Завше блиско бесплатное чтение

Пролог. Чешский вечер

Как же по-домашнему уютны чешские вечера, хотя и похожи на вечера в иных местах, где живут дружные семьи. Плотный стол с дымком над тарелками, добрая беседа о пустяках, рюмочка «на здрав». Каждая вещь тут знакома с детства и пахнет воспоминаниями – никто уж и не отважится сказать, откуда берёт начало да хоть вон та ложка: то ли от бабки осталась, то ли от её бабки. И назревает вопрос: а была ли у последней бабки тоже своя собственная бабка – и ведь получится же ненароком, что была. Выходит, ложка та за столом  – самая-самая старшая. И только она подбоченится, разляжется повнушительней перед хозяевами, как увидит вокруг ещё дюжину сверстников – от шкафчиков до плиты. Закроет для покоя глаза – и тут её с головой в суп!

Да-а, ветхо, да мило.

Женщина с улыбкой корпела над ужином. Фартук был уже раскрашен не хуже осенней поляны, ведь блюда готовились разнообразные, праздничные – похоже наступила какая-то светлая семейная дата. И всё обещало пройти безмятежно, словно сон школьника о горящих букварях, но… – не в этот раз.

Чего-то радостно тараторило радио, иногда перебивая диктора душевной песней, от чего катавшие тесто руки женщины зависали на мгновение, в такт качались на волнах мелодии и снова ловко брались за скалку. Высокий тёплый голос подражал припеву и так напоминал о сладких колыбельных, звучавших в квартире когда-то. Ребёночек тогда их слушал с открытым ртом и умилёнными глазками – все три, что знала мамка. И если она хитро перескакивала кусочек, чтоб побыстрей допеть, то чадо брало её за косу, приподнималось к уху и как следует туда визжало, пока мелодия не возвращалась к нужному месту.

А теперь этот ребёночек, её гордость, её радость, сидел за стенкой с отцом, и они выбирали, чего бы сегодня такого бу́хнуть в звонкие стаканы, чтобы отгулять вечер на славу, но завтра к обеду вспомнить друг друга. Да, сыночек вырос в высокого мужчину, оставив макушку отца у своего носа. Женщина любила его всем сердцем и втайне уже завидовала будущей снохе: такого мужа в округе было не сыскать – сильный, рукастый и, не по месту, благородный. Она всё удивлялась, как в таком неблаговидном районе родился человек с душой, и сама тихонько кивала в ответ, мысленно благодаря себя с мужем за доброе воспитание. Хотя, как воспитание – воспитывать-то никто не учил, – просто любили. За ни за что любили, и всё. Может, на самом деле это и есть воспитание, а не костюмы, в детсадах засунувшие в себя толстых тётенек, по талонам выдающие игрушки и гордо призывающие всех малолетних товарищей приступить к полуденному сну.

Ей просто повезло выйти замуж по любви, вот и ребёнок оказался любимым. И ни бедность не сломала сердечного отношения между родными, ни озлобленность за окном. А озлобленность на местных улицах была, ведь к окраине маленького города стекаются разбитые надежды, звенящие бутылками, клянёт всё подряд вездесущая брань, отсутствие денег вынуждает врать и идти вразрез с законом. Но везде есть исключения (не противовес – ведь пойдёшь против жизни, она раздавит, не побрезгует), просто исключения, как и эта семья. Они не старались спрятаться, зарыться в свои выцветшие обои, – а напротив, дружили с соседями; занимали и брали в долг; вместе ремонтировали машины, от которых осталось одно название; занимали на праздники стулья; латали покосившиеся сараи, переданные в наследство, похоже, ещё мамонтами. Они умели радоваться малому, ведь от жизни большего уже не ждали, да и с детства не видели ничего дальше знакомых дворов. А когда вокруг серо, то и глаз сереет, и что не так серо, как остальное, – то уже, считай, бело.

Вот и стряпала с улыбкой женщина не вепрево колено, конечно, но её рыбный пирог с отбивными из лопатки был ничуть не хуже. Стряпала и радовалась своему простому человеческому счастью – ужину в кругу семьи. Пусть не в трактире, но семья отметит по-тихому событие, расцелуется перед сном и мирно уснёт под привычные пьяные крики на улице. Но здесь они не назывались пьяными. Их расшифровывали конкретно: «Ага, значит, день правдоруба опять на полгода перенесли!» или «Лю́бош снова с женой поругался, теперь, хмельной и смелый, прощения просить будет!».

Наконец, пирог налился, отбивные нарумянились и улеглись на кислую капусту.

– Сы́начек, идите к столу, родной!

– Погоди, тут та́точек никак твою медовину найти не может!

– Что за наказание, подлинно сгинула! – издалека донёсся возглас мужского отчаяния, и жалостливо вдогонку: – Я её зову-зову, а она не выходит!

– Я её от тебя схоронила! Идите уже, сама принесу! – крикнула женщина и цыкнула себе под нос: «Не выходит, говорит… спряталась, видите ли…»

– Ну слава богу! Я уж думал, она на меня осерчала, – выдохнул в комнате мужчина. – Идём, милая, идём тогда!

Запело громче радио, расправилась скатерть, зазвенели тарелки и приборы, кружки и рюмки. По случаю повышения сына женщина собиралась поставить на стол не медовину, а свою лучшую домашнюю бехеровку на липовом цвете. Оглядевшись украдкой, она метко засунула руку под кухонную тумбу и извлекла красно-коричневую бутыль, протёрла подолом и усадила в центр стола – вместо торта. Рядом поместила блюдо с нарезанными яблоками.

Женщина сделала шаг назад, чтобы оценить свои труды: ну да, чудо чудесное! – и одобрительно кивнула сама себе.

– Где вы запропастились? Уже накрыто всё!

Никто не ответил.

– Я вас сейчас ругать примусь! Стынет стол!

Оба опять промолчали. Это что за новая игра такая?

Подбоченясь, она пошла в комнату.

Прямо в коридоре хозяйка ахнула и схватилась за сердце: у входной двери стоял на коленях её муж и вытирал рукавом кровь с лица. Над ним стояли незнакомые мужики.

Из-за угла выскочил главный из них и сзади одной рукой схватил женщину за горло. Она закашлялась и вцепилась ему в запястье ногтями, но без толку – тот даже бровью не повёл. Он обратился к парню:

– Я тебя выбрал! Пойдешь со мной, – указал он на улицу. – Забудь о семье – теперь это твоё прошлое.

– Нет, мой сыначек, нет, – хрипела женщина, – не вернёшься…

Злодей сильнее передавил ей горло, и шёпот стих.

– Пусти её, – сжал кулаки парень и сделал шаг к главарю. Тот достал из кармана нож и чиркнул по щеке обвисшей женщины – на фартук закапала кровь.

– Мама! – дёрнулся парень, но тут же получил рукояткой пистолета от одного из мужиков.

– Не дури, малый, – процедил главарь. – Я могу и по-плохому. – Он поднёс лезвие к горлу жертвы.

– Не надо! – сдался парень. – Я пойду.

– Здравая речь, – ухмыльнулся главарь и дал знак своим: – Мужики, в машину его!

Парня под локти быстро повели вниз по лестнице.

Главарь оттолкнул от себя женщину и направился к за ними.

– Всё равно, – прошипела она вослед, – и на тебя когда-нибудь найдётся управа. Скольких ты загубил, зверь!

В дверях мужик обернулся и оскалился в ответ:

– Я – не Зверь. Ты прекрасно знаешь моё имя. Вы все – тля! – И с размаху он врезал ботинком в голову её мужу. Тот повалился без сознания.

Хлопнула дверь.

Женщина кинулась к окну: внизу навсегда увозили её сына.

– Будьте вы прокляты!!! – что было мочи вопила она и захлёбывалась слезами.

Из машины раздался выстрел, и стекло над её макушкой разлетелось на куски.

Тогда многие тайком смотрели сквозь шторы, но никто не вышел.

Глава 1. Лисий хвост

По лесу неслась девочка. Она взлетала над поваленными соснами и петляла между колючими тисовыми кустарниками. Неслась по опавшей хвое и ворохам разноцветной листвы. Тропа под ногами давно потерялась. Деревья по бокам всё густели и грозили схлопнуться ловушкой.

Топот за спиной постепенно приближался. Неужели догонят, думала она, неужели вот-вот схватят её за руку и никогда уж больше не увидеть свободной жизни?

Сзади у девочки был лисий хвост, и когда на бегу он вилял, то листва сама собой поднималась с земли и кидалась в глаза собакам, которые так и норовили дотянуться до белого кончика и откусить его. Только они разевали пасти и протягивали острые зубы, как в очередной раз пыль била им в морды и девочка чудом успевала отскочить в сторону. Но сзади снова слышалась охотничья команда, и свора с удвоенной яростью бросалась вперёд.

Девочка поняла, что силы её на исходе, и в отчаянии бросила взгляд влево: там её подруга спасалась от преследователей на огромном волке и жестом указывала прыгать к ней – иначе было не спастись. Наездница поравнялась с бежавшей подружкой и протянула ладонь. Та потянулась навстречу…

«Осень настала! Конец волшебству!» – закричал из глубины кавалькады Серый рыцарь. Тут же из ниоткуда поднялись то ли воющие вихри, то ли хор драмкружка, – и лисий хвост у бегуньи исчез, а волк обратился щенком собаки.

Подружки переглянулись. Что теперь оставалось делать?

«Без волка нам конец!» – испугалась бегунья, слыша за спиной клацанье челюстей.

«Да, это не санитар леса, – отвечала подружка, – но лучше! Это детёныш кавалер-кинг-чарльз-спаниеля! Он умеет летать!»

Изумлённая сказанным, девочка-бегунья споткнулась то ли об пень, то ли об кастрюлю какую и упала. Рыцари сразу взяли её в круг. А подружкин пёсик тем временем высунул и включил язык, который взревел, как пропеллер, и они с наездницей резко улетели взад! – враги даже не успели среагировать и упустили их.

Из ликующей оравы вышел Серый. Девочка сразу поняла, почему его так прозвали: на нём был серый пиджак и серая юбка, скрывающая острые коленки. Он подошёл вплотную и прошептал на ухо: «К доске шагом марш!»

Чересчур изумлённая девочка не смогла и пальцем шевельнуть. Тогда рыцарь постучал указкой по столу и повысил голос: «Если ты сейчас же не встанешь, я тебе шею надеру, Сева!»

В ужасе девочка вскочила с кровати!

Над ней стоял отец с красными опухшими глазами. В руках у него играла мелодия – точь-в-точь также, как выли вихри во сне, а за окном громко лаяли собаки, видно на свалке мутузясь за кость.

– Если твой дурацкий телефон ещё хоть раз меня разбудит, я его грохну об стену!

Севери́на еле разлепила пушистые ресницы:

– Первое сентября же, я забыла переставить на потише. Извини, та́туш[1].

– Забыла она… – отец зло кинул на одеяло орущий мобильник и вышел, хлопнув дверью.

– Дождёшься ты… – послышалось уже из кухни. – Завтрак тогда готовь, раз подняла меня!

– Да, пять минут!

На экране светился «О» – звонил Ка́джа Ну́личек. Девочка ответила недовольным шёпотом:

– Здоро́во, Каджек, чего ты трезвонишь?

– Как! – ничуть не смутилась тону трубка, – ну ты коварная, Ринка: сама же просила разбудить, а теперь…

– Блин, забыла напрочь.

– Ты идёшь в школу-то?

– Да иду, иду. Встретимся тогда у входа.

– Лады.

Северинка посмотрела на свои ноги, казавшиеся ей слишком пухлыми и некрасивыми, и натянула потрёпанные домашние штаны с усатыми котятами; вьющиеся к корням пшенично-русые волосы ей тоже не нравились, и она затянула их в тугой безликий хвост. Даже пухлые мамины губы в зеркале она игнорировала – считала, что они достались ей случайно и на её невзрачном лице смотрятся несуразно (даже спрашивала однажды мнение отца, но тот только отмахнулся). Разве что глаза нравились ей глубокой блёсткой синевой.

Потом Сева сделала широкий вдох, представляя весь свой сдержанный гнев в виде ехидного фиолетового ежа, и резко выдохнула. Ёж, похоже, вылетел, но перед форточкой успел зацепиться тростью за штору. Пришлось ещё раза два хорошенько дыхнуть и, немного взяв себя в руки, Сева вышла из комнаты.

Но сегодня внутри бушевал не ёж, а целая колючая конфессия, ведь многое изменилось с прошлой осени и предстоял первый день учёбы. А это значило не новые знания и приключения, а каждогодняя проверка на прочность.

Раньше, когда на время пришла учиться новенькая, они с ней сдружились. К тому же, родители новенькой строго поговорили с другими родителями, и одноклассники чудом перестали ставить подножки, портить тетрадки, прятать ручки и, главное, вспоминать мать Севы, которая умерла уже лет семь назад. Класс оставил девчонку в покое и переключился на других. Например, на Каджу, после чего он прибился к новоиспечённым подружкам, ведь те, с кем он водился десять килограммов назад, теперь рассмотрели в нём «тучни маффин», «глупе садло[2]» и «сардел».

Итак, трое – это уже не в одиночку против молотка; трое – это уже целое яйцо: белок, желток и скорлупа!

Но недолго подышала Сева. Родители подружки накопили наконец на собственное жильё и переехали. Исчезли весёлые вечера, догонялки со щенком-терьером, исчезло последнее плечо. Сева снова почувствовала себя одинокой, как после смерти мамы и, когда сегодня на неё в очередной раз накричал отец, снова ощутила, что нет рядом никого близкого. Да когда он вообще не орал? Она уже и не помнила.

Часто в одиночестве человек находит себе друга в дневнике. Такой друг появился и у Северины. Это был упитанный блокнот на большой оранжевой кнопке – его как раз подарила ей новенькая на день рождения, и теперь, когда Рина оставляла в нём всякие интересности, рисунки и переживания, она будто бы делилась со своей подружкой. Хоть немного, но становилось легче. Вот и сейчас она черкнула пару традиционных строк о нападках татуша и на скорую руку состряпала завтрак.

Вспыльчивостью она пошла вся в отца и не смогла бы стерпеть такой жёсткий тон, да ещё спросонок и на нервах перед первым сентября, – но недавно он подарил ей мобильник. Мобильник! В этом-то убогом районе! Здесь телефон был только у каждого третьего, да и то из более-менее благополучных семей. Но, так или иначе, Лев – отец Северинки – откуда-то его достал. Она понимала, что он не мог его купить или выпросить у своих собутыльников, но ей было наплевать: теперь она будто приобрела статус. Одноклассники в край уже её достали шуточками про бедность, ну теперь посмотрим, как у них челюсти отвиснут.

Несмотря на добрый жест, сильней любить отца она не стала. Возможно, было бы лучше, если б он пришёл не вдрызг пьяный и не швырнул бы, как подачку, пакет на кровать: «На! И не смей больше никогда говорить, что я плохой отец, поняла?»

Но всё сгладил дарёный конь – он был хорош!

Телефон стал её вторым другом и заменил ей маленький телевизор, от которого не было толку. Ведь если отец пил (а пил он без перерыва), то буйствовал, и Северина увеличивала громкость, чтоб не слышать его ругани с приятелями, но в таком случае Лев орал ещё сильней и колотил в двери, пока дочь не выключала звук. Новый закадыка-телефон наоборот: к ней вообще не придирался, не напивался до чёртиков, прося тазик; не бил посуду со злости, не рвал её плакаты, если она спрашивала, куда делся чайник после проигрыша отца в карты. Когда становилось грустно, он вовремя включал подходящую музыку. А когда зелёный змий посещал Льва особенно крепко, она запиралась в комнате, надевала наушники и делала, как могла, уроки, а потом, боясь лишний раз высунуться в туалет, залипала в игры. А по ночам, когда отец вырубался от изнеможения, она наслаждалась тишиной и читала что-нибудь лёгкое, без излишней реалистичности.

Может, поэтому она и дорожила телефоном, сдувала с него пылинки и постоянно проверяла, всё ли с ним в порядке. Если бы ей было не тринадцать и вместо кармана она носила бы его в коляске, то каждый импозантный кавалер мог бы гордо сказать: «Вы, Северина Лисо́вска, замечательная мать!» А потом бы подносил ей каталог с другими моделями телефонов и интересовался: «Не хотите ли стань многодетной?»

У подъезда она глубоко вздохнула и, намертво вцепившись в лямки рюкзака, потопала в школу.

Раньше Сева любила любоваться дорогой, которая начиналась маленьким мостиком над давно пересохшим ручьём, и была обсажена липами, рябинами и вязами. Едва с подружкой они успевали обсудить всё на свете, как тут из-за старой, засохшей с одной стороны ивы выползал облупившийся забор школы.

На крыльце уже собирались «сливки» класса. Каждая «сливка» сутулясь подходила к ступенькам, там на неё сверху взирали ранее пришедшие, кивали, будто приглашая подойти, и тогда «сливка» выпрямлялась, становилась похожей на уверенное в себе молоко и вливалась «в общий стакан».

Не сутулился лишь один из них. Он, наоборот, всегда стоял нарочито прямо, расправив плечи и засунув руки в карманы джинсов; только большие пальцы оставались на виду, стуча по толстому ремню из кожи. Это был их вожак, – А́леш Ду́бек.

Это имя занозой сидело в ухе Северинки. Если бы не его науськивания, считала она, то ссоры и стычки в классе давно бы сдулись и все жили мирно. А с тех пор, как Алеш ещё сошёлся с Каей – местной надутой задавакой, – то стал бесить Севу в сто раз больше, ведь беспрекословно выполнял её прихоти. А прихоти у неё были всегда одинаковые – унизить каждую девчонку вокруг, чтобы оставаться на высоте.

Это Кая подслушала разговор подруг, где Рина рассказывала, что в детстве, в Польше, когда они с татом ещё не переехали, у неё было много друзей и ей очень нравилось её дворовое прозвище Лиса. Ну, из-за фамилии Лисовска, естественно. И потому именно мерзкая Кая, была уверена Сева, дала ей здешнее прозвище Лисий хвост, когда Лисовска пришла в школу с волосами, собранными сзади в пучок.

Но Алеш с Каей сбавили напор, как только однажды подруга Севы осадила «сливочную» парочку в присутствии других учеников школы. Случай был такой.

И средние, и старшие классы ездили на открытый урок на ферму. Незатейливо шныряли гуси и утки; кроли и даже лошадь смотрелись вполне обычно, – но в одной клетке сидела лиса. Фантазия у Каи – как у карпа дискография, поэтому она предсказуемо начала тыкать пальцем в зверька, смеясь, мол, гляньте у неё на заду Северина болтается. Все «сливки» тут же повторили за ней наигранный хохот. Посмеялись и другие классы. Может, и смешно. Но подружка Севы не растерялась и, раз шутки откалывали по фамилиям, пошла в пику. Кстати сказать, фамилия у Каи тоже была приметная – Сме́тана. Так вот. Подходит тогда подружка к самой нескладной и любопытной хрюшке, хлопает её по спине и декламирует: «Переведи своим, что ваш заказ доставили тёпленьким. Внимание, господа! Поприветствуем свиную радость, – она демонстративно указала на Дубека с Каей, – жёлуди со сметаной!»

Все упали. Что веселей, решать, конечно, каждому, однако отъявленная парочка, как уже говорилось, поутихла. Грустно, но теперь Севиной подружки и её родителей больше не было.

Лиса хоть не умела да и терпеть не могла наводить себе причёски, решила сегодня, от греха подальше, переправить хвост на косу.

Показалась школа. У забора с Севой поравнялась их учительница математики – та самая из сна, в сером жакете и юбке – и поздоровалась:

– Добрэ рано, Рина.

– Здравствуйте, пани Верча.

– Это что у тебя, новый телефон? На уроках только, смотри, не играй, – шутливо погрозила пальцем добрая Вера Ру́жичкова, или, как её звали школьники, просто Ру́жэ[3]. У неё был такой мягкий и литературный голос, что когда она диктовала уравнения, ученики невольно начинали проверять в них запятые. – Очень красивый аппарат, поздравляю.

– Спасибо, – семенила рядом Сева, чтобы проскочить вместе с ней «змеиное гнездо», откуда, чуяла девочка, на неё уже могла впериться куча глаз.

К несчастью, пани Вера встретила коллегу и разговорилась с ней. Лисе ничего не оставалось, как собраться с духом и идти одной, стараясь пройти незамеченной среди других учеников.

Не вышло. Кая её приметила, толкнула в бок Алеша и ухмыльнулась:

– Вот и нищая неудачница плетётся! Гляньте, она у кого-то телефон спёрла!

Послышались слабые смешки. Рядом с Алешем тёрся его главный прихвостень Ма́рек. Все знали, что он влюблён в Каю и общается с Дубеком только из-за неё, но самого Алеша, видимо, это совсем не беспокоило, ведь Кая никого, кроме своего парня, близко к себе не подпускала. Главное для неё, что Марек был не девчонкой, а значит, не составлял конкуренции на расположение Алеша.

Северина молча поднималась по ступенькам и заметила с другой стороны лестницы Каджу, звонившего ей утром. Она хотела было кинуться к нему, но кто-то пробубнил: «Сардел опять к Лисе катится», и Нуличек, сделав вид, что не заметил подруги, мухой шмыгнул в школу. Она так удивилась, что застыла на месте.

– Смотрите-ка, у кого-то хвост запутался, – свысока бросила в её сторону Кая, и тут же Севу дёрнули за косу. Она обернулась, но не успела схватить обидчика: чья-то рука быстро спряталась за Алешем.

– Или это тебе мамка заплетала?.. – добавил Марек, которому одобрительно подмигнула Кая.

– Ах ты… – хотела оцарапать его физиономию Сева, но её руку перехватил Алеш:

– Поспокойней, Лиса, куда лапы тянешь!

Он больно, до синяка сжал её кисть, но она терпела, стиснув зубы, чтобы не показать слабости.

– Иди, не нарывайся, Хвост. – Довольный собой и тем что его сзади обняла Кая, Дубек ослабил хватку.

– Уроды! – Сева вырвала запястье и по ступенькам побежала в школу.

За её спиной засмеялись.

Шаркая и загребая ногами, на старом мостике показалась Северина. Домой она шла явно не в настроении: первый школьный день пошёл наперекосяк. Начало ожиданно было подпорчено – чего ещё можно было ожидать от наглой компашки самодовольного Дубека? – но и после, уже на уроках, она поругалась с Нуличеком.

Буквально Вера Ружичкова поприветствовала класс, поздравила с окончанием каникул, как ни в чём не бывало к Севе подсел Каджа и подвинул её учебник на середину парты со словами: «Я свой дома забыл». Подружка удивленно на него уставилась, но он продолжал веселиться:

– У, какая коварная Ружэ: поздравляет она нас с новым учебным годом… – Шептал он. – Это же всё равно, что епископу после поста поздравлять народ с открытием пивного фестиваля. – И сам захихикал.

Лиса только сильнее прищурила глаз, демонстративно передвинула учебник к себе и отвернулась.

– Ты чего? – втянул голову в плечи Нуличек. – Мы же всегда брали по половине, чтоб кучу не таскать. Тоже мне подруга…

У Севы аж челюсть отвисла, но она кое-как прошепелявила:

– Ты… да как ты… как у тебя язык только поворачивается…

– Рино, – окликнула её пани Верча. – Потише там, хорошо?

Лиса, вся красная, захлёбываясь от возмущения, еле кивнула, а выпученными глазами сверлила Каджу. Она схватила карандаш и, чтобы нечаянно не воткнуть его в ноздрю приятеля, приложила к листку бумаги, что-то быстро черкнула и пододвинула Нуличеку. Скоро бумажка вернулась к отправительнице. Она развернула комок и ахнула. После надписи «На лестнице ты повёл себя как друг или как придурок?» в нужном месте надо было поставить галочку, но там красовался ответ «Ты о чём?»

– О чём?!.. – опять вспыхнула Сева. – Да ты… как ты…

– Ну чего вы там не поделили? На ноль? – снова вмешалась всевидящая учительница, качая головой.

«Скорее, на Нуль», «Курицы хочет», «Видать, сардели надоели», – поползли по классу смешки, и Каджа быстро уткнулся в тетрадку.

– Лисовска, хватит отвлекаться – иди к доске и дострой график функции. Нехорошо при синусах так себя вести. – Отругала её Верча, будто компотом напоила.

И так ещё не раз «доставалось» Севе – перебрала она компота в тот день будь здоров. Ни за что, по её мнению. Даже портрет Яна Гуса определённо изумился, глядя на эту несправедливость – хотя на противоположной стене его могли удивить изображения ревущих бегемотов, рядом с которыми стояли крокодилы и мирно щипали травку. Что именно его поразило? Определённо сказать сложно. Вот если бы дело было в родной Северинке Польше, то тогда на противоположной стене обязательно бы висело церковное распятие – как известно, веры в поляках на 70% больше, чем в чехах. Может, именно эту тайну хранит хитрый взгляд Джоконды? Но мы отвлеклись.

Лиса насилу дождалась перемены и высказала всё накипевшее, что думала о поступке Нуличека. Начала с того, что её и так с утра достал бешеный отец, а подружка в этом году навсегда уехала, что ни одной обновки не появилось и пришлось идти в том же, что и два года назад, – и закончила тем, что друзья так не поступают.

– Ну если я тебе не друг, – обиделся Каджа, – то и сиди тогда одна.

Больше он разговора он с ней не заводил и не подсаживался.

Северина пересекла двор и подошла к своему подъезду. Обычно пожилые соседи занимали обе лавочки, но сейчас они были «в гостях» у других скамеек – в десяти метрах на север отсюда. С тяжёлым выдохом девочка села и сложила руки на рюкзаке. Сева душевно устала. Так она и просидела с полчаса, не желая идти домой,  – там её ждали придирки отца, а силы смолчать в ответ уже исчерпались. Как пережить вечер? Эх.

Непроизвольно она достала блокнот, поделилась с ним переживаниями и прямо на лавочке стала делать на завтра уроки.

Во дворе беззаботно резвились дети, ещё ни разу не слышавшие родительского проклятия «ШКОЛА!!!», что расшифровывается так: Шпринудительное Казённое Обёртывание Людей Аттестатом!

Из подъезда показалась женщина; под руку её держал дед и еле-еле, маломальскими шажками ковылял рядом, опираясь на палку. Соседи добрались до лавочки напротив и сели.

– Здравствуйте, пани Нейдджа.

– Добри дэн, Севка. Чего ты тут ютишься, неудобно, наверно? – Кивнула она на разложенные учебники и тетрадки.

– Домой не хочу… там отец небось опять… – опустила глаза Сева.

– Это да, – понимающе закивала пани Нада. – Но Лев ушёл после утра – я его в окно видала.

– О! Тогда сейчас допишу и пойду, – воспрянула девочка.

Северина не поздоровалась с мужем Нейдджи не потому что была невежливой, просто дед был уже слаб головой  – то ли от годов, то ли ещё что. Он просто не реагировал на обращения, а летал в своих облаках. Фразы его выскакивали невпопад, словно искры из открытой печки. Однако от него просто веяло настроением. Вот и теперь он разглядел заводные игры ребятни, носившейся по былому песку, который сейчас настолько смешался с землёй, что походил просто на желтоватую пыль. Дрожащие руки старика задёргались в такт догонялкам так бойко, что он чуть не выронил палочку. Нейдджа с ловкостью поймала её на лету и отставила к себе поближе.

Хоть дети и обзывали деда Глу́пеком[4], всё равно любили его за шутки и искреннюю заинтересованность: он мог часами наблюдать за их шалостями и всем сердцем болеть за каждого. Или же, бывало, специально делал вид, будто не видит сорванцов, пока те подкрадываются, а потом резко хватал свою палку и начинал неуклюже вертеть над головой: «Ух, я вас сейчас!» Но дети не пугалась, а, наоборот, заходились со смеху и снова принимались подкрадываться. От всей души хохотал и дед. Да и глупеком ребятня его называла скорее всего потому, что сами взрослые уж не обращались к нему по имени, а всё больше – дед Глупек, что давно перешло во что-то обыденное и привычное языку.

– Де́тички, детички! – подстрекал он, пока они не обернулись. – Кто не скачет, тот не чех!!

Тут же каждый ребятёнок схватил что было под рукой, кто совок, кто ветку, и стали прыгать как можно дальше от земли и кричать: «Гоп! Гоп! Гоп!» Один мальчик даже сигал задом на мяче, наверное представляя себя наездником арбузов.

– Гоп! Гоп! – вторил дед Глупек и, как мог, притоптывал и махал ладонями, будто взбивая пух и подбрасывая детишек ещё выше.

– Осторожно, И́ржи, у тебя ноги совсем слабые стали, – погладила его по коленке Нейдджа. – Не томи их, разбередишь.

Но Глупек не слышал: он был всецело поглощён детишками. Нада оставила его в покое. Никто не знал, насколько ей было тяжело с больным человеком, но она никогда никому не жаловалась. Иной раз даже казалось, что она счастлива. Может, так оно и было, ведь если человек целиком смиряется, то принимает свою участь, как воск в руке принимает форму пальцев, и уже не в тягость тогда испытание. Хотя сама Нада не посмела бы назвать своего мужа испытанием, а если кто вдруг намекал, что деду Глупеку, поди, немного осталось и что она скоро отмучается, то тому несчастному сразу надо было хватать ноги в руки и пулей ретироваться, чтобы не схлопотать от вскочившей Нейдджи. Однако сама она потом садилась дома у окна и тихонько плакала. Но не от обидных слов, нет – ей было тяжко от правды: Иржи чах на глазах и умом и телом, а она не представляла жизни без него, каким бы больным он ни был. Нада ещё крепко его любила. И от этих грустных мыслей седела она под стать мужу, белому, как пузо зимнего зайца.

За крутой нрав её уважали. И те же дети, заигрывая с Глупеком, осторожно поглядывали в её сторону: не разгонит ли. Если Иржи не было слишком дурно с давлением, то она не лезла в их забавы, ведь видела, как муж радуется – ничуть не меньше, чем детвора – и заряжается хоть небольшим, но здоровьем.

Казалось, ничто не могло сломить Нейдджу. С такими всегда спокойно. Хоть праздник, хоть буря – всё одно Наду врасплох не застать; твёрдая, волевая, как кремень, и лицом и фигурой. Нос острый, как стрела, как литой из стали, а резные морщины только подчёркивали её боевитость. Шершавые, но тёплые руки её Сева запомнила ещё сызмальства – как только впервые Лев познакомил их. Соседка тогда ласково положила свои ладони ей на щёчки и легонько потрепала, приглашая на чаепитие. Однажды и чай случился, и с тех пор Рину не надо было даже упрашивать – без стеснения она неслась к доброй Наде, где её поджидал то кусок хрустящего калача с орехами и сыром, то ватрушку с повидлом. Как бы не смотрела воинственно женщина, заложив за спину руки и карауля мужа, её сердечная улыбка мгновенно растапливала лёд и превращала её лицо в светящееся облако. А если подсесть к ней под самый бок, запросто можно было учуять запах теста с ванилью.

Кабы не она, что сталось бы с её любимым Иржи? Себя она не жалела, не помнила, отдыхать не любила. Посидит если пять минут без дела, руки уже тянуться гулять, ища то ли иголку – штаны мужа латать, то ли тряпку – пыль собирать. Что могло сделаться с её здоровьем от перенапряжения она не думала и вечным делом продолжала гнать от себя такие мысли. Похоже, в юности ей приходилось вклиниваться в плотную отару овец, поднимать нужную красавицу и нести на вытянутых руках стричься, пока та в воздухе беспомощно семенила ножками.

Да и в летах Нада не запустила себя – всё та же: подтянутая, жилистая, с очерченными скулами; хоть и с сединой под платком, но с ясными изумрудными глазами. Что ж, суровые будни держат в ежовых рукавицах.

Что творилось в душе самой Нейдджи, на взгляд сказать было трудно. Но одной женщине она всем сердцем сочувствовала; той, что жила напротив, через двор, и сейчас шла откуда-то домой под руку с сыном.

Женщины помахали друг другу:

– Ива! – крикнула седая.

– Нейдджа! – ответила русая.

Сын русой выдернул руку и остановился, не двигаясь, посреди двора. Ива снова схватила его и повела к дому, но тот отдёрнулся. Она начала что-то ему объяснять, трясла руками, но он всё не давался.

– Бедная… – покачала головой Нада. – Тяжело ей…

Сева, как и остальные дети, с интересом уставилась на мальчика. Он никогда не гулял и выходил только с родителями, да и на улице не отходил от них ни на шаг. Выглядел он явно не малышом, но шагал с мамой за ручку. Конечно же, мальчишку заклевали бы остальные дети, если бы Ива не караулила рядом. Он сутулился, никогда не поднимал глаз. Хоть и пялился постоянно в землю, всё одно спотыкался и вис на руке матери, в которой обычно была тяжёлая сумка с продуктами – собственно как и в другой. Вот так вроде все и знали этого странного мальчишку, а вроде и нет.

– Кто это? – спросила у Нады Сева.

– Это… – вздохнула она, – Ян, сын Ивы. Бедный мальчик. Что-то, видать, с умом у него – врачи иного не нашли. Раньше мы хорошо дружили с Ивой, а потом она родила долгожданного Янчи. Но, к несчастью, оказалось, он сложный мальчик. Сначала вроде заговорил, а потом ни с того ни с сего совершенно замолчал. Да из него и теперь слово если редко-редко выскочит, считай чудо. Страшно подумать, что будет дальше. Двенадцать лет жизни родители положили на весы с сыном… Но он ни в чём не виноват, это помимо его воли происходит.

– А что происходит? – спросила Сева, попутно решая примеры из учебника.

– Тело у него реагирует само, невпопад, не по-людски, что ли. Как бы лучше пояснить… Ну откроет Ивка окно, а оттуда шум залетит, и нет бы Янику сказать: закрой, мол, окно, мам, – так наоборот: губы у него судорогой сомкнуться, руки занемеют, затрясётся весь, как после холодной речки… И ежели не угадать, что его мучает, то так и до беды дойти можно. Уж сколько раз ему неотложку вызывали. Эх… и себя, и родителей измучил, бедный. Жалко мне их.

Тем временем Ива уже выходила из себя. Было видно, что она хоть и сдерживается, но вспыхивает уже от любой мелочи – нервы-то изматывались годами. Она продолжала распинаться, а мальчик всё стоял, и непонятно было: слушал ли он её. Казалось, что его больше занимали развязавшиеся шнурки, но мать не обратила на них внимания.

«Чего ты не идёшь, Яник? Ну, пошли уже домой!»

Она была готова в конец сорваться, и чем сильней его дёргала, тем больше он упирался. Она совсем вымоталась и бросила сумки на землю: «Зачем ты так со мной? Я не заслужила!» – И присела на корточки. Губы её затряслись, и она горько заплакала, уткнувшись в локти. При всех, посреди двора.

Мальчик так и не шелохнулся; он будто задеревенел и еле заметно покачивался взад-вперёд.

Нейдджа смахнула набежавшую слезу: «Эх, грустно, чего тут скажешь… душа так и сжимается вся…», – и встала со скамейки, чтобы не видеть душещипательную сцену.

– Чего вы вылупились! – растрёпанная Ива завизжала на детей, которые и вправду разинули от интереса рты,  – и орава тут же бросилась врассыпную.

Понемногу женщина пришла в себя. Бесцельно бродя взглядом, она вдруг чудом заметила злополучные шнурки. Поняв наконец, в чём крылось дело, Ива тут же изменилась в лице и кинулась обнимать сына. Она просила у него прощения и говорила, что это всё от усталости, что очень любит его, что она сама виновата и постарается быть более внимательной. Мальчик стоял столбом и видел лишь шнурки. Когда она наконец их завязала, Ян как ни в чём не бывало взял её под руку. Подобрав сумки, они не спеша скрылись в своём подъезде.

Северина уже заканчивала последний пример.

– Молодец, учись, учись, миленькая, может, будет у тебя ещё будущее, – склонилась над ней Нада. Даже Иржи её поддержал и добавил:

– Дурака учить – что мёртвого лечить!

Лиса дописала ответ, захлопнула учебник и стала собираться домой.

– Лёгок на помине, – указала Нада за дорогу. – Гляди, Севка, это не твой отец?

И правда. Вдалеке качался силуэт и уверенно направлялся к дому. Но одной уверенности оказалось недостаточно, и силуэт то и дело отклонялся от курса, описывая круги и восьмёрки.

Сева прикусила губу и ждала, когда он подойдёт. Лев что-то нёс в руке и уже с дороги довольно заорал:

– Вон что у меня! А ты думаешь, я плохой отец. – Он выпятил руку, в которой оказался потрёпанный утюг. – Вот что я выиграл!

Дальше он не торопился: впереди лежала небольшая лужа, но Льву она могла привидеться и целой Чехией. Слабый ветерок шатал его так, что даже наблюдателей тошнило, – или это был вовсе не ветерок…

Он был осторожен, как змея на мангустовой дискотеке. Махая балансирами-руками, Лев обогнул препятствие и с достоинством вышел на финишную прямую. Не сказать, что грациозно, но некоторые па даже и павиан постыдился бы прилюдно выдавать.

Довольный сам собой и для равновесия постоянно притоптывая, Лев раскинул руки в ожидании, что дочка кинется навстречу обнимать долгожданного папку, рассматривать невиданный утюг и целоваться от радости. Похоже, когда он закатывал глаза, с той стороны ему крутили дружный индийский сериал.

– Сам он не поднимется до квартиры… – подытожила Нейдджа. – Доведёшь отца?

Рина не ответила. Почему-то ей стало ужасно стыдно, она вся раскраснелась, но не встала.

Тут Лев наступил на шнур утюга, волочившийся по земле. С силой он выдернул его из-под ботинка, но сам накренился, пошёл юзом и, чтоб не упасть, – побежал! Всё сильнее он клонился к земле, и всё быстрее приходилось ему бежать. Слава богу, что фиаско тянуло его дальше и дальше от маленькой лужи, но… роковым образом ближе и ближе, неизбежней и неизбежней – к большой луже…

Лев вошёл в воду моржом-победителем, и тело, изнемогшее от постоянного напряжения при ходьбе, наконец расслабилось. Когда из грязной воды торчала только макушка отца, Северина с отвращением отвернулась и готова была сквозь землю провалиться. Не попрощавшись, она вскочила с лавки, наспех похватала тетрадки и убежала домой.

Уже из окна, сверху, она увидела, как проходившие мимо полицейские заломили ему руки. Лев несуразно мычал и трепыхался, как схваченный за крылья мотылёк. Без церемоний его повели в участок. Так бывало тысячу раз.

Только поздно вечером Лев явился домой – со свежим запашком: успел отпраздновать, что его быстро выпустили. Он долго долбил кулаком в дверь дочери, требуя ужина в честь подарка (оставшегося в луже), но она так и не отодвинула щеколду. Пришлось ему голодным по стеночке идти к себе в комнату, где он упал на ровном месте и уснул прямо на полу.

Глава 2. Камни у старой ивы

Второе сентября для Северины оказалось братом-близнецом первого – только ещё более вредным и придирчивым. Дубек сначала со Сметаной доканывал её на переменах, а потом с Мареком не давал спокойно сдавать «скакалку». Учитель назначил их двоих считать прыжки, и они, как заворожённые болванчики, открывали рты и покачивали головами вслед за грудью Ринки, которая тоже решила не отставать от хозяйки по нормативам. Со стороны казалось, что мальчишки смотрели клип про трёх закадычных подружек – путешествие по кочках. Клип этот был немного однообразным, но не успевал надоесть, ведь шёл всего минуту. Один раз Кая даже подбегала отвесить своему парню подзатыльник, но он попросил не мешать ему засекать несуразные дёрганья Лисьего Хвоста, и она, сбитая с толку, вернулась считать прыжки к своей паре.

Как только запыхавшаяся и вспотевшая Лиса бухнулась на лавку отдышаться, Лешек с Мареком занизили количество прыжков, и девочка получила не заслуженную единицу[5], а «похвально». И как она ни старалась доказать, что её «подсидели имбеци́льни ко́зли», учитель лишь понимающе кивал со словами «я тебе верю», но так и не переправил отметку.

Кая же затаила обиду. Она и так ненавидела Лисий Хвост, а тут… Уж не из-за схожести ли, чувствовала она в Севе соперницу, ведь только рыба без глаз могла не заметить, что они были обе фигуристые, одинакового телосложения и цвета волос. Н-да, до чего похожи снаружи – как ленточка и бант, а внутри уже поменьше – скорее, как росинка и капкан на кабана. Но внутрь без разрешения не заглянешь, вот и новые учителя, знакомясь с классом, не раз спрашивали: уж не сестрами ли были девчонки. Это до жути бесило Каю, и вскоре она перекрасилась из шатенки в блондинку, а наряды, в отличие от Севиных, становились всё откровеннее с каждой осенью. На следующий год вырезы грозили целиком вытеснить одежду, и тогда, судя по всему, Сметане пришлось бы отправляться в школу для слепых.

После уроков, пока никто из её компании не видел, Кая прошипела возможной сопернице: «Я тебе перса́[6]оторву, если будешь перед Лешеком трясти», будто Севино «наливное» было виновато, что угодило мальчишескому вкусу. Лиса и бровью не повела – ушла с гордо поднятой головой.

Нуличек весь день избегал подруги – это он научился делать искусно и в промышленных масштабах, – и ей пришлось в одну голову решать контрольную, успевая в обратную кидать прилетевшие в спину бумажки. Как ни странно, тем «сливкам», что никак не давали покоя половине класса, хватало наглости просить списать у тех же, кого они мучили, а получая отрицательный ответ, ещё сильнее нападать. Сразу вспоминается кошка, которая стащила у тебя из тарелки кусочек клобаски[7], и от такого бесстыдства смотришь ей прямо в глаза, но навстречу тебе не раскаяние, а укор: «Ты крадёшь из меня душевный покой! Хочешь мне зла, вор?» И магическим образом становится стыдно тебе.

Но в том случае, через стыд и страдания, ещё можно отвесить учебного пинка, а потом уж сладить с совестью, а в этом – Северине пришлось смолчать.

Снова вымотанная, она вернулась из школы. Понятное дело, она не захотела оставаться дома в объятиях перегара, душившего всю квартиру, и решила пойти делать уроки на то место, что когда-то с уехавшей подружкой они нашли глубоко в лесопарке. Тишина, журчание ручья и шелест листьев снимают напряжение на раз. Вот что нужно выписывать врачам в наш век потрёпанных нервов. Однако, в скором будущем учёные могут открыть-таки параллельную реальность, а там – очередь к листьям на ветру, все с талончиками и орут до писка в горле, что по записи!

С набитым рюкзаком Лиса отправилась в лес. Для этого надо было обойти дом и с дальнего торца выбрать тоненькую дорожку. Сначала тропа распадалась на недлинные ниточки, которые заканчивались то поваленными брёвнами, то просто небольшими натоптанными полянками – скрытыми прибежищами для отдыха. Но немного годя тропа всё чаще ныряла в желтевшую траву и мховые коврики, а потом и вовсе, для нездешних, тонула.

Но Сева с подружкой облазили лесопарк вдоль и поперёк – она и без тропы знала, где искать ручей. В принципе, куда не иди прочь от домов, везде можно было на него наткнуться, но не везде была такая красота, как в их укромном уголке.

Спустя двадцать минут Лиса вышла к узкому месту ручья и по брошенным доскам перешла на другой берег. За шуршащей ольховой левадой открывалась большая просека, обрамлённая по сторонам тисовым кустарником, а дальше – у излучины речушки – виднелась огромная старая Ива. Вот там-то они с подружкой и любили сидеть над водой.

Даже птицам словно спокойнее здесь пелось. Они не галдели разом, а вступали каждая в свой черёд. Ожидая, когда предыдущий оратор выскажется, новоиспечённая солистка сначала брала пробную ноту, и, если в ответ не слышалось возмущённого щебета, затягивала куплет. По желанию к ней присоединялись другие хористы, но только с тонким слухом – костноуших и скрипоголосых, похоже, отправляли поближе к домам, ведь хвалить их могли только люди из такого бескультурного захолустья, наподобие этого. А здесь, возможно, если взобраться на верхушки деревьев, удалось бы наткнуться на табличку для певцов, написанную корявым птичьим почерком: Пелармония.

Лиса глубоко вдохнула свежего влажного воздуха и с облегчением приблизилась к уже родной Иве. Дерево было настолько наклонено, что Сева, расставив руки, как крылья самолёта, просто взошла по стволу наверх. В этом местечке она чувствовала себя как дома – хотя нет… тут она чувствовала себя в безопасности.

Умиротворение обволакивало, наполняло силами и вытягивало губы в едва заметную улыбку, как у восточных статуй. Сева поудобней подогнула под себя ноги и, увидев это, ветерок принялся напевать: «Лиса-а-а-а», пугая птичек, но тут же со свистом добавлял: «Лиса-будди-и-ист». Тогда они успокаивались, снова принимались за ноты и дальше прогоняли генеральную репетицию перед вечерним грандиозным концертом. Теперь солнце садилось всё раньше; неизвестно, досидела бы Сева хотя бы до песни трясогузок – что более точно в Италии звалось бы Ариозо Трясогузо.

Сева расположилась над прозрачной водой. Речка была неглубокой, и девочка могла рассмотреть оливково-ржавое дно, над которым парили маленькие рыбки, увиливая от вьющихся скользких водорослей. Над ними, на поверхности воды, колыхались мягкие солнечные пятнышки.

Она закрыла глаза: вот вроде и Лешек с Мареком развеялись в её голове; Сметана размылась течением и растаяла; забылся и Каджа. Откуда-то будто почудился слабый спиртной аромат – но ненадолго; просто почудился, по привычке. Ведь даже если бы у семилетней Северинки Лев спросил, указывая в телевизор: «Ринка, на кого тот дельфин больше похож – на млекопитающее или рыбу?» То девчушка бы, глядя на выходящие из животного фонтаны, сразу бы указала одной ручкой на тазик, а другой на рот Льва и радостно закричала бы: «На тата!»

Сева расположила на коленках тетрадь, повесила рюкзак на сук и в мерном мишурном шелесте ветвей приступила к алгебре, ведь у неё был математический склад ума и больше всего на природе она любила уравнения второй степени.

Час сменился часом, и Лиса с уморённым видом отложила ручку; к тому же ветерок разошёлся, так и норовя схватить тетрадку за листок и швырнуть в речку. И голове надо отдыхать, не только рукам, вот Сева и достала «клубок» наушников и, как соседки на лавочке, принялась его распутывать.

Заиграла в ушах любимая музыка, постепенно вытесняя иксы с игреками, и потекла по голове волнами, братьями косинуса. Северина облокотилась на ствол и, как кошка, с дерева оглядывала свои владения. Солнце ещё пуще разыгралось в водной ряби. Из ручья на берег выскакивали горящие искры, от которых едва не загорались кусты, склонившиеся к водному зеркалу посмотреть на себя. А зарослей неподалёку уже слегка коснулась красками осень, там… там стояла…

Куча. Какая-то куча, блин. Мешок. Везде найдутся же невежи, которым лень убрать за собой мусор. Чтоб им дома попугаи обои разрисовали, а курица оказалась недоваренной и целый вечер кота по квартире гоняла! Даже если у них нет кота…

Ну ладно, когда домой пойду, вспомню – прихвачу.

Хорошо, что нет ничего вечного под облаками, вот и уроки иссякли. Затёкшие пальцы, хрустнув, спрятали учебники в рюкзак. Раньше бы Сева с подружкой кинулись гулять, исследовать лес, захватили бы с собой щенка, ну или Каджу, а сейчас не с кем было провести оставшуюся кучу времени. Куча! Чуть не забыла. Надо забрать мешок. Два с лишним часа он мозолил мне глаза – раздавленная виноградина на блюде, блин; трактор среди лебедей.

Она сошла с ивы и направилась к зарослям в тени деревьев. Вблизи мешок оказался странным – красным с синим верхом. Дорогой, наверно. Хотя кто шьёт дорогие мешки для мусора?

Сева засмеялась своим мыслям, и мешок резко дёрнулся!

Она вскрикнула и отскочила. В мешке явно кто-то был, и этот кто-то качался туда-сюда. «Божечки!» – в испуге подумала Лиса, но куча не походила ни на что святое. Неужто над кем-то подшутили и запихнули в спальник. Хотя… так далеко от домов…

Со стучащим сердцем Сева подкрадывалась ближе, боком обходя неведомый объект. Наконец она вытянулась и заглянула в «лицо» кучи.

А на куче действительно сидело лицо! Спальник оказался человеческой курткой! Рина опять вскрикнула и ладонями зажала себе рот. «Куча» не обернулась. Она смотрела перед собой, а после крика напряглась и вцепилась руками в брюки, прижала ножки к себе и стала качаться взад-вперёд ещё интенсивнее.

– Мама! – завизжала девочка. – Как же я напугалась!

– Она что, глупая? – нервно, сквозь зубы промычала «куча». – Разве она не видит, что я мальчик, а не её мама?..

Но Лиса не могла остановить изумление, ведь мешок столько просидел не двигаясь – и, выходит, наблюдал за ней!

– Мамочки мои! – снова не сдержалась она.

– Определённо глупая… – качалась куча, не обращая внимания на остолбеневшую Севу. – Когда же, когда она уйдёт?..

– Когда уйдёт! – возмутилась Сева. – Это вообще-то моя ива, я её сто лет назад приметила; и это не я за собой следила полдня!

– Бедная. Думает, это она́ иву посадила, хотя дереву не меньше семидесяти лет, – бурчала себе под нос «куча», всё туже морщась в комок. – Она ещё и не следит за собой сегодня. Опасно. Уходи, глупая, уходи…

Северина внимательнее вгляделась в лицо мальчика, и оно показалось ей знакомым. Да, конечно. Это же сын Ивы, который вчера из-за шнурков не мог до дома дойти. Ей стало не по себе: она понятия не имела, как общаться с «особенными».

– Привет, Ян. – Рина осмелилась и осторожно сделала шаг к растревоженному мальчику. – Я Сева.

«Мешок» будто пронзили разрядом; он выпрямился по струнке – только лицо осталось перекошенным.

– Я напротив живу, – ещё шажок.

Ян невнятно брюзжал: «Я бы заметил – напротив у меня только стол для рисования. Слишком глупая».

Ещё один.

– Твою маму же Ива зовут?

Еле заметно Ян кивнул.

Рина стояла уже совсем рядышком.

– Так ты что, от Ивы к иве пришёл? – решила разрядить обстановку Рина и негромко хохотнула, но мальчик, не понимая, зачем она переспрашивает, если сама видит, ответил тоном для тугодумов: «Да».

– Это игра слов… – смутилась Ринка.

«А я с тобой не играю…» – улетело в сторону.

Под ногой что-то гулко стукнуло. Сева посмотрела вниз: там лежали камни в виде ровного круга, и один теперь выскочил за линию. Мальчик тоже это заметил и вдруг завизжал так, что у неё заложило слух. От неожиданности Сева отскочила. Она заткнула уши и растерянно глазела на истошный «мешок». В таких воплях ничего не выходило сообразить.

Мальчик никак не успокаивался и продолжал кричать. Чувствуя вину, Сева захотела хоть как-то его успокоить и вернулась:

– Прости, прости! Я сейчас же всё положу как было… – Носком кроссовка она толкнула камешек на место.

Удивительно, но как по щелчку мальчик замолчал.

Рина не ожидала, что истерика может также резко прекратиться, как и началась. За пределами круга она присела на корточки отдышаться:

– Ну вот, Ян… фуф… всё хорошо, не кричи больше так…

Он только с силой скрёб свои коленки и не отвечал, хотя по настороженному виду было очевидно, что он всё слышит и понимает.

– Я же не знала, что… Ну, в общем, ещё раз извини и забыли, ладно?

Он вроде был за. Всё разрешилось бы самым мирным что ни на есть образом, кабы Рина зачем-то не положила руку ему на плечо. Осторожно так. Невесомо. Приветливо…

Хоть она и сразу поняла, что совершила непростительную ошибку, ничего нельзя было вернуть назад. Тело мальчика вдруг задеревенело, ноги и руки непроизвольно выпрямились, пальцы побелели от напряжения. Глаза Яна помутнели, и без сознания он повалился на землю.

Ринка струсила, попятилась и без оглядки бросилась из леса.

Неподалёку кто-то прятался в кустах и внимательно наблюдал за подростками. Теперь, когда девчонка убежала, он спокойно вышел из укрытия. С прищуром взглянул на лежавшего без чувств мальчишку и задумчиво пошёл прочь. Его коричневая куртка быстро затерялась в осенних листьях.

Весь вечер Северина не находила себе места: с одной стороны, ей было ужасно стыдно, что она бросила беззащитного мальчика одного, а с другой, она не обязана была отвечать за невменяемого чужого ребёнка. Куда в конце концов смотрели его родители, когда отпускали в лес?

А вдруг он там окочурится?.. Для всех я буду виновата. Отец же меня убьёт!

Несколько раз она порывалась обуться и броситься назад в лес, но потом вспоминала, что всё равно не сможет поднять его одна. Отца дома не было. К соседям идти было страшно. Как ошпаренная она носилась от одного окна к другому, надеясь на чудо. То бегала в кухню или комнату отца смотреть, не шёл ли мальчик из леса, то из своей караулила двор. Но мальчика нигде не было. От бессилия у неё уже наворачивались слёзы.

Тут в замке закопошились ключи – вернулся Лев. Пока отец бряцал десять секунд, ещё была надежда, что он трезвый; но потом ещё десять, и ещё. Бряцал-бряцал, и Сева не выдержала и сама открыла дверь.

– Тат, тут такое дело… – решилась она попросить о помощи.

– Дай мне супу! – с порога рявкнул Лев, пытаясь разуться. Затем отодвинул дочь в сторону и в одном ботинке пропрыгал в туалет; загремел там и снова зло заорал:

– Супу, кому сказал!

Сева опустила голову и пошла разогревать. Но отец так и не пришёл на кухню. Она прислушалась: да, из туалета валил храп. Пришлось поставить тарелку на подоконник и есть самой. Она снова уставилась на злополучную тропинку. Как она хотела, чтобы мальчик сам вышел из парка. А надежда всё таяла.

Пока то да сё, солнце уж стало садиться за лес. В потёмках Лиса уж точно не осмелится пойти. Надо было смириться, но смириться не получалось. Сердце надрывалось больше и больше.

«Помою посуду – и надо бежать», – на выдохе решила девочка. Жить с таким камнем она не смогла бы.

Сева сполоснула тарелку и в который раз кинула беглый взгляд на улицу – на этот раз под домом будто мелькнул силуэт! Она пулей бросилась к своему окну, хоть и понимала, что идти до двора минуты две.

Время растянулось. Стопа уже устала топать по полу. К ней присоединились пальцы рук, барабаня по столу.

«Ну же… ну же…» – шептала Сева, боясь дышать.

Во дворе показался Ян!

– У-ур…! – Лиса почти завопила «Ура!», но спохватилась, чтобы не разбудить отца в туалете. – Да! Да! Живой! – шептала она, и, как победитель, махала в воздухе кулаком.

Потупясь, расшатанной походкой плёлся мальчик. Куртка у него была вся перепачкана. Детвора вокруг прекратила игрища и стала тыкать в него пальцем: «Смотрите-ка – мамкин идиот! Чего это он один? Эй, идиот!»

Удивлённая пани Нейдджа вскочила с лавки, оставив деда Глупека одного, и кинулась к перемазанному Яну. Мальчик заметил её, занервничал, но не ускорился. Ноги, наоборот, стали сбиваться с шага, спотыкаясь о невидимые брёвна. Нада знала, что в этом случае не стоит приближаться, и ласково крикнула: «Спокойно иди домой, Янчи, никто тебя не тронет!»

И кое-как мальчик добрёл до своего подъезда.

– Что-то стряслось у них, Иржи… – вернулась к Глупеку Нада. – Никогда он в одиночку никуда не ходил, бедненький, – качала она головой. – Узнаю как-нибудь у Ивы с Ми́лошем что да как…

Дед Глупек не обратил на её слова внимания, а повернулся к детворе:

– Детички! Что не чех, то музыкант! Гоп, гоп!

Малышня разом кинулась плясать под свои же выдуманные инструменты: кто стал колошматить совком по ведёрку, кто в воздухе перереза́л надвое скрипку, самые незатейливые просто дудели в ладоши. Вот и грянул во всей красе и мощи людской аккомпанемент, которого так опасались лесные птицы!

Нада обеспокоенно смотрела на окна квартиры Яника, пытаясь угадать, почему Ива – вездесущая наседка – отпустила сына и как мог такой ответственный отец, как Милош, не воспрепятствовать; что же стряслось в многострадальной семье? Но женщина никак не могла сосредоточится, ведь кругом царило громкое и бестолковое «Гоп, гоп, гоп!».

Человек всю жизнь учится. Вот и Северина сегодня научилась новенькому – мочевой пузырь-то, оказывается, неумолимый. Впрочем, как и все чехи. Как она его не молила потерпеть, он остался глух к религии и заставил стучаться в туалет – будить недовольного отца.

Лев размашисто открыл дверь и встал в проёме чернее тучи – видно, Сева разбудила его на самом интересном тосте.

– Где… – грозно начал он, но Ринка предусмотрительно показала ему тарелку с супом и выманила на кухню.

Но и поев супу, Лев не успокоился.

– Куда ты дела мою зарядку от телефона, Рина? – хрипел он, едва выговаривая слова. – Мне другу надо позвонить, отдавай сейчас же!

Сева поняла, что он опять не совсем вменяемый, и быстренько закрыла задвижку на двери:

– Откуда я знаю, я её в глаза не видела, отстань!

– Отдавай! – стал долбить по косяку Лев. – Или я тебя накажу!

Сева ужасно боялась таких моментов, ведь однажды отец на пьяную голову её ударил, а потом даже и не вспомнил. Тогда-то она и назвала его поганым отцом, отчего он на неё взъелся и это, как ни странно, запомнил на всю жизнь – да не просто запомнил, а даже частенько припоминал ей. В панике Рина врубила на всю наушники и залезла под покрывало, дожидаясь, когда бессмысленная буря стихнет. Если бы отец спокойно попросил, может, она бы и вышла помочь, а так… не…

Лев стал греметь чем ни попадя, кричал время от времени, что у него все друзья не с этого района и телефон – его жизнь, что она украла его зарядку, ведь у самой друзей не осталось, вот теперь и других лишает.

От подобных слов у Севы разрывалось сердце, она чувствовала себя беззащитной перед ударами от родного человека. В такие моменты сила, что позволяла давать отпор одноклассникам, куда-то испарялась, и Рина начинала взахлёб рыдать в покрывало. Все накопившиеся эмоции находили скопом и душили, душили. Даже поплакать Сева не позволяла себе в голос – глотала, глубже глотала обиды и боль.

Постепенно Лев стал уставать от собственного крика, опустился на пол, и его голос приобрёл ласковые нотки:

– Дочка, ну отдай… ну не зли меня, а? Я так устал сегодня, дай другу позвонить…

– Ты ж только что от них – зачем тебе звонить? – вылетело из-за двери.

Лев закопошился в мыслях, пытаясь нащупать что-нибудь логичное, но схватил первое, что попалось:

– Я у них зарядку забыл, скажу, чтоб отдали…

– Что? Ты сказал: я взяла!

– А-а-а, призналась! – торжествующе промычал Лев. – Тогда возвращай!

Сева не выдержала и резко открыла дверь – она была в бешенстве:

– Как ты меня достал! – вытирала она слёзы. – Я не воровка! Ты уже ничего не соображаешь, ты пропил половину вещей, вся квартира провоняла, мне за тебя стыдно перед соседями! Я так не могу больше жить!

Хоть Лев и не ожидал отпора, всё же нагло выпятил губы:

– Что, не нравится жить со мной?..

Уже не раз они доходили до этих слов, и Сева знала, что он начнёт ей угрожать интернатом, а потом, как протрезвеет, будет на коленях ползать и просить прощения. После со стыда опять напьётся и притащит какой-нибудь задрипанный утюг ей в подарок, чтобы не быть для себя плохим отцом. Поэтому она не отреагировала, перешагнула через Льва и, заткнув нос, пошла в его комнату, ведь понимала, что ему не за чем было тащить к собутыльникам зарядку; только если опять в карты на кон ставить – но тогда она точно канула навсегда. Сева стала обшаривать все углы, пока наконец из-за дивана не выдернула за шнур чёртову зарядку.

– На! – Сева бросила её в руки отца. Губы девочки дрожали, одна за одной слезинки текли по щекам. – Прости, что украла, возвращаю!

Она молча стояла и с ожиданием смотрела ему в глаза, но он так и не извинился. Только бестолково пробубнил:

– Ну, и не бери больше…

– Ты… – опешила она, – ты… мерзкий! Фу, ненавижу!

Она убежала к себе, снова закрылась на щеколду и прокричала:

– Я в твою вонючую комнату больше не зайду, понял? И ты никогда больше ко мне не заходи!

Сева бросилась на кровать. Чтобы никто не услышал, она уткнулась в подушки и зарыдала в голос.

Глава 3. Обиженная сметана

Сева стала привыкать к сентябрю. Суровому, проверяющему на прочность сентябрю. Не зря в этом месяце рождаются девы – сильные выносливые маленькие женщины. Они полны усидчивости и, главное, терпения. Взять хотя бы сад: из-за усидчивости этим юным девам постоянно падают на голову мясистые спелые яблоки, и поэтому им необходимо много-много терпения. Пересесть? Нет, такого они не слышали. Пересаживаются, видимо, только со следующего месяца. Лиса, к слову сказать, и была октябрьская.

«Пересаживаться» ей было в порядке вещей. Она терпеливо перенесла переезд в другую страну, смену друзей и дома – только одиночество давалось ей с трудом и пустота, оставшаяся после смерти мамы. Когда она была ещё жива, то учила дочку самому главному – никогда не сдаваться, не вешать нос и верить в завтрашний день. Ведь всё, говорила она, зависит только от самого человека, потому нечего откладывать на потом, а можно прямо сейчас начинать лепить то завтра, что придётся по душе. Сама женщина до последнего дня не теряла надежды и баловала дочку нелегко дававшейся, но тёплой улыбкой, с которой и почила.

Ещё тогда, узнав о болезни жены, Лев пристрастился к бутылке. Северинке это не нравилось. Ну не сами бутылки, конечно, а странный непредсказуемый папа. От одного только запаха малышка сразу же морщила носик и неслась к маме прятаться в подол. Но мама учила не бояться трудностей, вот Сева и тут не растерялась. Когда в очередной раз пьяный отец на карачках прибыл домой и мама не сдержала слезу, малышка спрыгнула с её коленей и с грозным видом направилась в коридор. Там она внимательно посмотрела в глаза тату, который от неожиданности перестал мычать и замолк, а бесстрашная девочка прислонила пальчик ко лбу Льва и твёрдо приказала: «Не лезь к маме! Ползи в свою комнату, алкаш!»

И он пополз. Даже и «му» поперёк не посмел вставить. Мама сказала дочке, что такой палец – волшебный, и во всей случаях, где немножко страшно, можно обращаться к его силе.

Северина на всю жизнь запомнила ту сцену, где поверила в себя, и вспоминала, когда нужно было набраться смелости там, где кажется, хода уже нет. И не раз она убеждалась, что у страха глаза велики, а на деле всё может обернуться совершенно иначе.

В песочнице самые наглые дети при виде «волшебного» пальца стали обращаться в бегство и неистово трясли мамкину юбку с призывами убрать страшную девочку подальше, а навязчивые родственники сразу прекращали попытки затискать Ринку до кукожения; даже на рынке она не раз так добивалась у незнакомого продавца тяжёлой конфеты. Да мало ли где пригодился палец – волшебство везде пропрёт!

Даже улитка привыкает к прыжкам, если лежит в поясной сумке у кролика, вот и Сева привыкала к сентябрю. На второй неделе она шла в школу уже с поднятой головой и подпевала наушникам в телефоне. Похоже, что на этот раз заговора против неё не планировалось – к школе подходил один только Алеш, без компании.

У входа он с ней поравнялся, явно намереваясь сказать очередную глупую пакость. Наушников он не заметил и уже привычно отколол заготовленную шуточку, но Сева не обиделась: хорошо без ушей! Дубеку это не понравилось, и он, скривив губы, промычал ещё что-то, но Ринка снова не разобрала. Это было выше сил неуравновешенного Алеша. Он преградил ей дорогу и понял наконец-то, почему не получил ни одного ответа,  – со злостью он дёрнул за наушники:

– Ты что, Хвост, совсем уши не чистишь!

– Чего тебе надо от меня, бревно дубовое? – уставилась на него Лиса. – Кая, что ли, совсем надоела? Иди и её доканывай.

Он не сразу нашёлся с ответом и просто оскалился:

– Ты что, в конец спятила! – И грубо ущипнул её в плечо.

– Ай! – отпрыгнула она. Но потом подняла перед лицом Алеша твёрдый палец и пригрозила ему, будто дубиной:  – Не смей обижать девчонок! Тоже мне, парень нашёлся. Так только слабаки делают!

– Слабак! Это я-то слабак? – распалялся он, и вокруг стали останавливаться заинтересованные ученики. Но дальше возгласов Дубек не знал, что делать, и стал краснеть под чужими взглядами. – Я-то слабак? – продолжал он вопрошать, но все вокруг молча хлопали глазами.

– Ну не я же! – осмелела Лиса. – Вон, видать, дружок за твоей спиной со Сметаной мутит, вот и бесишься – а другие тебе виноваты. – Будто зная какой-то секрет, она сощурила глаза и указала на дорогу, где Марек почему-то шёл рядом с Каей.

От такого совпадения Алеш совсем рассвирепел и приблизился к Северине так, что от его дыхания стали колыхаться её волосы. Он до скрипа сжал кулаки, но не тронул девчонку.

– Ну бей – чего уж! Покажи себя во всей красе! – не унималась Лиса, надеясь, что при всех он струсит. Взгляд Дубека заметался и в итоге приткнулся к парочке, которая неторопливо шла вдалеке и, вроде как, хихикала.

– Марек! – закричал он. – Подойди сюда!

Рядом со школой тот случайно встретил Каю и сразу же кинулся занимать её старым анекдотом про вороватых чехов, в котором заяц с корзинкой прискакал в Польшу и говорит: «Джень добры, господа! Я буду у вас тут воровать!» Поляки ему: «Ни, так не пойдёт, иди в другое место!» И заяц поскакал в Германию. Прискакал и говорит: «Гутен так, граждане! Где у вас тут можно воровать?» А они ему: «Гутен, гутен, путничек. Негде у нас тут воровать. Ступай в другое место!» И заяц поскакал дальше. Допрыгал до Чехии и говорит: «Добри дэн, панове. Во! Я буду воровать у ва́с! Святые морковки, а!.. Мою корзину спёрли!» Но Марека позвал Дубек, не дав закончить анекдот, и на словах «гутен, гутен» шутник так несуразно заржал, что Каю передёрнуло. Она тоже гордо хохотнула, но только от того, как глупо выглядел парень. Марек и не заметил насмешки, а участливо раскланялся перед Сметаной и поспешил к приятелю.

– Ну давайте ещё вдвоём на меня, на девочку, – сказала Северина, и кто-то сзади дёрнул её за рукав. Это оказался Каджа. По его губам она прочитала «не надо, давай уйдём…»

«Откуда ты взялся? Так и до инфаркта напугать можно!» – шепнула она в ответ.

«Ага, вижу я, какая ты напуганная. Потом проблем не оберёшься…»

«Если уйти – он никогда не отстанет».

Она выдернула рукав и осталась на месте. Из-за её спины наблюдал и Нуличек.

Словно на крыльях, Марек допорхал до образованного учениками круга.

– Ну, звал? – Он огляделся. – Ого! А чего это все столпились?

Алеш сглотнул, неожиданно схватил его за грудки и обратился к нему по фамилии:

– Ты чего это, Млувка, удумал! За Каей моей ухлёстывать?

Марек опешил и не сопротивлялся:

– Я… я и не…

Дубек добела сжал кулак и прислонил его к щеке Млувки:

– Совсем страх потерял?.. – скрежетал ревнивец зубами.

Сметана издали заметила неладное и поспешила в гущу событий, где Марек уже готов был обделаться от ужаса.

– Ну вот и разбирайтесь, – сказала Сева парням, которые были заняты и, на счастье, не ответили.

Добившись чего хотела, довольная Лиса собиралась направиться в школу, как наткнулась на всклокоченную Каю, которая с бешенством на лице налетела и сразу её толкнула. Северина попятилась и упала на рюкзак, выронив из руки телефон.

– Это она́ вас подначивает! – Сметана ткнула пальцем в грудь своего парня. – Ты что ослеп? Повёлся на поганый язык Лисовски?

Пока Дубек растерянно хлопал глазами, Кая коршуном кинулась на лежащую Северину и стала хлестать по лицу.

«Я тебя, уродина, предупреждала не лезть к моему парню!» – кричала одна.

«Кто-то Млувки в своём глазу не видит!» – кричала вторая, и у Алеша тут же начинали «гулять» желваки.

Толпа одобрительно взревела и непроходимой стеной схлопнулась вокруг. «Давай! Давай!» – скандировала она обеим сразу в ожидании зрелища.

Лиса не защищалась, потому что пыталась дотянуться до своего телефона – спасти лучшего друга. Кая легко расцарапала ей щёки, но зато Сева успела сунуть в карман своё сокровище. Потом она заехала Сметане кроссовком в кость голени, и та с визгом скривилась от боли, схватилась за ушиб и стала прыгать на одной ноге.

Сева быстро вскочила и кинулась в атаку. Такой ужас Нуличеку и в кошмарах про голодовку не снился. Сардел закрыл рот руками и в панике кинулся протискиваться через толпу, но она легко выплюнула его обратно. Он попробовал закрыть глаза, но так гвалт звучал ещё страшнее. Пришлось наблюдать, как наступает конец света. Каджа вот-вот бы поседел, кабы не слабые гены деда в нём.

Тем временем девчонки плотно сплелись в клубок волос и воплей. Сложно было сказать, кто побеждал: они слишком яростно и быстро махали руками, и толпа не успевала различать, кто был кто. Батальщицы и так-то были похожи как две капли воды, а теперь стали просто одно… – спинорагу. Разлетались в разные стороны рюкзаки, шпильки, клочки волос, серёжки… да не пойми что всё сыпалось и сыпалось кругом и тут же безвозвратно затаптывалось толпой.

Алеш не раз пытался то с одного бока подступиться, то с другого, но «клубок» вертелся юлой и никак не расщеплялся. Потоком неслись оскорбления; толпа подсыпала своих возгласов и продолжала подбадривать дерущихся.

Наконец Сева высвободила руку и с размаха влепила Сметане увесистую пощёчину. Кая взревела раненным кабаном и перешла на кулаки.

– Я тебя убью, сучка! – заорала она не своим голосом и с разбега прыгнула всем весом на Севу. Лиса не устояла и полетела на землю. Встать уже не было времени: в голову то и дело сыпались удары пяткой. Лиса уворачивалась, как могла, и вертелась с боку на бок, защищая голову. И тут случилось самое страшное: из кармана выскочил телефон. Сердце у Рины ёкнуло, и запал сбился.

Кая заметила, как Лиса тряслась за свой мобильник. Вот чем можно было по-настоящему ранить Лисий Хвост! Сметана оставила соперницу лежать и нацелилась на истинную жертву.

Сева попыталась подняться, но голова закружилась, и она осела обратно, цепляясь за траву, чтобы совсем не упасть. Было ясно, что она не успеет…

Кая подлетела к беззащитному телефону и занесла каблук над экраном.

Толпа тотчас затихла и сделала глубокий вдох. Где-то в тишине пискнул Каджа…

Сметана с удовольствием взглянула на перекошенное страхом лицо Лисы – теперь врагиня была повержена и раздавлена. «Ха! Получи, зараза!» – Кая надменно оскалилась и долбанула со всего маха каблуком!

Нуличек, казалось, проглотил свой язык и, поскольку не очень жаловал говядину, выпучил зенки, как на ад.

Кая почему-то промазала, и удар пришёлся в самый край телефона. Мобильник подскочил, вертясь в воздухе, и хлопнулся в траву. Экран получил несколько царапин, но остался жив.

Сметану за локоть держала пани Верча. Когда разъярённая девица ещё раз попыталась дотянуться ногой до драгоценного друга соперницы, учительница пригрозила ей директором. Не помогло.

– Придётся всё рассказать твоей маме… – На сей раз Вера попала в больную точку.

Гонор Каи как ветром сдуло:

– Пожалуйста…

– А как ты себе представляешь? Я, педагог, закрою на это глаза, когда тут полшколы глазеет на драку учениц?! Даже не спорь. – Учительница освободила локоть девочки. – Расходитесь на уроки, нечего здесь стоять! – как можно внушительней добавила пани Верча, и от такого нечаянно ласкового тона ученики стали потихоньку расходиться, наверно вспомнив, как в детстве бабушка кормила их мармеладками.

– Алеш, это и тебя касается! Чего ты в друга вцепился? Испугался, что ли, своей девушки? – улыбнулась пани Вера. – Ты с ней поговори, пусть впредь не дерётся, словами учится решать, хорошо? – И пошла в школу.

– Ага… – потерянно отозвался он, удивлённо глядя на свою руку, что и вправду вцепилась в куртку бледного Марека. Млувка же еле выдавил:

– Извини, я… я не…

– Проехали, – сухо бросил Дубек и побежал вслед за Каей.

Сегодня математики не было, и Сева так и не успела сказать спасибо своей спасительнице. Под шумок к Лисе даже подсел Каджа, но у неё не было сил его разгонять, да и разговаривать тоже.

– Ну Кая коварная… и подножки ставила, и в глаза ногтями лезла. Не честно, да? А эти двое рты разинули и стояли. Никто ей даже не сказал, что не честно. Вот уроды, да?

Сева молчала и смотрела сквозь учебник.

– А ты смелая, да?.. Но… что бы было, если б не Ружэ? Страшно подумать! И теперь шайка Дубека может вообще ополчиться, и что потом? Ой да ох… да?

Сева и бровью не повела. Только на перемене она что-то снова записывала в свой блокнот. Долго. Не мало же хлебнула сегодня.

Когда кончились занятия, Северина решила всё-таки поблагодарить Веру, но в учительской сказали, что она минуту назад ушла домой.

Корчась от синяков, Лиса кинулась вниз по лестнице – в окно она увидела выходившую учительницу. Расталкивая учеников, девочка выскочила на улицу.

Она заметила, что к углу школы подходил Каджа, прибившийся к каким-то двум незнакомым девчонкам из младших классов, но Рине было не до него. Она уж было подумала, что упустила пани Верчу, как заметила знакомый серый пиджак за огромным, видным мужчиной. Его кудрявые длинные волосы почти касались необъятных плеч, а волевой подбородок ему достался явно от главного героя боевика, который шёл вчера по телевизору и из-за которого Севу во сне спас от собачки ковбой. Этот красавец обнимал маленькую, щуплую Верчу, своими мускулами обволакивал её угловатую фигуру. И ладонью, которой, наверное, в ванной давил на себя сок из свежего граната, сейчас взял из тоненькой ручки дамскую сумочку, поцеловал Верчу, и они собрались уходить.

Сева подбежала к ним, но растерялась и не знала, как подступиться: никак не совпадал образ её невинной Верчи с той женщиной, что шла под руку с накаченным ангелом. Ей стало немного стыдно вклиниваться ко взрослым, будто Ружэ резко превратилась из уютной доброй нянечки в неизвестную живущую тайной жизнью женщину.

На счастье, Верча сама повернулась и заметила смущённую девочку. Пани учительница попросила Аполлона обождать и подошла к Севе:

– Ты чего-то хотела, Рино?

– Д-да… – Лиса повернулась спиной к мужчине, чтобы Верча снова оказалась для неё не женщиной, а учительницей. – Спасибо вам, что помогли. Я… я даже не знаю, что бы…

– Лишь бы с тобой всё было в порядке. Небось папа твой это так не оставит, подключит свои связи…

– …ды всё в порядке. Она мне только лицо оцарапала. Но зато теперь не сунется.

– Ну, хорошо. Так часто бывает в вашем возрасте, кто-то завидует и не может сказать словами…

– Я не завидую её коротким юбкам и дырявым джинсам, где всё видно, – нервно перебила её Рина.

– Я не про тебя, моя хорошая. Ты, я знаю, девочка толковая и, разумеется, собиралась обойтись словом, но  – напоролась на мешок с кулаками. – Верча осторожно взяла её за руку. – А я и не думала, что у вас с Каей так напряжённо. Поговорю завтра и с ней, и с её мамой. Скорее всего, придётся вам сторониться друг друга и просто не замечать. Сможешь, Рино?

– Если она не будет лезть, то запросто, – почему-то со стыдом девочка опустила глаза.

– Вот и чудно, ты умница. Папе с тобой очень повезло. – Пани учительница покрасивее ей уложила растрёпанные волосы, прямо как мама давным давно. Сева расчувствовалась и прикусила губу.

– Ну, не падай духом, моя хорошая. Всё позади. Обязательно похлопочу, не волнуйся, – погладила Вера её по голове и прижала к маленькой, но тёплой груди, – иди домой без задних мыслей. Если подобное повторится, сразу беги ко мне, не думай! Доброго тебе вечера, Ринка.

– Спасибо вам, пани Верча. – Ружэ говорила от всего сердца, и Сева действительно к ней прониклась, ей стало спокойней. В кои-то веки её поддержали, и она почувствовала себя значимой и не такой одинокой. – Я вам верю, пани Верча. Ещё раз спасибо. До свидания.

Лиса отряхнула потрёпанный рюкзак и устало потопала домой. Скрывшись от лишних глаз, она осмотрела пострадавший мобильник и с волнением зашла в папку «Музыка». Любимая мелодия – она мигом отогреет и утянет подальше от дурных настроений. Сева нажала на песню, что они с подружкой выучили наизусть и пели на старой иве. Песня заиграла – телефон был исправен! Девочка радостно поцеловала поцарапанный экран, запела и вприпрыжку понеслась домой.

А Верчу приобнял кудрявый мужчина и повёл прочь от школы. Столь искренне и с доверием просто так не улыбаются, было ясно: они близки.

Лиса и подумать не могла, что у тихой пани Верчи есть такой классный и сильный ухажёр. Прям настоящий принц! «Вдруг Верча с этим мужчиной ещё и… того самого», – думала она, и тут же мимолётно вспомнился интересный факт: самки стрекоз могут претворяться мёртвыми, чтобы увильнуть от спаривания.

«Ну до чего удивительный мир взрослых. И у пани Верчи, оказывается, есть секрет…» Да… учителя, у которых есть своя собственная жизнь, кого хочешь шокируют до мозга костей.

Северина могла удивиться стократ сильней, если бы узнала, что, возможно, секрет был не один. Их насчитывалось около двух!

Глава 4. Сядем в круг

Ничего отцу Северина так и не рассказала, а вот блокнот пополнился несколькими страницами. Накопилось столько эмоций и чувств, что у Лисы даже стали выскакивать стихи. Сначала просто по четверостишию, как говорят мэтры рифмы, – тяп-лять, лишь бы написать. А потом она даже засела на любимой иве и родила крупным почерком целую страницу, посвящённую маме, – может, она там с неба разглядит.

На сердце полегчало. Значит, разглядела. И похвалила, и прижала к груди, и нежно-нежно поцеловала… Почти как пани Верча недавно.

На следующий день учительница, кстати сказать, слово сдержала и поговорила со Сметаной-старшей. Как и ожидалось, сошлись на том, что девчонки просто не будут замечать друг друга, – худой мир лучше войны.

Сметана-младшая на урок не явилась. Учитель подсадил забывшего учебник Нуличека к Севе, но она не слушала тарахтения ни географа, ни дружка-перекати-поле, а прилипла к окну: там внизу, у дороги, Сметана-старшая отчитывала дочь. Сева никогда не видела раньше мать Каи, только слышала от Каджи, что отец девочки давным-давно ушёл из семьи и мать заводила себе новых мужиков, но они не приживались надолго.

Волосы женщины были ровно зачёсаны назад и ложились на голые плечи; топ еле дотягивался до юбки, которая из последних сил старалась прикрывать коленки. Макияж бил в глаза даже издалека.

Сметана-старшая пренебрежительно бранила дочь, а та послушно потупилась и в паузах пыталась оправдаться, то заламывая руки, то прикладывая их к груди. Но женщина не слушала, перебивала и только сильнее злилась. Она скандалила так, будто дочь была незнакомой тёткой да к тому же вылезшей из постели её мужика. Время от времени женщина сбавляла тон и оглядывалась по сторонам, но, никого не заметив, снова по полной налегала на связки. От такого ора уже и младшая стыдливо проверяла: не смотрел ли кто, и покорно продолжала выслушивать, какая она плохая и размалёванная дворовая девка.

«Непутёвая!» – смогла разобрать Сева. «Убила бы!..»

Кая жалостливо схватилась за рукав маминой кофточки, но та жёстко одёрнула дочь и жестом поставила между ними барьер. Бедная девчонка заплакала, то и дело порываясь приблизиться, но женщина упорно её отталкивала.

Сначала Сева пресыщалась чувством мести за недавнюю драку, но спустя несколько минут сердце у неё дрогнуло. Как же это походило на их с отцом отношения.

Выдохнувшись, Сметана-старшая залезла в нагрудный карман младшей, вытянула оттуда все деньги и демонстративно влепила под нос дочери дулю. Чтобы поставить последнюю точку в разговоре, старшая замахнулась, а девочка в страхе закрылась руками.

«Ух, зараза! Зачем я тебя родила…» – выпалила женщина, запрыгнула в машину и рванула с места.

Кая так и осталась стоять в пыли возле дороги. В исступлении девочка облокотилась на старый вяз. Она выглядела жалкой: тени потекли, прическа растрепалась; да тут ещё и рюкзак, как нарочно, соскочил с плеча и плюхнулся на землю. Кая хотела заехать по нему ногой, но промахнулась и лишь слегка чиркнула подошвой. Она злилась на себя за слабость, но от этого становилось только больше слёз.

– Ого! – Каджа увидел сцену на улице. – Ну ты коварная, Ринка, там такое творится, а ты молчишь. Глядите, Кая ревёт! – радостно завопил он в сложенные рупором пальцы, и класс, несмотря на недовольство учителя, метнулся к окнам.

По комнате прокатилось удивлённое мычание. Марек сразу закопошился: хотел побежать на улицу и успокоить подругу, но, столкнувшись с волчьим взглядом Дубека, Млувка осел обратно в стул.

– Поглядите на неё, колбаса обиженная! – не мог нарадоваться Нуличек, и тут же сзади получил от Алеша крепкий подзатыльник.

С каждым днём листья теряли соки, но прибавляли в цвете. Светлые, бездождливые дни держались бодрячком и до сих пор не подпускали тяжёлых туч. Северина радовалась погоде; чаще и чаще она оставляла душную квартиру ради панорамной ивы. Делать уроки там было гораздо приятнее, что приносило и достойные отметки в школе. Осень не могла не нарадоваться, глядя на своё отражение в ручье, дивясь только умильному дрожавшему в воде человечку с рюкзаком. А как не удивляться, до чего эволюционировали верблюды – отстёгивающийся горб! Это же… это так же поразительно, как за баснословную сумму съесть ласточкино гнездо[8] – но с кусочками курицы вместо стрижат (осень видела такое через окно пекинской кафешки). А вот в верблюжьих краях она бывала редко, вот и изумилась развитости древесной Квазимоды.

Сева взаимно восторгалась осенью и делала домашку. Она взглянула на время: вроде день, а зарядка на телефоне уже ползла к нулю. Может, забыла вчера в розетку воткнуть? Ну, да ладно, вечером заряжу.

Осматривая писаную рощицу, взглядом она зацепилась за лишнее пятно. Оно было уже знакомо: красное с синим верхом. Чувства вышли смешанные. Во-первых, Лиса помнила, как из-за пустяка «мешок» визжал в их прошлую встречу, а во-вторых – как она не находила себе места, оставив мальчишку одного в лесу. Разгорелось и любопытство: ну как мог он оказываться один да ещё так далеко от дома?

Порывистости Севе было не занимать, и раньше, чем она сама решила, ноги сошли на берег. Уши инстинктивно старались свернуться в трубочки и тянули её в противоположную сторону, но ноги за тринадцать лет накопили больше мышц. Лиса ещё издали старательно хрустела веточками и листвой, чтобы обозначить себя и не напугать чувствительного мальчика. Один ноль в пользу ног – и Лиса уже стояла близко к каменному кругу. Но не совсем близко. Лишь не очень далеко, а то мальчик и не заговорил бы вовсе. Да и слишком близко тоже плохо. Да, может, он и не собирался вообще ни с кем говорить. Мысли закружились похлеще мух в стиральной машине.

Рот растолкал их всех и вылез на передовую:

– Ян, это я, Сева. Помнишь меня? – заговорила она так нежно, как с младенцем кошечки на пуховой подкладке. – Только, пожалуйста, не кричи. Я тебе ничего плохого не сделаю.

Тишина в ответ. Но было видно, что мальчик её прекрасно слышит.

– Если хочешь побыть один, только скажи, и я мигом испарюсь.

«Ну да, – подумала она, – скажет он, как же…»

– Или дай знак какой… махни рукой, что ли…

Тишина. Кромешная, непробиваемая стена тишины. Делать нечего, Сева вздохнула и медленно, на цыпочках стала ретироваться.

Вдруг сзади послышался будто гулкий звук камешков. Ну тех из круга, которые Лиса нечаянно задела в прошлый раз и получила за это частичную контузию. Она оглянулась: куртка не двигалась, но – из-за колена выглядывало нечто…

Северина не поверила глазам и прищурилась: да, что-то шевелилось и с любопытством смотрело в её сторону.

– Так мне уйти?.. – на всякий случай переспросила она, но не получила ответа. – … или остаться?

Щелчок камешков!

Она застыла и не знала, как лучше поступить.

– Остаться?.. – неуверенно переспросила она.

Стук!

– Ладно… тогда я подхожу, – сказала она и осторожно стала приближаться.

Светлое нечто закопошилось и быстро спряталось за коленку Яна.

– Там у тебя бегает кто-то… – между делом сообщила Сева, будто мальчик и сам не видел. – Смотри, а то цапнет… (тут она запнулась и почему-то добавила) – меня.

Мальчик молчал, но насторожился, как дикий зверёк. Лиса подошла и заглянула в лицо Яна: тот смотрел сквозь и вдаль, зрачки не двигались. Он словно был погружен в мир слов, звуков, интонаций, чётких мыслей  – но мир красок и эмоций был для него закрыт.

В руках у Яна сидела мышь! Северина чуть не взвизгнула, но вовремя сглотнула испуг. Мышь стояла на задних лапках и шевелила на неё усами. Лиса чуть не утонула в чёрном бездонном взгляде зверины, и, передёрнувшись, отвела глаза.

– Ты не говоришь со мной по какой-то причине или просто не хочешь. Ох, много спросила… По какой-то причине?

Стук.

– Ага… ага…– но дальше она не могла ничего сообразить.

К счастью, Ян сам повернул голову и посмотрел на камни. По мнению Севы, с ними вроде всё было в порядке.

– А по какой же?.. – растерялась девочка.

Ко второму счастью, Ян снова посмотрел на круг.

– А-а! – стукнула себя по лбу прозревшая Лиса. – Поняла. Скоро поболтаем! – И унеслась к ручью.

Немного погодя она вернулась с пригоршнями камешков. Уселась, как Ян, скрестив ноги и стала выкладывать вокруг себя линию. Когда она закончила, то, довольная своей сообразительностью, гордо приступила к диалогу:

– Не кусается крыса-то?

Но мальчик только снова вперился в свои камешки. Тут Сева поникла и её сообразительность где-то хрустнула. Ну ничего. Пять минут мозговой потуги, и она окончательно прозрела, ведь молчание Яна требовало неотступной настойчивости и внимательности. Камешки мальчика лежали без прорех, а у Северины – абы как, лишь бы на круг походить. Для Яна главным была не геометрическая фигура, а чёткая, непрерывная граница – его защита от внешнего мира, и без понимания этого наладить контакт было невозможно.

«А-а! – обрадовалась Лиса. – Тебе не круг нужен, а отдельная комната, так сказать. Хорошо. Тебе своя и мне своя», – напевала девочка, сдвигая камни поплотней.

Она сделала неразрывную границу, и мальчик тут же заговорил!

– Ты всё путаешь и заставляешь меня исправлять! Крыса – кусается, – ответил он на вопрос, который Сева уж почти забыла. Она тут же спрятала руки в карманы подальше от острых зубов грызуна. – А он, – указал Ян на лжекрысу, – не кусается. Это не крыса. Это Фредди.

Северина больше поразилась не тому, что её сто раз исправили (Ян бы сказал трижды), а необыкновенному, вызывающему сложные эмоции голосу. Почему-то сначала он пугал своей кристальностью. Звучал высоко, со стеклянной отстранённостью – никакой густоты; слишком плоский и лишённый эмоций дискант. Но постепенно, хоть и не без труда, Лиса привыкла и перестала обращать на него внимание.

– Хорошо, что не кусается. – Рина вынула руки из карманов и с недоверием взглянула на «крысу». – А кто он  – Фредди?

– Мой друг, – сказал мальчик и погладил шерстяной комок, который довольно подставил спинку и удобно разлёгся в ладони. – Мы думаем, ты нам не навредишь.

– Точно не наврежу. А зверь-то он какой, порода?

– Мандарин, – невозмутимо ответил Ян.

Сева будто очутилась в анекдоте, где говорили каждый о своём, не слыша собеседника, и влепила «в тему»:

– Брамборачка[9]!

Ян сразу посмурнел и часто заморгал глазами – похоже от переизбытка мыслей.

– Что это значит? – спросил он раздражённо, не поняв юмора.

– А что значит «мандарин»? – с глупым выражением лица парировала Сева, будто и вправду забыв, что такое мандарин.

– Порода. Ты сама спросила!

Ян повышал голос, видно разволновавшись.

– Господи, порода! – опять хлопнула себя по лбу Сева, едва не зашибив остатки смекалки. – Спокойно! – перекрывала мальчика громкостью Рина, но вовремя одумалась и повторила уже гораздо тише: – Спо-кой-нее, Яник. Я же девочка, вот и туплю слегка.

Но Ян ещё сильней обеспокоился:

– Какой смысл в последней фразе?

Сева начинала понимать, что нужно говорить только по существу, прямо, как на духу. Ох, нет. Не «как на духу», лучше «в лоб», во! Мальчик же явно не понимал нюансов речи и эмоций.

– Извини, Ян. Я не то хотела сказать. Вовсе я не девочка… то есть… я не девочка, когда туплю… ой, всё – стоп! Обнулились! – взяла она паузу собрать нужное предложение. – Хм… короче, я не знаю никакой породы «Мандарин», вот и не ожидала услышать это слово в твоём ответе. А ты с бухты барахты говоришь «мандарин»… Что я увидела в голове – оранжевый круглый фрукт, – то и привязала к твоим словам…

– Понятно! – резко перебил Ян, и они замолчали.

В верхушках деревьев пели птицы, разряжая обстановку, – хотя бы для Севы. Слушал ли их вообще Ян, она понятия не имела; а если и слушал, то как он к ним относился, определить было весьма затруднительно.

Между ветками проскочило осеннее солнце, и Рина закрыла глаза, наслаждаясь теплом на коже. Сквозь веки она смотрела на оранжевый экран, а в ушах звучало: «Ман-да-ри-и-и-ин… мандарин, блин…»

В молчании они оба будто набирались сил, изредка будоражась опрометчивым вопросом Севы, а волны шелеста не только заполняли промежутки отрывистой беседы, но и щёткой проходились по ушам Яна, смахивая лишний налёт во фразах собеседницы. Время шло, ребята, наверное, привыкали друг к другу.

– Но она же не оранжевая, твоя мышь! – Очнулась Лиса, как громом поражённая своему открытию. – Почему тогда «мандарин»?

– Да! Знаю, – вдруг засиял мальчик и бодро застучал кулаками по коленкам. На его лице показались слабые признаки эмоций, а из пальцев выглянула всклокоченная бежевая мордочка. – Я тоже так Милошу и Иве говорил. Фредди – светло-коричневый. Неразумно было его породу называть «мандарин», но Ива учила меня говорить так, чтобы людям было понятно. Хотя почему людям понятно то, что неправильно, – мне не понятно.

А Севе было непонятно, почему Ян назвал своих маму и папу по именам:

– Яник, а Ива и Милош тебе родные родители?

– Да.

– А ты когда-нибудь называешь Иву мамой?

– Да. На людях.

Тут он странно засучил руками, видимо вспомнив, что находился вроде как на людях, но запутался, ведь мамы рядом не было, а это она заставляла его вести себя «социально». Выходило, что это мама была триггером изменений в его поведение на улице, а настоящей привычки и потребности к «неправильному» людскому общению у него и не выработалось. Так думал Ян, пока Сева купала щёчки в солнечных лучах и напевала какую-то глупую радио-песню. Но как только недовольно застучали камни, она замолчала.

– А зачем ты называешь меня Ян? – спросил мальчик.

Сева аж поперхнулась, ощутив себя полной дурой.

– А как же тебе зовут?.. – Раскрыла она рот, как бабушка, которая спустя сорок лет достала из шкатулки самое дорогое сердцу колечко, а его тут же схватила сорока и – шасть в погреб!

– Меня зовут Ян Яврек, – голос мальчика был невозмутим. Он, как попугай, повторил интересовавший его вопрос: – А зачем ты называешь меня по имени?

– Ах по имени! Ну как?.. – растерялась от очевидности Сева, но на этот раз не торопилась с ответом. Она подумала минутку и лишь затем развела руками: – Чтобы ты понимал, что я обращаюсь к тебе.

Но Лиса и сама осталась не довольной своим ответом, ведь кругом больше никого в помине не было. Мальчик тотчас же быстро заморгал, и Рина поспешила на помощь:

– Скорее даже, чтобы сделать тебе приятно. Человеку же приятно слышать своё имя… – Ян сидел с таким непробиваемым выражением лица, что она засомневалась и добавила: – Наверное…

– Понятно, – сказал мальчик и за весь день так больше и не обратился к Севе по имени.

Вот так на ощупь старалась Лиса изо всех сил, чтобы ничем не задеть Яна. Уж очень остро и мгновенно он реагировал на лишнее слово, на переносный смысл и, особенно, на шутливый тон, за которым обязательно следовал удручавший мальчишку какой-нибудь нелогизм – глупость, для Яврека.

– А какого цвета твои глаза? – снова задал он вроде простой вопрос. Видимо, пересилить себя и посмотреть в чужие глаза ему было гораздо труднее, чем просто спросить.

Лиса заёрзала, как на иголках: каждая промашка могла закончиться тем пронзительным нечеловеческим криком или, ещё хуже, обмороком мальчика. Девочка задумалась и что-то долго перебирала в уме. Затем кивнула сама себе и наконец сказала: – Обыкновенного.

Естественно, что мальчик сразу замкнулся, стал качаться взад-вперед и стучать кулаком себе по коленке.

– Как можно так отвечать? – обиделся Ян, словно его специально мучили.

Сева испугалась и не сразу поняла, что случилось. А когда представила свои слова со стороны, то тут же разразилась смехом – от нервов наверное. Фраза возвращалась эхом в голове, и девочка снова закатывалась, поняв какую глупость сморозила. Но мальчику почему-то было не смешно – не ясно, ждал ли он ещё ответа или глубоко и надолго ушёл в себя. Но от каждого раската хохота он морщил лоб, а потом и вовсе закрыл уши руками. Это остановило доморощенного комика, который откашлялся и затих, терпеливо дожидаясь «возвращения» Яна.

Только спустя полчаса, когда руки уже тряслись от напряжения, мальчик освободил уши. Лиса уже выучила, что ум Яврека был наточен до невыносимой остроты и он бесконечно может помнить вопрос; смогла бы хоть добрая горилла вытрясти из его головы точные формулировки – науке было неизвестно.

Северина успела обдумать свои ошибки и переменила тактику: она потянулась к мальчику – аккуратно, не нарушая границы круга, – чтобы Ян сам мог рассмотреть цвет её глаз. Она просидела с минуту, но он так и не повернулся, только с ещё большим интересом вперился в далёкие камыши, на цаплю что ль. Пришлось отвечать:

– Ну, они скорее каре-серо-зелён… – пыталась она по памяти описать сложные переливы радужки, но быстро спохватилась: – Стоп! Конечно, карие! Просто карие, мать их! Даже без матери… Ох… Обнулились! – Она совсем запуталась в лишних словах, собралась, выдохнула и как ни в чём не бывало отчеканила: – Карие. Мои глаза.

Мальчик кивнул и едва уловимо расслабил плечи. Сева поняла, что ему непросто было выудить ответ на элементарный вопрос. Но она старалась сосредоточиться, тужила ум, чтобы успеть выкинуть из речи кружева и больше не напрягать бедного Яврека. Тем не менее мысли – вещь упрямая, задубелая. «Как человек привык думать – так уж и бревном не перешибёшь», – сказал бы мудрый медведь. «Конечно, – добавил бы не менее мудрый брат того медведя, – капля камень точит!» Это хорошо ещё, что дед Глупек промолчал.

Три раза Сева мысленно прокрутила вопрос и осторожно спросила:

– Ян, а почему ты здесь… в лесу?

– Потому что я сюда пришёл, – удивился очередному глупому вопросу Яврек.

Но Сева не сдавалась и продолжала тренировать чёткость мысли:

– А почему один?

Мальчик задумался и заморгал:

– А ты где?..

– Ох, что-то я в конец распустилась, – Лиса снова просмотрела угол, с которого вопрос кажется несуразным.  – В смысле, почему ты без родителей… тут, в лесу?

– Папа сейчас на работе, а с Ивой… – с мамой – я поругался.

– Поругался?.. – намекала на пояснение Сева.

– Да. – Пояснения не последовало.

Но Явреку, без сомнения, стало не по себе. Щепетильная тема, похоже, поднялась слишком рано, не для первого раза.

– Ну, славно… – Лиса умнёхонько решила сменить тему, воспользовавшись «оружием» Яна: – Я тоже иногда владею логикой, – хитро подмигнула она не смотрящему на неё мальчику, – в твоей семье, похоже, верят в бога – у вас в окне, когда шторы открыты, иконы видно. А это редкость для Чехии. Получается – вуаля! – вы очень религиозны. Так?

Не разделяя её восторга, Ян невозмутимо ответил:

– Нет.

Сева решила никогда не становиться детективом и несколько секунд дожидалась разгадки, а потом вдруг вспомнила, что говорила с мальчиком, не похожим на других детей. Пришлось самой уточнять:

– А кому тогда иконы нужны?..

– Маме.

– И… зачем же они ей?.. – Лиса говорила вкрадчиво, как с умственно отсталым, хотя Ян определённо думал быстрее, мысль строил гладко и толково, и отсталой она чувствовала только себя.

– Сейчас уже не зачем.

– А раньше?..

И тут прорыв: Ян, хоть и нехотя, наконец ответил так, как она ожидала:

– Чтобы мне помочь, мама-Ива перебрала всех врачей, но они не сделали из меня того сына, которого она хочет видеть на людях. Поэтому она обратилась к Богу. Но это не от веры, а от безысходности. А тебе близка религия?

Северина нечаянно выпустила удила, отчего язык сразу понесло, и она гордо заявила:

– Слава богу, я атеистка!

Мальчик тут же закрылся и надолго затих.

«Чёрт, чёрт, что я за дура!» – мысленно кипела Сева, снова услышав себя со стороны.

Близился вечер, и в этот ласковый осенний денёк, поняла Лиса, разговор их уже не успеет ожить.

Глава 5. Два мешка и Фредди

Ребята уже виделись не один раз. Каким бы странным ни был Ян, думала Северина, они с ним оказались чем-то похожи, раз не сговариваясь выбрали одно и то же укромное место – подальше от суеты, шума и людей. Их разговоры нравились Лисе своей необычностью. Она будто начинала видеть мир с изнанки, как никогда бы не взглянула с другими «нормальными» сверстниками.

Конечно, она продолжала делать ошибки в их общении, и тогда Ян снова впадал в молчанку, – но уже без приступов панической атаки. Как мальчик сам и подтвердил, он замолкал, чтобы отдохнуть от переизбытка чувств, ведь быстро уставал от любых ненужных слов и двойных смыслов. И пока он молчал, Сева спокойно, уже без угрызений совести, продолжала делать уроки, обдумывать сказанное или тоже закрывала глаза и отдыхала.

После встреч с Явреком у Северины перестраивались ценности: то, что казалось важным и привитым с детства часто оборачивалось незначительным: например, она так и не смогла внятно разъяснить мальчику, почему, чтобы не потерять удачу, обязательно нужно до крошки доедать на завтрак булочку (как она до сих пор и делала). Но ей нравилось объяснять ему житейские вещи: скажем, что такое дружба или почему людям стоит доверять. Ян всегда слушал внимательно, глотая каждое слово и забывая моргать, а потом каким-нибудь детским и наивным вопросом брал и ненароком рушил её мнение, как карточный домик. Ведь часто оказывалось, что мнение это было не Севино, а взятое на веру ещё в детстве, и что самой Лисе оно не близко. В итоге они сходились на том, что дружить и доверять конечно нужно, но далеко не всем. Так ребята познавали и мир, и себя, и учились обо всём на свете думать своей головой, что, несомненно, очень полезно.

Ян так и не приучился называть Севу по имени, а вот узнав про прозвище «Лиса», сразу проникся. Рина посчитала, что кажется ему хитрой, как лиса, но мальчик не нашёл в рыжем зверьке ничего хитрого и стал описывать его повадки и норов, где и нашёл сходство. Обе лисы, по его мнению, отличались настойчивостью в деле, любопытством к миру, не боялись ошибок и не пасовали перед трудностями. Особенно очевидно у лисы это проявлялось голодной зимой, когда она со всей силы подпрыгивала вверх, вытягивала лапы и щучкой пробивала снег, чтобы поймать мясную мышку. Такое сравнение пришлось Севе по душе, и она полюбила прозвище ещё сильнее.

Даже Яврек, казалось, не оставался равнодушным при всей своей отрешённости. Ноги и руки с каждой встречей меньше дёргались и белели от напряжения, брючины на коленках уже не шарахались от назойливых ногтей, иногда и проблески интереса мелькали в застывшем взгляде. Прогресс, конечно, наблюдался, хотя и не явный. Но постепенно, как говорится, и дырявая гусеница наедается.

Привыкала Сева и к кругам из камешков: ноги от сидения уже не горели тысячью иглами. Не казалось чем-то неудобным говорить вперёд, а не в лицо собеседника, и подолгу не двигаться, ведь она легко забывалась в закоулках Яврековых мыслей.

И вот так сидели они бок о бок неподвижно, как два стога морозным утром в поле, как два пингвина на страже мяча для пинг-понга, как два мешка с говорящими губами.

Говорили и не могли наговориться, молчали и не могли намолчаться. Наглядывались на осеннюю природу, но – не замечали вдалеке злого прищура, не сводившего с них глаз. Коричневая куртка теперь наглухо сливалась с пожухшей листвой, и об неё легко бы споткнулся хамелеон, если бы у него был свитер потеплее и мечта посетить до пенсии какое-нибудь чешское захолустье.

Бабье лето закончилось. Потихоньку подкрадывался октябрь, а сентябрь, его весёлый младший брат, чуть задёрнул штору от яркого тёплого солнца, собрал свои пожитки – остатки трав и цветов, мешок яблок, кулёчек с сушёными грибами, наливку на сизом винограде и огромную, как поросёнок, тыкву-барабан, – собрал свои пожитки и отбыл на год по делам. На небе сразу посмурнело, и вокруг заметно похолодало со свитеров крупной вязки до плотных курток и шарфов.

Ребята снова сидели в каменных кругах и болтали о том о сём. Время от времени, в моменты тишины, Северина доставала блокнот и правила свои стихи.

– Что это? – спросил Ян, как всегда без уточнений о чём угодно. Но за дни их знакомства Севина интуиция уже набрала обороты, и девочка с первой попытки ответила в точку:

– Мой блокнот. Тайник всех мыслей и переживаний. Он хранит всё, что не вмещается внутри… Нет, нет! – спохватилась она, – я не про туалет и всё такое, я про… короче, записываю туда то, что не даёт мне покоя.

– Зачем?

– Ну если написать то, что не даёт покоя и постоянно вертится в голове, то оно отпустит.

– Понятно.

Они помолчали.

– Лиса, а зачем там рисунки?

Сева уже знала: то, что Ян называл её по прозвищу, было хорошим признаком – значит, мальчик расслабился и не чувствовал никакой угрозы. В такие моменты он мог даже передвинуть свой стеклянный взгляд поближе к собеседнице. Но только до её круга, не дальше.

– Мне нравится рисовать. Это успокаивает и отвлекает от всяких грустных мыслей. В нём не только рисунки, я ещё и стихи стала придумывать. Любишь стихи, Ян? – она собралась зачитать ему самый удачный по её мнению.

– Нет.

– А рисовать?

Мальчик задумался.

– Мама-Ива в детстве говорила, что если я буду рисовать, как все другие дети, то выздоровею. Я рисовал. Сначала я тщательно вырисовывал детали, но потом понял, что нет никакой разницы, стараюсь я или нет, ведь она всё равно хвалила меня за любые каракули. Но я так и не выздоровел. Поэтому сейчас я не люблю рисовать.

– А от чего ты должен был выздороветь?

– От болезни.

– А какой?

– Врачи до сих пор не поставили диагноз. Возможно, его и вовсе нет. Но чтобы отвязаться, спустя несколько лет они предположили редкую разновидность аутизма, по шкале приближенную к синдрому Аспергера.

– Но я не знаю никакого Аспергера…

– Понятно. – Закончил мысль Ян.

Так далеко любопытство ещё не заводило Лису. Обычно уже на третьем-четвёртом вопросе она морозила какую-нибудь несуразицу и разговор терялся на четверть часа, а то и больше.

Итак, Сева не сдавалась:

– А чем синдром Аспергера отличается от простого аутизма?

– Он предполагает когнитивные способности, близкие к собственной возрастной норме. Только опережающие.

– Ага… – пыталась сообразить Лиса, – то есть ты на самом деле умный?

– Что значит «на самом деле»?

– Х-мм… – чтобы не напортачить ещё больше, Рина решила сменить вопрос, – ну а врачи что говорят об уровне твоего мышления?

– Они понятия не имеют. Но наука выяснила, что мозг аутиста в спокойном состоянии работает на 44% интенсивнее, чем у среднего человека.

– Ого! Так ты гений! Тебе бы философию читать!

– Я люблю философию, – невозмутимо ответил Ян. – Но в ней много надуманного и противоречивого.

– Ну да… – закивала Северина, будто с ней заговорила статуя Канта, спросив: «Вещи же, мадам, – они непознаваемы сами по себе?»

Ян достал из стоявшей рядом клетки хомяка и позволил ему свободно гулять по листьям.

– Фредди нравится тут. Так много новых запахов, – Ян опустил взгляд на своего друга и впервые улыбнулся.

Сева, как заворожённая, разглядывала губы мальчика. Ей показалось, что улыбка ему не шла. Среди железных скул и матового выражения лица она смотрелась как подсолнух на похоронах. Яврек словно не умел ей пользоваться или только учился. В общем, сквозило неестественностью. Но, к счастью, мальчик быстро перестал радоваться и вернулся к своему привычному состоянию.

Фредди тем временем перелез через каменную преграду и подполз к Севе. От ужаса её глаза стали расширяться, и она попыталась отодвинуться от монстра кремового цвета. Но несколько сантиметров погоды не сделали, ведь девочка сидела поджав ноги и не могла сдвинуться с места. Хомяк этим нагло воспользовался и полез к ней на колено!

Северина быстро зажала себе рот, чтобы нечаянно не напугать Яврека, и выдавила сквозь пальцы:

– Он… он же меня сожрёт!

– Нет. Он такое не ест. Чтобы сдружиться, вам с Фредди надо заняться одним делом. – Не поворачиваясь, сказал Ян, будто зрение у него было даже не боковым, а как в целом году – на 365 градусов.

– Каким это «одним делом»? – на нервах пошутила Сева. – Ему пока нельзя «одним делом» заниматься, он ещё маленький… – И сама хохотнула.

Ян не понимал взрослых тем.

– Фредди уже не маленький, – сказал он. – И он может показать тебе волшебство.

– Как? – удивилась Сева. – Так это о́н по телевизору фокусы показывает?!

– Нет. И не фокусы. Фокусы – это обман, а волшебство – это то, что наука пока не в силах объяснить.

– Ну тогда пусть показывает. Фредди, айда нам волшебство! – подбадривала Сева хомяка, который отвлёкся на зависшую перед ним сонную мушку, разомлел и, похоже, грозился совсем потерять навык к магии.

– Для этого вам с ним нужно отойти подальше.

– Хм… – заволновалась Сева, ведь оставаться наедине с «подозрительной крысой» ей было как-то не по себе. Но любопытство взяло своё: – Ладно, была не была! Пошли, Фредди, колдовать, – вскарабкалась на ноги Лиса, – я уже своё пожила, мне терять нечего!

По-детски взбудораженный зритель покорно понёс маэстро-хомяка прочь от хозяина. «Сейчас отойдём, – думала Рина, – и крыса разом сменит ангельскую морду на оскал, выхватит телефон и бросится наутёк. А потом… потом развернётся и с хитрой улыбочкой всё-таки сожрёт меня!»

Уже на расстоянии Сева крикнула: «Достаточно?»

– Тебе решать.

– И что теперь?..

– Отверни Фредди, чтобы он меня не видел, и внятно скажи ему: «Где Ян?» – и увидишь что будет.

– И увидишь, что будет… – повторила Северина слова, показавшиеся ей жутковатыми, – но зверёк невинно хлопал глазами и мило сучил лапками. Она внимательно следила за его губами, видимо представляя, что за ними спрятаны бензопилы. – Не убивай меня, хорошо? – попросила Сева и обречённо повернулась спиной к Явреку. После вытянула руку и отчётливо сказала: «Маг Фредди, где Ян?»

Бежевая кучка передёрнула шерстью и замерла. Тонкие усики стали водить по невидимым струнам, будто заигравшим расстроенную скрипку, леденящую кровь. Хомяк повернулся к девочке… «Наверное, сейчас сиганёт…  – крутилось у неё в голове, – и как вопьётся мне клювом в глаз!»

Вдруг Фредди поднялся на задние лапки и вытянул мордочку и усы туда, где в нескольких метрах сидел Ян.

«Да ладно! – удивилась Сева, – ты небось сообразил, что спрятаться можно только за спиной. Ох, хитрюга!

– Ну как, Лиса? Нашёл? – интересовался Ян, так и не повернувшись на представление.

– Нашёл, хитрый плут! – ответила Лиса.

– Теперь идите ещё дальше – так, чтобы меня вообще не было видно. В любую сторону.

– Есть! Сейчас повторим!

Северина резво унеслась подальше за кусты и произнесла ту же волшебную фразу. Хомяк потопал-потопал, вроде как почесал тыковку и на задних лапах опять безошибочно потянулся туда, где находился хозяин. Тогда удивлённая девочка стала крутиться вокруг себя и путать ведовскую зверину, но та, как только «карусель» останавливалась, выбирала нужное направление.

– Чудеса! Не верится даже!

Северина никак не унималась. Не показывая Яна, она понесла чудо-мышь в другую сторону, обходя кругами деревья и кусты, чтобы точно сбить связь хомяка с космосом; даже отвлекала его разговорами и пересаживала с ладони на ладонь. Фредди покорно выслушивал в свой адрес сомнения, но потом расправлял усы, поднимался и передними лапами начинал «взбивать воздух», словно просясь поскорее на знакомые руки хозяина – ну или в клетку, подальше от этой неверующей Фомы и толп поклонниц-белок, которые, уплетая местный шишечный попкорн, не могли оторвать глаз от хомяка в восьмом поколении; зачарованные плавными движениями, они тоже вставали на задние лапки и машинально указывали вдаль – туда, где, по их мохнатому мнению, колосилась рощица хрустящего фундука.

Фома тоже разинула рот:

– Действительно волшебство! Надо перепроверить!

Ещё минут десять бедный хомяк просился к хозяину то из дремучих кустов, то с высоты ивы, то засунутый под куртку – но ни разу не ошибся.

«Во дела! – сдалась Сева, – даже мышь у Яна умнее меня! Вдвоём они могли бы править целой школой!»

По нетерпеливым шагам мальчик ещё издалека понял, что Лису переполняет восторг.

– Это… это круто! Фредди жжёт! – чуть не прыгала она. – Как? Откуда он так может?

– Спроси у него. Я не знаю, – еле заметно пожал плечами Яврек. – Может, чуткий нюх, может, мама-Ива натренировала его этой фразой, когда пыталась сдружить нас игрой в прятки. У неё получилось: теперь мы с Фредди крепкие друзья.

Тем временем зверёк капризно стал вырываться, и «зрители» наконец выпустили кумира обратно в гримёрку – на родные ручки к хозяину.

– Н-да-а-а, – Сева уселась в круг. – Так даже и волшебная собака не могла… – вспомнила она щенка-спаниеля, который, как только подружка заходила за спину Севы, сразу начинал скулить и вертеть по сторонам головой, будто хозяйка в секунду рассыпалась на молекулы.

– Весело вам тут вдвоём в лесу… – сказала и сама засомневалась Сева, – без людей…

Вопроса не было – мальчик молчал.

– Ян, не расскажешь, как вышло, что ты тут в лесу, без родителей?

– Если спросишь, расскажу. Мы с Фредди стали привыкать к тебе. Оказывается, не все незнакомцы враждебные.

– Спасибо, – сказала Сева. – Расскажи, пожалуйста.

Мальчик выпрямил спину и начал:

– Когда я был ребёнком, мама-Ива всячески старалась приучить меня к обыкновенным вещам, которые мне никак не хотелось исполнять: к примеру, заправлять кровать, учить алфавит или съесть «очень полезные» овощи. Сначала она радовалась: самый обыкновенный каприза и упрямец растёт, прямо «как все», – ведь какой ребёнок захочет сам, без уловок, следовать распорядку и считать витамины за обедом? Но позже, её тревога выросла: моё тело стало реагировать на требования приступами. Я не понимал своих эмоций, они копились и «застревали» в щеках, скулах, икрах; сводили мышцы и перетягивали горло, стучали в виски и грудь.

Постепенно я стал бояться этих простых вещей настолько, что криком разгонял Иву из своей комнаты. Хорошо ещё папа-Милош начал понимать, что его сын – не обычный ребёнок. Он не бросался меня успокаивать, ругать или наказывать – он оставлял меня в покое, и страх быстро проходил. Но мама-Ива очень переживала – её и приходилось ему успокаивать. Подолгу он сидел, обняв её, и время от времени повторял: «Всё наладится, нам надо быть сильными, иначе мы не сможем помочь сыну». Если она выплакивалась достаточно, то, я знал, день-два она будет со мной спокойна и нетребовательна. Но если папа-Милош работал в две смены, она уже не справлялась с собой.

Сначала менялся её тон. Он становился деланным и неровным. Потом краснели мочки её ушей, и она начинала поджимать губы – тогда уже невольно у неё выскакивали первые подсказки, как «надо делать», а у меня деревенели первые поджилки. Она не останавливалась и требовала больше и больше, пока не повышала голос и я не убегал. Тогда она демонстративно лила слёзы и даже доходила до скрытого шантажа – поэтому я ненавижу двойных смыслов. Она давила виной, когда становилась на колени перед иконами, делала вид, что вот-вот от горя у неё лопнет сердце – поэтому она так крепко прижимала кулак к груди, – и молилась вслух, говоря будто не мне, а святым всё, что накопилось у неё внутри. О том, как желает, чтобы я научился смотреть людям в глаза; обнимал дурно пахнущих дедушку с бабушкой, когда они без разрешения лезут ко мне и сжимают так крепко, что больно; читал не про науку, животных и людей, а сказки. Но через книги я же и стремился понять, как мне стать таким, каким она хочет, хотя внятно она не могла объяснить зачем.

– Так ты с пелёнок, что ли, читать уже начал?

– Нет. Как и «все», лет в пять. Только не сказки… В книгах я нашёл ответы, логичные и близкие мне, но они не совпадали с ожиданиями мамы-Ивы. По-моему выходило, что надо было принять себя, а не переделывать. И я не мог понять, почему она говорит, что любит меня любого, и тут же принимается переделывать, не оставляя в покое ни на день. Некая «норма» стала моим кошмаром. Тогда я отдалился, замкнулся, и мне стало хоть чуть спокойней.

Бывало, она не лезла ко мне, но это не долго: пока папа-Милош был дома и строго отстранял её, чтобы дать мне свободу. Тогда она ругалась с ним, говорила, что он мешает советам профессионалов, что так я никогда не смогу нормально общаться даже с ней, не то что пойти в детский сад.

Она так говорила, потому что методы, которые навязали психиатры, однажды сработали. Когда она наклеила на предметы названия, описания и их фразы, как бы адресованные ко мне, я начал спрашивать, что они значат, но она говорила, что нужно выучиться читать и тогда станет ясно. Я выучился и понял, что одеяло «просило», чтоб его заправили, кружка «напоминала» принять таблетки, альбомы «скучали» по краскам. Ну и тому подобные вещи, призванные заставить меня делать то, что «необходимо». Для меня это было насилием. Приходилось подходить и просить помощи, купить книги и прочее, это называлось «контакт», но после я только сильней радовался, что могу наконец побыть один.

А вот недавно (папа-Милош сказал, что это гормоны просыпаются) я захотел узнать, как это: жить, как другие. Вдруг интересно. Почему-то же дети изучают мир в школе, хотя могли бы и дома читать учебники. В теории я также прочитал, что человек – существо социальное и не может достичь счастья в одиночестве.

Я попросил маму-Иву устроить меня в обыкновенный класс, но она отказалась. Сказала, что не хочет меня потерять из-за очередного приступа, что я не готов и не понимаю, о чём прошу. Но я понимаю. Классы для «особенных» мне надоели ещё в детстве, это скорее деградация, а что уровень моего развития даже обгоняет сверстников, если не брать социализацию, – это и тесты подтвердили. Да и она сама раньше мечтала отдать меня в школу. Папа-Милош серьёзно поговорил со мной, а потом предложил Иве дать мне шанс. Но она раскричалась, и мне пришлось убежать в свою комнату. Они долго ругались, а потом папа-Милош уехал на ночную смену и Ива, заплаканная и злая, пришла и сказала, что если я такой смелый, то пусть иду, куда хочу и «посмотрим, через сколько прибежишь обратно». Я обрадовался и ушёл.

– Ночью?! – выпучила глаза Сева.

– Нет. На следующий день, в два пятнадцать. Тогда папа-Милош пришёл с работы, и Ива не поменяла бы при нём решения.

– Умно. И смело.

– Вечером я вернулся домой. Я был горд, что справился, но Ива почему-то снова накричала на меня. Папа-Милош снова заступился: – «Я не понимаю тебя, Ива, – говорил он, – ты же сама молилась, а теперь…»  – «Он же хуже щенка, ты что, совсем спятил? Что угодно может случится!» – «Конечно, я за ним смотрел издали: он просто гулял – точнее посидел на бревне до вечера и вернулся». – «А если дворовые мальчишки, а пьяные, а…» – «Надо не запирать его от мира, а подготовить к нему; научить, как себя вести, если что…»  – «Врачи говор…» – «Плевать мне на твоих врачей! Это не их сын, им по боку, лишь бы отвязаться общими советами…» – «Я не позволю!» – «Ян решит сам. И если он захочет, то я помогу ему. А ты решила на сыне крест поставить. Будто он пятно позора – прятать его в четырёх стенах! А в нашем парке, ты и сама знаешь, даже местные не любят отдыхать, а ездят за пять километров к большой реке или на холмы…»

Ян словно оказался в том вечере: явно распереживался и стал скрести брюки ногтями. Дальше Сева и сама знала, что он не раз уже ходил «гулять» в свой каменный круг, и поспешила его отвлечь:

– Я всё поняла. Давай теперь я расскажу, а ты, если хочешь, не слушай. (Мальчик замолчал и пытался отдышаться). У меня вот тоже не всё гладко было с детством. Не как у всех: и семья не полная и страна не родная. Короче… – она расположилась поудобнее и, дождавшись, когда пальцы Яврека отпустят бедные помявшиеся брюки, продолжила: – Родилась я в Польше. Детство помню смутно, но мне кажется, что мы с родителями были счастливы. И, если бы не болезнь мамы, то у меня был бы братик или сестрёнка – по крайней мере я помню, как родители спрашивали, кого я больше хочу. Может, потому что мне не хватает семьи, я так привязываюсь к друзьям, что потом тяжело отвыкать. Ну как с подружкой со школы – помнишь я говорила?

Короче, мама… Я её тоже плохо помню, но обычно всплывает картинка, как она сюсюкает меня на руках, а мне так хорошо, так спокойно и тепло. Хотя, наверное, это по рассказам тата – откуда ж мне помнить себя малюткой? Так вот, мама склоняется надо мной и шепчет какую-то добрую сказку, улыбается, как ангел, и будто светится в тусклом свете – а может, это свеча горит на столе… не вижу. Затем к нам подсаживается татуш. Он целует меня в лобик, гладит по головке, обнимает маму и спрашивает, сильно ли я сегодня капризничала. Мама говорит, что котятам полезно немножко покапризничать, и притыкает потуже одеяльце, чтобы мне было ещё теплей и уютней. Эх… – Лиса закатила глаза и сморгала набежавшую слезу. – Вот было бы счастье жить до сих пор вместе, как остальные семьи, зачем так всё получилось?.. Теперь так тяжело…

– Значит, у нас обоих одна беда – мы хотим жить, как другие… – немного грустно сказал Ян.

– Ну да… – вздохнула Сева и продолжила: – Я почти не помню, как мама болела: когда ей становилось хуже, татуш постоянно выпроваживал меня из её комнаты и разрешал побыть с ней всё реже и реже. Я начинала скучать, хотя мама лежала прямо за стеной. Иногда я не слушалась и без разрешения вбегала к ней, но она не слышала и спала такая бледная и с такими синими губами, что становилось жутко. Я начинала плакать, не узнавая ту радостную маму, что всегда светилась, а татуш ругал меня и грозился повесить на дверях замки, если я буду мешать маме отдыхать. Но когда она приходила в себя и принимала лекарства, то преображалась: улыбка снова просыпалась на губах, а щёчки розовели. Я сразу залезала к ней на кровать и принималась галдеть обо всём на свете, а она ласково гладила меня по голове и прижимала к себе. А иногда она думала, что я задремала, и тихонько плакала. От болей, наверное. Я лежала у неё на коленках и видела, как капельки падают на узор халата, на синие веточки с жёлтыми цветами, и тут же впитываются, оставляя тёмные пятна. Эх…

Потом вообще туман. Вижу только, как кругом всё померкло: и обои, и вид за окном, и есть не хотелось, и как-то стало совсем тихо в квартире. Мне уже не хотелось смеяться; татуш, если я к нему не лезла, всегда молчал. Тогда мы перестали говорить друг с другом и отдалились. Плохо без мамы…

Сначала он начал выпивать по выходным. Ему было на всё плевать; даже если я хотела есть, он резко отмахивался – и мне пришлось готовить самой. Варганила что-то простенькое, быстренькое, пока не нашла в маминых вещах старенькую тетрадку с рецептами. Со временем стало получаться, и вкусные ужины вернулись. Мы будто снова ели с мамой, но только она не сидела за столом… Я представляла, что она ещё там, за стенкой, но когда вспоминала правду, то слёзы сами рвались наружу. Не мог сдержаться и татуш.

Он продолжал пить и, чтобы я ему не мешала, как и грозился, на дверях повесил замки – они у нас и сейчас есть, уже в чешской квартире. Похоже, на работе его обязали посетить психолога или что-то в этом роде, он немного переменился, даже собрался взяться за ум, но ненадолго – бутылка оказалась всё-таки сильней. Тогда он решил, может ради меня в том числе, вырвать с корнем прошлые воспоминания: продать квартиру и переехать поближе к родственникам мамы в Чехию, к её двоюродной бабушке. Ни одной маминой фотографии не дал мне взять с собой. Как же я ненавидела его за это, а теперь почти простила. Да и, наверное, так я действительно гораздо меньше плакала.

Ну вот. Хотя поначалу он никак не мог решиться, меня же скоро надо было устраивать в школу, потому, сказал он, если не сейчас, то после уж никогда не получится изменить что-то к лучшему: то да сё будет цеплять и не давать уехать. И мы переехали. С работой он договорился заранее. То ли рекомендации, то ли полицейский он сам по себе отменный, но взяли сразу. Он и в Чехии показал себя хорошо, и я помню, как его быстро повысили и он купил мне огромного леопарда – я с ним долго спала в обнимку, пока татуш его не пропил с приятелями. Но в то время пил он пореже.

По работе так и шёл он в гору, а начальство ему даже поручило поймать какого-то страшного бандита в нашей части города. И вроде как татуш выследил его и уже готов был схватить и упечь в тюрьму, но каким-то не известным мне чудом бандит сорвался и сбежал. Ходили слухи, что скандал на самом деле вышел огромный и лучше Льву самому оставить должность без лишнего шума. «Огромную рыбу упустил Лев, – говорили соседи и знакомые, – теперь несдобровать ему от начальства, позор».

Тата полюбовно уволили. По знакомству ему не раз предлагали разные подработки, но он надолго не задерживался – из-за пьянки, конечно. После всего этого он впал в запой настолько, что и меня переставал узнавать. Это страшно. Даже иногда кажется, что он не проснётся, сердце или печень у него не выдержит – и что тогда мне делать?.. Пропил уже полквартиры, и ничего не изменишь. Закроется на замок и пьёт там днями и ночами. А как начались запои, он стал агрессивным, злым… – да и пусть закрывается в своей задрипанной комнате – всё меньше ругани и вони! Вроде есть у меня отец, а вроде и… хрен его знает. Короче, я по уши в рисе[10], как у вас тут говорят.

Н-да… и у тебя насилие, и у меня – да кругом! (Сева вспомнила даже разговор двух Сметан.) Насилие отстраняет на всю катушку, – подумала про отца Лиса. – Но разве ты, Ян, не любишь родителей?

– Я не знаю, конкретно что это – любовь. Может, так, может, нет.

– Ну тут я бессильна. Особо никто не знает точно, что это.

– Лиса, а ты… ты… – Яврек вдруг сбился с мысли, чего никогда раньше не происходило, – ты могла бы влюбиться в меня?

Сева удивлённо посмотрела на Яна: как всегда, он неподвижно вперился вперёд.

– Хм… нет, наверное.

– А почему?

– Ну девочки моего возраста мечтают о взрослом парне, опытном.

– А ты?

– Ну и я, наверно.

– А взрослый – это какой?

Сева почесала затылок.

– Я же не взрослая, мне сложно сказать. Наверно, более ответственный, более умный, что ли.

– Разве я безответственный и глупый? – не понимал Ян.

– Хм… – растерялась Сева. – Ну, станешь «обыкновенным», как мечтаешь, и взрослым – вот и посмотрим.

– Хм… – повторил за ней Яврек, будто копируя поведение «обыкновенных», – посмотрим.

Сева рассмеялась:

– Молодец, процесс пошёл! Схватываешь на лету!

– И ты молодец! – неуклюже, но уверенно повторил Ян, что и придавало словам комичности.

Лиса ещё звонче рассмеялась, напрасно ожидая, что мальчик смутится, как все подростки, – Ян в лице не изменился, только немного скривился от громкого смеха, но достойно выдержал испытание чужими эмоциями.

– А ты научишь меня быть самым-самым обыкновенным? Вообще «как все».

– Попытка не пытка. То есть – да.

– Спасибо.

С ивы птица заметила в ручье то ли свой ужин, то ли мужа с изменницей и кинулась на воду, но похоже промахнулась и, скрипнув голосом, ни с чем поднялась обратно на дерево. Ох и ива красавица – ну всем приятна!

– Ян, а как ты воспринимаешь природу? Видел, как птица сиганула в речку?

– А разве сами слова не говорят о восприятии человека? – снова включил снисходительный тон Яврек.

– Мне не говорят. Если только слова не описывают эмоции.

– Но разве эмоции можно описать? – риторически спросил Ян, и Лиса не стала отвечать. – Надо просто научиться хорошо слушать. Раз не слышишь меня за словами, то послушай моё молчание.

Он подождал с минуту.

«Ну? Теперь слышишь?..»

Она молчала.

Он довольно кивнул и затих вместе с ней. Разговор их забил ключом.

Лиса проследовала за взглядом немого собеседника и застыла на той же сцене. И сразу осознала ещё один нюанс восприятия Яна: в отличие от неё, он смотрел на игру солнца в речке и ни на что не отвлекался. Даже когда новые блики вспыхивали в нескольких метрах сбоку или неугомонная птица кричала на своём языке то ли «Убью тебя, ужин!», то ли «Убью сейчас мужа!» и толкушкой билась об воду. Он наблюдал смакуя, изучая, «пробуя на вкус» под разными углами, высматривал самые глубины. Оказалось, это не сложно. Надо было просто не думать, а искренне заинтересоваться, как ребёнок, как учёный, как, в конце концов, кот, за окном которого сорока раскладывает шуршащие блестяшки.

Сначала Лиса видела просто блики. Затем они будто ожили и танцевали, потому что сами хотели, резвились и подбадривали друг дружку; а когда солнце подбрасывало новых танцоров, то все дружно принимались знакомиться и быстро перемешивались, ещё ярче вспыхивая. После девочка словно стала водой и дивилась наглости заскочивших в неё искорок. Волнами она пыталась их схватить и выплеснуть обратно в небо, но они легко и невесомо соскакивали с гребня и скользили вниз по горкам, беззаботно смеясь. И солнцем, потерявшим неугомонных жёлтых забияк, побыла она; и рыбами, разинувшими рты от возмущения: «Это кто на такой слабый гвоздь солнце повесил, что оно к нам в речку повалилось!» и далее, далее неслось сознание, пока не перепробовало всего на год вперёд и не успокоилось. После такого хоровода ощущений захотелось побыть собой.

Сева глубоко вдохнула в себя луч солнца и, умилённая, расслабленная, сказала:

– И ты всё это ощущаешь?

Первый раз лицо Яна осветилось от её слов! Она уж было представила, что он ещё и посмотрит ей в глаза, ведь так странно было не знать взгляд того, с кем ты долго общаешься, – но, видимо, слишком разогнала лошадей.

– Что-то похожее, – ответил он.

Сева тоже просияла:

– Так хорошо мне бывает, только когда я размечтаюсь до того, что в мыслях сбегаю из дома. Хотя если татуш ещё раз на меня поднимет руку, взаправду сбегу не задумываясь. Я столько раз себе это прокручивала, что уже совсем не страшно – куда уж хуже-то?

– Тогда тебе нужен жених – чтоб было куда сбегать.

– Нужен…

– Есть?

– Пока нет. Или ты на себя намекаешь? – хихикнула Сева.

– Нет, – опять честно и без капли смущения ответил Ян. – Лиса, ты же сказала, что поможешь мне с социализацией… – обратился он к ней с надеждой.

– Ну да… – сказала Сева, хотя подумала, что ляпнуть «социализация» в своей жизни она могла бы только на смертном одре.

– Так чего тянуть. Давай сегодня! – загорелся Яврек. Похоже, не все эмоции ему были чужды; надо было просто хорошенько поискать что-то поистине интересное для мальчика, и чувства сами проснутся.

– Давай. А что мне делать? Я – учитель никудышный. Когда в последний раз, ещё в Польше, я учила мальчика кататься на велосипеде, он себе лоб расшиб об кучу брёвен.

– Что-нибудь несложное для начала. Я вот хочу пить.

– Ой, а я уже всю воду выглушила. В следующий раз скажи, я тебе оставлю. Но ты же небось не будешь из моей бутылки?

– Вот! Это и было бы несложной тренировкой. Твой тата не помешает? Он совсем буйный?

– Только когда наедине со мной. Так-то он стыдится людского порицания, ещё с тех пор как упустил того шныря. А ты уже и на разговор с моим татом осмелился? Вот это мы с воробья на мамонта сиганули!

– Если мы зайдём к тебе водички попить, что будет?

– Выйдем напившиеся, – сказала Сева.

– А татуш не выйдет?

– Да ты что! Он, и если захочет, не сможет. Без проблем, напою тебя так, что мочевой пузырь треснет!

Мальчик немного напрягся.

Сева поправилась:

– Пардон, я ошиблась. Просто напою тебя.

– А сколько время, Лиса? Когда вечер? – не терпелось ему начать тренировку.

Северина достала телефон, но экран не горел.

– Странно, – поникла она, – опять, что ли, забыла, зарядить. Вроде втыкала в розетку. Что-то память никакая. Хотя!.. – махнула она, – что нам вечер, можем и сейчас пойти, если хочешь, – тата в такое время ещё и дома нет.

– Хорошо. Пойдём. Только иди не слишком близко.

– Понятное дело, – сказала Сева и мысленно добавила: «И не слишком далеко…»

Вскоре по засыпанной листьями тропинке пошли два «мешка», бок о бок. Шли в предвкушении, вместе наслаждаясь осенью, – только один шёл прямо по протоптанной части, что и называется тропинкой, а второй немного в стороне – спотыкаясь о палки с пеньками и уворачиваясь от хлёстких веток, но неудобства не показывал и поддерживал беседу.

– Ну вот, заходи. Видишь, дети даже и не подошли к нам, а ты боялся, – разуваясь, сказала Сева, – ну и пусть кричат себе, что хотят, – нам и дела нет, правда?

– А они что-то кричали? Я не заметил.

– Скорее всего, я перепутала: ничего они не кричали, – отмахнулась она, – ну их, забыли.

Было видно, что мальчику не просто: он снова поджал губы и вцепился в многострадальные брюки; позвоночник выпрямился в струнку, а взгляд «покрылся стеклом». За всю дорогу он не посмотрел Севе в глаза. «Вот так однажды увидит меня на улице и не узнает», – подумала она, хоть уже и привыкла смотреть не на собеседника, а куда придётся. Девочка замешкалась, соображая, что делать дальше.

– Я тут постою, – помог ей Ян.

Сева кивнула и отправилась на кухню. По дороге она прикрыла дверь в папину комнату и извинилась за запах. Пританцовывая, девочка выбрала самую нарядную и чистую кружку и из чайника налила туда воды. Напилась и сама. По-скоренькому накидала себе на хлеб всячинки, чтобы не умереть с голоду, ведь не спеша, в любимом темпе Яна, собиралась проводить его домой. Она теперь сроду бы не отпустила мальчика одного – после того как вся извелась, оставив его в лесу. Нашла гостинец и для Фредди.

На сердце почему-то было легко: словно в пустоте, оставшейся после переезда подружки наконец-то кто-то поселился. Каджа? Нет, Каджа жил ниже: через два квартала от её сердца – где-то за кишочками.

Как Сева и говорила, она с детства хотела братика. Да и питомца она выпрашивала, выпрашивала, пока отец на неё не рявкнул, как крокодил, что денег и так шаром покати. А тут на тебе – счастье свалилось: и младший братик и питомец разом. Ей хотелось позаботится о её новых знакомых, доставить им удовольствие. Из завядшей петрушки она выбрала последнюю годную веточку и украсила свой шедевральный бутерброд, «самый обыкновенный», – чтобы Яну понравилось тренироваться.

С закусками и водой Рина, сияя, вернулась в коридор. Бедный Яврек стоял, как скумбрия из морозилки, – похоже, за всё время он и не шелохнулся; как поставили статую Венеры Милосской в местный маникюрный салон, так она в ужасе и застыла. Но Сева умела разрядить обстановку:

– Фредди! Где семечка? – попыталась она повторить фокус с прятками в лесу, но хомяк не оценил. Он не то что не повернулся влево, туда где за спиной девочки пряталась грызунья сласть, а толерантно посмотрел на хозяина теми же самыми глазами, какими в первые встречи пользовался Ян; в них отчётливо читалось: «Она что, совсем глупая, да?»

Тогда, уже без проверок, Сева вручила «крысе» дюжину штук удовольствия, а вот Яврек замешкался. Он почти уже взял бутерброд, но вперился взглядом в пальцы девочки, как будто от них шёл ток и, если бы он коснулся хлеба, его тут же шарахнуло бы вольтами.

Лиса понимающе кивнула и положила угощение на пыльную тумбу. Гость не смутился пыли, даже выдохнул с облегчением и принялся лопать закуску. Сева удивилась, насколько он был голоден и какими кусками глотал невзрачный сэндвич, но потом поняла, что это он нервничает под её изумлённым взглядом и торопится поскорее доесть – то есть, если бы не тренировка быть «как все», он бы и притрагиваться небось не стал.

Что ж, поели, попили – гостей проводили, как говорится у сытых пираний среди неполного состава аквалангистов. Северина проводила Яна и Фредди, оставив у подъезда, по их же просьбе, чтобы мама-Ива меньше расспрашивала. Хотя, насколько успела заметить Рина, женщина спряталась за занавеской и внимательно следила за подходящим конвоем.

Вернувшись домой, Лиса с нетерпением кинулась к розетке заряжать лучшего друга и, не отрываясь, следила за экраном. Скоро телефон должен был включиться.

Минуты шли, но экран не загорался. Такого раньше не было. Она пыталась отвлечься фильмом, говорила себе дождаться рекламы и только потом бежать проведывать телефон, но не могла усидеть и трёх минут без проверки. Без толку – друг «не дышал».

Через час она со слезами нажала кнопку включения, но друг не отозвался. Было очевидно: он сломан.

Лиса взбесилась и от отчаяния стала лупить подушки; она проклинала всё подряд: Каю и всех её приспешников, дурацкую школу и зарядник; отца за то что переехали… Последний, последний друг!.. Снова внутри образовалась пустота и ёкнул страх одиночества; откуда теперь достать телефон? Отец каким-то чудом его заполучил, и второй раз уже не получится… Истощившись, она упала на кровать и прошептала: «Мамочка, ну зачем ты меня оставила, как мне тут жить без тебя?..»

Сева дождалась отца и, будто они и не ссорились в пух и прах, с порога наигранно кинулась ему на шею:

– Тат, у меня на носу день рождения, и я знаю, чего хочу в подарок… – она не дождалась уточняющего вопроса и сама заявила: – Почини мне телефон! – И протянула ему бездыханный аппарат.

Хоть Лев и туго соображал, но гул в голове не помешал ему хитро щёлкнуть языком и ухмыльнуться:

– Телефон? – он будто спросил сам у себя и утвердительно ответил: – Телефон. Но – это прошлый век. У меня припасено для тебя нечто поинтересней, Ринка…

– Но у меня в телефоне была целая жизнь! Ты же знаешь: мне не с кем общаться. Разве что с Яном Явреком с соседнего дома…

– Ты что, спятила! – выпучил глаза Лев и поучительно помахал у неё перед носом пальцем, – не вздумай! Ох уж эти примерные семьи… Святоши-Явреки, если увидят, как мы живём, первыми же сдадут органам опеки, а у нас и так в жизни дерьма по горло!

– А что ты тогда подготовил? Деньги? – с надеждой спросила Сева, ведь могла потом по-тихому отдать телефон в ремонт.

– Нетушки! – гордо взмахнул подбородком Лев. – Сказано: кое-что получше… Жди! – И шатаясь ушёл на кухню.

«Получше… – прошептала себе под нос Сева, – знаю я твоё получше…»

У горизонта солнце побагровело в тучах, и в глубине леса померкли серые камни, из которых были выложены круги. Ещё когда ребята уходили по тропинке, из тени показалась Коричневая Куртка и приблизилась к месту, где они сидели.

С тёмной стороны неба тревожно подул ветер, обдирая кусты и ветки; медленно надвигалось ненастье.

Рука подняла один из камешков – он оказался нетвёрдой структуры, и его края осы́пались. Пальцы напряглись ещё сильней, и камень треснул пополам. Кусочки небрежно бросили на землю. Человек внимательно осмотрел ровные круги, а потом с силой хватил ботинком по камням так, что они разлетелись в стороны, каскадом сшибая остальные.

Затем Коричневая Куртка повернулась к тропинке, по которой ушли ребята, и раздался злостный плевок.

Теперь на этом месте запахло бедой.

Глава 6. Пустая клетка

Бодро и вприпрыжку Северинка направилась в школу. Она добралась до старенького мостика и от удивления разинула рот: вдоль всей дороге столпились люди и непроглядной линией уходили за поворот. Такого она никогда не видела. Вдруг из-за спин выглянуло довольное лицо Нуличека:

– Ну ты коварная, Ринка! Чего опоздала аж на десять минут? Теперь порознь стоять.

– А куда стоять? Что случилось? – поверх плеч отозвалась Лиса.

– Как! Очередь на факультатив к Ружэ – она всех учит счастью!

– Хватит ерунду городить – какому ещё счастью?

– А каждому своё! – Потёр розовые ручонки Каджа и отвернулся к двум девочкам из младшего класса, с которыми недавно сошёлся.

– Соблюдать порядок! – сказала насупившаяся старушка и острым локтем запихнула Севу за свой горб.

– Простите. И вам за счастьем надо? – хохотнула она, не веря словам приятеля-шутника.

Старушка грозно развернулась и стрельнула иглами из глаз:

– И мне! А что?

– Да так… – Ринка взглядом утонула в её глубоких морщинах, откуда уже пахло ангелами.

– Я вот хочу, – мечтательно закатила бледные очи старушка, – чтобы у меня дёсны обратно стали дубовыми: не могу я без орехов и сухарей. Ох, люблю в компот сухари макать!

– Да ведь и без челюстей макать можно, – никак не могла смолчать Сева, видать от Яна научившись примечать лазейки в мыслях собеседника.

– Так я макну и жду… а потом уж мяку кладу в рот.

– Тем более странно, – ответила Лиса. – Зачем же тогда дёсны?

Призадумавшись, старушка мрачно отвернулась.

Сзади послышалась сирена, и толпа нехотя расступилась, пропуская вперёд машину.

– Ну наглецы, ну нахалы! – досадовала старушка. – Без очереди лезут и лезут! Я так не поспею до передачи «Как лишить кошку своего мнения».

– А что, кому-то можно без очереди? – спросила Сева, давая дорогу наглому авто.

– Говорят, тому, – открыла тайну старушка, – кого сама пани Верча обнимала.

– Так она и меня!.. – обрадовалась девочка, но старушка прищурилась так сурово, что около её бровей образовалась маленькая тучка:

– А вот не надо! Заняла место – стой теперь, а то я тебе носик в дулю заверну! – с притворной вежливостью заявила старушка и продолжила дальше бухтеть сама с собой.

Когда вторая колымага миновала Севу, девочка успела разглядеть водителя: за рулём сидел Фредди! Он радостно зашевелил усами, приглашая подругу в салон. Лиса проворно увернулась от цепкой, но криворукой старушки и запрыгнула в открывшуюся дверь.

Она села на что-то шуршащее и достала из-под себя клочок бумаги. Там значился список: пшено, семечки подсолнуха, сверчок, йогурт, неострый сыр, креветка… Дальше Фредди забрал у неё бумажку с заветным счастьем и гордо спрятал в нагрудный карман.

Северина поздоровалась с Явреком – он приютился на заднем сидении в кругу камней, – и машина покатила к школе. Лиса никак не могла надивиться происходящему. Неужели все получат то, о чём мечтают?

Уже и Каджу обогнали. «Так мы скоро доедем!» – Глядела она на ручеёк людей, разбегавшийся от сирены.

Ох! Рина вдруг осознала, что не готова к уроку. На ходу она стала судорожно придумать, чего бы ей хотелось, но никак не могла собраться с мыслями. Тут на дороге показался Лев.

– И татуш тут! – Помахала она ему через стекло, но тот даже не повернулся. – Как это он сумел встать так рано?

– Дык он же в восемь вечера уже лёг! – ответил на недоумение подружки Фредди и поправил картуз с надписью «Водит, как зверь!».

Как ни звала девочка Льва, он так и не обратил внимания. Она поникла и решила, что попросит у Верчи хороших отношений с отцом, но тут же разозлилась и передумала.

– Хочу поскорее повзрослеть и сбежать из дома! Буду жить с женихом. С таким, чтоб пьяного татуша и на порог не пустил, во! – выбрала наконец Сева.

– Каждому своё, – пожал плечами хомяк.

Впереди показалась школа.

«Школа! – закричала Сева и вскочила с кровати, наскоро протирая глаза. – Проспала я!»

И по дороге Лисе мерещились звуки сирены и после, как она уже подходила к дому, но никакой скорой помощи  – а уж тем более скрипящего лимузина Фредди – не наблюдалось. Даже когда она села обедать, за окнами будто кто-то тихо выл.

«Может быть, это в моей голове батарейка села», – вспомнила она про сломанный телефон и грустно вздохнула.

Всё же одна радость была: почти каждый день, если погода позволяла, она виделась с Явреком и ребята тренировали социальность. Мальчик делал успехи и, глядишь, через несколько месяцев смог бы сам зайти в магазин и сказать: «А ну, девочки, отрежете-ка мне граммов двести клобаски да поживёй – князь хочет лакомится копчёным!» Ну приблизительно как-то так. А пока и просто пройтись по двору было несказанным успехом, хоть Яврек всё равно сжимался в комок и бледнел.

Утром у школы к Северине снова пристал Алеш, и Лиса собиралась возмутиться, но он вовремя сказал, что не тронет, и молча пошёл рядом – только повернул к ней голову и делал вид, будто разговаривает. Сева ничего не поняла и предположила, что его укусил рыбный оборотень. Дубек вдруг рассмеялся, но вслух так ничего и не сказал, продолжая шевелить губами.

Только в коридоре Сева огляделась по сторонам и поняла, что сзади, опять вместе, шли Сметана с Млувкой. Тогда до неё дошло, что Алеш бесится от ревности, но разгонять не стала – почему бы не отомстить гадюке, которая сломала её самый лучший на свете телефон?

Лиса не только не отошла от лжекавалера, но и резко наклонилась к нему, закрыв густыми волосами их с Алешом губы. Когда она отодвинулась, от неожиданности Дубек комично разинул рот и выпятил зенки. «Ты точно превращаешься в рыбу! – подытожила Сева. – Уж не связано ли это с завтрашней контрольной по биологии?»

Алеш покраснел, а что уж говорить о Сметане? Она язык проглотила – и подавилась! Откашлявшись, Кая в ярости закричала:

– Лисовска, а ну-ка подойди!

– Не видишь, что ли, мы заняты, – отмахнулась она. – А если и подойду, то тебя мать не только денег, но и последних недырявых трусов лишит!

Класс покатился со смеху.

Кая вспыхнула со стыда, прикрыла дырку на джинсах и куда-то исчезла.

Но сейчас, после школы, Северина думала не о Сметане или Алеше, она вся извелась перед днём рождения. Слова отца о том, что он припас кое-что получше телефона, до мозоли натёрли мозги. И страшно, и интересно. Но говорить с ним она впредь не собиралась. Как хорошо, что он теперь не лез к ней в комнату и каждый жил сам по себе. Два почти уже чужих кактуса в разных горшках. Только бы он шпингалет не выдернул по пьяни, а то куда тогда от него деваться?

«У-бе-жать…» – смаковала фразу Сева, словно это было её тайным оружием против агрессии отца. Теперь, когда она всерьёз допускала эту мысль, ей стало гораздо спокойнее. Раньше она ощущала себя загнанным зверем, а теперь у неё появился выбор. Пусть только перегнёт палку, и тогда я…

– Ринка! – не по-доброму заорал Лев из своей комнаты, и она вздрогнула; куда-то закатилась её храбрость. Она хотела промолчать, но так было бы хуже.

– Чего? – Сева попыталась ответить нагло, но голос дрогнул – тон отца был слишком железным.

Щёлкнул его замок, и он вышел в коридор. Она же потихоньку задвинула свой шпингалет.

– Чего закрылась? – дёрнул он дверь. – Думала я не замечу?

– Что такое? – дрожала девочка, чуя неладное.

– Я тебя, заразу, из дома выкину! – заорал Лев, лишив Севу главного козыря. – Я, значит, морду бью соседям, которые всякие сплетни распускают, что у нас семья неблагополучная, берегу её от детдома, а она, оказывается, и есть скотина дворовая! Там тебе и место!

– Да что я сделала-то? – опешила Сева.

– Ты зачем мою симку брала! Я предупреждал же, воровка!

– Спятил? Опять напился? То симка, то зарядка. Иди спроси своих друзей, с которыми вы вчера тут вдесятером горланили до ночи; они, может, у тебя полкомнаты вынесли, а он про симку!

– Значит, по-плохому решила, да?.. – всё громче ревел Лев. Он с размаха врезал в дверь, и крошки краски полетели с уголков, а из косяка невесть откуда выбились клубы пыли. Сева испугалась за шпингалет и выбежала:

– Что ты делаешь?

– Пора тебя научить… – выхватил он из-за спины ремень и хлестнул ей по щеке. Она взвизгнула и хотела кинуться обратно в комнату, но Лев придавил ногой дверь и продолжал стегать её куда придётся. Она упала и закрылась руками. Она не могла сказать, как долго отец неистовствовал, но от хлёстких ударов уже огнём горели и лицо, и руки. Постепенно его злость иссякла.

– Ещё раз тронешь чужое или мне кто пожалуется на тебя – выкину, как тряпку, поняла?

Когда он наконец ушёл, она позволила себе слёзы и прохрипела:

– Ты мне теперь никто, чтоб ты сдох!

На кухне об стену разбилась тарелка, и послышались приближавшиеся шаги. Девочка испугалась и, быстренько схватив куртку, шмыгнула на улицу.

Сева поспешила в лес, чтобы, не дай бог, отец её не нагнал и вдобавок не опозорил прилюдно. Не успевая протирать глаза от слёз, она брела в их с Яном потайное место.

Рина хотела поделиться всем на свете, а то, казалось, голова вот-вот лопнет от напряжения: рассказать про то, что кого-то всё утро по району разыскивала скорая; про то, как она с Дубеком довела Каю до истерики; про сумасшедшего отца, который трясётся за свой телефон, а ей неизвестно какую дрянь втюхает на день рождения, да и втюхает ли теперь хоть что-то – почём знать.

Вот дождусь праздника, думала она, если не подарит ничего путного, – возьму да и сбегу. Или спрошу сначала Яна. Он хоть и не сумел догадаться, что же за подарок меня ждёт, но точно всё взвесит до зёрнышка и, если поддержит, то сразу сбегу. Хоть к двоюродной бабушке, с которой не общались уж лет двести, хоть в детдом – да куда угодно, лишь бы не дома.