Любовь, смерть – слова излишни! бесплатное чтение

Пролог

Всё то, что нам достигнуть суждено,

Величием твоим предрешено.

(из Книги скорбных песнопений, гл. 3, ч.1)

Фотостудия в Пороховом квартале, что на Южном обводе города не внушала надежд на обеспечение безопасного пребывания культурно отдыхающих граждан, но всё уже было проплачено, отменить запланированную заранее предрождественскую фотосессию хорового коллектива не представлялось возможным.

Пришли, однако, только ребята и девчата из “элитарного” состава хора: выпускники нынешние и выпускники минувших лет. Все имели при себе по два-три костюма и нескончаемую порцию зимнего настроения. Погода сегодня выдалась непривычно морозной и тучной, ледяной ветер бил в лицо всем несчастным, имевшим неосторожность покинуть пределы домашнего очага. Автомобильные колонны потянулись с самого утра из центра прочь по Восточному и Юго-западному трактам, около Девичьей башни пришлось полчаса простоять – несколько мелких дорожно-транспортных происшествий, но в суровых урбанистических условиях сие было равносильно остановке сердца у безнадежного старика-бомжа, подобранного у железнодорожного вокзала каретой скорой помощи.

Ребята и девчата все были навеселе, иные старшие парни, например, Борис Ровенский или Елизар Трутовиков, успели выпить неразбавленного вина в Винном квартале, который вплотную примыкает к Пороховому. Поодаль от всех и в высшей степени дурном настроении стоял Павел Ромашков, старшекурсник местной Медицинской академии. И если обычно этот высокий молодой человек с густой рыжеватой бородой, которую носят только монахи-отшельники погружался в раздумья о дальнейшей карьере военного психолога где-нибудь в горячей точке, то сегодня он, даже облаченный словно при параде: на пиджаке значки с изображениями персонажей из различных аниме и игр, как медали за прошлые заслуги, которые, впрочем, у Павла были и в большом количестве; бледно излучал тоску, скорбь и уныние, которые за ним обычно не замечали. На нескончаемые вопросы от ребят, девчат и даже девушки-фотографа, с которой он в своё время, по словам некоторых сплетниц хорового коллектива, открыто флиртовал и даже предлагал романтические отношения, Павел лукаво улыбался и отвечал, что есть небольшие личные трудности, но это является пустяком и волноваться не стоит по этому ничтожному поводу. Единственная, кто не интересовался душевным состоянием Павла, была Настасья Шмакова, скромная девушка четырнадцати лет от роду, с необыкновенно красивыми волосами пшенично-ржаного цвета и довольно приятной внешности, за которыми, с высокой долей вероятности, скрыты все самые тёмные переживания короткой жизни. Некоторые из ребят догадывались, что причиной подавленного настроения Павла была именно Шмакова: слухи об их возможных отношениях оказались самыми живучими, но особо не выходили за пределы хоровой школы. То ли боялись облавы Конторы государственной безопасности, которая взяла под свой личный контроль борьбу с подобными “любителями романтических отношений с несовершеннолетними”, то ли боялись умалить репутацию самого Павла: помимо учебы в Медицинской академии он был страстным любителем музыки, пел даже в церковном хоре, писал духовную музыку, его исполняли на больших сценах города…

…Первый взрыв прогремел около четырнадцати ноль-девять. Фотостудию со всех сторон окружали пороховые ангары, а вещества, содержащие в себе порох имеют обыкновение взрываться ни с того ни с сего. Объявленная впопыхах эвакуация проведена грамотно – это далеко не первый случай. Люди быстро выбежали, помогая раненым и контуженным. Но упавших в обморок от паники было гораздо больше. Крохотное здание фотостудии загорелось в один миг от пожара с пороховых ангаров. Стали проверять все ли живы здоровы. Не сразу, но среди ребят и девчат не оказалось студента Павла Ромашкова. Парни тотчас бросились в здание искать друга, но кордоны пожарников и милиционеров никого не пропустили. Девушки разрыдались и повалились на колени. Даже Настасья Шмакова в выражении лица изменилась. Лицо побледнело, слёзы покатились мелким ручейком, губы шептали имя студента, которого она раньше ласково называла Дедом, как и многие другие, а уже сейчас, до сегодняшнего дня его проклинала всеми проклятиями мира и ненавидела тщательно скрываемой от Павла ненавистью.

…Уже на следующий день по Городскому телевидению опубликовали список погибших в страшном пожаре фотостудии в Пороховом квартале. Помимо Павла Ромашкова в здании нашли ещё два обгоревших тела: вахтёра семидесяти трех лет и сорокалетнего фотографа – обладателя почетного звания “Лучший фотограф мира”.

Похорон не проводилось, тела были в самом ужасном состоянии, да и незачем было хоронить. Хоровая школа на месяцы вперед окуталась в неподдельную скорбь. Бледное лицо с густой рыжеватой бородой, глаза редкого изумрудного цвета, которые на солнце переливаются золотым отблеском, добрая улыбка, так могут улыбаться только любимые дедушки теперь уже навсегда осталось таким, каким его запечатлел фотограф, в цвете, но с черной бархатной лентой в нижнем правом краю. И под таким фотопортретом были оранжевые розы и нарциссы – любимые цветы Павла, цветы, которые он дарил всем своим любимым подругам даже безо всякого повода, чтобы порадовать их и порадоваться самому.

…к сороковому дню памяти Павла, несколько ночей в здании хоровой школы замечали странные вещи: актовый зал наполнялся бело-лунным свечением, которое то мерцало, то угасало, а концертный белый рояль “Красный октябрь” сам по себе играл “Висельницу” Равеля…

Глава первая

И если слезная моя мольба

Прольётся, словно дождь, грехи смывая,

То и меня, ничтожного раба,

Омоет пусть его вода живая.

(из Книги скорбных песнопений, гл. 3, ч. 3)

Весенняя радость и жизненная нега пришли в город точно в срок, ни днем позже, ни днем раньше. Снег прекратил свое существование 27 марта в шесть часов утра, а парковые яблони у Вялого кордона и вдоль всего Звездного проспекта зацвели в середине мая. Грозы ещё неделю назад нещадно, с особой жестокостью портили внешний облик улиц и пешеходных зон, часть молодых лип и вишен повалились и попортили окна Четвертой средней школы с углубленным изучением германского диалекта. Восстановлением чистоты занимались и старшеклассники.

Настасья Шмакова явилась на уроки как положено ей как даме с небольшим опозданием. Одетая во всё чёрное, за исключением белоснежного галстука, кое-как повязанном, она побежала по богато расписанным коридорам в нужный кабинет химии. Окна были открыты настежь, впуская в душные коридоры порцию свежего майского ветра. В домах-муравейниках напротив хорошо виднелись клумбы, где предприимчивые люди выращивали экзотические виды цветов. Пока учитель на себе показывала кровавого цвета раствор роданида калия, Настасья, тщательно переписывая формулу качественной реакции на соединения подобного класса, вдруг негромко зашептала:

– Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге…

– Шмакова, – грозный тон учителя оборвал Настасью, – я вижу, что науке ты предпочитаешь религию. Ничего против твоего мировоззрений не имею, но не отвлекайся, пожалуйста.

Настасья опешила и извинилась, хотя сама толком не поняла, что с ней произошло и за что она извинилась только что перед учителем.

Но спустя минут десять, снова во время записи уравнений химических реакций, Настасья зашептала чуть громче первого раза:

– Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас…

– Шмакова! – терпение учителя лопнуло окончательно, – Ты во мне разбудила фарисея. Изволь свои проповеди читать директору школы!

– Да с удовольствием! – ответила в присущей манере горделивой девушки Настасья и с вещами покинула кабинет химии.

Но идти особо было некуда. Настасья зашла в дамскую комнату, потому что от такого неожиданного цитирования религиозных текстов хочется разрыдаться что есть мочи. Церковных цитат она набралась от Павла Ромашкова. Она не испытывала к покойному уже никаких чувств, ни любви, ни ненависти, но считала, что он заслуживает нечто большее в любовном плане, чем перспективу самых теплых и страстных отношений с ней самой. В прощальном письме она просила, чтобы он из-за неё ничего плохого с собой не делал.

Умывшись, Настасья уже собралась выходить, но тяжелые женские шаги заставили её скрыться прочь в ближайшей кабинке. Мгновение спустя в дамскую комнату три девушки, судя по оживленной беседе. Настасья узнала голоса: Катерина Калюткина, Стелла Збарская и Карина Карминова, выпускницы хоровой школы, по совместительству молодые подруги покойного Павла. Разговор шел, впрочем, не только о птичках.

– Заноябрило тебе, понимаешь, ноябрём, – с нотками страха крикнула Калюткина.

– Да ладно тебе, – старалась успокоить ее Карминова. – Мало ли тебе совпадений бывают на белом свете…

– Как будто ты сама не знаешь, что похорон Ромашкова не проводилось, а, значит, и нет никаких фактов, доказывающих его гибель.

– А твоя абсурдная теория заговора, что Ромашков жив и здравствует, тоже не имеет фактов.

– Вы обе сошли с ума, подруги, – вмешалась Стелла. – Кому выгодно укрывать у себя живого Павла?

– Шмаковой Настасье, – тут же ответила Карминова.

– Резонно, – добавила Калюткина.

Настасья чуть не вывалилась из кабинки, но сохранила равновесие и, чтобы не упасть, седа на закрытую крышку унитаза. Эти сплетницы могли подарить первому встречному море различной информации обо всех и вся. Этакие флэш-карты в эротических платьях и юбках, на которые падок был покойный Павел. Ложные слухи о якобы «плохих» наклонностях Ромашкова распускали именно они, за что в свое время получили сильного нагоняя от сотрудников Конторы государственной безопасности.

– Исключено, – Карминова понизила голос, – они вроде плохо расстались. Да и про Павла говорили всякое разное. Даже про его сифилис говорили.

– А у неё тогда тоже? – ещё тише спросила Стелла.

– Ты ненормальная, – грозно выдала Калюткина. – Павел для педофила слишком хорошо выглядит… выглядел. Он скорее на гомика похож. Весь такой опрятный, ухоженный, даже прилизанный в некоторых местах. И слухи про дурные заболевания мне кажутся слишком абсурдными: его как студента медицинской академии тотчас бы выгнали и на пушечный выстрел не пустили бы к детям на практику…

– Не тобою ли прилизанный? – с девичьем презрением перебила подругу Карминова.

– Ничего поумнее не могла придумать, красная дева? – в аналогичном тоне ответила Калюткина.

– Ладно, пойдём на физкультуру. Месяков нет, так что трепля и гребля нам не зачтётся.

Три подружки покинули дамскую комнату. Вполне возможно, что Настасья что-то полезного вынесла из этого ситуативного разговора. Ещё раз помыв руки, она пошла на очередной урок. Ветер на улице шумел, испытывая липы и вишни на прочность в очередной раз. Розы из оранжерей напротив здания школы испускали пьянящий аромат, свежесть стала главным и галантным спутником текущего дня. Не вызывала настороженности даже небольшая сцена у парадного входа в школу, на которую обратила внимание Настасья, вальяжно прогуливаясь по богато расписанному коридору. На крыльце стоял человек в облачении чумного доктора: характерная чёрная маска с клювом, не было видно ни одного открытого участка тела, всё было наглухо закрыто мантией, широкополой шляпой, мощными и неподходящими для жаркой майской погоды берцовыми башмаками и лёгким кафтаном. По мощному телосложению было видно, что это был мужчина. Чумной доктор вел себя приветливо, вертел в правой руке изысканной тростью и необычным набалдашником в виде ручки от механической коробки переключения передач автомобиля. Настасья подумала, что в такой трости неплохо было спрятать стилет, либо целый кинжал, но под мантией за спиной у него хорошо угадывалось очертание автомата. Но даже это не насторожило никого, даже Настасью, и, пропустив мимо ушей звонок на урок, она пошла в сторону Музыкального зала. Часы в коридоре показывали почти полдень.

– О, легенда! – Настасью после урока музыки в коридоре окликнула Майя Абрикосова, близкая подруга-ровесница и коллега по хоровой школе.

– Легенда! – добро ответила Настасья и обняла Абрикосову.

Майя была из семьи потомственных врачей-патологоанатомов, и сама стремилась продолжить былую славу в медицинской направленности. Полутораметровая девушка с огромными очками и слишком высоко надетой юбкой ходила вразвалку: последствия детской травмы, о которой Майя не любит рассказывать.

– Мне тут твои одноклассницы рассказали, – Абрикосова увела Настасью подальше от посторонних ушей, – что ты на химии учудила…

– Ну понесло меня в православие, – не по-дружески парировала Настасья. – Я даже не поняла, что я говорила, я даже не знаю, откуда эти слова.

– О чём это ты?

– Ну там про любовь что-то я говорила…

– Только не говори, что ты по-прежнему…

– И думать не смей! – Настасья перешла на крик, чем привлекла к себе внимание. Со стороны лестницы к ним нога в ногу подошли Калюткина, Збарская и Карминова и почти одновременно выдали:

– Ну что, Шмакова? Ты всё ещё довольна его гибелью?

– Да что вы пристали ко мне с вашим Ромашковым? Мы не встречались, он не мой парень! Я не его девушка! Если он что-то вам наговорил – это уже его проблемы!

Голос Настасьи чуть не сорвался. Майя уже приготовилась к сдерживанию девушек от жестокого мордобоя.

– Это дело наше общее, – сухо заявила Карминова, – парень погиб, нам с ним не дали попрощаться. Ощущение, что из нас всех вынули часть жизни. Ромашков при своих дебильных странностях был человеком видным, почти первый тенор на деревне…

– Не тычь мне регалиями покойника, Карина, – Настасья старалась себя сдерживать, но ей было всё труднее и труднее. Карминова имела поводов презирать и ненавидеть покойного Павла не меньше, чем Настасья.

– Тебе уже тыкали, насколько я помню, – лукаво улыбнулась Карминова, и троица ушла по своим делам.

Настасья и Абрикосова вспомнили эти инциденты: в апреле к ним, мирно гуляющим в парке 100-летия СССР, подошла девушка, на вид студентка и грозно предупредила, что таким “скотским и лицемерным” отношением к человеку, который её беззаветно любил, имея в виду Павла, она сама себе подписала смертный приговор. Это дело было 5 апреля, тогда чёрные тучи накрыли город, но обошлось без проливного дождя. Через десять дней, там же к ним подошла миниатюрная девушка, ровесница Настасьи и Абрикосовой и что-то невнятно пролепетала о каре небесной за гибель Павла. а 23 апреля произошло страшное: в том же парке, в той же просеке в сторону Шмаковой неизвестная бросила пакет с аммиаком. К величайшему счастью, обошлось без жертв, все стороны отделались лёгким испугом. В дальнейшем, расследование установило личности этих девушек: сначала смертным приговором в лицо Настасьи тыкала Василиса Збарская, однофамилица хоровой “коллеги” Стеллы, университетская подруга покойного Павла, которая была обеспокоена душевным состоянием подопечного, но, к сожалению, не смогла уберечь от трагического стечения обстоятельств. О каре небесной 15 апреля вспомнила Ирина Тропинкина, эта хиленькая девочка тринадцати лет перенесла в раннем детстве инсульт и до сих пор проходит реабилитацию в Областной детской больнице, куда на летнюю практику отправлялся по распределению Павел, как замечали, никогда прежде не была такой мстительной и ревнивой. А от слов к действиям перешла двенадцатилетняя Соня Ежова, из той же медицинской организации, что и Ира Тропинкина. Никто не знает, откуда мелкая взяла аммиак, тем более в таком большом количестве. Дело из милицейского отдела забрала свора офицеров Конторы государственной безопасности, так что инциденты были исчерпаны.

– Настасья, – тихо Майя обратилась к подруге, – а ты его по-прежнему ненавидишь?

Шмакова к этому мгновению уже смягчилась.

– Мне на него давно пофиг стало.

– А не является странным, что ты ему предложила прекратить общение в любом виде аккурат за день до фотосета? Он же в тот день отрешенно стоял.

– Значит он выбрал такой метод проживания прекращения дружбы.

– И он, воспользовавшись пожарной суматохой, либо же сам организовал диверсии в Пороховом квартале…

– …либо же не хотел эвакуироваться, – закончила мысль Настасья.

– Самоубийство?

– Исключено, – мягко парировала Настасья. – У него кишка тонка нанести себе смертельные раны или вовсе покончить с собой. Он был способен других избить, придушить.

– А почему ты о нём продолжаешь говорить мягких и радостным тоном? – обратила внимание Абрикосова.

Прозвеневший звонок не дал услышать ответ на данный вопрос – Настасья и Майя учились в параллельных классах, уроки в противоположных крылах здания школы. На кратковременное прощанье Абрикосова сказала, что у стоявшего на крыльце человека в облачении чумного доктора широкополая черная шляпа до степени смешения напоминает шляпу покойного Павла. Настасья бросилась к окну искать его, но на крыльце уже никого не было.

“Вот тебе и декабрём задекабрило…” – буркнула себе под нос Настасья и пошла на последний урок. Все начальные классы уже были по домам, либо на дополнительных бесплатных секциях. Утренний ветер на улице уже стих, уступая место полуденному майскому зною. Часы в школьном коридоре все еще показывали полдень, хотя наручные часы Настасьи показывали двенадцать десять дня. Все-таки хронографические приборы в этой школе не предмет первой необходимости, а роскошь, которая – хвала Генконструктору! – позволяется.

Глава вторая

Погрязшему в долгах даруй прощенье,

Погибшему в грехах пошли спасенье.

(из Книги скорбных песнопений, гл. 2, ч. 2)

Последним уроком у Настасьи и Майи был иностранный язык. Данная дисциплина предусматривала изучение языков на выбор самого ученика. В городе за ведущими средними школами распределение языков было следующим: помимо обязательного к изучению английского языка (городское руководство утопически лелеяло о полном переходе на билингвистическое школьное обучение) в Первой классической гимназии ученики могут изучать французский, немецкий и арабский языки, Третья средняя школа, выпускником которой был покойный Павел Ромашков, – немецкий, японский, арабский и персидский, Девятая средняя – испанский и итальянский, Двенадцатая средняя – китайский, турецкий и японский, Шестнадцатая средняя – финский, шведский и португальский. Четвёртая же школа предлагает детям в основном немецкий язык. Много специалистов по германской истории и германской культуре выпустилось в своё время из легендарной “четверки”. Также в меньшей степени школьной программой предлагались японский и корейский языки. Майя учит корейский, Настасья – японский. Особенно нравится ей читать японскую литературу в подлиннике. Не только всемирно известные хайку Басё, но и прозу ХХ века.