Ваши зомби к услугам бесплатное чтение

***

– Сонь, я тут, рядом, за дверью сижу.

– Пап, это ты? Голос странный у тебя.

– Я, кто ещё, простыл немного, вот и осип.

– Как это я тебя так хорошо слышу, ведь дверь у меня звуконепроницаемая.

– Если сидишь под ней под определённым углом и говоришь с наклоном головы в определённую сторону, то слышно.

– А почему ты не заходишь ко мне в комнату? Я так соскучилась, эти твои командировки, когда это всё кончится!

– Да ладно тебе, за них знаешь какие деньжища платят. Да к тому же реже вижу эту мегеру.

– Это ты про маму?

– Ага.

– Блин, как здорово мы с тобой играли в детстве, я так скучаю. Ну зайди уже в комнату, это странно – через дверь разговаривать.

– Да ну нафиг заходить, придётся же дольше болтать, расспрашивать тебя о твоей жизни, а мне лень, я, знаешь, как устаю.

– Устаёшь, понятно. Ты много не расспрашивай, просто рядом посиди, пока я вот тут уроки делаю.

– (тишина).

– Пап? Ты там?

– тишина.

– Что-то я тебя совсем не слышу, плохо наклоняешь голову под определённым углом!..

– Тишина.

– Тишина… эта мне дверь дурацкая, сейчас пап, сейчас я её выломаю. Вот так! На тебе! На!

Никого. Темно.

– Ты сидел вот здесь, вот на этом месте, да, пап?

Тишина. Никого. Темно.

– Ты сидел тут, я поняла, вот тут как раз на этом месте ещё тепло, ты только что здесь сидел и только что со мной разговаривал. Я тут посижу, вместо тебя, погреюсь о твой след.

Тишина. Никого. Темно. Я греюсь о тёплый след от папы на стене.

***

Блин, кто прошлогодний газон отодрал и над головой подвесил? Тоже мне, весна. Весна – это солнышко там, птички, травка зеленеет. А это что? Не хватает только дождя.

Ну привет. Вот и он, дождь. Салют.

… Пари – э ля капиталь дё ля Франс… Се са капиталь политикь, экономикь э администратиф…

Ай, блин, лужа.

…Пари – э тюн де плю гранд виль дю монд…

Ай! Лужа. Что ж ты такая чумазая-то? Была бы чистая, было бы понятно заранее, на какую глубину погружаться в случае чего.

…Иль комт пре дё кэнз милион дабитан…

Поросятам сейчас самое оно.

…А Пари илья боку дё мюзе…

А вот и поросяка, Мишка, мой одноклассник. Ну-ну. Давай, вся лужа – твоя. Разбегись как следует, придурок. Ой, гляньте на него, и правда берёт разбег. И. Ну. Плюх! Есть.

– Фак! – ругается.

– Хрю-хрю! – здороваюсь с Мишкой и громко хи-хи на него. Свинтус обтекает, ни гу-гу. – Тебя не учили что ли здороваться?

В ответ недовольная поросячья рожа с фингалом под гляделкой. И по лужам успевает, и драться не забывает, грубиян…

– Привет, Сонь, – хлобысть по спине.

Анька! Она же Пончик, она же лучшая подруга. Мы живём в одном доме, только подъезды разные. У неё совершенно дурацкая привычка кулачить меня по спине, вот так, с утра, по пути в школу. Как будто я без её рукоприкладства не пойму, что это – она. Ещё как пойму: за километр разит бак-беляшом. Бак-беляш – это Анькин верный друг, товарищ и спутник по жизни.

– Хорош, а! Так-то больно вообще-то. Какой рукой приложилась? Той, что бак-беляшом заканчивается?

– Мня-га.

– Зараза такая! Значит у меня на спине жирная блямба мигает на весь космос?

Останавливаемся (время 8.07! через 23 минуты урок французского начнётся, а до школы ещё чапать и чапать). Анька осматривает мою спину – изучает место удара. Радостно сообщает:

– Чисто. Я ж аккуратно бью, гигиенично.

– Аккуратно она бьёт. – Ладно, прощаю на сегодня, айда быстрее, опаздываем.

Анька тоже без зонта. Хотя куда ей еще зонт, руки страсть как заняты: одна снабжает бак-беляшом бездонный рот, другая сменку тащит.

– Обжора ты, дома завтракать не пробовала?

– Да я завтракаю… дома, тоже, – и остаток бак-беляша, словно Ди Каприо в "Титанике", тонет в Пончиковой бездне. И даже крошек не остаётся на руках. Она их слизывает. Вот прямо языком. Вот прямо посреди улицы. Божечки мои, какое фу! Ну какое же фу, а.

– Можем уже идти? – на меня аж икота напала.

– Идём-идём, – каркает, а сама, как крот, в портфеле роется. Только не чебурек, только не чебурек. Да, это чебурек. Она выуживает че-бу-рек.

Ох, ладно, жуй свой чебурек. Только на бегу. Я хватаю Аньку под локоть, и мы переходим на аллюр, не люблю опаздывать на уроки, это совсем не про меня.

… Ля тур Эйфель, лё сэмболь дё Пари, э констрюит пар лярщитект…

Пока повторяла топик про Париж, не заметила, что мы остановились. Из-за лужи, наверное. Наверное, думаем, как обойти? Да что ж так долго думаем-то.

Возвращаюсь из Парижу и соображаю, что остановились не из-за скверных погодных условий.

Хотя лужа есть.

Анька пришвартовалась к дворнику, сменку якорем бросила в кашу из грязи:

– Здравствуйте, дядь Петь. Как дела?

Ну привет! «Здравствуйте! Как дела!» Опять дядьпеть. Алло! Мы то-ро-пим-ся!

– Анечка! Здравствуй. Спасибо, хорошо, – охотливо вовлёкся дядьпеть. – В общем и целом, дела великолепны, без всякого преувеличения. На день грядущий чашечку истинно колумбийского кофейку, сахару минимум, сливок, динь-динь-динь – и утро зазвенело. А дальше работа, работа, дел моря и океаны. Хотя постой-ка, немножечко привираю, лукавлю, ага. Намедни ж происшествие приключилось. Спину потянул, ну: мусорные баки чистил как обычно, а один тяжёлый такой попался, с тонну прям. Думаю, а что же он такого весит? Порылся, а там…

– Золото-бриллианты? – то ли пошутила, то ли всерьёз Пончик.

– Такое тоже бывало, тогда всё сдал государству под роспись. Нет. Сейчас гораздо ценнее. Точную копию "Давида" выудил, представляете, девочки. Бронза, ужасно старый век.

– Микеланжело что ль? – Анька.

– Его-его, ди Лодовико ди Леонардо ди Буонарротти Симони, родимого.

– Чума! – Анька рот раззявила.

Откуда ему вообще знать про искусства, и эта его возвышенная манера общения… Прям не дворник – профессор. Вечно Анька возле этого дядьпеть останавливается. История их знакомства не такая, кстати, возвышенная, а вполне вонючая. Однажды Пончик вляпалась в какашку на асфальте, сама на каблуках была. Застряла: ни вперед, ни назад – слишком огромная та какашка, чуть шевельнёшься, затянет по шею. А рядом этот дворник как раз шкрябал лопатой, асфальт от какашек спасал. Их целое минное поле накакали, будто стадо коров или свиней случайно в городе кто забыл. Увидел дворник Аьку в "ароматном" капкане – прослезился. Сбегал, приволок ей чёботы, с третьей попытки вытянул. С тех пор Анька носит сплошную платформу и здоровается каждый божий раз с этим дядьпеть.

Интересно, сколько ему? 55, 58? Отличная карьера у человека в жизни, нечего сказать. Алкаш, наверное.

– Сдал государству, – продолжил своё нескончаемое погружение в предмет дядьпеть.

– Жаль, могли бы на рынке толкнуть, нехило бы подзаработали! – Анька.

– Ну что ты! – возмущается. – Как можно? Это ведь не моё, чужое, да ещё такое ценное. Я так не умею.

Толкаю Аньку в бок: на время смотрела?!

– Иду-иду, – отмахивается, а сама опять: – А я бы толкнула, а чего, деньги-то не лишние, лично у меня карманных денег не особо водится, а тут такой куш.

– Нам пора! – взрываю к чёрту этот светский диалог и тяну Слонопотанну за рукав, но только за тот, что чебуреком не оканчивается. – Шевели капронками, опоздаем же.

– До свидания, дядь Петь, увидимся. – Пончик тяжёлым локомотивом начинает ход. Пыхтит, но движется, слава богу. И даже разогналась, смотрите-ка. Бежит, мелькает жирностями.

– Всего доброго, девочки, – крикнул нам во след дядьпеть и, кажется, нырнул в мусорку, мы уже далеко отошли, не видно.

Мой Понч носит всё чёрное. Верит, что тёмный сужает её необъятность. Может, и сужает. Но не такую же, вселенскую! Ноги шире сапог раза в три. Как они вообще в сапоги у неё помещаются? Видимо, по коленям молотком тюк-тюк, как сваи на стройке заколачивает их с утра. Бедные ноги не умеют спорить: упираются, кряхтят, но утрамбовываются. Правда, с некоторыми потерями: те их части, которые ну никак не вколачиваются, выходят на поверхности голенищ наростами-валунами. Даже через чёрный капрон виден их болезненный багровый цвет.

Из-за этого дворника мы точно опоздаем, терпеть не могу дворников…

… А Пари иль я боку дё мюзе, дё пон… Ля Тур Эйфель…

– А чего ты нашего дядь Петю так не любишь? Не здороваешься даже, – влезает в мой топик запыхавшаяся Анька. По её круглому лицу катятся градины пота, но у неё есть силы гримасничать – щурится по-лисьи. Тоже мне подруга, называется. «Чего ты его не любишь»…

На нашем пути то тут то там возникают подтаивающие в связи с грядущим разгаром весны ледяные препятствия, и мы их преодолеваем.

– Ты же знаешь, чего, – зло отвечаю и мастерски перепрыгиваю через ледяной горб.

Аньке с горбом не везёт. Она влезает на мини-эверест, но там её ждёт фиаско: сапоги разъезжаются в разные стороны света – правый решил сгонять на юг, левый ломанулся на север. То, что посередине – с силой опускается на покатую ледышку.

– А-А-А! – вопит гигант с непокорённого холма и роняет чебурек.

– А-А-А-А-А! – яростно продолжает орать, в этот раз из-за чебурека.

Да уж, больно, наверное… остаться без жареного пельменя.

– Вставай уже, сколько можно идти в школу.

Я помогаю Аньке собрать ноги в кучу. Она кое-как поднимается, опираясь на мою руку, и мы бежим на урок. Ну, кто – бежит, а кто – ковыляет.

Пока мы вот так «бежиляем», мысль о дворнике болтается у меня в голове, привязанная за ниточку: бамс! – стукнулась о правое ухо; бамс! – о левое. Знает же, почему я дворников не люблю, зачем спрашивать.

***

В нашу гимназию № 10 с углубленным изучением иностранных языков уже пробка из учеников. Ну, привет! Выпускаю в открытый космос Анькин локоть, обгоняю жирнуху, давлю тротуар уверенным шагом, тут идётся уверенно: нет лужекаш и кашелуж с глыбами в душе. Обычно я прихожу раньше, чтобы, во-первых, не толкаться с двоечниками-опозданцами – именно они причина пробки, а во-вторых, чтобы привести себя в порядок, повторить урок, сконцентрироваться.

Врезаться в гущу толпы доверяю Аньке, таранчику-кабанчику: меняюсь с ней местами, выставляю щитом, теперь Анька впереди и мы прём ледоколом, располовиниваем неудобную кучу. Молодец, Понч, отличная работа, мы внутри альмы матер. 8:23 – успеваю расчесаться перед зеркалом, переделать хвостик. Аньку ждать не стала, у неё надолго: переобуться, вернее, спасти из сапог ножки!

А я уже в классе.

– Привет, София!

Это Катька, отличница, как я и Анька. Вечно меня полным именем зовёт, раздражает прям. В друзья набивается, но мне она неинтересна. Не знаю, почему. Какая-то слишком улыбчивая и жизнерадостная что ли. Раз мы с ней вместе шли из магазина. Так ей по дороге камень попался. Простой пыльный камень, каких полно в округе. Так она на него набросилась и давай верещать: «Какой интересный камень, София, глянь», – и протягивает мне в лицо серую пыльнющую плюшку. «Заметь, какие оригинальные грани». Сущий одуванчик. Короче, мне она не очень. Хотя и отличница.

Я что-то ей булькаю в ответ: не до тебя сейчас, типа. Влетаю за парту. Наша с Пончиком – первая в первом ряду (а вот и мой Пончик притащился, села, размещает бока, прячет под парту кровавые жертвы сапог). Достаю учебник французского и повторяю текст про Париж и его достопримечательности.

Звонок. В класс входит Инесса Павловна, наша по французскому. Мне нравятся иностранные языки, особенно французский. Также в школе изучаю английский. Дома – испанский самостоятельно и недавно китайский – с репетитором. Инесса одета в длинную зелёную юбку в складочку и блузку цвета свежескошенного газона.

– Бонжур, мез анфан! – здоровается с нами Инесса. – Ки э тан сервис ожурдьи? – спрашивает, кто дежурный.

Мы приветствуем стоя. На вопрос о дежурном в классе – тишина. Тогда Инесса Павловна обращается ко мне. Я – староста, конечно.

У меня всё записано в блокнотик. Достаю его из портфеля. Читаю. Андрей Котов. Объявляю на весь класс. В ответ тишина. Хорошо, выхожу к доске и объявляю громче: Андрей Котов!

Снова тишина.

У нас в классе тридцать человек. Я, Анька-пончик, Катька-одуванчик, Петька-кот-ученый, Валерия-голубоглазка и Артём-химик – наша цветастая клумба отличников, аккуратно высажена на первых партах. В затылки нам дышат хорошисты. Я считаю, что быть хорошистом – ни то ни сё. Ты либо будь отличником, алмазом, либо никем: иди в троечники-двоечники – уже без разницы. В нашем пятом «Б» хорошистов много, нитонисёшниками заражены вторые и третьи парты. Затылкодышатели хорошистов – троечники. Как правило, в носах ковыряются. У двоечников отдельный регион, у шкафов с книгами. Андрей Котов – житель околошкафного региона, ищу его именно там.

– Котов! Выходи!

Силенцио.

А я вижу. Сидит на последней парте и ни гу-гу, рукав формы разглядывает, будто там драгоценные пуговицы пришиты. Сверлю строгим взглядом:

– Котов, я тебя вижу, почему доска грязная?! Мой доску, ты дежурный.

Зелёные каблучки Инессы Павловны нервно ковыряют дыру в линолеуме.

– Я не Котов, – тихо отвечает Котов.

Все смеются.

– Хорош прикалываться, Котов, если не пойдешь, запишу тебя в штрафную колонку – каждый день будешь дежурным целую не-де-лю, – отчеканиваю, дабы до Котова дошло, что не шучу.

– Я Петров, а Андрюха заболел.

Ну привет! Присматриваюсь, вспоминаю, что у Котова нос вроде картошкой, а у этого длинный, как у Буратино. Только Буратино – плоское бревно, а этот – с ожирением. А-а-а, – доходит до меня, – Котов тоже жирный, поэтому попутала. Пофиг.

– Кто вас разберёт там: петров, котов – какая разница. Раз нет Котова, ты дежурь, вы ведь друзья… наверное.

Я не в курсе, друзья они или нет, но доску надо вымыть и сделать это быстрее, потому что время идёт, а мне нужно про Париж рассказать и «5» получить.

– Вообще-то мы… – начинает не Котов, но закончить не успевает. Его обрубает Инесса Павловна:

– Так всё, ладно, – и сама вытирает доску.

«5» я всё-таки получаю, меня спрашивают первой, блистательно рассказываю у доски выученный рассказ.

– Молодец, Сонечка, отлично, как всегда, – хвалит Инесса. – Все бы так учились!

Дальше – диктант. От него меня освобождают из-за того, что я писать не могу. На среднем пальце правой руки выскочила мозоль-шишка, натёрла ручкой. Но это временно. Мама лечит эфирным маслом и сырой картошкой. Купила мне специальный напальчник. Сейчас он не налезает, сначала шишка должна спасть, а потом буду пользоваться.

***

Урок физкультуры. Я переоделась первой. Жду Аньку, как обычно. Вот копуша. Мой Пончик сложился пополам – носки натягивает, сопит, как бурундук. Она у меня – смешно сказать вслух – балериной мечтает стать. Журналы про балет в портфеле таскает, в инете любуется на пуанты, а сама все четыреста килограммов весит. Балерина…

Наш пятый "Б" заваливается в спортзал. Там новые снаряды, ещё не распакованные, хвастаются целлофаном на солнышке, которое сквозь пыльные окна пробивается – распогодилось.

Возле снарядов суетится Борис Борисович, физрук. Срывать обёртку не разрешает, на лице написано: вы, обормоты, всё сразу испортите. «Обормоты» – это про двоечников и троечников. Ну и правильно, я считаю. «Обормоты» любят раздолбать, испортить. Старые снаряды разнесли так, что директору пришлось новые прикупить.

Ого!

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Я мечтаю стать гимнасткой, но мама вряд ли одобрит, не до того мне.

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Раньше его не было. А сейчас вот оно. Гимнастическое бревно! Мама не одобрит. Соня пролетает мимо гимнастики. Вряд ли одобрит. Какое оно красивое.

Хочу опробовать. Хочу. Хочу. Хочу. Пробовать. Пробовать.

Ну привет! Пробывальщиков уже набежало…

– Брысь! Я первая.

Очередь покорно расступилась. Ко мне подлетел Петька-кот-учёный, протянул лапку для подстраховки. Мне помощь не нужна. Мама не одобрит. Одним махом отгоняю Петькину лапку, другим махом – влетаю на бревно. Мама не одобрит. Так. Руки в стороны, подбородок в потолок.

Моя, моя, моя олимпийская программа без запинки. Прохожу программу без запинки. Спрыгиваю на пол. Трясётся пол – он ошарашен тем, что на него приземлилась именитая гимнастка, пол взрывается честью, ходит мелкой рябью. Ещё бы. Аплодисменты. Рукоплещут отличники и хорошисты. «Тройки» и «двойки» осваивают козла, естественно. Прыгнут через него и ржут, дурачки. Последние мозги вытряхивают.

– Браво, София, брависсимо, так здорово, такое только на прфессиональном ковре увидишь. Не думала в гимнастки пойти? – Катька-одуванчик.

– Круто, да? – соглашаюсь. Я-то, может быть, и думала, Соня всегда думала, но мама не одобрит, мама не одобрит. Но Одувану отвечаю так: – Некогда мне по гимнастикам шастать, у меня китайский, на досуге, – пиу-у-у-у-бух атомной бомбой на Катьку.

Как же я обожаю наблюдать за тем, как у людей после моих слов про китайский челюсть откручивается. Медленно, со скрипом. Болтики – блямс! – на пол падают. Блямс! Блямс! Как у Катьки сейчас.

– Китайский?! – изумляется Одуван. – Ничего себе… Это, наверное, абсолютно невероятно сложно?

Любит она все эти словечки, абсолютно шмабсолютно невероятно преневероятновероятноневероятно. Аж мутить начинает.

– Невероятно-преневероятно сложно, – соглашаюсь. – Супер-пупер-дупер-мупер сложно! – Анька ржёт. – Так сложно, что и выговорить нельзя. Но не для меня! Мне – нормально.

– А с тобой учитель индивидуально занимается или ты на групповые уроки ходишь? – никак не угомонится перепреневероятная Катька.

– Одуванчик! Успокойся. Тебе китайский не светит, ты в нём не-ве-ро-ят-но запутаешься, абсолютно тебе говорю.

В ответ Катька молчит: кажется, фонтан выключили на зиму.

К бревну переставляет ножки мой Пончик-будущая-балерина.

– Ань, куда лезешь, – возражаю. – Мало тебе сегодня взлётов и падений?

Ничего не отвечает. Удивительно, но она птичкой взлетает на снаряд и уверенно повторяет мою олимпийскую программу. Окрыленная успехом, задирает подбородок, чтобы как на профессиональном ковре. Но тут её опять, опять встречает фиаско. Второе за день. Балерина теряет равновесие – видимо, голова закружилась от успеха, – и с визгом «Ай! Блин!» – хлоп! – с бревна о жестокие доски. У нас в спортзале пол деревянный, крашенный в бордо. Выглядит уныло, а иногда ещё и боль доставляет некоторым Пончикам. Анька воет, мне хихикотно вместе с остальными:

– Смотри и учись как надо, – было разбегаюсь для очередного мастер-класса, но мне наперерез свой жирок подносит Петров.

Вот нахал! Люди стоят, честно ждут очереди.

– Куда прёшь?

– Сюда, – спокойно так.

– Глаза разуй, занято.

– Ты уже второй раз, а некоторые ещё ни разу.

– Двоечника забыли спросить. Иди к «козлу», вон он тебя зовёт «бе-е-е, Петро-о-ов, жду-у-у тебя-я-я, толстячо-о-к».

Голос у меня от природы певучий, поп-звёздный.

– Бе-е-е, – поддержали меня Катька, Петька, Артём, Голубоглазка и хорошистов хор. Петрова подхватили и без лишних церемоний отнесли к козлиному стаду.

Звонок на урок. Весь класс выстроился в длинную линейку. Я – во главе.

– Стррройсь, на первый-второй расссчитайсь, – командует Борис Борисович. Отжимания. Я выдаю шестьдесят раз от пола, лучший результат среди девочек. И среди мальчиков. Люблю физру. У меня в комнате, как зайдёшь, около двери целый физкультурный уголок с велотренажером, турником, гантелями, скамьей и беговой дорожкой. Мой островок отдыха. От уроков.

– Смотрите и учитесь, лоботрясы. Кто-нибудь мне отожмётся, как Сонечка? А? – обратился физрук к нашему классу и выразительно посмотрел на жителей околошкафного региона, которые в спортзале – возлематовый отряд. Из хвоста еле отжимающихся прокричала тишина.

Ну что вы, Борис Борисович, лоботрясам под силу только жирок от кроватей отжимать.

– Ррраааз… двааааа… ты-ррррииии, ну-ну-ну, отжимаемся, не льнём пухлыми коленями к полу, четырррре… О! Здрасьте, Антон Карпыч, – в спортзал зашёл директор. – Антон Карпович, спасибо вам за новое оборудование, рад, очень рад.

– Добрый день, на здоровье. Доделывайте упражнение, я подожду. Доделали? Ребята, объявление для вас. На носу полумарафонский забег среди учеников 5-7 классов школ нашего города, – Антон Карпович выдержал паузу, – при финансовой поддержке властей! – директор вознёс указательный палец в небеса физкультурного зала. – Это очень важное событие, – пауза, – требуются добровольцы.

Ребята поджали животики, напряглись, понимают, что директору нужны победители.

– Запишите меня, – я шагнула вперед. Директор по-доброму улыбнулся, опустил глаза:

– Сонечка, дорогая, рад тебя записать. Отличники – наше всё, особенно ты. Знал заранее, что ты вызовешься, заранее позвонил твоей маме, спросил. Она против. Ну и правильно, я считаю, – Антон Карпович похлопал меня по плечу, а дальше вырос метров на пятьдесят, – ведь Соня у нас изучает китайский язык, – произнёс так громко, что в ближайших школах уроки отменили из-за грома неизвестного происхождения. – У Сони на следующей неделе первая Олимпиада по китайскому. Вот какая молодец, только начала заниматься языком – и уже участвует в олимпиадах. Мы не можем отрывать нашу отличницу от подготовки.

Ну нихао!

Антон Карпович запрыгнул на «козла» (стула рядом не оказалось), вытащил из кармана блокнотик с карандашиком и приготовился вписывать имена. Борис Борисович переминался с ноги на ногу рядом с «козлом», нервно наматывая и разматывая на палец и с пальца красный шнурок со свистком. Добровольцев было немного. Настолько немного, что практически никого. В воздухе болталась единственная рука. Пухленькая. Догадайтесь, чья. Но директор решил эту руку не замечать. Он, не отрываясь от блокнота, сообщил:

– Пётр, Катерина и ты, как фамилия? – спросил он у «ты», который замыкал возлематовый отряд. Поименно директор знал только отличников. «Ты» не успел ответить, его перебил физрук:

– Камнев. Артур, – и Борис Борисович закивал головой, как лошадь, которую угостили сахарком, мол, хороший выбор, многоуважаемый Антон Карпович, забирайте, отлично побежит.

Только теперь директор «заметил» Аньку.

– Ой! Ты тоже хотеЛА? Извини, Анечка, для забега нужно только три ученика от школы, – вывернулся. Директор, как и я, отлично понимает, что Анькиным формам не одолеть ни полумарафона, ни треть марафона, ни даже одну десятую.

– У меня нога болит, – подал голос Камнев.

– Хорошо, сегодня можешь не тренироваться, начинай с завтрашнего дня.

– Она у меня и вчера побаливала и завтра вряд ли ещё пройдет.

– Разминайся, чтобы не болела, можно начать прямо сейчас, – директор налился злостью, – школе медали нужны, финансовая поддержка, а ты, Камнев, глупости выдумываешь. Продолжайте урок!

Директор спрыгнул с «козла» и вышел из спортзала на жёстких ногах.

Физрук принялся нас тренировать. Особенно Петьку, Катьку и этого. Я тоже поднажала, потому что, во-первых, люблю физкультуру, а во-вторых, от злости на китайскую Олимпиаду. Вот надо было ей совпасть с полумарафоном!

***

Тяну домой свинцовые свои ноги, не переставляются быстро, как обычно. Лужи к обеду разогрелись – закипело чёрное варево, ветер ещё холодный, лупит в лицо, не стесняясь выражений. До дома целый квартал, на пути скамейка. Плюх.

Скамью подпирает берёза. На стволе объявление: «Ведётся набор девочек в группу художественной гимнастики «Алые ленточки». Обращаться по телефону…» В отрывной части объявления на ветру треплется язычок с номером. Последний. Последний. Последний.

Сорвать, не сорвать? Сорвать, не сорвать? Сорвать, не сорвать?..

Соврать? Соврать, не соврать?

Не соврать, не соврать, сорвать!

Сорвать! Сорвать! Сорвать!

Вокруг никого. Если сорву, то врать не придётся тому, кто увидит, что это я сорвала. Вокруг никого. Никого не было вот вплоть до момента, который происходит сейчас. В эту секунду. Происходит страшное: чья-то рука не просто тянется к язычку с телефоном, рука уже дотянулась и ухватилась за язычок. Хруст, с каким он отрывается, – я его слышу отчётливо. Язычок отрывают. Язычок отрывают. Быстрее, ну же, София, вперёд, ты тянись к нему, ты.

София не успела. Не успела София. Это София не успела. Сорвать не успела София.

Тогда почему София держится за язычок? Держится за язычок. За язычок. Язычок. Ага, вот оно как. Так это была Софиина рука. Рука была Софиина. София сорвала номерок. Это София сорвала. София сорвала и никому не соврала – вокруг никого. Не придётся врать.

Шершавый клочок. Видимо, бумага специальная, чтобы долго-долго-долго жила на улице. Под дождём ли, под плюющемся лучами солнцем ли, при мотающем в стороны ветре. Ли. При налёте кусачих пчёл. Или комаров, что грызут до костей. А дерево прогрызут? Вряд ли. Нужно зомби, оно сможет так напугать дерево, что все улики уничтожатся враз, самоликвидируются, вместе с деревом, пух – и нет его. Да, нужно избавиться от улик, на объявлении остались Софиины отпечатки пальцев. Их надо стереть. Надо стереть. Стереть.

Оно. Зомби собственной персоной. Очень кстати. Чешет по тротуару в направлении предателя берёзы. Зомби как зомби, самое обыкновенное, полон рот гнилых зубов, глаза усталые, белёсые кости сквозь рваную одежду. Цок-цок – идёт не торопится. Интересно, чем это оно цок-цок… Цок-цок. Эге себе. Да это девочка. Между зомби и асфальтом определённо туфельки, сиреневые, лакированные, с белыми бантиками, очень нежные и симпатичные, у Пончика похожие. Так, а почему берёза не смылась в страхе? Окидываю неиспугавшуюся строгим взглядом.

– Вот если бы это было взрослое зомби, тогда – наверное, а так, ну что это, девчонка какая-то несмышлёная, а не зомби, смех один, – брезгует берёза, закладывает ветки-руки калачом на белой груди в чёрную крапинку, недовольно воротит свой веточный нос от нас с зомби, а главное, продолжает монолитно и нагло стоять на том же самом месте.

– Сейчас посмотрим, кто тут несмышлёная! – злюсь, продолжаю надеяться, что глупое дерево струсит и даст дёру, просто оно плохо рассмотрело зловещую зомби.

Страшное зловещее зомби подцокала к дереву повиливая бёдрами, очень по-девчачьи. Дерево на месте. Зомби вцепилась в объявление челюстью: сейчас отгрызёт улики. Молодец, зомби, так его, так. Грызи, грызи его! Ты сможешь.

– Ой, перестаньте щекотиться, – колышется и ёрзает берёза.

Зомби схватила берёзу руками, чтобы та перестала ёрзать, и продолжила усердно молотить по коре с объявлением челюстью. Словно трактор вспахивает весеннюю целину – так трудилась зомби, но целина отчего-то не вспахивалась. Уау. У зомби маникюр, в тон туфелькам. Минут пять зомби сражалась с уликами. Результат плачевный: зубы не сгрызали бумагу, наоборот – выпадали. Какие ссыпались на асфальт – их тут же размёл в разные стороны злой тузик ветер, какие – упали точно в мусорное ведро, их при очередном обходе выбросит Анькин дядьпеть. Дядьпеть подумает, откуда в мусорке столько зубов, ведь ближайшая стоматология в двух кварталах отсюда. Зомби ещё немножечко пошкреблась о берёзу, но так и не смогла отгрызть объявление, бросила затею, плюнула, сдалась. Бумага осталась на дереве совершенно невредимая, белая и ясная, как звезда в ночном небе, видна на всю Вселенную.

Берёза лишь посмеялась в листву.

– Надо было зубы чистить лучше при жизни! – срываюсь на глупую зомби.

– Надо было, последние зубы отдала на твоё стрёмное объявление, кому эта гимнастика нужна.

– Иди откуда пришла, слабачка беззубая, проваливай отсюда, беги, уходи.

– Хамка.

Зомби развернула свой обшарпанный таз на 180 градусов и, прихрамывая, тронулась. "До свидания" даже не сказала – кто тут из нас хамка, спрашивается.

– Я не разговариваю с незнакомыми, – сиротливо-обиженно оглянулась зомби и тут я заметила, что у модницы из загробного мира ноготь сломался на правой руке после борьбы с могучим поленом.

– Ну и правильно, незнакомые – злые!

– Я не злая, сама грызи свой клочок бумажки, не подавись. Чтоб я ещё когда тронула объявление про гимнастику…

Дальнейшее её бормотанье я не расслышала, потому что она удалялась, цокала к себе в дом, с холодными хорошо изолированными от нашего мира стенами, поглубже в землю. Берёза стояла ровно, как и должно стоять деревьям, не смеялась, не ругалась, руки-ветки по ветру плавают. На том месте, где только что висело объявление – чисто. И вокруг скамьи – чисто. И под. И в мусорке – нет его. Странно. Таки зомби его съела? Или его съела София, София его съела, съела его София? Неясно.

Солнце прошлось по небу пылесосом – утренних серо-чёрных нечистот как не бывало: хочет погреть землю всю в мурашках после зимы. Начало весны только.

– Ну и как? Долго мы будем сидеть, ничегошеньки не делать? – подала голос скамейка.

Начинается. Мечтала, что деревяшка молча продержится. Наивная я.

– Я только чуточку – и сразу домой, за уроки, – отвечаю.

– Объявление зачем испортила? – не унимается крашеная. – Может, этот последний номер будущая знаменитая гимнастка бы сорвала. А тебе зачем? Тебе уроки делать пора, к Олимпиаде готовиться.

Это верно. Уроки. Олимпиада. Ну раз я уже испортила объявление, значит, будущая гимнастка немножко пролетела.

Какой шершавый клочок.

Щекотно.

***

Когда обычно я возвращаюсь из школы, мама ещё на работе. Папа неделями в командировках, а бабушка у подружек по подъездам или, чаще, дома дрыхнет.

Бабушка в Бога верит. Всеми фибрами. С утра до умывания молится, после – крестится. К завтраку, обеду и ужину приступает только через молитву. Кефир на ночь вливается в неё только в освященным состоянии. Чихнет – «прости мя, господи», о подоконник стукнется – «слава тебе, боже, что голова не стеклянная», паука увидит – «свят-свят-свят». Много у неё забот – устает.

Я шмыгаю к себе, чтобы не нарушить блаженный храп, переодеваюсь – и за уроки.

По литре задали «Теплый хлеб» Паустовского. Открываю в планшете – 150 страниц.

Это не всё, что я прочитаю сегодня. Мама говорит, что перед тем, как читать произведение, нужно про автора подробности выяснить. И не пять-десять страниц в Яндексе, а отдельную книгу перелопатить. «Нужно копать глубже», – мамино выраженьице: узнать, кто такой, состав семьи, привычки, окружение. Мама у меня мировая судья, должна знать всю подноготную, будь то преступники или писатели. Так что мне предстоят двадцать две книги. Но это – в ночь. Сейчас – география, английский, математика, спэниш и китайский на закуску.

Я могу делать уроки, не отвлекаясь на шумы. Их у меня и нет – папа постарался, по совету мамы. В комнате стены со звукоизоляцией. Пластиковые окна нашпигованы спецматериалами, шум не пропускают. Если их открыть, то вполне себе пропускают. Но они у меня всегда закрыты. Воздух поступает зимой через бризер, а летом через кондей. В связи с этим соседи за стенкой – супер-тихие, да и бабушкин храп не мешает.

Не знаю, сколько времени прошло, пока делала уроки: умею концентрироваться, погружаюсь в гипноз-домашку и нахожусь под ним энный временной континуум. За окном стемнело, основное сделано, зависла над задачкой по математике. Звонит телефон. Не глядя на экран, выдаю:

– Ответ.

Папа смеется.

Это папа, мой папочка звонит!

– Уроки делаешь?

– Папочка! Привеееет! Как дела? Когда домой вернёшься?

– Не знаю, затягивают сдачу объекта, придется на пару неделек задержаться.

Папа – инженер, настраивает АСУ ТП на нефтяных объектах, летает далеко и надолго. С папой в детстве мы здоровски общались: ходили в кафе-мороженое, магазин игрушек, папа вечерами играл со мной в «ток». Не помню, как мы придумали эту игру, она необычная, такая эксклюзивная, наша-наша: надеваешь шерстяные носки, шаркаешь по паласу, потом выставляешь навстречу друг другу указательные пальцы и медленно сближаешь их. Шарах! – искры летят, сам летишь в сторону, трескаешься о стену и падаешь с грохотом на пол. На самом деле ток статический и очень худенький по сравнению с настоящим «шарахом», но весело. Мы много смеялись.

Папа отводил в садик, научил кататься на коньках. Вместе мы ходили на лыжах. Когда у меня заканчивались силы на лыжне, брал на буксир: к концу своей лыжной палки подцеплял мою и тащил.

А потом у него появилась работа с бесконечными командировками, которые ещё и затягивались во время их бесконечности.

Я скучаю по папе. Так скучаю, что хочется учебник по математике в окно швырнуть. Только вот окно закрыто, прилетит мне обратно, с нерешенной задачкой.

– Как дела в школе?

– Нормально.

– Ну, не буду тебе мешать, целую, пока.

Смахиваю папу со смартфона и снова пялюсь в задачку. Когда я была маленькой, мама заставляла читать условия задачи до посинения. Порой до того доходило, что читала задачку два-три часа кряду. Вставать из-за стола, пока не решу, не разрешалось. К слову сказать, задачи заставляли решать с пятилетнего возраста.

Бур-бур-бур! – желудок мешает сосредоточиться. Ладно, я ненадолго, мамы пока нет. Приоткрываю дверь своей комнаты и проверяю, как там бабуля. Слышен спасительный храп. Чапаю на кухню. Тяну холодильник за дверцу. Жареная кура недельной свежести, бутеры со шпротами держатся из последних сил – картина «А что у нас тут поесть» не меняется уже дня три точно. Так, и что же выбрать? Думаем быстрее! Время не на нашей стороне.

– Именно!

– Я перекушу – и доделаю, точно-точно, – оправдываюсь перед холодильником.

– Сначала доделай, потом приходи. А-ну отпусти! – и вырывает из руки свою дверцу, хлопает ею перед носом.

– Господи, Сонечка, это ты? – бабуленька.

Включаю турбодвигатель, лечу обратно к себе, чтобы меня не рассекретили.

Пролетая мимо входной двери, слышу, замок поворачивается. Мама! Ничего себе я засиделась. Часто мама приходит в районе одиннадцати. Мамин сапог просунул нос в прихожую – всё, до своей комнаты уже не успела. Оттормаживаюсь.

– Привет.

– Привет, мам.

– Ты меня встречать что ли вышла? – то ли радуется, то ли недовольна. Скорее недовольна, потому что дальше следует вопрос с прищуром. Мама крайне подозрительный человек:

– Ты как узнала, что я пришла?

Начался допрос.

Дверь в мою комнату тоже шумоизолированная и по логике вещей, а также по судейской логике, я никак не могла возникнуть сейчас у неё перед носом.

– В туалет ходила, – нашлась.

– А. Ну да, – сообразила мама, отвернулась и прошептала в лестничную клетку (значит, время точно после десяти, шуметь по закону нельзя): – Проходите-проходите, Ольга Васильевна, – и выудила из подъездного мрака рукав цвета маджента.

Какая Ольга Васильевна? Я вытягиваю шею, чтобы довыудить из темноты остальные части мифической Ольги Васильевны. За рукавом проявилось туловище того же цвета маджента – в прихожую ввалилась тётка лет сорока пяти с грустно накрашенным лицом, облитая из ведра духами даже близко не на мой вкус, что-то под названием "Отойдите далеко – иначе всем дурно сделается". Знаю название, потому что это есть бабушкин запах по воскресеньям. Перед тем, как отправиться в церковь, она натирает шею, видимо, чтобы богу было "ароматнее" слушать жалобы.

– Познакомься, твой репетитор по ЕГЭ, – мама оглашает приговор.

Какой же отвратительный аромат у этих духов. Вонь!

– ЕГЭ? – уточняю, будто там было чего, что я не расслышала.

– ЕГЭ! – да! Я правильно расслышала.

– Раздевайтесь, пожалуйста. Сонина комната там, проходите.

– Я ещё уроки делаю. Мы начнем подготовку к ЕГЭ сейчас?

– Что это значит? Время уже пол-одиннадцатого, а ты уроки не сделала? – мама перестала стягивать с себя норку и надела её обратно.

Дурной знак.

– В школе задержалась? – начался допрос с пристрастием.

– Нет.

– Не выспалась ночью?

– Нет.

Почему «ночью»? Как будто я днём сплю…

– Витамины выпила с утра?

– Да.

В такие нередкие минуты я превращаюсь в преступника в зале суда. Председательствует мама.

Мамина короткая норка удлиняется в мантию, на голове отрастает парик, как у английских судей – процесс идёт полным ходом. Сейчас мне впаяют пожизненный, поди потом докажи, что ты всего лишь пятиклассница.

– Ты должна быть отличницей! – бьёт по голове судейским молотком. – Отличник – неотёсанный алмаз, ему нужно точить грани учёбой, чтобы потом, когда вырастет в ювелирное изделие, сиять и блистать в своей области.

Мама переходит на крик:

– Давай, иди, присоединяйся к двоечникам, бегай по лужам, последние мозги вытряхивай! Этого хочешь? – судейский парик перекосился, макияж вспотел, руки летают в разные стороны, сверкая идеальным маникюром.

Обычно мама ругается негромко. Сегодня сотрясает стены, аж свидетель прибегает, в компании с херувимами. Морщинистый присяжный крестится со скоростью пулемёта, а херувимы за плечики поддерживают, скорбные лица делают. Что тихий, что громкий – мамин голос как хорошо наточенный нож, располовинивает идеально. И я идеально располовиниваюсь, предварительно уменьшившись до размера пылинки на её начищенных лакированных сапогах.

– Соня, запиши на подкорку: будешь плохо заниматься – дворником пойдёшь!

Последние слова я повторяю про себя за компанию с мамой. Эти слова встречается мне повсюду в нашей квартире: накарябаны на обоях в том месте у кровати, куда я смотрю, когда засыпаю; они на деревянной полке с книгами над моим письменным столом; отложилось известковым налётом на кафельной стене в ванной – отлично видны, когда принимаю душ. Но больше всего этих слов – в кухне. Когда дома, мама проводит в кухне всё время. Не еду готовит. Готовится к судебным процессам.

У меня начинает трястись нижняя губа. Вот всегда она так, без моего желания, без предупреждения. Стою как идиот, губа дёргается, словно висельник. Я не хочу быть дворником. Не-хо-чу! Но больше всего на свете я хочу сбежать из-под стражи, сию секунду драпануть из зала суда к себе в комнату, захлопнуть шумоизолированную дверь и не слышать этого голоса.

– Марш к себе в комнату! – Мама поправляет парик, дальнейшее распоряжение летит в уши егэшнице: – Ольга Васильна, начинайте опрос Сони, я позже подключусь.

Я нервно выдыхаю. Губа пока трясётся, и будет трястись какое-то время, я её знаю. Остановится примерно через полчаса.

Провожаю Ольгу Васильевну к себе.

– Хау ду ю ду? – вонючая улыбается, пока я проливаюсь осенним дождём на стул. Вообще-то как только ЭТА выудилась из подъездного мрака, я сразу поняла, она для ЕГЭ по английскому: мы хотим, чтобы я поступала в Институт международных отношений. А также мы хотим, чтобы София стала дипломатом. В комнате разит отвратно.

Мама так и не зашла к нам. Когда моё тестирование кончилось, ЕГЭ прошла в кухню, а меня попросили подождать под дверью.

– …хорошее произношение… прошедшее время немного хромает… аудирование необходимо каждый день… в общем неплохо… – доносилось.

– София, зайди, – я вошла. – Выпусти Ольгу Васильевну из нашего дома, а я пока ужин сварганю.

Мы живём в новой многоэтажке. В центре города. Дом с подъездной стороны обнесён высоким железным забором в вертикальную полоску. При входе – замок. У каждой квартиры – свой код не только на вход, но и на выход. Чтобы гости нашего дома могли выбраться на свободу, их надо провожать до забора.

Моя репетитор не теряет времени: пока мы спускаемся в лифте, говорит со мной на английском. Отвечаю, конечно. На улице холодно, сую руки в карманы. А там… мой шершавый огрызок.

– Гуд найт, София.

– Гуд найт. Ай воз глэд ту мит ю.

Я выпускаю егэшницу на свободу и наблюдаю за ней через решётку.

Пальцы теребят в кармане клочок. Егэшница ждёт маршрутку. Маршрутка подъехала. Хм, маршрутки ходят по ночам… Маршрутка уехала. Без егэшницы. Видимо, не её маршрутка. Надеюсь, не замёрзнет до смерти. Пальцы теребят в кармане клочок.

Ну-ну, давай, спроси у судьи, решишься?

София не решится. София не решится. Не решится София.

Ну то-то же. Когда Софии гимнастикой-то заниматься? Задачку вон осилить не могу, кто такие долбаные условия придумывает.

Ветер сорвал с головы капюшон и дал подзатыльник.

Замерзшая до глубоких внутренностей, София вытерла сопли и побежала в тюрьму: домой.

***

В третьем классе я освоила технику беглого чтения. Книги по школьной программе и те что я должна прочитать по маминому указанию, глотаю быстро, по диагонали. С любимыми авторами так не поступаю: Агату Кристи потягиваю из коктейльной трубочки, Кира Булычёва пережёвываю не торопясь, все крошки собираю.

Паустовского тогда прочитала быстро: и про хлеб, и про самого автора, и про времена, в которых он жил, а именно: что творилось в России, что в ближнем и дальнем зарубежье, как на это реагировали политические враги, что творилось в мире литературы – всего двадцать две книги. Но вот задачка по математике всю жизнь из меня вытянула. Ночь отдала. В итоге из нас двоих белый флаг выставила она, а на следующий день на уроках чуть «4» не получила по русскому: мозг еле шевелился, словно пирожок на морозе жевала.

Олимпиаду по китайскому, конечно, выиграла – плюс один дипломчик на мою шумоизолированную стену. За номером «11». В год выходит четыре олимпиады по разным предметам. Один диплом – в квартал. Моя блистательная бухгалтерия на пути к блистательной карьере. Представляю, вот я взрослая, пришла в агентство по трудоустройству, вывалила на стол Главному кучу дипломов с медалями вперемешку и спрашиваю:

– Дипломатом возьмете?

Хотя зачем спрашивать:

– Дипломатом возьмёте!

Главный посмотрит на мою блистательную кучу и безоговорочно выдаст работу, какие могут быть проблемы.

Но у этого Главного почему-то возникли проблемы. Вместо того чтобы сходу выдать мне перспективную должность, усатый осмотрел меня подозрительно и внимательно, достал из кармана пиджака рулетку, измерил ею вдоль и поперёк. Указательный палец к губам приложил, средним нос почесал, глазами повращал, шагнул к окну и одним широким взмахом вытер рукавом подоконник с дохлыми мухами и пауками от и до, вернулся за стол, начал рыться по ящикам, даже пыль с рукава не стряхнул. Что ж, реакция на знаменитостей у всех разная бывает. У этого нестандартная, не ожидал человек встречи с перспективной мною, растерялся. Бывает. Простим.

– Извините, я ищу бымажку, там у меня как раз список вакансий по вашему случаю, никак не могу найти, – подал голос Главный.

– Ничего, я не тороплюсь, – не тороплюсь я.

– Вот досада, с утра у меня прямо на столе лежала, как знал, что ваша честь нагрянет, я вам её хоп – и предложу, – прололжал искать мою блистательную карьеру Главный. – Неудобно спрашивать, но не поможете? Давайте так: я на столе всё перерою, а вы под столом, хорошо?

– Не проблема, – я пошарила под столом, моей карьеры там не оказалось.

– Ая-я-я-я-я-й, вот досада. А вон в том углу за стулом не глянете?

Я глянула. Нету.

– Что же это, как же так, – суетился усатый, сильно нервничал, руки тряслись, жалко мне стало человека, старался, искал мою должность. – Загляните, будьте добры, извините, пожалуйста, в мусорное ведро. Оно свежее, в него недавно тётя Дуся новый пакет положила.

Двинула к ведру – я должность свою найду, без должности отсюда ни ногой.

– Ой не-не-не-не, – замельтешил Главный, – наденьте сначала резиновые перчаточки и оранжевый жилетик, чтоб ненароком не перепачкаться.

Хм. Дело говорит Главный, точно не хочу перепачкаться, надеваю жилетик и перчаточки и только тогда заглядываю в ведро.

Пока я стою на коленях ищу работу всей жизни, в кабинет заходит солидный человек и с порога усатому:

– Ну что, Михалыч, есть для нас кандидаты? Срочно поставляй, срочно! Простаивает дело.

– Проф Агрегатыч, кандидат у вас под ногами, забирайте смело, не прогадаете, вон у них сколько медалей и дипломов на столе навалено.

– О! Беру, спасибо, дорогой, – и мне: – Да вы уже и одеты как надо, – и Михалычу: – Ну молодец, умеешь, умеешь, – и мне: – Вам у нас очень понравится, очень, метёлкой по студёному утру швых-швых – романтика, а вечерочком под закатик по урнам шарах-шарах, вон как вы хорошо уже умеете, коллектив у нас золотой: выпивают только в нерабочее время, матом ругаются в сторонку и шёпотом, а зарплата, о-о-о-о, на неё и чай можно купить и сахару, у-у-у-у, – протяжно выл работодатель.

– Я извиняюсь, меня в дворники что ли берут? – уточнила я вполголоса, потому что полный голос срочно иммигрировал в страну Неизвестную, а в прощальной записке написал: "Не сметь меня искать – убью!"

– Это называется Специалист по очистке территорий, вовсе не "дворник", осторожнее в выражениях, уважаемая, – взъерошился Агрегатыч.

– София, что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь? Глаза такие, будто мышь на парте увидела, – на меня в упор смотрит испуганная Олеся Игоревна, наша по литре.

– Я? Да, кажется, Олеся Агрегатовна… Ой, извините, Игоревна.

– Сейчас воды принесу, – Олеся шмыгнула в свою коморку. Заканчивается урок литературы. До конца пятнадцать минут, все пишут сочинение. Я давно написала, делать нечего, вот и отключилась, заглянула, называется, в будущее…

Чур меня, чур меня, чур! Привидится же такое, уборщик территории…

Я залила гнев стаканом воды.

Пшшшшш!

Перед уроком французского на переменке Инесса Павловна завела в класс мальчика и громко объявила:

– Ребята, минутку внимания! Познакомьтесь, это – Максим Полненький, новый ученик, принимайте в нашу дружную семью.

И новенькому:

– Проходи Максим, не стесняйся. Найди свободное место, знакомься с ребятами.

И вышла.

Только что было шумно, а теперь класс умер. Все уставились на новенького. Ну что ж, начнём, пожалуй. Знакомиться. Чур я первая.

– Привет, – я даже встала для торжественности момента. Думала, сдержусь. Нет, ошибалась. Пол-нень-кий! Какая жестокая ирония судьбы. Да ведь не просто НЕ полненький, а вовсе худенький, щупленький, с нелепо-длинными руками, горбатым носом, как у самого орлатого орла, малюсенькими синими-синими глазками и наэлектризованным шаром светлых волос в мелкую баранью кудряшку. Ужасно завораживающее зрелище. И как всё это совместилось в одном индивиде – Полненькая загадка природы.

Волна беспрецедентного ржача накрыла меня. И не только меня. Гоготали Анька, Петька-кот-ученый, Катька, Голубоглазка, Химик, Мишка-хрю-хрю, остальные. Полненький пощекотал весь класс: от элитных первых парт до заболоченных последних трущоб.

Я ржу, слёзы вытираю. А новенький – никаких эмоций, будто с ним вежливо поздоровались и, откланившись, ждут покамест господин не займут свободного места, совершенно спокойно стоит. Может, чисто технически ждёт, пока приступ у класса схлынет. Ну-ну, долго ждать будешь!

– ПРИВЕТ! – орёт вдруг Полненький. Класс стих, я тоже насторожилась. – Рад познакомиться. А тебя как зовут? – с таким лицом, будто ему дружбу предлагают, а не высмеивают. Я даже ответила:

– София.

– Милосская? – с дружелюбным видом.

– Почему Милосская?

– У тебя лицо очень красивое, а когда смеёшься – ещё красивее. Тебе идёт смех.

Мне идёт смех! Что это? Это комплимент? Очень похоже… Но как же? Над ним ведь ржут, почему… Я теперь я понимаю я, как себя чувствуют себя те, ну те, у кого челюсть отвинчивается у кого. Блямс! – падает болтик от моей.

Экстренно подкручиваю жевалку и отвечаю:

– Самойлова.

Новенький улыбается. И опять по-доброму:

– Клёвая фамилия.

И двинул в район трущоб, к шкафам с литературой.

– Там у нас отстающие, – предупреждаю.

– Значит, правильным путём иду.

– Двоечник, значит?

– Не совсем, на стадии плавного перехода из твёрдого двоечника в мягкого троечника, – улыбается милой бурёнкой, что жует травку на Альпийских холмиках.

– Всё с тобой ясно.

– А ты, наверное, отличница?