Вы не подскажете дорогу к сердцу? бесплатное чтение

У бабушки в деревне

Летнее утро. Село Лемешки. Отдергиваю занавеску. За маленьким окошком деревянного дома – освещенная солнцем церковь. Она наполовину развалилась, колокольня стоит без шпиля. Бабушка говорит, что церковь наша была построена помещиком Степаном Феофилатьевым в стародавние времена, еще при Петре Первом. Наверное, развалилась она как раз из-за того, что такая старая. Это моя версия. Мне восемь лет.

Обзор мне закрывают листья разросшейся в палисаднике сирени. Сегодня они висят неподвижно, и это важнее всего. Значит, будет хороший жаркий день, и можно бежать на речку купаться. Надо скорее вставать!

Бабушка уже на ногах. Ведь бабушкино утро начинается в пять утра. Надо воду с колодца принести. Переловить в кухне мух (их почему-то всегда очень много!). Накормить кур (их десять, я знаю каждую в лицо). Растопить печку, поставить печься пироги с мясом и гречневую кашу в чугунке, сверху на плиту – щи в кастрюле. Накопать в огороде картошки, прополоть грядки, снять поспевшие огурцы, подвязать помидоры, а в саду – собрать в бидон малину и черную смородину, да еще яблоки упавшие подобрать.

Мне трудно себе представить, что посередине нашего сада когда-то стоял деревянный сруб – баня, а рядом с ней большой дощатый сарай. Что под сараем был глубокий – в два человеческих роста! – просторный подпол, куда спускались по крутой лестнице. А рядом, по рассказам бабушки, находился ле_́дник – ударение мне было велено ставить на первый слог. Это, оказывается, наполненный льдом погреб. Такой хитрый холодильник, который изобрели еще тогда, когда люди не знали, что такое электричество. Зимой мужики с пацанами запрягали в сани лошадь, ехали на Клязьму, выпиливали из панциря замерзшей реки огромные ледяные глыбы, везли домой и укладывали внутрь ледника. А потом хранили всё, что могло испортиться. Я был поражен: лед не таял в этой «морозилке» до самого лета!

Бабушка зовет завтракать. Печка истоплена, пироги испеклись. Ура! Есть среди них мои любимые «пустые» – со сливочным маслом и сахарным песком внутри, мое главное лакомство. Обнимаю и целую бабушку: «Вот, баушка, спасибо!!!»

Пьем чай. На чашке написано «Боголюбово». К чаю на столе – малиновое и клубничное варенье из чулана. Кажется, что в чулане у бабушки – неисчерпаемые запасы заготовленных в прежние годы банок с компотами, вареньями и соленьями. Привычка запасать продукты – из голодных лет.

Про голод и про холод бабушка рассказывает часто. Вспоминает об этом постоянно, особенно за едой. Как-то естественно, чуть помрачнев, переходит на эту тему снова и снова.

– Голод свирепствовал во время войны, Кирюшенька, но хуже всего было после войны. Когда съели всё, что было припасено, стали отправлять детей в поле собирать зерна ржи и пшеницы, оставшиеся после уборки урожая. Делали хлеб.

– Сами?

– Да, сами мололи зерна и из муки хлеб пекли. Хлеб получался плохой, часто во рту оказывались солома и ость, она больно кололась.

– А что такое ость?

– Это у пшеницы такие щетинки на колоске, видел? Длинные, жесткие. Сходим в поле, я тебе покажу… Но зато удавалось хоть как-то накормить детей и не помереть самим. Это осенью. А зимой и весной совсем тяжко. Пойдем выкапывать из земли картошку, а картошка-то полугнилая. Варили картофельные очистки, остатки вялой капусты. Летом еще хорошо, можно было что-то выращивать в подсобном хозяйстве, ходить в лес по грибы да по ягоды. А весной вот голодали…

Бабушка вздыхает. Я, никогда не знавший, что значит «голодать» или «недоедать», слушаю, удивляюсь. Мотаю на ус, но понять не могу.

Только мы закончим завтракать, как от калитки почтальонша кричит:

– Григорьевна, ты, чай, дома? Али в огороде?

Почтальонша – худая женщина с быстрыми движениями и «окающим» говором – приносит письма и газету «Сельская жизнь». Бабушка выходит в палисадник и долго с ней о чем-то беседует.

Письмоносец в деревне – важный человек. Почтальоны разносят не только газеты-журналы, письма-телеграммы, но еще и доставляют старикам пенсию. Поэтому в определенные дни их ждут с особым нетерпением и встречают с особой радостью. А еще почтальон приносит устные новости.

Пришло письмо от брата Володи из Куйбышева. А может быть от племянника Миши из Горького. Бабушка садится на стул и читает письмо вслух. Читает и вспоминает. Бабушка была тогда еще не Барская, а Зиновьева, и жили они на другом конце села. Семья у Зиновьевых была большая, и хозяйство у ее отца, Григория Ивановича, тоже было большое: пасека, фруктовый сад, за кладбищем – гумно.

– Баушка, а что такое гумно?

– Это сарай такой большой, где хлеб хранили. Там же молотили зерно: снопы обивали об огромное бревно, зернышки с них и осыпались. А мы, девчонки, играли – на бревно это босиком запрыгивали, кто от одного конца до другого пройдет по бревну и не свалится. А бревно-то скользкое…

Сено в гумне тоже хранили. Но сначала сено надо было скосить, а пшеницу – сжать.

– Комбайнами, как в колхозе?

– Нет, Кирюшенька, не было тогда ни комбайнов, ни тракторов, ни колхозов. Это же до революции было. Жали серпами, а косили косами. Я тоже жала, иной раз по ноге серпом заденешь – кровь, больно. Серп острый.

– Так ты же говорила, что Григорий Иванович медом торговал? Значит, он был богатым? Зачем тогда самим хлеб убирать?

– У папы все работали – и дети тоже.

– А ты косить ходила?

– Ходила. Но косить – это всё-таки дело мужское. Тут сила нужна. Выйдут мужики в луга и косят. А девушки сено граблями сгребают и скирдуют. Потом опять раскидываем. Сено за пару недель на солнце высохнет, мы его на телеги и в гумно, а там – вилами на сеновал.

– Я тоже хочу косить. Научишь?

– Вот папа твой в отпуск приедет, он и научит. Миша ведь у меня всё умеет: и косить, и мастерить, и корзины плести.

В палисадник заваливает ватага друзей: «Айда купаться!»

– Баушка, можно мы с мальчишками на речку?

– Только далеко не заплывай! И с высокого берега не ныряй! Слышишь?

Я уже не слышу. Мы уже несемся на великах через луга, а впереди над морем зелени маяком высится величественная церковь Покрова и серебристой змейкой сверкает Нерль.

Обед. Бабушка не строгая, добрая, но распорядок дня у нее железный. «Контрольное время – два и семь». Это означает, что где бы я ни находился и какой бы увлекательной ни была игра, ровно в 14.00 я должен вернуться домой пообедать. Это отличает меня от остальных сверстников, которые, как мне кажется, пользуются неограниченной свободой. Но я уже начинаю понимать, что это не так, потому что то и дело слышу: «Я сейчас не могу выйти – надо сено на задах ворошить…», «Мы всей семьей до обеда в саду вишню обрываем…». Но и к моему графику ребята относятся с пониманием: все знают, что моя бабушка когда-то была учительницей.

А началось всё в середине 20-х годов. После окончания Владимирского педагогического училища бабушка была по распределению направлена на работу в дальнее село Брутово – сейчас оно относится к Суздальскому району. Преподавала она в младших классах. За тридцать километров пешком ходила – утром туда, вечером обратно. Рассказывала мне: иногда погода ненастная, да и сил уже нет – так останавливалась на ночлег во Владимире у брата Кости, ему как раз после революции выделили две комнаты в подвале Успенского собора.

А в 30-е бабушка добилась перевода на работу поближе к дому и стала учительствовать в родном селе Лемешки, где освободилось место в начальной школе.

– Снова и снова мне снится этот сон, – говорит бабушка. – Будто из Владимирского облоно приезжает проверяющий в нашу школу и сразу ко мне в класс. Мне велено проводить показательный урок. А я не подготовилась! В ужасе просыпаюсь и понимаю, что это всё не наяву.

Бабушка качает головой. Задумчиво смотрит куда-то вдаль, словно пытаясь что-то разглядеть сквозь матовое стекло времени. Морщинка на лбу становится глубже обычного…

Потом напряженное выражение лица исчезает, и на губах появляется улыбка.

– Вот видишь, Кирюшенька! И учителя тоже иногда должны сдавать экзамены!

Сколько раз жизнь экзаменовала мою Анну Григорьевну!

Бабушка просит меня сходить с ней на ручей прополоскать белье. Я не в восторге – у меня куча дел, свои мальчишеские игры и планы. Но я понимаю, что бабушке надо помогать. Кроме того, поход на ручей – это тоже приключение, и там меня ждет какая-то интересная игра, которую я придумываю сам.

Мы ставим тяжеленную корзину с постиранным постельным бельем на багажник моего зеленого «Орленка». Я толкаю велик, управляя рулем, а бабушка идет сзади, придерживая поклажу. Ручей находится на Нижней улице, за железной дорогой. Идем «под горку», и от меня зависит, чтобы колеса велосипеда не неслись слишком быстро: что есть мочи придерживаю свою технику, не даю ей разогнаться.

Мне не скучно, потому что по пути бабушка мне что-то рассказывает, развлекает всякими историями. Многие из них запомнились. Да и как тут не запомнишь? Особенно про лемешенскую школу во время войны.

– Трудно было в войну, – рассказывает бабушка. – Главная забота – не как выучить детей, а как их не простудить. Как школу протопить. Где и как добыть дрова. В классе холодно, ученики сидят за партами в телогрейках, шапках и варежках. Чернила в чернильницах замерзают. Тетрадок нет: ребята пишут диктанты и решают примеры на полях старых газет. Но занятия в школе не прекращались ни на один день. Только на каникулы.

Пока я играю в морских разбойников, бабушка полощет огромные пододеяльники и простыни в студеной проточной воде. Только иногда подзывает меня, чтобы я помог ей сложить белые паруса моего пиратского брига обратно в корзину.

Едем домой. Теперь на меня возложена еще более важная миссия – велосипед с корзиной на багажнике надо толкать в гору. Но вот мы наконец-то и дома. Я, понятное дело, моментально убегаю к друзьям, а у бабушки еще много дел: надо белье развесить, ужин приготовить, и хорошо бы до темноты успеть на кладбище сходить, прибраться на могилке дедушки Сережи. Его уже тридцать лет как нет.

Вечереет. Солнце медленно краснеет и садится куда-то за село Добрынское. После девяти пастух погонит с лугов стадо. Я люблю это зрелище и никогда его не пропускаю. Забираюсь на развалины старой церкви и оттуда наблюдаю. Сначала издалека доносится мычание коров и блеяние овец – они чувствуют дом и радуются скорому возвращению в стойло. Затем в конце Верхней улицы показываются могучие животные и идут в моем направлении. Стадо большое, голов пятьдесят, не меньше. Хозяйки встречают своих буренок у ворот.

Особый объект любования – бородатый пастух. Ищу пастуха глазами среди его рогатых подопечных. В длинном зипуне, в стоптанных кирзачах, с перекинутым через плечо кнутом, бесконечный хвост которого волочится по пыльной траве. Зависть всех деревенских мальчишек.

Хоровое мычание наполняет обычно молчаливые сельские улицы. Мне нравится слушать эту забавную перекличку, которую устраивают люди и животные. Старушки выкликивают своих:

– Зорька! Зорька! А ну давай домой!

– Березка! Березка! Хорошая моя, ну всё, нагулялась, пошли спать.

И коровы отвечают им добродушными вздохами. Многие безошибочно следуют знакомым маршрутом и без лишних напоминаний отправляются прямиком в хлев.

Но вот скотина разошлась по домам, и всё снова стихает. Тишина летнего вечера в деревне – это что-то необыкновенное! В воздухе покой, и на душе тоже.

Берем два эмалированных бидона и неспешно идем с бабушкой за парным молоком. Хозяйка, у которой мы покупаем молоко, наперед знает, кто к ней придет, в котором часу, сколько молока возьмет. А покупатели – почти всегда одни и те же – наперед знают, что цена за литр молока сегодня будет такая же, как вчера. Так устроен этот, на первый взгляд, примитивный копеечный бизнес, за которым стоит огромный труд.

С бабушкой все здороваются, останавливаются, заговаривают. Чувствуется, что для односельчан она – человек какой-то особенный, меня прямо-таки распирает от гордости. Еще бы: половина деревни – бывшие бабушкины ученики. И теперь кто ей яблок из своего сада принесет, кто предложит бесплатно дрова поколоть. А кто просто доброе слово скажет…

Я засыпаю в доме самым последним. Давно уже спит намаявшаяся за день бабушка. Безмятежно дрыхнет у нее в ногах кот Рыжик. Десятый сон видит примостившаяся возле печки трехцветная кошка Магатка. Спят куры в курятнике. Поскрипывает-похрапывает старый деревянный дом.

Я лежу на большой кровати, утопая в доисторической пуховой перине. Я думаю о завтрашнем дне, мне интересно представлять, каким он будет, когда наступит, чтобы с головой броситься в него, в этот непременно счастливый новый день. Мне интересно жить. И оттого, что наш дом стоит прямо рядом с деревенским кладбищем, мне совсем не страшно.

О сегодняшних бабушкиных рассказах я тоже вспоминаю, но в моем сознании они пока не занимают слишком большого места. Мне спокойно и хорошо. Мягкая тяжесть огромного одеяла постепенно увлекает меня в царство Морфея, где уставшего от беготни и обилия впечатлений отрока уже ждут увлекательные мальчишеские сны.

Деревня с высоты детского полета

Целую, Серж

(письма влюбленного деда)

Несмотря на все невзгоды, выпавшие на долю этой семьи, – бедность, тяжелый труд, война, послевоенные лишения – бабушке каким-то чудом удалось сохранить письма своего Сережи, Сергея Михайловича Барского.

Молодой мой дед, простой парень, душа шумных юношеских компаний, заводила и остряк, любитель выпить, деревенский балагур, в душе он был настоящим поэтом. Это очень странно – в посланиях к бабушке Сергей, не имевший высшего образования, изъяснялся, как истинный аристократ, демонстрируя прекрасное знание русского языка, начитанность и недюжинный литературный талант.

У деда был невероятно красивый почерк. Но когда он писал, пытаясь угнаться за своим порывистым сердцем, или когда его обуревал гнев, буквы срывались в галоп, и изящество вязи мгновенно исчезало. «…Всё из-за моего бешенства и неуравновешенности…»

А письма своей возлюбленной он подписывал щеголевато, на французский манер – «Серж».

Они поженились в 1928 году. Сержу было 24, а его избраннице – 22. В октябре 1929-го у них родилась Рая, а через пять лет – Миша, мой отец.

Но до этого, судя по переписке, Серж и Аня несколько лет встречались. Бурный роман сопровождался счастливыми свиданиями и горестными расставаниями. Сколько страсти, нежности и сколько ревности, ярости вырывается из потускневших от времени, написанных пером синих чернильных строчек!

«Ведь вот, Анёк, теперь мне кажется, что это письмо совершенно не следовало бы посылать. Столько желчи в нем, что я боюсь за тебя и за твое настроение. Ну, пусть будет, что будет. Я пишу то, что переживаю, но на самом деле думаю, что лучше, не скрывая, открытыми глазами смотреть на мир. Надеюсь, что ты и я уверились друг в друге, остальное неважно.

А всё-таки больно, больно в груди. Не знаю, что и делать. Сердце щемит. Жалко, что кроме тебя некому рассеять эту боль, а ты далеко.

Ну прости меня за это письмо, в дальнейшем исправлюсь.

Твой Серж» (9 марта 1927 года)

«Докуриваю вторую пачку и кончаю, уж три часа.»

«Кажется, 2 мая, часов двенадцать или два ночи. Москва – это уж наверняка. Целую несчетно раз. Засим твой Серж»

Клялся любимой, что не будет поддавать, что перестал ходить в компании друзей-собутыльников.

«Я уж давно на них на всех рукой махнул. Деньги в кармане целее. Да и вина не столько выпьешь (кстати, с Рождества ничего не вкушал. Наверно, до Масленицы продержусь).

Целую, Серж» (19 февраля 1927 года)

«Здорово, родная! Добрый день, Анёк! Анюша, дорогая роднуленька, чего же ты молчишь столько времени? Уж не видно что-то таких ласковых названий, как “солнышко мое красное”, “сокол мой ясный”…

Ах, как хочется видеть тебя, созерцать твою фигуру и знать, что вот хоть одна меня любит так, как и я ее! Хоть одна думает в унисон со мною…

Не бойся: соперниц нет и не будет…

И уж не знаю, как дождусь твоего прихода. Думаю, что не вытерплю. Приеду на следующее воскресенье. Хоть на денек, да чтоб увидать тебя. Пиши скорее согласие, а не получу, так и без него приеду. Ругайся, как хочешь.

Твой Серж. Пока целую заочно.» (29 января 1928 года)

В своих письмах к Анечке Зиновьевой Сергей Михалыч Барский вывел магическую «математическую» формулу: А. З. + С. Б. = А. Б. и С. Б.

«Не мучь меня, А. З. Неизмеримо больше мучаешь меня ты.

Ну а теперь – теперь до свидания, моя несбывшаяся надежда, моя единственная в жизни мечта. Не забывай, что моей формулой до сих пор еще является: АЗ + СБ =АБ и СБ.»

«Сколько раз тебя поцеловать? Ну хоть до каникул раз… 1.000.000.000. Довольно? Или мало?

Ну, пиши, и будь здорова. Моя прежняя формула изобличает мое постоянство.

Серж Б.

+

Аня Б.-З.

—–

С., А., Б.»

(27 декабря 1927 года)

«Я не знал и не видал еще подлинной чистоты. Кругом ощущал только грязь, распущенность, преобладание физических отношений над высшими понятиями и желаниями. Только ты можешь дать мне образец подлинной, незапятнанной и незахватанной чистоты. Ведь так хочется вылезти из этой житейской трясины и получить желаемый идеал, преклониться перед ним, обоготворить его. Пусть это называется на теперешнем языке мещанством, пусть это будет идеализм. Но всё-таки мы еще люди, а людям вообще свойственно стремиться к чему-то высшему, недосягаемому. Иначе люди назывались бы не людьми, а просто двуногими млекопитающими. Отрицать наличие такого желания – значит отрицать духовный мир человека. И вот в тебе я нашел этот идеал…» (февраль или март 1927 года)

«А еще бы ты лучше побывала в Лемешке. Благодать-то какая у нас пошла! Пташки мелкие поют, соловьи все голоса покрывают. Так теплым тихим вечером, под рокот ручья (знаешь, там, около казармы?) и под урчанье лягушек (еще не квакают – грому не было) так, знаешь, приятно посидеть и подумать. Словно кто душу боговым маслом мажет…

Ты знаешь, никак должно не дождусь тебя. Истомился весь. Прямо аж не вытерпеть. Ты уж скорее поворачивайся!

Целую тебя несчетное количество раз. А приеду, тогда добавлю натурой. Серж» (14 мая 1928 года)

«Вчера вечером, перед сном, на балкон к нам залетела маленькая птичка вроде соловья и забилась под мою кровать. Я был так лирически настроен, что подумал: уж не твоя ли тоска прилетела ко мне на крыльях и забилась в уголок, уж не ты ли думаешь обо мне так крепко, что получила способность посылать весть о себе за тысячи верст?»

Простой парнишка, крестьянский сын, владимирский самородок. Магнетически привлекательный, небольшого роста красавец, знатный кавалер, подбоченившийся пижон с папиросой в уголке рта смотрит на меня с редких пожелтевших карточек. Самоучка, мечтатель, поэтическая душа, доморощенный певец русских просторов, живший в тяжелейшие годы войн, революций, голода, смены вех и ориентиров, но веривший в новую жизнь и строивший ее. Серж – это дед мой, который никогда не был старым.

Он умер молодым, и именно таким его запомнили фотографии и письма. Он сильно болел, и болезнь его одолела. Было это зимой.

Жил он шумно, а умер тихо. И гроб три дня тихо стоял на обеденном столе посреди комнаты в маленьком деревенском доме. И похороны были холодными и тихими.

Теперь над его могилой растет жасмин, и весной воздух вокруг напоен пьянящим ароматом цветов. А рядом его Анечка, пережившая своего Сержа на долгих 45 лет.

«Аня, дорогая, ты знаешь, – писал больной туберкулезом Сергей Михалыч в сентябре 1936 года из Алупки, из санатория ВЦСПС, – почему-то теперешняя наша переписка напоминает время нашей молодости, когда мы с тобой также подолгу не виделись и когда ты называла меня “солнышком”. Я чувствую, что как мне, так и тебе солнце светит вовсю только тогда, когда мы вместе. А ведь этого-то мы и не замечали и узнали только сейчас как следует. Так пусть эта зарядка останется в нашей памяти долго-долго…»

Без пять одиннадцать

«Без пять одиннадцать» – так ответят вам на владимирщине, если вы спросите у коренного жителя, который час.

А восемь веков тому назад в этих же самых местах говорили совсем по-другому.

– Яко ж доброзрачен храм сей еси! – воскликнул князь Андрей [1], глядя с высокого берега Клязьмы на восхитительную церковь Покрова, построенную по его приказу посреди простиравшихся внизу заливных лугов. – Поистине велик Богъ крестеянескъ, и чюдна, Господи, дела твоя! Благословен Иисус Христос, иже възлюбиша Русьскую землю и просветиша ю крещеньем святым! Несть бо на земли такаго вида ли благолепия такоя [2].

Помолчав немного, он тяжело вздохнул:

– Упокой, Господи, душу раба твоего Изяслава Андреевича [3].

С этими словами князь медленно и чинно наложил на себя крестное знамение. Стоявшие за его спиной бояре тоже начали боязливо креститься.

– Когда Серебряные ворота [4] достроены будут? – строго спросил князь, обращаясь к боярину Кучке, который не отходил от сюзерена ни на шаг и подобострастно заглядывал ему в глаза. – Уже третий год пошел, как я камень краеугольный заложил.

– К Покрову закончим, истинный крест, закончим.

– Чтобы к Всемилостивому Спасу [5] всё готово было. Слышишь?

– Будет, будет готово, воля твоя, государь.

– А что в Москве? Как крепость строится? Какие из Суздаля вести? Когда Рождественскую церковь в порядок приведешь?

– Приведу, великий князь, скоро приведу.

– А еще давно хотел спросить я тебя, боярин. Из какого камушка белого ты себе такие палаты выстроил, а? Уж не от владимирских ли храмов камень использовал?

– Что ты, князь, что ты! Упаси Господи! На свои деньги купил, на свои. Мастеров владимирских пригласил, это да. Но за работу с ними рассчитался до последней ногаты [6], всё честь по чести.

– То-то же! Ты смотри у меня, Петр Степанович, на дыбу вздерну, хоть ты мне и шурин. Я твою натуру вороватую насквозь вижу.

– Обижаешь, великий князь, никогда за мной ничего такого не водилось. Верой и правдой тебе служу.

– Верой и правдой, говоришь? А зодчие вон ропщут: камень, песок не вовремя подвозят, яиц не хватает [7].

– Заминка вышла, государь. Чужеземец, которого ты строительством управлять призвал, что-то дьяку думному молвил, а он, дурак, не разобрался. Но я всё исправлю, не вели казнить, всё исправлю.

– Ко мне послы половецкие, гости киевские челом бить просятся, а ты, сказывают, не пускаешь, мзду с них требуешь.

– Так это, княже, для твоего же блага. Покой твой охраняю, не позволяю тебя попусту от дела отрывать.

– Ты это дело брось, Петр, не вздумай впредь своевольничать. Дружина моя жалуется, плохо, мол, кормишь-поишь. Митрополит давеча приходил, спрашивает, почему княжеская десятина церкви исправно не перечисляется. Торговый люд недоволен, налог незаконный берешь. Купцам приезжим не даешь без платы ладьи свои разгружать.

– Наветы это всё, великий князь, это недруги на меня наговаривают.

– Гнать вас всех в шею надо, казнокрады ненасытные. В монастырь Валаамский заточить, дабы знали, как княжеской воле перечить да государство разворовывать.

Князь круто развернулся и пошел обратно к своей резиденции. Бояре шапки с голов поснимали, согнулись в три погибели и, пропустив его вперед, засеменили следом.

Вечером старшие Кучковичи тайно собрались в палатах Петра Степановича, сына убиенного князем Юрием боярина Степана Ивановича Кучки. Речь держал хозяин дома.

– Великий князь наш возгордился, передних мужей [8] ни в грош не ставит, вече не созывает. Один править хочет, при помощи милостников [9].

– Доколе же терпеть нам издевательства Мономашичей? – вмешался его брат Яким. – Отца погубили, теперь и нас хотят извести!

– Ну, ничего, княже! Долгорукий уже принял смерть справедливую. Придет и твой черед. Будет и на нашей улице праздник…

Через несколько дней заговорщики под покровом ночи ворвались в ложницу Андрея Юрьевича и зверски убили его. Палаты княжеские наутро разграбили, соратников князя, его верных дружинников и преданных слуг казнили. А затем, как водится, схлестнулись в ожесточенной схватке за княжеский стол.

Много с той поры бед и горя выпало на долю этой благословенной стороны. Страшное нашествие Батыя. Резня и сожжение Владимира в 1238 году. Двести с лишним лет монгольского владычества. Многочисленные восстания против завоевателей, потопленные в крови. Доблестно сражались владимирские рати на Куликовом поле, но через два года город и его окрестности были разорены войсками хана Тохтамыша. В 1445 году вновь пришла беда – край был опустошен казанскими татарами под предводительством Улу-Мухамеда.

Не прошли мимо Владимиро-Суздальской земли и события Смутного времени. В 1609, а затем вновь в 1615 году она была поругана и разграблена полчищами оккупантов во главе с литовским авантюристом Лисовским, который поддержал Тушинского вора. А еще были голод, болезни, пожары. Всё было.

Была привычная патриархальная жизнь – тяжелый крестьянский быт и светлые церковные праздники, человеческие беды и радости. В нашем роду не было знатных дворян или богачей, министров или героев. Были, конечно, среди дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек, прапрадедушек и прапрабабушек люди очень способные, талантливые, можно даже сказать – необыкновенные. Но они не стали великими, про них не написаны книги. Зато были добрыми работящими людьми, которые вырастили хороших детей, потом внуков, потом правнуков.

Барские вышли из крепостных крестьян маленького села Лемешки, с незапамятных времен раскинувшегося на холме под Владимиром, напротив церкви Покрова на Нерли. Там до сих пор стоит старый дом моих предков, которому больше ста лет. После отмены крепостного права Василий Никифорович Барский получил свободу и надел земли, на котором работали он сам, его жена и дети, Михаил и Варвара. Но жили они бедно. Тогда Михаил Васильевич решил поехать в Москву и устроился там работать, занялся ремонтом квартир. Летом работал в поле, а на зиму вместе с друзьями подавался на заработки в город, и так каждый год. Семья накопила денег и построила хороший большой дом – тот самый.

Еще одна линия родословной со стороны отца – Зиновьевы. Это была большая семья родом из Дмитрова. Григорий Иванович был преуспевающим купцом. В конце XIX века он переехал во Владимирскую губернию, стал торговать зерном, ягодами, медом. У него была пасека и огромный сад. Но сам он при этом не лежал на печи, а с утра до вечера работал.

У Григория Ивановича было восемь детей: семь мальчиков – Саша, Петя, Костя, Митя, Володя (еще двое умерли совсем маленькими) – и девочка Анечка. Вот она-то и является моей бабушкой. Анна Григорьевна вышла замуж за Сергея Михайловича Барского и стала Барской.

Об одном из бабушкиных братьев следует рассказать особо. Петр Григорьевич Зиновьев с детства хорошо рисовал, и его отправили в Москву в художественное училище. Его учителем был знаменитый русский художник Константин Алексеевич Коровин. Он рекомендовал направить талантливого паренька учиться в Германию, но началась Первая мировая война, и командировку отменили. Петр Григорьевич вернулся во Владимир, сильно бедствовал, вскоре заболел тяжелой болезнью и в возрасте 26 лет умер. Картины его пропали, но несколько всё же сохранилось. В том числе портрет девочки с кошкой. Девочка на этом портрете – моя бабушка, Петина любимая сестричка Анечка.

Всё изменилось, когда пришла новая власть. Люди впервые ощутили себя свободными, научились жить без царя и без барина, объединились в артели и колхозы. У детей появилась возможность учиться, получить образование и работать по специальности. Сергей Михайлович выучился на бухгалтера и пошел работать на железную дорогу. «Моя железочка» – так любовно называл ее он. Анна Григорьевна окончила во Владимире учительский техникум и была распределена в одну из сельских школ под Суздалем. На работу ходила из Владимира пешком, но учила малышей с удовольствием.

То было время иконоборчества. Лемешенскую церковь закрыли, иконы растащили. Кровельное железо с купола и колокольни содрали – хозяйственные мужички покрыли им свои худые избы. Но вот ведь какое дело: столько лет прозябали рядом с поруганным храмом, ничего толком взамен не придумали, а он, даже полуразрушенный, раздетый, обезглавленный, всё равно оставался эпицентром сельской системы координат. Сейчас начата реставрация. В народе поговаривают: пока церковь не восстановят, новой жизни не видать.

Потом было раскулачивание. Жили Зиновьевы, конечно, позажиточней, чем другие, имели большой дом, землю, амбары для хранения товара. Но Григорий Иванович всегда помогал беднякам, давал им в долг деньги, лошадей, инструменты, часто прощал долги. За это в деревне его все любили. Дом у деда Григория, конечно, отняли – там оборудовали детский сад, – имущества лишили, но когда стали на сельском сходе решать вопрос о высылке кулаков в Сибирь, мужики за него вступились и постановили оставить в деревне. Так он и жил до конца дней своих у зятя в Барском доме. Еще лет десять прожил. Думаю, тяжело у него было на душе все эти годы.

И пришла война. И почти все мужчины лемешенские ушли на фронт. Бабушкиного брата Митю забрали в июле, а уже осенью пришла похоронка – погиб при обороне Москвы. Осиротела деревня. Одни бабы, старики да ребята малые остались. И надо было жить, и кормить детей, и вести хозяйство, и заготавливать дрова, и работать в колхозе. И самим не помереть.

Бабушка работала учительницей начальных классов в деревенской школе. Во время войны школы снабжались плохо, учебников на всех не хватало, а тетради вскоре и вовсе закончились – писать школьникам приходилось на полях старых газет. В холодную погоду в классах сидели в верхней одежде, чернила замерзали в чернильницах, но школа продолжала работать. Главной заботой было хоть как-нибудь протопить школу, чтобы дети не заболели.

Люди помогали друг другу. У дедушки Сережи был друг Костя. Его убило на фронте. Дома осталась жена с пятью ребятами на руках. Бабушка посодействовала тому, чтобы ее приняли на работу в школу уборщицей. И всю войну, и после войны поддерживала, как могла. Минуло семь десятилетий, а мы, внуки и правнуки двух семейств, сплоченных общей кручиной, дружим до сих пор.

И была изнурительная работа, выпавшая на долю оставшихся в тылу. Дед, как железнодорожник, имел бронь, да к тому же был болен туберкулезом. Он был веселым человеком, всегда шутил так, что все вокруг хохотали. А сам при этом никогда не смеялся, отчего становилось еще смешнее. Когда началась война, Сергей Михайлович был назначен главным бухгалтером Владимирской железной дороги. По ней с утра до ночи шли эшелоны. На фронт с востока везли танки и пушки, с фронта на восток отправляли раненых, эвакуировали предприятия. Работа была тяжелая, ответственность огромная. Дед, по рассказам, порой не покидал рабочего места круглые сутки – если удавалось поспать, то прямо в конторе, на столе. Какое уж там лечение? От болезни, недоедания и усталости в 1943-м он умер. А было ему всего-то 39 лет!

Конец войны не стал концом беды. Не пришли домой фронтовики, которых так ждали. Ждали, как какого-то спасения, а они не пришли. Зато пришли разруха и голод. Захлестнул разгул преступности. Обокрала денежная реформа.

Но расцвел Владимир. Несмотря на все невзгоды, наперекор всем бедам. Заработал на полную мощность Владимирский химзавод и завод «Автоприбор», построенные еще до войны. Запустили Владимирский тракторный, который был спроектирован в 1943 году как танковый завод. Открыли завод «Электроприбор». И пошли работать на эти предприятия дети моих дядьев и теток, отцы моих деревенских друзей. И стали строить жилье, и Доброе село стало Добросельской улицей, и похорошел город.

И возродилась слава Владимира как города воинов и зодчих, где княжил когда-то Александр Невский и творил Андрей Рублев. И добавилась к ней слава города машиностроителей. Эти три стороны и воплотили авторы памятника в честь 850-летия Владимира, что стоит в центре города. На нем фигуры воина, строителя и рабочего.

Поднялась вслед за столицей и вся область. В Коврове наладили оружейное производство, в Муроме стали делать тепловозы, в Кольчугино – выпускать электрокабель. Заиграл новыми гранями дореволюционный Гусевской хрустальный завод.

Окрепли, разрослись колхозы и совхозы. Председателем одного из таких хозяйств, в которое входило село Лемешки, был дед моего приятеля. Кстати, его дом был возведен на фундаменте прежнего дома Зиновьевых – и место хорошее, и земля плодородная, и сад большой. Нам, пацанам, иногда удавалось упросить строгого деда взять нас с собой покататься на председательской «Волге», когда тот объезжал свои владения.

Так что во Владимирской области 70-х годов кое-что мне довелось понаблюдать. Жили не скажу что богато, в роскоши не купались. И бабушка, всю жизнь и в самые тяжелые годы работавшая не покладая рук, тихо жаловалась внуку на маленькую пенсию. Но жили, скажу я вам по совести, неплохо. И из года в год всё лучше и лучше. И в городе, и в деревне. Это – сущая правда.

И был обвал. Распад. Развал. Расхват и раздрай. И встали заводы. И расползлись по швам колхозы. И попали в жадные лапы активы. И прибрали к рукам рынки пришлые хозяева. А местные запили пуще прежнего, принялись растаскивать то, что когда-то было общим, и копать колодцы каждый в своем огороде. Вместе со всей страной повидавшая на своем веку Владимиро-Суздальская Русь опять погрузилась в топкое болото смуты и беспросветья.

Ничего. Выберемся. Еще чуть-чуть. На владимирских летописных часах еще только «без пять одиннадцать». Еще пять минут истории, и начнется новое будущее. Потому что всегда были, есть и будут люди, которым не всё равно. На них и держится Русская земля.

– Господи, какая же красота! – воскликнул обычно неэмоциональный губернатор, взглянув с боголюбовского обрыва на ангельский силуэт Покрова на Нерли. – Кажется, будто и нет на земле другого такого зрелища и красоты такой!

Толпившийся вокруг первого лица «партхозактив» стал с воодушевлением поддакивать.

– Только кто же это разрешил садовые участки так близко к памятнику истории строить? Вы сами поглядите, что делается. Наступают на нашу «жемчужину», как фашисты под Ельней. Скоро все луга оккупируют! Куда смотрите?

– Всё по закону, Юрий Андреевич, всё по закону, – затараторил первый зам. – Выделяем участки для нужд трудящихся, в соответствии, так сказать, с заслугами, в порядке очереди. Владимирцам, как говорится, тоже ведь отдыхать надо, восстанавливаться, так сказать, после трудовой вахты.

– А у Вас, Степан Петрович, у самого-то где дача? Уж не тот ли средневековый замок на краю садового товарищества? – И губернатор указал на зловещие очертания трехэтажного особняка с островерхими башенками, выпиравшими из-за бастиона краснокирпичной ограды.

– Ну что Вы, Юрий Андреевич, это, должно быть, деловые круги, а мы-то скромно…

– Да, надо порядок наводить. Совсем вы, братцы, здесь обленились, обнаглели, распустились. Ладно, возвращаемся в администрацию. В три совещание. Кстати, который час? – спросил губернатор, бросив взгляд на старомодные наручные часы фирмы «Полет». – Мои «золотые», кажется, остановились.

– Без пять одиннадцать, – скороговоркой выпалил первый зам и подобострастно заглянул ему в глаза.

Ужик

Дорога в школу занимала у Миши не меньше часа – до соседнего поселка четыре с лишним километра. Идти нужно было по краю леса. Зимой холодно, метель в лицо. Утром выходишь из дома – на дворе еще не рассвело. На ногах теплые, но неуклюжие валенки, шагать в них неудобно. Миша приспособился ездить в школу на лыжах. Другое дело – весной или осенью, но и они нечасто балуют нас теплыми погожими деньками.

До школы по крестьянским меркам, кажется, рукой подать, а в плохую погоду попробуй эти четыре версты пройди! Каждый день мальчик проделывал этот путь дважды – туда и обратно.

Время после войны было тяжелое, голодное. Особенно в деревнях, где за военные годы иссякли все запасы. Не только есть, но и сеять и сажать было нечего. Люди недоедали. Чувство голода было постоянным спутником человека. Больше всех страдали дети.

Взрослые крутились как могли: готовили еду из старых картофельных очисток, мололи остатки собранного в поле зерна и пекли грубые лепешки. Летом выручал лес: дичь, грибы, ягоды. Что-то удавалось вырастить на огороде. Несколько семей вскладчину держали корову – кормилицу и спасительницу русской деревни. Так и жили: натуральным хозяйством, на подножном корму. Детишкам, конечно, отдавали самое лучшее. И всё равно ребятня бегала тощая, полуголодная.

В школе Миша успевал хорошо. Учил всё назубок, тщательно готовил домашние задания, на уроках работал активно. Особо нравились ему естественные науки: природа влекла к себе какой-то необъяснимой силой. Занудой он при этом никогда не был. Играл со всеми вместе. Конечно, и хулиганил тоже: надувал через соломинку лягушек и пугал девчонок мохнатыми жужелицами. Но и помогал – учителям, ребятам из класса, если надо было в чем-то подсобить, что-то смастерить, куда-то сбегать. Матери помогал в первую очередь, жалел ее. Она во время войны мужа потеряла, а Миша с сестрой остались без отца. Маме Мишиной одной с двумя детьми непросто приходилось.

Когда наступала весна, дорога от дома до школы переставала быть трудной и зябкой. Под лучами распаляющегося солнца быстро просыпалась лесная жизнь. А что может быть интереснее для мальчугана, чем наблюдать за растительным и животным миром? Прочесывать неспеша эти лес и луг, принимать их щедрые дары, гладить стволы деревьев, любоваться полевыми цветами, бродить в высоких травах…

Ходить в школу по весне становилось веселее. Снег сошел, земля подсохла. По логике вещей, на дорогу уже не надо было тратить столько времени. Но у Миши всё было наоборот. Путь домой после уроков занимал теперь уже не час, а все два. Ведь в лесу его ожидало столько увлекательного!

С раннего детства присматриваясь к метаморфозам окружающего мира, Миша выработал в себе привычку подмечать характерные черточки леса и его обитателей, стараться понять законы, управлявшие этим царством. Будто осязая любовь этого маленького естествоиспытателя, лес тоже полюбил его, стал доверять ему свои тайны. Мало-помалу Мише открылись удивительные вещи: как пробивается сквозь земную твердь слабенький и нежный росток, как распускаются, наплевав на холода, подснежники и ландыши, как лопаются на деревьях почки, беременные своими сочно-зелеными чадами, как, вторя друг другу, распеваются окрыленные весной птицы. Книжки поведали парнишке, как и почему происходит то, что он видел и слышал в природе. Из них он узнал названия растений и животных средней полосы.

Лес стал Мишиным лучшим другом. Очутившись на лесных тропках, он чувствовал себя в своей стихии. Деревья и птицы, мхи и насекомые, ягоды и пресмыкающиеся – о них он знал больше многих взрослых. Знал, что белые грибы следует искать возле больших муравейников и пижонистых мухоморов, а лисички растут в сосняках не поодиночке, а многодетными семьями. Легко отличал опасную гадюку от безобидного ужа, лекарственные растения – от бесполезных сорняков, несъедобную волчью ягоду – от приятной на вкус кисленькой костяники. По голосам растворившихся в листве пернатых распознавал, кто и о чем поет, и сам особым свистом перекликался с певцами. Умел плести из ивовых прутьев корзины и делать свистульки из липы. Ходил по лесным зарослям и зыбким болотцам без компаса и карты, не боясь заблудиться. Это был его мир, его живые детские игрушки.

Однажды произошла с Мишей такая история. В их сельскую школу прислали по распределению нового преподавателя ботаники и зоологии – Валентину Сергеевну, молодую городскую женщину, на вид совсем еще девчонку. Учительница оценила Мишины знания, выделяла ученика, ставила в пример: вот, мол, как надо любить и изучать родную природу. Но сама она вела уроки скучно – всё по учебнику.

В те весенние деньки по зоологии школьники проходили земноводных и гадов. Вроде и тема интересная, а на уроках одно и то же: такой-то – к доске, пересказывай параграф такой-то. Объяснения у Валентины Сергеевны получались какие-то сухие, казенные, невнятные. Без изюминки. Вопросов из класса она не любила.

От этого еще сильнее хотелось гулять. После долгой голодной зимы все мечты были связаны с привольным и сытым летом, когда на столе, быть может, появятся щи из свежей капусты и жареная картошка с грибами. Да только дети есть дети – что теперешние, что того, военного поколения: душа рвалась носиться по всей деревне в догонялки, собирать березовый сок, играть в ножички, гонять в футбол и бегать на заливные луга – смотреть, как неохотно, но покорно отступает Клязьма, успокоившаяся после приступа бурного половодья.

Накануне Валентина Сергеевна предупредила, что завтра будет новая тема – «Ядовитые и неядовитые змеи», и наказала всем прочитать соответствующий параграф. По дороге в школу Миша углядел на опушке леса, в еще не густой траве маленького ужика. Он ловко поймал малыша за хвост и засунул себе за пазуху. Ужонок сначала щекотно вертелся, рассчитывая найти какую-нибудь щелочку и выбраться из своего капкана, а потом, отчаявшись, прикинулся мертвым – инстинкт! Вскоре мальчик почувствовал, как тот пригрелся у него на животе и заснул.

Начался урок. Валентина Сергеевна была верна себе. Слово в слово повторяя написанное в учебнике, она вещала:

– Уж обыкновенный, дети, относится к семейству ужеобразных. Он имеет характерную окраску: на туловище ниже головы с обеих сторон расположены желтые пятнышки. Ареал обитания этой рептилии – европейская часть нашей страны, Южный Урал и южные районы Сибири. Уж – неядовитая змея: для человека он совершенно неопасен. Уж хорошо приручается и переносит неволю. Известны даже случаи одомашнивания ужей. Так что если в лесу или в поле вы встретите змею с желтыми ушками, не бойтесь ее, дети. Миша, может быть, ты что-нибудь добавишь? – предложила учительница.

– Валентина Сергеевна, я хотел показать, как выглядит живой уж, – и вытащил из-за пазухи своего нового знакомого. Держа змееныша за кончик хвоста, он гордо поднял его над головой, чтобы видно было и учителю, и классу.

А дальше было вот что. Вместо того, чтобы похвалить парня, учительница вскочила на стул и как завизжит! Вся сжалась и верещит не своим голосом:

– Убери немедленно! Убери сейчас же эту гадость!

Миша был обескуражен.

– Но ведь Вы же сами рассказывали, что ужи не кусаются.

– Вон из класса! Вон! – истошно завопила Валентина Сергеевна, продолжая биться в истерике.

Миша недоумевал: он не считал себя виноватым. Спрашивается – в чем? В том, что принес в класс наглядное пособие? Или в том, что учительница зоологии сама никогда эту живую зоологию в глаза не видела и в руках не держала? Мальчик засунул ужонка обратно за ворот рубашки и молча вышел за дверь. В уголках глаз горчила обида.

Я согласен с писателем Даниилом Граниным, что детство и есть главная часть жизни, основной возраст человека. Рискну сказать больше: всё самое важное происходит с человеком именно в детстве. Происходит нечто сокровенное, о чем мы, взрослые, можем только догадываться.

Присмотритесь, как играют наши дети. Они разговаривают со своими игрушками – куклами, машинками, резиновыми пупсами, косматыми медведями и львами. Разговаривают с ними, как с людьми. Беседуют с неодушевленными предметами – цветами, травами, деревьями, не говоря уже о домашних питомцах. Причем безо всяких там шуток, на полном серьезе. Мы этого не делаем. Почему? Потому что считаем глупым, не видим в этом смысла? Или потому, что утратили такую способность?

А малыши не просто разговаривают, озвучивают героев своих игр, разыгрывают «по ролям» различные сценки. Они шепчутся о чем-то с кем-то. У них с этими видимыми и невидимыми собеседниками какие-то свои отношения, какие-то секреты. И в своем придуманном мире они абсолютно счастливы. Он принадлежит только им, в нем царит немыслимая свобода, из которой не хочется уходить. Оттого-то и обедать их порой не дозовешься.

Мне даже кажется, что дети с жителями своей детской страны тайком от нас о чем-то договариваются. О чем? Никто не знает.

И что же дальше? А дальше дети, как и мы в свое время, перестают быть детьми и забывают тайны своего детства. Точно так же, как мы не помним свое детство. Вернее, не так – не помним то важное, что там происходило. В лучшем случае в памяти мелькнут отдельные картинки. Но это фасад, внешний вид, а не то, что внутри, за ширмой.

Всё это очень странно. А что если в детские годы они, мы, все люди на свете, пребывая в космосе ребяческой вселенной, действительно обладали третьим глазом? Знали другие способы контактов с окружающим миром? Владели какими-то неявленными языками? Что если там и впрямь возникали какие-то союзы и достигались какие-то договоренности? Означает это только одно: уговор, коли он был, может и исполниться. А где, когда и как – этого нам знать не велено…

Миша прожил жизнь городского человека. Хотя теперь я понимаю, что по-настоящему в своей тарелке он ощущал себя только в деревне. И похоронить себя завещал в родном захолустье, где старый бревенчатый дом, посаженная им береза, полуразвалившаяся церковь, уходящая в поля ухабистая колея, река, луга, лес. Стоит ли объяснять, почему?

Но многое объяснить по-прежнему невозможно. Гуляя по лесу, я испытываю странное чувство: будто он идет рядом. Идет – как всегда, молчит. Найдет благородный гриб – непременно засвистит: дескать, подойди, посмотри, что у меня тут. А заплутаем – выведет на большую дорогу, тут уж можно не сомневаться.

Я тоже полюбил лес. Здесь, в краю моих предков, дышится легко, и хорошо становится на душе. Следую памятными тропинками, встречаю знакомые ориентиры, определяю по приметам – народным и нашим семейным – грибные места. Это его тропки, его места, его подсказки…

Лес поредел, виден его край, там начинается поле, за ним – село. Выхожу на опушку. Традиционный привал на солнечном пригорке. Мы здесь на исходе лесной прогулки всегда отдыхали. Ноги гудят, но гудят приятно, а мимолетный перекур наливает их новой силой. С особым смаком доедаются остатки «сухого пайка», допивается с донышка термоса сладкий чай. Самое время полюбоваться собранным урожаем грибов – это ли не счастье?

Только захотел я присесть на пенек – смотрю, а в траве лежит себе, спит, пригрелся, маленький такой, тоненький, как ниточка, ужик. Блестящая черная спинка, миниатюрная головка, вокруг шейки застегнут аккуратный желтый воротничок. Словно крохотная бабочка-лимонница присела перевести дух. Или словно приклеенные к змеиной коже листочки из цветной бумаги. Или два желтых почтовых конверта, висящие на шее.

От ужа я оказался настолько близко, что любая другая змея тотчас бы заметила опасность, дернулась бы, встрепенулась. Одно молниеносное движение – и нет ее. А этот не испугался, как лежал, так и остался дрыхнуть на солнышке.

– Что это? Кто это? Почему не уполз? Что хотел этим сказать? Ужик?! – осенило меня вдруг. Как будто током шандарахнуло. – Не может быть!

И тут я подумал: а может в этом и состоял тайный Мишин уговор с родной природой?

Ужик ты мой милый, посланец иных миров, дорогой мой почтальон! Спасибо тебе за весточку. Ты знаешь сам, что бы я хотел передать туда, откуда ты явился. Что любим и помним. Помним и любим. Сделай это, пожалуйста, не сочти за труд. Отвези отправителю сего желтого конвертика письмо моей памяти – этот коротенький рассказ.

Быть христианином

Я не считаю, что могу авторитетно высказываться на эту тему. С библейских времен и до наших дней по земле прошли и живут среди нас миллионы людей, которые не только знают ответ на этот вопрос, но и своим примером, своей жизнью, своим духовным подвигом и простыми делами убедительно поведали о том, что значит – «быть христианином».

Но все мы так или иначе, вслух или про себя, даже чаще про себя, формулируем это для себя самих. Мы, простые люди – не святые, не подвижники, не герои, – мы ведь тоже стремимся найти собственную формулу гармонии со своей душой и с окружающим миром. И как-то находим ее – не обязательно облекая в слова или выстраивая в какую-то умную теорию. Даже не факт, что мы делаем всё абсолютно правильно, что во всём следуем канонам, живем по-христиански. Но если мы стараемся, не притворяемся, а на самом деле пробуем, пытаемся быть лучше, то это уже поступок настоящего христианина. Не настоящий – он и не старается вовсе, а так.

Я не знаю ответа на этот вопрос, но скажу, как чувствую. И тут тоже, наверное, не сделаю открытия. Главное – это вера в Бога, вера в Любовь, вера в Добро. Казалось бы, так просто! Просто говорить, делать трудно. Вот тут и проходит «линия фронта», поле сражения в той войне, которая происходит внутри человека христианской веры. Борьбы между «быть» или «не быть» настоящим христианином.

Еще хочу сказать, что для начала надо просто быть честным, порядочным, добрым человеком. В этом плане православным, как мне кажется, проще, чем другим христианам, потому что этим и многим другим ценностям нас учит не только вера, но и глубоко укоренившиеся понятия народной жизни. Такие естественные для нас категории, как совесть, справедливость, правда, искренность, участие, бескорыстие, широта русской души, скромность, вежливость, уважение к старшим. А дружба, которую большинство из нас почитают как самое главное сокровище, – то, что ни при каких обстоятельствах нельзя предать? А семья, в которой человек на Руси всегда видел и источник силы, и смысл жизни?

Нас этому учили родители, воспитатели в детском саду, учителя в начальной школе – а ведь они не обязательно были верующими людьми! Просто ценности, которые мы впитываем, что называется, «с молоком матери», во многом оказываются созвучными высшим христианским добродетелям. И это не случайно. Наша православная цивилизация – плоть от плоти сермяжная правда русской жизни. Или, может быть, наоборот – это наша «русскость» веками формировалась под сильнейшим влиянием христианства. Думаю, справедливо и то, и другое.

Быть христианином – значит не требовать от других, а думать о других и делать для других. Отдавать и дарить, не прося ничего взамен. Уметь жертвовать, действовать, если надо, себе в убыток. Быть способным сочувствовать, сопереживать, сострадать. Не быть равнодушным, пропускать через себя чужую боль. Спокойно и достойно нести свой крест. Совмещать в себе смирение с чувством собственного достоинства.

Доказать важность этих истин для христианина, для православного человека не составляет большого труда, если проанализировать, что мы больше всего не любим, не приемлем в жизни и в современном мире особенно. Это как раз то, что противоположно простым, но дорогим сердцу каждого верующего ценностям: ложь, предательство, лицемерие, злоба и ненависть, жестокость, черствость, эгоизм, жадность, зависть, безразличие, вседозволенность. Мы этого ни себе, ни своим детям никогда не пожелаем. Осуждаем эти качества в других, никогда не потерпим, никогда с этим не смиримся. Спросите себя сами – а почему? Нас кто-то заставляет? Нет. Потому что эти пороки человечества противны нашей душе. Мы так жить не хотим.

А как хотим? Хотим по совести, как полагается. Вот это, наверное, и называется «быть христианином».

Свечи

Церковные свечи – нереченные речи. Свечи светят, свечи слепят и в то же время дарят прозрение, открывая третий глаз. Свечи надсаживают сердце памятью о вечной разлуке. Но они и соединяют разлученных. Свечи лечат и учат. Свечи говорят и слушают, внимают, вбирают и транслируют дальше.

Ставлю свечи. Я полюбил ставить свечи, мне нравится само это действо. В какой бы храм ни заходил, свечи ставлю, как правило, у одной и той же иконы Святителя Николая Чудотворца – у нас в деревне его всегда по-свойски величали Николой Угодником. С этим святым у меня издавна сложились особые отношения. Чем дольше смотрю на его лик, тем больше нахожу в нем отцовских черт. А может быть он похож одновременно на всех отцов, на всех дедушек, на всех мужчин, на всех стариков – родственников и чужих людей, далеких предков и еще недавно живых учителей, старших товарищей, замечательных мужиков, на всех, кто нам дорог даже там, за горизонтом.

Каждый раз покупаю две свечки и стараюсь поставить их как можно ближе к образу. Как будто так будет слышнее моя молитва.

Одну свечку за упокой душ усопших, вторую – за здравие живущих. Придумал себе такой ритуал: сначала зажигаю ту, что за упокой, следом – от нее – другую. Исполняю этот обряд с удовольствием. В тот момент, когда фитиль второй свечи медленно, словно в борьбе, пересекая черту между «не было» и «есть», занимается несмелым пламенем, думаю о том, что это родители мои даруют мне мою жизнь. Они – мне, я – от них. От этой мысли мне становится хорошо. Глупо? Может быть. Но какая разница? Мне хорошо, и этого довольно, чтобы продолжать делать это снова и снова.

Пламя свечки родительской дрожит, колеблется, чуть не падает. Но потом восстает снова. Сколько им пришлось перенести! Как выжили в войну, как голодали после войны, но при этом школу окончили с медалями! Как мучительно пробивались в жизни – без блата, без отцов, без поддержки, даже без толкового совета. В какой бедности начинали совместное житье-бытье, как трудно поднимали детей. Как вкалывали, боролись, боялись, болели… Нет, это не беды прошлые завывают над свечой. Это, наверное, горькие обиды, это резкие слова мои заставляют огонь трепетать. Спорил с отцом, отстаивая принципы. Защищая свою молодую семью, сражался с мамой, пытался воспитывать. До конца дней не оставлял надежды заставить ее поверить в людей, в добро. Теперь я знаю: это мои поступки наперекор, это прегрешения мои вольные и невольные свечку родительскую задувают. Это холод непонимания ее гасит.

Отец любил, когда я ходил с ним в гараж. Там протекала значительная часть жизни. И «Жигулями» своими – а тогда, в начале 70-х, одиннадцатая модель была редкостью! – и гаражом в убогом кооперативе папа очень гордился, и возиться там для него было огромным удовольствием. Но еще большим удовольствием было возиться в гараже вместе с сыном. Да хотя бы просто, как он выражался, «прогуляться до гаража». Гараж был далеко, полчаса пёхом. Отец уговаривал: «Пойдем, заяц, до гаража прогуляемся!» А я ему в ответ: «Да ну, па, меня ребята на улицу играть зовут». Он ничего не скажет, только я-то знаю – обидится. Поэтому я нет-нет, да и схожу с ним. Часто ходил.

Не сердитесь, мои родные, простите меня! Успокойтесь, порадуйтесь хорошему, поживите, наконец, без страхов и печалей. И еще хочу, папа и мама, чтобы вы снова любили друг друга. Как тогда, в 1957-м, когда только познакомились, когда голову потеряли от неожиданно свалившейся любви, когда минуты считали до часа свидания. Гори, свечка малая, во имя той любви великой.

Иногда бывает так, что вторая свечка никак не хочет разгораться, а то и вообще с первого раза гаснет. Повторяю попытку. Вижу в этом знак – вот так и я начался не сразу. Наверное, с моим зачатием, с моим рождением были какие-то проблемы. Или не с появлением на свет, а с ростом, развитием, становлением. Не знаю, было ли это, но скорее всего было.

Едва ли найдется младенец, который не болел, над которым не склонялись бы с тревогой отец и мать, места себе не находили в больничном коридоре. Нет такого ребенка, который не падал, не получал травмы, не попадал в передряги, с которым не случались разные неприятные истории, у которого всё-всё получалось. И у меня в раннем детстве тоже наверняка не всё было гладко. О многом я даже не догадываюсь – отец с матерью не говорили. Но о чем-то знаю точно. И не из домашней изустной летописи, а из, так сказать, «неофициальных источников». Например, кто-то из посвященных в семейные тайны мне по секрету рассказал, что в первые месяцы моей жизни родители по каким-то признакам засомневались в моей полноценности. Якобы думали, что сынишка обречен на отставание в умственном развитии, и надежд особых не питали. Не потому ли та свечка, что «за здравие», иногда разгорается так долго и мучительно? Или ставишь ее в подсвечник, а она накреняется, отказывается стоять ровно, как бы воспроизводя твое собственное прошлое – не поэтому ли?

Чтобы вторая свеча держалась крепче, подношу нижнюю ее часть к родительскому огоньку. Воск подтаивает, начинает капать, иной раз прямо на пламя. Хочешь растопить воск с торца получше, а в результате по неосторожности гасишь первую, родительскую свечу. Я сначала расстраивался, а потом вывел для себя логику. Это тоже воспоминание или напоминание о том, как тяжело дети даются своим родителям. Досаждают непослушанием, обижают невниманием, «убивают» грубостью, черствостью, эгоизмом, бездушием. Сами утверждаются, а родной огонек тушат, заливают своим воском. Вот какую придумал небылицу. Хотя как знать…

Слежу, чтобы свечи не гасли. Разговариваю с ними, а они со мной. Когда свечка догорает, иногда происходят странные вещи: уже и воск весь растаял, остался один огарок, один безжизненный черный фитилек, а он все горит, не гаснет. Откуда берет он силы, непонятно.

Держу свечку в руке. Воск капнет на руку, обожжет. Но это хорошо. Свеча должна приносить не только радость, но и пробуждать, пусть даже болью. Пробуждать от спячки, от привычки, от рутины, от бытовой замыленности глаз и чувств. Пусть останется след, даже ожог – дольше будешь помнить, как всё это было. Они – мне, я – от них. И если что-то было не так, то горячий воск – самая невинная из возможностей сказать «простите».

Пока идет служба, я то и дело поглядываю на две своих свечки перед иконой Николы Угодника. Стоят они, как по стойке «смирно», ровненько, параллельно, горят спокойно, в унисон. Это тоже хорошо. Вот так и будем дальше гореть, идти по жизни: они – там, я – здесь. Стоять рядом и поглядывать друг на друга. Я знаю, что пока я помню, думаю о своих ушедших, молюсь за них, они тоже не устанут думать обо мне, поддерживать меня, молиться за здравие своего не во всем достойного ребенка.

Их молитва сильнее. Ведь мне до святителя Николая иной раз и не докричаться, а им достаточно даже шепотом сказать, потому что он рядом.

Нереченные у свечей речи, а слышны они.

Цветы – как люди

Цветы – они ведь как люди. На юге – яркие, экспансивные, на севере – спокойные, сдержанные. На западе – модные, изысканные, на востоке – загадочные, исполненные тонкой эстетики.

Такого разнообразия цветов, как в тропиках, нашим суровым северным краям и не снилось. Каких красок и форм только не встретишь в странах Азии, Африки и Латинской Америки! Но вот выжить в холодном климате им непросто. Заметьте, что и гости из южных стран тоже мерзнут у нас при нулевой температуре, а рассказы о наших крещенских морозах внушают их жителям ужас. Зато северным цветам ничего не страшно. Как и северянам.

И всё же цветам привычнее там, где они родились. Даже если за выживание приходится вести отчаянную борьбу. Но сколько гордости и достоинства в освободившемся от зимнего плена подснежнике! Или в одуванчике, пробившемся сквозь толщу асфальта! Кстати, тропическая растительность, несмотря на кажущееся изобилие, тоже пребывает в постоянной борьбе – за место под солнцем, за кусочек земли, за каплю воды, за глоток прохлады. При этом, между нами, многие растения беззастенчиво паразитируют на себе подобных. То и дело видишь – какой прекрасный цветок! А потом приглядишься: ба, да он иждевенец, тунеядец, прихлебатель, пристроился на стволе какого-нибудь деревца и питается его соками.

Цветы то бодрствуют, то спят. Они, как люди, зависят от света. Строят свою жизнь по солнцу. Цветы словно разговаривают с ним. В наших широтах подсолнухи, будто по команде, медленно поворачивают свои круглолицые головки вслед за движением светила по небу. В знойных тропиках многие красавцы и красавицы раскрываются лишь под вечер, когда спадает жара. Они «тусуются» всю ночь напролет, выставляя свои прелести напоказ, а с восходом солнца предусмотрительно складывают чувственные лепестки в панцирь бутона. Разве не похоже на то, как устроен человек? Среди нас есть совы и жаворонки, кому-то отлично работается в светлое время суток, а для кого-то жизнь начинается только с наступлением темноты.

Цветы меняют цвет. Так же, как люди, оказываются разными в разных обстоятельствах. Сумерки подкрашивают розовые бугенвилии густой фуксией, да так, что они начинают казаться фиолетовыми. Ночь добавляет в цветки плюмерии или магнолии белизну. Они почти светятся! На темно-зеленом фоне желтое кажется более желтым, чем на бледно-салатовом.

Цветы субтильны, хрупки и легки. Но сила этих нежных созданий поражает. Вот водяные лилии. Из подводного корневища тонкой стрелой устремляется к поверхности воды стебелек, увенчанный плотной луковицей. Он уже показался над водной гладью, он уже планирует раскрыться, чтобы продемонстрировать миру свои очаровательные белые, розоватые или сиреневые перышки. Жизнь цветка коротка, но грустить не стоит. Опусти руку под воду, и можешь нащупать новорожденный бутончик, только что взявший старт и спешащий на смену своей старшей сестрице. Он еще совсем мал, но чувствуете, какая несокрушимая в нем скрыта мощь?

У цветов свои законы. И свои причуды. Есть общие правила, но многие, похоже, руководствуются лишь собственной логикой, живут своей, только им одним понятной жизнью. Это особенно заметно в тропиках, где орхидеи, например, цветут, когда хотят и сколько хотят, распускаются и облетают вне плана. Да разве только орхидеи! Наблюдал один странный куст, который ни с того ни с сего покрылся одновременно соцветиями красных, лимонных и оранжевых крестиков.

Впрочем, чего еще можно ожидать от флоры, привыкшей к виду жухлых пожелтевших листьев на фоне изумрудно-сочной молодой зелени. Здесь листопад – ежедневное зрелище. И каждое время года – весна. Здесь жизнь и смерть, цветение и увядание не сменяют друг друга, а существуют параллельно. Одно переходит в другое. Вечный круговорот.

Но этот монотонный ход событий полон неожиданностей. Возьмите, к примеру, лотосы. Пруд день за днем празднично украшают кипенно-белые зубчатые колесики. Как юные балерины в воздушных оборчатых пачках, они, кажется, вот-вот закружатся в фуэте на округлых подмостках малахитовых листьев. И вдруг в одно прекрасное утро посреди этого моря снежных огоньков откуда ни возьмись появляется десант лотосов-чужаков кричаще-розового окраса. Это как если бы на балетную сцену неожиданно высыпали цыгане. Проходит день, и на месте одной цветастой «шестеренки» появляются две. Проходит другой, а их уже четыре! И колония множится, радуя глаз своей необузданной красотой.

Да-а… Наши голубенькие незабудки себе такого не позволяют. Наши-то колокольчики полевые поскромнее будут…

Славянка

Ангел-мучитель

«Пошел к черту!» – рявкнул Олег Олегович. Помощник инстинктивно втянул голову в плечи, как если бы его сейчас собирались бить, сгреб в охапку бумаги и, врубив заднюю скорость, скрылся за дверью кабинета.

Олег Олегович Скротум, или О. О., как его уважительно и с некоторой опаской называли в офисе, с утра был не в духе. Ему нездоровилось, и на этом фоне всё казалось омерзительным. Погода, природа, работа – всё. Мельтешащие перед глазами сотрудники. Богатое убранство кабинета. Солидность возглавляемой им фирмы. Проект договора, который только что занесли. Ну а этот подхалимистый Игорь Дмитрич, которым он обычно бывал весьма доволен, в это утро предстал перед ним просто последней скотиной. Особенно эта шакалья улыбочка, этот заискивающий взгляд. И как только земля носит такого вот гаденыша, а?

Олег Олегович невольно удивился этому вопросу, так как сам год назад привел его в свою компанию – преданней Дмитрича не найти, думал он тогда, у меня глаз наметан! Но сегодняшнюю вспышку гнева О. О. страшно хотелось свалить на своего помощника, как будто от этого ему должно было полегчать.

В висках опять заработал пресс. Словно кто-то с силой сдавил внутримозговое пространство. Словно сантехник всем своим весом подналег на вантуз, снова пытаясь пробить образовавшийся засор. «Чтоб он сдох!» – заскрежетал зубами Олег Олегович, думая в этот момент скорее не конкретно о прохвосте из приемной, а про весь людской род сразу. «Надо принять анальгин, нурофен или что там еще, и как можно скорее, иначе хана», – мелькнуло в его чугунной от боли голове.

Рука потянулась к селектору. Секретарша Кристина не подавала признаков жизни. Да и странно было бы ожидать от девушки появления в офисе в 9.00, но О. О. счел необходимым мысленно присвоить ей несколько нелицеприятных эпитетов. Машинально нажалась следующая кнопка. Под ней был приклеен бумажный прямоугольник с надписью «Игорь», и гендиректор уже пожалел о том, что наорал на услужливого «шнурка».

Да он тут вообще ни при чем! Просто давление. Или недосып. Или невоздержанность в напитках. А оттого, что психанул, только еще хуже стало. И Олегу Олеговичу почему-то вдруг пришел на память эпизод из книжки Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч». Помните, там толстого противного мальчишку, ябеду и злопыхателя, джинн наказал собачьим лаем, который вырывался у него изо рта всякий раз, когда он хотел сказать что-нибудь гадкое?

Толстокожий Дмитрич без тени обиды принес начальнику таблетку и стакан воды. Закрыв глаза, О. О. постарался представить себе нечто приятное, помечтать о чем-то, пока не подействует лекарство. Но ничего, кроме шаманского заклинания, чтобы скорее прошел этот чертов спазм, выдумать он так и не смог. А боль и впрямь через несколько минут отпустила, без следа растворившись где-то в извилинах головного мозга.

Олег Олегович повеселел и моментально обо всём забыл – и про старика Хоттабыча, и про незаменимого слизняка Дмитрича, и про то, что любому человеку, даже самому состоятельному и благополучному, вдруг ни с того ни с сего может сделаться худо.

Олег Олегович Скротум был как раз тем самым состоятельным и благополучным человеком, с которым ничто и никогда не может случиться. Бизнес процветал, всё было схвачено, везде были свои люди. Роскошная квартира в центре, загородный дом-крепость, эффектная жена, еще более эффектная любовница, оборотистый сын-репортер, любимый ротвейлер… Но чтобы вся эта отстроенная и отлаженная жизнь шла так, как надо, приходилось постоянно крутиться. Придумывать разные схемы, давать взятки, откупаться от бандитов, врать жене. И еще этот с кровью отвоеванный у нашей неустроенности блаженный покой почему-то всё время нарушали разные нештатные ситуации или непрошенные гости. В этом смысле начавшееся так неудачно утро не предвещало ничего хорошего. Хотя настроен О. О. был, как обычно, позитивно и агрессивно. Надо всегда быть в форме.

В селекторе возникла Кристина:

– Олег Олегович, на проводе ваш сын.

– А-а, это ты, лоботряс? Ну, как дела? Чем живет нынче желтая пресса?

– Здорово, батя! Пресса-то борется за правду, а ей пытаются рот заткнуть.

– Случилось что? Давай выкладывай. Я же тебя, гаденыша, знаю: ты так просто никогда не позвонишь.

– Да ладно тебе, батя. Тут видишь, какое дело… В суд на меня подали. За клевету.

– Ну и правильно сделали. Ты же в своих писульках врешь, как сивый мерин.

– Бать, ты не понимаешь. Это же специфика жанра. Иначе читать никто не будет.

– Ладно, ладно, я пошутил. Не дрейфь! Отмажу тебя. Позвоню кому следует. Но чтобы в последний раз!

О. О. повесил трубку, но сделал это как-то неловко, и трубка упала на пол. Раздобревший в последние годы гендиректор неуклюже потянулся за ней, и правый бок вдруг пронзила резкая, как ножевой удар, проникающая насквозь боль. «Вот-те раз… – подумал он, согнувшись пополам. – Только этого сейчас не хватало. Сейчас, когда конкуренты только и ждут, когда я дам слабину или сделаю неправильный ход».

Парацетамол? Но-шпа? Сколько можно глотать таблетки? И что вообще происходит? О. О. в скрюченном состоянии доплелся до дивана, на котором он обычно, вальяжно развалившись, принимал посетителей, и прилег. «Сейчас всё пройдет. Просто полежу, и всё пройдет. Это почки. Песок. Камни. Надо будет заняться…»

Минут через десять боль действительно притупилась. Самое время было возвращаться к делам.

Вошел интеллигентный с виду Богомолов с проектной документацией.

– Что у тебя, мой сахарный? – Всех подчиненных Олег Олегович фамильярно величал то «сладкими», то «сахарными» – если, конечно, не входил в раж и не поносил их последними словами; самым невинным из них было прозвище «гаденыш».

– Трубы.

– Что трубы? Ты их на стройку завез?

– Мы тут, Олег Олегович, изучили характеристики предложенной продукции, посмотрели схему подводки к объекту, разводки по квартирам, образцы посмотрели…

Богомолов уже собирался было разворачивать перед гендиректором какие-то чертежи и таблицы, как его остановили слова, от которых инженеру-технологу стало не по себе:

– У тебя что, плохо со слухом? Я же сказал – брать трубы у Прощелыгина, завозить на объект и начинать монтировать. Или я должен три раза повторять? – И взмахом волосатой руки О. О. смел бумаги со стола.

– Так ведь… – замямлил Богомолов, поднимая чертежи с пола, – …трубы-то некондиционные. – И, набравшись смелости, добавил: – Сплошной брак! Они же все полопаются. В первую же зиму!

– А тебя это волнует? Слушай, ты где работаешь? В «защите прав потребителей»? Я тебе за что деньги плачу? – Распаляясь, Олег Олегович даже начал привставать из-за стола, опираясь на него могучими кулаками. Вид его был грозен.

Не успела дверь захлопнуться за оплеванным технологом, как у гендиректора вдруг начало стрелять в ухе, да так, что каждый выстрел отдавался даже в самых дальних уголках головы. Такого с ним никогда раньше не бывало. Плотная «ушная канонада» продолжалась еще какое-то время, постепенно уступив место отдельным, но всё еще болезненным «артиллерийским залпам». Однако и в «контуженном» состоянии Олег Олегович не прекращал работать.

Разговор с прорабом О. О. начал с тирады, которую здесь лучше не приводить. Вместо «здрасьте».

– Виноват. Исправлюсь. Только это какой-то бунт настоящий. Они объявили забастовку! – не обидевшись, доложил тот с досадой.

– Кто они?

– Строители-узбеки.

– Какую еще забастовку? Ты в своем уме или нет?

– Натуральную, Олег Олегович. Они требуют, чтобы им немедленно выплатили обещанное. Петицию накатали, профсоюзом пугают. Шумят, говорят, что будут жаловаться президенту. Работать отказываются!

– Жаловаться? Пусть пожалуются в миграционную службу! Там их быстренько возьмут в оборот. Посидят с недельку в накопителе и на родину поедут. Под конвоем. С билетом в один конец. Они ведь у нас, если я не ошибаюсь, нелегалы?

– Вот они и бузят! Не хотят, мол, быть нелегалами. Оформляйте нас, говорят, как положено.

Рот гендиректора скривился в некрасивой гримасе – не то от злости, не то от боли: видно, опять прострелило левое ухо. Он даже не закричал, как это обычно с ним бывало, а по-змеиному зашипел:

– Слушай сюда, прораб. Со стройплощадки никого не выпускать. Обедом не кормить. Туалеты заколотить гвоздями. Теплушки запереть. Пока не образумятся. Время пошло!

– А как быть с этой, как ее… петицией?

– Засунь ее себе знаешь куда! – взорвался О. О. – Паспорта не отдавать! Деньги не платить! Самых разговорчивых переписать! Приеду с командой крепких ребят-волкодавов, они у меня вмиг забудут идеалы профсоюзного движения. Всё, сладкий мой! Всё!

О. О. что было сил шарахнул кулаком по столу. От этого удара павшаяся под руку баночка со скрепками разлетелась вдребезги, а скрепки дождем рассыпались по столу. Странное дело, но вместе с ними разбилось на мелкие осколки и изображение прораба, уже попятившегося к выходу. Картинка в глазах у генерального словно покрылась тысячами мельчайших черточек, придавших всему, что находилось перед ним, вид потрескавшегося зеркала.

«Как будто специально все сегодня норовят вывести меня из себя! – причитал в мыслях Олег Олегович, оставшись один. – Ну ничего, сейчас всё уляжется, вот тогда и посмотрим, чья возьмет!»

Кристина просунула в дверь свою аккуратненькую белокурую головку. О. О. знал, что внутри этой головы не было практически ничего, но это с лихвой компенсировали трехсантиметровые чарующие ресницы и ярко-красный чувственный рот. Не говоря уже о формах, от одного вида которых гендиректор забывал обо всём на свете.

– К вам гость, – нежным голоском объявила Кристина. – Говорит, что он ваш школьный друг.

– Он разве записывался? У меня в графике никаких гостей не значится. Вот моду взяли! Тут вам не общественная приемная! Не-ет, пора наконец навести порядок. Где Дмитрич? Где охрана? А ты куда смотришь?

– Он говорит, что вы с ним знакомы с детства, а пришел он по личному вопросу.

– Что за ерунда? По какому такому личному? Как фамилия?

– Добролюбов. Анатолий.

– Не знаю я никакого Добролюбова. Так этому гаденышу и скажи. Обознался, скажи. Перепутал. Пусть убирается к дьяволу.

О. О., конечно же, вспомнил Тольку, с которым просидел за одной партой все восемь лет школы, пока не ушел в ПТУ. Он слышал о том, что у Толяна в последнее время плохи дела, что кредиторы поставили его на счетчик и что, испробовав всё что можно, теперь он разыскивает старых друзей в надежде одолжить деньги. Крупную сумму.

Генеральный поморщился и выкинул славного, но невезучего однокашника Толю Добролюбова из головы, как он обычно делал с проблемами, которые мешали ему жить и работать. Как у него это получалось, неизвестно. Но этот талант он развил в себе почти до совершенства. Правда, сегодня операция забывания прошла не так гладко, как всегда. Перед глазами вдруг опять поплыли радужные круги, и Олегу Олеговичу пришлось посидеть минут пять с захлопнутыми наглухо веками, прежде чем он смог вернуться к своим важным делам.

В углу за столиком гендиректора строительной фирмы поджидал мрачного вида субъект с бритым наголо квадратным черепом.

– Здорово, Сковородкин!

– Тише… Я же просил. Что за фамильярность? Я уважаемый человек, меня здесь многие знают, моя деловая репутация и положение в обществе…

– Ладно, кончай фуфло толкать. Я к тебе по делу.

– Что опять?

– Не опять, а снова. Выселяем из центра старичков. Видишь ли, несправедливо получается: занимают огромные квартиры в престижных сталинских домах, а у самих на оплату коммуналки не хватает. И съезжать не хотят. Ни себе, ни людям. Элитное жилье должно служить народу! Бабки у этого самого народа водятся, а значит – жилплощадь надо освобождать. Короче, давай им пообещаем квартиры в твоем долгострое.

– Что ты, Червонец? Нет-нет, это невозможно. С этим домом у меня кое-какие проблемы, там конь не валялся. До приемки и вселения, как до Луны.

– Ну вот и хорошо! Пока дом достроится, старички уже с копыт долой. Стало быть, никому ничего давать не придется.

– Погоди, а где же они всё это время жить будут, пенсионеры эти твои?

– Это уже моя забота. Я дело говорю, Сковородкин. В долгу не останусь, ты меня знаешь.

– Я же просил… Скротум. Олег Олегович Скротум.

– Не кипятись. Ну что, по рукам?

О. О. помолчал, прикидывая что-то в уме.

– Какова моя доля? – Тон изменился на сугубо деловой.

– Вот это другой разговор. По лимону за каждую двушку.

– Не уважаешь, Червонец. Дело-то подсудное!

– Можно подумать, что бизнес свой ты ведешь в полном согласии с законом. Добро, о цене сговоримся. Так ты не против?

Гендиректор огляделся вокруг, проверяя, не слышит ли кто их беседы. И надо же так повернуться, что поясницу вдруг парализовал страшный приступ радикулита. Он едва не вскрикнул от боли.

– По глазам вижу, что не против, – радостно ухмыльнулся бритоголовый. – Вот что, мне валить надо. Приходи в субботу в баню, там все спокойно перетрем. Ну, бывай, как там тебя теперь звать-величать – Скромный? Скрытный? Скорбный? Никак не могу запомнить.

Жутковатый собеседник ушел, оставив Олега Олеговича наедине со своей одеревеневшей поясницей. «Нет, так много работать нельзя. Совсем себя загнал». Он заказал стакан виски. Выпил залпом.

В машину забрался с трудом. Расположился на заднем сидении полулежа, так было еще более или менее терпимо. Но, на счастье гендиректора, когда водитель подруливал к офису, боль уже прошла. Слава Богу!

Много, слишком много дел у руководителя такой серьезной бизнес-структуры, какой была компания Олега Олеговича. Дела, дела. Проблемы, заботы – просто голова пухнет. На лице генерального директора проступила раздраженная усталость, когда он поднял глаза на вошедшего начальника финансового отдела Дебитова. Его мрачная физиономия и само появление в кабинете О. О. не предвещали ничего хорошего.

«Опять, гаденыш, с каким-то говном приперся», – подумал О. О., но вымучил из себя некую полуулыбку с полушуткой:

– Ну что, мой мармеладовый, какие романсы распевают нынче наши финансы?

Дебитов совмещал свою должность «финдиректора» с обязанностями главного бухгалтера фирмы. На этом настоял О. О. – «чтобы всё было в одних руках». Угрюмый Дебитов редко заходил к начальнику, предпочитая ровными штабелями раскладывать свои поленницы цифр на бумаге. Точно так же, в письменном виде, финансист получал от шефа инструкции, порой весьма сомнительного свойства. Самые деликатные – в запечатанных конвертах.

Бесхребетная исполнительность и безропотная покорность Дебитова, помноженные на профессионализм в деле бухгалтерского манипуляторства, служили тем самым идеальным сочетанием качеств, которое позволяло Олегу Олеговичу ловко проворачивать свои делишки и при этом чувствовать себя в полной безопасности. Но если Дебитов просил его принять, это означало одно: что-то было не так.

– У них документы. Дело пахнет керосином.

– И у нас документы, – парировал Олег Олегович. – А в них написано: строительство остановить. Экологи против. Вот пусть дольщики с ними и разбираются.

– Да, но тогда они хотят назад свои деньги.

– А денег им, сахарный мой, не видать как своих ушей!

В этот момент слева в груди что-то остро кольнуло. Потом еще. И еще. Стихло. Остался только дискомфорт, как будто на сердце повесили тяжелую гирю. Она тянула грудную клетку вниз и мешала дышать.

– А экологи не дрогнут? – с робкой надеждой в голосе спросил главбух.

В этот момент ему показалось, что О. О., как ретивый конь, сейчас встанет на дыбы и растопчет своими копытами несчастного Дебитова.

Но «конь» замер, как владимирский тяжеловоз. Рука схватилась за сердце. Прошло, наверное, секунд десять, прежде чем последовал ответ – на удивление спокойный, без надрыва:

– За те «фантики», которыми мы с этими экологами поделились, они в случае чего пойдут и сами отравят всю местность зарином. Иди, мой сладкий, иди. И дольщиков отправь куда следует.

«Мустанг» взмахнул свободным «копытом», указывая вдаль. Другим он тем временем продолжал бороться с гирей, что висела под пиджаком слева и не давала «арабскому скакуну» ни покоя, ни былой уверенности в себе.

– Едем сегодня вечером ко мне на дачу, – похотливо замурлыкал О. О., наклонившись к самому ушку уткнувшейся в компьютер Кристины. На экране широким веером расположился очередной пасьянс.

– Вы совсем обалдели, Олег Олегович. Ведь сегодня вечером обещали штормовое предупреждение. И потом… – она сделала невинные глазки —…это так неожиданно… Я даже не знаю…

– Чего ты не знаешь, глазированная моя? Ну чего ты не знаешь? Сходим в сауну, попаримся, понежимся в бассейне, выпьем «Шампанского». А потом я тебе такой шторм устрою шестибалльный!

– Ой, да что вы такое говорите, Олег Олегович, – продолжала ломаться Кристина. – Прямо в краску меня вогнали.

– Да уж тебя, соблазнительницу такую, вгонишь! Ну ладно, не сегодня – завтра. Сегодня я и сам что-то немного не в форме. Но завтра, плюшечка моя маковая, никаких отговорок!

– Тише, Олег Олегович, а то кто-нибудь возьмет и настучит вашей жене. Я подумаю, – лукаво обронила Кристина. Вильнув бедрами, она элегантно выскользнула из приемной, оставив на предложение босса однозначный ответ в виде недвусмысленного, без полутонов, удушающего аромата ее зазывных духов.

В Департамент строительства О. О. поехал один. Сам сел за руль внедорожника. Машины, как и собаки, часто бывают похожими на своих хозяев. Хамовато-туповатый вездеход с недобрым взглядом фар и свирепым оскалом радиатора очень напоминал монстровидного Олега Олеговича. А в потоке машин он и вовсе походил на какого-то тираннозавра посреди мирно пасущихся травоядных рептилий.

По дороге гендиректор привычно подрезал пару ничтожных легковушек. Поворачивая налево из правого ряда к зданию администрации, он на несколько секунд, нисколько не смущаясь, перекрыл всё движение. На последовавшее за этим недомогание в районе желудка О. О., довольный своей выходкой, особого внимания не обратил. Он, видно, уже смирился с тем, что сегодня просто день такой – то здесь кольнет, то там заноет. Гнусный день. Тем более надо на ком-то отыграться – да хоть на этих жалких частниках. Запрудили улицы города своими дерьмовыми «Жигулями»…

– Доброго здоровьица! – деланно просиял О. О., входя в начальственный кабинет.

– А-а, Олег Олегович, давненько, давненько не виделись. Что-то не жалуешь ты меня, не заходишь…

– Так ведь к вам, Петр Глебыч, не пробьешься. Оно и понятно – заняты государевыми делами. Не то что мы, грешные.

– Ну-ну, полно тебе, для старых друзей мои двери всегда открыты. А тебе тем паче давно следовало прийти, рассказать о своих успехах в бизнесе, радостью поделиться. Слышал, скоро новый дом сдаешь.

– Каюсь, Петр Глебыч, каюсь, затянул с визитом. Выплату налогов просрочил…

И О. О. ловким движением, как бы невзначай поставил портфель, с которым он вошел, под монументальный дубовый стол директора строительного департамента. Тот сделал вид, что ничего не заметил, но широкая улыбка, всё это время не сходившая с его упитанного лица, стала еще теплее.

– Налоги, дорогой друг, надо платить вовремя. Таков закон! Финансовая дисциплина превыше всего! Чем могу помочь? Какие есть проблемы?

– Нет-нет, Петр Глебыч, – залебезил О. О. – Всё в порядке, со всем справляемся. На расстоянии чувствуем вашу дружескую поддержку.

– Ну, тогда трудитесь дальше. Желаю удачи!

Выйдя из мэрии окрыленным, генеральный так размечтался, что, спускаясь с лестницы, неудачно подвернул ногу. Пришлось даже немножко похромать. Потом – ничего. Вроде обошлось.

Но в машине Олега Олеговича вдруг охватило необъяснимое беспокойство. И погода, как назло, начала портиться. Еще пять минут назад светило солнце, а тут поднялся ветер, да такой шквалистый, что даже под броней джипа О. О. интуитивно съежился и приподнял воротник. И двигатель запустил не сразу. Он сидел в каком-то оцепенении, прислушиваясь не то к надвигавшейся буре, не то к накатившим откуда ни возьмись отвратительным позывам рвоты. У гендиректора внезапно закружилась голова, его замутило и затошнило. На лбу выступила испарина.

Тут произошло нечто необычное. Олег Олегович вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Как будто кто-то сидит на месте пассажира. Он боязливо скосил взгляд вправо. Соседнее сиденье пустовало. Но ощущение чьего-то присутствия от этого не прошло.

В эту самую минуту на мобильный телефон позвонили.

– Беда, Олег Олегович. На объекте кран упал.

– Что?! – Это было не восклицание, а сдавленный хрип. – Выезжаю. Сейчас буду.

Джип рванул с места, рассекая своей звериной мордой струи хлынувшего с неба ливня.

Когда О. О. на жуткой скорости влетел на стройплощадку, уже окончательно стемнело, а буря была в разгаре. Злополучная новостройка, озаряемая вспышками молнии, больше походила на съемочную площадку какого-то остросюжетного фильма. Глазам гендиректора предстала сюрреальная картина, достойная кисти Сальвадора Дали. Посреди двора, как поверженный Голиаф, на боку лежал строительный кран. Его надломленная стрела уткнулась в развалины погребенного под ее тяжестью недостроенного дома. Оторванная башня валялась поодаль. По всей этой зловещей декорации наотмашь хлестал проливной дождь. Вокруг не было ни души.

Мокрый с головы до пят, О. О. заковылял в сторону крана, прихрамывая на больную стопу. Он не совсем понимал, куда идет и что собирается делать. Но он шел и шел, не разбирая дороги, заплетаясь в месиве разбухшей грязи. Ноги сами несли его вперед. В какой-то момент хозяин стройки сделал неверный шаг, поскользнулся и упал. Падая, он – вот ужас! – зацепился рукой за провисший кабель высокого напряжения. Раздался оглушительный треск, посыпались искры.

– О-о-о!!!

О. О. взвыл от боли. Он судорожно прижал к животу черную обугленную руку и согнулся, словно его перерезали посередине туловища. Попытался встать, но потерял равновесие и скатился в узкую глубокую траншею, вырытую для прокладки коммуникаций. В небесах на это ответили новой вспышкой молнии. Словно бесстрастный мастер по свету включил на мгновение мощный прожектор, чтобы показать зрителю всю трагичность случившегося.

Раненый открыл глаза. На него спокойно смотрел маленький лопоухий мальчик с небесно-голубым взглядом. В этом детском облике любой внимательный наблюдатель опознал бы будущего Олега Олеговича. Таким он, наверное, запечатлен на старых школьных фотографиях.

В этом взгляде не было ни гнева, ни осуждения, но не было в нем и жалости. И сострадания. Быть может, лишь недовольство, что всё так вышло. Но от этого взор становился еще более строгим и неотвратимым. Даже жестоким. В детских ручонках парнишка крепко сжимал окровавленные клещи – страшное орудие пыток.

– Ну здравствуй, Олег. Вот мы и встретились. Ты не узнал меня? Я – твой ангел.

– Так это ты мучил меня всё это время? Мучил вместо того, чтобы хранить меня? За что? – взмолился О. О. – И сейчас ты опять… опять делаешь мне больно?

– Я хотел, чтобы ты одумался, – тихо ответил мальчик. – Я долго просил тебя об этом. Я берег тебя, защищал тебя и продолжал уговаривать. Я снова и снова выгораживал тебя, скрывая от Бога твои грехи. Я отводил от тебя беду и сызнова принимался умолять, убеждать. Но у меня ничего не получилось. И тогда я стал подавать тебе другие сигналы. Я стал наказывать тебя за каждый проступок. Как ты мог не услышать меня? Как ты мог так меня подвести?

– Тебя? Да кто ты такой после этого? Гаденыш! Щенок! Я ненавижу тебя! Я проклинаю тебя! Какая же ты мразь! Да я сейчас тебя просто уничтожу!

Превозмогая боль, О. О. из последних сил вытянул вперед обезображенную руку, пытаясь схватить мальчишку за шиворот. Но только загреб воздух: ангела-мучителя рядом уже не было.

Кто-то снова чиркнул в небе огромной зажигалкой, напоследок осветившей апокалиптический хаос стройплощадки. Кривляка-молния наглухо застегнула небосвод, и захлебнувшуюся в потоках воды землю окутала тьма. Гомерическим хохотом грянул заключительный аккорд грома. Дали занавес.

Бонусные мили

• Не ветшай, моя нить.
• Пригодится для рубища.
• Мне б пора оценить
• Не любимых, а любящих…

Автора не могу вспомнить

Покупаю билет на самолет. Из окошка, как из иллюминатора, высовывается милая девушка.

– Хочу вас поздравить: вам полагаются бонусные мили.

– ?

– Они будут накапливаться на специальной карте клиента нашей авиакомпании, которую я вам сейчас оформлю.

– Неужели так много летаю?

– Да нет, я бы не сказала.

– А за что тогда? За какие такие заслуги? – улыбаюсь.

– За любовь. Вас любили или вас любят. В нашей авиакомпании теперь новая система: тем, кого любят, причитается премия.

– Интересное дело! Спасибо, конечно, получать подарки всегда приятно. Только, простите… – Я даже несколько растерялся.

– У вас какой-то вопрос?

– А… как ваша авиакомпания узнаёт, кого любят, а кого нет?

– Новейшая компьютерная программа. Технология, основанная на обработке огромного количества персональных данных, получаемых из многочисленных источников. Наше ноу-хау.

– Ну, хорошо, – меня продолжало распирать любопытство. – Допустим, вы всё про всех знаете, хотя вопрос, надо сказать, касается частной жизни и даже… – Я пытался подыскать нужные слова. – Я хотел сказать, не только отношений, но и внутреннего состояния. Любишь или не любишь, любит или не любит – это ведь так…

– Неоднозначно? – помогла девушка в иллюминаторе. Ей, в отличие от меня, похоже, всё было предельно ясно.

– Именно! А кому сколько бонусных миль начисляется?

– Кого больше любят, у того и больше бонусов.

– Фантастика какая-то! – не унимался я. – А вам-то, вашей авиакомпании это зачем надо?

– Меняем мир к лучшему. И заодно повышаем качественный состав наших пассажиров.

Ехал домой с билетом на самолет и новой бонусной карточкой, а сам всё думал – что это за новая система такая? Мысли в голове путались. Недоумение сменялось то радостью, то тревогой. Вдруг это какой-то «лохотрон»? Или просто розыгрыш? Но на каждом витке работы мысли возвращалась радость. В какой-то момент она безраздельно овладела мной. Теперь я думал только про любовь…

Узенькая комната, во всю комнату – кровать. Полумрак. Мы самые близкие друг для друга люди. Ты утешаешь. Ты подпеваешь. Ты скажешь. Ты ляжешь. Ты укроешь. Ты настроишь. Ты услышишь. И нет тебя ближе. Ты будишь. Ты шутишь. Да, конечно, это любовь, что это может быть еще?

Другой дом, и ты – другая. Ты дышишь. Ты пишешь. Ты провожаешь. Ты всё это продолжаешь. Я был горяч, я был незрел, а ты – не по годам мудра. Я не с тобой, я постарел, но ты желаешь мне добра. И это, видимо, тоже любовь.

Простенькая гостиница. Какая-то другая планета, на которой живешь ты. Ты ожидаешь. Ты оживаешь. Ты зажигаешь. Ты заряжаешь. Я говорю. Я себя корю. Я себя дарю. Боготворю. Ты сокрушаешься. Ты соглашаешься. Ты смеешься. Ты сдаешься. Ты просыпаешься. Ты прикасаешься. Ты улыбаешься. Ты удивляешься. Что же это такое, если не счастье?

Необжитая квартира. Свежий ремонт. Повсюду громоздятся торосы коробок. Какие-то вещи, гладильная доска. Ты гладишь. Ты плачешь. Ты варишь. Ты веришь. Ты ворчишь. Ты молчишь. Ты ворожишь. Ты дорожишь. То ревешь, то зовешь. То терзаешь, то спасаешь. То колдуешь, то лютуешь. То на газ жмешь, то века ждешь. То со мной рвешь, то лишь мной живешь…

Вечер в дорогом ресторане. Ты сияешь. Ты пленяешь. Ты приглашаешь. Меня окружаешь. Меня разрушаешь. Меня возвышаешь и низвергаешь тут же. Ты голову кружишь, одним лишь взглядом обезоружишь. Ты любишь, дружишь. Но это уже не ты.

Летняя дача. Пришли друзья. Ты вяжешь. Что скажешь? Конечно, ты всех уважишь. Всех очаруешь. Ты ведь тепло даруешь! Ты вертишься. Не сердишься. Гостей принимаешь. На стол накрываешь. Ты верный товарищ. Пристроишь. Накормишь. Сама покорность. Ты – моя гордость. Или это опять не ты?

Наш старый дом, нас приехали навестить взрослые дети. А я смотрю на тебя и не верю, что это ты. Ты подметаешь. Ты напеваешь. Ты понимаешь. Ты обнимаешь. «Ты такая сейчас хорошая, я хочу тебя знать такою…»

Большой особняк с потрескивающим камином. Кто ты? Ты танцуешь. Ты ликуешь. Ты воркуешь. Ты целуешь. Я уйду – ты тоскуешь. Скажи, за что мне эта радость?

Залитая солнцем спальня. Ты ходишь. Ты холишь. Ты хочешь, чтобы я вставал. А я сплю. Я люблю. Я хочу спать и знать, что всё это будет со мной опять. А ты опять шутишь. Опять меня будишь. И я точно знаю: ты – будешь!

Годы пронеслись в многочисленных делах и заботах. Перемещаясь в пространстве по воздуху, я по инерции предъявлял свою необычную бонусную карту, но долгое время не удосуживался заглянуть за ее пластиковый фасад. Каково же было мое удивление, когда в один прекрасный день я случайно обнаружил, что призовых километров за прошедший период заметно прибавилось, но на перелеты они не списывались. Просто лежали там аккуратненько, заботливо аккумулировались, терпеливо накапливались, ожидая своей очереди. Своего часа.

И тут я задумался: а чего, собственно, ждет администратор этой странной карты с бонусными милями в награду за любовь? И в какой путь он меня готовит? К какому это путешествию мне понадобятся дополнительные резервы? Куда и когда мне предстоит отправиться? Загадочная, прямо скажу, история. Но с годами я, кажется, начал ее понимать.

И чур не халтурить!

Я не обязан Вас любить. Больше того: Вы можете даже быть мне неприятны. Но Вы – часть моей жизни, моей личной истории. Вы были в моем прошлом, вошли туда, пусть даже мимолетно, случайно, хотя бы мельком прошмыгнули. Перебежали через дорогу, по которой я брел, проживая свою жизнь. Где-то невзначай пересеклись со мной, перебросились парой ничего не значащих фраз, по воле провидения сидели за одним столом, ехали в одном купе, смотрели один спектакль… Но Вы всё равно – уже свидетель. Даже нет – соучастник моей биографии.

Вы ничего не делали или делали что-то, о чем мне не хотелось бы вспоминать, но стали персонажем моей кинохроники, моим невольным соавтором. Друг, сделавший подлость, девушка, сказавшая мне «нет», сослуживец, оказавшийся гадом, начальник-самодур, попортивший мне немало крови… Зачем вы мне, вы, тени из прошлого? Вы, люди, которых я уже никогда – и, пожалуй, слава Богу – никогда больше не увижу? А память, мерзкая брюзга, будто нарочно, будто назло всё выводит на экран подсознания ваши образы, всё прокручивает в моем мозгу связанные с вами эпизоды. Куда от вас деваться? Что с вами делать? Выставить вон?

Нет, выходит, что вы мне необходимы. С вашей помощью я подтверждаю самому себе правдивость того, что случилось со мной. Реминисценциями о вас, как говорят ученые дядьки, легитимирую сам себя: раз там был этот хмырь, значит и я, запомнивший его, тоже там был, значит, это всё правда. Да и как по-другому докажешь, что прошедшее – это не вымысел, а реальность, просто исчезнувшая?

Есть в этих дневных кошмарах и некая сатисфакция. Я прошел через вас, не сломался и пошел дальше. И вот я здесь, в отличие от некоторых.

А уж если вы попали в копилку моих ненаписанных мемуаров как дорогая вещица или милый сердцу артефакт, забились в заповедный уголок памяти как объект любования или источник положительных эмоций, тогда берегитесь! Драгоценности должны работать на своего хозяина – радовать глаз, украшать, согревать, скрашивать одиночество, вызывать светлые ассоциации, навевать приятные мысли о былом. Я буду вас беспокоить, использовать, эксплуатировать. Буду вытаскивать вас на свет Божий, заставлять ишачить на меня, требовать, чтобы вы, когда-то ставшие виновником моего счастья, снова и снова вырабатывали для меня энергию, обеспечивали свет, давали тепло.

А то что же это получается? Сыграли роль в моей жизни и, надо признать, изрядно деформировали ее, искривили траекторию моего движения, спутали заданный ход событий, забрались, понимаете ли, в душу, а теперь хотите втихаря оттуда слинять? Ну уж нет, дудки! Вспоминайтесь мне, будьте так любезны! И чур не халтурить! Любишь, как говорится, кататься, люби и саночки возить.

А шашлыки в доисторические времена были?

Они сидели возле огня, уже прилично выпившие, но не настолько, чтобы нести всякую чушь. Наоборот, оба находились в том удивительном блаженном состоянии, когда хочется и можется говорить нечто сокровенное. Когда так и тянет безответственно философствовать, бесконтрольно разглагольствовать, беспечно рассуждать о высоком и вечном. В такие минуты любому кажется, что стоит лишь открыть рот, как из него сами собой начнут изрекаться истины.

– Вот ты говоришь, что ничего не было, да?.. Одни только динозавры рыскали по долинам и по взгорьям да жрали друг друга почем зря…

Широков «освежил» пластиковые стаканы, выполнявшие в этот вечер почетную миссию винных бокалов – проверенный дачно-походный вариант. И хотя над столом уже нависли густые, как деготь, сумерки, рука «виночерпия» не дрогнула: не пролив ни капли, хозяин дачи разделил остатки спиртного поровну. Вот это глазомер!

Бесшумно чокнувшись, спорщики выпили.

– А я тебе, друг сердечный, – закусив, многозначительно продолжал Широков, – такую вещь скажу: многое и тогда было.

– Ну что, например? – поинтересовался Причепливый. – Нет, ты, пожалуйста, голубчик, конкретизируй!

Воодушевленный «допингом», он был готов возражать всему, что бы ни говорил Широков.

– Пожалуйста! – парировал тот. – Природа, брат, – это величайшая сила совершенного разума. Она всё предусмотрела, всё спланировала! Всё было заложено еще тогда, когда вообще никакой цивилизацией и не пахло. Вот возьми, к примеру, материнскую любовь. Как бы выжили рептилии, если мамаши-динозаврихи не любили и не оберегали бы своих детенышей?

– Инстинкт! – безапелляционно отрезал Причепливый. – Программа. Механический код. Материнская забота – да, была, но в ней не было сердечного тепла. Там, в том мире, был только инстинкт.

– Нет, ну вы на него посмотрите! Да, живые существа подчинялись внутреннему зову, но именно он заставлял их проявлять свои лучшие качества. Жажда жизни развивала волю. Стадное чувство вырабатывало стремление защищать слабых, держаться вместе. Дикие звери – и Дарвин это подтверждает! – помогали друг другу, демонстрировали невиданную храбрость. А потребность в коммуникации? Она тоже была. Сначала невербальное общение, потом отдельные звуки. Потом целые языки зверей и птиц. Которые, кстати, человек до сих пор понять не может. Разве не так?

Широков был в ударе. Красноречие так и рвалось из него наружу. Как артист, он быстро входил в образ. В этот момент оратор ощущал себя то ли благородной доисторической рептилией, то ли самой матерью-природой.

Широков прикурил от оплывшей на скатерть свечки. Вспыхнувший на кончике сигареты фонарик осветил его круглое, открытое лицо. Он и впрямь, в буквальном смысле, был человеком широким – крупный, фактурный мужчина с могучими руками, толстой шеей и большим животом. Его внешний облик, который органично дополняли густой бас и неторопливая манера говорить, излучал характерное для ветеринаров добродушие.

– Ну прямо! – воскликнул Причепливый. – Я, конечно, при этом не присутствовал, но могу с уверенностью заявить: были только голод, боль и страх. Только жара и холод. Только болезни и страдание. Не жажда жизни, а банальная борьба за выживание! Жестокость, ужас – вот что было… Дикие желания и сплошное смертоубийство. Храбрость была, но в ней не было мужества. В звуках не было гармонии. Не было любви, дружбы, верности. Не было совести, сострадания, жалости, умения прощать. Не было привязанности, чувства дома, понимания ценности семьи, родины. Не было самоотречения, самопожертвования, милосердия, веры. Всё лучшее в этом мире создал сам человек! И никакая природа тут ни при чем. Я тебе больше скажу: многое из того, чего достиг человек, он сделал не благодаря природе, а вопреки ей.

– «Всё сделал человек!» – пафосно передразнил Широков, выпустив длинную струйку дыма. Получилась почти театральная пауза. – Но этот же самый человек наделал за свою историю столько такого, что даже страшно подумать. Ни одному динозавру и в голову не пришло бы с таким остервенением, с таким сладострастием и упорством уничтожать себе подобных!

– Ты передергиваешь, старина. Подменяешь понятия. Мы преодолели в себе зверей – вот что самое главное! Величайшее достижение всемирной истории как раз и состоит в торжестве гуманизма. В том, что мы ввели и утвердили на всей планете правила цивилизованного поведения. Или вам, господин Широков, не нравится находиться под защитой правового государства? Не по душе вам, что ли, верховенство закона? Что между собой государства теперь решают вопросы – как это по телеку говорят? – в соответствии с Уставом Организации Объединенных Наций? Да пойми же ты наконец, что это великое благо: человечество перестало жить по законам джунглей. Заменило кулачное право, право сильного международном правом. То есть, другими словами, сказало «нет» законам природы.

– Правде, братец, надо смотреть в глаза, – вздохнул Широков. – Войны-то не прекратились. Конфликтов-то становится всё больше. Всё больше насилия. А ты – человек, человек… Нормы эти твои международные сплошь и рядом беспардонно нарушаются. Каждый божий день гибнут и страдают люди, дети. Жизнь человеческая, как и в темные времена первобытно-общинного строя, по-прежнему ничего не стоит!

– Тебя послушать, Широков, так выходит, что мы в пещерном веке живем. Из-за куска мяса или по навету шамана друг друга убить готовы. Человечество совершило настоящий скачок в будущее, воплотив давнишнюю мечту просветителей всех времен – отменило пытки, объявило войну насилию. Людям запретили делать то, чем они с упоением занимались всё время, пока живет на земле человек, – мучить, истязать друг друга, издеваться друг над другом. Измываться над себе подобными. Обижать человека запретили! Наказывать за правонарушения – да, но не травмировать физически и не унижать человеческое достоинство.

– То-то я смотрю, в тюрьмах сегодня – небывалый аншлаг. Воспитываем нового человека?

– На Западе в тюрьме сидеть – одно удовольствие, и мы к этому тоже рано или поздно придем. Гуманное отношение к любому человеку, пусть даже он и оступился, совершил преступление. Смертная казнь почти повсеместно отменена, потому что нет ничего важнее и ценнее жизни. Вот что, Лёшенька, отличает нас от наших предков. Небо и земля! В этом смысле мы – небожители!

Широкову показалось, что над головой Причепливого засиял нимб. Он насадил на вилку соленый огурец и многозначительно поднял свой пластиковый стакан. Оказалось, что спиртное где-то под столом еще осталось. Разлили. Собеседник почин поддержал.

– Жестокость и насилие, старина, в цивилизованном обществе караются законом, – продолжал Причепливый. – Даже жену свою, Василису Евлампьевну, эту святую женщину, я теперь пальцем тронуть не могу! Культ женщины – как долго мы к этому шли. Раньше чуть что – ведьмами объявляли, на кострах сжигали, за людей не считали. А теперь – пожалуйста!

Из дверей дачи появилась супруга Широкова – Валя, молодая полноватая женщина с русой косой и ясными голубыми глазами. Она была удивительно похожа на своего мужа, как сестра порой бывает похожа на брата, только в «женским исполнении». В руках у хозяйки была здоровенная кастрюля с замаринованным мясом.

– Мальчики, угли остывают, пора ставить шашлыки, – напомнила она, достав из пакета шампуры, как охапку стрел из колчана. Чтобы не мешать умной беседе, женщина деликатно удалилась.

– Полно тебе: женщину как продолжательницу рода и хранительницу очага оберегали всегда и везде. Я даже не про матриархат сейчас говорю. За женщину мужики сражались, кровь проливали, жизни не жалели. А что на кухне держали, так это из соображений безопасности.

При этих словах Широков проводил благоговейным взглядом удаляющуюся плавной походкой богатую Валину фигуру.

– Потребительское, утилитарное отношение! – опять не согласился Причепливый. – Всё было исключительно в угоду мужским нуждам и прихотям: хочу – люблю, хочу – боем бью. Теперь этому положен конец. Женщина не только свободна и равноправна, но и задает тон инертному обществу, где некогда командовали мужчины. Причем фору тетки нам дают по всем направлениям – от политики до компьютеров. Так нам, кстати, охломонам, и надо!

– Ну, это ты, дружище, хватил. Если дело и дальше так пойдет, то скоро мужики начнут за свои права, как женщины в конце XIX века, бороться, на улицы с транспарантами выходить. Так что достижение-то оно конечно достижение, но прогресс или регресс – это с какой стороны посмотреть. Ой, чует мое сердце, эти попытки переделать природу до добра не доведут…

– А как же быть с техническим прогрессом? – вспыхнул неугомонный оппонент Широкова. – Или ты считаешь, что лучше, как встарь, на ослах гарцевать?

Причепливый, преуспевающий агент по недвижимости, из старообрядцев, был горазд выпить и поспорить. Мыслей в его тощей лысеющей голове и без того было много (и как они там только помещались?), а с каждой выпитой стопкой их число только прибавлялось.

– Мы ездим, плаваем, летаем! – воскликнул этот певец современной цивилизации. – Теперь это так легко! Наши предки обзавидовались бы, узнав про то, как стремительно человек преодолевает огромные расстояния. Не страдая при этом от длительных переездов, а получая удовольствие от них. Сегодня в нашем распоряжении комфортные автомобили, скоростные поезда, океанские лайнеры, самолеты с бизнес-классом. За нас копают, строят, детали штампуют умные машины, а человеку остается только управлять ими, сидя за пультом или из уютного офиса.

– Да, но знаешь ли ты, Лёва, что сотни тысяч людей в наш космический век по-прежнему на своих двоих ходят по диким горам и безводным пустыням? Целые деревни, целые племена таборами кочуют с места на место в поисках лучшей жизни. Засухи, наводнения, голод, болезни, войны, угроза истребления заставляют этих невинных изгоев рода человеческого мигрировать, становиться беженцами, ютиться в палаточных лагерях. Питаться чем попало. Испытывать невиданные лишения. Вот ты говоришь – машины… А люди в бедных развивающихся странах до сих пор вручную копают. Как во времена строительства египетских пирамид, таскают на своем горбу тяжеленные грузы. В передаче показывали: женщины переносят поклажу на головах! Маленькие пацанята подрабатывают носильщиками!

– Ну да, еще не все достигли уровня передовых постиндустриальных стран. Хотя мобильные телефоны и интернет уже, по-моему, есть в каждом горном ауле и даже на необитаемых островах, – не сдавался Причепливый. – Весь шарик наш земной опутан паутиной информационных потоков. Новости поступают к нам ежесекундно, в любой момент мы можем получить и отправить любую информацию. Мы на связи со всей планетой, огромный мир съежился до одного малюсенького айфона. А почему? Да потому, что мы познали самую суть вещей. Мы постигли, как устроен мир, – вот что важно! И тебе, человеку с высшим образованием, мне приходится объяснять такие прописные истины…

– Оттого, что мир у нас как на ладони, нам кажется, что мы им управляем. А на самом деле что? Иллюзия! Мироздание так и не открыло человечеству своих глубинных тайн. Природа человеку так и не покорилась. Он как был, так и остался игрушкой в руках судьбы. Что, скажешь – не так?

Мы знаем теперь гораздо больше, а понимаем гораздо меньше. От изобилия информации перестаем разбираться даже в элементарных вещах. Разучились делать всё сами. Вот я смотрю иногда на своих пациентов – собак, кошек, и мне начинает казаться, что они в жизни соображают лучше, чем я, – в сердцах заявил Широков.

– Вот это откровение!

– Да-да, я не шучу. Мы утратили способность чувствовать, радоваться жизни, отдыхать, удивляться. Беззаветно любить, в конце концов!

– А тебя не удивляет и не радует, что мы мясо для шашлыков достали из холодильника, а не притащили в зубах с охоты? – съехидничал Причепливый. – Газовая или электрическая плита, микроволновка, электрочайник, кофе-машина, миксер с блендером нынче в каждом доме. А у кого-то есть скороварка, пароварка, рисоварка, кухонный комбайн, хлебопечка и Бог знает что еще…

– Брось! Половина человечества электричеством-то не пользуется! Люди лампочек обыкновенных в своих хибарах не имеют! Миллионы по-прежнему готовят в примитивных печках, а то и прямо на костре. А что уж говорить про качество продуктов! Воду пьют грязную прямо из лужи!

– Вода теперь в бутылках продается, чистейшая! В наших домах вода – хоть холодная, хоть горячая. Зимой – паровое отопление, летом – вентиляторы и кондиционеры…

Понимая, что доктора можно одолеть только его же оружием – темой здоровья, хитрец решил «зайти с фланга» и, приобняв Широкова за плечо, вкрадчиво завел такой разговор:

– Вот ты, Лёшенька, врач. По идее ты должен был бы первым восславить достижения медицины. Ведь если подумать, это едва ли не главное, что произошло с нами, с человеками, за десятки миллионов лет. С тех пор как человек появился на этой земле. Мы перестали умирать от болезней! Еще каких-нибудь сто лет тому назад доктора не могли спасти беднягу пациента от простой хворобы, а сегодня могут справиться с ужаснейшими болезнями. Побеждают смерть. Причем в таких сражениях, когда, казалось бы, всё на ее стороне. С того света вытаскивают! И это делают такие люди, как ты!

– Да знаю, знаю, не хуже тебя знаю, – растаял Широков. Льстивое заявление Причепливого пришлось ему явно по душе. – И уверен, что если не мы, то наши дети еще увидят такую революцию в области лечения болезней, какой до сих пор не было в истории. Люди приблизятся к тайне вечной жизни! Найдут эликсир бессмертия, о котором мечтали древние мудрецы, в поисках которого сгинули орды завоевателей и толпы паломников, над которым во все времена и во всех странах бились артели алхимиков. Хорошо это или плохо – другое дело, большой философский вопрос. Но по-житейски – ни с чем не сравнимое счастье: жить и не умирать.

– Вот, вот оно! – с готовностью подхватил Причепливый. – Человек перестанет бояться случайной смерти! Перестанет умирать оттого, что просто заболел или повредил себе что-нибудь. Наконец-то мы с тобой, Лёша, не расходимся во взглядах. Мы, брат, – высшие существа во Вселенной, вне всякого сомнения.

Они снова выпили (интересно, откуда в разгар застолья берется алкоголь, который вроде бы уже закончился?).

– Ты подожди радоваться, дружище, – осадил приятеля Широков, предложив последовать его примеру и закусить маринованным подосиновиком. – Подожди ликовать. Ты хоть представляешь себе, сколько человеческих жизней это «высшее существо» каждый день холодно отправляет в преисподнюю? Сколько детей умирает от голода и болезней в нищих странах? Сколько народу выкашивают эпидемии? Сколько матерей гибнет при родах? Вот мы с тобой тут сидим, а люди продолжают убивать друг друга. За что? За обладание. Нет, не золотом, не нефтью! – едой, водой, пригодными местами обитания, скотом, пастбищами. И это происходит на наших глазах сегодня, в XXI столетии! Как подумаешь, волком выть хочется. Ей-Богу, лучше снова стать неандертальцем, чем осознавать весь ужас того, что творится вокруг.

– Не об этом надо думать, – запротестовал широковский оппонент, – а о том, как распространить всё, чего мы с таким трудом добились, на тех, кто еще не пользуется благами цивилизации. На всех этих несчастных, необустроенных, обездоленных. Но не отказываться от самих благ! Это было бы безумием, предательством, преступлением против титанов мысли, которые жизни положили на то, чтобы вывести род человеческий из мрака первобытного существования.

– А может ну их, эти достижения, Лёва? Ты посмотри на человека – не с моральной, с физической точки зрения! Ну что это такое? – Широков бросил критический взгляд на свое выпирающее пузо.

– А чем тебе не нравится современный человек? Ну, мы с тобой, может быть, далеки от идеала, а в целом… Нынешним профессиональным спортсменам древнегреческие олимпийцы, думаю, поставили бы много «лайков». Какие ребята чудеса на мировых чемпионатах творят! А повальное увлечение здоровым образом жизни? Оно просто повергло бы наших предков в такой шок, от которого они долго бы не оправились. Человек и впрямь приблизился к эталону силы и красоты.

– Ты в этом уверен? Я лично – нет. Что сделал человек? Просто взял и приспособил мир под себя. Окружил себя всем необходимым. Как сказал герой одного фильма, «обложил себя ватой». Правильное питание, фитнес, аэробика… А ты взгляни на среднестатистического человека! Тюфяк, слабак, рохля! Букет болезней. Лишний вес. Иммунитет ни к черту. Дунь на него – сразу загнется. Да, кое в чем за время эволюции человек действительно преуспел. Чем-то природа его, безусловно, отметила, чем-то особенным наделила. А чего-то, наоборот, по сравнению с другими живыми существами, напрочь лишила.

– Ты еще скажи, что в наказание за грехи, – сострил Причепливый.

– Может и так. Но посуди сам: в наше время человек абсолютно беззащитен. Он рождается без шерсти и не защищен от холода. Младенец целиком зависит от матери и в первый период жизни вообще ни на что не годен. Добывать себе пропитание не способен. Где там вступить в борьбу за жизнь? Он даже от опасности укрыться не может! Когтей у человека нет, зубы появляются поздно, да и что это за зубы? Можно ли этими зубами рвать на куски сырое мясо? А человеческий желудок? Да наши желудок с кишечником не в состоянии переварить самую невинную тухлятину, чуть что – сразу расстройство! А дальше? Человек растет, но не становится сильнее. Не мужает, не матереет, не укрепляет сопротивляемость напастям, не оттачивает навыки охоты, а только утрачивает былые задатки. С годами он начинает болеть, а в старости и вовсе не может себя прокормить и умирает абсолютно немощным. Разве в естественных условиях такое существо смогло бы выжить?

Причепливый не нашелся, что ответить. Да и мысль за время спора делала такие резкие повороты, что уследить за её зигзагообразной траекторией захмелевшим друзьям было уже непросто. Речь собеседников начала становиться всё менее членораздельной, а разговор приобрел совсем неуправляемый характер.

– И всё-таки я утверждаю, – не унимался Причепливый, – что именно зна-а-а-ания и тех-ни-че-ский про-гресс – да! – позволили человечеству обрести подлинную свободу.

– Увы, увы, увы, – возразил заплетающимся языком Широков, – с техницссским прогрессом человек свою изначальную свободу окончательно-то и потерял… Потерял, Лёвушка, навсегда!

– Вот здесь ты совершенно прав. Дай я тебя поцелую… Мы сами лишаем себя свободы. Свободы выбора – ей же мешает элементарная косность! Заскорузлые привычки! Не то что пятый айфон – кое-кто до сих пор кнопочными уродцами продолжает пользоваться!

– Опята от поганок отличить не могут! А подосиновики в лесах вообще перевелись!

– Водка в свободной продаже, не по талонам, как на закате советской власти! А они не ценят, им всё мало!

– Водка – вся палёная!

– Колбаса докторская – сплошная бумага!

– В столбик считать разучились! Э-э-эххх…

– Магазины позакрывались все, кругом одна интернет-торговля! Жратву, покупки на дом привозят! Не успел заказать, уже «дзынь-дзынь» – звонят в дверь! Принимайте товар!

– А эти ток-шоу? Бред какой-то!

– А поля? А реки? А леса?

– А водка?

– А колбаса?

– А шашлыки? Мяса нормального не найдешь! Рагу динозавра!

– И пожарить-то толком не могут! Питекантропы, и те вкуснее готовили!

– Водку – стыдно сказать! – на 3D-принтерах начали производить…

– А мясо – из колбасы!

– Мясо из колбасы! – и оба залились гомерическим смехом, да так искренне, так дурашливо и так наивно, как умеют смеяться только дети и нетрезвые люди… В эти секунды они были, наверное, самыми свободными и счастливыми людьми во Вселенной.

– Мясо… – вдруг в задумчивости произнес ветеринар. – Мясо? А что у нас с мясом?

На несколько мгновений спорщики замолчали. Видимо, вспомнили про шашлыки. Или чтобы перевести дыхание и продолжить дискуссию с новой силой. Над дачей, погрузившейся на дно черной летней ночи, повисла тишина.

В этот момент из темноты, словно русалка, выплыла прекрасная Валя Широкова и подсела к столу.

– Вот интересно, – загадочно спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно, – а шашлыки в доисторические времена были?

Опешив от такого вопроса, Широков и Причепливый взглядами питекантропов уставились сначала на хозяйку, а потом друг на друга. Шашлыки их, должно быть, уже давно превратились в первобытные угольки…

Отзывчивые люди

Как-то раз поутру я привычно направлялся на службу, с трудом продираясь сквозь плотные пробки, столь характерные для улиц Нью-Йорка в эти часы. Как, впрочем, и во все остальные. Мой путь по обыкновению пролегал через Гарлем. Собственно, через этот район на северной границе Манхэттена пролегают все маршруты, берущие начало в Бронксе, Ривердейле, Вестчестере, Йонкерсе и прочих частях мегаполиса и обширных пригородах, расположенных на материке. Безуспешно пытаясь прорваться по крайней левой полосе, я черепашьим шагом двигался вместе с мрачным автомобильным стадом.

Вдруг через открытое окно я услышал обращенный ко мне с тротуара возглас темнокожего гражданина:

– Эй, приятель, у тебя, по-моему, что-то неладное с колесом!

Я, надо признаться, занервничал – только этого мне еще не хватало.

– А что именно? – поинтересовался я.

– Должно быть, подцепил на дороге гвоздь или что-нибудь в этом роде, – предположил мой доброжелатель. – Да ты сам посмотри!

Я не выдержал и тут же прижался к бровке мостовой. Внешний осмотр ничего не дал – гвоздя в резине не было. Я уже собирался плюнуть на всё и поехать дальше, как тут из-за спины нарисовался тот же самый негр, у которого, как видно, в это утро не было срочных дел:

– Садись обратно за руль, сейчас я тебе покажу, что я имел в виду.

Выполняя его команды (а что если и вправду гвоздь?), я развернул передние колеса, сдвинулся чуть вперед, затем снова сдал немного назад. Всё это время мой новый знакомый, склонившись к самому колесу, высматривал злосчастный гвоздь.

– Вот он! – раздался наконец его торжествующий крик. – Можешь полюбоваться!

Моим глазам предстала печальная картина: в самой середине покрышки торчал здоровенный железный штырь. Было ясно, что без услуг шиномонтажной мастерской здесь не обойтись. Я сразу начал прикидывать, что мне делать дальше. Но мои размышления прервал всё тот же глазастый прохожий, заприметивший в колесе посторонний предмет.

– С этой штуковиной далеко не уедешь. Но тебе, парень, крупно повезло. Я мастер по шиноремонту, у меня и инструменты с собой – как раз шел на работу. Не дрейфь, я тебе помогу.

Поверить своему счастью оказалось очень просто, хотя чувство неправдоподобности всей этой ситуации первые несколько мгновений не покидало меня. Еще минуту назад я был на грани отчаяния, а теперь картина совершенно изменилась. Я имел шанс даже приехать вовремя на работу! Под ложечкой екнуло сладкое ощущение надежды.

А ниспосланный мне Господом автослесарь уже вовсю колдовал над моим невезучим колесом. Не без усилия вытащив плоскогубцами штырь из резиновой толщи, он уверенными движениями профессионала затолкал в дырку пару специальных коротких жгутов, пропитанных маслом и смазанных клеем.