Русская нация в ХХ веке (русское, советское, российское в этнополитической истории России) бесплатное чтение

1917 год. Запуск механизмов сближения и слияния наций

Как известно, основоположники марксизма вынесли суровый приговор нациям и существующим национальным государствам. Они утверждали, что «национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком»[43]; с уничтожением частной собственности национальные черты народов «неизбежно будут смешиваться и таким образом исчезнут»[44]. Развивая эти положения, В. И. Ленин писал об «идиотской системе мелких государств и национальной обособленности, которая, к счастью человечества, неудержимо разрушается всем развитием капитализма»[45], и о том, что социализм «гигантски ускоряет сближение и слияние наций»[46] и должен завершить это разрушение: «Целью социализма является не только уничтожение раздробленности человечества на мелкие государства и всякой обособленности наций, не только сближение наций, но и слияние их»[47].

В 1915 году Ленин вывел из «закона неравномерности экономического и политического развития капитализма» возможность победы социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране. Дальнейшие события рисовались следующим образом: «Победивший пролетариат этой страны… организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран, поднимая в них восстание против капиталистов, выступая в случае необходимости даже с военной силой против эксплуататорских классов и их государств»[48]. Угнетенные нации, национализм, сепаратизм антиколониальных, национально-освободительных движений в этой борьбе оказывались естественными союзниками пролетариата, они поддерживали все элементы распада в мире, подлежащем социалистической перестройке. Ленин учил далее, что поскольку национальные различия невозможно уничтожить одним разом и при социализме, то все искусство «интернациональной тактики коммунистического рабочего движения всех стран» заключается в таком применении «основных принципов коммунизма (Советская власть и диктатура пролетариата), которое бы правильно видоизменяло эти принципы в частностях, правильно приспособляло, применяло их к национальным и национально-государственным различиям»[49].

Соответственным было и отношение к отечеству. С социалистической точки зрения отечество рассматривалось «как историческая категория, отвечающая развитию общества на определенной его стадии, а затем становящаяся излишней»; пролетариат не мог «любить того, чего у него нет. У пролетариата нет отечества»[50]. Однако это не значило, что родину можно было просто игнорировать. «Отечество, – писал Ленин, – т. е. данная политическая, культурная и социальная среда, является самым могущественным фактором в классовой борьбе пролетариата». Фактор этот, как и судьба страны, должен был приниматься в расчет и интересовать пролетариат лишь постольку, поскольку это касалось классовой борьбы, «а не в силу какого-то буржуазного, совершенно неприличного в устах с[оциал]-д[емократа] “патриотизма”»[51]. Столь же неприличными казались и любое, не окрашенное пролетарским цветом национальное движение и национальное государство. Не будем забывать, что, по Ленину, «национальные движения реакционны… главное зло современности – государства… Основная цель – уничтожение всех государств и организация на их месте союза коммун»[52].

Призывы к защите отечества при таком понимании патриотизма и будущности государств с легкостью обращались в прямую противоположность. В 1914 году, в условиях войны, Ленин полагал, что «нельзя великороссам “защищать отечество” иначе, как желая поражения во всякой войне царизму»; это не только могло освободить 9/10 населения Великороссии от угнетения царизмом экономически и политически, но и освобождало бы «от насилия великороссов над другими народами»[53]. Подчеркивалось, что «поражение» было бы «наименьшим злом… Ибо царизм во сто раз хуже кайзеризма»[54].

В условиях Гражданской войны в России тоже звучали призывы к защите отечества. «Мы оборонцы с 25 октября 1917 года. Мы за “защиту отечества”, – писал Ленин в 1918 году, – но та отечественная война, к которой мы идем, является войной за социалистическое отечество, за социализм, как отечество, за Советскую республику, как отряд всемирной армии социализма». Соотечественниками было предложено считать пролетариев всего мира, а лучшими из них – рабочих Германии. «“Ненависть к немцу, бей немца” – таков был и остался лозунг обычного, т. е. буржуазного, патриотизма, – разъяснял Ленин. – А мы скажем… “смерть капитализму” и вместе с тем: “Учись у немца! Оставайся верен братскому союзу с немецкими рабочими. Они запоздали прийти на помощь к нам. Мы выиграем время, мы дождемся их, они придут на помощь к нам”»[55]. Расчеты не оправдались, но Ленин сохранял веру в новых «соотечественников» и к концу Гражданской войны. Вскоре после победы пролетарской революции хотя бы в одной из передовых стран Россия сделается, полагал он, «не образцовой, а опять отсталой (в “советском” и социалистическом смысле) страной»[56]. Эта мысль постоянно звучала в речах приверженцев мировой революции. Г. Е. Зиновьев, председатель Исполкома Коминтерна, верил, что уже III конгресс этого штаба мировой революции «будем проводить в Берлине, затем в Париже, Лондоне»[57]. «В Москве мы находимся лишь временно, – говорил он в 1924 году. – Пожелаем, чтобы это время было как можно более коротким»[58].

Таким образом, стратегия марксистско-ленинской национальной политики определялась целью слить нации. Остальное относилось к тактике. Представления о нациях и отечестве как явлениях, становящихся излишними при социализме, переводили традиционное национальное самосознание и патриотизм в разряд предрассудков, свойственных отсталым людям, в наибольшей мере – крестьянским массам. Для интернационалистов, как отмечалось на XII съезде партии, «в известном смысле нет национального вопроса»[59]. Многие из них на вопрос о своей национальной принадлежности отвечали: революционер, коммунист. В 1918 году Л. Д. Троцкий заявил на митинге в Петрограде: «Настоящий революционер не имеет национальности. Его национальность – рабочий класс». Тогда же по стране пошел слух, что национальности отменены. Позже комсомольцы заявляли: «Теперь нам, комсомольцам, национальность не нужна. Мы – советские граждане!»[60] М. И. Калинин считал: «Национальный вопрос – это чисто крестьянский вопрос… Лучший способ ликвидировать национальность – это массовое предприятие с тысячами рабочих… которое, как мельничные жернова, перемалывает все национальности и выковывает новую национальность. Эта национальность – мировой пролетариат»[61]. Национальная политика партии при таких убеждениях и устремлениях означала, по краткому определению Сталина, «политику уступок националам и национальным предрассудкам»[62], которая щадила бы их национальные чувства в ходе «перемалывания». Тактика временных уступок была оборотной стороной национального нигилизма, определявшего стратегию национальной политики.

Внутренняя противоречивость ленинской национальной политики во многом обесценивала, казалось бы, трезвые оценки сложности и длительности процесса слияния наций. К примеру, Ленин в начале 1916 года писал: «К неизбежному слиянию наций человечество может прийти лишь через переходный период полного освобождения всех угнетенных наций, т. е. их свободы отделения»[63]. Однако Сталин, видимо, полагал, что в условиях России этот период заканчивался с окончанием Гражданской войны. «Требование отделения окраин на данной стадии революции глубоко контрреволюционно», – писал он в октябре 1920 года[64]. Г. Е. Зиновьев считал: «Создание Союза Советских Социалистических Республик показало, что у нас национальный вопрос решен»[65].

Захватив власть, большевики сознавали, что они меньше всего могут склонить народы России на свою сторону призывами к борьбе за осуществление конечной цели в национальном вопросе. В дело сразу пошло «приспособление принципов коммунизма к национальным предрассудкам». Советская национальная политика с этого времени определялась главным образом идеями популизма, созвучными народным ожиданиям (подчас неосуществимым) и вере в возможность скорейшего и справедливого разрешения национальных проблем, и прагматизмом, ориентированным на скорейшее достижение практически полезных результатов. Собственно, никакой иной национальной политики на протяжении всех последующих лет советской власти и не было.

Так, «Декларация прав народов России» от 2 ноября 1917 года провозглашала немедленное и бесповоротное раскрепощение народов, уничтожение всяческого гнета и произвола, замену политики натравливания народов друг на друга политикой добровольного и честного союза народов России. Гарантировались «равенство и суверенность народов России», их право «на свободное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства»[66]. «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа» (12 января 1918 г.) устанавливала, что «Советская Российская республика учреждается на основе свободного союза свободных наций как федерация советских национальных республик»[67]. Это означало, что уже в первые недели существования новой власти пришлось отложить до лучших времен предписания насчет того, что «пролетариат может употребить лишь форму единой и неделимой республики»[68], что «марксисты ни в коем случае не будут проповедовать ни федеративного принципа, ни децентрализации»[69], что национальный мир вполне достижим (как полагает и автор этих строк) в единой республике с широкой областной автономией для всех областей России и вполне демократическим местном самоуправлении[70].

Страна, рожденная Октябрем, первое время именовалась Советской Российской республикой. Однако уже через месяц, опасаясь распада многонационального государства при унитарной форме правления и стремясь перехватить инициативу в борьбе за массы, Ленин провозгласил: нечего бояться раздробления России. «Сколько бы ни было самостоятельных республик, мы этого страшиться не станем, для нас важно не то, где проходит государственная граница, а то, чтобы сохранялся союз между трудящимися всех наций для борьбы с буржуазией каких угодно наций»[71]. На III съезде Советов 25 января 1918 года Российская республика была объявлена федерацией советских национальных республик, хотя таковых еще не было в природе.

Сделано это, конечно, было отнюдь не потому, что мелкие государства и присущий им «местный национализм» были большевистским идеалом, а исключительно из популистских соображений – для создания «благоприятной атмосферы» в борьбе за власть в национальных регионах. Ленин всячески приветствовал образование многочисленных временных советских правительств при продвижении революционных армий на «несоветскую» территорию. «Это обстоятельство имеет ту хорошую сторону, – разъяснялось в телеграмме Главкому И. И. Вацетису от 29 ноября 1918 года, составленной Сталиным и дополненной Лениным, – что отнимает возможность у шовинистов Украины, Литвы, Латвии, Эстляндии рассматривать движение наших частей как оккупацию и создает благоприятную атмосферу для дальнейшего продвижения наших войск. Без этого… население не встречало бы их, как освободителей. Ввиду этого просим дать… указание о том, чтобы наши войска всячески поддерживали временные Советские правительства Латвии, Эстляндии, Украины и Литвы, но, разумеется, только Советские правительства»[72]. «Местный национализм», таким образом, использовался для захвата власти в России и при попытках распространить эту власть повсеместно в ходе мировой революции. По словам Н. И. Бухарина, «национализм, как и сепаратизм колониального, национального движения», нужно было использовать как «элементы распада», как «разрушительные силы, которые объективно ослабляют мощь… государства»[73], подлежащего социалистической перестройке. По одной из оценок, «правильная политика партии в национальном вопросе… облегчала нам победу над эсерами и меньшевиками, над Деникиным и Колчаком по крайней мере на 50 %»[74].

Творцов революции не смущало, что при последовательной реализации принципов Декларации прав народов равноправных субъектов федерации будет столько же, сколько суверенных народов объявится в России. Видимо, не это считалось важным. Существенным было то, что федерация приспособлялась для ее расширения до вселенских масштабов. В первой советской Конституции, 1918 года прямо говорилось, что основной задачей РСФСР является «установление социалистической организации общества и победы социализма во всех странах». Конституция СССР 1924 года объявляла образование Союза ССР «новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в мировую социалистическую Советскую Республику»[75].

Адепты мировой республики без устали раздавали обещания о помощи всем «угнетенным» народам. Начиналось это задолго до революции. «Когда будем правительством, – писал Ленин в 1916 году, – мы все усилия приложим, чтобы с монголами, персами, индийцами, египтянами сблизиться и слиться, мы считаем своим долгом и своим интересом сделать это, ибо иначе социализм в Европе будет непрочен. Мы постараемся оказать этим отсталым и угнетенным более, чем мы, народам “бескорыстную культурную помощь”, по прекрасному выражению польских социал-демократов, т. е. помочь им перейти к употреблению машин, к облегчению труда, к демократии, к социализму»[76]. В 1921 году при конкретизации таких прекраснодушных обещаний применительно к России было сформулировано одно из центральных положений всей послеоктябрьской советской национальной политики: «Суть национального вопроса в РСФСР состоит в том, чтобы уничтожить ту фактическую отсталость (хозяйственную, политическую и культурную) некоторых наций, которую они унаследовали от прошлого, чтобы дать возможность отсталым народам догнать центральную Россию и в государственном, и в культурном, и в хозяйственном отношениях»[77].

Но каким образом отставший народ может догнать ушедший вперед? Для этого, по смыслу выработанной на X съезде РКП(б) резолюции, отставшим народам надо было полностью использовать право на свободное национальное развитие. Иначе говоря, развиваться быстрее ушедших вперед за счет большего напряжения усилий и более эффективного использования всех внутренних ресурсов национального развития, опираясь при этом на опыт передовых народов. Партия обязывалась помочь трудовым массам невеликорусских народов догнать ушедшую вперед Центральную Россию, помочь им: «а) развить и укрепить у себя советскую государственность в формах, соответствующих национально-бытовым условиям этих народов; б) развить и укрепить у себя действующие на родном языке суд, администрацию, органы хозяйства, органы власти, составленные из людей местных, знающих быт и психологию местного населения; в) развить у себя прессу, школу, театр, клубное дело и вообще культурно-просветительные учреждения на родном языке; г) поставить и развить широкую сеть курсов и школ как общеобразовательного, так и профессионально-технического характера на родном языке… для ускоренной подготовки туземных кадров квалифицированных рабочих и советско-партийных работников по всем областям управления, и прежде всего в области просвещения»[78].

Однако помощью советами и организацией ударной работы «отсталых народов» партия не ограничилась. На всеобщее понимание и добровольность в таком деле (уничтожение фактического неравенства народов) рассчитывать было трудно. Приходилось не только призывать, но и приказывать. В докладе на X съезде РКП(б) об очередных задачах партии в национальном вопросе было прямо сказано, что только «одна нация, именно великорусская, оказалась более развитой… Отсюда фактическое неравенство… которое должно быть изжито путем оказания хозяйственной, политической и культурной помощи отсталым нациям и народностям»[79]. Не проявлявшие готовности должным образом помогать представители более развитой нации рисковали быть обвиненными в великорусском национализме или в уклоне к нему. Представители «отсталых» окраинных народов, не желавшие перестраиваться на социалистический лад с помощью партии и центральной России, попадали в разряд местных националистов.

Принципиальные положения X и XII съездов РКП(б) об интернациональном долге русского народа – оказать всемерную помощь национальным окраинам в подъеме экономики и культуры, тезис Ленина о том, что ранее господствовавшая нация должна возместить бывшим угнетенным народам несправедливость, допущенную при царизме, – эти идеологические установки рождали в национальных республиках и автономиях ложное представление: объектом государственной политики по переустройству социально-экономической жизни должны быть в первую очередь народы национальных окраин; что касается граждан губерний, населенных, в основном, русскими, они в таком внимании государства не нуждаются[80].

Русские обязаны возместить другим народам неравенство?

Социализм виделся Ленину обществом, которое «гигантски ускоряет сближение и слияние наций»[81]. Ради скорейшего достижения этой цели от русской нации требовалось возместить другим нациям «то неравенство, которое складывается в жизни фактически»[82]. Интернационалист Н. И. Бухарин говорил на XII съезде партии (1923), что русский народ необходимо искусственно поставить в положение более низкое по сравнению с другими народами и этой ценой «купить себе настоящее доверие прежде угнетенных наций»[83]. М. И. Калинин призывал поставить малую национальность в «заметно лучшие условия» по сравнению с большой[84]. Эти установки в той или иной мере проводились в жизнь до тех пор, пока существовал Союз ССР, они же, на наш взгляд, в определенной степени обусловили его распад.

В постсоветский период утверждается, что интернационализм надо понимать как «движение к другим народам, стремление жить с ними в мире и согласии, обмениваться культурными ценностями», а «историческая миссия многонационального государства состоит в том, чтобы привести свои нации в мировое содружество»[85]. Это, скорее, уже некий выхолощенный, «мелкобуржуазный» интернационализм, весьма далекий от своего настоящего прародителя и предназначения, к тому же, как видим, вполне мирно объединенный со своим собратом и неприятелем космополитизмом. При характеристике современных общественных движений и общественного сознания места для интернационалистов порой уже и вовсе не находится. Например, отмечается, что русская нация ныне разделилась на два непримиримых лагеря: «В одном – великодержавники, славянофилы и евразийцы, в другом – западники, интегралисты или космополиты»[86].

Впрочем, сегодня всякому, кто отвергает коммунизм как цель общественного развития (и, соответственно, отказывается от идеологии, обосновывающей достижение этой цели), не остается ничего другого, как предать забвению и принципы интернационализма, и само это понятие. Ближайшим понятием, способным заменить «интернационализм», оказывается «космополитизм». К примеру, преимущества «красных директоров» перед приверженцами нового курса на капитализацию России А. С. Ципко видит в том, что эти директора – «все еще советские люди, не имеют национальных пристрастий и привычки выяснять, у кого сколько “русской крови”. Они куда более интернационалисты и космополиты, чем вожди беловежской партии»[87].

Однако последовательные сторонники космополитической идеи интернационалистов не жалуют. Их логика хорошо представлена в докладе знаменитого Герберта Уэллса «Яд, именуемый историей», с которым он неоднократно выступал во второй половине 1930-х годов. Писатель исходил из того, что опасность для мировой цивилизации заключена в самом существовании наций и их искусственном культивировании в каждой отдельной стране патриотами, а главным образом – историками. Последние, говорил Уэллс, своим профессиональным интересом к прошлому чрезмерно подчеркивают общественные и экономические особенности народов, навязывают молодежи мысли о национальных различиях, учат быть гражданами и патриотами. А поступать во имя всеобщего благоденствия надо, по убеждению писателя, прямо наоборот. Если мы хотим, чтобы мир был единым, то, доказывал он, «мы не должны исходить из понятий нации, государства». Культурному учителю вообще не пристало говорить «наша национальность, наш народ, наша раса», ибо «вся эта банальная чепуха глупа и лжива». Все факты реальной действительности вопреки историческому прошлому свидетельствуют в пользу единого мирового государства – космополиса, естественного, а в современных условиях просто необходимого Всемирного Братства людей. Его созданию и должно было бы способствовать преподавание истории. В качестве первого шага в нужном направлении предлагалось устроить всесожжение старых учебников истории и отлучить от преподавания педагогов, для которых «исходное понятие – нация… излюбленное словечко – интернациональный, а не космополитический»[88]. Как видим, само слово «интернациональный» отвергается, потому что в соответствии со своим латинским происхождением (inter – между и natio, nationis – народ) означает связь между реально существующими нациями. Нациям же, согласно Уэллсу и ему подобным радетелям человечества, не должно быть места ни в действительности, ни в мыслях.

Нынешние космополиты, равняясь на своих классиков, тоже порой представляют интернационалистов заурядными националистами, только с приставкой «интер». Утверждая, что сами создатели «научного коммунизма» были космополитами и этого не скрывали, один из новейших отечественных космополитов пишет, что последователи К. Маркса лишь произвели замену национальной вражды на вражду классовую, провозгласив ее более прогрессивной, более культурной, чем национальная. «Но кто измерит, – восклицает он, – какой национализм больше нанес страданий, больше пролил крови и слез: с приставкой “интер” или без таковой! Предпочтение любого из этих измов другому тем паче сомнительно, что слить классы оказывается не более реально, чем слить нации»[89]. Единственный способ преодоления национализма усматривается в космополитизме, в отказе от патриотизма, национальной гордости, в освобождении от ощущений национального в себе. Ибо, как утверждается, именно национализм – от самых необидных форм национального эгоизма до патологии шовинизма – реальное состояние национального самосознания «я». Всякий патриот своей нации есть уже националист – эгоист, предпочитающий свою нацию любой другой[90]; всякий, кто согласен подписаться под словами Г. Р. Державина «Мила нам добра весть о нашей стороне, / Отечества и дым нам сладок и приятен!»[91] – это законченный национал-эгоист; национальная гордость – не что иное, как скользкая дорожка в национальную кичливость, ура-патриотизм, ксенофобию. Предлагается навеки реабилитировать киренаиков с их формулой «где хорошо, там и отечество». Полагая, что «нейтральное проявление национального духа почти невозможно», видимо, научившийся такому искусству автор утверждает: «Космополитизм не отрицает национального самосознания, национальной культуры»; всякому национализму должен быть противопоставлен «национальный альтруизм, то есть космополитизм – совмещающий любовь к своему отечеству с любовью ко всему миру»[92].

И все было бы хорошо в этих благостных призывах, если бы автор сообщил, какими реальными путями можно привести народы разных стран и национально-государственных образований в райскую страну, где все поклоняются апостолу Павлу с его заветом: «Несть эллин, несть иудей». Ю. М. Нагибин, например, считал, что осуществить апостольский завет очень просто. «Подставим под эллина русского, а под иудея все остальные нации, существующие на планете», – завещал он, в свою очередь, и проблема будет решена. Правда, почему-то он был убежден, что есть только один народ, не желающий этого. «Русские, конечно, перепугаются: пропадет богатство национальных красок. Ничего не пропадет»[93], – говорил он с такой уверенностью, будто держал в руках результаты референдума и все остальные народы уже сказали свое «да». Действительность, однако, заставляет сильно сомневаться в такого рода заверениях. Рецепт снадобья, которое излечивало бы патриотов от любви к родине, от национальных предпочтений и превращало бы их всех разом в национальных альтруистов, ни древними, ни новейшими космополитами не изобретен. Обращающиеся же в космополитическую веру одиночки способны лишь на подвиг самый прозаический – отправиться как можно скорее в открытое еще в V веке до новой эры киренаиками место, где всегда лучше, чем на родине, и где дым былого отечества не раздражает.

Правда, и проповедники космополитизма в утверждении своих взглядов ведут себя порой не менее воинственно, чем шовинисты. В одном из выпусков публицистических выступлений писателей Москвы и Санкт-Петербурга в поддержку Президента Российской Федерации Б. Н. Ельцину был адресован весьма своеобразный упрек за потакание «парламентскому большинству», на языке Ю. Нагибина – «сброду хасбулатовских прихвостней». «Вы пропустили мимо ушей, – писал он, – вещие слова Лермонтова: “Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал”. И он приполз, этот злой чечен, на берег Москвы-реки, наводнив город своими воинственными соплеменниками, которые терроризируют рынки, убивают шоферов такси, стреляют в ресторанах и вывозят из Москвы несметные сокровища. А главный герой с жестокой настойчивостью рвется в маленькие Сталины. А может, русскому народу захотелось по-мазохистски после норманнов, татар, ляхов, французов, остзейских немцев, евреев, грузин и украинских кацапов попробовать чеченской плети? Как-то не хочется этому верить…»[94]. Не хочется верить и глазам своим, читая подобное. Видимо, некоторые последователи Диогена Синопского готовы вслед за ним не только слыть гордым космополитом, но и от излишков культуры избавиться. Первый «гражданин мира», как известно, всю культуру объявлял насилием над человеческим существом и был преизрядным циником.

Современные троцкисты также не видят каких-либо различий между интернационализмом и космополитизмом. Они заявляют: «В сущности, марксизм был всегда вполне космополитическим движением»[95]. Но в отличие от «чистых» космополитов – чистых от какого бы то ни было налета классовости и классового понимания этого феномена – троцкисты понимают под космополитизмом интернационализм, который они якобы уберегли от национал-большевистских извращений.

В этой связи можно обратить внимание на оригинальную трактовку соотношения интернационализма и национализма, намеченную в 1995 году известным историком и политологом Л. А. Гордоном. Обосновывая «логику разрушения государственного социализма», он представляет СССР кануна перестройки как страну, для которой характерны «авторитарный режим, социальный патернализм, унитарное государство, национализм и противостояние Западу». Цивилизовать такую страну могут лишь «политическая и социальная демократия, федерализм, интернационализм, сближение с Западом»[96]. Согласно такой логике, интернационализм является родовым признаком капиталистического Запада, а к Союзу ССР якобы не имел отношения.

Выбор модели земшарной республики

При выработке плана образования Союза республик на месте бывшей царской России споры среди большевиков шли, в сущности, о начальной форме земшарной республики – будущего единства народов мира, которая могла бы стать первой из переходных форм сближения и слияния народов в мировой социалистической общности людей. Ленин требовал создания Союза ССР вместо предлагаемой Сталиным Российской республики не столько из-за опасений усиления централизма и русификаторства, сколько предвидя возможность вхождения в СССР других стран по мере успехов революции на Востоке и Западе[97]. Во взглядах на первичную форму государственного единства социалистических наций Ленин в сентябре – декабре 1922 года перешел на позицию, близкую к той, которую Сталин занимал в июне 1920 года.

Тогда перед II конгрессом Коминтерна Ленин разослал «Первоначальный набросок тезисов по национальному и колониальному вопросам» целому ряду своих соратников, в том числе и Сталину, находившемуся в Харькове, в штабе Юго-Западного фронта, и просил сделать замечания по этому «наброску»[98]. Сталин в своих замечаниях к тезисам предложил включить в них положение о конфедерации как об одной из переходных форм сближения трудящихся разных наций. Аргументируя предложение, он писал: «Для наций, входивших в состав старой России, наш (советский) тип федерации можно и нужно считать целесообразным как путь к интернациональному единству. Мотивы известны: эти национальности либо не имели в прошлом своей государственности, либо потеряли ее давно, ввиду чего советский (централизованный) тип федерации прививается к ним без особых трений»[99]. Однако, полагал далее Сталин, этого нельзя сказать о национальностях, которые не входили в состав старой России, долгое время существовали как самостоятельные образования, развили свою собственную государственность и которые, если они станут советскими, вынуждены будут силою вещей стать в те или иные государственные отношения к Советской России. Например, будущие Советская Германия, Польша, Венгрия, Финляндия.

И. В. Сталин сомневался, что народы этих стран, став советскими, согласятся пойти сразу на федеративную связь с Советской Россией «типа башкирской или украинской». Советский тип федерации и вообще федерация были бы еще более неприемлемы, по мнению Сталина, для отсталых национальностей зарубежного Востока. Исходя из этих соображений, в ленинские тезисы о переходных формах сближения трудящихся разных наций и было предложено «внести (наряду с федерацией) конфедерацию. Такая постановка придала бы тезисам больше эластичности, обогатила бы их еще одной переходной формой сближения трудящихся разных наций и облегчила бы национальностям, не входящим ранее в состав России, государственное сближение с Советской Россией»[100].

Вспоминая об этом своем предложении в защиту конфедерации, Сталин говорил 25 апреля 1923 года участникам заседания секции XII съезда партии по национальному вопросу: тогдашнее предложение Ленина сводилось к тому, что «мы, Коминтерн, будем добиваться федерирования национальностей и государств. Я тогда сказал… не пройдет это. Если Вы думаете, что Германия когда-либо войдет к Вам в федерацию на правах Украины, – ошибаетесь. Если Вы думаете, что даже Польша, которая сложилась в буржуазное государство со всеми атрибутами, войдет в состав Союза на правах Украины, – ошибаетесь. Это я говорил тогда. И товарищ Ленин прислал грозное письмо – это шовинизм, национализм, нам надо центральное мировое хозяйство, управляемое из одного органа»[101].

Что же касается конечной формы государственного и национального социалистического единства, то она в первые годы революции никаких разногласий среди большевиков не вызывала. Азбучной истиной (по «Азбуке коммунизма» Н. И. Бухарина и Е. А. Преображенского, написанной в октябре 1919 г.) считалось, что со временем, когда Всемирный федеративный союз «окажется недостаточным для создания общего мирового хозяйства и огромное большинство на опыте осознает эту недостаточность, будет создана единая мировая социалистическая республика»[102]. На языке поэта – «Земшарная Республика»[103].

Троцкистские представления о путях утверждения социализма на планете Земля в наибольшей степени соответствовали ультрареволюционной ментальности первых лет советской власти и всех 1920-х годов. Л. Д. Троцкий в этом вопросе нисколько не противоречил В. И. Ленину, ключевая мысль теоретического наследия которого может быть выражена положением: наше дело «есть дело всемирной пролетарской революции, дело создания всемирной Советской республики»[104]. Троцкий нисколько не противоречил и Конституции СССР 1924 года, объявлявшей образованное в конце 1922 года интернациональное государство открытым «всем социалистическим советским республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем»[105].

Воззрения Л. Д. Троцкого на национальный вопрос в своей основе были близки к люксембургианству, имевшему немало сторонников в большевистской партии. В их числе были такие известные деятели, как Н. И. Бухарин, Г. Л. Пятаков и, как это ни покажется странным, едва ли не все члены коллегии Наркомнаца, исключая лишь председателя. «Открыто или полусознательно, – писал Троцкий в 1930 году, – они стояли на уже известной точке зрения Розы Люксембург: при капитализме национальное самоопределение невозможно, а при социализме оно излишне»[106]. Будучи, по его же наблюдениям, русифицированными инородцами, они свой абстрактный интернационализм противопоставляли реальным потребностям развития угнетенных национальностей[107]. Троцкий полагает, что тем самым они объективно возрождали старую традицию русификаторства и великодержавности, с чем трудно согласиться. Абстрактный интернационализм никак не мог соответствовать реальным потребностям также и русского народа. Можно сказать, русского – прежде всего. В Наркомнаце не случайно не видели никакой необходимости в русском комиссариате, в то время как другие народы таковые имели.

Стремление с помощью Наркомнаца решать национальные проблемы в стране без представительства и учета интересов русского народа находило свое выражение не только в отсутствии специального отдела, но и в том, что само участие русских в работе комиссариата считалось вовсе не обязательным, если не сказать – вредным. Характерен в этой связи ход мыслей С. С. Пестковского. Троцкий представлял его старым польским революционером, ближайшим помощником Сталина в первые двадцать месяцев советского режима[108]. «Проэкзаменовав себя строго, – писал Пестковский в 1923 году о выборе им своего места в рядах борцов за социализм, – я пришел к убеждению, что после иностранных дел единственным ведомством, подходящим для меня, является комиссариат по делам национальностей. Я сам инородец, – рассуждал я, – следовательно, у меня не будет того великорусского национализма, который вреден для работы в этом комиссариате»[109]. Решившись, он отправился к Сталину и заявил, ничтоже сумняшеся: «Я вам “сделаю” комиссариат», – с чем Сталин якобы и согласился[110]. Этот весьма выразительный исторический эпизод говорит как раз о том, что если и другие «люксембургианцы-инородцы» думали так же, то вряд ли следует грешить на них как на «объективно великорусских» националистов. Неправильно понятый интернационализм легко смыкается и с местным национализмом, и с космополитизмом, и с русофобией, если сводить его к борьбе или другим формам противостояния с «великой» государствообразующей нацией. Само по себе великодержавие не предполагает несправедливости в отношениях между государствообразующей нацией и другими, союзными с ней и дружественными «инородными» национальностями.

Генуэзская конференция 1922 года и идея автономизации СССР

Большевики с дореволюционных времен были известны как сторонники централистского государства. Прогресс в государственном развитии представлялся как переход от разного типа союзных государств к единой республике, а от нее – к безгосударственному общественному самоуправлению. «Пока и поскольку разные нации составляют единое государство, – писал Ленин в 1913 году, – марксисты ни в коем случае не будут проповедовать ни федеративного принципа, ни децентрализации»[111]. В 1918 году российская власть взяла курс на федерализм как новую форму государственного устройства для всей бывшей территории Российской империи, однако при этом неизменно подчеркивала стратегическую временность этой формы. «Принудительный централистский унитаризм» считалось целесообразным заменить федерализмом добровольным, для того чтобы со временем он уступил место, как и в Америке и Швейцарии, добровольному «социалистическому унитаризму»[112].

На начальных этапах этого пути численно преобладающему русскому народу было предназначено оказать помощь в социально-экономическом и культурном развитии отсталым и угнетенным в прошлом народам России. Такая политика усиливала факторы, способствующие их объединению в едином государстве: общность исторических судеб; сложившуюся на основе разделения труда между территориями единую хозяйственную систему и единый общероссийский рынок; общую транспортную сеть, почтово-телеграфную службу; исторически сформированную перемешанность полиэтничного населения; налаженные культурные, языковые и другие контакты; союзы между советскими республиками, оформившиеся, в основном, в последние годы и после Гражданской войны.

Были и факторы, препятствующие объединению: память о русификаторской политике старого режима; стеснение прав отдельных национальностей и боязнь повторения такой политики в новом виде; немалый вкус к независимой власти, приобретенный национальными элитами окраинных народов в период революционной смуты. Большевистская власть акцентировала внимание на так называемом праве наций на самоопределение. Реализация этого права в условиях Гражданской войны превратила Россию в совокупность различных национально-государственных образований. Финляндия, Польша, Тува, Литва, Эстония, Латвия силой обстоятельств были отделены от России. Украина, Белоруссия стали независимыми советскими республиками. В Средней Азии существовали Хорезмская (с февраля 1920 г.) и Бухарская (с октября 1920 г.) народные советские республики. На Дальнем Востоке в 1920 году образована «буферная» ДВР, в составе которой с 1921 года находилась Бурят-Монгольская автономная область (АО). Советизированные республики Закавказья (Азербайджан, апрель 1920 г.; Армения, ноябрь 1920 г.; Грузия, февраль 1921 г.) в марте 1922 года образовали конфедеративный союз закавказских республик, преобразованный в декабре 1922 года в Закавказскую Социалистическую Федеративную Советскую Республику (ЗСФСР).

В составе РСФСР на протяжении 1918–1922 годов возникло множество автономных образований. Первыми из них были Туркестанская АССР (апрель 1918 г.), Трудовая коммуна немцев Поволжья (октябрь 1918 г.), Башкирская АССР (март 1919 г.). В 1920 году созданы Татарская АССР, Карельская трудовая коммуна, Чувашская АО, Киргизская (с 1925 г. – Казахская) АССР, Вотская (с 1932 г. – Удмуртская) АО, Марийская и Калмыцкая АО, Дагестанская и Горская АССР; в 1921 году – Коми (Зырянская) АО, Кабардинская АО, Крымская АССР; в 1922 году – Карачаево-Черкесская АО, Монголо-Бурятская АО, Кабардино-Балкарская АО, Якутская АССР, Ойротская (с 1948 г. – Горно-Алтайская) АО, Черкесская (Адыгейская) АО, Чеченская АО. В Закавказье образованы: на территории Азербайджана – Нахичеванская Советская Республика (1920), на территории Грузии – Аджарская АССР (1921) и Юго-Осетинская АО (1922); в 1921 году создана Абхазская ССР[113].

Потенциал возникновения новых национально-государственных образований на территории бывшей царской России был весьма значителен. По переписи 1926 года насчитывалось 185 наций и народностей – лишь 30 из них в той или иной форме обрели государственность к концу 1922 года. Основная масса малых национальностей была индифферентна к федеративному строительству и спокойно существовала в рамках прежнего статуса. К моменту создания СССР национальные образования далеко не покрывали всей территории страны, наравне с ними продолжали существовать административно-территориальные единицы, сохранявшие преемственную связь с дореволюционным губернским, областным, уездным и волостным делением.

Вопрос об укреплении государственного единства страны со множеством советизированных независимых и автономных образований, возникавших в годы революционной смуты, появился сразу же, едва забрезжила победа в Гражданской войне. Уже в середине 1919 года заместитель председателя Реввоенсовета республики Э. М. Склянский официально предлагал объединить все независимые советские республики в единое государство путем их включения в РСФСР[114]. Это была одна из первых формулировок «плана автономизации» после победы Октября. На X съезде РКП(б) (март 1921 г.) говорилось, что «живым воплощением» искомой формы федерации всех советских республик является РСФСР – федерация, основанная на автономизации ее субъектов[115]. План автономизации приобрел чрезвычайную актуальность в начале 1922 года в связи с подготовкой к международной конференции в Генуе, где предстояло обсуждать судьбу долгов царского и Временного правительств и иностранной собственности в Советской России.

Наркомат иностранных дел полагал неразумным участие в конференции всех республик, образованных на месте царской России. «Если мы на конференции заключим договоры как девять параллельных государств, это положение дел будет юридически надолго закреплено, и из этой путаницы возникнут многочисленные затруднения для нас в наших сношениях с Западом», – писал Г. В. Чичерин в ЦК. Избежать международных осложнений предлагалось включением «братских республик» в РСФСР[116].

Идея «поставить державы перед свершившимся фактом» уже на открытии конференции в апреле 1922 года была весьма привлекательна. Но и на этот раз она оказалась неосуществленной. И. В. Сталин в связи с предложением НКИД сожалел, что «нам нужно быть готовыми уже через месяц», а месяца недостаточно для проведения этой очень крупной меры[117]. Полное дипломатическое единство советских республик было обеспечено подписанным 22 февраля протоколом о предоставлении Российской Федерации полномочий защищать в Генуе права Украины, Белоруссии, Грузии, Армении, Азербайджана, Бухары, Хорезма, ДВР и подписывать от их имени выработанные на конференции акты, договоры и соглашения[118].

К «плану автономизации» вернулись в августе 1922 года, когда приступила к работе комиссия Оргбюро ЦК РКП(б) по подготовке вопроса о взаимоотношениях РСФСР и независимых республик к предстоящему пленуму ЦК партии. И. В. Сталин, возглавивший подготовку соответствующей резолюции, вряд ли долго над ней размышлял. Проект резолюции предусматривал необходимость «признать целесообразным формальное вступление независимых Советских республик: Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии и Армении в состав РСФСР, оставив вопрос о Бухаре, Хорезме и ДВР открытым и ограничившись принятием договоров с ними по таможенному делу, внешней торговле, иностранным и военным делам и прочее»[119]. План, получивший громкий резонанс после 1956 года[120] и возведенный после разоблачения культа личности в разряд едва ли не «трагедии партии и народа»[121], был лишь очередным выражением высказанного на Х съезде партии убеждения, что «живым воплощением» искомой формы федерации всех советских республик «является РСФСР»[122].

Принятый комиссией документ был разослан руководству Украины, Белоруссии и Закавказья, однако не встретил единодушной поддержки. Не ставя под сомнение необходимость сохранения «диктатуры пролетариата» (иначе говоря, права на власть в государстве коммунистической партии) и подчиненность этому «права наций на самоопределение», местное партийное и государственное руководство разделилось на сторонников «жестких» и «мягких» форм федерации.

Сторонники первого варианта (Ф. Э. Дзержинский, С. М. Киров, В. В. Куйбышев, В. М. Молотов и др.) соглашались с предложениями Сталина, реализация которых позволила бы ликвидировать «отсутствие всякого порядка и полный хаос» в отношениях между центром и окраинами, дала бы возможность создать «действительное объединение советских республик в одно хозяйственное целое», обеспечивая при этом реальную автономию республик в области языка, культуры, юстиции, внутренних дел, земледелия и пр. Примиренческую позицию по отношению к этому варианту занимали Л. Б. Каменев (первый заместитель Ленина в Совнаркоме и СТО, председатель Моссовета) и Г. Е. Зиновьев (председатель Исполкома Коммунистического Интернационала, председатель исполкома Петроградского Совета).

Влиятельные сторонники второго варианта (на Украине Х. Г. Раковский, Н. А. Скрыпник; в Грузии – Ф. И. Махарадзе, П. Г. Мдивани; в Центре – Н. И. Бухарин, Л. Д. Троцкий и др.) полагали необходимым сохранить за союзными республиками «атрибуты национальной независимости», считали, что они будут в большей мере способствовать хозяйственному возрождению республик, отвечать интересам свободного развития наций и оказывать «максимум революционного эффекта на всех окраинах, а также за границей»[123].

22 сентября 1922 года Сталин направил Ленину письмо, в котором обращал внимание на заявления азербайджанского и армянского партийного руководства «о желательности автономизации», а также ЦК КП Грузии «о желательности сохранения формальной независимости»[124]. Познакомившись с письмом и другими материалами, Ленин 25 сентября обсудил их с наркомом Г. Я. Сокольниковым, сторонником включения в РСФСР не только независимых советских республик, но и Хивы, Бухары. 26 сентября он имел продолжительную беседу со Сталиным и в тот же день направил письмо Л. Б. Каменеву (копии – всем членам Политбюро), из которого следовало, что «Сталин немного имеет устремление торопиться» в решении «архиважного» вопроса. Ленин полагал, что вместо «вступления» независимых республик в РСФСР нужно вести речь о «формальном объединении» всех независимых республик в новый союз, в рамках которого «мы признаем себя равноправными с Украинской ССР и др. и вместе и наравне с ними входим в новый союз, новую федерацию, “Союз Советских республик Европы и Азии”»[125].

Каменев тут же откликнулся запиской, рекомендуя «провести Союз так, чтобы максимально сохранить формальную независимость» и обязательно зафиксировать в договоре о Союзе пункты о праве одностороннего выхода из Союза и разграничении областей ведения Союза и республик. К записке была приложена в виде схемы «Развернутая форма Союза Советских Республик»[126]. Так 26 сентября 1922 года возник в противовес сталинскому ленинско-каменевский план образования СССР.

Ленин продолжал обсуждать новый план объединения республик на личных встречах с председателем Совнаркома Грузии П. Г. Мдивани (27 сентября), Г. К. Орджоникидзе (28 сентября), членами ЦК Компартии Грузии М. С. Окуджавой, Л. Е. Думбадзе, К. М. Цинцадзе, с председателем Совнаркома Армении А. Ф. Мясниковым (29 сентября). В результате проект резолюции предстоящего пленума ЦК был исправлен. В новом проекте значилось: «Признать необходимым заключение договора между Украиной, Белоруссией, Федерацией Закавказских Республик и РСФСР об объединении их в “Союз Социалистических Советских республик” с оставлением за каждой из них права свободного выхода из состава Союза»[127].

Исправленная резолюция означала рождение знаменитой аббревиатуры «СССР» и окончательные похороны «плана автономизации», так как Ленин неожиданно для многих встал на сторону «независимцев» Грузии и Украины. Сталин не нашел нужным противиться «национал-либерализму», поскольку не вполне устраивавший его ленинско-каменевский проект образования СССР не исключал установления отношений подчиненности во всех главных вопросах окраин Центру.

В отношении к устройству Союза Ленин и Сталин осенью 1922 года заняли позиции, прямо противоположные тем, которые каждый из них занимал в июне 1920 года, когда Ленин работал над тезисами ко II конгрессу Коминтерна по национальному и колониальному вопросам. Сталинский план, решительно отвергнутый Лениным летом 1920 года как чрезмерная уступка возможному национализму европейских народов, в сентябре 1922 года был найден вполне подходящим в качестве уступки национализму «независимцев» Грузии и Украины.

Явное раздражение Сталина либерализмом, который проявили Ленин и его соратники при выработке проекта образования СССР, вызывалось его демонстративной избирательностью и усугублением несправедливости, закладываемой в основание Союза. Декларация прав народов России на заре советской власти обещала равенство, суверенность, право на свободное самоопределение и развитие всем без исключения народам страны. Теперь же оказывалось, что к созданию Союза ССР «вместе и наравне» допускались народы лишь четырех субъектов федерации. Все остальные оказывались в явно неравноправном положении. Сталина смущало, что, отвергая план автономизации как основы устройства СССР, Ленин и другие члены высшего политического руководства не видели необходимости что-либо менять в автономизации как основе РСФСР, на которую приходились 90 % площади и 72 % населения создаваемого Союза[128].

Пытаясь отстаивать свою позицию, Сталин обращал внимание членов Политбюро на нелогичность образования единого государства как союза национальных республик по принципу «вместе и наравне», но без русской республики. 27 сентября 1922 года в письме членам Политбюро Сталин предостерегал, что «решение в смысле поправки т. Ленина должно повести к обязательному созданию русского ЦИКа», исключению из РСФСР восьми автономных республик и их переводу (вместе с возникающей русской республикой) в разряд независимых[129]. Федеральная постройка, возводимая на фундаменте с очевидным изъяном, заведомо не могла обладать должной прочностью.

Тем не менее Сталину, вынужденному согласиться с ленинской идеей, впоследствии «по долгу службы» приходилось не раз и не очень убедительно отстаивать решение октябрьского пленума ЦК. Уже на X Всероссийском съезде Советов член коллегии Наркомнаца М. Х. Султан-Галиев отметил, что с образованием нового союза происходило разделение народов СССР «на национальности, которые имеют право вхождения в союзный ЦИК, и на национальности, которые не имеют этого права, разделение на пасынков и на настоящих сыновей. Это положение, безусловно… является ненормальным»[130].

Исправленный под диктовку «национал-независимцев» проект резолюции октябрьского (1922) пленума ЦК вдохновил их на дальнейшие притязания. Уже после отказа Центра от плана автономизации Х. Г. Раковский поставил вопрос о сохранении независимости Украины. Управляющий делами Совнаркома Украины П. К. Солодуб полагал, что «будущий союз республик будет не чем иным, как конфедерацией стран, ибо субъектами союза являются не области и автономные республики, а суверенные государства»[131].

СССР как прообраз всемирной федеративной республики

Обсуждение проекта и решения о создании СССР 10–16 декабря 1922 года провели съезды Советов трех объединявшихся республик: VII Всеукраинский, I Закавказский, IV Всебелорусский. 26 декабря последним (чтобы не оказывать давление на другие народы) аналогичное решение принимал X Всероссийский съезд Советов[132]. Российская Федерация к этому времени существенно выросла территориально. Дальневосточная республика была очищена от белогвардейцев и японских оккупантов и 15 ноября 1922 года прекратила свое существование, войдя в состав РСФСР.

29 декабря в Москве работала конференция полномочных делегаций четырех союзных республик. На ней были утверждены проекты Декларации и Договора об образовании союзного государства, намечен срок открытия объединительного съезда Советов.

I Всесоюзный съезд Советов состоялся 30 декабря 1922 года. Он принял Декларацию и Договор об образовании СССР, избрал Центральный исполнительный комитет Союза ССР – однопалатный орган власти в составе 371 представителя республик по пропорциональному принципу. ЦИК получил верховные полномочия на период между съездами Советов. Избранному тогда же Президиуму ЦИК было поручено разработать Положения о наркоматах СССР, о СНК и Совете труда и обороны, о ЦИК и его членах, проекты флага и герба СССР. Для руководства работой ЦИК были избраны 4 председателя – М. И. Калинин (от РСФСР), Г. И. Петровский (УССР), Н. Н. Нариманов (ЗСФСР), А. Г. Червяков (БССР) и секретарь А. С. Енукидзе. Так, в обновленном варианте и со многими издержками было воссоздано тысячелетнее Российское государство, гарантирующее безопасность существования и развития всем российским народам.

Пока в Москве праздновали рождение прообраза Мирового СССР, прикованный болезнью к постели Ленин обдумывал недостатки его конструкции и «продиктовал» (в наше время ставится под сомнение) заметки, которые позднее получили широкую известность как статья «К вопросу о национальностях или об “автономизации”». В заметках приветствовалось образование СССР и подчеркивалось, что его укрепление необходимо «всемирному коммунистическому пролетариату для борьбы со всемирной буржуазией»[133]. В то же время не исключалось, что уже на следующем съезде Советов придется вернуться назад, оставив союз «лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных наркоматов»[134]. Начинались же заметки с осуждения первоначального сталинского предложения: «Видимо, вся эта затея “автономизации” в корне была неверна и несвоевременна»[135] в условиях активного возражения «независимцев» и ненадежности государственного аппарата. Большинство его сотрудников, как отмечалось, было «по неизбежности заражено буржуазными взглядами и буржуазными предрассудками»[136], а по другому выражению, представляло собой «море шовинистической великорусской швали»[137]. Именно поэтому предлагалось не форсировать, а подождать с автономизацией «до тех пор, пока мы могли бы сказать, что ручаемся за свой аппарат, как за свой»[138].

Особенно негативные последствия имела озлобленная позиция автора «диктовки» в отношении русской нации, названной «угнетающей» и «великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда»[139]. Впоследствии на всем протяжении советской истории постоянно воспроизводились якобы ленинские слова о том, что интернационализм со стороны русской нации «должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически»[140]. План автономизации не был осуществлен. В 2003 году увидело свет обстоятельное исследование В. А. Сахарова, ставящее под сомнение авторство Ленина в случаях со статьей «К вопросу о национальностях или об “автономизации”», «Письмом к съезду» и некоторыми другими текстами, традиционно включавшимися в состав его «Завещания» и представлявшимися едва ли не главным аргументом в осуждении сталинского плана автономизации в годы борьбы с культом Сталина[141].

Дополнительное обоснование эти предположения получили в биографической книге Л. А. Данилкина «Ленин. Пантократор солнечных пылинок». «Оказывается, – утверждается в ней, – то, что – с потолка, без согласия автора – было названо «Политическим завещанием Ленина», при ближайшем рассмотрении имеет неоднозначный провенанс [франц. – происхождение, источник]. Часть «Завещания» – опубликованная при жизни В[ладимира] И[льича] и в тот период, когда он мог по-настоящему контролировать свои тексты, – бесспорна: «Как нам реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше, да лучше», «О кооперации». Но есть и другая часть – «Письмо к съезду», «Письмо Троцкому», «Письмо Мдивани», «Об автономизации», «Письмо Сталину» (ультиматум про Н[адежду] К[онстантиновну Крупскую]) – которая материализовалась в собрании сочинений из не вполне надежных источников, возникала не одновременно, меняла по ходу названия, не имеет черновиков, не зарегистрирована в ленинском секретариате и обзавелась репутацией надежной только за счет свидетельств лиц, у которых могла быть личная заинтересованность в том или ином развитии политической ситуации». В отличие от Сахарова, не рискнувшего прямо назвать автора приписанных Ленину текстов, Данилкин убедительно доказывает, что их автором является Крупская и никто иной – «Больше просто некому»[142]. Если это так, то это существенно снижает степень русофобства, свойственного В. И. Ленину.

Дебаты по вопросам образования СССР положили начало двум течениям большевизма в отношении национальной государственности. Первое, ортодоксальное, – за «подлинный интернационализм», отождествлявшийся с социалистическим космополитизмом и мировой революцией. Второе, государственное (национально-большевистское), которое чаще всего связывалось с именами Сталина и Молотова, – за укрепление государства и ведущей роли в нем основного государствообразующего русского народа. В 1923 году борьба течений проявилась в связи с XII съездом партии, на котором национальный вопрос занял одно из центральных мест. И. В. Сталин, докладчик по этому вопросу, в основном занимал оборонительные позиции, всячески стремился следовать ленинским установкам. 21 февраля на пленуме ЦК РКП(б) обсуждались подготовленные им тезисы «Национальные моменты в партийном и государственном строительстве».

Решение обсуждавшихся проблем предлагалось вести, исходя из того, что пролетариат уже «нашел в советском строе ключ к правильному решению национального вопроса, он открыл в нем путь организации устойчивого многонационального государства на началах национального равноправия и добровольности»[143], но для полного и окончательного разрешения вопроса еще предстояло преодолеть препятствия, переданные в наследство «пройденным периодом национального гнета»[144]. Главное препятствие усматривалось в «пережитках великодержавного шовинизма, являющегося отражением былого привилегированного положения великорусов» и получающих подкрепление «в кичливо-пренебрежительном и бездушно-бюрократическом отношении русских советских чиновников к нуждам и потребностям национальных республик»[145]. Вместе с тем отмечались пережитки «радикально-националистических традиций» среди местных коммунистов, которые порождали «уклон в сторону переоценки национальных особенностей, в сторону недооценки классовых интересов пролетариата, уклон к национализму»[146]. В частности, обращалось внимание на грузинский шовинизм, направленный против армян, осетин, аджарцев и абхазцев; азербайджанский – против армян; узбекский (в Бухаре и Хорезме) в отношении туркменов и киргизов. Однако все эти «пережитки национализма» трактовались Сталиным не более как «своеобразной формой обороны против великорусского шовинизма»[147].

«Пережитки» и «уклоны» предлагалось осудить, сделав упор на «особую опасность уклона к великодержавному шовинизму»[148]. Главное условие для того, чтобы «разрешить его [национальный вопрос] полностью и окончательно»[149], виделось, как и в резолюции Х съезда РКП(б), в «уничтожении фактического национального неравенства»[150]. Задача эта возлагалась на русский народ. Преодолеть национальное неравенство, как подчеркивалось в тезисах, «можно лишь путем действительной и длительной помощи русского пролетариата отсталым народам Союза в деле их хозяйственного и культурного преуспеяния»[151].

В специальной записке И. В. Сталина, направленной в Политбюро в феврале 1923 года, вновь ставился вопрос, не получивший ясного ответа в ходе образования СССР: «Входят ли наши республики в состав Союза через существующие федеративные образования (РСФСР, Закфедерация) или самостоятельно, как отдельные государства (Украина, Грузия, Туркестан, Башкирия)?»[152] Вопрос был явно нацелен на необходимость выравнивания статуса республик в составе СССР.

Продолжая полемику главным образом с грузинскими «независимцами» и как бы становясь на их точку зрения, Сталин отмечал резоны в их требованиях: «Вхождение отдельными республиками (а не через федеральные образования) имеет, несомненно, некоторые плюсы: а) оно отвечает национальным стремлениям наших независимых республик; б) оно уничтожает среднюю ступеньку в строении союзного государства». Вместе с тем отмечались и «существенные минусы», якобы не позволяющие принять предложения «независимцев». Разрушение Закавказской федерации требовало аналогичного отношения к РСФСР. Но это, по мнению Сталина, было неприемлемо, так как обязывало «создать новую русскую республику, что сопряжено с большой организационной перестройкой», и вынуждало выделить русское население из состава автономных республик. При этом Башкирия, Киргизия, Татарстан, Крым рисковали лишиться своих столиц. В создании русской республики, по Сталину, не было «политической необходимости». Интересы русского народа предлагалось обеспечить через представительство «русских губерний» в Союзном собрании[153].

В связи с позицией И. В. Сталина по национально-государственному устройству Союза некоторые историки высказывают предположение, что в конце жизни Ленин стремился уравновесить силы в политической связке Троцкий – Сталин, а то и вовсе устранить последнего из политики. Троцкий уже 6 марта выступил с резкой критикой сталинских тезисов «Национальные моменты в партийном и государственном строительстве». Он не соглашался с констатацией, что мы уже «наладили мирное сожительство и сотрудничество наций»[154], считал из двух названных в резолюции уклонов «абсолютно необходимым выдвинуть на первое место» великодержавный и подчеркнуть, что «второй уклон, национальный, и исторически и политически является реакцией на первый»[155]. В состоявшейся тогда же беседе с Каменевым Троцкий высказывался еще определеннее: «Я хочу радикального изменения национальной политики, прекращения репрессий против грузинских противников Сталина… Сталинская резолюция по национальному вопросу никуда не годится»[156].

И. В. Сталин был вынужден согласиться с критикой. В записке членам Политбюро он отметил, что считает поправки Л. Д. Троцкого «неоспоримыми», и предложил «еще больше подчеркнуть» в резолюции XII съезда особый вред «уклона к русской великодержавности»[157]. Разумеется, это было сделано.

При обсуждении национальных проблем на съезде Н. И. Бухарин посчитал нужным открыто признать неравноправное положение русского народа. «Мы, – говорил он, – в качестве бывшей великодержавной нации должны… поставить себя в неравное положение в смысле еще больших уступок национальным течениям. Только… этой ценой мы сможем купить себе настоящее доверие прежде угнетенных наций»[158]. По сути, именно эту цель преследовала резолюция съезда по национальному вопросу, закреплявшая в развернутом виде известное ленинское положение об «интернационализме большой нации».

Представители «независимцев» на съезде вновь пытались провести предложение о реорганизации СССР в пользу своих республик. Раковский прямо заявил, что «союзное строительство пошло неправильным путем… Нужно отнять от союзных комиссариатов девять десятых их прав и передать их национальным республикам»[159]. М. В. Фрунзе предлагал «превратить ряд новых республик в независимые»[160]. Предлагалось закрепить отход от русского великодержавничества переименованием РКП(б) в КПСС. Н. А. Скрыпник утверждал: «Только тот, кто в душе великодержавен, только тот может цепляться за старое название»[161]. Однако предложения были отвергнуты.

Не получила поддержки съезда и атака на принципы построения СССР, предпринятая М. Х. Султан-Галиевым. Он считал, что доклад Сталина «не разрешает национального вопроса» в силу своей нелогичности и неясности исходных позиций. В частности, обращалось внимание на отсутствие определения того, какие национальности «доросли» до предоставления им автономий, а какие нет. Он удивлялся нападкам на грузинских уклонистов за их несогласие на образование Закавказской Федерации и в то же время отсутствию законных оснований для объединения в федерации родственных народов Северного Кавказа, народов Поволжья, народов Средней Азии[162].

Однако делегаты съезда не стали углубляться в разбирательство нелогичностей, целиком полагаясь на способность руководства партии обеспечивать должную централизацию Союза ССР. В разъяснениях Троцкого на съезде это прозвучало следующим образом: «Национальность вообще не логичное явление, ее трудно перевести на юридический язык», поэтому необходимо, чтобы над аппаратом, регулирующим национальные отношения, «стояла в качестве хорошего суфлера партия… Если будут очень острые конфликты по вопросу о финансах и т. д., то, в конце концов, в качестве суперарбитра будет выступать партия»[163].

Все это целиком соответствовало установке VIII съезда партии (март 1919 г.) на то, что существование особых советских республик «отнюдь не значит, что РКП должна, в свою очередь, сорганизоваться на основе федерации… Все решения РКП и ее руководящих учреждений безусловно обязательны для всех частей партии, независимо от национального их состава. Центральные комитеты украинских, латышских, литовских коммунистов пользуются правами областных комитетов партии и целиком подчинены ЦК РКП»[164]. Как показали дальнейшие события, унитаризм конфедеративного СССР (по признаку свободы выхода республик из союза) определялся особой, по сути, диктаторской ролью в государстве коммунистической партии и ее лидеров.

«Грузинский инцидент» 1922 года

Руководители Грузии на заседании расширенного пленума ЦК КПГ 19 октября 1922 года предложили ликвидировать образованную в марте того же года Закавказскую Федерацию, по их мнению, искусственную и нежизненную. 20 октября решением Заккрайкома председателя Совнаркома Грузии М. С. Окуджаву сняли с поста. 21 октября грузинский ЦК в знак протеста почти в полном составе сложил свои полномочия. Однако в Москве к коллективной отставке отнеслись прохладно.

Между тем партийные разборки в Тбилиси не прекратились и дошли до оскорблений и рукоприкладства. Последнее случилось на третьей неделе ноября в квартире Г. К. Орджоникидзе, куда для свидания с остановившимся там А. И. Рыковым пришел его товарищ по ссылке в Сибири А. К. Кабахидзе[165]. Во время общего разговора этот сторонник Мдивани стал выражать недовольство тем, что «товарищи, стоящие наверху», в материальном отношении обеспечены гораздо лучше других членов партии. Руководителю большевиков Закавказья был брошен упрек в принятии взятки – белого коня, содержавшегося к тому же на казенный счет. Во время начавшейся ссоры Орджоникидзе, услышав, что он и сам является «сталинским ишаком», не сдержался и ударил гостя. При вмешательстве других участников сцены инцидент был прекращен. Жалоб от Кабахидзе по партийной линии не поступало, политической подоплеки в рукоприкладстве не усматривалось, однако о нем стало известно за пределами узкого круга свидетелей[166].

Комиссия во главе с Ф. Э. Дзержинским, назначенная Секретариатом ЦК РКП(б) для рассмотрения грузинских событий, после четырехдневных слушаний в Тифлисе в начале декабря 1922 года пришла к заключению, что политическая линия Заккрайкома и Орджоникидзе «вполне отвечала директивам ЦК РКП и была вполне правильной», направленной против тех коммунистов, «которые, встав на путь уступок, сами поддались давлению напора мелкобуржуазного национализма». Большого значения «инциденту» комиссия не придала[167].

Ленин остался недоволен таким заключением. Позднее он сказал: «Накануне моей болезни Дзержинский говорил мне о работе комиссии и об “инциденте”, и это на меня очень тяжело повлияло»[168]. 13 декабря 1922 г. повторились два тяжелейших приступа болезни. 16-го, затем 23 декабря состояние здоровья Ленина еще более ухудшилось. 18 декабря на Сталина по решению пленума ЦК была возложена персональная ответственность за соблюдением Лениным режима покоя[169], что, как оказалось, не способствовало улучшению отношений больного и особенно его жены, Н. К. Крупской со Сталиным.

Как Султан-Галиев был пособником русского национализма

Тем временем работа по созданию Союза на основании принятой октябрьским (1922) пленумом ЦК резолюции «О взаимоотношениях между РСФСР и независимыми республиками» продолжалась. Из партийных организаций она уже перешла в республиканские ЦИК, ее обсуждение вскоре привело к образованию СССР. Национал-уклонисты уже вскоре после завершения съезда были оттеснены от власти. Среди них оказался самый высокопоставленный руководитель-большевик среди мусульманских народов СССР сталинского периода, член коллегии Наркомнаца Мирсаид Султан-Галиев, оказавшийся невольным пособником «великорусского национализма». Обвиненный в связях с антисоветскими кругами, он в 1923 году был снят со всех постов, исключен из партии и арестован.

Опровергая обвинения, он объяснял, что никакой антисоветской работы он не вел, он только призывал своих сторонников активнее выступать с изложением позиций по проблемам национальных отношений. И лишь с тем, чтобы убедить руководство страны в целесообразности создания Туркестанской Федерации (представлялась как фактор, способствующий ускоренному развитию производительных сил региона и пробуждению революционной активности трудящихся зарубежного Востока), независимой Республики Туран (объединение тюркских территорий Киргизии, Кашгарии, Хивы, Бухары, Афганистана и Персии), организации «Колониального Интернационала». Позднее Султан-Галиев писал о возможности создания на Востоке четырех федераций, которые должны быть включены в Советский Союз «на равных совершенно с Украиной правах»: Федерации Урало-Волжских республик (Башкирии, Татарии, Чувашии), Марийской и Вотской областей; Общекавказской Федерации с включением всех нацреспублик Закавказья, Северного Кавказа, Дагестана, Калмыкии и Кубано-Черноморья в целом; Казахстана как союзной единицы; Среднеазиатской, или собственно Туранской, республики в составе Узбекистана, Туркмении, Киргизии и Таджикистана.

Все это было свидетельством наивного революционаризма в смеси с татарским национализмом. Опасным, скорее всего, представлялось бесстрашие в низвержении «ленинских принципов», на основе которых до сих пор строился СССР. Сам Султан-Галиев ничего предосудительного «с точки зрения интереса международной социальной революции» в своих предложениях не видел. Напротив, подчеркивал он в письме в ЦКК РКП(б) в июне 1923 года, «это страшно для русского национализма, это страшно для западноевропейского капитализма, а для революции это не страшно»[170]. Группа руководящих работников Татарии в своем обращении к ЦК от 8 мая расценила его арест как «недоразумение» и просила об отмене репрессии[171].

14 июня Политбюро ЦК по предложению ВЧК приняло решение освободить Султан-Галиева из-под стражи. Ходатайство о его восстановлении в партии было отклонено. Вместе с тем, стремясь не допустить даже малейших сомнений в незыблемости освященных именем Ленина принципов устройства СССР, Политбюро решило изложить дело Султан-Галиева на специальном «совещании из националов окраинных областей».

Четвертое совещание ЦК РКП(б) с ответственными работниками национальных республик и областей состоялось 9–12 июня 1923 года. Официально оно созывалось для выработки практических мер по проведению в жизнь резолюции XII съезда партии по национальному вопросу. Докладчиком по основному вопросу совещания был Сталин. Положение дел на местах обрисовали представители 20 партийных организаций. Все были солидарны в том, что коммунистические организации на окраинах могут окрепнуть, сделаться настоящими, марксистскими, только преодолев национализм.

Большое значение имел представленный на совещании от имени Центральной контрольной комиссии доклад В. В. Куйбышева о деле Султан-Галиева. Отмечалось, что султан-галиевщина получила наиболее широкое распространение в восточных республиках, особенно в Башкирии и Татарии. Совещание расценило действия обвиняемого как самое уродливое выражение уклона к местному национализму, ставящее его «вне рядов коммунистической партии».

В резолюции отмечалось, что уклон к местному национализму «является реакцией против великорусского шовинизма». На совещании раздавались призывы «заткнуть глотку» чудищу великодержавничества (Н. А. Скрыпник)[172], «вытравить его окончательно, прижечь каленым железом» (Г. Е. Зиновьев)[173], настраиваться на длительную борьбу, поскольку «великорусский шовинизм будет, пока будет крестьянство» (А. И. Микоян)[174].

Совещание наметило целую систему мер по вовлечению местного населения в партийное и советское строительство. Предусматривались чистка государственно-партийного аппарата от националистических элементов (имелись в виду «в первую голову русские, а также антирусские и иные националисты»); неуклонная работа «по национализации государственных и партийных учреждений в республиках и областях в смысле постепенного ввода в делопроизводство местных языков, с обязательством ответственных работников изучать местные языки»; вовлечение национальных элементов в профессиональное и кооперативное строительство.

Конституционное оформление СССР

Большое место на Четвертом совещании ЦК РКП(б) с ответственными работниками национальных республик заняли проблемы Конституции СССР. В итоге было решено учредить в составе ЦИК СССР две палаты (Союзный Совет, Совет национальностей), установив равенство их прав и соблюдение условий, при которых ни один законопроект, внесенный на рассмотрение первой или второй, не может быть превращен в закон без согласия на то обеих палат. Конфликтные вопросы предлагалось решать посредством согласительной комиссии, в крайнем случае – съезда Советов. В решениях было записано, что во второй палате автономные и независимые республики будут иметь одинаковое представительство (4 человека или более), а каждая национальная область – по одному представителю.

Установлено было также, что палаты формируют единый Президиум ЦИК. Предложение Раковского о создании двух президиумов с законодательными функциями было отклонено. Это означало бы «раздвоение верховной власти, что неминуемо создаст большие затруднения в работе». Сталин в этой связи высказывался еще определеннее: «Украинцы навязывают нам конфедерацию», «мы создаем не конфедерацию, а федерацию республик, одно союзное государство», отсутствие единого президиума ЦИК сводило бы «союзную власть к фикции».

Закрепление сталинской линии в решении национального вопроса после совещания выразилось в проведении чистки от «буржуазных националистов» всех партийных организаций Востока. Наиболее влиятельный уклонист Х. Г. Раковский был смещен с поста главы правительства Украины и направлен на дипломатическую работу (с 1923 г. полпред в Великобритании, в 1925–1927 гг. полпред во Франции[175]). Сочувствоваший Султан-Галиеву Т. Р. Рыскулов (в 1922–1924 гг. председатель СНК Туркестанской АССР, сторонник объединения тюркских народов в «Великом Туране») был перемещен на работу в Коминтерн (в 1924–1925 гг. заместитель заведующего Восточным отделом Коминтерна, представитель Коминтерна в Монголии), затем в правительство РСФСР (заместитель председателя СНК в 1926–1937 гг.)[176]. Таким образом, успех совещания в борьбе с национал-уклонизмом наиболее явно выразился в оттеснении от власти на местах представителей наиболее крупных нерусских этнических групп, способных реально препятствовать дальнейшему укреплению единства СССР.

Конституционное оформление СССР потребовало довольно большого времени. Оно длилось больше года – весь 1923 год и январь 1924-го. В результате были выработаны и приняты предложения о создании в ЦИК наряду с палатой классового представительства второй – национального представительства, а также об объединении принятых на I съезде Декларации и Договора в один документ под названием «Конституция (Основной закон) СССР». Были отклонены конфедералистские предложения Х. Г. Раковского – создавать не Конституцию, а дорабатывать Союзный договор.

Проект первой общесоюзной Конституции рассмотрели и одобрили сессии ЦИК России, ЗСФСР, Украины и Белоруссии, а 6 июля 1923 года он был утвержден и введен в действие II сессией ЦИК СССР. (Вплоть до принятия новой Конституции СССР в 1936 г. день 6 июля праздновался как День Конституции.) 13 июля ЦИК СССР в «Обращении ко всем народам и правительствам мира» известил о создании СССР и начале деятельности первого состава Совнаркома СССР. Главой правительства был избран В. И. Ленин, к тому времени безнадежно больной. Его заместителями стали Л. Б. Каменев (одновременно председатель СТО), М. Д. Орахелашвили (председатель Совнаркома ЗСФСР), А. И. Рыков (председатель ВСНХ), А. Д. Цюрупа (нарком РКИ), В. Я. Чубарь (председатель СНК Украины). В состав Совнаркома вошли также 10 наркомов СССР – руководители 5 общесоюзных и 5 объединенных наркоматов.

На этой же сессии ЦИК было решено упразднить Наркомат по делам национальностей РСФСР. Он «закончил свою основную миссию по подготовке дела образования национальных республик и областей и объединения их в Союз республик». В дальнейшем функции комиссариата выполняли Совет национальностей ЦИК СССР и другие специальные органы по осуществлению национальной политики – отдел национальностей при Президиуме ВЦИК, постоянные комиссии по делам национальных меньшинств в республиках, при областных и краевых исполкомах.

В январе 1924 года прошли съезды Советов союзных республик, ратифицировавшие Конституцию СССР. Окончательно утвердить ее текст должен был II Всесоюзный съезд Советов, созванный 26 января 1924 года. Он работал в траурные дни: 21 января умер В. И. Ленин. Съезд принял специальное обращение к трудящемуся человечеству и ряд постановлений об увековечивании имени вождя (сооружение мавзолея и памятников, переименование Петрограда в Ленинград, издание сочинений). Тело Ленина было помещено в мавзолей на Красной площади в Москве, ставший местом паломничества миллионов людей.

II съезд Советов завершил юридическое оформление союзного государства как Федерации суверенных союзных республик. 31 января 1924 года Конституция СССР была утверждена. Как и первая Конституция РСФСР 1918 года, она носила ярко выраженный классовый характер. Верховный орган государственной власти – съезд Советов состоял из делегатов городских Советов (1 депутат от 25 тыс. избирателей) и губернских съездов Советов (1 депутат от 125 тыс. жителей). Этим обеспечивалась «руководящая роль рабочего класса». Выборы были многоступенчатыми. Классовый характер Конституции четко просматривался и в избирательном праве, которое было всеобщим только для трудящихся. Не избирали и не могли быть избранными лица, использовавшие наемный труд или жившие на нетрудовые доходы: частные торговцы, монахи и профессиональные служители религиозных культов всех исповеданий; бывшие полицейские и жандармы, лишенные избирательных прав по суду; душевнобольные.

К ведению высших органов власти были отнесены дела, связанные с внешними функциями государства (международные сношения, торговля, защита границ); хозяйственные дела (общее управление народным хозяйством, руководство его важнейшими отраслями); вопросы урегулирования межреспубликанских отношений и решения важнейших социально-культурных проблем. Наркоматы были общесоюзные (по иностранным делам, по военным и морским делам, внешней торговли, путей сообщения, почт и телеграфов) и объединенные, позднее называвшиеся союзно-республиканскими (ВСНХ, продовольствия, труда, финансов и рабоче-крестьянской инспекции), руководившие порученной им отраслью государственного управления через одноименные народные комиссариаты в каждой из союзных республик. В ведении союзных республик находились внутренние дела, земледелие, просвещение, юстиция, социальное обеспечение и здравоохранение, возглавлявшиеся республиканскими народными комиссариатами.

На основе новой Конституции СССР разрабатывались и принимались конституции союзных и автономных республик. В апреле 1925 года введена в действие Конституция ЗСФСР, в мае – РСФСР. В 1927 году принят Основной закон Белоруссии. Первые после образования СССР изменения в Конституцию Украины были внесены уже на IX съезде Советов Украины, переработанный проект утвержден в мае 1929 года. Из конституций автономных республик в 1920-е годы был разработан и вступил в силу Основной закон Молдавской АССР. Высшими исполнительными и распорядительными органами государственной власти союзных республик являлись Советы народных комиссаров, включающие соответствующие союзно-республиканские и республиканские наркоматы.

Иерархический федерализм, оформившийся в СССР с принятием Конституции 1924 года, объясняется фактическим неравенством народов. Считалось, что он представлял собой ту необходимую форму, в которой пролетариат решал национальную задачу путем действенной и длительной помощи отсталым народам в деле их хозяйственного и культурного развития при их переходе к социализму. Автономная область и округ представлялись как форма самоуправления народов, особо нуждавшихся в поддержке центральной власти. Поэтому распределение средств между нациями в СССР осуществлялось по правилу «больше тому, кто слабее». Подобный патернализм имел и негативные следствия, порождая иждивенческие настроения среди части населения и стремление местных элит обрести более высокий этнополитический статус. Это таило реальную опасность взращивания сепаратизма «на законных основаниях». Узаконение «правила» в перераспределении средств в пользу «отсталых народов» после образования СССР породило ситуацию, когда «некоторые республики брали больше, чем отдавали в “общий котел”, то есть жили за чужой счет. Культивирование национального эгоизма, иждивенческих настроений впоследствии явилось одной из причин разрушения СССР»[177].

Конституция СССР 1924 года принималась и в расчете на возможность расширения Союза по мере успехов революции в других странах. Она объявляла СССР интернациональным государством, открытым «всем советским республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем». О надежде большевиков на создание «Федерации Советских республик всего мира» свидетельствовал государственный гимн – Интернационал. И. В. Сталин, который с самого начала своего участия в борьбе за революционное преобразование России выступал против ее распада или раздела на национальные республики, в 1922–1923 годы потерпел свое «первое поражение»[178]. При образовании и конституционном оформлении СССР восторжествовали леворадикальные утопии, которые отстаивали В. И. Ленин, Л. Д. Троцкий, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев.

Вспоминая о полной драматизма борьбе за осуществление ленинско-каменевского плана построения СССР, Троцкий «с наслаждением писал, что им удалось выкрутить Сталину руки и заставить его подготовить новую Конституцию на основе национально-территориальных единиц». На вопрос, почему леваки вынудили создать союзные республики (которые в 1991 году разрушили СССР), имеется «убедительный» ответ: «Да потому, что считали: через месяц или год в Германии победит революция. И будет неудобно, чтобы страна с такой, как у немцев, индустрией, с таким организованным рабочим классом вступила в состав отсталой сельскохозяйственной России. А вот форма союза позволит им соединиться. Как образец для этого были придуманы Украинская, Белорусская, Закавказская союзные республики. Такая же участь уготавливалась Польше, Чехословакии, Венгрии, где тоже должна была бы победить революция»[179].

Развертывание федерации без русской составляющей

Принятие Конституции завершило первый этап создания и укрепления единого союзного государства. В дальнейшем СССР пополнялся новыми членами. В октябре 1923 года Хорезмская, а в сентябре 1924 года Бухарская народные республики провозгласили себя социалистическими. Осенью того же года на территории этих республик и Туркестанской АССР в результате национально-территориального размежевания образовались две новые союзные республики – Узбекская и Туркменская, одна автономия – Таджикская АССР в составе Узбекской), две российские автономные области – Кара-Киргизская (в 1925 г. переименована в Киргизскую АО, а в 1926 г. преобразована в Киргизскую АССР) и Кара-Калпакская АО в составе Казахской АССР. В январе 1925 года в состав Таджикистана вошла территория Памира (Горно-Бадахшанская АО), в мае III съезд Советов СССР включил в состав Союза на правах союзных республик Узбекистан и Туркменистан. В 1929 году в союзную республику была преобразована Таджикская АССР. Национальное размежевание в Средней Азии охватило территорию с населением более 17 млн человек, что позволило на долгое время обрести спокойствие и устойчивость развития всему региону.

Появились новые национальные образования в составе Азербайджана (Нагорно-Карабахская АО, 1923 г.) и Украины (Молдавская АССР, 1924 г.). Созданный в 1923 году Нахичеванский автономный край в составе Азербайджанской ССР в 1924 году преобразован в Нахичеванскую АССР. Тогда же на основе союзного договора были оформлены отношения Грузии и Абхазской ССР, которая в 1931 году была включена в состав Грузии на правах АССР.

В 1924 и 1926 годах к Белоруссии были присоединены смежные территории РСФСР (части Витебской, Гомельской и Смоленской губерний) с преобладанием белорусского населения и развитой промышленностью. В результате территория БССР увеличилась в 2,5 раза, а ее население – более чем в 3 раза.

В составе РСФСР Бурят-Монгольская и Монголо-Бурятская автономные области в 1923 году образовали единую Бурят-Монгольскую АССР. В автономные республики преобразованы Карельская трудовая коммуна (1923), Автономная трудовая коммуна немцев Поволжья (1924), Чувашская автономная область (1925).

В июле 1924 года вместо упраздненной Горской АССР, изначально включавшей 7 национальных округов – Балкарский, Владикавказский, Кабардинский, Карачаевский, Назрановский (Ингушский), Чеченский и Сунженский казачий, – в результате размежевания появились Ингушская и Северо-Осетинская автономные области (1924); были созданы Карачаевская (1926) и Черкесская (1928) АО. Существовавшая с 1922 года в Краснодарском крае Адыгейская (Черкесская) АО в 1928 году была преобразована в Адыгейскую АО. При национальном размежевании на Северном Кавказе земли с преобладанием славянского населения были выведены из подчинения автономий. В Кабардино-Балкарии, Осетии, Чечне создавались казачьи автономные округа. Владикавказ и Грозный с пригородами были отдельными округами за пределами Северной Осетии и Чечни. В начале 1-й пятилетки эти округа вопреки интересам славянского населения снова присоединили к Чечне и Северной Осетии. Грозный стал столицей Чечни, а Владикавказ (с 1931 г. – Орджоникидзе) был до 1934 года столицей и Северной Осетии, и Ингушетии.

Во время проводившегося в 1920-е годы районирования старое административное деление (губерния, уезд, волость), не учитывавшее экономических и национальных особенностей регионов, к концу 1929 г. было заменено в РСФСР трехзвенной системой: район, округ, область (край), а в других союзных республиках – двухзвенной (район, округ). Вместо 766 старых уездов в СССР было создано 176 округов. Районирование несколько изменяло положение автономных образований. Автономные области включались в состав краев и областей. В постановлении ВЦИК РСФСР от 28 июня 1928 года подчеркивалось, что автономные республики, входя на основе добровольности в краевые объединения, полностью сохраняют конституционные права. Местные органы власти в автономиях получили возможность решать многие вопросы без согласования с Центром.

При районировании национально-государственное строительство доходило до самых мелких административных единиц. В республиках выделялись округа, уезды и районы, волости и сельсоветы, компактно населенные народами, отличающимися от основного населения. При этом численная норма, необходимая для создания соответствующей национальной административной единицы, снижалась в среднем в 2,5 раза. Так, в стране появились национальные округа, уезды, районы, волости и сельсоветы. Работа по их созданию получила значительное ускорение после III съезда Советов СССР, установившего 20 мая 1925 года, что «должен быть принят… ряд дополнительных мероприятий, обеспечивающих и защищающих интересы национальных меньшинств». Постановление предусматривало, в частности, «в случаях значительной численности национальных меньшинств образование отдельных Советов с употреблением языков этих меньшинств, организацию школ и судов на родном языке». В том же году образовался Коми-Пермяцкий национальный округ в Пермской, а в 1928 году – Саранский (Мордовский) в Средне-Волжской области (в январе 1930 г. на его базе создана Мордовская АО). Помимо этого, в России были созданы 33 национальных района, 110 национальных волостей, 2930 национальных сельсоветов. Такие же миниатюрные автономии появились в других союзных республиках. Это обеспечивало наиболее полное выявление возможностей экономического, политического и культурного развития каждой национальности.

Большую роль в советизации народов Севера и Дальнего Востока, находившихся к 1920-м годам на стадии патриархально-общинных отношений, сыграл Комитет содействия народностям северных окраин (Комитет Севера), работавший при ВЦИК с июня 1924 года. Поначалу в этих районах создавались «родовые Советы» и «туземные исполкомы», которые соответствовали сельсоветам и райсоветам, развивалась промысловая кооперация.

Национальная политика СССР середины и второй половины 1920-х годов за пределами русских областей была сравнительно корректной и взвешенной. В среднеазиатских республиках сохранялись вакуфные владения (земли мусульманского духовенства), старый мусульманский суд (суд казиев) и учебные заведения (медресе). В государственный аппарат привлекались «именитые и влиятельные люди» из состоятельных слоев общества. Для вовлечения в новую жизнь патриархального крестьянства Востока создавались массовые организации бедноты и середняков – «Кошчи» и «Жарлы», не имевшие аналогов в других республиках. В отношении ислама не велось широкой антирелигиозной пропаганды. У народов Северного Кавказа действовали суды адата и шариата, производившие разбирательства спорных дел по нормам местных обычаев и религиозного права. Вместе с тем причину трудностей в проведении масштабных преобразований (национальное размежевание, земельная реформа) Центр нередко усматривал в деятельности так называемых национал-уклонистов. В 1925 году под огонь критики попал председатель Совнаркома Узбекистана Ф. Ходжаев, обвинявшийся в противодействии земельно-водной реформе и покровительстве баям-землевладельцам. В конце 1928 года возобновились репрессии против султан-галиевцев. (В 1928 г. Султан-Галиев арестован, в июле 1930 г. приговорен к расстрелу, который в 1931 г. заменен десятью годами лагерей. В 1934 г. освобожден, жил в ссылке в Саратовской области. В 1937 г. снова арестован и вновь приговорен к расстрелу. Расстрелян в 1940 г. Реабилитирован посмертно[180].)

Углубление во второй половине 1920-х годов курса на ограничение и вытеснение капиталистических элементов, особенно переход к коллективизации, сопровождалось сужением прав национальных республик и автономных образований. Самостоятельность, свободу национального развития и «расцвет» наций центральное руководство пыталось все более ограничивать только культурно-национальной сферой. Однако и это не гарантировало от разного рода «уклонов» и националистических проявлений. Например, на Украине серьезной проблемой стали «хвылевизм», «волобуевщина» и «шумскизм», получившие свое название по именам видных представителей национальной элиты.

Нарком просвещения А. Я. Шумский упрекал партийную организацию республики в том, что она недостаточно активно ведет борьбу с великодержавным шовинизмом, предлагал форсировать темпы украинизации партийного и государственного аппарата, учреждений культуры. Нарком сочувствовал писателю Н. Хвылевому (Фитилев Николай Григорьевич), который ориентировался в своих произведениях на буржуазный Запад и выступил с призывом «Прочь от Москвы». Экономист М. С. Волобуев, отрицая необходимость единого социалистического хозяйства СССР, проповедовал идею экономической самостоятельности Украины – практически ее изоляции от СССР[181].

Издержки национальной политики на Украине пытались отнести также и на счет Сталина. Зиновьев на заседании Президиума ЦКК в июне 1927 года назвал его политику в национальном вопросе «архибеспринципной», утверждая, что «такая» украинизация «помогает петлюровщине», а настоящему шовинизму отпора не дает. Сталин в ответ обвинял в великодержавных настроениях и извращении ленинизма оппозицию. Основания для этого имелись. Например, в теоретической работе «О национальной культуре» (1927) троцкист В. А. Ваганян писал, что «под национальной культурой следует понимать только господствующую классовую культуру буржуазии»[182]. Он утверждал, что «борьба за коммунизм немыслима без самой решительной борьбы с национальной культурой»[183], а развивать национальные языки следует лишь для того, чтобы как можно скорее втянуть малые нации в орбиту интернациональной культуры и преодолеть национальную культуру[184].

Критикуя подобные воззрения (особенно выводы для практической политики), Сталин говорил 5 августа 1927 года, что Ленин призывал к развитию национальной культуры в национальных областях и республиках, а Зиновьев «думает теперь перевернуть все это, объявляя войну национальной культуре». А для пущей важности было добавлено: «То, что здесь наболтал Зиновьев о национальной культуре, следовало бы увековечить для того, чтобы партия знала, что Зиновьев является противником развития национальной культуры народов СССР на советской основе, что он является на деле сторонником колонизаторства»[185].

Союзный центр с момента образования СССР опасался образования полноправных органов власти в РСФСР и более всего – появления русской республики в союзном государстве. Однако вопрос о них в силу явных противоречий в национально-государственном устройстве СССР не терял актуальности на протяжении всей его истории.

В 1925 году вопрос о национальной организации русских возник в связи с преобразованием РКП(б) в ВКП(б). 15 декабря на пленуме ЦК предлагалось сохранить РКП(б) путем образования русской или российской парторганизации по образцу аналогичных организаций в других республиках. Если И. В. Сталин уходил от положительного решения этого вопроса, полагая, что это будет «политическим минусом», то Л. Д. Троцкий без обиняков заявил, что создание русской ли, российской ли парторганизации осложнило бы борьбу с «национальными предрассудками» у рабочих и крестьян и могло стать «величайшей опасностью»[186]. Позднее он пояснял: «Федеративный строй советской республики представляет собою компромисс между централистическими потребностями планового хозяйства и децентралистическими потребностями развития наций, угнетавшихся в прошлом»[187]. Русский народ, по Троцкому, к таковым не относился.

«Ванька прет. Остановить наступление русского Ваньки»

Чаще всего противоречия в отношениях между народами СССР обнаруживали себя при составлении бюджетов (роспись денежных доходов и расходов), составляемых для государства и местных органов управления на предстоящий год (годы). Особой остроты столкновение интересов по бюджетным вопросам приобретало в сложной по устройству РСФСР. Из-за низкого уровня экономического развития, отсутствия промышленных отраслей, являющихся источниками национального дохода, национально-государственные образования РСФСР в первые годы существования СССР имели крайне скудную финансовую базу. Большую часть в их «доходах» составляли дотации. 29 декабря 1924 года ВЦИК и СНК РСФСР утвердили Положение о государственном субвенционном фонде для финансирования местных бюджетов[188]. Фонд был создан для оказания помощи автономным республикам, областям и губерниям Российской Федерации в интересах их социально-экономического развития. В 1925–1931 годах субвенции (целевые государственные пособия) были основным источником пополнения местных бюджетов, позднее этим источником стали отчисления от государственных доходов и налогов.

«Положение о бюджетных правах автономных советских социалистических республик», принятое 21 апреля 1925 года, мало устраивало руководителей автономных республик, поскольку они не могли существенно влиять на размеры субвенций. К примеру, при рассмотрении проекта государственного бюджета в октябре 1925 года на сессии ВЦИК XII созыва лидеры республик отмечали, что национальная экономика и культура финансируются в недостаточной степени, потому что большей частью союзного бюджета пользуются русские губернии и области Российской Федерации[189].

Несогласным с распределением бюджетных средств возражал Д. Б. Рязанов, директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса. Он говорил: «Все республики должны знать, что РСФСР приносит громадные жертвы в пользу СССР, приносит эти громадные жертвы тогда, когда крестьянство РСФСР находится в худшем положении, чем крестьянство остальных членов Союза ССР. И не только крестьянство, это надо подчеркнуть». Рязанов осудил «увлечение местническими интересами» и призвал освободиться от «местного, иногда отдающего кулачеством, патриотизма районов, губерний, областей… Осознавая свои обязанности перед местами, – сказал он, обращаясь к членам ВЦИК, – вы должны помнить, что еще выше ваши обязанности перед СССР, перед пролетариатом всего мира и перед будущими судьбами Советской Социалистической Республики»[190].

Участники собрания не замедлили выступить с протестом против такого понимания интернационализма и заявления о том, что помощь автономиям приносится «на горбе русского крестьянина». «РСФСР и СССР не из филантропических соображений помогают друг другу», взаимопомощь направлена «на то, чтобы вызвать подъем производительных сил отсталых районов… чтобы мы вышли из бедного состояния. Тов. Рязанову, как известному комментатору марксизма, должно быть известно, что с уничтожением экономического неравенства уничтожится и политическое неравенство. И национальный антагонизм в том числе»[191], – напоминал Дж. Галли, инструктор ВЦИК.

Причину недостаточных темпов преодоления экономического неравенства депутаты усматривали в нарастающей централизации в управлении страной и в усилении великодержавного шовинизма в политике Центра. Созванное 12 ноября 1926 года по инициативе заместителя председателя СНК РСФСР Т. Р. Рыскулова «частное совещание националов – членов ВЦИК и ЦИК СССР и других представителей национальных окраин» было призвано найти способы преодоления этих негативных тенденций.

В докладах на совещании выявилось немало противоречий во взаимоотношениях Центра и автономий. Рефреном повторялись заявления о том, что централизация ужесточается; постановления, принятые на сессиях ВЦИК, остаются на бумаге. У. Д. Исаев, председатель СНК Казахской АССР, заявил, что решения X, XII съездов партии не проведены в жизнь; развитие автономных республик и областей идет «значительно медленнее, чем русской части Федерации»[192], что связано это с проявлениями шовинизма в деятельности отдельных работников центральных наркоматов. При обсуждении вопроса, как всему этому положить конец, родилась идея о выделении из состава Российской Федерации «Русской республики». Представлялось, что это позволит покончить с шовинистическими проявлениями со стороны бюрократии, засевшей в центральных наркоматах.

М. В. Шевле, представитель Чувашской АО при Президиуме ВЦИК, причину «ненормальных отношений» автономий с русской частью РСФСР видел в том, что «построение Российской Федерации устарело». За образец устройства предлагалось взять ЗСФСР, в которой республики самостоятельны, в то время как в РСФСР «каждая автономная республика противопоставляется ряду русских губерний». «Единственно правильным решением этого вопроса, – полагал Шевле, – была бы такая организация РСФСР, при которой русская часть Федерации представляла одну административную единицу, иначе говоря, “Русскую республику”»[193]. В частности, в этом случае не было бы необходимости Наркомпросу подчинять себе наркомпросы автономных республик.

Обсуждалась и другая распространенная идея – о выходе автономий из состава РСФСР и включении их в СССР в качестве союзных республик подобно Украине и Белоруссии. Вспоминали и о проекте, составленном заведующим отделом национальностей ВЦИК С. Д. Асфендиаровым для Политбюро, о преобразовании автономных республик в союзные, автономных областей в автономные республики. Реализация этих идей, как отметил председатель Совнаркома Башкирской АССР М. Д. Халиков, логически тоже вела к созданию «Русской республики», поскольку, «если все автономии выйдут из РСФСР, возникнет “Русская республика”»[194].

Выступающие соглашались, что государственная национальная политика неудовлетворительна, но не спешили признать ее в корне неверной. Шовинистические проявления со стороны центрального аппарата управления объяснялись влиянием нэпа. «Растет активность крестьянства, мелкой буржуазии, – говорил председатель Совнаркома Дагестанской АССР Н. П. Самурский, – и это вызывает великодержавный… и, соответственно, местный национализм». Усиление «экономической мощи великорусского крестьянства на базе частичного восстановления капиталистических отношений в деревне вызывает развитие великодержавного шовинизма, а переход бывших угнетенных народов от родового племенного быта к национальному существованию ведет к росту местного национализма»[195]. Подлежащая решению проблема была изложена Самурским в рискованной формулировке: «Как приостановить, фигурально выражаясь, наступление “Ваньки” и контрнаступление, скажем, “Османа”?» Разъясняя, почему «Ванька прет» (то есть недоволен условиями жизни, положением в обществе, на производстве, добивается перемещения на лучшие позиции в отношениях с представителями национальных меньшинств), Самурский говорил: «“Ванька” культурнее, экономически мощнее, сумел быстрее восстановить свое хозяйство, чем “Магомет” или “Осман”… Разумеется, восстановительный, созидательный процесс идет и в автономных республиках, но по сравнению с тем успехом, который достигнут в губерниях, он ничтожен. Я бы сказал, что автономные республики живут в XVII или XVIII веке, а центральные губернии – в XX… С улучшением экономического состояния русского крестьянства мелкобуржуазные влияния оказывают свое действие на советский аппарат, который, в свою очередь, начинает давить на автономные республики, возникают бюрократические извращения на почве национальной политики»[196].

Решения этих извращений на пути создания «Русской республики» Самурский не видел. Он предложил участникам совещания: «На минуту забудем, что мы – интернационалисты… и подойдем к этому с точки зрения наших национальных интересов. Я утверждаю, что, если мы решим это, мы потеряем все завоевания, которые наша партия имеет в национальном вопросе. (Голоса: «Правильно!») Потому что единый русский кулак сильнее вас ударит… Вы не выиграете! Что произойдет?.. Возьмите Татарскую республику, там 49 % населения – русские. Возьмите Крым, там большая часть населения русские. С Казахстаном, который, может быть, больше всех имеет право стать независимой республикой, случится то же самое, то есть из всех республик, в которых 30–40 % населения – русские, естественно, русские присоединятся к Русской республике… Сможете ли вы тогда защитить свои автономные права, о которых мы так много говорим?.. Не сможете. Этим вы еще больше усилите национальный антагонизм и осложните положение в СССР и РСФСР. Автономии потеряют не только политически, но и экономически… Вы совершаете величайшую ошибку, поднимая вопрос о “Русской республике”»[197].

Перед участниками «частного совещания» была нарисована мрачная перспектива: «Чем скорее мы отойдем от Российской Федерации, тем больше русский шовинизм усилится и, следовательно, местный сепаратизм… Выход из РСФСР автономных республик и переход в разряд союзных, с выделением особой, чисто великорусской республики… должен быть решительно отвергнут… Такое решение поведет не к ослаблению национального антагонизма, а к усилению великодержавного шовинизма в “Русской республике”, лишенной национальных компонентов… Оставшиеся в национальных республиках русские, стремясь воссоединиться с выделенным ядром, будут раздирать территориально организм национальных республик… Татария, Башкирия, Крым окажутся в невозможном положении»[198].

Н. П. Самурский обращал внимание национальных руководителей на экономические выгоды нахождения автономий в составе РСФСР и союзного государства. Пока окраины догоняют более культурные и сильные в экономическом отношении центральные губернии, сказал он, до тех пор русский рабочий класс обязан оказывать соответствующую поддержку автономиям, то есть до преодоления фактического неравенства. Самурский обратился к лидерам автономий с вопросом: «Если вы отделитесь, вы будете получать поддержку? Сумеете ли вы защитить политическую независимость? Нет… потому, что вы окажетесь в ничтожном меньшинстве»[199]. То есть самоопределение русского народа расценивалось как шовинизм, а самоопределение других народов – как необходимое условие их национального развития. Национальные интересы русских в автономных образованиях попросту игнорировались.

Критикуя идею об образовании «Русской республики» и выходе автономий из состава РСФСР, Н. П. Самурский отметил мудрость руководителей Дагестана, который «60 лет боролся с царизмом; по географическому положению и политическому весу легко мог войти в СССР в качестве независимой республики, тем более что население состоит из кавказских народностей (русских не наберется и 5 %)», но «мы этот вопрос не ставили и не поставим потому, что это не в интересах Дагестана»; путь решения вопроса – «не в ликвидации Российской Федерации, не в выделении автономных республик в независимые, а в теснейшем сплочении автономий с Великороссией». Руководители национальных республик были призваны «сильнее объединиться с РСФСР, внести дополнения и уточнения в Конституцию, укрепить свое положение в центральных наркоматах и во ВЦИК»[200].

Мнение Н. П. Самурского разделял председатель Совнаркома Башкирской АССР М. Д. Халиков. Полную солидарность с ним выразил также У. Д. Исаев, председатель СНК Казахской АССР: «Постановка вопроса о выделении “Русской республики” не выдерживает никакой критики с точки зрения партийной программы. Российский пролетариат провозгласил свободу и равенство всех ранее угнетавшихся наций, российский пролетариат дал возможность выделиться в автономии для хозяйственного и культурного развития. Теперь, когда эти национальности значительно выросли в хозяйственном и культурном отношении, ставить вопрос о выделении “Русской республики” – значит отказаться от интернационализма; это узко-националистическая, шовинистическая тенденция… не говоря уже об экономической невыгодности этого вопроса для национальных республик, которые вследствие своей отсталости все-таки в финансовом отношении по большей части живут за счет поддержки русской части РСФСР. Это – буржуазно-националистический уклон в наших краях»[201].

Председатель ЦИК Казахской АССР С. М. Мендешев мрачно заметил, что от образования «Русской республики» «малочисленным национальностям лучше не будет», и выдвинул перед коллегами задачу: «Мы должны говорить об организации жизни национальностей не только в связи с тем, что надо бороться с “русским Ванькой”, а потому, что необходимо обеспечить права национальных республик и областей, их участие в планировании и регулировании хозяйства и в связи с этим усилить их влияние на ведомства»[202].

На совещании возобладало мнение Самурского: перспектива выхода автономных республик из Российской Федерации, обретения ими статуса союзной республики, образования чисто великорусской республики должна быть решительно отвергнута, ибо «приведет не к ослаблению национализма, а к усилению его». Наиболее действенным для разрешения противоречий между русским Ванькой и мусульманским Османом посчитали предложение Ю. А. Абдрахманова, председателя СНК Киргизской АССР: для урегулирования взаимоотношений национальных республик и областей с основной частью русского населения нужно идти не по пути организации русской единицы, а по пути расширения правовых полномочий республик и областей[203].

На том и порешили. На протяжении второй половины 1920-х и в 1930-е годы оказание финансовой помощи автономным республикам и областям оставалось важной составляющей государственной бюджетной политики. Реальный бюджетный федерализм не был в интересах «националов». Если бы каждое национально-государственное образование существовало на началах бюджетной автономии, то «выравнивание наций» стало бы невозможно. Поэтому Советская Россия, финансировавшая молодые национальные республики с начала своего существования, продолжала делать это и в последующем. Доля собственных доходов в их бюджете составляла незначительную часть, бюджет сводился при помощи дотаций. В 1930 году дотации в бюджете Карельской АССР составляли 61 %, Чувашской АССР – 65 %, Якутской АССР – 63 %[204]. Бюджетные расходы в республиках Средней Азии и Казахстана за первую пятилетку на 50–85 % покрывались за счет средств, получаемых из центра страны, в Киргизии – на 96,3 %[205].

В январе 1927 года по инициативе отдела национальностей при Президиуме ВЦИК РСФСР было созвано Первое Всероссийское совещание по работе среди национальных меньшинств. На нем речь вновь зашла о статусе русского народа. Однако своеобразным рефреном совещания, главной озабоченностью собравшихся снова стали фраза «Ванька прет» и необходимость «бороться с русским Ванькой». Выдвижение вопроса о русской республике признали нецелесообразным на том основании, что это могло иметь худшие последствия для «мелких национальностей». О том, нужно ли это русскому народу, никто не говорил. Совещание в очередной раз показало, что «самостоятельным субъектом национальной политики русские не выступали, являясь преимущественно объектом большевистских экспериментов»[206].

Такие настроения, сформировавшиеся в начале советского периода отечественной истории, со временем приобрели силу предрассудка. В 1990 году, когда возникла одна из первых идей будущего Основного закона государства, в Конституционной комиссии было выдвинуто предложение о создании наряду с национально-территориальными образованиями еще примерно столько же «русских» федеральных единиц и все эти единицы назвать республиками. Образцом выступали, конечно, известные федерации – соединенные штаты (Америки, Бразилии, Мексики), по-русски – соединенные государства (республики). «Я до сих пор не знаю, как мы после этого остались живыми, – вспоминает один из участников событий тех лет. – Потому что, с одной стороны, на нас набросились представители республик, те, кого мы называем этнократией, которые не желали даже мысли допустить о том, что какие-то другие единицы могут иметь одинаковый статус с республиками. А с другой стороны, краевая, областная бюрократия тоже очень боялась за свое положение, потому что, если число краев и областей уменьшить, значит, кто-то вылетит с руководящего кресла»[207].

История образования и последующего развития Союза ССР показывает, что русские национально-государственные интересы были, по сути дела, принесены в жертву интересам призрачного Мирового СССР и национализму «угнетенных» народов бывшей царской России. Сталин должного упорства в отстаивании своего «плана автономизации» для СССР не проявил, хотя, как довольно отчетливо представляется с высоты сегодняшнего дня, его реализация создавала бы лучшие предпосылки для последующей оптимизации системы межнациональных отношений в стране[208]. Осуществить же принцип «вместе и наравне» в отношении всех народов СССР, включая русский, ленинским планом не предусматривалось с самого начала. К сожалению, ни при образовании СССР, ни позже у русских национальных интересов квалифицированных защитников не оказалось[209].

Официальная идеология вплоть до конца 1920-х годов исходила из тотального осуждения дореволюционной истории страны. Русскому народу навязывалась мысль, что до революции у него не было и не могло быть своего отечества. Россия именовалась не иначе как тюрьмой народов, русские – эксплуататорами, колонизаторами, угнетателями других народов. Патриотизм как таковой приравнивался к национализму – свойству эксплуататоров и мелкой буржуазии. Руководство страны призывало искоренить национализм в любой его ипостаси. При этом главная опасность виделась в великодержавном (великорусском) национализме, местный национализм до некоторой степени оправдывался.

«Надо дать национальным культурам развиться»

С утверждением у власти Сталина как единоличного политического лидера его представления о процессах в национальной сфере жизни общества приобретали все большее значение. С его именем связывалось классическое определение нации, представления о новых, советских нациях. Общечеловеческая культура, к которой идет социализм, изображалась им как пролетарская по содержанию и национальная по форме. Переход к такой культуре мыслился происходящим в порядке одновременного развития у национальностей СССР культуры национальной (по форме) и общечеловеческой (по содержанию). Сталин внес успокоение в национальную среду дискредитацией положения о том, что в СССР уже за период социалистического строительства исчезнут нации. Особенно воодушевляющей для «националов» стала установка, согласно которой, период победы социализма в одной стране будет этапом роста и расцвета ранее угнетенных наций, их культур и языков; утверждения равноправия наций; ликвидации взаимного национального недоверия; налаживания и укрепления интернациональных связей между нациями.

В наиболее общем виде диалектика национального вопроса представлена Сталиным 27 июня 1930 года в политическом отчете ЦК XVI съезду партии: «Надо дать национальным культурам развиться и развернуться, выявив все свои потенции, чтобы создать условия для слияния их в одну общую культуру с одним общим языком в период победы социализма во всем мире. Расцвет национальных по форме и социалистических по содержанию культур в условиях диктатуры пролетариата в одной стране для слияния их в одну общую социалистическую (и по форме, и по содержанию) культуру с одним общим языком, когда пролетариат победит во всем мире и социализм войдет в быт, – в этом именно и состоит диалектичность ленинской постановки вопроса о национальной культуре»[210]. Таким образом, выходило, что в обозримой исторической перспективе национальным культурам не угрожало ничего, кроме «расцвета». Всю совокупность сталинских теоретических новшеств, как и национальную политику второй половины 1920-х годов, можно расценить как вынужденную уступку националам и национальным предрассудкам[211].

Обретение народами бывшей Российской империи государственности и автономии вело к пробуждению чувства национальной общности, росту национальных настроений. Политика коренизации (вовлечение представителей всех национальностей в состав руководящего аппарата, интеллигенции, рабочего класса) вела не только к позитивным сдвигам в структуре коренного населения, но и к оформлению местных элит с присущей им национальной спецификой, попытками обретения бесконтрольной самостоятельности, уклонами к местному национализму и сепаратизму.

Организуя реальную помощь отсталым в прошлом народам, государство в то же время превентивными ударами пыталось обезопаситься от национал-уклонизма и сепаратизма. Результатом стали растущие потери народов от репрессий. Однако это не означает, что национальная политика в СССР представляла собой возврат к политике великорусского национализма и восстановлению бывшей империи. С этим не согласуется отсутствие признаков господства русских над «порабощенными» народами. Эксплуатация русскими объединенных с ними народов была напрочь исключена. Русские области РСФСР, начиная с 1917 года, вынуждены были постоянно больше отдавать, чем получать от других народов, имевших свои национальные образования. Русские, как и до революции, оставались главной опорой, государствообразующей нацией и во многом обеспечивали выживание и модернизацию всех советских республик.

Патриотами какого Отечества были большевики в 1920-е годы

Почти все 1920-е годы истории нашей страны прошли в ожидании мировой революции и готовности российских адептов к сражениям на ее баррикадах. Брестский мир был, как известно, заключен не от избытка миролюбия в большевистской среде. Противники этого «похабного» мира выступали против его подписания под провокационными лозунгами: «Ни мира, ни войны» (Троцкий) и «Немедленная революционная война» (левые коммунисты во главе с Бухариным). «Раз началась пролетарская революция, – говорил, например, М. Н. Покровский, оказавшийся в тот момент в стане бухаринцев, – она должна развертываться во всеевропейском масштабе, или она падет и в России»[212]. Ленин миротворцем был лишь потому, что в отличие от своих соратников сознавал невозможность собрать под знамена всесветной революции достаточное число боевиков. «Мы – оборонцы теперь, с 25 октября 1917 года, мы – за защиту отечества с этого дня»[213], – выставил он тогда свое новое кредо, разъясняя попутно, что принимать военную схватку с бесконечно более сильным неприятелем, когда не имеешь армии, значит, совершать преступление с точки зрения защиты отечества. Однако и отечество, и патриотизм в трактовке Ленина своеобразны. Это были «социалистический патриотизм» и «родина» абстрактного мирового пролетариата, патриотами которой заведомо не могли считаться не только «буржуи», но и все другие непролетарские, мелкобуржуазные массы – подавляющее большинство населения России и других стран мира. Патриотизм последних мог быть в представлениях большевиков только национализмом и шовинизмом.

Первое поколение советских людей в советской стране воспитывалось не для защиты родины, а для всемирных идеалов, способы осуществления которых в первые революционные годы никак не камуфлировались. Ленин говорил на IX партконференции (1920) о необходимости красной интервенции на Запад. В этом же духе был составлен приказ М. Н. Тухачевского о походе на Варшаву. Троцкий намечал вторжение в Индию. М. В. Фрунзе писал: «Мы – партия класса, идущего на завоевание мира»[214]. Только с учетом таких умонастроений и действий можно объяснить, почему нарком просвещения А. В. Луначарский, выступая в сентябре 1918 года перед учителями с лекцией «О преподавании истории в коммунистической школе», был по-революционному безапелляционен: «Преподавание истории в направлении создания народной гордости, национального чувства и т. д. должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено»[215].

Доводов у наркома было много. Главный – в том, что только благодаря «проклятой национальной школе в Германии, где немцы искуснее всех поставили свое преподавание “патриотизма”… возможна стала мировая бойня». Воспитывать в учениках «здоровую любовь к родине» (к этому были призывы на недавнем Всероссийском учительском съезде), родному языку – неверно уже потому, что «здоровые» чувства есть не результат воспитания, а следствие обстоятельств, языковой среды, окружающей природы, одним словом, привычка. Специально воспитывать ее – «это глупость, это все равно что учить блондина быть блондином». Говорить, будто русский язык самый лучший, по Луначарскому, было равносильно утверждению, что французский и немецкий никуда не годятся. Кроме того, это значило бы не понимать «проклятие человечества, что мы не можем слиться в единую человеческую семью, потому что языки, разнородность быта создают препятствие такому братству»[216].

Социалисты, настаивал А. В. Луначарский, «должны положить в основу преподавания интернациональный принцип, принцип международности, принцип всеобщности человечества». Поэтому единственно правильным полагалось «воспитывать интернациональное, человеческое». Стирая грань между интернациональным и космополитическим, нарком призывал: «Воспитывать нужно человека, которому ничто человеческое не было бы чуждо, для которого каждый человек, к какой бы нации он ни принадлежал, есть брат, который абсолютно одинаково любит каждую сажень нашего общего земного шара и который, когда у него есть пристрастие к русскому лицу, к русской речи, к русской природе, понимает, что это – иррациональное пристрастие»[217].

Естественно, интернационализм в такой трактовке не мог не вступать в противоречие с понятием государственного и национального патриотизма. «Конечно, идея патриотизма – идея насквозь лживая», – продолжал Луначарский «просвещать» учителей на Всесоюзном учительском съезде в январе 1925 года, утверждая, что в проповеди патриотизма были заинтересованы только эксплуататоры, для которых «задача патриотизма заключалась в том, чтобы внушить крестьянскому парнишке или молодому рабочему любовь к “родине”, заставить его любить своих хищников»[218]. В конце концов, «что такое, в самом деле, родина при капиталистическом строе, что такое каждая отдельная страна, держава?»[219] – вопрошал он и не преминул подчеркнуть эфемерность и историческую случайность пребывания различных «родин» и «держав» на свете белом: «Очень редко вы найдете такую страну, в которой случайно граница ее совпадает с границами расселения данного народа. В огромном большинстве случаев вы имеете державы, подданные которых в демократической стране прикрыты лживым термином “граждане” – люди различных национальностей»[220]. Таким образом, школьные учителя призывались к необходимости воспитывать из своих питомцев граждан – не «лживых», а «настоящих». А насчет патриотизма нарком успокаивающе заверял: «Естественно, что этот патриотизм сейчас разлагается»[221].

Немало способствовавший такому разложению интернационалист Г. Е. Зиновьев в своем вступительном слове на V конгрессе Коминтерна (17 июня 1924 г.) с сожалением отмечал, что произошла ошибка «в оценке темпа» мировой революции, «и там, где надо было считать годами, мы иногда считали месяцами»[222]. Ошибка в сроках объясняла, почему «нам предстоит еще завоевать пять шестых земной суши, чтобы во всем мире был Союз Советских Социалистических Республик». Впадать в уныние по случаю запаздывания революции, по Зиновьеву, было величайшим оппортунизмом[223]. Тем не менее через три года пришлось признать неточным и темп, «рассчитанный» Зиновьевым. В 1927 году в призывах к годовщине революции под 13-м номером значилось: «Да здравствует мировой Октябрь, который превратит весь мир в Международный Союз Советских Социалистических Республик!». А о сроках можно было узнать следующее: «Первые десять лет международной пролетарской революции подвели капиталистический мир к могиле. Второе десятилетие его похоронит»[224].

Конечно, не 13-е число тому виной (хотя свою дурную славу оно на сей раз полностью подтвердило), но и новый прогноз через 10 лет оправдался с точностью до наоборот. Однако энтузиасты от мечты своей не отступались. В связи с празднованием 20-й годовщины Октября по инициативе М. Горького готовился пятитомный труд, призванный показать достижения социалистического строительства. Заключительный том предполагалось назвать «Взгляд в будущее» и включить в него «научно обоснованные фантазии». В 1936 году состоялось несколько заседаний авторского коллектива, в ходе которых известнейшие ученые, деятели культуры и искусства, хозяйственники пытались описать, что ждет в ближайшем будущем Европу и мир в целом. При этом писатель В. М. Киршон затеял целую дискуссию на тему: «Весь мир через 15–20 лет будет социалистическим или только одна Европа?»[225]. Грядущая победа коммунизма по-прежнему мыслилась как Всемирный СССР. Об этом пели повсюду: «Два класса столкнулись в смертельном бою, / Наш лозунг – Всемирный Советский Союз. / Наш лозунг – Всемирный / Советский Союз»[226]. Что же касается официальных трактовок этого вопроса, то к середине 1930-х годов они стали звучать куда как сдержаннее[227].

Как представляется, отношение к мировой революции, утвердившееся в сталинском штабе, довольно точно отражают фальшивые постановления ЦК ВКП(б), запущенные советскими спецслужбами в целях дезинформации потенциальных военных противников. В одном из них, якобы от 24 мая 1934 года, значилось, что «ВКП(б) должна временно отказаться от самого своего идейного существа для того, чтобы сохранить и укрепить свою политическую власть над страною»[228]. В частности, партия и правительство должны были «считаться с вынужденной необходимостью отсрочки мирового торжества коммунизма и своевременно провести нелегкий маневр отступления внутри страны для усиления своей сопротивляемости вероятному внешнему натиску»[229]. С учетом ситуации в стране и мире, как «категорически» заявлялось в другом «постановлении» (от 15 августа 1934 г.), мировая революция «может быть достигнута лишь при наличии мощного коммунистического государства, цитадели большевизма и неиссякаемого резервуара коммунистического энтузиазма и кадров революции»[230]. На укреплении цитадели, а вовсе не на раздувании мирового пожара на горе всем буржуям и решено было тогда сосредоточиться. Тем самым изготовители «постановлений» рассчитывали внести успокоение и в среду мировой буржуазии.

История переоценки темпов мировой революции лидерами большевиков заставила забежать несколько вперед. Возвращаясь в 1920-е годы, следовало бы отметить роль влиятельных партийных функционеров в освещении теории и истории национальной культуры и национальной истории России.

Расцвет национальных культур – самая опасная форма национализма?

Ярким примером революционера, понимавшего интернационализм в ультралевом выражении, являлся Л. Д. Троцкий. Разделявшая его взгляды «горстка таких же догматиков и одновременно романтиков, революционеров-космополитов, каким оставался до самой гибели он сам»[231], была не такой уж и маленькой. Как течение общественной мысли и как общественное движение троцкизм живет и в наши дни. Национальная культура в троцкистской трактовке – синоним культуры буржуазной, которая в переходный период к социализму должна была разделить судьбу этого класса. Возрождение наций при социализме, а тем более изобретенный Сталиным «расцвет» национальных культур воспринимался ими как самая опасная форма национализма[232].

В. А. Ваганян, широко известный в 1920-е годы автор работ по философским проблемам культуры, один из членов-учредителей Общества воинствующих материалистов и член его президиума, представлял в своей книге «О национальной культуре» (1927) развертываемую в СССР культурную революцию явлением, «обратным, противоположным национальной культуре» процессом, при котором «мы не только не создаем и не обогащаем так называемую “национальную культуру” своей настоящей культурной революцией, а наоборот, мы разрушаем, убиваем, хороним и вбиваем осиновый кол в могилу этого остатка и самого опасного пережитка буржуазной культуры»[233].

Формирование социалистической общности людей и ее культуры (слияние наций) мыслилось при этом как процесс вытеснения элементов национальной культуры (которые якобы не могли быть никакими иными, кроме как буржуазными, крепостническими, националистическими, даже каннибальскими[234]) и наращивания элементов культуры интернациональной – культуры «декабристов, Белинских, Чернышевских, Плехановых, Ленина». За пределами великорусских областей задача партии усматривалась в том, что «она выявляет элементы интернациональной культуры у себя дома и создает, сажает на почву условий быта своего народа интернациональную культуру более высоко развитых народов»[235]. В мировом масштабе, согласно Троцкому (статья «Мысли о партии», 1923), разрешить национальный вопрос было можно, только обеспечив за всеми нациями «возможность ничем не стесненного приобщения к мировой культуре – на том языке, который данная нация считает своим родным языком»[236].

Многообразие языков, естественно, выступало в качестве фактора, замедляющего приобщение к мировой культуре. «Уже теперь, – писал по этому поводу В. А. Ваганян, – существование множества национальных языков является колоссальным препятствием хозяйственного общения народов»[237]. Однако препятствие это казалось не таким уж труднопреодолимым. Самодовлеющей ценности в национальных языках не усматривалось. Считалось, что они представляют собой лишь «формальный признак» культуры[238]. К тому же ни один из национальных языков не был «чистым», каждый из них представлялся продуктом сложного взаимодействия целого ряда языков, многократных исторических наслоений, каждый не раз «скрещивался со многими языками, одних ассимилируя, от других вбирая большое число корней и понятий»[239]. Учитывая все это, предлагалось на первых порах всемерно развивать национальные языки «как кратчайший путь внедрения интернациональной культуры пролетариата в народные толщи»[240] и осуществлять таким образом создание «интернациональной культуры на национальных языках»[241].

Впрочем, этот путь представлялся не единственным и не главным. Законы предстоящей эпохи, по мнению Ваганяна, таковы, что не только не помогают замыканию и развитию национального языка, но в гораздо более ускоренном темпе продвигают дело стирания межнациональных граней, дело поглощения слабых, неразвитых, небогатых языков и наречий наиболее сильными и мощными языками[242]. Иначе говоря, Ваганян утверждал: «При социализме совершится процесс, который диалектическим противоречивым путем приведет – и не может не привести – к постепенному уничтожению национальных языков, слиянию их в один или несколько могучих интернациональных языков»[243]. Видимо, не случайно в возглавляемой Троцким Красной Армии изучение эсперанто до 1923 года было особым знаком интернационализма[244]. Этот искусственный международный язык мыслился как язык, могущий в будущем прийти на смену национальным языкам всех народов мира. Во второй половине 1920-х годов подобную роль в масштабах СССР троцкисты стали отводить русскому языку. Ваганяну он представлялся языком «всесоюзной коммунистической культуры, которую мы вырабатываем все вместе. Но ко всему этому русский язык есть межнациональный язык нашего Союза… далее, это язык нашей единой союзной экономики»[245].

Поношение истории дореволюционной России

В исторической науке наибольшим влиянием в 1920-е годы обладала школа академика М. Н. Покровского. Историки этой школы в полном соответствии с установками Коминтерна и общими устремлениями тех лет игнорировали даже ленинское указание о наличии двух патриотизмов в русской истории (соответствующих ленинским «двум нациям в каждой современной нации»[246]), полагали, что патриотизм не бывает ни каким иным, кроме как казенным и квасным, и не иначе как национализмом и шовинизмом.

Покровский, бессменно командовавший историческим фронтом большевиков в течение пятнадцати пореволюционных лет, еще при жизни завоевал себе известность более громкую, чем у литературного персонажа, распорядившегося «закрыть Америку». В 1922–1923 годах Зво многом благодаря его усилиям была закрыта для изучения в государственной общеобразовательной школе русская история[247]. Предварительно историк-революционер «обосновал» своими разоблачительными учеными трудами необходимость этой меры. Потому, дескать, что отечественная история шла не тем путем, каким ей следовало идти, что включение нерусских народов в русло единой государственности было абсолютным злом, и по другим, столь же революционным, сколько и абсурдным основаниям[248]. В школе ставились под сомнение и отрицались сами понятия «Россия», «патриотизм», «русская история».

Никакого иного понятия, кроме как «тюрьма народов», для многонациональной дореволюционной России в школе не предлагалось. Название «Россия», по Покровскому, по-настоящему надо писать в кавычках, «ибо “Российская империя” вовсе не была национальным русским государством. Это было собрание нескольких десятков народов… объединенных только общей эксплуатацией со стороны помещичьей верхушки, и объединенных притом при помощи грубейшего насилия»[249]. Естественно, никаких общенациональных патриотических чувств к такому отечеству-тюрьме, по логике историка, быть не могло. Патриотизм, утверждал он, это болезнь, которой могут страдать только мелкие буржуа, мещане. Ни капиталисты, ни тем более пролетарии ей не подвержены. В статье, написанной к десятилетию Октября, Покровский утверждал, что в СССР этой болезнью «вместо миллионов, как это было в Западной Европе, вместо сотен тысяч, как это было у нас в начале 1917 года, хворают только единицы»[250]. В 1918 году при заключении Брестского мира российский пролетариат, по Покровскому, якобы продемонстрировал полное отсутствие патриотизма, никак не прореагировав на потерю якобы Россией восемнадцати якобы русских губерний. «Пролетариат, – писал он, – не стал проливать свою кровь для защиты географического отечества, на самом деле являвшегося результатом освященных древностью феодальных захватов. Он громко и внятно сказал всем, что защита его классовых интересов, защита завоеваний революции для него важнее всякой националистической географии»[251]. Тем самым пролетариат якобы навсегда покончил с патриотизмом – «одним из китов мелкобуржуазного миросозерцания». Признавая, что наибольшая угроза большевикам может исходить лишь из лагеря патриотов, Покровский успокаивал власть предержащих. Вновь-де восстановить иллюзии «националистического отечества – это задача, материально не осуществимая»[252], мелкобуржуазные настроения такого рода могут сплотить лишь совершенно ничтожные кучки, не представляющие уже серьезной опасности для революции. С «кучками» этими, как увидим дальше, власти вели борьбу в буквальном смысле слова не на жизнь, а на смерть.

В таком же духе, несколько выправляя левизну Покровского, о патриотизме писала в начале 1930-х годов Малая советская энциклопедия, рассчитанная на самое широкое внимание советских людей. В статье о патриотизме, помещенной в шестом томе МСЭ, отвергалось понимание этого феномена феодальными и буржуазными историками как «природного чувства, присущего чуть ли не всякому животному»[253] (видимо, отсюда и развитое в либеральной прессе уничижение от Б. Окуджавы: «патриотизм чувство не сложное, оно есть даже у кошки»)[254], ибо привязанность животного к определенному месту продолжается только до тех пор, пока оно дает ему средства к существованию. В человеческом обществе патриотизм обнаруживался лишь у господствующих классов, трудящиеся этого чувства были лишены: «Пролетариат никогда не имел в буржуазном государстве своего отечества, так же как не имели его рабы и крепостные в государственных образованиях древности и Средневековья»[255]. В переходный период к социализму пролетариат обретает свое отечество, бывшие эксплуататорские классы его утрачивают. Однако территориальные границы отечества при этом якобы ничего не значат: «Пролетариат не знает территориальных границ… он знает социальные границы. Поэтому всякая страна, совершающая социалистическую революцию, входит в СССР»[256]. Так продолжается до тех пор, пока отечеством трудящихся не станет весь мир.

Исторические традиции советского патриотизма при такой его трактовке велись в подавляющем большинстве случаев не ранее чем с 1917 года. Преемственность в истории народов таким образом разрывалась. Дореволюционная российская история представлялась нагромождением убийств, воровства, предательств и казней, чередой бунтов, стачек и восстаний. Цари изображались кровопийцами, дворяне – изуверами и насильниками, купцы и промышленники – мироедами и эксплуататорами трудового народа, духовные лица – мракобесами, пьяницами и развратниками. Никаких героев в отечественной истории при таком понимании патриотизма быть не могло. Считалось, что время героического понимания истории безвозвратно ушло[257]. У всех героев (начиная с былинных богатырей) и творцов культуры прошлого всегда находили одни и те же изъяны: они или представляли эксплуататорские классы, или служили им. Старая Россия со всей ее многовековой историей приговаривалась революцией к смерти и забвению. В августе 1925 года в «Правде» был помещен даже оскорбительно-издевательский стихотворный «некролог» В. Александровского по поводу ее мнимой гибели. «Русь! Сгнила? Умерла? Подохла? / Что же! Вечная память тебе. / Не жила ты, а только охала / В полутемной и тесной избе»[258].

Позднее дело дошло до того, что конференция историков-марксистов «установила» в январе 1929 года полную неприемлемость термина «русская история» из-за того, что этот старый, унаследованный от царской России термин был будто бы насыщен великодержавным шовинизмом, прикрывал и оправдывал политику колониального угнетения и насилия над нерусскими народами. Согласно Покровскому, «термин “русская история” есть контрреволюционный термин одного издания с трехцветным флагом»[259]. Утверждалось, что русские великодержавно-шовинистические историки напрасно лили слезы по поводу так называемого татарского ига. Перевод «ига» с «националистического языка на язык материалистического понимания истории» превращал его в рядовое событие феодальной эпохи. Устанавливалось далее, что, начиная с XVI века, царская Россия «все более и более превращается в тюрьму народов»[260], освобождение из которой свершилось в 1917 году. Термин «великорусская народность» академик Покровский в своих работах заключал в кавычки, подчеркивая тем самым, что народности как таковой давно уже не было[261]. В данном случае это была, видимо, попытка перевода националистического термина на язык безнационального будущего. Утверждая, что великорусской народности не было, Покровский писал: «Москва – слово финское», она была лишь «укрепленной факторией в финской стране», «уже Московское великое княжество, не только Московское царство, было “тюрьмой народов”. Великороссия построена на костях “инородцев”, и едва ли последние много утешены тем, что в жилах великорусов течет 80 % их крови»[262]. М. В. Нечкина в ходе кампании по критике взрастившей ее школы, переусердствовав, в октябре 1937 года договорилась до того, что назвала «школу Покровского» белофинской[263].

Историки школы Покровского упраздняли определение «отечественная» из названия войны 1812 года. «Отечественная» война, писала М. В. Нечкина в начале 1930-х годов, это «русское националистическое название войны»[264]. В переводе с «националистического» в данном случае оказывалось, что никакого нашествия Наполеона на Россию не было – «войну затеяли русские помещики». Поражение французской армии объявлялось случайностью, и с сожалением отмечалось, что «грандиозность задуманного Наполеоном плана превосходила возможности того времени». Никакого подъема патриотического духа в России, естественно, не обнаруживалось, просто «вооруженные чем попало крестьяне» защищали от французов свое имущество. Победа в войне, по Нечкиной, «явилась началом жесточайшей всеевропейской реакции»[265]. К этому оставалось разве что добавить мнение «прогрессивного» буржуазного автора К. А. Военского о том, что «эта война как бы включала Россию в единый поток европейской жизни. Победа же над Наполеоном принесла лишь задержку естественного падения крепостного права, за которое боролись передовые русские круги»[266]. При таком изображении русской истории герои «грозы 12-го года» (М. И. Кутузов, П. И. Багратион, атаман М. И. Платов), как и подлинные патриоты – участники других войн (генерал М. Д. Скобелев, адмирал П. С. Нахимов), не должны были заслуживать у «настоящих советских патриотов» доброй памяти. Ну а о гордости за принадлежность вместе с ними к одной и той же нации не могло быть и речи. Из «двух наций в одной нации» эти герои принадлежали как раз к той, которая подлежала уничтожению и забвению.

Для достижения этой цели в 1920-е годы и в начале 1930-х было, к сожалению, сделано немало. В фундамент для компрессоров превращены могилы героев Куликовской битвы Александра Пересвета и Родиона Осляби. Останки организатора и героя национально-освободительной борьбы русского народа Кузьмы Минина взорваны вместе с храмом в нижегородском кремле, а на том месте сооружено здание обкома партии. Мрамор надгробия с места захоронения другого народного героя, князя Дмитрия Пожарского в Спасо-Ефимиевом монастыре в Суздале пошел на фонтан одной из дач. Сам этот монастырь, как и многие другие, был превращен вначале в тюрьму, потом в колонию для малолетних преступников. Комсомольский поэт Иван Молчанов радостно оповещал читателей: «Устои твои / Оказались шаткими, / Святая Москва / Сорока-сороков! / Ивану кремлевскому / Дали по шапке мы, / А пушку используем для тракторов!»[267] Знаменитый памятник Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому на Красной площади предлагалось отправить в переплавку, поскольку его прототипы эксплуатировали крестьянство[268]. И это были не только слова. 25 апреля 1932 года в Наркомпросе постановили передать «Металлому» памятник Н. Н. Раевскому на Бородинском поле ввиду того, что он «не имеет историко-художественного значения». В Ленинграде была перелита на металл Колонна Славы, сложенная из 140 стволов трофейных пушек, установленная в честь победы под Плевной в русско-турецкой войне. Стену монастыря, возведенного на Бородинском поле на месте гибели героя Отечественной войны 1812 года генерал-майора А. А. Тучкова, «украшала» (т. е. оскверняла) огромных размеров надпись: «Довольно хранить остатки рабского прошлого».

Колоссальный ущерб памятникам архитектуры был нанесен в результате антирелигиозного призыва: «Сметем с советских площадей очаги религиозной заразы». Одним из первых разрушенных памятников культовой архитектуры была часовня Александра Невского, построенная в центре Москвы в 1883 году в память воинов, погибших в русско-турецкой войне 1877–1878 годов. К концу открытой войны пролетарского государства с Православной церковью в России из 80 тысяч православных храмов сохранились лишь 19 тысяч. Из них 13 тысяч были заняты промышленными предприятиями, служили складскими помещениями. В остальных размещались различные учреждения, в основном клубы. Только в 3000 из них сохранилось культовое оборудование, лишь в 700 велась служба. В Московском Кремле разрушили мужской Чудов и стоявший рядом женский Вознесенский монастыри. Был взорван храм Христа Спасителя, построенный в Москве в 1837–1883 годах как храм-памятник, посвященный Отечественной войне 1812 года. Не щадились и светские постройки. Были снесены такие шедевры русской архитектуры, как Сухарева башня, «сестра Ивана Великого», Красные ворота, триумфальная арка, построенная в честь победы над шведами в Полтавской битве, стены и башни Китай-города. В 1936 году была разобрана Триумфальная арка на площади Тверской заставы в Москве, сооруженная в честь победы в Отечественной войне 1812 года[269].

Защитников шедевров нередко называли классовыми врагами. Академику А. В. Щусеву, обратившемуся к руководству Москвы с письмом о нецелесообразности сноса памятников, был дан публичный ответ: «Москва не музей старины, не город туристов, не Венеция и не Помпея. Москва не кладбище былой цивилизации, а колыбель подрастающей новой пролетарской культуры, основанной на труде и знании»[270].

Борьба с прошлым и титанические усилия по переустройству страны и общества освящались «благой» целью – «обогнать» в историческом развитии, как писал известный журналист М. Е. Кольцов, «грязную, вонючую старуху с седыми космами, дореволюционную Россию»[271]. О России и русских в печати того периода можно было прочитать: «Россия всегда была страной классического идиотизма»[272]; завоевание Средней Азии осуществлялось с «истинно русской подлостью»; Севастополь – «русское разбойничье гнездо на Черном море»[273]; Крымская республика – «должное возмещение за все обиды, за долгую насильническую и колонизаторскую политику царского режима»[274].

Ф. М. Достоевский в романе «Братья Карамазовы» (1879) предвосхитил некоторые из отмеченных выше «достижений» историков школы Покровского и других прогрессивных, по меркам 1920-х годов, ученых и публицистов в нескольких фразах своего литературного персонажа Павла Смердякова, которые позволяют распознавать всякие, в том числе и «ученые» разновидности смердяковщины: «Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна!»[275]; «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с»; «Русский народ надо пороть-с…»[276].

«Обломовщина» – родовая русская черта?

Страстным обличителем старой России до конца своих дней оставался Н. И. Бухарин. Символом императорской России, по его мнению, следовало бы считать не столько официального двуглавого орла, сколько кнут и нагайку. Царствовали в России в его изображении не иначе как «дикие помещики, “благородное” дворянство, идеологи крепостного права, бездарные генералы, сиятельные бюрократы, вороватые банкиры и биржевики, пронырливые заводчики и фабриканты, хитрые и ленивые купцы, “владыки” черной и белой церкви, патриархи и архиепископы черносотенного духовенства»[277]. Правила «династия Романовых с ее убогим главой, с ее великими князьями – казнокрадами, с ее придворными аферистами, хиромантами, гадальщиками, Распутиными; с ее иконами, крестиками, сенатами, синодами, земскими начальниками, городовыми и палачами»[278]. Люди труда, по Бухарину, если и выступали, то «лишь как предмет издевательства у одних, предмет жалости и филантропии – у других. Почти никогда они не были активными творцами, кующими свою собственную судьбу»; «рабочий человек, пролетарий и крестьянин-труженик был забит и загнан»[279]. Народы, присоединенные к России, делились Бухариным на два разряда – на народы вроде грузинского, «со старинными культурными традициями, которые не сумел разрушить царизм», и народы вроде центральноазиатских, что «были отброшены царизмом на сотни лет назад»[280]. Бухарин утверждал, что патриотом такой России мог быть и являлся только «обскурант, защитник охранки, помещичьего кнутобойства, отсталой азиатчины, царской опричнины, жандармского режима, угнетения сотен миллионов рабов». Традицией, единственно достойной демократических кругов, могла быть лишь традиция ненависти к царскому «отечеству», «квасному патриотизму», патриотичным «искариотовым», а также идея пораженчества[281].

Образами, с которыми у Н. И. Бухарина чаще всего ассоциировались Россия и русские люди до 1917 года, были Обломов и обломовщина. Нельзя сказать, что Бухарин был в этом оригинален. Он в любой момент мог сослаться на Ленина, который, к примеру, в своей речи на съезде металлистов 6 марта 1922 года утверждал: «Был такой тип русской жизни – Обломов… Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. Достаточно посмотреть… как мы работаем… чтобы сказать, что старый Обломов остался и его надо долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел»[282]. Луначарский прочитал в мае 1928 года лекцию «Воспитание нового человека». Ссылаясь на Ленина и другие авторитеты, нарком просвещения заявил, что «обломовщина является нашей национальной чертой». Слушателям и читателям внушалось: порок этот существует у нас «потому, что мы не совсем “европейцы” и очень, очень мало “американцы”, но в значительной степени – азиаты. Это, так сказать, дань нашему евроазиатству». Российскому человеку, по словам Луначарского, предстояло пройти еще порядочную полосу времени, чтобы добрести до человека западного типа, умеющего работать «в пять-шесть раз скорее, ладнее, умнее». Нарком в очередной раз провозгласил тогда: «Мы не нуждаемся ни в каком патриотизме», ибо обрести достойное будущее возможно только в грядущей мировой организации, создающейся благодаря особым качествам пролетария, который «не чувствует себя гражданином определенной страны… является интернационалистом»[283].

В 1930-е годы Н. И. Бухарин пытался придать бичеванию обломовщины и азиатчины еще более широкое общественное звучание. Выступая на XVII съезде партии, он говорил: «Не так давно наша страна слыла страной Обломовых, страной азиатских рабских темпов труда»[284]. Годовщина Сталинградского тракторного завода и гимн, созданный Бухариным в честь машины, несущей смерть «идиотизму деревенской жизни», одновременно стали поводом лишний раз изобразить убожество дореволюционной российской деревни, которая «не многим отличалась от чисто азиатской», выступавшей у автора, видимо, неким эталоном отсталости. Варварской сохе, застойной экономике, хозяйственному оскудению, полукрепостническому строю, писал он, соответствовали рабские темпы труда, медленные ритмы жизни, низкая производительность, безграмотность и нищета, культурная убогость; весь «круговорот жизни – вялый, медленный, тупой. Работа на сохе из-под палки – на одном полюсе; ленивые, безынициативные, безвольные паразиты обломовского пошиба на другом (это в лучшем случае)»[285]. Нужны были именно большевики, писал он, чтобы «из аморфной, малосознательной массы в стране, где обломовщина была самой универсальной чертой характера, где господствовала нация Обломовых, сделать “ударную бригаду мирового пролетариата”»[286]. Подчеркивая ограниченность кругозора русской народной массы, Бухарин представлял ее как «широкозадую бабу, которая раньше дальше своей околицы ничего не знала»[287], обзывал историческую Россию «дурацкой страной»[288]. Последователи Бухарина и позже зачастую писали о России дореволюционной и 1920-х годов с позиций некоего сверхчеловека: тогда-де «еще доживала свой век старая крестьянская Россия», которую населяли и не люди вовсе, а всего лишь «эмбрионы», и только в результате известного «великого перелома» эти эмбрионы людей постепенно становились людьми[289].

После обозначившегося в середине 1930-х годов противостояния Союза ССР и фашистской Германии Н. И. Бухарин не сомневался, что в результате победы над фашизмом «засияет красная звезда по всей земле» и прошлое как эпоха «цивилизованного варварства» навсегда канет в черную реку времени[290]. 12 июня 1937 года эта идея была выражена им в подобии стихов: «Войне фашистской, зверски-черной / Навстречу будет двинут бой картечи. / Конец их ждет смертельный и позорный, / Венки победы лягут на рабочих плечи. / И черно-золотых богов затменье / В последнем историческом бою / Ознаменует человечества рожденье, / Объединенного в одну семью»[291]. Вплоть до этого момента Бухарин, видимо, считал за благо изображать прошлое своей собственной страны как можно непригляднее, надеясь, что таким образом можно легче увлечь массы на борьбу за построение мировой общины коммунизма, в которой, как он писал, общественное богатство и изобилие покроют гигантски возросшие и изменившиеся до неузнаваемости потребности, возникнет один язык и «миллиарды человечества до конца объединятся в исполинском океане общей коллективной жизни; где возросшая личность перестанет быть номером и счетной единицей и, обогащенная всей жизнью гигантского человечества, будет в состоянии развивать заложенные в ней возможности»[292]. Действительно, в свете подобным образом нарисованного и чаемого будущего и прошлое России, и патриотизм старого образца подлежали лишь охаиванию, немедленному преобразованию и забвению.

«Они спасли Рассею! А может, лучше было б не спасать?»

Такое видение русской истории и ее героев с предельной откровенностью воплощено Джеком Алтаузеном в его «Вступлении к поэме», опубликованном в журнале «30 дней» в 1930 году. Сетуя, что на памятник Н. А. Некрасову «бронзу не дает Оргметалл», его собрат, проводивший в жизнь лозунг «одемьянивания» советской поэзии, проблему решал запросто: «Я предлагаю / Минина расплавить, / Пожарского. / Зачем им пьедестал? / Довольно нам / Двух лавочников славить – / Их за прилавками / Октябрь застал. / Случайно им / Мы не свернули шею. / Я знаю, это было бы под стать. / Подумаешь, / Они спасли Рассею! / А может, лучше было б не спасать?»[293].

Вряд ли стоит усматривать в «шедевре» Алтаузена и подобных ему особый умысел, только лишь злобную русофобию и намерение лишний раз вылить ушат помоев на отечественную историю[294]. Чаще всего они порождались самой атмосферой нетерпения, ожидания мировой революции и сопутствующим ультраинтернационализмом, сохранявшимся в определенных кругах советского общества еще очень и очень долго и после 1929 года. В этой связи процитированные строчки комсомольского поэта, погибшего на фронте в 1942 году, представляются нам столь же искренними, как и те, что вылились из-под пера поэта Павла Когана (погиб на войне в том же году) и которые в определенном отношении вполне можно рассматривать в качестве продолжения только что процитированных: «Но мы еще дойдем до Ганга, / Но мы еще умрем в боях, / Чтоб от Японии до Англии / Сияла Родина моя»[295].

Очевидно, застарелым революционаризмом было продиктовано воздыхание Петра Шахова – главного героя нашумевшей довоенной киноэпопеи Ф. М. Эрмлера «Великий гражданин», вышедшей на экраны в 1938 году. Прототипом этого героя является С. М. Киров. В фильме есть эпизод совещания ударников, на котором Шахов произносит речь: «Эх, лет через двадцать, после хорошей войны, выйти да взглянуть на Советский Союз – республик этак из тридцати – сорока. Черт его знает, как хорошо!»[296].

Многие реальные и влиятельнейшие герои политического театра предвоенных лет не только сохраняли, но и открыто демонстрировали свою глубокую веру в грядущее торжество мировой революции. К примеру, Н. И. Бирюков, член Военного Совета 2-й отдельной Краснознаменной армии, говорил с трибуны XVIII партийного съезда: «И пусть не удивляются империалистические хищники на Востоке и Западе, если в час решительных боев с загнивающим капитализмом наши силы, силы пролетарской революции, вооруженные силы Советского Союза на Востоке и Западе – везде будут встречены как силы освобождения человечества от капиталистического рабства и фашистского мракобесия. Тылы капиталистических армий будут гореть. Сотни тысяч и миллионы трудящихся поднимутся против своих поработителей. Капиталистический мир беременен социалистической революцией»[297].

Л. З. Мехлис на том же съезде разъяснял, что задачу, поставленную Сталиным на случай войны, надо понимать так: «Перенести военные действия на территорию противника, выполнить свои интернациональные обязанности и умножить число советских республик»[298]. М. И. Калинин подчеркивал, что «мы, большевики, народ скромный, не захватнический. Но все-таки мы думаем своими идеями завоевать весь мир и даже… раздвинуть вселенную»[299]. А. А. Жданов, обращаясь в делегатам Объединенного пленума Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) 20 ноября 1940 года, заявил: «Политика социалистического государства заключается в том, чтобы в любое время расширить, когда представляется это возможным, позиции социализма. Из этой политики мы исходили за истекший год, она… дала расширение социалистических территорий Советского Союза. Такова будет наша политика и впредь»[300]. В речи перед советскими кинематографистами 15 мая 1941 года член Политбюро ЦК ВКП(б) вновь напомнил, что линия большевистского руководства в международной политике состоит, в частности, в стремлении расширять фронт социализма «всегда и повсюду тогда, когда нам обстоятельства позволяют»[301]. Все это вполне согласовывалось с резолюцией XVII съезда партии, в которой утверждалось: «Выполнение второй пятилетки еще больше усилит значение СССР как оплота борьбы международного пролетариата, еще выше поднимет в глазах трудящихся эксплуатируемых масс всего мира авторитет Страны Советов как опорной базы мировой пролетарской революции»[302].

Приближение Второй мировой войны породило в СССР новый всплеск надежд на мировую революцию. Уже в 1939 году «Правда» писала о будущей войне с участием СССР как о «действительно отечественной», «самой справедливой и законной», «за освобождение человечества от фашизма»[303], как о войне, в которой сбудется предсказание Ленина: «Из империалистической войны, из империалистического мира вырвала первую сотню миллионов людей на земле первая большевистская революция. Следующие вырвут из таких войн и из такого мира все человечество»[304].

Воссоединение с СССР в 1940 году значительных территорий бывшей России с населением около 23 млн человек воспринималось как подтверждение ленинского пророчества. Участники заседания VII сессии Верховного Совета СССР, принимавшей в состав СССР четыре новые республики, поведали читателям «Правды» о видениях, рождаемых словами гимна «и если гром великий грянет».

Летчику-герою Г. Ф. Байдукову представлялись «бомбардировщики, разрушающие заводы, железнодорожные узлы, мосты, склады и позиции противника; штурмовики, атакующие ливнем огня колонны войск… десантные корабли, высаживающие свои дивизии в глубине расположения противника…»[305]. Недавняя война с Финляндией? «Каждая такая война приближает нас к тому счастливому периоду, когда уже не будет этих страшных убийств среди людей». Зато «сколько еще услышит этот Кремлевский дворец новых горячих слов больших и малых народов, жаждущих света!.. Какое счастье и радость победы будут выражать взоры тех, кто примет последнюю республику в братство народов всего мира!»[306].

Еще один участник заседания, писательница Ванда Василевская, живописуя восторг по поводу того, как страна в ореоле славы, в величии мощи, в счастье мира и братства расширяет свои пределы, создает картину прямо-таки фантасмагорическую: «Дрожат устои света, почва ускользает из-под ног людей и народов. Пылают зарева, и грохот орудий сотрясает моря и материки. Словно пух на ветру, разлетаются державы и государства… Как это великолепно, как дивно прекрасно, что весь мир сотрясается в своих основах, когда гибнут могущества и падают величия, – она [Родина] растет, крепнет, шагает вперед, сияет всему миру зарей надежды»[307].

1 января 1941 года «Правда» отметила наступление нового года материалами весьма красноречивого содержания. Поэт Семен Кирсанов мечтал о том, чтобы превратить «уран, растормошенный циклотроном», в доступное топливо вроде «простой соломы полевой». «А может быть, – добавлял он, – к шестнадцати гербам еще гербы прибавятся другие»[308]. Михаил Кульчицкий в своих стихах, помеченных январем этого же года, выразил не только предчувствие близкой войны и связанную с ней надежду на победу мировой революции («Уже опять к границам сизым / составы тайные идут, / и коммунизм опять так близок, / как в девятнадцатом году»), но и убежденность, что в будущем, после того как человек сшибет чугунные путы с земного шара, освободит его от цепей капитализма, «только советская нация / будет / и только советской расы люди»[309].

Герой рассказа Леонида Соболева, командир подводной лодки, действующей в Балтийском море, в канун нового, 1941 года вдохновлял экипаж речью: «Велика наша родина, товарищи: самому земному шару нужно вращаться девять часов, чтобы вся огромная наша советская страна вступила в новый год своих побед. Будет время, когда понадобятся для этого не девять часов, а круглые сутки, потому что каждый новый год – это ступень к коммунизму, братству народов всего земного шара… И кто знает, где придется нам встречать новый год через пять, через десять лет: по какому поясу, на каком новом советском меридиане? С какой новой советской страной, с каким новым советским народом будем мы встречать новый год, если будем так же верны делу коммунизма, партии нашей и нашему Сталину»[310].

Как известно, следующий год пришлось встречать, уступив гитлеровцам территорию шести союзных республик, но уверенность в торжестве мирового социализма была поколеблена ненадолго. В апреле 1945 года Сталин в разговоре с И. Броз Тито и М. Джиласом изложил свою изменившуюся точку зрения по сей проблеме. «Эта война, – заметил он, – не такая, как войны в прошлом; кто оккупирует территорию, тот навязывает ей собственную социальную систему… По-другому и быть не может»[311]. И если в результате Второй мировой войны Европа не станет целиком социалистической, то это произойдет в третьей, ждать которую придется не так уж долго. Когда кто-то из собеседников высказал мысль, что «немцы не оправятся в течение следующих пятидесяти лет», Сталин поправил: «Нет, они восстановятся, и очень быстро. Это высокоразвитая индустриальная страна с исключительно квалифицированными и многочисленными рабочим классом и технической интеллигенцией. Дайте им двенадцать – пятнадцать лет, и они опять встанут на ноги… Через пятнадцать или двадцать лет мы восстановимся и тогда попробуем еще»[312].

Основу послевоенной сталинской политики составляла все та же идея расширения и углубления социалистической революции путем вовлечения в орбиту революционного движения все большего числа государств и народов. По свидетельству В. М. Молотова, Сталин рассуждал так: «Первая мировая война вывела одну страну из капиталистического рабства. Вторая мировая война создала социалистическую систему, а третья навсегда покончит с империализмом»[313]. В сущности, это была троцкистская теория «перманентной революции», растянутая во времени и осуществляемая с помощью и при активной поддержке страны «победившего социализма»[314]. Такую вот трансформацию претерпела к концу Отечественной войны вера в торжество мировой революции. Заложником этой утопичной идеи стали русский народ и Союз ССР с его неисчерпаемыми, как представлялось Сталину, человеческими и материальными ресурсами.

Прикрывая политику неуклонного расширения рамок своей социальной системы миротворческими лозунгами и указаниями на необходимость последовательно проводить в жизнь идеи пролетарского интернационализма, руководители СССР во всеуслышание провозглашали «незыблемую уверенность» в победе социализма и демократии во всем мире. Г. М. Маленков, например, в докладе о годовщине Октябрьской революции заявил 6 ноября 1949 года, что «не нам, а империалистам и агрессорам надо бояться войны». Если они развяжут третью мировую войну, то «эта война явится могилой уже не для отдельных капиталистических государств, а для всего мирового капитализма»[315]. Однако об известном с 1925 года «алгоритме» Сталина насчет того, что «ежели нападут на нашу страну, мы не будем сидеть сложа руки… мы примем все меры к тому, чтобы взнуздать революционного льва во всех странах мира»[316], при этом не вспоминали. Главным инструментом мировой революции к этому времени представлялись не столько интернациональные усилия революционных масс, сколько вооруженные силы «отечества мирового пролетариата». В уставе Красной Армии имелся пункт, в котором говорилось, что «Красная Армия – армия мирового пролетариата, и ее цель – борьба за мировую революцию»[317]. Устремленность к социалистическому миродержавию, сохранявшаяся и в условиях победы социализма в одной стране, сформировала своеобразный эсэсэсэровский и отнюдь не русский, как порой утверждается[318], наступательный национализм.

Историки – зоологические националисты?

Между тем, что касается собственно России, то в официозной исторической науке вплоть до начала 1930-х годов укреплялось основание для национального нигилизма и нигилистического прочтения ее дореволюционной истории. Русская историческая литература XIX века, как и русская классическая литература, подвергалась шельмованию на том основании, что была якобы насквозь великодержавна. Главным националистом изображался выдающийся русский историк В. О. Ключевский. К стоявшим на великодержавно-буржуазных националистических позициях причислялись крупнейшие дореволюционные историки – С. М. Соловьев и Б. Н. Чичерин, а из современников – В. В. Бартольд, В. И. Пичета, Ю. В. Готье, А. А. Кизеветтер, П. Г. Любомиров и другие. В зоологическом национализме обвинялись академики С. Ф. Платонов, М. К. Любавский, С. В. Бахрушин и другие историки, осужденные по так называемому делу Академии наук (1929–1931)[319].

«Дело Академии наук» современники называли по-разному: «дело Платонова»[320], «монархический заговор», «дело Платонова – Тарле», «дело Платонова – Богословского», «дело четырех академиков» (Платонова – Тарле – Лихачева – Любавского). Называлось оно и «делом историков», поскольку из 150 осужденных две трети составляли историки дореволюционной школы, музееведы, архивисты, краеведы, этнографы. «Дело» знаменовало собой один из наиболее острых этапов борьбы историков-марксистов с буржуазной школой историков и одновременно – укрощение большевиками строптивой Академии наук, в составе действительных членов которой вплоть до конца 1920-х годов не было ни одного коммуниста.

При подведении в 1931 году итогов этой борьбы «против явных и скрытых врагов пролетарской диктатуры и идеологии» наиболее крупные плоды (как считали сами историки-марксисты) принесла «борьба с противниками национальной политики советской власти, с представителями великодержавного и национального шовинизма (разоблачение Яворского, буржуазных великорусских историков и прочих)», а также «разоблачение антантофильских и интервенционистских историков (Тарле, Платонова и других)»[321]. Объединенные усилия следователей от науки и от политической полиции привели к серии приговоров, вынесенных по «делу» русских историков. Значительная часть подследственных были осуждена на срок от 3 до 10 лет, «участники» военной секции заговора расстреляны (В. Ф. Пузинский, А. С. Путилов, заведовавший ранее Архивом АН СССР, и другие).

15 главных участников «монархического заговора», в том числе и Платонов, по постановлению коллегии ОГПУ от 8 августа 1931 года получили по пять лет ссылки. В относительно мягких наказаниях, по-видимому, сказался намечавшийся поворот в ситуации с изучением отечественной истории. Тем не менее ущерб, нанесенный «заговором» исторической науке, был огромен. В ссылке скончались С. Ф. Платонов (1933), Д. Н. Егоров (1931), С. В. Рождественский (1934), М. К. Любавский (1936). В 1936 году, вскоре после возвращения из ссылки умер Н. П. Лихачев. Так или иначе, большинство представителей русской исторической мысли к началу 1930-х годов были насильственно отстранены от своих занятий из-за их якобы великорусского шовинизма, а значит, и контрреволюционности. Из всех осужденных по «делу» историков к активной научной деятельности удалось вернуться немногим (А. И. Андреев, С. В. Бахрушин, Ю. В. Готье, В. И. Пичета, Б. А. Романов, Е. В. Тарле, А. И. Яковлев и др.). В Библиотеке Академии наук, Археографической комиссии крупных специалистов практически не оставалось. Из старой профессуры уцелел лишь Б. Д. Греков, которого тоже арестовывали в 1930 году. Поводом для ареста стали ложные обвинения в том, что Греков, находясь в Крыму в 1918–1920 гг., служил в армии Врангеля. В действительности в армии Врангеля Греков не служил, как и не служил в армии вообще, но был среди профессуры Таврического университета, приветствующей Врангеля после его вступления в Крым. Благодаря поручительству С. Г. Томсинского, директора Историко-археографического института, в котором те годы работал Греков, ученый был освобожден, проведя в заключении один месяц и три дня[322]