Крылья и ножницы бесплатное чтение

Литература – это управляемое сновидение.

Хорхе Луис Борхес

17.30

Всё случилось в семнадцать тридцать, если верить прямым эфирам:

В поднебесном двоичном коде, наугад пробивая пройму,

Самолёт захлебнулся ситцем, опоясался кашемиром,

Ведь пилот был слегка на взводе, и в себя разрядил обойму.

Ах, какой неудачный вечер. Под штурвалом искрятся клеммы,

На панели мигают знаки, а на стеклах аллеют пятна.

"Ну, и что – говорит диспетчер – И какие теперь проблемы?

Пары капель в иссохшем баке, вам не хватит туда-обратно?"

Из динамиков воет танго, а диспетчер играет психа.

За окном проплывает берег, но сушу нельзя досрочно.

Пассажиров выводит ангел через первый пожарный выход.

"Не толпитесь. И без истерик. До земли долетите точно"

Стюардесса вколола опий, инженер предпочёл удавку,

Бортмеханик разрезал вены, капитан отхлебнул Perlweiss'а,

Отпечатав с десяток копий, пассажиры ушли в отставку.

На билеты упали цены. Полетите грядущим рейсом?

Сатана, Иегова, Атор, так кому мне из вас молиться?

Сталь сминается, как в Дамаске – идеально, легко, бесшовно.

Издевается навигатор, бесконечно мелькают лица.

"Не волнуйтесь, наденьте маски, пристегнитесь, дышите ровно"

Вот, с крыла сорвало турбину. Переход на другую фазу.

Раскалённый металл податлив и отныне белее мела.

Ободряя наполовину штаб в ответ присылает фразу:

"Без турбины лететь – навряд ли. Приземлиться – другое дело"

Полумрак пережал аорту. Не похмелье, а горло сушит.

Переход со второй на третью и по встречной чужого ряда.

Позывные уже ни к черту. И какое "спасите души"?

"Кто-нибудь на борту, ответьте. Не хотите? Уже не надо".

В голове так темно и пусто. Небо тонет в хрустальной пыли,

Не остаться бы в этом смерче лепестком, тишиной, паролем,

Где потом, с деликатным хрустом самолету ломает крылья.

"Турбулентность, держитесь крепче. Ситуация под контролем"

Можно просто шагнуть наружу – в фюзеляже сквозные щели

Где-то в баре осталось виски, и один парашют в запасе.

Пистолет подают на ужин, и три вида речной форели.

От небес до могилы близко, ведь ещё заедает шасси.

…Может, все это только снится? Самолёт, кашемир, утечка,

Белый танец по старым минам, пустота, и любовь по факсу?

Всё случилось в семнадцать тридцать.

В пистолете была осечка.

Но пилот, прихватив стрихнина, принял восемь железных капсул.

Он

Он носит пальто и перчатки шеврета,

Пиджак на постои болотного цвета,

Рубашку под горло. Ремень вкруговую,

Застегнут на сверла, и сшит на живую.

Он держит перила, и хваткой бульдожьей,

Цветами акрила грохочет в прихожей

Где кажется выше, и тоньше, чем сучья,

Сгибаясь под крышей легко, по-паучьи.

Он лапает книги, и ляпает краской

Сплетает интриги с широкой оглаской.

В безумии скрытом Он стонет гобоем,

Топочет по плитам свинцовым подбоем,

И тянется в двери, как чёрная кобра,

Бетховен? Сальери? Но выдали ребра:

И кожа ладоней бледна и облезла.

Он входит в поклоне и падает в кресло.

"Приветик! – хрипит он – А вечер, что надо!

Опять на репите тайфун и торнадо!

Висим на Голгофе? Стреляем картечью?

Предложите кофе? А что-то покрепче?

А может быть, ужин? А может быть, пулю?

Осенние лужи? Мечты по июлю?

Есть мысли о гамме? А что там, в Париже?"

Он ходит кругами все ближе и ближе.

"Есть сказки из Цана, и сказок немало…"

Я выше лица натяну одеяло.

Мне нужно укрыться и спрятаться в слякоть,

В розетку две спицы – и больше не плакать.

Зарыться в подушку, укутаться пледом.

Мне жалко лягушку, что станет обедом.

Мне жалко ягненка у старого парка.

Бессмысленно. Звонко. Пронзительно. Ярко.

Он дышит мне в спину, сжимает запястья:

"Я вас не покину! Что надо для счастья?

Свой домик во мраке и зернышко веры?

Пурпурные маки, тюльпаны, герберы?

Волшебное слово? Отправиться в Вими?

Что нужно, что б снова казаться живыми?

Он тянется крагой – Любви и покоя?

Чернила с бумагой? Я знаю такое! "

Я спрячусь в кошмаре за дверью палаты,

Под сводами хмари, где звуки кантаты,

Где в белом тумане сплетают волокна,

Где Он не достанет сквозь двери и окна.

Я – белый кораблик из старой газеты.

Плыву, через капли к Москве от Визеты,

По морю огня возле правого борта

Он ловит меня в полушаге от порта.

"Считаетесь Жувом, а смысла на грошик!

А я расскажу вам историю кошек,

Где на тротуаре играют котята.

Их давит феррари за час до заката!

А вы не забыли, составили бриф мы?

В классическом стиле на строки и рифмы?

Вы знали Иуду? А он был почище…"

Он ищет повсюду. Пылают глазищи.

Я спрячусь в кармане отчётом и сводкой.

В наполненной ванне упавшей проводкой,

Где мама отмыла картечью и дробью

Руками, без мыла, моё же надгробье.

Я просто рисую картинки в тетради,

В линейку косую, и в красной помаде.

Вот домик, плетень по чужому эскизу

И чёрная тень, где-то слева и снизу.

"Вы гений? Тогда почему не творите?

По паре мгновений в боре и иврите?

Зачем создаёте себя по сюжету?

Любовь в переплёте? Жанетту? Жоржетту?

И иглы под кожу? Уж вы мне поверьте –

Ничто не поможет: пишите о смерти!

Вы все ещё трезвый? Финальную правку?

А что на счёт лезвий? А, может, удавку?"

Искручены вицы неровным зигзагом,

Скрипят половицы под траурным шагом,

Когда через рощу Он гасит огниво

И ищет на ощупь, неспешно, пытливо.

"Там что-то засело на кровле у крыши?

Ещё не стемнело? А можно повыше?

В другом пересчете намного осклизлей?

Куда вы идёте от собственных мыслей?"

Он держит за шею, сжимает аорту,

Пропасть бы в траншею, под землю и к черту.

Остаться на гибкой планиде уступа.

Он шепчет с улыбкой веселого трупа:

"Давайте обсудим, и вытянем жилы?

Куда это люди идут у могилы?

Дорогой без пауз в бессмысленный катет?"

Я вновь просыпаюсь.

Пожалуйста. Хватит

Синдром Котара

"Если небо лишились дна или плесень укрыла сад,

Если цепь порвала звено, или надвое рвётся шёлк,

Если вдруг догорит луна, никогда не смотри назад –

Не смотри. Только знай одно: я отныне навек умолк"

Белой надписью черный дом, что стоит посреди могил,

Заболел, похудел, оброс. С каждым словом на целый фунт

Выгибается ночь горбом, разрываются нити жил –

Старый дом отдают под снос. Этажи засыпает грунт.

Пальцы веток стучат в окно, между ребер костистых стен

Разрастается темнота, и корнями уходит в пол.

А над крышей трещит сукно под ножами ночных сирен

Хлеб разрезали вдоль хребта, и в гробу подают на стол.

Нежность рубит стальной тесак перед плахой февральских стуж.

Каждый выберет, что хотел, из остатка потекших лиц,

Где любовь подают за так, в скорлупе омертвевших душ

На подносах замерзших тел и в стаканах пустых глазниц.

Посреди беспробудных зим на проспекте Цветных Углов,

Рассыпается старый дом – каждый режет с него куски.

А мертвец мирно спит под ним, на перине чужих голов,

Только кто-то скребет гвоздем вдоль его гробовой доски.

Кто-то вырвал седую прядь из волос выплетая плед –

Перешитое в серый твид, время тянется коллеей.

А мертвец перестал считать после первых десятков лет –

Дни в земле, как земля на вид, и по вкусу – земля землей.

А вот ворон принёс тесьму, и меж ребер засохших шви,

Положив на изгиб руки тишину из гнилых озёр.

Там где черви поют ему о его неземной любви,

А под веками пауки, как всегда, заплели узор.

Погребальную цепь веригг омывали с утра дожди,

А луны золотой пятак укатился, и там ослеп.

Мёртвый знает, что значит крик, леденевший в его груди,

Но не помнит, когда и как этот дом превратился в склеп.

Он не помнит себя и дом, злую зиму и звон крестов,

Под могилами узкий брод – всё цепляется за узлы,

И грохочет в ответ нутром, уходя в глубину, остов,

Набивая голодный рот сухарями седой золы.

И клубится холодный дым через раны погнутых труб,

И бессмысленно ждать вестей, и пора позабыть о том,

Что себя ощутить живым, так бесцельно мечтает труп,

В чёрной комнате из костей, перевитых сырым бинтом.

Он умрёт, в этот раз , весной, когда небо сгорит в огне

А из язвы цветы омел прорастут на ночной полог.

Клейких ягод стекает гной, если мёртвый идёт к стене,

Где берёт в свои руки мел, и выводит за слогом слог.

"Если рвётся железный тросс, если слышишь в ночи шаги

Если манит гнилое дно или ночь подала кутью,

Или ветер тебе принёс голоса из больной пурги –

Не смотри. Только знай одно:

Это я.

За тобой. Стою"

Мечты о лете

Солнце пенится на краю, давит гроздьями метастаз,

Улыбается из петли молодой и глумливый Бог.

Среди сотен могил твою, я узнаю, лишившись глаз –

По угрюмым кускам земли. По следам от твоих сапог.

Может деготь, а может, нет, наполняет святой потир,

Но огонь потечёт рекой, опаляя его края.

Злое лето несёт рассвет, что бы выжечь постылый мир,

Где теперь за его щекой, леденцом, похоронен я.

Режет души стальной ремень, в монохромной волне диполь.

На засохшем холсте бинта проступает вишнёвый сок –

Начинается новый день переломами строго вдоль,

А настырная тошнота пилит ребра наискосок.

Где вчера был покойный сруб и звенел перебитый цеп,

Растянулась тугая нить для лежащих в своём ряду.

Новый день зачерствел, как труп, словно брошенный в угол хлеб.

Не отрезать, ни отломить – только взять, да зарыть в саду.

А в земле мы всегда одни, даже если считать с конца:

Отправляют на молотьбу души через земную гладь.

Злое лето сорило дни с расторопностью мертвеца,

Что лениво лежит, в гробу, и зазнавшись, не хочет встать.

Злое лето пошло турой, понеслось по дороге вскачь,

И до слез хохотал Господь, а потом начала Лилит,

Ведь кружился мушиный рой, заглушая последний плач,

Где дымилась больная плоть на столах из могильных плит.

С элегантностью топора, с эшафотами грязных риг,

По могилам тянулся плуг через серую рябь помех.

Злое лето пришло вчера и посеяло в души крик,

Вколотило под ребра стук, затянуло на горле смех.

Отыскало по всем шкафам, напоило из серых луж,

Где у гроба стоит кровать и раскрошены два ломтя.

Распороло по старым швам и набило вовнутрь плюш,

Улыбается, точно мать, перед тем, как топить дитя.

Но в груди прорастет ковыль, безымянную смерть поправ,

Разливая вино и мёд по пути в вековой Пергам.

Злое лето вздымает пыль в чешуе пересохших трав,

И хрипит костенелый свод в такт его золотым шагам.

И раскрошится, как слюда, в пасти лета седая кость.

Скорлупа затрещит внутри, выпуская червивый ком.

Мне бы только войти туда, но мешает забитый гвоздь –

Я вешу на входной двери, приколоченный молотком.

Трансфер

Затянув на коньках шнурки, Кай сидит на краю моста –

Смотрит вниз, в ледяную гладь, в бесноватый и злой февраль.

От сугробов ржаной муки и до лета одна верста:

А потом все начнется вспять. Замыкает круги мистраль.

Кай с улыбкой глядит туда, где миры пожирает лёд:

Перекрёстки, дороги, парк, магазины, аптеки, дом,

И стеклянную гладь пруда, и высокий церковный свод,

Доконал ледяной инфаркт. Все и всюду покрыто льдом.

Кай глядит в пустоту утра над землёй вековых потерь.

Распускается эдельвейс, где недавно свистела плеть.

Королева ушла вчера, не закрыв за собою дверь –

Так спешила на поздний рейс, что забыла, куда лететь.

Самолёт поломал шасси над полями согнутых шей,

Догорел над когтями чащ, и упал на энергоблок.

Герда съехала на такси, прихватив чемодан вещей,

Две кредитки, холсты и плащ, пару сумок, мечты и "Глок".

И слова из прозрачных льдин жизнерадостны, как некроз.

Хороводы унылых лиц выплывают из стылой тьмы.

Кай не верит, что он один. Кай считает, что невсерьёз.

Кай считает замёрзших птиц в психотропном бреду зимы.

Вот, заря полетела вскачь, топором прорубив окно,

Тишина замедляет бег, разбивается о фасад.

В психбольнице был добрый врач, он всегда улыбался, но

Из палаты не виден снег – Кай не хочет идти назад.

Белый город оставил след, протянулся, как рваный кнут,

Где зима создала коллаж и застыла, с лицом вдовы.

Кай прожил три десятка лет, но не понял, что сказки лгут.