Лайкни и подпишись бесплатное чтение

Глава1 Никита

Никите очень трудно выражать эмоции. За слишком бурной демонстрацией чувств, как правило, следует холодная печать отцовской пряжки. Поэтому за годы своей молодой жизни Никита отлично научился подстраивать свой эмоциональный фон под нужды окружающих и выдавать эмоции ровно в тех пропорциях и оттенках, которые от него ожидают. Но сейчас, сейчас – Никита впервые, наверное, с семилетнего еще возраста понятия не имеет, что сказать или сделать, какую эмоцию выразить и какую чувствовать. Слишком бурный каскад обрушился на него лавиной никогда ранее не испытываемых чувств. Юлечка – его Юлечка не пришла к нему на день рождения, он бы никогда не позволил ей увидеть, как он живет, или не дай бог узнать, что у него за семья, но она сделала ему подарок. Дождавшись его у школьного крылечка, Юлечка, скромно потупив глаза, протянула Никите коробочку – телефон. Модный, новый, с хорошей камерой.

–Там симка новая, я тебе интернет оплатила, сможем общаться.

Никита стоит молча. Глядит на коробочку в своей руке и не знает, то ли обнять Юлечку, то ли поцеловать ее крепко в губы, то ли швырнуть ей эту коробочку под наги – что бы никогда она не узнала, как глубоко его ранила и задела.

–Спасибо, – бормочет Никита тихо, и Юлечка расцветает улыбкой. В такие минуты все ее лицо смеется – искристые карие глаза, ямочки на щеках, розовые пухлые, как бутончик, губы – как она хороша, за что она ему досталась? И за эту одну ее улыбку Никита прощает все, и все принимает, и чувствует радость благодарность и облегчение.

–Спасибо тебе Юль, правда, но мне неловко. – Говорит Никита теперь уже искренне, не защищаясь ершистой броней от Юлиной доброты.

–Брось ты, мне ничего не стоило, бери, наконец-то сможем вне школы болтать – когда захочется. Удобно же, правда? Я тебе там сразу все нужные приложения поставила, ты сам покопайся.

Это ли не лучший день в его жизни? Самым лучшим подарком его родителей были подделанные китайские кроссовки с ошибкой в слове adidas, а тут – телефон, и не какой-нибудь – самый новый, самый популярный! И дело же не в цене, а в том, что какая-то Юлечка, которую он знает от силы пару лет, а встречается еще меньше, так щедра и добра к нему, так тонко его чувствует и так великодушна в своем принятии его бедности, его недостатков, его семьи в конце концов. И так она это делает – от всего сердца, что даже не чувствуешь унижения от этого дорогого подарка, на который Никита только мечтал накопить спустя три месяца летних подработок.

Ну за что она ему?

На уроках Юлечка всегда дает Никите подглядеть ответы – даже не спрашивает, молча придвигает к нему открытую тетрадь и задумчиво крутит прядь на пальчик, пока он старательно списывает. Потому он и отличник – это все Юля. А после, она так же молча придвинет к нему свою голую коленку, розовой нежностью выглядывающую из-под волнистого края короткой юбочки. И Никитина большая, взрослая уже, ладонь ляжет и полностью накроет ее угловатую подростково-острую коленочку, и поднимется чуть выше, и еще, как бы невзначай заползая пальцами под ворсистую изнанку Юлечкиной юбки.

Не за что, решительно не за что Никите дарить такой подарок, как Юлечка. Он ее не заслуживает.

После этого счастливого школьного дня Никита вползает в свою квартиру как тень. Телефон уложен на самое дно портфеля, завернут в сменное трико для физ-ры – на случай если мать полезет к нему в поисках мелочевки на опохмел. В квартире тихо, только утробный храп отца доносится из родительской спальни. Никита закрывается в туалете, прижимается к холодному шершавому боку ванны и дрожащими пальцами выуживает из трико свой подарок. Как он мечтал о нем!

Его друг – Колька по кличке Длинный, иногда давал ему поиграть в игры, или полазить в интернете на своем компьютере, но такое случалось не часто. Помимо этого, в кабинете информатики иногда удается урвать пару минут свободного доступа к компу, но школьная сеть блокирует большую часть сайтов. И вот – впервые в жизни, у Никиты в руках свобода, полная и безграничная. В этой маленькой коробочке вся музыка мира, все фильмы, игры, все возможности, какие только можно вообразить! Никите рассказывали, что даже по улицам любого города можно погулять как в живую – теперь-то Никита тоже увидит Рим и Париж, о которых так много рассказывала Юлечка.

Никита включает мобильник, экран загорается медленно, не спеша, давая Никите привыкнуть и отдышаться. Значок сети тоже появляется только через пару минут. Среди заботливо установленных Юлечкой приложений множество связанно с учебой – переводчики, словари, приложение со всеми их учебниками и книгами по литературе. Помимо этой занудной ботанской фигни еще есть заветные мессенджеры, куда Юлечка себя уже, конечно, добавила, а еще пока незнакомые Никите YouTube, Tik-Tok, Instagram.

Глава 2 Оля

Воздух бренчит от детского смеха, как хрусталь в серванте, когда Кирюша, топая, пробегает мимо. Такой чистый весенний звон, и пахнет совсем по-весеннему, хоть давно уже осень.

–Хорошо, когда дети смеются, – говорит Оля, сладостно щурясь на солнце.

Анастасия Павловна протяжно вздыхает и затягивается. Ее огромные груди вздымаются, а затем опадают, точно два поршня. Мехи ее легких вперемешку месят сигаретный дым и чистый полуденный воздух.

–Мало ты еще работаешь, – цедит она печально.

Оля невольно фыркает – совсем тихо, что бы Анастасия Павловна не заметила. Оле никак не понять эту ее нелюбовь к работе, зачем же идти в педагогику если не радеешь всем сердцем? Труд ведь это совсем не легкий.

Но Анастасия Павловна все замечает. Она тушит окурок о стеклянное горлышко банки.

–Оля, Оля… – вздыхает она сигаретным дымом и уходит.

Окурок дымит на дне стеклянной мути. Банка пахнет маринадом и пеплом – всего понемножку.

Работает Оля шесть лет. Разве мало?

Как там Кирюшка? Поел ли…

Звенит звонок и Оля спешит в класс, попутно обмахивает себя ладошкой, что б прогнать остатки табачного духа. Дети нехотя стягиваются со двора к крыльцу, стихает смех.

Оля открывает учебник, крупный шрифт прыгает на нее со страниц. По этим книгам она и сама когда-то училась. Тогда крупный шрифт очень радовал – чем больше буквы, тем меньше их помещается в книгу, а значит не так уж много читать.

Когда же она полюбила читать? Должно быть, старших классах, когда начала полнеть и щеки пошли прыщами. Ее не звали на свидания, а Оле очень хотелось, вот и читала – про любовь.

–Открывайте книги, – говорит она, улыбаясь новому дню, новому произведению, – сегодня у нас «Кому на Руси жить хорошо?».

–Депутатам! – тут же летит ей в ответ и класс взрывается смехом.

Никита Парфенов, румяный, веселый, с крупным горбатым носом, шапкой темный волос – душа класса, весельчак. Оля улыбается, но говорит при этом:

–Хватит паясничать, открывай страницу.

–Зачем, Ольга Дмитриева, мы и так знаем кому на Руси жить хорошо! Давайте лучше что-то другое. Может «Капитанская дочка? – и улыбается, сально так, масленно.

Боже мой! Как же можно классику так опошлить!? Кровь бросается Оле в щеки, в лоб. Она чувствует, как краснеет и класс похихикивает. Авторитет, такой зыбкий, на глазах растворяется… Ну нет!

Оля бьет кулаком по столу.

–Ой, Ольга Дмитриевна, – Парфенов делает испуганный вид.

–А ну ка вышел, – шипит Оля, – вернешься когда успокоишься.

Перегибает? Пожалуй, но по-другому разве можно?

Никита поднимает руки в знак того, что сдаётся. Вальяжно идет меж рядов и только у самой двери оборачивается и, подмигнув классу, бросает:

–Пойду покурю.

И снова хохот. У Оли начинает болеть голова. Даже еще не болеть, просто где-то какой-то нерв задергался, запульсировал, точно маленький молоточек застучал по крошечной наковаленке.

Оле хорошо знаком этот далекий стук в висок – это все от нервов. Много Оля нервничает – все принимает близко к сердцу.

Класс понемногу успокаивается, но зернышко веселья и бунтарства уже упало в плодородную почву. Детские глаза искрятся от затаенного смеха, и Оля знает, что теперь их никак почти не вернуть в серьезное русло. Оля неуютно тупит глаза в учебник, она чувствует на себе двадцать шесть пар глаз. Они голодны. Таким неуемным голодом, какой бывает только у подростков – злой неудовлетворенный голод жизни. Они еще не обременены рамками и условностями социальных норм, поэтому способны улавливать малейшие колебания Олиной души, как будто радаром. Они чувствуют, видят, чуют слабость, и только ее и ждут, что б наконец отпустить возжи, и понестись в неуемный пляс хаоса, кинуться стаей на слабого, на чужеродный элемент их замкнутого капсульного общества, и тогда их ничто уже не усмирит и не остановит.

Такой феномен внезапного сплочения всегда потрясает и ужасает Олю, когда самые примерные ученики вдруг сливаются с хулиганами в единую массу и не отличить уже одного от другого, все они вместе, дышат в унисон, нет у них уже своего мнения, только инстинкт, так все они делают вместе – срывают уроки, травят аутсайдеров. Спроси каждого по отдельности, зачем обижаешь? – не ответит, потому что и сам не знает зачем. Просто еще не вырос, еще слишком близок к моменту, когда не знаешь языка, не умеешь ходить и выживаешь только за счет инстинктов. Зверята, рвущиеся наружу из родительских клеток.

Оле нельзя оступаться.

По классу прошла волна, два десятка макушек закачались в разные стороны. Вихрастые, светлые, сияющие в солнечных лучах, плывущие черными кудрями, они заволновались, как кроны деревьев под порывом ветра.

–Так, – Оля берет себя в руки и чеканит железным учительским тоном, что б страшно стало, что б поняли, что беда рядом – открыли страницу и читаем по предложению, по цепочке, Юля, начинай.

Красное солнце.

Лижет золотые крыши.

Метал горит точно облитый плавленой медью, точно поталь на куполах храмов. Солнце целует их вишневыми лучами. Оле бы надо домой, но она провожает солнце. Скоро его не будет, оно начнет садиться так рано, что она и не заметит. Руки пахнут мелом, в горле немного першит от его обилия в воздухе. Вишневые квадраты скользят по пустым партам, синее небо становится черным, и холодными звездочками зажигаются фонари.

Оля сладко щурится – в воздухе тянет сырой промозглостью и прелыми листьями. Эти запахи появились всего пару часов назад. Это ее запахи. Запахи ее жизни. Все витки Олиной жизни начинались с осени. Сухой сентябрь был по праву ее. Она вспомнила как Анастасия Павловна глубоко и тяжко затягивалась сигаретой и Оле тоже захотелось курить, хоть и не курила она никогда, но есть в этом что-то такое неподдельно осеннее, меланхолично, нежное, горькое…

Окурок, наверняка, так и лежит на дне банки, сыплется холодным пеплом.

Оля гонит от себя эти мысли. Пора домой. Домой.

Трамвай почти пуст. Он уютно плывет оранжевыми окнами в вечерней мгле. Оля устраивается на одиночном сидении и прижимается лбом к холодному стеклу. В пакете триста тетрадей. Они тяжело и больно оттягивают руку. Но Оля держит их то на коленях, то на весу, не кладет на пол – они святы. Ей нравится вот так смотреть в окно и не думать. Мимо просто плывут дома, в окнах чьи-то чужие жизни, Оля смотрит на них, мельком, выцепляет обои на кухне, хрустальную люстру и едет дальше. Только так она не думает о Кирюше, краткие полчаса на работу и столько же обратно.

Колеса трамвая постукивают на перемычках, и Оля, закрыв глаза почти чувствует вкус копченой саратовской рыбы, и видит Волгу – целое море от горизонта до горизонта.

Так хорошо.

Дома Кирюша уже завел свою жалобную вечернюю песнь. Он тихонько поскуливает в своем высоком стульчике. Отчего ему грустно – от того ли, что потемнело, или от голода – Оля не знает. Он пищит тихонько и высоко, как неведомое животное, поет свою песнь сородичам, запертым по домам в таких же высоких стульчиках, с которыми ему никогда не встретиться.

–Ой, Оля, Кирюшка-то все тяжелее! – Мама вытягивает вперед свою сухую руку. – Ты посмотри, опять раскапризничался, да как залупил ладошками, и вот!

На запястье ее наливается сливовым синяк.

–Силы-то! – Она качает головой и уходит, что-то еще цокая и ворча.

Силы-то… Оля знает. То ли еще будет.

Кирюшкина головка светится рыжими искрами в теплых ламповых лучах. Увидев Олю, он пощелкивает языком в знак радости. Печальная песнь обрывается – время ужина. Скоро станет сыто, и даже темнота немножко отступит под давлением теплых Олиных рук.

Оля любит.

Так сильно, что, кажется, грудь вот-вот треснет и наружу потоком польется вся эта чудовищная сила материнского обожания.

Олина любовь солона.

Оля готовит кашу и незаметно перетирает в муку таблетки – Кирюша ни за что не съест их просо так. Ложечкой притоптав секретный ингредиент, Оля подсаживается рядом с его высоким стульчиком. Она никогда не ест первой.

Она подносит ложечку прямо к Кирюшиным губам, и делает это в тишине, чтобы не спугнуть и не раздражить.

Кирюша хорошо кушает и тело его растет, но разум спит. Оля знает, что у нее никогда не будет взрослого сына, всегда маленький мальчик, он представляется ей заколдованным, замурованным в собственную черепную коробку, спрятанным от себя самого. Она пытается заглянуть Кирюше в глаза и увидеть его, но в этой серо-голубой мути, пойманной на краткий миг, нет никого.

Когда тарелка пустеет Оля вынимает Кирюшу из стульчика и скорее несет в кровать. Он не любит долгих прикосновений, но Оля успевает насладиться теплом его тельца, запахом волос, его приятной тяжестью. Кирюша беспокойно тормошит одеяло, а Оля бесконечно тянет одну ноту. Этот тихий низкий звук заполняет комнату, и Кирюша постепенно унимается. Важно, что бы у ноты не было дребезжания и скачков, тогда Кирюша засыпает. Оля еще долго сидит и смотрит на него, только спящим он не пытается улизнуть от нее, не прячет свое лицо и даже иногда улыбается.

Так кончается день. Через пару часов автоматический календарь тихо щелкнув перевернет страницу. Оля садится на кухне, греет руки о кружку чая. В оконной тьме отражается ее быт. Мама спит, Кирюша тоже, весь ее мир дремлет за стенкой. Сама она спать не торопится – эти вечерние часы ее любимые. Они пусты по своей сути и даже мертвы, и можно просто сидеть и смотреть в окно, или в чай, дрожащий отражением потолка и стен. Оля ощущает, как перезагружается мир, как наполняется заново. Эти часы самые настоящие, в них нет притворной радости и суеты – только тишина и тиканье часов.

Хорошо.

Оля выключает свет и смотрит как загораются звезды. В зыбкой желтоватой полоске меркнущего заката с гомоном несутся последние птицы. Спешат расселиться по гнездам пока ночь зачерпывая тьму плошкой льет деготь мглы на городские крыши.

В доме напротив на подоконник взбирается девочка и, прижавшись лбом к окошку, смотрит вниз. Оля улыбается ей своей невидимой в темноте улыбкой.

Девочку берет на руки мужчина, и та смешно дергает ножками, машет руками, косички хлесткими плетками лупят отца по рукам. Он кружит ее и ставит, хохочущую, на пол. Оля смотрит тихо, не шевелясь, стыдясь и одновременно с жадностью. Она едва дышит, сидит замерев с поднятой кружкой чая. Если она шелохнется, возможно, ее заметят?

Она таится в темноте своей кухни, Оля чувствует себя зрителем в первом ряду. Семья – муж, жена и двое дочерей, переехали в квартиру напротив почти полгода назад. Оля наблюдает не то, чтобы ежедневно, и не нельзя сказать, что специально. Просто нет-нет да и выпадет вечер, когда она задержится на кухне, а они ещё не лягут спать. Жизнь у них тихая и хорошая. Жена готовит, муж укладывает детей спать. Девочки погодки любят танцевать, вырядившись в яркие платья и намотав мишуру как боа.

Уложив детей, муж приходит в кухню, и они с женой разговаривают. Оба они молоды, не больше 35. Почти Олины ровесники, чуть старше. Они могли бы дружить семьями, если бы…

Оля зачарованно глядит в окно напротив, муж пьет чай, совсем как она сама. Оля представляет, о чем они говорят, придумывает диалог, что-то про работу и планы на отпуск. Куда поехать? Сочи? Крым? А может заграницу? Ну, если девочки хорошо год закончат, можно их и Турцией побаловать.

А потом про оценки, и про дантиста для младшей, а когда кончатся темы – в квартире напротив погаснет свет.

Что они делают дальше? Целуют детей, идут в кровать… Тяжелая рука обнимет жену во сне.

Оля выливает в мойку остывший чай.

Пора спать.

Глава 3 Оля

-Послушай, ну как это нету, а Кирюшка как же? Мне что делать, позволь узнать?

Оля слушает ответ, но, не дав Андрею закончить, перебивает:

– Это же твой сын! Ты знаешь, он не может без лекарств! Ну что ты за человек такой?

–Оль, ты меня не слышишь. Я тебе еще раз говорю – нет сейчас у меня денег, потерпи до конца месяца – все отдам. На работе проблемы, машину опять в сервис погнал, совсем пуст я, Оль, понимаешь? Ну извини.

–Извини? – взвивается Оля, – а Кирюша что, тоже извинит? Я ему на что таблетки покупать буду? – Оля уже орет в трубку, за стенкой зверем воет Кирюша, слышится топот и в кухне появляется мать:

–Ты чего орешь с утра пораньше? Кирюшку пугаешь, с ума что ли сошла?

Оля виновато качает головой и, зажав трубку ладонью, шепчет:

–Я с Андреем говорю.

Мама, кривясь, машет рукой.

–А, – вздыхает она, – на него хоть изорись.

И уходит.

В тишине Оля вдруг слышит гудки – Андрей повесил трубку.

Оля зло и молча собирает тетради. Сует их в черный непрозрачный пакет без разбору, мнет листы и от этого на душе становится немного радостно. Оля Андрея простит, Оля его поймет – все бывает. В конце концов, каким бы Андрей ни был, платит он всегда вовремя, перечислить Кирюшки алименты это для Андрея святое…

И все же, Кирюша понять и простить не может. Ему нужны лекарства. Хрупкий баланс Кирюшкиного мира весь в белом порошке, который Оля растворяет в каше.

Оля подходит к нему, уже в пальто, с сумкой на плече. Кирюша не любит смотреть на нее, когда она вот так одета. Это уже не домашняя Оля, а чужая Оля, нездешняя. Она пахнет странными уличными запахами и выглядит большой и темной – драповое пальто в пол оторочено зеленым пушком и само темно-зеленое, как шкура невиданного зверя. Оля не подходит слишком близко, с каждым ее шагом лицо Кирюши сминается в плаксивую гримасу, и Оля останавливается, едва не доведя его до слез. Она смотрит на него молча, сама не зная, что пытаясь передать ему этим взглядом. Она хочет защитить его от тяжести гнетущего ее саму знания, но Кирюша и без того надежно защищен. Он всегда в своем внутреннем бункере, непробиваемом, нерушимом. В этот бункер никогда не проникнет мучительный яд понимания.

Тихонько подвывая, Кирюша отчаянно ковыляет нетвердыми еще ножками к пластиковой кастрюльке и сует в нее голову, и так сидит только гулко завывая в кастрюлькино днище.

–Кирюша, – зовет Оля тихо, – Кирюша, это я, я ухожу, вернусь вечером, веди себя хорошо, слышишь?

–У-у…– отвечает Кирюша.

Трамвай, качая сытым брюхом, тихонечко погромыхивает на стыках рельс. Тудух-тудух – Саратов, Волга. Но сегодня эта великая река не может унести Олю обратно в светлое лето ее детства. Оля переживает, хватит ли Кирюше лекарств. Успеет ли Андрей с деньгами, а если нет? Как тогда поступить?

Она думает об этом всю дорогу, и даже когда толпа, притерев Олю к чьему-то плечу, выносит ее на остановку. Оля Думает об этом, торопливо меся каблуками осеннюю грязь. Ее невидящий взгляд плывет по лицам учеников, обтекающих ее шустрым потоком. Дети гогочут, толкаются, норовя спихнуть друг друга в лужи. Один из мальчишек врезается Оле в грудь, и она, погруженная в свои мысли, не успевает увернуться.

Пакеты падают, тетради зеленым ворохом рассыпаются по земле. Оля леденеет ужасом.

–Извините! – уже издалека летит Оле мальчишеская повинность и тут же растворяется в гоготе, визге, криках.

Оля приседает и каменной рукой одну за одной кладет тетради обратно в пакет. Нежная салатная зелень буреет от грязи. Округлая припухлость детского почерка оплывает синими безобразными пузырями. Оля, кажется, плачет, а может ей только хочется, но оледенелое лицо не может выдавить слез. Плакать хочется не от того, что Олю толкнули, и даже не от точащего душу страха за Кирюшу, а от попранности святой белизны тетрадных листов.

Они – самое чистое, что Оля знает в мире. Детские сочинения, полные наивной нежности и мечт, залиты радужной бензиновой мутью луж. И это обижает Олю больше любой несправедливости, больше собственной боли за сына и боли за свое растоптанное женское счастье.

–Ольга Дмитриевна, вам помочь?

Никита Парфенов смотрит на нее из окна машины. Ему сигналят сзади, а он, не обращая внимания включает аварийку. Грязи Никита не гнушается, и его большие с длинными паучьими пальцами руки быстро-быстро складывают тетради обратно в пакет.

– Это что, наши что ли? – Усмехается. – Ничего себе повезло.

Оля почему-то молчит, остолбенело наблюдая, как Никита, утопая подошвами белых кроссовок в грязи перебирает бурые листы.

– Это что получается, сочинения пропали, нам значит пятерки полагаются?

– Спасибо Никита, – говорит Оля, медленно, сама не зная, чем зачарованная, и тянется к лямке пакета.

Но Никита одергивает руку, не дает Оле вцепиться в целлофан.

–Вы, Ольга Дмитриевна, бросьте это, только пальто перепачкаете. Давайте я их выброшу.

–Ну как же ты их выбросишь, там же работы, там же сочинения! – беспокоится Оля.

–Да и черт с ними! Новые напишем.

И Никита, подмигнув ей своим веселым глазом, садиться в машину и уезжает. И тут наконец с Оли спадает колдовство и она понимает в чем же все дело, что так выбило ее из колеи, от чего она вдруг сама не своя впала в ступор, и тетради даже не сумела отстоять, так и увез их Парфенов с собой – ведь Никита, шестнадцатилетний мальчишка, только что уехал за рулем нового, еще пахнущего пластиком и кожей, мерседеса.

Глава 4 Никита

Жизнь Никиты изменилась настолько круто, что он и сам не может понять, как раньше жил без этого целого мира интернета. Никита был зажат в маленьком душном пузыре, и даже не подозревал об этом.

Впервые его посетило то ни с чем несравнимое чувство – ужасное, но пробирающее до мурашек восторгом чувство, что ты живешь в огромной вселенной, и так мал и глуп, и воображение твое так скудно, что и представить не можешь, что срывается, дышит и существует совсем рядом – вот так, наверное, туземцы чувствовали себя, впервые увидев белого человека на корабле. Вот так ощущала себя Япония, обнаружив, что мир не кончается у ее границ, и там, за морем, целая планета.

Вот так чувствует себя Никита, узнав, что там, в маленькой коробочке мобильного телефона, с обычной реальностью соседствует целая галактика, в которой есть все. Ну решительно все.

Сначала Никита не мог поверить, что в интернете есть ДЕЙСТВИТЕЛЬНО все.

Но затем он узнал, что есть тысячи и даже миллионы людей, которым нравится смотреть как режут мыло. Просто режут канцелярским ножом кусок мыло вдоль и поперек, на квадратики или хаотично.

А еще есть другие, или те же самые миллионы людей, которые любят есть мел, и они смотрят обзоры на мел и заказывают мел со всех уголков планеты.

Что уж говорить об остальных прелестях, гадостях и невообразимых вещах, которые обнаружил Никита.

Но, пожалуй, самая удивительная вещь, с которой Никита никак, ну никак не может смириться, это осознание что люди – да-да тысячи и миллионы – каждый день платят другим людям – совершенно обычным таким как он сам – неимоверные деньги, чтобы смотреть ту чушь, ту нелепицу, ужасы, дичь, откровенную фигню, которую они снимают.

Когда Никита думает об этом, в нем рождается еще одно ранее неизвестное чувство – смесь зависти, жажды, восхищения и ненависти. Самой лютой ненависти, которую Никита не испытывал даже к отцу.

–Этот человек зарабатывает миллионы в месяц. Понимаешь Юлька? Миллионы!

Юля меланхолично мешает чай гнутой алюминиевой ложечкой.

–Ну да, и что ты удивляешься?

–Как что? Ты что н понимаешь? Вот он снял какое-то видео, в котором рассказал свое мнение о фильме. И заработал миллион! Юлька, да как ты можешь не понимать этого? Миллион! Знаешь сколько надо, что б я заработал миллион? Да всей жизни, наверное, не хватит! – Почти орет Никита, и злясь, и ликуя одновременно.

Юля глядит как вертятся в кружке чаинки своими блестящими влажными глазами. Веки чуть опущены – такой взгляд называют с поволокой. Она так безразлична, так спокойна, что Никите даже хочется шлепнуть ее, треснуть слегка что б ожила и осознала, что происходит в мире, пока они тут давятся бумажными сосисками в школьной столовой.

В это же время какие-то люди – тупые некрасивые люди, ничего не умеющие и не понимающие, жрут лобстеров на своих яхтах в морях, о которых Никита никогда не слышал. Он и лобстера-то себе представляет смутно – как большого рака, которых они мальчишками летом ловят на речке. А какой он на вкус?

Такая огромная пропасть разделяет Никиту и их – тех, кто понял какой-то секрет, благословленных людей, не знающих горя, голода, боли, унижений – ничего! Да им и работать не надо, знай пори свою чушь на камеру и шути дебильные шутки, что бы как можно больше народу поржало и схавало контент. Все! ВСЕ! И езжай жрать своих лобстеров.

Нет, Никита решительно ненавидит и не понимает, как так случилось, что образовалась эта пропасть, как он жил все это время спокойно, о ней не зная, и как ему жить теперь в своей убогой жизни, когда он знает наконец, что есть другая. Совсем другая. И даже не как у Юльки, которую родители с детства чуть ли не в жопу целуют. Юлька к своим 15 уже побывала в половине стран мира.

Заставка Диснейленда, которую Никита вожделенно ждал у пузатого рябого телека все свое детство, Юлька видела вживую, и не раз. Американские бургеры, настоящая кола, суши японские, хоть они и мерзкие, но все равно – все из первоисточника, когда душе угодно! Такая жизнь, по мнению Никиты, была идеалом, и их с Юлькой тоже, конечно, разделяла пропасть но теперь – теперь, Никита знал, что то был обрывчек, от него до Юльки можно чуть ли не перешагнуть, а вот настоящая пропасть отделает Никиту совсем от других людей и другой жизни.

Дома Никиту, как всегда, встречают горькая вонь водки, храп отца, грязь и тараканы, пустой холодильник, пахнущий тухлятиной.

Никита на цыпочках крадется к себе в комнату – крошечный аппендикс без окон, который раньше был чуланом, забирается в кокон одеяла прямо в одежде, и там открывает волшебный портал в другие реальности, которые Никита любит и ненавидит, о которых мечтает и которых боится, которые должны непременно стать и его тоже, и которых он, безусловно, не достоин.

Глава 5 Оля

Парфенов и мерседес не идут у Оли из головы. Эта картина Олю очень сильно цепляет. Как рыболовный крючок рыбью жабру, так мерседес – Олину душу.

Даша цедит чай, а Оля задумчиво качает ногой и, не мигая, глядит в стену.

–Слишком ты все близко принимаешь, – говорит Дашка, – тебе-то что? Ну ездит он на машинке своей, ну и пускай.

–Нет, Даш, ты мне как психолог скажи, это нормально?

–А что такое вообще – нормально? – Начинает Дашка, но видя, как Оля тут же кривится, недовольно сжимает губы и уступает, – Ну хорошо, нормально для кого, Оль?

–Для него, да и для одноклассников. Вот ты подумай, – Оля устраивается удобнее, подбирается, наклоняется ближе к Даше и зачем-то понижает голос, – он в шестнадцать лет ездит за рулем машины – без прав, это ладно он, но родители то куда смотрят? Да еще Мерседес, Даш! Шестнадцати-то летнему мальчишке!? А если он собьет кого? Он же и наказание если понесет – то смешное! Получается мальчик водит машину, которую взрослые дяденьки себе позволить не могут, да еще и с чувством полной безнаказанности. Разве это на его психику плохо не влияет? А одноклассники? Ты сама, Даша, знаешь, сколько у нас в школе из неблагополучных семей. У них не то, что машины в семье нет, им иногда надеть нечего. А тут Парфенов с его мерседесом.

Оля зло цокает и качает головой:

–Нет, Даш, не хорошо это, не правильно.

–А что вообще такое – правильно?

Оля машет рукой:

–Ладно, пойду домой, Кирюшку кормить пора.

–Да подожди ты, – Даша наливает Оле еще чаю. Дружат они давно, они одни в коллективе еще довольно молоды, почитай девчонки, и Даша знает – без Оли она совсем загрустит.

–Ну признаю, для мальчика это не хорошо. Он себя сейчас начнет от других отгораживать, самооценка вырастет, конечно, но и озлобленность тоже. В итоге он совсем один останется, по крайней мере у себя в голое. А с кем дружить? С завистниками? Да даже если они и не завидуют – все равно ему не ровня. Ну и вседозволенность, конечно, тоже голову ему вскружит – начнет глупости творить, сначала по мелочи, а потом, если вовремя от родителей не прилетит, может и вообще на преступление пойти. Такие дети, как правило, чувствуют себя почти богами, ни вины, ни страха наказания – ни-че-го. А вот то, что детям из семей бедных это вредить будет – тут не соглашусь. Пусть лучше злятся и из болота своего яростнее карабкаются.

–И что ты посоветуешь? – Оля примирительно отпивает чай – горький, передержанный.

–А ничего не посоветую. Что ты можешь? Запретить Парфенову на своей машине ездить? – Хмыкает Дашка, – Ну в полицию заявить, конечно, можно, вот только чем это для школы обернется и для родителей его – вопрос большой. Так можно не то, что помочь, а жизнь испоганить. Он-то это все по дурости…

–Значит, решено! – зЗявляет воинственно Оля, – Пойдем к директору и с твоим экспертным мнением просить запрета будем. Ему проблемы не нужны – пусть вызывает родителей, решим все сами, внутри школы.

Даша поперхнулась.

–С моим мнением?

–Ты, как психолог, больший вес имеешь в таких вопросах. Ты же меня поддержишь?

И Даша крепко задумывается. Перед глазами ее одинокие вечера, обеды в компании престарелых теток, и бесконечные разговоры о давлении, больных ногах, язвах…

–Поддержу, – вздыхает она обреченно и грустно, – конечно, Оль, поддержу.

Мгла обнимает Олю. За ее спиной школа прячется в вечерних сумерках, и только желтые глаза окон выдают ее. Школа словно плывет огнями в пустоте, и этот охристый теплый свет так дорог Оле, что невольно щемит сердце. В нем все счастье, вся любовь мира.

Оля идет дворами, любуясь разноцветными огнями чьих-то жизней, и Оле кажется, что за каждым из окон живут уют, семейное счастье и покой. Эти мысли родом из детства – из зимних прогулок с промокшими штанами, сосульками на варежках и ранней темнотой, наваливающейся сверху уже в четыре часа, выползающей из лесу, против которой только этот рыжий оконный свет и мог спасти.

Запах кухни – раскалённый цоколь лампочки, бабушкины пирожки с малиновым вареньем, мокрые до нитки шерстяные носки и варежки на батарее… Красные промерзшие коленки, которые даже спустя полчаса остаются холодными, как из морозилки. Вот, что прячется в этом свете в окнах, вот, что живет за тонкими стеклами. Оля садится на пустую качель и, перебирая по мерзлой земле ногами, слегка раскачивается – вперед, назад.

Окна то подпрыгивают ей на встречу, то отдаляются по странным косым углом. Оле немножко стыдно, что она, учитель, взрослая женщина, вот так глупо сейчас смотрится со стороны – большая и полная втиснутая между двух прутиков качели. Но так хорошо, так сладостно! И Оля позволяет себе это счастье – на пару минут. Пару минут не быть учителем, не быть матерью, не быть опорой – а просто побыть человеком.

Качель замедляет свой бег, скрипы ржавых петель все тише, все короче. Качель останавливается и Оля, снова прежняя Оля, встает, набрасывает на плечо сумку и идет домой.

Глава 6 Оля

Мать открывает дверь едва-едва, подозрительно щурит глаза в щель. Признав Олю, распахивает дверь резко и нервно, суетливым шёпотом говорит:

– Оля, я ей богу его пускать не хотела, да он пролез. Ты его в шею гони!

Оля все понимает по ботинкам. Они – большие и черные – два чужеродных объекта в коридоре. Оля не хочет, но все же отмечает дорогую лоснящуюся матовым блеском кожу, качественные шнурки, не стоптанный каблук. Затем Оля смотрит на свои сапоги – каблук махрится стоптанной набойкой, кожа вся помята и в трещинах от долгой носки, сизый мысок, как лысина на макушке, светлеет стертым пятном среди черноты.

Мелочная злоба вскипает в ней, и Оля делает глубокий вдох и медленный выдох, прежде чем войти в квартиру.

Андрей сидит на кухне, пьет чай из Олиной любимой кружки с пингвинами. По-хозяйски берет из пакетика печенье курабье, сам привез – сам и ест. Мать ему, конечно, на стол ничего не поставила. Кирюшка в комнате нервно мычит и качается из стороны в сторону – он знает, в доме чужой.

– Ну, чего тебе? – Оля устало ставит сумку на стол и садиться напротив. Она все еще в пальто, даже не разделась.

– Так ты значит гостей теперь встречаешь? Вера Степановна мне даже чаю не налила, самому пришлось.

– Ну что, руки не отвалились?

Андрей хмыкает и качает головой: «Оля, Оля…»

Оля ненавидит себя за то, что смеет его разглядывать, вообще смотрит на него и отмечает – Андрей выглядит хорошо, даже прекрасно. Он похудел, стал как будто моложе. Чистые рыжеватые волосы красиво подстрижены, как-то по-новому – ему идет. Одет Андрей просто – по-рабочему: брюки, рубашка, джемпер. С ней он никогда так не одевался. С ней он всегда был чуточку недо… Недовыбрит, недопричесан… Всегда нервный, взвинченный, как бойлер, в котором давление вот-вот перейдет за красную черту.

А без нее Андрею хорошо.

Эта мысль жалит Олю каждый раз, стоит им встретиться. Поэтому Оля предпочитает не видеться, и даже, по возможности, не звонить.

– Ты Кирюшку приехал посмотреть? – Зпрашивает она, зная, что нет. Кирюшка Андрея боится, а Андрей боится Кирюшку. А может того, что это он, Андрей, Кирюшку создал. Ему от этого почему-то очень непросто.

– Да нет, – Андрей виновато тупит глаза, ему всегда стыдно, но поделать он ничего не может, – я вот игрушку ему привез, извинение, так сказать.

И он вынимает из портфеля коробочку.

– Это что? – Говорит Оля, не притрагиваясь.

А ты открой и узнаешь.

Оля секунду мнется, затем пальцем слегка касается прохладной крышки коробочки, поддевает крышку ногтем, скидывает небрежно. Внутри телефон. Большой, с трещинкой от угла к углу.

– Это мое, так сказать, пародонте. Денег пока нет, вот я и подумал, хоть так помогу. Будешь Кирюшке мультики включать, сама пользуйся, а захочешь – продай.

Оля смотрит молча, смотрит на телефон, потому что на Андрея слишком трудно.

– Нам не нужно, – цедит она, выпихивает слова сквозь сжатые зубы.

– Почему? – искренне удивляется Андрей. – Если ты из-за трещины, так это стекло, не экран, оно снимается.

– Не поэтому, Андрей. Ты забери, нам не нужно.

Андрей встает раздраженный, Оля видит красное пятно, издевательски выглянувшее из-за ворота рубашки.

– Знаешь, что, Ольга, тебе добро сделать хотят, а ты нос воротишь, гордая такая, у самой до сих пор телефон кнопочный, а Кирюшка, кроме этих мультиков телевизорных дебильных, ничего и не видел! Себе не хочешь, ребенку возьми. Мой, между прочим, ребенок, я ему добра хочу, ясно?

– А он лекарств хочет, – чеканит Оля холодно, смотрит в одну точку, только бы не выйти из себя, только бы не взглянуть на Андрея. Красное пятно под воротом…

Андрей машет рукой, что с Олей говорить? Все уже много раз сказано. Он хватает пальто с вешалки, неуклюже запихивает ступни в ботинки и, даже не завязав шнурки, комично шагая, чтобы не наступить, с лязгом отпирает щеколду.

– А вообще знаешь, что? – в комнате зверем завыл Кирюшка. Андрей понижает голос, и продолжает: – Знаешь, что, Оля? Хоть в помойку телефон выкинь, но мой тебе совет, как мужчины – ты хоть на Ютуб зайди, краситься поучись. Вот ей богу, Оль!

И его спина исчезает за дверью.

Оля сидит. Каменная, холодная, как глыба льда. Долго сидит. Кирюша воет, а мать его успокаивает, уговаривает… А Оля сидит.

И только мелко дрожат руки, а по щеке, жгучая как сама боль, ползет слеза.

– Ну что, ушел ирод?

Мать входит в кухню, по ее ласковому, заискивающему взгляду ясно – не справляется с Кирюшкой, нужна помощь. Оля быстро смахивает слезу, делая вид что не плачет, а мать – что не заметила. Секунду висит стыдное, неловкое молчание. Оля никогда не умела говорить с мамой о боли.

– Надо Кирюшу кормить, – наконец говорит Оля и, так и не сняв пальто, достает кастрюлю, роется на полках в поисках крупы. Банка как в воду канула, и вот Оля уже швыряет на пол пачки, пакеты, миски. И ревет.

– Ну все-все, Оль.

Объятия матери хрупки и невесомы, как будто оголодавшая и исхудавшая за зиму птица решила пригреть Олю под своим крылом.

Оля ревет без слов – воет, и с воем и слезами как-будто уходит обида. Мама гладит Олю по спине и все это кажется бесконечным: Олин плачь, обида и материнское «ну все-все» …

Утром Оле очень хочется никуда не идти. Будильник звонит, как всегда, в шесть тридцать, но Оля не встает, не шлепает босыми пятками в ванную, а остается в постели. Утро едва теплится за горизонтом, это еще только обещание рассвета. За окном жидкая мгла, вылинявшая из чернильного в серый. Оле паршиво. Оле очень-очень паршиво. Она сучит голыми ногами под одеялом потирая то одну, то другую. Рука сама тянется к телефону – позвонить, сказаться больной и, несмотря ни на что, стоять на своем – не приду. Но Оля так не умеет.

Никогда не врала, а начинать уже поздно. Вранье, как спортивное воспитание и любовь к чтению, должно начинаться с детства.

Из зеркала на Олю смотрит хмурая, опухшая от слез женщина. Женщина именно, уже не девушка. Оля наклоняется и внимательно осматривает свое лицо, кожу, приподнимает пальцами верхние веки, уголки бровей. Натягивает в разные стороны кожу от подбородка к ушам. Когда она в последний раз красилась?

Давно.

Оля вздыхает, достает из тумбочки косметичку. Находит в ней тушь, карандашик для бровей, помаду, румяна. Послюнявив кончик карандаша, Оля рисует брови. Они получаются какими-то чужими, как будто их изъяли у другой женщины и, в качестве гуманитарной помощи, всучили Оле.

Она стирает их ватным диском.

Да, наверное, так и к лучшему. У Оли ведь есть Кирюша, чего еще нужно? А вдруг Оля, накрасившись, так похорошеет, что в нее возьмет, и влюбится какой-нибудь мужчина. И конечно начнет дарить ей подарки, звать на свидания, в кино, в рестораны. А затем надумает жениться и сделает ей предложение… и тогда-то Оле и придется признаться, это все не она, это только косметика, а она – это Оля, у которой есть Кирюша, и ничего ты с этим не поделаешь.

Оля открывает шкаф, и вынимает наугад кофточку и юбку, одевается не глядя, складывает сумку и уже собирается выходить, но взгляд предательски падает на кухонный стол – на коробочку. Оля быстро воровато оглядывается и, схватив ее, сует в сумку, точно украла.

Всю дорогу до школы коробочка жжет Олю через сумочную ткань. Это плохая вещь, она плоха, потому что ее принес Андрей. Кинул ей, как подачку, как отговорку, точно в жерло своей вины, чтобы чуточку, хоть немного унялось это проклятое чувство.

Оля может простить Андрею, что он не любит ее. Так случается – приелась, понял, что не его человек… Но то, что Андрей не любит Кирюшу, Оля простить не может.

Когда Кирюшка только-только родился Андрей с ума сходил. Так любил его, точно весь мир и пальчика Кирюшкиного не стоит. И ночью и днем готов был сидеть у его кроватки, сам его успокаивал, сам мыл и менял подгузники. А потом выяснилось, что с Кирюшей что-то не так.

Оля поняла, что Андрей ее не любит, когда Кирюшке было полгода. По предательскому красному пятну под воротом рубашки. Совсем как вчера.

Но то, что Андрей больше не любит и сына, Оля не могла понять еще очень долго. Куда она делась, эта любовь? Утекла, растворилась в горе и несправедливости? Как вообще умирает любовь? Разом – ежесекундно или крошится по кусочку день за днем, трескается и осыпается от каждого Кирюшкиного вопля, гримассы, действия – не такого, как надо…

И все же, гнусный смартфон жжет Оле ребра сквозь сумку.

В школе Оля барабанит пальцами о стол от нетерпения. Урок длится и длится, в тишине контрольной раздражающе громко тикают часы и скрипят ручки о бумагу. Дети пишут в своих новых тетрадях – свежекупленных, чистых, еще почти пустых. Белизна страничных листов трепещет в лучах утреннего солнца, такая хрупкая, такая мимолетная. Оля любуется ей, и все же в мыслях приказывает часам идти быстрее. Звонок встречают стонами и тихими проклятиями, в классе начинается возня, головы вертятся, как на шарнирах, а глаза так и мечутся, стараясь урвать хоть один лишний ответ в чужой, летящей мимо к учительскому столу, тетради.

Оля стучит колпачком ручки по столу, как судья на заседании.

– Сдавайте тетради, время вышло.

И следом:

– До свидания, Юлечка, до свидания, до завтра ребята.

Гвалт перемены нарастает за дверью, как рев бури. Оля торопливо берет сумку и погружается в море маленьких быстрых тел, несущих друг друга единым потоком, в котором никто уже точно не знает, куда он идет, и туда ли хотел изначально. Оля плывет среди детей – медленная, фундаментальная, точно заземленная по сравнению с их легкими эфирными телами. Оля чувствует себя фрегатом в волнах – таким большим, таким полновесным – набиваемым с курса.

Кабинет Дашки оказывается заперт на ключ, и Оля стучит в него своим секретным стуком: три раза, один и снова три.

Дашка отпирает моментально, она поспешно доедает булочку с повидлом из столовой, а в руке ее дымится только заваренный чай. Она опасливо озирается и быстро пропихивает Олю внутрь.

– Я уж думала кто-то из детей на консультацию пришел, – выдыхает она. – Никакого от них спасенья, постоянно говорю родителям первоклашек: не заводите вы хомячков, дети еще не готовы столкнуться со смертью.

Оля хихикает, а Дашка наливает ей чай.

– Чего обедать не идешь? Сегодня суп рыбный, твой любимый, весь подвал им провонял.

– У меня к тебе просьба есть.

Дашка смотрит на нее подозрительно, в тайне надеясь, что Оля уже забыла о Парфенове и ее, Дашкином, экспертном мнении.

– Ну давай, рассказывай, – неуверенно мямлит она, и Оля, к Дашкиному счастью, вдруг достает из сумки коробочку и, со смущенный видом, подталкивает ее к Дашкиной руке.

– Даш, ты меня пользоваться научи? – просит Оля. Ее щеки слегка розовеют, и Дашка отмечает какое у Оли по девчоночьи наивное, открытое лицо.

– Ты что, смартфоном пользоваться не умеешь? – вскрывает Дашка коробочку.

Оля неловко пожимает плечами:

– Я все как-то кнопочным… Когда покупала, смартфонов еще не было, а потом Кирюшка, сама понимаешь, не до этого было.

Даша понимающе кивает, уж ей ли не знать про Олины реалии.

– Для начала, попробуем включить, – распоряжается она и с усилием давит на кнопку.

Телефон мертв.

Оля беспокойно ерзает, заглядывая в темный экран.

– Не работает? – и тут же добавляет: – Так и знала! Раз в жизни принес подарок, и тот сломан!

– Кто принес-то? – уточняет Дашка, роясь в ящиках стола.

Оля прикусывает язык, но поздно. Говорить ей явно не хочется, но это же Дашка, как ей не скажешь?

– Андрей, – вздыхает Оля.

Даша выуживает из бардачных ящиковых недр черный провод и принимается тыкать им в телефон.

– Лишь бы подошло… – бурчит она тихо. – И что ему от тебя нужно было?

– Отсрочку по алиментам, – Оле стыдно говорить, точно это она своему ребенку деньги платить не хочет.

Даша качает головой – не удивленная, не расстроенная. Даже не сочувствующая. Но Оля этого не замечает: экран расцветает тусклым голубоватым свечением.

– Заряд кончился, – поясняет Даша, – он тебе зарядку то хоть выдал?

– Нет, только коробочку.

Дашка хмыкает:

– Вот же собака, – и смеется, – телефон лишний у него нашелся, а денег нет.

И Оля вдруг, сама того не ожидая, выдает:

–Да понимаешь, у него ведь дочка есть, ей и подгузники, и прикорм, и по врачам надо, и машина, говорит, сломалась. Ну нет денег, потом отдаст, он ведь всегда вовремя платил, даже и не думал лишнюю копейку Кирюше пожалеть.

У Дашки сердце щемит от Олиной доброты и глупости. Она ведь любит, думает Дашка. Всех любит, даже этого Андрея, а себя не любит. Дашке от этого очень грустно, но и помочь она не может. Дашка-психолог очень хочет с Олей поговорить, раскрыть ей глаза, но Дашка-подруга знает, это дорога в один конец – конец их дружбы. Добрая глупая Оля на самом деле совсем не хочет прозревать, и любой, кто сдёрнет с нее эту старательно намотанную вуаль, станет первым врагом в списке.

И Дашка вздыхает и молча смотрит в оживающий экран и никак не отвечает Оле. Пусть себе жалеет, и любит, и думает, что все вокруг и впрямь такие хорошие и правильные, как в ее голове.

– Чему ты научиться-то хочешь? – переводит Даша тему.

– Мне надо видео в интернете смотреть, Андрей сказал, там Кирюшке мультик включать можно – развивающие.

Дашка понимающе кивает.

– Это можно, главное смотри, что ребенку включаешь. Интернет-дело такое – никаких границ. И хорошо, конечно, но и плохо бывает тоже.

Дашка что-то настраивает, а Оля смотрит. Даша говорит про wi-fi, и Оля отчаянно делает вид, что все понимает. Ей очень стыдно.

Одно дело, слышать непонятные слова от детей – они слиты со своим временем воедино, это потом время пойдет вперед, а они останутся. Но если Оля не в состоянии понять Дашку – это дело совсем другое.

За считанные годы после рождения Кирюши, Олю оторвало от современного хода времени. Замуровало в мгновении, заперло в хрущевке, как экспонат: а это вот Ольга Дмитриевна, человек разумный, но не современный, редчайший представитель культуры 90-х – на стене ковер, телефон с кнопками, Интернет – космические волны, от которых взрываются мозги. Не щелкайте, пожалуйста, вспышками, экспонат биться всего, чего не понимает.

Даша смотрит на нее своими глазами-рентгенами. Она все видит, все знает, от Даши не скрыться. Оля тупит глаза, этот Дашин взгляд невыносим. Она привыкла к безразличным глазам прохожих, к полным отупелой заскорузлой тоски глазам матери, к разочарованным, подернутым веселой презрительной ноткой, глазам Андрея. Но Дашка никогда не смотрела на Олю так – свысока. Как на глупую. Так дети на детской площадке всегда смотрят на Кирюшу.

– Ты сегодня как обычно заканчиваешь? – вдруг зачем-то интересуется Даша.

Оля кивает.

–Вместе с тобой пойдем, интернет подключим. Ничего делать не нужно будет – только деньги раз в месяц клади, и готово.

–– е надо, Даш, я разберусь.

– Никто и не сомневается, – Даша улыбается, и Оля понимает – и вправду, не сомневается.

Глава 7 Оля

– Да как оно подключается? Ни черта же… А! Вот!

Оля щурится в яркий, до слезливой рези в глазах, экран телефона. Мама за стенкой сонно шаркает по полу – проверяет Кирюшку, прежде чем уснуть. Свет в кухне погашен, свет в окне напротив – горит.

В правом верхнем углу смартфона появляется значок сети. Оля прикусывает язык от нетерпения. Даша ей все показала – куда нажимать, что писать, где смотреть.

В вопрошающую строку поиска Оля тут же вводит «мультики, развивающие», и пару минут честно и даже старательно изучает подборку. Те, что нравятся, выписывает на листочек по названию, как сохранять, еще не научилась, ну, да и Бог с ним.

Отмотав две страницы с подборками, Оля стирает старый запрос и, не успев даже задуматься, вводит: «Мерседес, стоимость».

Модель Оля не знает и тыкает наугад, на те, что похожи. От цифр у Оли начинает подрагивать нижняя губа. Они, совершенно до этой минуты аморфные, вдруг материализуются во всем блеске и золоте перед Олей.

«А ведь они существуют – такие деньги», невольно думает Оля и тут же краснеет. Конечно же существуют, но не в реальности Оли. Такие числа, по ее пониманию, должны быть гипотетическими, применяемыми только в задачах по выш-мату.

Оля резко и раздраженно откладывает телефон. Без него тишина квартиры становится отчётливее и весомей. Оля притягивает колени к груди, обвивает их руками, кладет на них голову. В темноте, точно единственная звезда в чернильной ночи, горит окно напротив. Два человека ведут беседы, пьют свежий, дымком струящийся, чай.

Свои подглядывания Оля по-умному называет «культурологический интерес». По правде же, в ее интерес нет ничего культурологического. Она наблюдает за этими незнакомыми ей, чужими людьми так долго, что ей уже кажется, будто они родные. И живут они вместе, просто по странному молча. Оля невидимкой ходит меж них, пьет с ними чай, слушает разговоры. Оля призрак.

Оля прижимается горячим лбом к ледяному стеклу – по утрам оно уже подернуто инеем. За мутной синеватой пеленой оранжевый огонь ИХ жизни манит ее неудержимо. Оля вспоминает бьющегося о лампу мотылька, бабочек, сгорающих в кострище. Когда сам ты во тьме и холоде, жизнь отдашь, чтобы чуток погреться.

Андрей забрал с собой все – свою любимую кружку, все свои мелочи в ванной вроде каких-то булавок, лезвий от бритвы, лосьонов. Оля злорадно вдогонку бросала ему их совместные фотографии – ничего не пожалела, все уничтожила, вышвырнула из жизни, едва не избавилась от единственной фотографии из роддома, потому что там они тоже вместе – втроем.

Пустота уже несемейной жизни пролилась на Олю как ведро с водой – отрезвляюще и бодряще. Поначалу злость стегала ее как кнут, и Оля радовалась, радовалась свирепо. А потом начала замечать, как хватает пустоту, вместо привычно стоящей раньше вазочки. Как тоскует по большой Андреевой кружке, из которой любила пить кофе. Как много места в ее шкафу.

Эти мелочи подкашивают Олю каждый раз, подтачивают изнутри, выедают огонь ее злости.

Кирюшка понемногу заполняет пустоту, но его маленькое существование не может заменить большое и ощутимое бытие Андрея. Кирюшкины игрушки вместо одежды и ботинок, Кирюшкины смешные, а иногда очень страшные звуки, вместо Андреевого голоса.

Оля позволяет себе эти мысли только ночью, глядя в окно напротив. Так они не столь мерзкие, не столь больно жалят – ведь есть счастье, у кого-то ведь все хорошо, а значит однажды так будет и у Оли.

Вздохнув, Оля снова берет телефон в руки. «Уроки макияжа» – вводит она в строку поиска.

Глава 8 Оля

Утро застает Олю в легком волнении. Она не выспалась, но не замечает этого. Едва оживает будильник, Оля шлепает босыми ступнями в ванную и открывает заветную косметичку. В ней нет всех этих штук с заумными названиями, вроде хайлайтера, но Оля уверенно берет карандашик для бровей, по традиции слюнявит и деловито кидается в бой.

Сегодня на Олю смотрят. Оля скромно улыбается в шарф, только горящие девчоночьи глаза поблескивают и выдают ее радость.

Школа встречает ее удивлением на лицах учеников. Оля идет гордо. Впервые за долгое-долгое время, а может и вовсе впервые, Оля смотрит не в пол.

Она проходит мимо зеркала, и мельком бросает на себя взгляд – Оля чувствует себя красивой.

На уроке тишина. Ученики молчат. Двадцать с лишним пар глаз приковано к Оле. Когда еще такое было? Они едва перешептываются, через класс по красивой длинной дуге пролетает тройка записок. И все. Урок проходит в молчании.

Оля довольна собой. Она ищет себя глазами в любой мало-мальски отражающей поверхности – в савдеповской еще лаковой столешнице, в морозном льдистом окне, в выпуклой, как рыбий глаз, столовской ложке. Оля сегодня красивее всех.

Дашка выуживает ее в коридоре, без слов аккуратно берет под локоть и деликатно, но с силой уводит в свой кабинет.

– Ты дура что ли? – восклицает Дашка, едва дверной замок находит свою вторую створку.

– Даш, – робко возражает Оля.

– Ты зачем так размалевалась?

Даша горестно вздыхает, присаживается на край стула, качает головой.

– Ученики только о тебе и говорят – в коридоре услышала. Смотрю – а ведь правду говорят!

Оля краснеет, но под румянами этого не видно.

Даша снова вздыхает, еще протяжнее и тяжелей.

– Ладно, – говорит она, – принесла с собой?

– Что принесла?

– Да косметику свою, Оль! – взрывается Даша.

– Нет, – отвечает Оля тихо.

– Нет, – повторяет эхом Даша и задумчиво, словно во сне, идет к своему столу, выдвигает ящик, достает матерчатую сумочку.

– У меня немного, но уж что есть.

Дергается дверная ручка, но дверь заперта.

– Дарь Санна, я на консультацию пришел, открывайте! – пищит мальчишеский голос.

– У меня обед! – не отвлекаясь кричит Дашка.

– Какой еще обед!? – дверь начинают пинать ногой. – Большая перемена давно закончилась!

Закатив глаза, Даша отпирает щеколду и высовывает голову в щелочку.

– А я тебе не собачка по звонку есть.

Любопытный детский глаз так и норовит углядеть что-то за Дашиным телом.

– Я на вас директору нажалуюсь!

– Угу, и первый же пожалеешь! Топай давай, Семенов.

– Дашка дура! – кричит он в последней попытке вразумить упрямую Дашу.

Но та, показав ему язык, равнодушно закрывает дверь.

– Ты чего это? – ошарашенно спрашивает Оля.

Даша машет рукой:

– Он ко мне пятый год уже ходит «консультироваться». А по правде, мы с ним просто чай пьем.

– Родители у него – продолжает Даша погрустнев, – очень занятые люди. На ребенка времени нет. В день рождения он сам, в новый год – один. Вот он мной и компенсирует. Ребенку, хоть свой хоть чужой, нужен взрослый.

– Ничего, – добавляет она, – просопится, пропыхтится и придет.

– Ну, ты как это все сотворила-то? – обращается Даша к Оле.

Оля молчит, и Даша жалостливо вскрывает косметичку.

– Ты на малолеток то не смотри. Им чем ярче – тем лучше. Они так себе пиар создают, – и тут же машет рукой, мол, не бери Оля в голову, – а нам с тобой такой раскрас уже не подходит. Ты вот кто у нас? Девушка осень?

Глава 9 Оля

Мерседес за несколько дней успел поселиться у школьного входа. Яркий, поблескивающий на редком, почти зимнем уже солнце, он всякий раз мозолит Оле глаза.

На все предложения пойти наконец к директору, Даша отвечает уклончиво: «Да-да, вот только заполню бумаги… Допишу статью… Вымою кружку… Придумаю отговорку получше…»

Оля стоит – руки скрещены на груди. Мерседес просвечивает ярко-алым в прорехах меж голых ветвей деревьев. Раньше, за чахлой бурой листвой, его не было видно, но теперь…

Оля в своём созерцании не одинока. Младшеклашки, выстроившись вдоль окон шеренгой, стоят в молчаливом благоговении.

– Я, когда в девятый класс пойду, у меня тоже такой будет! – говорит один. На лице его религиозный восторг, рот приоткрыт, весь он, сколько есть росту, макушкой и острым носиком тянется к потолку, чуть не взлетает от сладостного предвкушения обладания.

– Ага…– тут же возвращает его на землю товарищ. – Ты сначала кроссовки новые купи, у тебя вон, ботинок землю ест.

И гогот.

В кабинет директора Ольга входит решительно:

– Валерий Ренатович, можно?

– Ой, Оленька Дмитриевна, – встречают Олю улыбкой, – заходи, заходи. Тебе чайку?

Оля качает головой:

– У меня просьба к вам, важная.

Валерий Ренатович – лысый, с покрытым старческими пятнами черепом, кругленький, как и его юбилейный возраст – 60.

Слова Оли отзываются в нем больным, давящим на сердце предчувствием.

– Кто, что натворил? – спрашивает он.

Оля присаживается напротив, Валерий Ренатович ослабляет галстук и, взяв со стола бумаги, машет ими, как веером.

– Пока никто ничего не натворил, – примирительно говорит Оля, – но может!

–Ну не томи, не томи, говоришь вечно загадками своими литературными. У нас же не урок поэзии, в самом деле, Оль! Говори давай – просто и по делу.

Валерию Ренотовичу тяжело – видно Олино томительное молчание давит ему на сердце.

Оля выпрямляет спину, вся подбирается, точно это изменит саму ее манеру изъясняться.

– Валерий Ренатович, у вас под носом творится страшное! В любой момент какой-нибудь ребенок получит травму, а может и хуже, и это я молчу о негативном влиянии на психику, которое уже получил не один, не побоюсь сказать, десяток учеников!

Оля грозна. Напряженная как струна, она говорит, глядя в стену. Она – учитель, она чеканит слова, как стихи перед учениками. И верит в них так же сильно.

Оля вся в своем монологе, она не замечает, как Валерий Ренатович оседает в кресле, сжимается, растекается по подлокотникам и спинке, точно кожа вдруг стала ему на два размера больше. Она не смотрит на него нарочно, это не первый их разговор. Если посмотрит – пожалеет его. Пожалеет и замолчит, и все оставит как есть.

Она еще помнит его другим – энергичным веселым мужчиной с яркими чистыми глазами. Оля тогда сама еще училась в школе. Он и принял Олю работать в родные стены. В этой школе, по сути, и прошла вся Олина сознательная жизнь.

А сейчас Валерий Ренатович, словно проткнутый мяч, оплыл вниз и в стороны, глаза его сделались желтыми и мутными. «Это все проверки, со свету меня сживут» – говорил он как-то Оле.

И Оле не хочется продолжать, и все же Оля должна:

– Вы Мерседес у школы видели? – спрашивает она чуть мягче.

– Мерседес? – Валерий Ренатович выпрямляется. Одно это слово «мерседес» обратно вдохнуло в него энергию.

– Ну-ну, Ольга Двимтреевна, что там с нашим мерседесом? – спрашивает он по директорски деловым тоном.

– А вы как считаете? – раздражается Оля, – ваш он может, Валерий Ренатовч, или мой? Ни у кого из работников на такую машину – Оля нервно оправляет юбку – денег не хватит. Приезжает на нем ученик, между прочим, не совершеннолетний! Ни прав, ни опыта, ни знаний у него нет. А дети, сами знаете, через дорогу только так бегают. А если он задавит кого? Я уже молчу про зависть одноклассников и детей из неблагополучных семей. Их у нас учится предостаточно. Какого им? Нет, я авторитетно, с поддержкой нашего психолога, Дарьи Александровны, заявляю, это нужно запретить и немедленно!

– От меня-то ты что хочешь, Оль? – перебивает Валерий Ренатович.

Оля на секунду теряется.

– Ну как, Валерий Ренатович, вызовите, родителей, объясните, что так нельзя, что это опасно, чем это их сыну грозит, и что школа этого не приветствует, так обычно это делается?

– Тьфу ты, – Валерий Ренатович встает, – пришла, напугала меня. Оль, вот честное слово, лучше бы работала! Иди вон, книжку почитай, Лермонтова какого-нибудь, делами займись. У нас четверть кончается, нужно аттестацию проводить, иди Оль, иди.

– Как идти? Валерий Ренатович, а с Парфеновым что?

– А ничего с Парфеновым, – Валерий Ренатович смотрит Оле в глаза и в мутной желтизне их стылость. Этот тяжелый, внезапно чужой взгляд пугает своим безразличием. От этого взгляда Оля невольно делает шажок назад.

– Это личное имущества ученика, школа к этому отношения не имеет, ясно? – когда Валерий Ренатович говорит, его массивные щеки идут мелкой рябью. – Вы у нас, Ольга Дмитриевна, кто? Учитель литературы? Так вот идите и стихи проверяйте!

Оля выходит за дверь. Сердце ее отчего-то бьется испугано и часто. Оля выдыхает, медленно, протяжно. Закрывает глаза.

Открывает – за окном, в прорехах ветвей красный и чужеродный среди куч жухлой листвы, черных мешков для мусора и грабель, стоит мерседес.

Глава 10 Никита

Самое лучшее топливо – злость. Это Никита понимает очень быстро. Злость и зависть – никакая любовь доброта и честность не заставят вставать так рано, пробовать снова и снова, ничего не чужаться, не стыдиться, ни перед чем не останавливаться.

Первые успехи, а вместе с ними и доход, Никите приносят пранки прохожих. Ничего особенного – там сумку «украл», тут кому-то на голову колу вылил, в глушитель что-то вставил – одним словом, все в рамках закона, детские шалости, никто особо-то и не страдает, так – поорут, позлятся, Никита заплатит им немного за моральный ущерб и все довольны.

Вообще, власть денег, открывшаяся перед Никитой, ужасает его и восхищает до дрожи. Можно сделать что угодно – ну вот вообще все – и все сойдет тебе с рук, главное делать то, за что способен заплатить. И Никита делал, без задних мыслей, без всяких рассусоливаний и промедлений. Арифметика онлайн мира очень проста: пока растут твои просмотры, растет и кошелек, а что людям хочется и нравится смотреть – это уже их дело, это на их совести, Никита, по сути своей, всего лишь исполнитель запроса.

Ну разве его вина, что зритель нынче обмельчал? Ну хотят они ржать над толстой теткой в белых брюках, которой он на лавку намазал шоколад? Ну и пускай себе. Ей деньги на новые брюки, ему на… ну впрочем то не важно, у Никиты имеются планы на деньги, главное уберечь их от родителей.

А если Никита и задумывается о том, что он делает и почему, так эти мысли очень быстро покидают Никитину голову, стоит ему зайти в соцсети и поглядеть на блогеров миллионников, на их дома и тачки, на их телок с ногами длинными, ровными и загорелыми, с этими их упругими, как мячи, задницами, а уж про сиськи Никита вообще старается не думать… Куда уж его Юльке… Но ничего, и телки приложатся, было бы достаточно денег…

И Никита снимает, все время свое тратит на новые сюжеты, еще более неожиданные, провокационные, спорные, вызывающие еще и еще больше любви и осуждения зрителя.

О-о… Никита любит осуждение, оно дороже любви. Так же, как злость и зависть сильнее цепляют и мотивируют, так осуждение и негодование приносят больше денег. Где осуждение, там резонанс, где резонанс, там хайп, просмотры и главное – бабки.

Чего Никита не может понять, так это родителей. Они не хотят его денег, они им вообще, как будто бы, не нужны. Все чего хотят родители – выпить. Что бы под руку вовремя попадалась бутылка, а в холодильнике всегда была закусь. И что б никуда не нужно идти, а только бухать целыми днями и ни о чем не думать…

Но и это Никита находит исключительно теперь уже полезным. Выпив, родители становятся добрыми и тихими, не спрашивают Никиту, куда он идет, и чем занимается, как его учеба и, самое главное, откуда у Никиты этот бесконечный запас пойла и закуси, который, как по волшебству, обновляется в родительском доме каждый день.

Никите это удобно. Очень удобно давать родителям, что они хотят, ведь тогда и сам он получает, что хочет – свободу.

Единственная трудность, с которой столкнулся Никита в своей работе блогером – постоянная нужда повышать градус накала. Вскоре толстые тетки в белых брюках перестают вызывать такую бурю негодования и смеха, аудитория остывает к его детским шалостям и шуточкам, и приходит пора найти что-то посерьезнее.

Озарение ударяет Никиту прямо в висок, ударяет пребольно в виде баскетбольного меча, который Витек – Витька Сорокин, перекошенный и заторможенный, одним словом отсталый – конечно не смог поймать.

Под общий хохот парней Никита потирает ушибленную голову, и вот уже собирается наехать на Витька и запульнуть тому прямо в его перекошенную плаксивую рожу, но тут Никита сам для себя неожиданно выдает:

– Витек, а ты вечером что делаешь?

– Ты что, его на свидание приглашаешь, Никитос? – орет ему Длинный с другого конца спортзала.

– Не, это он стрелку забить решил! – возражает кто-то из толпы.

И вот уже все скандируют: «Стрелка, стрелка, мочи недоношенного!»

Под рев одноклассников, Никита подходит к Вите и, глядя в его маленькие испуганные глаза, спрашивает:

– Денег хочешь? Много? Просто так?

Глава 11 Оля

Кирюша не любит строить – кубики рано или поздно падают, песок его не слушается. Кирюша не строитель – он созидатель. Оля сидит на лавочке и смотрит, как Кирюша палочкой делает в песке углубление, а затем склоняется над ним – низко-низко – и замирает так минут на десять. Затем он ножкой делает маленький гусиный шаг в сторону и снова делает дырочку и смотрит.

В этой черной тьме таится для него что-то важное. Оля думает, не там ли спрятан ее мальчик, не на дне ли одной из ямок он притаился и ждет, когда же Оля догадается, когда она поймет, что тело – всего лишь тело, а сам Кирюша – далеко.

В сторонке стоит группка мамаш со своими детьми. Дети, визжа и хохоча, катаются с горки, покоряют турникеты и деревянные качельки-весы. Все доступно их детям на этой площадке, кроме песочницы. Мамаши ловят своих карапузов, как только те устремляются лепить куличики, поймав за капюшон разворачивают, тихо отчитывают: «Я тебе что сказала? Не видишь, нельзя в песочницу, иди еще с горочки покатайся.»

В песочницу нельзя, ведь там Кирюша. Олю это давно не обижает, чего она только не слышала за эти годы, и что не отвечай: Кирюша не заразен, это врожденное, генетическое, у него синдром, он просто отличается, он – особенный! Все бестолку. Кирюша пугает, а страх, как хорошо теперь знает Оля, толкает людей на невообразимые вещи.

Мамаши косятся на Олю, шепчут друг другу на ухо. Оля не глядит на них и не уводит Кирюшу как раньше, в конце концов, она имеет право, и Кирюша тоже имеет, как все дети играть и резвиться, сколько ему захочется.

Олины пальцы нащупывают через ткань мягкую складку кожи на бедре и сжимают. Жмут и жмут до побелевших костяшек, до онемения пальцев. Колючий от мороза ветер режет глаза до слез. Оля отнимает пальцы от складки и смахивает слезинку. Пульсирующая боль в ноге действует отрезвляюще, как свежий воздух в жаркий день, Олю тут же отпускает тревога. Хорошо.

– Я первая, я первая! – две девчушки погодки наперегонки бегут к качелям. Одна – повыше и, наверное, постарше, добегает первой и ложится на качель животом. Ноги ее бегут по земле – вперед, назад. Светлые волосы, точно нити паутинки, колышутся над мерзлой почвой.

Вторая плюхается на сидушку и уже с хохотом летит вверх, лицом в небо. Крыши прыгают ей на встречу, почти падают на голову, опрокидывается небо и лицо отца – смеющееся, молодое – перевернутый треугольник.

Оля оборачивается, готовясь нести оборону, отстаивать свою позицию – она и Кирюша не уйдут, хотите качайтесь рядом, хотите – уходите сами, Оле все равно!

Но тут же замирает в растерянности, ведь это он!

Он – понимает Оля.

Кирюша, напуганный смехом и криками, заводит свою протяжную песнь. Он обхватывает колени руками и качается из стороны в сторону – как буек на волнах.

– Кирюша, – Оля щелкает языком: цок, цок, цок, – иди ко мне, давай.

Кирюша не идет, и Оля сама берет его на руки, но Кирюша молотит ногами и ручками по животу, по плечам, по лицу.

Оля не глядит на девчонок погод, и качающего их качели отца, Оля идет быстро, почти бежит в спасительную тьму подъезда, она не видит дороги из-за Кирюшиных лупящих воздух рук. Ощупью она находит перила и, точно слепая, взбирается по ступеням, пальцами очертив все изгибы и выбоинки облупившейся краски.

Это был он. Увидел ли Кирюшу? Понял ли?

Сердце Оли колотится так, что и Кирюша, должно быть, чувствует сквозь ее пальто и свой комбинезончик. Задыхаясь, Оля заходит в квартиру, тут же ставит Кирюшу на пол и рядом садится сама.

Кирюша воет и дергается, бьет пол ладошками, он плачет без слез, только у-у – монотонная нота горя. Он стихает сам, и тогда бабушка помогает ему раздеться, а Оля сидит – в пальто и шапочке, глупой, с помпоном, не снимает ни ее ни сапог, и не слышит Кирюшу, и мать.

Потому что там, во дворе – это был он.

Оля никогда не видела его вот так – близко, почти нос к носу без разделяющих окна метров ночной тьмы.

– Ты чего расселась то Оль? Случилось что? – шепчет мама. Кирюша едва успел утихнуть.

Оля елозит каблуками по луже натаявшего грязного снега и смотрит в стену.

– О-ля? – повторяет мама по слогам. – Ну ты чего пугаешь меня, скорую может вызвать? Плохо тебе?

Оля кивает, затем сразу трясет головой.

– Мам, я красивая? – спрашивает вдруг Оля.

Оля росла в приличной семье. Отец – ударник труда, строитель, строил дворцы культуры. Мать – библиотекарь. Там и прошло Олино детство – в пыли библиотечных стеллажей, с бесконечным формуляром, исписанным синими размашистыми именами классиков и не очень – все маминой рукой.

В их семье не принято было говорить о внешности, даже как-то стыдно. Оля не смотрелась подолгу в зеркало, не наряжалась, не красилась. Мамин строгий пучок и сжатые в нитку губы, грубые мозолистые руки отца с кантиком синеватой грязи под ногтями – все это научило Олю любить труд и не любить себя. Как тело. Как женщину.

В книгах писали – главное душа. А красота, она в мелочах: в завитке волос, в ямочке на щеке, в родинке на сгибе локтя. Красота она в глубине в лиричности, в томных вздохах и длинных письмах. «Дорогой Андрей, пишу вам с папенькиной дачи, этим летом мы отдыхаем всей семьей на наших 6-ти сотках и копаем картошку. Папенька говорит, от этого улучшается самочувствие и крепнет организм…»

Повстречав Андрея, Оля начала подозревать, что в книжных историях есть что-то искусственное, далекое от Андреевой живой искрящейся любви, жадной, не замечающей деталей, сметающей собой и завитки и родинки, жаждущей только тела, и совсем чуть-чуть души.

Но научиться на себя смотреть и главное себя видеть, Оля так и не смогла.

– Это что еще за разговоры, ты что, девочка маленькая? У тебя сын надрывается, а ты о глупостях думаешь! – мать тупит взгляд, встает, губы ниточкой, сердито отворачивает голову.

Оле отчего-то больно. Может Кирюшин кулачок ударил слишком сильно… Оля стягивает сапоги, шапочку, пальто. Вставать сложно, еще сложнее жить привычной жизнью. Олю ударили, ударили больно и сильно. А вставать после ударов тяжело.

Но Оля поднимается. Заваривает Кирюше кашу, толчёт таблетки. Их уже совсем мало, и Оля немного уменьшает дозу.

Кирюша еще боится, это видно по сжатым кулачком и напряжению в плечиках. Щеки красные после мороза, и коленки розовые – он сидит в маечке, одна лямка сползла по пухлой ручке.

Оля садится напротив, смотрит на Кирюшены губы – в глаза нельзя. Кирюша чует кашу и пощелкивает языком – сегодня неуверенно и робко, но ложка появляется как по команде. Кирюша плохо принимает новую еду, поэтому Оля добавляет ее постепенно: маленькую ложечку яблочного пюре в самый центр тарелки. Берет оттуда чуть-чуть и добавляет к каше. Кирюша ест сначала медленно, проверяя. Яблоки ему нравятся, он не отбрасывает ложку, тарелка не растекается кашей по полу.

Оля улыбается. Кирюшины волосы светятся золотом в холодном, почти зимнем свете. Его головка горит теплом отражая свет лампочки в кухне. Он – Олино личное солнышко, всегда с ней, в самый лютый мороз, в самую темную ночь. Оля осторожно берет Кирюшу за ручку. Он отворачивается, но ручку не отнимает, наоборот, слегка сжимает Олин большой палец.

Уложив Кирюшку в кровать, Оля тихо вздыхает. Спина матери упрямой линией виднеется в полутьме – отвернулась к стене, уснула ли? Отчего им так сложно вместе?

Оля на цыпочках пробирается в ванну, глядит в зеркало, но перед Олей незнакомое лицо. Какая-то женщина с усталыми глазами и затянутыми коек-как волосами не то в хвост, не то в пучок… Кто эта женщина? Похожа ли она хоть немного на ту, другую женщину, живущую напротив с мужем и дочерями. На женщину, живущую с ним?

Да и какая, в сущности, разница!

Оля зло отворачивается от зеркала, выходит из ванны, думая сразу же лечь в кровать, так же лицом к стене отвернуться и уснуть6 забыться, но взгляд ее невольно падает в кухню, к окну, и Оля видит маяком горящий в ночи свет в квартире напротив.

Глава 12 Оля

Дедушкино ружье лежит на шкафу. Оно хранится в специальном футлярчике с латунной застежкой, футляр обит замшей и плотный как панцирь. Футляр лежит в чемодане – небольшом саквояже военных времен. Там же лежат ордена, лены, и военный бинокль. Оля встает на стул, тихо, стараясь не скрипеть. Сизая пыль с чемодана оседает Оле на лицо, и она жмурится, задерживает дыхание – только бы не чихнуть, мама с Кирюшей спят. Голые пятки приплясывают на шатком стуле, одной рукой Оля держит саквояж, второй зажимает нос. Обошлось.

Оля открывает чемодан уже в кухне. Слой пыли расчерчен отпечатками ее рук. Оля достает футляр с ружьем, отстегивает латунные застежки, берет ружье в руку. Оно тут же тянет Олину ладонь вниз, как камень ко дну реки. Ледяное дуло пахнет смазкой и порохом – острый неприятный запах, от которого щекочет в носу. Оля чихает и тут же замирает испуганным зверем – тишина. Никто не проснулся. Кирюша беспокойно хнычет во сне – вся жизнь ему только снится.

Оля убирает ружье обратно в футляр и достает бинокль. Свет выключен, тишина кухни разбивается о секундную стрелку часов, а в промежутках между тиканьем – беззвучная пропасть. На другом краю этой пропасти двое пьют чай и разговаривают наедине.

Оля прикладывает бинокль, железные ободки больно впиваются в кожу холодом. Бинокль пахнет старой замшей, пылью, металлом и чем-то еще незнакомым, и очень притягивающим. Так не пахнет больше ничто в мире: это запах на грани дымка от оледенелого металла, масляной смазки, меди, и дедушкиных папирос.

Оля крутит кольцо фокусировки, настраивает резкость.

Два человека напротив вдруг попадают прямо к Оле на кухню. Она стоит за их спинами молчаливой тенью. Она смотрит на ямочки от улыбки в уголках губ, на ресничку, упавшую на щеку.

Они так близко, что, кажется, протяни руку… Оля упирается ладонью в ледяное оконное стекло.

Он совсем не такой, каким Оля себе представляла все это время. Подумать только, а ведь она никогда раньше не видела его вблизи. Оля все придумала. Придумала всю их семью – внешность, голоса, имена.

Оля убирает бинокль. Это снова чужие ей люди. Она их не знает. И все же, ведь Оля узнала его…

«Я не знал тебя, но узнал тут же».

Оля трясет головой и скорее прячет бинокль обратно в мешочек, затем в саквояж. И зачем-то, может для пущего убеждения, ногой отправляет саквояж под стол.

– Фух, – Оля тяжело опирается локтями о столешницу. Крошки хлеба впиваются в кожу сквозь решето петель вязанного свитера.

Оля поворачивает голову – пара в окне напротив все еще говорит. Жена сидит на столешнице, голые ноги в спущенных гетрах на коленях у мужа. Он всем своим корпусом подался вперед, к ней, точно даже это ничтожное расстояние ему натерпится, жаждется преодолеть.

Она смеется. Короткие каштановые волосы встрепаны – локоны щекочут плечи.

Оля резко задергивает шторы. Сеанс окончен. Пора спать.

Глава 13 Оля

Семья Парфеновых живет в обычной хрущевке, пятиэтажное серое здание, вытянутое вдоль другого, такого же, похожего как близнец. По своей форме дом похож на кирпич, уложенный на бок. Оля топчется у подъезда – в руке бумажка с адресом. Оля неуверенно оглядывается, выискивая взглядом дом «покруче». Как-то не вяжется мерседес с облупившейся краской двери, с выбитым замком и отсутствием домофона. С третьего этажа на Олю скалясь, лает морда бульдога.

Идти к Парфенову или нет Оля практически и не думала. Не было у Оли такого выбора – поступиться своей совестью. Мерседес каждый день мозолит Оле глаза – он стоит на школьной парковке, в ряду старых, побитых жизнью учительских машин, даже как-то неприлично сверкая своей новизной и дороговизной. Каждый день рядом с мерседесом на переменках собирается толпа детей, которые хоть и хорохорятся, но глядят на машину с благоговейным ужасом. Даже самые наглые хулиганы не осмеливаются плюнуть на капот, или пнуть колесо – так из мелочной злобы.

Оля глядит из окна, как все дети – от первоклашек до выпускников – буквально молятся на эту машину, как на идола.

Нет, не может Оля молча стоять в сторонке, упрямая она – Оля, но ведь если не упрямиться, если не пытаться – совесть загрызет ее, замучает до смерти.

А если однажды Никита, по молодой дурости, собьет ребенка – Оле никогда уже не будет прощения. Это не Парфенова будет уже вина, а Олина, потому как она могла воспрепятствовать, вмешаться вовремя, но сдалась.

Нет, Оля решительно так не умеет.

Двор перед Никитиным домом пуст, качели брюхами царапают подиндевевшую корку сугроба. Снег лег совсем недавно, и по традиции его смели с проезжих дорог во дворы и на обочины. Так что на качелях не покататься теперь до самой весны.

Оля оправляет шапочку – адрес верный.

Лишенная замка дверь не держит тепло, и в подъезде стоит дубак. Оля опасливо поднимается по ступеням. В подъезде пахнет едой и мокрой шерстью, где-то плачет ребенок, ему вторит неистовый собачий лай, громко работает телевизор.

Парфеновы живут на пятом, под самой крышей. Оля специально выбрала время, когда Никита в школе. Позвонила с утра, сказалась больной, чтобы нашли замену, и взяла день отгула. Оле почему-то показалось верным поговорить с родителями с глазу на глаз, к тому же Парфеновых старших она никогда не видела.

Время обеда, на Олин робкий звонок в дверь никто не спешит. Оля кивает сама себе, для надежности звонит еще раз. Вот дура, с чего двум взрослым людям в будний день быть дома?

Не питая уже никакой надежды, Оля отворачивается от двери. В мутных высоких подъездных окнах серая дымка зимнего дня. Оля щурится от холодного искристого света. Здесь, под крышей, так светло. Где- то под потолком едва слышно воркуют голуби, прячутся на чердаке от зимней тужи. Оля стоит, задрав голову, оглядывая шероховатую поверхность беленых потолков подъезда и слушая уютное голубиное воркование.

– Чего надо? – раздается вдруг за спиной, и Оля вздрагивает от испуга.

Дверь по-прежнему закрыта, только в дверном глазке едва заметно мечутся тени. Чей-то глаз следит за Олей с той стороны.

– Здравствуйте, – говорит Оля, – меня зовут Ольга Дмитриевна Хтонова, я учитель Никиты Парфенова, хотела поговорить с родителями. Анна Николаевна, это вы?

Дверь отрывается на длину железной цепочки. Из щели тянет кислым супом и горьким запахом водки.

– Ну, я, – неохотно представляется Анна Николаевна, Оле она не рада. Ее мутные расфокусированные глаза смотрят недобро. Волосы, густые и темные как у Никиты, свалялись сальными сосульками, – а Никита в школе, там с ним и говорите.

Оля вовремя вставляет в щель мысок сапога.

– Никита, конечно, в школе, он вообще молодец, никогда не прогуливает, – Оля улыбается, – я с вами пришла поговорить.

Анна Николаевна раздраженно вздыхает, но отпирает дверь. В квартиру Олю никто не приглашает. Анна Николаевна встает на пороге – руки скрещены, маленькие глазки блестят недовольством. Она как будто ждет, что Оля вздумает прорываться внутрь с боем.

– Ну?

– Вы знаете, как Никита добирается в школу? – сразу переходит к делу Оля.

Анна Николаевна фыркает.

– Ну знаю, и что?

– Никите сейчас 16 полных лет, у него нет водительских прав, вам не кажется, что это неправильно?

Анна Николаевна как будто не понимает вопроса:

– Какие права?

– Никита приезжает в школу на машине, самостоятельно водит транспортное средство, – поясняет Оля, но в глазах Анны Николаевны нет понимания.

– А вам что?

– Вы не боитесь, что Никита попадет в аварию? Или его остановит ГАИ?

Из квартиры нестерпимо тянет перегаром, сигаретами, прокисшим борщом. Оля невольно морщит нос, очень хочется спрятать лицо в надушенный шарф.

«Откуда у этих людей мерседес?» – эта мысль появляется невольно, и как Оля не отмахивается от нее – ведь она пришла совсем не поэтому, пусть Никита ездил бы хоть на ржавых жигулях, Оля волнуется только о безопасности… И все же, откуда, откуда взялся этот мерседес?

– Анька, кто там? – несется хриплый бас из недр квартиры. Парфенов Сергей Павлович выше Оли на две головы, в ширину едва вмещается в дверной проем. Сергей Павлович явно носит в себе восточную кровь – его крупный горбатый нос увеличенная копия носа Никиты. Майка тельняшка не закрывает поросшие волосами плечи и едва прикрывает объёмный, такой же кучерявый, как и плечи, живот. Сергей Павлович плечом оттесняет от двери Анну Николаевну и занимает ее место:

– Че надо?

– Никита чего натворил? – тут же добавляет он. – От засранец, ну я его ремнем исхожу, ну я его!

– А как же вы… не на работе, – сама того не ожидая спрашивает Оля.

– А у нас это, семейный отпуск, – гогочет Сергей Павлович – мы вон время, так сказать, вместе проводим. Да, Анька?

Огромной рукой он притягивает жену к себе под бок и та, хихикает и дует опухшие щеки.

– Отдых у нас, раз в жизни отдохнуть решили, а то пашем, как кони без продыху, – подтверждает Анна Николаевна.

– Ну, так чего он там, черт, натворил? – Сергей Павлович шмыгает носом.

– Он ничего не натворил, наоборот, Никита замечательный мальчик, – Оле трудно собраться с мыслями, – я только хотела попросить запретить ему водить машину до получения прав. Понимаете, у школы дети бегают, не дай Бог что случится…

– А чего такого? Его машина, пусть и водит, – не видит проблемы Сергей Павлович.

Оля смеется, как если бы кто-то очень умно пошутил:

– Бросьте, откуда у мальчика машина, Сергей Павлович, если вам свое имущество не жалко, подумайте о сыне, он ведь молодой, горячий – захочет перед одноклассниками повыпендриваться и врежется куда-нибудь, или собьет ребенка, Никите рано доверять вождение.

– А я к его делам отношения не имею, – Сергей Павлович внезапно становится серьезны, – он сам купил, пусть что хочет, то и делает. Ясно? Мое дело вон, – рука его расстёгивает воображаемый ремень, – воспитывать, коль чего. Вот натворит дел, тогда поговорим.

Дверь закрывается с таким ударом, что грохот еще минуту звенит под беленым потолком. А затем в тишине вновь начинают ворковать голуби.

Оле точно дали по голове – она стоит и моргает, и глупо открывает и закрывает рот. Только через несколько минут она наконец отворачивается от двери и медленно, точно под успокоительным, бредет вниз по лестнице. Полные ноги, затянутые в кожаные сапоги, буквально соскальзывают с краев ступеней, у Оли нет сил поднимать чугунные ступни. Глухо, как из далека, лает собака, бульдога тащат на веревке на прогулку. Он видит Олю и, брызжа слюной, повисает на веревке лапами скребя воздух.

–Пошли давай, чего встал, – орет паренек подросток, затем глядя на Олю – извините, – и уходит.

Оля присаживается на лавочку у подъезда и молча глядит под ноги. У лавки выбита пара досок: одна в спинке и две в сидушке. Сверху заботливо постелены картонки – что бы сидеть было теплее.

Гвоздем нацарапано «Р + К = навсегда».

Оля ногтем ковыряет древесные шрамы от букв.

Теперь Оля сделала все, что могла – она ходила к директору, она говорила с родителями. Пора признать, Парфенова ей не спасти, и того потенциального ребенка, которого он однажды возможно собьет и покалечит – тоже.

И все же Оле неспокойно. И не гипотетические смерти и увечья ее тревожат, нет, сама эта история цепляет Олю и мучает.

Откуда взялся мерседес?

Глава 14 Оля

– В общем так, Даш… – Дашка разливает по чашкам ароматный чай. У Даши есть секретный ящик, из которого через крохотную щель в кабинет просачивается и разливается дивный аромат. Он переливается оттенками, как монетка на солнце: царапает небе горечью, и щекочет язык сладким запахом цветов и фруктов, и будоражит, разгоняет кровь острым чуждым ароматом специй. Все это чай. Дашка – профессиональный чаеман. Но все это пахнет чай дешевый – жалкий сор чайных листьев, расфасованный по пакетикам, надушенный и сдобренный красителями. Такой чай Дашка льет детям на их исповедях – все равно не поймут.

А Оле она заваривает другой.

Повязав шарф как чалму и зачем-то нарисовав на лбу красную точку, Даша достает крошечные круглые чашечки без ручек. Они серые в крапинку, шершавые и какие-то подлинно натуральные. К чашечкам прилагается сливник, заварник с крышкой, два блюдца и еще сосуд размером с наперсток – все гладкое, без ручек, и из чистой глины. Оля смеется – чай китайский, чашки тоже, а Дашка зачем-то рисует третий глаз.

Но Дарья Александровна невозмутимо кипятит воду – не больше 80 градусов – омывает крошку-заварник с щепоткой чайных листьев внутри, сливает воду и наливает по новой, на этот раз дает постоять – засекает время в дыханиях. Продышав положенное количество раз, Даша наливает чай себе в кружечку, а Оле в наперсток, и накрывает его блюдцем.

– Сейчас запах впитается, – поясняет она.

И почти сразу выливает чай из наперстка Оле в чашку, а наперсток сует ей под нос:

– Нюхай.

Оля втягивает воздух.

– Ну, вкусно? Чем пахнет?

Оле пахнет травой, горько и неприятно, но она кривит губы в улыбку и кивает.

– Вкусно пахнет, деревом.

– Во-от, – довольно говорит Дашка, – это чай особый. Он дает энергию и расширяет сознание.

Оля смотрит в окно – ранние зимние сумерки затопили улицы синими чернилами.

– Не поздно мы с тобой сознание расширять собрались?

– Для такого дела, – серьезно замечает Дашка, – никогда не поздно. Ты пей-пей, остынет.

Оля любит чай с молоком и сахаром, но послушно пьет горькую и какую-то маслянистую жидкость.

Дашка вздрагивает всем телом, словно от кончиков пальцев на ногах до самой макушки ее пробрало мурашками.

– Бр-р, пошло! – восклицает она и снова наполняет заварник кипятком.

– Так что ты посоветуешь? – спрашивает Оля.

– На счет Парфенова? Да ничего не посоветую. Директор брать ответственность отказался, родителям все равно, а мы с тобой, Оль, кто такие, чтобы в это дело лезть?

– Ну как кто, мы с тобой учителя на секундочку, – Оля одним глотком осушает маленькую чашечку и проглатывает сразу же, чтобы не чувствовать вкуса, – ответственные, небезразличные люди.

– Мы-то не безразличные, но, когда обществу безразлично, что такое два человека? Оль, – устало вздыхает Даша, – ты ведь не маленькая уже, хорошо должна знать – благие поступки ой как аукаются.

– Значит, ты можешь просто смотреть и бездействовать?

Дашка фыркает так, что чай золотыми капельками летит изо рта, и заливается хохотом:

– Оля! Сидеть и бездействовать это вообще-то моя работа, я на это 6 лет училась, и мне сейчас за это деньги платят!

Оля качает головой, ставит чашку на стол.

– Оль, – говорит Дашка примирительно, – мы же не в социализме живем, сейчас каждый сам за себя. Ты у нас добрая, но глупая, ты попыталась? – Оля кивает. – Все, что могла, сделала? – снова кивок. – Ну и чего ты еще от себя хочешь? Пойдешь гаишникам номера светить? Оль, успокойся, выпей еще чайку, а домой придешь – прими ванну: с пеной, с маслами, со свечами – все, что есть, в эту ванну бросай. Если есть дома цветы – обдирай лепестки и туда же! Музыку хорошую послушай, книжку почитай, маску из огурчиков сделай. Это я тебе как психолог сейчас говорю.

Оля вздыхает. Смотреть на Дашу почему-то тяжело и стыдно.

– Не могу я так, – честно говори она, – вот откуда, откуда этот треклятый мерседес взялся? Ну не родители его купили, а где мальчишка такие деньжищи взял? Даш, он же может…

– Так, стоп! – обрывает Даша Олю на полуслове. – Что он там может, а чего не может одному Богу известно. И не надо сразу думать о самом плохом. Может у него дед с бабкой богатые, дети непутевые, вот они во внука единственного и вкладывают. Вариантов, Оля масса, ты вот только себе не придумывай.

Олю Даша не убедила. Даша знает. По Олиному сердобольному лицу сразу видно – она не отступится. Даша вздыхает, отставляет заварничек, листья все рано свое уже отдали.

– Будь он наркоманом, например, ты бы, Оль, сразу поняла. У Никиты поведение ровное, характер не менялся, привычки тоже. Школу он не прогуливает, одноклассников не избегает, и они его тоже. Очень мало шансов, что он употребляет или торгует. На счет этого, Оль, можешь не беспокоится.

– Тогда откуда?

– Вот у него и спроси, – устало отрезает Даша, – я его к себе в кабинет за шкирку не потащу, это так не работает, он сам должен прийти. А пока не пришел – я бессильна. И ты тоже. Пусть ездит, пока не поймают.

– Или до первого ДТП, – заканчивает мысль Оля.

Глава 15 Оля

Сумерки, жидкие и податливые, текут у Оли меж пальцев. Синяя ночь капает с неба на крыши домов, на белый снег, на рыжие фонари, и от ее ледяной синевы они горят еще теплее.

Снег скрипит под подошвами Олиных сапог, и все это – будто впервые. Звезды этим вечером особенно яркие, краски – особенно глубокие и чистые. Сегодня Оля замечает то, что никогда не замечала. Голова ее легка – еще чуть-чуть и оторвется от плеч, и полетит воздушным шаром над городом, над Олиным домом, над мамой с Кирюшей, над Андреем и над Никитой Парфеновым. Все-все увидит и поймет, вот только будет уже ко всему безразлична.

Дашин чай что-то сделал с Олей. А может, она себе только внушила это, но и какая разница! Оля глядит на мир круглыми глазами ребенка – тени на снегу такие глубокие и холодные, а сам снег – как золотые горы, искрится рыжим и желтым в кружках фонарного света. Подъезды ершатся старыми объявлениями: купи, сниму, продам, бумажные корки лохматыми струпьями свисают со стен и дверей. Оля срывает не глядя два три номера, Оле хочется лететь. Она кружится, задрав голову к небу, зажмурив глаза и смеясь – и так хорошо в этот момент, так правильно и безразлично, и все хорошие, такие интересные, такие оправданные.

Оля заходит домой в одиннадцатом часу. В квартире темно и тихо, Кирюша уже спит, мама сидит на кухне, глазами провожает стрелку часов.

– Ты чего не спишь? – Оля улыбается. В этот момент она любит маму, совершенно отчетливо и так сильно, кажется, впервые за много лет.

– А как уснуть, Оль? Я думала все, не вернешься.

Оля смеется:

– Да куда же я пойду, если не вернусь?

–А никуда уже не пойдешь, – отвечает мама голосом, в котором нет эмоций, только спокойствие – монотонное, безразличное, какое бывает, когда все плохое уже случилось и нечего больше терять.

– Я гуляла, – поясняет Оля, как школьница, – на улице очень хорошо.

– Гуляла? А я вот Кирюше последнюю таблетку истолкла. Деньги-то твой ирод когда отдаст?

Оля садится на стул, пожимает плечами.

– Мам, иди спать, – говорит Оля тихо и ласково, – все наладится.

Мама качает головой, медленно тяжело поднимается:

– Наладится у нее, как же… Само оно, Оль, никогда не налаживается.

Оля включает свет, наливает кофе. Окно напротив тоже живо – светится во тьме лимонным светом. Оля лениво наблюдает, как ходят в окне люди, сегодня без бинокля и без ширмы тьмы, в открытую, как она есть – уставшая с кружкой кофе в свитере и домашних штанах, с пучком на голове вместо прически.

Одна фигура – мужская – вдруг замирает и, глядя, кажется, прямо на Олю, машет ей рукой: «Привет!».

Оля секунду сидит в нерешительности, затем медленно поднимает руку и робко машет в ответ: «Привет».

Глава 16 Витя

– Просто так ничего не бывает, я знаю, – тихо и осторожно ворчит Витя, пока Никита ключом открывает дверь от подвала.

Что он тут делает, и за что, в итоге, Никита собирается платить ему деньги, Витя не знает, но это первый раз в его жизни, когда кто-то, тем более такой популярный, любимый и учениками, и учителями Никита Парфенов завет его – Витю с собой. И нет, не что бы выкинуть какую-то пакость, не что бы над ним посмеяться – Витя видел по глазам, и взгляд человека, который замыслил подлость, Витя ни с чем в жизни не спутает.

Дверь подвальчика обнажает мрак перед Витей, Никита бодро шагает внутрь, и Витя покорно и осторожно семенит следом.

– И что б-будем д-делать?

– Да ничего особенного – весело отзывается Никита. Что-то щелкает и загорается свет, яркий, сильный, совсем не подвальный.

И сыростью не пахнет – стены аккуратно окрашены, пол в плитке. Подвал не большой и пустой, кроме стола, шкафа и какой-то аппаратуры внутри ничего нет.

– Это моя студия, я тут ролики монтирую, ты же знаешь, чем я занимаюсь?

А как же, еще бы Вите не знать. Да про Никиту Парфенова, уже довольно крупного блогера, знают в школе все. Говорят, что ему за рекламу платят, но Вите трудно представить, что такое возможно – его сверстнику, мальчику, такому же как он, за что-то платят. Нет, конечно, не такому, как он, и все же. Вите закрадывается робкая мысль – она хрупкая и невинная, и такая приятная, что Витя даже додумать ее до конца как следует боится – так она хороша, что б в нее поверить. И все же…

– А т-ты что, х-хочешь что б-бы я т-тебе помог? С т-твоими видео?

Никита кивает, и сердце Вити подпрыгивает, как резиновый мячик – до самого горла.

Никита не замечает ни Витину улыбку, ни покрасневшие щеки и шею, ни его оживленную жестикуляцию судорожно сжатыми руками. Он методично расставляет на столе какие-то штуки, провода, проверяет настройки.

– А что д-делать над-до?

– Ты погоди, Витек, сейчас будем пробный дубль писать. Ты слова как запоминаешь? Хорошо?

Витя кивает:

– Ст-тихи всегд-да на п-пять.

– Вот и отлично. У меня для тебя роль есть, Витек, сейчас отснимем, если хорошо пойдет, буду за каждый ролик процент платить. Идет?

– К-конечно, а что играть н-надо? – робко спрашивает Витя, гадая знает ли Никита, как хорошо он разбирается в истории, и может ли он взять его к себе ведущим? А может Никита хочет взять его в напарники? И будут они с Витей вместе над людьми шутить.

– Да ничего, собственно, играть и не надо, ты будь собой Витек. И это, – Никита делает неопределенный жест в сторону Вити, – заикайся главное побольше, идет?

Глава 17 Оля

– Вот же…– Оля с досадой прикусывает кончик ногтя. Андрей не берет трубку третьи сутки подряд. Она секунду сидит в оцепенении, точно мушка, которая только-только начала осознавать, что попала в паутину.

«Андрей, это Оля, месяц прошел, Кирюше нужны лекарства, мы ждем алименты».

Смс улетает не сразу, мгновение весит на экране, затем, наконец, щелчок уведомляет об отправке. Все это мгновение у Оли, кажется, не бьется сердце.

Из комнаты доносится грохот и вой, и мамины причитания. Без лекарств Кирюша всегда капризничает.

Оля заходит в комнату – стул и лампа лежат на полу, цоколь вертится среди осколков плафона как волчок, раскрученный детской ручкой. Кирюша топает ногами и воет: неистово, пронзительно.

Его маленькие ступни отрываются от пола и снова падают совсем рядом с блестящим стеклянным крошевом. Оля, не успев подумать, бросается вперед по хрустким осколкам, хватает Кирюшу на руки и скорее кладет его в кроватку – за пластиковые прутья его темницы. Кирюша лупит руками по прутьям и одеялу, из его рта непрерывной горечью льется низкое и протяжное у-у….

– Ольга, ты с ума сошла! – кричит из ватной дали мать. – Куда по осколкам-то? Хорошо в тапках, все ноги искромсаешь!

Смысл доходит до Оли очень медленно, она смотрит сначала на мать, затем на подошвы тапочек. В мягкую резину хрустальными зубами впилось стекло.

– Кирюша мог пораниться, – тихо говорит Оля.

– Ой! – мать тяжело садиться на диван, рука на сердце, глаза к потолку. – В могилу меня сведете.

– Взял Андрей трубку-то? – спрашивает она чуть погодя, все еще надрывным отдышлевым голосом.

Оля не хочет отвечать – Оле очень стыдно.

Очень стыдно перед мамой за свою девчоночью глупость, за поспешный и опрометчивый выбор… Оле очень стыдно любить Андрея.

Оля качает головой, поправляет одеяльце и простынь в Кирюшиной кроватке.

– Нет, – отвечает она едва слышно.

– Ну, видит Бог, мы ждали, сколько могли, надо идти к этому ироду, пусть глазами своими на сына поглядит, и проститутка его тоже пусть глянет, какую беду ребенку принесла!

– Мама! Ты что говоришь такое!

– А что я говорю? Что, мать неправду сказала? Как на женатом мужике скакать, так она первая, а как алименты платить – все, на это у нее смелости не хватает?

– Марина здесь не при чем! – Оля чувствует, как щеки ее разгораются алым.