Солнце светит одинаково бесплатное чтение

Узелок из середины

Сомов откинулся к спинке стула, потянулся, вдохнул полной грудью.

Документы, лежавшие нестройной стопкой на столе, примешивали к воздуху запах бумажной пыли.

Взгляд случайно выхватил свисавший угол листа, а на нём – строку до боли знакомого адреса.

Это был адрес его детства!

Арсений порывисто вернулся к столу.

«…гражданин Вересов Леонид Яковлевич, полковник Советской армии, проживающий по адресу…»

Перед глазами возникла картина: он спускается по лестнице, над дверью просторного подъезда – полукруглое окно, через которое с улицы проникает солнце; оно падает на ступени и поднимается столбом света, населённого золотистыми пылинками.

На площадке перед квартирой позвякивает ключами плотный, широкоплечий мужчина. На нём светло-серая шинель и папаха с жёлтым перекрестьем на верхушке.

Арсению лет пять-шесть, и он, конечно, не знает, что верхушка называется колпаком, но он знает, что папаху носят особенные военные, которых называют полковниками.

Время от времени, когда Арсений идёт утром на прогулку, они с соседом встречаются.

Отчего так бывает? Образ человека, постороннего, случайного, жившего когда-то на периферии твоего бытия, цепко прикрепляется к памяти, как волосок, который не смахнуть.

Впрочем, в случае с соседом имелась неординарность самого ошеломляющего свойства, позволявшая объяснить эту странность.

Однажды утром Сомов застал на площадке перед квартирой полковника нескольких милиционеров.

– Проходи, проходи, мальчик, – поторопил один из них, когда он попытался заглянуть в раскрытую дверь.

Он увидел лишь маленькую прихожую с вешалкой, на которой рядом со знакомой серой шинелью висела светлая безрукавка, отороченная коричневым мехом.

Вечером бабушка сказала:

– Ночью жильца с первого этажа, который полковник, то ли ранили, то ли застрелили…

Именно об этом и сообщалось в рапорте: «…имела место перестрелка…»

За рапортом лежала фотография Вересова.

Оказалось достаточно одного взгляда на чёрно-белый снимок, чтобы вырисовалось живое лицо этого человека. Да, да, таким оно и было: крупным, бритым, белобрысым, с небольшими глазами, светлыми и спокойными, которые в секунду встречи с Арсением вздрагивали улыбкой (этим и ограничивалось общение соседа с мальчиком)!

Давным-давно человек покинул этот мир, но всё же остался запечатлённым на плёнке чужой памяти, которая теперь прокрутилась мгновенным кино.

Но что же привело полковника к такому финалу? И что связывало его и Неретина, с архивом которого работает Сомов?

Он заново прочитал рапорт.

«Начальнику 3-го отделения МУР майору Ильину С. П. Настоящим докладываю, что 25 апреля 197… года в 03 часа 45 минут поступил сигнал от жильцов дома 2 по Колпачному переулку о прозвучавших в доме выстрелах. Прибывший наряд милиции обнаружил открытой дверь квартиры 1, на пороге которой лежал раненый мужчина без сознания. В самой квартире находились тела двух мужчин с огнестрельными ранениями. Личность одного из них установлена. Это гражданин Вересов Леонид Яковлевич, полковник Советской армии, проживающий по адресу: г. Москва, Колпачный переулок, дом 2, квартира 1, то есть хозяин данной квартиры. Результаты осмотра места происшествия позволяют сделать предварительное заключение, что имела место перестрелка гражданина Вересова с напавшими на его квартиру не установленными на данный момент личностями. Раненый доставлен в больницу. С места происшествия изъято 3 единицы огнестрельного оружия (пистолеты ПМ). Старший оперуполномоченный капитан милиции Завьялов Н. А.».

Обращали на себя внимание некоторые странности. Например, на рапорте отсутствовали какие-либо резолюции, на нём не стояло никаких учётных реквизитов, и, судя по целостности листа, его никогда не подшивали в дело. То есть это был либо черновик документа, либо документ, не получивший хода.

Сомов принялся лопатить оставшуюся стопку бумаг, зрительно нацелившись на фамилию полковника. Нет, при беглом осмотре таковая не выявилась.

Лишь рапорт и фотография. Какими путями очутились они в архиве Неретина?

Похоже, если кто и знает, то только Елена Тихоновна…

Начало. Знакомство с Иеретиными

Старый приятель Сомова журналюга Миша Улётов подкинул ему халтурку.

– Родственники одного большого человека объявились. Хотят, чтобы о покойном биографическую повесть сочинили. Возьмёшься? Очень приличный гонорар.

– А сам чего же?

– Там с архивом придётся работать, а я не выношу бумажки перекладывать. Да и запои у меня случаются… Ну так как? Ты же лауреат, дипломант, «Золотое перо»… И на задницу усидчивый!

– Ладно, уговорил…

– Тогда с тебя «поляна»!

– Само собой! Мог бы и не заострять!

Знакомство с родственниками состоялось в загородном особняке Неретиных.

Размеры и роскошество семейного гнезда подействовали на Сомова угнетающе.

Он и близкие покойного олигарха сидели друг напротив друга в центре просторного зала с уходящим в неведомую высь потолком, откуда спускалась огромная хрустально-медная люстра.

– Леонид Васильевич ни в коем случае не олигарх! – наставил писателя сын Неретина Глеб Леонидович. – Он выдающийся общественный деятель!

Сын был не молод, но и далеко не стар. Седоватые волосы лежали в гриве неспешно-величавыми волнами, холодный серый взгляд, сухие, жёсткие губы – в глубоких креслах восседал этакий строгий барин.

– Для работы вам будут предоставлены отдельная комната и архив отца. За комментариями вы можете обращаться к любому из нас, – он перевёл взгляд на мать, потом на супругу. – Но самым знающим человеком является, конечно, мама, Елена Тихоновна.

Сомов счёл необходимым учтиво кивнуть дамам.

Жена Глеба Леонидовича Жанна Анатольевна ответила едва заметным наклоном головы. Это была холёная женщина в ярком макияже. Хроническое недовольство бродило по её лицу с заострёнными чертами и проступало в капризном изломе рта.

Сомов безрадостно констатировал, что оба они – и сын, и невестка – не слишком-то располагают к себе.

Зато Елена Тихоновна показалась ему намного симпатичнее родственников.

– Вы их, Арсений Ильич, не трогайте, – улыбнулась она тёплой улыбкой. – Они всё равно мало что знают… А я всегда к вашим услугам! Не стесняйтесь!

На следующий день Сомов приступил к работе.

Архив Неретина представлял собой собрание фотографий и документов, которое имеется почти в каждой семье, и выделялся лишь объёмом материала. Нечего было и думать обойтись без помощи Елены Тихоновны!

Кстати, на старых фотографиях она представала легко узнаваемой по мягкой улыбке, маленькому – уточкой – носу и роскошным волосам, которые она до сих пор собирала на затылке в пышный букет локонов. Это было очень женственно, а сейчас ещё и невычурно её молодило.

Волнистая шевелюра Глеба Леонидовича – явно от неё, ибо супруг Леонид Васильевич буйством растительности на голове не отличался.

Однако кто сказал, что рано лысеющие мужчины бывают менее других одарены женским вниманием?! Да, у молодого Неретина волосы уже отступали ото лба узким, продолговатым мыском, но у него был смелый взгляд, крупный мужественный подбородок, приземистая, ладная фигура.

– Мы познакомились на первом курсе института, – вспоминала Елена Тихоновна. – Нет, не первого сентября, потому что мы учились в разных группах. Где-то через пару недель после начала занятий – на вечере первокурсников…

С этого Сомов и начал свою повесть.

Вечер дружбы

(глава из повести Сомова)

– Товарищи первокурсники! – прокричал представитель деканата, молодой аспирант, которого назначили вести вечер дружбы.

Народ истомился ждать начала, а потому в студенческом кафе стоял гул, плескавшийся негромким смехом и весёлыми репликами, который, однако, на первых же словах ведущего смолк.

– От имени деканата, профкома и комитета комсомола, – тут он пустил петуха, и все зашевелились, не слишком, впрочем, расходясь в своём оживлении. Аспирант стойко выдержал паузу и продолжил: – И от себя лично поздравляю вас с вступлением в славную семью советского студенчества!

Он продолжал ещё говорить, когда первокурсники потянулись к находящимся на столиках пирожным и лимонаду – угощению от вышеназванных руководящих органов, которое закончилось в считаные минуты. Однако никого данное обстоятельство не огорчило, ибо ещё до исчерпания «яств» то здесь, то там над столиками начали всплывать бутылки с портвейном. Сделалось шумно и весело!

Неретин не сводил глаз с девушки, сидевшей за столиком наискосок, так что ему в основном был виден её профиль с почти детскими округлостями подбородка и лба. А маленький, аккуратно вздёрнутый носик только дополнял эту гармонию нежности.

Впрочем, во всём остальном была она явно перешагнувшей пору юного девичества. Её прекрасно развитые формы не оставляли в том сомнения. А причёска в виде высокой копны рассыпающихся локонов только усиливала это впечатление взрослости.

В общем, сокурсница была хороша, и не один только Неретин при виде её глотал комок волнения.

Посещая лекции, общие для всего потока (Неретин учился в первой группе, а девушка в третьей), он насмотрелся, как пушат ребята перед нею хвост.

Делать им это, конечно, не запрещалось, но исключительно в порядке снисхождения со стороны её одногруппника по фамилии Мальцев. Девушка находилась под плотной опекой этого дяди, в сравнении с которым остальные ребята казались пацанами. Держался он уверенно и нагло. Любой, сталкиваясь с ним, в первую минуту недоумевал: откуда здесь этот переросток? Но всё оказывалось на своих местах, стоило лишь вспомнить, что отслужившие срочную военную службу зачислялись в вузы вне конкурса, то есть им было достаточно не получить на вступительных экзаменах двойку.

Мальцев же являлся не просто вчерашним срочником, но ещё и сержантом, а перед такой величиной «духи» просто не имеют права открывать рта. Несомненно он рассматривал первокурсников сквозь призму дедовщины, хотя и делал это, будучи не совсем дебилом, с поправкой на реалии гражданской жизни.

Когда музыканты доморощенного ВИА заиграли, приглашая на танцы, неизвестно откуда появившийся Мальцев (в числе сидевших за столиками его не было), косолапя и вразвалочку, подошёл к девушке и по-хозяйски взял её за руку.

Она тихо улыбнулась и двинулась вслед за ним.

Чёрт возьми, похоже, ей нравился этот самец!

Неретин видел, как в медленном танце тот елозил ладонями по её спине, но девушка останавливала лишь падение его рук ниже талии.

Вот Мальцев что-то шепнул ей на ухо, после чего быстрым шагом направился к выходу.

Через секунду Неретин уже стоял перед девушкой.

– Можно?

Она внимательно взглянула ему в глаза.

– Я думала, ты никогда ко мне не подойдёшь. Всё смотришь, смотришь…

Она положила ему руки на плечи – и плавно закачалась, неспешно закружилась лодочка медляка.

– Подойдёшь тут… С гориллой твоим… – произнёс Неретин.

Она слегка отстранилась, чтобы снова посмотреть ему в глаза. Карие её радужки лучисто посветлели. Она засмеялась:

– Тебя ведь Лёней зовут?

– Да… – удивлённо протянул Неретин.

– А я Лена. Мы с тобой почти тёзки!

– Как это?

– В детстве я думала, что Лёня – это мужской вариант Лены.

Неретин завис в состоянии некоего изумления: оказывается, эта девушка тоже наблюдала за ним и даже знала, как его зовут… Значит ли это, что и он интересен ей?

Погружённый в раздумья, он не заметил, как перед ними возник Мальцев.

Ни слова не говоря, бывший сержант, что называется, разбил пару, нагло отодвинув Неретина от Лены с усмешкой человека, походя восстанавливающего нарушенный порядок.

Людей с неадекватным восприятием действительности всегда настигает промысел Божий. И не только в переносном смысле, но и в прямом, как это сейчас же и случилось с Мальцевым, ибо Неретин, недолго думая, «приголубил» его по сусалам, выступив орудием провидения.

Нет, никакого особенного физического урона Мальцев не понёс – так только, кровь потекла из носа, – и ему ничто не мешало ответить, без особых усилий сокрушив противника, которого он был и выше, и шире, но…

Сказать, что Мальцев опешил, не сказать ничего! Он обратился в истукана!

И тогда ему добавил Генка Завьялов – одногруппник Неретина, с которым он успел сдружиться.

Мальцев качнулся, шагнул назад и всё же остался в оцепенении.

Музыка смолкла.

С какими-то недобрыми лицами к нему стали медленно придвигаться другие ребята.

«Вечеру дружбы» грозил бесславный конец.

Лена и доцент почти одновременно встали преградой между Мальцевым и остальными.

– Сейчас же разойдитесь! – вскричал доцент. – Я вызову дружинников! Играйте! – махнул он музыкантам.

Напряжение тут же спало: в конце концов, сержант своё получил, а вступать в контры с представителем деканата – себе дороже!

Лена поспешила увезти Мальцева, продолжавшего оставаться в прострации, и больше в тот вечер Неретин их не видел.

Против всех ожиданий доцент повёл себя сдержанно и даже зачинщикам происшедшего выговорил довольно мягко:

– Этому остолопу, конечно, надо было ввалить, но не на вечере же «дружбы»! Как, кстати, зовут ту девочку?

Поправка на правду

Сомов закончил читать и поднял глаза на Елену Тихоновну.

Она одобрительно улыбнулась:

– Да, да… Так всё и было…

Но про себя призналась:

«Мальцева ударил не Леонид, а Гена Завьялов. Они с Зоей Терёхиной танцевали рядом с нами. А Леонид растерялся… Ну да ладно… Арсений же предупредил: без вымысла правдивая история бывает пресной. Да и так ли важно кому-то знать, как было всё на самом деле?»

А на самом деле…

Нет, ей нравился Леонид, но только поначалу…

А потом – после вечера дружбы – она влюбилась в Гену Завьялова.

В тот период она была очень влюбчива. К месту, освободившемуся после первой любви (школьной, несчастной), она примеряла то одну, то другую, и каждая лишь мимолётно радовала душу, которая быстро распознавала фальшь.

С Мальцевым вообще всё пролетело в одно мгновение: она пару раз целовалась с ним и однажды сделала вид, будто не замечает, как он касается её груди. Детский сад!.. Было очевидно, что сержант робок с женским полом и, конечно, неумел. Себя же, ставшую женщиной в десятом классе, она считала весьма опытной.

Мальцев, Мальцев… Не доведись ей перебирать старые фотографии, она бы и не вспомнила об этом человеке – грубоватом и недалёком, у которого всё же хватило ума оставить свои амбиции и наладить с ребятами нормальные отношения. Вот они сфотографированы всей группой перед институтским корпусом на «сачкодроме». Первый курс, сдана весенняя сессия, впереди каникулы. Здоровенный Мальцев (как же его звали? Игорь? Да, кажется, Игорь) возвышается в последнем ряду. Осенью он так и не сможет исправить двойку по матанализу, вследствие чего будет отчислен из института. И больше о нём никто ничего никогда не услышит…

На фотографию их группы попал и Гена. Он стоит рядом с ней – долговязый, жилистый, с крупными, как у гусака, ногами-лапами. Основательный такой… И лицо доброе, спокойное. От таких детей хорошо иметь… Надёжно!

Елена Тихоновна вздохнула.

Он тоже был довольно робок с ней. Если бы она не утащила его в пустую комнату на вечеринке, экспромтом устроенной у Машки Дороховой (обычное дело: суббота, родители на даче), неизвестно, сколько бы ещё ходил он вокруг да около.

Через несколько месяцев точно так же, только в общаге, окажется он наедине с Зоей Терёхиной.

На следующий день он стоял перед ней на коленях, говорил, что был пьян и ничего не помнит… Нет, простить его она не могла!

Здесь, на снимке, они ещё вместе, а Леонид – просто их друг. Он тоже присоседился к фотографированию и стоит с левого края.

После разрыва с Геной Лёня, как и положено другу, старался не оставлять её одну, всё время приезжал к ней домой и, утешая, говорил правильные вещи: что впереди целая жизнь, что раз так получилось, то оно и к лучшему, что Гена, увы, не её человек, и т. д. и т. п.

Всё-таки она была очень глупа, веря в женско-мужскую дружбу. Правда, ровно до той поры, пока вдруг не обнаружила себя в расстёгнутом халатике с голой грудью, а также руку Неретина, которая, напуская мурашек, ползла к её трусикам.

Так и стала она девушкой Леонида… До обидного банальная история!

Кофейный ликёр

(глава из повести Сомова)

Сомов читал дальше:

«Неретин и Гена вышли из кафе, где вечер дружбы продолжался как ни в чём не бывало.

– И что теперь? – спросил Гена.

Леонид пожал плечами.

– Думаю, прямо теперь надо портвейна выпить. А вообще… По-моему, доцент дал понять, что не будет поднимать шума. Ему, если что, первому намылят шею! Это же он не сумел порядок обеспечить! Да и что такого произошло? Никого же не убили!

– Скажешь тоже!

Друзья завернули в первый попавшийся магазин, который светился витринами и синей неоновой вывеской «Гастроном», выполненной размашистыми письменными буквами.

Пока в винном отделе стояли в очереди, Гена передумал пить портвейн:

– Слушай, а давай ликёр «Кофейный» возьмём. – Он показал пальцем на полку с бутылками позади продавщицы.

– Три двадцать две, – прочитал Леонид ценник. – А наскребём?

Гена усмехнулся:

– Не вопрос!

И помахал извлечённой из кармана зелёной трёхрублёвой бумажкой.

Лёня и Гена сидели на скамейке во дворе, похожем на некий заброшенный сад. Слева и сзади – стена, справа – фасад здания, в котором, судя по погашенным окнам, располагалось какое-то учреждение.

Шум огромной Москвы пробивался сюда ройным гулом.

Вокруг – ни единого фонаря. Свет – только от осеннего низкого неба. Оно словно бы сделалось вдруг прозрачным, и на нём стали видны плывущие клочья чёрных облаков. И ещё казалось, будто прозрачность этого неба опустилась в вечер и разбавила темноту, в которой, хорошо различимы, стояли деревья, запущенная клумба, какой-то пышный куст…

Ликёр был душистый и крепкий, отчего сладость его не казалась яркой, но проступала, как приглушённый звук. А рука жадно вминалась в батон белого хлеба, и он, выдыхая тёплый аромат, податливо отламывался. Жменя мякоти в хрусткой корочке после пары добрых глотков ликёра! Сочетание, которое возмутило бы не только гурмана, неожиданно пришлось ребятам по вкусу!

– Не представляю, как вести себя с Леной после случившегося! – откровенничал Леонид.

– Как, как… Да никак! У вас что, какие-то отношения? Вы сегодня только познакомились!

– Так-то оно так… Но я рассчитывал… Красивая она, правда?

– Ну, красивая. Как говорит моя бабушка, с лица воду не пить. Мне, например, Зойка нравится… Слушай, тебе не кажется, что она немного косит?

Лёня припомнил её милое лицо – налитые, смуглые щёчки, улыбчивые губы, полукруг бровей, из-за которых у неё слегка удивлённый вид, и – да, небесного цвета глаза с косинкой.

– Чудак человек, в этом же её изюминка!

– Вот, точно! Изюминка! Потому что симпатично, а не уродство какое-нибудь!

Леонид поболтал бутылку, оценивая, насколько она опустела. Можно было ещё посидеть.

– Ты заметил, доцент на Лену глаз положил?

– Серьёзно? – удивился Гена. – А ничего, что он взрослый дядька, а она первокурсница? Ничего ему не будет?

– Ген, я просто факт изложил, а ты уже нафантазировал! Лена что, дура? Хотя… С Мальцевым у них явно что-то было… Видел, как она его защищать кинулась?!

– Вот-вот…

– А он дуболом, каких мало…

– То-то и оно…

Начал накрапывать дождик – мелкий и редкий, и, если не поднять кверху лицо, было не определить, он кажется или идёт на самом деле.

С неба, где стало серо и ватно от одеяла сплошных облаков, упало несколько капель.

– Идёт! – подтвердил Лёня.

– Сейчас зарядит… – предрёк Гена. – Допиваем?

Леонид кивнул и затих.

– Всё-таки я себе не представляю, как к ней теперь подойти!..

«Север» на улице Горького

(глава из повести Сомова)

Зря Неретин переживал!

В понедельник Лена подошла к нему первой.

Уже по её лицу с затаённой улыбкой было ясно, что его страхи сильно преувеличены.

– Вы должны с ним помириться, – кивнула она на стоящего в сторонке понурого Мальцева, – и мы, если хочешь, сможем сегодня пойти в кафе.

– Втроём? – Лёнина радость замерла на взлёте.

– Вдвоём! – рассмеялась Лена.

Неретин и раздумывать не стал – подошёл к Мальцеву, протянул руку:

– Извини. Мир?

– Ну и ты извини. Мир.

Прозвенел звонок на пару, как называют студенты лекцию продолжительностью в два академических часа с пятиминутным перерывом.

– Ты что такой довольный? – шепнул сидевший рядом с Неретиным Гена (сцену примирения он пропустил).

– Представляешь, Лена пригласила меня в кафе! Надо было только помириться с Мальцевым.

– Нифига себе!

– Самому не верится…

– Ну и как? Помирился?

– Тоже мне проблема! Конечно!

Вдруг на оживлённом лице Неретина проступила тревога.

– Слушай, а денег-то на кафе у меня и нет… Что делать? У кого занять?

– Да, не баловались бы мы ликёрами, одолжил бы я тебе три двадцать две, а так…

Оба тяжело задумались.

– Предлагаю рассмотреть кандидатуры, у кого можно занять, – сказал Гена.

– Давай… – без энтузиазма согласился Леонид.

– Мужиков в расчёт не берём: одна голь, как и мы. Остаются девчонки.

Начали перебирать. Остановились на Маше Дороховой.

– Её родители, я слышал, в МИДе работают. У неё точно карманные деньги есть! Тебе и надо-то трёшку…

– Пятёрку, – поправил Неретин. – Только подойди к ней ты… Вы вроде с Дороховой общаетесь, а я только здороваюсь…

Машка не обманула надежд, оказавшись отзывчивым человеком с карманными деньгами.

– Со стипендии вернёшь, – протянул другу пятирублёвую бумажку Гена.

Улица Горького – строгая, одетая в гранит и мрамор сталинских домов, высокими фасадами зданий окликала небо и выстраивала простор плавно изогнутой дали.

Пока Неретин и Лена ехали в метро, прошёл дождь, а теперь неожиданно выглянуло солнце, и всё вокруг засверкало мокро и радостно, и занялись золотым пожаром обсаженные липами кромки тротуаров.

Позади остался нежно зеленеть особняк театра Ермоловой, остался позади и дымчатый, весь в огромных ячеистых окнах Центральный телеграф…

Они шли, не торопясь, поглядывая на мемориальные доски, которые во множестве висели на гранитной облицовке почти каждого дома. Белым по красному проплыло многоокое здание Моссовета с колоннами, пилястрами и наличниками. На контрасте с его ярким нарядом явилась строгость серого камня домов, продолжающих улицу. Они возвышались сплошной стеной, иногда расступаясь перед устьями переулков.

Не доходя до арки, под которой вливался в улицу Большой Гнездниковский переулок, Леонид и Лена остановились у стеклянной двери кафе «Север».

Посетителей было мало: как-никак будни, три часа дня. Поднялись на второй этаж, сели за столик, заказали коктейль, пирожные, мороженое – с пятёркой в кармане можно было себе позволить.

Официант ушёл. Наступила пауза. Так бывает, но совсем не от замешательства (с чего бы? До того они непринуждённо болтали!). Просто иногда приходит какая-то нужная тишина – может, в преддверии важных слов или, чтобы, как теперь, замереть взглядом во взгляде.

Это было славно, озорно, будто играешь в гляделки, но и приятно, точно плывёшь по тихой реке света.

Так, наверно, переговариваются души…

Потом появился официант с полным подносом. Им показалось, что обернулся он очень скоро, чему они не могли не удивиться (проблемы с обслуживанием в кафе или ресторанах были общеизвестны, и их то и дело поднимали в фельетонах, выступлениях сатириков нт. д.) Но, может, официант и не нарушал сложившихся традиций, а ребята просто не заметили, как пролетело время?

Коктейль «Шампань коблер», состоявший из коньяка, ликёра и шампанского, был, так сказать, скор и тяжёл на руку, поскольку имел свойство без проволочек «выстреливать» всей своей градусностью прямо в мозг. Оттого-то его, видимо, столь и привечала кафешная молодёжь.

А ко всему «Шампань коблер» был значительно вкуснее «Агдама», «Трёх семёрок» или «Анапы» (если только уместно применять это понятие к названным портвейнам), а если ещё перемежать глоток коктейля кусочком пирожного или ложечкой мороженого… Молодому организму, помнящему своё недавнее детство, это доставляло истинное наслаждение.

Впрочем, от пирожного Неретин отказался: стало приторно (горькое и солёное уже начали подчинять себе вкус).

– Ты не будешь? – удивилась Лена и придвинула его пирожное к себе.

У неё стало розовым личико, в карих глазах – по горсти звёзд, а завитушки волос, казалось, заклубились в ещё большем беспорядке, свесившись к шее и щекам. Таково оно – естественное очарование в меру опьяневшей девушки.

О чём они говорили? О ерунде… Да и глупо было бы Лене, например, рассказывать о своей первой, несчастной любви или о том, что нет у Мальцева никакой власти над ней, а вот у неё над ним – есть!

Впрочем, это она ему всё-таки рассказала, когда они после кафе гуляли по Александровскому саду.

А Неретину ещё в «Севере» хотелось сказать, что она ему очень нравится.

Он об этом и объявил у белых колонн Грота и замер на месте в ожидании ответного признания.

– Но это же и так понятно… – произнесла Лена, оставляя Неретина в положении лукавой двусмысленности.

Хотя… Всё и так было понятно!

На самом деле

– Поразительно, – сказала Елена Тихоновна, – вам, Арсений Ильич, очень точно удаётся передавать атмосферу наших отношений! Да и вообще дух того времени!

– Ну что вы! Ничего удивительного! Во-первых, во все времена влюблённые дышат одним и тем же воздухом. Помните у Высоцкого: «На сушу тихо выбралась Любовь – и растворилась в воздухе до срока»? Так что, извините за нескромность, выручает личный опыт. Да и, во-вторых, опять же он, опыт: я и в СССР жил, и студентом был…

– Но шестидесятые – семидесятые вы застали ребёнком! Верно?

– Шестидесятые я, положим, не застал, но если вы имеете в виду такие штрихи времени, как липы на улице Горького или коктейль «Шампань коблер», то теперь через интернет можно получить любую информацию.

– Да, да, вы правы… И всё же я рада, что именно вы взялись за этот труд. У вас прекрасно получается!

«И ведь это правда, – подумала она, когда Сомов ушёл. – Как точно он всё описывает! Как будто у него дар видеть сквозь время… Хотя если б это было так…»

Она усмехнулась.

Если б это было так, Сомов знал бы, что не Леонид, а Гена мирился с Мальцевым и именно с Геной ходила она в кафе.

Нет, Сомов описывал только то, о чём рассказывала ему Елена Тихоновна: не как было, а как должно было быть! Иначе ему следовало бы не только поменять местами имена Неретина и Завьялова, но и кое-что переписать таким, например, образом:

…На оживлённом лице Гены проступила тревога.

– Слушай, а денег-то на кафе у меня нет… Что делать?

– Да, не баловались бы мы ликёрами – вопроса не возникло, – сочувственно заметил Неретин.

Оба тяжело задумались.

– Генка! – осенило Леонида. – Ты деньги за ДОСААФ ещё не отнёс в комитет?

– Не-е-т, – протянул Завьялов, начиная догадываться, куда клонит Лёня. – Ты спятил?! Это казённые деньги!

Несколько недель назад, когда на общем собрании группы распределяли общественные нагрузки, Гену Завьялова избрали групоргом ДОСААФ. Была (да, кажется, и есть) такая организация, назначение которой исчерпывающе объясняет расшифровка вышеозначенной аббревиатуры: Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту. Название не отличалось краткостью и изяществом, отчего раскрыть аббревиатуру ДОСААФ удавалось не каждому члену организации. Да этого от членов и не требовалось, но требовалось исправно уплачивать ежемесячные взносы в размере 30 копеек. Их и должен был собирать Гена, чтобы сдавать потом в институтский комитет ДОСААФ.

На описываемый момент Гена собрал с однокашников не только по тридцать копеек, но и ещё по пятьдесят за корочки членских билетов, в которые полагалось вклеивать марки об уплате взносов. Таким образом, на руках у Гены находилась немалая сумма общественных денег.

– Нет, Лёнь, я так не могу… – ещё раз отказался Гена от идеи Неретина. – Надо у кого-нибудь занять.

– Ну иди, попробуй!

Гена пошёл и вернулся ни с чем. Пять рублей – приличная сумма, как, впрочем, и трёшка, которой тоже ни у кого не нашлось! И только Маша Дорохова не отказала – мол, если очень надо, то, конечно, одолжу… но завтра. А надо-то было сегодня…

– Ну и настрелял бы, кто сколько давал! – сказал Неретин.

– Чтобы все потом говорили, что Завьялов сшибает по рублю? – во взгляде Гены просквозило оскорблённое достоинство.

– Значит, поход в кафе отменяется, – подвёл черту Неретин.

– Нифига! – Гена решительно достал из портфеля конверт с мелочью. – Я в сберкассу – поменять. Со стипендии возмещу!

Следует сказать, что в итоге Гена Завьялов сдал все взносы в полном объёме и в дальнейшем честно исполнял свои обязанности групорга. А вот с членскими билетами вышла загвоздка. Поначалу всё как-то не получалось доложить потраченную пятёрку, а потом актуальность вопроса сама собою сошла на нет. Устав спрашивать Гену, куда вклеивать марки об уплате членских взносов, ребята начали украшать ими тубусы, обложки тетрадей и т. д., вследствие чего можно было безошибочно определить, из какой группы хозяин предмета.

Конечно, достойно порицания то, что Гена запустил руку в казну, и вдвойне порицаемо то, что он запамятовал совестью о содеянном, но, даже если бы и не молчала его совесть, он не сожалел бы ни о чём, ибо из неблаговидного поступка произрос День счастья. Бывали потом у него и более яркие дни, но этот, начинавшийся так обыденно, врезался в память тихим осенним светом и ощущением лёгкой души, будто стоишь перед прекрасной далью.

Она, пожалуй, даже и придвинулась, когда в конце провожания Гена обнял Лену в подъезде её дома. Какими же вкусными были её губы – невольно ему вспомнился недавний мякиш горячего хлеба, – только пахли они мороженым. А потом, когда сложились его вдох и её выдох, он уловил винную нотку, и голову его окончательно накрыло дурманом…

«Обслюнявил всю, – улыбнулась Елена Тихоновна, вспомнив то провожание. – Совсем целоваться не умел. Но всё равно… хорошо было!»

Случай с Ладеевым

Сомов не появлялся три дня.

– Прошу меня простить, но были неотложные дела.

Я звонил Глебу Леонидовичу, предупреждал.

– Да, да, я в курсе. Ну что ж, проходите, присаживайтесь.

Елена Тихоновна была, как всегда, приветлива.

– Давайте сегодня поговорим о картошке! Вы ведь ездили студентом на картошку?

– Конечно! После второго курса!

– Вот и мы после второго… Я несколько фотографий нашла, взгляните.

С одного из чёрно-белых снимков смотрела ватага молодых людей, одетых в телогрейки, куртки, лыжные шапочки. На Лене (её Сомов нашёл сразу) был толстый свитер – такие свитера всегда придают монументальности женскому бюсту; упавшая на плечи косынка словно бы обрезала её распущенные волосы. Рядом с ней, конечно, стоял Неретин – в длиннополой «гангстерской» шляпе с двумя вмятинами на тулье. Он явно пижонил, что подтверждалось линялой кожаной курткой, резиновыми сапогами, самодельно укороченными за счёт широких отворотов, рваными джинсами, заправленными в эти сапоги (кто бы мог подумать, что в исторически недалёком будущем такие джинсы станут чрезвычайно модными!).

Сомов поискал глазами Гену Завьялова. Тот скромно располагался с самого края в первом ряду. Старый тренировочный костюм, поверх – штормовка, на голове – кепочка с маленьким козырьком. На лице у него какая-то растерянная улыбка, очевидно, оттого, что девушка, много ниже ростом, прильнула к его груди, пропустив ему за спину руку. По её смеху непонятно, то ли она шутит, то ли обыденно пользуется своим неоспоримым правом.

– Эта девушка – Зоя Терёхина, – констатировал Сомов.

– Верно. Хотя я вам её раньше не показывала. Вы уже прекрасно разбираетесь в персонажах нашей истории!

– Но вы говорили, что она косила…

– Ну и что? На фото её косинку никогда не было заметно. А вот это знаете кто?

Она показала на мужчину, стоявшего вполоборота перед компанией. На нём был светлый плащ, между отворотами лацканов – галстук, из чего однозначно следовало, что это начальник.

– Ладеев Андрей Сергеевич. Недавний аспирант и наш куратор.

– Тот самый аспирант?

– Тот самый! Защитился и был оставлен на кафедре. Между прочим, будущий академик! Они с Леонидом очень тесно общались. Это может показаться странным: второкурсник и преподаватель! Но так было. Андрей Сергеевич разглядел в Лёне незаурядные способности, привлёк к работе на кафедре, потом в группе, занимавшейся важнейшей оборонной тематикой… Как говорится, сыграл значительную роль в его научной карьере. А на фото то утро, когда Ладеев уезжал в Москву. По возвращении он нас собрал и объявил, что курс решено оставить на картошке ещё на две недели! Что тут началось! Кто-то назвал это потом «исходом». Библейский сюжет тут, конечно, ни при чём. Просто слово оказалось к месту…

Елена Тихоновна продолжала говорить, а мысль её то и дело цеплял, как заусенец, другой эпизод, внезапно возникший в памяти…

То, что она нравится Ладееву, для Лены не было тайной. А кому она вообще из представителей мужского пола не нравилась?! Обычное дело! Давно уже не будоражило… Льстило, конечно: взрослый мужчина, кандидат наук, преподаватель, и хоть не красавец, но о таких девушки обычно говорят, невольно впадая в кокетство: «А он ничего…».

Может, Лена когда-нибудь и посмотрела слишком протяжным взглядом – и он показался ему прельщающим, или улыбнулась очаровательно – так что ему привиделась надежда, однако с её стороны если что и было, то только невинный флирт, именно невинный, ибо женская повадка нравиться не искусственного происхождения, а врождённая.

Был вечер. После рабочего дня девчонки мылись в душе. Вдруг дверь распахнулась и в проёме возник Ладеев. За его спиной маячил завхоз пионерского лагеря (именно там и жили студенты).

Слишком уж горячо обсуждали они выявленные недостатки на мужской половине, чтобы прислушиваться, есть ли кто-нибудь в женском отделении.

– Шесть смесителей свинчено, – возмущался Ладеев. – Это как, Кузьмич? А сколько здесь не хватает?

Далее следовала классическая сцена: онемелые дядечки, взирающие перед собой широко раскрытыми глазами, и лавина девичьего визга.

Не визжала только Лена, стоявшая под крайним от двери душем. Она неторопливо повернулась боком, прикрыла ладонью сосок и искоса взглянула на пришельцев спокойным, чуть насмешливым взглядом.

Ладеев завороженно смотрел на мокрые, прилипшие к её шее завитки волос и никак не мог отмереть, пока Кузьмич не толкнул его в бок.

– Простите, – пробормотал он, отступая за порог.

Что тут скажешь? Курьёз, но не из тех, которые надолго запоминаются.

И этот, разумеется, забылся бы, не имей он продолжения – увы, не столь забавного.

На улицу Лена вышла последней. Её должен был встретить Лёня, но он опаздывал, и Лена пошла ему навстречу по аллейке, ведущей к жилым корпусам.

Вдали горел единственный фонарь, под ногами стелилась осенняя листва, гряды деревьев по сторонам обозначали путь, их кроны тускнели лоскутами погасшей желтизны, бывшими, как заплатки на тёмном.

– Нащокова! Лена! – окликнул мужской голос.

Она обернулась. В нескольких шагах от неё стоял Ладеев.

– Да, Андрей Сергеевич?

– Лена…

Он подошёл вплотную, так что Лена невольно отшагнула.

– Что?

– Лена…

Он продолжал наступать – она пятиться, пока оказавшаяся за спиной скамейка её не «подсекла».

Лена не удержалась, плюхнулась на мокрые деревяшки. Ладеев навалился сверху и начал торопливо расстёгивать на ней куртку.

От него пахло куревом и недавно выпитой водкой, он был тяжёлый и сильный.

«Лёня! Лёня! Где же ты?!» – молила она, понимая, что ей не совладать с Ладеевым.

Наконец краем глаза она увидела его!

Но что это?! Леонид стоял поодаль и не двигался! Ей показалось, что он чего-то выжидает!

Однако он тут же исчез из виду: Ладеев порывисто развернул ей лицо, припал к её рту…

И она укусила его за губу.

Ладеев отпрянул, а она устремилась взглядом туда, где стоял Лёня, – и никого не увидела!

Теперь Лена знала: она один на один с одуревшим Ладеевым.

И вдруг простая вещь пришла ей в голову.

Она свободно вздохнула и рассмеялась:

– Андрей Сергеевич! На мне столько всего надето, что у вас ничего не получится!

А Ладеев и так уже отступил.

Вся его фигура с рукой, поднятой к укушенной губе, выражала растерянность.

– Прости, Лена, прости! – твердил он и пятился.

И такое горькое раскаяние звучало в голосе Ладеева, что не оставалось никаких сомнений в его искренности!

Всё-таки в человеке иногда взметается то тёмное, слепое, первородное, что у него от зверя, и тогда опрокидываются разом все табу!

Беда, если человек не может обуздать этот вихрь!

Ну а если сумел, опомнился?

Перед Леной не стояло выбора: судить Ладеева по закону или по совести. Она судила по совести – и простила. Да и как иначе, если её и саму подмучивало чувство вины, пусть и невольной.

Она простила его совсем, то есть так, чтобы никогда не вспоминать о случившемся – ни ему, ни ей.

Об этом она и сказала Ладееву на следующий день, когда после завтрака все шли «грузиться» в совхозные автобусы, а он стоял в сторонке, уткнувшись в какую-то тетрадь.

Готовый провалиться сквозь землю, Ладеев так и не смог посмотреть ей в глаза.

Но ответил твёрдо:

– Если бы сейчас мы были одни, я встал бы перед тобой на колени…

Однако переживания, связанные с поступком Ладеева, меркли, когда подступал мучительный вопрос: так был вчера Лёня на аллее или не был?

Если был… У Лены холодело сердце: неужели Леонид решил уступить её Ладееву?! Ведь он знал, как она нравится его учителю-наставнику (они как-то шутили с ним по этому поводу). Нет, в это невозможно поверить!

Сам Леонид объяснил, почему не встретил Лену, очень просто: в качестве бригадира грузчиков он проводил небольшое производственное совещание и не рассчитал времени.

В общем-то, это подтверждалось: Лёню она застала у столовой, где обычно и проходили собрания, он стоял в окружении ребят-грузчиков и собирался идти её встречать.

– Ты уже? – взглянул он на часы. – Я думал, у меня ещё есть время. Прозаседались, как всегда.

Настораживало только то, что Лёня был подчёркнуто спокоен и то и дело вытирал ладонью лоб, словно бы на нём проступала испарина. И ещё он не спросил об очевидном. А весь её внешний вид кричал, что что-то случилось! Зайдя в туалет и взглянув в зеркало, она не сразу узнала в отражении своё заострившееся, серое, с горящими глазами лицо…

Впрочем, решила она в конце концов, это, скорее всего, её выдумки, нервы и блажь. Девицы – народ впечатлительный, чего им только не примерещится! Это Лена хорошо знала по своим подружкам. Можно подумать, она из другого теста!

Словом, уговорила она себя забыть тот случай и вместе с ним утопить все свои сомнения в самом глубоком колодце памяти.

Думала навсегда, а вот – поди ж ты…

Арсению о том происшествии знать незачем, да и никто не должен знать!

Тем более что к «исходу» оно не имеет никакого отношения.

«Исход»

Солнце с ленцой смотрело сквозь небесную белёсую дымку и мягко приглашало к покою. Внемля светилу, сонно дышала вскопанным полем земля, и на краю равнины притаилась в багряном осиннике осень, и даже воздух, удерживая тишину, стоял недвижим.

И только люди всё копошились, ползали, глухо позвякивая ручками вёдер.

Леонид приоткрыл глаз. Он лежал на груде пустых мешков, под головой – чья-то спина, правая нога затекла, придавленная частью тела другого брата-грузчика.

Так, лёжа вповалку, в полудрёме, ждали они, когда приедут на поле машины. Тогда они встанут и пойдут грузить мешки с собранной картошкой. Каждый мешок – сорок-сорок пять килограммов; бывало, попадались и «крокодилы», весившие все шестьдесят, – их забрасывали в кузов вдвоём. Иногда грузовики следовали один за другим, но роптать ребятам не полагалось – язык на плечо, а вкалывай до последней машины! Потом наскоро устраивали лежбище и валились с ног. Сначала лежали обессиленно, бездумно… Затем возникали эти переходы: от пустоты к благодатной тишине в душе, будто внутри вот так же с ленцой взглядывало неяркое солнце; потом через умиротворение начинала просачиваться какая-то маленькая радость – она освежала, бодрила, и вдруг у души вырастали крылья!

Всё-таки был кайф в работе грузчика! И это помимо того, что считалась она уважаемой (из-за тяжёлых нагрузок далеко не каждый шёл в грузчики), а сами грузчики держались наособицу от «земляных человечков».

«Сегодня четверг, – подумал Неретин, – завтра ещё денёк – и прощай картошка! В субботу по домам!»

Да и в самом деле было пора: золотая осень заканчивалась. Дни – один к одному ясные, в паутинках – уже дважды умывались дождями, надвигались слякоть, зябкий свет померкшего неба и прочая бесприютность, при мысли о которой невольно передёргиваешь плечами.

– Бригадир! – позвал Лёню женский голос.

Он повернул голову.

Перед ним стояла совхозная начальница, тоже что-то вроде бригадира, ежедневно определявшая, в каком количестве и где студентам работать (помимо картофеля они собирали морковь и свёклу).

Звали её Любовь Тарасовна, и была она в очевидном расцвете бабьей силы. Миниатюрные фигуристые студенточки по-своему, конечно, хороши, но тут было торжество обильного женского тела, своего рода триумф плодородия природы.

В иное время однокашникам показалась бы подобная роскошь чрезмерной. Такой красоте тесно в городских условиях, но как же влечёт она на сельских просторах!

Неретин повёл взглядом: все грузчики с псиной умильностью смотрели в сторону Любови Тарасовны.

– Бригадир, есть работёнка!

Её красный пухлый рот вздрогнул, и легко и грациозно взлетела белозубая улыбка.

– Что надо делать? – Неретин окинул взглядом работодательницу, скульптурную грудь которой пыталась стискивать короткая курточка, а чёрное трико, заправленное в сапожки, плотно охватывало на манер лосин ядрёные бёдра и стройные, крепкие ноги.

– Работа аккордная. Нужно на дебаркадере пару-тройку машин разгрузить.

– Сгрузить на баржу? (Однажды они это уже делали, и им заплатили живыми деньгами.)

– Ну да, вы же знаете. Оплата по окончании, на руки.

– Когда?

– Ну как здесь закончите – так сразу и поедете.

«Мутит бригадирша, явно налево картошку толкает», – подумал Леонид.

– А ужин? А назад? – продолжал он выяснять, понимая, что, согласившись на эту работу, они вернутся в лагерь, когда ужин давно закончится, даже если их привезут на автобусе (а если идти пешком, то вообще за полночь!).

– Не волнуйтесь: и накормим, и отвезём назад!

– Ну тогда – да, – для солидности Неретин старался быть немногословным.

Машин оказалось не пара-тройка, а четыре, последнюю разгружали, сцепив зубы.

Баржа тут же отошла от дебаркадера, заскользила по чёрной ленте реки, маяча кормовыми огнями.

Ребята стояли кружком, многие согнувшись, упираясь руками в колени, тяжело дыша и отупело глядя в землю.

Появилась Любовь Тарасовна.

– Что же вы, ребятки, стоите? Пойдёмте, всё уже готово! – певуче, с грудной ноткой проговорила она и повела всех в располагавшееся неподалёку деревянное строение, похожее на амбар.

Центр его занимал длинный стол со скамьями по сторонам, уставленный нехитрой деревенской закуской, от одного вида которой откуда-то из-за ушей начинала выделяться слюна.

Белое, в скромном румянце сало, присыпанное кристалликами соли, золотистые, в рубиновых зёрнах горки квашеной капусты с клюквой, солёные огурцы, теснящиеся упругими боками в миске, варёная картошка, немного уже затвердевшая сверху, которую так и хочется разломить вилкой пополам… И над всем этим ароматный кисло-солёный дух!

Но более всего ребята были поражены бутылью, наполненной мутноватой жидкостью. Все, конечно, понимали, что это самогон, поражало другое – размеры сосуда! Такое можно было увидеть только в кино!

– Ничего себе! Прямо как в «Свадьбе в Малиновке»! – изумлённо изрёк Гена, имея в виду сцену бандитской попойки, во время которой персонаж Алексея Смирнова слонялся в обнимку с такой же ведёрной бутылью.

Любовь Тарасовна поняла его слова по-своему и ответила строго:

– Никакой «Свадьбы в Малиновке»! Быстро поели – и в автобус!

Быстро, конечно, не получилось…

Тем более что и сама Любовь Тарасовна подсела с краю, пригубила пару раз рюмочку, разблестелась глазами, погорячела – и куртку сняла, и кофточку расстегнула.

Гену, сидевшего рядом, каждое её движение обдавало жаром, в котором ему слышалась какая-то пряничная сладость, нотка пота, миндальная горчинка… Чёрт знает, что ему слышалось, и он потихоньку сходил с ума!

А ко всему Любовь Тарасовна стала уделять балдеющему от неё соседу всё больше и больше внимания, и Гена не вынес такого испытания.

– Лёнь, вы без меня поезжайте, – тихо сказал он Неретину по окончании застолья, когда все шли к автобусу. – Я сам доберусь.

– Пешком что ли? Тут километров пятнадцать шпарить.

– Да разберусь.

Гена кивнул на «Москвич-412», выглядывавший капотом из-за амбара, – то ли совхозный, то ли личный автомобиль Любови Тарасовны, на котором она разъезжала по полям.

– Ну гляди, дружище. Если что – я за тебя отвечаю!

– Не переживай, не подведу!

Хлебосольная Любовь Тарасовна не только расплатилась, как и обещала, наличными (по четыре рубля на брата вышло!), но и снабдила отъезжающих снедью и самогоном. Бутыль была, правда, не ведёрная, но и её вполне хватило.

Явившись в лагерь за полночь, бригада грузчиков тут же завалилась спать и спала богатырским сном до тех пор, пока Не-ретина не разбудила Лена.

– Проспали?! – вскочил Леонид. – Мужики, подъём!

– Не суетись, никуда вы не проспали… – спокойно сказала Лена. – Кончилась работа!

– Как это? Сегодня последний день!

– Вчера Ладеев объявил, что картошку на две недели продлевают. Народ взбунтовался. Кто-то уехал прямо вчера, а основная масса сегодня утром.

Неретин сел, потёр лицо.

– Ну дела…

Лена усмешливо взглянула.

– Где это вы так назюзюкались? Я тебя с третьего раза добудилась.

– Баржу грузили… А Ладеев что?

– Бегал, пытался задержать. Все на него ноль внимания. Ребята здорово разозлились: торчать здесь ещё две недели! В общем, Ладеев сел в машину и уехал. Наверно, в институт, докладывать.

– Много народу осталось?

– Человек десять, если вашу бригаду не считать. Из грузчиков только Гена уехал.

– Генка?!

– Ну да. Утром, со всеми.

Гена, Гена… Отчего же так переменчива была к нему фортуна! То улыбалась, то поворачивалась спиной.

Когда ранним утром у ворот пионерского лагеря остановился «Москвич-412» и из него вышел Гена, навстречу ему двигался поток однокурсников. Шли молча и зло. Кто-то крикнул:

– Зой! Вон Генка!

Гене, ещё не придумавшему, где он пропадал ночью, в самый раз было испариться. Однако удивление перед картиной народного шествия оказалось сильней.

– Ребят, вы куда?

– В Москву!

Тут он и Зою увидел. Она подхватила его под руку и стала жарко, в самое ухо, нашёптывать, совершенно забыв узнать, откуда он взялся.

Не совсем протрезвевший, мучимый к тому же свежей виной в измене, Гена решил безоговорочно поддержать Зою и вообще бунт как таковой.

Он даже за вещами решил не возвращаться. И даже громогласно произнёс, выдвигаясь во главу колонны:

– Совсем они там в Москве охренели!

После картошки

(глава из повести Сомова)

Удивительно, но эта история закончилась… ничем.

Единственным человеком, подвергшимся наказанию, стал Гена Завьялов. Остальных участников бунта пожурили, но от репрессий отказались, поняв, что решение оставить курс на картошке было опрометчивым. И то правда: не стоило идти на поводу у руководства подшефного совхоза. Но, с другой стороны, бунт есть бунт! Да ещё в условиях социалистического реализма! Однозначно следовало хоть кого-нибудь наказать!

В том, что выбор пал на Гену, была своя логика. Он – единственный из дружного, сознательного коллектива грузчиков дезертировал с поля битвы за урожай. И все видели, как шёл он к автобусной остановке в первых рядах студентов, покидающих лагерь.

На комсомольском собрании, организованном вскоре после возобновления занятий, был инициирован вопрос об исключении Геннадия Завьялова из ВЛКСМ.

Всех, а не только Гену, шокировало это предложение Альбины Волощак, явившейся на собрание в качестве представителя комсомольского бюро факультета.

Студенческий люд относился к Альбине с настороженностью (всего-то третьекурсница, а уже назначена в «вожаки» – ох, неспроста!), потому ждал от неё любой гадости, но чтобы такое! Было же понятно, что за исключением из комсомола последует и исключение из института! А это уже воспринималось как покушение на святое! Впрочем, Альбина всегда была выше того, чтобы заигрывать со студенческой массой (потому-то и ценили её старшие товарищи).

– Хотелось бы узнать, что думает по поводу исключения Завьялова комсомолец Неретин, – прервала она угрюмое молчание, в которое погрузилось собрание. – Вот вы, бригада грузчиков, проявили же выдержку, не поддались эмоциям! Вы – прямо скажу – молодцы! А ваш товарищ – комсомолец Завьялов – тоже скажу прямо – предал вас!

Леонид, поднявшись со своего места, слушал Альбину и думал: вот взять и сказать ей, что не дрыхни мы беспробудным сном после самогона, ушли бы к чёртовой матери вместе со всеми! И чего ты тут разоряешься?! Сама-то хоть раз на картошку ездила?!

Альбина требовательно смотрела на него большими голубыми глазами, и всё её личико, отринув природную миловидность, было откровенно стервозным.

Неретин, однако, понимал, что рубить правду – себе дороже. Да и не только себе.

– Мы, конечно, осуждаем поступок нашего товарища, – верноподданнически объявил Леонид. – Завьялов оступился, но, я уверен, он сможет вернуться в наши ряды, и мы проявим неоправданную жестокость, если не протянем в этот тяжёлый для него час руку помощи. Считаю предложение об исключении чрезмерным. Предлагаю объявить комсомольцу Завьялову строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Он сел, оглядел присутствующих. Какой дикий фарс! Судим за то, в чём виновны сами! И при этом старательно принимаем безгрешный вид! Рехнуться можно!

Похожие мысли, несомненно, витали в головах и у остальных.

Чувствуя, что не просто горит, а испепеляется от стыда, встала Маша Дорохова.

– Это нечестно! – тихо, с сердцем произнесла она.

– Что-что? – упёрлась в неё холодным взглядом Альбина Волощак, и Маша опустила глаза.

Какой из неё боец? Она была вся такая мягкая, домашняя, будто бы застрявшая в детстве, – когда бархатное платьице, бабушка с пирожками, любимый плюшевый мишка…

– Это нечестно! – вдруг повторила Маша; она явно собралась и знала, что говорила (вот вам и домашняя девочка!). – Нечестно бросать товарищей в беде! Мы не должны исключать Гену… то есть Завьялова из комсомола! Поддерживаю предложение Неретина. Я за выговор!

– Тогда уж за строгий выговор с занесением, – поправила её Альбина и зло улыбнулась. – Кто-то ещё желает обложить Завьялова ватой?

– Желает! – подняла руку Зоя Терёхина.

Косинка в её горящих глазах была одновременно и грозной, и очаровательной. Неизвестно почему, но, видимо, только сейчас в ней пробудились те неистовые силы, что даются женщине для защиты ребёнка и возлюбленного.

– Ты сама-то хоть раз на картошку ездила?! – отчаянно атаковала она Альбину. – Ты чего сюда припёрлась нам указывать?! Колбасов (это групкомсорг), а ты что сопли жуёшь?! Веди собрание! Этой Волощак никто слова не давал!

Неприятель по имени Альбина был яростно смят. Нет, Волощак, конечно, пыталась сопротивляться, но преодолеть натиска так и не смогла, в результате чего молча просидела до конца собрания с пунцовым лицом, взывая к образу ядра, готового вот-вот взорваться. Впоследствии старшие товарищи укажут, что ей следовало бы покинуть собрание, ибо своим присутствием она «благословила» решение, противоречащее установке.

Как бы то ни было, ему объявили строгий выговор с занесением, и Гена, всякий раз натыкаясь памятью на Любовь Тарасовну, содрогался от стыда.

Правда, где-то там, в самой глубине этого чувства, неистребимо витал медовый привкус.

25 января

Дорогие читатели! У этого повествования помимо меня ещё два автора – Сомов и Елена Тихоновна. Каждый рисует своего героя, хотя это один и тот же человек – Леонид Неретин. И только я знаю его настоящего.

Видимо, пора приобщиться к этому знанию и вам.

Итак.

…Чудно было поначалу вчерашним десятиклассникам: ты зубришь, а все – в предвкушении Нового года, потом – в радости наступившего праздника… И хорошо ещё, что в расписании зимней сессии первый экзамен стоит не 2 января, как в других группах!

Но так было только поначалу. На втором курсе уже никто ничему не удивлялся. И даже просматривалось нечто занятное в подобном положении дел, поскольку возникала обратная ситуация: страна напрягалась в трудовых буднях, а студент гулял!

25 января, в Татьянин день, который ещё не отмечался как студенческий праздник, а просто был началом каникул, в комнате номер 28 собралась большая компания.

Как эти компании умещались на скудных метрах общежитейских комнат, большая загадка!

Под качающейся пеленой табачного дыма было, как всегда, шумно, весело и, конечно, пьяно, но без непотребств.

Если не считать того, что Гена очень быстро набрался.

Впрочем, непотребства в том никакого не было: он не рвал на себе рубашку, не выл, не дрался, а сидел с полузакрытыми глазами и, покачиваясь, чему-то про себя тихо радовался.

Разумеется, эта картина не могла вызвать ничего, кроме доброй усмешки. Пожалуй, только Зоя Терёхина время от времени поглядывала на Гену с какой-то материнской жалостью. Да ещё Лена – с угрюмым осуждением, невольно следуя модели отношений жены и непутёвого мужа.

Не вытерпев, она резко встала, затем, обойдя стул с улыбающимся Геной, наклонилась к уху Леонида, сидевшего по правую руку от друга:

– Зачем ты ему всё время подливал? Я видела!

– Ты что, Лен? – удивился Неретин. – Я-то тут причём? Он сейчас протрезвеет!

– Да идите вы к чёрту! – отрезала она и направилась к двери.

Леонид и Зоя посмотрели друг на друга.

Через некоторое время Неретин потряс Гену за плечо.

– Пойдём, дружище, прогуляемся!

Вслед за ними из комнаты вышла и Зоя.

Леонид курил на лестничной площадке, когда услышал доносившиеся снизу Ленины шаги. Это были именно её шаги, потому что только они всегда будоражили его воображение некой живой картинкой, как, например, сейчас: изящный сапожок обнимает стройную ножку, которая на ходу грациозно осыпает звонким цокотом ступени.

– Решила вернуться? – улыбнулся он.

– Решила. Пока Генка не влип во что-нибудь… Где он?

– Где-то там, – махнул Неретин в сторону длинного коридора. – Потерялся, пока мы шли курить.

Лена хотела сказать: «Тоже мне, друг!», но передумала: «Что я к нему пристаю? Как будто он Завьялову нянька…»

При приближении к комнате 28 всё громче звучал поющий под гитару доморощенный «Высоцкий» и всё тяжелее становился портвейно-табачный дух.

Она открыла дверь – от рези сразу заслезились глаза, но она смогла разглядеть, что Генки здесь нет.

Лена пошла дальше по коридору, заглянула в соседнюю комнату 29, где жила Зоя Терёхина.

И оцепенела!

Голый Генка лежал на кровати кверху задницей и спал, а Зоя сидела в своём домашнем халатике за столиком перед зеркальцем и расчёсывала волосы.

Зоя взглянула открыто, твёрдо, победительно, будто бы говоря: «А тебе, подруга, здесь делать нечего!»

Лена захлопнула дверь и бросилась бежать.

Неретин всё ещё стоял на лестничной площадке.

– Лен, ты чего? – попытался он её остановить.

Она молча его оттолкнула, и по ступенькам покатился цокот её каблучков.

Неретин вслед за ней спустился вниз.

Стояла снежная зима. В такую снежность бывает особенно уютно и тихо, как в комнате с ковром. На белом уже голубела сумеречная тень, в небе из-под дымки желтела, будто заметённая пургой, луна, а воздух был свеж, но не холоден.

Неретин вздохнул полной грудью и довольно усмехнулся.

Да, всё случилось, как и было задумано…

Читатель, ты в изумлении?

А помнишь историю с Ладеевым и Леной? Так вот, там, в аллее, Неретин действительно был!

Солнце светит одинаково…

Прослушав главу «После картошки», Елена Тихоновна сказала:

– Дальше, Арсений, решать вам: написать ещё что-нибудь о студенческих годах или перейти к следующему этапу.

– Видите ли, я обязан представить материал определённого объёма… Ведь лишнее всегда можно убрать.

– Да, да… Определённого объёма… Иной раз попытаешься осилить роман, да бросишь, потому что поймёшь: сути там – на рассказ, а всё остальное – вода в виде никому не интересных рассуждений автора и пространного описания внутреннего мира героев. Зато объём!

Арсений Ильич кивнул:

– Я и сам грешу этим. Правда, стараюсь чересчур не умничать. Но что поделаешь: издатели теперь предпочитают литературу больших форм. А поэзию, например, вообще не жалуют. Хотя, с другой стороны, сейчас можно напечатать что угодно. Но за свой счёт.

Елена Тихоновна внимательно посмотрела на Сомова.

– Как я понимаю, без рекламы и продвижения – это выброшенные на ветер деньги?

– Совершенно верно.

– Вот и подевалась куда-то настоящая литература… А в годы нашей молодости она была! Вы только не подумайте, что я начну досаждать рассуждениями, будто раньше трава была зеленее и небо голубее. Нет, всегда и всем солнце светит одинаково, а вот жить тогда было радостней!

Сомов посмотрел с нескрываемым удивлением.

– Странно, конечно, – согласилась Елена Тихоновна, – что именно я говорю такое! А если я не о себе говорю, а обо всех нас? Хотя и о себе тоже… Мы были наивные, приученные к добру, поэтому зло нас легко обмануло.

Непроизвольно лицо Сомова приняло иронично-недоверчивое выражение, он спохватился, но Елена Тихоновна была, как и прежде, внимательна.

– Вы, наверно, думаете, что мой муж и есть одно из зол? Уверяю вас, нет! Всё заработано его честным трудом! Не забывайте, он был учёным, лауреатом Государственной премии!

– Разумеется, я помню!

– Вот и давайте перейдём к следующему этапу. А студенческая жизнь – что ж… Она похожа у всех… Экзамены, любовь, учёба, пирушки… На последнем курсе мы с Леонидом поженились. Гена с Зоей тоже. Вскоре после диплома она дочку родила и засела в декрете. А остальные разлетелись кто куда согласно распределению. Я, например, в конструкторское бюро, Гена – в НИИ приборостроения, а Лёня остался на кафедре в институте.

– Ну да, его же Ладеев протежировал.

– Я бы сказала: опекал талант. Вы же знаете, они потом были включены в группу, которая участвовала в важнейшей военной разработке. Собственно, так и начался путь Леонида Васильевича – от младшего научного сотрудника до директора крупнейшего НИИ военно-промышленного комплекса!

– Ну что ж, давайте перейдём к следующему этапу…

Бельский и другие

(глава из повести Сомова)

Неретину нравилось ходить на кафедре в синем халате.

Ладеев подшучивал над ним по этому поводу:

– Лёнь, ты всё-таки мэнээс[1], а не лаборант!

– Я в нём, Андрей Сергеевич, резко умнею… Вплоть до озарений!

– Да, озарения нам не сегодня завтра очень понадобятся!

Вскоре стало ясно, что имел в виду Ладеев: их обоих пригласили в штат одного из ведущих оборонных НИИ, где создавалась группа по разработке тематики, которой занимались они на кафедре института.

Случайным образом эти два молодых человека оказались наиболее сведущими в малоизученной области, которая была скорее совсем неизученной, поскольку ею никто никогда всерьёз не интересовался.

Нечто похожее случилось с созданием атомной бомбы. Известно, что до некоторых пор изучение ядерной физики считалось делом сугубо научного познания, а небольшая группа учёных-ядерщиков подвергалась критике за проводимые ими исследования, лишённые практической перспективы.

И хотя в случае с Ладеевым и Неретиным дело касалось не столь выдающегося события, как создание атомной бомбы, тем не менее речь шла об очень важных для военных целей научно-практических работах.

Группу возглавил уникальный учёный – Феоктист Владимирович Бельский.

Это был яркий самородок: доктор наук без высшего образования!

В начале войны он, тринадцатилетний паренёк из небольшого села под Свердловском, отправился трудиться на завод, как и множество его сверстников, занявших места тех, кто ушёл на фронт.

Феоктист быстро освоился сначала на своём рабочем месте, а потом и на смежных. Как-то после смены он подошёл к мастеру цеха, держа в руках странную штуковину.

– Что это? – спросил Дмитрич, кадровый рабочий с полувековым стажем.

– Это я выточил.

– Зачем?

Из сбивчивого объяснения Феоктиста стало ясно, что с помощью этого приспособления можно параллельно отрабатывать несколько операций в цепочке технологического процесса.

Дмитрич оторопел, а ознакомившись с идеей подростка, оторопели и многоопытные заводские инженеры, у которых к изумлению примешалось ещё и чувство личного поражения, поскольку речь шла о находке, лежавшей у всех на виду.

Вот уж воистину – всё гениальное просто!

Ну а если без излишнего пафоса, это было хоть и не гениальное открытие, но и явно не обычное рационализаторское предложение!

В кратчайший срок идея подростка была оформлена в виде заявки на изобретение, в которой (надо отдать должное инженерам) Феоктист значился в качестве соавтора. В столь же короткий срок это изобретение было воплощено в жизнь.

Полученную премию Феоктист отнёс на барахолку, где купил себе почти новые ботинки.

Можно было бы решить, что на своё изобретение он наткнулся случайно, но смекалистый Феоктист продолжил и дальше всех удивлять новаторскими идеями. Стало очевидно: он талантлив и ему необходимо учиться.

Наиболее приемлемым для той поры решением было направление его в ремесленное училище, где обучавшиеся находились на полном государственном обеспечении.

Впоследствии он закончил ещё и техникум, а до института руки не дошли.

Всё-таки в значительной степени он был самоучкой, ибо изучать в техникуме дисциплины, связанные, например с ракетостроением, ему не доводилось. А между тем он довольно долго работал в команде С. П. Королёва (где наличие вузовского диплома не имело решающего значения), затем ему было поручено руководить отдельным проектом, по завершении которого он стал лауреатом Государственной премии. Доктора наук Феоктисту Владимировичу Бельскому присудили, минуя степень кандидата и без защиты диссертации.

Молодому Неретину этот 45-летний мужчина казался почти стариком.

Виной тому, конечно, стереотип, умозрительно рисующий человека выдающихся знаний, опыта и заслуг на манер известных портретов Менделеева или, положим, Циолковского (ряд можно продолжить и другими деятелями: Марксом, Тимирязевым, Толстым). Этот стереотип всегда накладывается на реального человека, будь он сколь угодно румян и свеж!

Но, даже если и отстраниться от шаблонов, в случае с Бельским было всё не очень «румяно и свежо».

Тут больше всего подошла бы аналогия с Лениным, которого взрослое население страны именовало по-стариковски Ильич, а детское – дедушка, и никого не смущало, что вождь пролетариата прожил всего 53 года, то есть покинул этот мир совсем не старым человеком.

Увы, труды и испытания редко служат украшению внешности человека.

Русые волосы Феоктиста Владимировича с годами оставили за собой лишь территорию по бокам головы и, кудрявые от природы, ещё вились, но как-то лениво, без былого задора. Две борозды грубо резали лицо от носа к губам, светлые глаза воспалённо смотрели из-за толстых линз очков, будто из аквариума, грузное, с изрядным брюшком тело дополняло впечатление давно минувшей молодости.

Ко всему Бельский обладал странной манерой говорить: будто что-то прожевав, он быстро отстреливал слова, так что без определённого навыка уловить смысл произнесённого было очень непросто.

Впрочем, всё это переставало хоть сколько-нибудь занимать внимание, стоило лишь погрузиться в мысль учёного и отправиться, ведомым ею, на поиск решения, казалось бы, неразрешимых задач.

То, что Неретину выпало работать с такой выдающейся личностью, как Бельский, можно было считать невероятной удачей!

Феоктист Владимирович, кстати, по достоинству оценил дарование своего самого молодого сотрудника и ставил перед ним задачи без какой-либо скидки на его малоопытность.

Ладеев также плодотворно работал в группе. На его счету числилось несколько блистательно разрешённых проблем, и Бельский уже склонялся к тому, чтобы тот был официально назначен его заместителем.

Однако дело застопорилось из-за вмешательства Ариадны Львовны Бельской.

Да, жена Феоктиста Владимировича тоже входила в его группу, и ей представлялось вполне естественным быть заместителем у собственного мужа.

Она, конечно, была доктором наук (и, в отличие от супруга, с высшим образованием), но каким-то не очень сведущим в этих самых науках.

Явление довольно банальное, если учесть тот факт, что её восхождение по научной лестнице началось вскоре после заключения брака с гражданином Бельским.

Нельзя сказать, что она была его злым гением, так – мелким бесом…

Впрочем, и это не вполне справедливо. Отдавая себе отчёт, что её муж – выдающийся учёный, она поставила во главу угла своего существования его благополучие. Его здоровье, комфортный быт составляли её главную ежедневную заботу! Правда, для достижения своих благородных целей (как, впрочем, и в случае, если на неё нападал какой-нибудь каприз) она спокойно могла, как нынче говорят, вынести мозг своему гениальному мужу.

Нет, правильнее сказать, она была для Бельского ангелом-хранителем с примесью мелкого беса. Да и тот (бес) больше предназначался окружающим.

При небольшом росте была она энергична, стремительна и лицом напоминала мордочку какого-то зверька с блестящими чёрными глазами. Симпатичного, в принципе, но явно хищного. А ещё этот каштановый парик, имевший обыкновение сползать набок. Ариадна Львовна водружала его на место рубленным жестом, каким обычно мужчины поправляют съехавшую шапку-ушанку.

Ладеева она невзлюбила ещё до того, как встал вопрос о его кандидатуре в качестве зама. В сущности, она и так никого не жаловала своей расположенностью. Считалось удачей, если она относилась к сотруднику нейтрально, как, например, к Неретину. Но Ладеев был ей явно не по душе. Видимо, с самого начала она почувствовала в нём соперника. Хотя главную роль, несомненно, сыграл один случай.

Вскоре после создания группы Бельского его назначили на должность, которая называлась «главный конструктор – заместитель директора института». А ко всему ещё присвоили воинское звание полковник.

Бытовала в советские годы такая странность: присваивать главным конструкторам, руководителям оборонных заводов или НИИ звания генералов и полковников. И ладно бы, если им в своё время довелось послужить в армии, но иногда дело доходило до курьёза, как в данном случае, поскольку Бельский ни дня не служил по причине плохого зрения.

– Ариадна теперь полковница! – весело сказал кто-то из группы, когда все сидели перед началом совещания в приёмной у новоиспечённого большого начальника.

– Скорее полковничиха, – поправил Ладеев, и все засмеялись.

В ту же секунду в приёмную вошла Бельская. Смех моментально пресёкся, как жизнь под топором палача, и все потупились, хотя уверенности в том, что Ариадна что-то слышала, ещё не было. Однако её холодный взгляд и отсутствие обычного «зд-расте всем» не оставили никакой надежды.

Все же понимали, что «полковничиха» созвучно «паучихе», а узнать голос Ладеева для Бельской не составляло труда.

За Ариадной сурово закрылась дверь кабинета мужа.

Под скорбно-сочувственными взглядами коллег Ладеев поёжился.

Итак, исключительно сопротивление неугомонной Ариадны Львовны отодвигало назначение Ладеева заместителем главного конструктора. Уж какую из «египетских казней» применяла она на дому, неизвестно, но это факт: Бельский продолжал тянуть с объявлением решения.

Однажды вечером возле подъезда своего дома Феоктист Владимирович оступился и получил травму в виде трещины лодыжки.

Гипс, постельный режим…

Тут-то и дожала Ариадна своего супруга. Передал-таки Бельский ей бразды правления, правда, с приставкой врио.

И дух свободного творчества, царивший в группе, исчез без следа.

Отныне каждый сотрудник должен был на утреннем совещании представлять Ариадне на утверждение план рабочего дня, составленный накануне вечером. В конце же рабочего дня, уже на вечернем совещании, необходимо было предъявлять его с отметками о выполнении всех пунктов. Если же какой-либо пункт оказывался невыполненным, следовало подать докладную записку с указанием причин, по которым это произошло.

Ребята очень быстро раскусили начальницу: в научных вопросах она разбиралась весьма поверхностно, в практических же была полным нулём.

Неудивительно, что в планах писалась ересь, какая только могла прийти на ум. Правда, после одного случая с Неретиным коллеги стали осмотрительнее в вопросах практического планирования.

Дело в том, что Ариадне захотелось проверить выполнение одного из пунктов Неретинского плана, который звучал так: изобрести пополайзер.

– Ну и где он? Покажите! – потребовала начальница на вечернем совещании.

Пришлось бежать в цех опытного производства, хватать штуковину позагогулистее и демонстрировать её Ариадне под стоически удерживаемый внутри себя смех коллег.

Полковник, прикомандированный к группе в качестве представителя Министерства обороны, изумлялся:

– Ваша начальница – она откуда? Планы, совещания, докладные – всё в лучших армейских традициях! Она вас, ребята, доконает!

В сущности, всё это было не так страшно по сравнению с тем, что между коллегами прекратилась живая дискуссия, ибо каждому полагалось находиться на своём рабочем месте, отлучаться курить в строго отведенное время («а то уйдут в курилку и торчат там часами!»), ну а если была необходимость обсудить какой-либо вопрос, следовало предусмотреть соответствующий пункт в утверждённом рабочем плане.

А ведь в группе Бельского найти верное решение без спора подчас было невозможно! При этом стремление к общей цели лишало оппонентов личных амбиций, они не словоблудили, не ловчили, не впадали в гневный пафос, то есть не делали того, к чему прибегают люди в обычном споре, и в котором рождается не истина, а обида, раздражение и сама ненависть.

Подмечено: умные люди почти никогда не спорят. Они умолкают, видя непоколебимость противоположной стороны. Но они не отступают, а проявляют благоразумие, ибо каждый из спорящих с глазу на глаз, как правило, остаётся при своём мнении, что лишает всякого смысла действо под названием «спор». Смысл имеет только публичная дискуссия как средство воздействия на колеблющихся. Тогда в ход идут и словоблудие, и пафос, и ложь… В общем, публичный спор – это целое искусство! Но и к поиску истины он имеет весьма отдалённое отношение.

А Ариадна… Что о ней скажешь?

– Я тут в словаре справился насчёт имени Ариадна, – делился один из курильщиков во время десятиминутного перерыва. – Оказывается, у древних греков оно означало «приятная».

– Да, не оправдала девочка родительских надежд… Ладеев! Андрей! Нужно Феоктисту Владимировичу звонить!

– И что я ему скажу? Заберите вашу жену? Нет, братцы, надо терпеть, пока он не поправится.

Через три недели Бельский появился в институте.

За время его отсутствия группа добилась весьма скромных успехов. Именно так выразился директор института во время утренней беседы с Бельским. Он сознательно прибег к подобной фигуре речи, чтобы не доставлять своему заму откровенно отрицательных эмоций.

Но мог ли Феоктист Владимирович их избежать, оказавшись на рабочем месте и ознакомившись с положением дел?!

Во второй половине дня Ариадна была вызвана в кабинет главного конструктора – заместителя директора института, то есть своего мужа.

Пробыла она там недолго, вышла пунцовая.

Появившись на пороге помещения, где располагалась группа, поправила съехавший парик и направилась к столу, за которым сидел Ладеев.

– Увольняюсь я, Андрей Сергеевич! Вы рады?

– Да, – не смутившись, отвечал Ладеев. – Зачем вы парик носите? У вас же красивые волосы.

Эти слова обратили её на несколько секунд в столб, а потом она ринулась к своему столу и стала запихивать в портфель блокнот, какие-то тетради, ручку с золотым пером (в ту пору ещё не перебрался к нам из Америки обычай всех увольняемых складывать личные вещи в картонную коробку, как ещё не переняли мы тогда и другой чужой обычай: вместо простых слов «поздравляю с днём рождения!» надевать наголову дурацкий колпак и петь якобы по-английски «Хэппи бёздэй ту ю»).

Несомненно, Бельский, для которого дело оказалось важнее личного, был достоин самого глубокого уважения!

Оставалось только догадываться, чем оборачивались для него короткие часы домашнего досуга (по сути, он приезжал в свою квартиру только для того, чтобы переночевать). Но и за это время Ариадна успевала многое, о чём свидетельствовал довольно помятый вид учёного, который можно было наблюдать каждое утро на протяжении продолжительного времени.

Неизвестно, что предпринял в конце концов Бельский, до какой струны в душе Ариадны дотянулся, какой довод для её ожесточившегося ума изобрёл, а может, ему просто помогло время, но злосчастье отступило, и жизнь потекла в своём обычном русле.

А Ариадна Львовна, недолго побыв на положении домохозяйки, стала преподавать в вузе.

Бедные студенты…

О молодости и стране, которой нет

Да, да, Елена Тихоновна отлично помнила те годы.

Коллеги Леонида время от времени собирались, чтобы отметить праздники или какое-нибудь событие. Собирались иногда с жёнами, иногда и в их двухкомнатной квартире, которая перешла ей по наследству от бабушки (в СССР весь жилфонд был казённым, за исключением кооперативной собственности, и, чтобы квартира не уплыла обратно государству, дедушки и бабушки прописывали к себе внуков). Поэтому она была знакома со многими из них, в том числе с Бельским. А с Ариадной – нет, только видела её однажды на торжественном мероприятии.

«Молодец Арсений! – подумала она, прослушав главу о группе Бельского. – Откопал где-то подробности, о которых я и понятия не имела. Возможно, он их просто придумал, но получилось очень правдоподобно».

Всё-таки замечательное было время!

Елена Тихоновна, оглядываясь на 1960—1970-е годы, всегда задавалась вопросом, почему от них такой добрый свет в душе. Определённо, не только оттого, что приходились они на радостную пору её детства и молодости.

После полёта Гагарина все жили в безотчётном ожидании новых чудесных свершений! Будучи ребёнком, она тонко и безошибочно чувствовала этот общий эмоциональный подъём, как если бы все ждали праздника. Он время от времени и случался: очередной полёт в космос, достижения наших фигуристов на международных чемпионатах, победы советских хоккеистов, выход на экраны замечательных картин, будь то «Бриллиантовая рука» или «Бременские музыканты». А массовые переезды в отдельные квартиры! А освоение заветных соток, респектабельно именовавшихся дачей!

Да, бывало не слишком комфортно, подчас неказисто, но жизнь вершилась интересно и радостно, а сопутствующие неурядицы никак не вписывались в понятие беды.

Будущее время заставило горько пожалеть об ушедшей атмосфере, казавшейся незыблемой в своём каком-то праведном покое, ибо был он обретён в преодолении великих невзгод, – об атмосфере, естественно запечатлённой в любом отечественном фильме той поры и, по счастью, доступной для прикосновения каждому.

Впрочем, среди людей её поколения есть и хулители этого времени. К ним она относится как к людям особого склада, для которых плоха жизнь в любую эпоху. Воистину прав Эммануил Кант, сказавший: «Один, глядя в лужу, видит в ней грязь, а другой – отражающиеся в ней звёзды».

Елена Тихоновна прикрыла глаза, вспоминая, как шла она с родителями по Чистопрудному бульвару в «Колизей» на фильм «Доживём до понедельника».

Был осенний мокрый вечер, дождик, тёплый и тихий, то начинался, то переставал, фонари сквозь листву казались жёлтыми кляксами. В фойе под аккомпанемент рояля пела немолодая певица в концертном платье. Папа купил всем мороженое, которое лежало в вафельных стаканчиках и было увенчано кремовой розой. Роза эта съедалась с особенным удовольствием! Потом – полтора часа чёрно-белой киноистории о сверстниках, простой, искренней и умной; потом неспешное возвращение домой, где их ждала трёхцветная кошка Лиза, и можно было ещё долго не ложиться спать, смотреть по телевизору «Голубой огонёк» и читать хоть за полночь, потому что завтра будет воскресенье.

Нынешние эксперты тридцати-сорока лет от роду авторитетно рассуждают, как тяжело жилось в СССР: сплошной дефицит, пустые прилавки, преследования диссидентов… И никто из них не скажет, что и первое, и второе появилось в перестройку, а диссиденты, кроме Сахарова и Солженицына, были попросту неизвестны народу. То ли эксперты молчат по незнанию, то ли из желания всех убедить, сколь хороша теперешняя жизнь! Как бы то ни было, итог один: они безбожно врут! И, похоже, врут по заказу.

Но Арсений, слава богу, не из их числа…

– Хотел уточнить, – прервал Сомов мысли Елены Тихоновны. – Вы не помните, в каком году был торжественный вечер, о котором вы мне рассказывали?

– Не помню, Арсений. В начале семидесятых. Точнее сказать не могу.

Елена Тихоновна лукавила.

Майский вечер

(глава из повести Сомова)

Вот уже несколько лет, как День Победы был нерабочим днём[2]. Накануне, то есть 8 мая, по традиции проводились торжественные собрания коллективов, посвящённые этой дате, с последующим концертом художественной самодеятельности. В иных организациях, как говорится, в фойе работал буфет, но это по усмотрению местного начальства.

Разумеется, по случаю других праздников также проводились торжества и по тому же сценарию, а саму традицию можно смело назвать предтечей современных корпоративов.

Однако День Победы – особый праздник! В его честь (а ещё в честь Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота) бывшие воины без стеснения надевали свои награды!

Стоит напомнить, что фронтовики в ту пору были ещё нестарыми людьми, поскольку после Победы минуло не более 30 лет (например, тем, кого призвали в армию в 1945 году по достижении 18 лет, не было ещё и пятидесяти), и составляли они внушительную часть населения, потому что в Отечественную войну воевала вся страна.

Живёт у тебя в доме сосед: тихий, немногословный – только здоровается, ходит на работу и с работы да прогуливает свою собачку. И вдруг встречаешься с ним 9 мая, а у него на пиджаке орден Славы!

Множество подобных открытий делалось на День Победы!

Вот и тогда, пока все рассаживались перед началом мероприятия, то и дело пробегал восхищённый шепоток, когда в дверях актового зала появлялся очередной кавалер боевых наград, будь то с орденом Красной Звезды дядя Гена, слесарь-умелец и не дурак выпить, или с медалью «За отвагу» Василий Геннадиевич Головлёв, прекрасный чертёжник и немного чудак, известный своим пристрастием к старомодным нарукавникам.

Президиум, занявший место за столом на сцене, также восхищал: директор института был в генеральском мундире со звездой Героя Социалистического Труда и многими другими наградами. Бельский выглядел скромнее (щеголять в форме полковника он, разумеется, не стал), но весьма достойно со своими орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почёта». Секретарь парткома, которому было поручено выступить с докладом, ограничился орденскими планками на пиджаке.

Речь его была коротка и сводилась к напоминанию собравшимся об основных этапах Великой Отечественной войны, о вкладе в достижение Победы «наших фронтовиков» (назывались их имена), о величии отмечаемой даты, которую славный коллектив встречает новыми трудовыми свершениями.

Будь это предприятие народного хозяйства, последовало бы перечисление конкретных успехов, однако в данном случае какая-либо конкретика исключалась из соображений секретности, поскольку кроме работников в зале присутствовали и члены их семей, никоим образом к государственной тайне не допущенные.

Далее следовало оглашение приказа о премировании сотрудников, «с оружием в руках отстоявших свободу и независимость нашей Родины» (в ту пору ветеранов трудового фронта ещё не чествовали).

После торжественной части должен был начаться концерт художественной самодеятельности, и президиум переместился в первый ряд партера, где уже сидела Ариадна Львовна – на правах жены Бельского и своего человека в институте.

Небольшая, очень подвижная, с холодноватым, маленьким лицом, она совершенно не изменилась, только что была без парика, с модно постриженными волосами (неужели прониклась словами Ладеева?).

Художественная самодеятельность традиционно опиралась на молодёжь, в рядах которой были выявлены: чтец, скрипач, баритон плюс пианистка, аккордеонист и три молоденькие девушки из административно-хозяйственного отдела с частушками под аккомпанемент последнего.

Особенно хороша была одна из них, светящаяся, как искорка, стройная, лёгкая. По окончании куплета она звонко подвывала и вместе с подружками игриво покачивала плечиками.

Благодаря этому номеру многие мужчины отказались от похода в фойе с буфетом. К тому же ведущий обещал в скором времени некий сюрприз.

Однако время шло, а сюрприза всё не было. Пришлось чтецу прочитать сверх программы стихотворение Симонова, баритону исполнить романс «Утро туманное», девушке-искорке спеть песенку про чёрного кота. Наступила пауза, организаторы явно тянули время и, видимо, теперь уговаривали скрипача.

И вдруг на сцену вышел невысокий коренастый мужчина с гитарой. Зал замер, узнав в нём… Высоцкого!

Что и говорить: популярность этого человека была колоссальна! Вот уж кого действительно любил народ! За правду, за искренность, за то, что свой! Его хриплый, мужественный голос обладал множеством оттенков и был то проникновенно-тёплым, то гневно-возвышенным, то притворно-дурашливым, то леденисто-злым. В нём было два актёра – помимо лицедея ещё и актёр-голос, который умел завоевать всякую душу.

«Я «Як»-истребитель…», – пел он, и женская душа таяла, а мужская наполнялась отвагой и благородством. И первый актёр становился неважен, тем более что иногда у него западало на взмахе веко и кривился рот.

А ко всему в самом начале Высоцкий предложил передавать ему записки с вопросами, и в перерывах между песнями завязывалось удивительное общение, лёгкое и простое, каким оно бывает с близким человеком.

Это был незабываемый вечер, событие, которого не ждёшь, к которому не готовишься, которое, как и все чудесные явления, случается внезапно. Впрочем, большинство неприятностей также происходит неожиданно.

Месяц май встречал за порогом без излишних нежностей. В воздухе стояла свежесть – то ли как отзвук недавних апрельских морозцев, то ли как предвестник будущих летних дождей. Заставляя поёжиться, эта прохлада, тем не менее, добавляла в настроение бодрости, и не хотелось разъезжаться по домам.

Неретин прошептал что-то на ухо Лене, она кивнула.

– Давайте закупимся в «Елисеевском» – и к нам! – предложил Леонид.

– Отлично!

– Мы за! – послышались восклицания.

Елена, вдруг спохватившись, шепнула мужу:

– Как же мы все у нас поместимся?

Народу набиралось действительно в избытке, потому что многие из группы Бельского были со своими вторыми половинами (сам же Бельский отбыл с Ариадной на персональной «Волге» сразу по окончании вечера).

– Не переживай! Как-нибудь! По-студенчески!

Они и вправду были все молодые люди – в недавнем прошлом студенты, воспринимавшие комфорт как приятный, но не обязательный атрибут жизни.

Выходя из гастронома, Леонид и Лена, не сговариваясь, улыбчиво взглянули друг на друга: им обоим вспомнился их поход на первом курсе в кафе «Север», которое находилось как раз напротив «Елисеевского».

Потом они шли вниз по улице Горького к метро через океан света, беспокойный, полный движения. Огни иллюминации то гасли, то вспыхивали, бежали, зажигались звёздами, рассыпались салютами.

Этот океан, казалось, дотягивался до самого неба, но был бессилен поглотить его. Небо оставалось лишь подсвеченным, не отдавая своих тёмных глубин.

Как же замечательно заканчивался этот день! Всем было по-студенчески весело и беззаботно. Никак не могли разойтись, тянули до последнего, благо метро в предпраздничные дни закрывалось на час позже.

Когда гости ушли, Леонид и Лена долго стояли на балконе, слушая звучание города, похожее на монотонный шум далёкого самолёта, любуясь заревом праздничной иллюминации над Москвой, и так покойно было на сердце…

А рядом прислонялось к перилам тихое, незаметное Счастье.

Шальная любовь

Елена Тихоновна лукавила, говоря Сомову, что не помнит года, на который пришлось описанное им 8 мая.

Всё она отлично помнила!

В тот день у неё начался морок, ставший истинным сумасшествием и её сладким стыдом.

Она не знала и сама, зачем рассказала о торжественном вечере Арсению. То есть в принципе, знала: чтобы передать дух времени и т. д., но память, как её ни удерживай, вовсе не замолкает с последним сказанным тобою словом.

Елена Тихоновна вдруг испугалась прошлого и впала в наивный самообман, будто если событие точно не датировано, то его как бы и не существовало.

Уж какие там флюиды и что заносят они в женскую головку, ведомо одному Богу!

Тогда, на концерте, словно кто-то подтолкнул её – она обернулась и встретилась взглядом с сидевшим левее осанистым молодым человеком. Это был тип русака: широкоплечий, крупнолицый, светловолосый, сероглазый. Похоже, он давно смотрел на неё, отчего она и обернулась, а он, застигнутый врасплох, не стушевался, не отвёл глаз, а как-то очень по-доброму улыбнулся.

И в ту же секунду мир для неё перевернулся.

Строго говоря, этот штамп не отражает действительности, ибо у человека в состоянии ошеломлённости верх и низ местами не меняются. Это больше похоже на то, как увидеть привычную картину переписанной в ином освещении. Говорят же, «увидеть мир в другом свете»! И штука вся в том, что не в природе, но в твоей голове этот свет то ли прищурился, то ли качнулся косым лучом! И ничего, как ни старайся, не станет прежним!

Леонид сидел справа – с улыбкой слушал девушек, поющих частушки, ещё правее, через Гену Агеева и его жену Аню, сидел Ладеев… Это был старый мир, но и всё уже было в нём не так!

Лена всерьёз испугалась…

А всё-таки взгляд сам собою тянулся к левому плечу, и от искушения оглянуться замирало сердце!

И только с появлением на сцене Высоцкого спало её внутренне напряжение. Лена позволила себе оглянуться. Дважды. И поняла, что непременно погибнет, если он найдёт способ познакомиться!

А ничего и искать не пришлось! Когда по окончании вечера все вышли на улицу, мужчина оказался в компании коллег Леонида.

– Познакомьтесь, – сказал Леонид, обрекая на погибель собственную жену.

Как же переменчиво состояние души! Ещё недавно съёживалась она от страха, а теперь – только держи за крылья, чтоб не улетела!

Пока они ехали в «Елисеевский», потом к ним домой, пока общались весёлой компанией – ощущение счастья не покидало Лену. Счастья забытого, особого рода, которое явилось когда-то вместе со школьной любовью. Оно как первые серёжки: бижутерия, а нет милее сердцу!

Оказывается, дважды войти в одно и то же счастье – возможно! И это – тоже счастье!

Незадолго до того, как все разъехались, они стояли вдвоём на балконе. Они не обнимались, не целовались украдкой – только его рука накрывала её ладонь, под которой лежала записка с его телефоном.

– Позвони, когда захочешь, – сказал он, – я живу один…

– Мы сумасшедшие, правда?

– Правда…

Когда гости разъехались, Лена снова вышла на балкон. Через дверь она смотрела на заснувшего в кресле Леонида. За спиной – ночь, перед ней – комната, освещённая люстрой, а она – на границе двух миров: огромного, гулкого и крохотного, тихого.

Стало зябко, чёрный мир обнимал её за плечи, но она не уходила.

– Я тебя не люблю, – холодно улыбнулась она спящему Ete-ретину. – И никогда не любила…

Бережно хранимая записка с телефоном была извлечена в первый же день после праздников.

Встречались они в его холостяцкой квартирке. Лена изменяла Неретину безжалостно, с полным осознанием собственной греховности, но и словно бы упиваясь этим.

Какая фурия вселилась в неё?

– Почему ты не уйдёшь от него?! Ты его жалеешь?

– Я?!

Глаза её льдисто сверкали, а лицо преображалось какой-то злою красотой.

– Нет, не жалею!

– Тогда почему?

– Сама не знаю! Мне кажется, моё второе «я» мстит ему за что-то. Мне стыдно, но и радостно! От себя самой страшно! Но пока эта сущность не насытится местью – не брошу его!

Интуиция настойчиво наводила Лену на какую-то ужасную правду о Леониде. Она обозначалась некими намёками, но её невозможно было распознать, потому что лежала она во тьме, как чёрный валун на дне глубокого оврага!

Возлюбленный согласно кивал, не желая трогать, а тем более изгонять её бесов. Он вообще ни к чему её не принуждал, не заставлял стать другой – и это был первейший признак, что тебя по-настоящему любят!

И для Лены он был самым лучшим! Если бы утверждение «любят не за что-то, а просто так» было неверно, тогда бы она с радостью насчитала кучу достоинств, за которые его стоило бы любить. Хотя не исключено, что Лена их просто бы ему приписала!

Это пиршество страсти, безумия и любви длилось десять месяцев и оборвалось нежданно-негаданно.

Нет, судьба вовсе не любит человека! Хорошо, если она сопровождает его от рождения до смерти, ни во что не вмешиваясь! Тогда человек проходит свой путь без особых потрясений, творя собственными руками и успех, и неурядицы, которые ничто в сравнении с трагедиями, сочиняемыми судьбой! Другое дело, если она вдруг начинает проявлять расположенность к подопечному, одаривая его роскошью удач и счастья! Как существо вздорное и злое, судьба всегда готова сменить милость на гнев и обрушить на человека любую беду!

Особенно нравится ей это делать внезапно, да ещё каким-нибудь солнечным весенним днём!

Точнее, это было утро.

Неретин собирался на работу (Лена выходила из дома чуть позже его).

Заканчивая чистить обувь, Леонид, вдруг помрачнев, назвал имя её любимого.

Лена не поверила своим ушам:

– Что?

– Ты помнишь его? Ну, вы с ним в прошлом году на 9 мая познакомились!

– Помню, – с упавшим сердцем пролепетала она.

– Он вчера умер: несчастный случай… Такое вот у нас в институте горе!

И снова мир показался ей другим. Но его она узнала: таким он был до её счастья! Серый, унылый, хотя за окном стоял ослепительный март и было золотисто, сине и бело…

Когда за Неретиным закрылась дверь, она опустилась на стул, сложила руки на коленях, поправила откинувшуюся полу халатика, сказала:

– Вот и всё…

И не поверила себе самой.

Мыслью она потянулась к любимому, вспомнила, что должна ему сегодня позвонить, бросилась к телефону…

В трубке звучали длинные гудки. Она смахнула что-то щекотное со скулы и поняла, что давно плачет.

Но плакать не хотелось. И не хотелось дышать, жить…

Но она зачем-то жила.

Это было тем более ужасно, что приходилось как ни в чём не бывало ходить на работу, а главное, общаться с мужем!

Видел ли он, что с ней что-то происходит? Те дни и недели почти не запечатлелись в её памяти. Она помнит только, как Неретин однажды властно овладел ею.

Потом это стало происходить регулярно. А ей было всё равно.

Сколько уж написано, что время лечит! И столько же о том, что это не так! Неоспоримо лишь то, что время меняет взгляд на прошлое! Вплоть до готовности человека от этого прошлого отказаться!

Рождение сына стало спасением для Лены! Теперь ей, добропорядочной матери и жене, было стыдно вспоминать о своей шальной любви. Да, это было счастье, но замешанное на грехе, а потому стыдное, о котором следует забыть!

В этом убеждении отныне жила она с гордо поднятой головой!

Пора взлёта и метаморфоз

(глава из повести Сомова)

Этот день страна должна была встречать ликованием, которое непременно последовало бы после утреннего сообщения ТАСС по радио!

Увы, никто в фанфары не протрубил и голосом спутника не послал позывного «Широка страна моя родная», но, как обычно, знакомый баритон всесоюзного физорга возвестил: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Приглашаем вас на утреннюю гимнастику!».

Так граждане и не узнали, что на Курский вокзал прибывает с испытаний группа Бельского! Напряжённая работа была блестяще завершена, и, говоря казённым языком, обороноспособность страны поднялась на недосягаемый для вероятного противника уровень! К этому главному добавлялось и не менее важное: совершенно новые возможности для освоения космоса!

Настало время почестей, наград…

– И обид, – добавил Ладеев.

Они ехали с Леонидом в одном купе, вчерашний чай плескался недопитый в стаканах, пустая бутылка коньяка позвякивала о стекло в мельхиоровом подстаканнике, другая бутылка, початая, распускала падавшее в неё солнце янтарными бликами по стене.

– И обид, – нетрезво повторил Неретин.

– Ну, тебе-то лично обижаться, полагаю, не придётся. Орден, госпремия… И насчёт докторской я бы на твоём месте крепко подумал! Да и пора бы вам с Леной и Глебом перебраться в квартиру побольше!

– Мы, Андрей, такое дело завершили! А посмотри – мир не изменился ни на йоту!

– Ты хотел, чтобы небо на землю рухнуло?

– Нет, зачем же… Но если б солнце по-другому стало светить, я принял бы это как должное…

– Эйфория… Не спорю, приятное состояние! Но короткое. Сойдёт к вечеру! А завтра опять придётся жить буднями… Ты уже решил, что будешь делать дальше?

Группу Бельского расформировывали, большую её часть уводил с собой Ладеев, которому предложили возглавить научное направление в академическом институте. Неретину определённо нашлось бы там достойное место, например, заведующего лабораторией, но он всё сомневался, всё не говорил да.

Его не оставляло ощущение, будто по отношению к Бельскому свершается несправедливость!

Феоктист Владимирович более двух месяцев находился в больнице (никто ничего официально не объявлял, но ходили слухи, что у него онкология), и решение о роспуске его группы выглядело как-то подло. Создавалось впечатление, будто у него завёлся влиятельный недоброжелатель, решивший воспользоваться ситуацией.

«Перестань придумывать! – говорил Леониду Ладеев, принявший руководство проектом. – Подумай сам: мы свою задачу выполнили, исследовательские работы завершены, если испытания пройдут успешно, – какая надобность будет в нашей группе?»

Да, теперь пора: испытания прошли отлично, нужно делать выбор!

– Нет, Андрей, я останусь… Дождусь Бельского, а там поглядим…

– Дождёшься Бельского? – во взгляде Ладеева отразилась немая жестокая правда. – Смотри, парень, решать тебе!

Феоктист Владимирович Бельский ещё застал указ о присвоении ему звания Героя Социалистического Труда, но к тому времени, когда в Кремле состоялось вручение наград, он уже покинул этот мир.

Незадолго до своего ухода он сказал Ариадне, держа в руке её ладонь.

– Ты была самым главным человеком в моей жизни!

– Но я не сумела тебя уберечь… – ответила ему жена и, теряя голову от горя, попросила: возьми меня с собой…

– Куда? – он слабо улыбнулся. – Туда, где ничего нет? Атеистам грустно умирать…

Его звезду Героя и орден Ленина вручили Ариадне.

Она осунулась, стала сухой, лёгкой, а глаза сделались тихими и тёмными, как бездны. Какой-то печальный покой овладел Ариадной, и жесты её, раньше порывистые, были теперь медлительны, округлы…

От прежнего человека остались лишь оболочка и имя.

«Бедная Ариадна!» – думал каждый, невольно (и по обыкновению) примеряя чужое несчастье на себя и с собой же пытаясь договориться: нет, сегодня я об этом думать не буду, сегодня праздник!

Вторым в коллективе Героем Соцтруда стал Ладеев. Остальные члены группы, все без исключения, были награждены орденами и медалями. Конечно же не обошлось без обид, о которых говорил Ладеев и предсказать которые было нетрудно, ибо среди награждённых всегда находятся те, кто считает недооценёнными свои заслуги.

Неретин получил орден Трудового Красного Знамени и был вполне доволен.

А вскоре ему выделили новую жилплощадь, и они с Леной и сыном переехали в просторную трёхкомнатную квартиру на Ленинском проспекте!

Как и намечалось, Неретин остался на прежнем месте, а Ладеев обосновался в одном из институтов Академии наук СССР.

Оставаясь в своём НИИ, Леонид, конечно, понимал, что, с одной стороны, он слишком молод для какой-либо солидной должности, но, с другой – за его спиной работа в легендарной (уже ставшей таковой) группе Бельского, признание заслуг…

И всё-таки он не ожидал, что его назначат так высоко – заведующим отделом!

Леонид даже растерялся, поскольку эта должность обязывала быть не столько учёным, сколько руководителем.

Он вспомнил, как возглавлял бригаду грузчиков на картошке (единственный случай, когда ему довелось быть начальником), и вдруг взбодрился! Не боги горшки обжигают!

Это стало началом пути, по которому шли все выдающиеся учёные-практики, поскольку добиться прорыва в какой-либо области без умелой организации научно-производственного процесса невозможно.

Первым делом Леонид принялся подтягивать к себе людей незаурядных, с которыми был дружен, знаком или когда-то пересекался.

Вскоре в отделе появился и его старый друг Гена Завьялов – человек, несомненно, талантливый, но зачахший в своём институте приборостроения на должности старшего инженера.

Так мало-помалу образовался костяк отдела. Теперь можно было смело идти на приступ давно маячивших на горизонте научных «крепостей».

Сомов прервался.

– Елена Тихоновна, у меня тут ещё несколько страниц в том же духе. И написанное мне, честно говоря, не нравится. Во-первых, я не очень представляю, чем они там занимались, а вы мне не даёте никакой конкретики. Во-вторых, сам я ничего домыслить не могу, потому что не знаком со спецификой работы в научно-исследовательском институте. И в третьих, это же было время удач, позитива, так ведь? А писать о хорошем чрезвычайно сложно! В общем, получилось несколько страниц воды…

Елена Тихоновна рассмеялась:

– Понимаю вас, Арсений! Литературе нужны драмы и трагедии, а много ли можно написать о счастье? Ну или просто о благополучии? Встал человек утром, улыбнулся солнцу, пошёл на любимую работу, вернулся вечером к обожаемой жене… Тоска!

– Ну есть, конечно, способы… Солнечное утро, например описать; героя по пути на работу окунуть в воспоминания о детстве, а вечер сдобрить эротикой, мол, неспроста жена им так обожаема… Рассказ – не больше… На повесть не рассусолишь. В общем, у меня там, если всю воду вылить, останется, что Леонид Васильевич успешно руководил отделом, потом стал заместителем директора института, директором, доктором наук… Я его до перестройки довёл.

– Всё правильно. И да, мы жили спокойной, размеренной жизнью, растили сына, были здоровы, полны сил. Ничего особенного: в каждой семье, наверно, бывает такой период процветания.

– Мне читать?

– Не стоит. Надеюсь, вы льёте воду тем же отменным слогом, что и всегда.

– Боюсь, вы преувеличиваете мои способности…

Сомов выдержал конфузливую паузу, потом сказал:

– Я тут в архиве Леонида Васильевича копался и вот что нашёл.

Он достал фотографию полковника Вересова.

– Это кто?

Арсений Ильич испугался, потому что в следующее мгновение Елена Тихоновна превратилась в изваяние. Из её потемневших глаз ушла жизнь, и помертвело, заострившись, лицо.

– Елена Тихоновна… – осторожно позвал Сомов. – С вами всё в порядке?

Не сразу, но она очнулась, глубоко вдохнула, глаз её посеребрился одиноко прилетевшей искрой.

– Это Лёня, – прошептала она.

– Простите, я не очень понимаю… Кто?

Елена Тихоновна окончательно пришла в себя.

– Это коллега моего мужа, он был прикомандирован к группе Бельского от министерства обороны, полковник Леонид Вересов. Погиб, попал под машину.

– Под машину? А вот тут сказано…

Сомов протянул Елене Тихоновне листок с рапортом.

Она торопливо надела очки, и взгляд её стремительно побежал по строчкам.

Потом она заплакала. От обильных слёз даже стёкла очков сделались мокрыми.

– Да что с вами?! Успокойтесь! Ну же… – упрашивал Сомов, осмелившись мягко теребить её за плечо.

Он совершенно не был готов к метаморфозам.

До сих пор он общался с почтенной матерью семейства, а теперь вместо матроны перед ним сидела объятая горем девочка.

– Сейчас, сейчас, я успокоюсь, сейчас, – обещала она, останавливаясь, всхлипывая и снова заливаясь слезами.

Наконец она вымолвила:

– Про машину мне Леонид сказал… А его убили… Эта была моя любовь, мой любимый мужчина… Муж и любовник – тёзки… Занятно, да?

Сомов оказался окончательно сбит с толку:

– Но вы же говорили…

– Я неправду говорила! Помогала вам создавать миф!

– Как же так?..

Елена Тихоновна неспешно протирала шёлковой салфеткой очки и с вызовом смотрела на Сомова.

Снова метаморфоза! Невозможно представить, что в этой немолодой женщине с гордой осанкой и долгой, как таяние айсберга, красотой он только что видел несчастную девочку!

– Леонид мне лгал… И лгал намеренно! – голос её был жёстким и спокойным, каким обычно вещают о возмездии. – Вам, Арсений, нужно будет разобраться в этом, – она протянула ему листок с рапортом. – Все ваши усилия и расходы я оплачу. И главное: расследование должно быть строго конфиденциальным!

Глаза её взглянули вдруг с болью:

– Больше мне некого просить…

Без мифа

Читатель и так давно понял, что Елена Тихоновна помогала создавать миф о Неретине.

Стремление приукрасить прошлое (а подчас и действительность) свойственно людям (а зачем ещё создаются мифы?!), что, пожалуй, не заслуживает строгого осуждения, но только если правда не превращается в своего антипода, когда бездарь объявляется талантом, подлец – героем, а чёрное дело – благим.

Старания Елены Тихоновны носили безобидный характер, а о фактах, выпадающих из общей канвы, она благоразумно умалчивала. Да и многие ли из них были ей известны?!

Неретин вообще не посвящал её во что-либо серьёзное!

Основная часть его «художеств» пришлась на постперестроечное время.

К моменту распада СССР Неретин пребывал в должности директора НИИ.

За несколько лет до этого он наконец-то защитил докторскую диссертацию.

«Наконец-то» потому, что Неретин перестал быть учёным. В своё время он это ясно осознал, и, заметим, осознал без всякого сожаления. Его больше не притягивала наука, не охватывал азарт в поисках единственно верного решения проблемы, и он хорошо знал, что его не может осчастливить ни одно открытие, потому что он уже не способен что-либо открывать!

Видно, Бог отмерил ему не много таланта, который просто выгорел за какой-то десяток лет.

А может, его задуло страстью к иным ценностям…

Но разве деньги и власть – ценности?

Человечество редко ошибается в своих предпочтениях. Иначе стали бы люди так верно служить им из века в век? Нередко эта верность соперничает с преданностью любимым и чаще всего одерживает верх! Оно и понятно: в отличие от нежного, мятущегося огонька любви эта страсть горит ровно и весело!

А докторская, что ж… Как-то несолидно быть директором такого НИИ и не иметь учёной степени! И, кстати, диссертация не особенно его обременяла благодаря Гене Завьялову, который взял на себя труд её написать.

Генка – друг! Безотказный товарищ! Но и он многое сделал для него! Одно то, что он перетащил его к себе из его захудалого института приборостроения, чего стоит!

Гена хотя и не занимал большой должности, но вес имел солидный, поскольку являлся правой рукой директора, что было хорошо известно всему НИИ!

Сам Неретин чувствовал себя вполне комфортно, зная, куда двигаться дальше, и у него обязательно бы всё получилось (а это ни много ни мало звание академика Академии наук СССР и членство в ЦК КПСС!), если бы не началась перестройка!

Нет ничего хуже, чем неясность целей, размытость ориентиров!

Поди пойми, чего хочет Горбачёв!

Эти его вечные «улучшить-углубить» не давали никакой конкретики, и если поначалу народ действительно был охвачен желанием перестроить жизнь, то кончилось всё разбродом и шатанием. Да и могло ли случиться по-другому?! Сколько раз вбрасывали в массы некую здравую мысль, всенародно её обсуждали, потом власть готовила соответствующее постановление, и вдруг обнаруживалось: по отношению к задуманному решено поступить ровно наоборот.

Последовательным Горбачёв был только, когда «сдавал» позиции СССР на международной арене: сокращал ядерный потенциал на совсем не паритетной основе, давал добро на вывод советских войск из Германии, каялся за пакт Риббентропа-Молотова и многое другое, что было и чего не было, демонстрируя «новое мышление», которое принесло ему лавры Нобелевского лауреата, а Советскому Союзу – унижение поверженной державы.

Нынче существуют разные мнения, по дурости ли Горбачёв довёл страну до ручки, по злому умыслу или по совокупности обстоятельств. Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов и его окружение. Вспомнить хотя бы «язвенников и трезвенников» из Политбюро, устроивших кошмар «антиалкогольной кампании». А умники, которые подсказали ему объявить СССР законодателем мод в автомобилестроении! Тогда в едином порыве ржали и Запад, и Союз!

Потом и вовсе всё стало расползаться по швам!

Неретин понял: нужно срочно отказываться от безоговорочной поддержки КПСС. Благо примеры перед глазами были.

Исполкомовские «заслуженные строители», директора крупных предприятий, не говоря уж о министрах нефте- и прочих добывающих промышленностей, давно наложили лапу на вверенные им объекты и отрасли под видом внедрения новых методов хозяйствования. Пока Горбачёв болтал, эти делали своё дело…

Понимал ли генсек, что происходит? При той каше, что варилась в его голове, вряд ли!

С добродушной усмешкой Горбачёв рассказывал толпе во время одного московского телерепортажа, как хитро разбогател первый советский миллионер, продавший в Союзе партию закупленных на Западе компьютеров.

– Нашему народу смекалки не занимать! – заключил он тоном правителя, решившего похвалить подданных («подданные» на улице довольно захихикали, а сидящим перед телевизорами следовало умилиться).

И как-то было Горбачёву невдомёк, что не пристало генеральному секретарю коммунистической партии восхищаться спекуляцией!

Самым тяжёлым временем стало несколько дней в августе 1991 года…

Неретину требовалось (он это кожей чувствовал!) громко объявить: я свой! Но для кого – для ГКЧП или ельцинистов? Он молчал до появления первых, слабых ещё, признаков поражения ГКЧП. Ну а там уж решительно примкнул к лагерю Ельцина!

На общем собрании сотрудников НИИ он объявил, что сейчас долг каждого честного гражданина оказывать всемерную поддержку тем, кто противостоит силам реакции! И пусть первым шагом станет сбор средств на закупку питания для защитников Белого дома. Люди поддержали его с энтузиазмом. Доставку горячих обедов к стенам Белого дома он возглавил лично! Далее произошло то, на что он, собственно, и рассчитывал: его – фигуру, далеко не безызвестную в московских номенклатурных кругах, – пригласили в стены Верховного Совета, где был он представлен самому Борису Николаевичу и его ближайшему окружению.

Он стал своим! И даже в некотором роде собратом по оружию!

Однако, думая так, он обольщался. Нужно было быть не «собратом по оружию», а соратником главного «защитника свободной России»!

Вот уж те развернулись вскоре! Умные, алчные, они хватали власть, лежавшую ничейной под ногами, и только стоял хлюпающий чавк жрущих добычу волков!

Неретин чувствовал, что он с ними одной крови и ему непременно быть в их стае!

Это окрыляло! А к тому же столько возникало возможностей!

Одна только идея с акционированием чего стоила! И беспроигрышно, и в духе времени!

Неретин акционировал институт, несколько месяцев не платил сотрудникам зарплату, затем скупил у них акции (жить-то бедолагам на что-то было надо!) – и вот: у института единственный хозяин! И это… Гена Завьялов (Неретин предпочёл формально оставаться в стороне).

Сам по себе институт ни для кого, включая государство, интереса не представлял, но его здания, земля…

Пора было освобождаться от всего этого и переходить к новому этапу жизни.

Авантюра

В ожидании Завьялова Неретин встал, прошагал, как обычно, от стола к окну и обратно, остановился напротив портрета Ельцина.

В этот момент постучал Гена.

– Заходи! – крикнул Неретин. – Знаешь, кто-то рассказывал: когда Горбачёв сложил с себя полномочия президента СССР, Ельцин подошёл к карте на стене, раскинул руки над Россией и воскликнул: выше теперь только Бог! А? Каково?!

Завьялов пожал плечами, очевидно, не разделяя восторга.

– Эх, Генка!.. Ладно, дело одно есть, важное! Садись.

Гена сел, поднял усталые глаза.

– Ты не забыл, кто у нас владелец «заводов, газет, пароходов»?

– Каких ещё «пароходов»?

– Ген, это аллегория! Не понимаешь? Ты чего такой смурной?

– А!.. – Завьялов махнул рукой.

– Понимаю. Опять нелады с Зоей? Ну разведись, какие проблемы…

– Легко сказать… А Дашка?

– Да твоя дочь уже взрослая! Ладно, тебе решать… Давай к делу. А оно таково: надо срочно избавиться от активов!

Гена соображающим взглядом замер на лице Неретина.

– Ты хочешь продать институт?

– Хочу. Только не институт, а здания. Института давно нет, все разбежались.

Завьялов кивнул.

– Положим, да, разбежались, но институт не закрыт, и это по-прежнему предприятие оборонного комплекса!

– Оборонного комплекса, – усмехнулся Неретин. – Этот комплекс, по-твоему, ещё существует?! Очнись, Гена! В общем, так: институт скоро будет закрыт, и это не твоя головная боль. Твоя задача выступить в роли добросовестного продавца.

– Покупатели имеются?

– Конечно! Братья Чиквидзе!

– Ну да, кто же ещё! Оказывается, в южных республиках у нас самые богатые люди жили!

– Для тебя так важно, кто купит эти стены? Важно, что ты получишь на свой счёт кругленькую сумму!

– А ты?

– А я всё остальное, – улыбнулся Неретин. – Мы же договаривались, что ты только на бумаге владелец всех акций. Так что всё по справедливости…

Процесс пошёл энергично. Вскоре братья Чиквидзе перевели деньги и сделка считалась практически состоявшейся. Однако при улаживании последних формальностей всплыло некое обстоятельство. Оказалось, что упразднённый НИИ до сих пор числится на балансе министерства, которое, в свою очередь, тоже ликвидировано, но ликвидировано без назначения правопреемника.

Словом, случилась большая, вероломная подлость!

У Гены Завьялова сердце упало в пятки, когда к нему в кабинет ввалились братья Чиквидзе!

Это были характерные представители эпохи малиновых пиджаков и золотых нашейных цепей.

Почему-то Гена, общавшийся до этого исключительно с их юристом, считал, что они близнецы-братья. Но оказалось, ничуть не бывало. При одинаковой коренастости, свирепости физиономий и набыченности взгляда один был повыше, другой – пошире, один поорлистее носом, другой потяжелее челюстью. И тот и другой сжимали под мышкой по барсетке, и в каждой, казалось Гене, лежало по пистолету!

Да только зачем им пистолеты при таком спутнике? Бритый налысо человек-гора решительно подошёл к Гене и, ухватив его за затылок, дважды ударил лицом о стол… У Гены пошла носом кровь.

– Тебе сутки! Не вернёшь деньги – будет счётчик! – гортанно, с кавказским акцентом изрёк тот, что повыше.

И они ушли, оставив запах убойного мужского парфюма.

Завьялов несколько минут провёл в прострации. Его заставила очнуться кровь, которая, помалу стекая с подбородка, давала ощущение капающей прохлады.

Гена бросился звонить Неретину.

– Я в курсе проблемы, – спокойно сказал тот. – Пытаюсь её решить, но нужно время.

– Лёнька, пошёл ты к чёрту! Давай им деньги вернём!

– А где я их, Гена, возьму? – вскричал Неретин. – Они уже пущены в дело!

– И как мне быть?! – опешил Завьялов. – Они же меня убьют!

– Да ладно тебе! Не убьют! – ободряюще произнёс Неретин и положил трубку.

Через час Завьялов снова позвонил ему – он уже сбегал в банк и обнаружил, что деньги, которые Неретин обещал перевести на его счёт, так и не поступили. Трубку никто не снял.

Завьялов понял: Неретин предал его…

Однако скорбеть было некогда.

Гена кинулся к двоюродному брату Николаю, служившему в милиции.

– И рад бы, Гена, помочь, да мы сами, считай, под бандитами ходим!

– Что же это творится! – возмутился Завьялов. – И, позабывшись, в отчаянии воскликнул: совсем, что ли, советской власти нет?!

Николай помолчал:

– В том-то и дело, Гена, что нет…

Завьялов поплёлся домой.

Это был конец.

Обычно никто не конкретизирует, конец чего. И так понятно: всего! Пусть даже ещё не самой жизни, но всей её основы, которая начинает расползаться, как пряжа, если потянуть за одну-единственную нить. Её-то и находит судьба-злодейка и принимается за дело, унося благополучие, ясность бытия, покой…

В случае с Завьяловым пряжа уже была распущена, и вопрос стоял о жизни и смерти!

В такой ситуации таиться от Зои не имело смысла. Она-то и решила: надо бежать!

В бегах

Поначалу беглецов приютил посёлок под Серпуховом, где у Зои жила старенькая тётка.

– Скажешь соседям, что родственники с Урала приехали! – предупредила её Зоя.

Хоть одинокая старушка и была рада Завьяловым, но оставаться в Подмосковье всё же было опасно. Ждали, когда появятся деньги от продажи квартиры, чтобы уехать куда-нибудь подальше.

Продажей занималась Зоина троюродная сестра («Господи, что б мы без Маши делали?!» – говорила Зоя с влажнеющими глазами), на которую срочно перед отъездом оформили доверенность. За бесценок московская трёшка ушла моментально, оставалось только дождаться оформления документов и перевода денег.

Это ожидание стало для Гены пыткой. Память то и дело рисовала ему недавнюю сценку в банке: точёная девушка с гладкой головкой взмахивает длиннющими ресницами, и из её аккуратного красного ротика выплывает убийственная фраза: «Никаких средств на ваш счёт не поступало»…

Гена был сосредоточен на ожидании и ничего не замечал вокруг.

– Вообще-то, мы здесь уже бывали… Неужели не помнишь? – удивилась Зоя.

– Не помню, – ответил Гена, мрачно куривший на крылечке очередную сигарету.

– Ну туда посмотри! Там поле, там Ока, а левее – пионерский лагерь, где мы жили на картошке!

Завьялов всмотрелся вдаль и… ничего не узнал.

– Давно было, всё изменилось.

– Что тут могло измениться? Поле? Речка?

Ей хотелось предаться воспоминаниям, отвлечь Гену, отвлечься самой, а он…

– Чурбан бесчувственный! – обиделась Зоя и ушла в дом.

А Завьялов, докурив сигарету, решил прогуляться.

«Может, что и припомню».

В этот посёлок студенты бегали за водкой – вот, собственно, и все воспоминания! А куда ещё пойти? В пионерлагерь? К Оке? Слишком далеко… Где был тот магазин? Может, на углу перекрёстка? Да, это он.

В обшитом досками домишке он сразу признал тот самый магазин. Правда, судя по вывеске, это был уже не магазин, а салон игровых автоматов! С ума сойти! Салон!

Капитализм широко шагал по городам и весям родины!

В глубине, у стены напротив входа, стояло несколько игровых автоматов, справа – барменская стойка, посередине столики. Было довольно оживлённо. Кто-то предавался азартной игре, обрывая рычаги аппаратов и исторгая из них музыкальные рулады, кто-то пил пиво с мелкими, похожими на червяков креветками, кто-то водку, модно перелитую из бутылок в плоскодонные колбы.

Завьялов потянулся к карману. Денег было немного – по счастью, ибо в нём уже пробудилось желание пуститься во все тяжкие.

– Сто грамм водки, – сказал он барменше, садясь на высокий стул-пятак.

– Закусывать будем? – спросила она.

– Бутерброд с сыром.

Странная она была, эта барменша. Пожилая, толстая, ярко накрашенная, с серьгами в виде золотистых хулахупов.

После двухсот грамм водки она стала Гене кого-то смутно напоминать.

«Вот так встреча!» – хотел воскликнуть он, узнав в ней Любовь Тарасовну, совхозную бригадиршу, но осёкся, поскольку напрочь забыл, как её зовут. А главное – Гена хорошо помнил страстную ночь, что провёл с женщиной, которой когда-то была барменша, – но впервые эта ночь представилась ему в каких-то грозовых тонах: а вдруг от него потребуется повторения близости? Нет, это уже чересчур!

«Ещё пятьдесят и домой!» – решил он.

«Какая всё-таки у женщины печальная участь, – размышлял Завьялов, поглядывая на Любовь Тарасовну. – Быть желанной, кружить мужикам головы, а потом – погаснуть, нет, некрасиво увять. Как они с этим мирятся?! С другой стороны, что поделаешь! Зойка вон совсем обабилась, лицо погрубело, ноги потолстели… Не все, конечно, соглашаются стареть. Вот она, например (её имени мне ни в жизнь не вспомнить!), явно не согласна!»

Он ещё раз окинул Любовь Тарасовну взглядом.

Румянец во всю щёку, глаза сверкают, большущая грудь, как добрый, мягкий каравай…

«Чёрт возьми, анекдот про мало водки и некрасивых женщин совсем не анекдот… Всё, домой!»

Полная женская рука проплыла с рюмкой водки перед его носом.

– Пятьдесят грамм за счёт заведения, – сказала Любовь Тарасовна. И добавила: – Ну здравствуй, студент!

Домой Гена явился за полночь, пьяный и сильно помятый.

На кухоньке горел свет. За столом с самоваром и бутылкой вина сидели Зоя и приехавшая из Москвы Маша.

– А вы классно время проводите, Геннадий Валентинович! – съязвила родственница.

– Маш, – поморщился Завьялов, – не начинай! Мне и без тебя есть кому мозг выклевать!

Зоя подбоченилась:

– Глаза твои бесстыжие!

– Стойте, говорю! – решительно поднял руку Завьялов. – Маша, деньги перевели?!

– Перевели, перевели, – примирительно сказала она, сидя с посветлевшим лицом и перебирая пальцами складки на скатерти.

– Машка! Ты – человек! – расплылся в улыбке Гена.

Он схватил со стола бутылку, припал к ней и начал жадно пить.

На новом месте

Уезжать из Москвы Даша категорически отказалась. К тому моменту, когда Завьялов влип в историю со сделкой, она заканчивала первый курс института.

– Перееду в общежитие, кто меня там найдёт? А вообще-то, спасибо тебе, папочка, удружил!

У Зои в глазах встали слёзы.

– Что ж ты нас бросаешь?

– Нет, конечно. Я к вам приеду, когда вы устроитесь на новом месте. Погостить.

Даша приехала к родителям в конце лета.

– Да… – сказала она с явно неодобрительной интонацией. – Посолиднее дом нельзя было купить? Какая-то развалюха…

– Так и на этот денег еле хватило! – отвечала Зоя. – Ничего, отец подправит, где надо. Будет хорошо, не сомневайся! Он у нас до дельный.

– Ага. Только невезучий…

Меняя в соседней комнате древний, потрескавшийся подоконник, Гена слышал этот разговор.

«Невезучий… Дочь права…» – согласился Завьялов.

И вроде бы так славно начиналась жизнь! Легко поступил в престижный вуз, встретил Лену, была любовь самой красивой девушки, какую он только знал, был настоящий друг… Конечно, проще всего назначить виновными Зою и Неретина. А сам-то что? Позволил увести себя от Лены, как телка! И разве он не видел, что Неретин всё время использует его?! Чего уж тут канитель разводить! У безвольного человека не может счастливо сложиться жизнь!

Завьялов был прав: характер человека – это его судьба! «Лёгкий, а не сломать!» – вот о каком характере следует просить родителям у Бога для своего дитя!

Так что с Дашкой им повезло. Она не упряма, но знает, чего хочет, её не подчинишь чужой воле!

«Да и лицом вышла в мать… – Завьялова окатило холодной волной от мысли, что дочь могла унаследовать его внешность! – С другой стороны, Зоя, конечно, виновата. А главное, чего она добилась? Всё время на чужих баб заглядываюсь… – Гена воздушно проплыл взглядом по потолку. – А соседка у нас!.. Они вообще хороши, эти молодые мамочки, такие налитые… Наверно, ещё грудью кормит. Сколько её Асе? Годик? Полтора?»

Через два дня Даша укатила в Москву. Было заметно, с каким облегчением она уезжает. Родители понимали: ей совершенно нечем заняться в их провинции – и не удерживали.

Вскоре деньги, отложенные на первое время, подошли к концу, а работы в их посёлке городского типа было не найти.

Гена подвизался плотничать (и не только, потому что руки у него всё-таки росли, как надо): его приняли в бригаду строителей, которая перемещалась по деревням и сёлам в поисках шабашки.

В конце ноября по телевидению прошёл сюжет о гибели в бандитской разборке братьев Чиквидзе.

Казалось бы, можно легко вздохнуть, что они с Зоей и сделали, но только единожды, поскольку в связи со смертью преследователей их положение не слишком-то улучшилось. Назад, в Москву, пути не было, как и вообще куда-либо, ибо все деньги они потратили на дом, в котором им предстояло теперь жить до конца своих дней!

Что ж, ничего другого, как только смириться со своей участью, им не оставалось.

Гена впервые подумал, что Зоя – «добрая ему жена». Почему-то именно такими словами подумал, обнаружив, что она давно перестала его пилить, тогда как именно он причина всех их бед! Может, Гена и не полюбил её, но рядом с именем жены поселились в его сердце тепло и благодарность.

Ему стало лучше, спокойнее.

Конечно, Неретина он простить не мог, но избавился от желания взглянуть ему в глаза и сказать, что он подонок.

Честно говоря, Завьялову и не представилось бы такой возможности: став строительным магнатом, Неретин ходил повсюду в окружении охранников – попробуй подступись!

В бригаде действовал сухой закон.

Выпивал теперь Гена, только когда приезжал на побывку в перерывах между работами.

– Я бы, Зой, может, и не пил бы, – оправдывался он, – но когда видишь это, – он кивал на телевизор. – До чего же страну довели! А мы, выходит, стадо? Оказывается, народ можно увести куда угодно – нашёлся бы пастух!

Как известно, пастухов хватало. В какие «светлые дали» гнали они стадо? «Потерпите немного, затяните пояса, невидимая рука рынка расставит всё по своим местам, и вы заживёте счастливо и в достатке, – врали они. – И забудьте вы про свой социализм! Это всегда голод, репрессии, войны! Ничего лучше, чем капиталистическое общество, человечество не придумало! Мы вобьём последний гвоздь в крышку гроба коммунизма!»

Об отвратительных пороках «лучшего общества» они ничего не говорили, а люди будто и не слыхали ничего про звериный оскал капитализма, пока этот оскал не ужаснул их воочию. У кого-то раньше, у кого-то позже глаза раскрылись, и оказалось, что есть и голодные, и нищие, и бездомные, а обещанной светлой жизни нет!

А ещё есть войны! Например, за передел рынка, которые вершатся не под покровом ночи, а средь бела дня – прямо на улицах городов!

На кладбищах вырастали целые аллеи из аляповатых памятников погибшим в этих войнах «браткам» – молодым ребятам без руля и ветрил, подхваченным шальным вихрем, которым было некому разъяснить, что такое зло и добро, а их не слишком учёным матерям, лишившимся не только сыновей, но и внуков, а значит, и самого будущего, оставалось лишь горько плакать на могилах.

Сколько народа немилосердная власть пустила под нож в яростном строительстве капитализма? А скольких расчеловечила? Может, стоит сравнить с большевистскими репрессиями?!

Накануне объявления дефолта был выделен России международный заём.

– Для чего? Всё равно разворуют! – спросили журналисты у одного из министров, который конечно же знал о предстоящем дефолте.

– Чтобы наши граждане могли гордиться Россией как полноправным членом сообщества цивилизованных стран! – ответил чиновник.