Если твой дед луговая собачка… бесплатное чтение

Если твой дед – луговая собачка…

Глава 1.

Если все до одного твои предки – луговые собачки, то, вероятнее всего, и ты появишься на свет луговой собачкой. Родишься не сочной чёрной ежевикой с зелёным хвостиком, которую лопала твоя мамка, когда носила тебя и твоих брата и сестрёнку под сердечком, а крохотным тёплым розовым комочком. И мамка-папа будут любить тебя такого – лысого и писклявого, капризного и неугомонного, не дающего отдыхать днём и спать ночью. Любить просто так, за то, что ты такой у них есть – лысый, писклявый, да ещё и прожорливый.

Вот и Лари родился луговой собачкой. Если кто незнаком с луговыми собачками, то представьте себе обычную белку, но без кисточек на ушках, – даже почти и без ушек, потому что у луговых собачек ушки такие крохотные, что если кто захочет ласково потрепать собачку за ушко, то не очень и получится. Да и пышным хвостом, как у белки, природа пожадничала и не наградила луговых собачек. Хвостик есть, но в жару под ним не спрячешься, от дождя не укроешься, да и красоты в нём немного, хвостик и хвостик, есть – и хорошо.

Лари жил в уютной норке почти на самой окраине Поместья Луговых Собачек с мамкой, братом Калю, сестрёнкой Айкой и старым добрым дедом. Дед был почти древний, от него пахло мхом, грибами, пропади-травой, – он никогда не выпускал былинку этой травы изо рта. У него был всего один глаз, второй будто зарос и над ним нависала длинная шерсть, как трава над оврагом. Живой глаз был странного золотистого цвета, необычного для луговых собачек, он им ещё довольно зорко видел и всегда хитро щурил. И ещё у деда был огромный, очень глубокий шрам на задней лапе, там совсем не росла шёрстка, в одном месте даже не хватало кожи и мышц и можно было смотреть сквозь дедову лапку.

Внучата, когда были маленькими, часто беззлобно шутили над дедом – просовывали какой-нибудь заплутавший росток или корешок через лапу сонного старика на ночь, а рано утром, услышав ворчание и кряхтение, бежали смотреть – на сколько растение проросло и как дед медленно и безуспешно освобождается из зелёного плена. Тут же дружно бросались обниматься после ночной разлуки и со смехом спасали его.

Дед никогда не сердился. Он помогал мамке Лари вырастить потомство – терпеливо нянчился с внучатами, кормил, играл – делал горки из гладких камешков, выстилал их скользкими блестящими зелёными листьями и без устали катал малышей, – они просили ещё и ещё, пока не засыпали прямо во время игры. Но теперь деда подолгу не было видно и слышно, он почти всё время спал, ел только несколько зёрнышек в день, предпочитая сладкие, у него не было блох, он только иногда просил почесать спинку – самому было уже не дотянуться лапкой. Дед почти не ворчал, как ворчат все старики – часто и подолгу, его отнорок (комнатка) был самым маленьким и дальним в норке, внуки, подрастая, часто заходили проведать деда, приносили ему разные гостинцы, не забывали про него, хотя у всех были свои очень важные, уже почти «взрослые» дела.

И если кто заходил… Дед больше всего на свете любил рассказывать сказки, байки и небылицы. Чаще всех в отнорке деда появлялся Лари. Он приносил ему свежие стебельки пропади-травы, самые спелые семена и зёрнышки, иногда ягоды, но дед всегда отдавал ягоды Лари обратно, говоря, что очень уж они сочные и что от них в старом животе будет круговерть три ночи подряд. На самом деле – дед знал, что ягоды достать не так-то просто и хотел, чтобы любимый внук лишний раз полакомился.

Дед, наверное, в тысячный раз рассказывал Лари свои чуднЫе истории про то, как он однажды залез на огромный куст, нет – не куст, даже на целое дерево с невероятно вкусными спелыми красными ягодами, как срывал их одну за одной двумя лапками, как ел, обливаясь и давясь соком, нежную мякоть, где не было ни одного семечка, пока не объелся настолько, что не заметил, как отяжелел и сорвался вниз. Падая, он наткнулся задней лапой на очень острый сучок, проткнул её и висел на дереве вниз головой три луны, пока не выпросил у Божества Справедливости прощения, и оно, Божество, направило к нему отряд муравьёв-листорезов, которые за обещание отыскать и принести им в муравейник несколько свежих грибов согласились помочь деду и сняли его с сучка.

С тех пор дед получил свой ужасный шрам на лапе и на всю жизнь запомнил и усвоил урок, что вкусное стыдно есть одному и непременно надо с кем-нибудь поделиться. Поэтому Лари обязательно должен угостить брата и сестрёнку ягодами, которые вернул ему дед.

Лари рассеянно слушал старика, – он знал все эти истории наизусть с детства, смотрел на деда и улыбался, рассматривая его светло-светло-серенькую, растущую где вихрами, где клочками, где почти уже с проплешинами, всю какую-то пыльную, потрёпанную, местами свалявшуюся, наверное, от глубокой старости шерсть, заглядывал в его золотистый глаз, с жалостью смотрел на обвисшие усы, в которых застряли крошки еды, на совсем уже жёлтые кривые зубы, на дёргающуюся от разговора травинку во рту, на всю дедовскую смешную слабую угловатую фигурку.

-– Что? Глаз? А глаза у меня никогда и не было, – не вырос. Я с одним на свет появился, такое бывает, – объяснял дед, отвечая на никем не заданный вопрос.

Думал Лари о том, что дед у него всё же особенный, необычный какой-то дед. Во-первых, потому, что таких старых дедов и вообще настолько древних жителей в поместье собачек больше ни у кого и нигде не было, ни в одной семье. Старые жители поместья в один не очень прекрасный для себя и для своих близких день слышали или чувствовали внутри зов, который заставлял их покидать тёплые насиженные родные места и уходить туда, откуда ещё никто никогда обратно не возвращался.

Услышав этот внутренний зовущий голос, старики становились суетливыми, бросали все свои нехитрые стариковские дела, почти холодно прощались с домашними, а если кого из домашних не было в норе, то и не ждали, – уходили, не оглядываясь, будто что-то более важное, чем семья, звало и ждало их в неведомом краю. Дома плакали, но удержать не пытались, отпускали без лишних вопросов, так было всегда, так было заведено. Дед пропустил все сроки ухода, спал себе клубочком в тёплом гнезде из сухой травы и листьев и врал, конечно, что никакого внутреннего призывного голоса не слыхивал, что, мол, плохо слышит.

И ещё у деда на шее, под нижней челюстью, на странной блестящей нити, больше всего похожей на струйку дождя, состоящей из отдельных капелек-звеньев, хранилась довольно большая круглая, блестящая, как и нить, штука. Дед никогда не снимал её с шеи. Она была тяжёлая, внешняя сторона удивительной штуки была холодная, а обратная сторона нагревалась от дедова тепла. И на горлышке у деда, прямо посередине, от штуки было тёмное пятнышко. Штуку можно было нюхать, рассматривать с обеих сторон, водить когтями по причудливым и непонятным знакам на ней, слушать, что происходит внутри штуки, можно было даже пытаться снять её с деда, даже осторожно лизать, пробуя на вкус, но любые попытки укусить или повредить штуку тут же пресекались предупредительным щелчком по носу. От этого она была ещё загадочнее. Она была как луна – такая же сверкающая и непонятная. На все вопросы – откуда у него штука, дед отшучивался, мол, упала с неба.

Надо сказать, луговые собачки мало что знали о луне. Вообще почти ничего и не знали. Впрочем, так же, как и о солнце. Дед объяснял, учил Лари:

-– Солнце, внучек, – это полные пригоршни спелого золотистого зерна в лапах Его Величества Небесного Короля. Королевская еда и там, наверху, в высокой богатой воздушной норе никогда не иссякает, и здесь, на земле, у земного Короля она всегда в изобилии, её много, поэтому и лапы правителей всегда полны зёрен и из них даже осыпаются лишние зёрнышки – лучики.

А вот луна, Лари, – это горстка семечек в лапках простой луговой собачки. Иногда еды много, даже с избытком, почти как на королевской трапезе, – это луна круглая, полная. Иногда еды становится поменьше, – половинка или четвертинка от того, что хотелось бы съесть на обед, – это луна теряет свою силу, усыхает, уменьшается, будто кто невидимый откусывает от неё кусочки. Иногда луна становится совсем не видна, – это голодное время для всех простых луговых собачек, пустые лапки, в них нет ни единого зёрнышка. Но стоит немного подождать – и луна вновь начинает набирать силу, полнеет, растёт, значит, и в лапках собачек появляется пропитание. Вот так, мой милый Лари…

Вот, чем солнце и луна, королевская и простая еда и отличались друг от друга по словам чуднОго деда.

Королевская еда никогда не заканчивалась, – её собирали в природе жители окраин –чернохвостые луговые собачки, это была их обязанность и долг перед Королевской Семьёй. Если в природе в определённое время года еды становилось мало – нужно было отдать часть своих припасов, заготовленных для зимовки. Королевскую еду забирали и тащили в Королевские Ходы верные слуги Его Величества Короля – белохвостые луговые собачки. Они жили рядом с Королевскими Ходами, с давних пор служили Королю, гордились своим происхождением и близостью к королевской породе. Чернохвостые луговые собачки жили на окраинах и должны были подчиняться белохвостым луговым собачкам, потому что у тех был белый хвостик, – совсем как белые меха у всех в Королевской Семье.

Ещё дед рассказывал Лари, что ветер – ласковые дуновения, или сильные порывы – это дыхание предков, – тех, кто уже ушёл через Воронячье Поле, прополз через кривые, заброшенные, заросшие колючими жёсткими корнями старые норы, занятые теперь огромными земляными пауками, тех, кто в последний раз увидел яркий свет золотистых зёрен в лапах Небесного Короля и, зачарованный и ослеплённый манящим свечением, выпал в каменный обрыв, чтобы никогда больше не вернуться домой.

Дед так правдоподобно нагонял страху, так захватывающе врал, что иногда даже хотелось ему поверить. Откуда же он мог знать про то, что творится за Воронячьим Полем, если сам никогда там не бывал, не ползал по страшным тёмным кривым ходам, откуда нет возврата, а сидит себе целёхонький в тёплой норке, жуёт былинку? Ну и дед.

С одним Лари был согласен. Что и от самого лёгкого ветерка можно сильно замёрзнуть, а от сильного порыва ничего тебе не будет, – даже немного согреешься, – хоть он и проникнет сквозь шерсть до самой кожи. И то, что ветер все ощущают по-разному – для кого-то один и тот же порыв кажется тёплым прикосновением, а кого-то замораживает до кончика хвоста. Дед объяснял это тем, что предки или сердятся, гневаются, или хотят похвалить, потрепать по шёрстке, или пытаются направить на верный путь. Что они не уходят навсегда, а наблюдают и участвуют, проводят время с теми, кого любили при жизни.

Дед по-стариковски осторожно отряхивался, будто боялся развалиться на части от старости, долго поднимал лапу кверху, медленно, прерываясь и задумываясь, чесал за ухом, откусывал кусочек зёрнышка и в который раз начинал рассказывать свою небылицу про глубокую подземную пещеру, сплошь заросшую светящимися грибами, такую светлую, что всё-всё в ней видно, как утром на поверхности земли. Что она специально так освещена, чтобы ни одна крохотная ворсинка, ни одна самая малая росинка не остались незамеченными. Что войти в эту диковинную пещеру может только один или одна, только поодиночке, без друга, без мамки-папы, без бабушки-деда, только сам с собой можешь зайти, один-одинёшенек. Вход будто закрывается какой дымкой, пеленой или клубящимся туманом.

Ничего приметного в этой пещере вроде бы и нет, только одна стена есть – невероятно гладкая, по ней вода льётся, как в реке в тихий день без ветра – совсем неслышно, не струйками, а сплошным потоком, и в этом потоке ты сам себя видишь, отражаешься, как двойник. И светло, и тихо, и не то, чтоб жутко или страшно или не по себе, а будто на тебя все разом Божества смотрят и ждут твоего действия. А ты должен взять два камешка, – один хороших дел своих, другой – тех поступков, от которых бывает стыдно, – и бросить их в воду, в поток на стене. Камешки ты сам выбираешь, какие считаешь подходящими по размеру поступков и дел. Некоторые луговые собачки, например, жука из речки выловят, на берег посадят, спасут его, – ну и камешек чуть ли не с себя размером подкатывают, – доброе дело ведь сделали. А другие наоборот – ночью у входа в соседскую норку в голодное время выгрызут все спелые семена, которые сосед для себя приберегал, а камешек берут с песчинку, – не велико горе у соседа еду украсть, – и воришками-то себя не считают. Бросаешь вроде бы и большой камешек в поток, а стука или удара совсем не слышно, – будто груз в какие бездонные воды падает. Вода всё принимает и по справедливости камешки за каждым запоминает. Кому хорошие обтачивает, уменьшает, кому плохие увеличивает и наоборот. И в песок рассыпает, и в острые грани превращает, – всем по-разному. Только ты этого не увидишь и не узнаешь, пока не вывалишься однажды, ослеплённый ярким светом, из кривой норы в каменный овраг. Там тебя и встретят по делам и поступкам твоим – или мягкий песок, или острые режущие осколки.

И в пещере этой всем бывать надо, – хоть иногда, хоть изредка, пусть нечасто, – но надо. Когда на сердечке неспокойно или хочется хорошим поделиться, причин много. Пещера эта – живая, для каждого – разная. Она всех будто насквозь видит, – кого выслушает, кого надоумит, кому поможет. Бывает, что и просьбу или желание исполнит. А с кем и промолчит. Но совсем заросла, потерялась узкая тропка до пещеры, – как к ней попасть, какими ходами, никто теперь и не вспомнит.

-– Разве что дед помнит, так и он врёт, – думал Лари. – Ну не растут светящиеся грибы сплошным ковром, не растут, никто никогда не видел такого! Бывает, что тут гриб, там гриб, но чтоб от них светло как днём – неееет, тут уж сказочные враки. Только не в какой-то там давно забытой всеми пещере. Значит и нет её вовсе.

В Королевских Ходах, говорят, этих грибов много, там, по слухам, есть даже специальный Королевский специалист по грибным семенам-спорам, – он их сажает, поливает, ухаживает, защищает от улиток и слизняков, выращивает до гигантских размеров, чтоб Королевской Семье было всегда и везде светло в покоях, – Величествам да Высочествам и положено жить в постоянном комфорте и удобствах, – на то она и Королевская Семья. Хотя, могли бы и в общих ходах на окраинах посадить по стенам побольше световых грибов. По запаху и по следам, конечно, намного привычнее пробираться – и домой, и по делам, но кому же не понравится такая благодарная забота о простых жителях поместья.

Тем более, что простые жители – чернохвостые луговые собачки без устали, в любую погоду, не смотря на опасности, подстерегающие зверьков и на земле, и в воздухе, – трудятся, не покладая лапок, на благо Королевской Семьи. Собирают и сортируют для них самые спелые семена, зёрна и плоды, ягоды, сочную траву, находят на берегу речки самые красивые камешки и ракушки для украшения Королевских Ходов, искусно плетут из ароматных трав лежанки, пледы, гамаки, подстилки, одеялки, гнёздышки. Срывают самые красивые цветы, ловят самых огромных цветных бабочек. В трудные голодные времена отдают последние припасы, лишь бы Королевская Семья не узнала, что такое голод. А в замен просят немного световых грибов по стенам общих ходов, ну и Королевскую защиту.

Нельзя так думать, это очень плохие и неправильные мысли. Королевская Семья и так постоянно помнит о простых жителях! Нельзя быть таким нахальным, чтоб хотеть ещё большей заботы. Надо будет найти заросшую дедову пещеру и бросить в воду самый большой камень плохого поступка, который только подвернётся под лапу…

Глава 2.

Поместье раскинулось между Совиным Лесом, речкой Ягарэ, Воронячьим Полем и древней тропой Двуногих Великанов. По-человечески это было заброшенное поле с проходящей рядом старой дорогой, заросшей травой, по которой уже очень давно никто не ездил. Где-то за лесом и речкой ещё можно было найти развалины старого поселения с многочисленными полуразвалившимися постройками, но люди давно покинули эти места и природа взяла своё. В лесу поселились совы, которые, как известно, любят тишину и не любят присутствия людей. Поле же давно закрепили за собой бесконечные поколения луговых собачек.

В безопасном центре поля, глубоко под землёй по праву поселилась Королевская Семья. Наземные выходы из Королевских Ходов специально были сделаны очень маленькими и очень хорошо укреплёнными – их обкладывали камешками так, чтобы ни одна самая вёрткая и ловкая змея не пробралась в покои и не натворила беды. И у каждого входа-выхода под землёй было приставлено по два стражника из самых крупных собачек, – для порядка, – чтобы всякие ротозеи, зеваки и бездельники не смели побеспокоить Королевскую Семью. Или вдруг жуки со шмелями пожалуют, или муравьи тропу решат проложить, – без стражи и охраны никак нельзя.

Здесь было светло от многочисленных светящихся грибов, здесь с потолков и стен не свисали корни, здесь не падали на голову заблудившиеся дождевые червяки, не капала вода во время дождя, не пробивалась под лапами трава, не бегали заплутавшие насекомые. Стены, потолки и пол в Королевских Ходах были хорошо укреплены, красиво выложены камешками, ракушками, кусочками застывшей смолы, ароматной корой, украшены искусно собранными в букетики птичьими пёрышками, свежими и сухими цветами, резными листьями. Здесь всегда было тепло, воздух был ароматным – приятно пахло лучшими растениями и хорошей едой. И здесь можно было, встав на задние лапы, поднять вверх передние и всё равно ещё не дотянуться до потолка! Такие высокие проходы были в Королевских Ходах и уходили эти проходы глубоко вниз, где и теплее, и безопаснее.

Один ход был особенным, тайным, секретным и охранялся самыми свирепыми стражами, которые стояли там через каждые двенадцать шагов. Двенадцать шагов – стражник, ещё двенадцать шагов – другой стражник, ещё свирепее предыдущего. Ход не пересекался с другими ходами, был очень длинным, извилистым, не таким светлым, как другие проходы и вёл до самого Совиного Леса.

По этому проходу, специально вырытому для дерзкого визита, прошёл однажды Король Милл Отважный и заключил с совами бессрочный вечный нерушимый договор. Королю Миллу, тогда ещё обычному, не Отважному, надоело терять жителей своего поместья, которых принялись истреблять поселившиеся в лесу совы, и он решился на отчаянный, неслыханный и невиданный по храбрости поступок. Который, впрочем, можно легко объяснить. Король Милл подумал, что если в его поместье вскоре не останется жителей, то кто же будет ему и его Королевской Семье приносить еду. Сам он добывать себе пищу не привык, да и не умел, да и не положено ему, поэтому нужно было действовать решительно и смело, пока не стало слишком поздно. Возможно, семечки и зёрна он собирать и не умел, но смелости и отваги у него было хоть отбавляй.

С совами договорились так. Совы охотятся где угодно, кроме Поместья Луговых Собачек и берега реки, а собачки платят совам дань рыбой каждые три луны. Совы очень любили рыбу, но ловить её у них не очень получалось, поэтому они поручили это собачкам. Собачки вообще не умели ловить рыбу, но им пришлось научиться – ради сохранения населения. Сов было четыре, рыб каждые три луны тоже должно было быть четыре, но если одну поймать не удавалось, то можно было отдать дань тремя рыбами и одним злодеем из самых злостных преступников. На том навсегда и порешили.

Чуть дальше от центра, кольцом вокруг Королевских Ходов, издавна селились и жили белохвостые луговые собачки. Норы здесь рыли уже не так глубоко, они были уже не такими высокими и просторными, не так красиво и богато украшенными, как в центре поместья, но попадались жилища и не беднее нор в Королевских Ходах. Здесь жили и зоркие наблюдатели за коршунами, и семьи стражников и слуг Его Величества, и сборщики еды для Королевской Семьи, и ремонтники общих коридоров-ходов. Самим жителям ремонтировать, например, начавший осыпаться коридор было нельзя, – нужно было обязательно вызывать ремонтников, которые брали плату едой, часть этой платы они отдавали Королевской Семье за разрешение ремонтировать ходы. Строгой Королевской охраны здесь было уже не так много, – пройдёт неспешно ленивый патруль из двух-трёх сытых собачек, намусорит шелухой от зёрен, только и всего.

Лари и его семья, как вы помните, жил на самом краю поместья. Здесь были широкие низкие общие коридоры-ходы, небольшие норки у всех жителей. Большие рыть не разрешалось, было не положено, поэтому семьи жили тесно. Новые норки рыли только с личного разрешения Его Величества за огромную дань едой для Королевской Семьи. Королевские патрули бывали и здесь, но совсем уж немногочисленные и, если какая беда, то и не дозовёшься.

В ходы на окраине могла заползти змея, – если дежурная охрана на входах, собранная из местных жителей покрупнее, проигрывала в схватке с врагом. Тогда на оборону окраины бросались все, кто был рядом и все, кто рядом не был, но слышал громкие тревожные звуки. Обычно всем миром отбивались от страшного шипящего хищника, но случались и потери. Со змеями никак, никому и никогда не удавалось договориться, никто не знал их языка, никто их не понимал. Собачки и змеи всегда враждовали. Наверное, самая первая луговая собачка и самая первая змея уже ненавидели друг друга и были лютыми врагами.

И с коршунами нельзя было договориться. Если, например, про семейство сов почти всё было известно – в какой части леса обитают, в каком дупле кто живёт, даже у кого какой характер и оперение, – по потерянному пёрышку можно было определить его владельца, то про коршунов не было известно ровным счётом ничего. Ни где они обитают, ни сколько их всего в округе, ни с какой стороны появится жуткая крылатая тень. Наблюдать за коршунами было очень ответственно, очень почётно, эта должность была очень уважаемой, она сохраняла жизни обитателей поместья.

Но на окраине никто не мог стать наблюдателем, потому что все лучшие наблюдательные посты были на поверхности земли – над норами белохвостых луговых собачек. Там было много крупных камней и кустиков, которые давали тень и можно было смотреть вверх, не жмурясь от солнца и не пропуская ни одного движения коршуна, и при малейшей опасности издавать истошный сигнал тревоги, который был слышен на всё поместье. А если кто зазевался и не слышал, то, увидев, как стремительно прячутся в укрытие другие луговые собачки, тоже поспешно прятался.

Глава 3.

В глазу у Айки, сестрёнки Лари и Калю, долго дрожала огромная сверкающая слеза и, наконец, созрев до размера крупной ягоды, сорвалась, упала на розовую подушечку на лапке брата и медленно поползла вниз. Лари сильно дёрнул лапой, очень глубоко втянул в грудь воздух и проснулся. Сел на подстилке из сухой травки, отряхивая лапку. Было видно, что он ещё не отошёл от сна. Он осмотрелся вокруг, увидел Айку с мокрыми глазами, брата и мамку. Ему приснилось, что он лежит на берегу, у самой кромки воды, а со дна реки на поверхность поднялась невиданная огромная усатая рыбина, почуяла добычу, подплыла к берегу, прямо к тому месту, где лежит с закрытыми глазами он, Лари, и, не веря в свою удачу, начала ощупывать усами лапку Лари, –проверить, – съедобный ли он и утащить на своё страшное дно между длинными, мерно качающимися стеблями растений.

Нужно было идти на рыбалку. Это было очень опасно, но совершенно необходимо, очень нужно и важно для всех жителей Поместья Луговых Собачек. Поэтому Айка плакала, а мамка молча разбирала зёрна, но было видно, что она – как прижатая к земле упругая веточка – готова с силой распрямиться и хлестнуть воздух. Все молодые сильные собачки поместья по очереди должны были рыбачить по вечному договору с совами. Калю уже проверил на прочность и смотал в большой моток тонкую длинную верёвку из травяных волокон с привязанными к ней через равное расстояние деревяшками, чтобы удобно было подтягивать улов из воды, подгрыз поострее сучок, служивший крючком, нарыл червяков у входа в нору, свернул кулёк из листа и поместил наживку туда, чтоб не разбегалась, хотел отломить кусочек шляпки светящегося гриба, – хоть совсем ненадолго, но осветить путь, – но передумал, да и ночь обещала быть лунной.

Лари ещё рано утром вытянул короткую соломинку, когда решалось – кому идти на рыбалку за данью совам. Всё было честно, по справедливости. Белохвостый прислужник Королевской Семьи на площади Семи Пней в Обменный день в огромной лапище держал несколько десятков соломинок, одна из которых была короткой и решала судьбу вытянувшей её луговой собачки. Можно было прослыть ловким и смелым, а можно было навсегда остаться в медленных водах Ягарэ, – на съедение рыбам, или жукам-плавунцам или ещё кому-нибудь водному, малоприятному.

Луговые собачки, чья очередь подходила тянуть соломинку, приближались к на редкость крупному белохвостому служителю Короля и, – кто осторожно, кто рывком, кто долго перебирая, – вытягивали длинные сухие палочки. Лари присмотрел в кулаке прислужника одну соломинку, она была похожа на дудочку – какие-то жучки прогрызли в ней дырочки – и хотел в свою очередь вытянуть её. Он был уверен, что соломинка длинная, – не может же дудочка быть короткой, да и ему, если честно, совсем не хотелось идти на страшную рыбалку. Ведь Лари не был очень храбрым или на удивление смелым, – он был самой обычной молодой луговой собачкой, которая, услышав сигнал тревоги или почуяв опасность, – не прочь спрятать свой драгоценный хвостик куда подальше.

Но вдруг Лари увидел среди пришедших на площадь жителей одну соседскую собачку, её звали Моти. Он забыл про площадь Семи Пней, про Обменный день, про брата Калю, который толкал его в бок, про прислужника Короля, который уже недовольно шевелил мощными усами, приподнял шерсть на загривке, свирепея, и подгонял Лари с выбором соломинки. Лари забыл про всё. Не глядя, вытянул из огромной лапищи палочку и только по возгласам толпы понял, что ему досталась короткая. Но ему было всё равно. Он задумчиво показал соломинку толпе и в шутку пробормотал, что отправит на рыбалку своего старого деда. Все стали потихоньку расходиться, потеряв интерес к происходящему. Калю на мгновение застыл от досады, осуждающе посмотрел на брата, злясь на его неловкость при вытаскивании соломинки, почесал затылок и тоже куда-то удалился, наверное, нашёл собачку, желающую обменять сочную осоку на ягоды или ещё на что-нибудь вкусное.

Лари замер в тени и смотрел на Моти, которая стояла всего лишь в нескольких шагах от него, совсем рядом. На неё падал солнечный свет через отверстия, вырытые наверху в земле, над головой. В солнечном свете плавали пылинки, лучи были немного мутными и рассеивали фигурку Моти, – она была словно частью этого тёплого золотистого потока, от неё было не оторвать глаз. Лари пожалел, что её красивая густая шелковистая шёрстка такая короткая, – такая же, как у других собачек, а не длиннее. Так хотелось продлить её рост, чтобы она росла и росла, превращалась в прекрасные волны меха, которые переливались бы на солнце золотыми искрами, как поверхность Ягарэ, и играли бы на лёгком ветерке, как длинные травы.

Лари бы даже научился заплетать ей красивые плетёнки из длинной шёрстки, – ведь умеет же он плести верёвочки из прочной травы. А из мягкой шерсти плести, наверное, даже и проще. Он начинал бы плетение от её висков, совсем рядом с маленькими ушками, вплетал бы в её шёрстку цветы и ароматные травки…

Но тут он увидел, что Моти и Калю, его брат, о чём-то весело болтают. Калю шутил про удивительный чуткий нос Моти, про её невероятно тонкое обоняние, про то, как он удивился, что она по запаху осоки угадала, – с какой именно части берега Ягарэ её собрали. Моти смущённо смеялась и смотрела на брата, не скрывая улыбки. Они уже обменялись – Калю отдал ей большую вязанку сочной осоки, Моти отдала Калю три кулька из листьев, туго набитых стручками мышиного горошка.

В Обменный день можно было прийти на площадь Семи Пней и обменяться с другими жителями едой, красивыми камешками, свитыми из травы верёвками, сушёными цветами и листьями, сухими рыбьими чешуйками на всё, что понравится. Главное, чтобы твоё обменное добро понравилось тому, с кем ты собрался меняться. Жители, чьи норки находились недалеко от берега Ягарэ, тащили на площадь пустые ракушки, острые рыбьи косточки, сочную осоку, разные съедобные стебли, листья и плоды прибрежных растений, гладкие пёстрые и однотонные камешки, красивые переливающиеся крылья дохлых стрекоз, сухие водоросли и редко – длинные, скрученные в моток свежие водоросли, скорлупки яиц водяных птиц, всё то, чем можно было поживиться на берегу реки. Жители противоположной окраины поместья приносили ягоды, зёрна, семена, листья, стебли тех растений, которые не росли по берегу Ягарэ, ну и всякую всячину вроде острых камешков, грибов, ароматных веточек, птичьих перьев, кусочков коры и даже сосновой смолы из Совиного Леса.

Лари, немного стесняясь, не спеша подошёл к Моти и брату, вежливо поздоровался с Моти, слегка наклонив голову, но не прижимая ушки, затем свирепо глянул на Калю. Брат моментально прижал хвостик и скорчил непонимающую, удивлённую рожицу, будто ничего не понял.

-– Приветствую Вас, милая соседка. Спокоен ли вход в Ваше жилище, сыты ли Вы сегодня? – спросил Лари продолжавшую безмятежно улыбаться Моти, которая уже аппетитно хрустела кусочком свежей осоки.

-– Спасибо, Лари, это не первый мой перекус сегодня и в норке тишина и покой. Ты такой внимательный! – мило ответила Моти и её глаза, и так очень яркие, засветились как-то по-особенному тепло. – Скажите лучше – нет ли новостей о вашем отце, мальчики?

-– Новостей нет, тоже, можно сказать, тишина и покой… Хотя какой уж тут покой… Но спасибо тебе за неравнодушие и участие. – Лари проговорил это, смотря себе под ноги и царапая задней лапкой землю.

-– Ну, что ж, прошло ещё совсем мало лун, возможно, ещё будут какие-то известия, найдётся тот, кто хоть что-нибудь видел или слышал, кто хоть что-нибудь знает об этом или даже понимает, как нужно действовать и где искать… Главное – не стоит отчаиваться, ваш отец очень сильный, он может очень многое выдержать, нужно верить только в хорошее, это придаст ему силы, где бы он ни был сейчас… Ну, мне пора, осока вянет, дома заждались… До свидания, мальчики! – как бы извиняясь проговорила Моти и её золотистая шубка растворилась в толпе.

Калю расплылся в умильной улыбке, провожая взглядом шелковистую спинку Моти, а Лари ещё некоторое время стоял, как заворожённый, пока брат слегка не поддал ему по нижней челюсти, чтобы тот закрыл рот и окончательно пришёл в себя. Сердце у Лари колотилось бабочкой, зажатой в ладошках, и успокоилось только когда мальчишки уже почти подошли к своей норке. Калю, пока они шли от площади общими подземными коридорами-ходами о чём-то весело болтал, постоянно жестикулировал, то и дело задевая брата лапами с давно не точеными когтями то за плечо, то даже за щеку или ушко. Лари задумчиво тащил кульки со стручками горошка и невпопад отвечал на вопросы. Потом, наконец, до Калю дошло, что его никто не слушает, – он перестал трещать, сердито толкнул брата в плечо, зачерпнул из кулька пригоршню стручков и начал молча усердно жевать горошек. На что Лари дал ему шутливый братский подзатыльник со словами:

-– Эээй, ты не один!!! Это – для всех!!!

Лари окончательно прогнал остатки сна, спрыгнул с травяной подстилки, потянулся, размялся. Был уже поздний вечер, почти ночь. Айка обливалась слезами на нагретой Лари подстилке, мамка подошла к братьям и спокойно, по очереди натёрла им спинки, бока, животики и лапки ненайди-травой, которая ненадолго отбивала любой запах, в том числе и шерсти. Можно было натереть этой травкой любой предмет, – даже самый ароматный, – запах самого предмета пропадал, оставался лишь легчайший тонкий запах древесной коры, который, впрочем, довольно быстро выветривался. То есть у братьев было совсем немного времени на рыбалку, – пока защитная растительная маскировка будет действовать. Братья быстро обнялись с мамкой, Айка замахала лапками и оттолкнула обоих, не пожелав обниматься, упала на подстилку и свернулась клубком, поджав хвостик и дрожа всем тельцем от душивших её слёз.

Лари и Калю быстро пробежали общим коридором, почти никого не встретив на пути, – если и встречали, то в глазах встречного было только молчаливое пожелание удачи ребятам и сочувствие. Новости разлетались быстро, – всем было известно, что Лари сегодня ночью по жребию пойдёт на рыбалку. Рыба могла попасться какого угодно размера, – река была полноводной, – не какой-то там звенящий весенний ручеёк. Лари думал: «Почему же нельзя попробовать снова собрать целую команду молодых сильных собачек и всем вместе отправиться в поход за рыбой? Это было бы уже не так опасно, как вылазка вдвоём. Опыта, знаний и умений было уже намного больше, чем раньше, а дружной сильной командой с задачей можно было бы справиться гораздо лучше и успешнее». Ответ приходил сам собой. Очень печальный, грустный, горький и страшный ответ-воспоминание.

Глава 4.

Отец Лари, Калю и Айки тоже так думал много лун тому назад. По жребию ему первому из всех луговых собачек нужно было идти добывать рыбу для подношения совам. Он собрал команду из крепких и сильных помощников (сегодня вы мне поможете, завтра – я приду вам на помощь и так по очереди), самые толковые собачки поместья придумали способ – как обмануть и выловить скользкую хищную рыбу из реки, изобрели приспособления, которые должны были помочь им в этом трудном деле. Самые ловкие и умелые собачки сплели тонкие крепкие верёвки и прочные сети для ловли рыбы. Самые наблюдательные собачки изучили повадки рыб – какая порода чем и когда питается, что предпочитает на завтрак, обед, ужин и что просто на перекус. Времени было мало – совы не будут ждать, они жестоки и нетерпеливы. А опыта в рыбацком деле ни у кого из луговых собачек не было совсем. И одной не очень прекрасной, но тихой лунной ночью команда отправилась покорять прибрежные воды Ягарэ.

В команде все собачки разные, – всегда есть кто-то трусоватый, – тот, кто при первой же опасности будет прятаться за спинами, кто-то слишком смелый и до безумия отважный, – тот, кто бросится вперёд, не подумав ни о своей, ни о чужих жизнях, не будет беречь ни себя, ни других, если это нужно для общего дела. Есть ребята, которые больше всего на свете хотят прослыть храбрецами, а есть такие, кто, несмотря на силу и размеры, всю жизнь тихо сидели бы в своей милой сердцу норке, лишь бы их никто не беспокоил. И договориться между собой им очень сложно, почти

невозможно, – они такими родились, такими и останутся.

Перед уходом на рыбалку – кто плотно перекусил, кто даже и думать не мог о еде и только тихо бормотал про себя просьбу, обращённую к Божеству Удачи и Небесному Королю, чтобы вернуться в норку целым и невредимым. К земному Королю никто с просьбами не обращался – всё равно помощи не дождёшься.

Но рыбалка не получилась. Первая же рыбина, заглотившая червяка, насаженного на деревянный крючок, привязанный к концу тонкой прочной, свитой из водорослей верёвки, почуяла неладное и совершенно взбесилась, когда её попытались подтащить к берегу. Она, как назло, оказалась огромной, – не по силам не только нескольким собачкам, но даже и крупной сове с мощными когтями и сильными крыльями. Восторг собачек от размеров улова быстро сменился ужасом, когда они поняли, – с кем им сейчас придётся иметь дело. Началась паника, было много шума и суеты, никто не знал, – что и в какой момент нужно делать, но даже если бы и знали, – силы были настолько неравны, что всё закончилось очень плохо, хуже не бывает.

Рыбина явно хотела отомстить обидчикам, – она бросилась из глубины к самому берегу и билась теперь на мелководье, почти на границе воды и прибрежного песка. Отец Лари кричал, отдавал команды, призывал к борьбе, но всё зря. Пара не очень смелых собачек при виде водяного чудовища моментально бросилась наутёк, забыв про стыд и позор перед товарищами, про взаимовыручку и про общее дело на благо всего Поместья Луговых Собачек. На берегу вовсю ещё продолжался неравный бой, а эта парочка с прижатыми от страха хвостами уже сверкала пятками по направлению к своим норкам, необязательно к своим, – лишь бы удрать куда подальше от страшного места, лишь бы не быть там, на ночном берегу.

Оставшихся бороться с рыбиной собачек, – тех, кто намотал себе на лапу тонкую верёвку из прочных волокон водорослей и никак не мог освободиться от намокшей и запутавшейся в шерсти верёвочной петли, – озверевшая рыбина таскала по песку, мотая огромной головой из стороны в сторону. Подумать только, нескольких молодых сильных собачек таскала без усилия, – так же легко, как ветер поднимает на воздух упавшие листья! Тех, у кого были травяные сети, она разметала ударами мощного хвоста и они сами запутались в своих сетях. Было похоже, что улов и рыбаки поменялись местами, – уже улов был хищником, а рыбаки – добычей. Наконец, перекусив верёвку, рыбина изогнулась сильным телом и, обдав фонтаном брызг тех, кто был на берегу и по пояс в воде, ушла на глубину. Оставшиеся на берегу и на мелководье собачки переглянулись, молча, не сговариваясь, отошли подальше от берега, сели на траву, обессиленные и измученные.

Приходили в себя долго, почти до рассвета. Чистили шерсть, зализывали раны. Кто-то был по уши в песке, кто-то в водорослях, у кого-то заплыл глаз, у кого-то кровоточил нос, у кого-то по мокрой шерсти бежала струйка крови от порезов острыми плавниками. Кто-то разгрызал и по кусочку стаскивал с себя остатки рваных травяных сетей, разбухших от воды и налипших на мех, синяков и ушибов у всех было не сосчитать. Отец Лари не садился ни на траву, ни на песок. Он долго, очень долго, молча стоял у самой кромки воды, глядя в воду, сжав зубы и кулаки и почти не шевелясь. Потом повернулся к остальным и тихо спросил:

-– Кто видел, куда делся Зари?

Зари так и не нашли. Ни в этот день, ни в последующие, ни через несколько лун он так и не появился в своей норке. Бесчисленное количество раз множество собачек прочёсывали берег Ягарэ, но никаких следов рыбака найдено не было.

До подношения совам первой дани оставалась смена дня и ночи. С рыбалкой дело явно не заладилось. Нужно было что-то делать. Обманутые в ожиданиях, оставшиеся без даров обозлённые совы могут быть непредсказуемы. Из Королевских Ходов вестей не было и помощи оттуда тоже ждать не приходилось, хотя всему Поместью Луговых Собачек было известно, что дань не собрана. Всю ответственность перед совами повесили на неудачливых рыбаков. И тогда отец Лари нашёл выход.

Он, конечно, не был самой смелой и отважной на свете луговой собачкой, не был выпрыгивающим из собственной шкурки от нерастраченной храбрости сорвиголовой, – но отваги в его сердце было не меньше, чем у самого Короля Милла Отважного. Даже, пожалуй, и побольше, – потому что Король Милл пошёл на переговоры в Совиный Лес с многочисленным отрядом охраны, окружённый самыми бдительными и сильными стражниками, по специальному тайному, отлично охраняемому ходу. А отец Лари пошёл совсем один и по поверхности земли. Король Милл отправился в свой знаменитый поход на рассвете, а совы, как известно, на рассвете становятся сонными и туго соображают. А отец Лари пошёл ночью, когда совы не спят, когда у них самый подъём сил и движения. И никто не знал, – что могло бы случиться с одиноко идущей маленькой луговой собачкой ночью на огромном поле, при свете луны.