Я, Яромир Гулливер бесплатное чтение
Михаил Семенов
Я, Яромир Гулливер
Всегда есть немного правды за
каждым «Я шучу!»,
немного знаний за каждым
«Я не знаю!»,
немного эмоций за каждым
«Мне без разницы!»,
и немного боли за каждым
«Всё хорошо!»
1. Задание
Новогодние праздники как обычно наполнили зимние дни приятным возбуждением, что не радовало только местное вороньё. Сутками беспорядочное салютование фейерверками будоражило их размеренный, обычно деловой уклад, заставляло с безумным граем сбиваться в стаи, мечущиеся по вершинам голых крон деревьев на старых новгородских улицах Торговой стороны. Пройтись по тротуару, не исчерченному кляксами «приветов» их жизнедеятельности и не попасть под их раздачу, было удачей. Для утешения в ином случае я сохранял в памяти добрую примету жителей причерноморья, правда, в отношении чаек и гларусов — трижды получивший подобную отметину, мог рассчитывать на успех в делах, кто-то — на близкое счастье. В тот раз счастья «не наобещали», благополучно добрёл до Музея кино. Накануне их афиша «зацепила» анонсом очередного немого черно-белого фильма с музыкальным сопровождением тапёра тут же в зале. Живой инструмент всегда согревает и в баре, и на открытии выставок, мероприятий, фуршетов. Саксофон, фортепьяно, бывает ненавязчивый вокал. К этому почти привыкли, но вот в кинозале такое вживую не встречал. Пианино стояло у стены боком к подиуму, «попадать» в происходящее на экране, пианистке помогало специально установленное под углом зеркало. Мелодии были игривы, незатейливы, но разнообразны, главное, стилизованы под соответствующее содержание фильма и его потешных, вроде Чарли Чаплина, героев. Красивые, изящно порхающие руки пианистки, её тонкие запястья отвлекали от экрана. Думалось, как чаровали бы хрустальной грустью в её исполнении ноктюрны Шопена. На стене рядом с инструментом, на её личной афише рассмотрел имя — Анна. Вспомнил своих прабабушек по двум линиям, хранительниц генной памяти, породнившихся в советской России двух родов, ветвящихся ещё от библейской Евы. Обе Анны. Где теперь их души, что надеялись они передать своему будущему правнуку? Держу ли я перед ними ныне ответ?
Кинозал оказался современным, с удобными «офисными» креслами, некоторые даже с подлокотниками и выдвижными столиками для записей. Этот комфорт явно диссонировал с стилем ретрофильмов и аурой этого музейного действа вцелом. Хотелось чего-то соответствующего, пусть даже шуршания во время сеанса конфетных обёрток, запаха ванили и шоколада. Вспомнился любимый кинотеатр юности, ещё дореволюционного устройства, в наше время — «Арс» на площади Льва Толстого Петроградской. Тот кинотеатр был наполнен какой-то тайной. На потолке сохранялись остатки плафонной росписи с флористическими элементами. В воздухе витал едва уловимый сладковатый запах запылённости давно обжитого пространства. Сиденья — старинные, деревянные, покрытые лаком тёмно-вишневого цвета. При рассаживании зрителей зал наполнялся приятным цокающим постукиванием отвердевшего с годами старого дерева опускаемых сидений. В дождливый день нашей юности он запросто мог приютить нас с избранницей, и мы сидели обнявшись в его притененном уютном зале, а в головах у нас крутился свой фильм, в романтическом расфокусе, манящий и тогда совсем непонятный.
Уже на улице после сеанса задорный эквилибр экранных киногероев вдруг обернулся нахлынувшей тоской и осязанием сжимающегося времени судьбы, не сложившихся путей, надежд, незавершенных дел. Ноги сами подвели к церковной ограде храма Филиппа Апостола. Его сказочный облик, воссозданный идеями Леонида Красноречьева, деловитой смёткой его честолюбивых учеников и коллег-соперников, притягивал всегда, в любую погоду. Часто хотелось просто зайти, даже без прикладных нужд, вроде — записок, свечей за болящих или почивших друзей и близких. Неофиту такая необязательность простительна. Поднялся по ступеням, снег с ботинок обмёл, стоящим в тамбуре веником. Всё знакомо. Время — к закрытию, почти никого. Свечи затушены, мягкий полумрак выявил таинство ликов. Рука ощутила тепло иконы Богородицы, вроде доброго напутственного знака.
У калитки ограды стояла одинокая фигура, будто просто так, полуотвернувшись. Узнал лицо цыганки, её иногда видел и у некоторых универсамов в центре города. Она была всегда довольно прилично одета, лицо приятное, со следами былой, растраченной с годами красоты. Протянул ей, оставшуюся в кармане сдачу, 50-рублёвку, спросил — как имя. Слегка удивилась, имя Марианна. Так, Мария или Анна? — попробовал пошутить я.
— Меня зовут с детства Аней.
— Аня, а зачем ты тут просишь, где муж?
— Муж погиб, убили, какие-то денежные разборки, двое детей. Надо кормить.
Не верить ей мне сейчас не хотелось, да и не было нужды. После храма, тепла оклада «своей» иконы надлежало сочувствовать, быть великодушным, поддержать хоть словом. На улице уже никого не было, с балкона лукаво задрапированного деревом кирпичного новодела — «дома Передольского» в глаза бил луч внешнего освещения церкви.
— Знаешь, — сказала она — я, ведь, вижу людей насквозь. Вижу, что могла бы тебе помочь, унять душу. Хочешь, погадаю, подскажу судьбу, подправлю, что в силах. Могу по ладони, или на картах. Я, ведь, училась в школе, два года до замужества — в училище, много читала. Отец был бароном, любил меня, желал, чтоб выучилась, получила профессию. Его уже давно нет. А я изучила и расклады карт Таро. Приезжай к нам в Чечулино.
Тут я немного напрягся, представив подобный визит.
— Ты не думай, я денег не возьму, вижу — ты дал мне их сейчас от чистого сердца, и я также от души погадаю тебе. Не опасайся.
— Подумаю, приходи завтра сюда же к часу дня, что-нибудь решим — сказал я.
Переполненный этой трудноразрешимой задачей, следуя наугад, я оказался у рампы окон «Джаз-бара», что напротив Ярославова дворища. Бар работал, но, не считая парочки в дальнем углу, был пуст. Приятный полумрак, из колонок — деликатная музыка. Заказал кофе, для расширения эмоционального горизонта с давних пор помогала рюмка ликёра, вернее, его аромат, когда-то в молодости — изумрудного «Шартрез», теперь «Куантро». Пальцем отметил официантке его позицию в винной карте. Оказалось, «опоздал», такого божественного напитка больше нет и не будет, забыли вычеркнуть — санкционный «привет» Макрона. Однако, огорчиться не успел. Внезапно забрезжила идея, и ей, словно, фигурой в шахматах, мы разменялись потерей драгоценной капли этого заморского алкоголя. Допив остывший кофе, я вышел и поспешил к зданию Главпочтамта на Дворцовой. Здесь на третьем этаже уж как пару лет возник отель «Трувор». Почему в Новгороде «обосновался» Изборский князь, предположительно, брат Рюрика — это вопрос. Впрочем, не принципиальный и его редко кто задаёт. Название всё равно удачное, растущий интерес постояльцев это подтверждает. Всегда, в любые дни недели, в любую погоду здесь светятся окна его номеров, с улицы привлекая и наличием изнутри экзотических деревянных ставен. Вход со двора, по узкой выщербленной лестнице, лифта нет. Каково на третий этаж с чемоданом, детской коляской? А если пожар? На «элит» явно не тянет, несмотря на декорирование лестничных стен экспозицией картин и стилизованными предметами «под старину». Поднялся к стойке портье, теперь — администратора. Попросил показать номера, чтобы выбрать подходящий для бронирования. Внутри оказалось стильно и уютно. Часть стен коридора расчищены до кирпича в стиле «лофт». В номерах мягкие паласы, много тканей, идеальный цвет стен, мебели. Прекрасный вид из окон. Небольшой кафетерий на несколько столиков. Деликатный авторский дизайн аксессуаров, светильников, стеллаж-перегородка в виде сквозной книжной полки, книги можно взять почитать в номер. Кроме кофе и выпечки тут можно заказать завтрак и даже обед. Я попросил забронировать номер на завтра, свободной «однушки» не оказалось, только — «де люкс».
Мы подошли с Марианной к часу дня. Администраторы успели смениться. Снова предъявил паспорт, назвал номер брони. Она выдала ключ, внимательно оглядев мою спутницу, спросила паспорт и у неё.
— Это мой партнер по бизнесу, встречаемся для переговоров, совместных проектов, ночевать не останется, да, и я тоже. А в чем дело? Может у вас вместо номера найдётся зал для переговоров? Хотите, оставлю открытой дверь?
И, чтобы быть до конца убедительным, попросил пригласить нас к обеду, ближе к вечеру.
Нет, нет, извините, всё нормально. Проходите, номер готов.
Подходящего стола в номере не оказалось, и мы расположились на паласе пола вприсядку, затем по-турецки с обеих сторон ровно застеленной покрывалом кровати.
— Знаешь — сказала она — чтоб увидеть судьбу, её перекаты мне достаточно твоей ладони. Но теперь в моде Таро, хотя всё скрыто в одном месте, оттуда возможно, многое узнать, но что-то и закрыто ото всех навсегда. Я сделаю большой расклад картами колоды Уэйта, для уточнения — карты Ленорман. Обычно вначале смотрят твой ли это расклад, про тебя ли, похож ли на твой образ, внутренние энергии и обстоятельства. Уточняют вопрос или задачу. Мы это пропустим, вижу всё итак. Вопроса у тебя может и не быть вовсе, ведь обычно мы все живём как живём, по-инерции, кто-то лучше, кто-то хуже, но счастьем это назовешь не всегда, правит привычка, поэтому, и судьбы своей не поймёшь. Мало кто ощущает правильность жизни, бывает, где-то саднит, не разберешь почему. Каждый день, такой долгий в детстве, теперь всё короче и приближает нас к финалу. Вдруг не успеешь что-то важное, что должен успеть. Помни — то, что сегодня узнаешь, это не приговор, а совет, рекомендация. Решения принимаем и действуем сами. Бог поможет. Но уроки судьбы пройти обязан каждый, за этим мы тут в этом мире. Мы, ромалы много веков назад покинули ныне индийский Кашмир, теперь там ислам, здесь мы православные христиане. Но в каждом из нас жива вера в будущие возвращения душ на грешную землю, поэтому и важна личная карма, от неё не укрыться, не перехитрить. Только живя по-призванию Всевышнего можно исполнить свой нынешний житейский долг. Такая судьба и наполняет ощущением счастья. В это твоё сегодняшнее я попробую вглядеться, подскажу как двигаться дальше, как смотреть на окружение, ощущать и взаимодействовать. Поймём, что ещё можно успеть по-судьбе. Тогда всё выстроится вокруг этого стержня.
Пару часов потребовалось разложить по полочкам Нечто — знакомое и не очень, свершившееся и манящее, осязаемое и мечтаемое во снах. Мелькали и переплетались таинственные символические персонажи: маги, отшельники, колесо фортуны, звезда и солнце с луной, королевы пентаклей, император, короли, шуты и Страшный суд с Верховной Жрицей. Итог оказался вовсе не таким уж плачевным. В перспективах и шансах не отказано. Есть основы оптимизма. Так показалось мне.
«Ты должен решить важную задачу, считай, что это твой долг, — произнесла она завершая свой труд — «собрать» объективный образ одного известного тебе, уже ушедшего человека. Осколки или черепки памяти о нём живут ещё в чьих-то слабеющих душах. Многое под спудом, и вскоре будет скрыто навсегда, эти пустоты заполнишь сам, как недостающие пазлы. Он жил и работал здесь рядом, я часто встречала его на улице, разглядела его земную миссию. В конце жизни он уже не был лишен почестей, общения с известными и властными. Были те, кто помогал ему, порой, не ведая зачем. Но многими он был опутан как Гулливер, заснувший на берегу земли лилипутов. Он жил и неистово творил, порой, словно, стянутый смирительной рубашкой. Это был человек-тайна, провидец и маг, кто-то скажет — святой, он был способен проникать сквозь время, сшивать далекое прошлое с настоящим. В будущее ему заглянуть не удалось, не позволили, боялись его откровений. Чтобы наметать этот мостик, потрудись памятно воссоздать грани его личности, её сущность, пусть образно. Дополнить пока малоизвестным и нарочито скрытым, — это вдохнёт жизнь, явит продолжателей духа, а не только имитаторов оставленных им наработок и традиций. Эстафета подобных титанов не должна прерываться. Знаю, ты справишься. Иначе, время заметёт его жизненный подвиг, засыплет мелочной корыстью причастных. В этой работе ты обретёшь и многое желаемое по-судьбе».
— Кто же этот Гулливер, как его звали? И почему я?
— Кроме тебя этого сделать никто не сможет, или не захочет, что, в общем-то, всё равно. А звали — Полистьев Яромир, божьей милостью, ты, ведь, знал его тоже.
— Как и где мне всё это искать, какими тропинками следовать? — без надежды на решимость взяться за этот труд, спросил я.
— Далеко бродить не придётся, здесь всё рядом: Дворище, старые улицы Торговой, сохранившиеся дома, главное, успеть услышать его друзей и даже недругов, тех кто остался, кто будет откровенен. Хоть насколько. Учти при этом, что память их избирательна, наполнена болью, горечью, у кого-то завистью и не прощенными обидами. Их взгляды будут наверняка противоречивы, ведь, у каждого было своё, но всё вместе это высветит некую голограмму. Она станет живой, заговорит, и ты услышишь её повесть.
Неделю всё это как-то укладывалось в моей голове. Я пытался нащупать начальные нити, ведь клубка Ариадны мне никто не вручал. Может, всё услышанное в номере «Трувора» это мистификация, почему я, да, и зачем? «Нужно снова встретиться с ней» — подумал я. Но встречи больше не случилось. Она просто исчезла. На расспросы об Анне ни одна из соплеменниц, годами просящих у той ограды, ничего не знала. Отвечали — такой у нас никогда не было и нет. Стало ясно — других разъяснений к моему «Заданию» больше не положено.
2. Тропами поиска
Следующий день прошел в раздумьях. Что известно о моём герое? В общем-то, уже почти всё. Всё что положено знать широкой общественности о знаковой личности в череде прочих статусных лиц и событий культурной жизни этого провинциального города за последние 30 лет. Срок немалый, большинства уже нет, но политес тот же — не выбиваться из сложившейся за годы иерархии авторитетов, не ворошить прошлое и его сюжеты, не «выносить сор из избы». В этом колумбарии памяти каждому отведено местечко исключительно в своём закутке — от «элит» до «эконом» класса. Сдвигать их границы, очерченные этим кадастром, не положено, да и вряд ли кто решиться — враз окажешься белой вороной, вылетишь из привычного круга интеллигентского мотыляния, почти ритуального междусобоя. Его образ застыл канонически удобным, словно давно несменяемый пароль, своего рода, культурный дресс-код интеллектуалов местного ряда.
О Полистьеве, его достижениях написаны десятки статей, много о своём творчестве успел написать и он сам. Специальный выпуск университетского альманаха «Чело», для которого еще при жизни он отрисовал стильный титул, тот и просто — справочное пособие, путеводитель по его разрешённым заслугам. Отсняты многочисленные сюжеты и передачи для телезрителей. Студия Лентелефильм — творцы кино-«нетленки», сняли в своё время специальный фильм о нём, о его незаурядном, таком экзотичном для советских строителей коммунизма, творчестве. Почти каждое юбилейное собрание, посвящённое этому Творцу, ныне превращается в ритуальные позы, сказания и «плачи», будто по некому сложившемуся с годами протоколу. Понятно, что для хранителей его наследства — Центра, с экспонатами, скульптурами, архивами и прочими «сокровищами» подобный статус-кво спасителен. Это единственно верная стратегия выживания на таком, лакомом для застройщиков, пятачке центра города. Единственный способ избежать разгрома и расхищения.
Что же к этому можно добавить, чего не хватает для понимания образа нашего незаурядного творца? Почестей, славы? Так, ведь увенчан — звание, памятная доска Почётному гражданину. Но это в конце жизни. Стало ли утешением то признание, чем пришлось расплатиться. Как складывалась первая, самая трепетная и драматичная половина его жизненного пути? Какова роль окружения, структур и фигурантов мучительных изломов его сложной судьбы?
Создавая символ, история довольствуется немногими крупными мазками. Частная жизнь для национальной памяти безразлична. Быт бренного человека, его земные страсти — все это мелочи, их уносит река забвения. В такой избирательности есть свой резон, потому что история запоминает прежде всего героев, но есть и опасность, ведь, подлинный облик человека невольно искажается.
Его дневники не опубликованы и вряд ли увидят свет вообще. Поэтому, нынче перед собой мы видим его застывшую, отполированную славой восковую фигуру, словно экспонат музея мадам Тюссо. Поняв это, я обернулся и будто встретился с ней взглядом.
Чтобы настроиться на пульсацию души нашего героя, на камертон её струн, вначале я вновь, уже в какой раз обошёл здание Центра. На остеклении входных дверей, изнутри — сильно выгоревшие, полинявшие лоскутные занавески. Плиты дорожек, выложенных по краям валунами, покоробились. Для знатоков и своих это плюс, ведь, аутентично сохраняет тепло его рук. Деревянная пристройка тоже его творение. Идеально притёсанные бревенчатые стены, кровлю венчает охлупень со смотрящей в восточную даль головой коня. Примечательно и выполненное им из дерева крыльцо с небольшим гульбищем. Над входом — дощатое перекрестье пропильной резьбы с орнаментом славянских солнечных дисков. Каждый, переступая этот порог, получает незримый настрой, словно от мастера Рейки. Но, вот парадокс — вышло так, что наш Мастер, Яромир со временем незаметно становился невольным пленником, даже узником этого, выстраданного его трудом и многолетним подвигом, волшебного пространства.
Один из моих друзей был преданным адептом Полистьева. Он не был музыкантом, не интересовался археологией, да и рок-музыка была ему ближе гусельного строя, обожал группу «Калинов мост». Полистьева он чувствовал душой, боготворил и был всегда готов для того на любой подвиг. Добытые правдой и неправдой видеосюжеты о нашем герое, часто рабочие исходники, он считал долгом, даже без спроса, выложить в интернете, обнародовать, не томить под спудом даже капли драгоценной информации о Полистьеве.
Яромира он видел много раз со стороны, издали, в основном, на Дворище, не мог оторвать взгляда от этого, будто былинного незнакомца. Но в его душу тот запал однажды. Оказалось — до конца дней. Это произошло в начале марта. Навещая друга тут неподалёку, он услышал поодаль диковинное пение похожее на детские считалки, смех молодёжи, одетой в яркие традиционные наряды. Они подбрасывали рукотворных, испечённых из теста, жаворонков, будто из своих распахнувшихся душ выкрикивая:
…жаворонки, жаворонки
а где ваши дети?
Наши дети на повети
глинку колупают,
в масло окунают.
….летите к нам жаворонки
мы вас угостим
колобками, крендельками
и даже вашими птушками
мы их много поискали, на всех хватит.
Здесь, на оттаявшей полянке берега протоки Тарасовец происходило нечто загадочно-сакральное. Яромир, в центре этой удивительного действа Закличек весны, был одновременно и участником и режиссёром. Просьбы к весне, чтоб пришла с радостью, милостью, хлебом, льном и любовью. Просьба к птицам принести ключи, чтобы замкнуть зиму, отомкнуть лето. Что мы знали об этой древней традиции? Кто-то — что-то, но увидеть и услышать так явно, так неожиданно для Петра в его грубо «осовеченном» городе, близ его улицы и дома! Как зачарованный тут он не почувствовал времени. Осознание какого-то преображения в своей душе ощутил не сразу, это пришло позже, но бесповоротно изменило его мироощущение. С Яромиром с тех пор старался сблизиться, что было не просто. От денег тот отказывался, но однажды принял в дар мешок с сушеными яблоками. Так и повелось — каждую осень такой гостинец готовился, давая повод увидеться, коснуться душами.
Принимая у себя гостей, Яромир всегда предлагал чай с травами. Их он заготавливал летом, сам собирал в «чистом» поле «12 века», что между Тарасовцем и Малым Волховцом. К чаю всегда были пряники. Они покупались на его небольшие доходы. В последние годы в магазины сам он уже не ходил, давал поручения сотрудникам Центра. Порой сердился, если вовремя они не запасали впрок мешок макарон или сахара. Такая привычка сложилась еще с голодных студенческих лет, может, раньше — с послевоенных.
Пётр был своим в этом небольшом провинциальном городе, здесь родился и вырос. Знал всех местных «пацанов», любил жизнь, да и сам был, похоже, её любимчиком. Внешне — копия Микеле Плачидо, «комиссара полиции», от женщин не было отбоя, лет на десять младше меня. Когда и почему мы сдружились уже не вспомнить, но стали близки, он внимал всем советам, делился сокровенным, радовался любой нашей встрече. В 90-х наладил цех по выпуску декоративной керамики, почти одновременно со строительством Центра, и неподалёку он построил себе большой дом с бассейном, сауной и огромным холлом с камином на первом этаже. В последние годы, будто торопясь, желая завершения своего пути достойным аккордом, устраивал там у себя бесплатные квартирники. Приглашал и оплачивал выступления музыкальных групп и вокалистов из разных городов. Однажды, у него возникла невероятная идея. В её осуществимость, зная Яромира, верилось с трудом. Забежав как-то в Центр, обнаружил того одного. Набравшись смелости, предложил съездить вместе в супермаркет «Лента», закупить всё что пожелает. Как подарок за годы приязни, тёплой душевной близости, прояснения души. Произошло невероятное — Яромир согласился.
Стильный ретро-Ровер Петра с кожаным салоном и отделанной ореховым шпоном приборной панелью вмиг домчал их по Великой до этого дворца услады гурманов. В тот час народу было немного, в основном, молодые родители с детьми, кто-то на руках, пожилые степенные пары, просто весёлые парочки, одинокие неспешные джентльмены, деловитые хозяйки и порывистые, уверенные в себе, «ресурсные» фурии средних лет. Каждый взял тележку, наметили план действий и начали свой путь, почти, как грибники, с трепетом вступающие в окоём загадочного леса. Через какое-то время Яромир потерялся из вида. Тут, ведь, не мудрено заплутать. А он, загрузившись сперва привычными макаронами, поднял голову и вдруг, так неожиданно для себя, так близко увидел счастливые лица молодых родителей, услышал обрывки заботливого отцовского рокота, мягкого грудного женского отклика в ответ. Полистьев был неприхотлив в быту, много лет для чаепитий использовал старые гранённые стаканы, обрамлённые берестяным окружьем. Эти подстаканники его изготовления позволяли удерживать горячий стакан, да и просто радовали взгляд. Они были одним из штрихов его «берендеева» царства. А тут он не смог оторвать взгляда от этой молодой семьи, выбирающей простые незатейливые керамические кружки. За этим немудрёным приобретением он ощутил желанное, и не испытанное им тепло семейной близости, как у этих незнакомых ему людей, хранителей огонька лампады их счастья. Нимб этой тихой неприметной любви явился ему вдруг в таком, не самом романтичном интерьере. И здесь, в этом возбуждённо-суетном публичном месте он вдруг признался себе, что так и не наполнился за свою жизнь этим женским теплом, желанной, но уже не материнской лаской. Милое баловство и капризы увиденных рядом детей пронзили Яромира болью от внезапного осознания не случившегося в своей жизни. В горле собрался болезненный комок, отчаяние сдавило грудь и он неожиданно заплакал. Чтобы никто не увидел его в этом состоянии пришлось вместе с тележкой укрыться за дальними стеллажами, там, где ему не было что-либо нужно, где его не было возможности отыскать. Слёзы текли не переставая, их было не унять. Так он не плакал никогда, даже, больно поранившись, и обняв маму в своём далёком детстве. Обычно он всегда держал удар, мужество считал своим долгом и земной обязанностью. Но тут сдержаться не смог. С лентовскими покупками Пётр доставил его к Центру совершенно опустошённого, впервые в жизни не поблагодарившего за подарки. Не было сил. Яромир чувствовал себя просто раздавленным.
Пётр не был «корпоративным», не терпел «контор», дресс-кода и галстуков, не был способен подчиняться, подлаживаться, лебезить, исподтишка подсиживать и интриговать. Никогда не брал и не давал взяток, не «отстёгивал» браткам, не брал чужого. Был гордым, открытым и смелым. Наступление торговых сетей помалу разрушало его бизнес, он переживал, старался не сдаваться до конца. Настроение портилось, и это омрачало семейный быт. Очередной развод и алкогольное забытьё.
Однажды обмолвился, что лет пять назад расстался с любимой женщиной, вспоминает её до сих пор. Правда, она с тех пор уже замужем, родила двух сыновей. Как-то решившись, я подъехал к парку где она обычно прогуливалась с детьми и просто доставил их к нему. С того вечера они больше не расставались до его последнего дня. Родилась девочка, и я был счастлив подержать её на руках.
То что он прооперирован узнал не сразу. Затем длительная трёхкратная «химия». Увиделись спустя полгода. Он надеялся выкарабкаться, навещал «свою» полянку за городом, окруженную молодыми дубками, ощущал её «местом силы», надеялся с её помощью воспрянуть. Последний месяц, бывало, его туда отвозил уже и я, поддерживая помогал выйти из машины.
Как-то утром, почувствовав неладное, я позвонил ему, попросил увидеться. Калитка была приоткрыта, дорожки в саду заметены снегом, его огромный особняк под ветвями старых раскидистых дубов будто сжался, наполнился безнадёжностью и предстоящей скорбью.
Он появился в прихожей бледный и уже совсем чужой. Мы обнялись, от боли он сложился, присел на корточки, присел и я. И мы стояли с ним так на коленях обнявшись, в небольшой лужице от подтаивающего снега с моих ботинок. По щекам текли и сливались наши слёзы: у него от беспомощности и боли, у меня о горя предстоящей потери друга.
Через несколько дней его не стало. На отпевание прибыли все жены, взрослые дети, из Голландии прилетела старшая дочь. Я еле сдерживал себя из-за фатальности «проделок» этого неумолимого и жестокого Рока, забирающего лучших друзей, родных и близких.
Помню, в последние месяцы, он часто вспоминал Яромира, благодарил судьбу за это близкое соседство и знакомство, считал это не случайным. Надеялся на встречу с ним в дальних мирах. Кто-бы мог тогда подумать, что их встреча там состоится так скоро?
Напротив особняка Петра прочно обосновался русский терем. Бревенчатые стены, опоясывающие балконы второго этажа с простирающимися гульбищами, как и положено на открытом ветру, не скрывают следы времени. Здесь жили замечательные иконописцы, но у Бога для каждого свой земной срок, и «добавки» тут не попросишь. Видимо, даже и столь короткий век бывает исполнен необходимыми земными уроками. Как объяснить иначе?
Похожий терем, его старший брат, — на соседней улице. Да, их обитатели — близкие люди. В этом живёт Влад Решетников — патриарх семейства с роднёй. Красивей дома-терема в городе нет. Состоятельный торговый и чиновный люд так не строит, мыслит в другой октаве. Этот терем встал однажды, выстраданный художественным талантом, упорством и оплаченным бесчеловечными страданиями предшествующих лет. Подняться ему позволила только любовь и преданность, в которые нынче мало кто поверит. Этот сказочный дом — благодарное подношение любимой женщине, матери их детей за её любовь, ангельское терпение и подвиг преданности в их непростой судьбе, переполненной ранее нечеловеческими обстоятельствами.
Решетников с Полистьевом были из одного города, с 12 лет оказались в кружке ИЗО Дома пионеров, в 14 поступили в местное художественное училище, потом разминулись, чтобы вновь встретиться в Ленинграде, а затем обосноваться в Новгороде. Эти годы сложили характер Яромира, стержень его личности. Повторно пройденный последний училищный курс, но уже в Ленинграде, срочная служба на флоте. Четыре года службы, сколько красоты он мог сотворить за это время! К счастью, его руки оказались востребованы и там, не забыли своего ремесла — сутками вычерчивал оперативно-тактические карты боевых манёвров. Вернувшись — работа в молодежной городской газете на Тракторном заводе. Жилья не было, жили уже без отца, мама обиталась в стреноженном автомобильном фургоне. Получив небольшой пригородный участок, своими руками отстроил небольшой домишко. Из чего было. Сам сложил кирпичную печь, таскал и и тесал брёвна. Как ребёнок удивился гудению пчел в незамеченном им дупле одного из таких брёвен. Он никогда этому не учился, но руки, казалось, будто всё помнили. Неподалёку подходил любоваться полуразрушенным заброшенным храмом, его просвечивающими куполами, сводами, кирпичной кладки. Однажды узнал о планах его сноса. Встал на защиту, бился до конца, до изнеможения Не помогло. Понял, что выдержать такое не по силам, что не смирится никогда. Оставалось покинуть родной город, и так он оказался в Ленинграде. Без денег, без жилья, но захватил две тяжелые деревянные плахи от разрушенного купола церкви, из них он впоследствии вырежет изумительные скульптуры. Таких фантастических образов мало кто мыслил, «авангард» отдыхает.
Решетниковы занимали небольшую комнатушку в общежитии Академии художеств, уже двое детей, ждали третьего. Чем-то помочь не могли. Поэтому, Полистьев устроился в охрану складов — сутки через трое, зато койка в общежитии и скромная зарплата. Основная работа это реставрация: ветхих рукописных книг, музейных экспонатов. Трудились с Решетниковым и над общими заказами. Однажды получили приглашение из Новгорода. С тех пор весь остаток их удивительных жизней сложился именно там.
Тут же неподалёку, на Торговой стороне с рождения проживал ещё один из добрых знакомых. Помогал строить родительский дом своему деду с отцом. Появление в городе Полистьева заметил сразу, подростком, ведь, мальчишками часто играли на Дворище и не раз наблюдали харизматичного стройного Леля в русской косоворотке, с выправкой отставного военного моряка. Замирали с едва сдерживаемым смехом, когда тот артистично-деликатно выносил под кусты сирени отхожее ведро. Ведра же с водой в своё экзотическое жилище в старинной гриднице надвратной башни на Дворище тому приходилось таскать издалека. Паренькам даже тех неухоженных лет было трудно представить проживание взрослых в подобных условиях. Шутки товарищей по этому поводу Павел не разделял, что-то внутри подсказывало о незаурядности, необычной стойкости и возвышенности этого, то ли монаха, то ли былинного сказочного героя-воина.
Павел родился необычным, наблюдательным, с живой подвижной психикой. Взрослым он был уже способен управлять явлениями, видеть скрытое, чувствовать неявное, предвидеть невероятное. Запросто мог запросить и получить в ясный день, пусть и небольшой, дождь, прекратить нескончаемый ливень или грозу. После Политехнического работал в автотранспортных парках, с 90-х — главным механиком на приватизированной, ещё с советским «душком», автобазе. Однажды, при пробое силового кабеля в подземном коробе заводского двора он на бумажном листе со схемой его пролегания ладонью определил место аварии. Объяснял это каким-то своим образом, полагая, что всё связано в природе некими информационными морфогенными полями. Что это за поля объяснить уже не мог. Он был местным, вырос в этом городе, но мама родилась в Петергофе, её отец был русским немцем, может это нас сблизило, потом и сдружило.
К Полистьеву Павел относился с уважением, всегда держал почтительную дистанцию. При встречах на улице не скрывал радости. Особо тёплыми и запоминающимися для него стали первые «выездные» колядования сотрудников Центра Яромира накануне Рождества. Дети Павла, тогда и соседские, были в восторге. Увидеть и услышать наяву подобную ожившую сказку казалось невероятным. Уже за неделю до очередного Рождества даже подростками они загодя собирали гостинцы колядовщикам. Как-то для этих дарений красиво расшили и специальный холщёвый мешочек.
Однажды после сильной грозы со шквалистым ветром обломилась тяжёлая ветка старого дуба, стоящего у него в саду. Падая, повредила крышу крыльца. Я посоветовал спилить хотя бы часть этого дуба, растущего «у него» на участке. Он будто обидевшись отвернулся, потом задумчиво произнёс: «это не он у меня, а я у него в гостях, присоседился, ты ведь знаешь, сколько ему лет?» Под этим дубом он построил небольшой флигель с печью, оборудовал там «клуб» для рок-сессий, обзавелся приличными инструментами и аппаратурой. Собирал своих друзей, таких же музыкантов-любителей, играли джаз, рок и даже классику. Сам прекрасно владел соло гитарой. Даже зимой в этом натопленном небольшом помещении кипела радость. Музыканты — взрослые серьезные мужчины: кто врач, кто преподаватель или адвокат, здесь становились задорными и даже немного бесшабашными мальчишками и, казалось, не расстанутся никогда. Спустя несколько лет мы незаметно, будто исподволь осиротели. Почти все ушли из жизни. Приглашать им на замену он никого не решился. Наверное, в память о них. Посчитал, что это не «они были у него, а он у них», в их добром кругу, пусть и в его рукотворном «клубе».
Было у Павла ещё одно увлечение — живопись, в основном, любил акварель. В любую погоду, мороз и дождь его можно было видеть с расстреноженным этюдником где нибудь на любимой Торговой. Авторитетом в этом искусстве для него был и один из друзей Яромира — художник-акварелист Иван Полноватов. Недавний фронтовик, чудаковатый разговорщик, в прохудившихся сандалиях и дурацкой тюбетейке. На своих акварелях он сохранил образы большинства новгородских храмов, их послевоенный облик, состояние их того грустного таинства. Стиль письма — необычен и неповторим, узнаваем даже по небольшим фрагментам. Мрачное звучание тайной затемнённости, почти пастозной ауры, вдруг открывается зрителю фантастической надеждой, верой в справедливость вечности. Это работы нашего Врубеля, пусть в акварели. Их роднит мощь творений. Свои работы Иван часто просто дарил, Яромиру — целую коллекцию.
Иван казался блаженным, видимо, в первую очередь себе самому. Болтал, что думал, не стеснялся. А что было бояться после пройденного военного ада? И вот этого ветерана-чудака пригласили однажды на беседу, затем — допрос. Показался чем-то опасен. Памятная доска на доме, где он — Почетный гражданин города, прожил последние годы об этом «скромно» умалчивает. Так же и с Красноречьевым. Их дома — пост-хрущевские полубомжатники. Рядом дома-особняки других Почетных. Задумаешься, если они были одинаково почётны и дОроги городу, почему так по-разному оценены материально при жизни? Может эти творцы заняли место с списке почетных случайно, как цветные лоскутки на камуфляже тщеславных баронов. Ведь, не для бесплатных же похорон — для вечности, отливалась в этом списке почетных советская и постперестроечная знать.
Как-то раз я попросил Павла помочь определить на своей даче место для колодца, найти водяную жилу. После работы отвез его туда на своём «сливочном» Саабе. Это процедура не заняла много времени, воспользовался лозой. Сидя на сложенных сосновых брёвнах в лучах вечернего солнца потом мы пили чай из термоса, разговорились, вспомнили ушедших друзей. Я решился спросить его о судьбах и моих близких, что растерялись где-то вдали. Спросил и даре Полистьева, как он видит его душу и линию судьбы. Достали из бардачка машины карты Новгорода и Питера, разложили на ровном спиле древесины. Он провел ладонью. О ком-то ответил сразу. Кого-то не опознал.
«Я ничего не вижу, но может некоторых уже нет, а кто-то за рубежом, давай завтра попробую на свежую голову снова», сказал он.
Чтобы ответить о Полистьеве Павел молча задумался, тяжело вздохнул. Яромира он именовал всегда почтительно, по имени и отчеству.
«Так кратко сказать о нём, значит не сказать ничего, — с некой досадой, чуть в сторону, вымолвил он — знаю, что он был способен перемещаться во времени, мог проникать в прошлые эпохи, недолго гостить и в будущем. Судьба драматичная, хоть и случилась по его по силам. Душа чистая, почти неземная, он жил для нас в попытках сшить разорванные времена, наполнить обыденность очищенным смыслом. А твоих потерянных друзей я ещё поищу завтра».
Он позвонил на следующее утро: «я наверное искал тех, которых ты помнишь, возможно они нынче совсем другие, таких ты их уже не знаешь, они чужие теперь тебе, а ты им. Я все равно попробую снова, но не сегодня».
Через день сообщили, что он в реанимации, разбита голова после дорожной аварии — в их служебный «газик» врезался военный фургон, за рулём был пьяный контрактник.
Два года восстановления. Выручала живопись, он за пару часов сотворял изумительные акварели большого формата. Даже зимой, в карманы для обогрева рук вкладывал каталитические грелки. Влага красок при морозе замерзала на бумаге диковинными узорами, придавая этим работам особую неповторимость. Целительны были и «морские» прогулки на его катере к озерным островам. Туда же он брал с собой и этюдник с красками. Я надеялся на него, ждал выздоровления. Но не дождался…
Слова же о Полистьеве, о его даре телепортации запомнились, но принять их реальность и понять смысл требовало времени. Какого? — не знал никто.
Одним из ближайших друзей-единомышленников Полистьева на этом многовековом новгородском пространстве был Михаил Лобашов. Питерский по рождению, образованию, «закваске» он мог стать харизматичным политиком, блестящим маститым ученым, да он и был таким, вспомним только его фундаментальный научный труд — «Русская свадьба». Препятствовала абсолютная независимость, исключающая жизнь не по-правде. За это его люто ненавидела власть, вначале партийно-советская, позже — «перестроечная». Также он относился и к ним, мысленно старательно выстругивая для этих недругов свой авторский осиновый кол. Таких бесстрашных людей — по-пальцам, и долго они не живут. Лобашов «прорвался», прожил немало, ярко и независимо. Стал классиком исторического романа, приблизил к нам князей средневековой Руси, «поработал» для нас машиной времени. Написал 60 книг, большинство — исторические романы. Лобашов — это наш русский Морис Дрюон, уже лишь только одним циклом — «Государи Московские». Его облик производил впечатление на горожан. Не раз слышал о нем от знакомых: «наш Князь!».
Лобашов не был "сухарём", кабинетным книжным «червём», был живым, тёплым и ярким. Одним из признаков правильности мужской траектории жизни является любовь окружающих женщин, их не проведёшь. И многие тянулись к нему, хотели от него детей. Не отказывал, ведь, иначе можно и обидеть. Только тринадцать официальных отпрысков — вот это по-княжески, ведь все были счастливы. Он любил жизнь, поэтому писал и стихи, когда чувства выплёскивались через край. В 90-е многие путали два города, оба Новгорода, Нижний и Великий, и только привязка, что в этом живет Лобашов проясняла ситуацию. Именно он был брендом этого города, мог стать и любого столичного. Казалось, какие-то черты сближали его с образом Князя Андрея Боголюбского. Может, и не случайно, он как князь также погиб от рук заговорщиков.
Ещё в советское, перестроечное и постперестроечное время только они двое в городе позволяли себе повсеместно быть в традиционной русской одежде. Стойко и мужественно несли эту вахту. Кто-то, не подумав, сказал бы — вызывающе. Ожидая автобус на остановке, не раз слышали шепот удивлённых подростков — «поп». Эта одежда была для них доспехом, твердыней границы самости. Каждый принял как клятву сбережение этого сакрального для них рубежа-символа. Лобашов поселился в Новгороде уже известным историческим писателем. Не однажды становился самым тиражным в стране. Для понимания своих средневековых персонажей он, современным языком, поставил натурный эксперимент. Насчитал 14 профессий, которыми владел тогда каждый крестьянин: шорник, печник, плотник, кузнец, столяр и т. д. Упорно овладел ими, сам клал печи и камины, шил себе рубахи, сапоги, кафтаны. Своими руками изготавливал мебель для дома, строил дом на берегу Ильменя, держал корову и кур. Все деревянные изделия украшал затейливой резьбой. Вырытый им на участке бассейн украсил изготовленной лично скульптурой Нептуна. Удивлялся упорству анонимных вандалов, раз за разом сбивающих камнями этого Олимпийца. С таким же упорством его восстанавливал. Во время работы рук он складывал в уме главы романов, обдумывал поступки героев своих будущих книг. Был резкий, прямолинейный, взрывной, писал крупным детским почерком, сразу чистовик, практически без исправлений. Типичный экстраверт. Единственное, с чем он так и не справился — безаварийная езда на личном автомобиле. Это было загадкой, ведь руки — сильны и послушны, очков не носил вовсе, характер решительный и твёрдый. С интровертом Полистьевым они были психотипическими антиподами, но мировоззренчески, энциклопедическими знаниями и любовью к родной земле и её людям были словно сиамские близнецы. Один из немногих он имел право по-свойски зайти к другу для разговора. Содержание этих бесед унесло время, поэтому сегодня, мысленно, мы можем лишь что-то предполагать. Оба они из глубины веков извлекали для нас далёкое прошлое, а может, и наоборот, были проводниками нас в ту, неосязаемую современниками древность. Один текстуально воссоздал, наполнил живыми голосами русское средневековье, устройство того общества, иерархии власти, механизмы управления, идеологию и ментальность граждан. Другой позволил зазвучать средневековым музыкальным инструментам этих краёв, на основе археологических находок, воссоздав их в том же виде. Не хватало только визуальных образов. Но и они подоспели тихим подвигом труда художника Николая Пунина. Тоже друга Яромира. Откуда в его голове возникли лица средневекового люда, обустройство их улиц, домов, инструментов, панорам видов города 12–14 веков? Симфония трудов этого трио завораживает. Ансамбль образов, голосов и звуков не имеет аналогов, он будто выверен взмахами некой дирижёрской палочки. За той партитурой кому-то, похоже, пришлось побывать в прошлых эпохах, вернувшись оттуда не с пустым рюкзачком. Тут я вспомнил видение Павла, о межвременных путешествиях Яромира. Да, и кто смог бы это кроме него?
3. Муки и радости на берегу вечности
Какой-то магической силой притягивает берег «седого» Волхова в створе кремля и Софии. Неудержим мощный поток тяжелой воды. Мысленно играешь его именем: тут и всезнающие прорицатели — древние Волхвы и нежная, преданная царевна Волхова.
Я был счастлив, пусть, и не долгим знакомством в этом городе с фантастическим мыслителем и поэтом Евгением Курдаковым. Сколько лет его уже нет. Здесь, на набережной, впервые услышал его глубокий бархатный голос. Поэт читал вслух — «Мой берег вечный…»:
«Мой берег вечный, река без края, волна и ветер!
Как мало надо, чтоб быть счастливым на белом свете!
На белом свете, под этим небом, на этих пашнях
Простим заблудших, претерпим властных, поднимем падших!
Нагих оденем, обуем босых, напоим жаждых,
Накормим алчных, проводим мертвых и тихо скажем:
Мой берег вечный, река без края, волна и ветер,
Что еще надо, чтоб быть счастливым на белом свете!»
Последние годы он жил в доме на набережной, неподалёку от Центра Полистьева. Знал Яромира лично, интересовался и его творчеством. У них было много общего. Главное — оба были равны мощью интеллекта и невероятными «глубинными» знаниями. Осознавая это, держали дистанцию почтения, почти, как Микеланджело с Леонардо. Курдаков тоже «резал» дерево, творил скульптуры и барельефы, был виртуозом «маховой» резьбы. Мышлением обладал художественно-ассоциативным, обожал выискивать неожиданные, диковинные образы в сплетениях ветвей и кореньев. Создал единственный в таком роде — общественный «сад корней» под открытым небом. Обладал абсолютным музыкальным слухом, и хоть на инструментах не играл, применил этот дар в стихосложении. Каждое слово, фразу он мысленно проверял на гармонию созвучия. Поэтому, любое из его стихотворений словно подвергалось им алмазной огранке, и достойно поэтической палаты мер и весов. Он тоже работал со Временем. Заглядывал ещё глубже, даже в периоды Земных оледенений. Искал разгадки возникновения человеческой речи, истоков письменности. Искал и исследовал наскальные знаки, первые слова. Здесь, на нашей земле выискивал ледниковые валуны-щаглецы с высеченными таинственными знаками. Разработал методику их дешифровки и составил понятийный словарь, сопоставив этрусским письменам. Вот тут его музыкальное чутьё пригодилось сполна ещё раз, ведь, для озвучивания, огласовки этой высеченной на камне графики использовал мелодику пения птиц. Утверждал, что столь сложный звукоряд первые люди «подслушали», восприняли и воспроизвели в речи как синтез пения птиц.
Бывало, мы бродили с ним по Ярославову дворищу и по запущенному парку путевого дворца Екатерины, наполненному щемящим душу, колючим гортанным вороньим граем. Эту грусть разбавляли лишь звуки рояля, доносимые ветром из окон музыкальной школы. Шопен и Рахманинов так трепетно, деликатно напоминали о существующем где-то счастье, о бессмертии души. Наверное, в одной из подобных прогулок родились и такие строки:
«Я, к старости стихнув, фотографом стану
И в парке, раскинув треногу и зонт,
Душой осветлённой жалеть не устану
Закаты, летящие за горизонт.-
Любить не устану ту зыбкую вещность
Теней, мимолётностей, полутонов,
Что раньше не видел, надеясь на вечность,
Что, в общем, и видеть-то был не готов.-
Что, доски пластая, что, вирши верстая,
Сквозь юность спеша, разглядеть не успел,
Быть может, к концу рассмотрю, постигая
Любви этой вечно прощальный удел.-
Чтоб с этой убогой и ветхой обскурой,
Бесстрастно смотрящей сквозь жизнь и сквозь вас,
Стать в парке том старом такой же фигурой,
Как эти обычные ясень и вяз.-
А к вечеру по отдалённой аллее,
На плечи закинув треногу и зонт,
Неспешно уйти, ни о чём не жалея,
Навстречу закату за свой горизонт.»
Что-то в этих, ювелирно тонко выверенных строках, несмотря на их пронзительную силу, меня уже тогда немного смущало, чуть «царапало». Понял — неоправданный пафос «финального оптимизма». Курдаков и сам это знал, как никто другой. В попытке на что-то опереться он поэтическими пассами «уговаривал» себя и, конечно же нас, читателей, поверить в достаточность для счастья лишь этих обстоятельств. Может, чтобы успеть оправдаться перед вечностью, торопясь хоть за что-то отблагодарить завершающуюся судьбу. Мне казалось, что подобные горькие сомнения переполняли и последние годы Яромира. Его горение, сжигание себя без остатка в непосильной круглосуточной работе последних лет было по-сути последней земной агонией таланта этого творца.
Неужели, думалось, можно просто «неспешно уйти, ни о чём не жалея за свой последний горизонт…». Я догадывался — поэту, конечно, и Полистьеву было о чём сожалеть, да, как и некоторым из нас. А чтоб быть счастливым на белом свете, берегом и волной с ветром, хоть и вкупе со своими гениальными «погремушками» явно не «отбиться». Этот драгоценный эликсир замешивается на делах поважней. Курдаков беспрестанно думал об этом, пытался пробиться к истокам судьбы:
«Где-то вдали или в юности где-то,
Там, где живая томится душа,
Иволга тихо окликнула лето,
Май встрепенулся, дождями шурша.
Где это, что это, как не забылось?
Как удалось, затаившись, сберечь
Этих дождей моросящую сырость,
Этой реки хлопотливую речь?
Как удалось не утратить надежду,
Вновь и навеки вернуться душой
К дальней тропе, пробредающей между
Явью и нами в пыли золотой?
К миру, где дождь шелестит, пролетая,
Вереск цветёт и в тумане речном
В дальней дали, не смолкая, взывая,
Иволга тихо свистит о былом.»
Ответы на эти вопросы наверняка искал и Яромир. Траектория его судьбы во многом перекликалась с курдаковской. Много лет назад Яромир сложил книжку своих сказок, оформил личными рисунками, художественными титлами. Эта рукопись — Жар-птица в одном экземпляре ждала издания, просилась в полёт. В те годы такое было почти не реально. Издать у себя с достойной полиграфией предложили скандинавы, заезжие экскурсанты Центра. Потом исчезли вместе с книгой, по-сути — украли. Подобное случилось и у Курдакова. В последний год жизни для присвоения звания академика Петровской академии он выслал единственный том своих исследований, и тот также, таинственным образом исчез, даже из кабинета Президента академии.
Так вышло, что главным в их жизнях стало выживание, отстаивание и сбережение своего дара, призвания в обстоятельствах стоического преодоление нищеты и лишений, упорный, порой, подвижнический труд, и запоздалое признание. Личные жизни сложились по-разному, но по итогу — драматичный финал, горькое осознание упущенного и не случившегося.
Ярославово дворище во времена Ярослава Мудрого именовали Ярославлем. Именно здесь, а не за кремлёвской стеной находилась резиденция этого Князя. Можно сказать — дворец, ведь величественней тогда не было во всей Европе. Ему не мешало соседство с местным Торгом. Здесь собиралось и Вече — городской, тогда вернее, республиканский парламент. Сто «золотых поясов». Решали как лучше использовать заработанное на благо своего города и горожан. Демократия! На надвратной башне висел Вечевой колокол, собиравших этих влиятельных господ для решения важнейших вопросов. Торг был пульсирующим сердцем этой самоуправляющейся республики, он кормил городской люд, на доходы от торговли позволял содержать войско, княжий двор, главное — накапливать богатства, а их излишки щедро инвестировать в строительство храмов, укрепление и благосостояние города. Успешный купец был столь же влиятелен, как и боярин. Известно, что знаменитый былинный купец и гусляр Садко, «заморский гость» для сопровождения караванов и судов со своими товарами содержал специальную дружину, нынче — ЧВК (частную военную компанию). Как с таким было не считаться?
Храмы, возведённые на этой небольшой площади, вначале строились бревенчатыми, потом из камня и кирпича. Все они были задействованы в торговых делах не только молитвой, но и проком. Так, их подклети, первые ярусы, в основном служили как склады. В храме «Иоанна на опоках» работала, в современных терминах — палата мер и весов. Там же купцы отмечали завершение успешных торговых сделок, вершили суд.
Сколько раз мы прогуливались тут с Курдаковым, старались ближе к ночи, когда замирает людской гомон и только отдельные горожане, чаще студенты музыкального колледжа, возвращались из Кремля домой, на Торговую сторону. Курдаков знал тут каждый памятник, каждую дорожку, тропу. Мог бродить с закрытыми глазами. Главное, будто, расшифровал это спрессованное веками безмолвие, ощущал вибрации, может, голоса случившихся эпох. Зимой до боли в ладонях терпел прикосновение к заледеневшей кладке храмовых стен. Это место казалось ему таинственным лабиринтом ушедшего времени, туго свернутой спиралью, хранившей драмы и тайны, таившей почти космическую мощь. Храмы на Славне он видел космическими кораблями, готовыми к старту, дат которых мы пока не знаем. Особо близок ему был Спас на Ильине. Очищенный от «балласта» поздних приделов, он первым был готов взмыть в вечность. Видимо, никак не складывался его экипаж. Вспомнил Красноречьева, как тот бился за расчистку наших храмов от прилипших к ним за долгие, ещё дореволюционные годы, хозяйственных приделов, неуместных в таком соседстве архитектурных стилей, уродливых куполов, двускатных, будто для сельских клубов, кровель. Особо был удручен состоянием церкви Никиты Мученика. Курдаков жил тогда рядом, в хмуром, сыром полуподвале. Следуя утром на работу, всегда подходил к его абсиде, касался ладонью и, склонив голову, шептал: «держись, Никита». Ему казалось, что Никита слышит его. Однажды в благодарность написал стихотворение:
"На Мстинской улице моей летят метели,
И сквозь метельное безвременье глядят
Две церкви древние, две ветхие скудели,-
Никита Мученик и Федор Стратилат.
Безумен снег, смятенна ночь, но и в смятенье
Святая стража эта страждет до конца,-
Никита Мученик в мучительном терпенье,
Воитель Федор — с твердой стойкостью бойца.
Не бойся ночи, не сдавайся, обессилев,-
В пустом безвременье не спят, еще хранят
На Мстинской улице моей-мою Россию
Никита Мученик и Федор Стратилат."
Красноречьева он считал почти святым, вернее — осенённым их помощью. Бывал у того в последние годы. Зрелище грустное, будто Меньшиков в Берёзове. Похоже на ссылку, почётом не пахло. В своих творческих полётах тот был открытым, искренним, щедро фонтанировал идеями, моментально воплощал их на бумаге, ни от кого не скрывал. Бери и используй. Вот и попользовались. В своих публикациях даже не постеснялись упомянуть эпизод, когда Красноречьеву отказали в работе над проектом реконструкции церкви Филиппа Апостола и восстановления Никольской, что рядом. Предлог — член партии, а церковь-то действующая. Не надо иметь проницательность герцога Ришелье, чтобы понять подлую подоплёку этого парадокса. Ведь, именно членам партии, как надёжным, «проверенным» кадрам и поручали такие заказы. Именно для этого, для возможности свободно работать, склоняли и принимали в КПСС наиболее талантливых. А сколько до этого Красноречьевым было выполнено аналогичных проектов! Шито белыми нитками, явно кто-то корыстно похлопотал, в итоге — казуистика на грани с издёвкой. Заинтересанты известны. С некоторых пор, похоже, Мастер оказался, в неявной опале, унижен и раздавлен. А реагировал на это как мог, подобно Левше, да, и как многие наши мужики в подобной ситуации.
За этими грустными воспоминаниями Курдакова мы подошли к надвратной башне.
— Знаешь, — сказал он — ведь, именно здесь, на третьем этаже, под колокольней Вечевого колокола жил Полистьев. Десять лет в помещении без воды, канализации и отопления. Вернее, печь он сложил там сам, но не высокая из-за технических ограничений труба дымохода часто при некоторых ветрах задувалась извне, блокируя тягу. Слышал от его друзей той поры, как однажды совпали: его болезнь с температурой под 40, мороз на улице и этот коварный ветер. Попытки обогреть помещение привели к задымлению, невозможности дышать и даже открыть глаза. Пришлось распахнуть окна, температура в комнате опустилась с 10 до 4-х градусов. Через 10 лет такого «счастья», получив скромное жильё в старом фонде тут на Торговой, он спустился последний раз с этого, своего «орлиного гнезда» на костылях. Отказали спина и суставы. Почти год отлёживался пока молодой организм не воспрял.
Он, его труд, уникальные навыки, чутьё реставратора были нужны городу и музею. Только поэтому его до поры подкармливали скромными договорными гонорарами, держали на поводке. В штат не брали, зарплаты не платили. Все же его работодатели той поры жили в благоустроенных тёплых квартирах, носили звания, награды, писали статьи, диссертации и книги, уверенно строили свои карьеры, кто-то имел служебный автомобиль с водителем — «персональный поджопник», как метко определила Инна Собакина, автор знаменитых прежде «Новгородских баек». Что имел тогда он? Только то, что позволяло физически выжить. К примеру — сезонная должность «зимнего» сторожа базы летней экспедиции археологов. Это называется — с «барского плеча».
Может, теми его десятилетними страданиями, так дорого оплачена возможность напитаться чудом, кто-то скажет — Инициацией. Здесь, в этой вертикали Вечевого колокола древнего Новгорода он, не думая об этом, обрёл способность телепортации, кружения по времени. Возможности проникать в глубь веков, возвращаться, соединять разорванные временем связи, смыслы, идеалы. Тут на Дворище он обнаружил некий временнОй портал, воронку, вход в лабиринт вечности. Что-то вроде провала Тенар в болгарских Родопах, куда некогда устремился Орфей для поиска своей Эвридики.
— Подробней тебе смог бы поведать Святой блаженный. Фёдор, что упокоен тут у Георгиевской церкви в 13 веке — сказал Курдаков — этот мальчик был с ним близок, помогал Яромиру в тех странствиях, да, и выручал не раз.
Загадку Дворища одним из первых почувствовал Николай Рерих. Бывал тут не раз. Изучал археологию края. Объехал всю область, тогда — губернию. Завершил тот вояж на Валдае, в удивительном месте бьющего ключа-реки из карстового разлома. Написал очерк- пророчество «Неиспитая чаша». Чета Рерихов были рождены Посвященными, чудесным образом нашли друг друга и прожили долгую наполненную откровениями жизнь. Их мысли и идеи доступны ныне каждому. Кого-то настораживают, кому-то пока не прояснены. Ждут, как неиспитая чаша, приятия раскрытыми, осветленными душами. За этим пока и заминка.
Слова Курдакова о св. Фёдоре не выходили у меня из головы.
Думалось, что история каждого города наполнена преданиями и легендами. Чем древней город, чем отдаленней временной горизонт событий, тем удивительней персонажи и их дела. Сегодня в них остаётся только верить. Хотя, кто-то способен чувствовать сердцем, прикасаться душой. Одна из легенд средневекового Новгорода, о которой расскажет каждый экскурсовод, зафиксирована в житиях русских святых, ведь их участники канонизированы навек. Это Блаж. Николай Кочанов, Хр. ради юродивый и Блаж. Фёдор Новгородский, Хр. ради юродивый. Пересказывать их жития нет смысла, каждый сможет прочесть. Так получилось, что листая том «Русские святые», собранные монахиней Таисией, тот, что посоветовал Курдаков, к своему удивлению я обнаружил подтверждение — действительно, Блаж. Фёдор «погребён у церкви св. Георгия на Торгу (Ярославом дворище). На могиле была воздвигнута часовня. Новгородские купцы всегда считали его своим покровителем». Следов часовни сегодня нет, разве, контуры фундаментов, место это никак не отмечено, да и покровителем той блестящей средневековой купеческой торговли ныне почему-то предлагают св. Параскеву, жившую в турецкой Анатолии.
Со временем, проходя мимо этого места, я ощутил в душе симпатию и какую-то близость с этим святым, представил его еще отроком, мальчиком Федей, потом юношей с чистой распахнутой душой. Он был из богатой семьи, получил хорошее образование, жил тут на Торговой стороне, где-то рядом. Что определило его выбор стать нищим юродивым, раздав после смерти родителей все добро и капиталы? Убежденность, отчаяние неразделенной юношеской любви или что-то другое? Уже не узнать. Жития фиксируют его частые моления в церкви Фёдора Стратилата, тут неподалёку.
Одно из городских поверий советует просить Фёдора Стратилата о помощи в поиске потерянного. Все просто: надо подойти к его абсиде и тихонько попросить. Сработает или нет каждый поймет сам. Бывало помогал. А что считать потерей, тоже решаете сами. Кто-то ищет ключи, колечко или часы. А кто-то, как у Вертинского:
«Самой нежной любви наступает конец,
Бесконечной тоски обрывается пряжа…
Что мне делать с тобой, с собой, наконец,
Как тебя позабыть, дорогая пропажа?!
Но ответит тебе чей-то голос чужой:
"Он уехал давно, нет и адреса даже…"
И тогда ты заплачешь: "Единственный мой!
Как тебя позабыть, дорогая пропажа?! "
Как-то раз Курдаков в одной из поездок по области вспомнил, что в военном Аракчеевском поселении села Медведь, А.К. Толстым было написано стихотворение знакомое всем советским школярам с «Родной речи»:
«Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?…
Возникла идея отметить это, увековечив на памятной доске. Доску сделали, но укрепить на фасаде офицерских казарм тогда не позволили без согласований. Прибили к сосне на ближайшей опушке. «Послали» в Космос.
Вспомнив это, я решился тут на газоне, рядом с контуром часовни, самовольно в темное время тоже установить памятную доску «своему» Фёдору. Простую, укрепив на двух стальных трубах, вбитых в землю. Кто-то счел бы это хулиганством, но, подумал я — святой заступится, как иначе. Тот и заступился, решив как положено «по-божески». Вот уж где промысел! Ровно через неделю именно на этом месте город установил памятный знак добровольцам народного ополчения. Ведь и «мой» Федя тоже был в каком-то смысле добровольцем, избрав свой нелегкий путь, тот, что обозначал божественные контуры человечности своим современникам, может, сегодня и некоторым нам.
В завершении Жития сообщают:
«В первый февральский день 1392 года блаженный Феодор был особенно радостен и светел. «Чему веселишься, Федя?», — спрашивали горожане, и он отвечал со счастливой улыбкой: «Прощайте меня, далеко ухожу от вас!». К вечеру святой отошел в вечность. Начался отсчёт его нового служения людям— предстательства пред Богом, небесного покровительства».
Считается, что души людей живы пока о них помнят живые. Проходя мимо этого места, я, кажется, каждый раз соприкасаюсь со своим Федором, ощущаю теплые волны. Похоже, один. Но и этого достаточно. Мысленно обращаюсь: «Блаженный Феодор, спасибо за заступничество, моли Бога о нас!»
Однажды святой приснился. О Полистьеве, его странствиях в веках обещал поведать, но прежде просил не забыть добровольцев, тех безымянных, что почти все полегли защищая в 41-м город. Кто помнит о них ныне? — ушли и не вернулись. Они тоже святые. Каждый. И память о них станет достойной поминальной свечой. Полистьев был рожден в 43-м, почти в окопе того Сталинграда, он помнил об этом всегда, трепетно ступая и по этой земле, пропитанной гарью и их кровью.
4. Рождение Яромира
Каждое лето для деревенской молодежи было радостным и помнилось долгие годы как время в заповедном окоеме родного края, любви ближних, надежд и мечтаний о счастье. Валдайская довоенная, смиренная в колхозном укладе, советская деревня раскинулась на раздолье Валдайской возвышенности. Край озерный, текли ещё полноводные и чистые реки, не задушенные бездумным тотальным осушением болот и торфяников — питающих их водных «аккумуляторов». Кругом, куда не глянь — ухоженные поля. Вечером — звон бОтало и приветственный рёв возвращающихся с пастбищ коров, затем, после дойки — звуки гармошки и живого пения. Утром — перекличка петухов. И даже сохранялись традиционные совместные праздники «из прошлого» за общим составным столом на поляне, всегда в дни бывших «престольных» у каждого села. За столом много пели, а после — танцы под аккомпанемент гармониста, обычно кадриль. Парни присматривали невест, да, многие их выбрали уже с детства, ещё в школе или по-соседству. Так было и у Павла. Его Варя жила неподалеку, давно согласилась стать Яковлевой, принять его фамилию, соединить два их рода, не примирившихся, как Монтекки и Капулетти с времен Гражданской и коллективизации. Варя жила с матерью и дедом в небольшой наклонившейся избенке в два окна. Их бывший просторный, рубленный двухэтажный с мезонином дом, построенный еще отцом со своим братом, колхозники определили под деревенский клуб. Отца по очередному, полученному в район «лимиту», расстреляли в Чудово. Там деловито трудились за этим занятием, невесть откуда взявшиеся, «заготовители страха» для светлого будущего страны. Семья Павла коллективизацию приняла, поучаствовали в этом «наведении порядка», да, он и сам недоумевал, разве возможно по другому? Но, вот Варю, ему почему-то постоянно хотелось защищать, оградить от разлома прошлого старших, окутать заботой и нежностью. Шел 38-й год, ему предстояло отслужить три года, повестку получил накануне. Она дождется его, сомнений не было. Не знал он тогда, что окончательно вернется в родную деревню только спустя долгих 8 лет. Вернётся почти один из многих сложивших головы односельчан. Узнает, что Варя с его трёхлетним сыном, которого он так не увидит, погибнет под очередной бомбёжкой в 42 году.
Сейчас же Павел думал только о счастье быть вместе, растить детей, дождаться внуков.
На речке с запрудой работала водяная мельница, поскрипывали жернова. Под навесом рядом с напольными весами стояли мешки с мукой, благоухая свежемолотым зерном и отрубями. Мешки развозили на подводах. И лошади, чуя этот аромат многотысячелетней человеческой цивилизации — аромат сытости, похоже, трудились с удовольствием, будто почти «за так». Тогда этой мукой отоваривали колхозные трудодни, зарплату крестьянам не платили.
У деревенского пожарного пруда было гусиное царство. Гуси бродили и по улицам, агрессивных индюков, бывающих также тут, дети побаивались и сторонились.
На высоких гнёздах без устали выкармливали потомство аисты. После очередного скашивания зерновых они важно, не боясь, вышагивали по стерне, подбирая остатки колосков. Ведь их за это никто «не сажал». А по одной сельской легенде аист ночью, постучав в окно клювом, разбудил жильцов загоревшегося дома и спас им жизни. Подросткам, тогда прививали почтение к этим красивым птицам.
В кузнице стучали молотки. Подковать лошадь, изготовить ободы на тележные колёса, обручи для деревянных бочек, петли на ворота, да и несложный ремонт сельхозтехники — всё это запросто, как и много веков назад. Кузнец оказался местным Кулибиным, изобретателем. В его потёртой коленкоровой тетради были собраны эскизы и описания более 60 собственных «изобретений» (конечно, более точно, рацпредложений). Многие агрегаты стояли уже в металле вдоль забора. Особенно гордился «окучничком», навесным устройством для эффективного механизированного окучивания картофельных ростков на грядах. Из старых списанных агрегатов собрал и вездеход-болотоход для выездов в лес за клюквой. Капот был сделан из старого оцинкованного корыта. Когда-то и он в молодости был гармонистом, но руки стали уже не те. И только изредка вытаскивал из-под кровати завёрнутую в ткань тульскую, ручного изготовления, гармонь, клал себе на колени и ласково гладил шершавыми ладонями. Потом убирал её обратно.
Они с Варей часто забегали и к старой, похоже, давно одинокой соседке. Та всегда угощала томленными в печи сладкими, как цукаты, кусочками свеклы. Эти дольки были словно конфеты-тянучки. В избе на стене висели оправленные в рамки уже выцветшие фотографии ушедших близких. Мерно тикали часы-ходики с гирей в виде еловой шишки на цепочке. На полке печи для очередного ремонта в рядок стояли несколько пар ветхих, сильно выношенных валенок.
Другой сосед — старый Иван был и остался до конца дней верующим. Причём, вызывающе открыто в советское время. Деревенские за глаза звали его Ваня-бог. Только так, немного несуразно, в этом прозвище советские сельчане смогли вербализировать свою растерянность и недоумение перед судьбой этого скромного и одновременно мужественного человека. Оглядываясь назад в то время, понимаешь, что такое его народное имя-метафора не было буквальным, как и у Ахматовой «мой сероглазый король…» не был главой какого-то государства.
В начале коллективизации он, как говорится, «тему просёк…» Сдал всё имущество и скот, но колхозником не стал. Это была плата за веру и убеждения. К счастью, рядом железная дорога между двумя столицами, пошёл туда обходчиком, стрелочником… Ну, а рабочего, как говорили тогда — гегемона, трогать не стали и не «прикопались» ни к одному из семерых детей. Железная дорога стала его спасительным Ковчегом, можно сказать — воплощенным Спасом, укрывшим от разгрома все семейство. Так и прожил, молясь дома, ходил к закрытой тогда церкви Параскевы. Свои взгляды никому не навязывал, не занимался прозелитизмом или миссионерством. Но на лесной дороге, когда мальчишки, соревнуясь в дальности, плевали сквозь зубы, получали от него затрещины: «…ведь и по этой дороге, возможно, ходил Бог…» — говорил он.
В конце мая 41 года его ленинградские внуки приехали в деревню на каникулы. А уже в августе практически сомкнулась блокада Ленинграда, и мальчишки остались у деда с бабушкой. Благо оккупации здесь не случилось. Наступающего сюда на Валдай врага остановили на реке Волховец, в том числе и благодаря военному гению Ивана Даниловича Черняховского. А изменение направления движения противника на столицу через болотистые старорусские ландшафты позволило выиграть дорогое время и на недели отсрочить битву за Москву. Внуки тогда выжили в этой затерянной валдайской деревне.
Павла направили на срочную службу в Киевский военный округ. За три года он стал опытным бойцом, сержантом, наводчиком стрелкового расчета. До демобилизации оставалось всего-то несколько дней. К своей Варе он летел в снах словно на крыльях. Но уже днём 22 июня 41-го, как опытный кадровый воин, Павел встретил врага, вступив в смертельный бой. В этот же день на базе Киевского Особого военного округа был образован Юго-Западный фронт в составе 5-й, 6-й,12-й и 26-й армий.
В ходе приграничных сражений 1941 года войска фронта отражали удары немецкой группы армий «Юг» на юго-западных границах страны. Механизированные корпуса фронта задержали продвижение противника в танковом сражении под Дубно — Луцком — Бродами потеряв много танков, что позволило основным силам фронта выйти из Львовского выступа и избежать окружения.
Во второй половине июля — начале августа вместе с войсками Южного фронта, части фронта всё же попали в окружение под Уманью и Киевом. Наши войска понесли тяжёлые потери. Только в плен попало более 500 тысяч бойцов и командиров. В развернувшемся в конце мая 1942 года встречном контрнаступательном сражении (на чём настоял Сталин вопреки оценкам Генштаба), известном, как битва под Харьковом 1942 года, войска фронта снова попали в окружение и вновь понесли тяжёлые потери, и опять плен для 300 тысяч наших бойцов, гибель всего командования. 12 июля 1942 года Юго-Западный фронт был расформирован. Действовавшие в его составе 9-я, 28-я, 29-я и 57-я армии были переданы Южному фронту, а 21-я армия, пополненная новобранцами очередного года рождения и 8-я воздушная армия — Сталинградскому фронту. Так, чудом выжив, Павел Яковлев — Валдайский «шлемоносец» оказался в Сталинграде, став одним из символов его героической несгибаемой обороны.
Начало войны встретили недоумённо и тревожно по всей стране. Мария, будущая мать нашего Яромира, жила в одной из среднерусских деревень. К ней сватался красивый парень из районного центра, грамотный — то ли счетовод, то ли бухгалтер. Она была статная, ладная, многие засматривались. Но тот почему-то сразу стал люб. Уже распланировала их совместную жизнь, судьбу, ждала счастья. Не будем выдумывать, что произошло в их, да и в других селеньях страны 22 июня 1941 года. Лучше курчанина Евгения Носова, фронтовика и замечательного писателя, не изложить:
«Раскидывая оборванные ромашки и головки клевера, мерин с Давыдко верхом влетел на стан и, загнанно пышкая боками, осел на зад. Распахнутая его пасть была набита желтой пеной. Посыльный, пепельно-серый то ли от пыли, то ли от усталости, шмякнув о землю пустую торбу, сорванно, безголосо выдохнул:
— Война!
Давыдко обмякло сполз с лошади, схватил чей-то глиняный кувшин, жадными глотками, изнутри распиравшими его тощую шею, словно брезентовый шланг, принялся тянуть воду. Обступившие мужики и бабы молча, отчужденно глядели на него, не узнавая, как на чужого, побывавшего где-то там, в ином бытии, откуда он воротился вот таким неузнаваемым и чужим.
С реки, подхватив раскиданные рубахи и майки, примчались ребятишки и, пробравшись в круг своих отцов и матерей, притихшие и настороженные, вопрошающе уставились на Давыдку. Сергунок тоже прилепился к отцу, и Касьян прижал его к себе, укрыв хрупкое горячее тельце сложенными крест-накрест руками.
Давыдко отшвырнул кувшин, тупо расколовшийся о землю, и, ни на кого не глядя, не осмеливаясь никому посмотреть в лицо, будто сам виноватый в случившемся, запаленно повторил еще раз:
— Война, братцы!
Но и теперь никто и ничего не ответил Давыдке и не стронулся с места.
— Да с кем война-то? Ты толком скажи!
— С кем, с кем… — Давыдко картузом вытер на висках грязные подтеки. — С германцем, вот с кем!
— Погоди, погоди! Как это с германцем? — продолжал строго допытывать Иван Дронов. — Какая война с германцем, когда мы с им мир подписали? Не может того быть! И в газете о том сказано. Я сам читал. Ты откуда взял-то? За такие слова, знаешь… Народ мне смущать.
— Поди, кто сболтнул, — снова загалдели бабы, — а он подхватил, нате вам: война! Ни с того, ни с сего.
Пожарная тревожная рельса все еще надсадно гудела. Полуметровая ее культя была подвешена перед конторой на специальной опоре, покрашенной, как и сама контора, в зеленую краску. Звонить по обыденности строго-настрого возбранялось, и лишь однажды был подан голос, когда от грозы занялась овчарня. В остальное же время обрубок обвязывали мешковиной, чтобы не шкодили ребятишки. Конторский сторож Никита, которому в едином лице предписано право оголять набат по особому Прошкиному указанию, сегодня, поди, давно уже отбил руки, и теперь, пользуясь случаем и всеобщей сумятицей, в рельсу поочередно трезвонили пацаны, отнимая друг у друга толстый тележный шкворень. Били просто так, для собственной мальчишеской утехи, еще не очень-то понимая, что произошло и по какой нужде скликали они своих матерей и отцов.
Люди, тесня друг друга, плотным валом обложили контору. Крепко разило потом, разгоряченными бегом телами. Касьян, припозднившийся из-за Натахи и приспевший чуть ли не последним из косарей, начал проталкиваться в первый ряд, смиряя дыхание и машинально сдергивая картуз. Высунулся и ничего такого особенного не увидел: на верхней ступеньке крыльца, уронив голову в серой коверкотовой, закапанной мазутом восьмиклинке, подпершись руками, сидел Прошка-председатeль, поверженно и отрешенно глядевший на свои пыльные, закочуренные сухостью сапоги.
Помимо косарей сбежался сюда и весь прочий усвятский народ — с бураков, скотного двора, Афоня-кузнец с молотобойцем и даже самые что ни на есть запечные старцы, пособляя себе клюками и костыликами, проплелись, приковыляли на железный звяк, на всколыхнувшую всю деревню тревогу. И подходя, пополняя толпу, подчиняясь всеобщей напряженной, скрученной в тугую пружину тишине, люди примолкали и сами и непроизвольно никли обнаженными головами.
А Прошка-председатель все так и сидел, ничего не объявляя и ни на кого не глядя. Из-под насунутой кепки виден был один лишь подбородок, время от времени приходивший в движение, когда председатель принимался тискать зубы. Касьян думал поначалу, потому Прошка молчит, что выжидает время, пока соберутся все. Но вот и ждать больше некого, люди были в сборе до последней души.
Наконец, будто хворый, будто с разломленной поясницей, Прошка утружденно, по-стариковски приподнялся, придерживаясь рукой за стояк. И вдруг, увидев возле рельса ребятишек, сразу же пришел в себя, налился гневом:
— А ну, хватит! Хватит балабонить! Нашли, понимаешь, игрушку. Никита! Завяжи колокол!
И как бы только теперь увидев и всех остальных, уже тихо, устало проговорил, будто итожа свои недавние думы:
— Ну, значит, такое вот дело… Война… Война… товарищи.
От этого чужого леденящего слова люди задвигались, запереминались на месте, проталкивая в себе его колючий, кровенящий душу смысл. Старики сдержанно запокашливали, ощупывая и куделя бороды. Старушки, сбившиеся в свою особую кучку, белевшую в стороне платочками, торопливо зачастили перед собой щепотками.
— Нынче утром, стало быть, напали на нас… В четыре часа… Чего остерегались, то и случилось… Так что такое вот известие.
Медленно багровея от какого-то распиравшего его внутреннего давления, он сокрушенно потряс головой:
— На ж тебе: ты только за пирог, а черт на порог. Тьфу!
И второй, и третий день деревня жила под тягостным спудом неизвестности. Все как-то враз смялось и расстроилось, вышло из привычной колеи. Иван Дронов попытался было наладить прерванный сенокос, самолично объехал подворья, но в луга почти никто не вышел, и сено так и осталось там недокошенным, недокопненным. Ждали, что вот-вот должны понести повестки, какое уж там сено! Повестки, и верно, объявились уже на второй день. Правда, брали пока одних только молодых, первых пять-шесть призывных годов, в основном из тех, кто недавно отслужил действительную. Но кто знает, как оно пойдет дальше, какой примет оборот?»
А «оборот» вышел такой — эвакуация к Волге женщин, детей и стариков. Кто пешком, кто на подводах со скромным скарбом. Ну, а мужчины — «Усвятские шлемоносцы»? Мало, кто вернется с этой страшной войны, да и многие без рук, кто без ног.
В 42-м Мария неожиданно встретилась со своим женихом. Случайно. Тот был в офицерской военной форме, какой-то гладкий, сытый. В окопах, видно, не сидел. Что произошло между ними в тот вечер ведал один Бог. Конечно, таинство, искра зарождения новой жизни. Но как это было не ко времени, кругом, бомбежки, пожары, голод. Война. За нас всё это решают где-то небеса.
С началом войны, понеся громадные потери в Прибалтике, Красная армия не утратила воли к упорному сопротивлению. 28 танковая дивизия без авиационного прикрытия и пехоты потеряла в этих кровопролитных боях почти всю технику, половину личного состава. Выжившие, стреноженные танкисты, потеряв в этих боях свою «броню», вместе с командиром комдивом Иваном Черняховским были переброшены на усиление обороны Новгорода. 13 августа Иван Данилович получил приказ: «Командиру 28 танковой дивизии. С наступлением темноты организовать переброску дивизии автотранспортом до восточной окраины Новгорода и к рассвету занять оборону: первый рубеж — Григорово, Новая мельница, Ляпино, Псковская слобода, Аркажа, Юрьево; второй рубеж — по обводному каналу».
Из под Шимска к Новгороду отходили остатки нашего разбитого стрелкового батальона. Всего неделю их подучивали в старых аракчеевских казармах села Медведь, а уже в середине июля парни приняли боевое крещение под Сольцами.
Всю первую половину дня 14 августа накрапывал дождь, авиация врага бездействовала, что позволило спешенным танкистам укрепить позиции и дать время эвакуировать городские учреждения, ценное оборудование и музейные ценности, снять колокола с Софийской звонницы. Вернувшись в штаб дивизии, временно располагавшийся в подвале Софийского собора, Черняховский получил приказ генерала Коровникова: «Новгород защищать до последнего человека».
Во второй половине дня после шквального артиллерийского и минометного огня немецкая пехота пошла в атаку. Показались вражеские танки и их авиация. Трудно пришлось нашим танкистам, теперь стрелкам-пехотинцам. Горела Новая мельница. Ответить на огонь врага было уже почти нечем. С наступлением темноты остатки наших бойцов отошли к западной части города унося раненых. В эту ночь в городе никто не спал готовились к завтрашнему бою. Новый приказ из штаба уточнил задачу: «продолжать оборону второй линии, одновременно занять силами до батальона крепостные стены Кремля и подготовить к обороне здания западной половины города».
Оборонительные работы начались на Чудинской улице. Черняховский обошёл позиции своих спешенных танкистов.
— Вам известен приказ командования — город защищать до последнего. Не подведёте?
— А мы никогда и не подводили — отвечали бойцы.
— Тогда порядок — как говорил Князь Святослав: «не посрамим земли Русской!».
Этой ночью ему дополнительно подчинили подкрепление: 800, тоже спешенных танкистов бывшей 3-й танковой дивизии, вооруженных снятыми с подбитых танков 17 пулемётами. С первыми лучами солнца комдив занял свой наблюдательный пункт в разбитой трансформаторной будке у переднего края.
С утра 15-го до 80 самолётов люфтваффе начали бомбардировку города и наших позиций. Горели деревянные дома, рушились кирпичные стены. Город, напоминающий пылающий костер, наполнился едкой гарью. Особо интенсивно удары с воздуха наносились по Десятинному монастырю, его колокольне. Враг, видимо, полагал что там расположен наш наблюдательный пункт командира. Силы танкистов таяли. На помощь спешили жители города. Новгородцы, не успевшие вступить в армию или эвакуироваться, сами подбирались к древнему земляному валу брали оружие павших и бились насмерть. Среди них было много молодых женщин. Большинство погибло. Силы были неравными. В середине дня немцы ворвались на окраины города. Группа наших заняла оборону в подвале одного из домов на перекрёстке улиц Воздвиженской и Пролетарской. Десять дней они вели бой лишь 26 августа, когда остались лишь тяжелораненые, врагу удалось подобраться и взорвать подвал.
Из донесения Черняховского комкору Коровникову: «в городе гостинцев изготовили — огневые точки на всех улицах, никак не свяжусь со 128 с.д. Задачу она не выполнила и на рубеж не вышла. В течении дня ни одно наше орудие не стреляло, ни одного нет на всём участке, 2 орудия которые были найдены вчера — самостоятельно снялись с места, нахождение их расчетов неизвестно».
Вечером 15-го враг устремился к кремлю и к мосту через Волхов. Приходилось отдавать дом за домом, улицу за улицей, почти все бойцы были ранены или контужены с перевязками на головах руках и ногах, задыхаясь от дыма пожаришь, они, хромая, истекая кровью, продолжали бой. В воздухе висел смрад паленого мяса, гари и тлена неубранных тел. К ночи в дивизию поступил приказ отвести войска на восточный берег, один батальон был оставлен в кремле прикрывать отход. Больше суток они вели неравную борьбу. Авиация врага разрушила часть стен, гитлеровцы ворвались внутрь Кремля. Владычный двор, Лихудов корпус всё горит, либо рушится от взрывов. Черняховский приказал отходить. Из под шатровой главки часозвони вдруг яростно забил наш пулемёт. Братья Пётр и Дмитрий, не зная об этом приказе, до конца выполняли свой долг «стоять до последнего». Приготовившись к последней схватке, братья не знали и того, что свой первый боевой орден Черняховский получит за оборону Новгорода, а значит, и за этот их солдатский труд. Не знали, что он — самый молодой командующий фронтом, уже генералом армии, погибнет как простой солдат на поле боя перед самым штурмом Кёнигсберга. Мост рухнул в воду вместе с немецкими танками. На резиновых лодках враг на правый берег Волхова переправил десант, который достиг улицы Большой Московской. Их встретили огнем и отбросили к берегу. На Дворище у рынка и Вечевой площади бои были особо ожесточёнными. Ждали подкрепления но его всё не было, поэтому, смяв наши боевые силы, противник броском овладел деревнями Хутынь и Деревяницы.
Здесь на Дворище, накануне ночью Черняховский обошел позиции наших укреплений. Иван был сиротой, усыновлен деревенской семьей. Там часто молили Бога, просили о милости. Кого можно было молить нынче? Св. Параскеву, св. Николая? Так, ведь, и враг — немецкий солдат, тоже небось просит его, св. Николаса о своей победе. Кому тот поможет, захочет ли, чью выберет правду? Почему не смирил вОйны прошлого? И вдруг ему показалось присутствие незнакомца. Босого, растерзанного, как нынешние беженцы. Однако, голос того был тих и спокоен.
— Я, Федор, звали блаженным, посчитали святым, покоюсь тут на Дворище — молвил тот, — не сомневайся, Иван, победим мы, но ты поляжешь героем, успев защитить страну, позволишь родиться тем, кто наполнит ее вечными смыслами, соединит времена. Здесь, на этом месте, уже в мирное время я передам частицы и твоей души герою нового времени, тому, кто станет этого достоин. Назовут того воина-инока Яромиром. Он еще не родился, но твои воинские подвиги позволят тому случиться. Тебя буду хранить сколько смогу. Сберегу для твоих будущих подвигов и побед. Бог примет тебя как героя, святого воина. Ты — солдат святого воинства! Ничего не бойся.
Последний день обороны Новгорода завершился самым жестоким сражением. Это случилось со второй половины 18-го и в ночь 19-го. Враг под прикрытием своей авиации повел наступление с трёх сторон: по берегу Малого Волховца, вдоль дороги на Хутынь и восточному берегу Волхова. Наша оборона была разорвана на части, погибли многие командиры, нарушена связь, многие роты, принявшие главный удар, погибли почти полностью. Но жертвы и мужество защитников Новгорода не пропали даром. Почти неделю они сковывали части армейского корпуса ударной группировки фельдмаршала фон Лееба, рвущегося к Ленинграду. Остановив врага на берегу Малый Волховец, не позволили перерезать железнодорожную ветку Москва — Ленинград в районе Бологого и Валдайской возвышенности. Создали стратегические условия для успешного наступления в будущем.
23 августа 1942 город на Волге Сталинград был подвергнут самой массовой суточной бомбардировке в истории войны. Две тысячи самолёто-вылетов 4-го воздушного флота люфтваффе разрушили город, где до начала боев проживало около 400 тысяч человек, пятая часть горожан погибла. Весь сентябрь немцы пытались сбросить наши войска в Волгу.
Защита Сталинграда, как рубежа началась в сентябре 1942 года. На улицах и площадях центральной и северной части Сталинграда разгорелись ожесточенные бои. Удивительно, но Тракторный завод даже под обстрелами продолжал выпускать танки, которые с проходной уходили в бой. Подкрепления шли с левого берега Волги катерами и баржами. Их подвергали постоянным бомбежкам немецкая авиация.
Тогда ожесточенные бои уже шли на площади 9 Января. Опорными пунктами обороны стали два сохранившихся четырехэтажных здания. До Сталинградской битвы в этих домах жили работники Облпотребсоюза, связисты и сотрудники НКВД. Дома оказались приспособлены для круговой обороны. За пределы зданий были вынесены огневые точки, а для сообщения с ними проделаны подземные ходы. Подступы к домам были заминированы при помощи противопехотных и противотанковых мин. Именно благодаря умелой организации обороны воины смогли столь долгий период времени отбивать атаки врагов. Один из этих домов был занят взводом лейтенанта Заболотного. Но в конце сентября 1942 года немецкая артиллерия полностью разрушила этот дом, под его развалинами погиб почти весь взвод и сам лейтенант. Сохранился только один этот второй дом, с верхних этажей которого было удобно вести наблюдение за противником. Именно в этом доме оказался Павел. С товарищами они оборонялись тут до тех пор, пока советские войска не пошли в контрнаступление в Сталинградской битве.
Тактическое значение дома сразу оценил командир 42-го гвардейского стрелкового полка полковник Иван Елин. Он приказал командиру 3-го стрелкового батальона капитану Алексею Жукову захватить дом и превратить его в опорный пункт. 20 сентября 1942 год туда пробились бойцы отделения во главе с сержантом Павлом Яковлевым. А на третьи сутки подоспело подкрепление: пулеметный взвод лейтенанта Ивана Афанасьева (семь человек с одним станковым пулеметом), группа бронебойщиков старшего сержанта Андрея Собгайды (шесть человек с тремя противотанковыми ружьями), четверо минометчиков с двумя минометами под командованием лейтенанта Алексея Чернышенко и три автоматчика. Командиром этой группы был назначен лейтенант Иван Афанасьев. Для сообщения с огневыми точками проделали подземные ходы от здания. Отбивались красноармейцы через амбразуры в стенах и окна. Третий этаж являлся наблюдательным пунктом. Атаки на здание со стороны немцев проводились ежедневно, по несколько раз. Но всегда враг получал достойный ответ в виде шквального огня. Солдаты (25 человек) держали оборону на протяжении 58 дней, удивительно, что потери с нашей стороны всего 3 человека.
Для исторической правды следует отметить, что обороной дома-форпоста талантливо руководил именно лейтенант Иван Афанасьев. Он не был удостоен звания Героя. Иван Филиппович был человеком исключительной скромности и никогда не выпячивал своих заслуг, просто считал обычным воинским долгом всё, что пришлось делать на этой войне. А «наверху» решили представить к высокому званию одного из его подчинённых, младшего командира, правда, который вместе со своими бойцами первым прорвался к дому и занял там оборону. Так или иначе, здание на площади 9 января вошло в историю как Дом Яковлева. Советской власти нужны были простые, доходчивые символы побед. У их подножья обязан был быть исключительно «правильный» крестьянский, либо пролетарский сын. Сам же Павел в этом не был виноват, несмотря на ранение, он и после Сталинграда воевал достойно — уже как артиллерист. Войну завершил на Одере в погонах старшины. Позднее ему присвоили офицерское звание и звание Героя Советского Союза. Правда, лишь только после того, как он к тому времени вступил в партию.
Среди солдат-защитников дома оказалась женщина — санитарный инструктор. Во время атак с вражеской стороны Мария откладывала в сторону санитарную сумку и брала в руки оружие. В пылу боев никто не заметил её беременности. Но срок подошел и чудо свершилось. На свет явился мальчик, сын Марии — будущий Яромир. Павел оказался тогда неподалёку и будто задохнулся от осознания невозможного, вспомнил свою Варю, сердце сжалось. Чтобы скрыть скатившуюся слезу он отвернулся к узкой амбразуре вдохнуть свежего воздуха, выглянул и не поверил глазам — словно зарево покрова Богородицы заголубевшее небо охватило своими крылами сияние радуги.
Переправить мать с ребенком на другой берег Волги долго не удавалось. Поэтому, они жили в подвале Дома вплоть до конца октября. После Мария с сыном оказались в селе на другом берегу Волги, там, где некогда «в лесах» укрывались от никонианских репрессий русские старообрядцы.
Тогда, в подвале сталинградского дома-крепости Павел не мог и помыслить, что когда-то встретится с этим, уже повзрослевшим мальчиком, — в Новгороде, на Ярославовом дворище, рядом с Вечевой башней. Именно в ней этому, осененному Богородицей при своём рождении, молодому человеку будет суждено прожить десять лет, и беспримерно выдержать уже свою оборону.
5. Орфей и его Эвридика
Еще в школьной библиотеке Яромир узнал об Орфее, его чудесной лире, волшебных звуках этого инструмента. Книга «Мифы древней Греции» была серьезно потрёпана, каких-то листов уже не хватало, иллюстрации героев Олимпа чернилами перьевых ученических «вставочек» были «творчески» дополнены недостающими деталями обнаженных мужчин. Но вот миф об Орфее, пусть в том советском изводе, дождался этого «своего» читателя и судьбоносно проник в его жизнь. Спустя годы, студентом ленинградского художественного училища, в знаменитой Публичке он листал книгу Овидия, и уже история его героя — Орфея с любимой Эвридикой, потрясла Яромира ощущением фатальности повторения этой драмы и в его судьбе. Этот миф не отпускал его всю жизнь. Что знал он тогда об Орфее? Что этот великий певец жил на севере Греции, во Фракии. В одной из версий он был сыном речного бога Эагра и музы Каллиопы. Это имя означает "лечащий светом". Орфей играл на семиструнной кифаре и пел так прекрасно, что стихал ветер, распускались цветы, а птицы и животные окружали Орфея, чтобы послушать его пение. По другой версии Орфей был сыном греческой жрицы. Обладая великим талантом поэта, певца и музыканта, Орфей стал основателем греческой религии, наполнив её трансовыми техниками музыки и пения. По третьей — Орфей был славянином, сыном фракийской жрицы, стал основателем всефракийского и греческого религиозного мироощущения, связующего стержня той цивилизации, заняв пост первосвященника в храме Фракии. Фракийцами же себя считают коренные жители нынешней Болгарии, этой части Балкан. Именно здесь, в горах Родоп, неподалеку с селом Гела, они уверены, — родина Орфея. Да, и та мифологическая река Стикс с входом-провалом Тенара реально находятся рядом. Вход в пещеру именуют «Дьяволско гърло». Там он пытался вернуть из этого мрачного царства Аида свою любимую Эвридику.
Полистьев узнал это позже, уже взрослым посетил эти значимые для него места. Здесь он вспомнил и Валдайский карстовый провал в таинственную земную глубь. Удивительно, но в этом волшебном уголке Валдая случился перекрёсток путей его удивительных спутников по судьбе: сержанта Сталинграда Павла Яковлева, уроженца этих мест и Николая Рериха, одного из пионеров новгородского краеведения и археологии.
След Рериха оставлен об этом месте в виде замечательного рассказа «Неиспитая чаша»:
«… Не то чудо, что еще живы русалки, жив еще «честной лес», а по городищам захоронены храмы. А вот чудо.
Среди зеленого, мшистого луга, около овечьего стада наехали на ключ живой воды. Среди кочек широкая впадина, неотпитая чаша. Яма — сажени в три шириной. Сажени три или четыре глубиной.
По краям все заржавело, забурело от железа. В глубине — прозелень, синие тени, искры взлетов. Бьет мощный родник, песок раскидывает. Пахнет серой. Студеная вода полна железом, и пить трудно. Сильно бьет родник по камням. Бежит в поле речкою. Никому дела нет.
Такой ключ в селе Мшенцах. Живая вода по полю, по озерам разбегается.
Знают, пройдет испытание. Всенародная, крепкая доверием и делом Русь стряхнет пыль и труху. Сумеет напиться живой воды. Наберется сил. Найдет клады подземные.
Точно неотпитая чаша стоит Русь. Неотпитая чаша — полный целебный родник. Среди обычного луга притаилась сказка. Самоцветами горит подземная сила. Русь верит и ждет».
Мощный поток извергаемой воды широко и непрестанно бьет здесь из карстового разлома. Глубина жерла не измерена, определить так и не удалось. Температура +5 град. круглогодично, обжигает, окунаются только отчаянные смельчаки. Волшебный изумрудный отблеск и бесконечность глубины земного провала являют тут русский аналог входа в мрачное царство Аида, сакральное Царство мертвых и утерянных на век дорогих и близких. И пусть та мифологическая река Стикс реально находится в болгарских Родопах, болгарской Фракии. Яромир всегда помнил закон символического подобия Гермеса Трисмегиста — «что вверху, то и внизу…». Поэтому, мысленно каждый раз пытался совершить это и здесь. Конечно, как мольбу о своей Эвридике. столь же любимой и дорогой. Знал, что в этих делах важно только сильно захотеть.
Этот древнегреческий миф дошёл до нас благодаря Овидию. Он поэтически поведал, что женой Орфея была красавица — дриада (древесная нимфа) Эвридика. Однажды Эвридика собирала в лесу цветы и её укусила змея. Смерть немедленно унесла Эвридику в подземное царство мёртвых. Орфей долго тосковал по любимой и, наконец, решил пойти в подземное царство Аида и найти её. Харон не хотел переправлять Орфея через реку Стикс, но уступил, услышав его божественное пение. Добравшись до повелителя царства мёртвых, Аида Орфей стал умолять его отпустить Эвридику. Аид не соглашался, тогда Орфей запел и супруга Аида, Персефона уговорила Аида сжалиться над несчастным влюблённым. Однако, Аид поставил Орфею условие: идти вперёд и не оборачиваться. Тогда Эвридика вслед за ним выйдет из подземного царства. На обратном пути было так тихо, что Орфей захотел убедиться, что Эвридика идёт за ним. Он обернулся, но увидел её лишь на мгновение и она тотчас растворилась во тьме. Орфей навсегда потерял свою любимую. Он вернулся на землю и всю оставшуюся жизнь тосковал о ней. Конец Орфея был трагичен: по версии Овидия его растерзали вакханки за то, что он своими печальными песнями мешал их пиршеству.
Однажды Яромир увидел сон. Орфей, присев к изголовью его кровати, сам рассказал ту историю своей судьбы.
«… никогда не забыть мне того, что случилось в обители мертвых… Когда мрачный Гадес, склонясь на мольбы Персефоны, согласился отдать Эвридику и ее подвели ко мне две нимфы из темных Вод Леты, я окинул внимательным взором лицо той, кто была моей женою.
Она стояла, нагая, бледная, стыдливо потупив ресницы, словно скрывая радость свидания с мужем.
— Вот твоя Эвридика! Гермес проводит вас до входных дверей царства забвения. Супруга твоя пойдет вслед за тобой. Но горе тебе, если взглянешь назад раньше выхода!.. Ты же, сын Майи, приблизься, чтобы услышать поручения мои к эгидодержавному брату.
Гермес подошел к царю преисподней, и бессмертные боги долго шептались между собой, смеясь и глядя по временам на нас с
Твердым шагом стремился я к выходу. Гордость победы теснила мне душу. Пальцы мои перебирали лирные струны, и шествие наше сопровождалось торжественным звоном… Тени усопших молча давали нам путь. Грустные лица их безучастно смотрели на нас с разных сторон. Выход был уже близок. Лазурно-лиловым снопом врезались во тьму стрелы светлого дня.
Я замедлил шаги. Сзади почудилось мне шепот и поцелуи. Я думал сначала, что это лишь испытание, чтобы заставить меня обернуться, и гнал от себя подозрения. Сделав еще десяток шагов, я очутился у поворота, за ним в лицо мне пахнуло струей теплого воздуха, а взорам открылись кусок лазурного неба и скаты покрытых цветами, сверху заросших лесом холмов… Сзади было все тихо. Но вот оттуда снова послышался тихий сдержанный смех и чьи-то протяжные вздохи… Сомнений быть не могло. Так вздыхала только она, моя Эвридика, в часы наших блаженных объятий. Не так много и оставалось до дома, когда я вдруг забеспокоился — а действительно ли Эвридика идет за ним, не сбилась ли с пути? Не в силах преодолеть любопытство, я оглянулся — и увидел ее. Она шла следом, живая и красивая. Но через мгновение исчезла, вернувшись в царство Аида…»
Каждый год нынче в Болгарии проходят научные конференции — «Орфические чтения». Специалисты убеждены, что заслуга Орфея в том, что он первый ввел в технику ритуального транса искусство воздействия музыкой и поэзией. Он же первый на примере мистерий воплотил психотехнические техники отрежиссированного коллективного ритуального транса, позволяющее единение с богами, донесение до них своих молитв. Точные годы жизни Орфея не известны, многое утеряно навсегда, но, согласно преданиям, он жил и творил около 30 тысяч лет тому назад. Орфей считается первым, кто пожертвовал собой, чтобы принести людям высшую трансовую Мудрость, считался Сыном Бога и Божественно вдохновленным, Посвящённым.
Орфей создал психотехнику, основанную на священных танцах, пении гимнов, чтении молитв, голодной диете и специальном обряде — получившем название «мистерии Диониса». Кроме этого ученики занимались философскими дискуссиями, слушали беседы Учителя и систематически пребывали в трансе с использованием специальных ароматов. Орфей укладывал своих учеников в специальное углубление в скале и погружал их сврхглубокий транс, чтобы они, встретились с богами и испытали сверхблаженство. Он стал родоначальником греческой магии, поэзии, музыки, философии, астрологии, логики, физики и медицины. Метод Орфея и его мистерии распространились по всем греческим храмам Юпитера и Аполлона.
Сквозь тысячи лет сохранилась мифическая история любви Орфея и Эвридики, включенная как главный эпизод в орфические мистические ритуалы. Второго шанса обрести Эвридику боги ему не дали. Неутешный Орфей в попытке забыться вначале странствовал по стране, играл восхитительные мелодии и проповедовал свое Учение. Поняв невозвратность случившегося, он забросил музыку и погрузился в депрессию. Бог Дионис, который отвечал за виноделие и веселье, перестал быть для него чем-то значимым. Почтение сохранил только к своему наставнику, величайшему из богов Олимпа — Аполлону (что неудивительно, учитывая, что тот покровительствовал Музам и искусству). Дионис возревновал. В гневе наслал на опечаленного певца своих фанаток — вакханок (ныне алкоголичек), и они его растерзали. Разумеется, возьми Орфей в руки свою кифару и начни петь, даже обезумевшие менады успокоились бы и заслушались, но певец не стал использовал силу своего дара. Он хотел умереть, и пусть так воссоединиться со своей Эвридикой уже в царстве мертвых, что и произошло. Смерть Орфея оплакивали все. Природа рыдала. Музы собрали части его тела и похоронили, но голова попала к Аполлону, который поместил ее в капище, где она пророчествовала и люди ей поклонялись.
Друзья Яромира вспоминали о его попытках понять смысл и причины того рокового для Орфея условия. Зачем, думал он, мужчине ниспослано подобное кармическое испытание, ведь, разрешение богов уже итак получено?
Наверное, — рассуждал Полистьев — это, все же, испытание для двоих, их чувств, желания быть вместе до конца дней. Понял, что следуя не оборачиваясь, ты полон уверенности в своей Эвридике. Если нет, то она и не твоя. А подобная свобода выбора для женщины — это тоже возможность окончательно определиться. Только она должна решить — быть ли вам вместе. Иначе за тобой не пойдет. Получается, что боги-то разрешили, но «по-божески» дали возможность решить всё и самим, нужны ли друг другу.
С Яромиром этот драматичный сюжет в жизни случился трижды. Вот, ведь, какое сакральное число! Три незаживающих раны в его душе. Поэтому каждый раз миф об Орфее и Эвридике эту, неразрешимую и для него драму, он проживал с содроганием, искал спасительного забвения в работе.
Первый «удар» случился с ним в Юрьево. Тогда он с семьей Влада Решетникова временно ютился в одной из бывших монастырских келий. В то время это место без каких либо условий проживания стало удивительным Монмартром таких же «бездомных» художников и поэтов. Молодости всё нипочём, здесь влюблялись, строили совместные планы. Кто-то ухитрился даже родить тут детей. Сюда слеталась и «богема» столиц. У Яромира эта вспышка судьбы здесь случилось однажды и вдруг. Знакомство, любовь с первого взгляда. Она яркая красавица, художник-реставратор из Ленинграда, выпускница Академии художеств. Яромир поверил, что она — его Эвридика до конца дней, казалось, увидел и почувствовал её насквозь, будто, на всю жизнь. А случилось, как в том древнем мифе — ушла (уехала в Питер) и не вернулась. Напоследок сообщила, что подарила надежды в отместку своему питерскому жениху. Для Яромира это стало ударом невыносимой силы.
Воду в свои комнаты-кельи зимой художники, насельники этого, тогда светского Монмартра, носили не только из колонки, но и из речной проруби. Однажды кто-то из местных, подвыпив, в темноте там подскользнулся и утонул. Спохватились лишь на следующий день.
После отъезда любимой Яромир не находил себе места. Понимал, что не вернуть, не знал как быть дальше. С фатальностью этого удара не мог смириться. Тогда ему вдруг показалось, что выход из этого ада — та прорубь. «Грех?» — рассуждал он — «а не вы ли, там «наверху» подвели к нему, как отнеслись к моим мольбам, вам ли меня упрекать? Испытание не должно становиться пыткой». Тогда его чудом удержали друзья.
Второй удар, будто вслед, случился уже на Дворище. Опять Эвридика, уже другая, теперь музыкант. Училась у него игре на гуслях, была рядом, наверное, для чего-то и другого. Попала в сердце. Но тоже ушла, да ещё и с их родившейся дочерью.
Третья пробоина оказалась смертельной. Не сразу, спустя много лет. Рана ныла, уносила веру, подтачивала силы сопротивления этому року. Их первая встреча случилась во Пскове, затем на Дворище. Клятвы навек, трудный быт, частые разлуки. Навсегда запомнил купание с ней тут на реке. Обсыхая, лёжа на травянистом берегу, задохнувшись заметил приподнявшиеся волоски на озябшей коже её голени. Жмурясь на солнце, не смог оторвать взгляда от ямочек на её коленях. Он писал ей письма, звал замуж, ради неё был готов, бросив замыслы своей жизни, стать успешным модным и дорогим художником, скульптором, обеспечив комфортную семейную жизнь. Но Рок не дремал и тут. Не получил ни одного ответа, ни одного тёплого слова. После узнал — его письма до адресата не доходили. Мать Эвридики сжигала их, достав из почтового ящика. Желала дочери более достойного жениха. Длительная безответная разлука сделала своё дело, охладила, завершила их взаимное кружение и притяжение. Как оказалось, навсегда, хотя виделись в городе и позже. Однажды, перебирая бумаги, он наткнулся на поблёкшую фотографию. Тогда ещё не было Центра, он обживал полученное от города скромное жилище в старом фонде. Костыли стояли в прихожей, ведь боли в спине после десятилетия «заточения» в башне так и не проходили. Ушедшие Эвридики потеряны навсегда. На фотографии Яромир с другом, придумывают оформление новогодних подарков, в руках кедровые шишки для росписи. На столе стаканы в плетённых берестяных подстаканниках, несколько кусков торта на салфетке, видавший виды, закопченый высокий медный чайник, заварной чайник — с ситечком. И, о чудо! — тут же за столом и его третья Эвридика, молодая, красивая, такой он помнил её всегда. Как это могло случиться, ведь некогда ушла навсегда? Вспомнил, — навестила его однажды вместе со своим новым парнем, тот и сделал этот снимок. Видимо поэтому, и лица у всех напряженные, нет улыбок, радости — только горечь. Зачем она тогда оказалась здесь, что-то доказать, сделать больно? Да, куда уж больней. Может, таким способом упрекнуть его в рождении дочери от другой женщины? Так, ведь, сама же и отказалась от него в те годы.
Тогда Яромир, вновь не находя себе места, спасался в работе, себя не щадил. Снова вспомнил ту прорубь. Ведь, чем думал он, может закончится эта незримая беспросветная пытка? Наверняка какой-то химией: алкоголем, ампулой цианида, горстью Веронала, как у Цвейга, иначе — химиотерапией, пусть, спустя сколько-то лет.
Однажды, думая об этом, он вспомнил произошедшую пять лет назад на его глазах смертельную аварию молодого мотоциклиста на углу ул. Бояна, здесь неподалёку на Торговой. Тогда подумалось, что это похоже на смерть настоящего мужчины, гибели почти воина, конечно, современного, «припомаженного» городской цивилизацией, современного Айвенго только без копья. Это ведь лучше, чем на больничной койке. Тот парень был в тонированном шлеме, на байке «Сузуки». Но эти согнутые позы любителей быстрой езды, их «хищные» пригнувшиеся силуэты на подобных спортивных моделях никак не соответствовали его замыслу. В дороге, что могла бы завершит его судьбу, и особенно в последние секунды он должен быть только с прямой спиной, открытым взором. Пусть «там» знают, он не испугался их вызова, их намерения согнуть его этим безнадежным позорным смирением. Подходил только «Харлей-Девидсон». Для байкеров это самая драйвовая, но респектабельная, богато хромированная машина. Управление подобным байком знатоки считают лучшим, что можно испытать в жизни. А он лучшее в своей жизни испытал со своей Эвридикой. Пусть эта короткая «прогулка» на таком байке стала бы символичным прощальным наслаждением, как от совместного бокала хорошего вина. Главное, что только на этих машинах возможно управление с гордо расправленной спиной. И он почему-то сразу понял где мог бы её раздобыть. Он вспомнил своего давнего молодого знакомого, как-то лежали с ним неделю на обследовании в Военно-медицинской академии в Питере. Яромира мучил раздробленный позвонок. Повредил его, заводя в одиночку на стену пристройки Центра тяжелое бревно. Тот парень, Гоша работал айтишником, много лет снимал квартиру, она была в проводах от модемов, завалена старой, отработавшей свой век аппаратурой. Возможно, на запчасти. Жил с женой и сыном. Супруга пару раз навестила его в клинике, Яромиру показалась странноватой, с виду панк, всегда выбрита голова, оставлена выкрашенная оранжевая гривка, много металла в носу и ушах. Со слов Гоши, больше всех любила животных, особенно крупных хищных птиц, которые жили в их доме, кто в клетках, кто так, на пеньке с ремешком на лапке. Чтобы «соответствовать» Гоша выбрал себе имидж брутального байкера. Оброс амуницией, бородой, купил мотоцикл Харлей. С группой приятелей часто ездили на своих мото по удаленным природным маршрутам. Любили бывать в Карелии, на тех бурных реках, водопадах, скалистых гранитных склонах. Рассказал, что жена часто отлучалась будто бы на конференции экологов, любителей природы, бывало, в другие города.
Как то, спустя пару лет, Гоша позвонил Яромиру в его Центр, спросил о здоровье, рассказал и что жена однажды не вернулась. Пол года потребовалось на её розыск и развод. Сына забрал себе, мотоцикл оказался на хранении в многоэтажном гараже, пристроил его там по договоренности сбоку, в небольшом закутке коридора. За эти годы женился второй раз, родилась дочь, ждут вторую. Мотоцикл собирается продать.
Однажды после этого разговора Яромиру явился странный сон:
«Пачка «зеленых» сотенных в банковской упаковке — приватный подарок немецких коллег, издавна хранилась в старой резной шкатулке. Это десять тысяч, примерно семьсот тысяч наших. Гоша долго не торговался, хотя просил больше, машина того стоила. Отдал и шлем с телефонной блютуз гарнитурой и солнцезащитным забралом, кожаную куртку в заклепках и фирменные сапоги, только в таких можно было легко переключать передачи нижним рычагом. Договорились, что проведёт пару тренингов на специальной площадке. Гоша не догадывался, что этот его любимец понадобится новому владельцу лишь на один выезд.
Все это «подготовительное» время Яромир постоянно думал о той своей Эвридике, ждал хоть какой-то весточки. Просил в своих молитвах о милости, чуде, что могло бы легко отменить этот роковой, выбранный им, последний маршрут. Думал и о том, что кроме него никто так искренне не будет любить её, молиться о ее здоровье и благе. Хотя понимал, что «напросил» этого уже на сто ближайших лет, но если и к этим просьбам ТАМ окажутся так же безразличны, как и к его мольбам о возможности любить её в оставшиеся годы, то этот его рукотворный уход мало что изменит в её судьбе. Думал и о своих родных и новоявленных близких, они все наследники, этим наверняка утешатся, попользуются, сколько позволят обстоятельства, его Центром, именем, заслугами и наработками, бесплатной коммуналкой для родственников Почётных граждан города. У них всё будет хорошо. Что касается кармы, то и тут проблем, вроде, быть не должно. Никому не принёс беды, ничего не должен, в жизни сделал всё что смог. Всем, главное, себе всё доказал. Почти всю жизнь любил одну женщину, свою Эвридику, и не отказался от неё, не стёр из памяти, не предал свою любовь. Является ли этот его шаг грехом? Гораздо больший грех, думал он — от любви отказаться, сдаться, разве это было бы по-божески. Пусть все остаются при своём и будут счастливы. А её, он был уверен, дождется. Где-то в других мирах, и уже больше не расстанется. Его душа была уверенна в этом.»
Сон завершился тем, что ранним майским солнечным утром, таким же, как когда-то он впервые однажды увидел её в псковской командировке, облачившись поверх своей русской косоворотки в черную клепанную кожу, со счастливой улыбкой очутился он во дворе гаража. Вставил и повернул ключ в замке зажигания, наполнив двор низким бархатным, благородным рокотом. Не стал туго застегивать шлем, его потребуется снять и сбросить в километре от того поворота шоссе, где неподалёку через овраг располагалась трансформаторная будка с подходящей стеной. На том свободном участке трассы шоссе будет нетрудно разогнаться до 120–130 километров в час и этого вполне достаточно. Мысленно простился с ней, без обид, на любимых не обижаются. Поблагодарил за счастье, которым его всю жизнь наполнял её образ и за такую, казалось, невозможную возможность, пусть под конец жизни, вновь увидеться и объясниться с ней, без слов признаться в преданности «навек». Затем выжал рычаг сцепления, носком приподнял до щелчка педаль на первую передачу и не спеша подъехал к будке охраны. Заспанный дежурный выскочил, и то ли отдал честь, то ли приветственно улыбаясь махнул рукой. Шлагбаум плавно поднялся и «Харлей», будто понимая роковую неотвратимость предстоящего, со смиренным достоинством выкатился на улицу совершить свой последний, но самый важный в своей биографии рейс».
Этот фантастический сон надолго наполнил его тревожными раздумьями. Годами всплывал в памяти. Яромир, будто чувствуя приближение скорого финала, нагружал себя непосильной работой. Трудился круглосуточно, из последних сил. Буквально «на флажке» своей жизненной партии разгадал рассыпанный на восковые осколки текст с разрушенной церы, найденной археологами в очередном раскопе слоев древнего города. Может, хотел посвятить и этот свой труд той, не вышедшей за ним из Тартара, Эвридике.
Развязка же вышла совсем не такой романтичной. Даже химия уже не потребовалась, разве промедол для снятия болей. В часы таких спасительных передышек он погружался в агонию мучительного подведения итогов своей жизни. Так вышло, что почти все свои годы и силы, как реставратор он отдал на обслуживание чужих интересов и карьер. Да, ведь, и почти задаром, не разбогател. Поэтому жил совсем скромно, порой впроголодь до последних дней. Не смог выстроить свой дом, завести и обеспечить семью, вырастить детей. Как мечталось ему побывать на море с любимой женщиной, забыться в солнечных бликах, окутанным теплом её рук. Нет, конечно, плата была — это возможность создать и оберечь свой Центр. Но вышло так, что он стал его заложником и одновременно узником. Словно приковал себя здесь невидимыми цепями. А то злополучное бревно, словно гадюка из черепа павшего коня, спустя годы, как Вещему Олегу, принесло ему эти страдания и мучительную смерть. Главное, он заплатил отказом самому творить как скульптору и художнику. Может, и как писателю, ведь, его художественные тексты — это второй Ремизов. Сохранившиеся немногочисленные скульптурные работы Яромира изумительны и неповторимы, он знал это сам.
«Мы потеряли второго Шемякина, ты погубил в себе художника, не позволил ему состояться, украл у нас счастье видеть череду твоих шедевров, ведь, сколько бы чуда ты смог сотворить!» — сокрушался Решетников, художник и его ближайший друг.
Может, по этой причине в их отношениях случилась роковая размолвка, затем — охлаждение. И это на склоне лет, в таком почтенном возрасте, после столько-то совместно пережитого!
Спасать его было уже поздно. Но Эвридика, уже давно замужняя женщина, успела, примчалась к нему в областную больницу. Яромир лежал под одеялом, но ей показалось, что под этим казённым прощальным покровом уже никого нет. Она не нашла того сильного красивого Леля, что жарко обнимал ее, целовал спину и плечи, как птицу из рук выпускал на работу солнечным утром. Того, кто ждал ее вечером, наполнял собой ночью и желал этого вечно. И в этом тяжелом смраде палаты умирающих, оказавшихся уже никому не нужных мужских тел, она, задыхаясь в собственном шепоте, в слезах, склонилась над его, так непривычно беспомощно запрокинутой головой… Он оказался здесь не Почетным и не Заслуженным, а всего лишь, словно, смертельно раненым, уже почти бездыханным солдатом в подвале сталинградского дома Яковлева, того, где он появился на свет в 43-м, под треск пулеметных очередей.
«Мой мальчик», — шептала она, — «ты твердо помнил урок Орфея, сделал всё правильно, ты шел не оборачиваясь, верил в меня. Но, когда вышел к свету, я уже была с другим. Ведь, ты не был тогда даже лейтенантом, всего-то «капрал», а поверить что капрал станет императором смогла лишь одна Жозефина. Я ей не стала. Прости. Себя не прощу никогда. Так вышло. Зачем? У меня нет ответа. Почему в этой жизни кто-то должен страдать больше другого, за что это ему? Верь, ты всегда остался в моем сердце, наполнил душу нежным ароматом возможного счастья. Я ощутила этот трепет пробужденной женственности, и благодарно пронесла его по жизни. Вдруг мы встретимся вновь в каких-то мирах. Дождись меня. Узнай. Мы будем там навечно вместе, обещаю».
Перед самой кончиной Полистьев принял крещение. Может, показалось ему с надеждой, что тогда он окажется с крещённой еще в детстве Эвридикой в одном, а не в параллельных мирах. Кто знает закоулки этого горнего мироустройства?
«Я дождусь её там», выдохнул Яромир.
6. Беседы с новгородским Волхвом. Битвы первой Гражданской войны
Не раз Яромир рассматривал картину Сергея Иванова «Христиане и язычники», вглядывался в детали. Она его завораживала, порождала вопросы, ведь, он жил тут на Дворище где произошли те столкновения далёкого прошлого. Родись в то время, он мог бы и сам стать участником или свидетелем тех драматичных событий. Этот альбом репродукций картин Третьяковки не был высокого качества полиграфии, иллюстрации с крупным «зерном», поэтому приходилось брать в руки даже лупу. Нравилась ему и картина с волхвом Сергея Рубцова «Новгородское Вече». Что было известно о том времени, нравах, порядках и об этом эпизоде?
«Повесть временных лет» концом одиннадцатого столетия датирует целый ряд выступлений волхвов, за которыми шел весь люд, против христианской веры и княжеской власти. Эти яростные протесты приобретали огромный размах, особенно на севере Руси. Действия волхвов охватили земли от Ярославля до Белозера.
Один из них, объявившийся в Новгороде, «творяся аки Богъ, многы прельсти, мало не всего града». «Вси яша ему веру», — отмечал летописец. На стороне епископа выступил лишь пришлый черниговский князь со своей дружиной, «а люди вси идоша за волхва». Поразительное единодушие пошедших «за волхва» новгородцев в их истории по-своему было уникально, ведь, речь шла не просто о городе, а уже как сто лет христианском.
«Почему в Господине Великом Новгороде именно черниговский князь занимался миссионерством, почему с применением силы», — думал Яромир. Все это походило на властное насилие, беззаконный террор, весьма далёкий от христианского миролюбия. А как же новгородская демократия, где было хвалёное Вече?
Летопись донесла до нас сообщение и о физической гибели волхвов от рук князей и воевод. Об этом эпизоде она сообщает, что князь и воевода — Глеб Святославович и Ян Вышатич — вступали с волхвами в устные прения. В Новгороде князь Глеб, принеся под плащом топор на переговоры с волхвом, якобы спросил последнего: «Знаешь ли, что будет с тобой сегодня?» — и после ответа «Чудеса великие сотворю!» зарубил волхва именно тут на Торгу, близ Вечевой площади.
Яромир задумался, — насколько вообще можно доверять диалогам с волхвами, в имеющихся источниках? Ведь, в летописях перед нами прямая речь в авторском историческом сочинении. Автор при произнесении этих диалогов заведомо не присутствовал. Полистьев вспомнил, что и в Византии был особый литературный жанр «диалога с иноверцем», предназначавшийся, в первую очередь для «своих», ради укрепления их в вере, как «пособия» для споров с иноверцами, «буде таковые возникнут».
Сторонники достоверности диалогов с волхвами намеренно преждевременно обрывали это цитирование. А ведь следом за изложением «мифа» о сотворении человека летописец приводит вопрос Яна к волхву: «Какому Богу веруете?» Тот якобы отвечает: «Антихристу». Ян спрашивает: «Где же он?» и слышит ответ: «Сидит в бездне». Выходит, — летописец сам проговаривается о своём подлоге, уверяя, что языческие волхвы называли своего бога Антихристом, о котором те не имели никакого понятия. А «бродячий» сюжет о мнимом мудреце, не сумевшем предсказать собственную смерть, издавна известен вообще от Китая до Франции.
Яромир уверился в литературном происхождение этих диалогов с волхвами, по сути — заказном сочинительстве, намеренном фактологическом подлоге.
Образ волхва, его облик сопровождал Яромира с детства, он будто углядел того в своих снах. Сам с молодых лет носил длинные волосы, перехвачивал их на лбу берестяным обручем или собственноручно сплетённой по древним сакральным орнаментам лентой. Почему? — не смог бы объяснить себе и сам.
Ольга любила его голос, засыпала, когда он что-то читал ей перед сном. Как мало она пробыла тогда с ним. Яромир в том их коротком «лебедином полёте» едва успел дочитать ей «Метаморфозы» Овидия. Укрывал спящую пледом, любовался нежными изгибами её тела, формой пальчиков.
Однажды «белой» ночью, оставив Ольгу спящей, он вышел пройтись к Волхову по пустынному Дворищу. Неожиданно заметил одинокую фигуру. Седой старик был одет как и он — в длинную холщовую рубаху, в поясе и очелье тоже был перехвачен плетенными обережными поясом и лентой. Этой встречи Полистьев будто ждал, не сомневался. Их взгляды встретились. Волхв Велеслав, даже не удивился имени Полистьева. Яромиром, оказалось, звали последнего языческого князя славянской столицы Арконы на острове Руян.
Они жили в разное время, в разных измерениях, но выяснилось, что думали подобно. Главное, одинаково чувствовали мир природы, её дыхание, неспешный пульс сменяющихся сезонов, меняющихся фаз жизни, корней всего живого на нашей Земле. Яромир как зачарованный вслушивался в неторопливый говор Волхва, внимал его удивительным, хоть, и таким знакомым истинам.
«Помни — говорил Волхв — «природа сама одаривает своего подвижника. Просто, по-детски доверчиво обратись за помощью к Матери-Земле, посылай от души добрые пожелания всему живому, и ощутишь небывалую отдачу. Вот, например, жизнь дерева. Она полна сложности и совершенства. Растения живут согласно воли природы. Они самые чистые и светлые создания, единственные на Земле, питающиеся не чужой жизнью, а улавливающие благодатные лучи нашего Светила. Поэтому и благоухают. Деревья издревле почитались существами высшего порядка, воплощением мудрости. Его корни в Земле, крона связана с Солнцем, оттого оно многое знает, поэтому, — молчаливо. В дереве угадывается некий замысел самой Природы. Из тьмы тысячелетий дошло до нас понятие «родового древа». Листва священного древа, увядающая осенью и вновь зеленеющая весной, была зримым подтверждением непрерывности перевоплощений жизни в смене поколений. Поэтому крепла уверенность в перевоплощение души. Люди тогда не признавали смерти как исчезновение, считали тело рубашкой, которую скидывают при вырастании из неё. Устаревшая плоть должна разрушиться, чтобы жизнь смогла продолжиться в новом воплощении. Смена обличий жизни обеспечивает ей бессмертие. Движение этому жизненному коло, возможность бесконечного возрождения, задаёт Солнце и вечная Любовь. Прославление Солнца, чествование перевоплощающихся предков и почитание священных деревьев отражало осмысление природы как единого целого.
В Радоничные волхования (родовые празднества, посвящённые перевоплощающимся предкам) неизменно вовлекалось одно из священных деревьев — берёза. Обряд кумления с Берёзой-Берегиней совершался весной. Берёза обряжалась красными лентами, полотенцами, убрусами, расшитыми оберегами-солнцеворотами. Русалии справлялись тоже в заповедной роще, где водились хороводы вокруг берёз. Священные обряды совершал глава Рода в заповедных лесных кущах. Ощущение близкого присутствия родных светлых сил наполняло душу спокойствием и уверенностью, утверждало дух человека в целостном единении Рода.
У праславян не было изображений почитаемых высших сил в в человекоподобных кумирах-истуканах. Не было и построек, где эти силы «обитали». Считалось недостойным для них, чьим святилищем была вся природа, поселиться в рукотворных сооружениях. Не было у славян и особого жреческого сословия, Волхвы — это не жрецы, скорей, Ведуны.
Не разгадана чарующая тайна и пахучих цветов. Мистическое чутьё подсказывало, что благоухание нечто большее, чем запах. Это — откровение, исходящее из самой души цветка прямиком в душу человека. Недаром слова «душистый» и «душа» — родственны. Чудодейственные волны источает дикая медоносная зелень леса. Они то истомно-сладостные, то щемящие сердце, то дурманящие и хмельные. При сборе целебных трав знахарь творил очистительные обряды, каялся, заклинал, надеясь на милость лесных духов. Человек благоговейно чтил природу. Отношение к ней покоилось на доверии, словно детей к своей матери. Природа — волшебный источник и духовных даров, она пробуждает скрытые возможности человека, дает ощущение незримых сил и восторга общности с ними.
«На сегодня, пожалуй, хватит», — заключил Волхв — «знаю ты не один, возвращайся к своей Ольге. Я же буду здесь каждую ночь и проведу тебя по самым драматичными тропами дохристианской истории славян».
Следующей ночью Волхв Велеслав продолжил свой рассказ.
«Нa крайнем Севере в незапамятные времена находился чудесный остров Буян, окруженный водами Моря-океана, а над ним высилась Мировая гора. Для древних славян это была сакральная «первая земля», всплывшая среди волн первобытного океана.
На острове Буяне хранились «семена» всего живого, могучие силы: весенние грозы, громы, ветры. На буяне жили самые древние существа, птицы и звери. В центре острова, под могучим мировым дубом, который соединяет все три мира — подземный, земной и небесный, лежал камень Алатырь. Из-под него били родники живой воды, что воскрешают природу, даруют земле урожаи. Он хранил источники всего сущего на земле, им «запирали» все клятвы и заговоры. Здесь была сокрыта сила могучая «и силы той конца нет».
Но для всех славян "вторым", уже реальным Буяном стал остров Руян. (ныне германский остров Рюген), что лежит против датского побережья. На нём — Аркона, город-храм, последний оплот балтийских славян, главная дохристианская славянская святыня, их духовный «Иерусалим». Племя, обитавшее на нем, звалось издревле ругами. И ругами же средневековые германские документы постоянно называют киевских русов! Житие Оттона Бамбергского называет жителей Рюгена rutheni — русины, русы!
Здесь было средоточие всей веры, всего упования не только языческого славянства, но даже кельтов-друидов, уничтоженных Цезарем. Еще в XI веке на поклон к его главной святыне, четырехглавому кумиру Святовита, шли пилигримы из далекой, уже два века вроде бы христианской, Чехии. Арконский храм был главным религиозным центром славянского Поморья.
Более 350 лет Аркона была центром сопротивления славян против агрессии христианских Германии-Дании-Польши. Когда, после непрестанной четырехсотлетней борьбы с франкскими, германскими, датскими крестителями, народы балтийских славян один за другим, были порабощены, Аркона стала последним вольным славянским городом чтящим праотеческих Богов. И оставалась таковой, до своего уничтожения и утраты независимости в 1168 году».
«До завтра, мой друг, наступает утро. Увидимся здесь же».
Накануне Ольга покинула Яромира, вернулась в свой Псков. В автобусе, мчавшим её от любимого в родной город, она мучилась неразрешимым вопросом: «нужна ли я ему, заполнит ли Яромир свою жизнь мною, не стану ли я ему обузой на его подвижническом пути?» Ольге казалось, что он, безусловно любя её, одновременно незримо ускользает, будто стремясь в некую непознанную ею высь. Её тянуло к нему. Ольга, дочь полковника, не испугалась, ведь, и бытовых трудностей в его «башне», делила с ним там и дни и ночи. Надеялась раствориться в нём, а его растворить в себе. Однажды поняла, что этого не случится. Как поступить ей теперь? Ответа на этот вопрос найти не могла.
Он же надеялся, что Ольга исчезла не навсегда, вернётся, просил об этом небеса. Ждал её, писал ей письма с предложением руки и сердца, но ответов не получал. Она так и не вернулась. Только спустя годы они узнали, что эти письма до неё не доходили.
Третья ночь выдалась дождливой, и Яромир пригласил Волхва в свою опустевшую Башню, заварил травяной чай. Тот обошел жилище вдоль стен, рассмотрел скульптуры Яромира, рисунки, графические образы ведических персонажей, заметил и состояние хозяина.
«Не тужи об Ольге. У неё будет другая судьба. Твой путь, заданный Высшими силами, — это тропа, где, впитав древние знания и навыки, ты сбережешь их, обогатив, передашь следующим поколениям».
«Много знаний утеряно с тех пор, — продолжил Волхв, — заметено временем, часто, нарочито искажено или оболгано. Веками творился рукотворный подлог в искажении и стирании истории, истинных героев, их имен и подвигов. Возьми, хоть того же Рюрика. Мог ли старый слабеющий князь словен Гостомысл призвать на смену себе княжить врага? А, ведь, свеи-норманы разбойничали тут, грабили, убивали в славянских поселениях. Поднимались из Балтики на своих суднах дракарах по той же реке Луге, и чинили разбой. Их сила была в оружии, обоюдоострых мечах. Таких у нас тогда не было. Зато, у нас они повзаимствовали приёмы деревянного «срубного в чашу» строительства, обработки брёвен. До того их жилые постройки были примитивными, в виде длинного двускатного шалаша с крышей, опертой на два ряда внутренних столбов, стены, грубо сложенные из камня. Большую часть этих холодных построек занимал скот, в одном конце у открытого очага ютились люди. Выходит — украли, как нынче по-вашему — «ноу-хау». Однажды, разграбив очередную деревню, с удивлением обнаружили развешенные на просушке выкрашенные ткани. Рядом котлы с заваренными травяными красителями. Забрали с собой пучки соответствующих растений. Стали красить у себя и сами».
— А чем тогда красили у нас? — спросил Яромир — что использовали для крашения русичи?
— Да, более двух десятков растений. Некоторые из них применялись целиком: это бессмертник, вереск, манжетка, череда, недотрога, василёк, в ход шли и листья березы. У орешника и дикой яблони для этих целей брали кору. Листья и стебли плауна, а также цветы сурепицы использовали при работе с шерстью, а купальницу применяли только для холста. Коричневый цвет получали на основе коры, листьев и ягод крушины ольховидной. Он был устойчив к выцветанию. Использовались и корни растений, в частности, сабельника Для шерсти пользовались корнями зверобоя. «Краснели» ткани в отваре лебеды. Голубизну полотну придавали с помощью коры ясеня, цветов василька или горечавки. Ягоды черники использовались для окрашивания льна в голубой цвет, а шерсти — в синий. Ягоды ежевики придавали тканям малиновую и фиолетовую окраску, а кора дуба с добавлением ржавого железа — от темно-синей до черной.
«Нет, свой он был Рюрик и его друзья-братья Трувор с Синеусом» — продолжил Волхв. — «ведь, нет ни одного источника в котором бы, скандинавы называли бы себя, или своих воинов, или своих морских разбойников Варягами или Русами. Нет и ни одной саги, повествующей о том, что Новгород присылал послов с просьбой владеть ими, не каждый же день к ним приходили чуждые народы с просьбой "дайте нам князя"… Если бы Варяги Рюрика были бы скандинавами, то они, непременно, оказали бы влияние на и язык, однако летописец говорит, что славянский и русский язык — один и тот же: "а Словеньскыи аезьıкъ и Роускыи одно єсть».
Расскажу тебе еще об одном курьезе. Вспомни описание языческого святилища, возведенного в 980 году Владимиром: «И нача княжити Володимеръ в Киев … единъ, и постави кумиры на холму вн двора теремнаго: Перуна древяна, а главу его сребрену, а усъ златъ, и Хърса Даждьбога, и Стрибога, и Семарьгла, и Мокошь. И жряху имъ, наричюще я богы».
Что за «Семаргл», ведь не было такого божества у славян? Как только не определяли его ваши книжники. Симург — волшебная птица из иранских легенд, Сенмурва — существо с головой и лапами пса, защитник всходов, потом Сима и Регла, что потом вытесняется именем Переплута. Но кумирами могли быть только человекоподобные персонажи. Да, и в отношении «Семарьгла» нет ни названий мест, ни личных имен, ни преданий, ни песен, ни поговорок, что характерно для всех прочих божеств тех времен. Семарьгл буквально повисает в воздухе. Он считается «заимствованным» у племен, которые о нем ничего не знали и не могли знать, он оказывается совершенно забытым в тех слоях общества, где о языческих богах и обрядах, в особенности той сферы, к которой он должен принадлежать, помнили дольше всего. Поскольку же божество такого масштаба и, относящееся к такого рода культу не могло сгинуть бесследно, мы имеем полное право предполагать, что произошла ошибка, и его имя изначально было искажено писцом, впоследствии же — описка была растиражирована многократным переписыванием, и в составе цитаты из летописи попала в Поучения против язычества. С точки зрения русского христианина тех времен, а особенно представителя духовенства, к которым, естественно, принадлежали авторы летописей и таких поучений, языческие Боги были «бесами», любое упоминание которых было деянием рискованным с точки зрения спасения души и прямо осуждалось.
Тут возможно произошла и ошибка, закрепленная механическим воспроизведением первотекста (как бы снимавшем с переписчика ответственность за воспроизведение «бесовских» имен). Подобные примеры имели место и позднее — ошибка писца, прочитавшего летописное описание Перуна «усъ златъ», как имя «Услад», надолго поселила это химерическое «божество» в описаниях славянского язычества. Переписчики приняли за две буквы — «ьг» — одну, «ы». следует не «Семарьгла», а «Сем Ярыла» (напомню, что древнерусское «Я» писалось как «ia»). Ярила, его облик — юноша в белом одеянии, на белом коне, в зеленом венке, которого встречают весной. Интересно, что в ряде русских регионов погребаемую летом куклу зовут не Ярилом, а Семиком, и Семиком у русских вообще называются весенне-летние земледельческие праздники.
Подобные курьезы породили постулаты, что укрепились в вашем сознании, в масскультуре. Трудно было «отжать» из древних былин нужное для творимой властной истории. Первые попытки решить эту задачу взаимосвязи былин и истории начались еще в шестнадцатом веке автором Никоновской летописи, конечно, на свой лад, вводя в текст былинных героев — Александра (Алешу) Поповича и Василия Буслаева. Именно он первым «превратил» былинного Владимира Красно Солнышко во Владимира I Святославича, крестителя Руси.
Новые поколения уверенно шли по его следам. Так, писатель «века золотого Екатерины» Василий Левшин написал по мотивам былин «Русские сказки» — вдохновившие, кстати, Пушкина на создание «Руслана и Людмилы». В них Левшин также отождествляет «Владимира Святославича Киевскаго и всея России» с былинным князем. Однако, «Святославичем» он называет князя лишь в авторском предисловии, тогда как в самих «Сказках» он «Славный князь Владимир Киевский солнышко Всеславьевич!».
Вслед за Левшиным первый издатель «Слова о полку Игореве», приводя былинную цитату из «Древних российских стихотворений» Кирши Данилова, заменяет в ней отчество «Всеславич» на «правильное» «Святославич» — последнее в былинах появляется чуть ли не в XX веке. Наконец, это отождествление узаконивает своим авторитетом Карамзин — и после него оно считается общим местом, едва ли не аксиомой. Любопытное замечание Василия Татищева, связывавшего, кажется, слышанные им от «скоморохов песни старинные о князе Владимире» не с крестителем Руси, а с древним языческим князем того же имени, предком призвавшего Рюрика Гостомысла, осталось, насколько мне известно, незамеченным.
Вот ещё. Первые известия о богатырских мощах в Киево-Печерской лавре не называют их обладателя Муромцем. Посол австрийского императора Рудольфа II к запорожцам, иезуит Эрих Лясотта, первый описывает в 1594 году останки «исполина Ильи Моровлина». Двадцатью годами ранее, вне связи с мощами и лаврой, оршанский староста Филон Кмита Чернобыльский в письме Троцкому кастеляну Остафию Воловичу упоминает былинного богатыря Илью Муравленина. Еще в конце XIX — начале XX века русские ученые Иловайский и Соколов убедительно доказали, что причиной превращения Муравленина в крестьянского сына Муромца стало появление в начале XVII века сподвижника известного повстанца Ивана Болотникова, казака-самозванца Илейки Иванова сына Муромца, выдававшего себя за несуществующего «царевича Петра». Про других былинных богатырей — Алешу, Добрыню, Святогора и прочих — подобных легенд нет, и муромские предания о ключе, забившем из-под копыт коня Ильи, или о холме, вставшем там, где он бросил шапку, примыкают не к былинам, а к разбойничьим историям. И только позднее их связали с былинным тезкой самозванца. Сам же богатырь много древнее: его имя, как мы увидим, возникает в германских легендах и шведских сагах в XI–XIII веках.
Культ «святого Ильи Муромца» расцветает к концу семнадцатого столетия. Во время Никонова Раскола в русской церкви многочисленные паломники в Киево-Печерскую лавру устремлялись к мощам святого богатыря.
Теперь, о Владимире, князе-крестителе Руси, ныне канонизированном православной церковью. Не правда ли странно, применительно к этому персонажу, слышать эпитет «Красное солнышко». Ведь Солнце, да ещё Красное — это главный сакральный символ Родноверия, почитания основы всего живого на Земле. В те «былинные» времена «Красного солнышка» правитель являлся воплощением идеи Центра, как такового, должен быть «неподвижен». Он, былинный Владимир, «никогда… не участвует в сражениях, сидит в Киеве и, по сути дела, является основным «сиднем» нашей народной поэзии». «Царь русов» никогда «не сходит с престола» и «не имеет другого дела, как сочетаться с девушками и пить». Действительно, считать Владимира «организатором обороны и военных действий», можно, лишь закрыв глаза на сами былины. В тех редчайших случаях, когда Владимир пытается как-то вмешаться в военные дела, он получает резкую отповедь былинного Ильи Муромца:
«А ты Владимер-князь да Святослаевич,
Убирайсе ты ко своей княгины Апрексеньи-то
И ты ей же да все распоряжайся же
А до нас-то тебе да все же дела нет…"
Это отнюдь не грубость в адрес нелюбимого правителя, а простое подчеркивание его функций. Военными же делами Киева тогда ведает не князь Владимир, не имеющий никаких воинских функций, а воевода Илья Муромец. Он «командует войском» и «нападает на врагов» — былинных «татар». Былинный Владимир «Ясно солнышко» — не вождь дружины, как его летописный тезка со своими отцом и дедом, а священный царь первобытной эпохи».
Волхв продолжил. «Знаю, ты изучаешь найденные здесь берестяные грамоты. Обращал ли внимание, что в них немало женских имен новгородок и их современниц из других городов — Милуша, Великая Коса, Передслава, Сторонька, Нежка, Втора, Неделька? Правда, таких имен все же, много меньше, чем обозначений женщин по имени мужа: Тешковая, Полюжая, Путковая, Надейковая, Нежаткина, Давыжая, Павловая, Иваняя — мы никогда не узнаем, как звали этих новгородок, жен Тешко, Полюда, Путко, Надейко, Нежатко, Давыда, Павла, Ивана. Как думаешь, в каком качестве появляются в грамотах все эти «несчастные» и обездоленные жертвы "домостроевщины"? Как ни странно, в качестве равноправных финансовых и торговых партнеров, вполне себе юридических лиц. Они берут или дают в долг, продают и покупают. А мужья? Сейчас уже не скажешь. В деловой поездке, может быть. Или, скажем — вполне может быть — муж не очень надежен, пьет, скажем, а жене доверяют. Или просто жена ведет свои собственные торговые дела, параллельно мужним. Для сравнения — в римском праве того времени женщина не являлась юридическим лицом в принципе. Она была живой собственностью "патер фамилия", никаких прав у нее не было вовсе.
Вот еще о новгородских грамотах, датируемых XII веком. Ты обратил, наверное, внимание на частое упоминание некой Марены. Так новгородский боярин Петр Михайлович — просит Марену оказать влияние на князя(!), некий Завид требует от неизвестного адресата, чтобы он (она?) велел(а) тому из своих сыновей, у которого есть зерно, отдать дань Марене. В другой грамоте Петр (возможно, тот же, что и в первой грамоте) — велит какому-то Демше выдать шесть гривен Микуле, но только "перед Мареной" и никак иначе, а вот Ярко гривен не давать ни при каких условиях, как бы тот ни упрашивал.
И хотя 1166 году епископ Новгородский Илья утверждал, что земля Новгородская "крещена", и поминал, как очевидец, "первых попов", ваши археологи обнаружили в Новгороде XII столетия великое множество следов языческих обрядов — идолов, следов жертвенных пиров и заклания животных, ритуальных масок, гуслей и сосудов. Знай, что превращение Мары-Марены в основной лик Великой Матери, Пряхи Судеб произошло в Новгороде, ведь, население одного из трех древнейших концов Новгорода, Людина, составляли кривичи. Они почитали Марену, как Богиню не только, и, может быть, не столько зимы и смерти, сколько судьбы и плодородия. Тем более, что грамоты с ее именем найдены как раз в Людином конце, кривичской части Новгорода. Будешь помнить, что грамоты с упоминанием Марены из заурядных бытовых писем стали бесценным памятником духовной жизни великого русского города эпохи двоеверия. Увидимся с тобой завтра и продолжим».
Они вновь встретились у Вечевой площади Дворища, неспешно вышли к Волхову.
«Знаю, ты часто разглядываешь картины поверженья тех последних Волхвов», — продолжил Волхв. — «на самом деле сопротивление не прекращалось веками, её потаённые сполохи можно обнаружить даже и ныне. Сегодня расскажу о последнем, блистательном ярком «княжем» отпоре.
Это произошло в то время, когда дружины, осенённые стягами с изображениями, с одной стороны, креста и ликов святых и символов Солнца и Грома — с другой, еще сходились на кровавых полях. Тогда у Брячислава Изяславича Полоцкого, внука несчастной Рогнеды, родился сын Всеслав. Про него в летописи сказано, что родился-де полоцкий князь «от волхвованья». Якобы на его голове всю жизнь оставалась какая-то «науза» — языческий амулет, и в результате этого полоцкий князь был «жесток на кровопролитье». От какого «волхвованья» был зачат Всеслав, понять трудно, но несколько раскрывает глаза на происходящее одна много более поздняя история: когда великий князь Московский Василий III женился на юной Елене Глинской, сам при этом будучи в весьма почтенных летах, ему якобы пришлось прибегнуть к помощи чародеев, чтоб зачать молодой жене сына. От этого-де сын, Иван Васильевич, будущий первый царь Руси, которому суждено было остаться в её истории под прозвищем Грозного, вырос жестоким и кровавым. Если кровожадность православного царя несомненна, то доказательств «жестокости на кровопролитие» полоцкого государя не найти даже в летописях его врагов. Напротив, жестокими там выглядят его противники, князья Ярославичи (сыновья Ярослава, позже прозванного Мудрым) — Изяслав, Святослав и Всеволод. Впрочем, всё по порядку. «Полоцкой» летописи до вас не дошло. По некоторым сведениям, она погибла в пожаре Москвы 1812 года, том же, что поглотил подлинник рукописи «Слова о полку Игореве» и множество других бесценных источников. Об этом, конечно, можно только сожалеть, ибо, в ней мы могли бы увидеть совсем иное отражение взаимоотношений полоцкого князя и Ярославичей. Однако кое-что можно вычитать и в «Повести временных лет» — монахи Киево-Печерского монастыря, где создавалась летопись, находились в сложных отношениях с киевскими князьями, да и искажать события люди Средневековья умели плохо, до изощрённого вранья XX века им было ещё очень и очень далеко. Там сообщается, что в результате очередной битвы властолюбивый «Злой Хромец» Ярослав, скрепя сердце всё же вынужден был смириться с независимостью Полоцка, независимостью не только политической, но, возможно, и духовной.
До какого-то периода отношения Полоцка с Киевом были мирными. В середине XI столетия из степей к русским пределам подошли новые кочевые племена, родственные печенегам — гузы, или, как называли их на Руси, торки. Всеслав Брячиславич не остался в стороне от общерусского дела, вышел на реку Рось, навстречу кочевникам, с другими князьями. Впечатлённые русской силой, торки просили мира и получили его, поселившись в качестве союзников у русских границ, южнее реки Рось — теперь граница Руси с кочевым миром пролегала здесь, в одном конном переходе от Киева. Времена Олега, Игоря, Святослава, правда, остались в прошлом, времена побед над кочевниками, пусть и более скромных, Владимира Мономаха ещё не настали. Несколько позднее Всеслав предпринял поход на Псков. Псков, как и родной город Всеслава Брячиславича, был населён кривичами — одним из восточнославянских народов. Там Всеслав, судя по всему, пытался восстановить союз племён, «княжение» кривичей. Вероятно, он хотел и освободить псковского князя Судислава, возможного соратника в борьбе с киевскими князьями. Тому воистину не за что было любить Ярославичей — в своё время «Злой Хромец» бросил его в темницу, да ещё в собственном Пскове, где несчастный просидел двадцать четыре года. Впрочем, хорошо было уже то, что беднягу оставили в живых — он был слишком близким соседом Новгорода, чтобы его смерть можно было спихнуть на происки «окаянного» Святополка.
В 1066 году Всеслав ударил на Новгород. Ваш город тоже был частью Кривичской земли, и один из трёх старейших городских районов-концов, Людин, или Гончарный, заселяли, по мнению археологов, именно кривичи. Новгород Всеслав взял. Несколько странно, что, безуспешно осаждая Псков, в те годы совсем крохотный, полоцкий князь добился полного успеха под стенами Новгорода. Очень возможно, что ему помогали изнутри — те же жители Людина конца, для которых правитель Полоцкого княжества был их, кривичским, государем. В Новгороде Всеслав разгромил выстроенный Ярославом храм Святой Софии. Он снял с неё колокола и светильники-паникадила, как бы выколов глаза и отрезав язык главной христианской святыне Новгородской земли. Колокола и паникадила были отправлены в Полоцк и нашли себе место в выстроенной отцом Всеслава в 1040-х годах Софии Полоцкой — соборе-тёзке знаменитых храмов Константинополя, Новгорода и Киева. Сам Всеслав Брячиславич в друзьях новой религии не значился совершенно определённо. Иначе не объяснишь ни, «ритуальную» расправу с христианским собором в Новгороде, ни ауру языческих легенд о «волхвованье», наузах, оборотничестве вокруг полоцкого князя, якобы способного в ночи, «окутавшись синей мглой», то «лютым зверем», то волком, преодолевать чудовищные расстояния — от Новгорода до белорусской речки Немиги, от Киева до крымского Тмутороканя. После его посещения в новгородском Софийском соборе остались следы кострищ — видимо, в главном храме новгородских христиан справляли языческие обряды.
Братья Ярославичи равнодушными к походу полоцкого язычника не остались. Очень скоро их войско обрушилось… нет, не на Всеслава, а на оставшуюся без защиты Полоцкую землю. Напав на богатый город Менск (ныне Минск), «христолюбивые» братья разграбили его дотла, истребили мужское население, а детей и жён угнали в плен. Вообще, нападения киевских князей на Полоцкое княжество описываются в летописи — Киевской! — и как небывало жестокие для войн между русичами. Тот же Всеслав, хотя и называет его летописец «немилостивым на кровопролитие», в захваченном Новгороде не вёл себя свирепо. Именно Всеслав, который, по словам летописцев и автора «Слова о полку Игореве», есть «рождённый от волхвованья» оборотень, носящий языческие наузы, творящий ворожбу, не замечен в подобном поведении, в нём проявились именно христолюбивые Изяславичи, не оставившие в городе в живых «ни челядина, ни скотины». То есть война, которую Ярославичи вели с Полоцким княжеством, шла по тем правилам, по которым воевали христиане с язычниками. И правила такой войны заданы не где-нибудь, а в самой Библии:
«А в городах сих народов, которые господь, бог твой, даёт тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души» (Втор., 20:16),
«и взяли город… и все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом» (Ис. Нав. 6:19–20),
Услышав о разорении своей земли, полоцкий князь ринулся навстречу захватчикам. На реке Немиге полоцкая рать столкнулась с киевской. Всеслава вызвали на переговоры, и все трое Ярославичей целовали крест, то есть присягали на кресте, заверяя полоцкого государя в его полнейшей безопасности. Поверив, Всеслав прибывает на переговоры с сыновьями — Борисом и Ростиславом — и… попадает в коварную ловушку. Князя и двух княжичей, заковав в кандалы, отправляют в Киев. Там бы ему и сгинуть, но…
Но в 1068 году у границ Руси появляется новый враг — половцы (на западе их называют куманами, на востоке — кипчаками). Тюрки, как и печенеги с торками, они принадлежат всё же к другой ветви тюркских народов. Навстречу ордам половцев хана Шарукана вышло киевское войско, возглавляемое Изяславом, Святославом и Всеволодом. На реке Альте противники встретились, и оказалось, что справиться с сильным противником несколько труднее, чем резать и грабить оставшихся без княжьей защиты минчан. Войско трёх князей было разбито наголову, Святослав вместе с младшим, Всеволодом, и с остатками дружины бросился в Чернигов, а старший, Изяслав, в Киев. Половцы, не торопясь лезть в конном строю на городские укрепления, принялись грабить богатые южные сёла. Киевляне собрались на вече и потребовали у Изяслава выдать им коней и оружие. Прямо с вечевой площади толпа повалила на воеводский двор, после этого киевляне разделились на две части — одна отправилась спасать из княжьей тюрьмы какую-то загадочную «дружину нашу», другая — ринулась через мост на двор самого киевского государя. Киевляне, очевидно, дождавшись подхода остальных горожан с освобождённой загадочной «дружиной», ринулись к порубу, где томился Всеслав. И тот с сыновьями были освобождены. Так Киев обрёл нового, своего князя. Всеслав, потомок старшей ветви сыновей Владимира, взошёл, по праву старшинства и воле народа, на киевский престол. Это произошло 15 сентября 1068 года.
О семи месяцах, проведенных князем-волкодлаком на престоле Матери Городов Русских, летопись говорит крайне скупо. Решительно ничего не сказано о том, что сталось после водворения Всеслава Брячиславича на киевский престол с воинственными настроениями киевлян. Но летопись много о чём «красноречиво» умалчивает. Вспомни, что в «Слове о полку Игореве» походом на Тъмуторокань обозначается не просто некое странствие за тридевять земель, в тридевятое царство, а поход на половцев. И скорее всего, именно ополчение киевлян во главе с князем-чародеем отшвырнуло кочевников от столицы. Впрочем, это мог сделать за него летописец Киево-Печерской обители, чей игумен, Никон, откровенно симпатизировал черниговским князьям. И ещё один заслуживающий внимания факт — в том же «Слове о полку…» сообщается, что «Всеслав князьям города делил». Не эти ли наши города «делил» другим князьям, ставший киевским князем Всеслав? Но в таком случае приходится признать, что младшие братья изгнанного Изяслава сочли выбор киевского решения вполне законным и признали право полоцкого оборотня наделять их городами! Если так — это лишний довод в пользу того, что Всеслав приложил руку к разгрому орды Шарукана, и приложил очень серьёзно. Но победа далась нелегко — а с запада уже двигалась на Киев новая гроза.
Изяслав с сыном Мстиславом даром времени не теряли. Они бросились в Польшу — очевидно, не рассчитывая на поддержку в Русских землях.
В лесах и болотах Полесья еще до XIX столетия молились Перуну и Яриле, а в Волынских землях только после монгольского нашествия угасли жертвенники огромных святилищ, так что это были не те края, где можно было бы искать управы на князя-оборотня, князя-чародея. С востока шли половцы, на юге лежала легко доступная их конным ордам степь, на севере — владения кривичей, подданных оборотня — там-то Ярославичей, пожалуй, встретили бы ещё «теплей», чем в половецкой степи. Поэтому, потомки «Злого Хромца» кинулись искать прибежища в ближайшей христианской столице — польском Кракове.
Подумай, чего ради киевлянам делать своим вождём человека с другого края необъятной Руси, правителя земли, которую они недавно жестоко разоряли? Чем привлекателен для них стал низвергнутый государь дальнего Полоцка? И кому в Киеве он, Всеслав Чародей. Волкудлак. «Рождённый от волхвованья мог быть нужен?
Напрашивается один ответ». Ратовали за него те же «невегласи», которые внимали киевскому жрецу Пятерых. А 15 сентября 1068 года в городе Киеве произошёл не просто «мятеж велик». В городе, в котором убили епископа и выбрали в князья волкодлака из дремучих полоцких лесов и болот, в которых ещё восемь веков будут славить Перуна и Ярилу, произошёл языческий переворот.
Именно поэтому вместе на Киев двинулись православные князья Ярославичи, Изяслав вместе с сыном, Мстиславом, и рыцари князя-католика Болеслава. Распри между уже разделившимися и успевшими взаимно отлучить друг дружку церквями были отложены в сторону перед лицом пробудившегося общего врага — древней Веры славян.
В Киеве в это время не будет князя. Где был Всеслав, в походе ли на половцев — если уж действительно был его целью дальний город Тъмуторокань — или, как утверждает летописец, кинулся в свой край, лежавший на пути карателей, я сказать не могу.
Окончательно Киев был взят той западной «Антантой». Семьдесят горожан были казнены по обвинению в освобождении Всеслава (само по себе примечательно — не в том вина, что взбунтовались против князя, а в том, что выпустили на волю языческое чудище-волкодлака!). В первый раз на Руси ослепили множество причастных к восстанию (вот она, византийская культура — поневоле вспоминаешь, как Василий, современник крестителя Руси, пленных болгар ослеплял чуть не полками, оставляя на сотню ослеплённых пленных одного одноглазого — в провожатые). Тех же, кого попросту, безо всякого суда, зарубили каратели Мстислава Изяславича, никто не считал. Летописец просто говорит — «без числа».
Это было последнее крупное сражение столетней гражданской войны за стольный Киев. По трупам киевлян поднялась на Гору и водворилась на ней власть преемников Владимира и принесенная им народу «огнём и мечом» новая вера.
Всеслав ещё долго сражался. Но дело кончилось не в его пользу. Родной удел он отстоял — Полоцкому княжеству предстояло пасть двумя веками позже, под напором литвинов и тевтонских рыцарей-крестоносцев. Времена чародеев и навьев в Полоцке подошли к концу. Через век после Всеслава поэт-язычник завершит рассказ о князе-оборотне словами другого оборотня и чародея — Бояна, Велесова внука: «Ни хитрому, ни гораздому, не знающему знамения птичьи, не избежать судьбы». Победив врагов на полях сражений, полоцкий государь проиграл Судьбе, или, если угодно, истории.
Нам же важно помнить, дорогой Яромир, что война христиан Ярославичей с Всеславом Чародеем была ярким, но лишь одним эпизодом столетней гражданской, развязанной сыном хазарской рабыни в 988 году. Эта война продолжалась уже и далее, подспудно, всполохами вплоть до 17 века, передав кровавую «эстафету» Никоновскому расколу, началу второй гражданской войны на Руси и её новым жертвам».
«Я много рассказал тебе, Яромир», — молвил напоследок Волхв, — «рад был встречи с тобой. Знаю — ты наш потомок и наследник. Тебе много дано, и ты много передашь людям, оставишь о себе добрую память. Эта эстафета незрима, но не прервётся никогда. Прощай. Дай обниму тебя».
7. Путешествие в русский Раскол. Вторая Гражданская
Яромир и Влад Решетников продолжали упорно трудиться, и им не было равных. Почти весь первый этаж музея, залы «деревянных веков» средневекового города, были оформлены ими. Многие экспонаты требовали умения и таланта этих мастеров, порой, ювелирной реставрации. Почти полгода Решетников творил уникальный музейный экспонат, копию фрагмента церковной фрески, чудом сохранившейся в одном из древних храмов города. Аутентично выполнил объемную имитацию естественных неровностей и шероховатостей церковной стены. Рисунок фрески воспроизвёл по своей уникальной технологии, почти, как по мокрой штукатурке. В эти месяцы титанической работы Яромир и семья Влада с тремя детьми жили почти впроголодь. До поры, Влада немного выручала поздняя подработка дворником на территории детского сада, куда с трудом удалось устроиться. Однако, к утру после ночных игрищь «хорошо посидевших» тут взрослых, площадка снова покрывалась окурками и пустыми бутылками, часто битыми. Пришлось уйти, беречь силы для основой работы. Яромир, бывало, одалживал Решетникову небольшие, совсем не лишние у него, деньги. Если друг просил «трёшку», давал пять, лукавил, говорил, что имеется только такая купюра. Возвращаемый долг никогда не брал. Отнекивался: «Разве я тебе, что-то давал?… Ну, была возможность. Будет у тебя, дашь и ты кому-то нуждающемуся».
При сдаче очередной работы оказалось, что существующие расценки позволяли заплатить им за полгода труда всего лишь месячную зарплату. Такие уникальные художественно-реставрационные работы, оказалось, не были нормированы. Вопрос мог быть решен только в столичном профильном институте. Туда со своими доводами на заседание методического совета и засобирался Яромир. Билет на поезд был взят, и он готовился в дорогу.
Ольгу, молодого специалиста архитектора-реставратора из Пскова, впервые командировали в Новгород. С Яромиром их связывала какая-то незримая нить. Ей так показалось уже при их первом знакомстве. Что-то неуловимое влекло к нему, и в этой поездке ей мечталось нечто большее.
Новгород неожиданно встретил летним проливным дождем. Телефона в башне Яромира, конечно, не было, всё случилось внезапно. Пошла с вокзала наугад, примерно знала по его рассказу куда.
Он столкнулся с ней на пороге, влага, стекая с её намокшего одеяния, очертила на полу уже небольшую лужицу. От неожиданности Яромир не поверил глазам, сразу вспомнилась сказка Андерсена «Принцесса на горошине», что читала в детстве ему мать: «…У ворот стояла принцесса. Боже мой, на кого она была похожа от дождя и непогоды! Вода стекала с её волос и платья, стекала прямо в носки башмаков и вытекала из пяток, а она говорила, что она настоящая принцесса…»
В его Башне, чтобы переодеться, женского ничего быть не могло. Он открыл свой резной сундук, нашел то, что искал. Протянул ей свою, вышитую красным узором, льняную рубаху. Покраснел и сам. Она скрылась за створкой шкафа, с трудом стянула прилипшее платье. Продела руки в рукава этой его рубахи, и ткань мягко покрыла плечи и спину. Его одежда теперь обнимала ее, такое похожее на его тело. В этом случилось странное их соединение. Она закатала рукава. Луч солнца высветил пушок светлых волосинок, приподнявшихся на озябшей коже её запястий. Он почувствовал нахлынувшую нежность. От сочувствия к этой, такой же как и он, высокой худощавой девушке, облаченной в его рубаху, к горлу Яромира подкатил ком. Он ощутил, что так страстно не желал еще никого. От этого в его душе будто сжалась некая тугая пружина, энергии которой, с лихвой хватит его любви к ней до конца совместного жизненного пути. Она повернулась, чтобы он расправил складку рубахи на ее спине и Яромир задохнулся ароматом ее кожи. Высыхающие волосы Ольги пушисто светились вокруг головы, он любовался их светящимся нимбом. Видел, как у её ключицы мягко пульсировала голубая жилка. Когда она заснула, он рассматривал вены на её висках и запястьях, Чувствовал аромат её губ. Сквозь одежду он чувствовал её тёплое дыхание. Он лёг рядом, они обнялись.
У Яромира началась новая жизнь — любви и страха. Страха, что она может исчезнуть так же неожиданно, как появилась в его жизни. Вдруг, этот драгоценный подарок судьбы ему доставили по-ошибке, и вот-вот попросят вернуть?
Следующим утром он был в Москве. Их вопрос решился, но только вполовину. Всё равно вышло, будто несколько месяцев они проработали бесплатно. Ну, хоть так.
Перед вечерним поездом обратно, коротая время, он зашел в Третьяковку. Бывал тут и раньше, помнил любимые залы. В этот раз будто специально ноги привели к полотну Сурикова «Боярыня Морозова». В этом образе Яромир узнавал свою мать, она и внешне была похожа. Как зачарованный он не мог оторвать взгляда. И, словно межвременной портал, картина вобрала его, поглотила, переместив в те драматичные времена 17 века, годы русского церковного Раскола, как оказалось — раскола всего общества, два века очередной «тихой» гражданской войны, скрытого неповиновения, пожаров самосожжения и огромных напрасных жертв.
Память нации каждому крупному историческому персонажу стремится придать цельный, законченный облик, как бы творит «изваяние». Иногда о нём можно говорить лишь условно, как о неком ощущении, складывающимся из разных фактов, оценок, эмоций, существующим как образ, не нуждающимся в доказательствах. Но в некоторых случаях «изваяние» исторического деятеля явственно формирует словесную или визуальную форму. Это произошло с боярыней Федосьей Прокопьевной Морозовой, которая в памяти России осталась такой, как ее написал В. И. Суриков, удивительно ярко представив эту замечательную женщину. Суриковская Морозова, безусловно, стала «вечным маяком и спутником» русского человека.
Древнерусский человек жил и мыслил в рамках религиозного сознания. Он «окормлялся» верой как насущным хлебом. В Древней Руси было сколько угодно еретиков и вероотступников, но не было атеистов. Боярыня Морозова — это сильный, но не фанатичный характер, без тени угрюмства, недаром Аввакум писал о ней как о «жене веселообразной и любовной» (любезной). Ей вовсе не чужды были человеческие страсти и слабости. Ведь, после смерти старого мужа Морозова осталась молодой, тридцатилетней вдовой. Она «томила» тело власяницей, но и власяница помогала не всегда. На картине боярыня обращается к московской толпе, к простолюдинам — к страннику с посохом, к старухе-нищенке, к юродивому, и они не скрывают своего сочувствия вельможной узнице. Так и было: мы знаем, что за старую веру поднялись низы, для которых посягательство властей на освященный веками обряд означало посягательство на весь уклад жизни, означало насилие и гнет. В доме боярыни находили хлеб и кров все, странники, нищие, и юродивые. Мы знаем, что люди ее сословия ставили Морозовой в вину как раз приверженность к «простецам»: «Приимала еси в дом… юродивых и прочих таковых… их учения держася». Но был еще один человек, к которому в тот ноябрьский день простирала два перста Морозова, для которого она бряцала цепями. Этот человек — царь Алексей Михайлович.
Боярыня Морозова в национальном сознании превратилась в символ народного сопротивления, которое известно под названием Раскола. У этого движения два героя-символа: протопоп Аввакум и боярыня Морозова, духовный отец и духовная дочь, два борца и две жертвы. Но воителей, страдальцев и жертв в начале раскола были многие тысячи. Почему в исторической памяти остался Аввакум — понятно. Он гениален, обладал совершенно исключительным даром слова — и, следовательно, даром убеждения. Но почему Россия остановила выбор на Морозовой? — задумался Полистьев.
В XV–XVI веках Морозовы имели исключительно высокое положение. В полуторастолетний промежуток от Ивана III до Смуты из этой фамилии вышло до тридцати думцев, бояр и окольничих. Опалы и казни Грозного не обошли Морозовых, и хотя к моменту воцарения Романовых остались считанные представители этого рода, которому суждено было пресечься в XVII веке, но именно время правления двух первых Романовых было для Морозовых временем наибольших успехов. Ее окружало не только богатство, но и роскошь. Роскошным был ее московский дом. Роскошь проникала и в подмосковные вотчины, что тогда было ново и непривычно. Дело в том, что по старинной традиции боярские вотчины имели чисто хозяйственное назначение. Первым эту традицию нарушил царь Алексей Михайлович, который завел под Москвой несколько роскошных усадеб. Среди них выделялись Измайлово и Коломенское, «восьмое чудо света». Народ признал Морозову своей заступницей именно потому, что она добровольно «отрясла прах» богатства и
Скачать книгу
Всегда есть немного правды за
каждым «Я шучу!»,
немного знаний за каждым
«Я не знаю!»,
немного эмоций за каждым
«Мне без разницы!»,
и немного боли за каждым
«Всё хорошо!»
1. Задание
Новогодние праздники как обычно наполнили зимние дни приятным возбуждением, что не радовало только местное вороньё. Сутками беспорядочное салютование фейерверками будоражило их размеренный, обычно деловой уклад, заставляло с безумным граем сбиваться в стаи, мечущиеся по вершинам голых крон деревьев на старых новгородских улицах Торговой стороны. Пройтись по тротуару, не исчерченному кляксами «приветов» их жизнедеятельности и не попасть под их раздачу, было удачей. Для утешения в ином случае я сохранял в памяти добрую примету жителей причерноморья, правда, в отношении чаек и гларусов – трижды получивший подобную отметину, мог рассчитывать на успех в делах, кто-то – на близкое счастье. В тот раз счастья «не наобещали», благополучно добрёл до Музея кино. Накануне их афиша «зацепила» анонсом очередного немого черно-белого фильма с музыкальным сопровождением тапёра тут же в зале. Живой инструмент всегда согревает и в баре, и на открытии выставок, мероприятий, фуршетов. Саксофон, фортепьяно, бывает ненавязчивый вокал. К этому почти привыкли, но вот в кинозале такое вживую не встречал. Пианино стояло у стены боком к подиуму, «попадать» в происходящее на экране, пианистке помогало специально установленное под углом зеркало. Мелодии были игривы, незатейливы, но разнообразны, главное, стилизованы под соответствующее содержание фильма и его потешных, вроде Чарли Чаплина, героев. Красивые, изящно порхающие руки пианистки, её тонкие запястья отвлекали от экрана. Думалось, как чаровали бы хрустальной грустью в её исполнении ноктюрны Шопена. На стене рядом с инструментом, на её личной афише рассмотрел имя – Анна. Вспомнил своих прабабушек по двум линиям, хранительниц генной памяти, породнившихся в советской России двух родов, ветвящихся ещё от библейской Евы. Обе Анны. Где теперь их души, что надеялись они передать своему будущему правнуку? Держу ли я перед ними ныне ответ?
Кинозал оказался современным, с удобными «офисными» креслами, некоторые даже с подлокотниками и выдвижными столиками для записей. Этот комфорт явно диссонировал с стилем ретрофильмов и аурой этого музейного действа вцелом. Хотелось чего-то соответствующего, пусть даже шуршания во время сеанса конфетных обёрток, запаха ванили и шоколада. Вспомнился любимый кинотеатр юности, ещё дореволюционного устройства, в наше время – «Арс» на площади Льва Толстого Петроградской. Тот кинотеатр был наполнен какой-то тайной. На потолке сохранялись остатки плафонной росписи с флористическими элементами. В воздухе витал едва уловимый сладковатый запах запылённости давно обжитого пространства. Сиденья – старинные, деревянные, покрытые лаком тёмно-вишневого цвета. При рассаживании зрителей зал наполнялся приятным цокающим постукиванием отвердевшего с годами старого дерева опускаемых сидений. В дождливый день нашей юности он запросто мог приютить нас с избранницей, и мы сидели обнявшись в его притененном уютном зале, а в головах у нас крутился свой фильм, в романтическом расфокусе, манящий и тогда совсем непонятный.
Уже на улице после сеанса задорный эквилибр экранных киногероев вдруг обернулся нахлынувшей тоской и осязанием сжимающегося времени судьбы, не сложившихся путей, надежд, незавершенных дел. Ноги сами подвели к церковной ограде храма Филиппа Апостола. Его сказочный облик, воссозданный идеями Леонида Красноречьева, деловитой смёткой его честолюбивых учеников и коллег-соперников, притягивал всегда, в любую погоду. Часто хотелось просто зайти, даже без прикладных нужд, вроде – записок, свечей за болящих или почивших друзей и близких. Неофиту такая необязательность простительна. Поднялся по ступеням, снег с ботинок обмёл, стоящим в тамбуре веником. Всё знакомо. Время – к закрытию, почти никого. Свечи затушены, мягкий полумрак выявил таинство ликов. Рука ощутила тепло иконы Богородицы, вроде доброго напутственного знака.
У калитки ограды стояла одинокая фигура, будто просто так, полуотвернувшись. Узнал лицо цыганки, её иногда видел и у некоторых универсамов в центре города. Она была всегда довольно прилично одета, лицо приятное, со следами былой, растраченной с годами красоты. Протянул ей, оставшуюся в кармане сдачу, 50-рублёвку, спросил – как имя. Слегка удивилась, имя Марианна. Так, Мария или Анна?– попробовал пошутить я.
– Меня зовут с детства Аней.
– Аня, а зачем ты тут просишь, где муж?
– Муж погиб, убили, какие-то денежные разборки, двое детей. Надо кормить.
Не верить ей мне сейчас не хотелось, да и не было нужды. После храма, тепла оклада «своей» иконы надлежало сочувствовать, быть великодушным, поддержать хоть словом. На улице уже никого не было, с балкона лукаво задрапированного деревом кирпичного новодела – «дома Передольского» в глаза бил луч внешнего освещения церкви.
– Знаешь, – сказала она – я, ведь, вижу людей насквозь. Вижу, что могла бы тебе помочь, унять душу. Хочешь, погадаю, подскажу судьбу, подправлю, что в силах. Могу по ладони, или на картах. Я, ведь, училась в школе, два года до замужества – в училище, много читала. Отец был бароном, любил меня, желал, чтоб выучилась, получила профессию. Его уже давно нет. А я изучила и расклады карт Таро. Приезжай к нам в Чечулино.
Тут я немного напрягся, представив подобный визит.
– Ты не думай, я денег не возьму, вижу – ты дал мне их сейчас от чистого сердца, и я также от души погадаю тебе. Не опасайся.
– Подумаю, приходи завтра сюда же к часу дня, что-нибудь решим – сказал я.
Переполненный этой трудноразрешимой задачей, следуя наугад, я оказался у рампы окон «Джаз-бара», что напротив Ярославова дворища. Бар работал, но, не считая парочки в дальнем углу, был пуст. Приятный полумрак, из колонок – деликатная музыка. Заказал кофе, для расширения эмоционального горизонта с давних пор помогала рюмка ликёра, вернее, его аромат, когда-то в молодости – изумрудного «Шартрез», теперь «Куантро». Пальцем отметил официантке его позицию в винной карте. Оказалось, «опоздал», такого божественного напитка больше нет и не будет, забыли вычеркнуть – санкционный «привет» Макрона. Однако, огорчиться не успел. Внезапно забрезжила идея, и ей, словно, фигурой в шахматах, мы разменялись потерей драгоценной капли этого заморского алкоголя. Допив остывший кофе, я вышел и поспешил к зданию Главпочтамта на Дворцовой. Здесь на третьем этаже уж как пару лет возник отель «Трувор». Почему в Новгороде «обосновался» Изборский князь, предположительно, брат Рюрика – это вопрос. Впрочем, не принципиальный и его редко кто задаёт. Название всё равно удачное, растущий интерес постояльцев это подтверждает. Всегда, в любые дни недели, в любую погоду здесь светятся окна его номеров, с улицы привлекая и наличием изнутри экзотических деревянных ставен. Вход со двора, по узкой выщербленной лестнице, лифта нет. Каково на третий этаж с чемоданом, детской коляской? А если пожар? На «элит» явно не тянет, несмотря на декорирование лестничных стен экспозицией картин и стилизованными предметами «под старину». Поднялся к стойке портье, теперь – администратора. Попросил показать номера, чтобы выбрать подходящий для бронирования. Внутри оказалось стильно и уютно. Часть стен коридора расчищены до кирпича в стиле «лофт». В номерах мягкие паласы, много тканей, идеальный цвет стен, мебели. Прекрасный вид из окон. Небольшой кафетерий на несколько столиков. Деликатный авторский дизайн аксессуаров, светильников, стеллаж-перегородка в виде сквозной книжной полки, книги можно взять почитать в номер. Кроме кофе и выпечки тут можно заказать завтрак и даже обед. Я попросил забронировать номер на завтра, свободной «однушки» не оказалось, только – «де люкс».
Мы подошли с Марианной к часу дня. Администраторы успели смениться. Снова предъявил паспорт, назвал номер брони. Она выдала ключ, внимательно оглядев мою спутницу, спросила паспорт и у неё.
– Это мой партнер по бизнесу, встречаемся для переговоров, совместных проектов, ночевать не останется, да, и я тоже. А в чем дело? Может у вас вместо номера найдётся зал для переговоров? Хотите, оставлю открытой дверь?
И, чтобы быть до конца убедительным, попросил пригласить нас к обеду, ближе к вечеру.
Нет, нет, извините, всё нормально. Проходите, номер готов.
Подходящего стола в номере не оказалось, и мы расположились на паласе пола вприсядку, затем по-турецки с обеих сторон ровно застеленной покрывалом кровати.
– Знаешь – сказала она – чтоб увидеть судьбу, её перекаты мне достаточно твоей ладони. Но теперь в моде Таро, хотя всё скрыто в одном месте, оттуда возможно, многое узнать, но что-то и закрыто ото всех навсегда. Я сделаю большой расклад картами колоды Уэйта, для уточнения – карты Ленорман. Обычно вначале смотрят твой ли это расклад, про тебя ли, похож ли на твой образ, внутренние энергии и обстоятельства. Уточняют вопрос или задачу. Мы это пропустим, вижу всё итак. Вопроса у тебя может и не быть вовсе, ведь обычно мы все живём как живём, по-инерции, кто-то лучше, кто-то хуже, но счастьем это назовешь не всегда, правит привычка, поэтому, и судьбы своей не поймёшь. Мало кто ощущает правильность жизни, бывает, где-то саднит, не разберешь почему. Каждый день, такой долгий в детстве, теперь всё короче и приближает нас к финалу. Вдруг не успеешь что-то важное, что должен успеть. Помни – то, что сегодня узнаешь, это не приговор, а совет, рекомендация. Решения принимаем и действуем сами. Бог поможет. Но уроки судьбы пройти обязан каждый, за этим мы тут в этом мире. Мы, ромалы много веков назад покинули ныне индийский Кашмир, теперь там ислам, здесь мы православные христиане. Но в каждом из нас жива вера в будущие возвращения душ на грешную землю, поэтому и важна личная карма, от неё не укрыться, не перехитрить. Только живя по-призванию Всевышнего можно исполнить свой нынешний житейский долг. Такая судьба и наполняет ощущением счастья. В это твоё сегодняшнее я попробую вглядеться, подскажу как двигаться дальше, как смотреть на окружение, ощущать и взаимодействовать. Поймём, что ещё можно успеть по-судьбе. Тогда всё выстроится вокруг этого стержня.
Пару часов потребовалось разложить по полочкам Нечто – знакомое и не очень, свершившееся и манящее, осязаемое и мечтаемое во снах. Мелькали и переплетались таинственные символические персонажи: маги, отшельники, колесо фортуны, звезда и солнце с луной, королевы пентаклей, император, короли, шуты и Страшный суд с Верховной Жрицей. Итог оказался вовсе не таким уж плачевным. В перспективах и шансах не отказано. Есть основы оптимизма. Так показалось мне.
«Ты должен решить важную задачу, считай, что это твой долг, – произнесла она завершая свой труд – «собрать» объективный образ одного известного тебе, уже ушедшего человека. Осколки или черепки памяти о нём живут ещё в чьих-то слабеющих душах. Многое под спудом, и вскоре будет скрыто навсегда, эти пустоты заполнишь сам, как недостающие пазлы. Он жил и работал здесь рядом, я часто встречала его на улице, разглядела его земную миссию. В конце жизни он уже не был лишен почестей, общения с известными и властными. Были те, кто помогал ему, порой, не ведая зачем. Но многими он был опутан как Гулливер, заснувший на берегу земли лилипутов. Он жил и неистово творил, порой, словно, стянутый смирительной рубашкой. Это был человек-тайна, провидец и маг, кто-то скажет – святой, он был способен проникать сквозь время, сшивать далекое прошлое с настоящим. В будущее ему заглянуть не удалось, не позволили, боялись его откровений. Чтобы наметать этот мостик, потрудись памятно воссоздать грани его личности, её сущность, пусть образно. Дополнить пока малоизвестным и нарочито скрытым, – это вдохнёт жизнь, явит продолжателей духа, а не только имитаторов оставленных им наработок и традиций. Эстафета подобных титанов не должна прерываться. Знаю, ты справишься. Иначе, время заметёт его жизненный подвиг, засыплет мелочной корыстью причастных. В этой работе ты обретёшь и многое желаемое по-судьбе».
– Кто же этот Гулливер, как его звали? И почему я?
– Кроме тебя этого сделать никто не сможет, или не захочет, что, в общем-то, всё равно. А звали – Полистьев Яромир, божьей милостью, ты, ведь, знал его тоже.
– Как и где мне всё это искать, какими тропинками следовать? – без надежды на решимость взяться за этот труд, спросил я.
– Далеко бродить не придётся, здесь всё рядом: Дворище, старые улицы Торговой, сохранившиеся дома, главное, успеть услышать его друзей и даже недругов, тех кто остался, кто будет откровенен. Хоть насколько. Учти при этом, что память их избирательна, наполнена болью, горечью, у кого-то завистью и не прощенными обидами. Их взгляды будут наверняка противоречивы, ведь, у каждого было своё, но всё вместе это высветит некую голограмму. Она станет живой, заговорит, и ты услышишь её повесть.
Неделю всё это как-то укладывалось в моей голове. Я пытался нащупать начальные нити, ведь клубка Ариадны мне никто не вручал. Может, всё услышанное в номере «Трувора» это мистификация, почему я, да, и зачем? «Нужно снова встретиться с ней» – подумал я. Но встречи больше не случилось. Она просто исчезла. На расспросы об Анне ни одна из соплеменниц, годами просящих у той ограды, ничего не знала. Отвечали – такой у нас никогда не было и нет. Стало ясно – других разъяснений к моему «Заданию» больше не положено.
2. Тропами поиска
Следующий день прошел в раздумьях. Что известно о моём герое? В общем-то, уже почти всё. Всё что положено знать широкой общественности о знаковой личности в череде прочих статусных лиц и событий культурной жизни этого провинциального города за последние 30 лет. Срок немалый, большинства уже нет, но политес тот же – не выбиваться из сложившейся за годы иерархии авторитетов, не ворошить прошлое и его сюжеты, не «выносить сор из избы». В этом колумбарии памяти каждому отведено местечко исключительно в своём закутке – от «элит» до «эконом» класса. Сдвигать их границы, очерченные этим кадастром, не положено, да и вряд ли кто решиться – враз окажешься белой вороной, вылетишь из привычного круга интеллигентского мотыляния, почти ритуального междусобоя. Его образ застыл канонически удобным, словно давно несменяемый пароль, своего рода, культурный дресс-код интеллектуалов местного ряда.
О Полистьеве, его достижениях написаны десятки статей, много о своём творчестве успел написать и он сам. Специальный выпуск университетского альманаха «Чело», для которого еще при жизни он отрисовал стильный титул, тот и просто – справочное пособие, путеводитель по его разрешённым заслугам. Отсняты многочисленные сюжеты и передачи для телезрителей. Студия Лентелефильм – творцы кино-«нетленки», сняли в своё время специальный фильм о нём, о его незаурядном, таком экзотичном для советских строителей коммунизма, творчестве. Почти каждое юбилейное собрание, посвящённое этому Творцу, ныне превращается в ритуальные позы, сказания и «плачи», будто по некому сложившемуся с годами протоколу. Понятно, что для хранителей его наследства – Центра, с экспонатами, скульптурами, архивами и прочими «сокровищами» подобный статус-кво спасителен. Это единственно верная стратегия выживания на таком, лакомом для застройщиков, пятачке центра города. Единственный способ избежать разгрома и расхищения.
Что же к этому можно добавить, чего не хватает для понимания образа нашего незаурядного творца? Почестей, славы? Так, ведь увенчан – звание, памятная доска Почётному гражданину. Но это в конце жизни. Стало ли утешением то признание, чем пришлось расплатиться. Как складывалась первая, самая трепетная и драматичная половина его жизненного пути? Какова роль окружения, структур и фигурантов мучительных изломов его сложной судьбы?
Создавая символ, история довольствуется немногими крупными мазками. Частная жизнь для национальной памяти безразлична. Быт бренного человека, его земные страсти – все это мелочи, их уносит река забвения. В такой избирательности есть свой резон, потому что история запоминает прежде всего героев, но есть и опасность, ведь, подлинный облик человека невольно искажается.
Его дневники не опубликованы и вряд ли увидят свет вообще. Поэтому, нынче перед собой мы видим его застывшую, отполированную славой восковую фигуру, словно экспонат музея мадам Тюссо. Поняв это, я обернулся и будто встретился с ней взглядом.
Чтобы настроиться на пульсацию души нашего героя, на камертон её струн, вначале я вновь, уже в какой раз обошёл здание Центра. На остеклении входных дверей, изнутри – сильно выгоревшие, полинявшие лоскутные занавески. Плиты дорожек, выложенных по краям валунами, покоробились. Для знатоков и своих это плюс, ведь, аутентично сохраняет тепло его рук. Деревянная пристройка тоже его творение. Идеально притёсанные бревенчатые стены, кровлю венчает охлупень со смотрящей в восточную даль головой коня. Примечательно и выполненное им из дерева крыльцо с небольшим гульбищем. Над входом – дощатое перекрестье пропильной резьбы с орнаментом славянских солнечных дисков. Каждый, переступая этот порог, получает незримый настрой, словно от мастера Рейки. Но, вот парадокс – вышло так, что наш Мастер, Яромир со временем незаметно становился невольным пленником, даже узником этого, выстраданного его трудом и многолетним подвигом, волшебного пространства.
Один из моих друзей был преданным адептом Полистьева. Он не был музыкантом, не интересовался археологией, да и рок-музыка была ему ближе гусельного строя, обожал группу «Калинов мост». Полистьева он чувствовал душой, боготворил и был всегда готов для того на любой подвиг. Добытые правдой и неправдой видеосюжеты о нашем герое, часто рабочие исходники, он считал долгом, даже без спроса, выложить в интернете, обнародовать, не томить под спудом даже капли драгоценной информации о Полистьеве.
Яромира он видел много раз со стороны, издали, в основном, на Дворище, не мог оторвать взгляда от этого, будто былинного незнакомца. Но в его душу тот запал однажды. Оказалось – до конца дней. Это произошло в начале марта. Навещая друга тут неподалёку, он услышал поодаль диковинное пение похожее на детские считалки, смех молодёжи, одетой в яркие традиционные наряды. Они подбрасывали рукотворных, испечённых из теста, жаворонков, будто из своих распахнувшихся душ выкрикивая:
…жаворонки, жаворонки
а где ваши дети?
Наши дети на повети
глинку колупают,
в масло окунают.
….летите к нам жаворонки
мы вас угостим
колобками, крендельками
и даже вашими птушками
мы их много поискали, на всех хватит.
Здесь, на оттаявшей полянке берега протоки Тарасовец происходило нечто загадочно-сакральное. Яромир, в центре этой удивительного действа Закличек весны, был одновременно и участником и режиссёром. Просьбы к весне , чтоб пришла с радостью, милостью, хлебом, льном и любовью. Просьба к птицам принести ключи, чтобы замкнуть зиму, отомкнуть лето. Что мы знали об этой древней традиции? Кто-то – что-то, но увидеть и услышать так явно, так неожиданно для Петра в его грубо «осовеченном» городе, близ его улицы и дома! Как зачарованный тут он не почувствовал времени. Осознание какого-то преображения в своей душе ощутил не сразу, это пришло позже, но бесповоротно изменило его мироощущение. С Яромиром с тех пор старался сблизиться, что было не просто. От денег тот отказывался, но однажды принял в дар мешок с сушеными яблоками. Так и повелось – каждую осень такой гостинец готовился, давая повод увидеться, коснуться душами.
Принимая у себя гостей, Яромир всегда предлагал чай с травами. Их он заготавливал летом, сам собирал в «чистом» поле «12 века», что между Тарасовцем и Малым Волховцом. К чаю всегда были пряники. Они покупались на его небольшие доходы. В последние годы в магазины сам он уже не ходил, давал поручения сотрудникам Центра. Порой сердился, если вовремя они не запасали впрок мешок макарон или сахара. Такая привычка сложилась еще с голодных студенческих лет, может, раньше – с послевоенных.
Пётр был своим в этом небольшом провинциальном городе, здесь родился и вырос. Знал всех местных «пацанов», любил жизнь, да и сам был, похоже, её любимчиком. Внешне – копия Микеле Плачидо, «комиссара полиции», от женщин не было отбоя, лет на десять младше меня. Когда и почему мы сдружились уже не вспомнить, но стали близки, он внимал всем советам, делился сокровенным, радовался любой нашей встрече. В 90-х наладил цех по выпуску декоративной керамики, почти одновременно со строительством Центра, и неподалёку он построил себе большой дом с бассейном, сауной и огромным холлом с камином на первом этаже. В последние годы, будто торопясь, желая завершения своего пути достойным аккордом, устраивал там у себя бесплатные квартирники. Приглашал и оплачивал выступления музыкальных групп и вокалистов из разных городов. Однажды, у него возникла невероятная идея. В её осуществимость, зная Яромира, верилось с трудом. Забежав как-то в Центр, обнаружил того одного. Набравшись смелости, предложил съездить вместе в супермаркет «Лента», закупить всё что пожелает. Как подарок за годы приязни, тёплой душевной близости, прояснения души. Произошло невероятное – Яромир согласился.
Стильный ретро-Ровер Петра с кожаным салоном и отделанной ореховым шпоном приборной панелью вмиг домчал их по Великой до этого дворца услады гурманов. В тот час народу было немного, в основном, молодые родители с детьми, кто-то на руках, пожилые степенные пары, просто весёлые парочки, одинокие неспешные джентльмены, деловитые хозяйки и порывистые, уверенные в себе, «ресурсные» фурии средних лет. Каждый взял тележку, наметили план действий и начали свой путь, почти, как грибники, с трепетом вступающие в окоём загадочного леса. Через какое-то время Яромир потерялся из вида. Тут, ведь, не мудрено заплутать. А он, загрузившись сперва привычными макаронами, поднял голову и вдруг, так неожиданно для себя, так близко увидел счастливые лица молодых родителей, услышал обрывки заботливого отцовского рокота, мягкого грудного женского отклика в ответ. Полистьев был неприхотлив в быту, много лет для чаепитий использовал старые гранённые стаканы, обрамлённые берестяным окружьем. Эти подстаканники его изготовления позволяли удерживать горячий стакан, да и просто радовали взгляд. Они были одним из штрихов его «берендеева» царства. А тут он не смог оторвать взгляда от этой молодой семьи, выбирающей простые незатейливые керамические кружки. За этим немудрёным приобретением он ощутил желанное, и не испытанное им тепло семейной близости, как у этих незнакомых ему людей, хранителей огонька лампады их счастья. Нимб этой тихой неприметной любви явился ему вдруг в таком, не самом романтичном интерьере. И здесь, в этом возбуждённо-суетном публичном месте он вдруг признался себе, что так и не наполнился за свою жизнь этим женским теплом, желанной, но уже не материнской лаской. Милое баловство и капризы увиденных рядом детей пронзили Яромира болью от внезапного осознания не случившегося в своей жизни. В горле собрался болезненный комок, отчаяние сдавило грудь и он неожиданно заплакал. Чтобы никто не увидел его в этом состоянии пришлось вместе с тележкой укрыться за дальними стеллажами, там, где ему не было что-либо нужно, где его не было возможности отыскать. Слёзы текли не переставая, их было не унять. Так он не плакал никогда, даже, больно поранившись, и обняв маму в своём далёком детстве. Обычно он всегда держал удар, мужество считал своим долгом и земной обязанностью. Но тут сдержаться не смог. С лентовскими покупками Пётр доставил его к Центру совершенно опустошённого, впервые в жизни не поблагодарившего за подарки. Не было сил. Яромир чувствовал себя просто раздавленным.
Пётр не был «корпоративным», не терпел «контор», дресс-кода и галстуков, не был способен подчиняться, подлаживаться, лебезить, исподтишка подсиживать и интриговать. Никогда не брал и не давал взяток, не «отстёгивал» браткам, не брал чужого. Был гордым, открытым и смелым. Наступление торговых сетей помалу разрушало его бизнес, он переживал, старался не сдаваться до конца. Настроение портилось, и это омрачало семейный быт. Очередной развод и алкогольное забытьё.
Однажды обмолвился, что лет пять назад расстался с любимой женщиной, вспоминает её до сих пор. Правда, она с тех пор уже замужем, родила двух сыновей. Как-то решившись, я подъехал к парку где она обычно прогуливалась с детьми и просто доставил их к нему. С того вечера они больше не расставались до его последнего дня. Родилась девочка, и я был счастлив подержать её на руках.
То что он прооперирован узнал не сразу. Затем длительная трёхкратная «химия». Увиделись спустя полгода. Он надеялся выкарабкаться, навещал «свою» полянку за городом, окруженную молодыми дубками, ощущал её «местом силы», надеялся с её помощью воспрянуть. Последний месяц, бывало, его туда отвозил уже и я, поддерживая помогал выйти из машины.
Как-то утром, почувствовав неладное, я позвонил ему, попросил увидеться. Калитка была приоткрыта, дорожки в саду заметены снегом, его огромный особняк под ветвями старых раскидистых дубов будто сжался, наполнился безнадёжностью и предстоящей скорбью.
Он появился в прихожей бледный и уже совсем чужой. Мы обнялись, от боли он сложился, присел на корточки, присел и я. И мы стояли с ним так на коленях обнявшись, в небольшой лужице от подтаивающего снега с моих ботинок. По щекам текли и сливались наши слёзы: у него от беспомощности и боли, у меня о горя предстоящей потери друга.
Через несколько дней его не стало. На отпевание прибыли все жены, взрослые дети, из Голландии прилетела старшая дочь. Я еле сдерживал себя из-за фатальности «проделок» этого неумолимого и жестокого Рока, забирающего лучших друзей, родных и близких.
Помню, в последние месяцы, он часто вспоминал Яромира, благодарил судьбу за это близкое соседство и знакомство, считал это не случайным. Надеялся на встречу с ним в дальних мирах. Кто-бы мог тогда подумать, что их встреча там состоится так скоро?
Напротив особняка Петра прочно обосновался русский терем. Бревенчатые стены, опоясывающие балконы второго этажа с простирающимися гульбищами, как и положено на открытом ветру, не скрывают следы времени. Здесь жили замечательные иконописцы, но у Бога для каждого свой земной срок, и «добавки» тут не попросишь. Видимо, даже и столь короткий век бывает исполнен необходимыми земными уроками. Как объяснить иначе?
Похожий терем, его старший брат, – на соседней улице. Да, их обитатели – близкие люди. В этом живёт Влад Решетников – патриарх семейства с роднёй. Красивей дома-терема в городе нет. Состоятельный торговый и чиновный люд так не строит, мыслит в другой октаве. Этот терем встал однажды, выстраданный художественным талантом, упорством и оплаченным бесчеловечными страданиями предшествующих лет. Подняться ему позволила только любовь и преданность, в которые нынче мало кто поверит. Этот сказочный дом – благодарное подношение любимой женщине, матери их детей за её любовь, ангельское терпение и подвиг преданности в их непростой судьбе, переполненной ранее нечеловеческими обстоятельствами.
Решетников с Полистьевом были из одного города, с 12 лет оказались в кружке ИЗО Дома пионеров, в 14 поступили в местное художественное училище, потом разминулись, чтобы вновь встретиться в Ленинграде, а затем обосноваться в Новгороде. Эти годы сложили характер Яромира, стержень его личности. Повторно пройденный последний училищный курс, но уже в Ленинграде, срочная служба на флоте. Четыре года службы, сколько красоты он мог сотворить за это время! К счастью, его руки оказались востребованы и там, не забыли своего ремесла – сутками вычерчивал оперативно-тактические карты боевых манёвров. Вернувшись – работа в молодежной городской газете на Тракторном заводе. Жилья не было, жили уже без отца, мама обиталась в стреноженном автомобильном фургоне. Получив небольшой пригородный участок, своими руками отстроил небольшой домишко. Из чего было. Сам сложил кирпичную печь, таскал и и тесал брёвна. Как ребёнок удивился гудению пчел в незамеченном им дупле одного из таких брёвен. Он никогда этому не учился, но руки, казалось, будто всё помнили. Неподалёку подходил любоваться полуразрушенным заброшенным храмом, его просвечивающими куполами, сводами, кирпичной кладки. Однажды узнал о планах его сноса. Встал на защиту, бился до конца, до изнеможения Не помогло. Понял, что выдержать такое не по силам, что не смирится никогда. Оставалось покинуть родной город, и так он оказался в Ленинграде. Без денег, без жилья, но захватил две тяжелые деревянные плахи от разрушенного купола церкви, из них он впоследствии вырежет изумительные скульптуры. Таких фантастических образов мало кто мыслил, «авангард» отдыхает.
Решетниковы занимали небольшую комнатушку в общежитии Академии художеств, уже двое детей, ждали третьего. Чем-то помочь не могли. Поэтому, Полистьев устроился в охрану складов – сутки через трое, зато койка в общежитии и скромная зарплата. Основная работа это реставрация: ветхих рукописных книг, музейных экспонатов. Трудились с Решетниковым и над общими заказами. Однажды получили приглашение из Новгорода. С тех пор весь остаток их удивительных жизней сложился именно там.
Тут же неподалёку, на Торговой стороне с рождения проживал ещё один из добрых знакомых. Помогал строить родительский дом своему деду с отцом. Появление в городе Полистьева заметил сразу, подростком, ведь, мальчишками часто играли на Дворище и не раз наблюдали харизматичного стройного Леля в русской косоворотке, с выправкой отставного военного моряка. Замирали с едва сдерживаемым смехом, когда тот артистично-деликатно выносил под кусты сирени отхожее ведро. Ведра же с водой в своё экзотическое жилище в старинной гриднице надвратной башни на Дворище тому приходилось таскать издалека. Паренькам даже тех неухоженных лет было трудно представить проживание взрослых в подобных условиях. Шутки товарищей по этому поводу Павел не разделял, что-то внутри подсказывало о незаурядности, необычной стойкости и возвышенности этого, то ли монаха, то ли былинного сказочного героя-воина.
Павел родился необычным, наблюдательным, с живой подвижной психикой. Взрослым он был уже способен управлять явлениями, видеть скрытое, чувствовать неявное, предвидеть невероятное. Запросто мог запросить и получить в ясный день, пусть и небольшой, дождь, прекратить нескончаемый ливень или грозу. После Политехнического работал в автотранспортных парках, с 90-х – главным механиком на приватизированной, ещё с советским «душком», автобазе. Однажды, при пробое силового кабеля в подземном коробе заводского двора он на бумажном листе со схемой его пролегания ладонью определил место аварии. Объяснял это каким-то своим образом, полагая, что всё связано в природе некими информационными морфогенными полями. Что это за поля объяснить уже не мог. Он был местным, вырос в этом городе, но мама родилась в Петергофе, её отец был русским немцем, может это нас сблизило, потом и сдружило.
К Полистьеву Павел относился с уважением, всегда держал почтительную дистанцию. При встречах на улице не скрывал радости. Особо тёплыми и запоминающимися для него стали первые «выездные» колядования сотрудников Центра Яромира накануне Рождества. Дети Павла, тогда и соседские, были в восторге. Увидеть и услышать наяву подобную ожившую сказку казалось невероятным. Уже за неделю до очередного Рождества даже подростками они загодя собирали гостинцы колядовщикам. Как-то для этих дарений красиво расшили и специальный холщёвый мешочек.
Однажды после сильной грозы со шквалистым ветром обломилась тяжёлая ветка старого дуба, стоящего у него в саду. Падая, повредила крышу крыльца. Я посоветовал спилить хотя бы часть этого дуба, растущего «у него» на участке. Он будто обидевшись отвернулся, потом задумчиво произнёс: «это не он у меня, а я у него в гостях, присоседился, ты ведь знаешь, сколько ему лет?» Под этим дубом он построил небольшой флигель с печью, оборудовал там «клуб» для рок-сессий, обзавелся приличными инструментами и аппаратурой. Собирал своих друзей, таких же музыкантов-любителей, играли джаз, рок и даже классику. Сам прекрасно владел соло гитарой. Даже зимой в этом натопленном небольшом помещении кипела радость. Музыканты – взрослые серьезные мужчины: кто врач, кто преподаватель или адвокат, здесь становились задорными и даже немного бесшабашными мальчишками и, казалось, не расстанутся никогда. Спустя несколько лет мы незаметно, будто исподволь осиротели. Почти все ушли из жизни. Приглашать им на замену он никого не решился. Наверное, в память о них. Посчитал, что это не «они были у него, а он у них», в их добром кругу, пусть и в его рукотворном «клубе».
Было у Павла ещё одно увлечение – живопись, в основном, любил акварель. В любую погоду, мороз и дождь его можно было видеть с расстреноженным этюдником где нибудь на любимой Торговой. Авторитетом в этом искусстве для него был и один из друзей Яромира – художник-акварелист Иван Полноватов. Недавний фронтовик, чудаковатый разговорщик, в прохудившихся сандалиях и дурацкой тюбетейке. На своих акварелях он сохранил образы большинства новгородских храмов, их послевоенный облик, состояние их того грустного таинства. Стиль письма – необычен и неповторим, узнаваем даже по небольшим фрагментам. Мрачное звучание тайной затемнённости, почти пастозной ауры, вдруг открывается зрителю фантастической надеждой, верой в справедливость вечности. Это работы нашего Врубеля, пусть в акварели. Их роднит мощь творений. Свои работы Иван часто просто дарил, Яромиру – целую коллекцию.
Иван казался блаженным, видимо, в первую очередь себе самому. Болтал, что думал, не стеснялся. А что было бояться после пройденного военного ада? И вот этого ветерана-чудака пригласили однажды на беседу, затем – допрос. Показался чем-то опасен. Памятная доска на доме, где он – Почетный гражданин города, прожил последние годы об этом «скромно» умалчивает. Так же и с Красноречьевым. Их дома – пост-хрущевские полубомжатники. Рядом дома-особняки других Почетных. Задумаешься, если они были одинаково почётны и дОроги городу, почему так по-разному оценены материально при жизни? Может эти творцы заняли место с списке почетных случайно, как цветные лоскутки на камуфляже тщеславных баронов. Ведь, не для бесплатных же похорон – для вечности, отливалась в этом списке почетных советская и постперестроечная знать.
Как-то раз я попросил Павла помочь определить на своей даче место для колодца, найти водяную жилу. После работы отвез его туда на своём «сливочном» Саабе. Это процедура не заняла много времени, воспользовался лозой. Сидя на сложенных сосновых брёвнах в лучах вечернего солнца потом мы пили чай из термоса, разговорились, вспомнили ушедших друзей. Я решился спросить его о судьбах и моих близких, что растерялись где-то вдали. Спросил и даре Полистьева, как он видит его душу и линию судьбы. Достали из бардачка машины карты Новгорода и Питера, разложили на ровном спиле древесины. Он провел ладонью. О ком-то ответил сразу. Кого-то не опознал.
«Я ничего не вижу, но может некоторых уже нет, а кто-то за рубежом, давай завтра попробую на свежую голову снова», сказал он.
Чтобы ответить о Полистьеве Павел молча задумался, тяжело вздохнул. Яромира он именовал всегда почтительно, по имени и отчеству.
«Так кратко сказать о нём, значит не сказать ничего, – с некой досадой, чуть в сторону, вымолвил он – знаю, что он был способен перемещаться во времени, мог проникать в прошлые эпохи, недолго гостить и в будущем. Судьба драматичная, хоть и случилась по его по силам. Душа чистая, почти неземная, он жил для нас в попытках сшить разорванные времена, наполнить обыденность очищенным смыслом. А твоих потерянных друзей я ещё поищу завтра».
Он позвонил на следующее утро: «я наверное искал тех, которых ты помнишь, возможно они нынче совсем другие, таких ты их уже не знаешь, они чужие теперь тебе, а ты им. Я все равно попробую снова, но не сегодня».
Через день сообщили, что он в реанимации, разбита голова после дорожной аварии – в их служебный «газик» врезался военный фургон, за рулём был пьяный контрактник.
Два года восстановления. Выручала живопись, он за пару часов сотворял изумительные акварели большого формата. Даже зимой, в карманы для обогрева рук вкладывал каталитические грелки. Влага красок при морозе замерзала на бумаге диковинными узорами, придавая этим работам особую неповторимость. Целительны были и «морские» прогулки на его катере к озерным островам. Туда же он брал с собой и этюдник с красками. Я надеялся на него, ждал выздоровления. Но не дождался…
Слова же о Полистьеве, о его даре телепортации запомнились, но принять их реальность и понять смысл требовало времени. Какого? – не знал никто.
Одним из ближайших друзей-единомышленников Полистьева на этом многовековом новгородском пространстве был Михаил Лобашов. Питерский по рождению, образованию, «закваске» он мог стать харизматичным политиком, блестящим маститым ученым, да он и был таким, вспомним только его фундаментальный научный труд – «Русская свадьба». Препятствовала абсолютная независимость, исключающая жизнь не по-правде. За это его люто ненавидела власть, вначале партийно-советская, позже – «перестроечная». Также он относился и к ним, мысленно старательно выстругивая для этих недругов свой авторский осиновый кол. Таких бесстрашных людей – по-пальцам, и долго они не живут. Лобашов «прорвался», прожил немало, ярко и независимо. Стал классиком исторического романа, приблизил к нам князей средневековой Руси, «поработал» для нас машиной времени. Написал 60 книг, большинство – исторические романы. Лобашов – это наш русский Морис Дрюон, уже лишь только одним циклом – «Государи Московские». Его облик производил впечатление на горожан. Не раз слышал о нем от знакомых: «наш Князь!».
Лобашов не был "сухарём", кабинетным книжным «червём», был живым, тёплым и ярким. Одним из признаков правильности мужской траектории жизни является любовь окружающих женщин, их не проведёшь. И многие тянулись к нему, хотели от него детей. Не отказывал, ведь, иначе можно и обидеть. Только тринадцать официальных отпрысков – вот это по-княжески, ведь все были счастливы. Он любил жизнь, поэтому писал и стихи, когда чувства выплёскивались через край. В 90-е многие путали два города, оба Новгорода, Нижний и Великий, и только привязка, что в этом живет Лобашов проясняла ситуацию. Именно он был брендом этого города, мог стать и любого столичного. Казалось, какие-то черты сближали его с образом Князя Андрея Боголюбского. Может, и не случайно, он как князь также погиб от рук заговорщиков.
Ещё в советское, перестроечное и постперестроечное время только они двое в городе позволяли себе повсеместно быть в традиционной русской одежде. Стойко и мужественно несли эту вахту. Кто-то, не подумав, сказал бы – вызывающе. Ожидая автобус на остановке, не раз слышали шепот удивлённых подростков – «поп». Эта одежда была для них доспехом, твердыней границы самости. Каждый принял как клятву сбережение этого сакрального для них рубежа-символа. Лобашов поселился в Новгороде уже известным историческим писателем. Не однажды становился самым тиражным в стране. Для понимания своих средневековых персонажей он, современным языком, поставил натурный эксперимент. Насчитал 14 профессий, которыми владел тогда каждый крестьянин: шорник, печник, плотник, кузнец, столяр и т.д. Упорно овладел ими, сам клал печи и камины, шил себе рубахи, сапоги, кафтаны. Своими руками изготавливал мебель для дома, строил дом на берегу Ильменя, держал корову и кур. Все деревянные изделия украшал затейливой резьбой. Вырытый им на участке бассейн украсил изготовленной лично скульптурой Нептуна. Удивлялся упорству анонимных вандалов, раз за разом сбивающих камнями этого Олимпийца. С таким же упорством его восстанавливал. Во время работы рук он складывал в уме главы романов, обдумывал поступки героев своих будущих книг. Был резкий, прямолинейный, взрывной, писал крупным детским почерком, сразу чистовик, практически без исправлений. Типичный экстраверт. Единственное, с чем он так и не справился – безаварийная езда на личном автомобиле. Это было загадкой, ведь руки – сильны и послушны, очков не носил вовсе, характер решительный и твёрдый. С интровертом Полистьевым они были психотипическими антиподами, но мировоззренчески, энциклопедическими знаниями и любовью к родной земле и её людям были словно сиамские близнецы. Один из немногих он имел право по-свойски зайти к другу для разговора. Содержание этих бесед унесло время, поэтому сегодня, мысленно, мы можем лишь что-то предполагать. Оба они из глубины веков извлекали для нас далёкое прошлое, а может, и наоборот, были проводниками нас в ту, неосязаемую современниками древность. Один текстуально воссоздал, наполнил живыми голосами русское средневековье, устройство того общества, иерархии власти, механизмы управления, идеологию и ментальность граждан. Другой позволил зазвучать средневековым музыкальным инструментам этих краёв, на основе археологических находок, воссоздав их в том же виде. Не хватало только визуальных образов. Но и они подоспели тихим подвигом труда художника Николая Пунина. Тоже друга Яромира. Откуда в его голове возникли лица средневекового люда, обустройство их улиц, домов, инструментов, панорам видов города 12-14 веков? Симфония трудов этого трио завораживает. Ансамбль образов, голосов и звуков не имеет аналогов, он будто выверен взмахами некой дирижёрской палочки. За той партитурой кому-то, похоже, пришлось побывать в прошлых эпохах, вернувшись оттуда не с пустым рюкзачком. Тут я вспомнил видение Павла, о межвременных путешествиях Яромира. Да, и кто смог бы это кроме него?
3. Муки и радости на берегу вечности
Какой-то магической силой притягивает берег «седого» Волхова в створе кремля и Софии. Неудержим мощный поток тяжелой воды. Мысленно играешь его именем: тут и всезнающие прорицатели – древние Волхвы и нежная, преданная царевна Волхова.
Я был счастлив, пусть, и не долгим знакомством в этом городе с фантастическим мыслителем и поэтом Евгением Курдаковым. Сколько лет его уже нет. Здесь, на набережной, впервые услышал его глубокий бархатный голос. Поэт читал вслух – «Мой берег вечный…»:
«Мой берег вечный, река без края, волна и ветер!
Как мало надо, чтоб быть счастливым на белом свете!
На белом свете, под этим небом, на этих пашнях
Простим заблудших, претерпим властных, поднимем падших!
Нагих оденем, обуем босых, напоим жаждых,
Накормим алчных, проводим мертвых и тихо скажем:
Мой берег вечный, река без края, волна и ветер,
Что еще надо, чтоб быть счастливым на белом свете!»
Последние годы он жил в доме на набережной, неподалёку от Центра Полистьева. Знал Яромира лично, интересовался и его творчеством. У них было много общего. Главное – оба были равны мощью интеллекта и невероятными «глубинными» знаниями. Осознавая это, держали дистанцию почтения, почти, как Микеланджело с Леонардо. Курдаков тоже «резал» дерево, творил скульптуры и барельефы, был виртуозом «маховой» резьбы. Мышлением обладал художественно-ассоциативным, обожал выискивать неожиданные, диковинные образы в сплетениях ветвей и кореньев. Создал единственный в таком роде – общественный «сад корней» под открытым небом. Обладал абсолютным музыкальным слухом, и хоть на инструментах не играл, применил этот дар в стихосложении. Каждое слово, фразу он мысленно проверял на гармонию созвучия. Поэтому, любое из его стихотворений словно подвергалось им алмазной огранке, и достойно поэтической палаты мер и весов. Он тоже работал со Временем. Заглядывал ещё глубже, даже в периоды Земных оледенений. Искал разгадки возникновения человеческой речи, истоков письменности. Искал и исследовал наскальные знаки, первые слова. Здесь, на нашей земле выискивал ледниковые валуны-щаглецы с высеченными таинственными знаками. Разработал методику их дешифровки и составил понятийный словарь, сопоставив этрусским письменам. Вот тут его музыкальное чутьё пригодилось сполна ещё раз, ведь, для озвучивания, огласовки этой высеченной на камне графики использовал мелодику пения птиц. Утверждал, что столь сложный звукоряд первые люди «подслушали», восприняли и воспроизвели в речи как синтез пения птиц.
Бывало, мы бродили с ним по Ярославову дворищу и по запущенному парку путевого дворца Екатерины, наполненному щемящим душу, колючим гортанным вороньим граем. Эту грусть разбавляли лишь звуки рояля, доносимые ветром из окон музыкальной школы. Шопен и Рахманинов так трепетно, деликатно напоминали о существующем где-то счастье, о бессмертии души. Наверное, в одной из подобных прогулок родились и такие строки:
«Я, к старости стихнув, фотографом стану
И в парке, раскинув треногу и зонт,
Душой осветлённой жалеть не устану
Закаты, летящие за горизонт.-
Любить не устану ту зыбкую вещность
Теней, мимолётностей, полутонов,
Что раньше не видел, надеясь на вечность,
Что, в общем, и видеть-то был не готов.-
Что, доски пластая, что, вирши верстая,
Сквозь юность спеша, разглядеть не успел,
Быть может, к концу рассмотрю, постигая
Любви этой вечно прощальный удел.-
Чтоб с этой убогой и ветхой обскурой,
Бесстрастно смотрящей сквозь жизнь и сквозь вас,
Стать в парке том старом такой же фигурой,
Как эти обычные ясень и вяз.-
А к вечеру по отдалённой аллее,
На плечи закинув треногу и зонт,
Неспешно уйти, ни о чём не жалея,
Навстречу закату за свой горизонт.»
Что-то в этих, ювелирно тонко выверенных строках, несмотря на их пронзительную силу, меня уже тогда немного смущало, чуть «царапало». Понял – неоправданный пафос «финального оптимизма». Курдаков и сам это знал, как никто другой. В попытке на что-то опереться он поэтическими пассами «уговаривал» себя и, конечно же нас, читателей, поверить в достаточность для счастья лишь этих обстоятельств. Может, чтобы успеть оправдаться перед вечностью, торопясь хоть за что-то отблагодарить завершающуюся судьбу. Мне казалось, что подобные горькие сомнения переполняли и последние годы Яромира. Его горение, сжигание себя без остатка в непосильной круглосуточной работе последних лет было по-сути последней земной агонией таланта этого творца.
Неужели, думалось, можно просто «неспешно уйти, ни о чём не жалея за свой последний горизонт…». Я догадывался – поэту, конечно, и Полистьеву было о чём сожалеть, да, как и некоторым из нас. А чтоб быть счастливым на белом свете, берегом и волной с ветром, хоть и вкупе со своими гениальными «погремушками» явно не «отбиться». Этот драгоценный эликсир замешивается на делах поважней. Курдаков беспрестанно думал об этом, пытался пробиться к истокам судьбы:
«Где-то вдали или в юности где-то,
Там, где живая томится душа,
Иволга тихо окликнула лето,
Май встрепенулся, дождями шурша.
Где это, что это, как не забылось?
Как удалось, затаившись, сберечь
Этих дождей моросящую сырость,
Этой реки хлопотливую речь?
Как удалось не утратить надежду,
Вновь и навеки вернуться душой
К дальней тропе, пробредающей между
Явью и нами в пыли золотой?
К миру, где дождь шелестит, пролетая,
Вереск цветёт и в тумане речном
В дальней дали, не смолкая, взывая,
Иволга тихо свистит о былом.»
Ответы на эти вопросы наверняка искал и Яромир. Траектория его судьбы во многом перекликалась с курдаковской. Много лет назад Яромир сложил книжку своих сказок, оформил личными рисунками, художественными титлами. Эта рукопись – Жар-птица в одном экземпляре ждала издания, просилась в полёт. В те годы такое было почти не реально. Издать у себя с достойной полиграфией предложили скандинавы, заезжие экскурсанты Центра. Потом исчезли вместе с книгой, по-сути – украли. Подобное случилось и у Курдакова. В последний год жизни для присвоения звания академика Петровской академии он выслал единственный том своих исследований, и тот также, таинственным образом исчез, даже из кабинета Президента академии.
Так вышло, что главным в их жизнях стало выживание, отстаивание и сбережение своего дара, призвания в обстоятельствах стоического преодоление нищеты и лишений, упорный, порой, подвижнический труд, и запоздалое признание. Личные жизни сложились по-разному, но по итогу – драматичный финал, горькое осознание упущенного и не случившегося.
Ярославово дворище во времена Ярослава Мудрого именовали Ярославлем. Именно здесь, а не за кремлёвской стеной находилась резиденция этого Князя. Можно сказать – дворец, ведь величественней тогда не было во всей Европе. Ему не мешало соседство с местным Торгом. Здесь собиралось и Вече – городской, тогда вернее, республиканский парламент. Сто «золотых поясов». Решали как лучше использовать заработанное на благо своего города и горожан. Демократия! На надвратной башне висел Вечевой колокол, собиравших этих влиятельных господ для решения важнейших вопросов. Торг был пульсирующим сердцем этой самоуправляющейся республики, он кормил городской люд, на доходы от торговли позволял содержать войско, княжий двор, главное – накапливать богатства, а их излишки щедро инвестировать в строительство храмов, укрепление и благосостояние города. Успешный купец был столь же влиятелен, как и боярин. Известно, что знаменитый былинный купец и гусляр Садко, «заморский гость» для сопровождения караванов и судов со своими товарами содержал специальную дружину, нынче – ЧВК (частную военную компанию). Как с таким было не считаться?
Храмы, возведённые на этой небольшой площади, вначале строились бревенчатыми, потом из камня и кирпича. Все они были задействованы в торговых делах не только молитвой, но и проком. Так, их подклети, первые ярусы, в основном служили как склады. В храме «Иоанна на опоках» работала, в современных терминах – палата мер и весов. Там же купцы отмечали завершение успешных торговых сделок, вершили суд.
Сколько раз мы прогуливались тут с Курдаковым, старались ближе к ночи, когда замирает людской гомон и только отдельные горожане, чаще студенты музыкального колледжа, возвращались из Кремля домой, на Торговую сторону. Курдаков знал тут каждый памятник, каждую дорожку, тропу. Мог бродить с закрытыми глазами. Главное, будто, расшифровал это спрессованное веками безмолвие, ощущал вибрации, может, голоса случившихся эпох. Зимой до боли в ладонях терпел прикосновение к заледеневшей кладке храмовых стен. Это место казалось ему таинственным лабиринтом ушедшего времени, туго свернутой спиралью, хранившей драмы и тайны, таившей почти космическую мощь. Храмы на Славне он видел космическими кораблями, готовыми к старту, дат которых мы пока не знаем. Особо близок ему был Спас на Ильине. Очищенный от «балласта» поздних приделов, он первым был готов взмыть в вечность. Видимо, никак не складывался его экипаж. Вспомнил Красноречьева, как тот бился за расчистку наших храмов от прилипших к ним за долгие, ещё дореволюционные годы, хозяйственных приделов, неуместных в таком соседстве архитектурных стилей, уродливых куполов, двускатных, будто для сельских клубов, кровель. Особо был удручен состоянием церкви Никиты Мученика. Курдаков жил тогда рядом, в хмуром, сыром полуподвале. Следуя утром на работу, всегда подходил к его абсиде, касался ладонью и, склонив голову, шептал: «держись, Никита». Ему казалось, что Никита слышит его. Однажды в благодарность написал стихотворение:
"На Мстинской улице моей летят метели,
И сквозь метельное безвременье глядят
Две церкви древние, две ветхие скудели,-
Никита Мученик и Федор Стратилат.
Безумен снег, смятенна ночь, но и в смятенье
Святая стража эта страждет до конца,-
Никита Мученик в мучительном терпенье,
Воитель Федор – с твердой стойкостью бойца.
Не бойся ночи, не сдавайся, обессилев,-
В пустом безвременье не спят, еще хранят
На Мстинской улице моей-мою Россию
Никита Мученик и Федор Стратилат."
Красноречьева он считал почти святым, вернее – осенённым их помощью. Бывал у того в последние годы. Зрелище грустное, будто Меньшиков в Берёзове. Похоже на ссылку, почётом не пахло. В своих творческих полётах тот был открытым, искренним, щедро фонтанировал идеями, моментально воплощал их на бумаге, ни от кого не скрывал. Бери и используй. Вот и попользовались. В своих публикациях даже не постеснялись упомянуть эпизод, когда Красноречьеву отказали в работе над проектом реконструкции церкви Филиппа Апостола и восстановления Никольской, что рядом. Предлог – член партии, а церковь-то действующая. Не надо иметь проницательность герцога Ришелье, чтобы понять подлую подоплёку этого парадокса. Ведь, именно членам партии, как надёжным, «проверенным» кадрам и поручали такие заказы. Именно для этого, для возможности свободно работать, склоняли и принимали в КПСС наиболее талантливых. А сколько до этого Красноречьевым было выполнено аналогичных проектов! Шито белыми нитками, явно кто-то корыстно похлопотал, в итоге – казуистика на грани с издёвкой. Заинтересанты известны. С некоторых пор, похоже, Мастер оказался, в неявной опале, унижен и раздавлен. А реагировал на это как мог, подобно Левше, да, и как многие наши мужики в подобной ситуации.
За этими грустными воспоминаниями Курдакова мы подошли к надвратной башне.
– Знаешь, – сказал он – ведь, именно здесь, на третьем этаже, под колокольней Вечевого колокола жил Полистьев. Десять лет в помещении без воды, канализации и отопления. Вернее, печь он сложил там сам, но не высокая из-за технических ограничений труба дымохода часто при некоторых ветрах задувалась извне, блокируя тягу. Слышал от его друзей той поры, как однажды совпали: его болезнь с температурой под 40, мороз на улице и этот коварный ветер. Попытки обогреть помещение привели к задымлению, невозможности дышать и даже открыть глаза. Пришлось распахнуть окна, температура в комнате опустилась с 10 до 4-х градусов. Через 10 лет такого «счастья», получив скромное жильё в старом фонде тут на Торговой, он спустился последний раз с этого, своего «орлиного гнезда» на костылях. Отказали спина и суставы. Почти год отлёживался пока молодой организм не воспрял.
Он, его труд, уникальные навыки, чутьё реставратора были нужны городу и музею. Только поэтому его до поры подкармливали скромными договорными гонорарами, держали на поводке. В штат не брали, зарплаты не платили. Все же его работодатели той поры жили в благоустроенных тёплых квартирах, носили звания, награды, писали статьи, диссертации и книги, уверенно строили свои карьеры, кто-то имел служебный автомобиль с водителем – «персональный поджопник», как метко определила Инна Собакина, автор знаменитых прежде «Новгородских баек». Что имел тогда он? Только то, что позволяло физически выжить. К примеру – сезонная должность «зимнего» сторожа базы летней экспедиции археологов. Это называется – с «барского плеча».
Может, теми его десятилетними страданиями, так дорого оплачена возможность напитаться чудом, кто-то скажет – Инициацией. Здесь, в этой вертикали Вечевого колокола древнего Новгорода он, не думая об этом, обрёл способность телепортации, кружения по времени. Возможности проникать в глубь веков, возвращаться, соединять разорванные временем связи, смыслы, идеалы. Тут на Дворище он обнаружил некий временнОй портал, воронку, вход в лабиринт вечности. Что-то вроде провала Тенар в болгарских Родопах, куда некогда устремился Орфей для поиска своей Эвридики.
– Подробней тебе смог бы поведать Святой блаженный. Фёдор, что упокоен тут у Георгиевской церкви в 13 веке – сказал Курдаков – этот мальчик был с ним близок, помогал Яромиру в тех странствиях, да, и выручал не раз.
Загадку Дворища одним из первых почувствовал Николай Рерих. Бывал тут не раз. Изучал археологию края. Объехал всю область, тогда – губернию. Завершил тот вояж на Валдае, в удивительном месте бьющего ключа-реки из карстового разлома. Написал очерк- пророчество «Неиспитая чаша». Чета Рерихов были рождены Посвященными, чудесным образом нашли друг друга и прожили долгую наполненную откровениями жизнь. Их мысли и идеи доступны ныне каждому. Кого-то настораживают, кому-то пока не прояснены. Ждут, как неиспитая чаша, приятия раскрытыми, осветленными душами. За этим пока и заминка.
Слова Курдакова о св.Фёдоре не выходили у меня из головы.
Думалось, что история каждого города наполнена преданиями и легендами. Чем древней город, чем отдаленней временной горизонт событий, тем удивительней персонажи и их дела. Сегодня в них остаётся только верить. Хотя, кто-то способен чувствовать сердцем, прикасаться душой. Одна из легенд средневекового Новгорода, о которой расскажет каждый экскурсовод, зафиксирована в житиях русских святых, ведь их участники канонизированы навек. Это Блаж. Николай Кочанов, Хр. ради юродивый и Блаж. Фёдор Новгородский, Хр. ради юродивый. Пересказывать их жития нет смысла, каждый сможет прочесть. Так получилось, что листая том «Русские святые», собранные монахиней Таисией, тот, что посоветовал Курдаков, к своему удивлению я обнаружил подтверждение – действительно, Блаж. Фёдор «погребён у церкви св. Георгия на Торгу (Ярославом дворище). На могиле была воздвигнута часовня. Новгородские купцы всегда считали его своим покровителем». Следов часовни сегодня нет, разве, контуры фундаментов, место это никак не отмечено, да и покровителем той блестящей средневековой купеческой торговли ныне почему-то предлагают св. Параскеву, жившую в турецкой Анатолии.
Со временем, проходя мимо этого места, я ощутил в душе симпатию и какую-то близость с этим святым, представил его еще отроком, мальчиком Федей, потом юношей с чистой распахнутой душой. Он был из богатой семьи, получил хорошее образование, жил тут на Торговой стороне, где-то рядом. Что определило его выбор стать нищим юродивым, раздав после смерти родителей все добро и капиталы? Убежденность, отчаяние неразделенной юношеской любви или что-то другое? Уже не узнать. Жития фиксируют его частые моления в церкви Фёдора Стратилата, тут неподалёку.
Одно из городских поверий советует просить Фёдора Стратилата о помощи в поиске потерянного. Все просто: надо подойти к его абсиде и тихонько попросить. Сработает или нет каждый поймет сам. Бывало помогал. А что считать потерей, тоже решаете сами. Кто-то ищет ключи, колечко или часы. А кто-то, как у Вертинского:
«Самой нежной любви наступает конец,
Бесконечной тоски обрывается пряжа…
Что мне делать с тобой, с собой, наконец,
Как тебя позабыть, дорогая пропажа ? !
Но ответит тебе чей-то голос чужой:
"Он уехал давно, нет и адреса даже…"
И тогда ты заплачешь: "Единственный мой !
Как тебя позабыть, дорогая пропажа ? ! "
Как-то раз Курдаков в одной из поездок по области вспомнил, что в военном Аракчеевском поселении села Медведь, А.К. Толстым было написано стихотворение знакомое всем советским школярам с «Родной речи»:
«Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?…
Возникла идея отметить это, увековечив на памятной доске. Доску сделали, но укрепить на фасаде офицерских казарм тогда не позволили без согласований. Прибили к сосне на ближайшей опушке. «Послали» в Космос.
Вспомнив это, я решился тут на газоне, рядом с контуром часовни, самовольно в темное время тоже установить памятную доску «своему» Фёдору. Простую, укрепив на двух стальных трубах, вбитых в землю. Кто-то счел бы это хулиганством, но, подумал я – святой заступится, как иначе. Тот и заступился, решив как положено «по-божески». Вот уж где промысел! Ровно через неделю именно на этом месте город установил памятный знак добровольцам народного ополчения. Ведь и «мой» Федя тоже был в каком-то смысле добровольцем, избрав свой нелегкий путь, тот, что обозначал божественные контуры человечности своим современникам, может, сегодня и некоторым нам.
В завершении Жития сообщают:
«В первый февральский день 1392 года блаженный Феодор был особенно радостен и светел. «Чему веселишься, Федя?»,– спрашивали горожане, и он отвечал со счастливой улыбкой: «Прощайте меня, далеко ухожу от вас!». К вечеру святой отошел в вечность. Начался отсчёт его нового служения людям— предстательства пред Богом, небесного покровительства».
Считается, что души людей живы пока о них помнят живые. Проходя мимо этого места, я, кажется, каждый раз соприкасаюсь со своим Федором, ощущаю теплые волны. Похоже, один. Но и этого достаточно. Мысленно обращаюсь: «Блаженный Феодор, спасибо за заступничество, моли Бога о нас!»
Однажды святой приснился. О Полистьеве, его странствиях в веках обещал поведать, но прежде просил не забыть добровольцев, тех безымянных, что почти все полегли защищая в 41-м город. Кто помнит о них ныне? – ушли и не вернулись. Они тоже святые. Каждый. И память о них станет достойной поминальной свечой. Полистьев был рожден в 43-м, почти в окопе того Сталинграда, он помнил об этом всегда, трепетно ступая и по этой земле, пропитанной гарью и их кровью.
Скачать книгу