычно выпятив грудь, направился через весь зал к своему креслу.

Столь желанное выступление состоялось. Мечта Сергея сбылась.

Сразу после заседания, да и на следующий день, он оказался в центре внимания. Коллеги, которые раньше рассеянно кивали при встрече, теперь сами подходили к нему. «Ну ты, брат, и выдал! Вот только если бы ты это раньше сказал, пока директор был в силе, поимел бы лабораторию. А так запоздал маленько. И чего тебя прорвало?» — после таких слов, его, как правило, снисходительно похлопывали по плечу и добавляли: «Держись, брат». Сергей не замечал насмешливости тона и пребывал на вершине блаженства. За всю свою долгую научную жизнь судьба ни разу не предоставила ему шанса оказаться в центре всеобщего внимания. Теперь же он со всеми раскланивался, беспрестанно кивал головой, на шутки отвечал шутками. И только раз его смутили слова старого, уважаемого и обычно молчаливого профессора, которые он произнес будто бы и не в адрес Сергея, а в пространство: «Знаете, за всю свою историю человечество так и не выдумало более беспроигрышной линии поведения, чем молчание». В первый момент Сергея несколько озадачило такое высказывание, но он быстро отмахнулся от него. «Глупости говорит старик, а как же, например, мое выступление? Всех всколыхнуло, все только о нем и говорят. А промолчал бы я…» Сергей с легким сердцем тут же забыл о пожилом профессоре.

Спустя три месяца новый директор провел реорганизацию института и на вполне законных с юридической точки зрения основаниях провел сокращение штатов. В своем отделе первым уволенным оказался Сергей.

Какая-то совсем маленького росточка старушка теребила рукав его полушубка. Сергей очнулся.

— Вы не поможете приложить мою карточку к валидатору, а то мне не дотянуться?

Трамвай, покачиваясь и поскрипывая, летел по кругу. По заколдованному кругу.

Зоопарк

Серегу Дерюгина вызвал главный редактор местной питерской газеты.

— Сережа, я решил поручить тебе большой тематический репортаж. Хватит отделываться малюсенькими заметочками-карапузами. Пора проверить тебя в настоящем деле. Если справишься, жизнь твоя станет много интереснее. Будешь посылаться на интересные задания — большие репортажи. А там и до интервью со знаменитостями рукой подать.

Серега весь превратился в слух.

— Тема твоего репортажа — зоопарк. Знаешь, о нем ходят разные слухи, в одной московской газете наш зоопарк даже черной краской измазали. В твою задачу входит представить зверинец во всей красе. Репортаж должен быть солидный, с научной подоплекой, чтоб комар носа не подточил. Так что дуй сначала в библиотеку, а потом к директору зоопарка. Я уже с ней созвонился. Она ждет не дождется тебя. Задача будущему Хемингуэю ясна?

— Так точно, Павел Анатольевич.

— Молодец, работай. Кстати, а сам-то ты животных любишь?

— Полюблю, Павел Анатольевич.

— Давай, в путь.

Серега Дерюгин с воодушевлением полетел в Публичную библиотеку. Там он проштудировал большое количество источников о питерском зоопарке, о других зоопарках мира, о содержании животных в неволе, об их повадках и особенностях поведения в естественной среде. Узнал много нового, был очень доволен собой и начал набрасывать остов будущего репортажа.

В зоопарке его приняли любезно. Директриса после милого разговора протянула ему стопку листов.

— Сергей, мы подготовились к встрече с представителем столь уважаемой газеты. Это может облегчить вам работу. Поверьте, здесь отражены как достоинства, так и некоторые недостатки нашего учреждения. Все по-честному. Вы, как опытный журналист, конечно, можете что-то изменить, дополнить, ну что я вам буду объяснять — вы сами все знаете и понимаете.

Сергей сидел в уютном кабинете, пил кофе,

ел вкусные пирожные и думал: «Как же здесь хорошо!»

И неведомо было Сереге Дерюгину, что в это самое время грузный «Боинг», подпрыгивая на стыках бетонных плит, перешел в режим резкого торможения в аэропорту Пулково. Там приземлился самолет, следующий по маршруту Кения — Санкт-Петербург.

На борту этого лайнера находилась самая знаменитая во всем мире исследовательница дикой природы англичанка Джейн Каллаген. Прилетела она по приглашению Петербургского университета. А вернее, известного профессора биологического факультета Александра Юрьевича Малыгина. Знаменитая англичанка хорошо знала его работы, касающиеся поведения бурых медведей в естественной среде, и заочно относилась к профессору с большим уважением.

Малыгин лично встретил ее в аэропорту, и с первых слов они понравились друг другу. Это были родственные души, которые беззаветно любили живую природу и всех животных без исключения.

Юрий Александрович, забыв о правилах приличия, вместо полагающейся при встрече светской беседы — как долетели, как себя чувствуете, — с жадностью начал расспрашивать о том, как ей удалось спасти такое количество львов в Кении, кишащей браконьерами и бандитами. Она поняла его порыв, отвечала охотно, с жаром тоже, забыв о всяком этикете. Очнулись они от нетерпеливых покашливаний водителя такси. Оказывается, они уже долго стояли перед входом гостиницы, в которой должна была остановиться Джейн Каллаген.

На следующий день они с утра работали на кафедре Малыгина. Договорились, что завтра она прочтет большую лекцию для всего биологического факультета. Далее Малыгин представил ее ректору. И после всех светских мероприятий предложил сопровождать ее вечером в Мариинский театр на лучший в мире русский балет. Да еще какой балет — «Лебединое озеро»!

— Мистер Малыгин, «Лебединое озеро»? — безучастным голосом переспросила Джейн.

— Конечно, мисс Каллаген, такое можно увидеть только у нас, или на гастролях. Но вы ведь всегда в Африке, а львам это не интересно, и поэтому артисты туда не ездят, — улыбнулся Малыгин.

К его немалому удивлению, он не прочел в глазах Джейн никакого воодушевления. Она замялась, а затем произнесла тихим голосом:

— Профессор, извините меня, я много слышала, у вас действительно прекрасный балет… Я не хочу вас обидеть… Но можно вместо театра мы сходим с вами в зоопарк? — На этом месте ее глаза загорелись, а голос снова стал громким и уверенным. — Дело в том, что в каждой новой стране, в каждом городе, где бываю впервые, я всегда посещаю зоопарк. Для меня это крайне важно. По тому, как содержатся животные, какое к ним отношение, мне сразу становится все ясно: где я нахожусь и кто меня окружает.

Повисла неловкая пауза. Малыгин молчал.

— Да вы не беспокойтесь, — тепло улыбнулась Джейн, — если в вашей стране все люди такие же, как вы, тогда у вас все в полном порядке. И зоопарк наверняка в прекрасном состоянии, и животные там чувствуют себя хорошо. Я хочу все это увидеть.

Малыгин после долгого молчания кивнул головой.

— Конечно, Джейн, мы пойдем в зоопарк. Хотите, я свяжусь с его дирекцией, нас встретят, все покажут. Они будут счастливы видеть такого гостя.

Каллаген отчаянно замахала сразу двумя руками перед лицом Малыгина.

— Нет-нет, ни в коем случае! Я не хочу никаких официальных приемов. Только инкогнито! Я хочу увидеть все как есть.

Малыгин снова кивнул головой.

— Хорошо, Джейн, пойдем тогда завтра, после вашей лекции.

Каллаген умоляюще посмотрела на него.

— А можно сегодня, сейчас?

«Ну, Саня, держись, деваться тебе некуда. Придется тебе, сукин сын, все свое красноречие выплеснуть наружу, чтобы хоть как-то скрасить картину, чтобы хоть как-то отвлечь ее от созерцания этих клеток. Это тебе не лекции читать», — пронеслось в голове у Малыгина.

Обезьяны, тигры, печальный бурый медведь, неподвижный жираф сменяли друг друга. А Александр Юрьевич говорил и говорил, без устали, без остановки. Вдохновенно и ярко, стараясь мысленно вернуть великого зоолога то в Африку, то в Южную Америку, только бы подальше отсюда. «Ну, я сегодня просто Пушкин какой-то!» — мелькнуло у него в подсознании.

Внезапно Малыгин поймал себя на том, что если вначале Джейн откликалась и поддерживала беседу, то сейчас он говорит в пустоту. Нет, она по-прежнему была рядом, правда, чуть отстала. Он заметил это краем глаза. Малыгин повернул голову.

Она смотрела мимо него, куда-то в пространство. Из глаз Джейн текли слезы. Не каплями, не тоненькими ручейками, а бурным потоком. Малыгин остолбенел. А затем, поддавшись порыву, подошел к ней и обнял за плечи. Она даже не заметила этого, оставаясь неподвижной и молчаливой. Слезы продолжали струиться. Ее взгляд был безучастным ко всему.

— Проходи, Сережа, проходи, — приветливо помахал рукой главный редактор, когда увидел на пороге своего кабинета переминающегося с ноги на ногу Дерюгина. — Прочитал я твою статью о зоопарке. Ну, что я могу сказать, хотя и нельзя такого говорить вам, молодежи? Молодец, Сергей, справился. Да еще как справился! Все на месте — и животные, и люди. В твоем зоопарке жить хочется, хоть сам в клетку полезай, — рассмеялся редактор. — А сейчас гранки отнеси директрисе. Пусть почитает, порадуется, хорошая тетка. Чего застыл, давай дуй. Если и дальше так будешь работать, тебя ждет большое будущее. Только смотри не зазвездись, как говорят в вашей молодежной среде.

Пеппа

Электричка остановилась. Люди начали прыгать из вагонов, расстояние до платформы — чудовищное, на стариков было больно смотреть. «Во, смотри, совсем охренели, какие длиннющие объявления на панели стали писать! Обычно короче: “Мальвина, отдых, 1000”. А тут… Почитаем?» Маш, ты что, совсем обалдела, каких-то проституток письмена читать. У нас в руках мотыги, тюки». — «Да ладно, я пошутила».

Я тоже опустил глаза, услышав этот диалог Через всю платформу скакали неровные буквы, намалеванные белой масляной краской. Читать я тоже не стал — что хорошего могут написать на панели?

Василий сидел на своем участке в садоводстве на маленькой скамеечке среди чертополоха и перочинным ножом затачивал стебель какого-то растения. Стебель был полый внутри, почерневший и почти целиком сгнивший. Он медленно водил по нему лезвием, глаза его ничего не выражали, а в уголках рта пузырилась медленно вытекающая слюна. Он уже давно сидел за этим бессмысленным занятием в полной тишине. И вдруг оживился, заметил на жухлом, дырявом листике рядом с собой медленно ползущую божью коровку. Василий что-то промычал, отложил в сторону стебель и нож, и начал шарить заскорузлой черной пятерней в кармане штанов. Вытащил коробок спичек, поджег одну из них и начал медленно подносить к божьей коровке. Она в последний момент почуяла опасность и успела вовремя улететь. Из чертополоха послышался клекот, перемежаемый отборным матом.

Василий ввалился в дом, сразу открыл зеленую, выщербленную дверцу кухонного шкафчика, в его руках оказалась огромная бутыль то ли водки, то ли самогона, то ли спирта. Он было поднес ее к грязному, в серых разводах граненому стакану, но передумал и начал пить из горлышка, глоток за глотком, пока не опорожнил на треть.

В неказистом, облупленном домике, наружные стены которого когда-то были окрашены синей краской, а теперь выцвели и покрылись мутными водянистыми разводами, Василий жил не один — со своей немолодой сожительницей и ее тринадцатилетней дочкой от первого брака, которую все в округе звали Катюшей.

Катя осторожно, озираясь, приближалась к дому. Глазами на заросшем участке она высматривала, не прячется ли в кустах сорняка или за поленницей Василий. Год назад он ее очень напугал. Когда она вот так же, ничего не подозревая, подходила к двери, он вдруг выскочил из-за угла пьяный с топором в руках. Увидев ужас в ее глазах, он дико захохотал, а потом начал крутить огромным топором над ее головой, как пропеллером. В ту ночь мать не отходила от ее кровати. Катю бил озноб, она постоянно вскрикивала и все время порывалась убежать из дому. С тех пор она вспоминала кусок своей жизни до Василия как самый счастливый. Перед глазами вставал ее отец, он всегда казался ей маленьким сухоньким старичком, хотя в пору ее детства ему едва перевалило за сорок. Беззлобный, суетливый, он часто делал все невпопад, но никогда ее не обижал, да и других тоже. Окружающие подшучивали над ним, но он не обращал на это внимания. А многих шуток он и разобрать не мог, потому что не мог расслышать. Тугоухим был отец Катюши, носил слуховой аппарат. Его тугоухость и оказалась для него роковой. В один из злополучных дней, накануне Кате исполнилось пять лет, отец на станции переходил железнодорожные пути, аппарат у него был отключен, голову вправо-влево не повернул, а шума приближающейся электрички не услышал.

Два года после этого они прожили с матерью вдвоем. Тосковали по отцу, но для Кати теперь и эти нелегкие годы казались верхом блаженства. А затем появился Василий. Внезапно вошел вместе с матерью, бесцеремонно плюхнулся на диван, а на Катю зыркнул недобрым взглядом. И у Катюши сразу все оборвалось внутри. Родилась она, видно, с очень чувствительной душой, нервно воспринимающей окружающий мир. Такие дети бывают. И хоть ничего она не знала наперед конкретно, но ясность того, что их мир неотвратимо полетит под откос, возникла сразу и бесповоротно. И никакая гадалка, никакая ясновидящая не смогла бы с ней в тот миг соперничать в точности предсказания. «Познакомься, Катя, это теперь твой новый папа, дядя Вася», — сказала тогда ее мать наигранно веселым голосом. Катюша покачала головой и тихо произнесла: «Здравствуйте, дядя Вася». Потом, когда она тысячу раз вынуждена была, вся заплаканная, прятаться от скандалов и пьяных побоев у их соседки тети Нюры, она настойчиво ее спрашивала: «Теть Нюра, ну зачем, ну зачем мама привела его в дом?» — «Понимаешь, девочка, бабе без мужика никак, плохо бабе без мужика, какой бы он ни был. С ним все легче, все как у всех», — приговаривала Нюра, поглаживая русые волосы на голове Катюши, а в глазах у самой стояли слезы.

Находиться постоянно в верхней точке нервного напряжения, в обстановке пьяных угаров, когда не знаешь, что последует в следующую секунду, невозможно не только для неокрепшей, ранимой психики маленького ребенка, но даже и для закаленных, уравновешенных взрослых. Поэтому все шло к тому, что Катя в любой момент могла просто лишиться рассудка. И вдруг, вдруг жизнь Катюши изменилась кардинальным образом. Будто кто-то сверху бросил ей под ноги щепотку солнечных лучиков. Теплых желтых лучиков.

Однажды она возвращалась со станции из магазина с сеткой, заполненной нехитрой снедью. Справа вдоль грунтовой дороги тянулась канава, наполненная грязной, мутной водой. На душе было нехорошо, и Катя машинально перебирала ногами, обутыми в дырявые, износившиеся кеды. Машин не было, вокруг стояла тишина. Вдруг она услышала негромкие звуки, похожие то ли на всхлипывания, то ли на скулеж. Она прошла дальше, звуки начали затихать, но не прекратились. Катя вернулась назад, заглянула в канаву. У самой кромки черной воды, цепляясь передними лапами за осыпающиюся комки земли, со дна канавы пыталась выбраться небольшая собачонка. Катя отбросила авоську с продуктами в сторону, встала на колени и осторожно вытащила дрожащее и скулящее существо.

Она прижала ее к груди и тут же утонула в беззащитном взгляде огромных, добрых глаз. Когда она рассмотрела собачонку получше, то заметила, что у нее не хватает задней левой ноги. То ли собаки покалечили, то ли люди. Для Катюши этот факт ровным счетом не имел никакого значения.

С этой минуты ее жизнь поменялась коренным образом. Василий поначалу пришел в бешенство, а затем даже обрадовался — появился лишний повод издеваться над беззащитным ребенком. Он постоянно вспоминал слова своего отца, который в тридцатые годы служил в лагере конвоиром: «Запомни, Васек, нет большей силы над человеком, чем страх, всякие деньги, подкупы — все фигня, только страх настоящий владыка». Ну, вот тут он ошибся. Поначалу все получалось по отцу. Сколько раз с ужасом в глазах, прижимая к груди завернутую в холстину длинноухую собачонку, которую она назвала Пеппой, Катюша убегала от пьяного, куражащегося Василия то к тете Нюре, а то и вовсе в поле. Чего только не выдумывал изверг. К единственной задней ноге привязывал жестяную банку, наполненную камнями, и в плошку с водой водку подливал, мог бы и яд, но не хотел — исчез бы повод для издевательства. Настал день, когда он в очередной раз решил попугать животное. Нашел мешок, затащил в него визжащего пса и решил им покрутить над головой плачущей и умоляющей Кати. Вначале он ничего не понял, подсознательно его только удивило, что девчонка вдруг перестала кричать и плакать и вообще издавать какие-либо звуки. Он чувствовал, что она рядом. Когда он поднял глаза, то увидел неподвижную Катю с сухими глазами. В них не было ни страха, ни мольбы, ни ненависти. То, что их заполняло, было страшнее любых чувств, они были совершенно пустые. Двумя руками Катя сжимала древко топора. Всей своей звериной сущностью Василий уловил: еще мгновение, и его череп разлетится на куски. С криком, похожим на вой, бросив мешок, он отскочил в сторону и выбежал из дому.

Не учел этот человек, что Пеппа стала единственным светлым пятном в жизни затравленного ребенка, смыслом ее жизни. Не учел, что загнанный в угол что зверь, что человек уже не боится ничего и защищать свое сокровище будет до конца. Но многого в психологии человека не учел, да и не мог учесть маленький подросток, коим и являлась Катюша. Не знала она тогда еще, что дна у человеческой мстительности и подлости не существует.

После этого происшествия жить стало легче. Василий сторонился Кати и к собаке не приставал. Только злобные, исподлобья взгляды, которые он бросал на них, со всей ясностью показывали, что внутри у этого человека ничего не изменилось, просто он затаился. Катя и Пеппа стали неразлучны. Даже спали они теперь прижавшись, друг к другу. Из скудных продуктовых запасов Катя умудрялась приготовить что-нибудь вкусненькое не себе, а в первую очередь Пеппе. Василий их не трогал, жизнь налаживалась, и впервые за долгое время Катя почувствовала себя счастливой.

Однако вскоре случилось то, что рано или поздно должно было случиться. От постоянных пьяных скандалов, нервотрепки, безденежья слегла Катина мама. Она попала в поселковую больницу с сердечным приступом. Катя собрала авоську с продуктами и поехала навещать мать. Поехала одна, без Пеппы, потому что тетя Нюра сказала, что с собакой ее не пустят. Пеппа сидела в саду под репейником, Василий валялся в своей комнате пьяный, он громко храпел, и Катя решила, что она быстро обернется, ничего плохого не случится, и побежала к электричке.

Храп в избе мигом прекратился. Кряхтя и изрыгая ругательства, Василий доковылял до мутного оконца, тихонько отодвинул штору и внимательно оглядел сад. Затем натянул грязные кирзовые сапоги и, приговаривая: «Сейчас вы у меня попляшете, сейчас вы у меня поймете, кто такой Василий, поймете, что не последний человек, что многое может! Думаете, благодеяние сделали, что к себе в избу взяли, сейчас все узнаете, отродье! Василий вам все покажет, за кем сила настоящая раз и навсегда!»

Поймать собачонку ему не составило труда, куда она могла убежать на трех лапах. Запихав визжащее животное в большой холщовый мешок, он перелеском, чтобы никого не встретить, двинулся в сторону железной дороги. По насыпи он подобрался к рельсам, чутко прислушался, не идет ли поезд, и, не развязывая мешок, положил его прямехонько на один из рельсов и прикрутил к нему для верности тонкой медной проволокой. Затем сполз по откосу и начал ждать. Вскоре вдали послышался звук приближающейся электрички. Василий начал потирать руки. Ближе, еще ближе, и когда свистящая змея поравнялась с ним, он вдруг диким голосом, по-звериному закричал: «Ты сдохла, а я живой, ты сдохла, а я буду жить! Вы все сдохнете, а я буду, и изба будет моей, а вы все сдохнете, как эта сука!» И сквозь этот звериный вой пробивались торжествующие ноты — ноты непобедимой силы.

Когда Катя вернулась из больницы, из-за перегородки ее комнаты доносились мощные раскаты храпа. «Славу Богу, значит, не просыпался», — она улыбнулась про себя и побежала во двор к своей любимице.

Я возвращался в город. Был вечер, но на улице было еще светло. По выщербленным ступенькам я поднялся на платформу. Она оказалась совершенно пустынной. «Раз людей нет видно, электричка придет нескоро» — подумал я и медленно побрел по перрону. «Черт, опять эти огромные белые буквы, намалеванные теперь на этой платформе! — машинально отметил про себя. — Совсем проститутки обалдели в такой глуши объявления писать, кто ими тут заинтересуется?» От нечего делать все-таки решил прочитать — интересно, почему такие длинные стали писать. Неровные буквы заплясали перед глазами, постепенно они начали складываться в слова: «Пропала маленькая собака с длинными ушами, она хромает, у нее нет задней левой лапы, ее зовут Пеппа, помогите найти, телефон…»

За науку!

Александр поёжился от холода. Январь месяц, в лаборатории было неуютно, старые батареи еле грели, от окон сквозило. Он, как и другие, не мог понять и объяснить произошедшего сегодня ночью. Весь институт был взбудоражен, в обычно пустынных коридорах сейчас то и дело пробегали веселые журналисты и озабоченные милиционеры. Как вести себя в сложившейся ситуации, Александр не знал. «Черт, так все хорошо шло, так все было спокойно, и надо было новому директору сотворить такое!» — с тоской и беспокойством думал Александр.

А событие накануне произошло действительно экстраординарное. Недавно назначенного директора крупного научно-исследовательского института рано утром уборщица Глаша обнаружила в сугробе под окнами его собственного кабинета, который располагался на втором этаже. Бедная Глаша, насмотревшись леденящих душу фильмов, ни секунды не сомневалась: убийство! Что есть мочи она огласила пустынную улицу диким криком. Случайные коты, которые ютились в подвале рядом, бросились врассыпную. Глаша, потеряв всякую связь с реальностью, ворвалась в вахтерскую и начала звонить всем подряд: пожарным, газовщикам, медикам, милиционерам. В результате все примчались почти одновременно. К удивлению специалистов разной направленности, когда они обступили тело, оно вдруг неожиданно зашевелилось. Глаша упала в обморок.

— А вы — убийство! До убийства еще дожить надо, — усмехнулся опер из-под нахлобученной шапки-ушанки.

Медики привычно взялись за дело. Медсестра приподнялась с колен и махнула рукой.

— Над ним наклонилась — будто в бочку со спиртом окунулась.

Всем стало веселее. Один газовщик заржал.

— Ну, если от него только спиртом, а газом не пахнет, то мы поехали.

Кто-то вдруг спросил:

— А как он тут оказался?

Все посмотрели наверх. Окно второго этажа, где располагался директорский кабинет, было открыто настежь.

— Лихо погулял дядя, — усмехнулись пожарные и направились к своей красной машине.

— Как вы можете, какой он вам дядя?! Это вновь назначенный и выбранный коллективом новый директор крупного научно-исследовательского центра! — возмутилась ученый секретарь института Аглая Ивановна, которая приходила на работу всегда очень рано.

— Да мы видим, человек действительно уважаемый. А у вас всегда так принято отмечать новые назначения?

Аглая Ивановна ничего не ответила, только поджала губы.

Директор вдруг замычал что-то нечленораздельное, его погрузили в карету скорой помощи, и все разошлись.

Александру и всем остальным сотрудникам какое-то время было тревожно и неуютно.

«Наверное, снимут, и дня бедолага не проработал. А жаль, мужик-то, видно, хороший, наш человек», — примерно такими комментариями сопровождали произошедшее большинство сослуживцев.

Однако опасения оказались напрасными. Через несколько дней, как ни в чем не бывало, Максим Максимович Удальцов оказался в своем кабинете. «Ну, Макс крепкий мужик — видно, связи…» — поднимая пальцы вверх, судачили вокруг

Максим Максимович оказался не только крепким, но и очень веселым мужиком. Вместо того чтобы созвать Ученый совет, обсудить программу дальнейших исследований, провести новые назначения, он решил устроить общеинститутский праздник с концертом, капустником и прочими веселыми номерами. В институте царило единодушное одобрение первого шага нового начальника.

После праздника жизнь вошла в привычное русло. Если кто-то ставил эксперимент, это оказывалось грандиозным событием для всего института. Еще бы! Реактивов было мало, оборудование изношенное. «Вы что, на Нобелевку пошли?» — так звучала стандартная присказка со стороны коллег Зато на празднование бесконечных дней рождения реактивы находились всегда. Непременным почетным гостем таких мероприятий был, конечно, Максим Максимович.

Вот и сегодня в лаборатории Александра тщательно, уже в течение нескольких дней готовились к 40-летнему юбилею будущего кандидата наук Володи. Человек он был уважаемый и заслуженный. Шутка ли — уже 20 лет он писал кандидатскую диссертацию! Отношение к его труду было трепетное. Когда Володя склонялся над кипой бумаг за письменным столом в общей комнате, лаборантки обычно прикладывали пальчики к губам: «Тише, пожалуйста, ученый думает!»

В большой комнате, где проводились эксперименты, с утра накрывали длинный стол. Людочки, Светочки привычно суетились, то и дело доносилось: «Колбаску помельче нарежь, Светуля, для оливье и крабиков, крабиков положи обязательно, Максим Максимович их очень любит». Периодически сюда заглядывал младший научный сотрудник Гриша с головой, украшенной копной седых волос. Что-то напевая себе под нос, он как бы невзначай оказывался рядом со столом и, оглянувшись, с присказкой «Оп-па!» непременно погружал себе в рот кусочек чего-нибудь вкусного.

Заведующий лабораторией Александр сидел сосредоточенный, с непроницаемым лицом в своем кабинете и периодически вызывал по местному телефону кого-нибудь из подчиненных.

— Люба, а как дела обстоят с редисочкой? — строгим голосом он спрашивал у молоденькой сотрудницы, глаза которой искрились весельем и задором.

— Редисочку, Александр Николаевич, сейчас Коля принесет, его специально послали на рынок.

— Правильно, Люба, без редисочки праздник не в праздник. Ну иди, готовься.

Во главе стола торжественно восседал директор. Справа от него расположилась Аглая Ивановна, а слева примостился Александр.

— Можно начинать, Максим Максимович? По-моему, все в сборе, — спросил он шепотом.

— Сейчас сверим часы, — густой баритон директора перекрыл все голоса, — дело-то нешуточное, а в науке что самое главное? Правильно, точность, товарищи. Настоящий научный сотрудник должен быть пунктуален во всем.

— Так точно, Максим Максимович, — легким бризом пронесся хор над столом.

— Итак, друзья, коллеги, сегодня мы отмечаем знаменательный день. Юбилей — дело серьезное. Я, как новый директор, ни в коем случае не хочу ломать славные традиции нашего замечательного института. Ведь что главное в науке? Правильно, сплоченный коллектив. Только он способен на грандиозные свершения и небывалые по своей значимости открытия.

Стол взорвался аплодисментами. Одобрительно покивав головой, директор продолжил:

— Обычно, друзья, бывает сложно влиться в новый коллектив. Но вы для меня сразу стали как родные. Мы оказались, так сказать, на одной волне. И я вижу, нам теперь по силам решать любые научные задачи. Мир содрогнется!

— Браво! За Максим Максимовича, нашего кормчего и рулевого! — со всех сторон раздались восторженные возгласы.

Директор скромно наклонил голову и поднял руку.

— Спасибо, дорогие мои. Но мне кажется, что мы забыли о виновнике торжества. Вот он, — Максим Максимович протянул ладонь в сторону Володи, — вот он, истинный рыцарь науки! Подумайте только: сорок лет, сорок лет человек весь без остатка отдает себя научному труду, нашему общему делу.

— Да ему всего сорок, — шепнула озадаченная лаборантка.

— Не перебивай, директор знает, что говорит, — тут же цыкнули на нее.

Лаборантка часто закивала головой.

— Встань, Володя, — между тем продолжил директор, — пусть страна посмотрит на своих героев.

Гордо запрокинув голову, Володя подскочил со своего места. Раздались аплодисменты.

Ну а что скажет завлаб о своем герое? — Максим Максимович посмотрел на Александра.

— После вас, Максим Максимович, ничего ни прибавишь ни убавишь. Скоро, надеюсь, будем чествовать его в качестве кандидата наук.

— Уж двадцать лет, как ждем, — опять кто-то не вовремя съязвил.

На него так посмотрели со всех сторон, что он тут же проглотил язык.

— Молодец завлаб, молодец Саша, хорошо, правильно сказал, — одобрил директор.

Праздник двигался по нарастающей. Тосты, звон бокалов, шутки, смех. Вдруг поднялась Аглая Ивановна и попросила тишины.

— А сейчас, коллеги, я хочу предоставить слово нашей Женечке. Женечка у нас не только научный сотрудник, но и замечательная поэтесса. Берите пример, товарищи, — личность должна быть многогранной. Ну что, Евгения, вы подготовили для нас что-нибудь новенькое?

Полная немолодая женщина с затуманенным взором медленно встала.

— Спасибо, Аглая Ивановна. Да, у меня есть новое стихотворение про подъемный кран.

— Про подъемный кран, — лицо старшего научного сотрудника Артемьева, слывшего изрядным циником, исказила тонкая улыбка, — это, пожалуй, актуально!

Аглая Ивановна бросила на Артемьева строгий взгляд.

— Подъемный кран — это наверняка аллегория, метафора, — торжественно сказала она.

— Правильно, мы и вся страна сейчас остро нуждаемся в мощном подъемном кране, — вставил свою реплику Максим Максимович, — начинайте, дорогая Женечка.

Во время чтения в зале беспрестанно ерзали, многие прикусывали нижнюю губу, чтобы не расхохотаться в голос. Когда чтение закончилось, Артемьев опять с тонкой улыбкой на устах произнес только одно слово:

— Изрядно.

Лабораторная комната взорвалась аплодисментами, теперь среди общего шума и гама часть сотрудников смогла отвести душу, нахохотавшись вдоволь.

И вдруг, вначале никто не понял почему, общее веселье оборвалось. В зале повисла тишина, все головы медленно повернулись к входной двери. Там стоял маленький человечек со скрещенными на животе руками, и из его глаз потоком текли слезы. Он опустил голову и переминался с ноги на ногу. Общее замешательство и тишину внезапно прервал возглас добрейшей сестры-хозяйки Анны Васильевны:

— Рудик, миленький, что случилось, почему ты плачешь?!

Младший инженер Рудольф, ответственный за исправность оборудования института, молча закрутил головой, и из-под его опущенных век буквально извергся водопад. Анна Васильевна подбежала к несчастному, обняла его за плечи и что-то горячо зашептала. Рудик продолжал мотать головой и всхлипывать. Через некоторое время сестра-хозяйка выпрямилась и громким, четким голосом провозгласила:

— Рудика забыли пригласить на юбилей!

— Как, почему?! — заполнился выкриками зал.

Максим Максимович встал и строго посмотрел в сторону Володи и Александра.

— Как же так, коллеги, самого ценного, самого уважаемого сотрудника вы забыли позвать на юбилей?

Не сговариваясь, в один голос оба выкрикнули:

— Недоработка вышла, Максим Максимович, кровью искупим, больше не повторится!

— Да, уж, пожалуйста, это же ЧП, такого в сплоченном коллективе института, который претендует на головной статус в стране, быть не должно! — отчеканил директор.

Затем он подошел к съежившемуся инженеру, приобнял его за плечо и посадил рядом с собой. Александр вынужден был уступить свое место.

— Штрафную! Штрафную! — разнеслось по лабораторной комнате.

— Коллектив прав, Рудольф. Раз опоздал, необходимы штрафная и хороший тост, — произнес директор.

Тут же Рудику поднесли наполненный до краев бокал. Все опасались, что инженер ничего сказать не сможет, потому что он был совершенно косноязычен, и даже в обычной беседе из него с трудом можно было вытянуть, в лучшем случае одно-два слова.

Но внезапно взгляд младшего инженера просветлел, сморщенное личико разгладилось, слезы иссякли, и он громко, отчетливо произнес:

— За науку!

В Лавке писателей

От неподвижного, долгого сидения у Максима Воробьева затекла спина. Он откинулся на маленьком, неудобном стульчике, и перед его глазами возник нелепый, длинный штырь, к которому была прикреплена картонная табличка. На ней красовались его имя и фамилия, и, что самое главное, надпись, неаккуратно выведенная красными чернилами: «Встреча с писателем». В который уже раз Максим с удовольствием перечитывал ее.

История, в результате которой Воробьев оказался в Лавке писателей, была немного странной. Он не был ни знаменитым, ни маститым литератором, не входил ни в один из ныне многочисленных Союзов писателей. Был просто самоучкой, вероятно, не без некоторого дарования, который сумел наскрести немного деньжат и издать три небольших, худеньких сборника своих стихов. Чтобы покрыть хоть часть расходов, решил попробовать их продавать через Лавку писателей. В других книжных магазинах стихи не принимали.

Он был поражен и обрадован — сборники сразу взяли на реализацию. Правда, почти даже не взглянув на их содержимое. Все в этой лавке куда-то торопились, постоянно хлопали дверьми, громко хохотали, а на покупателей часто смотрели с досадой, как на помеху своей повседневной жизни.

Максим крайне удивился, когда через несколько дней у него дома раздался телефонный звонок и он услышал:

— Вы Максим Воробьев?

— Да.

— Вас беспокоят из Лавки писателей. Мы хотим пригласить вас на встречу с читателями.

У Максима сдавило горло. «Раз меня приглашают на встречу с читателями — значит, мои сборники продаются, как горячие пирожки, люди жаждут меня видеть. Мои стихи потрясли их, ура! Я — поэт, а не просто вшивый научный сотрудник, настоящий поэт!» Эта очевидная мысль пронеслась в мозгу потрясенного Воробьева.

— Простите, неужели все раскупили?

— Хм, а при чем тут раскупили? Пока никто ничего не купил. Но это не важно. Просто поступило распоряжение сверху — совершенствовать работу с читателями, чтобы лучше шла торговля. Читателям ведь будет интересно встретиться с живым писателем. Молчаливые сборники на полках — что это? Пыльная мертвечина. А тут — живой автор! Все расскажет, объяснит — совсем другой коленкор. Согласны?

— Согласен, — тихо молвил озадаченный Максим.

— Вот и славно! Можете прийти на встречу со своими читателями во вторник? Правда, имейте в виду, что сидеть придется долго — с утра и до вечера.

— Могу, я отпрошусь с работы.

— Ради такого дела грех не отпроситься. Все, ждем вас во вторник.

Вечерело. За весь день к Максиму подошли всего два человека. Полистали разложенные перед ним сборники и, не сказав ни слова, ушли. За окнами лавки бесновался влажный осенний ветер. Воробьев загрустил.

Вдруг дверь лавки распахнулась, и к нему стремительно направилась миловидная женщина средних лет.

— Как хорошо, что вы еще не ушли! Раньше мне было никак не вырваться с работы, — скороговоркой начала она.

Максим с большим удивлением уставился на присевшую рядом с длинным штырем, женщину. Он хотел было что-то спросить, но не успел.

— Я очень стремилась на встречу с вами. Вы — замечательный ленинградский поэт! Я много слышала о вас и хотела лично познакомиться с писателем такого масштаба.

Максим привстал и не в силах был сесть обратно. «Наверное, она — сумасшедшая, — с тревогой подумал он. — Кроме сотрудников института да нескольких друзей, меня и знать-то никто не знает».

— Вы не волнуйтесь, я сейчас все объясню, — настойчиво продолжала дама. — Вы писали свою биографию для Лавки? Правильно. А они разместили ее в Интернете. Вот откуда я узнала о встрече с вами. В этой биографии вы привели несколько строчек своих стихов. Замечательные строчки — какая глубина, какие образы!

На Максима Воробьева было больно смотреть. Он находился на грани нервного срыва. Сколько всего свалилось в единый миг!

— Это ваши сборники? Я куплю все, причем не в одном экземпляре. Хочу осчастливить всех родственников и друзей.

«Смотри, у поэта-то бойкая торговля намечается! Не зря маялся целый день», — услышал шепот двух продавщиц у себя за спиной Максим.

— Я очень рад и благодарен, — наконец смог вставить слово, постепенно приходящий в себя Воробьев.

— Вы благодарны?! Да это мы все должны вас благодарить за ваше творчество! Вас — настоящего художника!

Максим начал быстро доставать из латанного-перелатанного портфельчика экземпляры сборников. Он думал, что женщина заберет книги, расплатится в кассе магазина и они расстанутся. Но она не спешила уходить. Ее напряженный взгляд, вдруг повисшая тишина создавали атмосферу какой-то недоговоренности и тревоги.

После продолжительного молчания она тихо произнесла:

— Простите, а не могли бы мы теперь поговорить с вами на другую тему?

Максим энергично кивнул головой. И содрогнулся. На его глазах порывистая, милая женщина превращалась в старуху. Острые морщины, словно маска, покрыли ее лицо, исчез румянец, сменяясь бледной желтизной.

— В вашей биографии, — он едва мог расслышать ее хриплый голос, — указано, что вы работаете в исследовательском институте, изучающем патологические состояния мозга человека.

— Да, все верно.

— Вы медик?

— Нет, биолог

— Все равно. Вы знаете, у меня несчастье, — произнесла она и разрыдалась.

Максим метнулся за стаканом воды.

— Много лет у меня болен сын. Это связано с энцефалопатией. Сейчас негативные мозговые явления у него начали резко прогрессировать. Я выяснила, что именно в вашем институте есть специалисты, которые разбираются в этом редком заболевании. Помогите, пожалуйста.

На Максима навалилось отчаяние. Он знал этих коллег Он очень хотел помочь несчастной женщине. Но как ей объяснить, что эти специалисты такие же биологи, как он сам? Что они теоретики — изучают механизмы заболевания, витают в эмпириях и не умеют, и не имеют права никого лечить.

«Видно, она обошла уже всех медиков и теперь хватается за соломинку. Что делать? Но врать и обнадеживать нельзя. Это может ее добить», — лихорадочно соображал Максим.

Наконец он выдохнул и сказал правду.

Она кивнула, собрала в сумку все экземпляры сборников, расплатилась в кассе и через мгновение исчезла в осенней мгле.

Забыл

В стране бушевал экономический кризис. Потерять работу человеку среднего возраста означало потерять все. На биржах труда и в центрах занятости змеились унылые многокилометровые очереди. Стояла зима.

Алексей слыл человеком незлобивым, веселым и неудачливым. После окончания института он устроился по специальности в научно-исследовательский институт и с тех пор так там и трудился. Самостоятельности в нем было мало, чаще ему приходилось бывать на подхвате и принимать участие в общих работах, где лидерами оказывались совсем другие люди. Его никто не боялся и поэтому часто забывали даже включать в авторский список статей. Алексей не жаловался и продолжал жить, как живется.

Благостные времена, однако, внезапно изменились, и в науке тоже. От научного работника стали требовать не одну или две статьи в год, как раньше, а значительно больше. И цена этого требования была очень велика, потому что начались сокращения штатов во всех институтах. Алексей из-за своей безалаберности такого количества и близко не набирал. Над ним сгущались тучи.

При всем несовершенстве своих профессиональных качеств особенно в скверных отношениях Алексей находился с компьютером, было у него свойство, данное свыше, которое никогда еще не подводило. Он нравился женщинам. Женщинам любого возраста, любого социального положения, веселым, занудным, строгим, легкомысленным, любым. Алексей и сам не понимал, почему так происходит. Он не был ни красивым, ни талантливым, ни особенно умным, ну может быть, чуточку остроумным. И, уж точно он не был злым. Но мало ли по земле бродит добрых людей, однако женщины не обращают на них никакого внимания. Словом, как для самого Алексея, так и для окружающих феномен этот оставался полной загадкой.

Случилось так, что незадолго до описываемых событий в институте сменился заведующий отделом кадров. На место строгого, желчного кадровика — мужчины старой, еще советской закалки — пришла элегантная, насмешливая дама средних лет. Звали ее Анна Ивановна.

Это событие, скорее всего, и вовсе миновало бы Алексея. Он был не вхож в дирекцию, находясь на нижних ступенях иерархической лестницы в своем отделе. Но однажды заведующий лабораторией попросил его отнести бумагу в отдел кадров.

После звероподобного предыдущего заведующего Анна Ивановна показалась Алексею ангелом, спустившимся с небес. С непринужденной улыбкой она сразу приняла его, взяла бумагу, а дальше… дальше разговор завязался сам собой. Они стали расспрашивать друг друга о предыдущей деятельности. Она интересовалась атмосферой в институте, родом его занятий и тому подобными разными вещами. Во время этой беседы Алексей поймал себя на том, что никак не может оторваться от локона, который своенравно выбивался из остальных волос и кокетливой волной парил над ее лбом. Анна Ивановна говорила легко, увлеченно, а в ее глазах плясали задорные искорки.

В последующие дни Алексей очень удивил своего завлаба, постоянно предлагая отнести какие-нибудь бумаги в дирекцию. «Зачем вам бегать, Максим Анатольевич, холод на дворе, а я вмиг слетаю». «Заигрывает со мной — видно, пронюхал про грядущие сокращения, — усмехался про себя заведующий. — Ну, пусть бежит, с паршивой овцы хоть шерсти клок».

Теперь, кому бы ни приходилось доставлять бумаги, Алексей под разными предлогами обязательно заглядывал в отдел кадров. Там он неизменно получал радушный прием. А в последнее время Анна Ивановна и вовсе стала предлагать ему чашечку кофе. Алексею все это чертовски нравилось. И не стояло за этим спланированной корысти. Просто взаимная симпатия.

— Что ты так долго пропадаешь, когда я тебя посылаю в дирекцию? — с удивлением иногда спрашивал подозрительный Максим Анатольевич.

— Да коллегу встретил, много говорили о науке, — чаще всего с невозмутимым видом отвечал Алексей.

Время бежало быстро, и быстро надвигались тяжелые времена. По институту среди осведомленных людей поползли слухи, что новая кадровичка пользуется необыкновенным доверием у директора и имеет огромное влияние на него. Сплетники никак не могли понять причину столь стремительного успеха загадочной дамы.

Вскоре у заведующих лабораториями и отделами дирекция потребовала списки сотрудников, подлежащих сокращению. И каково же было удивление Максима Анатольевича, когда он увидел вычеркнутым жирной линией из поданного списка Алексея, который и возглавлял этот список. На недоуменный вопрос директор отрезал: «Об этом не может быть и речи». Заведующий расшаркался и удалился.

Счастливый Алексей готовился отмечать два светлых праздника — Новый год и Рождество. Ему ужасно хотелось поздравить Анну Ивановну. Мысли о ней ни на минуту не покидали его. Он заранее заглядывал в кондитерские магазины с целью выбрать самую красивую, самую вкусную коробку конфет. Но пока не мог ни на чем остановиться.

Вдруг незадолго до праздников в своей электронной почте Алексей обнаружил новое письмо. Письмо — от Анны Ивановны! Он с трепетом кликнул мышкой и открыл его. Вначале нахлынула волна разочарования. В письмо была вложена стандартная красочная открытка, в которой Анна Ивановна поздравляла коллег с двумя светлыми праздниками. Всех коллег, которых она хотела поздравить. В списке адресов веерной рассылки значились в основном заведующие отделами, лабораториями, а также Алексей. Когда он разобрался в адресатах, настроение у него резко улучшилось, он был польщен. Среди не именитых, среди остальных сотрудников института он был единственным, кого Анна Ивановна удостоила такой чести.

Внезапно Алексея захлестнули такие восторженные чувства, что они уже не могли оставаться внутри. Он должен был их выплеснуть, а как — не имело значения. И ему пришла предельно простая и гениальная идея — сейчас же написать ответное письмо предмету своего восторга. Более того, Алексей не хотел больше ограничиваться взвешенными любезными словами и стандартными поздравительными формулировками. Он решил, что настал тот удобный момент, когда он может и должен признаться в безоглядной любви! На это он имел и моральное право, будучи человеком холостым.

Пальцы Алексея летали над клавиатурой. Сначала он написал: «Глубокоуважаемая Анна Ивановна!», но тут же стер. «Дорогая, любимая Анна Ивановна! Вы можете никогда не простить мне этой дерзости, но я больше не в силах таить свои чувства. Когда я впервые увидел Вас, уже тогда я понял, что погиб! Вы самая чуткая, самая красивая, самая прекрасная женщина! Как только я попадаю в Ваш кабинет, я словно попадаю на электрический стул — все переворачивается внутри, все горит. А когда я вдали от Вас, я все равно ни о чем другом думать не могу. Вы всегда рядом, Вы близко! Может быть, я слишком самонадеян, но мне кажется, что Вы тоже неравнодушны ко мне. Простите меня за такую дерзость. Простите, что пишу об этом, но признаться Вам лицом к лицу я, наверно, не смог бы. В письме легче. Моя мечта — увидеться с Вами вне работы. Театр, Летний сад, ресторан — куда Вы захотите. Умоляю, не бросайте меня! Навсегда Ваш Алексей Побегушкин».

Алексей с лихорадочным блеском в глазах несколько раз перечитал письмо. Затем его палец застыл в воздухе… и наконец он кликнул мышкой по клавише «Отправить». С этого мгновения ничего уже изменить или исправить было нельзя. Письмо по невидимой оптоволоконной системе полетело к адресату.

Через два дня уже без всякого повода и без всяких писем Алексей оказался у заветного кабинета. Сердце бешено колотилось, внутри все горело от сладостного предчувствия. Наконец он решился и постучал. Он переступил порог Его лицо расплылось в широкой улыбке, а рука потянулась к портфелю, в котором лежала роскошная коробка конфет.

Анна Ивановна с непроницаемым лицом встала, медленно подошла вплотную к Алексею и влепила ему звонкую пощечину. Коробка конфет выпала из рук ошеломленного Алексея.

— Вон из моего кабинета! И чтобы я никогда вас больше здесь не видела! Ничтожество, а не мужчина! Жалкое, безмозглое ничтожество, вон!

Алексей оцепенел.

— За что, Анна Ивановна, за что?

— А за то, что сделал меня посмешищем на весь институт! За то, что при моем появлении теперь ехидно улыбается каждая уборщица! За то, что ты безмозглый идиот со смазливым личиком и больше никто! Вон отсюда!

Алексей, зябко поеживаясь и пританцовывая на твердом снежном насте, стоял в длинной очереди перед зданием, над входной дверью которого красовалась надпись: «Центр занятости». Вдруг он почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Алексей обернулся.

— А, привет. — Перед ним, неловко улыбаясь, стоял бывший коллега по институту. Похлопав его по плечу, он сказал:

— Печально, конечно, все, Леша. Но ты, брат, дал! Как же ты не посмотрел, что поздравление, которое она прислала, адресовалось не только тебе, но еще куче народа, в том числе и самому директору.

По-компьютерному это называется «веерная рассылка». И поскольку ты отвечал не новым письмом, а внутри ее письма, то оно и пришло сразу всем адресатам, которые были указаны в ее послании. Лоханулся ты, брат!

— Да забыл я, Паша, об этой каверзе, забыл, что прежде чем отправлять ей ответ, нужно было стереть все адреса, кроме ее адреса. Хреновый из меня компьютерщик. Слушай, а как она, не уволилась?

Павел покачал в ответ головой.

— Да такая уволится, жди! Сразу закрутила романище с директором. Теперь никто пикнуть не может, никаких кривых улыбочек. При встрече с ней все пополам сгибаются. Вот такая, брат, жизнь.

Прощаясь, Павел окинул взглядом мерзнущую очередь и пробормотал:

— Да, слово «забыл» нынче дорого стоит.

В библиотеке

Иннокентий Петрович стоял на кухне своей маленькой однокомнатной квартиры и смотрел в окно. Серый талый снег похудевшим сугробом притулился к стене соседнего дома. Стена была сплошь покрыта влажными подтеками и огромной красной надписью, состоящей всего из одного слова с восклицательным знаком: «Вперед!». Куда ж вперед из этого двора-колодца, в котором не было ни единого зеленого кустика, ни единой скамейки, а только опрокинувшийся набок ржавый мусорный бак. Вырваться из этого замкнутого пространства казалось делом совершенно невозможным. Разве что только броситься в него…

Нет, бросаться Иннокентию Петровичу не хотелось. Напротив, он находился в радостном расположении духа, в ожидании той минуты, когда наконец сможет покинуть свою душную квартирку.

Небольшого роста, сухонький, он отошел от окна и начал суетиться возле газовой плиты. С нетерпением ворошил ножом яичницу, то и дело приговаривая: «Когда ж ты, наконец, поджаришься?» Вообще, Иннокентий Петрович привык разговаривать сам с собой. Еще бы не привыкнуть!

За исключением самых ранних детских лет, Иннокентий Петрович всегда был одинок. Романисты порой любят употреблять словосочетание «пронзительное одиночество». Точнее не скажешь.

Хотя самому Иннокентию Петровичу нравился другой образ, им же и выдуманный: посреди заснеженной, безлюдной степи, прямо в сугробе стоит свеча и теплится маленьким огоньком, который рвет на части и пытается задуть жестокий ветер. Но ему никак это не удается, а этот крохотный огонек помогает спастись заблудившемуся путнику. Пусть хоть одному.

Были в его жизни и школа, и институт, и работа. Однако, крутясь в людском водовороте, Иннокентий Петрович умудрялся никогда тесно не соприкасаться с другими его частицами. При этом он не чурался людей, и люди не сторонились его. Он был вежлив, воспитан, старался помочь, когда об этом просили, не злословил, не сплетничал. Беда заключалась лишь в том, что он смотрел на человека и не видел его, беседовал с ним и не слышал его. Иннокентий Петрович постоянно был замкнут в себе. Он жил в мире своих мыслей, и его гораздо больше интересовал выдуманный человек, чем стоящий напротив со своими заботами и печалями. Окружающие это чувствовали. Наверное, поэтому за свою долгую жизнь он так и не обзавелся ни семьей, ни другом.

Всю жизнь он проработал на одном месте — в машиностроительном конструкторском бюро. Должность его называлась довольно мудрено, а на самом деле он исполнял обязанности инженера-чертежника. Карьера, да и сама профессия интересовали его мало. Поэтому как стал он в двадцать пять лет чертежником, так в шестьдесят пять им и оставался. В далекие времена ему предлагали заняться кандидатской диссертацией, но так ничего путного из этого и не вышло. Однако, несмотря на пенсионный возраст и частые сокращения

Иннокентия Петровича никто никогда не трогал. Работником он был средним и вполне заменимым, но незлобивым и абсолютно незаметным. Вероятно, эти последние качества намного перевешивали все другие. Так и текли день за днем, словно тихая водица в извилистом ручейке на дне темного оврага.

Да что же это такое! Неужто бывает столь пустоцветная жизнь — ни семьи, ни работы, ни привязанностей, ни пороков, ни добродетелей? Возможно, и бывают совсем пустые жизни, чего на свете только не бывает… Однако давайте не будем торопиться наклеивать ярлыки. Ярлык наклеить легко, да как потом отодрать.

Однажды, когда жизнь перевалила за середину, на глаза Иннокентию Петровичу попался томик стихотворений Гумилева.

«На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей…» —

часто теперь бубнил себе под нос Иннокентий Петрович, стоя у чертежной доски. Глаза его при этом светились вдохновением. Сотрудницы переглядывались и понимающе улыбались. Да, это была влюбленность, но — другая!

Литература поэтическая и прозаическая с ее яркими образами, неожиданными поворотами сюжетной линии все больше захватывала инженера-чертежника. И в какой-то момент Иннокентий Петрович попробовал сам взяться за перо. Вначале, как и положено новичку, он излил на бумагу «всю душу». Средний сочинитель, как правило, на этом и заканчивает свою карьеру. Иннокентий же Петрович сумел взглянуть на написанное им со стороны и осознал, насколько это слабо, беспомощно. «Вперед!» — звала надпись на стене двора-колодца. Учиться, учиться постигать тайны ремесла.

Иннокентий Петрович никогда не забудет эти сумасшедшие дни, месяцы, годы. Очутившись в библиотеках, он с головой погрузился в мир удивительных сочинений, повествующих о правилах стихосложения, компоновке сюжета, теории, истории литературы и прочее, прочее, прочее. Он с восторгом вникал в трактаты авторов-литературоведов, которые в силу ясности ума и знания предмета могли превратить изложение скучной теории стиха в захватывающий детективный роман.

Теперь после работы, перекусив в столовке, Иннокентий Петрович бежал в районную библиотеку. Неказистая снаружи, она была очень уютная внутри. Заказав нужные книги, он садился за небольшой столик, включал старенькую лампу с зеленым абажуром и переносился в бесконечно счастливый мир. Посетителей было мало, а иногда не было вообще, поэтому вокруг царили тишина и покой. Иннокентий Петрович мог брать литературу домой и работать там в одиночестве. Но он этого не делал — ему нравилась таинственная, умиротворяющая атмосфера библиотеки.

Мало-помалу он сдружился с заведующей — суровой на первый взгляд Маргаритой Павловной. После ухода (из-за мизерной зарплаты) последней своей сотрудницы она осталась в библиотеке единой во всех лицах. Помощницей у нее была только приходящая три раза в неделю уборщица Аня. Станешь тут суровой поневоле! Маргарита Павловна была бесконечно предана любимому делу, охраняла книги как зеницу ока, и ей нравилась та любовь, с которой относился к ним Иннокентий Петрович. Она всегда с одобрением наблюдала, как пожилой человек в стареньком, потертом костюме склонялся под лампой и что-то увлеченно реферировал мелким, аккуратным почерком. Она тогда еще не знала, что кроме реферирования он и сам пытается творить.

В результате вдохновенного, многолетнего труда родился сборник рассказов и стихов. Иннокентию Петровичу казалось, что в этой книге он сумел отразить то лучшее, что было в его душе, пролить немного солнечного света на бумажные страницы. Наверное, поэтому он и назвал весь сборник «Солнечный зайчик». Шлифовал и переделывал каждую фразу в нем Иннокентий Петрович многократно — он постоянно искал более точные, «свои» слова.

И вот настал момент, который не минует ни одного автора. Иннокентию Петровичу мучительно захотелось поделиться написанным с окружающими. В отличие от прошлых времен, затруднения в этом отношении, казалось бы, все исчезли. В издательстве обязательно возьмут рукопись, редактор поймет, что книга будет продаваться и приносить доход!

Однако Иннокентий Петрович, к своему изумлению, обнаружил, что в издательствах вообще не хотят читать рукописи. В лучшем случае их просматривают по диагонали или просят принести одну-две главы — мол, нам и так все будет понятно. А как может быть понятно?! «Нужно погрузиться в атмосферу произведения, проникнуться его духом», — наивно полагал Иннокентий Петрович. В действительности никто никуда погружаться не собирался. Редакторы рубили прямо: «Новые авторы, если честно, нам не в кайф — на старых, проверенных бабки делаем. У вас не криминал, не секс, не скандал? Плохо, очень, плохо. Вот на прошлой неделе старый, закаленный боец Пере-трясов, — слышали, наверное? Да его и Чукотка знает. Так он молоток, все в одном флаконе принес. Вот это кирпич — расхватают вмиг!» В другом издательстве женоподобный редактор глянул на рукопись: «“Солнечный зайчик”, говорите?» И расхохотался.

Потерпев неудачу с издательствами, Иннокентий Петрович решил попробовать напечатать отдельные рассказы и стихи в каком-нибудь толстом журнале. Журналов таких осталось немного, и в первом же он напоролся на субъекта, отвечающего одновременно за прозу и поэзию. Его длинная шея торчала из-под свитера без воротника, отчего он становился похожим на водолаза. Хронически воспаленные красные глаза и привычка постоянно одергивать ворот пиджака дополняли картину. На приносимые рукописи он смотрел с ненавистью и без устали повторял: «Главное — профессионализм. Горы мусора вокруг. Каленым железом надо выжигать дилетантов. Каждая строчка, каждая буковка должны быть правильными».

Иннокентия Петровича он встретил неприязненно, спросил, где он ранее печатался, и, узнав, что нигде, швырнул рукопись под стол, а на вопрос смущенного автора, когда можно узнать о результате, демонстративно повернулся к нему спиной.

Встреча с «водолазом» оказалась последней каплей. Иннокентию Петровичу все стало ясно. Он подсчитал свои сбережения, которые откладывал на лечение, на врачей. Сбережения оказались крохотными, а болезнь была реальной. Приступы стенокардии время от времени мучили его, и он их боялся. Однако желание, чтобы его книгу увидели читатели, чтобы именно они выступили ценителями и судьями его творчества, а не эти спесивые редакторы, — это желание оказалось столь сильным, что он решил накопить денег, издать книгу за свой счет и продавать через книжные магазины.

Вряд ли стоит описывать подробно последующий довольно длительный отрезок жизни Иннокентия Петровича. Уж слишком тягостен и невесел он был: тяжелое безденежье, экономия на самом необходимом, включая еду, наконец, мытарства по частным издательствам, выпускающим литературу за счет автора. Замечая его неопытность и доверчивость, все пытались надуть Иннокентия Петровича. Первоначально оговоренные цены очень скоро безбожно завышались, денег у него не хватало, его прогоняли, не возвращая то, что он уже заплатил. Так бы все и кончилось крахом, но в последний момент судьба сжалилась над Иннокентием Петровичем. Он набрел на небольшое издательство при обществе инвалидов. Там были рады любым деньгам, да и люди попались честные и совестливые. В результате пять месяцев спустя Иннокентий Петрович держал в руках скромно, без изысков, но вполне достойно изданную собственную книжку. Он увидел на обложке крохотного олененка, бегущего к горизонту, к диску заходящего солнца, которое, однако, не было ни желтым, ни красным, поскольку на цветную печать не хватило средств. Иннокентий Петрович постоянно подносил книгу к носу и с наслаждением вдыхал запах свежей типографской краски. Он снова смотрел на олененка и чувствовал, может быть, впервые в жизни, что по-настоящему счастлив.

Хорошее настроение не покидало теперь Иннокентия Петровича даже тогда, когда ему в трех магазинах отказали в реализации книги. Директорам и товароведам казалось уж очень легкомысленным и некоммерческим название «Солнечный зайчик», да и скромный вид книги… Прочесть же хотя бы несколько страниц произведения никто не удосужился. В одном магазине все же приняли пять экземпляров.

Иннокентий Петрович не унывал и очень удивился, что и через месяц, и через три, и через полгода ни одного экземпляра из пяти продано не было. Иннокентий Петрович не на шутку встревожился — если дело и дальше так пойдет, то ему могут вернуть все экземпляры и расторгнуть контракт. Он решил действовать. Сам купить книгу он не мог — его слишком хорошо знали в этом маленьком магазинчике. Поэтому он подловил однажды у входа компанию девушек-студенток и дал им денег на три экземпляра. На недоуменный вопрос «А почему вы сами не можете купить?» Иннокентий Петрович пробормотал что-то невнятное и застыл с разведенными в разные стороны руками. Девушки ничего не стали больше спрашивать и вскоре принесли ему книги. Он попытался их подарить, но студентки сказали, что у них нет сумок, и, беззаботно смеясь, побежали по своим делам.

В крупные библиотеки, такие как Публичная или Маяковского, Иннокентий Петрович дарить свою книгу не решился. Зато с удовольствием преподнес ее Маргарите Павловне, уборщице Ане, а третий экземпляр надписал: «От верного, благодарного читателя и автора — районной библиотеке такой-то». Маргарита Павловна поблагодарила и торжественно поместила книгу на полку.

С тех пор Иннокентий Петрович потерял покой. Приходя в библиотеку, он первым делом, как бы невзначай, случайно оказывался рядом с тем стеллажом, на котором покоился «Солнечный зайчик». Увы, каждый раз он обнаруживал его на месте. А он так мечтал, чтобы у книги нашелся читатель, совершенно посторонний, который никогда не видел и не знал его и который заинтересовался бы самим произведением! Увы, проходили недели, месяцы, минуло уж два года, а книга как стояла, стиснутая двумя кирпичами в черной обложке, так и продолжала находиться в их плену, не в силах обрести свободу.

…Расправившись на скорую руку с яичницей, Иннокентий Петрович быстро сложил папку, сунул ее в старенький портфель и быстро направился к вешалке. Внезапно он остановился и медленным, черепашьим шагом вернулся к тахте. Прилег. Вслед за острой болью, за грудиной чувствовалось тупое жжение. Как же обрадовался Иннокентий Петрович, когда через полчаса все болезненные ощущения оставили его! Если бы не поход в библиотеку, он, наверное, остался бы еще полежать. Но ему хотелось завершить рассказ, финал которого так ясно виделся, причем не плоский, а объемный, скульптурный, со всеми выпуклостями и шероховатостями, с живыми диалогами людей. Все это бурлило в нем и стремилось выплеснуться на чистые листы бумаги. Разве можно было бороться с таким искушением!

Натянув осеннее пальто и шапку со свисающими ушами, как у спаниеля, Иннокентий Петрович покинул свое жилище.

— Здравствуйте, дорогой наш читатель-писатель! — Маргарита Павловна тепло улыбнулась. — Вы сегодня пока у нас один.

Иннокентий Петрович в ответ церемонно по-старинному поклонился.

— Рад снова оказаться в вашей благословенной обители.

Раздевшись и перекинувшись еще несколькими любезными словами с заведующей, он углубился в пространство между стеллажами к столику, за которым обычно работал. Иннокентий Петрович бросил мимолетный, безнадежный взгляд на заветную полку и пошел дальше. Не дойдя несколько шагов до стола, он вдруг остановился как вкопанный. Медленно повернулся и одним рывком снова достиг стеллажа.

В библиотечной тишине Маргарита Павловна отчетливо услышала стук падающих книг. Вначале она не поняла, что происходит. А подбежав, увидела, как, уцепившись двумя руками за полку, Иннокентий Петрович медленно оседает на пол. Стеллаж угрожающе наклонился и в любой момент мог обрушиться на старика. Маргарита Павловна подхватила его под руки и оттащила в сторону. Бледносиние губы Иннокентия Петровича едва шевелились, слабым кивком головы он указывал в сторону стеллажа, на котором, плотно сомкнувшись боками, стояли два черных кирпича.

— Видите, у меня нашелся читатель! Книгу-то взяли, не зря я работал полжизни.

Маргариту Павловну поразило, что на сером заострившемся лице Иннокентия Петровича затеплилась улыбка.

— Сейчас, голубчик, сейчас… полежите одну минутку… спокойно, вот так. — Она подложила ему под голову несколько книг и опрометью бросилась к телефону.

А далее… далее были «скорая», больница, реанимация, морг.

Спустя два дня, как обычно, Маргарита Павловна сидела на абонементе. Открылась дверь — на пороге стояла уборщица Аня.

— Аня, здравствуй. Слушай, ты в последние дни никаких книг не выкидывала?

— Да что вы, Маргарита Павловна, это ж библиотека, я никогда книжек не трогаю!

— Странно. Смотрю по формулярам — никто книжки не брал, а на месте ее нет!

— А что за книга? — спросила Аня и почему-то отвела глаза в сторону.

— Ты помнишь старичка, что постоянно к нам ходит? В уголке сидит и рассказы сочиняет?

— Как не помнить, имя такое — Иннокентий!

— Да, правильно. Только знаешь, нет больше Иннокентия Петровича, умер — и умер прямо у нас в библиотеке, между стеллажами, два дня назад. Но перед этим книжка его, которую он подарил нам, пропала. Он увидел и…

Аня всхлипнула. Маргарита Павловна с изумлением посмотрела на нее.

— Это я, я виновата! Из-за меня человек умер. — Слезы потоком текли из ее глаз.

— Да погоди ты, успокойся, объясни толком.

— Маргарита Павловна, в среду, вы уже ушли домой, а я одна убиралась. Уставшая была — за день успела отмахать тряпкой в трех местах: в двух офисах и в бане. Решила кофейку сварить, отдохнуть немного. А в электрической плитке, будь она неладна, ножка отломалась — вот я и подложила вместо нее книжку первую попавшуюся, как раз с той полки взяла, а обратно поставить забыла, дура. Маргарита Павловна, а он что — увидел, что книжка потерялась, и с расстройства помер?

Маргарита Павловна подошла к Ане, положила ей руку на плечо и задумчиво произнесла:

— Нет, Анюта, совсем наоборот. От радости.

— Как это?

— Не бери в голову, ты не виновата, — тихо проговорила заведующая, вспоминая последнюю улыбку Иннокентия Петровича.

Спустя два часа библиотека опустела. За столом на абонементе в глубокой задумчивости сидела Маргарита Павловна. Внезапно она вздрогнула — серые зимние облака за окном расступились, и рядом с ее руками на гладкой полированной поверхности стола возник желтый солнечный зайчик.

Старик и шахматы

Павел Григорьевич, который долгие годы преподавал в шахматном клубе, очень удивился. Он, как всегда, увлекся, рассказывая основы шахматной теории, и поэтому вначале ничего не заметил. Теперь же, повернув голову от демонстрационной доски, он обнаружил, что глаза мальчишек и девчонок устремлены в сторону массивной входной двери.

На пороге стоял человек крайне странного вида. Будто он появился из какой-то другой эпохи. Не из девятнадцатого века, а из гораздо более древних времён. Возможно, из эпохи великого сказочника Андерсена. Седые длинные волосы обрамляли узкое лицо, на котором, казалось, ничего не было, кроме огромных горящих глаз. Высокая фигура была укрыта плащом неопределённого фиолетового цвета. Старик стоял совершенно неподвижно.

Павел Григорьевич очнулся от минутного замешательства.

— Вы к кому, уважаемый?

— Я есть хочу, — спокойно и внятно ответил незнакомец.

— Вы ошиблись местом, любезный, у нас здесь не столовая, а городской шахматный клуб, — пожал плечами Павел Григорьевич.

— Я знаю, но у меня нет денег.

— Уважаемый, но мы не благотворительная организация, ничем помочь вам не можем.

— Вы не поняли, я — не нищий попрошайка, я хочу честно заработать на свой обед.

— Ну и что вы умеете делать?

— Практически ничего, — глухо прозвучало под сводами огромного зала.

— Тогда в чем дело, любезный?

— У вас здесь есть гроссмейстеры?

— Ну я, например. — Павел Григорьевич недовольно передёрнул плечами.

— Хорошо, — спокойным голосом произнес незнакомец, — тогда я предлагаю вам сыграть на обед.

— Послушайте, а кто вы, собственно, такой? У вас есть какое-нибудь шахматное звание, или хотя бы разряд? Шахматный мир — небольшой. Мы все друг друга в основном знаем. Вас же я вижу впервые, — Павел Григорьевич начал терять терпение, — и вообще, у меня сегодня занятие, а вы вторглись с бухты-барахты…

— У меня нет никаких званий и разрядов, но если вы согласитесь, то я вас обыграю. — Тон незнакомца был ледяным.

Плечи Павла Григорьевича опустились. «Вот не повезло, так не повезло сегодня: думал, что бомж-попрошайка заглянул, а оказалось хуже — сумасшедший».

— Ну зачем нам устраивать этот дешёвый балаган? Подумайте сами: против гроссмейстера вы не продержитесь и пятнадцати ходов. Не мешайте, пожалуйста, нам заниматься.

— Вы проиграете, гроссмейстер, а я смогу честно заработать свой обед.

Павел Григорьевич махнул рукой и хотел было вернуться к демонстрационной доске, но неожиданно вмешались дети.

— Павел Григорьевич, сыграйте с ним, пожалуйста! Вы его за пятнадцать ходов разнесете, а мы поучимся, как нужно быстро обыгрывать новичков.

— Дети, хватит валять дурака! Ваня, я смотрю, ты самый говорливый у нас. Садись и играй с пришельцем из космоса, я разрешаю.

— У меня нет денег на обед — если проиграю, то не смогу…

— Павел Григорьевич, ну пожалуйста! — это был уже хор.

Тренер выругался про себя и громко произнес:

— Благодарите моих учеников — перед ними я усто�

Искренняя проза искреннего человека

В современной литературе осталось не так уж много авторов, которые пишут о простых человеческих чувствах, трогающих душу, заставляющих сопереживать герою. Книга «Маленький человек» – яркий образец такой литературы. Мне кажется, современный читатель истосковался по произведениям, которые вызывают сочувствие и сострадание. Думаю, что человек, создающий такие произведения, и сам должен отличаться душевной чистотой и ранимостью. Но таких людей становится все меньше, оттого литература переживает сложные времена и в ней остается мало человеческого. Не такая проза Петра Пигаревского.

Само название книги говорит о ее содержании, и, конечно, вспоминается Акакий Акакиевич Башмачкин из повести Николая Гоголя «Шинель»: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – звучат в памяти слова этого маленького человека. Но не таков «маленький человек» Петра Пигаревского: он не беспомощен, он способен на решительный поступок. Маленький обиженный человек Петра Пигаревского порой вдруг вырастает в глазах читателя в борьбе за правду и справедливость, как в истории шахматного гения в повести «Последняя игра». Герой этого рассказа – человек сложной судьбы, – пройдя через людскую несправедливость и унижения, опустившись, казалось бы, на самое дно жизни (дальше некуда), но столкнувшись с несправедливостью к другим людям, восстает… И побеждает добро, и герой находит свое место в жизни.

Трогательные, порой трагические, рассказы, в которых все-таки появляется лучик надежды, даже когда ее уже нет. Как в рассказе «Греция», в котором повествуется о несбывшейся, рухнувшей мечте героя попасть в Грецию, и, когда это оказывается невозможным – самолет улетает без него, – герой не сдается, а отправляется к мечте пешком. Для него главное – знать, в какую сторону идти. Хотя и путь к мечте – последний его путь, но почему-то хочется верить, что он дойдет.

Или страшный своим откровенно выпуклым реализмом рассказ «Приговор», трагический и безнадежный, повествующий о смерти от наркотиков приемного сына героя, фактически произошедшей из-за его бездействия и нежелания менять свою жизнь. И даже в этой трагедии автор не изменяет себе: в конце наступает позднее раскаяние, и священник ведет его за руку… и снова хочется верить, что все будет хорошо.

Пётр Пигаревский – ученый, доктор биологических наук, и не удивительно, что есть у него рассказы на знакомую ему тему, тему жизни ученых. Чем занимаются ученые в своих научно-исследовательских институтах, для большинства людей покрыто тайной. Но автор приоткрывает завесу над тайной. В сатирическом рассказе «За науку» Пётр Пигаревский показывает нам работу института, в котором с приходом нового директора главным научным направлением становится проведение юбилеев, праздников, презентаций. И в научном институте уже говорят вовсе не о науке – для этого не находят времени. Вот как пишет об этом автор:

«В большой комнате, где проводились эксперименты, с утра накрывали длинный стол. Людочки, Светочки привычно суетились, то и дело доносилось: “Колбаску помельче нарежь, Светуля, для оливье и крабиков, крабиков положи обязательно, Максим Максимович их очень любит”».

Вот такая замечательная жизнь у научного института стала с новым директором, и, казалось бы, все – наука погибла! Если бы только на юбилее коллеги младший инженер Рудик, подняв «штрафную» рюмку, вдруг просветлев взором, не провозгласил: «За науку!»

Значит, все-таки наука жива!

Рассказы Петра Пигаревского читаются легко, и после них остается приятное послевкусие, как от хорошего выдержанного вина.

Сергей Арно,

заместитель председателя Союза писателей

Санкт-Петербурга

Посвящается моим родителям

Хряпа

Посвящается светлой памяти моих родителей-блокадников: Лукирской Ксении Петровны и Пигаревского Валерия Евгеньевича

Я стоял прислонившись к шершавой каменной стене Елисеевского магазина, что находится в самом центре Невского проспекта в Петербурге. В этот июньский день было тепло, солнечно, пыльно и почему-то тревожно. Вокруг все было как обычно: бесконечная усталая толпа, нескончаемый поток автобусов, троллейбусов и разноцветных лакированных машин. Я стоял глубоко задумавшись, не оглядываясь по сторонам. Внезапно неясная, почти беспричинная тревога заполнила всего меня и сдавила горло.

И в этот же самый момент я увидел его, совершенно отчетливо – он несся по самому центру Невского проспекта и отчаянно трезвонил. С каждой секундой он приближался ко мне. Я закрыл и открыл глаза, сжал и разжал кулаки – ничего не исчезло. По Невскому проспекту летел трамвай. Мне хотелось закричать: «Но это же бред! По Невскому уже сто лет как не ходят трамваи, все рельсы давно срыты, сейчас – 2011 год». А он продолжал двигаться – деревянный, наполовину красный, угловатый в виде ромба, надсадно звеня, и казалось, ничто не могло его остановить.

Как мы, не пережившие те времена, можем судить о них? Да никак. Только рассказы стариков и способны спасти историю. Только благодаря их словам перед нашим мысленным взором могут предстать картины подлинной жизни, которые не смог бы придумать ни один, даже самый гениальный художник.

Полумрак. Сбоку от меня – сгорбившаяся настольная лампа. Я сижу в старом продавленном кресле, а напротив, на диване, укрытая пледом, лежит моя старенькая мама. После некоторого молчания она начинает свой рассказ.

– Зима 1942 года. Самые тяжелые дни блокады Ленинграда. Я пришла в школу, потому что нам обещали дать поесть, а кроме того, если начиналась бомбежка, я лазила на крышу и сбрасывала «зажигалки». Мне было тогда 15 лет. Мы сгрудились вокруг буржуйки, за дверкой которой плясали красные языки пламени. В ней горели дощечки, которые мы как-то умудрялись выкалывать изо льда. Наша любимая учительница литературы раздала нам миски с хряпой. Что такое хряпа? Это жидкая-прежидкая похлебка, в которой вместо хлеба или еще чего-нибудь плавали толстые листья, окружающие капустную кочерыжку, да кусочки самой кочерыжки. Школьники молчали и смотрели на свои миски как на сокровище, с которым не могли сравниться никакие сокровища мира. Через мгновение должен был начаться стук оловянных ложек.

В этот момент дверь класса распахнулась. Медленно, шатаясь, вошла истощенная, с распухшим посиневшим лицом женщина. Я не знаю, почему она подошла ко мне, – наверное, потому, что я ближе всех сидела к двери. Она уже не могла стоять, цепляясь за парту, женщина медленно опустилась на пол. «Девочка, дай поесть, я умираю», – прошептали ее губы. Я протянула ей военную латку.

Настало лето. Было так же голодно и тяжело. Не забывай, я была не одна – у меня на руках все это время находился трехлетний брат, и я не дала ему умереть. Наконец из больницы вернулась мама – чудом не умерла, стало немного полегче. 4 июня я вступила в комсомол, никаких немцев я не боялась. И вот же молодость! Я отправилась гулять на Невский проспект. Не поверишь: мне захотелось посмотреть на витрины магазинов. Я не была на Невском с самого начала блокады. А больше всего мне хотелось посмотреть на когда-то шикарную витрину Елисеевского магазина.

Я стояла посреди Невского как завороженная, передо мной находился самый любимый с детства магазин. Но я не успела ничего рассмотреть. Завыла сирена воздушной тревоги. Вокруг почти никого не было. Я не знала, где бомбоубежище и куда нужно бежать. И вообще, я растерялась, стояла как вкопанная, беспомощно озираясь по сторонам. Вначале послышались отдаленные взрывы, а вот громыхнуло уже совсем рядом. Я продолжала стоять. Вдруг я услышала пронзительный звон и скрежет металла о металл. Повернула голову и увидела, как тормозит несущийся на полном ходу трамвай №4. Он остановился прямо напротив меня, открылась передняя дверь и какая-то женщина отчаянно замахала мне рукой: «Девочка! Беги скорей сюда, беги! Садись немедленно!» Бомбежка усиливалась с каждой секундой, взрывы гремели где-то рядом. Я рванулась вперед. Женщина схватила меня за руки и втащила прямо в кабину. Спасительница оказалась вагоновожатой. В следующее мгновение она рванула на себя железный рычаг управления, и трамвай сорвался с места. Ненадолго повернув голову, она посмотрела на меня и улыбнулась: «Ну что, не узнаёшь меня?» Я отрицательно помотала головой. «Я – та, которую ты спасла от голодной смерти. Помнишь, я ввалилась к вам в школу и ты отдала мне свою миску с хряпой? Ведь я действительно тогда умирала. Я запомнила тебя на всю жизнь и узнала сейчас, даже из окна трамвая». Я все вспомнила.

Трамвай несся как сумасшедший, вокруг все полыхало. Как мы проскочили, до сих пор не пойму. Но зато как тогда, так и сейчас ясно понимаю: если бы эта женщина, которой я даже имени не знала, не затормозила, я бы погибла под бомбежкой.

Я по-прежнему стоял, вжавшись в шершавую стену Елисеевского магазина. Рядом текли две реки – людей и машин. Посередине Невского проспекта не было никаких рельсов и никакого трамвая. Стоял теплый, солнечный, мирный день. Видно, мне все померещилось. Но почему никуда не уходит тревога? Внезапно я стал невольным свидетелем отрывка разговора между двумя людьми, которые остановились недалеко от меня:

– Ну и дура, сделала добро, а теперь расплачивайся! Вот дала бы в морду – тогда бы тебя зауважали. Ты что, не понимаешь? Сейчас только так. А добро воспринимают как слабость.

Я оторвался от стены и, не оглядываясь, пошел в сторону, постоянно ускоряя шаг. Еще мгновение – и я уже бежал.

Греция

Иван Васильевич разбил вчера сразу две чашки. Он целый день бегал по комнате, суетился, натыкался на стулья, открывал и закрывал створки шкафов, вынимал и снова прятал футболки, штаны, носовые платки.

Иван Васильевич впервые собирался в дорогу. Человеком он был отнюдь не молодым, но так уж сложилось, что весь его мир состоял из маленькой двухкомнатной квартирки на окраине Петербурга. Любимая и единственная жена три года назад умерла, а детей у них не было. До выхода на пенсию Иван Васильевич бессменно проработал бухгалтером, или счетоводом, как он любил себя называть, в каком-то отраслевом НИИ, где еще в незапамятные времена и познакомился со своей супругой. У Ивана Васильевича никогда не было тяги к переменам, его всегда все устраивало. Он боялся потерять то небольшое, но надежное и постоянное, чем ему доводилось обладать. Кто-то подумает об ущербности, кто-то о мудрости – Бог весть, такой уж характер.

В незатейливой жизни Ивана Васильевича, однако, существовала тайна. О ней не догадывался никто, даже покойная супруга, от которой он никогда и ничего не скрывал. Тайна эта имела свою предысторию.

Еще будучи школьником – кстати, весьма посредственным, – Иван Васильевич как-то на уроке истории получил жуткий разнос. Все даты, страны, полководцев перепутал – в результате побежденные оказались победителями и весь ход истории пошел совсем в другую сторону. Учитель так возмутился, что выгнал его с урока, направив прямехонько в библиотеку. Библиотекарша слыла человеком мудрым и любила детей. Выслушав понурого подростка, она решила выдать ему не скучное учебное пособие, а книгу, которая может зажечь и заинтересовать даже самого безнадежного школяра. Так Иван Васильевич познакомился с Гомером.

Книга и события, в ней описываемые, настолько потрясли воображение школьника, что на некоторое время он лишился сна. Пытался закрыть глаза, но не помогало. Перед внутренним взором вставали герои, боги и их невероятные приключения.

С тех пор Иван Васильевич начал бредить Грецией. Он постоянно искал литературу об этой стране – документальную и художественную. Причем, даже если он читал примитивный детектив, то и в нем должна была присутствовать Греция. Иначе он книгу не брал. Никакие другие страны его не интересовали, пусть хоть трижды Америка…

Почему он ни с кем не делился своим сокровищем, Иван Васильевич и сам не мог объяснить. Наверное, слишком глубокой оказалась любовь. Не мог он между прочим расплескать чашу и заболтать сокровенное. С годами трепетное отношение к Греции не угасало, напротив, только росло.

Своей супруге он, конечно, бы все рассказал, но боялся понапрасну ее огорчать. С молодых лет она была очень болезненным человеком. Ей бы захотелось, чтобы он увидел эту страну, захотелось бы самой поехать с ним. Однако жаркий климат и тяготы самого путешествия могли губительно сказаться на ее слабом здоровье. Иван Васильевич молчал.

Тяжело пережив потерю супруги, спустя длительное время Иван Васильевич начал осторожно мечтать. Однако постоянно отбрасывал идею о поездке как нереальную. Но Греция продолжала ему сниться. «Проклятые деньги, откуда я могу наскрести необходимую сумму?» – эта задача казалась неразрешимой. Кроме небольшой пенсии, других источников дохода у Ивана Васильевича не было. Кредит? Нет, это не его путь. Он слишком хорошо умел считать и понимал, в какую кабалу мог угодить. Значит, придется или что-нибудь закладывать, или продавать.

У них с женой имелась одна реликвия. Поистине бесценная. Подлинная ваза Фаберже. Перешла она к ним по линии родственников супруги. Однако такой шаг казался Ивану Васильевичу кощунственным. Память близкого человека была для него священна. Кто знает: благородство души этого скромного человека, возможно, спасло ему жизнь. Ваза Фаберже, в наше-то время! Как только узнали бы о ее существовании…

И тут Иван Васильевич вспомнил о коллекции монет, которая досталась ему от деда. Не очень ценная коллекция, но можно было попробовать. Закрытый мир коллекционеров принял его насмешливо. «Таких у нас самих, дедушка, полно, вот если бы что подревнее…» Однако, покочевряжившись, монеты они все-таки купили. Иван

Васильевич выручил сумму, которой было достаточно для поездки.

Прозрачные двери аэропорта бесшумно разошлись перед ним. Он поставил тяжелый чемодан и осмотрелся. Огромный зал подавлял. В этом аллюминиево-хромированном царстве он чувствовал себя случайной песчинкой. Снующие в разные стороны люди пугали.

Иван Васильевич приехал в аэропорт раньше, чем советовали в турагенстве: не за 3, а за 6 часов до вылета. Не спал ночь, боялся опоздать. Оправившись от первого потрясения, он направился искать регистрационную стойку.

Вежливая блондинка за стойкой улыбнулась.

– Вы слишком рано приехали. В Грецию регистрация начнется через несколько часов. – Затем внимательно посмотрела на бумагу, которую ей протянул Иван Васильевич, и добавила: – Имейте в виду, что при регистрации нам нужен не договор с турфирмой, а билеты, загранпаспорт и виза, если она требуется. Для Греции – требуется.

Иван Васильевич засуетился и начал неловко расстегивать булавку, которой заколол карман брюк, куда он спрятал все документы.

– Вы знаете, у меня только паспорт. В турфирме сказали, что билеты и визу они сами подвезут к регистрации.

Девушка пожала плечами.

– Тогда вам в любом случае нужно ждать. Без билета и визы вас нельзя будет зарегистрировать. Да вы не волнуйтесь, садитесь вот там и отдыхайте, времени еще вагон.

Иван Васильевич закивал головой и поплелся в указанную сторону. Сиденье оказалось удобным, он мало-помалу успокоился и начал мечтать.

Неужели он сможет увидеть Парфенон и дотронуться до его теплых камней? Неужели сможет побродить по тем местам, где свершал свои подвиги Ахилл и где строил свои козни коварный Терсей? Перед его мысленным взором перелистывались страницы «Илиады» и «Одиссеи». Все события, описываемые в них, он знал наизусть. В сладкой дреме Иван Васильевич полностью утратил связь с действительностью.

Из этого блаженного состояния его вывел громкий женский голос, похожий на визг.

– Сейчас начнется регистрация, где туроператор с нашими билетами и визами?! Она уже должна была подойти.

– Вот именно, что она себе думает, какое легкомыслие! – вторил мужской бас.

Иван Васильевич встрепенулся и с удивлением оглянулся. Между ним и регистрационной стойкой скопилось много людей. Всех роднило пестрое летнее одеяние. Их окружали холмики из спортивных сумок и чемоданов.

Иван Васильевич привстал и робко спросил у дамы, которая находилась ближе остальных:

– Простите, а вы не в Грецию?

– Туда. Тут все на греческий рейс.

– Спасибо. А что, какая-то заминка?

– Туроператора с билетами и нашими документами пока нет.

Иван Васильевич улыбнулся.

– Ничего страшного, сейчас подойдет. Вы знаете, там такие милые люди, так со мной хорошо разговаривали. Наверное, пробки…

– Какие пробки?! Самолет на носу! Они должны приезжать заранее! – отрезал грозный голос полной дамы в сарафане, украшенном бесчисленными тюльпанами.

Иван Васильевич втянул голову в плечи.

Прошло еще 15 минут. Напряжение нарастало. Кто-то пытался атаковать дежурного регистратора. Но девушка была ни при чем, она только развела руки.

– Есть у кого-нибудь телефон турфирмы? – метал гром и молнии солидный господин в роговых очках и полосатых штанах.

– Я только что звонила, – пискнула миниатюрная дама, похожая на актрису Ахеджакову. – Странно, но связи нет, абонент, говорят, недоступен.

– Господа, тут что-то не так! – снова включился грозный бас.

Ивану Васильевичу вдруг показалось, что он находится в центре птичьего базара. Туристы, словно птицы в разноцветных опереньях, голосили все одновременно. Один он молча улыбался про себя. «Почему они так волнуются? Путевки продавали милейшие люди. Ну задержались немного, сейчас приедут».Однако никто не приезжал.

Внезапно гул встревоженной толпы перекрыл голос из динамика: «Заканчивается регистрация на рейс Санкт-Петербург – Афины».

– Негодяи! Они нас кинули!

– А что значит «кинули»? – встрепенулся Иван Васильевич.

– А то и значит: собрали с нас денежки и тю-тю, – ответил кто-то с раздражением.

В это мгновение у здания аэропорта резко затормозила машина. Из нее выскочил молодой человек в шортах и оказался в центре встревоженного улья. Все стихли.

– Я только что оттуда!

– Откуда?

– Я слетал к офису турфирмы.

– И?

– Закрыто. Никого.

– Кинули, мерзавцы! Последние деньги, три года не отдыхал! Вот она – жизнь по Чубайсу! При Союзе в Болгарию ездила, никаких забот, негодяи! – неслось со всех сторон.

Иван Васильевич беспомощно оглядывался. Затем решил обратиться к голосившей рядом соседке.

– Послушайте, но мы ведь оплатили и путевки, и авиабилеты. Как они могут нас не отвезти в Грецию?

Соседка перестала посылать проклятья и внимательно посмотрела на Ивана Васильевича. Затем, не выбирая выражений, выпалила:

– Вы дурак или прикидываетесь? Какие путевки, какие билеты? Что вы собираетесь предъявлять регистраторше? Вы что, больной? Не понимаете, что нас надули, на-ду-ли!

– То есть вы хотите сказать, что самолет улетит без нас? – Иван Васильевич пытался не терять достоинства и говорить как можно спокойнее.

– Да, дорогой инопланетянин, именно так. Самолет – в Афины, а вы – домой, на печку, – отрезала соседка.

– Но этого не может быть! Я всю жизнь готовился к этой поездке! У меня больше нет монет…

– Каких монет?! У вас вообще больше ничего нет. У вас теперь должны быть денежки на обратный автобус: Пулково – дом.

– Не-ет, не может быть… – отрешенно, уже не глядя на соседку, протянул Иван Васильевич. «Регистрация на рейс Санкт-Петербург – Афины закончена». Бесстрастный голос из динамика перекрыл отчаянные крики туристов.

Через пятнадцать минут серебристый лайнер вырулил на взлетно-посадочную полосу, и уже ничто не могло помешать его мощному разбегу. Еще мгновение – и, словно неудержимый альбатрос, он взмыл в небо.

Не обращая внимания на окружающих, Иван Васильевич быстро поднялся, взял чемодан и направился мимо регистраторши в сторону массивных стеклянных дверей.

– Вы куда?!

Иван Васильевич не расслышал изумленного голоса девушки. Его интересовали только плавно взлетающий самолет и направление его полета. Не заметил он и двух охранников, которые двинулись ему наперерез.

– Гражданин, стойте! Вы куда собрались?

Продолжая пристально следить за траекторией полета уменьшающегося лайнера, Иван Васильевич машинально ответил:

– В Грецию.

Ему преградили путь. Шум голосов за его спиной внезапно стих.

– Извините, но ваш самолет улетел, ничем не можем вам помочь.

– Пропустите меня! – Иван Васильевич попытался обойти двух дюжих мужчин и встревоженную регистраторшу.

– Куда пропустить? Там летное поле.

– Но я запомнил, в какую сторону он полетел.

Преграждавшие ему путь переглянулись.

– Вы что, решили полететь за ним, как птица? – попробовал пошутить один из охранников.

– Нет, не полететь, я пойду пешком в Грецию, я теперь знаю направление.

Воцарилась оглушительная тишина.

– Хорошая идея, – только и смог вымолвить охранник.

Иван Васильевич попробовал снова обойти преграду. Его взяли под руки.

– Нет, уважаемый, так дело не пойдет. До Греции вы вряд ли доберетесь, а вот устроить авиакатастрофу сможете вполне. Нас посадят в тюрьму. А вы на все это будете взирать с небес. Как вам такой вариант? – голос охранника был одновременно насмешлив и неумолим.

– Не волнуйтесь, я быстро пересеку взлетное поле.

– Вот до чего нас довели! Товарищ до Греции пешком собрался идти! – послышался из толпы истеричный женский выкрик.

– Забирайте его в кутузку. Вы же видите, он не успокоится, – посоветовала миловидная девушка-регистратор.

– Зачем в кутузку? – усмехнулся веселый охранник. – Подождите. Любезный, вы говорите, что запомнили направление полета лайнера и знаете, куда идти.

– Да, – твердо ответил Иван Васильевич.

– Вот и хорошо, – примирительным тоном продолжил охранник. – Для вас принципиально идти в Грецию именно через взлетно-посадочную полосу?

Иван Васильевич с удивлением посмотрел на говорящего и задумался.

– Мне главное – в Грецию.

– Вот, видите, как хорошо. Проблема решаема. Давайте сделаем так. Сейчас вы выйдете через те двери из аэропорта, обойдете его вот с той стороны и дальше спокойно двигайтесь в направлении Греции, никому не мешая. Договорились?

Лицо Ивана Васильевича просветлело.

– Хорошо, спасибо.

Стеклянные входные двери аэропорта бесшумно раскрылись и так же бесшумно сомкнулись. Все молча смотрели вслед волочащему большой чемодан пожилому человеку.

Научный сотрудник

Михаил взглянул на дешевые, китайские наручные часы, которые лежали перед ним на письменном столе, и подумал: «Скоро обед, через пять-десять минут откроется буфет и мы поедем, мы помчимся…» – от удовольствия он чуть было не запел.

И так – каждый день. Много ли радостей в жизни у рядового научного сотрудника в рядовом научно-исследовательском институте…

Михаил не мог себе позволить идти обедать куда вздумается – кошелек штука серьезная. Изо дня в день ему светил только пыльный институтский буфет с однообразным меню и вечной буфетчицей старенькой тетей Любой. Но он не унывал, радовался дешевизне обедов и был доволен, что, в отличие от большинства еще более экономных сослуживцев, может не жевать за рабочим столом куски булки с тоненькими ломтиками сыра, а побаловать себя теплым супчиком в буфете.

Путь предстоял неблизкий – буфет находился в другом корпусе, до которого еще топать и топать.

Оказавшись на улице, Михаил не почувствовал свежести нарождающейся, нежной весны – только бензиновый дурман автомобильной магистрали. Вокруг все визжало, гудело и торопилось.

С проспекта он свернул в маленький, спокойный переулок. Заканчивался проезд перекрестком, за которым через сотню-другую шагов и располагался институтский корпус с буфетом.

Сутулый, привычно размахивающий руками, Миша бодро продвигался к цели. Жилось ему, как он считал, не так уж и плохо. «Маловато деньжат, но зато и напряга никакого», – любил повторять про себя Миша. Семьи еще не было, только пожилая мать, которая души не чаяла в сыне, и он вполне был доволен своей судьбой. Пригреваемый первым весенним теплом солнца, он напевал привязавшиеся слова из модной песенки: «А я сяду в кабриолет и поеду куда-нибудь…» Бесконечно повторяя этот припев, Миша не заметил, как добрался до перекрестка. Оглянулся – машин вокруг нет. Перешел полосу, и вдруг, из-за поворота внезапно прямо на него вывернула черная лакированная махина.

Миша бросился в сторону, прижался к какой-то припаркованной иномарке – послышался звук бьющегося стекла. А дальше, а дальше… ничего страшного не произошло. Машина, которая так напугала, величественно проплыла мимо. Придя в себя, Миша отлепился от бока иномарки и, не оглядываясь, быстро пошел в сторону столовой.

И все бы хорошо, если бы позади вдруг не раздался истошный вопль: «Вот молодец! Чужую машину раскурочил и бежать! А ну стой, козел!» Кричала женщина. Миша остановился, сначала съежился, а затем задергался в разные стороны, словно гуттаперчевый. Он не знал, что делать. До женщины довольно далеко, можно попробовать убежать, но он же ни в чем не виноват – если бы не отскочил, то его бы задавили. Миша остановился и топтался в нерешительности. А затем повернулся и, опустив голову, поплелся в сторону разгневанной фурии. Когда он оказался рядом, она не позволила произнести ему и звука.

– Ты что ж наделал! Разбил зеркало и решил смыться!

– Я… я… на меня ехала машина… – бормотал Миша, как школьник у доски.

– Ну и что, козел? Это причина портить частную собственность?!

– Меня бы иначе задавили…

– Вот урод! – Глаза женщины сверкали, а из уголков рта летела пена. – Ты знаешь, сколько стоит такое зеркало?

У Миши потемнело в глазах, ему стало страшно.

– Я разбил вашу машину. Извините…

– Если б мою, козел, тебя бы уже в живых не было! Но это не важно! Ты испоганил частную собственность и должен за это ответить. – Всем телом грузная тетка резко повернулась и заорала: – Охрана! Охрана! Давай быстрее сюда!

Мише захотелось бежать, бежать немедленно. Он понимал: еще мгновение, и будет поздно. Однако из-за робости перед этой грубой, вульгарной женщиной его охватило оцепенение. Склонив голову, он покорно ждал приближающегося дюжего охранника.

– Вот, Саша, прими красавца. Отломал зеркало у той иномарки и уже смываться намылился. Тут я его и прикнопила. – В голосе женщины чувствовалась гордость за свой поступок.

– Но я же, меня же могли… – Миша хотел сказать: «задавить», но закончить фразу ему не дали.

– Пошел, пошел, вон в ту дверь, живо!

Михаил совсем растерялся и безропотно выполнил приказание. Через несколько мгновений он оказался в дежурке какой-то фирмы.

– Ну что, сынок, кранты тебе, – с наигранной ласковостью произнес охранник и огромной ручищей разгладил на своем необъятном животе складки, образовавшиеся на казенном сукне фирменной куртки.

Миша стоял втянув голову и тупо смотрел себе под ноги. Его охватила тоска: «Правильно мама говорила: сейчас время такое – попадешься в лапы рвачам-капиталистам или бандитам, что, впрочем, одно и то же, и уже не вырвешься. Пока последнюю нитку не выдернут, не успокоятся. Ох, мама, мама, почему тебя нет рядом?!»

– Ну садись. А с виду и не скажешь, что шпана. Как гады маскируются! – покачал головой охранник. – Ладно, пока старший не подошел, снимем с тебя показания.

На этом месте Саша с удовольствием потер руки, и его лицо приобрело холодное, деловое выражение.

– Документы! Что уставился? Документы с собой?

– Нет. Удостоверение на работе.

– Фамилия, имя, отчество? И не вздумай врать, мы все проверим.

Все, попался. Теперь не выпустят. Денег у них с матерью никаких – значит, будут отнимать квартиру. Что делать: говорить правду или соврать? Будет проверять или не будет?

– Я жду.

– Сергеев Александр Сергеевич, – пролепетал наконец Миша.

– Место рождения, год рождения, адрес?

Начав врать, Миша уже не мог остановиться. Он выдумал все, кроме года рождения.

Охранник все тщательно записал, затем посмотрел на съежившегося парня и зло ухмыльнулся:

– Сейчас проверим в адресном столе. И учти: если наврал хоть слово, то пожалеешь…

При этих словах Миша совсем пал духом. «Значит, будут бить, бросят в какой-нибудь подвал, а у мамы начнут вымогать квартиру. Это конец. Что делать? Помощи ждать неоткуда, зачем я шел не по тротуару, вот идиот!»

Охранник Саша словно прочел его мысли, нехорошо улыбнулся и поднял телефонную трубку.

В этот момент дверь с шумом распахнулась и на пороге появился пожилой усатый человек. Вначале он не обратил внимания на постороннего.

– Докладывай, Сашок, что за время моего отсутствия.

Охранник вскочил по стойке смирно.

– Максим Денисович, в настоящее время занимаюсь проверкой показаний вот этого типа. – Он мотнул подбородком в сторону Миши.

– А что он сделал?

– Разбил боковое зеркало.

– На чьей машине?

– На служебной машине нашей фирмы.

– Понятно. Как же так, уважаемый? Кстати, как вас зовут?

Впервые услышав не брань, а сочувственные слова, Миша немного приободрился, но тут же все погубил.

– Михаил, – совершенно забыв о своих показаниях, простодушно ответил он.

– Ах ты, гнида! Тезка Александра Сергеевича Пушкина.

– Ты о чем это? – удивился начальник охраны.

– Проговорился, гад. В показаниях он назвал себя по-другому – теперь и в адресный стол звонить не надо. Я чувствовал, Максим Денисович.

На Мишу было больно смотреть. От отчаяния он вдруг вскочил на ноги и закричал:

– Максим Денисович, Максим Денисович, я не виноват! Машина сама, сама, понимаете, я ее не заметил, деваться было просто некуда…

– Не волнуйтесь вы так. Пойдемте на место происшествия, там и разберемся.

– Максим Денисович, я с вами, я все покажу! – Охранник, как гончая, встал в стойку.

– Не надо, Саша, оставайся на телефоне, я сам разберусь. Идемте, Михаил.

Они вышли на улицу. Начальник охраны издали заметил кусочки разбитого зеркала на асфальте и двинулся в сторону злополучного автомобиля. Когда подошли, усач посмотрел на переминающегося с ноги на ногу Мишу.

– Где машина?

На Мишу вновь накатила тоска. «И этот решил поиздеваться».

– Здесь, – ответил он безразличным голосом.

– Где здесь?

– Вот же она.

– Эту я вижу.

– А другой я не разбивал…

– Я не о том, – Максим Денисович усмехнулся, – где ваша машина? Посмотрим ваш ущерб.

Миша окончательно убедился – точно издевается! В ответ же он лишь помотал головой:

– Нет, нету.

– Как это нету? А куда же она делась?

– Нету ее у меня…

– Что значит «нету». Как же вы разбили зеркало?

– Собой, – тихо ответил Миша.

– Чем, чем?

– Собой. Машина неожиданно вывернула из-за поворота, я отскочил и спиной врезался в это зеркало, оно выскочило из гнезда, упало на асфальт…

– Так у вас что, нет машины?

– И никогда не было. Я – научный сотрудник. Я да же и помыслить о своей машине не могу. У меня зарплата – сами знаете, у матери мизерная пенсия, какая тут машина! – Миша махнул рукой. На лице начальника охраны появилось снисходительное выражение – полужалости, полупрезрения.

– Ясно. Знаешь что, парень. А пошел-ка ты отсюда подальше.

Миша не двигался. Вначале до него даже не дошел смысл сказанного.

– Ну, чего стоишь, свободен.

Миша вздрогнул и сначала медленно, мелкими шажками, а затем все быстрее, постоянно оглядываясь, побежал. Он не заметил, как миновал институтский корпус, потом свернул в какой-то переулок, еще попетлял, прежде чем остановиться перевести дух.

Каждую клеточку заполняла радость. Он не мог поверить, что так легко отделался. Забылись унижения, которые только что перенес. «Подумаешь – унижения! Да мой начальник вон как измывается надо мной. – Зато теперь я свободен». Вдруг Миша улыбнулся. «Какой я молодец, что все наврал, – кроме имени они ничего обо мне не знают. Вот вам!» – Миша помахал кулачком куда-то в сторону. – Мама меня похвалит, до чего же я хитрый!»

В этот момент из открытого окна дома напротив донеслась музыка, и Миша услышал: «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь…» Расправив как мог плечи, он двинулся по тротуару широкими шагами, на его лице играла улыбка.

Последняя игра

Алексей не заметил, как оказался у входа в Екатерининский сад. За спиной, на противоположной стороне Невского проспекта, остался знаменитый некогда Елисеевский магазин, а впереди за садиком высился по-царски величественный Александрин-ский театр.

Случайно ли ноги опять привели его сюда? На этот вопрос Алексей не мог найти вразумительного ответа. Да он и не искал. Просто теперь у него была уйма свободного времени, поскольку работу он потерял. Каждый вечер сестра, у которой Алексей нашел пристанище, оставляла ему немного денег на следующий день, и с утра он был волен делать с собой что угодно.

После всего, что ему пришлось пережить, он буквально упивался чувством неограниченной свободы. Утром Алексей с удовольствием выпивал чашку тягучего сладкого кофе, с блаженством выкуривал горькую сигарету и отправлялся странствовать. Он бесцельно бродил по Петербургу, не думая о времени.

Сейчас он стоял напротив памятника Екатерине Великой, смотрел на него и не видел ничего, кроме мертвого камня. Алексей не мог понять, чем восхищаются остальные. Весь монумент казался ему бесформенной глыбой, а сама царица – застывшей и неживой.

Он нерешительно потоптался у входа и сквозь узкую калитку вошел в сад. Был полдень, июньское, ласковое, еще несмелое солнце приятно пригревало. Алексей направился вперед, он обогнул памятник и вновь остановился в нерешительности. Когда он говорил себе, что не понимает, почему ноги сами приносят его в это место, он, конечно, лукавил. Вот и сейчас, его глаза с жадностью всматривались в людей, отдыхающих на скамейках. Наконец увидел! Три дальние скамейки окружала неподвижная толпа. Непосвященный вначале не понял бы, в чем дело, но Алексею и подходить было не надо – он прекрасно знал, чем занимаются эти люди и куда устремлены их напряженные взоры. Ему так хотелось подойти, но он боялся. Покружив на месте, Алексей присел на краешек ближайшей скамейки. Рядом весело болтали несколько девчушек с мороженым в руках.

Он медленно закрыл глаза и сразу увидел его – желтый свет, исходящий от грязноватой, тусклой лампы, которая свисала с потолка ванной комнаты. Комнатка была маленькой и узкой, большую часть ее занимало корыто с облупившейся белой эмалью. Они с отцом примостились на колченогих табуретках сбоку от столика, на котором покоились многочисленные мыльницы, заполненные обмылками. Поверхность столика была склизкой, но они не обращали на это никакого внимания. Перед ними расстилалось настоящее поле сражения, на котором выстроились две армии.

Девчушки, сидевшие рядом, громко рассмеялись – он вздрогнул и приоткрыл глаза. Однако тут же вновь потерял связь с реальностью – его переполняли воспоминания. «Да, это было очень давно, тогда я жил с родителями в дремучей коммуналке и отец, чтобы никому не мешать спать, затащил меня однажды в ванную, там, именно там я впервые познакомился с шахматами».

Алексей вспомнил, как его поразила тогда простота и логичность происходящего на доске. Он еще толком не успел запомнить, как ходят отдельные фигуры, но вся картина покорила его сразу. После каждого хода, сделанного отцом, конфигурация войск менялась, он видел в отце генерала, и ему нравилось, что все солдаты беспрекословно ему подчиняются. Проглотив язык, Алексей смотрел тогда на доску. Он вздрогнул и даже подпрыгнул, когда отец объявил мат королю. «Вот, оказывается, когда заканчивается сражение, как же опять все просто и логично. Не сравнить с дурацкими шашками, в которые иногда играли товарищи в школе. Там все шашки одинаковые, все друг друга постоянно едят, какие-то дамки образуются и вообще непонятно что нужно сделать, чтобы победить, а здесь…» – все эти мысли вихрем пронеслись тогда в голове Алексея – ученика первого класса средней школы.

С этого дня жизнь маленького Алексея круто изменилась. Теперь он не мог дождаться позднего вечера, чтобы уединиться с отцом в ванной. По дороге в школу и домой на уроках и переменках – всюду и все время он думал только о шахматах. Мать Алексея как-то сказала отцу: «Перестань с ним играть в шахматы. Он стал плохо учиться, все забывает, а позавчера я застукала его в туалете в три часа ночи, на коленях у него была эта чертова доска. Прямо наваждение какое-то, сумасшествие!» Отец миролюбиво уверял ее, что, мол, увлекся парень по молодости, загорелся, но скоро потухнет, как все они, и вообще, пусть уж лучше она застукает его в туалете с шахматами, чем с папиросами. Говоря все это, отец не верил ни единому своему слову. Он прекрасно видел, что к мимолетной увлеченности страсть Алексея не имеет никакого отношения. И дело было не только в страсти, но и в огромных потенциальных возможностях сына.

Отец был крепким любителем-середняком. Однако очень скоро, через пару месяцев, его армия начала терпеть одно поражение за другим. Не помогало ничто. Маленький шпингалет давал отцу фору: сначала пешку, затем коня, потом ладью. У того голова шла кругом, он подолгу сидел насупившись, тщательно обдумывая каждый ход. В ванную поочередно врывались то мать, то разъяренная соседка. Каждая такая битва, вне зависимости от размера форы или иных обстоятельств, всегда заканчивалась одним и тем же словом, которое произносил обескураженный отец: «Сдаюсь».

Очень скоро, несмотря на протесты матери, отец отвел его во Дворец пионеров, в знаменитую шахматную секцию. Способностями и талантом Алексея были поражены даже видавшие виды шахматные зубры. Очень скоро он стал самым молодым в стране мастером спорта, затем международным мастером и, наконец, гроссмейстером. Надо учитывать, еще в какой стране: Советском Союзе – шахматном лидере мира.

Алексей снова закрыл глаза и до боли сжал пальцы рук. А потом настал этот проклятый день, самый проклятый в его жизни. Он играл полуфинальную встречу за право сразиться с чемпионом мира. Противник был очень сильным, злым и в шахматных кругах слыл первостатейным интриганом.

Этот матч требовал полной самоотдачи, исключал какие-либо отвлечения, счет в нем сохранялся пока ничейным и напряжение достигло своего апогея. Кто мог предполагать тогда, что в течение всего одного дня жизнь Алексея кардинально изменится… Изменится самым ужасным образом.

Накануне вечером к какому-то прощелыге модельеру от Алексея внезапно ушла жена, утром ему сообщили, что секундант, которому он всецело доверял, перекуплен и в действительности работает на штаб противника, сдавая все его сокровенные шахматные разработки, и, наконец, днем во время игры он узнал, что внезапно скончался от сердечного приступа отец. Противник не только не прервал партию, но настоял на том, чтобы она была закончена именно сегодня.

Алексей проиграл эту партию и не смог продолжать матч. После похорон отца он замкнулся в себе и все дни и ночи напролет сидел за шахматной доской, что-то бормоча и иногда вскрикивая. На звонки друзей-шахматистов не отвечал, заперся и играл, играл сам с собой, не в силах остановиться. Он ничего не ел, только пил воду.

Мать по-настоящему испугалась и приняла решительные меры. Когда слесарь взломал дверь, все присутствующие невольно вскрикнули. Никто не мог узнать Алексея. Сгорбившись, на табуретке сидел человек, находящийся в крайней степени истощения, с глубоко запавшими щеками. С головы у него ниспадали косматые пряди, а нижнюю часть лица скрывала борода, которая была похожа на слежавшуюся паклю. Глаза, горевшие нездоровым, безумным блеском, не заметили вошедших – они были устремлены на шахматную доску.

Алексей постоянно что-то бормотал и жестикулировал тонкой, покрытой взбухшими венами рукой. Мать подбежала к нему, обняла за голову и горько заплакала.

Алексея поместили в психоневрологическую клинику. Спасибо друзьям-шахматистам и шахматной федерации – в хорошую клинику и к хорошему врачу. Старый профессор, сам неравнодушный к шахматам, очень внимательно отнесся к пациенту. Диагноз был малоутешительным: «Глубокий срыв нервной деятельности вследствие чрезвычайного стрессорного воздействия. Прогрессирующий маниакально-депрессивный психоз». Под последним подразумевалось то, что Алексей не мог остановиться и, не замечая ничего вокруг, продолжал играть и играть.

На консилиуме решили не применять в отношении талантливого шахматиста острых методов лечения, которые могли лишь усугубить его состояние. Алексей пролежал в клинике очень долго: в стране успел смениться строй, произошли большие изменения как в шахматной, так и в его семейной жизни. Мама не выдержала всех несчастий и умерла. Теперь из близких людей у него осталась только родная сестра. Бывшая жена за время болезни так его ни разу и не навестила.

При расставании профессор его строго напутствовал: «Молодой человек, теперь вы можете жить нормальной, полноценной жизнью, но при одном строгом ограничении. По крайней мере, несколько лет вы не должны прикасаться к шахматам. Учтите, я не шучу: под страхом смертной казни не дотрагивайтесь до них, постарайтесь забыть, что они вообще существуют, иначе… иначе возможен страшный рецидив и все наши труды пойдут насмарку, и вам уже будет не выкарабкаться».

Алексей открыл глаза. Рядом уже никого не было. Он медленно поднялся и направился к выходу из садика. На полпути он оглянулся и вдруг, резко развернувшись, быстрым, решительным шагом пошел в сторону трех скамеек, окруженных толпой зевак.

Высокому, худощавому Алексею не составило труда заглянуть через головы сгрудившихся людей. Так и есть, он увидел то, что ожидал. На двух крайних скамейках примостились, поджав под себя ноги, по три пары пенсионеров, у некоторых из них седые волосы были прикрыты причудливой формы панамками. Они курили, постоянно терли себе виски, и неотрывно смотрели на клетчатые доски. Замечания и подсказки, на которые не скупились зрители, их совершенно не волновали. В данный момент они сами были генералами и сами знали, как им вести сражение.

При виде этой картины у Алексея вдруг что-то сжалось в груди, словно там образовался комок, и ему стало трудно дышать.

Этот садик был единственным местом, где он мог появиться. Если бы он зашел в шахматный клуб, его тотчас бы узнали, окружили, стали расспрашивать и, что самое страшное, могли бы уговорить и усадить за доску. Не только ум, интуиция подсказывала Алексею, что старый профессор прав. Стоит начать играть – и он в любую минуту может сорваться. Тормоза в мозгу лопнут, и ему уже будет не остановиться. Он не ощущал себя выздоровевшим, скорее каким-то сырым и ненадежным. Нет, в клуб он идти не мог, но и вовсе не видеть черно-белую доску он тоже не мог.

Внезапно Алексей почувствовал, как кто-то теребит палец его руки. Он опустил взгляд и увидел мальчишку лет двенадцати, прилично одетого, не бомжа, с протянутой ладонью.

– Дяденька, извините, вы не можете дать десять-двадцать рублей, а то он останется голодным.

Рука Алексея непроизвольно полезла в карман, однако на полпути он остановился. Чем-то вся эта ситуация ему показалась необычной, что-то здесь было не так.

– Так ты что, не для себя просишь? Кто останется голодным?

Мальчишка шмыгнул носом и кивнул головой в сторону одинокой, укрытой пыльным кустарником скамейки. На ней, сгорбившись, опираясь на сучковатую палку, сидел старик, его взгляд был устремлен в одну точку. Щеки у него были втянуты, а с головы ниспадали длинные седые волнистые пряди.

– Вон, видите того человека, это – Матвей Владимирович, он уж какой день голодает. Тоже в шахматы играет, правда, плохо, но любит их до ужаса. На обед ему перепадает: я бутерброды приношу, которые мать дает в школу, а с деньгами плохо. Раньше мама давала и деньги, только я их подкапливал и вместо еды все на книги спускал. Ей надоело, и теперь выдает только натурой.

Алексею стало интересно. «Или этот парень первостатейный жулик, или за всем этим скрывается что-то необычное», – невольно отметил он про себя.

– Слушай, а как же этот Матвей Владимирович жил до тебя и не умер с голоду?

Парень не уловил иронии в голосе Алексея.

– Да нормально жил, как все пенсионеры. Пенсия, правда, маленькая, но запросы у него небольшие и концы с концами он сводил.

– Тогда в чем же дело? Почему он вдруг стал голодать? Ты только не ври и имей в виду, что деньги я дам в любом случае, что бы за всем этим ни стояло.

– А я и не вру, – обиделся мальчишка, – спросите здесь любого. Все дело в Витьке и его дружках.

– Каком Витьке?

– Да вот, посмотрите, сейчас он играет на средней скамейке. Опять лоха нашел и доит его, как корову.

Алексей вытянул голову и увидел парня лет тридцати – сорока со спутанными темными волосами, который почти не думая делал ходы, быстро переставляя фигуры рукой, покрытой вздувшимися синими венами. Этот человек сразу не понравился Алексею, вернее его глаза – маленькие, бегающие, темные буравчики.

– Слушай, объясни-ка мне все толком. Кстати, как тебя зовут? Меня – Алексей Алексеевич.

Полноватый подросток поднял голову и ответил очень серьезным голосом:

– Миша. Ладно, я сейчас вам все расскажу, только отойдемте в сторонку, а то тут могут найтись стукачи, Витька ведь все боятся.

Они быстро нашли пустую скамейку и сели. Алексей внимательно посмотрел на мальчишку и подумал про себя:

«Или я вообще ничего не понимаю в людях, но, похоже, он не врет».

– В Катькином садике, Алексей Алексеевич, летом постоянно действует как бы шахматный клуб под открытым небом. Тут собираются разные люди, в основном пенсионеры, но иногда попадаются довольно приличные игроки, даже перворазрядники.

– А ты сам-то в шахматах разбираешься? – не удержался от вопроса Алексей.

– Если честно, то по-настоящему, только в них и разбираюсь, – с гордостью ответил Миша. – Кроме школы я занимаюсь в шахматном клубе при Дворце пионеров, так он раньше назывался. Да вот, посмотрите, он рядом, видите? – Миша махнул рукой в сторону огромного желтого здания, просвечивающего сквозь зеленые кроны деревьев.

У Алексея снова сжалось сердце. Уж этот-то дворец он знал лучше собственного дома – все его закоулки, все царственные комнаты, и столы, которые всегда были уставлены бесчисленными шахматными досками. Сколько прекрасных часов он провел в его стенах, будучи мальчишкой вроде этого Миши, сколько партий сыграл – разве такое забудешь! Однако в ответ на слова парнишки Алексей лишь задумчиво кивнул головой и коротко сказал:

– Вижу.

– Так вот, Алексей Алексеевич, – продолжил свой рассказ Миша, – после школы, когда нет занятий во Дворце, я всегда здесь болтаюсь и поэтому всех знаю. Короче, никогда ничего плохого в садике не было, потому что здесь собираются люди, которые просто любят шахматы, без всякой корысти. Не было до тех пор, пока примерно месяц назад не объявился этот Витек с компанией. Он – хитрый. Поначалу играл, как все, присматривался, делал вид, что слабак, и в основном всем проигрывал.

– А на самом деле?

Мишка хмыкнул:

– А на самом деле, как потом выяснилось, – твердый кандидат в мастера.

– А зачем он прикидывался? – удивился Алексей, хотя уже начал догадываться, к чему клонит мальчик.

– Из-за денег, – насупился Миша. – До него здесь играли просто так, ради спортивного интереса. А он пару-тройку дней потусовался, как все, а потом вдруг и говорит: «Мужики, чего время зря терять, можно совместить приятное с полезным. Вы люди небогатые, а шахматисты классные. Не хотите срубить немного капусты по-легкому?»

Один пенсионер клюнул. И Витек по мелочи ему тут же проиграл. Народу понравилось – скоро к нему выстроилась целая очередь. Вот тут-то и начались удивительные приколы. Садится Витек играть с новым человеком. Как и раньше, все первые партии проигрывает, ставки растут. Наконец он машет рукой: сильней, вы, мол, меня, но, может, дадите последний шанс. Сгоняем еще партийку сразу на все, чего там мелочиться, либо пан, либо пропал. Как вы догадываетесь, эту партию он с трудом, но выигрывает. Обчистил он так несколько завсегдатаев, правда, на не очень большую сумму. У людей здесь денег в карманах действительно немного. Он играет только на наличность: сначала посмотрит, сколько у тебя бумажек, а затем садится за доску.

– Слушай, Миша, а проигравшие ему всегда так безропотно деньги и отдавали? Ведь смекнули же, что он жулик.

– А вы попробуйте не отдайте! Один старик попробовал – так его избитым, всего в крови под кустом нашли. Как еще выжил, никто понять не может. И бил старика не Витек, тот всегда чистенький, а его два дружка – Костик и Парамон. Когда он играет, они всегда невдалеке ошиваются. Вон, смотрите, за теми кустами, это они – бандюги. Короче, у старика они не только выигранные деньги забрали, но и все, что было. Вот с тех пор и стали эту компанию бояться.

Тут-то и появился Матвей Владимирович, которого я вам показывал. Решил он за того пенсионера отомстить – обыграть негодяя, а деньги вернуть избитому старику. Остальные-то давно сообразили, что к чему, и перестали играть с Витьком. Он сейчас кормится тем, что новых, еще не знающих его лохов окучивает.

Сидит недели две назад, как обычно, Витек и ждет клиента. Вдруг появляется Матвей Владимирович, на палку опирается, еле ковыляет. Подходит к Витьку. Тот на него даже не взглянул: мол, здесь ничего не обломится. А Матвей Владимирович шмяк на скамейку разом три тысячи рублей. Всю пенсию, что получил накануне, специально подгадал. Народ вокруг ахнул. Один пенсионер от удивления на собственные очки сел, потом сильно переживал. Пытались Матвея Владимировича отговорить. Какое там!

Началась игра. Все шло по обычной схеме. Чтобы вытянуть из старика все деньги до копейки, Витек начал проигрывать. Когда дедушка Матвей выиграл уже приличную сумму – больше тысячи – он решил остановиться. Для него главным было вернуть деньги тому избитому старику. Вот тут-то и случилось самое гадкое. Витек сказал: «Продолжаем!» Дедушка Матвей отвечает: «Уговора на определенное количество партий не было, я хочу закончить сейчас, отдавайте проигранные деньги». Витек ничего не отдал, встал и куда-то удалился. Через пару минут появляются его дружки. Костик заламывает старику руки, а Парамон хватает за волосы и орет: «Если откажешься заканчивать игру, тварь, тебя уже никакая скорая не откачает!» После этого они уходят, и через пять минут как ни в чем не бывало появляется Витек. Нагло ухмыляется и говорит вкрадчивым голосом: «Ну что, дедушка, сгоняем последнюю партийку на все денежки разом?»

В общем, переоценил свои силы Матвей Владимирович, затеяв все это. Когда-то в молодости он с трудом дошел до первого разряда, на том и остановился, как ни старался. Любовь к шахматам у него – великая, через всю жизнь пронес, а талант—невеликий, да и с возрастом рассчитывать комбинации на несколько ходов вперед стало трудно. Бился дедушка в последней партии как зверь, до последнего патрона. В какой-то момент даже Витек призадумался, но выиграл, конечно, и все деньги забрал. Как они после в кустах гоготали, это надо было слышать! А Матвей Владимирович с тех пор голодает. Родственников у него нет, и никаких доходов, кроме этой пенсии, тоже нет.

Миша так увлекся рассказом, что уже давно не смотрел в сторону Алексея. Теперь же, когда он поднял голову, его охватил испуг. Он буквально не узнал того добродушного дяденьку, с которым сел на скамейку полчаса назад. Суженные глаза Алексея смотрели куда-то вдаль, а лицо превратилось в безжизненную и бескровную маску.

– Вам плохо?

– Нет, – после долгого молчания глухим голосом с расстановкой ответил Алексей. – Вот что, Миша, никаких денег я тебе сейчас не дам, а сделаем мы все по-другому.

Мальчишка махнул рукой и обреченно подумал про себя: «Все правильно, как только доходит до денег, люди сразу меняются. Сегодня бедному Матвею Владимировичу на ужин опять ничего не светит. Пойду попробую еще у кого-нибудь поклянчить. А этот-то добрым мужиком показался».

– Постой, ты куда?

– Да ладно, все нормально, проехали, извините.

– Нет, не ладно, Миша. Ты ничего не понял, и никуда мы не проехали. Все только начинается.

– Что начинается?

– Это ты скоро увидишь. Я хочу сделать то, что не удалось Матвею Владимировичу, и ты мне должен помочь.

Миша покачал головой и ухмыльнулся.

– А с шахматами у вас как?

– Ходы знаю, – улыбнулся в ответ Алексей.

– А не маловато будет?

– Думаю, не маловато, – уже серьезно ответил Алексей.

Миша снова махнул рукой.

– Лучше бы вы дали двадцать рублей, я бы сейчас сбегал и купил дедушке Матвею хлеба на вечер.

– Почему же только хлеба, Миша? Через пару часов и колбасы, и даже красной рыбы сможешь купить.

– Зачем вы издеваетесь, Алексей Алексеевич? – в голосе мальчишки явственно чувствовалась глубокая обида. – Я вам все рассказал как на духу, а вы, значит, так ничему и не поверили.

Алексей положил руку на плечо Миши.

– Всему я поверил от первого до последнего слова. Знаешь, ложь всегда чувствуется, как бы ее ни скрывали. А теперь не горячись и слушай внимательно. У меня в наличии сейчас есть две тысячи рублей. Если я выиграю, то эти две тысячи превратятся в четыре. Как раз хватит, чтобы вернуть пенсию Матвею Владимировичу, а тысячу отдать пострадавшему старику. Все правильно я говорю?

Мишка пожал плечами и хмуро кивнул головой.

– Теперь о твоей помощи и твоей роли во всей этой истории.

– Алексей Алексеевич, поверьте, я на хорошем счету в шахматном клубе, но с кандидатом в мастера мне пока не справиться, – с грустью в голосе перебил его Миша.

Впервые за долгое время Алексей весело и беззаботно расхохотался.

– Сегодня не справишься – так скоро справишься, не беда.

– Как не беда, ведь нужно-то сегодня, сейчас!

– Так, Миша, не бери это в голову и не отвлекай меня. Наше с тобой самое узкое место – как сохранить деньги от этих бандитов, когда мы их получим. Вот здесь-то и понадобится твоя помощь. Слушай внимательно: как только деньги окажутся у меня, я тут же встану и смешаюсь с окружающей толпой, ты незаметно, благо маленький, подойдешь к моей правой руке и возьмешь их. Дальше: главное не суетись, никуда не убегай, чтобы они ничего не заподозрили, отойди в сторонку, присядь на скамейку и, когда увидишь, как я быстро ухожу в другую сторону, только тогда незаметно подойди к Матвею Владимировичу, отдай ему деньги и скажи, что три тысячи причитаются ему, а тысячу пусть тихонько отдаст пострадавшему коллеге.

Весь фокус заключается в том, что как только я начну уходить, все внимание бандитов сосредоточится исключительно на мне, и тогда ты сможешь спокойно осуществить задуманное. Кстати, – Алексей хитро улыбнулся и подмигнул Мише, – мы с тобой, как в шахматах, расставляем им психологическую ловушку. Человеку свойственно судить о других по себе. Эти негодяи жадны до крайности, поэтому им и в голову не придет, что я смогу кому-то хоть на секунду отдать деньги. Они начнут преследовать меня, а о тебе и стариках никто и не подумает. Ну как вам, гроссмейстер, такая комбинация? – Алексей окончательно развеселился.

Миша смотрел на него как на сумасшедшего, но решил не возражать – бесполезно. И все-таки напоследок не удержался от ядовитого замечания:

– Если вы разгромите кандидата в мастера, зная только, как ходят шахматные фигуры, то я сделаю все точно, как вы говорите.

Алексей вновь стал серьезным.

– И вот что еще, Миша. Откровенное, наглое зло должно наказываться, его надо пресекать, запомни это.

Алексей направился в сторону средней скамейки, и очень вовремя. Толпа вокруг нее начала рассасываться. Пала очередная жертва шахматного шулерства, еще один любитель прекрасной игры покидал Екатерининский садик с опустошенными карманами.

Алексей остановился напротив Витька и, вроде как ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:

– А как тут у вас, на просто так или на интерес играют?

Витек поднял голову и внимательно глянул на подошедшего. «Вроде этого мужика я никогда раньше здесь не видел. Неужто судьба посылает очередного лоха? Если так, то третьего за день. Удача сегодня явно на моей стороне! Сейчас мы его прощупаем!» – все эти мысли быстро и азартно пронеслись в его голове.

– Заходи, мужик, гостем будешь, раньше я тебя в садике вроде не видел! – нагловато ухмыляясь, осторожно начал Витек.

– Так я здесь в первый раз, – простодушно ответил Алексей, – порядков ваших еще не знаю.

– А что, порядки простые: кто послабее, просто так играют, а кто покруче и у кого деньги в наличии, те и на интерес могут. Я вот вчера, – не моргнув глазом, чтобы завлечь потенциального клиента, соврал Витек, – в пух проигрался, а сегодня немного отыгрался.

– Интересно! – Алексей постарался изобразить на своем лице азарт.

– Слушай, дядя, а ты кем будешь? В смысле шахмат. Если не Каспаров переодетый и если наличность в твоих карманах есть, то можно попробовать.

Алексей в ответ добродушно улыбнулся.

– До Каспарова немного не дотянул, а наличность есть, аж две тысячи.

– Сколько?

– Две тысячи рублей.

– Тогда ты наш человек! – Плотоядная улыбка искривила тонкие губы Витька. – Давай только сначала сгоняем без денег пробную партийку, чтобы понять who есть кто, и сразу начнем.

Витек с новым человеком всегда начинал с пробной партии – боялся напороться на такого же, как он сам. Вдруг мастер спорта подсядет…

Пальцы Алексея впервые за несколько лет ощутили тепло деревянных фигурок. На какое-то время он даже забыл, где и зачем находится. Он поглаживал изогнутую гриву коня, перекатывал в ладони стройную ладью и не мог оторвать глаз от величавого короля.

– Эй, мужик, ты что, заснул или, может, давно шахмат в руках не держал?

Алексей внимательно посмотрел в наглые, бегающие глаза Витька и спокойно ответил:

– Давно.

– Ну тогда, дядя, вспоминай, как фигуры ходят, пробная партия для тебя в самый раз будет, – Витек окончательно развеселился.

Пробная партия действительно оказалась Алексею очень нужна. Он поначалу испытывал большие трудности. Играть необходимо было слабо, чтобы раньше времени не спугнуть соперника, он и пытался, но вскоре понял, что требуется еще слабее, а у него не получалось. В конце концов приноровился играть где-то на уровне второго-третьего разряда. Следивший за ним Миша обреченно отметил про себя: «Я думал, что будет еще хуже, но все равно он играет слабее меня. Куда дядька полез и какие-такие деньги мне будет нужно передавать? Смех на палке!»

В результате всей этой комедии Витек позволил Алексею обыграть себя.

– Ну что, мужик, играем мы примерно одинаково, ты, может, чуть посильнее. Если хочешь, можем сбацать матч на интерес, борьба, по крайней мере, будет упорная, – с воодушевлением прокомментировал ситуацию Витек, не заметивший никакого подвоха.

– Давай попробуем, – неуверенным голосом согласился Алексей.

Народ молча отходил от их скамейки. Всем эта ситуация уже набила оскомину и была совершенно неинтересна. Однако предупредить очередного лоха о грозящей ему опасности люди боялись из-за дружков Витька.

Подходили же поначалу с тайной надеждой, что найдется наконец сильный игрок, который в пух и прах разнесет зарвавшегося негодяя. Опять не получилось! В результате осталось только два зрителя: Миша и старичок, которому было трудно подняться и еще труднее передвигаться.

Поднялся ветер, от колышущейся листвы по всей территории садика в бешенном ритме заплясали солнечные зайчики, свой неистовый танец они исполняли и на поверхности доски, где застыли в ожидании две армии.

В первой партии белыми начинал Алексей.

Как и предсказывал Миша, события развивались по хорошо отработанному сценарию. Витек старательно проигрывал партию за партией. Ставки повышались. Алексей же, выигрывая, старался не превышать силу третьего разряда. К шестой партии он настолько приноровился, что начал играть чисто машинально, не задумываясь над ходами и почти не глядя на доску.

Ему стало бесконечно скучно и противно. Он настолько боготворил игру и настолько преклонялся перед ней, что все происходящее казалось ему настоящим надругательством над шахматами и над самим собой. «Пора заканчивать этот спектакль!» – твердо решил Алексей.

К данной минуте он выигрывал у Витька уже приличную сумму.

– Знаешь, парень, видно, сегодня не твой день, тебе уже не отыграться, а я здорово устал, давай на этом и закончим, ты и так полштуки сдул, – изображая удовлетворение, произнес Алексей.

– Ты прав, мужик, я тоже устал, третий матч за день играю, – неожиданно согласился Витек. – Ты действительно сильнее меня, поэтому для тебя не составит никакого риска сгонять еще одну последнюю партийку, и чтобы не мелочиться, давай сразу на все, что у нас есть: ставим две штуки с твоей стороны и две – с моей.

Алексей решил изобразить нерешительность и взял паузу. В это время к его уху наклонился Миша.

– Алексей Алексеевич, не играйте, уходите, вам мало Матвея Владимировича! Он вас разнесет, камня на камне не оставит, я же вижу, как вы играете!

– Отойди, мальчик, перестань клянчить деньги, нет у меня лишних денег, во попрошаек развелось! – С этими словами Алексей грубо оттолкнул Мишу. Он ни в коем случае не хотел показывать, что они знакомы.

Миша отпрянул, как ошпаренный.

– Не обращай внимания и ничего не давай, вечно тут малышня отирается, – одобрил его Витек. – Ну что, мужик, соглашайся, уйдешь отсюда по крайней мере с приличной суммой.

– Ладно, уговорил, давай сгоняем последнюю на все деньги, но только с одним условием.

– С каким еще условием?

– Видишь, рядом с нами старик сидит? Так вот, перед началом игры и ты, и я все деньги, на которые играем, отдадим ему, на хранение. А он после игры вручит их победителю. А то ты прав: бегает тут всякая малышня, не ровен час… Капусты-то много на кон ставим.

– Извините, – сразу же обратился Алексей к пенсионеру, – вас не затруднит на короткое время принять от нас деньги и затем отдать их победителю?

Старик сначала заерзал, но потом сказал:

– Если вам так нужно, могу, дело-то несложное.

Витек пожал плечами.

– Мы могли бы и сами рассчитаться.

– Нет, так будет надежнее, это мое непременное условие, иначе я играть не соглашусь, – отрезал Алексей.

– Ладно, пусть будет по-твоему, – ухмыльнувшись, ответил Витек, – в конце концов, наш секундант со своей тросточкой никуда от нас не убежит.

Четыре тысячи оказались в руках у старика.

Расставив фигуры, Витек взглянул на Алексея и инстинктивно отпрянул. В этот теплый июньский день его словно обдала волна ледяного холода. Перед ним сейчас находился не добродушный, простоватый дяденька, а мрачный, сосредоточенный человек с плотно сжатыми губами и пронзительным взглядом.

Мгновение спустя на землю полетела ладья.

– Вы уронили фигуру, – от неожиданных перемен Витек перешел на «вы».

Алексей не реагировал.

– Я ничего не уронил, – через некоторое время спокойно ответил он.

– Как не уронили, посмотри – валяется под ногами!

– Я не уронил, я ее сбросил.

Еще через мгновение за ладьей последовал конь. Армия Алексея добровольно еще до игры лишилась двух фигур.

– Зачем?! – ошарашенно спросил Витек и почувствовал, как между лопаток начала разливаться волна холода.

– А так интереснее будет, – сквозь зубы процедил Алексей.

Миша непроизвольно вскрикнул. Вокруг центральной скамейки моментально образовалось плотное кольцо зрителей. Люди толкались локтями и переругивались, каждый хотел занять место получше. Весть о демарше Алексея разнеслась мгновенно – еще минуту назад на этом месте никого не было.

Витек мрачно подумал про себя: «Кажется, я все-таки нарвался на мастера спорта. Вот хитрый гад! Но ничего, я все равно хитрее его. Он думает, что имеет дело с третьеразрядником, оттого так и раскидался фигурами. Знал бы дядя, что я – кандидат в мастера, поскромнее был бы. Совсем оборзел – решил играть без коня и ладьи, сейчас я ему врежу!

– Ладно, мужик, воля твоя, раз тебе так интереснее, играй!

Прежде чем сделать первый ход, Алексей подумал: «Что ж, пусть это будет моя последняя игра, но проведу я ее достойно, чтоб запомнить на всю оставшуюся жизнь, так проведу, что чертям жарко станет!»

Все замерли, игра началась. Миша закрыл глаза.

К двадцатому ходу на доску было страшно смотреть. Фигуры Витька метались по ней, как затравленные. Алексей к этому моменту уже успел отыграть коня и слона, каждый его ход сопровождался восхищенным гулом толпы. Миша переводил взгляд с доски на Алексея и бормотал себе под нос: «Только бы запомнить ходы, только бы запомнить, он гений!» Бледный Витек сжал голову руками и с ужасом ждал следующего хода противника. И не напрасно: большинство ходов оказывались совершенно неожиданными. Алексей умело расставлял тонкие ловушки, в которые практически невозможно было не угодить. Король Витька находился в крайне стесненном положении и буквально молил оставшиеся фигуры и пешки защитить его, однако, отрезанные от своего полководца они не могли ничего поделать.

В этот момент Алексей и сделал свой 25-й ход. Он совершенно неожиданно пожертвовал единственную ладью за пешку и его, еще секунду назад, казавшаяся несокрушимой позиция, стала безнадежной.

Зрители разом отпрянули от скамейки, всюду слышались удивленные возгласы: «Зачем?! Он сумасшедший!» Мишка вцепился в его руку.

– Алексей Алексеевич, зачем вы все погубили?! Вы погубили лучшую партию, какую я только видел в жизни! Что вы наделали!

Алексей оторвал взгляд от доски и с легкой усмешкой посмотрел на окружающих. Затем сказал спокойным голосом, обращаясь к Мише:

– Ты видел, что пожертвованная ладья улыбалась, а слон, который ее съедал, плакал?

Ни Миша, ни кто-либо из окружающих ничего не поняли. «Как это деревянная ладья может улыбаться? Нет, он точно сумасшедший! Сдал выигранную партию, – послышались отовсюду реплики.

– Мужик, у тебя что, много лишних денег? – не выдержал кто-то из зрителей.

Витек вышел из состояния прострации. Тыльной стороны руки он отер пот со лба, злорадно ухмыльнулся и подумал: «Никакой ты не мастер, мужик, раз сделал такую глупость, а просто фуфло. Порядок – денежки у меня в кармане».

Алексей между тем продолжал спокойно смотреть на доску.

Витек ответил на его жертву совершенно логично и так, как ответили бы девяносто девять процентов нормальных людей – от любителя до гроссмейстера. Все стало совершенно ясно: теперь партию Алексею спасти невозможно. Не приходится мечтать даже о ничьей.

– Почему он не сдается? – с раздражением в голосе громко произнес кто-то из зрителей.

Алексей с невозмутимым видом сделал еще несколько на первый взгляд малоактивных, ничего не меняющих ходов. Грозные фигуры Витька во главе с ферзем нависли над его королем. До развязки оставались мгновения.

Вот тут-то и грянул тридцатый ход Алексея, ход, который венчал всю блестящую комбинацию, столь неожиданный и разящий, что никто предугадать его просто не мог. Никто, кроме Алексея. Он, подобно молнии, расколол небеса пополам. Пораженные ударом этой молнии, все вокруг застыли. Екатерининский садик окутала тишина.

Теперь, что бы ни сделал Витек, на 31-ом ходу он с неизбежностью получал мат от слона и коня.

Алексей устало улыбнулся, положил руку на плечо Миши и произнес: «Помнишь, когда я жертвовал ладью, то сказал, что она улыбается.

Не смейся и запомни: в руках настоящего шахматиста, который предан игре без остатка, фигуры оживают и начинают испытывать чувства такие же, как мы. Вы никто не заметили, а она действительно улыбалась».

В следующее мгновение Алексей очнулся и понял, что нельзя терять ни минуты, пока Витек и все вокруг продолжают оставаться в оцепенении.

Он поднялся и решительно протянул руку к пенсионеру-казначею.

– Деньги!

Тот с опаской покосился на Витька и быстро передал все бумажки Алексею, с удовольствием избавляясь от них.

Алексей смешался со зрителями. Ловко и незаметно он вложил купюры в потную ладошку маленького Миши. После этого отделился от толпы и широким шагом направился к выходу из сада.

Миша, раздав деньги потерявшим дар речи и моментально исчезнувшим пенсионерам, повсюду разыскивал Алексея.

Совсем недалеко от Дворца пионеров, из мрачного угла, образованного изгибом стены грязно-желтого цвета, доносились слабые стоны. Миша ринулся в ту сторону, однако, услышав за кустами грубые голоса, резко остановился.

– Где деньги, сука? Куда ты их дел? Если не скажешь, сейчас зубы выбьем и пальцы на руках и ногах переломаем!

Мишке все стало ясно: работают подельники Витька. В поисках выхода он на мгновение задумался, но только на мгновение, а после заорал не своим голосом:

– Атас! Менты! Атас!

Верно говорит его мама: «Хитрость сильнее силы».

Расчет на уголовное прошлое дружков Витька сработал четко. Только услышав слово «менты», они, ломая кусты и не разбирая дороги, бросились в разные стороны.

Миша подошел к Алексею. Тот, раскинув руки, лежал на спине на сырой земле, которая в этом углу двора не просыхала даже летом. Его лицо было все в синяках и ссадинах, он не мог даже приподняться и тихо постанывал.

– Алексей Алексеевич, очнитесь, они убежали.

Алексей приоткрыл опухший глаз.

– Тебе удалось сделать, как мы договаривались? Ты раздал деньги?

– Не волнуйтесь, все в ажуре.

– А эти негодяи ничего не заметили, они не отнимут деньги у твоего Матвея Владимировича?

– Не, не у кого отнимать.

– Как это? – Алексей встревожился и приподнялся на локте.

– Как только я отдал им деньги и все объяснил, оба тут же исчезли, словно испарились, я даже заметить не успел.

Несмотря на боль, Алексей невольно улыбнулся.

– Молодцы шахматисты.

– Алексей Алексеевич, вы можете подняться? Нам надо срочно сматывать удочки. Когда они поймут, что никакой милиции нет, то вернутся, и тогда нас уже ничто не спасет.

Алексей, болезненно морщась, начал приподниматься. Держась за стенку и плечо Миши, он наконец выпрямился и попробовал сделать несколько неуверенных шагов.

– Фу, черт, кажется, цел! Кости вроде не сломали, – в его голосе сквозило явное облегчение.

– Они вас что, ногами били?

– А как же без этого? – махнул рукой Алексей.

Весь вид и одежда потерпевшего являли собой самое жалкое зрелище. Поймав на себе озабоченный взгляд мальчика, Алексей сокрушенно покачал головой.

– Как же мне теперь добраться до дома? В таком виде меня даже в метро не пустят.

– Дядя Леша, у меня есть идея. Отмыться и привести себя в порядок вы сможете либо у меня дома, либо во Дворце пионеров. Идемте, идемте отсюда быстрее.

– Первый вариант исключается – мы не будем доводить твою маму до инфаркта, а второй тоже плох – кто же пустит во Дворец опустившегося, избитого бомжа?

Быстро ковыляя, они отошли довольно далеко от злополучного места. Миша вдруг неожиданно изо всей силы сжал руку Алексея.

– Алексей Алексеевич, я не верю вам, вы не шахматист, вы фокусник, а может быть, вы даже жулик хуже них!

Алексей остановился и с интересом взглянул на мальчишку. Эти слова могли сойти за шутку, если бы не дрожащие губы Миши – он почти плакал.

На Невском проспекте странную пару широким потоком обтекала река людей. Некоторые обращали на них внимание и с сожалением думали: «Несчастный мальчишка, достался ему в отцы долговязый бомж-алкаш».

– Погоди, Миша, обвинение серьезное. Давай разберемся: если я не шахматист, то кто же, и как я смог обыграть кандидата в мастера? И каким образом я жульничал и ради чего?

– Не знаю, не знаю, но так, как играли вы, так нельзя играть, так никто в мире не играет!

– Что значит «нельзя играть»? Я где-нибудь нарушил правила, или украл фигуру с доски у соперника?

– Вы не понимаете! До такой комбинации, которую вы осуществили, не мог додуматься нормальный человек, даже гений, это выше человеческого разумения! Вот я и подумал, что это просто фокус, трюк или гипноз.

Алексей расхохотался.

– Ну, во-первых, молодой человек, Алехин и не такие комбинации проводил, похлеще будет. Ты вот говорил, что все деньги на книжки тратишь, – шахматные поди, я угадал? Угадал… А триста избранных партий Алехина с его комментариями в твоей библиотеке имеются? Нет… Плохо, брат, вот когда прочтешь эту книгу, поймешь, о чем я говорю.

– Но если это так, – Миша по-прежнему с недоверием смотрел на повеселевшего Алексея, – то вы сможете вновь показать и объяснить мне эту комбинацию на шахматной доске.

– Безусловно, от первого до последнего хода.

– Но мы же больше не увидимся. В сад вам пока приходить нельзя…

– Это точно, – Алексей усмехнулся, – пока не стоит.

– Дядя Леша, уходим отсюда, смотрите, навстречу нам движутся два милиционера, скорее!

Алексей сам не заметил, как Миша за рукав притащил его к входу во Дворец пионеров.

– Вы приведете себя здесь в порядок, умоетесь, я вам все покажу. – Миша сделал паузу и добавил с затаенной надеждой в голосе: – И потом объясните комбинацию.

Алексей положил свою испачканную руку на голову парнишке и кивнул головой. От последнего предложения он отказаться не мог. В возрасте Миши его съедало бы такое же желание – докопаться до шахматной истины. Он понимал его и бесконечно ему симпатизировал.

Как им удалось миновать охрану, одному Богу известно. Миша плел про каких-то консультантов, про какие-то родственные связи с Алексеем. Охранник ничему не поверил, но разрешил зайти ненадолго в шахматную секцию, после того как Алексей оставил ему свой паспорт. От реплики постовой, однако, не удержался:

– Миша, пускаю в первый и последний раз, и то только потому, что хорошо тебя знаю. Бомжам, между прочим, не место в шахматной секции, им место – на помойке.

– Да не бомж он, а шахматист!

– Ага, ты эти байки своей бабушке рассказывай.

Когда они добрались до шахматной секции, у Алексея затуманились глаза. Несмотря на сделанный ремонт, он узнавал здесь каждый закуток. Он делал вид, что слушает Мишу, а сам с наслаждением вдыхал запах бесчисленных шахматных досок и массивных деревянных столов, сохранившихся еще с тех далеких времен. Он взял короля и крепко сжал в ладони. Его целиком захлестнули воспоминания.

Очнулся он, когда почувствовал, что кто-то теребит его руку. Напротив него сидел Миша. Его доверчивые глаза горели нетерпением.

– Алексей Алексеевич, вот я расставил позицию, после чего последовала ваша дикая жертва ладьи. Все правильно?

Алексей тряхнул головой и посмотрел на доску.

– Молодец, все верно запомнил. А теперь смотри.

И в следующие минуты перед глазами Миши начало вершиться волшебство. В руках Алексея фигуры действительно оживали. Они могли горевать и радоваться, смеяться и плакать, а главное – думать и принимать решения, от которых захватывало дух. Алексей объяснял сложнейшие положения теории таким простым языком, что Мише сразу становилось все понятным. Неясным было только одно: как он сам не мог додуматься до такой пустяковины. Наконец был сделан последний ход.

– Теперь ты понял, почему ладья улыбалась, когда ее съели?

Миша смотрел на доску как зачарованный, не в силах ничего ответить.

В этот момент двери с шумом распахнулись. На пороге стояли охранник и высокий пожилой человек.

– Вот, посмотрите, Вадим Александрович, что Мишка вытворяет! Обещал, что скоро уйдут, а сидят тут уже больше часа. Может быть, милицию вызвать, не нравится мне этот бомж. А не террорист ли он?

– Погоди, Ваня, сейчас разберемся.

Умный, внимательный взгляд остановился на Мише. «Это директор Дворца», – успел он шепнуть Алексею.

– Миша, как же так получается? Ты же знаешь, что посторонних людей без согласования с администрацией во Дворец приводить нельзя.

Алексей, сидевший спиной к говорящему, обернулся.

– И эти правила… – хотел было продолжить директор, но в следующее мгновение он оттолкнул ногой, стоящий на пути стул и бросился вперед. Его губы шептали одно слово: – Алексей, Леша, это ты?

Алексей поднялся и оказался в объятиях Вадима Александровича.

– Ты, ты…

– Жив, вы хотели спросить? – усмехнулся Алексей.

– Понимаешь, никто толком не знал, где ты и что с тобой. Кого ни спрашивал – все пожимают плечами. После того ужаса всякое могло случиться, но ты живой, молодчина!

Алексей задумчиво кивнул головой.

Директор резко обернулся к охраннику и Мише и произнес голосом, в котором чувствовались торжественные нотки:

– Друзья, вы хоть знаете, кто перед вами стоит? Нет? Так я вам сейчас скажу. Алексей Алексеевич Богуславский. Самый талантливый, величайший шахматист России, которому только трагические обстоятельства не позволили стать чемпионом мира. Он является воспитанником нашей шахматной секции, ее гордостью. А ты, Ваня, – милицию вызывать…

– Я же, Вадим Александрович, не знал.

Миша смотрел на все происходящее с широко раскрытым ртом.

– Ну, Леша, у тебя и видок! Ты что, борьбой занимался?

– Да, нет, партийку в шахматы сгонял, – улыбнулся Алексей.

– Давай, рассказывай с самого начала. Про тебя мне все интересно.

Когда Алексей закончил, в комнате стояла тишина. Вадим Александрович задумчиво смотрел в окно.

– Да, досталось тебе, Леша. А сейчас у тебя, значит, ни работы, ни дома своего?

– Значит так.

– Вот что, Алексей, не подумай, что принизить тебя хочу, но не согласился бы ты возглавить шахматную секцию в нашем Дворце? Деньги у нас хоть небольшие, но стабильные, со временем мы тебя на две ставки оформим. Короче, не хочешь ли обучать шахматному, да и жизненному искусству таких огольцов, как вот этот Мишка, с которым ты уже познакомился?

– Хочу, – ответил Алексей и крепко закрыл глаза.

Краеведение

Теперь и сам не знаю, радоваться, что случился в моей жизни тот день, или… Июль. Питер был поглощен жарой. Я уныло брел из одного корпуса института в другой. И зимой-то нынче сотрудников встречается негусто, а тут уж совсем одиночество. И надо же было такому произойти – на раскаленном асфальте я лоб в лоб столкнулся с сотрудником, которого и знал-то шапочно. Обычно поздороваемся, отпустим шуточку и каждый по своим делам. А тут, видно, на почве безлюдья обоих заела тоска, и мы разговорились. Сначала о науке, но беседа не клеилась – уж очень разная у нас специализация. И вдруг он у меня спрашивает:

– А у тебя велосипед есть?

Я удивился, но вспомнил о своем стареньком, пылящемся в углу коридора складном велике.

– Есть, но я давно на нем не ездил. А ты это к чему, Коля?

– Дело в том, что помимо родной биохимии меня поглотила одна страсть.

– Ну, это бывает. Ты что, на старости лет пассию нашел? Зря, Коля, в нашем возрасте после этого все быстренько в могилу сходят.

Коля энергично замотал головой.

– Круче, гораздо круче: я заболел краеведением!

– Чем?!

– Краеведением. Я изучаю историю Ленинградской области. И хочу постичь ее в полном объеме.

– Интересно, – неуверенно протянул я.

– Вот ты много знаешь о Северной войне с финнами в наших краях?

– Ну, кое-что.

– А я теперь досконально.

– Здорово, а при чем тут велосипеды?

– А при том, что я могу тебе устроить экскурсию по местам ожесточенных боев.

– Коль, даже не знаю, все как-то неожиданно. Я давно не ездил…

– Так, в ближайшую субботу в одиннадцать часов утра встречаемся на платформе Ушково с велосипедами.

«Хорошо, что в 11 утра, а не вечера!» – усмехнулся я про себя.

Мой складной велик, не без труда, мне удалось привести в порядок. В назначенное время я очутился на пустынной платформе. Николай тоже был точен – он вышел из другого вагона. Вначале мне все понравилось. Утренняя свежесть, золотистые лучи, пронзающие кроны сосен, трели неведомых птиц. Понравилась и Колина фраза: «Ехать будем неспешно, в удовольствие, все должны рассмотреть, как следует». Уже через пять минут я вынужден был жать на педали изо всех сил. Коля превратился в точку, а дороги к ожесточенным боям и линии Маннергей-ма я не знал. Я попробовал закричать, да куда там – он просто исчез. Все это меня немного озадачило.

Сколько укоризны и немого упрека читалось в глазах Николая, когда я наконец добрался до него!

– Ты же говорил «неспешно».

– А разве я быстро ехал? Так мы до ночи не успеем рассмотреть все запланированное.

– До ночи?

– Да хоть до утра следующего дня. План есть план.

– Понятно, – задумчиво произнес я.

Чтобы попасть в первый намеченный пункт, нам необходимо было пересечь шоссе, по которому как угорелые, сплошным потоком в обе стороны мчались автомобили.

– Давай попробуем в другом месте.

– Давай.

Однако чтобы дойти до другого места, необходимо было сначала перебраться через болото. Не перебрались. Промокли до нитки, на велосипеды было жалко смотреть.

– Коль, может, вернемся?

На меня обрушился взгляд, по сравнению с которым ядерный взрыв показался бы светом от настольной лампы. Как мы перебежали шоссе, для меня так и осталось загадкой.

Несколько километров ехали до какой-то горы, на которой находилось какое-то загадочное имение. От имения ничего не осталось. В нем когда-то жила семья то ли белого офицера, то ли красного комиссара. Убей бог, не помню, да и там не мог понять – струйки пота заливали глаза, сознание мутилось. Между тем Николай мне с увлечением рассказывал, как владельцы имения бесконечно изменяли друг другу, как офицеры постоянно пытались подстрелить один другого на дуэли и как они все вместе беззаветно любили Родину. Затем ближе к 37-му году их всех дружно посадили, а дух скончавшейся от чахотки хозяйки усадьбы до сих пор обитает здесь.

Далее Коля поведал о молодцах краеведах – нескольких милых старушках, которые в течение многих лет пишут письма в поселковый совет с требованием установить памятник всем жителям имения, как борцам за справедливость, мученикам и страдальцам. Коля полностью поддерживал это благородное начинание, я тоже энергично кивал головой в знак согласия.

Далее Коля таскал меня вместе с велосипедом по склонам горы и показывал многочисленные мрачные каменные дзоты, из которых финны стреляли в солдат Красной армии. У последнего дзота я встал на колени и взмолился:

– Коля, может, достаточно, я все увидел, все понял, может, вернемся?

– Нет, осталось еще три дзота, без них нельзя, иначе ты не поймешь всю структуру финской обороны и гений Маннергейма.

Как и когда мы перебежали шоссе и поехали в обратную сторону я, конечно, не помню. Но по мере того, как ноги все увереннее начали крутить педали, мною овладело радостное чувство и в мозгу возник образ маленького ресторанчика в Зеленогорске. Там уютно, тепло, там пиво и такие вкусные спагетти с ветчиной! Коля, как всегда, скрылся где-то впереди, а я неспешно крутил педали и мечтал.

Он возник внезапно – стоял рядом с велосипедом и ждал меня. «Как благородно, – подумал я, – или, может быть, у него что-то случилось с великом?» Выражение лица у Николая было непреклонным. Он показал на противоположную сторону дороги, за которой высилась гора.

– Нам туда.

– Зачем, Коля, мы уже все посмотрели.

– Значит, ты не понял главного: в краеведении не бывает мелочей. Самое интересное я всегда оставляю на конец.

– Ты хочешь сказать, что нам нужно будет подняться на эту гору?

– Обязательно.

Я снова готов был пасть на колени.

– Коля, давай в следующий раз, у меня нет сил, поедем, я знаю, тут недалеко есть чудесный ресторанчик, уже совсем скоро.

– Ты хочешь променять рассказ о героической поварихе Клаве на чревоугодничество? Не ожидал!

– Но, Коля…

Воспоминания, как мы взбирались на гору, стерлись из памяти. К счастью, все тяжелое быстро забывается. Почти час спустя мы оказались на вершине, но на ней ничего не было, кроме вязкого песка и нескольких сосенок.

– Коля, а зачем мы сюда пришли?

– Нам не сюда. Нам вот в ту сторону, еще километра два.

Я застонал.

Спустя еще час, обессиленный, я уперся бессмысленным взором в огромные гранитные камни, врытые в землю.

– Ты видишь этот дзот? Невдалеке будет еще один, и мы обязательно туда сходим тоже, – в голосе Николая не слышалось ни одышки, ни тени усталости. – Вот ради этого мы сюда и пришли.

– Коля, а мы за сегодняшний день уже много видели точно таких.

– Это особенные, – отрезал Николай.

После он поведал мне душераздирающую историю о том, какие страшные бои шли в этих местах и наши войска никак не могли подступиться к этим дзотам. И только повариха Клава, предварительно укокошив трех финских «кукушек», позволила Красной армии овладеть этими укреплениями.

– Теперь ты, понял зачем мы сюда шли?

Я стоял потрясенный, не в силах пошевелиться.

– Понял.

– Теперь можем спускаться. Эй, ты что делаешь?! Гора очень крутая, слезай с велосипеда!

Я не слушал его, только напоследок крикнул:

– Коля, а ты знаешь, что такое маунтинбайк? – и дико захохотал.

В больницу, в которой я пролежал почти месяц с переломами, один раз заглянул Коля.

Выступление

– А где билет? Деньги вы взяли, а билета не дали.

Сергей вздрогнул.

– Простите, да, да, сейчас. – Он покрутил катушку на жестяном стержне и неловко оторвал билет.

Трамвай повизгивал на поворотах, кондуктор Сергей поднял воротник старенького полушубка. В вагоне было холодно и сыро. Он пребывал в задумчивости и мало обращал внимания на входящих и выходящих людей. Сейчас он вообще находился очень далеко от неуютного вагона с заиндевелыми окнами.

Перед взором Сергея стоял большой актовый зал института, в котором проходили заседания Ученого Совета. Он постоянно вспоминал последнее заседание, которое перевернуло всю его жизнь. А жизнь эта хоть и не была богата на события, но текла в спокойном русле и нравилась Сергею своей устойчивостью. Все, наверно, так бы и продолжалось, если бы не его тайная мечта.

Сергей был уже немолод, но продолжал пребывать в институте, в котором проработал всю жизнь, простым научным сотрудником. В молодости, как и все, бредил научными открытиями, Нобелевскими премиями, но гениальные идеи так и не посетили его, и постепенно он смирился с жизнью рядового сотрудника – небогатой, зато покойной и неспешной.

Сергей не являлся членом Ученого совета, однако всегда посещал его заседания. В актовом зале ему нравилось все, но особенно кресла, обитые зеленым сукном, и трибуна с микрофоном. Сергей не имел права принимать участие в голосовании Совета, но выступать, как член коллектива института, в принципе, мог. В первую очередь слово, конечно, давали маститым членам, но где-нибудь в конце могли затесаться и другие.

И вот с давних пор в душе Сергея поселилась мечта: как-нибудь, когда-нибудь, по какому угодно поводу, но обязательно выступить в этом величественном помещении, среди таких уважаемых людей. Шло время, а повод так и не подворачивался. По науке ничего нового он сообщить не мог, а в хозяйственных вопросах и вовсе не разбирался. Всякий раз он как завороженный смотрел на микрофон, и воображение рисовало его, произносящего пламенную речь – умную и своевременную.

В тот недоброй памяти день Ученый совет был необычным, не рядовым. Актовый зал еще задолго до начала заседания оказался заполнен. В проходах между креслами толпились как маститые профессора, так и лаборанты и уборщицы. Пришли даже рабочие из мастерских. Тревожный гул наполнял пространство – казалось, что находишься в салоне набирающего высоту самолета.

Повод и впрямь был серьезный. Никто не знал точно, но ходили слухи, что может произойти отречение старого директора и назначение нового.

Сергей тоже начал волноваться. Искорки предвкушения чего-то необычного, тревожного, как маленькие молнии разбежались по всему телу и стали покалывать каждую клеточку сознания. Он вертел головой, прислушивался, но ничего не мог понять.

Заседание началось. На трибуну вышел директор. Вид у него был скверный. Он не был похож сам на себя. Всклокоченные волосы, обострившиеся морщины. Однако старому, опытному волку удалось взять себя в руки. Ровным голосом он рассказал о достижениях института, которые случились при его руководстве. О том, каких бы вершин достиг институт, если бы ему до конца удалось осуществить свои замыслы. Но… Но оказывается, сменилось в Москве руководство – правительство внезапно потребовало омоложения руководящего состава. Короче говоря, вот тебе, бабушка (вернее, дедушка), и Юрьев день.

Сергею очень понравился доклад директора. Он взволновал его до глубины души, впрочем, как и вся внезапность и значительность происходящего.

На прощание директору хотелось послушать, что думают сотрудники о годах его правления. И он предложил слово желающим. Зал молчал. Директор вторично воззвал к залу. Все молчали. «Ну, нет так нет», – вконец расстроенным голосом произнес он.

Вдруг Сергей высоко вскинул руку и в следующее мгновение, одергивая куцый пиджачок, ринулся к микрофону. Он не знал, что именно будет говорить. Да это было и неважно. Сергей чувствовал, что сбывается его главная мечта – наконец он выступит в актовом зале перед всем большим Ученым советом.

Речь Сергея, хоть подчас и была сбивчивой, но зато воистину пламенной. Не скупясь на красочные эпитеты и метафоры, он описывал годы правления директора как самые плодотворные в истории института. Получалось так, что ни до, ни после его правления ничего хорошего не было и, конечно, быть уже не может, лишь прозябание и захирение. Сам же директор в речи Сергея предстал этаким былинным героем – мудрым и бескорыстным, готовым ради распоследней уборщицы пожертвовать всеми личными благами жизни.

В зале воцарилась глубокая тишина. Оторопели не только видавшие виды академики и профессора, но и сам директор. На такую речь он явно не рассчитывал. А Сергей, словно по мановению волшебной палочки вдруг превратившийся в истинного поэта, уже не мог остановиться, чуть притормозить. Поэтому не мог он заметить неприязненный взгляд человека, находящегося в президиуме, – человека, который шел на смену старому директору. А тот лишь покачивал головой и едва заметно усмехался.

Закончив речь, Сергей с победоносным видом, непривычно выпятив грудь, направился через весь зал к своему креслу.

Столь желанное выступление состоялось. Мечта Сергея сбылась.

Сразу после заседания, да и на следующий день, он оказался в центре внимания. Коллеги, которые раньше рассеянно кивали при встрече, теперь сами подходили к нему. «Ну ты, брат, и выдал! Вот только если бы ты это раньше сказал, пока директор был в силе, поимел бы лабораторию. А так запоздал маленько. И чего тебя прорвало?» – после таких слов, его, как правило, снисходительно похлопывали по плечу и добавляли: «Держись, брат». Сергей не замечал насмешливости тона и пребывал на вершине блаженства. За всю свою долгую научную жизнь судьба ни разу не предоставила ему шанса оказаться в центре всеобщего внимания. Теперь же он со всеми раскланивался, беспрестанно кивал головой, на шутки отвечал шутками. И только раз его смутили слова старого, уважаемого и обычно молчаливого профессора, которые он произнес будто бы и не в адрес Сергея, а в пространство: «Знаете, за всю свою историю человечество так и не выдумало более беспроигрышной линии поведения, чем молчание». В первый момент Сергея несколько озадачило такое высказывание, но он быстро отмахнулся от него. «Глупости говорит старик, а как же, например, мое выступление? Всех всколыхнуло, все только о нем и говорят. А промолчал бы я…» Сергей с легким сердцем тут же забыл о пожилом профессоре.

Спустя три месяца новый директор провел реорганизацию института и на вполне законных с юридической точки зрения основаниях провел сокращение штатов. В своем отделе первым уволенным оказался Сергей.

Какая-то совсем маленького росточка старушка теребила рукав его полушубка. Сергей очнулся.

– Вы не поможете приложить мою карточку к валидатору, а то мне не дотянуться?

Трамвай, покачиваясь и поскрипывая, летел по кругу. По заколдованному кругу.

Зоопарк

Серегу Дерюгина вызвал главный редактор местной питерской газеты.

– Сережа, я решил поручить тебе большой тематический репортаж. Хватит отделываться малюсенькими заметочками-карапузами. Пора проверить тебя в настоящем деле. Если справишься, жизнь твоя станет много интереснее. Будешь посылаться на интересные задания – большие репортажи. А там и до интервью со знаменитостями рукой подать.

Серега весь превратился в слух.

– Тема твоего репортажа – зоопарк. Знаешь, о нем ходят разные слухи, в одной московской газете наш зоопарк даже черной краской измазали. В твою задачу входит представить зверинец во всей красе. Репортаж должен быть солидный, с научной подоплекой, чтоб комар носа не подточил. Так что дуй сначала в библиотеку, а потом к директору зоопарка. Я уже с ней созвонился. Она ждет не дождется тебя. Задача будущему Хемингуэю ясна?

– Так точно, Павел Анатольевич.

– Молодец, работай. Кстати, а сам-то ты животных любишь?

– Полюблю, Павел Анатольевич.

– Давай, в путь.

Серега Дерюгин с воодушевлением полетел в Публичную библиотеку. Там он проштудировал большое количество источников о питерском зоопарке, о других зоопарках мира, о содержании животных в неволе, об их повадках и особенностях поведения в естественной среде. Узнал много нового, был очень доволен собой и начал набрасывать остов будущего репортажа.

В зоопарке его приняли любезно. Директриса после милого разговора протянула ему стопку листов.

– Сергей, мы подготовились к встрече с представителем столь уважаемой газеты. Это может облегчить вам работу. Поверьте, здесь отражены как достоинства, так и некоторые недостатки нашего учреждения. Все по-честному. Вы, как опытный журналист, конечно, можете что-то изменить, дополнить, ну что я вам буду объяснять – вы сами все знаете и понимаете.

Сергей сидел в уютном кабинете, пил кофе,

ел вкусные пирожные и думал: «Как же здесь хорошо!»

И неведомо было Сереге Дерюгину, что в это самое время грузный «Боинг», подпрыгивая на стыках бетонных плит, перешел в режим резкого торможения в аэропорту Пулково. Там приземлился самолет, следующий по маршруту Кения – Санкт-Петербург.

На борту этого лайнера находилась самая знаменитая во всем мире исследовательница дикой природы англичанка Джейн Каллаген. Прилетела она по приглашению Петербургского университета. А вернее, известного профессора биологического факультета Александра Юрьевича Малыгина. Знаменитая англичанка хорошо знала его работы, касающиеся поведения бурых медведей в естественной среде, и заочно относилась к профессору с большим уважением.