Снегопад бесплатное чтение

1

Ночь на 4 марта 1992 года, среду

Когда в третьем часу ночи капитан Кравченко вышел на заснеженный двор и, пытаясь прикурить, чиркнул спичкой, падающие хлопья тут же погасили её. Кравченко повторил попытку, пряча огонек в руках, спросил себя, что же делает он на пустынном дворе старого дома на Барьерной, и погасла вторая спичка.

А последний зимний снег падал на землю, казавшуюся капитану настолько тонкой, что её можно было проломить сапогом вместе с замёрзшей лужей. Окна в домах были черны и лишь на востоке отражался небесным заревом факел нефтеперерабатывающего завода. Кравченко взглянул на окно квартиры Ивлева, но увидел только разлинованный решёткой белёный потолок и чёрный крест рамы, закрывший перекрестьем лампочку.

Подтаявший сугроб лежал под подоконником укрываясь свежим снегом и никто сегодня не тревожил его сна.

От третьей спички Кравченко всё же прикурил.

Вокруг тихо падал снег и его белый траур призывал к покою.

Кравченко отвернулся к далёкому зареву факела, чтобы не видеть ни дома, ни освещённого окна, ни ленивого сугроба под подоконником, и вспоминал такой же снегопад 1987 года, когда он любовался ленинградской ночью, не подозревая, что скоро что-то сломается в его жизни. Он курил долго, пока не замёрз, а снежинки, растаяв на погонах, слезинками стекали по его армейскому кителю.

2

В это время в зале ожидания одного из московских аэропортов проснулся от шума и затёкшего бока выпускник военного лётного училища, летевший из Киева в Сибирь. Он безуспешно ткнул ботинком спящего товарища, тоже отказавшегося присягнуть независимой Украине, сел, потянулся, и снова улёгся на скамье, но уже животом вниз. С такой позиции курсант разглядывал суетившихся перед его носом пассажиров и жевал припасенную зачем-то соломинку для коктейля.

Когда группа улетающих загородила и без того узкий обзор, перед взглядом курсанта возникла хорошо одетая девушка лет девятнадцати, поглядевшая на него с усталым безразличием. Судя по расписанию на табло, группа улетала в Париж.

– Линяют, сучки… – усмехнулся курсант и ещё раз ткнул ботинком товарища. Девушка слегка поморщилась и отвернулась. Группа двинулась с места, а курсант, так и не дождавшись от товарища ответа, перевернулся на спину и долго смотрел в пустоту под потолком.

3

Часом раньше, в самом начале снегопада, к дому на Барьерной почти бегом приближался молодой человек весьма растерянного вида. Повернув во двор, он вздрогнул от долетевшего из темноты шепота и судорожно сунул руку в карман расстегнутой шубы.

– Братик, а братик, – молил его простуженный голос, – Дай покурить.

Господин Семёнов левой рукой вытащил из кармана раскрывшуюся пачку сигарет и протянул в темноту, только теперь узрев просящего. Потрепанный жизнью грузчик ночного магазина осторожно вынул сигарету и замер, изображая искреннюю благодарность, а Семенов, отдирая руку в кармане шубы от заиндевевшей гранаты, с облегчением вздохнул и взлетел в подъезд. Там невысокая женщина лет тридцати пяти открыла ему дверь квартиры:

– Ещё один прискакал! У вас что, здесь сходка?

– А Черняев здесь? – с надеждой спросил Семёнов, не решаясь войти.

– Кто? – призадумалась женщина, но затем отпустила дверь, – Здесь. Заходить будем, или нет?

Семёнов быстро проскочил в квартиру, скинул ботинки, сорвал было с плеч шубу, но тут же накинул её обратно. Шлёпая подмокшими носками, он подскочил к двери, что справа и осторожно постучал.

– Чего ещё!? – провопила дверь.

– Черняева! Я не пойму, что происходит!

– Тебе это и не надо…, – сам себе сказал Черняев, занятый какой-то вознёй.

– Да там всё на ушах стоит!

– Сам знаю! – отрезал голос Черняева, – Иди куда хочешь, я тебе не помощник…

Семёнов хватанул ртом воздух, и перед его глазами проплыла чёрная полоса. Не зная, что делать дальше, он снова постучал.

– Иди отсюда, – прошипел из-за двери Черняев.

– И вообще, отойдите все от двери на всякий случай, может стрелять придётся! – вдруг вмешался голос Ивлева, хозяина комнаты.

– Ты что, дурак?! – переполошился Черняев, но было поздно: женщина уже отбросила Семёнова от двери, пару раз пнула её и, отскочив в сторону, принялась кричать о полной неполноценности своего соседа-подселенца и его криминальных наклонностях. За дверью Ивлев, у которого душа кипела уже не первый год, ехидно усомнился в нормальности соседки-Кати, после чего ему были обещаны многочисленные и тяжкие наказания, а, в конечном счете, и голодная смерть под забором. В скандал грубо вмешался Черняев, предложивший Кате быстро и надолго успокоиться. Катина ругань перешла в истерику и призывы к милиции.

– Слушай, погоди, – взмолился Семёнов, – Дай, я смоюсь, а потом и наводи свои разборки…

Катя вытолкнула полуобутого Семёнова в подъезд, а когда тот исчез в голубом сумраке заснеженного двора, постучала в квартиру напротив.

4

Печально оседал на землю последний мартовский снег, померкли огни ночного магазина, исчез потрепанный жизнью грузчик, а изгнанный из квартиры Ивлева Семёнов, на ходу застегивая шубу, быстро уходил по тихому двору, и за углом полуночная пустынная улица встречала его слабым светом редких фонарей.

Семёнов опасливо огляделся и закурил. Вокруг было по-прежнему спокойно, однако в ночной дали уже нарастал шелест шин одинокого автомобиля. «Всех, и пожарных с водолазами, наверное, вызвала…» – с горечью подумал Семёнов и побрёл по наезженной обочине в противоположную от шума сторону.

Новенькая белая «Тойота» быстро догнала его, и, наехав на сугроб под фонарём, встала на его пути. Семенов оцепенел и выронил прикуренную сигарету. Упитанный рыжий парень вылез из задней дверцы и молча потащил Семенова к машине. Придерживая одной рукой расстёгнутый толстый полушубок, он запихал пойманного на заднее сиденье, сильно потеснив незаметного в темноте человека, и, уплотнившись рядом, захлопнул дверцу.

– Теперь к этому? – спросил он сидевшего впереди лысоватого старичка в нелепой меховой безрукавке.

– Не, там менты за нами, едем пока за город – ответил тот и повернулся к Семёнову, – Ну что, поговорил, да? Что скажешь?

– Сам ничего не пойму… – прикусив свой страх, прошептал Семёнов

– Ой, дурни, – с ноткой печали произнес старичок в безрукавке, – Разбирайся тут с вами всеми. А ты, Баркин, куда глядел?

Некто, уплотнённый в темноту рыжим парнем, только попытался выразить сожаление пожатием плеч, но и для этого места не хватало.

Машина дёрнулась, съехала с сугроба и исчезла в темноте, а на ярком пятачке под фонарём блестящий падающий снег уже покрывал следы шин и отпечатки ботинок несчастного Семенова.

– Ну, ничего, скоро поговорим – пообещал, наконец, старичок в безрукавке.

Но сдержать своего обещания он не мог.

Через пятнадцать минут, когда «Тойота», переваливаясь по ухабам окраин, приближалась к выезду из города, внутри её блеснул беззвучный взрыв. Вспыхнуло пламя, грохот вырвался наружу, разнося по заснеженным огородам дверцы и осколки стекол, а сорванная крыша автомобиля, взлетев в ночь, спланировала перед разбуженными избами частного сектора, разбрасывая кусочки горящей обшивки.

5

Как и обещала Катя, в квартиру Ивлева прибыли в ту ночь наряд ОМОНА и бригада санитаров из психиатрической больницы. Чуть позже их ряды пополнились представителями угрозыска и смуглым капитаном в армейской форме. Катя, вытирая слёзы радости, рассказывала им о своей несчастной судьбе и коротко объясняла, с каким чудовищем приходится ей соседствовать в одной квартире. Омоновцы рассредоточились по стенам, опасаясь стрельбы, и стали выразительно переглядываться, предлагая друг другу выбить дверь, а психиатр, заинтересовавшись невероятными рассказами Кати, попытался увести ее на кухню, уже захваченную санитарами.

В комнате Ивлева послышались приглушённые голоса, затем скрипнула какая-то дверца и голоса смолкли. Военный, уже разобравшись в ситуации, спокойно подошёл к двери и постучал, попросив омоновцев ничего пока не предпринимать.

– Капитан Кравченко, армейская разведка. Ивлев, откройте, вам ничего не угрожает.

Послышался радостный вопль, что-то звякнуло, и комната Ивлева замолкла окончательно.

– Черняев там? – Кравченко отвлек Катю от живого общения с доктором.

– Там – Катя отбросила за спину свою длинную черную косу, и ошалело взглянула на капитана, однако тот её вниманием не прельстился.

– Что-то не вижу я никакой угрозы, – он задушил Катю взглядом и постучал ещё. Ответа не было, омоновцы насупились и отошли от стен, прочие же притихли, за исключением хихикающих на кухне санитаров. Омоновская собака глуповато совала нос в ботинки на обувной полке и фыркала, а её хозяин сосредоточенно разглядывал хозяйскую ложечку для обуви.

– Самоубийство, похоже… Ведь только что шевелились, – профессионально предположил психиатр, отвлекшись от Кати.

Кравченко почувствовал, что стремительно глупеет.

– Всё, ребята, вы свободны. Для вас работы нет, – повернулся он к омоновцам. И омоновцы ушли, позвякивая амуницией и волоча за собой на поводке странно одуревшую собаку, а с ними ушла и ложечка для обуви. После того, как утомившийся психиатр присоединился к весёлому кухонному обществу, в прихожей остались Кравченко, Катя и приятного вида молодой человек в штатском, слегка смущающийся полученного вчера синяка под глазом.

Кравченко заглянул в замочную скважину.

В комнате было темно.

– Ломать будем, Олег Николаевич? – спросил приятного вида молодой человек.

– Мою дверь? – сморозила Катя.

– Ивлева, – напомнил раздражённо Кравченко, а потом попросил молодого человека пригласить понятых. Молодой человек привёл вскоре престарелую соседскую пару, а затем вежливо распрощался с психиатром и с его коллегами. Потом он примерился к двери, вопросительно посмотрел на капитана и тот кивнул. Дверь открылась от первого же удара.

В большой просторной комнате с высоким потолком было темно и лишь напротив двери ровными голубыми квадратами прорисовывалось окно с размытыми очертаниями двора. Кравченко включил свет и окончательно убедился, что комната пуста. В пепельнице на большом письменном столе продолжал дымиться окурок сигареты, и его серый дымок оттягивало лёгким сквозняком влево, где книжные стеллажи, тянувшиеся по левой стене комнаты, упирались в ещё одну дверь.

Ничего не спрашивая, капитан подошёл и толкнул её носком сапога. Перед ним раскрылась совершенно пустая обширная кладовая без окон и с простым деревянным полом. Над дверью в стене слабо горела запылённая лампочка. Кравченко шагнул к стоящему в углу новенькому вентилятору и пощупал ещё тёплый корпус.

– Ересь какая-то… – обернулся он к напарнику, но тот только пожал плечами, пряча улыбку.

– Экспертов сюда позови, пусть всё простучат, проверят, – озадаченный Кравченко вышел из кладовой и под его сапогом тихо хрустнул обломок зеркала.

– И откуда у него столько пыли? – изумился он, попав в уже освещённую комнату. Пыли действительно было немало: она лежала тонким слоем на всех предметах, никем не тронутая, словно уже неделю никто не посещал ни комнаты, ни кладовой. Даже на полу в слое пыли отпечатались только подошвы сапог капитана. Стараясь ничего не касаться, Кравченко осмотрел комнату, а когда напарник ушёл составлять документы, выключил свет и осторожно присел на уголок дивана. В наступившей тишине стали различимы приглушенные обрывки разговоров в запертой кухне. Кравченко глядел на пристроенные в книгах старомодные часа и чувствовал, что в наступившей тишине ему чего-то недостает.

Не было слышно хода часов. На электронных часах капитана было уже без пяти два, часы на полке по-прежнему стояли на половине второго. Кравченко встал, хотел взять часы, но передумал, побрезговав покрывавшим их толстым слоем пыли. «Не заводил он их, что ли» – прошептал он, не замечая вернувшегося напарника.

– Олег Николаевич, – Кравченко нехотя убрал руку от часов, переводя взгляд на оперативника, – Олег Николаевич, по рации сообщение – взрыв в частном секторе. Машина Лаврика. Пять трупов.

– Лаврик там? – подавленно спросил капитан.

– Там, уже опознали. Остальных ещё опознают. Сильный взрыв, граната предположительно.

– Всё, Саша, концы в воду, – Кравченко устало сел на диван, расстегивая китель, – Никого не осталось. Как теперь будем искать оставшиеся два миллиарда?

Он вопросительно поглядел на напарника, задумался, но тут же резко хлопнул рукой по дивану и поднялся, расслабляя галстук.

– Займись протоколом, опросом там, – капитан нервно пошевелил пальцами, – я буду во дворе.

6

После трёх часов ночи 4 марта снегопад закончился и ударил сильный мороз.

На пустынной просёлочной дороге, тянувшейся через редколесье в сторону Новоторска, в двух десятках километров от города, появился человек в продранном летнем костюме. Словно выросший из прошедшего снегопада, он постоял некоторое время в раздумье, всё сильнее съеживаясь от холода, и пошёл по свежему снегу в сторону едва приметного городского зарева.

Поднявшийся северный ветер разогнал тучи и холодная луна осветила путнику белую полосу дороги, уводящую через призраки густых кустарников к чёрной полосе леса.

Черняев замерзал. Как ни кутался он в свой лёгкий пиджак, из которого на спине были вырваны клочья, как ни старался посильнее ударять в мягкий снег ботинком при каждом шаге, согреться ему не удавалось. Тонкая рубашка с четырьмя прожжёнными на груди дырами обжигала его кожу своим холодом.

Холодный океан неба покрылся блестящими льдинками звёзд, и Черняеву показалось, что ветер, выдувающий живое тепло, идёт из открытого космоса, становясь все сильнее и морознее.

До города Черняев не дошел.

7

Ни морозный день пятого марта, ни последующие три дня, заполненные выходными и праздником, не внесли ясности ни в дело о двух миллиардах, ни в судьбу обречённого на опалу Кравченко. Только 10 марта решением Москвы капитан был отстранён от дальнейшего расследования и вызван для отчёта в Главное разведывательное управление Генерального штаба. Ему дали день на передачу дела местным «органам» и одиннадцатого числа Кравченко стал участником областного совещания в Управлении внутренних дел.

– Ну, вот и собрались, – начальник управления громко хлопнул по лежащему перед ним толстому делу, оглядел через длинный стол присутствующих и тонкие очки с тонированными стеклами, блеснув в дробившемся через окно утреннем луче, придали особую зловещесть его деревенскому лицу.

– Капитан военной разведки Кравченко сейчас нам объяснит, что наработала его сводная группа и как мы все хрястнули рылом в грязь четвёртого марта.

Кравченко не удостоил его взгляда и, поднимаясь с места, объяснил, кому он подчинён и где он будет отчитываться, но в двух словах рассказал всю предысторию той убийственной для многих ночи.

Он рассказал, как в середине января 1992 со счёта одного из центральных военных округов по фальшивым авизо было снято около пяти миллиардов рублей, выделенных из бюджета на снабжение. Как в начале февраля в министерстве задались вопросом, перефразированым из забытой песенки – «Куда уходят деньги, в какие города?», и как министерство безопасности и внутренних дел, занятое реорганизацией, охотно согласилось, что ответ на этот вопрос лучше будет спеть самому министерству обороны. В министерстве обороны дело сунули военной прокуратуре, та порекомендовала подключить военную разведку, а в конце этой цепи оказался недавно отозванный из-за границы капитан Главного разведывательного управления Олег Кравченко, которого ни песня начальства, ни вопрос, ни ответ на него нисколько не интересовали, но которому, тем не менее, пришлось на всё это отвечать.

За неделю с небольшим капитан объездил три города, при содействии местных «органов» проследил путь денег, которые сначала шли к югу, а затем резко свернули на восток, кочуя со счёта на счёт мелких фирм, и вернул армии большую часть суммы, на этих счетах осевшую по ходу дела. Остатки денег тем временем продолжали уходить к границе Казахстана и к 1 марта оказались в Новоторске на счету акционерного общества «Форос», промышлявшего розничной торговлей вблизи крупного военного завода.

До Новоторска Кравченко добрался утром третьего марта, предвкушая окончательный возврат денег и прекращение песни, но следующая ночь преподнесла ему трупы директора «Фороса» Анатолия Баркина, уголовного «хозяина» города Павла Лаврикина, или «Лаврика», двух его помощников, а также самого инициатора взрыва – главного бухгалтера «Фороса» господина Семёнова. К этому тут же добавилось бесследное исчезновение заместителя директора «Фороса» Виктора Черняева и его новоявленного знакомого Александра Ивлева, который, впрочем, к делу прямого отношения иметь не мог.

Судьба, в которую уже давно и безоговорочно верил Кравченко, очередной раз дала ему шанс изменить своё будущее, но затем, словно передумав, отняла его, чтобы направить жизнь своего подопечного в новом, и вовсе неожиданном, направлении. Ход событий преломился в ивлевской квартире, и уже больше ничего не зависело от чьей-либо воли.

Кравченко потерял всех свидетелей, потерял след денег и утратил на время последний интерес к их поискам. Всё было кончено, и он успокоился, продолжая неспешно собирать информацию.

Труп замёрзшего Черняева нашли 7 марта на просёлочной дороге в четырёх километрах от города. Как и зачем Черняев изловчился туда попасть, почему вырядился в летний костюм и простреленную рубашку, потом объяснили просто – «имел конфликт с сообщниками или конкурентами».

Девятого марта городской морг выдал одной безутешной семье труп Ивлева со следами удушения. Семья отказалась его хоронить как своего и потребовала разбирательства. Обнаружили, что в морге храниться ещё один, настоящий, труп с такой же биркой, как и на Ивлеве, и это объяснило скандальную неприятность. Подобный оборот дела укрепил местные «органы» во мнении, что деньги увела из «Фороса» более «деловая», и, судя по всему, заезжая группировка.

Когда Кравченко всё это изложил и сел на место, начальник Управления принялся долго распространяться о некомпетентности представителей военного ведомства, о личной неподготовленности Кравченко, об отсутствии у него юридических знаний и о неумении составлять документацию и отделять существенные факты от несущественных. Вся ответственность за провал операции была не без облегчения возложена на капитана армейской разведки, который упустил и деньги и преступников, потому что его никогда не учили искать ни того, ни другого.

А Кравченко глядел на заснеженные ветки за окном, спрашивал себя, почему ему не повезло именно весной, в то время, когда всем должно везти, спрашивал, почему ему всегда не везло весной, и утешал себя мыслью, что за весной всегда наступает лето, и что каким-нибудь летом ему наверняка повезёт.

1

Лето выдалось безнадёжно жарким и потому вызывало некоторую печаль разочарования. Уже после полуночи Дима Старовойтов решился, наконец, спастись от комаров под одеялом, но вскоре едва там не задохнулся. Проклиная родную природу, он угробил ещё полчаса своего ночного времени на травлю насекомых, после чего и сам уснул мёртвым сном.

Той же ночью Старовойтов проснулся от смутного ощущения, что его затягивает гигантский водоворот.

Тревожил закрытые глаза яркий свет в комнате и Старовойтов с опаской открыл их, потому что знал, что в квартире, кроме него некого быть не должно. Свет и вправду горел ярко, но рассеивался как-то неправильно, не освещая углов комнаты и тех мест, где обычно стояли и лежали мебельные тени. Старовойтов, ещё не испытав по этому поводу удивления, вскочил и бросился в коридор своей четырёхкомнатной квартиры.

Все двери были распахнуты, всюду горел такой же странный свет и всюду, не обращая на него внимания, деловито вели какие-то невразумительные приготовления неизвестно к чему одинаковые мужчины в однообразной военной форме. Дима выглянул в окно и увидел, что все окна соседних домов ярко светят в сиреневой ночи, что ровные улицы под ними вздыбились холмами, что такие же люди в форме копошатся и собираются куда-то в каждой из квартир города. Сам не зная почему Старовойтов бросился искать свои документы, чтобы что-то кому-то доказать, но руки его тут же стали ватными от убийственного осознания беспомощности. Он смутно понимал, к чему готовятся люди в его квартире и знал, что теперь он никто и слушать его не станут. Боясь привлекать внимание собиравшихся, он сел на ещё тёплую кровать и сидел, мало-помалу забывая свою должность, свою фамилию, своё имя и саму свою жизнь, теперь уже не имевшую для него значения. Когда забвение стёрло последние его воспоминания, обнажился страх, разорвавший сон Старовойтова…

Он сидел на кровати, закрыв руками лицо, а в квартире было пусто. Входная дверь была заперта. Рассвет уже прокрадывался сквозь окна, играя в стеклах и меняя расцветку обоев. Тяжело дыша, Старовойтов нашёл в сумраке сигарету и босиком поплёлся на лоджию.

Было не больше пяти часов утра. Рассветная панорама, открывавшаяся с высоты третьего этажа, порадовала Старовойтова чистотой неба и совершенной безлюдностью улиц и балконов. Радость эту омрачали три кота, сидевшие под лоджией у подвального окна и изредка оравшие друг на друга, а так же два собутыльника, невнятно объяснявшиеся на уцелевшей скамеечке перед подъездом.

Собутыльники сидели к Старовойтову лицом. Ближним из них был потерявший координацию речи молодой человек в дорогом светлом костюме. Контрастным дополнением к нему служил мощный армейский майор, фуражка которого болталась на ободранных детьми ветках сирени. Майор размахивал руками и весело гоготал, поглядывая на разделявшую их опустевшую бутылку, а молодой человек кивал ему в ответ, хотя алкогольное поражение нервной системы и не давало ему выразить всю радость в полной мере.

Когда сигарета Старовойтова докурилась до середины, военный махом допил из горлышка остатки коньяка и выбросил бутылку в сирень, после чего компания распалась, – майор бодро ускакал в одну сторону, а молодой человек, волоча свой черный пластиковый чемодан едва ли не по асфальту, утащился в другую.

Старовойтов облегчённо вздохнул, запустил горящей сигаретой в собрание котов и вернулся в комнату, где тут же свалился обратно в кровать.

2

Той же ночью, когда солнце уже давно покинуло землю, жара ещё долго не могла растаять. Она переливалась по пустынным улицам, наполняя духотой квартиры и подвалы.

Майора Смотрова, пробиравшегося в темноте по неосвещённым улицам к своему далёкому и давно уснувшему дому, жара совершенно не беспокоила.

Майор Смотров был радикальным оптимистом, причём его оптимизм происходил напрямую от его простодушия и незамысловатости, и, чем больше в нём эти качества проявлялись, тем дальше от реальности пролегал горизонт этого оптимизма. И вообще Смотров был человеком хорошим, как отмечали его сослуживцы из штаба, каждую пятницу зазывавшие его на пьянку, где все хорошие качества майора отмечалась уже за столом. Пятница была единственным днем, когда майор дозволял себе уйти «в отрыв», в прочие же дни он проявлял завидное чувство дисциплины, что на его карьере почему-то никак не отражалось.

Мучаясь по этому доводу обидными мыслями, майор каждую пятницу пробирался домой пешком по ночному городу, наполненному, по слухам, ночными грабителями. Но за все пять лет службы в городе бандиты по дороге ему ни разу не попались и это тоже стало его расстраивать. Теперь Смотров сам каждую пятницу искал ночных злоумышленников, вынашивая по отношению к ним разные террористические планы.

И в эту ночь он бодро вышагивал по невидимому асфальту, выискивая глазами спрятавшихся бандитов. Пьяный рейд Смотрова и теперь мог закончиться безуспешно, если бы он не «срезал угол», сокращая путь домой, и не пошёл по самому тёмному двору в стороне от главных магистралей. Тёмный двор ничем его не порадовал, а следующий был и вовсе освещён припозднившимися окнами нижних этажей. Посреди этого двора слышался осторожный скрежет чугуна по асфальту – некая тёмная фигура ворочала крышку канализационного люка. Смотров, стараясь не делать выводов, приблизился и поинтересовался у тёмной личности, для какой такой надобности она занимается столь неблагородным делом.

Личность встрепенулась, бросила своё занятие и сообщила, что попала в колодец по злой случайности, или наоборот, по любезности слесарей, забывающих ставить люки на место. При слабом красноватом свете ближайшего окна было заметно, что личность и вправду побывала в колодце – её светлые однотонные брюки явно потеряли однотонность ниже колен.

– Ну, юноша! – выразил Смотров сразу несколько противоположных чувств и сам задвинул люк, – Ты, что, прям так туда и просвистел?

– Да нет, слегка, – пытаясь скрыть напряжение ответил тот и вытер грязные руки о чистую часть брюк. Майор смекнул, что молодой человек сегодня тоже «в отрыве» и это резко изменило ход его мыслей.

– Вот звери – люки открывают! Вот всегда у нас бардак! – произнёс он ключевую фразу и несколько веков взглянули на молодого человека с её высоты. Молодой человек, представившись Виктором, в долгу не остался: после четвёртого обмена мнениями по поводу бардака они переместились на скамейку под ободранными кустами, являвшими противоположность красоты, которой они служили. Затем Виктор вынул из своего чемодана бутылку коньяку, и обсуждение быстро набрало обороты. После полуторачасового разбора недостатков управленческих структур всех уровней, а так же ущербности менталитета некоторых слоев общества, Виктор извлёк из чемодана чистые брюки, тут же переоделся, а старые выбросил в ночь, чем удивил майора. По этому поводу они едва не подрались, но ещё тлевшая в голове Виктора искра разума от такого исхода уберегла.

Эта искра погасла на рассвете, когда майор получил возможность говорить один, делясь неприятными впечатлениями от собственной жизни, но тут молодой человек, словно оживлённый солнечными лучами, прервал его дефектно произнесённым вопросом:

– А ты, майор, смерти боишься?

– Да ну..? – майор задумался, – Хрен его знает…

– Вот именно, – голова Виктора проделала замысловатый поворот к собеседнику, – Это кто может знать? А? А чего её бояться… А число сегодня какое?

– Да четвертое июня уже, – удивлялся майор вопросу, а заодно и теме разговора, – Ну вот, юноша, начинается!

– Чего начинается? – оживился Виктор, но майор уже рассказывал нечто смешное и размахивал руками, позабыв о неприятных впечатлениях своего жизненного пути. Около пяти утра они расстались и тут же забыли друг друга, как будто и вправду ничего и не начиналось.

3

Новый день начался для Димы Старовойтова через пару часов и все видения прошедшей ночи он помнил хорошо. Поэтому, не вставая с кровати, нажал Дима на кнопки телевизионного пульта и попытался отвлечься утренней программой, но после летающих слонов ему показали белку в колесе и телевизор был выключен. Белки за подобным занятием Диму раздражали с детства, но причину этой нелюбви вспомнить он никогда не пытался и до конца своих дней так и не вспомнил. Впрочем, испортить Димино настроение белка уже не могла, потому что дальше его портить было некуда.

В отличие от ушедшего несколько лет назад в безвестность неудачливого капитана Кравченко, господин Старовойтов на свою жизнь жаловаться особо не мог, хотя и делал это нередко. В свои неполные тридцать он успел заполучить и должность, и деньги, но причиной его успехов была известная в области фамилия его родственников. Происхождение Димы в глазах окружающих догола ощипывало лавра его успеха и полностью отрицало его способности. Это было почти неправдой, но доказывать обратного никто не пытался, даже сам Дима. Впрочем, его внешность и вовсе исключала высокое происхождение, если таковое вообще бывает. Он был низок и широк, черноволос и грубоват лицом, а двухнедельная щетина, которой, к счастью, не было, заставила бы прятаться встречных прохожих на вечерней улице. Но ни щетиной, ни устрашающими личными качествами Дима не обладал и поэтому вполне пристойно руководил пресс-службой главы областной администрации, перед этим проделав короткий путь по местным печатным изданиям. Глава администрации пользовался повсеместной тихой непопулярностью и за глаза обвинялся в тяжких прегрешениях, часть которых складывали и на Диму, прилично замешанного в губернаторских делах. Старовойтова это не беспокоило. Не беспокоила его и семья, которой он не торопился обзавестись, поскольку, по его мнению, если куры не клевали денег, то о дурами дело обстояло иначе.

Но настроение Димы, испорченное в это утро нехорошим сном и нудной белкой, резко изменилось к лучшему, когда он вспомнил о своей сегодняшней миссии. И, закончив утренние дела, Дима погрузился в свою машину и поехал в аэропорт.

4

Проснувшись около полудня, майор Смотров с удивлением ощутил чувство страха и поднял глаза на жену. Он подумал о том, что не знает, что у неё на уме, сколько злобы на него у неё накопилось и не даст ли она ему по голове топором, который может держать за спиной. Но жена Смотрова, женщина беззлобная и, можно сказать, смиренная, ни у кого подобных опасений вызывать не могла, и майор, слегка поразмыслив, решил, что он просто дурак и что пить следует в меру, особенно перед командировкой.

Командировки были, пожалуй, основным занятием Смотрова. В его задачу как офицера штаба входила предварительная инспекция воинских частей перед всякими иными инспекциями и визитами более крупных чинов, и сегодня майор отбывал к южной границе округа для проверки гарнизонов, ибо намечались крупные учения, за ходом которых должны были следить все высокие чины округа и командиры соединений, в основном ходе учений не участвовавших.

Успокоившись, майор пообедал, привычно собрал вещи и позвонил своему начальнику полковнику Рутковскому, которому тут же и поведал о весёлых, но его мнению, событиях этой ночи. Рутковский, явно стараясь пропускать рассказ мимо ушей, посмеялся над их вчерашней попойкой и заказал привезти кое-что из поездки, чему Смотров не удивился, так как подобное просьбы давно относил к своим служебным обязанностям. Жена Смотрова в очередной раз обозвала его про себя «безотказным дурачком», но виду не подала, а лишь вздохнула после прощания, когда её муж вышел из квартиры и его шаги стихли на лестнице, как стихает биение сердца. Жене Смотрова стало страшно.

К вечеру того не дня Смотров уже ехал по жёлтой грунтовой дороге к гарнизону в Семёновском, где намечалось расположить штаб учений. Время суток было, пожалуй, самым жарким, сухая глиняная пыль пробивалась в кабину и сушила губы, а одноэтажные деревянные казармы на полигоне показались майору иссохшими, хрупкими и способными захрустеть и рассыпаться от брошенного камня.

Когда Смотров и сопровождающие вошли в первую казарму, лишь стойкость и верность своему положению не дали майору бросится к бачку с водой. Вместо этого он подошёл к дневальному, топтавшемуся на тумбочке под негодующими взглядами офицеров и командира части и спросил строго и громко:

– Ну что, солдат, смерти не боишься?

– Никак нет! – рявкнул тот, привыкший к любым вопросам.

– Молодец! Чего её бояться! Что случись, насмотришься… – понёс отсебятину Смотров, но прервал мысль и, не обращая внимания на переглядывающихся офицеров, взялся за кружку с водой. Тут к нему и вернулись утренние тревожные опасения, быстро переросшие в страх. Смотров скосился на дневального, пытаясь отгадать, хочет тот его убить или нет, и в самом деле едва не умер, поперхнувшись водой.

5

Дима Старовойтов прибыл в аэропорт не для того, чтобы улететь в одну из Стран счастья, а чтобы встретить дочь подруги семьи, решившую посетить Новоторск по одной ей известному делу. Подруга семьи, ещё в советское время связавшая свою жизнь с весьма обеспеченным французом, почему то уехала от свободы на запад как только эта свобода появилась, и поселились во Франции, где получила работу и деньги, которых никогда бы не увидела, оставшись на родине. Николь Ангран, как именовали их дочь, уехала из страны вместе с ней как раз в ту ночь, когда в Новоторске искали деньги, собирали трупы, а капитан Кравченко печально глядел на заводские факелы, не в силах совладать с тоской. Прежнюю свою родину Николь не вспоминала, да и что ей было вспомнить, кроме детства, а к новой уже привыкла и не обращала на неё внимания, найдя себе занятие, далёкое от бурных жизненных течений.

Молодая приятная блондинка не разочаровала Старовойтова внешне, но в остальном их встреча прошла скованно и немногословно, ибо если Дима и помнил Николь очень смутно, то Николь Диму не помнила совсем. Более того, слегка потрясённый её манерами Дима почувствовал своя неотесанным и всю дорогу до гостиницы молча вёл машину, чтобы не портить о себе впечатления.

Наконец, утром 5 июня Дима забрал Николь из её временного приюта, отвёз в администрацию области, посадил в своём кабинете, напоил кофе и с вожделением приготовился выслушать суть её дела.

– Понимаете, Дмитрий, – начала Николь, – у себя в центре я занимаюсь одной интересной темой, Если вы читали Данте, то в шестнадцатой книге «Ада» есть такие терцины:

Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами…

Дмитрии захлопал глазами, и у него перехватило дыхание от подобных глупостей, а перспектива общения с Николь показалась ему вселенским издевательством. Но Николь, не удивившись скромной реакции собеседника, сообщила, что Данте ещё при жизни спрятал часть поэмы, что потом сыну Данте приснился сон про этот тайник, и что именно там недостающую часть и нашли. Потом стали говорить, что тайник был не единственным, потом решили, что всё это чушь, но в 1929 году обнаружили рукописной список отрывка из поэмы. Список был явно века семнадцатого, но в нём, именно в 16 главе «Ада» после строфы 129 шли ещё около шестидесяти строф, возможно перенесённых из более раннего списка. Саму поэму Данте издавали в печатном виде с 1472 года, а в наши дни было исследовано заново семьсот манускриптов века четырнадцатого, но нигде не было хотя бы намёка на те шестьдесят строф. Их объявили хулиганской выходкой, а сама рукопись ушла в частные руки.

– И что, ценная была рукопись? – очень невинно спросил Старовойтов.

– Нет, не очень, – вздохнула Николь, и Дима осторожно перевёл взгляд да потолок.

– Для науки вообще никакой ценности, – уже забыв про Диму, продолжала Николь, – Просто мне очень нужно знать эти шестьдесят строф. Я даже могу немного за них заплатить…

И Николь рассказала, что году в тридцатом молодой физик Аркадий Ивлев увёз рукопись в Россию, под конец жизни осел в Новоторске, где и умер в 1980 году. И если у него остались родственники, то, возможно осталась в живых и рукопись.

Дима крепко задумался. С одной сторона ему не хотелось гоняться за вещами малоинтересными, с другой – можно было извлечь из этого кое-какую выгоду хотя бы о перспективе. Если жизнь убрала с витрины коммерческие планы, то планы личные никто пока не трогал. И вообще, подумал он, если родственники Николь сейчас подметают валюту вениками, то какая разница, дура их дочь или прикидывается?

– Найти в городе человека дело плёвое, – улыбнулся, наконец, Старовойтов и позвонил в адресный стол УВД, но там отмели его необоснованный оптимизм, заявив, что если Ивлевы в городе и были, то давно уже выбыли. Дима не успокоился и позвонил в областное управление своему старому знакомому в приличном чине. Тот посодействовал, и часа через два картина нарисовалась тупиковая.

Старовойтов узнал всё, что было известно о так называемом «деле «Фороса», погубившего Ивлева-младшего, и то, что его личные записи к делу не приобщались, и, если имелись вообще, остались в квартире вместе с вещами, библиотекой и мебелью. Через шесть месяцев, благодаря нечеловеческой активности соседки Ивлева – Екатерины, его комната ввиду отсутствия наследников была уже упомянутой Екатерине передана, вещи Ивлева также перешли в фактическое владение соседки и большей частью были упомянутой Екатериной проданы или уничтожены. В материалах дела никаких личных записей Ивлева не имелось, а само дело «Фороса» за истекшие годы никак не продвинулось ввиду одновременной смерти всех лиц в нём замешанных.

– Ничего свое научные вопросы! – не выдержал Старовойтов и схватился за голову, – Куча трупов, да ещё бешенные бабки, которые пропали!

Николь, плохо знакомая с русским жаргоном, хотела спросить Диму причём тут пропажа сумасшедших старух, но вовремя сообразила о чём идет речь, и посетовала, что и сама подобного оборота не ожидала. Более того, заметила она, если в России все вопросы теперь решаются именно так, то ей лучше очень быстро собраться назад в Париж. Дима успокоил её невразумительным враньём и подвёл итог:

– Ладно, что мы имеем? Все умерли. Вещи и рукописи пропали, пропали несколько миллионов долларов, если кто-нибудь догадался перевезти рубли в – доллары. И ничто нигде не всплыло до сих пор…

Дима бросил размышлять и перезвонил всё тому же своему знакомому из УВД, озадачив его вопросом, можно ли найти где-нибудь капитана Кравченко, который вёл это дело с самого начала.

– Ну что ж нельзя, – ответил знакомый, – Позвони в штаб округа Рутковскому, он всё знает.

– Точно! – согласился Дима и позвонил Рутковскому.

– А что тут искать, – сразу ответил тот, – Мы с ним учились вместе. Хороший мужик, только он сейчас грибами и прочей дрянью промышляет, а когда грибов нет – пьёт. Пиши адрес. Только смотри, повежливее с ним – по моей рекомендации идёшь.

Старовойтов поморщился от наставления, но адрес всё же записал.

– Ну вот, Николь! – сообщил он, помахав листком, – На эту пьянь вся надежда.

6

На второй день своего путешествия майор Смотров уже достиг восточных пределов военного округа. Ехать было весело. Смотров и капитан, сидевший впереди, обменивались шутками и только солдат – водитель, проведя «уазик» через перевал между сопками следил за уходящей вниз гравийной дорогой. Впереди сверкала река, земля остыла после дневного дождя, и вечер обещал быть свежим, как никогда. Смотров трясся на заднем сидении уже устав смеяться и думал об ужине и о скором сне.

– Вот и мост, товарищ майор, – безрадостно сообщил ему водитель, а капитан повернулся к Смотрову с очередной шуткой, но тот резко отшатнулся от него и звякнул головой о каркас автомобильного тента. Лицо капитана, полуприкрытое тенью брезента, смотрело на майора пару секунд, а затем медленно сменилось затылком. Смотров вжался в сиденье, осторожно достал из кобуры пистолет, снял его с предохранителя и стал ждать, что будет дальше.

Когда машина въехала на мост, водитель сбавил скорость и щелкнул крышкой «бардачка», надеясь найти там сигарету.

– Да не здесь же, дурак! – крикнул ему в ухо офицер, покрасневший от гнева, и в тот же миг майор Смотров, человек в основе своей добродушный, с двух рук выстрелил водителю в затылок. Машина рванула вперёд, сдирая краску о бетонное ограждение моста, выскочила на дорогу и нырнула в глубокий кювет, оглушив грохотом речную долину. Но никто не услышал этого грохота, и только взбудораженная сова взлетела из кустов и с уханьем исчезла среди лиственниц.

7

Вечером 6 июня Старовойтов и Николь Ангран, не заставляя себя долго ждать, уже разыскали квартиру Кравченко.

Бывший капитан, подав в отставку, вернулся в Новоторск и зажил пусть несчастливой, но всё же своей частной жизнью, добывая себе пропитание самыми разнообразными способами. Поначалу он собирал грибы-лисички в Белоруссии и продавал их в Польше. Затем, когда этот бизнес зачах, вернулся с капиталом в Новоторск, где ещё долго крутился и крутился, сам уже не помня в каких фирмах, то приумножая, то преуменьшая своё скромное состояние. В прошлый год, когда кручение ему надоело, он купил машину и вернулся к своим грибам, но уже к местным, что-то на них исхитрился заработать, протянул зиму на одной мало оплачиваемой работе и ждал теперь нового грибного сезона, развлекаясь на своей квартире телевизором, водкой и непритязательной закуской. Мнение Рутковского относительно горького пьянства Кравченко не оправдывал, пил не часто и немного, по его собственным словам, только для «профилактики нервной системы» и «поднятия настроения».

Когда в дверь начали звонить, Кравченко отодвинул рюмку, сделал потише телевизор и, после третьего звонка, тихо ругаясь, распахнул дверь. Стоявшие за дверью Дима и Николь увидели через порог высокого мужчину в чёрной рубашке и такого же цвета брюках, вполне симпатичного, на взгляд девушки, и хорошо выбритого, к удивлению её спутника.

– Так, – сказал Кравченко, принюхиваясь к смеси французских ароматов, – Вы не ошиблись, молодые люди?

– Нет, Олег Николаевич, – подчёркнуто вежливо отверг эту версию Старовойтов, – Мы по рекомендации полковника Рутковского. Хотим поговорить о деле «Фороса». Я…

– Ты можешь не представляться, – прервал его Кравченко, указывая рукой туда, где приглушённо шуршал телевизор, – Ты как раз там всякую чушь несёшь. А даму я и так пущу.

Старовойтов скривил губы, про себя обозвал Кравченко «скотиной», и проследовал в квартиру, увлекая за собой Николь.

Она вошла в маленькую неприбранную комнату, пропитанную сигаретным дымом, и увидела в окне, с высоты первого этажа, как темнеют в закате асфальтовые линии тротуаров и ветерок треплет зеленую щетину на уцелевших газонах, на секунду забыла обо всём и почувствовала, как перед её глазами проносится неясная цепь событии, уловить которое невозможно.

Хозяин молча сел за стол, взглянул на свою полную рюмку, поставил рядом две пустые и предлагающе кивнул на них горлышком бутылки. Старовойтов согласился, потому что водка была приличная, а Николь отказалась, потому что водки не пила. Кравченко налил Старовойтову, глядя на него в экран телевизора, где тот что-то врал о новых возможностях для простого русского человека, причём врал самозабвенно. Живой Старовойтов, глянув на это со стороны, даже смутился и попросил себя выключить. Когда Старовойтов экранный подавился и исчез в темноте, Кравченко вернулся за стол и обратился к живому Старовойтову:

– Ну что, «Форосом» интересуетесь? Деньги, что ли найти желаете?

Тут он отодвинул свою рюмку, так её и не выпив, и без переходов обратился к Николь.

– Вы уж извините, дама, за моё скотское состояние.

Николь почему-то хотела обидеться, но к своему удивлению не смогла, а Старовойтов быстро объяснил, что сам этим делом интересуется исключительно по просьбе девушки и в научных целях,

– Хорошо, – смягчился Кравченко, решив про себя, что если кто-то и считает его дураком, то с него все равно не убудет, – Что я скажу по этому делу? Стечение обстоятельств, маловероятное, но объяснимое. Кто увёл деньги – неясно, но скорее всего не Семёнов и не Баркин. Черняев – наверняка. Ивлев и Черняев – знаете о ком речь – дело то, небось, уже прошерстили – вот это интересно. Не могли они уйти из квартиры, понимаете, вообще не могли, я сам слышал шум за дверью.

Тут Кравченко залпом осушил свою рюмку, указующе ткнув мизинцем рюмку Старовойтова, а тот понимающе закивал, сдерживая улыбку и хотел спросить капитана, не вспомнил ли он летающих медведей в квартире на Барьерной. Но спросил о записях Ивлева.

– А, вот оно что… – Кравченко поглядел на пьющего Старовойтова такими глазами, словно хотел его пожалеть и погладить по головушке, – Да куча записей там была. Даже детские диктанты. Детских диктантов не желаете, пресс-секретарь, вроде по профилю?

– Нас интересуют записи на иностранных языках, – вмешалась в разговор Николь, обеспокоенная манерой общения капитана, и кстати, уберегла Старовойтова от длительного перелёта в ближайшим газон, который должен был состояться, по планам Кравченко, минут через пять. Кравченко удивился, затем рассмеялся и стал наливать себе водку.

– Я вас очень прошу, – едва не молила Николь, – Что-нибудь подобное там было, вспомните? Или что-нибудь, касающееся Данте?

– Ну, хорошо, – продолжил, наконец, тот, выпив свою водку, – Странное это дело: Ивлев растворился у меня под носом, а в его бумагах я нашёл такую дичь, что в жизни раньше не видел. Дедушка этого Ивлева, видать, никогда поверить не мог, что живет в Новоторске, а не в Европе, и заставлял своего внука, лет эдак в десять, что ли, писать диктанты из Данте. И не на русском, а на итальянском…

– На староитальянском, – поправила Николь, но Кравченко лишь повёл плечами, желая показать, что разница невелика.

– На этих листках могли быть терцины, которых у Данте нет, – настаивала она.

– Могли, – Кравченко даже улыбнулся, – А знаете, дама, я эту детскую тетрадку давал на экспертизу специалистам, и я вам скажу, что эти самые лишние терцины, как вы говорите – это никакой не Данте. Это даже не стихи. Это чушь собачья, местами набор букв и бред сивой кобылы. И мне интересно, кто, когда и зачем их воткнул в поэму, в седьмой круг Ада, между рассказом о содомитах и рассказом о лихоимцах? Что он вообще хотел сказать? Намекал на время, когда они пригодятся?

Николь пожала плечами, не зная, что и ответить, а Старовойтов, узнав, что шестьдесят строф ещё и не стихи, шумно вздохнул и решил интересоваться только кравченковской водкой. Кравченко же налил себе и ему, взял рюмку и направился к этажерке с книгами.

– Хорошо, – сказал он, снимая оттуда толстый том в жёлтом переплёте, – Я с девушками торговаться не могу, дурная моя натура, но попрошу об одолжении. Даже если откажете, листки ваши. Я хочу участия в этом деле, вы меня понимаете?

Он раскрыл том, вынул из него три тетрадных листка, исписанных детским почерком и передал изумлённой Николь.

– Какой процент вы просите? – поинтересовался Старовойтов, совершенно искренне улыбаясь после принятой дозы.

– А какой вообще процент может быть в этом деле? – миролюбиво показал Кравченко свое неведение и вернулся к привычному застольному занятию. Они выпили ещё, потом ещё, Старовойтов начал ревниво поглядывать на Кравченко и пытался вцепиться в Николь, но стойкий капитан весьма тактично завершил приём, закрыв за гостями дверь с нескрываемой радостью, которую запросто можно было принять за изъявление дружеских чувств.

– Даже не поинтересовался, как меня зовут, – вдруг обиделась Николь, ведя Старовойтова к машине.

– Да свинья он, пьянь, неудачник, – отвечал ей Дима, открывая дверцу.

А Кравченко, вернувшись к своим рюмкам, случайно уронил взгляд на раскрытого Данте и прочёл начало семнадцатой песни:

Вот острохвостый зверь, сверлящий горы

Пред кем ничтожны и стена, и меч…

8

Ночь на 7 июня безмерно несчастный полковник Рутковский коротал на казарменном положении в опустевшем штабе. Свет люминесцентных ламп раздражал его так, что спать полковнику не хотелось, и, чтобы убить время, он сосредоточенно ковырял острым карандашом стирательную резинку. Ровно без двадцати пять карандаш сломался и Рутковский отвёл душу, ударив кулаком по стоявшему справа крашенному сейфу, однако ни кулак, ни сейф от этого не пострадали.

– Дохлое место, – разочаровался полковник и хотел было повторить удар, как ему сообщили о чрезвычайном происшествии в одной из мотопехотных дивизии. Новость была печальной: майор Смотров, пропавший вместе с машиной по дороге в штаб дивизии, был около часа назад обнаружен мёртвым. Со слов оставшегося в живых капитана, тот без видимых причин застрелил шофёра и погиб в результате им же вызванной аварии. Уцелевший офицер, по словам командира части, тоже странно изменил свою линию поведения и стал подвержен паническим приступам страха и агрессии.

Рутковский приказал офицера изолировать, а тело покойного Смотрова перевезти в ближайшее военное медицинское учреждение, срочно сделать вскрытие, провезти экспертизу и немедленно передать ему результаты. Закончив с этим, полковник запросил срочнее доклады о ситуации от всех воинских частей, в том числе и от Семёновского, где располагался штаб учений и получил самые усыпляющие ответы.

– Вот тебе и скука, – проворчал Рутковский, – Лучше бы и дальше сидеть ковырять резинку.

Он даже почувствовал угрызения совести за то, что был неискренен со Смотровым в последнем разговоре, но голубой, формалиновый свет люминесцентных ламп быстро остудил его угрызения. «Подвели нервы мужика, – рассудил про себя полковник, – незачем ему было пить всю ночь с кем попало…»

Вялое утро с трудом побороло формалиновый свет в кабинете полковника. В далёком медсанбате, покончив со вскрытием, лейтенант-патологоанатом захрустел огурцом, прополоскав свои организм казённым спиртом и сел печатать отчёт, а Рутковский продолжал ждать этого его отчёта тупо глядя в стол и пытаясь угадать грядущее расположение звёзд на зелёных картах своих погон.

9

Утром 7 июня Дима Старовойтов ужаснулся последствиям вчерашнего дня: глаза его утратили способность к движению и смотрели в одну точку, а голова оказалась набитой войлоком, в котором немилосердно забыли вязальные спицы. Над войлоком с тихим гудением роились образы прошедшего дня: замороженные трупы, листки, пьяный капитан, Николь с её вечно прохладным взглядом, сам Дима – в телевизоре, который включали и выключали, – и, даже некто похожий на Данте. Данте Дима читал, но безуспешно пытался вспомнить, когда и зачем он это делал. Тем временем утро продолжало тянуться бесконечно, вне всяких времён и пространств, пока войлок в голове не растаял и Старовойтов не вынырнул на поверхность реальности. Здесь он ужаснулся вчерашнему вечеру не меньше, чем его последствиям.

Отвезя Николь в гостиницу, Дима прикупил ещё водки и собрался было поехать назад к Кравченко для продолжения разговора, но тут понял что носится по городу пьяным и может запросто нажить себе неприятностей. Объездами и закоулками добрался Дима до родного дома и в этом самом доме всю водку выпил сам.

Уверив себя в том, что умные люди так не поступают, Дима утешился какой-то антипохмельной дрянью и поехал на работу.

Два часа к ряду просидел Старовойтов перед молчащим факсом ожидая обещанных вчера материалов по делу «Фороса» и мечтая о том, как отдаст их Николь и уплывёт от всего этого по привычному течению жизни.

Ближе к обеду факс сжалился над ним и начал откатывать листки из дела «Фороса». Старовойтов, придерживая одной рукой покалеченную изнутри голову, другой отрывал их и бросал на стол, совершенно ни о чём уже не думая.

Факс угомонился. Превозмогая тошнотворную лень, размазывавшую его по столу, Дима сложил листки в стопочку и стал небрежно присматривать по одному, мысленно отмахиваясь от образа Николь, ибо видел, что романа уже не получится, от пьяных мужиков, разбудивших его на днях, от жуткого сна, от прочих похмельных навязчивостей, и тихо благодарил кого-то за то, что губернатор Архипов его сегодня не беспокоит.

Но на предпоследней странице к нему пришло удивление – уж больно знакомым показался ему один из участников дела. Умственные способности Димы были серьёзно подорваны, но вспомнить где и когда он видел человека с фотографии он смог. Дима отложил лист в сторонку и позвонил Рутковскому.

– И чего ж тебе надобно, Старовойтов? – измученной золотой рыбкой спросил тот.

– Да вот, посоветоваться, – плывущим голосом отвечал Дима, – Я тут пару дней назад одного покойника из дела Кравченко видел, он с одним майором всю ночь у меня под окном пьянствовал…

– Ох, Старовойтов, – вздохнул полковник, – Ты бы сам лучше не уподобляется. Чего ж ты хочешь?

– Да вот, может эти сведения вам…

– Да вот не надо. Может Кравченко пьющие покойники интересуют, сходи к нему.

Дима извинился и вновь оказался упёртым в дело «Фороса». На заинтересовавшей его фотографии, как Дима узнал из надписи, был собственной персоной запечатлён Виктор Черняев, замёрзший на проселочной дороге в марте 1992 года.

10

Пока Дима разбирал буквы под фотографией Черняева, полковник Рутковский сидел и искренне завидовал его ложным проблемам. Полковнику хотелось спать, полковнику хотелось поскорее разобраться с делом Смотрова. Второе было важнее, но прошёл час, другой, а проблемы полковника и не думали решаться.

Время натягивалось тетивой и готово было порваться в любой миг. К полудню солнце добралось до зенита, вновь раскалив бетон домов, а небо стало белёсым от испарений. Старинные стены спасали Рутковского от зноя, а ожидание известий о Смотрове спасало его от сна.

В полдень время судорожно рванулось вперёд, словно спохватившись, и сведения потоком пошли к Рутковскому.

Отчёт патологоанатома некому ничего не объяснил.

Жена Смотрова через два часа после выстрелов на мосту, не получив ещё известия о смерти мужа, покончила с собой и её силуэт, подвешенный на тонкой нитке электрического провода, был виден всю ночь в освещённом окне.

Когда Рутковский в недоумении пытался объяснить себе подобное совпадение, стало известно, что солдат Семёновского гарнизона не стал сдавать автомат после несения караульной службы, и применил его против всех без разбора, встав посреди коридора казармы. После того как открыли ответный огонь, спрашивать у солдата в чём дело было поздно, но именно он вёл странную беседу с майором Смотровом вечером 4 июня.

Солнце давно прошло зенит и незаметно спускалось к горизонту. К четырем часам пополудни, когда жара стала совершенно невыносимой, с севера прокрался лёгкий ветерок, принёсший предчувствие леденящей прохлады. Именно в этот час Рутковскому впервые не удалось связаться со штабом в Семёновском. Все линии молчали, не подавая признаков жизни, но другие части в зоне учений бодро отрапортовали об отсутствии всяких событий.

В пять часов вечера южные гарнизоны начали по одному уходить со связи, последовательно отключаясь с запада на восток, а к семи вечера южная группировка войск оказалась перерезанной надвое этой полосой молчания. К восьми часам погрузились в тишину не только армейские части, но и все населённые пункты южнее реки, пересекавшей область.

Ровно в 19:30 полковник Рутковский, следуя должностной инструкции, открыл свой крашеный сейф, извлёк пакет с секретной директивой № 4444 и проследовал в кабинет командующего, где в присутствии офицеров штаба вышел на прямую связь с министром обороны. Рутковский доложил, что согласно должности и упомянутой директиве «четыре четвёрки», взял на себя командование. По мнению полковника в войсках разворачивался военный мятеж, однако ни его цели, ни размеры пока не представлялось возможным определить. Министр подтвердил полномочия Рутковского, одобрил его действия и, не отключая его от связи, соединился с президентом Федерации.

– Зачем мятеж? – удивился тот, сбив военных с толку своим замысловатым вопросом. Полминуты министр и полковник молчали, пытаясь что-либо сообразить, но Рутковский опомнился первым и просто доложил о возникшей ситуации.

– Это хорошо. Инструкции вам даст министр обороны, – ответил президент, но тут министр отключил Рутковского от связи. Полковник облегчённо вздохнул, но мнение президента о ситуации продолжало его озадачивать.

Во все ближайшие гарнизоны области, в том числе и ушедшие со связи, была циркуляром направлена «директива четыре четвёрки» и приказ Рутковского о полной боеготовности. Одновременно гражданские власти были поставлены в известность, что на территории области теперь имеют силу только распоряжения военного командования.

В восемь часов вечера радио известило население о комендантском часе, о запрете передвижении по городу в течение всего завтрашнего дня, и о долговременном закрытии всех дорог, ведущих из населённых пунктов и городов, а так же за пределы Новоторской области. Вся полнота власти перешла полковнику Рутковскому, ещё утром от безделья ковырявшему карандашом стирательную резинку.

11

События, нежданно случившиеся на закате этого дня, разлучили Николь Ангран и Диму Старовойтова на более долгий срок, нежели предполагалось. Сколько не названивал одумавшийся Дима в гостиницу, сколько не порывался поехать неизвестно куда на её поиски, толку от этого никакого не было. Дима перебрал все возможнее варианты местонахождения своей протеже, но ни в страшном сне, ни в пьяном бреду не пришла бы ему в голову мысль, что несколько часов назад Николь Ангран, переведя недостающие терцины, направилась к дому Кравченко. И, достигнув своей цели, обнаружила капитана в состоянии вполне пристойном.