Пленники колдовских чар бесплатное чтение

Алексей Мошков
Пленники колдовских чар

© А. В. Мошков, 2023

Глава первая
Понедельник
Ветроград-XXI

Можете счесть это бредом душевнобольного, но все, что я сейчас расскажу, чистая правда…

Вечеринка медленно, но верно скатывалась к агонии. Мастерская была заставлена захватанными бокалами, на тарелках кисли объедки, а из переполненных пепельниц выглядывали окурки, словно стая задыхающихся рыбешек в пересохшем пруду. В темных углах пялились белыми зенками гипсовые бюсты античных богов. Загрунтованные холсты стояли лицевой стороной к стене, будто стыдились своей чистоты. На самом деле стыдиться должны были люди, но людям все равно. О каком стыде может идти речь, когда пьяная нега охватывает каждую клеточку тела, когда в голове туман, когда бежевые, плохо задернутые шторы наливаются лиловыми синяками рассвета, а колонки все тянут и тянут с приглушенной страстью:

Поэт Щербатов, прижимая к себе совершенно раскисшую Илону, бубнил ей на ухо самодельный перевод:

Антропов накренил подозрительно легкую бутылку над бокалом, но добыл лишь несколько капель. Тогда он, не глядя, ткнул ее под низкий столик. Глухо звякнуло стекло. Там уже стояла целая шеренга опустошенных сосудов.

– Как у тебя обстоит с Золушкой?

– Пока никак, – буркнул Иволгин. – Я ее не вижу…

– Вижу не вижу, – пробурчал Антропов. – Учти, Гарик, в следующий понедельник основные эскизы должны быть у меня на столе. Иначе… Сам знаешь, что будет.

– Спасибо, что даешь мне еще неделю.

– «Спасибо» на хлеб не намажешь, – откликнулся Антропов. – Учти, из-за тебя я сдачу проекта тормозить не собираюсь. Не справишься, перекину заказ Стрепетову.

– Он тебе намалюет…

– Стрепетов – халтурщик, да, но заказы сдает как штык!

– Не кипятись. Будут тебе основные эскизы.

– Ловлю на слове, – Антропов поднял длинный и тонкий, как карандаш, указательный палец. – Ладно, я отваливаю. Поцелуй за меня Кирку.

– Постараюсь, – вяло пообещал Иволгин.

Антропов поднялся, долгоногий, словно аист, и зашагал через заставленную шатающимися манекенами мастерскую. Нет, не манекенами… Танцующими парами, которые топтались на месте. Оказывается, не все еще разошлись. Странно, неужели им и в понедельник некуда спешить? Иволгин покосился в сторону окна, где на потрескавшейся коже старого продавленного дивана сидела Кира. Рядом с нею примостился какой-то тип. Кажется, это был приятель Щербатова. А может – телохранитель… Поэта недавно поколотили в темном переулке, и он боялся перемещаться по ночному городу в одиночку, а на такси ему вечно не хватало денег. Плохо, если телохранитель. В том смысле, что придется драться. Дрался Иволгин в последний раз на выпускном. Да и не в этом дело. Не хотелось ему драться за Киру…

Иволгин не понимал, что нашла в нем известная в Ветрограде светская львица Кира Тосканская. Заработки у него нестабильные… Характер скверный… Может быть, она верит в его талант? Нет ей никакого дела до его таланта. Даже позировать отказалась. Скучно, видите ли. Сиди себе в одной и той же позе, ни в чате с подружками потрепаться, ни киношку посмотреть. Кира вообще старалась как можно реже появляться в его мастерской. Ее миром были бутики, модные курорты, фитнес-клубы, спа-салоны и светские рауты. И если Иволгин хотел увидеть подругу в своем обиталище, он устраивал вечеринку, созывая на нее тех, кто Кире мог быть интересен. Ну и пару-тройку друзей для себя, чтобы не умереть от зевоты…

Художник поднялся, нарочито неторопливо подошел к дивану. Сверху вниз уставился на щербатовского телохранителя. Иволгину казалось, что его взгляд тяжек, словно отлит из свинца, и должен раздавить нахала в лепешку. Телохранитель не обратил на хозяина мастерской ни малейшего внимания, продолжая что-то гудеть Кире на розовое ушко. Мадемуазель Тосканская слушала его с закрытыми глазами, но по легкой улыбке, которая блуждала на ее коралловых устах, можно было понять, что воспринимает она сказанное с благосклонностью. Это следовало немедленно прекратить. Иволгин протянул руки, ухватил телохранителя за лацканы пиджака, поднял с дивана и отшвырнул куда-то в полумрак, насыщенный сигаретным дымом и томительной негой.

Он ожидал яростной ругани и приготовился отразить нападение, но вместо этого услышал звук оплеухи и сдавленный вопль. Оказалось, что телохранитель и не думает нападать, а широкими шагами человека, оскорбленного в самых лучших своих чувствах, покидает мастерскую, а поэт держится за щеку и потрясенно смотрит ему вслед. Не рискнув ответить обидчику, телохранитель дал пощечину своему знакомцу и «с достоинством» удалился. Иволгин почувствовал себя героем. Поддернув на коленях брюки, плюхнулся рядом с подругой. Диван жалобно взвизгнул пружинами, а Кира одеревенело выпрямилась и отодвинулась в сторону. Так она поступала всякий раз, когда хотела подчеркнуть, что не одобряет поступка своего бойфренда.

– Ты поступил как свинья! – заявила Кира ледяным тоном, от которого у художника мурашки побежали по коже. – Этот тип приставал к тебе, – без особого пыла принялся оправдываться он.

– Тип читал мне стихи!

– Кто?! – удивился художник. – Этот хлыщ? Он что, тоже поэт?

– Это твой Щербатов – тоже… А Парамон читал мне стихи Петрарки.

– Он еще и Парамон…

– Да. Парамон Викторович Скрягин. Владелец издательства «Анемон». Интеллигентный человек, не то что ты.

– Парамон – анемон… – пробормотал Иволгин. – Хорошая рифма. Надо подбросить ее Щербатову.

– Самое время, – скривилась Кира. – Он как раз сюда тащится.

Она легко поднялась и направилась к Илоне, от которой отлип, наконец, партнер.

Щербатов рухнул рядом с хозяином мастерской. Вид у поэта был растрепанный. В глазах стояли слезы. На правой щеке алел отпечаток ладони, мясистые губы тряслись, и с нижней капала слюна. Иволгин достал носовой платок и протянул приятелю. Щербатов с благодарностью принял его и стал вытирать слезы, хотя художник имел в виду другую жидкость. Приятеля Иволгин жалел. Стихотворцем тот был плохим, но рифмованные им строчки легко ложились на простенькие мелодии и потому были нарасхват у композиторов-песенников. Созданные на основе текстов Щербатова хиты разлетались по всей стране. Другой бы при такой популярности купался в деньгах, но поэт честно выплачивал многочисленные алименты и потому вечно был на мели.

– Нет, ты видел?! – всхлипывая, спросил он. – Я его, как друга, привел в порядочное общество, а он!..

– Это он на меня разозлился.

– Да?! Почему?

– К Кире приставал… Пришлось объяснить, что порядочные люди так не поступают.

– Вот же свинья…

– Воспой эту свинью в стихах, – посоветовал художник. – Даже рифму могу подкинуть.

– Да? Какую? – заинтересовался Щербатов, и слезы его просохли.

– Парамон – анемон…

– Хм… Надо попробовать.

Поэт тут же вскочил и принялся бродить по мастерской, натыкаясь на танцующих и что-то громко бормоча под нос. До Иволгина долетали лишь обрывки фраз: «Тщедушен, словно анемон… Цветок, засохший средь страниц… Приятель скверный Парамон…» Художник отогнул штору и посмотрел в окно. Мастерская его занимала чердак бывшего доходного дома в старой части города, а окна выходили на набережную Зеркального канала. Стояло сырое, комариное лето, столь обычное для Ветрограда. В тусклом, бугристом глянце воды качались зеленые пятнышки ряски. Волнистые от старости стекла высоких окон попеременно ловили то хмурое небо, то блики, отбрасываемые лезвием канала в шершавых гранитных ножнах.

Иволгин вспомнил предупреждение Антропова. Деваться некуда. До следующего понедельника он кровь из носу должен найти свою Золушку. И без того уже нарушил все мыслимые сроки… Вот только где ее найдешь? Платье, прическу, интерьер – все это Иволгин уже придумал и нарисовал множество раз, но ни лица, ни рук не «видел». Он докатился даже до того, что искал ее на фотографиях из интернета, сам понимая всю бессмысленность этой затеи. Ведь только профанам кажется, что фотография бесстрастно запечатлевает действительность. На самом деле тот, кто ее делает, пусть неосознанно, но привносит свое видение объекта съемки. Настоящий художник никогда не станет рисовать с чужого изображения. А Иволгин очень надеялся, что он – настоящий…

Была и другая сложность. Если бы Иволгин рисовал Золушку просто для души, он бы никуда не спешил и мог потратить на поиски одного-единственного и неповторимого прототипа хоть всю жизнь, но заказчики так долго ждать не будут. Как всякий коммерческий художник, Иволгин мог бы не городить огород. Все равно никто, кроме него самого, не поймет разницы между тем образом, который смутно рисовался ему, и конечным результатом. Тот же Стрепетов не стал бы мучиться, изобразил бы нечто гламурное, с капелькой целомудренной наивности и долей здорового эротизма в позе, повороте головы, взгляде и жесте. Такую Золушку Иволгин мог бы нарисовать играючи, но не хотел. Нашла коса на камень. Пожалуй, впервые в своей творческой жизни он решил даже в заказной работе остаться самим собою.

– Здорово ты его вышвырнул!

Художник вздрогнул от неожиданности. Он и не заметил, когда к нему подсела Илона.

Красавицы любят окружать себя менее яркими подругами. Кира Тосканская не составляла исключения. И потому была неразлучна с Илоной Прохоровой. Расставались они редко. Даже на заграничные курорты летали вместе. Кира делилась с подругой всеми своими секретами и переживаниями. Илона же не только надежно хранила ее тайны, но и выполняла множество поручений. Иволгин подозревал, что эта скромная маленькая брюнетка тайно в него влюблена, и порой сожалел, что не может ответить ей взаимностью. Да, красоткой ее назвать нельзя, но она неглупа, преданна и совершенно некапризна. И потому сейчас художник обрадовался, что Илона к нему подошла. Рядом с нею он не чувствовал себя одиноким. И давно уже решил, что как бы дальше ни сложилась его судьба, он не будет против, если эта девушка останется среди немногих его друзей.

– Только напрасно человека обидел, – отмахнулся Иволгин. – Поэту из-за меня досталось…

Брюнетка надула губки и пробормотала:

– Так ему и надо, слюнявому…

Художник горестно усмехнулся.

Щербатову не везло с женщинами, несмотря на то что к сорока семи годам он был женат семь или даже восемь раз. Пятеро детей называли его папой, и четверо из них были несовершеннолетними. Жены поэта предпочитали оставаться матерями-одиночками, лишь бы не жить с ним под одной крышей. После каждого развода Щербатов оставлял очередной бывшей все, что успел нажить и заработать, опять превращаясь в бездомного скитальца, живущего из милости друзей. У Иволгина в мастерской поэт ютился месяцами. Художник им не тяготился. При всей своей бесталанности и бесчисленных недостатках Щербатов обладал на редкость тонким вкусом в искусстве. Его суждения о работах Иволгина всегда были остроумны и попадали в самую суть. Когда же поэта снова уносило в сияющие дали очередной влюбленности и он покидал свой закуток под лестницей в мастерской, художник начинал по нему скучать.

Похоже, что сейчас тяжеловесный корабль жизни поэта, с трудом влекомый капризными ветрами его прихотливой судьбы, сносило в очередную тихую гавань. Иволгин был одновременно рад за него и сочувствовал грядущему неизбежному разочарованию друга. Музыка смолкла. Бледные и вялые, словно призраки, гости принялись покидать вечеринку, прощаясь с хозяином и растворяясь в тусклом мареве утра. Огромный город со всеми своими дворцами, проспектами, площадями, улицами, каналами, реками, садами, потоками пешеходов и машин, колокольным перезвоном, золотыми ангелами на шпилях, куполами соборов, морем железных крыш, тучами голубей, пронизывающим морским ветром, величественным прошлым и сокрытым в тумане неизвестности будущим поглощал уходящих без всплеска.

– Вот, послушай… – пробормотал Щербатов, возвращаясь к дивану.

Не одобрявшей поэта Илоны поблизости уже не было, и потому он, не стесняясь, принялся глухим, надтреснутым голосом декламировать:

Переведя дух, он осведомился:

– Ну как тебе?

– Хорошая эпиграмма, – сдержанно похвалил художник.

– Правда?! – обрадовался поэт.

– Конечно, правда…

– Спасибо тебе! – со слезой в голосе откликнулся Щербатов. – Я тоже пойду, ладно?

– Тебе такси вызвать?

– Не надо! – отмахнулся тот. – Здесь недалеко… Через канал…

– Женщина?

– Ну да… – смутился поэт, и глаза его наполнились ослепляющим блеском счастья.

– Удачи тебе, дружище!

Заключив друга в объятия, поэт ушел. Иволгин оглядел мастерскую. Похоже, что гости расточились полностью. Куда-то запропали даже Кира с неразлучной спутницей. Художник раздернул шторы. Отворил фрамугу окна. Безжалостный свет зарождающегося дня озарил царивший в мастерской бедлам. Такие декорации бы для спектакля «Пиршество демонов» изобразить. Только заменить стеклянные бокалы на кубки из черепов… Окурки – на могильных червей… Объедки – на обглоданные человеческие кости… Широкие дубовые столы под закопченными сводами… И свет… Тусклый, багровый, сочащийся из щелей в каменном полу… Жуть… Вызвать уборщицу или самому управиться? Так и не решив, Иволгин растянулся на диване и мгновенно уснул.

Этот сон художник видел часто. Особенно в последнее время. Будто бы он стал глубоким стариком и бредет по Изветскому проспекту, сгорбленный, седой, и тащит тяжелый мешок на спине. А по мостовой катят не автомобили, а конные экипажи. Самые разные. Кареты, дормезы, ландо, брички, фаэтоны, кибитки, шарабаны. Колеса, обитые железными полосами, высекают из торцов искры, громко цокают подковы лошадей, запряженных цугом. В экипажах – господа. Треуголки с кружевами по полям, дамские шляпы с перьями. Качаются лопасти вееров. Глазки постреливают из-под вуалей. На тротуарах кавалеры раскланиваются со знакомыми. Подметают плюмажами пыль. Задирают полы кафтанов и жюстокоров кончиками ножен.

Иволгин уже догадывался, что во сне оказался в родном Ветрограде, но только века XVII–XVIII. Он любил эту эпоху, мог часами разглядывать старинные гравюры, костюмы и оружие. Порою сам рисовал кринолины и мушкеты, шандалы и камзолы, корсеты и палаши. И будущую Золушку видел в наряде трехсотлетней давности. Да и саму ее он скорей бы нашел в той далекой, почти уже сказочной эпохе, нежели здесь, где сверкают лаковыми бортами иномарки, пестрят экраны смартфонов, подмигивают разноцветными глазами светофоры, а люди одеты так, словно дружно сбежали из сумасшедшего дома. Вот только как он ее будет искать, если вынужден тащить на себе мешок, набитый золотыми то ли дукатами, то ли цехинами, то ли и теми и другими – старый, с трясущимися от слабости ногами, вечно прикованный к своему холсту и кистям…

Художник проснулся ближе к полудню. Вместо утренней прохлады через открытую фрамугу в мастерскую вливался зной и сдержанный гул большого города. Иволгин поднялся. Голова казалась ватным шаром, но при этом была тяжелой, как свинец. Во рту словно стая голубей поворковала. Сбросив с себя модные тряпки, которые напялил по случаю вечеринки, художник нагишом прошлепал в душ и долго, с наслаждением мылся. Вычистив зубы, он вытерся полотенцем, надел трусы и принялся за уборку. Трудился Иволгин долго, покуда не изничтожил не только следы ночной попойки, но и накопившиеся за несколько месяцев напластования пыли и разного художественного мусора. Пришлось еще раз вымыться, зато в процессе чистки авгиевых конюшен он обрел бодрость духа и проголодался.

В холодильнике после ночного пиршества кое-что еще осталось, но художнику захотелось выйти в город, к людям. Не к богеме и селебрити, а к тем, кто наполняет каменные извилины улиц, ныряя в светящиеся аквариумы кафе и магазинов. Солнце уже свалилось за крыши окрестных домов. Рыжий пожар заката отражался в окнах, золотой чешуей отблескивая в водах канала. С Большой Извети тянуло речной сыростью с привкусом морской соли. Ассирийские быки с бородатыми лицами осеняли крылами дугу моста. Иволгин пересек его не спеша, наслаждаясь прохладой и вечерними красками, которые незримый живописец аккуратно и точно наносил на полотно города. И в каждое следующее мгновение это был уже другой пейзаж.

У моста было небольшое кафе, вычурно названное «Ашшурбанипал». Все оформление этого злачного заведения посвящалось ассиро-вавилонской культуре, столь популярной в Ветрограде. Иволгину нравилось сидеть за резным деревянным столиком, стилизованным под древневосточную мебель, разглядывать барельефы горбоносых царей с завитыми бородами, пить кофе из алебастровой чашки. В меню, напечатанном на папирусной бумаге, было ячменное пиво, лепешки, жареная баранина, чечевичный и фасолевый суп, салаты из огурцов, лука и сельдерея и даже – финиковое вино. Напитки полагалось пить через особые трубочки, на нижнем конце которых было несколько крохотных отверстий. Таким образом употребляли питье жители библейского Вавилона. Художник с удовольствием следовал маленьким ритуалам, принятым в этом кафе.

Насытившись, Иволгин оставил официантке в белом полотняном платье, расшитом по подолу цветущими лотосами, щедрые чаевые и вышел на свежий воздух. Покуда он ужинал, солнце утонуло в Маркизовом болоте, и небо над городом приобрело оттенок остывающей стали. Начиналось время легендарных бледных ночей – самое романтичное в календаре Ветрограда. Мало кто мог остаться равнодушным в эти часы, толпы горожан и туристов заполняли набережные, фотографируя четкие силуэты раздвижных мостов, шпиль Заячьей крепости на одноименном острове, дворцы вдоль Императорской линии, что отражались в светлом просторе Большой Извети. Бледные ночи питали воображение поэтов и художников. Иволгин был из их числа. Призрачное свечение северного неба вдохновляло молодого художника, питало его фантазию.

Он дошел до Изветского проспекта и, не торопясь, двинулся вдоль него вместе с говорливой толпой желающих приобщиться к волшебству бледной ночи. Тысячи людей направлялись к набережным, туда же устремлялись стада автомобилей. Вплотную к поребрику тротуаров двигались конные патрули полиции, что придавало шествию романтиков еще большую торжественность. Иволгин по уже устоявшейся привычке всматривался в лица юных и не слишком попутчиц. Поиск образа Золушки превращался в болезненную манию. Происходила незримая для окружающих работа. Опытный глаз рисовальщика выхватывал из множества лиц черты очередной прекрасной незнакомки и сравнивал их с образом, который смутно рисовался воображению.

Сердце Иволгина трепетало в тревожном ожидании. Ему казалось, что именно сегодня произойдет чудо. Бледные ночи полны неожиданных встреч и событий. Из темных подворотен, из глубоких промоин под пролетами мостов, из неосвещенных дворцовых окон сочатся тени былой жизни, чьи-то непрощенные обиды, жестоко оборванные жизни, неисполненные мечты, неутоленная злоба – все это веками скапливалось в забытых подвалах, замурованных погребах и заколоченных парадных, выплескиваясь порою на улицы, смешиваясь с ночными туманами, тонким ядом проникая в души живых. Всякий, кто бродил вечерами по улицам Ветрограда, ощущал неясную тоску, исходящую от гранитных стен величественных, но безжизненных зданий и кованых решеток, ограждающих их от пешеходов, что из века в век шаркают подметками по пыльным, заслякощенным или обледенелым мостовым.

– Девушка, почему вы идете против течения? – услышал художник слова, обращенные к незнакомке, которая и впрямь двигалась навстречу общему движению.

Он посмотрел ей в лицо, и сердце его пропустило удар.

Глава вторая
Воскресенье
Ветроград-XVIII

Люди нередко рождаются случайно. Мимолетная связь. Несколько встреч в доме свиданий. Сладостные содрогания в грязном алькове. И неизбежное охлаждение. Все менее остроумные способы отложить встречу и острое желание поскорее расстаться. Два-три письма, полных изысканных оборотов, и за каждым скука и равнодушие. И если любовник давно уже мчится в вихре новых наслаждений, то удел любовницы – унылый дождь за окном, тошнота по утрам и все более широкие в талии наряды. Тайные роды, клятва повитухи держать язык за зубами, подкрепленная мешочком с увесистыми металлическими кружочками. И полное непонимание, что делать с нежеланным младенцем, то ли выписать ему из деревни кормилицу, то ли подбросить на крыльцо приюта, завернув в атласные пеленки с монограммой.

Как и многие другие до нее, Анна Болотная родилась от незаконной связи, но случайности в ее рождении не было. Более того, в нем был тайный умысел, который долго оставался не проясненным для нее самой. Ее нашли в корзинке на берегу Маркизова болота, благодаря которому крошка и получила свою фамилию. Глаза Аси – как ее называли в приюте – были столь же зелены, как воды залива, а кожа бела, словно паруса, упруго вздувающиеся под северным неласковым ветром. Ничего не ведая о своих родителях, Ася, как ни странно, помнила обстоятельства самого рождения. В них не было мучительных воплей роженицы, увещеваний повитухи, окровавленных простыней и бликов на потолке от воды, качающейся в медных тазах, когда мимо пробегали перепуганные служанки.

Нет, Анна Болотная рождалась под гул пламени в плавильном тигле, металлический перезвон почерневших от копоти крючьев, которые непрерывно двигались под закопченным сводчатым потолком, словно гигантские насекомые перебирали членистыми лапами. Рядом булькали в ретортах и струились по стеклянным змеевикам разноцветные жидкости. Гнусавый голос громко читал молитвы, а может быть – заклинания. Лицо читающего терялось во тьме, видны были только руки, которые перелистывали узловатыми пальцами страницы громадной черной книги. И еще Ася помнила холодный взгляд, что взирал на нее сквозь выпуклое стекло, обрамленное металлической рамой, встроенной в стену. Помнила она и испытываемые ею ощущения – боль, судороги и сладостную дрожь пришествия в этот мир. С годами все это стало казаться Асе лишь причудливым сновидением, смысл которого стал приоткрываться ей на балу у генерала от инфантерии Карла Людвиговича Моргенштерна.

Сироту Анну Болотную рады были видеть на балах. Разумеется – из-за ее необычной, даже для столь мрачного и холодного города, каким был Ветроград в тот бурный и блистательный век, красоты. Не потому необычной, что она была, к примеру, смугла и черноброва, как иные красотки, происходящие из южных губерний. Напротив – кожа Аси отличалась бледностью, а волосы отливали благородной медью. Необычность ее внешности заключалась в совершенной законченности каждой черточки. Она походила на статую, отлитую из света и льда. Вероятно, поэтому Анна Болотная слыла холодной и неприступной. Мнение сие было верно лишь отчасти. Воспитанная в жестокой бедности приютского сиротства, девушка берегла свою честь как зеницу ока, но под полупрозрачным алебастром ее кожи пылал колдовской огонь.

Именно на балах открывалась вся противоречивая прелесть страстной и артистичной натуры Анны Болотной. Она привыкла царить среди музыки, блеска бесчисленных свечей, смыкающихся и разнящихся, словно клинки в поединке, танцующих пар. Старинные танцы, вроде гросфатера, англеза и менуэта, выходили из моды. На великосветских вечеринках им все чаще предпочитали полонез или даже головокружительный вальс, о котором говорили, что он изобретен слугами развращенных европейских вельмож и потому отдает свойственной простонародью распущенностью, но именно это и привлекало в нем ветрениц и ветреников Ветрограда. Ася в совершенстве овладела всеми фигурами модных плясок, и потому была нарасхват у молодых кавалеров.

На балы ее привозил немолодой уже князь Николай Эмпедоклович Пустовойтов. Он был известным шаркуном в светских гостиных, безоглядно прожигавшим не только фамильное наследство, но и состояние сгоревшей от чахотки жены. У князя был лучший на Ветроградской стороне особняк, великолепный выезд, самые причудливые в городе парики и гигантская свора борзых, на прокорм которых уходило больше денег, чем на годовое жалование всех чиновников уездного города. Николай Эмпедоклович с удовольствием принял на себя заботы о юной красавице, поселил ее в одном из своих домов на Корабельной набережной и назначил небольшое, но приличествующее денежное содержание. Досужие языки уверяли, что благотворительность князя не бескорыстна, но это были лишь грязные сплетни.

Колеса золоченой кареты Пустовойтова гремели по торцам мостовых, мягкие рессоры и набитые гагачьим пухом бархатные подушки делали тряску для седоков почти неощутимой. Румяный, надушенный, утопающий в кружевах князь мирно дремал напротив Аси, которая, отогнув занавеску, всматривалась в проплывающие мимо вечерние улицы. Прохожие – мастеровые, служанки с корзинками, мальчишки, отставные военные – провожали экипаж любопытными взглядами. Красноватый в закатных лучах блеск позолоты, алые плюмажи на головах лошадей, громадного роста кучер, усы которого были настолько длинны, что, казалось, перегораживали мостовую, являли собой зрелище необыкновенное даже для привычных ко всему ветроградцев. Зевакам было невдомек, что прелестная девушка, чей силуэт виднелся в окне кареты, вовсе не рада их любопытству.

Неясное предчувствие томило Анну Болотную. Ей казалось, что этот роскошный рыдван, построенный в далеком Париже в стиле Людовика XV, влечет ее вовсе не на бал, а в хитро устроенную западню. Откуда взялось это предчувствие, Ася не могла бы сказать с полной уверенностью. Оно складывалось из множества мелочей. Во-первых, она получила персональное приглашение от самого генерала. Обычно такой чести бедная сирота не удостаивалась. Приглашали покровителя, а уж тот брал ее с собой, как берут дорогую, усыпанную сапфирами и изумрудами табакерку, дабы невзначай вынуть ее из кармана во время партии в вист. Во-вторых, модистка прислала изумительной красоты бальное платье, которое Асе пришлось впору. Кто оплатил дорогую ткань и пошив, миловидная приказчица, помогавшая девушке с примеркой, не знала или не имела права сказать. В-третьих, накануне бала Ася опять увидела во сне железные крючья, свисающие из-под потолка, булькающие в ретортах жидкости и холодный взгляд сквозь увеличивающее стекло.

Что бы ни случилось на балу у Моргенштерна, она должна быть к этому готова. Так решила для себя Ася. С детских лет научилась она пользоваться своей красотой и теперь намеревалась применить это свое умение в полной мере. И не только – красотой. В фижмах можно было при желании спрятать все что угодно. Даже – небольшой мизерикорд. Теперь незаконнорожденная девица Анна Болотная была во всеоружии, но тоска не отпускала. Она думала о собственной будущности. Что может ждать бедную сироту, содержанку богатого вертопраха, лишь благодаря редкой своей красоте имеющую доступ в высший свет Ветрограда?.. В лучшем случае – удачное замужество. Не по любви. Любовь – это самоубийственная роскошь в тех кругах, где ей приходилось вращаться. А в худшем?..

О худшем думать не хотелось. Княжеская карета вкатила под арку ворот и оказалась в череде других, хотя и менее изысканных, экипажей. Распахивались дверцы. По откидным лесенкам спускались кавалеры, галантно подавали дамам руки, раскланивались со знакомыми. Лакей помог Пустовойтову сойти на выложенную диким камнем дорожку. Князь тут же направился к кучке господ, которые приветственно сняли перед ним треуголки. О своей спутнице Николай Эмпедоклович словно позабыл, чего раньше с ним не случалось. Впрочем, к его экипажу тут же слетелась стайка молодых повес, готовых не только помочь красавице выйти из кареты, но и носить ее на руках, дабы божественные ножки прелестницы не касались грешной земли.

Присутствующие дамы и девицы не могли не заметить вызванного появлением княжеской содержанки ажиотажа среди мужской половины гостей Моргенштерна. И если бы презрением, брезгливым недоумением и завистью можно было заморозить воздух, то в парке, окружавшем генеральский дом, выпал бы снег. Полные ледяной злобы взгляды завистниц не беспокоили Асю. Как, впрочем, не волновали ее и воздыхания поклонников. Вежливо улыбаясь, приседая в приветственном книксене, она плыла сквозь толпу гостей туда, где поблескивал золотыми галунами, шнурами аксельбантов и орденами мундир хозяина бала. Анна Болотная блюла этикет и чувствовала себя обязанной поблагодарить его превосходительство за приглашение. Завидев, что «эта безродная выскочка» приближается к генералу, окружавшие его дамы сомкнулись непроницаемой стеной.

Карл Людвигович сам разрушил ее, когда двинулся юной красавице навстречу. Завистницы вынуждены были расступиться. Генерал, невзирая на весьма преклонный возраст, был все еще статен. Вместо пышного парика носил простой солдатский, с косицей. Представ перед гостьей, он щелкнул каблуками, сорвал треуголку и раскланялся. Его жест повторили другие мужчины, даже те, кто не носил военного мундира. Женщины тоже вынуждены были поклониться. Моргенштерн не ограничился лишь поклоном, он поцеловал девушке руку, приложившись к ее пальцам сухими, жесткими губами. Ася присела перед ним в глубоком реверансе. И хотя внимание хозяина было приятно само по себе, она понимала, что этим он ограждает ее от недоброжелательства завистниц. – Дорогие гости! – громко произнес генерал. – Прошу вас проследовать в павильон. Наш праздник начинается!

В мрачном, запутанном, словно лабиринт Минотавра, доме генерала от инфантерии не было бального зала, но хозяин велел построить для приема и танцев особый павильон. Словно гигантская оранжерея, в которой произрастают диковинные цветы и плоды из далеких тропических стран, поднялся он среди аллей нерегулярного парка. На закате, когда начали съезжаться гости, за стеклянными стенами в ажурных рамах воссияли жирандоли, музыканты грянули бравурный марш, а у дверей встали в почетный караул поседевшие в боях инвалиды, некогда служившие под началом Карла Людвиговича еще в Северной войне. В отдельной пристройке слуги накрывали стол, ломившийся от самых изысканных яств, главным украшением которого стал серебряный фонтан, брызжущий шампанским вином.

Гости парами и поодиночке входили в широкие двустворчатые двери павильона. За окнами догорала вечерняя заря и серебристая мгла окутывала город. Блеск свечей в жирандолях играл на брильянтах, золотом и серебряном шитье, отражаясь в глазах, как в драгоценных каменьях, и в драгоценных каменьях, как в глазах. Асе порою казалось, что вокруг нее не живые люди, а гардеробные манекены, выставленные напоказ, дабы все видели, как богат их владелец. Неведомое колдовство оживило их, и они завертелись, закружились, заблестели пуговицами и запонками, заменявшими им живые глаза. И все же в этих пуговицах тлели вполне человеческие пороки – неутолимая алчность, нечистый азарт и неприкрытая похоть. Последняя обливала Анну Болотную волнами печного жара, вызывая отвращение и желание вымыться.

Она понимала, что придется потерпеть до возвращения домой. Конечно, это был не ее дом, а князя, но другого у нее все равно не было. Слуги Анны Болотной были вольными, а не из крепостных, как у других, да и наняла она их сама, платила щедро и не наказывала, потому те служили ей верой и правдой. Таким образом Ася превратила свое обиталище в место, где она всегда может найти защиту и помощь, а это немаловажно для бедной содержанки, которая полностью зависит от благосклонности своего покровителя. К сожалению, даже самые преданные слуги не могли дать ей свободы.

И не могли защитить от липких взглядов и грязных намеков великосветских пакостников, которые тратили свою жизнь на карточные игры, охоту и любовные похождения, полагая таких девушек, как Анна Болотная, своей законной добычей.

Был объявлен менуэт. Этот чопорный танец королей и король танцев, хотя и считался безмерно устаревшим, все же оставался обязательным для приемов в высшем свете Ветрограда. Походил он скорее на церемонию приветствия, нежели на бальный танец, ибо состоял из череды поклонов, перемещений, поворотов и реверансов. Полвека спустя великий русский поэт напишет такие строки: «Во всю длину танцевальной залы дамы и кавалеры стояли в два ряда друг против друга; кавалеры низко кланялись, дамы еще ниже приседали: прямо против себя, потом, поворотясь направо, потом налево и так далее…». Ася не могла знать этих строк, но согласилась бы, что описание точное. И хотя молодежь откровенно посмеивалась над приверженностью старшего поколения к этому сложному действу, но отказаться от участия в нем не могла. И Анна Болотная была рада этому, ибо ей менуэт нравился. Он был наследием галантной эпохи короля-солнце Людовика XIV, единственного из монархов, кто снимал шляпу в присутствии женщин.

Увы, Ветроград не Париж, и нравы при здешнем дворе отличались от французских, но это не касалось бедной сироты. Ее-то уж точно никогда не пригласили бы на придворный бал, да она и не рвалась туда. Нынешний император хотя и был тезкой своего великого предшественника, но более ни в чем сходства с ним не имел. И следовательно, окружал себя толпами блюдолизов и льстецов, которые бдительно следили за тем, чтобы никто лишний не проник в их порочный круг, оказавшись в пределах которого, невозможно сохранить чистоту помыслов и поступков. Ася считала своим долгом блюсти себя хотя бы в тех сферах, куда забрасывала ее фортуна в лице князя Пустовойтова, а о большем она и не мечтала. Тем более сейчас, когда ощущение западни с каждым танцем лишь усиливалось.

Наконец был объявлен перерыв. Дамы опустились в кресла, расставленные вдоль стен. Обмахиваясь веерами, они благосклонно кивали в ответ на комплименты своих кавалеров. Через бальный зал уже торопились лакеи, разносившие прохладительные напитки. Ася, присевшая на обитую бархатом скамеечку, тоже взяла бокал с лимонадом. Маркиз Дервильи, который слыл чичисбеем красавицы Болотной, приседая от смеха, рассказывал ей пикантный анекдотец, но девушка не слушала его, потому что взгляд ее был прикован к другому человеку. Прежде она не замечала его среди гостей генерала от инфантерии. Да и к слугам этот мужчина явно не относился. Слуга не стал бы сидеть, развалясь в кресле, в простенке между двумя окнами, за которыми пылали гроздья праздничного фейерверка.

Выделялся незнакомец и своей внешностью. На его простоватом, грубо вылепленном лице не было пудры, накладных мушек и тонко постриженных усиков, как у других мужчин. Да и одет он был иначе, чем они. Вместо расшитого серебром камзола, кюлотов, чулок и туфель с пряжками, на нем было длиннополое черное одеяние, напоминающее мантию, из-под которой выглядывали ботфорты. Парика этот странный гость не носил. Темные с проседью волосы свободно лежали у него на плечах. Ася не могла отвести от него взгляд, хотя сам незнакомец на нее не смотрел. Он вертел в руках трость с золотым набалдашником и будто бы любовался бликами света, который тот отбрасывал. Неожиданно мужчина в черном резко поднялся и зашагал через зал столь стремительно, словно тот была пустой.

С замиранием сердца девушка поняла, что незнакомец направляется к ней. Осознал это и маркиз, потому что оборвал свой анекдотец на полуслове и растворился в толпе. Анна Болотная осталась в одиночестве, которое теперь не радовало ее. Черный человек приблизился, учтиво, но без раболепства поклонился. Ася поднялась со скамеечки и присела в изысканном реверансе, хотя этикет позволял ограничиться лишь небрежным кивком. Несколько томительно долгих мгновений они смотрели друг на друга, словно не знали, что сказать. Предчувствие, которое мучило Анну Болотную со дня получения приглашения, превратилось теперь в твердую уверенность. Этот странный незнакомец и был той самой западней. И еще она узнала взгляд, наблюдавший за ее рождением.

– Меня зовут Брюс, – произнес человек в черном. – Это я пригласил вас сюда, Анна.

– Приглашение было подписано генералом Моргенштерном, – попыталась возразить девушка.

– Карл Людвигович любезно согласился устроить этот междусобойчик по моей просьбе… А я снабдил его необходимыми средствами.

– Чем я обязана такой откровенности с вашей стороны?

– Тем, что все это празднество затеяно ради вас.

– Теперь я понимаю, что и платье тоже прислано вами.

– О, это сущие пустяки.

– Благодарю за хлопоты, но, право, ради меня одной не стоило так тратиться.

– Я настолько богат, что никакие расходы не кажутся мне чрезмерными.

– Если вы пытаетесь меня поразить своим богатством, то стараетесь понапрасну. Я не торгую собой.

– Все, что принадлежит мне, я готов бросить к вашим ногам, Анна, – холодно, без всякой страсти произнес Брюс, – но мне не нужна покорная рабыня. Я хочу, чтобы вы полюбили меня.

– Следует ли ваши слова понимать как признание в любви?

– Понимайте как вам заблагорассудится, Анна, – откликнулся тот. – Вы нужны мне, и я хочу стать необходимым вам. – Во всяком случае, изысканностью речи вам меня поразить не удалось.

– До записного балагура мне далеко – это верно, – кивнул Брюс. – Однако я владею иным искусством… Смотрите! Он щелкнул пальцами, и все вокруг замерло. Смолкла музыка. Повисли над струнами смычки. Танцоры застыли в полупоклоне. Свечные язычки, пригнутые сквозняком, так и не распрямились. Из открытых ртов не доносилось ни звука, а лица превратились в неподвижные маски, которые то вежливо улыбались, то недоуменно вздымали брови, то хмурились от досады. Даже залетевший из сырого ночного парка комар завис в воздухе, словно тот стал вязким, как смола. Брюс без улыбки ухватил насекомое двумя пальцами и растер его между ними, не побрезговав выступившей из брюшка кровью. Ася смотрела на эти чудеса с ужасом, хотя ее собеседник, конечно же, хотел вызвать у нее восхищение своим могуществом. Брюс заметил болезненную гримасу у нее на лице и взмахом руки вернул миру подвижность.

– Кто вы? – спросила девушка, когда вокруг снова загремела музыка и танцоры зашаркали подошвами по паркету.

Собеседник пожал плечами, обтянутыми черным шелком. – Алхимик, маг, астролог, чародей, престидижитатор, колдун, – проговорил он. – Называйте меня как хотите.

– Я хочу, чтобы вы навсегда исчезли из моей жизни.

– Этого я вам не обещаю, – покачал головой колдун. – Зато обещаю другое. Вы будете жить среди чудес, и малейшие ваши прихоти и желания, даже самые немыслимые, станут исполняться.

– Щедрые посулы, – усмехнулась Ася.

– Вы уже имели возможность убедиться, что это не просто посулы, – откликнулся Брюс. – Хотите, сейчас все присутствующие, включая старика-генерала, разденутся донага и продолжат отплясывать как ни в чем не бывало?

– Не хочу. Это мерзость.

– Тогда я сделаю так, что все вино на этой пирушке превратится в воду… Вот, извольте! – Он подозвал лакея с подносом, уставленным бокалами с желтоватой пузырящейся жидкостью. – Что это у тебя, братец?

– Вино из Шампани, мой государь, – отозвался лакей. – Его превосходительство велели подавать перед ужином.

– Дай-ка нам пару бокалов…

Лакей с поклоном протянул поднос. Брюс взял бокал и кивком предложил Асе выбрать любой из полудюжины оставшихся. Девушка схватила наугад, поднесла бокал к лицу, лопающиеся пузырьки пощекотали нос, но когда она отхлебнула – это оказалась чистейшая родниковая вода. По залу прокатился ропот недоумения. Гости генерала от инфантерии были разочарованы тем, что на столь роскошном балу их поят обыкновенной водой. Ася поневоле улыбнулась. Трюк с шампанским показался ей забавным, но он не прибавил симпатии к колдуну, его провернувшему. Она чувствовала, что западня захлопнулась, и теперь только чудо может избавить ее от злого чародея. Брюс оказался тут как тут. Он отдал опустевший бокал лакею, вынул из-за пазухи обтянутую алым бархатом шкатулочку и протянул ее девушке.

– Что это? – осведомилась та.

– Кольцо.

– Обручальное?..

– Нет пока. Всего лишь – волшебное.

Глава третья
Вторник
Ветроград-XXI

Все-таки на мгновение Иволгин потерял сознание. У него потемнело в глазах, он качнулся вперед и едва не упал. Хорошо, что чьи-то сильные руки подхватили его и вернули в вертикальное положение. Послышался девичий смех, и мужской бас посоветовал закусывать. Художник благодарно кивнул и уже без всякой надежды принялся озираться. Наверное, он и впрямь выглядел пьяным, но это не волновало Иволгина. Девушка с необыкновенным лицом, его Золушка, бесследно растворилась в толпе. Впрочем, еще оставалась призрачная надежда. Ведь она шла против общего течения горожан и туристов, стремящихся на Императорскую линию. Будь его воля, художник сорвался бы на бег, но в такой толпе бегущий человек невольно нарвется на скандал. Да еще обратит на себя внимание конных патрулей, и романтическая бледная ночь закончится в участке. Понимая всю безнадежность своего поиска, Иволгин все же пустился вдоль проспекта, с надеждой вглядываясь в лица тех женщин, которые двигались в направлении, противоположном общему устремлению.

Художник словно выполнял нелегкую, но необходимую работу. Ему казалось, что на плечи его легла неимоверная тяжесть, совсем как в давешнем сне, в котором он, будучи стариком, тащил мешок с золотыми монетами. Все бесполезно, думал Иволгин, я упустил свой единственный и неповторимый шанс запечатлеть именно тот образ, который мне нужен. Самое печальное, что мельком увиденные черты мгновенно стерлись у него из памяти. Такое с художниками случается редко, а уж с Иволгиным не случалось никогда. Он помнил изборожденный морщинами, словно распаханное поле, лоб старика – колхозного сторожа, которого видел лишь однажды, в пятилетнем возрасте; смеющуюся девчонку, что проехала мимо него в автобусе лет пятнадцать назад; даже смутный абрис женского профиля, увиденного сквозь морозные узоры на стекле. А эти столь нужные ему брови, глаза, нос и губы он забыл сразу, как только дурацкий обморок накрыл его с головой.

Погруженный в эти печальные размышления, художник не заметил, как выбрался из людского потока, пересек на светофоре Изветский проспект и углубился в путаницу переулков в квартале между улицей Маковского и Мятежной. Окна бывших доходных домов, а ныне занятых многочисленными учреждениями, отражали серебристый блеск ночного неба. Здесь встречалось мало прохожих, и шаги Иволгина гулким эхом отзывались в колодезях дворов. Охватившая среди многолюдья тоска постепенно отпускала сердце. Меж домами просачивалась прохлада, текущая с простора Большой Извети. Незримые токи воздуха сметали с тротуаров последние сугробы тополиного пуха. Минувшей весной тополя в городе цвели как никогда. Под напором древесных соков лопались почки, выстреливая пушистыми сережками. Не столько слухом, сколько сердцем воспринимался бумажный шорох распускающихся соцветий. Теплые метели текли по улицам, невесомые хлопья скапливались на карнизах, словно пена, плыли в тускло-зеленой воде каналов.

С начала лета на Ветроград душным одеялом навалилась жара. Зной прозрачным клеем залепил окна, липким горячим киселем обжигал гортань, заставляя бегом пересекать каменные пустыни площадей и жаться к жидкой тени домов и деревьев. Раскаленная небесная кровля не остывала даже по ночам. Камень мостовых обжигал сквозь самые толстые подошвы. Мертвый штиль сковал воды залива, и даже вялое течение обмелевших рек не могло оживить его. Замордованные жарой горожане шарахались от фонтанов, брызжущих кипятком. Воздух не могли охладить даже кондиционеры, натужно воющие в квартирах и офисах. Тянуло гарью с торфяных болот. Путевки в Карелию, на Соловки и в другие северные регионы были раскуплены на месяц вперед. Если человек хотел прихвастнуть достатком, он говорил, что прикупил недвижимость за полярным кругом. Бедолаги, которым не суждено было вырваться из города, стиснутого нагретыми в небесном горне железными обручами, мечтали о зимней стуже.

К исходу июня адская жара отступила. Радостно отгремели салюты гроз. Твердые, словно отлитые из стекла, дождевые струи пронзили пыльные напластования тополиного пуха. Низкие тучи цеплялись пушистыми подбрюшьями за шпили соборов, антенны и печные трубы. Каналы превратились в грязно-желтые потоки, что стремительно мчали вдоль каменных русел груды городского мусора, угрожая захлестнуть набережные. Ливни не могли удержать ветроградцев в четырех стенах. Горожане дружно покидали дома, чтобы выйти навстречу освободителям. Бродили по улицам, подставляя дождю улыбающиеся лица. Праздник длился недолго, но тот, кто ведал погодами, смилостивился над жителями северной Венеции и не допустил, чтобы она превратилась в унылую, раздражающую рутину. Дожди перестали. В городе снова стало жарко, но теперь прохлада далекой еще осени порою давала о себе знать. Особенно – по ночам.

Иволгин затерялся в мерклости бледной ночи, запутался в паутине теней, отбрасываемых деревьями и решетками ворот. Он понимал, что бессмысленно бродить в этих пустынных переулках и лучше всего вернуться к себе, в мастерскую. Вот только куда идти? Направо или налево? Смешно заблудиться в родном городе, но бледные ночи меняют привычный облик его зданий, проулки вращаются в заколдованном круге, замыкаясь сами на себя, словно мифический змей Уроборос, проглатывают заблудившегося темными горлами дворов-колодцев, холодят кожу бледными отблесками подкрадывающегося к городу рассвета. Что-то мелькнуло в сквозном проеме между двумя приземистыми домами, накренившимися крышами друг к другу, словно пьяницы, возвращающиеся из кабака. Художник вздрогнул. Ему показалось, что он узнал силуэт, проскользнувший в узкой прорези света.

Откуда только силы взялись? Сонный морок бледной ночи был сорван, как липкие путы. Иволгин встрепенулся.

Бросился к проходу между домами, где только что мимолетно увидел тот дивный образ, который так долго не давался его воображению. Он успел ровно настолько, чтобы заметить, как незнакомка скрывается в арке, ведущей на соседнюю улицу. Со всех ног кинулся следом. Под ноги попался какой-то ящик, брошенный посреди двора. Художник споткнулся об него. Едва не растянулся на мокром от росы булыжнике. Устоял на ногах. Прихрамывая – видимо, потянул сухожилия – продолжил бег. Дивное видение кануло в наливающейся утренним сиянием пустоте. Иволгин не сразу понял, что очутился на набережной. Словно две отливающих сталью полосы протянулись вправо и влево, отражаясь одна в другой. Вдали смутно темнели дымчатые силуэты строений Ветроградской стороны. Крепость на Заячьем острове все отчетливее прорисовывалась на фоне неба, медленно приобретающего золотистый оттенок. Ангел на шпиле Морского собора вспыхнул в лучах восходящего солнца.

Гарик Иволгин не был бы художником, если бы на миг не задохнулся от всей этой красоты. Он даже позабыл о цели своей неуклюжей погони, остро сожалея, что не захватил с собой хотя бы блокнота и карандашей, но в следующее мгновение вспомнил, что сейчас ему не до этюдов. Силуэт неизвестной в белом платье, словно бабочка, мелькал в полосах света, пролегающих между дворцами Императорской линии. Теперь он не должен упустить ее. Даже если это ошибка. Иволгин припустил следом, хотя вывихнутая нога с каждым шагом болела все сильнее. Блеклое небо колдовской ночи медленно наливалось синевой. Редкие облака порозовели. По набережной проехали первые автомобили. Незнакомка никуда не спешила. Она шла вдоль парапета, легонько касаясь его пальцами тонкой руки. При этом она смотрела на реку, лишь иногда оборачиваясь на шорох шин проезжающей машины. В эти мгновения художник мог видеть ее профиль, и всякий раз его сердце начинало биться раненой птахой.

Если бы не нога, Иволгин догнал бы девушку в два счета, но ускорить шаг у него не получалось. Окликнуть ее художник тоже не решался. Вдруг он все-таки ошибся. Обернется незнакомка, и чары, навеянные бледной ночью, рассеются. Вместо Золушки окажется какая-нибудь симпатичная, но, увы, немолодая дама, любительница ночных прогулок. Таких в это время года много – и уроженок Ветрограда, и приезжих. Иволгин ничего не имел против романтически настроенных дам бальзаковского возраста. Наоборот – он всегда с удовольствием рисовал их, но сейчас ему нужна была только его Золушка, а та должна быть совсем юной. Не умея догнать незнакомку, шаг которой был легок, почти невесом, художник разглядывал ее издали. Белое платье на ней выглядело, мягко говоря, старомодным – пышная колоколом, плавно колышущаяся из стороны в сторону юбка, узкий лиф, рукава чуть выше локтей, отороченные кружевами. Похоже было, что незнакомка неравнодушна к историческому костюму.

Это открытие воодушевило Иволгина. Ведь и его Золушка должна носить одежки трехсотлетней давности, со всеми их фижмами, корсетами, распашным и глухим платьями. Причем все это должно сидеть на ней естественно, а не так, как на девицах, завлекающих туристов фотографироваться на фоне Осеннего дворца. Кем бы ни оказалась девушка, порхающая впереди, громоздкое по меркам нынешнего века одеяние выглядело продолжением ее тела, а не причудой романтической натуры. Художник почти уже не сомневался в том, что пытается настичь именно ту, которую он так долго искал. Осталось только набраться храбрости и окликнуть ее. Должна же она понять, что этот странный тип, преследующий ее по утренней набережной, не маньяк и не искатель амурных приключений… А впрочем, почему – должна? Кому должна? Скорее всего, она пошлет его подальше и уйдет. И это в лучшем случае…

– Простите, девушка! – услышал он собственный, перехваченный от волнения и долгого молчания голос. – Остановитесь на минутку. Мне нужно поговорить с вами. Поверьте, в моих намерениях нет ничего дурного. Если опасаетесь, я не стану подходить близко. Я подвернул ногу и за вами мне не угнаться…

Незнакомка замедлила шаг, медленно повернулась на каблуках и взглянула ему в лицо. У Иволгина подкосились ноги, на которых он и так еле стоял. Скитания по ночному городу, безумная погоня за незнакомкой – все было не напрасно. Перед ним, горделиво выпрямив стан и чуть-чуть наклонив голову, стояла… Золушка. И она была даже лучше, чем ему представлялось. Пораженный этим, художник забыл о собственном обещании не приближаться. Как сомнамбула, шагнул к ней. Девушка отступила на шаг, подняла правую руку, на безымянном пальце которой сверкнуло в лучах восходящего солнца кольцо. Острый лучик света кольнул Иволгина в глаза, он невольно зажмурился, а когда проморгался, Золушки нигде не было.

В любовь колдуна Ася не поверила. Слишком уж холоден был его тон, когда он говорил о своих чувствах, слишком уж расчетливо подкупал ее. Однако кольцо девушка приняла. Особенно после того, как Брюс объяснил, какие именно возможности оно дарует. Сие подношение ни к чему ее не обязывало, а возможность самой творить чудеса – соблазняла. Понять бедную сироту можно. Когда ты во всем зависишь от доброхотства сильных мира сего, живительным становится любой глоток свободы. Руки чесались испытать чудесное кольцо в действии, но страшила неизвестность, поджидавшая ее в другом мире. Колдун сказал, что кольцо может перенести ее на три столетия в грядущее. Ася пыталась представить себе, с чем она может столкнуться в мире, ушедшем в своем развитии так далеко вперед? Будет ли это мир всеобщего просвещения и улучшения нравов, как предрекают иные английские и французские писатели, или придется очутиться среди безнравственных дикарей, пасущих коз на руинах великого города?

Получить ответ можно было, только побывав там. Ася попыталась подготовиться. Одеться попроще, но не как служанка, разумеется. Какими бы ни оказались потомки, предстать перед ними следовало достойно. Никаких украшений девушка ни надела и не взяла с собой ничего, что могло бы вызвать у людей далекого века недоумение или тревогу. Даже свой любимый кинжал милосердия, коим Анна Болотная вооружалась, если ей мерещилась какая-либо опасность, она решила оставить дома. Первая вылазка в мир далекого будущего должна была быть короткой. В детстве вместе с другими приютскими Ася нередко посещала сад соседней с воспитательным домом усадьбы. Разумеется – тайно. И вот теперь ей могло пригодиться умение не привлекать к себе внимания бдительных сторожей. Девушка выбрала самое таинственное время ветроградского лета – бледные ночи, полагая, что и в грядущем они будут привлекать внимание романтически настроенных горожан.

За бледные ночи ветроградцы готовы простить своему горячо любимому городу многое: и его мостовые, которые во времена Анны Болотной по большей части еще не были вымощены камнем, и частые дожди, порой сменяющиеся убийственной жарой, и промозглые ветры с залива, и наводнения, когда под бешеным напором Борея соленые волны из Маркизового болота сталкиваются с течением Большой Извети и захлестывают берега. Асе не пришлось побывать под небом Парижа, не довелось любоваться очертаниями руин Акрополя, белеющими на голубом полотне греческих небес, и уж тем более – южными звездами на берегах Ганга, но она верила, что красивее летнего неба Ветрограда нет ничего на свете. Тщетно искала девушка описание этого чуда в книгах – пиитам не хватало слов, да и как передать словами аромат розы или голос замирающей струны? Как выразить таинственное молчание, разливающееся над вздымающейся грудью Большой Извети, остывающей после дневного зноя в фосфорическом свечении призрачных облаков и выцветающем пурпуре заката? Да только ли пииты отступаются перед прелестью бледных ночей? Многим ли живописцам удавалось передать игру красок, когда истончается грань между небом и рекою и город кажется заключенным в громадный магический кристалл?

Ася не замахивалась на лавры пиитов и живописцев, она воспринимала красоту чуткой девичьей душой и потому решила, что лучше всего будет посетить мир грядущего именно бледной ночью. Сделав свой выбор, девушка уложила волосы, надела простое белое платье и легкие, удобные туфли. Прежде чем перейти в грядущий век, Ася покинула дом, где жила милостью князя Пустовойтова. Она рассудила так, что Ветроград ширится и меняется на глазах, что будет на месте этого дома спустя даже полвека, сказать затруднительно, а уж тем более – через три столетия. То же самое касалось и Корабельной набережной. Сейчас это был низкий топкий берег Малой Извети с деревянными мостками, у которых швартовались крутобокие торговые баркасы, а что будет в этом месте в грядущем? Торчать прямо посреди широкой проезжей улицы – неразумно. Чего доброго, попадешь под колеса какого-нибудь экипажа. Поломав голову, девушка решила, что разумнее всего совершить магический переход рядом с большим каменным, недавно построенным Предтеченским собором, который уж точно должен пережить смену веков.

Она не знала, что делает весьма рискованный выбор. Пронизывающие ветры истории, что за три столетия пролетят над Ветроградом, снесут не только иные дворцы, но и цитадели веры. Даже царский трон рухнет. Более того, невиданные в ее время металлические птицы станут ронять на площадях и проспектах смертоносные семена, из которых в мгновение ока будут вырастать дымные деревья, опадающие режущей листвой осколков. Холод и голод костлявыми призраками станут бродить по жилищам, унося в страну теней души стариков, детей и женщин, а вражеские полчища охватят город удушающим кольцом, подобно легендарному Змию, окружившему обреченный Вавилон. Ничего этого Ася, к своему счастью, не ведала, но ей повезло. Предтеченский собор на Корабельной набережной пережил все мятежи, революции и осады. Декреты богоборческой власти сохранили его как народное достояние. Германские бомбы рвались на его паперти, но не сокрушили стен.

Стены собора еще пахли свежей побелкой. Палисадник его был окружен легким плетнем, за которым тянули к небу тонкие веточки, высаженные еще по указу первого императора, тоненькие липы. По ночному времени в соборе было тихо. Лишь мерцала лампадка у надвратного образа. Ася с поклоном перекрестилась и попросила у Бога прощения за то, что прибегает к чародейству в столь святом месте. Вверив себя покровительству высших сил, она подняла руку с кольцом и пальцами другой руки повернула вправленный в него камень. Накатила легкая дурнота, зазвенело в ушах, в глазах потемнело. Девушка качнулась, машинально схватилась за тоненький ствол молодой липы и… пальцы ее не смогли охватить его. Еще не рассеялась муть перед очами, но то, что ладонь вместо гладкой глянцевитости коры юного деревца ощущала трещиноватую шероховатость старого дерева, лучше всего свидетельствовало о том, что чудо произошло.

Девушка открыла глаза. Громада собора смутно белела в сумраке бледной ночи. Могучие дерева тихо шелестели молодой листвой. Нет, это не были те самые деревья, что росли внутри церковной ограды три века назад. Благословенные императором липы давно сгорели в печах в лихие годы смут и войн. Кроны, осенявшие сейчас Асю, поднялись над землею не более восьми десятилетий назад, но сейчас это было неважно. Главное, что выглядели они иначе, чем в ее время. Девушке стало страшно. Она стояла в древесной тени, не смея шагнуть навстречу неведомому миру грядущего. Взор ее скользнул по острым пикам чугунной ограды, по каменному парапету набережной, по темному силуэту причудливого здания, воздвигнутого прямо посреди речного русла. Лишь в следующее мгновение Ася поняла, что это – не здание, а корабль. Короткие мачты его не имели парусов, да и выглядели слишком уж ненадежно. Даже будь на них паруса, как бы они сдвинули такую громаду?

«Нет-нет, – спохватилась девушка, – не нужно торопиться с суждениями». Что она знает об этом чуждом для нее столетии? Может быть, просвещение в этом веке достигло такого величия, что открыло способ мчать корабли без ветрил? И вообще, нечего жаться к дереву, словно тать ночной. Если уж решилась перескочить пропасть веков, так иди, всматривайся, вслушивайся, внимай. Иначе грош цена твоей решимости обрести свободу. Ася отлепилась от дерева, служившего ей опорой, и шагнула к воротам, которые, к счастью, оказались не заперты. Несколько робких шагов, и она очутилась на набережной. Приблизилась к каменному парапету, с тревогой и любопытством глядя в тусклую даль. Там, где Малая Изветь впадала в Большую, девушка увидела еще один корабль. В отличие от первого, этот двигался. Как и подозревала Ася – без парусов. Тяжкий рокот разносился от этого чудесного корабля. Множество ярких и, более того, разноцветных огней усыпало его надстройки и мачты.

За спиной Аси раздался похожий звук, только тише. Она обернулась. Ослепительные снопы света полоснули ее по глазам. Девушка невольно заслонилась рукой, но все же успела заметить удивительную приземистую повозку, освещенную изнутри и снаружи, что пронеслась мимо и канула в серебристых сумерках бледной ночи. Не успела Ася опомниться от этого дивного видения, как мимо пронеслась еще одна такая же чудная карета, а за нею и третья, и четвертая. Ни лошадей, ни возниц, ни лакеев на запятках. Все эти повозки, как и корабли на реке, двигались за счет неведомой страннице во времени внутренней силы. Не дикарями было населено грядущее, а скорее – волшебниками. Оставалось лишь надеяться, что не все они были такими, как Брюс. Не зная, куда ей направиться, девушка зашагала вслед за диковинными каретами.

Они спешили к громадному железному мосту, крутой аркой переброшенному через простор Большой Извети. Здесь Ася впервые встретилась с потомками. Шумной говорливой толпой поднимались они на настил моста, отгороженный от широкой его части, отданной во власть шумливых повозок. Одевались потомки странно. Юбки женщин и девушек были до неприличия коротки, а на мужчинах было что-то вроде кюлот, но с широкими, свободными штанинами. Ни париков, ни шпаг, а из верхнего платья лишь кургузые камзолы. Из карманов потомки то и дело вынимали плоские табакерки, направляли их то на себя, то на знакомых, то на простор реки и неба. При этом табакерки вспыхивали изумрудными и рубиновыми огоньками, озаряя веселые, улыбающиеся лица, на которых не было ни толстого слоя пудры, ни кокетливых мушек.

Глава четвертая
Суббота
Ветроград-XVIII

Потомки, завидев незнакомку в старинном наряде, радостно обступили ее со всех сторон, обращаясь к ней со странными просьбами. Они просили разрешения сделать с ней… Что?.. Язык Туманного Альбиона Анна Болотная знала плохо, но произносимое людьми грядущего века слово напоминало аглицкое myself – себя! Эти веселые люди хотели, чтобы она позволила им сделать с ней… себя?! И при этом вытягивали перед собой руки с удивительными табакерками. Причем в отполированных донышках появлялось отражение ее самой и владельца или владелицы табакерки. Мгновенный отблеск в драгоценных камушках, и отражение на миг чудесным образом застывало. После чего потомки благодарили озадаченную девушку и отходили в сторонку. Некоторые звали ее присоединиться к своей веселой стайке, но Ася качала головой и продолжала путь. Ее влекла не бледная ночь, а сам город, чьи озаренные непривычно яркими огнями громады рисовались на противоположном берегу.

Триста лет назад дворцы на Императорской линии еще только возводились. Тут и там высились строительные леса, за паутиной которых не видно было стен и колонн. Сейчас же эти некогда великолепные резиденции высших сановников империи выглядели погрузневшими и постаревшими, словно отставные генералы. Причудливые башенки печных труб четко рисовались на полотне серебристого неба. Окна были темны, словно эти громадные здания давно уже покинуты их хозяевами. Чем ближе была гостья из прошлого к противоположному берегу Большой Извети, тем сильнее разгоралось в ней любопытство. Она уже поняла, что будущий мир полон удивительных механизмов, куда более изысканных и сложных, чем заводная кукла-флейтист, которую князь Пустовойтов приобрел однажды в Верхней Саксонии. Изменились и нравы. Люди стали более раскованны и непосредственны. Платья они носили странные. Совершенно не стеснялись голого тела. И ничем не подчеркивали своего положения в пирамиде сословий. Различия в общественном положении, если таковые все еще сохранялись в этом веке, на глаз определить было невозможно.

Неужели идеи Фурье и ему подобных философов победили и люди разрушили сословную лестницу? Кто же сейчас управляет страной? Какой-нибудь Совет? А как же император? Отрекся ли он от престола добровольно или был свергнут во время мятежа черни? Неплохо было бы завладеть книгой, написанной каким-нибудь современным Плутархом, с изложением событий, что последовали за эпохой, в которую Анне Болотной посчастливилось родиться, но об этом можно будет позаботиться позже. Сейчас ей хотелось впитывать самый воздух грядущего. Воздух, кстати, был довольно странный. Кроме привычных Асе ветроградских миазмов, вроде запаха застоявшейся воды, гниющей древесины и выливаемых служанками нечистот, чувствовался аромат скорее приятный, но в больших количествах вызывающий головокружение. Впрочем, насчет нечистот странница во времени ошибалась. Никто не выливал под ноги зазевавшимся прохожим помоев. Да и улицы были сплошь замощены камнем – иногда обычными булыжными торцами, а иногда каким-то ровным, почти без трещин покрытием, словно кто-то зарыл в городскую землю исполинский плоский валун.

Поражал Асю и свет, льющийся не только из уличных фонарей и окон. Яркий и разноцветный, он был повсюду. Что служило его источником, девушка могла только гадать. Больше всего он походил на блеск грозовых молний или сияние звезд. Восхищали гостью из прошлого вывески лавок и трактиров, словно начертанные огненными письменами. А также – поток безлошадных повозок, беспрерывно текущий по Изветской першпективе, которая в новом веке стала еще великолепнее, чем была три столетия назад. Привороженная всем этим великолепием будущего мира, Ася не замечала, что идет против общего движения толпы. Встречные насмешливо окликали ее и, видимо, позволяли себе скабрезные замечания, значение которых она понимала не полностью. Ведь изменился не только внешний облик потомков, но и язык. В своем времени она бы не спустила обидчикам, но сейчас не стоило лезть со своим уставом в чужой монастырь.

– Девушка, почему вы идете против течения? – уже в который раз услыхала Ася.

В это мгновение она увидела лицо. Обыкновенное лицо мужчины лет тридцати-тридцати пяти, но ее поразил его взгляд. Незнакомец посмотрел на нее так, словно когда-то, давным-давно, потерял и уже отчаялся найти. Гостья из иного времени понимала, что это невозможно. Они не могли знать друг друга, ведь их разделяла бездна шириной в три столетия. И тем не менее – именно так чужак на нее и смотрел, как на сестру, с которой его разлучили в детстве, как на возлюбленную, похищенную турецкими башибузуками, как на сновидение, увиденное наяву. Кажется, странный незнакомец пошатнулся, словно пьяный, и толпа разъединила их. Взволнованная этой удивительной встречей, девушка поспешила выбраться из людского русла, пересекла першпективу в том месте, где та была исполосована белой краской, и очутилась на другой стороне этой забитой людьми и повозками каменной глотки города.

Ася свернула в первый попавшийся проулок. Шум и суету Изветской першпективы словно отрезало. Высокие дома стискивали улочку с двух сторон. Мирно светились окна. Доносились обрывки мелодий. Редкие прохожие либо не обращали внимания на странно по нынешнему времени одетую девушку, либо провожали ее взглядами, словно райскую птицу, завезенную из заморских стран. Поплутав по переулкам, Ася вдруг услышала за собой торопливые шаги. Мимолетно оглянувшись, она заметила мужской силуэт. Быть может, это был лишь запоздалый прохожий, а быть может, и злоумышленник – кто знает! На всякий случай гостья из прошлого ускорила шаг. Не столько из-за страха, сколько из нежелания оказаться в щекотливом положении. Мизерикорд она не захватила, а звать на помощь полагала постыдным. Конечно, она видела конную стражу, что сопровождала людские толпы на першпективе, но из этих похожих на колодези проходных дворов до нее не докричишься.

Впрочем, у нее ведь было волшебное кольцо. Поворот камешка в оправе – и пришелица из дважды позапрошлого столетия исчезнет из-под носа незадачливого преследователя. Вспомнив о подарке колдуна Брюса, Анна Болотная позабыла страх. Это как раз то, чем соблазнял ее чародей – власть над природой вещей и даруемая этой властью свобода! Ощущая себя почти полубогиней, девушка сбавила шаг. Тем более что очередная арка вывела ее на набережную Императорской линии. Духота каменных теснин сменилась простором Большой Извети. Свежий ветер рванул подол платья, затрепетал уголками косынки, которую она повязала на шею перед выходом из дому. Шаги за спиной Аси не стихли, только стали каким-то спотыкающимися, но теперь они не тревожили ее. Пусть догоняет. Вероятно, это какой-нибудь местный волокита. Разбойник давно бы уже напал.

Легонько постукивая кончиками пальцев по каменному парапету, Ася неторопливо двинулась вдоль реки, любуясь нежно опаловыми переливами угасающей бледной ночи. Скользили по воде, оставляя за кормой белые буруны, ярко озаренные волшебными огнями суденышки без парусов и весел, летели над волнами голоса людей и незнакомых музыкальных инструментов. Ночь уходила, но праздник, царивший в городе, не ведал усталости. А вот гостья из прошлого – ведала. Ноги у нее подкашивались, начинала ныть спина. Незнакомец меж тем не отставал. Ася уже хотела обернуться к нему и потребовать, чтобы он убирался вон со своим волокитством, как вдруг тот сам обратился к ней. Ветер с реки унес некоторые из сказанных им слов, но девушка все же расслышала: «…в моих намерениях нет ничего дурного…» Ася обернулась, увидела осунувшееся, робко улыбающееся лицо, ахнула и схватилась за камень в перстне.

Мутная пелена времен застлала взор. Девушка поневоле зажмурилась, а когда решилась открыть глаза, то не увидела обращавшегося к ней незнакомца, да и закованной в камень набережной – тоже. Из зеленого низкого берега торчали вбитые сваи, вода плескалась у самых туфелек странницы во времени. На глади реки качались привязанные к сваям лодчонки, пузатый торговый корабль медленно двигался по течению к дельте Большой Извети, а навстречу ему под раздутыми парусами гордо входил в гавань сорокапушечный фрегат. На правом берегу исчезли серые громады зданий. Там ютились деревянные домишки городских обывателей, да высились кресты на колокольнях церквей. Ася снова очутилась в своем веке. Грядущий мир со всеми его чудесами теперь казался ей не более чем сном, который не хотелось забыть, как и глаза мужчины, взирающие на нее, словно на чудо.

Выбравшись на более высокое место, Анна Болотная отправилась домой. Господа, живущие в больших домах, еще изволили почивать. По раннему времени на улицах толклись лишь мастеровые, мелкие торговцы, да хозяйки, поспешающие к причалам за свежей рыбой, поутру привозимой рыбаками, молочники и зеленщики подвозили свои тележки к задним воротам и калиткам в ограде усадеб. Половые у дверей трактиров и приказчики у лавок насмешливо посматривали на молодую особу, растрепанную и шатающуюся от усталости, вероятно, принимая ее за кокотку, возвращающуюся после бурной ночи, проведенной в веселом доме. От позора девушку спас монах, ехавший на двуколке. Он спросил, куда ее подвезти, помог подняться на свою повозку и даже дал теплый плащ, потому что утро выдалось зябким.

Через некоторое время добрый старец остановил свою двуколку у ворот дома, где жила Ася. Она кликнула сенную девку, и та вынесла монаху пару медяков, дабы опустить их в коробку для пожертвований, что висела у него на груди. Оказавшись наконец дома, девушка потребовала горячей воды, притираний и благовоний. Вымытая с головы до ног, в свежем белье, она выпила чашечку кофе, после чего прилегла на кушетку и мгновенно уснула. Разбудили ее только ближе к вечеру. Старый слуга Трифон подал на серебряном блюдце письмо. Ася сорвала сургучную печать с оттиском в виде змеи, кусающей себя за хвост, развернула письмо и прочла следующее: «Я вижу, вы воспользовались мои даром. Похвально! Хотите приобщиться к другим чудесам? Тогда около полуночи приезжайте ко мне на Лекарскую. Спросите дом с башенкой. Там всякий его знает. Ваш покорный слуга Брюс». Девушка с негодованием отшвырнула письмо. Проклятый колдун не собирался оставлять ее в покое!

Твердо решив не ехать ни на какую Лекарскую, которая к тому же была черт знает где, на отшибе, Ася успокоилась и занялась повседневными делами. Нужно было разобрать остальную почту, ответить на все письма и приглашения. Однако чем теснее стрелки часов прижимались к цифре XII, тем беспокойнее становилось на душе у девушки. Ее разбирало любопытство. Жизнь сироту чудесами не балует, а тут они посыпались на нее как из рога изобилия. И был у этих чудес один-единственный источник, хотя и малоприятный. Покончив с письмами, Ася принялась за вышивание, но игла не слушалась ее, то и дело норовя вонзиться в подушечку пальца. И когда горе-рукодельница укололась в третий раз, она отложила вышивку и позвала Трифона, велев заложить ландо. Вслед за старым слугой Ася позвала служанок одевать ее. Никаких изысков – темное, скромное платье и плащ с глубоким капюшоном.

Битый час катило ландо по пыльным, немощеным улицам, направляясь к Лекарской заставе. Здесь были только низенькие обывательские домишки, бедные лавки, трактиры для ямщиков и проезжающих из простонародья, да длинные казенные строения – склады с провиантом, фуражом и разными лекарскими снадобьями для военных нужд. Уверяя, что в этом медвежьем углу всякий знает, где находится его дом, Брюс сильно приукрасил действительность. Прохожие каждый раз указывали кучеру в разные стороны. Наконец, когда в бледном сиянии подступающей ночи смутно забелела сторожевая будка и полосатый шлагбаум, за которыми убегал к темным лесам и чухонским болотам Полковой тракт, справа от дороги показался высокий неосвещенный дом, над которым и впрямь возвышалась башенка с куполообразной крышей. Словно сами собой отворились кованые ворота, пропустив экипаж в просторный, запущенный сад перед домом колдуна. Ни одно окно в здании не светилось, лишь отблески светлого ночного неба лежали на стеклах.

Кучер остановил ландо у парадного крыльца, помог хозяйке сойти на землю. В это время отворилась половинка двустворчатых дверей и на крыльцо вышел мужчина в черном одеянии, по которому Ася сразу узнала его. Это был сам Брюс. В руке колдун держал фонарь, покачивая им, словно подавал кому-то знак. Она не сразу догадалась, что ей. Этот странный способ встречать гостей насторожил девушку. Она замешкалась. Оглянулась на кучера, который скрючился на козлах, словно уснув. Не решившись окликнуть его, Ася шагнула к крыльцу. Снова оглянулась. Кучер не изменил позы. Видимо, и в самом деле спал. Тогда она решила все-таки подойти к Брюсу и сказать ему, что, если он задумал недоброе, она не даст себя в обиду.

– Простите меня за столь мало торжественную встречу, Анна! – в свойственной ему манере обратился к ней колдун. – Время для появления моих слуг еще не настало, так что я один в доме.

Он спустился на несколько ступеней, чтобы подать девушке руку и помочь ей подняться.

– Что же это за слуги такие, – пробурчала та, – если прислуживают своему хозяину только ночью?

– Вы их увидите, – пообещал Брюс, – и, надеюсь, они вам понравятся.

Едва они переступили порог, как Ася почувствовала странный аромат. Он витал в воздухе, дразнил ноздри, словно воскурения восточных благовоний смешивались с запахом тлена. Брюс быстро вел гостью по анфиладе комнат, которая казалась бесконечной. Смутные силуэты статуй белели между книжных шкафов и живописных полотен в тяжелых позолоченных рамах. Ни столиков, ни стульев, ни кушеток девушка не заметила, словно приехала не в частный дом, а в академию де сиянс. В одной из комнат она даже увидела огромный шар, заключенный в тяжелые медные кольца. Видимо, это был глобус. Наконец они достигли цели – обширного зала, где пылали в громадном, словно соборный портал, камине куски бревен. Окна были плотно зашторены. Возле камина стояли два кресла. Хозяин дома жестом предложил гостье занять одно из них.

– Минутку терпения! – произнес он. – Сейчас я позову слуг.

Ася опустилась в кресло, с любопытством наблюдая за Брюсом. Страх, первоначально охвативший ее, прошел. Конечно, никогда еще ее не принимали таким странным образом, но таинственность, в которую хозяин облек свое гостеприимство, поневоле завораживала и успокаивала. Колдун между тем принес толстую книгу в кожаном переплете и положил ее на некое подобие церковной кафедры, словно намеревался прочесть проповедь. Это впечатление усиливалось черной мантией, в которую был облачен хозяин дома, словно католический священник в сутану. Такое сравнение было кощунственным, ибо ничего общего манипуляции Брюса со священнодействием не имели.

Он колдовал. В черной книге были изложены способы вызвать духов, чьи услуги могут оказаться колдуну полезными. Брюс нараспев произносил заклинания на странной смеси латыни, арамейского и древнегреческого, и от произносимых им слов что-то неуловимо менялось в зале, озаряемом лишь всполохами огня в камине. Сами всполохи тоже менялись. Поначалу это была только хаотичная пляска языков пламени, в котором возбужденное воображение может разглядеть что угодно, но постепенно они стали принимать все более определенные и устойчивые формы, покуда не превратились в крохотных ящериц, в каждой чешуйке кожи которых сверкало по малюсенькому рубину. Ящерки выскользнули из каминного зева и сделали стойку перед призвавшим их чародеем. Ни дать ни взять – собачки перед балаганным ловкачом.

– Духи огня, саламандры! – воззвал к ним Брюс. – Наш стол пуст, а мы голодны и хотим хорошо прожаренного, но при этом сочного мяса. Приготовьте его нам, и я буду считать наш уговор исполненным.

Саламандры безмолвно ему поклонились и принялись метаться по залу, роняя искры, которые чудом ничего не подожгли. Что именно делали духи огня, Ася разобрать не смогла, но на длинном столе, что стоял поодаль, появились блюда с грудами мяса, от которых распространился восхитительный аромат. Закончив свою чудесную работу, саламандры снова выстроились перед хозяином дома, и тот жестом отпустил их. Огненные духи скользнули в камин и растворились среди породившего их пламени. Настал черед других слуг. Вдруг потянуло сыростью, да так сильно, что пылающие поленья зашипели, словно рассерженные гады. Если бы не плотно закрытые окна, можно было подумать, что над домом разразилась гроза и косой ливень врывается меж распахнутых рам. Гостья сумела разглядеть лишь туманные фигуры, свитые из мириад сверкающих капель.

– Духи воды, сильфиды! – обратился к ним колдун. – Нас томит жажда. А вы питаете живительной влагой все почвы света и знаете, где произрастают лозы, дающие ягоды, из коих делают самые изысканные вина. Наполните наши кубки ими, и я буду считать наш уговор исполненным.

Сильфиды, как и их огненные предшественники, заскользили по залу, и на столе возникли громадные чаши-кратеры, а рядом – вазы с виноградными гроздьями. Исполнив приказ, духи воды удалились. Брюс между тем продолжал читать свои заклинания. Сырость сменилась полуденным жаром и тем особенным запахом сухой земли, которая уже отдала все свои плодотворные силы колосьям. Ася уже с нетерпением ждала появления новых духов, и те не замедлили явиться. Фигуры их были настолько громадны, что девушка не могла разглядеть лиц, нависающих из-под высокого потолка. Она видела лишь исполинские натруженные руки со скрюченными от тяжелой работы пальцами. Гостья колдуна кое-что понимала в мифических существах, но не могла припомнить имени духов с такими руками. Чародей заговорил в третий раз, и в голосе его звучал страх и трудно выносимое напряжение:

– Духи земли-кормилицы, порождения матери Геи и змея Тифона… Наш стол полон самых изысканных яств, но он ничего не стоит без плодов земледелия. Без хлеба ни мясо, ни вино не в радость. Освятите наш стол сим лакомством, и я буду считать наш уговор исполненным.

Мозолистые длани взметнулись под потолок, дрогнули стены чародейского дома, обрушилась в каминной пасти прогоревшая поленница, и к запахам жареного мяса и иноземных вин добавился ни с чем не сравнимый аромат свежеиспеченного хлеба. Брюс с пушечным грохотом захлопнул черную книгу, подошел на подгибающихся ногах к своему креслу и рухнул в него, бессильно уронив руки. Гостья догадалась, что нужно делать. Она встала, подошла к столу, наполнила хрустальный кубок первым попавшимся вином и поднесла его хозяину дома. Тот с благодарностью принял кубок дрожащей рукой, осушил и вернул девушке, которая опять кинулась к столу и вновь наполнила сосуд. Осушив кубок во второй раз, колдун заметно оживился. Руки его обрели силу, а взгляд – повеселел. Он решительно вскочил и церемонно поклонился Анне Болотной:

– Прошу к столу, дорогая гостья!

И они уселись за стол. Ася почувствовала, что страшно проголодалась. Еще бы! После ночи скитаний в далеком будущем она выпила только чашечку кофе и съела пирожное. А сейчас перед ней был стол, который попросту ломился от кушаний. Здесь были не только мясо, вино и хлеб, но и овощи, фрукты, рыба. Все это было приготовлено с большим искусством. И неважно, приложили к этому свои трудолюбивые руки, лапки (или что у них там) духи огня, воды и земли или это была лишь иллюзия, созданная ловким чародеем-престидижитатором, главное, что яства были не только настоящими, но и изысканно вкусными. Девушка так накинулась на еду, что позабыла о приличиях. Ведь духи удалились, а других слуг не было, и некому было поухаживать за гостеприимным хозяином. Наоборот – тот сам ухаживал за гостьей. Чтобы скрыть свое смущение, Ася с нарочитой иронией осведомилась:

– Неужели вы всякий раз вызываете духов, чтобы отобедать?

– Не упоминайте их всуе, Анна! – не принял ее тона чародей. – В общении с духами нужен особый такт, иначе вино превратится в уксус, хлеб – в камень, а мясо станет пригодно к употреблению лишь падальщиками.

Глава пятая
Среда
Ветроград-XXI

Вызвав такси, Иволгин вернулся в свою мастерскую. Он содрал с себя шмотки и, толком не умывшись, рухнул в постель. И сразу перенесся в дивную страну, которую он уже однажды видел во сне. Мерцали масляные фонари на улицах. Из окон дворцов и богатых усадеб лился свет сотен свечей. Прохожие, что попроще, теснились к стенам, пропуская кареты господ, спешивших кто на бал, кто на вечерний прием, а кое-кто чтобы составить партию для игры в фараон или вист. Художник, который во сне опять был в образе согбенного старика, тоже направлялся в одно собрание, устроенное на манер аглицкого клуба. В сём клубе не ожидалось столь же изысканного веселья, какое предлагали балы-маскарады. Новомодным карточным играм его завсегдатаи предпочитали старинную зернь, да играли-то по мелочи, а чаще всего обменивались новостями, курили трубки или просто молчали, откинувшись в креслах, погруженные в собственные думы.

Этот своеобразный клуб находился на окраине города, там, где ютились обывательские домишки, злачные заведения и постоялые дворы. Дом был темный, приземистый. В узеньких оконцах его никогда не видно было света. А гости, стекавшиеся в него вечерами, не подходили к парадному, а проникали во внутренний двор, где была неприметная дверца, ведущая вниз, в обширные подвалы, для которых дом был лишь прикрытием, ибо истинное его предназначение заключалось именно в этом. Старик, каким Иволгин стал во сне, хорошо знал дорогу к этому загадочному строению. Опираясь на узловатую трость, он, не торопясь, шагал по мостовой. Старческая немощь не мешала ему испытывать воодушевление, ибо посещение этого клуба было единственным отдохновением для таких, как он, чья жизнь проходила в непрерывных трудах.

Миновав парадные, празднично освещенные улицы города, художник углубился в путаные переулки окраины.

Стуча стоптанными каблуками по деревянным мосткам, заменявшим здесь каменные мостовые, отгоняя тростью особо настырных собак, старик достиг заветного дома почти уже в кромешной тьме, если не считать полной луны, серебрившей лужи. Калитка была отворена, поэтому он беспрепятственно проник во двор. Там его встретил слуга с фонарем и помог добраться до дверцы, что находилась на несколько пядей ниже уровня двора. За дверцей оказалась щедро освещенная прихожая. Там у прибывшего взяли трость и шляпу. Потирая костлявые ладони, старик направился в общий зал, где был встречен другими завсегдатаями приветственными возгласами и кивками. И если до сего мгновения Иволгин еще помнил, что это сон, то теперь он был захвачен им полностью.

Художник Игорь Иволгин тридцати с лишним лет словно растворился в старом цверге Гриволе – ювелире и камнерезе. Хотя и не полностью. Какая-то толика сознания Гарика все еще оставалась в старике и с любопытством наблюдала за происходящим. Гриволу принесли кружку с горячим глинтвейном, потому что он изрядно продрог на ветру. Старый цверг с удовольствием опустился в мягкое кресло, отхлебнул из кружки и огляделся. Собралось обычное общество. Дряхлый Керб – старейшина городской общины цвергов – благосклонно выслушивал Цвирха – самого молодого из собравшихся. Платл и Сплит азартно метали на стол черно-белые кубики – резались в зернь. Атрак, Рист и Убах о чем-то горячо спорили. Товус, Облим, Хазаг, Кирик дремали в креслах, умудряясь при этом попыхивать короткими трубками.

Часть сознания, которая все еще оставалась в старике Гриволе от художника Иволгина, с удивлением узнавала в чертах этих почтенных старцев лица его знакомых из реального мира. Керб очень походил на почетного академика живописи и ваяния Иннокентия Ренатовича Баринова, ректора Ветроградского художественного училища, который Гарик когда-то оканчивал. Цвирх напоминал сильно состарившегося Цезаря Витальевича Рахманова – арт-директора издательства «Омела». Платл был вылитый Платоша Атлантов – однокашник Иволгина. Сплит – Семен Павлович Италийский – модный фотограф, подвизавшийся в модельном бизнесе. Антон Терентьевич Раков, Рустам Иванович Стрепетов, Ульян Борисович Ахрамеев, Тимофей Овалович Успенский, Хазар Антипович Григорьев, Кирьян Иринеевич Ковалев – все это были коллеги и конкуренты Гарика, как и он, впахивающие на ниве коммерческой живописи, и все они были здесь, хотя уже изрядно сгорбившиеся и постаревшие.

Это превращение преуспевающих, а порой и находящихся в самом расцвете сил мужчин в глубоких стариков могло бы показаться забавным, если бы не одно «но». Они не просто состарились, они, как и сам Иволгин, стали цвергами. Гномами-трудягами, которые почти не отрывались от своих тиглей, наковален и горнов. Вдыхая ядовитые испарения мышьяка, сурьмы и ртути, не разгибая спин, трудились они в своих мастерских, приумножая богатства тех, кто повелевал ими. Цверги всю жизнь имели дело с серебром, золотом и драгоценными камнями, но при этом оставались нищими. Почему? Гарик понять не мог. Старик Гривол наверняка знал ответ, но об этом не думал, так что ставший им во сне художник Иволгин оставался в неведении. А теперь его еще и отвлекли. Услышав свое имя, цверг Гривол обернулся, а молодой художник, временно подселившийся в его сознание, содрогнулся.

К нему приближался цверг, которого ни та, ни другая ипостась увидеть не ожидала. В сказочной обыденности сновидения его имя звучало странно даже для цверга. Лащер. А вот с кем его соотнести в реальном мире, Гарик никак не мог понять. Лащер выглядел дряхлее Керба, но не от старости, а словно от глубокого внутреннего надлома. Жалость стиснула сердце Гривола, хотя в его возрасте это было опасно. Самостоятельно Лащер передвигаться не мог, его поддерживали под руки два лакея. Они почти несли старика, так были слабы его ноги. Завидев Гривола, старикан радостно дернул головой, указывая лакеям на свободное кресло рядом. Они опустили его тощий зад на потертый плюш и с облегчением ретировались. Ветхий цверг покосился на своего визави, морщинистое веко его дрогнуло. Тускло блеснул правый глаз. Веко левого осталось опущенным, словно Лащер наполовину спал. До слуха Гривола едва слышно донеслось:

– Рад видеть тебя, Гривол!

– И я тебя, Лащер, – откликнулся тот. – Правда не ожидал, что ты появишься.

– Мне стало невыносимо торчать в своей норе.

– Сколько же ты из нее не выбирался?

– Не помню… Кажется, что вечность.

– Зачем тебе это нужно? Я говорю, зачем тебе торчать в своей норе безвылазно?

– Ты задаешь странный вопрос. Я тружусь. Ей нужно все больше золота.

– Понимаю.

– Мы все рабы своей слабости.

– Ты прав.

Лащер мелко затряс головой, из закрытого глаза выкатилась слезинка. Старик поднял руку, чтобы вытереть ее. Гривол увидел массивное кольцо из тусклого, серого металла на безымянном пальце. У него самого было такое же. И у всех присутствующих цвергов – тоже. Однако, что это было за кольцо, художнику Иволгину было непонятно, а цверг Гривол старался об этом не думать, а тем более – не спрашивать. Вечер в этом странном собрании старых трудяг между тем шел своим чередом. В зале появился лакей и торжественно пригласил собравшихся в столовый покой отужинать. Старики заметно оживились. Игры, споры, беседы и молчаливые раздумья – все это было немедленно отложено. Только в своем клубе цверги могли отведать самые изысканные блюда, так как обычно они питались весьма скудно, лишь изредка позволяя себе мясо и белый хлеб с маслом.

Завсегдатаи поспешили к столу, оставив беспомощного Лащера, за которым почему-то не пришли его слуги. Тогда Гривол, хотя и сам был стариком, кинулся к приятелю на помощь. Вместе они кое-как доковыляли до столового покоя.

Здесь уже лакеи подхватили Лащера и усадили его на свободный стул. Рядом опустился и Гривол. Стол и в самом деле ломился от яств. Окорока, жареные поросята, разнообразная птица от вальдшнепов и куропаток до гусей и индюшек, красная и белая рыба, пироги с мясными, рыбными, ягодными начинками, красная и черная икра, зелень и фрукты. Французские, австрийские вина, немецкое пиво и прочие напитки. Прислуживающие за столом лакеи наполнили хрустальные бокалы вином, а тарелки – жареными рябчиками и ломтями свинины, тушками заливной рыбы и кусками пирогов. Старейшина Керб постучал ножом по краю фарфоровой тарелки, призывая сотоварищей к вниманию.

– Мои любезные друзья! – начал он, едва стих общий гомон. – Понимаю ваше нетерпение. Все мы трудимся день за днем не покладая рук, отказывая себе даже в тех немногих радостях, которые нам остались. Возможно, найдутся такие, кто спросит: а зачем нам все это нужно? Для чего мы портим глаза, вдыхаем яды, опаляем наши лица жаром кузнечных горнов, ходим в рубище и сидим на воде и хлебе? Я отвечу этим нытикам и маловерам, ежели таковые среди присутствующих имеются. Мы не просто удовлетворяем прихоти наших прелестниц, мы умножаем красоту и общественное богатство. Одни из нас создают изысканные оправы, другие гранят для этих оправ драгоценные и полудрагоценные камни, третьи превращают ртуть и свинец в чистое золото. И то, и другое, и третье требует великой усидчивости, глубокого знания, высокого мастерства. Заточив самих себя в темных, сырых подвалах, мы не унизились, а возвысились над тем праздным, погруженным в пустое времяпрепровождение филистерским миром, который столь падок до безделушек, с таким искусством создаваемых нами. Так выпьем же, братья, за наше высокое мастерство!

Старые цверги зазвенели сдвинутыми бокалами. Гривол поддержал тост старейшины, хотя речь последнего показалась ему малоубедительной. Влачить жалкое, полунищенское существование ради удовлетворения прихотей каких-то красавиц, полагая при этом, что умножаешь красоту и общественное богатство, это весьма унизительно. Было ли это мнение самого цверга Гривола, или сознание художника Иволгина уже брало верх, но весь этот роскошный ужин несчастных стариков, которые света белого не видели, чтобы другие в ярко освещенных залах могли красоваться в драгоценностях, ими созданных, показался ему жалкой подачкой тем, кто заслуживает большего. Гарику, который взирал на происходящее глазами Гривола, захотелось подняться и сказать об этом во всеуслышание, но стол, разоряемый накинувшимися на угощение стариками, вдруг поплыл куда-то, и художник проснулся.

Дрова трещали в камине. Отблески огня играли на хрустальных гранях бокалов, и казалось, что вместо вина они наполнены жидким огнем. После сытного ужина неумолимо должно было клонить в сон, но гостеприимный хозяин разливался соловьем, и невежливо было бы заснуть недослушав. Чтобы взбодриться, Ася то и дело прикладывалась к бокалу. Вино было легким, будоражило кровь и почти не пьянило. Нет-нет, заснуть нельзя было ни в коем случае! Ведь Брюс рассказывал о вещах увлекательных, о каких нельзя ни прочитать в книгах, ни услышать от людей бывалых. И страшно было его слушать, и занятно, ибо кто из смертных не пытался проникнуть по ту сторону Божьего мира, пусть даже эта сторона темная? А о какой еще стороне рассуждать чародею, который в своем искусстве обратился именно к тьме? Поэтому, внутренне трепеща, Анна Болотная внимала своему собеседнику. – Это пламя в камине поневоле наводит на размышления о пекле и о том, как оно было устроено в день гнева Господня. И хотя, дорогая гостья, услышанное может противоречить представлениям, почерпнутым из книг или бесед с иными сведущими людьми, но все же отнеситесь к моим словам серьезно. Пастыри учат, что рано или поздно даже самые тяжкие грешники сумеют снискать милость Божию. Увы, я должен возразить на это. Несчастные, что обретаются в пекле, были отринуты Господом и потому обречены навеки там пребывать. Гнев Господний и немилости Его не оставляют им никакой надежды. Представьте на мгновение, что у погруженных в эти воистину адовы муки осталась хотя бы толика упования на спасение. Раскаивались бы они тогда в своих прегрешениях в полной мере? Нет, они бы лишь терпеливо ждали, когда в их узилище упадет луч света, по которому они смогут подняться в райские кущи. Увы, грешники могут рассчитывать на это столь же мало, сколь и истязающие их бесы. Представьте себе каменные теснины, трещины в земном чреве, где пылает вечный огонь, гул которого заглушает любые мольбы, вопли и воздыхания, и потому никогда и никем они не будут услышаны. Будь ты простолюдин, купец, дворянин, князь или даже сам государь император, тебе нет здесь никаких привилегий. Можно сколь угодно сокрушаться: ах, если бы я вел себя по-другому, не тиранствовал бы по пустякам, не придирался к мелким проступкам ближнего, не потакал своим сиюминутным прихотям, тогда бы я не оказался здесь! Никого не выручат из пекла запоздалые угрызения внезапно пробудившийся совести, как не спасает приговоренного к лютой казни раскаяние, посетившее его на эшафоте. Сколько угодно может богач, приговоренный к вечным мукам, каяться в своем корыстолюбии, щеголь – в том, что гонялся за каждой парижской тряпкой, прелюбодей и развратник проклинать блуд, коему предавались при жизни, никому из них не будет прощения. Равно как и пьяницам, чревоугодникам, игрокам, богохульникам, клятвопреступникам, ворам, грабителям, убийцам и сонму иных грешников. Всякий, кто в мире сем поступал против совести, предавался излишествам, сладострастию и жадности, богохульствовал, нарушал присягу, крал, грабил и убивал, оказываясь в пекле, должен понимать, что превысил меру терпения Божия, вполне заслужил свои муки и не может рассчитывать на снисхождение Создателя. Так что как бы ни хотел я вас утешить, дорогая моя гостья, должно вам понимать, что осужденным на вечные муки не приходится ожидать, что настанет срок избавления от мучений. И именно в этом заключена главная мука, а вовсе не в том, что призрачное пламя терзает столь же призрачное тело. Будь иначе, грешники были бы готовы вычерпывать море по одной капле, покуда оно не высохнет, или разобрать гору вышиною до самого неба, унося за год лишь одну песчинку, лишь бы заслужить прощение. Вместо этого их мертвые кости будут лежать в адовых щелях, тоска и совесть будут терзать их обнаженные души, и никакая, даже самая пылкая вера не поможет им воззвать к Богу, умоляя Его о прощении. И сие останется неизменным, покуда не рухнут все до одной горы, сойдя с мест своих, а иссыхающие моря не обнажат камни на своем дне! И даже тогда мука будет терзать их, ибо легче верблюду пройти через игольное ушко, нежели убежденному грешнику обрести надежду на спасение.

– Странно слышать это от чародея, – проговорила Ася, когда воцарилось молчание. – Не будь мне известно, кто вы, я бы подумала, что слушаю католического проповедника.

– Я не католик – это верно, – откликнулся колдун. – Равно как не лютеранин и не православный. По складу ума – я испытатель натуры. По устремлениям души моей – сладострастник. По роду занятий – чернокнижник. Иными словами, ничего хорошего от посмертного бытия я не жду.

– Вы обрекли себя на вечные муки и толкаете к тому же меня?

– Каждый сам распоряжается своей совестью и душой.

– Верно, – задумчиво кивнула гостья чернокнижника. – Только малые дети винят в своих проступках других.

– Я предлагаю вам возможности, а уж воспользоваться ими или нет – решать вам, – продолжал тот. – Воспользовались же вы моим подарком…

– Да, – кивнула Ася. – И это было весьма увлекательное и поучительное путешествие.

– И думаю – не последнее.

– Не могу обещать, что не воспользуюсь вашим подарком вновь.

– Сколько вам будет угодно… Кстати, вы знаете, что это далеко не единственное кольцо, подаренное мною прекрасной девушке.

Девушка фыркнула.

– Ни на мгновение в этом не сомневалась.

– Вы меня не совсем верно поняли, Анна! – воскликнул чародей. – Кольцо, подаренное вам, совсем иного рода. Такие я не раздаю направо и налево.

– Какие же кольца вы раздаете другим девушкам?

– Всякая девушка мечтает о замужестве, и большинство из них полагает, что долг мужа – обеспечить ее достаток.

– Их можно понять.

– Да… Однако мужья нередко сами стремятся поживиться за счет приданого, а вовсе не приумножать его. Я решил помочь несчастным девушкам, которые порою обречены стать супругами игроков и транжир. Я стал ковать кольца, которые девушки дарят своим избранникам взамен обручальных. Надевая такое кольцо на палец, каждый мужчина превращается в трудолюбивого цверга, который до конца дней своих варит в тиглях золотые слитки, или гранит драгоценные камни, или отливает перстни, серьги и прочие украшения. Возлюбленные сих мастеров с этого мгновения могут не заботиться о средствах к существованию и вести тот образ жизни, какой им по вкусу.

– То, что вы рассказываете – это ужасно, – вздохнула Ася. – Ведь ваши кольца превращают мужчин в рабов, а женщин – в пустых ветреных мотовок.

– Вы правы, Анна, – не стал спорить Брюс. – Поэтому вам я предложил другое кольцо.

– Благодарю за угощение и поучительную беседу! – произнесла девушка, решительно вставая. – Будьте любезны, проводите меня до моего ландо. Я устала и хочу спать.

– Вы могли бы заночевать у меня, – забросил пробный камень чародей.

– Благодарю за предложение, но честь не позволяет мне остаться до утра у одинокого мужчины.

– Ну что ж, дорогая Анна, – сказал Брюс. – Ваше желание для меня закон.

Колдун и впрямь проводил ее до кареты. Кучер сидел во все той же позе, и пришлось растолкать его, чтобы разбудить. Ландо выкатилось из ворот и углубилось в паутину улочек Лекарской заставы. Ася и сама не заметила, как задремала на кожаных подушках сиденья. Проснулась она, когда карету тряхнуло сильнее обычного. Девушка машинально ухватилась было за спинку сиденья и едва удержалась на ногах. Оглядевшись, она увидела, что стало совсем светло, вокруг незнакомые здания, вытянувшиеся вдоль канала, тускло отблескивающего в лучах рассвета, а рядом одна из тех удивительных безлошадных повозок, которые Ася во множестве наблюдала в грядущем веке. Странным образом куда-то подевалось ландо. Неужто она свалилась с него во сне?! Да нет, ведь она на ногах, жива и здорова. Проще было предположить, что, задремав, случайно коснулась камня на своем перстне и вновь очутилась в XXI столетии.

– Доброе утро! – услышала Ася смутно знакомый голос и обернулась.

Это было невероятно, но перед ней снова стоял незнакомец, что преследовал ее прошлой ночью. Девушка присела в книксене, хотя приветствующий ее мужчина был одет скорее как холоп, нежели человек знатного происхождения. – Мое почтение, сударь!

– Моя фамилия Иволгин, – продолжал тот. – Я художник. Простите, что я тогда преследовал вас, но… Вы именно та, кого я очень долго искал… Нижайше прошу разрешить писать с вас потрет!

– Меня зовут Анна, – в свою очередь представилась девушка. – Ваше предложение для меня весьма неожиданно, ибо я здесь оказалась непреднамеренно.

– Вас привела ко мне добрая фея, – с улыбкой проговорил художник. – Понимаете, после вашего столь загадочного исчезновения прошлой ночью я вернулся в свою мастерскую и проспал весь день и всю ночь, а проснувшись, случайно выглянул в окно и увидел, как вы появляетесь из утреннего света, словно античная богиня.

Как и всякая девушка, Ася не могла остаться безразличной к комплиментам, тем более к произнесенным столь искренне и простодушно, но не знала, что ответить этому Иволгину. Согласиться позировать ему, но в другой раз или остаться у него на сегодня? Конечно, она только что отказалась от предложения колдуна, ссылаясь на законы чести. А с другой стороны, кто, кроме ее слуг, обратит внимания на ее отсутствие? Разве что князь Пустовойтов случайно заглянет? Да и бог с ним. Переживет.

– Пожалуй, я посещу вашу мастерскую, – неожиданно для себя самой произнесла девушка. – При условии, что вы угостите меня кофием. И… не станете расспрашивать меня кто я и откуда.

– Все, что вы пожелаете! – обрадовался Иволгин.

Глава шестая
Пятница
Ветроград-XVIII

Господин Иволгин вел себя как истинный рыцарь. Ася не сказала ему, что уже позировала живописцам, и ее не смутило бы предложение раздеться донага. Однако ничего подобного не последовало. Иволгин попросил у нее лишь разрешения сделать несколько набросков рук и лица. При этом он даже не настаивал на том, чтобы девушка сидела неподвижно. Слуг у живописца не было, он все делал сам, хотя бедным не выглядел. Впрочем, трудно судить об уровне достатка человека иного века. Иволгин собственноручно приготовил кофе, предложил к нему мелко колотый сахар и сливки, а также принес корзинку с печеньем. После пира в доме колдуна Ася не чувствовала себя голодной, но ей хотелось попробовать пищу грядущего. Кофе оказался восхитительным, а печенье весьма вкусным. Покуда Ася угощалась, Иволгин делал стремительные зарисовки.

Когда он закончил, девушка, разумеется, попросила разрешения взглянуть на его наброски. Результат ей понравился. Рука у живописца была легкая, а глаз острый. Он успел запечатлеть даже самый мимолетный жест. И то, как Ася держит чашечку, отогнув мизинец, и прикосновение к виску в тот момент, когда девушка поправляла выбившуюся прядку, и озорную искорку в глазах, и чуть затуманенное паром, поднимающимся над кофе, немного задумчивое лицо и влажный блеск зубов, впившихся в печенье. Асю поразил яркий реализм изображения. Живописцы ее века, которым она позировала, стремились изобразить в ее лице кого угодно – Психею, Цирцею, Елену Троянскую, но только не Анну Болотную, уроженку Ветрограда. Иволгин же стремился уловить душу своей модели, а не соорудить из нее аллегорию.

– Благодарю вас! – произнесла девушка, возвращая листы с эскизами живописцу. – Вы изрядный мастер. Я охотно стану позировать вам и в дальнейшем. Вот только не могу покуда сказать, в какой именно день и час.

– Я буду ждать вас в любое время! – горячо воскликнул Иволгин.

– А сейчас не могли бы вы проводить меня?

– Охотно! Я отвезу вас, только назовите адрес.

– У вас свой выезд?

– Выезд? – удивился живописец. – У меня машина. Правда, старенькая, но на ходу.

Ася хотела спросить, что такое машина, но прикусила язычок. Незачем выдавать своей неосведомленности. Вместо этого она сказала:

– Я живу на Корабельной набережной, близ Предтеченского собора.

– Хорошо! – оживился Иволгин. – Я знаю это место. Приходилось рисовать… Если вы готовы, идемте!

Девушка поднялась с кресла, в котором сидела. Из всей обстановки в мастерской живописца оно единственное напоминало о времени, которое она покинула. О последнем Ася ничуточки не жалела, понимая, что с удовольствием осталась бы в этом удивительном веке навсегда. Но если и в своем времени она лишь бедная содержанка светского вертопраха, то здесь и подавно никто. Они спустились в парадное. Сквозь остекленные двери с улицы проникали солнечные лучи. Чувствовалось, что в городе жарко. Асе стало любопытно. Днем она в этом чудесном городе грядущего еще не была. И поэтому, оказавшись снаружи, с любопытством принялась озираться. Вдоль набережной канала шли легко одетые люди. Мужчины, женщины, юноши и девушки – все носили короткие штаны. Это Ася заметила еще предыдущей ночью, но теперь при свете дня обилие голых коленок ее смутило.

Что-то тоненько пискнуло. Живописец подошел к той самой повозке, возле которой оказалась гостья из прошлого, когда случайно коснулась волшебного кольца. Взявшись за блестящую ручку, он распахнул дверцу и жестом пригласил девушку внутрь. Подобрав подол платья, Ася осторожно опустилась в кресло, обитое каким-то упругим, шероховатым материалом. Солнце нагрело повозку, кузов которой был отлит из металла, и внутри оказалось жарко. Иволгин оставил дверцу открытой, наверное, для того чтобы проветрить, потом обогнул повозку и уселся в кресло с противоположной стороны, перед которым торчало небольшое колесо, насаженное на короткую ось. Здесь же были стеклянные окошечки со стрелками и цифрами. Живописец вставил в узкую скважину плоский ключик. Повернул его. Раздался сдержанный рокот. Окошечки осветились. Стрелки дрогнули. В это же время откуда-то снизу потянуло струей прохладного воздуха. – Сейчас немного проветрим и поедем, – пробормотал Иволгин. – Можете прикрыть дверь. Только хлопайте сильнее. Не бойтесь.

Ася протянула руку, ухватилась за ручку, что была с внутренней стороны дверцы. Потянула на себя. Раздался щелчок, но дверца осталась приоткрытой. Тогда живописец выбрался из повозки и захлопнул непослушную дверцу сам. Вернувшись на свое место, он произнес странную фразу, которая поставила его спутницу в тупик:

– Пристегнитесь, пожалуйста!

Девушка беспомощно развела руками.

– Простите мое невежество, но я не знаю – как это сделать.

Иволгин уставился на нее с изумлением, а потом протянул руку, выхватил непонятно откуда жесткую черную ленту, перехлестнул ее Асе через грудь и закрепил сбоку. Девушка почувствовала себя словно пойманная в силок птица. На мгновение ей стало страшно, и она поневоле потянулась к своему перстню. Стоит повернуть камень, и волшебная сила перенесет ее через бездну в триста лет. Живописец, не замечая ее судорожного жеста, захлопнул дверцу со своей стороны и тоже опоясал себя черной лентой. Это подействовало на гостью из прошлого отрезвляюще. Ежели хозяин этого странного экипажа привязал себя, значит, он не намеревался пленить доверившуюся ему девушку. В этот момент повозка сама собой тронулась с места, и Ася забыла о своих страхах. Шурша по брусчатке низенькими, словно обернутыми черными пухлыми подушками, колесами, экипаж медленно покатил вдоль канала.

Как ни удивительна была эта повозка, которую Иволгин называл машиной, но взгляд Аси больше притягивало то, что открывалось за окном. Ветроград XXI столетия. Когда машина повернула на Изветскую першпективу, перед пассажиркой из далекого прошлого развернулась дневная панорама города будущего. Вывески и витрины сияли не так ярко, как ночью, пусть даже бледной, но зато можно было наблюдать будничную жизнь горожан. Нигде не видно было лотошников и сбитенщиков, некоторые дамы выглядели нарядно, но прогуливались без сопровождения кавалеров. В толпе пешеходов то и дело мелькали двухколесные экипажи. На некоторых седоки ехали стоя на узкой доске и держась руками за поперечную палку, а на других – сидя верхом, как на лошади. Были и такие, которые просто стояли между колесами, ни за что не держась. Непонятно, как они умудрялись сохранять равновесие? Помимо приземистых машин, вроде той, в которой живописец вез свою гостью, встречались огромные, набитые людьми или громыхающие железными коробчатыми кузовами.

Все это движение создавало ощущение небывалой сутолоки. Изветскую першпективу и триста лет назад переполняли люди и экипажи, но по сравнению с бедламом, царившим ныне, в те патриархальные времена она была почти пустыней. Удивительно, как только эти громоздкие повозки не сталкивались между собой и не давили людей, которые то и дело бросались им наперерез? Впрочем, вскоре Ася заметила, что ее спутник останавливает свой экипаж, когда на столбах, что стоят вдоль дороги, вспыхивает красный свет. То же проделывали возницы и других повозок. Весь поток машин на некоторое время замирал, и тогда пешеходы, нетерпеливо жмущиеся у поребрика тротуара, срывались с места и пересекали проезжую часть мостовой. Потом красный свет сменялся желтым, а желтый – зеленым. Пешеходы снова останавливались, а экипажи, взрыкивая и выбрасывая струи сизого дыма, продолжали свое не слишком быстрое движение.

Машина Иволгина выбралась из общего потока, свернув в одну из боковых улиц. Здесь механических повозок было меньше, чем на першпективе, и движение стало более бойким. Через небольшой промежуток времени экипаж живописца вкатился на мост и спустя еще несколько минут свернул на Корабельную набережную. Ася печально вздохнула. Ее второе путешествие в грядущее близилось к завершению, но сожалела она не об этом, а о том, что придется расставаться с этим милым, внимательным, немного наивным мужчиной. Больше позировать она ему не станет. Зачем продолжать это странное знакомство, которое не приведет ни к чему хорошему? Уж лучше пусть будет Брюс. Он колдун. Он осыплет ее златом и скрасит остаток дней своими темными кудесами. Может ли сирота, не имеющая средств к существованию, мечтать о большем?

Живописец остановил свою повозку возле ограды Предтеченской церкви. Помог Асе выйти. Наступила минута расставания. Девушка не знала, что сказать. Проще всего было поблагодарить любезного кавалера за то, что подвез, и попрощаться, но она не хотела так уходить. Нужно было найти какие-нибудь теплые и при этом ни к чему не обязывающие слова. Как назло, ее спутник тоже молчал. Его глаза смотрели на нее с тем умилительным выражением, по которому Анна Болотная безошибочно определяла влюбленность. Слишком часто ей приходилось видеть этот лихорадочный блеск, и слишком хорошо она знала цену такой влюбленности. Юноши, почтенные отцы семейств, дряхлеющие вдовцы – все они воспламенялись при виде нее, словно порох, и так же быстро прогорали, хотя даже самую пылкую страсть она оставляла без ответа, принимая только внешние знаки внимания. Асе не хотелось, чтобы живописец Иволгин прошел тот же путь.

– Благодарю за то, что подвезли меня на своей чудесной машине, – произнесла она, приседая в поклоне.

– Вы чрезвычайно любезны, если называете эту дряхлую колымагу чудесной, – откликнулся он. – Если вы не против, мы могли бы обменяться номерами телефонов.

Гостья понятия не имела, о чем толкует собеседник, но догадалась, что речь, видимо, идет о способе, каким в этом столетии люди договариваются о поддержании дальнейшего знакомства.

– Я напишу вам письмо, господин Иволгин, – сказала Ася, – и пришлю с лакеем.

Она солгала, но живописцу показалось, что она шутит. Он вымученно улыбнулся и проговорил:

– Договорились. С нетерпением буду ждать вашего лакея. Надеюсь, он будет расторопнее телефона.

Колдун не заставил себя ждать. На этот раз он не стал присылать письма, а явился сам. Ася только что спровадила князя Пустовойтова. Старый ветреник поджидал свою содержанку в гостиной дома, который он же и предоставил в ее пользование. Попрощавшись с живописцем Иволгиным, девушка шмыгнула за церковную ограду и уже под ее защитой перешла в свой век. Когда она добралась до своего жилища и узнала, что в гостях у нее Николай Эмпедоклович, то едва не застонала от досады. Меньше всего она хотела сейчас видеть этого престарелого салонного шаркуна. Ей едва удалось переодеться и слегка привести себя в порядок. Потом пришлось битых два часа выслушивать болтовню своего благодетеля, сражаясь с собственными веками, которые неумолимо смыкались. Ведь Анна Болотная не спала целую ночь. Едва их светлость изволили отбыть восвояси и Ася уже приготовилась было пасть в объятия Морфея, как лакей доложил о том, что прибыл с визитом господин Брюс.

Его видеть девушке хотелось еще меньше, но отослать визитера прочь она еще не была готова. Велев сварить крепкого кофе, Анна распорядилась пригласить нового гостя в гостиную. Когда она сама туда вошла, то застала Брюса задумчиво разглядывающим ее портрет, который висел над камином. На колдуне был все тот же неизменный черный плащ, из-под которого виднелись каблуки ботфортов и кончик ножен. Обернулся он не сразу, поэтому хозяйка некоторое время могла видеть лишь его высокую, слегка сутулую фигуру. Наконец колдун обратил свой взор на оригинал изображения, которым так долго любовался. Он коротко поклонился. Ася поприветствовала его не слишком глубоким книксеном. Согласно сложившимся в свете неписаным правилам этикета такая сдержанность могла означать, что между ними возникли какие-то недоразумения, кои требовалось немедля разъяснить. Хозяйка дома опустилась в кресло, жестом предлагая гостю садиться.

– Чем обязана столь неожиданным визитом? – осведомилась девушка.

– Почему вы опять посетили грядущее? – без обиняков спросил ее визитер.

– Это произошло совершенно случайно, – ответила Ася. – Я задремала в ландо и во сне повернула камень на вашем подарке.

Брюс несколько мгновений буравил ее колючим взглядом, но потом глаза его подобрели.

– Будьте осторожны с волшебным кольцом, Анна, – пробормотал он.

– Постараюсь, – сердито пообещала та. – Мне не нравится, что вы шпионите за мною.

Колдун слабо улыбнулся.

– Я не шпионю, дорогая Анна, – вздохнул он. – Просто магические кольца всегда связаны со своим создателем, и поэтому я ощущаю каждый миг, когда они применяются.

– Тяжела ваша участь.

– За все, а тем более – за могущество, нужно платить… Кстати, я хочу пригласить вас на прогулку.

– Это весьма любезно с вашей стороны, но я не спала всю ночь и очень устала.

– От такой прогулки вы не откажетесь, – уверенно произнес Брюс. – Я хочу показать вам город!

– Вы полагаете, что я его никогда не видела?

– Таким образом – никогда. Подобно хромому бесу Лесажа, я покажу вам Ветроград сверху!

– Колдун скоро явится сюда, чтобы трудиться над тайной бессмертия, он намерен одарить им прекрасную сильфиду, которая посещает его здесь каждую ночь… – задумчиво процитировала Ася вышеупомянутого Лесажа и вдруг ехидно спросила: – А почему не сразу Мадрид?

– Дойдет черед и до Мадрида. Дайте только срок. Ну что, согласны?

Анна Болотная задумалась. Предложение темного чародея было весьма соблазнительным. Кто из читателей лукавого француза не мечтал повторить похождения испанского студента дона Клеофаса? Брюс почувствовал ее колебания и вынул из-под плаща небольшой хрустальный флакон, наполненный темной искрящейся жидкостью.

– Что касается вашей усталости, – продолжал он, – капелька эликсира ночи придаст вам бодрости и снимет усталость.

Он взял Асину чашечку, вытащил плотно притертую пробку флакона и плеснул в кофе его содержимое. Девушка приняла чародейское лекарство, которое совершенно растворилось в бурой жидкости арабского напитка. Прислушалась к своим ощущениям. Голова ее прояснилась. Веки уже не смыкались, подобно свинцовым заслонкам. А тело обрело пугающую легкость, словно стало невесомым. Девушка даже ухватилась за подлокотники кресла, в котором сидела.

– Вы меня опоили, – хихикнула она. – Лесаж с вами, я согласна!

– Тогда накиньте это, – сказал колдун.

Ася осторожно поднялась. Брюс накинул ей на плечи свою черную мантию, подошел к окну и распахнул его. Тусклое серебро бледной ночи пролилось в гостиную. Порыв сквозняка задул свечи. Чародей схватил девушку за руку и рванулся к окну. С ужасом чувствуя, что ноги ее в домашних туфлях отрываются от пола, свободной рукой Ася попыталась ухватиться за раму окна, но пальцы ее соскользнули, а вскоре и окно, и дом, и кривой переулок, в котором он возвышался, и Корабельная набережная – все ухнуло вниз, словно черная пасть земли поглотила их. В какой-то пяди от судорожно поджатых ног девушки промелькнул золотой крест на колокольне. Гладь Малой Извети отразила летящие рука об руку силуэты, а впереди распахнулась панорама озаренного редкими огнями Ветрограда с его дворцами, садами, поблескивающей паутиной каналов, серыми провалами улиц и угловатыми уступами крыш.

Зрелище было настолько захватывающим, что Ася забыла о своих страхах. Никому из людей не дано обозревать мир с высоты птичьего полета. Это счастье доступно лишь ангелам или бесам. А теперь, выходит, еще и чародеям. Ну и, конечно, тем счастливчикам, вернее – счастливицам, которые удостоились чести сопровождать оных. Правда, одной только возможности взирать на проплывающие внизу крыши недостаточно для того, чтобы проникнуть в сущность великого города. Анне Болотной, подобно дону Клеофасу, захотелось взглянуть и на то, что творится под крышами. Снять корку этого каменного пирога, дабы узреть его начинку. Девушка хотела сказать об этом своему спутнику, но тот вдруг резко повлек ее вниз. Городские кровли завертелись в бешеном круговороте и вдруг приблизились. Ася взвизгнула, сжалась в комок, зажмурилась, ожидая жестокого удара, которого не последовало. Открыв глаза, она увидела, что вместе с колдуном неподвижно парит над крышей замка Святого Михаила.

– Теперь мы должны уподобиться незримым и бестелесным, но всевидящим духам, – сказал Брюс, – если желаем, конечно, приобщиться к внутренней жизни двора.

– Желаем! – все еще дрожа от испуга, пискнула его спутница.

Колдун произнес длинное витиеватое заклинание и вдруг пропал. Ася испугалась, что он ее бросил одну парить над крышей императорской резиденции, но вдруг из пустоты прозвучал голос чародея.

– Не бойтесь! Теперь мы оба невидимы.

Девушка взглянула на свои руки и… не увидела их.

– И что дальше? – спросила она.

– Ныряйте в трубу! – последовал ответ.

– В какую из них? Их тут много!

– Ныряйте в любую. Вам сейчас нет препятствий. Летайте повсюду. Заглядывайте в альковы. Подслушивайте разговоры придворных. Болтовню челяди. В общем – все, что вам покажется любопытным. Когда устанете, возвращайтесь сюда. Здесь мы снова обретем плоть.

Последние слова эхом повторились в прохладном воздухе ночи, и наступила тишина, нарушаемая лишь перекличкой часовых в дворцовом парке. Ася попыталась пошевелиться, крыша внизу накренилась и соскользнула куда-то вбок. Девушка испуганно замерла. Далеко внизу она видела под собой кусты и деревья, разделенные прямыми дорожками. Асе захотелось вернуться на крышу, и ее желание мгновенно осуществилось. Тогда она поняла, что для того, чтобы управлять своим незримым и бесплотным телом, не нужно шевелиться – только желать. Силою мысли девушка скользнула в одну из труб, узорчатыми башенками поднимающихся над кровлей, и сразу оказалась в черном, пахнущем сажей пространстве, но лишь на мгновение. Она вырвалась из каминного зева и оказалась в небольшой комнате, уставленной богатой мебелью – покойные кресла, приземистые столики на гнутых ножках в виде львиных лап. На каминной полке часы. Под выпуклым стеклом черные стрелки указывали остриями на римскую цифру XII.

В одном из кресел сидел низкорослый мужчина во шлафроке. На голове у него был белый парик с буклями и косицей. Мужчина курил трубку с длинным чубуком и задумчиво смотрел в темный портал холодного камина, откуда только что незримо выскочила спутница колдуна. Ася всмотрелась в лицо курильщика и ахнула. Им оказался сам император! Впервые она видела самодержца так близко. Да еще – в одиночестве. Девушке хотелось сделать что-нибудь дерзкое и смешное. Она попыталась схватить кочергу, но невидимая рука соскользнула с узорчатой рукояти. Увы, бесплотная сущность могла только наблюдать за происходящим, никак в оном не участвуя. Ну что ж, придется глазеть и слушать. Однако глазеть было не на что, а слушать – тем более. Император сопел трубкой. Взгляд его был мрачен. О чем он сейчас думал? Об европейской политике? О недовольстве дворян, лишенных прежних вольностей? О волнениях среди крестьян? А может, о капризах новой фаворитки или о предстоящем смотре гвардии? Дьявол его разберет.

Через несколько минут Асе стало скучно, и она просочилась сквозь замочную скважину в анфиладу комнат. Здесь тоже было скучно. У каждой двери застыло по лакею. Они были похожи на истуканов. Девушка промчалась сквозь все комнаты – никого. Замок Святого Михаила спал. Она хотела было вернуться на крышу, как вдруг заметила небольшую приоткрытую дверь, что вела в темноту. Любопытство повлекло невидимку в щель между косяком и полотном двери. В отблеске свечей, проникавшем из комнат, была видна винтовая лестница, уходящая вниз. Ася бесплотной тенью пробежала по ступенькам и оказалась в подвале. Она увидела странное синее пламя, поднимающееся над тиглем. Реторты и перегонные кубы. Змеевики и человеческий череп, что лежал поверх громадного фолианта. За длинным столом сидел худой старик в круглых очках. Девушка неслышно приблизилась к столу, чтобы увидеть, чем занят обитатель подвала, и едва не закричала, когда тот, сняв очки, пристально посмотрел перед собой и вдруг сказал:

– Добро пожаловать в мое узилище, юная душа!

Глава седьмая
Четверг
Ветроград-XXI

– Вы меня видите? – удивилась Ася.

– Не вижу, – ответил старик, – но я знаю, что вы здесь.

– Вы чародей?

– Нет, я лишь старый цверг, который занят поиском философского камня. А чародей – это тот, кто одарил вас способностью незримого присутствия.

– Я вижу, вам многое известно, – уклончиво сказала девушка. – А что такое философский камень?

– По-латыни его называют lapis philosophorum, он же магистерий, ребис, эликсир философов, красная тинктура, а также – пятый элемент. Говоря языком науки – реактив, необходимый для великого делания, то есть превращения любых металлов в чистое золото.

– И вам удалось его отыскать?

– Пока – нет, но я на верном пути.

– Зачем вам золото? Желаете разбогатеть?

– Я ЦВЕРГ! – напомнил алхимик. – Мне показалось, что вам ведомо это слово. Во всяком случае, вы не удивились, услышав его.

– Да, я слыхала это слово, – сказала Ася. – Но ведь цверги – это рабы пустых, ветреных женщин, прожигающих жизнь на балах и в светских салонах.

– Их называют снежницами, ибо они холодны и бездушны, как снег, – печально проговорил старик. – Я именно такой раб. Моя снежница требует все больше золота, ибо пристрастилась к фараону. И если я не сумею утолить ее жажду, моя участь незавидна.

– Почему?

– Жизнь цверга тесно связана с жизнью снежницы. Он живет, покуда способен удовлетворять ее прихоти.

– Вы хотите сказать, что умрете, если перестанете оплачивать бессмысленное порхание этой вашей снежницы по цветам удовольствия?

– Да. Каждая крупинка золота, отданного ей – это частичка моей жизни, а ведь только кажется, что частичка – это мало. – Что же вас вынудило угодить в столь унизительное рабство?

– Красота – будь она проклята, – злобно проговорил цверг и вдруг спросил: – У вас есть кольцо?

– Девушки всегда носят кольца!

– Я говорю об особом кольце. Об одном из тех, которые раздает девушкам колдун Брюс. Есть оно у вас?

– У меня есть кольцо от Брюса, – призналась Ася, – только не то, о котором вы думаете.

– Все колдовские кольца одинаковы, – вздохнул старик. – Вы полагаете, Брюс только мужчин превращает в рабов? Девушек – тоже. Только у цвергов его кольца отнимают жизнь, а у снежниц – душу.

– Полагаете, я продала ему свою душу?

– Надеюсь, что пока – нет. Ведь кольца не сразу отнимают ее у девушек, а по крупицам, как и жизнь цвергов. Увы, и жизнь, и душа отнюдь не неисчерпаемы. Скажите, чем вас соблазнил колдун? Не роскошью и праздностью, как я понимаю. Каким чудом?

– Благодаря ему, я могу очутиться в грядущем на триста лет вперед и вернуться обратно.

– И вы уже воспользовались этим подарком?

– Да, дважды, но второй раз случайно.

– Похоже, вы очень нужны Брюсу, если он пошел на такой риск, – пробормотал алхимик.

– О каком риске вы говорите?

– Существует древняя легенда, – после недолгого молчания произнес цверг. – Колдун хотел поработить девушку, в которую был влюблен, и подарил ей волшебное кольцо, но девушка отвергла его притязания и отдала кольцо своему настоящему возлюбленному, чтобы тот с его помощью победил колдуна.

– Не понимаю, какое отношение эта легенда имеет ко мне?

– Не знаю. Может быть, и не имеет. Вам виднее.

– Благодарю за интересный разговор. Скажите хоть, как вас зовут, благодетель?

– Мое имя Лащер.

– Было весьма увлекательно поговорить с вами, господин Лащер! Простите, я спешу!

– Летите-летите, моя незримая гостья! И помните наш разговор!

– Желаю найти вам этот ваш эликсир! – откликнулась Ася и втянулась под вытяжной колпак над тиглем.

Ей вдруг стало тревожно, и она решила не возвращаться в покои дворца. Через мгновение Ася оказалась снова над крышей и сразу увидела колдуна. Он улыбнулся, щелкнул пальцами, и девушка вновь обрела зримую плоть, хотя по-прежнему оставалась невесомой.

– Ну как вам понравилась царская резиденция? – спросил Брюс.

– Скучно! – искренне ответила Ася. – Все спят. Лакеи, как истуканы. А император курит трубку, сидя в кресле, и молчит.

– Хотите заглянуть в другие дома Ветрограда?

– Не хочу! Везде будет одно и то же. Ну, может быть, еще какая-нибудь грязь.

– Чего же вы тогда желаете, Анна?

– Я желаю оказаться дома и лечь спать!

– Ну что ж, – вздохнул Брюс. – Ваше желание для меня закон. Да будет оно исполнено!

И в это время дворцовая крыша, парк, часовые, бледнеющее рассветное небо – все завертелось и пропало. Когда Ася проснулась, тяжелые бордовые шторы в ее спальной наливались солнечным светом, отчего казались алыми. Несколько минут девушка лежала, бездумно глядя в расписанный цветочным орнаментом потолок, пытаясь понять, приснились ли ей полет над Ветроградом, император с трубкой и старый цверг или нет, но так и не поняла. Нужно было подниматься, заняться собой и главным образом – прической.

Когда она встала и заглянула в зеркало, то ей показалось, что она видит чучело огородное, а не юную красотку. Дернув за шнурок звонка, Анна Болотная позвала горничную, та кликнула других служанок. Вскоре они наполнили ванну горячей водой, запахло мылом и ароматическими солями. Голова была тщательно вымыта и расчесана, а тело распарено и размято. После мытья девушка почувствовала себя заново рожденной.

Теперь предстояло перетерпеть укладку волос. Расчесанные локоны сами по себе были, конечно, прелестны, но простоволосой в свете не покажешься и у себя никого не примешь. Сидя за туалетным столиком, взирая на свое унылое отражение, Ася вспоминала сказанное старым цвергом. Случайно ли он рассказал ей о старой легенде? Чтобы избавиться от преследований колдуна, девушка должна передать подаренное им кольцо своему возлюбленному. Однако ведь и снежницы передают влюбленным в них мужчинам волшебные кольца, из-за чего несчастные превращаются в цвергов, рабски потакающих прихотям своих прелестниц. В чем же отличие? Видимо, в том, что снежницы лишь позволяют себя любить, но сами не любят. Если любовь не взаимна, всегда тот, кто любит, – раб, а тот, кого любят, – полновластный господин. Разумеется, в том случае, если господство это ему самому не противно.

Ася попыталась применить это рассуждение к себе самой. Кольцо у нее есть, но любит ли она кого-нибудь? Да и кого ей любить? Старого ветреника Пустовойтова? Он щедр к бедной сироте и в то же время не требует платы за свои благодеяния. Можно ли за это любить? Можно, но скорее дочерней, благодарной любовью. Бесчисленных, сменяющих друг друга чичисбеев, всех этих бравых кавалергардов, отпрысков богатых провинциальных помещиков, ищущих признания в высшем свете, даже всерьез рассматривать не стоит. Колдуна Брюса? Да, он сумел поразить ее воображение. Его подарок нельзя сравнить ни с чем на свете, но можно ли за это полюбить? Ася была убеждена, что нет. Ее вторая сущность, Анна Болотная, готова была выйти замуж по расчету, и чародей был далеко не худшей партией для такого брака, но первая и главная, как и всякая чистая душа, жаждала любви. И если подумать, единственным человеком, которого она могла бы полюбить, был живописец из грядущего века.

Подумав о нем, Ася поневоле вспомнила глаза Иволгина, его руки, немного неуклюжие манеры и то, как ловко и вместе с тем – небрежно управлялся он со своей механической повозкой. Было в нем что-то от героя рыцарских романов – прост, честен, благороден. Как живописец, Иволгин, несомненно, живет собственным трудом. Есть ли у него знатные покровители? Пользуются ли его полотна успехом у богатой публики? Этого Ася не знала. Она вспомнила, что, проезжая в диковинной машине по дневному Ветрограду, видела множество искусных изображений, украшавших модные лавки и просто городские улицы. Чтобы создать их, должны были трудиться сотни живописцев и граверов. А чем больше мастеров, способных удовлетворить самый взыскательный вкус, тем ниже ценится их труд. На досуге Ася почитывала труды Адама Смита и немного разбиралась в торговле и экономии. Следовательно, господин Иволгин вряд ли богат.

Впрочем, было ли ей какое-нибудь дело до его достатка? Если она и в самом деле его полюбит, то пойдет на что угодно, лишь бы остаться с ним. Другое дело, что если она способна об этом рассуждать, то о любви пока говорить рано. Вон даже отражение в зеркале не изменилось. К щекам не прилил румянец, грудь не вздымается от волнения. Не трепещет ни одна жилка. А может быть, ухаживания колдуна, а пуще всего – его подарок уже превратили ее в снежницу, чье сердце лишь кусок льда? Не зря же Брюс рассказал ей об аде, из которого грешной душе не только не суждено вырваться, но даже молиться о спасении не дано. Это была не праздная болтовня, это был намек на судьбу, ожидающую каждого, кто при жизни позволит заманить себя в сети колдовства. А она, увлеченная открывающимися возможностями, пропустила это предупреждение мимо ушей. Нет, старый цверг Лащер не прав. Снежницы тоже рабыни. Они пленницы собственных прихотей и неутолимой жажды роскоши и праздности.

Другой вопрос, остался ли у нее путь назад? Насколько увязла она в сетях колдовских чар? Раздвоенность, которую содержанка князя Пустовойтова ощущала едва ли не с рождения, не давала ей ответить на эти вопросы с твердой определенностью. Светская львица Анна Болотная жаждала новых чудес и необыкновенных ощущений, а приютская сирота Ася – покоя и чистой совести. Какая из ипостасей возьмет верх, предсказать было трудно. Девушка понимала, что борьба предстоит трудная, ибо нет у человека врага злее, нежели он сам. Однако, чтобы дать шанс своей лучшей половине, она решила снова встретиться с живописцем, что живет в диковинном XXI столетии. Тем более что благовидный предлог придумывать не было нужды. Она же обещала, что будет позировать господину Иволгину. Надо будет обнажиться – обнажится, но поначалу следует предстать перед ним во всей красе.

– Маняша! – окликнула Ася свою сенную девку. – Передай Прохору, пусть закладывает ландо. Я еду кататься!

– Слушаюсь, барышня! – откликнулась та и опрометью бросилась исполнять приказание.

Уныния в отражении лица как не бывало. Теперь из зеркала на Асю смотрела ее решительная, не знающая сомнений ипостась.

Живописец Иволгин сидел у себя в мастерской и разглядывал эскизы рук и лица Анны. К собственному творчеству он относился скептически, порой несправедливо считая себя халтурщиком, но сейчас ему нравилось то, что вышло из-под его карандаша и мелков. Правда, он тут же сказал себе, что ему нравится модель, а не изображение. Истина, как всегда, была где-то посередине. Гарику нравилось и то и другое, и он с нетерпением ждал, когда эта удивительная девушка вновь появится у него в мастерской, чтобы можно было продолжить работу. И хотя его смущало, что Анна отказалась сообщить номер своего телефона, но он отнес это на счет ее необыкновенной застенчивости. В этой девушке в старинном платье все было необыкновенным. Жесты, движения, удивительная пластичность. Не говоря уже о способности внезапно исчезать и столь же неожиданно появляться. Как ей это удавалось, понять невозможно.

Без воображения художнику не обойтись. И Гарик готов был поверить в любое, самое невероятное происхождение своей Золушки. Кто она? Сказочная принцесса? Пришелица с далеких звезд? Таинственное порождение бледной ночи? Кем бы она ни была, только пусть придет снова! Иволгин забыл обо всем на свете. Об угрозе Антропова передать заказ Стрепетову. О капризах Киры. О странных взглядах Илоны. О несчастном Щербатове. Обо всех этих людях, которые так много значили для него в жизни, а теперь словно отодвинулись в тень. Околдовала его, что ли, эта девушка? А хотя бы и так! Главное, что он искал свою Золушку и нашел. Пусть Анна от него скрылась, не оставив координат, но он знает, что она живет на Корабельной набережной, неподалеку от Предтеченского собора. Вчера она зашла за его ограду и пропала. Может быть, она дочь священника? Если потребуется он и в церковь заглянет, чтобы узнать это.

Заглядывать в церковь не пришлось. Послышался тихий стук в дверь, словно мышка поскреблась. Гарик удивленно пожал плечами, дескать, кто это там скребется, звонок же есть! Ни о чем не подозревая, он подошел к двери и толкнул ее. На лестничной площадке стояла незнакомка в кринолине с высокой причудливой прической на голове. Художник недоуменно посмотрел на нее, лихорадочно соображая, приглашал ли он на это время натурщицу в историческом костюме? В принципе, такие планы у него были, но… Девушка смотрела на него с неменьшим недоумением, видимо, не ожидала такой встречи. Ее атласное голубое платье было расшито серебряными цветами, корсет подпирал и без того высокую грудь, прикрытую тонкой кисеей, руки до локтей были обнажены, на безымянном пальце правой блестел прозрачным камнем перстень. Где-то Иволгин уже видел такое кольцо. И в следующее мгновение он ахнул:

– Анна! Это вы?!

– Слава богу! – выдохнула девушка. – Наконец-то вы узнали меня!

– Простите! – покаянно забормотал живописец. – Я уж и не чаял увидеть вас!

– Именно поэтому вы держите меня на пороге?

– Проходите-проходите… Хотите – кофе?

– С большим удовольствием я бы выпила фруктовой воды, – ответствовала гостья, словно изящная каравелла, вплывая в мастерскую.

– Сейчас посмотрю, есть ли у меня в холодильнике лимонад… Проходите вот сюда, здесь прохладнее. Извините за беспорядок.

– Вам надо уволить ваших слуг, – проговорила девушка.

– Слуг? Вы шутите?!

– Разве вы не можете позволить себе хотя бы горничную?

– Это мне не по карману. Так, иногда обращаюсь в клининговую компанию.

Покуда они перебрасывались ничего не значащими словами, гостья прошла в уже знакомую мастерскую и застыла посреди нее, не решаясь присесть. Хозяин вынырнул из какого-то закутка, неся пузатую, ярко раскрашенную бутылку и пару стаканов. Все это он поставил на стол, заваленный кистями, карандашами, листами ватмана и тюбиками с красками. Ухватился за горлышко бутылки, словно хотел вытащить пробку. Раздалось тихое шипение. Стаканы наполнились желтоватой пузырящейся жидкостью, похожей на вино из Шампани. Когда Иволгин протянул один из стаканов гостье и та поднесла его ко рту, шипучие пузырьки, выпрыгивающие из сосуда, ударили ей в нос. Девушка засмеялась и пригубила напиток. Это оказалось не шампанское, а пузырящаяся фруктовая вода. Такой она никогда еще не пробовала. Напиток ей понравился, но Ася считала, что воспитанной девушке приличествует во всем блюсти умеренность, и потому, немного не допив, отставила стакан в сторону.

– Ну что ж, приступим? – спросила девушка.

– К чему? – испугался художник.

– Вы же собирались писать с меня портрет. Или вы уже передумали, господин Иволгин?

– Нет, что вы! Конечно же – нет!

– Тогда распоряжайтесь мною.

– Хорошо… Будьте любезны, встаньте вот здесь, где драпировка.

Ася проплыла, покачивая кринолином, к указанному месту и замерла там, сложив руки перед собой, как это делают балерины. Гарик мысленно ахнул. Эта удивительная девушка приняла именно ту позу, которая ему виделась для изображения Золушки. Он сдернул старую простыню с давно заготовленного холста, повернул мольберт к окну, чтобы писать при естественном освещении, взял уголек и начал набрасывать общие контуры. Он так увлекся, что напрочь забыл о самой натурщице. Его даже не удивляло, что девушка стоит не шелохнувшись, словно это статуя, а не человек. Иволгин привык к работе с натурщицами. Одни из них были настоящими профессионалками, послушно принимали любые позы, сохраняли неподвижность столько, сколько требовалось, но попадались и капризные лентяйки, которые всегда на что-нибудь жаловались.

Живописцу было невдомек, что гостье тоже не впервой позировать, но терпеливость объяснялась не этим. Асе хотелось, чтобы господин Иволгин остался ею доволен. И такое с ней случилось, пожалуй, впервые в жизни. Прежде Анна Болотная никому не хотела понравиться нарочно. Мужчины и так были от нее без ума. Напротив, ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы избавиться от наиболее назойливых ухажеров. Живописцы, которые писали с нее Диан и Венер, чаще всего вели себя галантно, хотя попадались и такие, кто полагал, что натурщица сродни уличной девке. Таковых приходилось приводить в чувство. Господин Иволгин – иное дело. Он был не только талантливым живописцем, но и настоящим рыцарем. И Асе хотелось, чтобы он видел в ней даму, достойную того, чтобы совершить во имя нее подвиг. Ну или хотя бы – написать полотно, которое понравится самым придирчивым знатокам и ценителям изящных искусств.

Как ни крепилась Ася, а когда живописец объявил перерыв, вздохнула с облегчением. Она опустилась на низкую кушетку, и хозяин мастерской снова угостил ее лимонадом. На этот раз девушка не стала жеманничать, опустошила стакан и попросила еще.

– Думаю, нам не помешает пообедать, – сказал Иволгин. – Я бы пригласил вас в ресторан, но в таком наряде вам там будет неудобно. Может, закажем пиццу?

Что такое пицца, гостья не знала, но на всякий случай кивнула. Живописец вынул из кармана своих широких синих, заляпанных краской штанов плоскую табакерку. Ткнув пальцем в ее гладкую стеклянную крышечку, он поднес табакерку к уху и пробормотал:

– Две пеперони, пожалуйста. Да. Набережная Зеркального канала, дом тринадцать. Помещение седьмое. Спасибо! – Снова спрятав чудо-табакерку в карман, он сказал: – Ну вот, сейчас привезут. Простите, что не спросил, какую именно пиццу вы любите.

Девушка пожала плечами.

– Я даже не знаю, что это такое, – пробормотала она.

– Вы шутите? – опешил Иволгин.

– Нисколько.

– Ну… Пицца – это итальянское блюдо. Вроде большой лепешки, с кружочками колбасы, грибами, овощами, а сверху – присыпанной тертым сыром.

– У вас есть повар-итальянец?

– У меня – нет, – улыбнулся живописец. – Да и в пиццериях сейчас работает кто угодно – таджики, узбеки, русские, только – не итальянцы.

– Странно здесь у вас, – вздохнула Ася.

– Где это – у нас? Вы откуда, Анна?! Хотя я обещал не расспрашивать.

– Вы же знаете, что я живу в Ветрограде, на Корабельной набережной, – откликнулась девушка. – Только… В осьмнадцатом столетии.

Гарик поверил ей сразу. Никаких дурацких мыслей о розыгрыше, поехавшей крыше и прочих глупостях. Если эта удивительная девушка и впрямь из XVIII века, тогда становятся понятными все ее странности. Манера вести себя, склонность к устаревшим речевым оборотам, незнание элементарных вещей. Да и откуда еще могла взяться его Золушка, как не из далекого прошлого? Он думал найти ее прообраз здесь, в безумном XXI столетии, искал среди миллионов горожанок со стандартизированной пластическими операциями внешностью, а его просто не могло быть в этой эпохе, потому что дело не только в форме носа, изломе бровей, очертании губ и подбородка, дело – в душе. Душа Золушки должна светиться в ее глазах, проявляться в наклоне головы и движении рук. У Анны она сияла в каждой черточке, в каждом жесте и взгляде. И теперь его обязанность запечатлеть это сияние на холсте. И он будет работать над этим столько, сколько потребуется. И черт с ним, с Антроповым и его заказом.

– Вы мне не верите? – спросила гостья.

– Верю, – выдохнул Иволгин. – Я же отчетливо видел, как вы исчезли с Императорской линии, как будто вас там и не было. Я только не понимаю, как вы это делаете? Неужели три столетия назад была создана машина времени?

– Машина? – переспросила Ася. – У нас там нет машин. Если не считать мельничных колес, да механических игрушек, которые немцы делают… Путешествую я к вам и обратно посредством кольца. Вот оно!

Девушка протянула руку, и живописец осмотрел перстень у нее на пальце. Работа была, конечно, изящная, старинная, но ничего особенного.

– Как же это кольцо оказалось у вас?

– Если вы поверили в главное, поверьте и в то, что я вам сейчас расскажу, – произнесла девушка. – Перстень этот мне подарил мой ухажер, колдун по имени Брюс.

– С ума сойти! – ахнул Иволгин. – Простите! Рассказывайте дальше, пожалуйста!

– Я поддалась искушению. Воспользовалась подарком и очутилась в вашем веке. Это было в ту самую ночь, когда вы впервые встретили меня. Второй раз я здесь оказалась по воле случая. Именно тогда вы рисовали мое лицо и руки. Ну а в третий раз – сегодня.

Глава восьмая
Четверг
Ветроград-XVIII

– Вы для меня были сказочной принцессой еще до того, как я увидел вас, – задумчиво произнес художник. – И то, о чем вы рассказали сейчас, лишь подтвердило мою интуитивную догадку.

– Я рада, что вы мне сразу поверили, – откликнулась Ася. – В моем веке верят в хиромантию, счастливые карты, гороскопы и тому подобную чепуху, хотя весьма гордятся своей просвещенностью.

– Вы не поверите, но и в мой просвещенный век верят во все, вами перечисленное, и еще во многое другое.

– Выходит, в чем-то люди остаются прежними, несмотря на все плоды просвещения.

И они рассмеялись. Дети разных эпох, они не ощущали пропасти, которая должна была разделять их. Им было так хорошо вместе, что не хотелось расставаться. Гарик ломал голову, как сделать так, чтобы эта удивительная девушка задержалась здесь, в XXI веке? Ведь если она сейчас уйдет, то где гарантия, что не навсегда? Вдруг колдун отберет свой подарок или лишит его волшебной силы! Все-таки колдовство – вещь ненадежная. Уж лучше бы у Золушки была машина времени. Могли бы вместе сгонять в XVIII век. Там такие этюды можно будет намалевать, пальчики оближешь! Иволгин удивлялся собственному спокойствию и способности с легкостью сжиться с невероятным. Как будто он всю жизнь знает эту девушку, которая родилась триста лет назад и все еще дивно хороша. Да и он тоже хорош! Уставился на сказочную принцессу как баран на новые ворота и улыбается, будто слабоумный. Что Анна о нем подумает?

– А вы хотели бы побывать в моем времени, господин Иволгин?

– Побывать?! – ошеломленно переспросил художник. – Ну конечно! А как?

– Очень просто! Я дам вам на время свое кольцо.

– А как же вы?

– А я пока побуду у вас, если не возражаете.

– Разумеется, нет! Буду только рад!

– Вот и славно!

Ася сняла с пальца волшебное кольцо и протянула живописцу, который взял его дрогнувшей рукой. Ощущение дежавю накрыло Гарика. Словно это уже было с ним. Прекрасная девушка уже протягивала ему кольцо, и он принял его, чтобы… Чтобы что?.. А, не важно! Иволгин покрутил кольцо в руке. Выглядело оно скромно. За такое в ломбарде много не дадут. Неужели же в нем заключена такая сила?! Может быть, все-таки фокус? Очень не хотелось, чтобы это оказался фокус. А вся история с путешествиями во времени – выдумками экзальтированной девицы. Каждый из нас жаждет чуда, но при этом боится разочарования. Если он сейчас попытается воспользоваться кольцом и ничего не произойдет, то будет выглядеть чрезвычайно глупо в глазах Анны. Ну и пусть! Посмеется над легковерным мужичонкой, да и только. Иногда повалять дурака перед красивой девушкой даже полезно. – Ну и как им пользуются?

– Нужно надеть на палец и повернуть камешек, – ответила Ася. – Только не здесь. Не в доме. Лучше всего где-нибудь на открытом месте, которое не очень изменилось за последние триста лет.

– Вы, я вижу, опытная путешественница во времени, – с восхищением произнес художник. – Даже не верится, что вы только в третий раз проникаете в иное столетие.

– Я лишь руководствуюсь здравым смыслом. Было бы безрассудно оказаться замурованной в какой-нибудь стене. – Тогда идемте на набережную. Там есть одно место, которое точно не менялось сотни лет.

– Идемте!

Они как ни в чем не бывало покинули мастерскую, спустились по лестнице и вышли на набережную Зеркального канала. Идти было недалеко. В канал впадала узкая речушка Слезинка, ее крутые берега, поросшие ивами, и впрямь казались островком далекого прошлого, невесть как сохранившегося среди каменных громад великого города. В прибрежных кустах гнездились дикие утки, а в самой речушке купались пацанята. Питали Слезинку подземные ключи, и вода ее оставалась чистой и холодной даже в жару. Гарик подал девушке руку, и они спустились к воде по узкой тропинке. Старая плакучая ива накрыла их тенью. Теперь никто из посторонних не мог видеть эту странную парочку. Художник надел кольцо на мизинец – единственный палец, на который оно налезло. Ася перекрестила его. Иволгин вздохнул и повернул камень в оправе. Легкая дурнота накатила на него, а в глазах на мгновение потемнело.

Когда зрение восстановилось, Анна исчезла, а вместо одной старой ивы оказалось две молоденьких. Гарик посмотрел вверх, туда, где в его время над кромкой берега поднимались каменные дома, постройки XIX века. Теперь там домов не было. Если не считать покосившейся хибары, возле которой торчали колья с растянутыми между ними сетями. На пороге хибары стоял старик с похожей на паклю бородой до пояса. Видимо, он стал свидетелем появления Иволгина из ниоткуда, потому что быстро-быстро крестился. Поразила художника тишина. В большом городе даже глубокой ночью не бывает тихо, а здесь, кроме криков чаек, что носились в вышине, и шелеста листвы – не было никаких звуков. Сомнений не осталось, кольцо колдуна действительно перенесло человека из XXI века в прошлое. В какой именно век, так вот с ходу сказать было нельзя, но во всяком случае – в те времена, когда берег Слезинки был еще городской окраиной.

Художник решил, что для начала достаточно. Для более подробного знакомства с иным столетием следовало подготовиться. Гарик повернул камень и вновь оказался под ветвями старой ивы, услышал привычные городские шумы и увидел улыбку Анны.

– Я знала, что вы сразу же вернетесь, – сказала она.

– Вы полагаете, что я струсил?

– Что вы! Напротив. Я полагала, что вы куда менее безрассудны, нежели я. И не ошиблась.

– Для полноценного ознакомления с вашей эпохой я совершенно не готов. Даже костюм у меня неподходящий.

– Пожалуй, да! – согласилась девушка. – В таком наряде вас примут или за скомороха, или за…

– Умалишенного.

– Это было бы весьма прискорбно.

– Вернемся покуда ко мне, – предложил Иволгин. – У меня где-то завалялся театральный костюм как раз из подходящей эпохи. Даже парик есть.

– Любопытно было бы взглянуть на вас в парике.

– Постараюсь доставить вам такое удовольствие.

Так, перебрасываясь ироническими замечаниями, они вскарабкались на берег и направились к дому, где находилась мастерская художника. У самого парадного им преградила путь худенькая брюнетка. Это была Илона Прохорова. Она ревниво покосилась в сторону Анны и обратилась к Иволгину:

– Гарик, привет! Думала, что уже не встречу тебя. На звонки ты не отвечаешь.

– Здравствуй, Илона! – Художник смутился. – Ох, прости! Кажется, я оставил телефон дома…

– Не удивительно, – буркнула та и снова покосилась на Анну.

– Зайдешь?

– Нет, я на минутку! Кира просила напомнить, что ей нужны деньги. Ты обещал!

– Хорошо! – не слишком радостно откликнулся Гарик. – Я с ней созвонюсь.

– Ну тогда пока! – Илона резко повернулась и гордо зашагала в сторону Изветского проспекта.

Иволгин посмотрел ей вслед, вздохнул и открыл перед Анной дверь парадного. В неловком молчании они поднялись в мастерскую.

– Простите, что не познакомил вас, – пробормотал Гарик. – Это была Илона. Подруга моей…

– Снежницы!

– Снежницы? – переспросил художник.

– Так у нас называют ветреных красавиц, которые требуют от своих избранников денег, денег и только денег.

– Это ведь от слова «снег», верно?

– Это от ледяного сердца, равнодушного и холодного.

– Ну Кира не совсем такая, – не слишком убедительно протянул Иволгин. – И потом, я и в самом деле обещал.

– Простите, господин Иволгин, но мне нет никакого дела до вашей избранницы, – раздраженно откликнулась Ася. – Если вам больше не нужно мое кольцо, верните его мне.

– Да, пожалуйста! – спохватился Гарик, сдергивая с мизинца волшебный перстень. – Я вас чем-то обидел?

– Чем же вы могли меня обидеть?

– Я понимаю, не следует в присутствии одной девушки упоминать о другой, но эта нелепая встреча с Илоной…

– Она в вас влюблена!

– Почему вы так решили?

– По тому, как она на вас смотрела.

– Да, но…

– Не смущайтесь, господин Иволгин, – сказала девушка. – Мне пора!

– Вы еще придете?

– Пожалуй, что нет.

– Но почему?!

– Потому что мне пора не только возвращаться в свой век, но и устраивать свою судьбу. Брюс хочет, чтобы я стала его женой. Не вижу причин отказать ему. Быть может, я погублю свою бессмертную душу, принимая от него подарки и вовлекаясь в его колдовские похождения, но по крайней мере мое земное бытие будет устроено.

– Ася, да что вы такое говорите! – ужаснулся художник. – Ведь вы не любите его!

– Откуда вам это известно?

– Если бы вы любили Брюса, то не стали бы мне говорить о нем… Ася, вы пришли ко мне не ради того, чтобы позировать. Верно?

Девушка вся словно обмякла. Она опустилась на стул и уронила на колени руки.

– Верно.

– Вы пришли ко мне за помощью?

– Да.

– Как я могу вам помочь?

– Не знаю… Старый цверг Лащер рассказал мне легенду о девушке, которой домогался злой колдун. Чтобы соблазнить ее, он подарил ей волшебное кольцо, но девушка отдала кольцо своему настоящему возлюбленному, и тот с его помощью победил колдуна. Вот и все, что я знаю.

– Именно поэтому вы предложили посетить ваш век с помощью своего волшебного кольца?

– Да. Простите меня за эту нелепую попытку вовлечь вас в чуждую для вас сказку.

– Верните мне кольцо!

– Но ведь я не еще не знаю, люблю ли я вас!

– С этим мы потом разберемся. Пока что я должен хотя бы посмотреть на этого вашего колдуна, чтобы понять, что он за фрукт!

– Это весьма благородно с вашей стороны, но ведь Брюс – страшный человек.

– Вот и посмотрим. Вы не думайте, я в армии служил. Всяких повидал.

– Тогда надевайте ваш театральный костюм и парик. Еще бы вам шпага не помешала.

– Шпага? Шпага есть. Мне Щербатов подарил. Он их коллекционирует.

Гарик с трудом отыскал камзол, кюлоты, чулки и туфли с пряжками. Ко всему этому прилагался парик и треуголка. Костюм французского дворянина XVII века остался у Иволгина с того времени, когда он рисовал декорации для спектакля «Кабала святош». Шпага была в простеньких ножнах, но к костюму она подходила, а главное, к ножнам прилагалась и перевязь. Провозившись с полчаса, художник кое-как обрядился во все это и, собравшись с духом, предстал перед гостьей. Увидев его, Ася не удержалась и фыркнула.

– Наверное, я выгляжу огородным пугалом, – пробормотал Гарик, – но другого у меня все равно нет.

– Простите! – воскликнула девушка. – Я не хотела вас обидеть! На самом деле такой наряд вам идет. Только если у вас найдется иголка и нитки, я постараюсь сделать так, чтобы он сидел на вас половчее.

Самым большим сюрпризом было отсутствие каменной мостовой. Конечно, Иволгин знал о том, что триста лет назад в Ветрограде было мало мощеных улиц, но одно дело читать об этом в книгах, другое – самому пробираться тропинками, протоптанными жителями городских окраин в поросших травою улочках. Хорошо, хоть погода стояла сухая, иначе художник в своих театральных туфлях с пряжками хлебнул бы здесь горя. На франта в камзоле с позументами, молью траченной треуголке и криво сидящем парике оглядывались прохожие. Такие господа на Лекарской заставе появлялись редко. А если и удостаивали оную собственной персоной, то передвигались отнюдь не пешком. Гость из грядущего насмотрелся уже на кареты, ландо, двуколки и прочие экипажи, которые громыхали колесами по широким першпективам и узким, хотя и прямым, улицам столичного града. Движение в нем оказалось не менее интенсивным, чем в наши дни, но он не мог воспользоваться услугами здешнего транспорта, ибо не имел денег, что были в ходу в это время.

День клонился к вечеру. Гарик прошел уже через весь город, и ноги его подкашивались. Поначалу он вертел головою во все стороны – настолько неузнаваемым оказался родной Ветроград. А еще он тайком фотографировал – благо догадался захватить с собою телефон. Потом, видимо от усталости, и здания, и люди, и экипажи стали казаться ему однообразными, а цель посещения далекого прошлого – смехотворной.

Зачем он ищет среди этих кривых домишек дом колдуна? Что он ему скажет? Вызовет на дуэль? Как же, станет этот Брюс с ним драться. Кликнет своих холопов, отходят они незваного гостя дубьем и вышвырнут за ворота. Да еще кольцо отберут, чего доброго. И превратится живописец Иволгин в здешнего бродягу. Пойдет на паперть, копейку, Христа ради, выпрашивать. От этих мыслей Гарик только разозлился. Сжал эфес шпаги покрепче, выпрямился и решительно зашагал к большому мрачному дому, башенка которого, накрытая куполом, отчетливо рисовалась на фоне закатного неба.

Дом колдуна окружал просторный, но запущенный парк. Стволы кряжистых дубов, что высились в нем, поросли седым мхом, с корявых ветвей свешивались неопрятного вида мочала. Пахло прелью и затхлостью. Чугунные ворота в его ограде были едва приоткрыты, провисли на ржавых петлях и вросли в землю. Под стать ограде был и сам дом. Белые, облупившиеся колонны парадного подъезда, казалось, просели под тяжестью портика. Иволгину было невдомек, что обиталище Брюса каждому являлось таким, каким посетитель подсознательно хотел его видеть. Живописец из XXI столетия представлял его ветхим строением, вроде тех старинных усадеб, что доживали свой век в Ветроградской области, охраняемых государством от злоумышленников, но не от времени и непогод. И колдовской дом проседал, трескался, мутнел стеклами окон и рассыхался на глазах. Гарик с трудом протиснулся между створками ворот, испачкав камзол ржавчиной.

Небо стремительно тускнело. Свет едва пробивался сквозь густую парковую растительность. Зловеще каркали вороны. Художник подошел к парадному крыльцу, старательно глядя себе под ноги, поднялся по рассыпавшимся каменным ступеням. Взялся за ручку двери – зеленую от патины бронзовую львиную лапу – и потянул на себя. Вопреки его ожиданиям, дверь отворилась. Пахнуло затхлостью. Тьма стояла в просторном вестибюле – настоянная на тишине. Дом всем видом своим показывал, что пришедшему нечего здесь делать. Он не найдет в этой затхлой, безмолвной тьме того, кого ищет.

Надо поворачивать оглобли и возвращаться в свой шумный век. Несолоно хлебавши. Однако Иволгин не поверил дому. Он вынул из широкого кармана камзола эпохи Людовика XIV телефон, в котором еще хватало заряда, и включил фонарик. Яркий электрический свет застал дом-обманщик врасплох.

На полу не было ни пылинки. Инкрустированный разноцветными вставками паркетный пол сверкал, словно зеркало. Зеркала здесь тоже были. Они многократно усилили сияние фонарика, озарив золоченые завитки барочной мебели, хрустальные подвески жирандолей и серебряные цветы, которыми были расшиты портьеры. Из вестибюля вправо и влево вели две анфилады комнат. Гарик повернул направо. Он шел из комнаты в комнату, подсвечивая путь фонариком телефона и чутко прислушиваясь к эху собственных шагов. Удивляло, что столь большой дом совершенно пуст, словно он проник ночью в музей, а не в частное владение. Хозяин, конечно, мог отсутствовать, но в эту эпоху без слуг не обходились даже мелкие чиновники. Господа побогаче либо нанимали слуг из горожан, либо привозили холопов из своих загородных поместий. А здесь – никого! Должен быть хотя бы ночной сторож!

В чудеса живописец Иволгин верил, а вот страха перед потусторонними силами не испытывал, полагая, что все россказни о встречах с разными там чертями, ведьмами или привидениями – это продукт человеческого воображения, подстегнутого доверчивостью и несклонностью к трезвому осмыслению действительности. В крайнем случае – результат гипнотического воздействия. Так что пусть только колдун попробует натравить на него какую-нибудь нечисть. Достанется и нечисти, и ее хозяину! Видимо, эта решимость и ограждала пришельца из XXI века незримым щитом, потому что тот прошел всю анфиладу комнат насквозь, так никого и не встретив. Покуда не достиг комнаты с камином, где Брюс устроил для Анны Болотной ужин, во время которого им прислуживали послушные духи. Здесь не было полной темноты и тишины. В камине трещали дрова. В канделябрах мерцали огоньки свечей. А в кресле сидел человек.

– Гальванические силы? – спросил он, не вставая с кресла и даже не поворачивая головы в сторону ворвавшегося в комнату незнакомца.

Вопрос был задан столь будничным тоном, что Гарик опешил.

– Что вы сказали? – довольно глупо переспросил он.

– Я спрашиваю, светоч в вашей руке использует гальваническую силу?

– Вероятно, да. У нас это называют электрической энергией.

– По-гречески «электрон» – это янтарь. Если потереть кусочек янтаря суконным лоскутом, то к нему начнут прилипать бумажные полоски.

– Да-да, что-то вроде этого, – пробормотал живописец.

– Что же вы стоите?! – спохватился хозяин дома. – Садитесь, коли уж пришли.

– Благодарю! – сказал Иволгин, с удовольствием опускаясь в кресло.

– Вина?

– Не откажусь.

Предложивший разлил вино по двум кубкам, что стояли на круглом столике между креслами. Гость взял свой, но не торопился отхлебнуть, хотя аромат вина кружил голову.

– Понимаю. По обычаю, хозяин дома должен пригубить вино первым, – усмехнулся угощающий. – Я готов даже обменяться с вами кубками.

– Нет нужды, – буркнул Гарик и отхлебнул.

Вино и в самом деле оказалось восхитительным.

– Если я правильно понимаю, вы пришли по мою душу? – спросил хозяин дома.

– Я не ангел смерти Азраил, – откликнулся живописец.

– Однако вы при шпаге! – парировал его собеседник. – Вероятно, речь идет о чести мадемуазель Болотной.

Иволгин слышал эту фамилию впервые, но догадался, что Брюс – а это мог быть только он – говорит об Анне.

– Если мужчина вынуждает девушку выйти за него замуж – это касается каждого честного человека, – произнес он, понимая, что фраза сия звучит слишком уж театрально. – Помилуйте, сударь! – изумился колдун. – Я ни словом, ни делом, ни помышлением не принуждал нашу общую знакомую к чему-либо, что было бы противно ее воле. Я лишь развлекал ее по мере своих слабых сил. Со стороны мадемуазель Болотной было бы весьма неблагодарно жаловаться на мои скромные попытки скрасить ее досуг.

– Она не жаловалась, но вам лучше оставить свои домогательства.

– Почему же вышеупомянутая особа не сказала мне об этом сама? А-а, понимаю, как пишут в рыцарских романах, отважный Ланцелот должен проникнуть в замок злого колдуна и убить его, дабы снять заклятие с прекрасной девы. Ну что ж, в замок вы проникли. Колдуна нашли. Шпага при вас. Дерзайте!

– Я не убийца!

– Да?! А кто же вы? Молчите, я сам скажу… Вы живописец, живущий три без малого столетия спустя. В лице мадемуазель Болотной вы встретили свою музу, а может быть и нечто большее. И теперь желаете избавиться от соперника. Вы даже воспользовались кольцом, которое было подарено мною содержанке князя Пустовойтова, не скрою, с целью расположить ее к себе. Похоже, ни эта, ни другие попытки поразить воображение и смягчить сердце мадемуазель Болотной не имели успеха. Тем не менее я свой ход сделал. Следующий – ваш! И коли вы брезгуете плебейской поножовщиной, что делает вам честь, придумайте что-нибудь более благородное, но не менее действенное, ибо даром я свою избранницу вам не уступлю. Я даже не отниму у вас волшебного кольца, хотя мне это не составило бы труда. Пользуйтесь им, как вам будет угодно. Во всем остальном вам придется полагаться на собственные силы.

Живописец поставил кубок на столик и поднялся.

– Благодарю за угощение, – произнес он. – Предложенные вами условия нашего соперничества я принимаю. Надеюсь, что и в дальнейшем вы будете не менее благородны, чем сейчас.

– Обещаю лишь не убивать вас, – откликнулся Брюс. – Во всем остальном оставляю за собой право на любые поступки, какие сочту полезными.

– Спасибо и на этом!

– Позвольте дать вам напоследок маленький совет, господин живописец. Не злоупотребляйте кольцом! Помните, что цвергами мужчины становятся именно тогда, когда принимают от своих возлюбленных волшебные кольца в дар.

– Постараюсь учесть! – откликнулся «господин живописец» и повернул камешек в оправе перстня.

Это был опрометчивый поступок. О том, что через триста лет на месте дома колдуна может оказаться все что угодно, он не подумал. К счастью, на дворе стояла глубокая ночь и машин было совсем мало. Потому что странный тип в камзоле и треуголке возник прямиком посреди проезжей части четырехполосного Полкового шоссе. Мимо пронесся, отчаянно сигналя, автомобиль, который с трудом разминулся с незадачливым путешественником во времени. Гарик отшатнулся и едва не растянулся

© А. В. Мошков, 2023

Глава первая

Понедельник

Ветроград-XXI

Можете счесть это бредом душевнобольного, но все, что я сейчас расскажу, чистая правда…

Вечеринка медленно, но верно скатывалась к агонии. Мастерская была заставлена захватанными бокалами, на тарелках кисли объедки, а из переполненных пепельниц выглядывали окурки, словно стая задыхающихся рыбешек в пересохшем пруду. В темных углах пялились белыми зенками гипсовые бюсты античных богов. Загрунтованные холсты стояли лицевой стороной к стене, будто стыдились своей чистоты. На самом деле стыдиться должны были люди, но людям все равно. О каком стыде может идти речь, когда пьяная нега охватывает каждую клеточку тела, когда в голове туман, когда бежевые, плохо задернутые шторы наливаются лиловыми синяками рассвета, а колонки все тянут и тянут с приглушенной страстью:

• Besame, besame mucho,
• Como si fuera esta noche la ultima vez.
• Besame, besame mucho,
• Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.

Поэт Щербатов, прижимая к себе совершенно раскисшую Илону, бубнил ей на ухо самодельный перевод:

• Целуй меня, целуй меня крепче,
• Ночь истекает, и в окна сочится рассвет,
• Целуй меня, целуй меня крепче,
• Будет ли завтра, не знаю, но в прошлом меня уже нет…

Антропов накренил подозрительно легкую бутылку над бокалом, но добыл лишь несколько капель. Тогда он, не глядя, ткнул ее под низкий столик. Глухо звякнуло стекло. Там уже стояла целая шеренга опустошенных сосудов.

– Как у тебя обстоит с Золушкой?

– Пока никак, – буркнул Иволгин. – Я ее не вижу…

– Вижу не вижу, – пробурчал Антропов. – Учти, Гарик, в следующий понедельник основные эскизы должны быть у меня на столе. Иначе… Сам знаешь, что будет.

– Спасибо, что даешь мне еще неделю.

– «Спасибо» на хлеб не намажешь, – откликнулся Антропов. – Учти, из-за тебя я сдачу проекта тормозить не собираюсь. Не справишься, перекину заказ Стрепетову.

– Он тебе намалюет…

– Стрепетов – халтурщик, да, но заказы сдает как штык!

– Не кипятись. Будут тебе основные эскизы.

– Ловлю на слове, – Антропов поднял длинный и тонкий, как карандаш, указательный палец. – Ладно, я отваливаю. Поцелуй за меня Кирку.

– Постараюсь, – вяло пообещал Иволгин.

Антропов поднялся, долгоногий, словно аист, и зашагал через заставленную шатающимися манекенами мастерскую. Нет, не манекенами… Танцующими парами, которые топтались на месте. Оказывается, не все еще разошлись. Странно, неужели им и в понедельник некуда спешить? Иволгин покосился в сторону окна, где на потрескавшейся коже старого продавленного дивана сидела Кира. Рядом с нею примостился какой-то тип. Кажется, это был приятель Щербатова. А может – телохранитель… Поэта недавно поколотили в темном переулке, и он боялся перемещаться по ночному городу в одиночку, а на такси ему вечно не хватало денег. Плохо, если телохранитель. В том смысле, что придется драться. Дрался Иволгин в последний раз на выпускном. Да и не в этом дело. Не хотелось ему драться за Киру…

Иволгин не понимал, что нашла в нем известная в Ветрограде светская львица Кира Тосканская. Заработки у него нестабильные… Характер скверный… Может быть, она верит в его талант? Нет ей никакого дела до его таланта. Даже позировать отказалась. Скучно, видите ли. Сиди себе в одной и той же позе, ни в чате с подружками потрепаться, ни киношку посмотреть. Кира вообще старалась как можно реже появляться в его мастерской. Ее миром были бутики, модные курорты, фитнес-клубы, спа-салоны и светские рауты. И если Иволгин хотел увидеть подругу в своем обиталище, он устраивал вечеринку, созывая на нее тех, кто Кире мог быть интересен. Ну и пару-тройку друзей для себя, чтобы не умереть от зевоты…

Художник поднялся, нарочито неторопливо подошел к дивану. Сверху вниз уставился на щербатовского телохранителя. Иволгину казалось, что его взгляд тяжек, словно отлит из свинца, и должен раздавить нахала в лепешку. Телохранитель не обратил на хозяина мастерской ни малейшего внимания, продолжая что-то гудеть Кире на розовое ушко. Мадемуазель Тосканская слушала его с закрытыми глазами, но по легкой улыбке, которая блуждала на ее коралловых устах, можно было понять, что воспринимает она сказанное с благосклонностью. Это следовало немедленно прекратить. Иволгин протянул руки, ухватил телохранителя за лацканы пиджака, поднял с дивана и отшвырнул куда-то в полумрак, насыщенный сигаретным дымом и томительной негой.

Он ожидал яростной ругани и приготовился отразить нападение, но вместо этого услышал звук оплеухи и сдавленный вопль. Оказалось, что телохранитель и не думает нападать, а широкими шагами человека, оскорбленного в самых лучших своих чувствах, покидает мастерскую, а поэт держится за щеку и потрясенно смотрит ему вслед. Не рискнув ответить обидчику, телохранитель дал пощечину своему знакомцу и «с достоинством» удалился. Иволгин почувствовал себя героем. Поддернув на коленях брюки, плюхнулся рядом с подругой. Диван жалобно взвизгнул пружинами, а Кира одеревенело выпрямилась и отодвинулась в сторону. Так она поступала всякий раз, когда хотела подчеркнуть, что не одобряет поступка своего бойфренда.

– Ты поступил как свинья! – заявила Кира ледяным тоном, от которого у художника мурашки побежали по коже. – Этот тип приставал к тебе, – без особого пыла принялся оправдываться он.

– Тип читал мне стихи!

– Кто?! – удивился художник. – Этот хлыщ? Он что, тоже поэт?

– Это твой Щербатов – тоже… А Парамон читал мне стихи Петрарки.

– Он еще и Парамон…

– Да. Парамон Викторович Скрягин. Владелец издательства «Анемон». Интеллигентный человек, не то что ты.

– Парамон – анемон… – пробормотал Иволгин. – Хорошая рифма. Надо подбросить ее Щербатову.

– Самое время, – скривилась Кира. – Он как раз сюда тащится.

Она легко поднялась и направилась к Илоне, от которой отлип, наконец, партнер.

Щербатов рухнул рядом с хозяином мастерской. Вид у поэта был растрепанный. В глазах стояли слезы. На правой щеке алел отпечаток ладони, мясистые губы тряслись, и с нижней капала слюна. Иволгин достал носовой платок и протянул приятелю. Щербатов с благодарностью принял его и стал вытирать слезы, хотя художник имел в виду другую жидкость. Приятеля Иволгин жалел. Стихотворцем тот был плохим, но рифмованные им строчки легко ложились на простенькие мелодии и потому были нарасхват у композиторов-песенников. Созданные на основе текстов Щербатова хиты разлетались по всей стране. Другой бы при такой популярности купался в деньгах, но поэт честно выплачивал многочисленные алименты и потому вечно был на мели.

– Нет, ты видел?! – всхлипывая, спросил он. – Я его, как друга, привел в порядочное общество, а он!..

– Это он на меня разозлился.

– Да?! Почему?

– К Кире приставал… Пришлось объяснить, что порядочные люди так не поступают.

– Вот же свинья…

– Воспой эту свинью в стихах, – посоветовал художник. – Даже рифму могу подкинуть.

– Да? Какую? – заинтересовался Щербатов, и слезы его просохли.

– Парамон – анемон…

– Хм… Надо попробовать.

Поэт тут же вскочил и принялся бродить по мастерской, натыкаясь на танцующих и что-то громко бормоча под нос. До Иволгина долетали лишь обрывки фраз: «Тщедушен, словно анемон… Цветок, засохший средь страниц… Приятель скверный Парамон…» Художник отогнул штору и посмотрел в окно. Мастерская его занимала чердак бывшего доходного дома в старой части города, а окна выходили на набережную Зеркального канала. Стояло сырое, комариное лето, столь обычное для Ветрограда. В тусклом, бугристом глянце воды качались зеленые пятнышки ряски. Волнистые от старости стекла высоких окон попеременно ловили то хмурое небо, то блики, отбрасываемые лезвием канала в шершавых гранитных ножнах.

Иволгин вспомнил предупреждение Антропова. Деваться некуда. До следующего понедельника он кровь из носу должен найти свою Золушку. И без того уже нарушил все мыслимые сроки… Вот только где ее найдешь? Платье, прическу, интерьер – все это Иволгин уже придумал и нарисовал множество раз, но ни лица, ни рук не «видел». Он докатился даже до того, что искал ее на фотографиях из интернета, сам понимая всю бессмысленность этой затеи. Ведь только профанам кажется, что фотография бесстрастно запечатлевает действительность. На самом деле тот, кто ее делает, пусть неосознанно, но привносит свое видение объекта съемки. Настоящий художник никогда не станет рисовать с чужого изображения. А Иволгин очень надеялся, что он – настоящий…

Была и другая сложность. Если бы Иволгин рисовал Золушку просто для души, он бы никуда не спешил и мог потратить на поиски одного-единственного и неповторимого прототипа хоть всю жизнь, но заказчики так долго ждать не будут. Как всякий коммерческий художник, Иволгин мог бы не городить огород. Все равно никто, кроме него самого, не поймет разницы между тем образом, который смутно рисовался ему, и конечным результатом. Тот же Стрепетов не стал бы мучиться, изобразил бы нечто гламурное, с капелькой целомудренной наивности и долей здорового эротизма в позе, повороте головы, взгляде и жесте. Такую Золушку Иволгин мог бы нарисовать играючи, но не хотел. Нашла коса на камень. Пожалуй, впервые в своей творческой жизни он решил даже в заказной работе остаться самим собою.

– Здорово ты его вышвырнул!

Художник вздрогнул от неожиданности. Он и не заметил, когда к нему подсела Илона.

Красавицы любят окружать себя менее яркими подругами. Кира Тосканская не составляла исключения. И потому была неразлучна с Илоной Прохоровой. Расставались они редко. Даже на заграничные курорты летали вместе. Кира делилась с подругой всеми своими секретами и переживаниями. Илона же не только надежно хранила ее тайны, но и выполняла множество поручений. Иволгин подозревал, что эта скромная маленькая брюнетка тайно в него влюблена, и порой сожалел, что не может ответить ей взаимностью. Да, красоткой ее назвать нельзя, но она неглупа, преданна и совершенно некапризна. И потому сейчас художник обрадовался, что Илона к нему подошла. Рядом с нею он не чувствовал себя одиноким. И давно уже решил, что как бы дальше ни сложилась его судьба, он не будет против, если эта девушка останется среди немногих его друзей.

– Только напрасно человека обидел, – отмахнулся Иволгин. – Поэту из-за меня досталось…

Брюнетка надула губки и пробормотала:

– Так ему и надо, слюнявому…

Художник горестно усмехнулся.

Щербатову не везло с женщинами, несмотря на то что к сорока семи годам он был женат семь или даже восемь раз. Пятеро детей называли его папой, и четверо из них были несовершеннолетними. Жены поэта предпочитали оставаться матерями-одиночками, лишь бы не жить с ним под одной крышей. После каждого развода Щербатов оставлял очередной бывшей все, что успел нажить и заработать, опять превращаясь в бездомного скитальца, живущего из милости друзей. У Иволгина в мастерской поэт ютился месяцами. Художник им не тяготился. При всей своей бесталанности и бесчисленных недостатках Щербатов обладал на редкость тонким вкусом в искусстве. Его суждения о работах Иволгина всегда были остроумны и попадали в самую суть. Когда же поэта снова уносило в сияющие дали очередной влюбленности и он покидал свой закуток под лестницей в мастерской, художник начинал по нему скучать.

Похоже, что сейчас тяжеловесный корабль жизни поэта, с трудом влекомый капризными ветрами его прихотливой судьбы, сносило в очередную тихую гавань. Иволгин был одновременно рад за него и сочувствовал грядущему неизбежному разочарованию друга. Музыка смолкла. Бледные и вялые, словно призраки, гости принялись покидать вечеринку, прощаясь с хозяином и растворяясь в тусклом мареве утра. Огромный город со всеми своими дворцами, проспектами, площадями, улицами, каналами, реками, садами, потоками пешеходов и машин, колокольным перезвоном, золотыми ангелами на шпилях, куполами соборов, морем железных крыш, тучами голубей, пронизывающим морским ветром, величественным прошлым и сокрытым в тумане неизвестности будущим поглощал уходящих без всплеска.

– Вот, послушай… – пробормотал Щербатов, возвращаясь к дивану.

Не одобрявшей поэта Илоны поблизости уже не было, и потому он, не стесняясь, принялся глухим, надтреснутым голосом декламировать:

• Невзрачен, словно анемон —
• Цветок, засохший меж страниц —
• Приятель скверный Парамон,
• Не разбирая спьяну лиц,

• Зверюгой, рыщущим в лесу,
• На друга ринулся, как лев,
• Ударил с ходу по лицу,
• Приличья всякие презрев.

• Попробуй, Парамон, понять,
• Проспясь как следует сперва,
• На друга нечего пенять,
• Коль рожа пьяная крива.

Переведя дух, он осведомился:

– Ну как тебе?

– Хорошая эпиграмма, – сдержанно похвалил художник.

– Правда?! – обрадовался поэт.

– Конечно, правда…

– Спасибо тебе! – со слезой в голосе откликнулся Щербатов. – Я тоже пойду, ладно?

– Тебе такси вызвать?

– Не надо! – отмахнулся тот. – Здесь недалеко… Через канал…

– Женщина?

– Ну да… – смутился поэт, и глаза его наполнились ослепляющим блеском счастья.

– Удачи тебе, дружище!

Заключив друга в объятия, поэт ушел. Иволгин оглядел мастерскую. Похоже, что гости расточились полностью. Куда-то запропали даже Кира с неразлучной спутницей. Художник раздернул шторы. Отворил фрамугу окна. Безжалостный свет зарождающегося дня озарил царивший в мастерской бедлам. Такие декорации бы для спектакля «Пиршество демонов» изобразить. Только заменить стеклянные бокалы на кубки из черепов… Окурки – на могильных червей… Объедки – на обглоданные человеческие кости… Широкие дубовые столы под закопченными сводами… И свет… Тусклый, багровый, сочащийся из щелей в каменном полу… Жуть… Вызвать уборщицу или самому управиться? Так и не решив, Иволгин растянулся на диване и мгновенно уснул.

Этот сон художник видел часто. Особенно в последнее время. Будто бы он стал глубоким стариком и бредет по Изветскому проспекту, сгорбленный, седой, и тащит тяжелый мешок на спине. А по мостовой катят не автомобили, а конные экипажи. Самые разные. Кареты, дормезы, ландо, брички, фаэтоны, кибитки, шарабаны. Колеса, обитые железными полосами, высекают из торцов искры, громко цокают подковы лошадей, запряженных цугом. В экипажах – господа. Треуголки с кружевами по полям, дамские шляпы с перьями. Качаются лопасти вееров. Глазки постреливают из-под вуалей. На тротуарах кавалеры раскланиваются со знакомыми. Подметают плюмажами пыль. Задирают полы кафтанов и жюстокоров кончиками ножен.

Иволгин уже догадывался, что во сне оказался в родном Ветрограде, но только века XVII–XVIII. Он любил эту эпоху, мог часами разглядывать старинные гравюры, костюмы и оружие. Порою сам рисовал кринолины и мушкеты, шандалы и камзолы, корсеты и палаши. И будущую Золушку видел в наряде трехсотлетней давности. Да и саму ее он скорей бы нашел в той далекой, почти уже сказочной эпохе, нежели здесь, где сверкают лаковыми бортами иномарки, пестрят экраны смартфонов, подмигивают разноцветными глазами светофоры, а люди одеты так, словно дружно сбежали из сумасшедшего дома. Вот только как он ее будет искать, если вынужден тащить на себе мешок, набитый золотыми то ли дукатами, то ли цехинами, то ли и теми и другими – старый, с трясущимися от слабости ногами, вечно прикованный к своему холсту и кистям…

Художник проснулся ближе к полудню. Вместо утренней прохлады через открытую фрамугу в мастерскую вливался зной и сдержанный гул большого города. Иволгин поднялся. Голова казалась ватным шаром, но при этом была тяжелой, как свинец. Во рту словно стая голубей поворковала. Сбросив с себя модные тряпки, которые напялил по случаю вечеринки, художник нагишом прошлепал в душ и долго, с наслаждением мылся. Вычистив зубы, он вытерся полотенцем, надел трусы и принялся за уборку. Трудился Иволгин долго, покуда не изничтожил не только следы ночной попойки, но и накопившиеся за несколько месяцев напластования пыли и разного художественного мусора. Пришлось еще раз вымыться, зато в процессе чистки авгиевых конюшен он обрел бодрость духа и проголодался.

В холодильнике после ночного пиршества кое-что еще осталось, но художнику захотелось выйти в город, к людям. Не к богеме и селебрити, а к тем, кто наполняет каменные извилины улиц, ныряя в светящиеся аквариумы кафе и магазинов. Солнце уже свалилось за крыши окрестных домов. Рыжий пожар заката отражался в окнах, золотой чешуей отблескивая в водах канала. С Большой Извети тянуло речной сыростью с привкусом морской соли. Ассирийские быки с бородатыми лицами осеняли крылами дугу моста. Иволгин пересек его не спеша, наслаждаясь прохладой и вечерними красками, которые незримый живописец аккуратно и точно наносил на полотно города. И в каждое следующее мгновение это был уже другой пейзаж.

У моста было небольшое кафе, вычурно названное «Ашшурбанипал». Все оформление этого злачного заведения посвящалось ассиро-вавилонской культуре, столь популярной в Ветрограде. Иволгину нравилось сидеть за резным деревянным столиком, стилизованным под древневосточную мебель, разглядывать барельефы горбоносых царей с завитыми бородами, пить кофе из алебастровой чашки. В меню, напечатанном на папирусной бумаге, было ячменное пиво, лепешки, жареная баранина, чечевичный и фасолевый суп, салаты из огурцов, лука и сельдерея и даже – финиковое вино. Напитки полагалось пить через особые трубочки, на нижнем конце которых было несколько крохотных отверстий. Таким образом употребляли питье жители библейского Вавилона. Художник с удовольствием следовал маленьким ритуалам, принятым в этом кафе.

Насытившись, Иволгин оставил официантке в белом полотняном платье, расшитом по подолу цветущими лотосами, щедрые чаевые и вышел на свежий воздух. Покуда он ужинал, солнце утонуло в Маркизовом болоте, и небо над городом приобрело оттенок остывающей стали. Начиналось время легендарных бледных ночей – самое романтичное в календаре Ветрограда. Мало кто мог остаться равнодушным в эти часы, толпы горожан и туристов заполняли набережные, фотографируя четкие силуэты раздвижных мостов, шпиль Заячьей крепости на одноименном острове, дворцы вдоль Императорской линии, что отражались в светлом просторе Большой Извети. Бледные ночи питали воображение поэтов и художников. Иволгин был из их числа. Призрачное свечение северного неба вдохновляло молодого художника, питало его фантазию.

Он дошел до Изветского проспекта и, не торопясь, двинулся вдоль него вместе с говорливой толпой желающих приобщиться к волшебству бледной ночи. Тысячи людей направлялись к набережным, туда же устремлялись стада автомобилей. Вплотную к поребрику тротуаров двигались конные патрули полиции, что придавало шествию романтиков еще большую торжественность. Иволгин по уже устоявшейся привычке всматривался в лица юных и не слишком попутчиц. Поиск образа Золушки превращался в болезненную манию. Происходила незримая для окружающих работа. Опытный глаз рисовальщика выхватывал из множества лиц черты очередной прекрасной незнакомки и сравнивал их с образом, который смутно рисовался воображению.

Сердце Иволгина трепетало в тревожном ожидании. Ему казалось, что именно сегодня произойдет чудо. Бледные ночи полны неожиданных встреч и событий. Из темных подворотен, из глубоких промоин под пролетами мостов, из неосвещенных дворцовых окон сочатся тени былой жизни, чьи-то непрощенные обиды, жестоко оборванные жизни, неисполненные мечты, неутоленная злоба – все это веками скапливалось в забытых подвалах, замурованных погребах и заколоченных парадных, выплескиваясь порою на улицы, смешиваясь с ночными туманами, тонким ядом проникая в души живых. Всякий, кто бродил вечерами по улицам Ветрограда, ощущал неясную тоску, исходящую от гранитных стен величественных, но безжизненных зданий и кованых решеток, ограждающих их от пешеходов, что из века в век шаркают подметками по пыльным, заслякощенным или обледенелым мостовым.

– Девушка, почему вы идете против течения? – услышал художник слова, обращенные к незнакомке, которая и впрямь двигалась навстречу общему движению.

Он посмотрел ей в лицо, и сердце его пропустило удар.

Глава вторая

Воскресенье

Ветроград-XVIII

Люди нередко рождаются случайно. Мимолетная связь. Несколько встреч в доме свиданий. Сладостные содрогания в грязном алькове. И неизбежное охлаждение. Все менее остроумные способы отложить встречу и острое желание поскорее расстаться. Два-три письма, полных изысканных оборотов, и за каждым скука и равнодушие. И если любовник давно уже мчится в вихре новых наслаждений, то удел любовницы – унылый дождь за окном, тошнота по утрам и все более широкие в талии наряды. Тайные роды, клятва повитухи держать язык за зубами, подкрепленная мешочком с увесистыми металлическими кружочками. И полное непонимание, что делать с нежеланным младенцем, то ли выписать ему из деревни кормилицу, то ли подбросить на крыльцо приюта, завернув в атласные пеленки с монограммой.

Как и многие другие до нее, Анна Болотная родилась от незаконной связи, но случайности в ее рождении не было. Более того, в нем был тайный умысел, который долго оставался не проясненным для нее самой. Ее нашли в корзинке на берегу Маркизова болота, благодаря которому крошка и получила свою фамилию. Глаза Аси – как ее называли в приюте – были столь же зелены, как воды залива, а кожа бела, словно паруса, упруго вздувающиеся под северным неласковым ветром. Ничего не ведая о своих родителях, Ася, как ни странно, помнила обстоятельства самого рождения. В них не было мучительных воплей роженицы, увещеваний повитухи, окровавленных простыней и бликов на потолке от воды, качающейся в медных тазах, когда мимо пробегали перепуганные служанки.

Нет, Анна Болотная рождалась под гул пламени в плавильном тигле, металлический перезвон почерневших от копоти крючьев, которые непрерывно двигались под закопченным сводчатым потолком, словно гигантские насекомые перебирали членистыми лапами. Рядом булькали в ретортах и струились по стеклянным змеевикам разноцветные жидкости. Гнусавый голос громко читал молитвы, а может быть – заклинания. Лицо читающего терялось во тьме, видны были только руки, которые перелистывали узловатыми пальцами страницы громадной черной книги. И еще Ася помнила холодный взгляд, что взирал на нее сквозь выпуклое стекло, обрамленное металлической рамой, встроенной в стену. Помнила она и испытываемые ею ощущения – боль, судороги и сладостную дрожь пришествия в этот мир. С годами все это стало казаться Асе лишь причудливым сновидением, смысл которого стал приоткрываться ей на балу у генерала от инфантерии Карла Людвиговича Моргенштерна.

Сироту Анну Болотную рады были видеть на балах. Разумеется – из-за ее необычной, даже для столь мрачного и холодного города, каким был Ветроград в тот бурный и блистательный век, красоты. Не потому необычной, что она была, к примеру, смугла и черноброва, как иные красотки, происходящие из южных губерний. Напротив – кожа Аси отличалась бледностью, а волосы отливали благородной медью. Необычность ее внешности заключалась в совершенной законченности каждой черточки. Она походила на статую, отлитую из света и льда. Вероятно, поэтому Анна Болотная слыла холодной и неприступной. Мнение сие было верно лишь отчасти. Воспитанная в жестокой бедности приютского сиротства, девушка берегла свою честь как зеницу ока, но под полупрозрачным алебастром ее кожи пылал колдовской огонь.

Именно на балах открывалась вся противоречивая прелесть страстной и артистичной натуры Анны Болотной. Она привыкла царить среди музыки, блеска бесчисленных свечей, смыкающихся и разнящихся, словно клинки в поединке, танцующих пар. Старинные танцы, вроде гросфатера, англеза и менуэта, выходили из моды. На великосветских вечеринках им все чаще предпочитали полонез или даже головокружительный вальс, о котором говорили, что он изобретен слугами развращенных европейских вельмож и потому отдает свойственной простонародью распущенностью, но именно это и привлекало в нем ветрениц и ветреников Ветрограда. Ася в совершенстве овладела всеми фигурами модных плясок, и потому была нарасхват у молодых кавалеров.

На балы ее привозил немолодой уже князь Николай Эмпедоклович Пустовойтов. Он был известным шаркуном в светских гостиных, безоглядно прожигавшим не только фамильное наследство, но и состояние сгоревшей от чахотки жены. У князя был лучший на Ветроградской стороне особняк, великолепный выезд, самые причудливые в городе парики и гигантская свора борзых, на прокорм которых уходило больше денег, чем на годовое жалование всех чиновников уездного города. Николай Эмпедоклович с удовольствием принял на себя заботы о юной красавице, поселил ее в одном из своих домов на Корабельной набережной и назначил небольшое, но приличествующее денежное содержание. Досужие языки уверяли, что благотворительность князя не бескорыстна, но это были лишь грязные сплетни.

Колеса золоченой кареты Пустовойтова гремели по торцам мостовых, мягкие рессоры и набитые гагачьим пухом бархатные подушки делали тряску для седоков почти неощутимой. Румяный, надушенный, утопающий в кружевах князь мирно дремал напротив Аси, которая, отогнув занавеску, всматривалась в проплывающие мимо вечерние улицы. Прохожие – мастеровые, служанки с корзинками, мальчишки, отставные военные – провожали экипаж любопытными взглядами. Красноватый в закатных лучах блеск позолоты, алые плюмажи на головах лошадей, громадного роста кучер, усы которого были настолько длинны, что, казалось, перегораживали мостовую, являли собой зрелище необыкновенное даже для привычных ко всему ветроградцев. Зевакам было невдомек, что прелестная девушка, чей силуэт виднелся в окне кареты, вовсе не рада их любопытству.

Неясное предчувствие томило Анну Болотную. Ей казалось, что этот роскошный рыдван, построенный в далеком Париже в стиле Людовика XV, влечет ее вовсе не на бал, а в хитро устроенную западню. Откуда взялось это предчувствие, Ася не могла бы сказать с полной уверенностью. Оно складывалось из множества мелочей. Во-первых, она получила персональное приглашение от самого генерала. Обычно такой чести бедная сирота не удостаивалась. Приглашали покровителя, а уж тот брал ее с собой, как берут дорогую, усыпанную сапфирами и изумрудами табакерку, дабы невзначай вынуть ее из кармана во время партии в вист. Во-вторых, модистка прислала изумительной красоты бальное платье, которое Асе пришлось впору. Кто оплатил дорогую ткань и пошив, миловидная приказчица, помогавшая девушке с примеркой, не знала или не имела права сказать. В-третьих, накануне бала Ася опять увидела во сне железные крючья, свисающие из-под потолка, булькающие в ретортах жидкости и холодный взгляд сквозь увеличивающее стекло.

Что бы ни случилось на балу у Моргенштерна, она должна быть к этому готова. Так решила для себя Ася. С детских лет научилась она пользоваться своей красотой и теперь намеревалась применить это свое умение в полной мере. И не только – красотой. В фижмах можно было при желании спрятать все что угодно. Даже – небольшой мизерикорд. Теперь незаконнорожденная девица Анна Болотная была во всеоружии, но тоска не отпускала. Она думала о собственной будущности. Что может ждать бедную сироту, содержанку богатого вертопраха, лишь благодаря редкой своей красоте имеющую доступ в высший свет Ветрограда?.. В лучшем случае – удачное замужество. Не по любви. Любовь – это самоубийственная роскошь в тех кругах, где ей приходилось вращаться. А в худшем?..

О худшем думать не хотелось. Княжеская карета вкатила под арку ворот и оказалась в череде других, хотя и менее изысканных, экипажей. Распахивались дверцы. По откидным лесенкам спускались кавалеры, галантно подавали дамам руки, раскланивались со знакомыми. Лакей помог Пустовойтову сойти на выложенную диким камнем дорожку. Князь тут же направился к кучке господ, которые приветственно сняли перед ним треуголки. О своей спутнице Николай Эмпедоклович словно позабыл, чего раньше с ним не случалось. Впрочем, к его экипажу тут же слетелась стайка молодых повес, готовых не только помочь красавице выйти из кареты, но и носить ее на руках, дабы божественные ножки прелестницы не касались грешной земли.

Присутствующие дамы и девицы не могли не заметить вызванного появлением княжеской содержанки ажиотажа среди мужской половины гостей Моргенштерна. И если бы презрением, брезгливым недоумением и завистью можно было заморозить воздух, то в парке, окружавшем генеральский дом, выпал бы снег. Полные ледяной злобы взгляды завистниц не беспокоили Асю. Как, впрочем, не волновали ее и воздыхания поклонников. Вежливо улыбаясь, приседая в приветственном книксене, она плыла сквозь толпу гостей туда, где поблескивал золотыми галунами, шнурами аксельбантов и орденами мундир хозяина бала. Анна Болотная блюла этикет и чувствовала себя обязанной поблагодарить его превосходительство за приглашение. Завидев, что «эта безродная выскочка» приближается к генералу, окружавшие его дамы сомкнулись непроницаемой стеной.

Карл Людвигович сам разрушил ее, когда двинулся юной красавице навстречу. Завистницы вынуждены были расступиться. Генерал, невзирая на весьма преклонный возраст, был все еще статен. Вместо пышного парика носил простой солдатский, с косицей. Представ перед гостьей, он щелкнул каблуками, сорвал треуголку и раскланялся. Его жест повторили другие мужчины, даже те, кто не носил военного мундира. Женщины тоже вынуждены были поклониться. Моргенштерн не ограничился лишь поклоном, он поцеловал девушке руку, приложившись к ее пальцам сухими, жесткими губами. Ася присела перед ним в глубоком реверансе. И хотя внимание хозяина было приятно само по себе, она понимала, что этим он ограждает ее от недоброжелательства завистниц. – Дорогие гости! – громко произнес генерал. – Прошу вас проследовать в павильон. Наш праздник начинается!

В мрачном, запутанном, словно лабиринт Минотавра, доме генерала от инфантерии не было бального зала, но хозяин велел построить для приема и танцев особый павильон. Словно гигантская оранжерея, в которой произрастают диковинные цветы и плоды из далеких тропических стран, поднялся он среди аллей нерегулярного парка. На закате, когда начали съезжаться гости, за стеклянными стенами в ажурных рамах воссияли жирандоли, музыканты грянули бравурный марш, а у дверей встали в почетный караул поседевшие в боях инвалиды, некогда служившие под началом Карла Людвиговича еще в Северной войне. В отдельной пристройке слуги накрывали стол, ломившийся от самых изысканных яств, главным украшением которого стал серебряный фонтан, брызжущий шампанским вином.

Гости парами и поодиночке входили в широкие двустворчатые двери павильона. За окнами догорала вечерняя заря и серебристая мгла окутывала город. Блеск свечей в жирандолях играл на брильянтах, золотом и серебряном шитье, отражаясь в глазах, как в драгоценных каменьях, и в драгоценных каменьях, как в глазах. Асе порою казалось, что вокруг нее не живые люди, а гардеробные манекены, выставленные напоказ, дабы все видели, как богат их владелец. Неведомое колдовство оживило их, и они завертелись, закружились, заблестели пуговицами и запонками, заменявшими им живые глаза. И все же в этих пуговицах тлели вполне человеческие пороки – неутолимая алчность, нечистый азарт и неприкрытая похоть. Последняя обливала Анну Болотную волнами печного жара, вызывая отвращение и желание вымыться.

Она понимала, что придется потерпеть до возвращения домой. Конечно, это был не ее дом, а князя, но другого у нее все равно не было. Слуги Анны Болотной были вольными, а не из крепостных, как у других, да и наняла она их сама, платила щедро и не наказывала, потому те служили ей верой и правдой. Таким образом Ася превратила свое обиталище в место, где она всегда может найти защиту и помощь, а это немаловажно для бедной содержанки, которая полностью зависит от благосклонности своего покровителя. К сожалению, даже самые преданные слуги не могли дать ей свободы.

И не могли защитить от липких взглядов и грязных намеков великосветских пакостников, которые тратили свою жизнь на карточные игры, охоту и любовные похождения, полагая таких девушек, как Анна Болотная, своей законной добычей.

Был объявлен менуэт. Этот чопорный танец королей и король танцев, хотя и считался безмерно устаревшим, все же оставался обязательным для приемов в высшем свете Ветрограда. Походил он скорее на церемонию приветствия, нежели на бальный танец, ибо состоял из череды поклонов, перемещений, поворотов и реверансов. Полвека спустя великий русский поэт напишет такие строки: «Во всю длину танцевальной залы дамы и кавалеры стояли в два ряда друг против друга; кавалеры низко кланялись, дамы еще ниже приседали: прямо против себя, потом, поворотясь направо, потом налево и так далее…». Ася не могла знать этих строк, но согласилась бы, что описание точное. И хотя молодежь откровенно посмеивалась над приверженностью старшего поколения к этому сложному действу, но отказаться от участия в нем не могла. И Анна Болотная была рада этому, ибо ей менуэт нравился. Он был наследием галантной эпохи короля-солнце Людовика XIV, единственного из монархов, кто снимал шляпу в присутствии женщин.

Увы, Ветроград не Париж, и нравы при здешнем дворе отличались от французских, но это не касалось бедной сироты. Ее-то уж точно никогда не пригласили бы на придворный бал, да она и не рвалась туда. Нынешний император хотя и был тезкой своего великого предшественника, но более ни в чем сходства с ним не имел. И следовательно, окружал себя толпами блюдолизов и льстецов, которые бдительно следили за тем, чтобы никто лишний не проник в их порочный круг, оказавшись в пределах которого, невозможно сохранить чистоту помыслов и поступков. Ася считала своим долгом блюсти себя хотя бы в тех сферах, куда забрасывала ее фортуна в лице князя Пустовойтова, а о большем она и не мечтала. Тем более сейчас, когда ощущение западни с каждым танцем лишь усиливалось.

Наконец был объявлен перерыв. Дамы опустились в кресла, расставленные вдоль стен. Обмахиваясь веерами, они благосклонно кивали в ответ на комплименты своих кавалеров. Через бальный зал уже торопились лакеи, разносившие прохладительные напитки. Ася, присевшая на обитую бархатом скамеечку, тоже взяла бокал с лимонадом. Маркиз Дервильи, который слыл чичисбеем красавицы Болотной, приседая от смеха, рассказывал ей пикантный анекдотец, но девушка не слушала его, потому что взгляд ее был прикован к другому человеку. Прежде она не замечала его среди гостей генерала от инфантерии. Да и к слугам этот мужчина явно не относился. Слуга не стал бы сидеть, развалясь в кресле, в простенке между двумя окнами, за которыми пылали гроздья праздничного фейерверка.

Выделялся незнакомец и своей внешностью. На его простоватом, грубо вылепленном лице не было пудры, накладных мушек и тонко постриженных усиков, как у других мужчин. Да и одет он был иначе, чем они. Вместо расшитого серебром камзола, кюлотов, чулок и туфель с пряжками, на нем было длиннополое черное одеяние, напоминающее мантию, из-под которой выглядывали ботфорты. Парика этот странный гость не носил. Темные с проседью волосы свободно лежали у него на плечах. Ася не могла отвести от него взгляд, хотя сам незнакомец на нее не смотрел. Он вертел в руках трость с золотым набалдашником и будто бы любовался бликами света, который тот отбрасывал. Неожиданно мужчина в черном резко поднялся и зашагал через зал столь стремительно, словно тот была пустой.

С замиранием сердца девушка поняла, что незнакомец направляется к ней. Осознал это и маркиз, потому что оборвал свой анекдотец на полуслове и растворился в толпе. Анна Болотная осталась в одиночестве, которое теперь не радовало ее. Черный человек приблизился, учтиво, но без раболепства поклонился. Ася поднялась со скамеечки и присела в изысканном реверансе, хотя этикет позволял ограничиться лишь небрежным кивком. Несколько томительно долгих мгновений они смотрели друг на друга, словно не знали, что сказать. Предчувствие, которое мучило Анну Болотную со дня получения приглашения, превратилось теперь в твердую уверенность. Этот странный незнакомец и был той самой западней. И еще она узнала взгляд, наблюдавший за ее рождением.

– Меня зовут Брюс, – произнес человек в черном. – Это я пригласил вас сюда, Анна.

– Приглашение было подписано генералом Моргенштерном, – попыталась возразить девушка.

– Карл Людвигович любезно согласился устроить этот междусобойчик по моей просьбе… А я снабдил его необходимыми средствами.

– Чем я обязана такой откровенности с вашей стороны?

– Тем, что все это празднество затеяно ради вас.

– Теперь я понимаю, что и платье тоже прислано вами.

– О, это сущие пустяки.

– Благодарю за хлопоты, но, право, ради меня одной не стоило так тратиться.

– Я настолько богат, что никакие расходы не кажутся мне чрезмерными.

– Если вы пытаетесь меня поразить своим богатством, то стараетесь понапрасну. Я не торгую собой.

– Все, что принадлежит мне, я готов бросить к вашим ногам, Анна, – холодно, без всякой страсти произнес Брюс, – но мне не нужна покорная рабыня. Я хочу, чтобы вы полюбили меня.

– Следует ли ваши слова понимать как признание в любви?

– Понимайте как вам заблагорассудится, Анна, – откликнулся тот. – Вы нужны мне, и я хочу стать необходимым вам. – Во всяком случае, изысканностью речи вам меня поразить не удалось.

– До записного балагура мне далеко – это верно, – кивнул Брюс. – Однако я владею иным искусством… Смотрите! Он щелкнул пальцами, и все вокруг замерло. Смолкла музыка. Повисли над струнами смычки. Танцоры застыли в полупоклоне. Свечные язычки, пригнутые сквозняком, так и не распрямились. Из открытых ртов не доносилось ни звука, а лица превратились в неподвижные маски, которые то вежливо улыбались, то недоуменно вздымали брови, то хмурились от досады. Даже залетевший из сырого ночного парка комар завис в воздухе, словно тот стал вязким, как смола. Брюс без улыбки ухватил насекомое двумя пальцами и растер его между ними, не побрезговав выступившей из брюшка кровью. Ася смотрела на эти чудеса с ужасом, хотя ее собеседник, конечно же, хотел вызвать у нее восхищение своим могуществом. Брюс заметил болезненную гримасу у нее на лице и взмахом руки вернул миру подвижность.

– Кто вы? – спросила девушка, когда вокруг снова загремела музыка и танцоры зашаркали подошвами по паркету.

Собеседник пожал плечами, обтянутыми черным шелком. – Алхимик, маг, астролог, чародей, престидижитатор, колдун, – проговорил он. – Называйте меня как хотите.

– Я хочу, чтобы вы навсегда исчезли из моей жизни.

– Этого я вам не обещаю, – покачал головой колдун. – Зато обещаю другое. Вы будете жить среди чудес, и малейшие ваши прихоти и желания, даже самые немыслимые, станут исполняться.

– Щедрые посулы, – усмехнулась Ася.

– Вы уже имели возможность убедиться, что это не просто посулы, – откликнулся Брюс. – Хотите, сейчас все присутствующие, включая старика-генерала, разденутся донага и продолжат отплясывать как ни в чем не бывало?

– Не хочу. Это мерзость.

– Тогда я сделаю так, что все вино на этой пирушке превратится в воду… Вот, извольте! – Он подозвал лакея с подносом, уставленным бокалами с желтоватой пузырящейся жидкостью. – Что это у тебя, братец?

– Вино из Шампани, мой государь, – отозвался лакей. – Его превосходительство велели подавать перед ужином.

– Дай-ка нам пару бокалов…

Лакей с поклоном протянул поднос. Брюс взял бокал и кивком предложил Асе выбрать любой из полудюжины оставшихся. Девушка схватила наугад, поднесла бокал к лицу, лопающиеся пузырьки пощекотали нос, но когда она отхлебнула – это оказалась чистейшая родниковая вода. По залу прокатился ропот недоумения. Гости генерала от инфантерии были разочарованы тем, что на столь роскошном балу их поят обыкновенной водой. Ася поневоле улыбнулась. Трюк с шампанским показался ей забавным, но он не прибавил симпатии к колдуну, его провернувшему. Она чувствовала, что западня захлопнулась, и теперь только чудо может избавить ее от злого чародея. Брюс оказался тут как тут. Он отдал опустевший бокал лакею, вынул из-за пазухи обтянутую алым бархатом шкатулочку и протянул ее девушке.

– Что это? – осведомилась та.

– Кольцо.

– Обручальное?..

– Нет пока. Всего лишь – волшебное.

Глава третья

Вторник

Ветроград-XXI

Все-таки на мгновение Иволгин потерял сознание. У него потемнело в глазах, он качнулся вперед и едва не упал. Хорошо, что чьи-то сильные руки подхватили его и вернули в вертикальное положение. Послышался девичий смех, и мужской бас посоветовал закусывать. Художник благодарно кивнул и уже без всякой надежды принялся озираться. Наверное, он и впрямь выглядел пьяным, но это не волновало Иволгина. Девушка с необыкновенным лицом, его Золушка, бесследно растворилась в толпе. Впрочем, еще оставалась призрачная надежда. Ведь она шла против общего течения горожан и туристов, стремящихся на Императорскую линию. Будь его воля, художник сорвался бы на бег, но в такой толпе бегущий человек невольно нарвется на скандал. Да еще обратит на себя внимание конных патрулей, и романтическая бледная ночь закончится в участке. Понимая всю безнадежность своего поиска, Иволгин все же пустился вдоль проспекта, с надеждой вглядываясь в лица тех женщин, которые двигались в направлении, противоположном общему устремлению.

Художник словно выполнял нелегкую, но необходимую работу. Ему казалось, что на плечи его легла неимоверная тяжесть, совсем как в давешнем сне, в котором он, будучи стариком, тащил мешок с золотыми монетами. Все бесполезно, думал Иволгин, я упустил свой единственный и неповторимый шанс запечатлеть именно тот образ, который мне нужен. Самое печальное, что мельком увиденные черты мгновенно стерлись у него из памяти. Такое с художниками случается редко, а уж с Иволгиным не случалось никогда. Он помнил изборожденный морщинами, словно распаханное поле, лоб старика – колхозного сторожа, которого видел лишь однажды, в пятилетнем возрасте; смеющуюся девчонку, что проехала мимо него в автобусе лет пятнадцать назад; даже смутный абрис женского профиля, увиденного сквозь морозные узоры на стекле. А эти столь нужные ему брови, глаза, нос и губы он забыл сразу, как только дурацкий обморок накрыл его с головой.

Погруженный в эти печальные размышления, художник не заметил, как выбрался из людского потока, пересек на светофоре Изветский проспект и углубился в путаницу переулков в квартале между улицей Маковского и Мятежной. Окна бывших доходных домов, а ныне занятых многочисленными учреждениями, отражали серебристый блеск ночного неба. Здесь встречалось мало прохожих, и шаги Иволгина гулким эхом отзывались в колодезях дворов. Охватившая среди многолюдья тоска постепенно отпускала сердце. Меж домами просачивалась прохлада, текущая с простора Большой Извети. Незримые токи воздуха сметали с тротуаров последние сугробы тополиного пуха. Минувшей весной тополя в городе цвели как никогда. Под напором древесных соков лопались почки, выстреливая пушистыми сережками. Не столько слухом, сколько сердцем воспринимался бумажный шорох распускающихся соцветий. Теплые метели текли по улицам, невесомые хлопья скапливались на карнизах, словно пена, плыли в тускло-зеленой воде каналов.

С начала лета на Ветроград душным одеялом навалилась жара. Зной прозрачным клеем залепил окна, липким горячим киселем обжигал гортань, заставляя бегом пересекать каменные пустыни площадей и жаться к жидкой тени домов и деревьев. Раскаленная небесная кровля не остывала даже по ночам. Камень мостовых обжигал сквозь самые толстые подошвы. Мертвый штиль сковал воды залива, и даже вялое течение обмелевших рек не могло оживить его. Замордованные жарой горожане шарахались от фонтанов, брызжущих кипятком. Воздух не могли охладить даже кондиционеры, натужно воющие в квартирах и офисах. Тянуло гарью с торфяных болот. Путевки в Карелию, на Соловки и в другие северные регионы были раскуплены на месяц вперед. Если человек хотел прихвастнуть достатком, он говорил, что прикупил недвижимость за полярным кругом. Бедолаги, которым не суждено было вырваться из города, стиснутого нагретыми в небесном горне железными обручами, мечтали о зимней стуже.

К исходу июня адская жара отступила. Радостно отгремели салюты гроз. Твердые, словно отлитые из стекла, дождевые струи пронзили пыльные напластования тополиного пуха. Низкие тучи цеплялись пушистыми подбрюшьями за шпили соборов, антенны и печные трубы. Каналы превратились в грязно-желтые потоки, что стремительно мчали вдоль каменных русел груды городского мусора, угрожая захлестнуть набережные. Ливни не могли удержать ветроградцев в четырех стенах. Горожане дружно покидали дома, чтобы выйти навстречу освободителям. Бродили по улицам, подставляя дождю улыбающиеся лица. Праздник длился недолго, но тот, кто ведал погодами, смилостивился над жителями северной Венеции и не допустил, чтобы она превратилась в унылую, раздражающую рутину. Дожди перестали. В городе снова стало жарко, но теперь прохлада далекой еще осени порою давала о себе знать. Особенно – по ночам.

Иволгин затерялся в мерклости бледной ночи, запутался в паутине теней, отбрасываемых деревьями и решетками ворот. Он понимал, что бессмысленно бродить в этих пустынных переулках и лучше всего вернуться к себе, в мастерскую. Вот только куда идти? Направо или налево? Смешно заблудиться в родном городе, но бледные ночи меняют привычный облик его зданий, проулки вращаются в заколдованном круге, замыкаясь сами на себя, словно мифический змей Уроборос, проглатывают заблудившегося темными горлами дворов-колодцев, холодят кожу бледными отблесками подкрадывающегося к городу рассвета. Что-то мелькнуло в сквозном проеме между двумя приземистыми домами, накренившимися крышами друг к другу, словно пьяницы, возвращающиеся из кабака. Художник вздрогнул. Ему показалось, что он узнал силуэт, проскользнувший в узкой прорези света.

Откуда только силы взялись? Сонный морок бледной ночи был сорван, как липкие путы. Иволгин встрепенулся.

Бросился к проходу между домами, где только что мимолетно увидел тот дивный образ, который так долго не давался его воображению. Он успел ровно настолько, чтобы заметить, как незнакомка скрывается в арке, ведущей на соседнюю улицу. Со всех ног кинулся следом. Под ноги попался какой-то ящик, брошенный посреди двора. Художник споткнулся об него. Едва не растянулся на мокром от росы булыжнике. Устоял на ногах. Прихрамывая – видимо, потянул сухожилия – продолжил бег. Дивное видение кануло в наливающейся утренним сиянием пустоте. Иволгин не сразу понял, что очутился на набережной. Словно две отливающих сталью полосы протянулись вправо и влево, отражаясь одна в другой. Вдали смутно темнели дымчатые силуэты строений Ветроградской стороны. Крепость на Заячьем острове все отчетливее прорисовывалась на фоне неба, медленно приобретающего золотистый оттенок. Ангел на шпиле Морского собора вспыхнул в лучах восходящего солнца.

Гарик Иволгин не был бы художником, если бы на миг не задохнулся от всей этой красоты. Он даже позабыл о цели своей неуклюжей погони, остро сожалея, что не захватил с собой хотя бы блокнота и карандашей, но в следующее мгновение вспомнил, что сейчас ему не до этюдов. Силуэт неизвестной в белом платье, словно бабочка, мелькал в полосах света, пролегающих между дворцами Императорской линии. Теперь он не должен упустить ее. Даже если это ошибка. Иволгин припустил следом, хотя вывихнутая нога с каждым шагом болела все сильнее. Блеклое небо колдовской ночи медленно наливалось синевой. Редкие облака порозовели. По набережной проехали первые автомобили. Незнакомка никуда не спешила. Она шла вдоль парапета, легонько касаясь его пальцами тонкой руки. При этом она смотрела на реку, лишь иногда оборачиваясь на шорох шин проезжающей машины. В эти мгновения художник мог видеть ее профиль, и всякий раз его сердце начинало биться раненой птахой.

Если бы не нога, Иволгин догнал бы девушку в два счета, но ускорить шаг у него не получалось. Окликнуть ее художник тоже не решался. Вдруг он все-таки ошибся. Обернется незнакомка, и чары, навеянные бледной ночью, рассеются. Вместо Золушки окажется какая-нибудь симпатичная, но, увы, немолодая дама, любительница ночных прогулок. Таких в это время года много – и уроженок Ветрограда, и приезжих. Иволгин ничего не имел против романтически настроенных дам бальзаковского возраста. Наоборот – он всегда с удовольствием рисовал их, но сейчас ему нужна была только его Золушка, а та должна быть совсем юной. Не умея догнать незнакомку, шаг которой был легок, почти невесом, художник разглядывал ее издали. Белое платье на ней выглядело, мягко говоря, старомодным – пышная колоколом, плавно колышущаяся из стороны в сторону юбка, узкий лиф, рукава чуть выше локтей, отороченные кружевами. Похоже было, что незнакомка неравнодушна к историческому костюму.

Это открытие воодушевило Иволгина. Ведь и его Золушка должна носить одежки трехсотлетней давности, со всеми их фижмами, корсетами, распашным и глухим платьями. Причем все это должно сидеть на ней естественно, а не так, как на девицах, завлекающих туристов фотографироваться на фоне Осеннего дворца. Кем бы ни оказалась девушка, порхающая впереди, громоздкое по меркам нынешнего века одеяние выглядело продолжением ее тела, а не причудой романтической натуры. Художник почти уже не сомневался в том, что пытается настичь именно ту, которую он так долго искал. Осталось только набраться храбрости и окликнуть ее. Должна же она понять, что этот странный тип, преследующий ее по утренней набережной, не маньяк и не искатель амурных приключений… А впрочем, почему – должна? Кому должна? Скорее всего, она пошлет его подальше и уйдет. И это в лучшем случае…

– Простите, девушка! – услышал он собственный, перехваченный от волнения и долгого молчания голос. – Остановитесь на минутку. Мне нужно поговорить с вами. Поверьте, в моих намерениях нет ничего дурного. Если опасаетесь, я не стану подходить близко. Я подвернул ногу и за вами мне не угнаться…

Незнакомка замедлила шаг, медленно повернулась на каблуках и взглянула ему в лицо. У Иволгина подкосились ноги, на которых он и так еле стоял. Скитания по ночному городу, безумная погоня за незнакомкой – все было не напрасно. Перед ним, горделиво выпрямив стан и чуть-чуть наклонив голову, стояла… Золушка. И она была даже лучше, чем ему представлялось. Пораженный этим, художник забыл о собственном обещании не приближаться. Как сомнамбула, шагнул к ней. Девушка отступила на шаг, подняла правую руку, на безымянном пальце которой сверкнуло в лучах восходящего солнца кольцо. Острый лучик света кольнул Иволгина в глаза, он невольно зажмурился, а когда проморгался, Золушки нигде не было.

В любовь колдуна Ася не поверила. Слишком уж холоден был его тон, когда он говорил о своих чувствах, слишком уж расчетливо подкупал ее. Однако кольцо девушка приняла. Особенно после того, как Брюс объяснил, какие именно возможности оно дарует. Сие подношение ни к чему ее не обязывало, а возможность самой творить чудеса – соблазняла. Понять бедную сироту можно. Когда ты во всем зависишь от доброхотства сильных мира сего, живительным становится любой глоток свободы. Руки чесались испытать чудесное кольцо в действии, но страшила неизвестность, поджидавшая ее в другом мире. Колдун сказал, что кольцо может перенести ее на три столетия в грядущее. Ася пыталась представить себе, с чем она может столкнуться в мире, ушедшем в своем развитии так далеко вперед? Будет ли это мир всеобщего просвещения и улучшения нравов, как предрекают иные английские и французские писатели, или придется очутиться среди безнравственных дикарей, пасущих коз на руинах великого города?

Получить ответ можно было, только побывав там. Ася попыталась подготовиться. Одеться попроще, но не как служанка, разумеется. Какими бы ни оказались потомки, предстать перед ними следовало достойно. Никаких украшений девушка ни надела и не взяла с собой ничего, что могло бы вызвать у людей далекого века недоумение или тревогу. Даже свой любимый кинжал милосердия, коим Анна Болотная вооружалась, если ей мерещилась какая-либо опасность, она решила оставить дома. Первая вылазка в мир далекого будущего должна была быть короткой. В детстве вместе с другими приютскими Ася нередко посещала сад соседней с воспитательным домом усадьбы. Разумеется – тайно. И вот теперь ей могло пригодиться умение не привлекать к себе внимания бдительных сторожей. Девушка выбрала самое таинственное время ветроградского лета – бледные ночи, полагая, что и в грядущем они будут привлекать внимание романтически настроенных горожан.

За бледные ночи ветроградцы готовы простить своему горячо любимому городу многое: и его мостовые, которые во времена Анны Болотной по большей части еще не были вымощены камнем, и частые дожди, порой сменяющиеся убийственной жарой, и промозглые ветры с залива, и наводнения, когда под бешеным напором Борея соленые волны из Маркизового болота сталкиваются с течением Большой Извети и захлестывают берега. Асе не пришлось побывать под небом Парижа, не довелось любоваться очертаниями руин Акрополя, белеющими на голубом полотне греческих небес, и уж тем более – южными звездами на берегах Ганга, но она верила, что красивее летнего неба Ветрограда нет ничего на свете. Тщетно искала девушка описание этого чуда в книгах – пиитам не хватало слов, да и как передать словами аромат розы или голос замирающей струны? Как выразить таинственное молчание, разливающееся над вздымающейся грудью Большой Извети, остывающей после дневного зноя в фосфорическом свечении призрачных облаков и выцветающем пурпуре заката? Да только ли пииты отступаются перед прелестью бледных ночей? Многим ли живописцам удавалось передать игру красок, когда истончается грань между небом и рекою и город кажется заключенным в громадный магический кристалл?

Ася не замахивалась на лавры пиитов и живописцев, она воспринимала красоту чуткой девичьей душой и потому решила, что лучше всего будет посетить мир грядущего именно бледной ночью. Сделав свой выбор, девушка уложила волосы, надела простое белое платье и легкие, удобные туфли. Прежде чем перейти в грядущий век, Ася покинула дом, где жила милостью князя Пустовойтова. Она рассудила так, что Ветроград ширится и меняется на глазах, что будет на месте этого дома спустя даже полвека, сказать затруднительно, а уж тем более – через три столетия. То же самое касалось и Корабельной набережной. Сейчас это был низкий топкий берег Малой Извети с деревянными мостками, у которых швартовались крутобокие торговые баркасы, а что будет в этом месте в грядущем? Торчать прямо посреди широкой проезжей улицы – неразумно. Чего доброго, попадешь под колеса какого-нибудь экипажа. Поломав голову, девушка решила, что разумнее всего совершить магический переход рядом с большим каменным, недавно построенным Предтеченским собором, который уж точно должен пережить смену веков.

Она не знала, что делает весьма рискованный выбор. Пронизывающие ветры истории, что за три столетия пролетят над Ветроградом, снесут не только иные дворцы, но и цитадели веры. Даже царский трон рухнет. Более того, невиданные в ее время металлические птицы станут ронять на площадях и проспектах смертоносные семена, из которых в мгновение ока будут вырастать дымные деревья, опадающие режущей листвой осколков. Холод и голод костлявыми призраками станут бродить по жилищам, унося в страну теней души стариков, детей и женщин, а вражеские полчища охватят город удушающим кольцом, подобно легендарному Змию, окружившему обреченный Вавилон. Ничего этого Ася, к своему счастью, не ведала, но ей повезло. Предтеченский собор на Корабельной набережной пережил все мятежи, революции и осады. Декреты богоборческой власти сохранили его как народное достояние. Германские бомбы рвались на его паперти, но не сокрушили стен.

Стены собора еще пахли свежей побелкой. Палисадник его был окружен легким плетнем, за которым тянули к небу тонкие веточки, высаженные еще по указу первого императора, тоненькие липы. По ночному времени в соборе было тихо. Лишь мерцала лампадка у надвратного образа. Ася с поклоном перекрестилась и попросила у Бога прощения за то, что прибегает к чародейству в столь святом месте. Вверив себя покровительству высших сил, она подняла руку с кольцом и пальцами другой руки повернула вправленный в него камень. Накатила легкая дурнота, зазвенело в ушах, в глазах потемнело. Девушка качнулась, машинально схватилась за тоненький ствол молодой липы и… пальцы ее не смогли охватить его. Еще не рассеялась муть перед очами, но то, что ладонь вместо гладкой глянцевитости коры юного деревца ощущала трещиноватую шероховатость старого дерева, лучше всего свидетельствовало о том, что чудо произошло.

Девушка открыла глаза. Громада собора смутно белела в сумраке бледной ночи. Могучие дерева тихо шелестели молодой листвой. Нет, это не были те самые деревья, что росли внутри церковной ограды три века назад. Благословенные императором липы давно сгорели в печах в лихие годы смут и войн. Кроны, осенявшие сейчас Асю, поднялись над землею не более восьми десятилетий назад, но сейчас это было неважно. Главное, что выглядели они иначе, чем в ее время. Девушке стало страшно. Она стояла в древесной тени, не смея шагнуть навстречу неведомому миру грядущего. Взор ее скользнул по острым пикам чугунной ограды, по каменному парапету набережной, по темному силуэту причудливого здания, воздвигнутого прямо посреди речного русла. Лишь в следующее мгновение Ася поняла, что это – не здание, а корабль. Короткие мачты его не имели парусов, да и выглядели слишком уж ненадежно. Даже будь на них паруса, как бы они сдвинули такую громаду?

«Нет-нет, – спохватилась девушка, – не нужно торопиться с суждениями». Что она знает об этом чуждом для нее столетии? Может быть, просвещение в этом веке достигло такого величия, что открыло способ мчать корабли без ветрил? И вообще, нечего жаться к дереву, словно тать ночной. Если уж решилась перескочить пропасть веков, так иди, всматривайся, вслушивайся, внимай. Иначе грош цена твоей решимости обрести свободу. Ася отлепилась от дерева, служившего ей опорой, и шагнула к воротам, которые, к счастью, оказались не заперты. Несколько робких шагов, и она очутилась на набережной. Приблизилась к каменному парапету, с тревогой и любопытством глядя в тусклую даль. Там, где Малая Изветь впадала в Большую, девушка увидела еще один корабль. В отличие от первого, этот двигался. Как и подозревала Ася – без парусов. Тяжкий рокот разносился от этого чудесного корабля. Множество ярких и, более того, разноцветных огней усыпало его надстройки и мачты.

За спиной Аси раздался похожий звук, только тише. Она обернулась. Ослепительные снопы света полоснули ее по глазам. Девушка невольно заслонилась рукой, но все же успела заметить удивительную приземистую повозку, освещенную изнутри и снаружи, что пронеслась мимо и канула в серебристых сумерках бледной ночи. Не успела Ася опомниться от этого дивного видения, как мимо пронеслась еще одна такая же чудная карета, а за нею и третья, и четвертая. Ни лошадей, ни возниц, ни лакеев на запятках. Все эти повозки, как и корабли на реке, двигались за счет неведомой страннице во времени внутренней силы. Не дикарями было населено грядущее, а скорее – волшебниками. Оставалось лишь надеяться, что не все они были такими, как Брюс. Не зная, куда ей направиться, девушка зашагала вслед за диковинными каретами.

Они спешили к громадному железному мосту, крутой аркой переброшенному через простор Большой Извети. Здесь Ася впервые встретилась с потомками. Шумной говорливой толпой поднимались они на настил моста, отгороженный от широкой его части, отданной во власть шумливых повозок. Одевались потомки странно. Юбки женщин и девушек были до неприличия коротки, а на мужчинах было что-то вроде кюлот, но с широкими, свободными штанинами. Ни париков, ни шпаг, а из верхнего платья лишь кургузые камзолы. Из карманов потомки то и дело вынимали плоские табакерки, направляли их то на себя, то на знакомых, то на простор реки и неба. При этом табакерки вспыхивали изумрудными и рубиновыми огоньками, озаряя веселые, улыбающиеся лица, на которых не было ни толстого слоя пудры, ни кокетливых мушек.

Глава четвертая

Суббота

Ветроград-XVIII

Потомки, завидев незнакомку в старинном наряде, радостно обступили ее со всех сторон, обращаясь к ней со странными просьбами. Они просили разрешения сделать с ней… Что?.. Язык Туманного Альбиона Анна Болотная знала плохо, но произносимое людьми грядущего века слово напоминало аглицкое myself – себя! Эти веселые люди хотели, чтобы она позволила им сделать с ней… себя?! И при этом вытягивали перед собой руки с удивительными табакерками. Причем в отполированных донышках появлялось отражение ее самой и владельца или владелицы табакерки. Мгновенный отблеск в драгоценных камушках, и отражение на миг чудесным образом застывало. После чего потомки благодарили озадаченную девушку и отходили в сторонку. Некоторые звали ее присоединиться к своей веселой стайке, но Ася качала головой и продолжала путь. Ее влекла не бледная ночь, а сам город, чьи озаренные непривычно яркими огнями громады рисовались на противоположном берегу.

Триста лет назад дворцы на Императорской линии еще только возводились. Тут и там высились строительные леса, за паутиной которых не видно было стен и колонн. Сейчас же эти некогда великолепные резиденции высших сановников империи выглядели погрузневшими и постаревшими, словно отставные генералы. Причудливые башенки печных труб четко рисовались на полотне серебристого неба. Окна были темны, словно эти громадные здания давно уже покинуты их хозяевами. Чем ближе была гостья из прошлого к противоположному берегу Большой Извети, тем сильнее разгоралось в ней любопытство. Она уже поняла, что будущий мир полон удивительных механизмов, куда более изысканных и сложных, чем заводная кукла-флейтист, которую князь Пустовойтов приобрел однажды в Верхней Саксонии. Изменились и нравы. Люди стали более раскованны и непосредственны. Платья они носили странные. Совершенно не стеснялись голого тела. И ничем не подчеркивали своего положения в пирамиде сословий. Различия в общественном положении, если таковые все еще сохранялись в этом веке, на глаз определить было невозможно.

Неужели идеи Фурье и ему подобных философов победили и люди разрушили сословную лестницу? Кто же сейчас управляет страной? Какой-нибудь Совет? А как же император? Отрекся ли он от престола добровольно или был свергнут во время мятежа черни? Неплохо было бы завладеть книгой, написанной каким-нибудь современным Плутархом, с изложением событий, что последовали за эпохой, в которую Анне Болотной посчастливилось родиться, но об этом можно будет позаботиться позже. Сейчас ей хотелось впитывать самый воздух грядущего. Воздух, кстати, был довольно странный. Кроме привычных Асе ветроградских миазмов, вроде запаха застоявшейся воды, гниющей древесины и выливаемых служанками нечистот, чувствовался аромат скорее приятный, но в больших количествах вызывающий головокружение. Впрочем, насчет нечистот странница во времени ошибалась. Никто не выливал под ноги зазевавшимся прохожим помоев. Да и улицы были сплошь замощены камнем – иногда обычными булыжными торцами, а иногда каким-то ровным, почти без трещин покрытием, словно кто-то зарыл в городскую землю исполинский плоский валун.

Поражал Асю и свет, льющийся не только из уличных фонарей и окон. Яркий и разноцветный, он был повсюду. Что служило его источником, девушка могла только гадать. Больше всего он походил на блеск грозовых молний или сияние звезд. Восхищали гостью из прошлого вывески лавок и трактиров, словно начертанные огненными письменами. А также – поток безлошадных повозок, беспрерывно текущий по Изветской першпективе, которая в новом веке стала еще великолепнее, чем была три столетия назад. Привороженная всем этим великолепием будущего мира, Ася не замечала, что идет против общего движения толпы. Встречные насмешливо окликали ее и, видимо, позволяли себе скабрезные замечания, значение которых она понимала не полностью. Ведь изменился не только внешний облик потомков, но и язык. В своем времени она бы не спустила обидчикам, но сейчас не стоило лезть со своим уставом в чужой монастырь.

– Девушка, почему вы идете против течения? – уже в который раз услыхала Ася.

В это мгновение она увидела лицо. Обыкновенное лицо мужчины лет тридцати-тридцати пяти, но ее поразил его взгляд. Незнакомец посмотрел на нее так, словно когда-то, давным-давно, потерял и уже отчаялся найти. Гостья из иного времени понимала, что это невозможно. Они не могли знать друг друга, ведь их разделяла бездна шириной в три столетия. И тем не менее – именно так чужак на нее и смотрел, как на сестру, с которой его разлучили в детстве, как на возлюбленную, похищенную турецкими башибузуками, как на сновидение, увиденное наяву. Кажется, странный незнакомец пошатнулся, словно пьяный, и толпа разъединила их. Взволнованная этой удивительной встречей, девушка поспешила выбраться из людского русла, пересекла першпективу в том месте, где та была исполосована белой краской, и очутилась на другой стороне этой забитой людьми и повозками каменной глотки города.

Ася свернула в первый попавшийся проулок. Шум и суету Изветской першпективы словно отрезало. Высокие дома стискивали улочку с двух сторон. Мирно светились окна. Доносились обрывки мелодий. Редкие прохожие либо не обращали внимания на странно по нынешнему времени одетую девушку, либо провожали ее взглядами, словно райскую птицу, завезенную из заморских стран. Поплутав по переулкам, Ася вдруг услышала за собой торопливые шаги. Мимолетно оглянувшись, она заметила мужской силуэт. Быть может, это был лишь запоздалый прохожий, а быть может, и злоумышленник – кто знает! На всякий случай гостья из прошлого ускорила шаг. Не столько из-за страха, сколько из нежелания оказаться в щекотливом положении. Мизерикорд она не захватила, а звать на помощь полагала постыдным. Конечно, она видела конную стражу, что сопровождала людские толпы на першпективе, но из этих похожих на колодези проходных дворов до нее не докричишься.

Впрочем, у нее ведь было волшебное кольцо. Поворот камешка в оправе – и пришелица из дважды позапрошлого столетия исчезнет из-под носа незадачливого преследователя. Вспомнив о подарке колдуна Брюса, Анна Болотная позабыла страх. Это как раз то, чем соблазнял ее чародей – власть над природой вещей и даруемая этой властью свобода! Ощущая себя почти полубогиней, девушка сбавила шаг. Тем более что очередная арка вывела ее на набережную Императорской линии. Духота каменных теснин сменилась простором Большой Извети. Свежий ветер рванул подол платья, затрепетал уголками косынки, которую она повязала на шею перед выходом из дому. Шаги за спиной Аси не стихли, только стали каким-то спотыкающимися, но теперь они не тревожили ее. Пусть догоняет. Вероятно, это какой-нибудь местный волокита. Разбойник давно бы уже напал.

Легонько постукивая кончиками пальцев по каменному парапету, Ася неторопливо двинулась вдоль реки, любуясь нежно опаловыми переливами угасающей бледной ночи. Скользили по воде, оставляя за кормой белые буруны, ярко озаренные волшебными огнями суденышки без парусов и весел, летели над волнами голоса людей и незнакомых музыкальных инструментов. Ночь уходила, но праздник, царивший в городе, не ведал усталости. А вот гостья из прошлого – ведала. Ноги у нее подкашивались, начинала ныть спина. Незнакомец меж тем не отставал. Ася уже хотела обернуться к нему и потребовать, чтобы он убирался вон со своим волокитством, как вдруг тот сам обратился к ней. Ветер с реки унес некоторые из сказанных им слов, но девушка все же расслышала: «…в моих намерениях нет ничего дурного…» Ася обернулась, увидела осунувшееся, робко улыбающееся лицо, ахнула и схватилась за камень в перстне.

Мутная пелена времен застлала взор. Девушка поневоле зажмурилась, а когда решилась открыть глаза, то не увидела обращавшегося к ней незнакомца, да и закованной в камень набережной – тоже. Из зеленого низкого берега торчали вбитые сваи, вода плескалась у самых туфелек странницы во времени. На глади реки качались привязанные к сваям лодчонки, пузатый торговый корабль медленно двигался по течению к дельте Большой Извети, а навстречу ему под раздутыми парусами гордо входил в гавань сорокапушечный фрегат. На правом берегу исчезли серые громады зданий. Там ютились деревянные домишки городских обывателей, да высились кресты на колокольнях церквей. Ася снова очутилась в своем веке. Грядущий мир со всеми его чудесами теперь казался ей не более чем сном, который не хотелось забыть, как и глаза мужчины, взирающие на нее, словно на чудо.

Выбравшись на более высокое место, Анна Болотная отправилась домой. Господа, живущие в больших домах, еще изволили почивать. По раннему времени на улицах толклись лишь мастеровые, мелкие торговцы, да хозяйки, поспешающие к причалам за свежей рыбой, поутру привозимой рыбаками, молочники и зеленщики подвозили свои тележки к задним воротам и калиткам в ограде усадеб. Половые у дверей трактиров и приказчики у лавок насмешливо посматривали на молодую особу, растрепанную и шатающуюся от усталости, вероятно, принимая ее за кокотку, возвращающуюся после бурной ночи, проведенной в веселом доме. От позора девушку спас монах, ехавший на двуколке. Он спросил, куда ее подвезти, помог подняться на свою повозку и даже дал теплый плащ, потому что утро выдалось зябким.

Через некоторое время добрый старец остановил свою двуколку у ворот дома, где жила Ася. Она кликнула сенную девку, и та вынесла монаху пару медяков, дабы опустить их в коробку для пожертвований, что висела у него на груди. Оказавшись наконец дома, девушка потребовала горячей воды, притираний и благовоний. Вымытая с головы до ног, в свежем белье, она выпила чашечку кофе, после чего прилегла на кушетку и мгновенно уснула. Разбудили ее только ближе к вечеру. Старый слуга Трифон подал на серебряном блюдце письмо. Ася сорвала сургучную печать с оттиском в виде змеи, кусающей себя за хвост, развернула письмо и прочла следующее: «Я вижу, вы воспользовались мои даром. Похвально! Хотите приобщиться к другим чудесам? Тогда около полуночи приезжайте ко мне на Лекарскую. Спросите дом с башенкой. Там всякий его знает. Ваш покорный слуга Брюс». Девушка с негодованием отшвырнула письмо. Проклятый колдун не собирался оставлять ее в покое!

Твердо решив не ехать ни на какую Лекарскую, которая к тому же была черт знает где, на отшибе, Ася успокоилась и занялась повседневными делами. Нужно было разобрать остальную почту, ответить на все письма и приглашения. Однако чем теснее стрелки часов прижимались к цифре XII, тем беспокойнее становилось на душе у девушки. Ее разбирало любопытство. Жизнь сироту чудесами не балует, а тут они посыпались на нее как из рога изобилия. И был у этих чудес один-единственный источник, хотя и малоприятный. Покончив с письмами, Ася принялась за вышивание, но игла не слушалась ее, то и дело норовя вонзиться в подушечку пальца. И когда горе-рукодельница укололась в третий раз, она отложила вышивку и позвала Трифона, велев заложить ландо. Вслед за старым слугой Ася позвала служанок одевать ее. Никаких изысков – темное, скромное платье и плащ с глубоким капюшоном.

Битый час катило ландо по пыльным, немощеным улицам, направляясь к Лекарской заставе. Здесь были только низенькие обывательские домишки, бедные лавки, трактиры для ямщиков и проезжающих из простонародья, да длинные казенные строения – склады с провиантом, фуражом и разными лекарскими снадобьями для военных нужд. Уверяя, что в этом медвежьем углу всякий знает, где находится его дом, Брюс сильно приукрасил действительность. Прохожие каждый раз указывали кучеру в разные стороны. Наконец, когда в бледном сиянии подступающей ночи смутно забелела сторожевая будка и полосатый шлагбаум, за которыми убегал к темным лесам и чухонским болотам Полковой тракт, справа от дороги показался высокий неосвещенный дом, над которым и впрямь возвышалась башенка с куполообразной крышей. Словно сами собой отворились кованые ворота, пропустив экипаж в просторный, запущенный сад перед домом колдуна. Ни одно окно в здании не светилось, лишь отблески светлого ночного неба лежали на стеклах.

Кучер остановил ландо у парадного крыльца, помог хозяйке сойти на землю. В это время отворилась половинка двустворчатых дверей и на крыльцо вышел мужчина в черном одеянии, по которому Ася сразу узнала его. Это был сам Брюс. В руке колдун держал фонарь, покачивая им, словно подавал кому-то знак. Она не сразу догадалась, что ей. Этот странный способ встречать гостей насторожил девушку. Она замешкалась. Оглянулась на кучера, который скрючился на козлах, словно уснув. Не решившись окликнуть его, Ася шагнула к крыльцу. Снова оглянулась. Кучер не изменил позы. Видимо, и в самом деле спал. Тогда она решила все-таки подойти к Брюсу и сказать ему, что, если он задумал недоброе, она не даст себя в обиду.

– Простите меня за столь мало торжественную встречу, Анна! – в свойственной ему манере обратился к ней колдун. – Время для появления моих слуг еще не настало, так что я один в доме.

Он спустился на несколько ступеней, чтобы подать девушке руку и помочь ей подняться.

– Что же это за слуги такие, – пробурчала та, – если прислуживают своему хозяину только ночью?

– Вы их увидите, – пообещал Брюс, – и, надеюсь, они вам понравятся.

Едва они переступили порог, как Ася почувствовала странный аромат. Он витал в воздухе, дразнил ноздри, словно воскурения восточных благовоний смешивались с запахом тлена. Брюс быстро вел гостью по анфиладе комнат, которая казалась бесконечной. Смутные силуэты статуй белели между книжных шкафов и живописных полотен в тяжелых позолоченных рамах. Ни столиков, ни стульев, ни кушеток девушка не заметила, словно приехала не в частный дом, а в академию де сиянс. В одной из комнат она даже увидела огромный шар, заключенный в тяжелые медные кольца. Видимо, это был глобус. Наконец они достигли цели – обширного зала, где пылали в громадном, словно соборный портал, камине куски бревен. Окна были плотно зашторены. Возле камина стояли два кресла. Хозяин дома жестом предложил гостье занять одно из них.