Вы не авторизовались

Прибавление семейства бесплатное чтение

Мария Воронова
Прибавление семейства

* * *

Ленинград растворялся в чайном мраке ноября, а Ирина готовилась к декрету. Оставалось доработать две недели, и дальновидный председатель суда перевел ее на мелкую рутину, назидательно заметив, что руководитель обязан знать все аспекты судейской работы. Ирина не возражала, понимая, что погружаться в громкий и сложный процесс в ее положении глупо и безответственно. Мысленно она уже была дома, планировала дела, которые хорошо бы успеть сделать до родов, и на основе сугубо научных фактов пыталась угадать, кто появится на свет в этот раз, девочка или снова мальчик. Данные получались противоречивые: вроде бы красоту малыш у нее не забирал, но живот был скорее грушей, чем огурцом, так что поди узнай… Пока гарантировать можно только одно – какого пола ни окажется ребенок, он родится с густыми волосиками, потому что ее страшно мучает изжога.

Ирина встала и выпила чуть-чуть минералки. Совсем немного, чтобы не нарушать предписание врача. Отеков у нее не было, но доктор посоветовал ограничить жидкость, после чего Ирину немедленно начала мучить жажда. Так всегда, стоит что-то запретить, как сразу этого захочется, и не важно, что ты давно уже взрослый и рациональный человек.

Убрав бутылку подальше за штору, чтобы не маячила перед глазами и не соблазняла, Ирина с ненавистью взглянула на книжный шкаф. Надо вникать в тонкости гражданского законодательства, а мозгов на это уже нет. Беременность делает свое дело, в черепной коробке плещется кисель, который еще очень нескоро вернется в состояние мыслительного аппарата. А может, и вовсе не вернется. Пока роды, пока кормление…

Вернувшись в кресло, она сбросила туфли и потянулась, с удовольствием взглянув на свои по-прежнему изящные лодыжки и ступни без всяких признаков отека. Страшно об этом думать, чтобы не сглазить, но вдруг судьба в этот раз позволит ей доносить и родить без проблем? С Володей у нее была эклампсия, потом Кирилл после ликвидации Чернобыльской аварии перенес тяжелую пневмонию, так что их семья выполнила план по болезням на эту пятилетку. Только у судьбы не плановое хозяйство, а рыночная экономика, стихийная. Кому-то все, кому-то ничего…

Ирина энергично тряхнула головой, выкидывая дурные мысли. Черт возьми, она судья и мать большого семейства, у нее столько забот, что нельзя тратить силы, беспокоясь о том, что только еще может произойти. А может и не произойти.

Все, две недели на постижение рутины и человеческих склок, а потом декрет и отпуск по уходу за ребенком. Целый год, наполненный только уютными домашними хлопотами и материнскими заботами, и никаких тебе сложных и ответственных решений, господи, какая красота! Ну а если почувствует ледяное дыхание подступающей деградации, то напишет Кириллу диплом, который ему давно пора защитить, да все как-то руки не доходят.

Ирина вздохнула. Муж и раньше не ставил высшее образование первым в списке своих приоритетов, а с началом перестройки вовсе забросил учебу, посвящая все силы кооперативу, который создал на пару с мастером цеха.

Цвет юности облетел, а вместе с ним и поэтические мечты и тяга к творчеству. «Зачем я, когда есть Витя Цой» – однажды горько заметил Кирилл, и с тех пор ходил в рок-клуб только тусоваться со старыми друзьями.

Летом, когда Кирилл был еще слаб после болезни и врачи настоятельно рекомендовали ему оставить горячий цех, мелькнул хороший шанс усадить его за парту, но теперь муж поправился, окреп, к тому же очень удачно вышел закон об индивидуальной трудовой деятельности, будь он неладен, и Кирилл мгновенно забыл обо всех своих духовных исканиях.

«Знаешь, Ирочка, я столько лет вопил о необходимости перемен, что теперь, когда они наступают, остаться в стороне будет просто непорядочно», – со смехом заявил он и с головой погрузился в предпринимательскую деятельность.

Ирина пока не понимала, как к этому относиться, радоваться или тревожиться. С одной стороны, вроде хорошо, когда человек не протирает штаны в каком-нибудь бессмысленном НИИ, а делает то, что приносит пользу людям и доставляет радость ему самому. Например, ремонтирует квартиры или шьет модную одежду. В самом деле, что плохого в том, что Кирилл со своим мастером в свободное от основной работы время создают высокохудожественные заборы и могильные оградки? Люди хотят украсить свой быт, достойно чтить память близких, а мастера – получать хорошие деньги за хорошую работу. Вполне благостная картинка, если не думать о том, что все это делается на территории завода и на оборудовании завода, и хочется, конечно, верить, что не из заводского сырья, но… Нет, блюстительнице закона не стоит развивать эту тему даже мысленно. У нас, конечно, общественная собственность на средства производства, но вряд ли даже сам Маркс трактовал это в том смысле, что заходи, дорогой товарищ, на любое предприятие, и твори там, что твоей душеньке угодно.

Хотя реальность сейчас так стремительно меняется… Еще пару лет назад даже в самом жутком похмельном кошмаре не мог бы привидеться нынешний журнал «Огонек», а теперь – пожалуйста. Брала оторопь от первых номеров, но человек ко всему привыкает, в том числе и к сенсационным разоблачениям. Ирина поежилась. Ширма из красных знамен и гипсовых бюстов пошатнулась, и по всему видно, что скоро упадет. Какая пропасть откроется за нею и чем заполнится, неизвестно, ясно только одно – дети ее будут жить не в том мире, к которому она привыкла, и играть им придется по другим правилам. Сможет ли она помочь, дать хороший совет? Вопрос риторический…

Вздохнув, Ирина переложила листы бумаги копиркой, стукнула по столу, подравнивая, и заправила в пишущую машинку, бодро занесла руки над клавиатурой… И уставилась в белую пустоту страницы, начисто забыв, что собиралась печатать.

Кофе бы попить, взбодриться, но из-за беременности нельзя. По утрам она с подачи Гортензии Андреевны пьет некую бурду, которую муж называет «тень кофе», состоящую из цикория и ячменя, и чай тоже ей заказан, спасибо папе Вити Зейды, который специально для нее привез трехлитровую банку меда и по мешку шиповника и грецких орехов, сопроводив свои дары страстной речью про витамины и домашний продукт.

Речь сия проняла Кирилла до самых пяток, только почему-то сам он преспокойно пьет что хочет, благо в арсенале Витиного папы оказались и другие целебные жидкости, типа самогона, а Ирине с детьми приходится напитываться силой природы. Володе шиповник нравится, а Егор его терпеть не может, но не капризничает, видя, как мать геройски давится витаминами.

В животе медленно и сонно потянулся ребенок, и Ирина закрыла глаза, позволяя себе пережить момент абсолютного счастья. Все хорошо, и будет хорошо, а если нет, то у нее достанет сил справиться.

Всю жизнь она тревожилась о том, что не сумеет, не достигнет, не оправдает надежд. Ее представление о себе и о мире точнее всего можно было охарактеризовать поговоркой «слон в посудной лавке». Неловкая и неуклюжая Ира в тесной, хрупкой и громоздкой реальности, готовой разлететься вдребезги от любого ее неосторожного движения.

А как забеременела в этот раз, будто занозу из сердца вынули. Постоянная тревога исчезла куда-то, и самое забавное, что именно тогда, когда для нее появились весомые поводы. Пневмония Кирилла, ее беременность, в стране перемены, которые черт знает куда приведут… Прежняя Ирина уже на пену бы изошла, а нынешняя в ус не дует.

Так все-таки что она хотела печатать?

Ирина потянулась к блокноту, но тут дверь кабинета открылась.

– Не помешаю? – Павел Михайлович стоял на пороге, загадочно улыбаясь.

Она по-ученически поднялась.

– Сидите, сидите, Ирина Андреевна!

Войдя, председатель плотно затворил дверь и, несколько поправ приличия, бочком сел на край стола, будто на дамский манер вскочил на лошадь. Подумав так, Ирина невольно улыбнулась.

– Что, рады меня видеть, дорогая Ирина Андреевна? А я вам дело приготовил, ясное, как майский денек.

Ирина усмехнулась. С этой фразы в ее жизни никогда не начиналось ничего хорошего, а только одна сплошная нервотрепка.

– За это вы меня точно не упрекнете, – продолжал Павел Михайлович, правильно истолковав ее молчание, – совсем наоборот, благодаря этому процессу вы, Ирочка, поймете, что труд наш скорбный состоит не только в том, чтоб наказывать да склоки разбирать. Порой судья сподобится просто облегчить человеческое горе.

– Да?

– Да, Ирочка. Дело самое простое, я вам железно гарантирую, что голову над ним ломать не придется, но сугубо деликатное. Такое деликатное, что справитесь только вы, с вашим женским тактом.

– Боюсь подумать, какого свойства дело это может быть.

– Всего лишь надо признать умершим без вести отсутствующего. Сроки там давно выбраны, доказательства собраны… На полчаса работы.

Ирина зябко повела плечами:

– Там что, ребенок?

– Ну что вы, Ирочка! Я, конечно, человек скверный, но не до такой степени, чтобы поручать подобные дела женщине в интересном положении.

– А деликатность тогда зачем? Если сроки вышли, то горе родственников потеряло остроту, наверняка они человека уже десять раз мысленно похоронили. Кто там у них пропал, алкоголик или дементная бабушка?

– Не угадали. Вполне себе положительная женщина, супруга секретаря партийной организации нашего университета Чернова. Вы же у нас девушка молодая, наверняка застали его, будучи студенткой? И про исчезновение жены, думаю, не могли не знать.

Ирина еле нашла в себе силы произнести: «В общих чертах».

Павел Михайлович говорил, какой хороший человек Чернов, как много помогал другим хорошим людям, как мужественно переносит свалившееся на него несчастье, поэтому надо поберечь его психику на суде, а тем временем мир вокруг Ирины стремительно тускнел и терял краски.

Закрыв за председателем суда дверь, она подошла к окну, глотнула еще минералки и прижалась лбом к холодному стеклу. Господи, ну почему, как только ты почувствуешь себя счастливой и хорошей женщиной, жизнь немедленно дает тебе пощечину?

* * *

Олеся давно не хотела просыпаться по утрам, но сегодня ночью умереть во сне была особенно не против. Все что угодно, лишь бы не идти в суд.

Она и на работу ходила как на каторгу, но там унижение стало уже привычным, как в песенке «если вы утонете и ко дну прилипнете, то немножко полежите, а потом привыкнете».

А теперь ее решили выдернуть из ила, чтобы ударить о новое дно…

Самое грустное или самое смешное, как посмотреть, в том, что еще полгода назад достаточно было сказать: «Ой, нет, это для меня слишком сложно» – и никто бы ее ни в какой суд не потащил. Еще бы и прощения попросили, что потревожили, а теперь… Теперь те же люди, что прежде заискивали перед ней, отдают суровые приказы, и попробуй не подчинись.

Она пыталась отнекиваться, просила отправить в суд кого-нибудь другого, но завуч была непреклонна. «Это ваш гражданский долг, Олеся Михайловна», – отчеканила, будто с трибуны. Не надеясь уже на успех, Олеся промямлила, что ее некем заменить и дети останутся без уроков ритмики, на что завуч разразилась своим фирменным смехом, звучавшим так, будто сотню консервных банок бросили в мусорный бак. «За это не беспокойтесь, – веско произнесла она, – ритмика предмет не обязательный. Настолько не обязательный, что я без проблем уберу ее из учебного плана и сокращу вашу ставку. Надеюсь, вы меня поняли, Олеся Михайловна!»

Когда-то в прежней жизни прежняя Олеся смеялась над подобными угрозами. Один звонок, и завуч раз и навсегда уяснила бы себе ключевое место ритмики в среднем образовании. Или наоборот, Олеся принесла бы в учительскую тортик и пару бутылок шампанского, нежно простилась с любимым коллективом и наслаждалась бы всеми привилегиями человека, уволенного по сокращению.

Все изменилось в один день, как в сказке. В очень грустной и злой сказке.

За эти полгода Олеся привыкла к боли и к одиночеству. Научилась не обращать внимания на шепоток за спиной и убеждать себя, что случайно подслушанные слова «вот и наша барыня дерьма поест» сказаны не про нее и не с тонким расчетом, чтобы обязательно достичь ее ушей.

Перенесла сочувствие подруг, в котором была только радость, что это происходит не с ними, и то, что ни одна из них не сдержала пламенную клятву быть рядом и поддерживать, тоже приняла.

Даже предательство детей простила. Олеся так надеялась, что сын с дочкой объявят отцу бойкот, и угроза потерять детей заставит его остаться в семье, но не случилось.

Дети заняли не по годам мудрую позицию «мы любим и папу и маму независимо от того, вместе они или нет». Зачем только она их воспитала в такой широте взглядов…

Что ж, они оба взрослые, живут отдельно, могут себе позволить думать о своем душевном комфорте, а не о горькой доле матери.

Казалось ей, что за последние полгода все сорта дерьма она уже испробовала, но нет, жизнь, кажется, на этот счет неистощима. Припасла для нее новое блюдо.

За двадцать пять лет ей впервые придется, знакомясь с людьми, представляться не женой офицера, а разведенной учительницей. Господи, какой позор…

Жена офицера – это солидная, уважаемая роль, даже если тебе восемнадцать, а муж твой младший лейтенант. Мужчины тебе симпатизируют, что выбрала судьбу боевой подруги, женщины завидуют. Пусть у тебя за спиной только балетное училище и никаких перспектив из-за плохих природных данных, но раз ты замужем, то точно уже не пустое место. А когда муж стремительно растет в звании и должности, то ты разделяешь с ним уважение и почет, ибо, кто знает, добился бы он таких успехов без поддержки супруги.

К жене генерала прислушиваются, а к разведенке совсем другое отношение. И в суде ведь не получится обойти этот момент, нельзя будет на вопрос о семейном положении обтекаемо вздохнуть «ах, его больше нет» в надежде, что ее примут за вдову. Вдовой быть не стыдно, и вообще легче, ведь когда человек умирает, он оставляет тебе ваше общее прошлое, а когда уходит, забирает его с собой.

Только в суде на слово не верят, там придется показать паспорт с позорным штампом, и вообще карьера бывшего мужа, и так блестящая, с перестройкой рванула в небеса, как ракета, он часто мелькает по телевизору, недавно дал интервью «Огоньку». Для покойников такая прыть – большая редкость.

Ничего не поделаешь, придется сказать правду и получить в лицо ушат презрения. Кто это к нам тут явился с помойки жизни, ухмыльнутся про себя новые знакомые. Всем известно, что военные никогда не разводятся, и раз уж генерал Носов решился на такой отчаянный шаг, значит, жена у него запредельная дура, неряха и истеричка, с которой невозможно жить. Отсюда последует логичный вывод, что она недостойна заседать в суде и выносить приговоры, раз не сумела сохранить семью, в итоге ее прогонят, и вернется ритмичка Олеся Михайловна в школу с очередным клеймом неполноценной женщины и человека.

Что ж, если нельзя быть, надо хотя бы выглядеть. Олеся открыла шкаф, осторожно придерживая левую створку. Муж все обещал прикрутить расшатавшееся крепление, но вместо этого ушел к другой.

Свободной рукой перебирая плечики с одеждой, Олеся вдруг сообразила, что теперь в гардеробе стало слишком много свободного места. Решительно сдвинув вешалки на одну сторону, она закрыла проблемную створку на маленькие задвижки вверху и внизу. Очень хорошо. Половины пространства ей хватит, зато можно не бояться получить дверью по голове.

Дурацкая привычка готовить одежду с вечера, но за двадцать пять лет крепко въелась, не искоренишь. Когда хочешь, чтобы муж и дети безупречно выглядели, нельзя собирать их в утренней спешке. Ведь форма, что военная, что школьная, требует тщательного отпаривания, чтобы о стрелки брюк порезаться можно, и дочкино платье должно быть без единой складочки. Проверить, что в наличии свежие сорочки со всеми пуговицами, чистые носки без дырок, колготки без спущенных петель, капроновые ленты намочены и намотаны на бутылку из-под вина, чтобы за ночь разгладились… Воротничок и манжеты на дочкином форменном платье при необходимости свежие подшить, ну и запас чистого белья проверить на всякий случай. Минут сорок приходилось этому каждый вечер посвящать, зато было чем заняться. Другие мамаши глаза закатывали, мол, балуешь дочку, что из нее вырастет, белоручка, неумеха, мы-то своих приучили к домашней работе, наши дочки в первом классе уже сами себе трусы стирают, а твоя что?

Наверное, они были правы, но Олесе казалось чудовищно несправедливым, что она всем будет стирать, а дочке не будет. Это не мамина помощница получится, а семейный изгой какой-то. Главное, чтобы она привыкла быть чистой, ухоженной и аккуратной, чтобы это стало внутренней потребностью, каковую человек всегда находит способ удовлетворить. А дети, которых заставляют с пеленок стирать себе трусы, приучаются только к одному – ходить в застиранных трусах и вообще в затрапезном виде, потому что в семь лет ребенок еще не способен сам себя обслужить.

Олеся покосилась на фотографию на стене. Сын с дочкой маленькие, сидят обнявшись. Сын улыбается, дочка, как всегда, смотрит серьезно. Это бабушка с дедушкой водили внуков в фотоателье на Невском. В тот отпуск Олеся тоже хотела сходить, запечатлеться вместе с мужем, но как-то не собрались. И за четверть века совместной жизни осталось у нее только несколько любительских снимков да фотографии на документы, где люди сами на себя не похожи.

Нет, не сердится она на детей. Отец-генерал гораздо больше может сделать для их будущего, чем мамаша – жалкая учительница ритмики. Дети продолжают династию, сын поступил в военное училище, дочка, вся в мать, вышла замуж за курсанта и уехала с ним служить на Север, как только он выпустился. В их положении ссориться с отцом-генералом просто самоубийство. А в ее положении вообще нечего дергаться: обидится на детей – останется совсем одна. Совершенно, химически чисто одна, как на необитаемом острове.

Олеся задумчиво перебрала плечики, некстати вспомнив, что муж называл их странным кровожадным словом «распялки», а сын из училища притащил веселое название «тремпель», и они спорили, как правильно. Спорили азартно, радостно и дружно, так ей казалось, а что на самом деле, поди знай. При разводе выяснилось, что она вечно в облаках витала, за широкой спиной мужа забот не знала, жизни не нюхала. У свекрови оказался поистине неистощимый запас идиом на эту тему, а муж выражался конкретнее: «Мне надоела твоя граничащая с психопатией наивность».

– И дальше бы я этой жизни не нюхала, ибо запашок у нее так себе, – проворчала Олеся, достав серое платье с воротником-стоечкой, сдержанно-нарядное из серии «и в пир и в мир и в добрые люди». В суде вряд ли она встретит много добрых людей, но платье как раз подойдет для официальной обстановки. Из украшений она наденет только тонкие золотые серьги и часы. Никаких бус и колец, строгий деловой стиль.

Сапоги, правда, разрушают образ преуспевающей женщины. Фирменные, финские, но за три сезона стоптались. Олеся собиралась купить новые прошедшей весной, но случился развод, и на дефицитной обуви пришлось поставить крест.

С другой стороны, женщина в платье и сапогах всегда выглядит как колхозница, особенно если сверху еще пиджак напялит. Так что надо взять с собой сменную обувь, вот и все. Есть прекрасные итальянские лодочки, почти новые, она в них только в театр ходила.

Если исхитриться и собрать отросшие пряди в гладкий пучок, выйдет вполне элегантный образ, никто и не догадается, что жизнь разрушена. Может, как-то и вопрос о семейном положении получится обойти.

Выложив на диван платье и туфли, Олеся открыла ящик с бельем и оказалась лицом к лицу с ужасной правдой. У нее не было ни одной пары целых колготок. Все они, с зашитыми дырками, в пятнах лака для ногтей, которым она пыталась остановить поехавшие петли, годились только под брюки. Несколько пар на первый взгляд казались приличными, со штопкой в основном выше колена, но от старости и частых стирок истлели и готовы были лопнуть от самого незначительного движения.

На всякий случай Олеся еще раз тщательно перебрала свои запасы, но не нашла ничего, что можно было бы надеть без риска опозориться.

В соседнем доме хорошая галантерея, до закрытия которой остается еще целый час, но что толку? Даже если там вдруг есть приличные колготки, у нее в кошельке два рубля, а до получки неделя.

Последний раз полюбовавшись на изящную линию туфелек, Олеся спрятала их в коробку и вместе с платьем убрала в шкаф. Почти не глядя выхватила повседневные черные брюки и трикотажный джемпер цвета старого кирпича.

Она больше не генеральша, надо с этим смириться. Нечего пускать пыль в глаза людям, только на посмешище себя выставлять. Гораздо достойнее оставаться тихой и незаметной, чтобы людям вообще не интересно было, кто она такая.

* * *

Ирина очень надеялась, что к вечеру тоска пройдет, заглохнет и потеряется в житейских заботах, как происходит с неприятными воспоминаниями почти всегда, но сегодня внезапно разбуженная совесть никак не хотела успокаиваться.

Дети угомонились на редкость быстро, будто почувствовали настроение матери. Володя заснул на половине своего любимого «усатого-полосатого», а Егор совершенно потерялся в книге «Всадник без головы». Кирилл задерживался по каким-то загадочным индивидуально-трудовым делам, и у Ирины неожиданно выдался спокойный одинокий вечер. В другой день она обрадовалась бы, тоже схватилась за книжку, а сегодня легла в кровать, погасила свет и зарылась лицом в подушку.

Совесть ныла, как больной зуб.

Интересный парадокс, при полном отсутствии формальных поводов для самоотвода дело Чернова задело ее гораздо сильнее, чем если бы ее связывали личные отношения с кем-то из фигурантов.

В студенческие годы Ирина не утруждала себя общественной работой и о будущей карьере заботилась тоже не слишком сильно. По правде сказать, учебе она вообще отводила весьма скромное место, бросив все силы на достижение высшей цели – создание семьи. Хорошие оценки на экзаменах еще надо получать, чтобы стипендию платили да дома не ругали, но на этом все. Какие-то там кадровые перестановки, соотношение сил, влиятельные преподы, к которым надо подольститься, чтобы оставили на кафедре или хорошо распределили, господи, товарищи, о чем вы говорите! Кто будет этим заморачиваться, когда надо искать подходящего жениха?

Так бы она и доучилась в счастливом неведении о высшем руководстве универа, но на выпускном курсе комсомольские активисты поймали ее на территории и отправили украшать актовый зал к очередному юбилею революции. К тому времени она уже знала, что отказ от подобного мероприятия может быть истолкован очень широко, поэтому отвертеться даже не пыталась. Лучше пару часов позаниматься ерундой, чем потом на комсомольском собрании бить себя пяткой в грудь, доказывая, что студентка Полякова – банальная лентяйка, а не злостная антисоветчица.

Заняться в зале оказалось особенно нечем, народу согнали больше, чем нужно, но среди них не нашлось ни одного приятеля Ирины, чтобы скоротать время за болтовней.

Побродив по залу, она вдруг заметила, что выпуклые пенопластовые буквы на лозунге «Слава КПСС» покрыты густым слоем пыли. Лозунг висел в глубине сцены, за бюстом Ленина, никто в него не всматривался ни в поисках пыли, ни тем более скрытых смыслов. Славить КПСС Ирина не собиралась, но мама давным-давно отучила ее спокойно смотреть на беспорядок в любом его проявлении.

На сцене как раз стояла стремянка, и, вооружившись тряпкой, Ирина залезла на нее и принялась осторожно, чтобы не втереть пыль в шершавую пенопластовую поверхность, обрабатывать буквы.

Она так увлеклась, что не заметила, как к ней подошли.

– Осторожнее, – вдруг сказали внизу, – шатается.

– Ничего, ничего, – машинально ответила она, и, обернувшись, увидела мужчину средних лет. Почему-то он показался ей похожим на Мефистофеля, хотя Ирина не очень хорошо представляла себе, как выглядит Мефистофель.

– Я подстрахую.

– Ну что вы, – промямлила она, – наоборот, лучше отойдите, чтобы пыль на вас не летела. Испортите костюм.

– Логично, – кивнул он, – тогда, с вашего разрешения…

Быстрым жестом сняв пиджак, он бросил его на стол для заседаний, и взялся за стремянку, которая, действительно, сразу обрела устойчивость и надежность.

Отчищая серединку предпоследней С, Ирина пригляделась к своему неожиданному помощнику внимательнее. Первое впечатление не обмануло, он мог послужить живой иллюстрацией к поговорке «мужчина должен быть чуть красивее черта».

Густые брови вразлет, длинный крючковатый нос, тонкие, прихотливого рисунка губы, все атрибуты дьявольской силы были на месте, только глаза немного подвели, не горели темным адским огнем, а были серые, как у обычного человека.

Под рубашкой угадывалось сильное худощавое тело, и Ирина вдруг почувствовала странное волнение. Даже голова закружилась, поэтому, когда она, дочистив последнюю букву, стала спускаться, то пошатнулась, но незнакомец сразу подхватил ее за талию.

– Осторожнее, дорогой товарищ, – сказал он, ставя Ирину на пол.

Сердце забилось сильнее, и Ирине сделалось немножко жутко и в то же время радостно, как бывает на американских горках.

Убедившись, что она на земле и в безопасности, мужчина накинул пиджак и пробежался по залу, легко перебирая длинными и стройными ногами. Вероятно, ему понравилось увиденное, потому что он зычным и хорошо поставленным голосом поблагодарил студентов за работу и отпустил по домам.

Любопытство снедало ее, но Ирина побоялась выдать свой интерес к незнакомцу и не спросила, кто он такой.

Долго мучиться, впрочем, не пришлось, тайна разрешилась на следующее же утро, когда хмурые студенты собрались на набережной, чтобы стройной колонной прошествовать по Дворцовой площади, выражая таким образом свой восторг и солидарность.

Стояло промозглое осеннее утро, под ветром и дождем Нева зябко подергивалась мелкой рябью, безнадежно серые тучи лежали так низко и так густо, что восходящее солнце с трудом угадывалось в них.

Ребята шли по трое под одним зонтом, прижимаясь друг к другу, как пингвины, кому не хватало места, поднимали воротники, сутулились, дышали на озябшие пальцы и прятали их в рукавах. Хуже всего было то, что Дворцовая площадь не могла сразу вместить все народные массы, кои в добровольно-принудительном порядке выгнали на демонстрацию, перед нею скопился довольно серьезный затор, и приходилось двигаться медленно или вовсе стоять на месте, отчего холод и сырость пробирали до самых костей.

«Неужели надо обязательно всем трудящимся простудиться, чтобы коммунизм наконец победил, – желчно думала Ирина, с трудом шевеля онемевшими пальцами ног, – или хоть делали бы революцию летом, когда погода хорошая. Нет, надо было обязательно в ноябре…»

Тут ее мрачные размышления были прерваны появлением вчерашнего незнакомца. Он, в темной куртке с капюшоном еще больше похожий на черта, лавировал среди студентов, выкрикивая: «Ребята, не толпимся, не напираем, держим строй!»

Оказалось, что это Илья Максимович Чернов, новый секретарь парторганизации университета. Ирина изумилась, так не похож он был на типичного партийного функционера, толстомясого, величавого, с тусклым взглядом. «Сбой системы» – усмехнулась она, а Чернов, как истинный коммунист, наскучив смотреть на сизые от холода носы и унылые лица, решил поднять народный дух песней.

«Давайте, ребятки, запевай, – крикнул он и начал: – «Угрюмый лес вокруг стоит стеной…»

Голос у него оказался низкий и сильный, и студенты подхватили сначала нехотя, поневоле, но быстро воодушевились, и песня зазвучала неожиданно стройно и хорошо.

Через несколько мгновений Ирина с удивлением поняла, что вместе со всеми выводит «вперед друзья, вперед, вперед, вперед!», хотя мало что в жизни нравилось ей меньше, чем хоровое пение.

Люди из других колонн весело оглядывались на них, махали, подмигивали, какой-то дядечка, с лицом обветренным и морщинистым, как печеное яблоко, от избытка чувств протянул Ирининой подружке флажок, и она стала энергично им размахивать, отбивая такт.

Холод вдруг отступил, и вообще у Ирины возникло странное ощущение, что она сейчас делает что-то важное и полезное для людей, и от этого на сердце стало легко и спокойно. Умом Ирина понимала, что это не более чем стадный инстинкт, но чувство единства оказалось очень приятным… Так день, от которого Ирина не ждала ничего хорошего, подарил ей одно из самых светлых воспоминаний.

С песней «Маленький трубач» колонна подошла к Дворцовой, но тут их голоса были заглушены фальшивыми криками ура и лозунгами из репродуктора.

Нет, Ирина не влюбилась в Чернова в полном смысле этого слова, но иногда позволяла себе помечтать. Даже не совсем мечтать, а как будто сочинять роман с собой и с Черновым в главных ролях. Всякие там были сцены, и романтического признания, и первой ночи… Чего только девушка не вообразит себе, когда знает, что никто не заглянет в ее мысли! И надо ли уточнять, кого Ирина представляла в роли мистера Рочестера, в сотый раз перечитывая «Джейн Эйр»?

Невинные романтические мечты оставались мечтами, она не искала встреч, но сплетни и слухи о секретаре парторганизации впитывала как губка, благо недостатка в них не было. Чернов сразу сделался в универе фигурой заметной и даже слегка одиозной, о нем судачили больше, чем обо всем руководстве, вместе взятом. До назначения в университет он был первым секретарем крайкома где-то на Севере, и знающие люди утверждали, что столь существенное понижение в должности бедняга схлопотал за нелады с коммунистической моралью. Вроде бы имел роман на стороне, что является отличным поводом убрать человека, если его хотят убрать.

Другие возражали, что ничего подобного, роман, конечно, может быть, и был, кто без греха, в конце концов, но Чернов оказался в универе не поэтому. Надоело человеку задницу морозить, потянуло в цивилизацию на склоне лет, вот и согласился на нижестоящую должность.

Третьи говорили, что любовные похождения ни при чем, просто терпеть кипучий идиотизм Чернова оказалось не под силу даже чукчам.

Действительно, вступив в должность, Илья Максимович тут же принялся совать свой крючковатый нос во все сферы университетской деятельности, в том числе и те, где до сих пор прекрасно обходились без него.

Интеллигентные профессора вздрагивали при одном только упоминании Чернова, который строго следил за идеологией учебного процесса, кидаясь на любое проявление вольнодумства, как бык на красную тряпку. В университете обязаны воспитывать в первую очередь коммунистов, а специалистов далеко потом, – вот каким было кредо Ильи Максимовича. За это ему дали кличку Комиссар, и, в общем, неясным оставалось только одно – действительно он такой истовый дурак или просто притворяется лучше других. Особенно ярко Чернов проявил себя в конфликте с профессором Зиновьевым, прекрасным ученым и блестящим преподавателем. На его лекции собирались, как на спектакль, студенты со всех факультетов, сидели на подоконниках и на полу. Зиновьев умел увлекательно подать самый скучный материал и сам был человеком очень обаятельным и интересным, с богатым прошлым. Отсидел несколько лет в лагере по ложному доносу (говорить об этом вслух в те годы было не принято, но все знали), воевал, много путешествовал с археологическими экспедициями, бывая в самых отдаленных и опасных уголках мира. В общем, биография, достойная приключенческого романа. Много выпало на его долю опасностей и лишений, но на склоне лет судьба наконец дала ему то, чего он был давно достоин, – высокую должность, международное признание, известность, искреннее уважение коллег и студентов. Казалось бы, самое время наслаждаться жизнью, но не тут-то было. Профессор разработал свою теорию развития общества, которая, если Ирина правильно поняла, заключалась в том, что смена общественно-экономических формаций происходит не от производительных сил и производственных отношений, а в результате взросления человечества и его духовного развития. В рамках партийной бдительности Чернов присмотрелся к теории Зиновьева и обнаружил, что данная концепция слегка отличается от марксистско-ленинской, а значит, в корне неверна. Илья Максимович категорически потребовал, чтобы идиотский схоластический бред профессора не выходил за пределы его письменного стола. Дома, наедине с собой, ради бога, пусть изобретает любую чушь, а на службе следует придерживаться общепринятых концепций, учебного плана и пятилетнего плана работы кафедры. Нельзя в старейшем университете страны пудрить всякой ересью неокрепшие студенческие мозги, не говоря уже о соискателях и аспирантах, которые должны заниматься научной, а не антинаучной работой. Что будет, если неопытные ребята попадут под тлетворное влияние Зиновьева, и, вооружившись ложными идеологическими предпосылками, напишут диссертации, от которых поседеет ученый совет? Получится, что люди зря потеряют три года жизни, оттого, что начальство потворствовало некомпетентному специалисту?

Зиновьев за долгую и бурную жизнь видал врагов и пострашнее Ильи Максимовича, поэтому продолжал гнуть свою линию. А Чернов – свою. Взывал к завкафедрой, к парторгу, а когда это не помогло, созвал экстренное партсобрание, прошедшее так остро, что потомки долго еще будут слагать о нем саги.

Когда Илья Максимович с трибуны горячо призвал Зиновьева оставаться в рамках марксизма, тот ответил, что настоящий ученый тратит свои силы как раз на то, чтобы выходить за рамки, а не придерживаться их. Наука служит для познания мира, а не для оправдания умозрительных концепций, о чем, кстати, Маркс и Энгельс многократно упоминали в своих работах. Вот именно, парировал Чернов, сначала познайте, а потом уж выдвигайте, потому что чем меньше фактов, тем стройнее теория. С этим последним утверждением Зиновьев согласился, но заметил, что науку двигают вперед не только исследования, но и дерзкие гипотезы и честные дискуссии. Илья Максимович обидно засмеялся и сказал, что в данном случае оппоненты должны представлять свои аргументы в таблетированном виде. На это хамство можно было отреагировать только в духе «сам дурак», что и было сделано.

В общем, это собрание выгодно отличалось от обычной нудной говорильни.

Ирине было немного стыдно, что она почти влюбилась в зашоренного коммунистического долдона, но сердцу не прикажешь. Все равно оно вздрагивало, когда она встречала в универе Илью Максимовича, несущегося подавлять инакомыслие с нехарактерной для партийного функционера скоростью.

Надо было его презирать, а она млела. Больше того, в голову начинали закрадываться предательские мысли, что Чернов, естественно, не прав, но не на все сто процентов. Так ли уж необходимо морочить студентам головы теорией, которая не признана никем, кроме тебя самого и нескольких сотрудников кафедры, склонившихся не перед убедительностью научных аргументов, а перед обаянием твоей личности? Университет все-таки государственный, и твое имя пока не носит… С другой стороны, мир меняется, значит, меняется и представление о нем, строгие рамки марксизма становятся тесны. В любом случае прав тот, кто за развитие, а не тот, кто за бессмысленные запреты.

Неизвестно, чем бы кончилось противостояние упертого коммуниста и не менее упертого сторонника свободы мысли, но в День Победы Чернов пришел в медалях, и выяснилось, что в сорок третьем году он, прибавив себе два года, сбежал на фронт и прошел до самого Берлина, причем воевал примерно там же, где Зиновьев, и даже награды у них одинаковые. Мужчины обнялись, выпили, и помирились. Илья Максимович прекратил гонения, а Зиновьев вроде бы перестал продвигать свою концепцию. Хорошо это было или плохо для науки, Ирина не знала. На лекциях профессора она с увлечением слушала рассказы об исторических личностях, а теоретические выкладки пропускала мимо ушей, считая, что мир слишком сложная штука, чтобы его можно было объяснить чем-то одним.

Иногда, мечтая о Чернове, Ирина представляла, какой должна быть жена у такого интересного мужчины. В воображении рисовалась то фантастическая красавица, то, наоборот, отвратительно бесформенная субстанция, от которой пойдешь гулять даже ценой карьеры.

Оказалось, ни то ни другое. Однажды в универе распределяли билеты в театр, где, кажется, при отсутствии нормальных пьес взялись инсценировать протоколы производственных совещаний. Зрелище обещало стать невыносимым, но не пойти было нельзя, силами студентов и школьников требовалось продемонстрировать граду и миру, что подобное искусство пользуется спросом у советских граждан.

Для лучшего понимания великой пьесы прихватили с собой несколько бутылок рислинга, чтобы распить в антракте, но, увидев в фойе Чернова с женой, отказались от этого плана. Илья Максимович начал искоренять пьянство в студенческой и преподавательской среде еще задолго до генеральной линии партии, что, конечно, не добавляло ему народной любви.

Ребята сокрушались, что еще полтора часа придется смотреть этот бред на сухую, а Ирина исподтишка глазела на жену Чернова и удивлялась, насколько она не соответствует образу коммунистической супруги.

Это оказалась совершенно обычная, даже невзрачная женщина средних лет, одна из многих, на которых не остановится глаз.

Высокая, крупная, нос картошкой, жена Ильи Максимовича, наверное, в молодости не была даже хорошенькой, и с годами не приобрела того специфического лоска, по которому сразу видно номенклатурную супругу. Похоже, Чернова просто нацепила на себя первое, что под руку попало, расчесалась и пошла, даже не накрасившись. Наверное, простые черные брюки сшили лучшие портные города, а пушистый ангорский джемпер был куплен в закрытом распределителе, но на нескладной фигуре Черновой все это выглядело не лучше продукции фабрики «Большевичка». В общем, Чернова показалась Ирине живым воплощением сакраментального и риторического вопроса «и что он в ней нашел?».

Пряча за спинами сумки с вином, студенты изо всех сил старались стать невидимыми, но Черновы им кивнули, пришлось подойти и поздороваться.

– Мужайтесь, дети мои, – сказала Чернова, улыбнувшись.

Улыбка очень ей шла, но тогда Ирина предпочла этого не заметить, чтобы не разрушать в своем сознании образ недалекой и безвкусной бабы, совершенно неподходящей для роли супруги крупного руководителя.

Решив поиграть в демократию, Илья Максимович поздоровался с парнями за руку, а девушкам учтиво кивнул, и во взгляде его Ирина прочла восхищение и призыв, и по телу прокатилась теплая волна радости, что она нравится такому мужчине.

Ирина невольно поежилась от стыда, вспоминая свои тогдашние мысли.

В тот вечер она, глядя с третьего яруса не на сцену, а на седеющую макушку Черновой в партере (даже волосы не красит, какой позор), упивалась своей юностью, уверенная, что навечно останется красивой и молодой, и чувствовала себя победительницей. Пусть Илья Максимович живет с женой, но мечтает он об Ирине.

Тогда она еще не знала, как быстро летит время, неумолимо забирая и красоту, и молодость, оставляя тебе только горечь несбывшейся мечты.

Вскоре Ирина отправилась писать дипломную работу, и потихоньку забыла об Илье Максимовиче и о своих чувствах к нему. Когда он в торжественной обстановке вручал ей диплом, сердце привычно замерло, но лишь на секунду. То была прощальная улыбка беззаботной юности на пороге взрослой жизни.

Она вышла замуж, родила Егора, и, погрузившись в семейный быт, чувствовала себя счастливой. Точнее, уговаривала себя, что счастлива, раз ее мечта сбылась.

Пусть самые откровенные ласки мужа не способны были вызвать в ней и тени того трепета, что она испытала от мимолетного прикосновения Чернова, это было не важно. Ведь романтические восторги и страсти бывают только в книгах, да и то не самых лучших.

У тебя полная семья, муж и сын, значит, ты счастлива, а если нет, то сама виновата, – эта парадигма была разлита в воздухе, и оспорить ее казалось не просто невозможным, а кощунственным.

Развод стал для Ирины сокрушительным ударом. Каждый вечер, уложив Егора спать, она запиралась в ванной, и, включив воду в полную силу и прижав к лицу полотенце, не плакала, а натуральным образом выла от боли и унижения, без конца повторяя «за что? за что?». И не находила ответа.

Иногда в густом киселе отчаяния и гнева, из которого состоял тогда ее мозг, проблескивали искорки понимания, что после ухода мужа жить сделалось проще и легче. Не надо наглаживать сорочки до идеального состояния, наводить стрелки на брюках, готовить, приноравливаясь к чужим привычкам и капризам, да и грязи в доме стало на порядок меньше. После развода она сама распоряжается бюджетом, всегда точно знает, сколько у нее денег, и сама решает, куда их потратить. Может откладывать, не опасаясь в один прекрасный день найти пустой конверт, потому что, видите ли, «Санек толкал клевую джинсу, я как раз такую хотел».

У нее появилось свободное время, чтобы развиваться профессионально, но разве это компенсирует такую трагедию, как развод? Наоборот, делает только хуже, ибо настоящая женщина должна упахиваться вусмерть на ниве домашнего хозяйства, и позор ей, если она отлынивает от этой своей великой миссии.

Нельзя жить лучше и счастливее после развода, такие мысли от лени, можно сказать, дьявольское искушение. Нормальная женщина не будет радоваться, что у нее меньше хлопот по хозяйству, нет, она просто возьмет тряпку и лишний раз помоет пол!

После развода отпала необходимость готовить по будним дням. Егор обедал в садике, она в столовке, и вечером им обоим за глаза хватало яичницы или макарон с сыром. Оба были сыты и довольны, но когда об этом узнала мама, устроила Ирине такую головомойку, что страшно вспомнить. Дочь и так безответственная неряха, а теперь вообще опускается, кормит ребенка непонятно чем, и от этого он или вырастет идиотом или не вырастет вообще. С тех пор Ирина исправно варила суп, который никто не ел, кроме унитаза. Бессмысленный перевод продуктов, но альтернатива-то какая?

Клеймо разведенки жгло так, что заглушало остальные чувства и не давало мыслить здраво. Спасти от этой боли мог только новый штамп в паспорте.

В погоне за счастьем она завела роман с женатым начальником, надеясь увести его из семьи.

Надежда сменялась отчаянием, отчаяние надеждой, но вот странность, чем яснее Ирина понимала, что Валерий не женится, тем труднее было порвать эти отношения, слишком много было вложено в них душевных сил. «А вдруг я сдамся за секунду до победы? – спрашивала себя Ирина. – Вдруг остался последний рывок? Вдруг именно завтра он решится? Нет, нельзя опускать руки».

Именно в то время она узнала от однокурсников, оставшихся работать в университете, что Чернова уличили в предосудительной связи с Мариной Хмельницкой, бывшей студенткой филфака.

Пока разлучница училась в универе, жена то ли не знала, то ли терпела, надеясь, что девушка бросит престарелого любовника сразу, как получит диплом и хорошее распределение. Но просчиталась. Чернов действительно трудоустроил свою пассию по-царски, мало того что переводчицей в «Лениздат», что уже счастье, так еще специально для нее на Ленинградском телевидении сделали еженедельную обучающую программу по английскому языку, только это не помогло. Получив желаемое, роковая женщина почему-то не устремилась в сияющие дали, бросив обглоданные косточки любовника всепрощающей жене, а осталась с Черновым. Роман продолжался, и с этим надо было что-то делать. На помощь пришла нестареющая классика. Зачем изобретать велосипед, подумала жена, и накатала в партийную организацию жалобу на аморальное поведение мужа.

Беспартийная профессура ликовала, зато коммунисты оказались в сложном положении, все же им предстояло наставить на путь истинный не какого-нибудь заблудшего богемного профессора, а собственного руководителя, который в лоно семьи, конечно, вернется, но злобу на своих увещевателей явно затаит.

На всякий случай жалобу заволокитили, надеясь, что Чернов одумается сам, но не случилось. Почуяв слабину в руководящей и направляющей руке партии, Илья Максимович принялся резвиться с утроенной силой, и жена обратилась уже в горком, откуда немедленно настучали по головам и первому секретарю и всем его слабохарактерным клевретам.

…Казалось бы, университет вместе с мимолетными детскими влюбленностями давно позади, жизненные перипетии аморального секретаря парторганизации никоим образом не касаются Ирины, но, услышав эти сплетни, она едва не задохнулась от злобы, ненависти и тоски.

Однажды даже встала в субботу в семь, когда передавали повтор английского урока, чтобы посмотреть на любовницу Чернова. Имя, Марина Хмельницкая, ничего Ирине не говорило, но в лицо она узнала эту яркую девушку, обладательницу южной красоты, темной и сладкой, как кофе по-турецки.

Ослепительно улыбаясь, Марина объясняла детям тонкости применения артиклей, а Ирина по другую сторону экрана тряслась от зависти. По идее, Марину на работе тоже должны были хорошенько пропесочить за моральное разложение, может, даже и уволить, по крайней мере от эфиров отстранить, потому что программа детская, и проституткам в ней не место. Но нет, вот она, стоит, светится от радости, как ни в чем не бывало.

«Почему с ней, а не со мной? Почему он выбрал ее? Разве я хуже, – Ирина схватилась за голову, будто зуб заболел, и стала раскачиваться из стороны в сторону, – почему я решила, что мечты не сбываются? Еще как сбываются, только не у меня. И Чернов уйдет к ней и женится, а Валерий на мне – нет, как тогда жить? Почему судьба одним дает, что они только пожелают, а у меня отнимает даже то малое счастье, что я сама себе выцарапала? Сама придумала, сама себя уговорила, что люблю этого придурка-мужа, что он не хуже других, заставляла себя так думать, обслуживала его и восхищалась на полную катушку, так и то он ушел!»

Злая и жгучая боль, которую она испытывала тогда, вдруг всплыла в памяти с такой ясностью, что Ирина застонала в подушку. Господи, как же она тогда страдала… Вот уж правда, что хуже своего горя только чужое счастье.

В принципе роман студентки с престарелым начальником – штука тривиальная, немножко смешная, немножко грустная, но трагическая редко. Больший интерес вызвала не сама интрижка, а поведение жены, которая сделала то, что в номенклатурных кругах категорически не принято. Это тетя Клава может писать в партком на своего забулдыгу, ей нечего терять, а жена партийного руководителя дает врагам в руки оружие против своего супруга и против себя самой. Кляуза никуда не исчезнет, ляжет под сукно, и будет оттуда извлечена в нужный момент. Заграничная поездка? О чем вы говорите, Илья Максимович? Если вы изменяете жене дома, в здоровой атмосфере социалистического общества, что с вами станется на загнивающем Западе, где голые бабы на каждом шагу? Вы же с цепи сорветесь и опозорите гордое звание советского человека, как только ступите на вражескую землю! Нет уж, побудьте тут, под нашим надзором. Так всем будет спокойнее, и вам, и нам. Повышение в должности? Даже не знаю… Какой пример вы подадите подчиненным? Как коммунизм строить или как интрижки на рабочем месте заводить?

Нет, сор из избы выносить нельзя. Мужа в семье удержишь, но сама же останешься на бобах, без импортных шмоток и без перспектив, рядом с человеком, который тебя не просто больше не любит, а люто ненавидит за то, что ты ему карьеру поломала.

Общественное мнение простило Чернова, ибо седина в голову, бес в ребро, снисходительно отнеслось к Марине, наивной жертве старого и опытного соблазнителя, но жену заклеймило несмываемым позором, ибо если есть что-то хуже, чем строчить доносы, то это строчить доносы на собственного мужа.

Ирина тогда ненавидела всех жен, и молодых и старых. Молодых за то, что они счастливы в браке, а старых – что крепко вцепились в своих мужиков и не хотят отпускать.

Жене Валерия она вообще каждый день желала смерти, ибо та наглым образом занимала место, предназначенное Ирине самой судьбой. «Пожила и хватит, дай другим пожить, сука старая, – шипела Ирина вместо вечерней молитвы, – сдохни, тварь, раз добром отойти не хочешь».

Время не приносило облегчения, наоборот, становилось только хуже. Вокруг появлялось все больше счастливых лиц, подруги и сослуживицы выходили замуж, кто впервые, а кто и повторно, и даже с двумя детьми, рожали, уходили в декрет, словом, вскакивали в последний вагон женского счастья, и лишь Ирина сидела на заброшенном полустанке под названием «Пустые обещания» и ждала свой поезд, который по этой ветке вовсе не ходил…

Встречаясь с подружками, работавшими в университете (их общество Ирина еще могла выносить, ибо они обе были старые девы), она обязательно как бы невзначай интересовалась, как развивается любовный треугольник. Хотелось, конечно, чтобы все получили по заслугам: Марину выволокли за косы из всех ее престижных рабочих мест и отправили работать в школу на сто первый километр, Чернова тоже выперли бы со службы и вообще из партии, а жену вроде бы изгонять неоткуда и не за что, но в спутниках жизни у нее оказался бы не высокопоставленный руководитель, а сломленный алкаш, который все равно ее в итоге бросил бы.

Такого будущего для прелюбодеев хотела бы Ирина, но увы, волна, поднятая Черновой, внезапно оказалась прибита чьей-то могущественной рукой. Илья Максимович, в устной форме получив нагоняй от товарищей по партии, спокойно ходил на службу, Марина по-прежнему объясняла с экрана детишкам разницу между «а» и «the», и даже жена жалоб больше не строчила. Так бы, наверное, все и затихло, но внезапно роман главного коммуниста, бывший интересной темой лишь для узкого круга университетской интеллигенции, сделался сплетней номер один, общегородской сенсацией.

Илью Максимовича задержали по подозрению в убийстве супруги. Арест такого крупного функционера не украшает репутацию партии, поэтому дело вели с максимальной деликатностью и скрытностью, но, к счастью, секретарь суда была замужем за опером, ведущим расследование, поэтому судейские дамы оказались в курсе всех подробностей.

Аврора Витальевна, так красиво звали супругу, якобы не пришла домой после работы. Муж якобы решил, что она поехала к сыну, жившему с семьей в Копорье, забыв его предупредить. А может быть, и не забыв, просто он не слушал.

Черновы как раз приобрели новенькие «Жигули», и Аврора Витальевна, страстная автомобилистка, обкатывала покупку, разъезжая по городу и области. Завернула к сыну полюбоваться на новорожденного внука, а там решила и заночевать, ничего удивительного. Заигралась с внуками, заболталась с невесткой, может, вина выпили за ужином, какой тут уже руль.

Сделав такое заключение, Илья Максимович спокойно проспал ночь и утро воскресного дня провел в приятной неге, попивая кофеек. Лишь к полудню его осенило, что супруга могла бы уже вернуться или хотя бы позвонить. Но и тут он не забеспокоился, решив, что жене в выходной день тоже хочется покайфовать в гамачке с книжкой и внуками, а протелефонировать мужу проблематично, ибо почта в воскресенье закрыта, а у единственного на всю деревню автомата давно оторвало трубку местное хулиганье.

Так он благодушествовал еще пару часов, пока не сообразил сделать то, что надо было сделать еще накануне вечером – спустился во двор и открыл гараж.

Черновы были счастливыми обладателями не только прекрасной квартиры в самом центре города, но и хрустальной мечты всех автомобилистов – гаража прямо в доме, переделанного из бывшей конюшни. Не какая-нибудь там железная коробка, а полноценное помещение с арочным потолком, настоящий зал. Единственное неудобство, что канализации нет, а так хоть живи в нем. Оперативник Саня, сплетничая с судейскими дамами о ходе дела, так увлекся описанием этого чудо-гаража, так восторгался, что совсем забыл о сути. В общем, машина Авроры Витальевны мирно стояла в гараже, и тут Чернов впервые заволновался по-настоящему. Якобы заволновался.

Обзвонил немногочисленных подружек жены и, поскольку с пятницы о ней никто из них не слышал, сел в машину и поехал к сыну, якобы надеясь, что жена сошла с ума и отправилась к нему на перекладных. Общественным транспортом дорога занимала около шести часов, но мало ли что взбредет в голову пожилой женщине. Возможно, заподозрила какую-нибудь мелкую поломку, побоялась рулить за сто километров, а внуков повидать хотелось очень сильно. Оперативники были твердо уверены, что под этим благовидным предлогом Чернов избавился от трупа, для чего лесистая, болотистая и безлюдная местность предоставляла гору возможностей, а заодно потянул время.

Сын последний раз видел мать в предыдущие выходные, очень забеспокоился, что она не ночевала дома, хотел ехать с отцом в город на поиски, но у него две недели назад родился пятый ребенок, и оставлять еще не оправившуюся жену в деревенском доме одну с ребятишками он не решился.

Только в восьмом часу вечера, когда жена без вести отсутствовала уже вторые сутки, Илья Максимович обратился в милицию. Естественно, он не пошел в свое отделение, как простой смертный, а позвонил коллеге, секретарю парторганизации ГУВД. Тот поднял лучших оперативников, которые сработали отлично, а для Ильи Максимовича даже слишком хорошо.

В мгновение ока выяснив и про любовницу, и про доносы, и про громкие скандалы, которые соседи имели счастье слышать даже сквозь толстые стены старого дома, оперативники предположили, что Чернов убил жену то ли в пылу ссоры, то ли с заранее обдуманным намерением, избавился от тела, а теперь валяет дурака перед серьезными людьми. К этой версии их подтолкнуло и то, что слишком уж невозмутимо он себя вел для человека, у которого только что пропала любимая супруга.

На всякий случай в ходе оперативно-разыскных мероприятий обзвонили больницы, морги, транспортную милицию, обошли адреса, в которых по утверждению мужа могла бывать Аврора Витальевна, даже съездили в Копорье, но там никаких следов женщины не обнаружили.

На этом фантазия исчерпалась, и когда начальство настоятельно потребовало от оперативников результата, ребята не смогли ничего придумать кроме как задержать Илью Максимовича и добиваться от него чистосердечного признания.

Только пытать такого приличного гражданина как-то боязно, а на психологические уловки старый лис не велся, недаром имел четверть века партийной работы за плечами.

На допросах Чернов монотонно повторял одно и то же, ни разу не сбившись и не запутавшись, поэтому хоть следствие ему и не верило, но уличить во лжи не смогло.

Бедняга просидел в СИЗО неделю, пока милиционеры тщательнейшим образом шерстили все принадлежащее Черновым недвижимое имущество. С пристрастием обыскали квартиру, дачу в Петергофе, гараж и машину, но ни малейших признаков преступления не обнаружили. На всякий случай обследовали чердак и лестницу в доме, облазали ближайшие помойки – снова глухо. Перевернули вверх дном дом сына в Копорье – ничего. Или Илья Максимович был чемпионом мира по генеральной уборке, или занимался женоубийством где-то на свежем воздухе. Опрос соседей тоже ничего не дал, никто не видел Чернова выносящим из квартиры что-то хоть отдаленно напоминающее человеческое тело, и хоть супруги любили порой поскандалить, именно в эти выходные у них дома было тихо.

Работа была проделана большая и кропотливая, но в результате не нашлось даже косвенных улик, одни только предположения, а тут еще позвонили сверху и наорали, как это видного партийного деятеля посадили без санкции партийного руководства. Что это за произвол такой? Действительно, было такое правило, официально нигде не прописанное, но железное: если появлялись подозрения в отношении партийного лидера или крупного руководителя, необходимо было получить добро на его разработку в горкоме партии.

В случае Чернова ребята не озаботились сделать этот важный шаг, за что получили крупный разнос, а Илья Максимович – порцию подобострастных извинений и свободу, чтобы не создавать прецедент. Стоит один раз позволить тронуть небожителя, как охамевшие менты начнут хватать всех без разбора, поэтому убил партийный лидер жену или нет, вопрос десятый, главное, чтобы чернь зарубила на своем носу: высшую касту просто так трогать нельзя.

Какое-то время возлагали надежды на то, что найдут тело, ведь идеальных преступлений не бывает и даже такой хитрый человек, как Чернов, не в силах все предусмотреть, а когда есть убедительные улики, то круговая порука работает уже не так хорошо.

Однако время шло, а жена Чернова не находилась ни в мертвом, ни в живом виде.

Выпущенный из тюрьмы Илья Максимович спокойно вернулся к работе, а его любовницы скандал вообще будто не коснулся. Еще несколько месяцев она появлялась на экране, пока ее не сменил лощеный типчик с тонким голоском и слащавой улыбкой.

Решив, что возмездие наконец-то настигло прелюбодейку, Ирина возрадовалась, но зря. Оказывается, Марина пропала из телевизора потому, что вышла замуж за француза и уехала. Что ж, для предприимчивой девушки иностранец из капиталистического лагеря – гораздо лучшая партия, чем любой, пусть даже самый высокопоставленный аппаратчик отечественного производства, особенно если срок годности у него практически на исходе.

Оставалось только завидовать красавице.

Время шло, Чернов больше не давал поводов для сплетен, и мало-помалу история забылась всеми, в том числе и Ириной. Она познакомилась с Кириллом, вышла замуж, родила Володю, и в счастье забыла о прежних своих невзгодах и страстях.

Почти удалось убедить себя, что она всегда была такой добродетельной женой и матерью, но вот прошлое вынырнуло из забвения и больно ударило по лицу, во всех подробностях показав ей настоящую себя.

Сейчас, лежа на кровати с подушкой, стиснутой в руках, Ирина в полной мере ощущала смысл выражения «раздавлен стыдом».

Вспоминать, что она думала в то время, чего желала ее больная уязвленная душа, оказалось мучительно, почти невыносимо. Разве жалела она Аврору Витальевну, очевидно принявшую смерть от руки самого близкого человека? Нет, ни одной секунды. Тогда ее переполняла злоба на грани с бешенством, в голове крутилась только одна мысль: «Вот есть же мужики, которые делают!» Трусливо не додумывала она, что именно делают мужики, чтобы соединиться со своими молодыми и красивыми возлюбленными. Не важно. Главное, активно идут к тому, чтобы создать новую семью, устраняют старых жен, а Валерий только завтраками кормит. Интересно, а как бы поступила сама Ирина, если бы Валерий убил свою супругу ради того, чтобы жениться на ней? Надо смотреть правде в глаза, тогдашняя Ирина простила бы любовнику этот небольшой грешок.

Только Валерий все не решался ни на развод, ни на преступление, и Ирина задыхалась от ярости и злости на него и на весь мир. Именно тогда она начала попивать.

Как странно… Неужели та злая, распущенная, почти безумная женщина была она? Да, была. И те ужасные и постыдные мысли вовсе не казались дикими, она точно помнит, что не пыталась от них избавиться и не упрекала себя за жестокие мечты. А как долго она не могла осознать, что спивается…

Кто же она настоящая? Тогдашняя или теперешняя? Можно навсегда захлопнуть эти позорные страницы жизни, но стереть написанное нельзя.

Сейчас она вроде бы добрая и хорошая, но это только потому, что у нее все хорошо. Дорогого ли стоит ее доброта, когда она счастлива? А если случится что-то плохое? Снова мутный осадок зависти и ненависти поднимется со дна души?

Ирине было так плохо, что она не слышала, как Кирилл вернулся домой, очнулась, только когда он, не зажигая света, сел на край кровати и легонько погладил ее по плечу.

– Спишь, Ирочка?

– Так, дремлю.

– Плохо себя чувствуешь?

– Все в порядке.

Кирилл наклонился, поцеловал ее.

– Ты плакала?

– Нет, с чего ты взял?

– Глаза соленые.

– Ах, это… Просто слезливость, знаешь, напала.

– Точно ничего не случилось?

Ирина улыбнулась:

– Точно, точно, не переживай. Хорошо даже, ибо в текущем моменте поговорка больше поплачешь – меньше пописаешь, актуальна как никогда.

Кирилл снова поцеловал ее:

– Ладно тогда. Но ты от меня ничего не скрывай, хорошо?

Ирина кивнула.

Вроде бы и нет у нее секретов от мужа, между ними полное доверие, а все-таки он не знает, из какой ямы ее вытащил, на краю какой пропасти удержал. И дай бог, никогда не узнает.

* * *

Олеся шла в суд с таким тяжелым сердцем, что можно было спокойно топиться, не привязывая к ноге камень.

Возникла даже шальная мысль, а что, если не входить в тяжелые дубовые двери, а развернуться и, изящно перемахнув через решетку набережной, сгинуть в темных и густых водах Фонтанки? Пару минут побарахтаться, и все, конец страданиям. Только от реки невыносимо несло рыбой, а Олеся не знала, насколько здесь глубоко. Вполне может оказаться и по колено, так что не утонешь после своего прыжка, а загремишь в одно милое учреждение, где тебя добрым словом и таблетками станут убеждать, что жизнь прекрасна.

До назначенного времени оставалось еще пятнадцать минут, и Олеся осторожно подошла к мокрой чугунной решетке, посмотрела вниз. Если топиться, то перед смертью придется как следует хлебнуть этой милой вонючей водички, нет уж, спасибо.

Олеся зябко повела плечами. Темное ноябрьское утро хмурилось, тревожно мигало тусклыми огнями фонарей, огрызалось порывами ледяного ветра, и нельзя было понять, идет ли дождь, или просто тучи спустились до самой земли.

В такую промозглую погоду хорошо дома, ждать семью с горячим обедом, а вечером всем вместе собраться перед телевизором, долго пить чай и ждать прогноз погоды, в надежде, что завтра выглянет солнце и все изменится к лучшему. Не изменится. Все ее погожие деньки прошли.

Ноги озябли и слегка, кажется, промокли, но Олеся все оттягивала миг унижения, все глазела в низкое серое небо, такое темное, что казалось, солнце никогда на нем не взойдет.

Как ни хорохорься, а видно, что она никто. Не получится спрятать свою горькую долю под бравадой свободной женщины «ах, наконец-то я избавилась от этого недоразумения в виде мужа и живу на всю катушку». Сразу по ней видно, что не живет.

Сапоги старые, одежда скромная, но не это главный показатель. У свободной женщины на голове не бывает переходного периода между стрижкой и длинными волосами, и маникюр она не делает себе сама. А лицо у нее веселое и свежее от счастья и комплекса косметических процедур.

Все это у Олеси было в прежней жизни. Но после развода у парикмахерши вдруг образовалась огромная очередь, маникюршу поглотили семейные проблемы какого-то эпического размаха, а косметолог, услышав в трубке Олесин голос, немедленно собиралась на курсы повышения квалификации. Никак к ним стало не попасть.

Наивная Олеся не сразу догадалась, что, расставшись с мужем, она для этих женщин сделалась теткой с улицы, которой не место в элитном заведении для нужных людей. Салон красоты был чем-то вроде клуба, где за стрижкой, маникюром и масочками жены решали важные вопросы. Финская стенка в обмен на поступление в институт, госпитализация в престижную больницу за дефицитные шмотки, хорошее трудоустройство гарантировало продвижение в очереди на жилье или на машину, а через Олесю можно было устроить отсрочку от армии или, наоборот, место в военном училище.

Многие жены обожали крутить эти схемы, устраивая и доставая с большой выгодой для себя, а Олеся сторонилась. Однажды она, тогда еще совсем юная и неопытная генеральша, пообещала своей парикмахерше протекцию в летное училище, так муж чуть не прибил ее после этого. «Надо же понимать, кому помогать, – орал он, – сейчас наберем кухаркиных детей, а когда по-настоящему нужный человек попросит, что? Скажем, извините, места нет? Даже такая овца, как ты, должна понимать такие вещи, а ты только ставишь под удар репутацию семьи. Этому быдлу только дай палец, руку откусят. Как узнают, кому я помог, сразу со всего города водопроводчики с просьбами потянутся». Олесе этот скандал показался похожим на эпизод из «Войны и мира», где княгиня Друбецкая просит о помощи князя Василия, и она еще подумала, как странно, время идет, общественный строй меняется, а люди остаются людьми, и мотивы у них такие же, как и сто, и тысячу лет назад.

Парня муж тогда все-таки устроил, чтобы показать свое могущество и широту души, и парикмахерша в принципе могла бы это помнить. Но правду говорят, что уже оказанная услуга ничего не стоит.

Простую советскую женщину, если она не имеет доступа к дефициту или не сует трешку в карман, обслуживают настолько плохо, насколько это возможно. Постригут так, что мать родная не узнает, и не потому, что не умеют, а чтобы понимала свое место в этой жизни. Олеся понимала, и, не располагая лишней трешкой, в парикмахерскую не совалась. Некогда ультрамодная стрижка отросла настолько, что приходилось носить дочкин детский обруч. Только в последние недели стало возможным собрать волосы в очень короткий хвостик, слишком молодежный для сорокапятилетней женщины.

Прическа – это еще полбеды, особенно зимой, когда можно спрятать голову под шапку, а вот руки выдают свою хозяйку самым предательским образом.

Как она ни старается, а видно, что маникюр сделан не в салоне. Одна надежда, что с практикой придет и мастерство, а пока нет. Пока это весьма отдаленное подобие того, с чем она привыкла ходить в замужней жизни.

Про лицо вообще вспоминать не хочется. Стареет в полное свое удовольствие, а как иначе, когда крем «Томатный» Николаевской фабрики «Алые паруса» это уже роскошь.

Фигура только осталась неплохая, спасибо разводу, забравшему у Олеси весь лишний вес, но это в двадцать лет никто не посмотрит, чем обтянута твоя упругая попа, а в сорок пять с точностью до наоборот. Никому и дела нет, что скрывается под унылыми старыми шмотками.

Олеся тяжело, с подвыванием, вздохнула. Надо идти, явить новым знакомым себя саму – жалкую замухрышку без будущего. И без прошлого, что уж там.

Зачем только она вчера звонила мужу? Воспоминание отозвалось похмельной болью.

Муж уходил благородно, с одним чемоданом, оставив ей семейные накопления и обещав помогать материально. Сказал, что это будет справедливо, потому что Олеся не имела возможности развиваться профессионально, посвятив себя семье. «Правда, это был твой выбор, а не мой, – добавил он, – ну да ладно…»

Тогда у нее на секунду мелькнула надежда, что раз у него чувство вины перед женой победило природную прижимистость, то, может, он и вовсе передумает разводиться.

Не передумал, а семейных накоплений на книжке обнаружилось всего двести рублей. Олеся старалась не тратить этот НЗ, пару раз только взяла на билеты, чтобы съездить навестить сына и дочь, по которым ужасно скучала.

Их без особой волокиты развели в загсе, и, получив заветный штамп, муж исчез из жизни Олеси, будто его и не было. Даже с Новым годом не поздравил.

Только месяца через три она осмелилась позвонить ему и напомнить о деньгах. В ответ услышала, что раз обещал, то даст, когда нужно, и столько, сколько сочтет нужным, а она пусть учится рационально расходовать деньги хотя бы сейчас, раз за столько лет брака не овладела этим навыком.

Олеся послушно училась и ждала, а вчера, напуганная созерцанием собственных колготок, решила напомнить о себе снова. Трубку взяла его молодая жена.

Олеся попросила позвать Александра Андреевича.

– А кто его спрашивает?

Олеся представилась, хотя понимала, что ее прекрасно узнали по голосу.

– И что вам надо от Александра Андреевича?

– Поговорить.

– О чем?

– Вика, позови его, пожалуйста, мы сами решим.

В трубке засмеялись:

– Еще раз спрашиваю, что тебе от нас надо, попрошайка несчастная?

– Что?

– Что слышала! Хватит уже нас доставать!

– Вика, позови Александра Андреевича, мне нужно с ним поговорить, а перед тобой не собираюсь отчитываться.

– Да и не надо, я и так знаю, что деньги будешь клянчить!

Олеся бросила трубку, как раскаленную, потому что это была правда.

Щеки вспыхнули от унижения и боли. Зачем она только позвонила, знала же, что так будет. Ах, Вика, Вика, такая хорошая девочка была, тихая, вежливая… Олеся очень радовалась, что дочка, поступив в институт, выбрала в подружки ее, а не какую-нибудь отвязную курящую девицу.

Скромная Вика приходила, заглядывала в глаза «Олеся Михайловна, чем помочь, Олеся Михайловна, ой, а как это у вас так получается, Олеся Михайловна…»

Олеся таяла, ибо от родной дочери она никогда такого поклонения не видела. Чтобы Машка спрашивала у матери, как лучше приготовить обед? Зачем? Дураку же понятно, что как можно быстрее, чтобы разделаться с тягостной обязанностью и умчаться по своим делам. А что котлеты бесформенные и разного размера, так ну и что? Чай, не в ресторане.

Олеся очень надеялась, что рядом со скромной и наивной Викой ее бойкая дочка станет мягче и женственнее, приохотится к домашним делам, но куда там… Хорошо хоть, муж Машке понимающий попался, но поди знай, надолго ли хватит его терпения.

Когда Олеся узнала, что Вика приехала учиться из Лодейного Поля, в ней проснулся материнский инстинкт. Хотелось накормить, обогреть, утешить несчастного ребенка, потерявшегося в большом городе, и Вика, как ей казалось, принимала заботу с большой благодарностью. Она довольно быстро сделалась своей в семье. Подруги потом говорили «вползла как змея», а самой Олесе приходила на ум камнеломка. Маленькое безобидное растеньице, растет, цветет, а камень под ней трескается.

Узнав о разводе, подруги прилетели с утешениями, кляли разлучницу самыми черными словами, придумывали, как побольнее отомстить сопернице. Впрочем, кроме писем в деканат и комсомольскую организацию, ничего дельного они не могли предложить, а Олесе было так плохо, что сил на ненависть и месть не хватало совершенно. Какие тут злобные планы, если ты с трудом заставляешь себя дышать?

Еще подружки картинно разводили руками, удивляясь, как Олеся могла ничего не замечать. «Какие-то признаки наверняка были!» – восклицали они, жадно вытягивая шеи, наверное, хотели узнать зловещие симптомы, чтобы вовремя заметить их в собственной семье.

Может, и были, но Олеся пребывала в счастливом неведении до той самой секунды, когда муж заявил, что он все обдумал и решил. Она настолько не замечала, что творится у нее под носом, что далеко не сразу поняла, к кому именно ушел ее муж – человек, бок о бок с которым она провела двадцать пять лет. На два года больше, чем Вика жила на этом свете.

Всего за неделю до ухода мужа они на этой самой кухне лепили пельмени. Машка, как всегда, отлынивала, а Вика старалась, и выходило у нее аккуратно, ловко, просто загляденье. Олеся с удовольствием наблюдала за проворными пальчиками девушки и прикидывала ее в свои невестки, понятия не имея, что та уже вовсю спит с ее мужем и втихомолку посмеивается над поверженной и никому не нужной старухой.

И все же Олеся не могла возненавидеть Вику. Какой смысл винить любовницу в том, что жена мужу опротивела? Она сама разрушила свой брак, опростилась, обабилась, с ней стало неинтересно, вот и все. Совершила типичную ошибку женщины средних лет, решила, что муж никуда не денется, раз они столько лет вместе, и расслабилась. Набрала килограммов пять, не заботилась о том, чтобы скрывать перед мужем подступающий возраст. Вообще не интересовалась, каково ему с ней, считая, что раз накормлен, обстиран, обглажен и освобожден от всех бытовых забот, то и хорошо. Оказалось, нет, ему было невыносимо. Она тупая и ограниченная раскисшая баба, от которой его тошнит. Он столько лет терпел ее ради детей, а теперь больше не может.

Олеся сама во всем виновата, а Вика ни при чем, просто под руку подвернулась. Сама виновата, только сама, ну немножко еще перестройка. Если бы не это проклятое новое мышление, то муж терпел бы дальше, стиснул зубы, но терпел, ибо в прежние времена развод ставил на карьере жирный крест. А теперь ничего, пожалуйста, меняй жен, сколько твоей душеньке угодно.

Очень соблазнительно возненавидеть Вику, переложить на нее всю вину и ответственность, но не получается. Даже ее подловатое поведение не заставляет сердце биться быстрее от ярости. Совсем молодая девчонка с детской жаждой счастья, что с нее взять. Олесе даже жаль ее немного было. Точнее, не так. Не жаль, а материнский инстинкт прорывался сквозь обиду брошенной женщины, она хотела предостеречь Вику, объяснить, что связывать свою жизнь с мужчиной на четверть века тебя старше – не самая лучшая идея.

Но Вика, естественно, слушать не стала. Она ж не идиотка, принимать советы от соперницы и злейшего врага, в самом-то деле!

Пока шли юридические процедуры, Вика вела себя тише воды, ниже травы, Олеся Михайловна, простите-извините, ничего мне от вас не надо, кроме вашего супруга, но стоило получить заветный штамп в паспорте, изменилась на сто восемьдесят градусов.

Льстивый голосок сменился чеканным стальным тоном: «Олеся Михайловна, здесь нет вашего мужа. Здесь мой муж, которому вы никто, и чем скорее вы это поймете, тем лучше для вас же». Услышав эту отповедь, Олеся смогла только пробормотать: «Я мать его детей». На что получила: «Его дети уже выросли».

А вчера вот попрошайкой обозвала. От холодной непреклонности перешла к оскорблениям, не иначе как забеременела.

Олеся улыбнулась. Хорошо бы посмотреть на малыша, все-таки не чужой будет. Говорят, на загнивающем Западе люди после развода продолжают спокойно общаться и даже дружат, ходят в гости. Вот бы ей дали понянчить маленького, она так соскучилась по детям! Внуков когда еще дождется, и расти они, скорее всего, будут вдали от нее. А этого младенца она с удовольствием помогла бы растить лицемерке и разлучнице Вике.

Вот надо, надо ее ненавидеть, а не получается! С другой стороны, что толку? Подруги Олеси ненавидели Вику страстно, проклинали на чем свет стоит, а теперь принимают в своих домах как ни в чем не бывало, а про Олесю даже не вспоминают. Не звонят даже, будто она не развелась, а умерла.

Немножко щемит сердце оттого, что дочка не рассорилась с подружкой, но ее тоже понять можно. Машка поступила как умный и взрослый человек, и заставлять ее хлопать дверьми и ставить ультиматумы очень глупо. Так она лишится не только мужа, но и дочери.

С трудом потянув тяжелую дверь, Олеся вошла в вестибюль суда, ежась от неловкости. Она всегда очень робела перед незнакомыми людьми и старалась сделаться как можно незаметнее. Олеся стеснялась себя с тех пор, как впервые пришла в класс хореографии, зная, что другие девочки – настоящие балерины, а она – неуклюжая дура, которую взяли по блату только для того, чтобы исправить ужасную осанку.

* * *

Ирина напрасно волновалась перед встречей с прошлым. Сердце даже не шелохнулось, когда она увидела Чернова в коридоре. Грызло чувство вины, досада за прежние ошибки, за неправильно прожитую молодость, но к Илье Максимовичу это не имело отношения.

За прошедшие годы он мало изменился, разве что виски стали совсем белыми, а вообще остался в точности таким, как Ирина его помнила. Сухопарый, горбоносый, он был все еще интересным мужчиной, несмотря на годы, но Ирина, видимо, повзрослела, и темное дьявольское обаяние больше на нее не действовало.

Спокойно выдержав пристальный взгляд Ильи Максимовича, Ирина набрала воды в банку и вернулась к себе, чтобы спокойно подкрепиться перед процессом.

Заседатель Синяев, симпатичный круглолицый дядечка, умчался в столовую, а его коллега неприкаянно бродила по коридору, прямой спиной, легким шагом и вывернутыми кнаружи носочками выдавая свое балетное прошлое.

Она вообще выглядела потерянной, будто не от мира сего, и, как ни хотелось Ирине побыть одной, пришлось пригласить Олесю Михайловну разделить с ней трапезу.

– Ой, что вы, – начала та отнекиваться, а Ирина, не тратя лишних слов, взяла ее под руку и повела к себе.

– Так неудобно, я ничего и не взяла, – бормотала Олеся Михайловна, садясь на самый краешек стула.

– Это не страшно, у меня есть пряники и бутерброды с колбасой, – Ирина заглянула на полку шкафа, где у нее вместе с чаем и сахаром хранилось несколько разномастных кружек. – Какую чашку хотите, с розочками или с корабликом?

Улыбка оживила узкое усталое лицо женщины:

– С розочками, наверное, а вообще какую вам не жалко.

– Хорошо.

Не успела Ирина постелить на уголок стола салфетку, как в дверь постучали, не дожидаясь ответа, открыли, и на пороге показался Чернов.

– Не помешаю?

Ирина пожала плечами, но комиссарская привычка вламываться без доклада в любые двери не подвела Илью Максимовича и в этот раз.

– Я буквально на секундочку, – заявил он, входя.

– Илья Максимович, поскольку я рассматриваю ваше заявление, то нам с вами общаться вне зала суда не вполне этично. Заседание начнется через двадцать минут, тогда и выясним все вопросы.

– О, вы знаете мое имя? Откуда? – Чернов смотрел на Ирину холодно и испытующе. – Впрочем, мне ваше лицо тоже кажется знакомым. Нет, не вспомню…

– Я училась в университете.

– Ах да, я мог бы догадаться.

– Извините, Илья Максимович…

– Я понял. Только хотел спросить, что будет, если жена вернется?

– То есть?

– Мы признаем ее умершей, а она вернется, что тогда будет?

Ирина нахмурилась, пытаясь изобразить сочувствие:

– Илья Максимович, простите, но…

– Да знаю, знаю! Только я не верю, что ее нет в живых! – сказал Чернов деревянным голосом. – И вот я спрашиваю, что нам делать, если она найдется после того, как ее… ну вы понимаете.

– Придется доказывать, что она – это она, восстанавливать права…

– А наказание какое-нибудь предусмотрено?

– За что? – удивилась Ирина.

– За такое долгое отсутствие.

– Ну это смотря чем человек занимался. Теоретически можно предьявить нарушение паспортного режима, но на практике не думаю, что кто-то всерьез этим озаботится.

– То есть жене ничего не грозит? Просто не хотелось бы ей повредить…

Ирина подошла к двери:

– Илья Максимович, я и так нарушаю правила, разговаривая с вами. Обещаю, что рассмотрю ваше дело самым внимательным образом, и вынесу решение, только если у меня и моих коллег возникнет внутреннее убеждение, что…

Тут Ирина осеклась, не зная, как деликатно сформулировать «что ваша жена мертва».

– Спасибо, – кивнул Чернов.

– А больше мне пока нечего вам сказать.

Тут Илья Максимович наконец-то понял намек и удалился.

В банке весело булькала вода, Ирина выдернула кипятильник из розетки и взялась за полотенце.

– Давайте я, – Олеся Михайловна аккуратно взяла банку и, отогнав Ирину от стола, разлила кипяток по чашкам. – В вашем положении надо быть очень осторожной.

Ирина подвинула ей тарелочку с бутербродами:

– Угощайтесь, пожалуйста.

– Спасибо, – прошептала Олеся, но так и сидела, сложив руки в замок, пока не сообразила, что Ирина первая есть не начинает. Тогда она взяла самый черствый пряник и откусила от него маленькую крошечку.

– Будем считать, что никто сейчас сюда не приходил, – сказала Ирина, – правила нарушены, но не могла же я силой вытолкать его из кабинета.

– Такой неприятный человек! – вздохнула Олеся Михайловна. – Главное, вы ясно его попросили уйти, а он хоть бы что. Гнет свою линию, скажите то, скажите это… Мог бы просто не подавать иск, если так любит жену и верит, что она жива.

Ирина улыбнулась:

– Увы, Олеся Михайловна, жизнь есть жизнь. Когда человек умирает, то все его земные дела разрешаются, а имущество переходит по наследству, но если пропадает без вести, то образовывается пустота, которую заполнить очень трудно. С пропавшим нельзя развестись по обычной процедуре, распоряжаться его имуществом тоже невозможно, не имея на руках доверенности, в общем, ситуация весьма неопределенная. Потом, это очень тяжело морально, ожидание изматывает, и, наверное, после пяти лет метания между отчаянием и надеждой хочется поставить точку хотя бы с помощью суда. Перестать ждать хотя бы официально, и только в глубине души немножко верить, что человек вернется.

Олеся Михайловна покачала головой:

– Чернов точно знает, что жена не вернется, – сказала она тихо.

Илья Максимович не пригласил адвоката, что для человека в его положении было довольно странно. Зачем самому биться лбом о судебную бюрократию, когда можно попросить ушлого и опытного специалиста? Может быть, не хотел, чтобы этот ушлый и опытный специалист слишком пристально вгляделся в дело исчезнувшей жены?

И это беспардонное появление в кабинете… Перед тем, как подать иск, Чернов мог узнать все правовые последствия для себя и для жены в любой юридической консультации у дежурного адвоката. Почему надо было лезть к судье и впопыхах, в последний момент уточнять, не навредит ли это любимой супруге? Потому что он и так прекрасно знал, что не навредит. Мертвецам все равно.

Цель у этого спектакля была совсем другая – показать судье, что он ждет и верит, будто жена еще жива, стало быть, к ее исчезновению он не причастен. Только вот плохой Чернов актер. Не до такой степени плохой, чтобы трагически заламывать руки и закатывать глаза, но все-таки плохой. И спектакль вышел дешевым, а потому неубедительным.

Ирина вздохнула. Недавно по телевизору показали фильм «Служили два товарища», а вслед за ним диспут школьников на извечную тему «оправдать виновного или осудить невиновного». Дети надрывались, спорили, временами сбиваясь в совсем не детскую демагогию, но в итоге пришли к выводу, что казнить невиновного ни в коем случае нельзя.

Ирина была согласна с этим гуманистическим посылом, и в своей работе всегда трактовала сомнения в пользу обвиняемого, но, черт возьми, как больно смотреть на убийцу, избежавшего наказания благодаря уму и хитрости!

Сейчас они признают Чернову умершей, тем самым поставят точку в этом долгом деле, и все. Илья Максимович станет честным вдовцом, сможет распоряжаться имуществом жены и жениться в полное свое удовольствие. Марина Хмельницкая, ради которой он пошел на преступление, обманула, не дождалась, ну да ничего. Мало ли молоденьких красоток, готовых украсить бодрую старость высокопоставленного чиновника?

Ирина закрыла глаза, вспоминая тот единственный раз, когда она видела Аврору Витальевну живой. Перед глазами ясно, как наяву, возникло веселое и доброе лицо. Руки тоже вспомнились, большие, с набрякшими венами и коротко стриженными ногтями, почти мужские. То были руки много и тяжело работавшего человека, но тогда Ирина думала только о том, насколько лучше смотрятся ее собственные тоненькие ухоженные пальчики.

Поставив чашки на бортик раковины, Ирина посмотрелась в зеркало, и вдруг возникло странное, почти мистическое чувство, будто Аврора Чернова зовет ее из прошлого, но не как это делают мертвецы в страшных сказках, а совсем наоборот. Будто ободряет и прощает.

Ирина быстро умыла лицо холодной водой, прогоняя наваждение.

В глубине души Ирина надеялась, что какая-нибудь недостающая бумажка позволит ей перенести заседание, что с учетом предстоящего декрета означало передачу дела другому судье, но Илья Максимович основательно подготовился к процессу, собрав все необходимые документы. Представил справку из милиции, выписку из домовой книги, паспортного стола и из отдела кадров по месту работы Черновой, и даже справку из поликлиники о том, что за последние пять лет Аврора Витальевна не обращалась за медицинской помощью. Свидетели тоже были приглашены и даже явились в суд, так что пришлось начинать заседание.

Чернов держался с холодной вежливостью, которой хотел то ли скрыть презрение аристократа к плебсу, то ли, наоборот, подчеркнуть, но формально упрекнуть его было не за что.

Монотонно, будто ученик, отвечающий у доски материал, к которому у него нет никакого интереса, Илья Максимович рассказал, что пять лет назад жена не вернулась домой после суточного дежурства, и с тех пор никто ее не видел и не слышал, несмотря на все поиски, в которых участвовала милиция, семья, друзья, а также сослуживцы.

– Мы ищем до сих пор, – сказал он с тяжелым вздохом. – Но время идет, и надежды остается все меньше.

«Я бы тебе поверила, если бы у тебя хоть один мускул дрогнул на физиономии. Хоть бы тень промелькнула в твоих пустых глазах… А вздохи твои картинные никого не убедят. А ну-ка, проверим, надолго ли хватит твоего самообладания, – ухмыльнулась Ирина про себя, – скоро ли ты начнешь злиться или растеряешься? Это не по процедуре, конечно, но могу я хоть раз в жизни воспользоваться служебным положением в личных целях, в конце-то концов?»

– Ваша жена должна была вернуться в субботу утром, одиннадцатого апреля, верно?

– Верно.

– А в милицию вы обратились только двенадцатого вечером?

– Да.

– Почему так долго ждали?

Чернов пожал плечами:

– Я знал, что заявление о пропаже принимают только через трое суток, и не хотел, чтобы меня отфутболили, да еще и нахамили вдогонку. Реальной помощи я от них не ждал, и, к большому сожалению, время показало, что я был прав. Ну и, главным образом, я был уверен, что жена с минуты на минуту даст о себе знать.

– То есть вы считаете, что сотрудники милиции не помогали вам искать жену? – спросила Ирина.

– Нет, почему же, помогали, и довольно активно, – на лице Чернова впервые появилась улыбка. – Например, целую неделю пытались убедить меня, что это я ее убил.

– Илья Максимович, если вы утверждаете, что сотрудники милиции не искали вашу жену должным образом, то вы ставите суд в сложное положение, – отчеканила Ирина. – На каком основании суд объявит человека умершим, если выяснится, что к его розыску не были приняты надлежащие меры?

– Извините. Я не это имел в виду.

– Илья Максимович, попрошу вас в дальнейшем воздержаться от иносказаний и фигур умолчания. Вы находитесь в суде! – «А не на партсобрании», – мысленно закончила Ирина, с запозданием вспомнив, что обещала Павлу Михайловичу разбирать дело его приятеля со всей возможной мягкостью и деликатностью.

– Нет, по формальным позициям они отработали добросовестно. – Чернов снова издал фальшивый вздох. – Но жену ведь так и не нашли.

– И вы сами до обращения в милицию тоже ее не искали целые сутки? – внезапно встрял заседатель Синяев.

Илья Максимович пожал плечами:

– Жена часто задерживалась на службе. Она работала операционной сестрой в больнице «Скорой помощи», а там постоянно аврал, сами понимаете. Поэтому, когда она не вернулась вовремя, я подумал, что или очередной быстренький аппендицит оказался многочасовой непроходимостью, или привезли сложный случай, и хирурги попросили жену остаться, как самую опытную сестру.

– Но не на сутки же!

– Бывало, что и на сутки. Если сменщица заболела, куда деваться? Правда, в таких случаях Аврора обычно меня предупреждала. Или сама, или просила санитарку позвонить, если никак нельзя было отвлечься.

– А сами вы не могли ей на работу позвонить? – не унимался Синяев.

– Почему же, мог. И позвонил. Сначала трубку не брали, вот я и решил, что все заняты в операционной, и успокоился, а когда перезвонил через пару часов, мне сказали, что дежурство выпало тихое, и Аврора уехала домой вовремя. Тогда я решил, что она, раз удалось ночью отдохнуть, сразу после работы отправилась к сыну.

– А вас почему не взяла с собой? Выходной же день был!

Чернов пожал плечами. Синяев, несмотря на простодушную физиономию, оказался въедливым мужичком, но Илья Максимович пока держался.

– Больница, где работала жена, находится на выезде из города как раз по дороге в Копорье, – сказал он все так же бесстрастно. – Ей удобнее было стартовать оттуда, не делая крюк через весь город. И если это так важно, она часто ездила к сыну одна. Помогала с внуками.

– А сын ваш, кстати, почему не пришел? – сурово спросил Синяев. – Все-таки такое событие, мог бы и поддержать отца.

В лице Чернова промелькнуло что-то человеческое:

– Он у меня мальчик ранимый… Да и потом, когда у тебя пятеро детей, а ты фельдшер ФАПа, особо не вырвешься. Даже по такому печальному поводу.

«Как интересно, – невольно подумалось Ирине, – у секретаря парторганизации целого университета сын – фельдшер… Нонсенс вообще, сапожник без сапог. У такого папаши даже круглого дурака докатили бы до диплома – так что помешало? Впрочем, учитывая пятерых детей и жизнь в деревне, понятно что. Ранимый мальчик алкоголик или даже наркоман, причем неуправляемый, которого пришлось срочно спрятать от посторонних глаз, пока он своими выходками не утянул всю семью на дно. Вот и услали сыночка в Копорье, а там он нашел себе женщину и в знак протеста принялся безудержно размножаться. В принципе это объясняет, почему Чернов решил, что Аврора уехала к сыну. Наверное, он дошел до такой стадии, когда его постоянно надо было контролировать, и обремененная многочисленным потомством жена уже не справлялась в одиночку с этой миссией».

Вывести из себя Чернова так и не удалось. Все с таким же отстраненным и равнодушным видом он рассказал то, о чем Ирина в принципе и так знала из сплетен, и пришлось отпустить его со свидетельского места.

Следующей выступала старшая сестра операционного блока, где работала Аврора Витальевна. Она показала, что последний раз видела Чернову в субботу утром на пересменке и запомнила ее в хорошем настроении. Та радовалась, что впервые за много месяцев выдалась спокойная ночка, так что получилось и вздремнуть, и наделать четыре бикса материала.

– Никто не умел так аккуратно складывать салфетки, как Аврора! – воскликнула сестра, и Ирине вдруг стало грустно от этого всплеска человечности среди казенной атмосферы суда.

– А она говорила, куда собирается?

– Да вроде нет… Я же не знала, что так получится, поэтому особо не вникала.

– А вообще как у нее было настроение? – спросил Синяев, в активности которого Ирина уже предчувствовала для себя головную боль. – Она не говорила, что собирается уехать куда-нибудь или бросить семью?

– Аврора-то? – сестра улыбнулась. – Нет, конечно.

– Не жаловалась на жизнь?

– Ну что вы! Она вообще была очень замкнутая, ничем не делилась.

– Не хотела сор из избы выносить?

Сестра пожала плечами:

– Не в этом дело. Поймите, товарищи, она была хорошая женщина, но какая дружба, когда мы после смены давимся в автобусе и стоим в очереди за продуктами, а она рулит на своей машине в закрытый распределитель? Понимаете?

– Честно говоря, не очень, – фыркнул Синяев.

– Ну как же… У кого щи пустые, а у кого жемчуг мелкий, – засмеялась медсестра. – Завидовали мы ей, что уж тут скрывать, и Аврора прекрасно понимала, что мы это мы, а она это она, и живем мы в разных мирах и по разным правилам.

– То есть Чернова была грубая и высокомерная?

– Нет-нет, совсем наоборот. Знаете, есть такие люди. Со всеми хорошо, по-доброму, а будто с другой планеты прилетели. Вот смотрите, товарищи судьи, был у меня печальный опыт с дочкой одного товарища. Девица только хвостом перед врачами крутила, ничего делать не хотела, а слова поперек ей не скажи, папа рассердится. Намучилась я с ней, еле-еле выдала замуж за хирурга и сплавила в декрет, только дух перевела, и тут пожалуйста! Получите теперь жену! Как я расстроилась, думаю, господи, это опять между двух стульев мне сидеть! Не будешь потакать капризам блатной тетки, от начальства получай, а будешь, так остальной коллектив не удержишь. А что вы хотите, товарищи, жизнь есть жизнь… Я мысленно уже с должностью простилась, но Аврора оказалась, пожалуй, лучшей сестрой из тех, кого я знала, и трудовая дисциплина у нее была на высоте. Любую черную работу выполняла, придраться буквально было не к чему.

– Так это же хорошо, – сказал Синяев.

– Даже слишком. Некоторые бы хотели, чтобы она хуже работала.

– Зачем? – удивилась Ирина.

– Ну как же. Трудно о чем-то просить человека, если ты ничем не сможешь его отблагодарить. Ну раз, ну два, а на третий ты или сам застесняешься, или тебя пошлют подальше. А вот если ты за этого человека прогенералил…

– Что сделал? – перебил Синяев, а Ирине остро захотелось дать подзатыльник не в меру активному заседателю. Но придется терпеть, она сама разрешила ему задавать любые вопросы.

– Генеральную уборку, – терпеливо пояснила сестра. – Или если ты прикрыл его опоздание, то уже имеешь полное моральное право требовать ответной услуги. Аврора же таких поводов не давала, но всегда шла навстречу, если что-то серьезное. Лекарство там достать или устроить ребенка в хорошую школу. В трудную минуту на нее можно было положиться, но душу она не выворачивала ни себе, ни другим. Мы не знали, как она живет, и она у нас не спрашивала. Знаете, утешители на твою беду всегда найдутся. Все у тебя выспросят, душу вынут, посмакуют твое горе, потом объяснят, почему они ничем не могут помочь, и исчезнут. А Аврора была не такая. Что, почему, страдания твои, ей это вообще неинтересно было. Хочешь – плачь, хочешь – смейся, твое личное дело, только завтра поезжай в такую-то аптеку, там тебя ждет нужное лекарство. И не благодари.

– И вы не благодарили, – вдруг прошелестела со своего места Олеся Михайловна.

Сестра хмыкнула:

– Да как сказать! Вообще это ей было с нами скучно. Мы люди простые, а у нее в голове сплошное искусство. Идет на работу, обязательно толстый журнал под мышкой – или «Новый мир», или «Юность». Как сядем чай пить, начинается: «читали то, читали это», а нам сказать нечего. Мы не то что не читали, даже не слышали. Правда, была у нас одна девчонка, которая хотела в институт поступать, она да, спрашивала насчет школьной программы по литературе, так Аврора прямо преображалась вся. Как заведет про Наташу Ростову, глаза горят, аж смотреть страшно.

– Возможно, с этой девушкой у Черновой возникли близкие и доверительные отношения?

– Ой, что вы! Там вообще не в коня корм! – медсестра засмеялась. – Все эти Аврорины лекции были жутко умные, но это как ведро выливать в наперсток. Аврора три часа распиналась про тонкости разные, а Аньке лишь бы выучить от сих до сих. Онегин – лишний человек, Базаров – нигилист, и всё, и спасибо. Больше не надо. Чернова вообще больше с врачами общалась, правда, те хоть и с высшим образованием, но времени еле-еле хватает книги по специальности читать, до возвышенного искусства им дела тоже особо нет.

– Так, может, она с кем-то из докторов дружила? – продолжал допытываться Синяев, а Ирина прикидывала, как его угомонить, не подрывая авторитета народного суда.

Теперь, через пять лет, какая разница, с кем дружила Чернова, с кем делилась секретами и сокровенными мыслями, и даже какой она была, тоже не важно. Это в уголовном процессе важна характеристика личности потерпевшего и подсудимого, а тут – зачем? Только бередить душу Чернову…

Медсестра немного подумала и решительно сказала:

– Нет! Врачи перед ней заискивали, конечно не без этого, но чтобы с кем-то она откровенничала, так нет. У нас еще так сложилось, что зав хирургией и зав реанимацией страшные женоненавистники, брали на работу только мужиков, а тут сами понимаете… Если мужчина и женщина на работе начинают тесно общаться, то никто никогда не поверит, что они вместе просто книжки читают.

После этой назидательной сентенции свидетельница наконец сообщила то, ради чего и была вызвана в суд. После одиннадцатого апреля Аврора Витальевна на работе не появлялась, о причинах своего отсутствия не сообщала, за зарплатой не приходила и за эти пять лет ни разу не дала о себе знать. Трудовая книжка ее так и лежит в отделе кадров.

Ирина объявила перерыв пятнадцать минут, надеясь размять затекшую от долгого сидения спину, а заодно приструнить ретивого Синяева. Но прежде пришлось сбегать в туалет, потому что, хоть она на исходе беременности в целом чувствовала себя неплохо, мочевой пузырь с трудом выдерживал долгие судебные разбирательства.

Когда она вернулась к себе, активный Синяев скакал по кабинету и первый накинулся на Ирину, прежде чем она успела вымолвить хоть слово:

– Нет, вы подумайте, товарищ судья! Это же уму непостижимо!

– Что именно? – оглядевшись, Ирина заметила Олесю Михайловну, робко съежившуюся на стуле в самом дальнем углу кабинета, парадоксальным образом не теряя при этом балетной осанки.

«Выгоню этого буйного к чертям собачьим в комнату нарзасов», – решила Ирина, с трудом пролезая за свой письменный стол, понимая, что сдержать это обещание у нее духу не хватит.

Сейчас бы на диванчике полежать оставшиеся семь минут в тишине и одиночестве, но нет. Жажду истины и справедливости не заткнешь.

– Как это, жена домой не пришла, а он в ус не дует! – возмущался Синяев, прыгая по тесному кабинету.

– Мне кажется, Чернов объяснил ход своих мыслей вполне удовлетворительно, – процедила Ирина.

– Ничего себе удовлетворительно! Лично я не знаю, что бы сделал, не приди моя половина ночевать домой! Весь город бы обегал, а нашел, где она прячется.

Ирина пожала плечами.

– Вот я вижу, товарищ судья, вы женщина замужняя, положительная, так я вам скажу, если жена дома не ночевала, то веры ей нет!

– Разные бывают обстоятельства.

– Да что вы? А муж ваш не придет, что вы тогда запоете?

Ирина нахмурилась. А и правда, что? Кирилл себе такого никогда не позволял. Пару раз зависал со своим закадычным дружком Зейдой, но всегда предупреждал заранее и звонил ей перед сном даже из алкогольной комы.

Когда-то давно, в прошлой жизни, о которой не хочется вспоминать, случалось с ней такое. Первый муж где-то пропадал до утра, потом Ирина, всю ночь промаявшаяся без сна, выслушивала небрежно придуманные байки о срочной работе и из последних сил заставляла себя верить. Тогда она готова была вообразить себе что угодно, лишь бы только не смотреть правде в глаза: она вышла замуж за недостойного человека, и брак ее мертв.

Что ж, когда ради великой цели быть замужем ты идешь на любые жертвы, то закроешь глаза на ночные отлучки супруга, но если у вас нормальные отношения двух нормальных людей, которым нравится быть вместе, то подобные фортели ты, мягко говоря, не поймешь.

А мужчины вообще воспринимают измену острее. Во всяком случае агрессивнее, и прощают труднее. Если не придет ночевать она сама, то ничто, никакие доказательства, вплоть до документальной кинохроники и показаний тысячи свидетелей не заставят Кирилла поверить, что измены не было. Червячок сомнения все равно останется и будет точить. У них с Кириллом хорошие отношения, тьфу-тьфу, не сглазить, они доверяют друг другу, но в любом случае она костьми бы легла, а нашла способ предупредить мужа о внезапной отлучке, а потом еще обязательно позаботилась и о том, чтобы муж мог легко проверить, что она действительно была там, где была, а не у любовника. Он бы, конечно, не стал, но на всякий случай… В самой безнадежной ситуации извернулась бы, придумала хитрую и многоступенчатую схему, лишь бы только предупредить мужа, между тем как Авроре, если она действительно куда-то собиралась, хватило бы одного телефонного звонка. Почему Чернов не удивился, что она его не сделала? Поссорились накануне и не разговаривали друг с другом? Тем более. Сто из ста женщин в такой ситуации позвонят и зловещим шепотом произнесут: «Я сегодня ночую у сына». Может, еще добавят что-нибудь, но это уже дело вкуса.

Нет, чтобы жена гуляла по ночам где хотела, это в семье должен быть воистину запредельный уровень доверия. Фантастическая идиллия. Чего очень трудно добиться, когда муж изменяет практически в открытую, а жена строчит на него доносы.

Тут Ирина сообразила, что заседатели, скорее всего, не в курсе этих милых особенностей семейной жизни Черновых. До Синяева, наладчика с Кировского завода, сплетни из жизни ленинградской интеллигенции, скорее всего, вообще не долетали, а Олеся Михайловна если что и слышала краем уха, то за пять лет давно забыла. Но, что интересно, даже не зная ни про любовницу, ни про жалобы жены, оба они не верят Илье Максимовичу. Только сейчас это не важно.

– Товарищи, прошу вас учитывать, что мы с вами поставлены решить только одну задачу. Понять, имеются ли веские основания считать, что Авроры Витальевны Черновой больше нет в живых. Все, на этом наши полномочия исчерпываются, – отчеканила Ирина. – Расследовать обстоятельства ее смерти нас никто не просит, этим в течение пяти лет занимались соответствующие органы, и если у них ничего не вышло за столь долгий срок, то с нашей стороны будет весьма самонадеянно думать, что мы разрешим эту загадку в ходе одного судебного заседания.

– Так это что ж получается? – подскочил Синяев. – Это сейчас он получит наследство?

– В принципе да.

– А как же закон, что убийца не может наследовать за убитым?

Ирина только руками развела, гадая, в каком детективном романе Синяев почерпнул этот постулат.

– Степан Васильевич, все эти годы Чернову активно искала милиция, и раз они не сумели доказать причастность Ильи Максимовича к ее исчезновению, нам придется это принять.

– Все равно он вел себя очень подозрительно!

– Очень, – прошелестела Олеся Михайловна из своего угла.

– Но к делу это не относится.

Ирина решительно, насколько позволял живот, поднялась из-за стола и отправилась в зал.

После перерыва им предстояло заслушать двух свидетелей, которые бы подтвердили, что за последние пять лет ни разу не видели Чернову по месту жительства.

Первая из них, бодрая пенсионерка с пронзительно-рыжими волосами, отрапортовала, что, являясь соседкой Черновых по площадке, не видела мать семейства очень давно. Дату не помнит, но с тех пор, как к ней приходила милиция по поводу исчезновения Авроры Витальевны, точно ни разу.

Синяев не успокоился, продолжал свои бестактные расспросы, и благодаря им удалось выяснить, что данная соседка периодически подрабатывала у Черновых уборщицей.

– Не каждый день, конечно, но барыня у нас сама полы не мыла, – заявила свидетельница не без яда. – Белоручка была, Царствие ей Небесное. Ну а хозяин, видно, не таков, сам справляется. После пропажи хозяйки ни разу меня не нанимал.

«Интересно почему? – эта деталь заставила Ирину насторожиться. – Медсестры получают копейки, так что он явно не обеднел после исчезновения жены. С какой стати отказался от проверенной домработницы?»

Тут Синяев совсем распоясался и поинтересовался, какие отношения были в семье Черновых.

Покосившись на бесстрастного Илью Максимовича, свидетельница сказала:

– Откуда же я знаю? Чужая душа потемки… – но состроила при этом такую гримасу, что у суда не осталось никаких сомнений на этот счет.

Второй выступала молодая симпатичная женщина в умопомрачительно прекрасном ангорском свитерке со стоечкой и небольшими рюшечками на груди. Именно о таком Ирина страстно мечтала, поэтому, заглядевшись на свитерок, чуть не прослушала показания свидетельницы, но одна фраза заставила ее отвлечься от важных мыслей о том, как бы эта необыкновенная вещица смотрелась с джинсами.

– Последний раз я видела Аврору одиннадцатого апреля, – уверенно заявила свидетельница.

– Одиннадцатого?

– Да.

– В день исчезновения? Вы ничего не путаете?

Свидетельница усмехнулась:

– Нет, конечно. Я это точно помню. Да вы мои показания милиционерам почитайте. Я, как обычно, гуляла с дочкой во дворе, а тут Аврора идет из гаража.

– И что дальше?

– Как обычно. Перекинулись парой слов, она немножко дочку потискала, она вообще детей обожала, ну и всё. Она домой, мы на качельки.

– Вы видели, как она вошла в дом? – сразу отреагировал Синяев. Похоже, заседатель был большим любителем детективного жанра, и сейчас наслаждался, что из читателя превратился в действующее лицо увлекательного сюжета.

– Да я вообще-то не следила, куда она пошла, мне за ребенком надо было смотреть. Откуда же я могла знать, что дальше будет?

Неугомонный Синяев спросил, дружила ли свидетельница с Черновой, на что та весело засмеялась:

– Ну что вы, какая дружба! Кто они и кто мы! Я ж говорю, Аврора просто детей любила. Очень жалела, что не может жить вместе с сыном и нянчить внуков. Прямо это у нее мечта такая была.

– А почему не может-то? Вроде жилищные условия позволяли?

Ирина пнула Синяева, но промахнулась.

– Свидетель, на этот вопрос можете не отвечать, – сказала она. – Это не имеет отношения к делу.

Но свидетельница ответила:

– Вроде у невестки какая-то болезнь легких или что-то в этом духе, и она не может в городе жить. Черновы собирались к детям переехать, когда на пенсию выйдут, и Аврора очень переживала, что к тому времени внуки уже вырастут и самое интересное она пропустит.

Ирина покосилась на Илью Максимовича. Тот сидел, уставившись в герб, висящий позади Ирины, но, кажется, на его лице промелькнула тень досады.

– Ладно, раз вы не видели, как она заходила в дом, может, заметили, как она снова вышла? – задал Синяев вполне логичный вопрос, поэтому Ирина не стала его одергивать.

– Нет, больше я ничего не видела.

– То есть вы хотите сказать, что Чернова, по сути, приехала домой и бесследно исчезла где-то на пути в квартиру?

Тут Чернов наконец не выдержал и поднял руку:

– Разрешите?

– Слушаю вас, Илья Максимович.

– Естественно, жена приехала домой, иначе как машина оказалась бы в гараже?

«И то правда», – подумала Ирина.

– В свое время милиционеры выяснили все эти обстоятельства, – продолжал Чернов. – И я, честно говоря, не совсем понимаю, почему вы из гражданского процесса пытаетесь устроить кружок юных следопытов.

Ирина почувствовала, что краснеет. Замечание было, конечно, хамским, но не сказать, чтоб совсем уж неуместным.

– Илья Максимович, попрошу вас в этом зале воздержаться от оценочных суждений, – процедила она.

– Извините. Только это для меня до сих пор больная тема… Все эти годы думать, что Аврора не дошла до дома всего несколько метров…

Чернов потупился, прижал к груди стиснутые ладони, тяжело вздохнул, а после уставился в окно. Вышло технично, но неубедительно, Станиславский нашел бы, что сказать этому старательному, но бездарному актеру.

Пришло время удалиться для принятия решения.

– Нет, товарищи, говорите что хотите, но что он ее грохнул, ясно как день! – вскричал Синяев, едва переступив порог совещательной комнаты.

– Ясно или не ясно, а об этом никто нас не спрашивает. – После процесса Ирина тоже была в этом твердо убеждена, но ей хотелось поскорее домой, обиходить семью и лечь в кроватку, а не сливаться с заседателем в дедуктивном экстазе, который все равно ни к чему не приведет.

– Слушайте, ну вы же видели эту рожу!

– Что поделать, таким уж создала его природа.

– При чем тут природа? – фыркнул Синяев. – Он же, по сути, любимую супругу сейчас хоронил, а ни один мускул не дрогнул! Сидел как на партсобрании!

Ирина нехотя кивнула:

– Ну да… Но вы учтите, люди разные есть, и свои чувства выражают тоже по-разному.

– И сын не пришел, – тихо заметила Олеся Михайловна. – Хотя событие такое…

– Многие не выносят бюрократической суеты, – вздохнула Ирина. – Существуют даже такие граждане, которые исполняют откровенно неправомочные решения, лишь бы только не судиться и не спорить.

– Ну сейчас случай особый, все же признать мать умершей – это тебе не лишний счет за электричество оплатить, – вздохнула Олеся Михайловна. – Хороший сын мог бы и переступить свои фобии, чтобы отца поддержать.

– Да этот отец никуда вроде и не падал, – хмыкнул Синяев, – наоборот, выглядел очень даже бодрячком.

Кашлянув, Ирина притянула к себе стопку бумаги:

– Главное, все требования закона соблюдены, а дальше не наше дело, – сказала она веско.

– И тут сплошной формализм! Чернов ее грохнул, это как божий день ясно! Тетка зашла домой и испарилась, или вы хотите сказать, что инопланетяне ее похитили? Чудес не бывает, вообще-то говоря!

– Еще раз прошу оставаться в рамках наших полномочий!

Синяев насупился:

– Товарищ судья, а вы можете вынести такой приговор, чтобы наша доблестная милиция лучше работала?

Ирина засмеялась и ничего не ответила.

– Нет, правда! А то они вообще уже расслабились, не делают ни черта! У меня у дочки сумку срезали в метро, так они даже заявление не взяли. А тут вообще разгадка на поверхности лежит, а они даже не почесались.

– Почему же, почесались, – процедила Ирина, догадываясь, что быстро она домой сегодня не попадет, – но суд, к сожалению, принимает к производству не разгадки, пусть даже очевидные, а убедительно доказанные дела.

Синяев горестно покачал головой, как бабка на завалинке:

– Это правило, видно, только для аппаратчиков работает, а Васю-слесаря давно бы упекли. Жена из дома пропала? Из дома! Кому-то нужна она была, кроме тебя? Нет! Ну и все! Ты ее и грохнул, так что собирай манатки и езжай на зону!

– Поезжай, – еле слышно заметила Олеся Михайловна.

– Что?

– Нет-нет, ничего, простите.

– Я еще понимаю, будь она большой начальницей или типа того, но операционная сестра кому мешает? – горячился Синяев. – Жива она или мертва, кому какая разница? Ну да, девки ей завидовали, но не до такой же степени, в самом-то деле!

– То есть вы твердо убеждены, что Чернову убил муж? – перебила Ирина. Это было грубо, но ее мочевой пузырь мог не выдержать длительной дискуссии.

– Так ясное дело!

– Стало быть, Аврора Витальевна мертва?

– Мертвее мертвого!

– Тогда нам ничего другого не остается, кроме как признать ее умершей, если, конечно, Олеся Михайловна не придерживается другого мнения, и таким образом выполнить поставленную перед нами задачу. Поймите, товарищи, своим решением мы никоим образом не ставим точку в расследовании дела об исчезновении Черновой.

– Ну да, конечно! – фыркнул неукротимый Синяев.

– Конечно. Да, сейчас оперативно-разыскные мероприятия не ведутся так же активно, как в первые дни после пропажи женщины, ведь, как ни цинично это звучит, силы милиции не безграничны, и тратить их надо в первую очередь на поиски тех, кого еще есть шанс обнаружить живыми. Но следствие возобновится, как только появятся новые данные. Наше сегодняшнее решение никоим образом не является индульгенцией для убийцы, кем бы он ни оказался. Мы с вами всего лишь подтверждаем, что если приличная женщина, добродетельная мать семейства и честная труженица в течение пяти лет не дала о себе знать ни на работе, ни дома, то в живых ее больше нет.

– А вдруг муж ее где-нибудь запер? – неожиданно подала голос Олеся Михайловна.

Синяев расхохотался:

– Где? В монастыре, что ли?

Ирина улыбнулась. Что ж, идея свежая, и, в общем, не на сто процентов фантастическая. Свидетелей спрашивали про особенности поведения Черновой, и никто из них не сообщил, что Аврора Витальевна увлекалась православием, но чужая душа потемки. В Советском Союзе официально свобода религии, но все же афишировать свою веру не очень разумно, если только ты не хочешь за нее пострадать. А если ты жена партийного деятеля, то публично отправлять религиозные ритуалы не только глупо, но и подло по отношению к супругу. Достаточно пару раз сходить в платочке на церковную службу, и готово дело. С доносами на мужа можно больше не заморачиваться, сотрудники соответствующих органов все сделают сами.

Черт, а вернее в данном случае – бог его знает, вдруг Аврора Витальевна и впрямь была тайной убежденной христианкой, и, не вынеся унижений от измен мужа, скрылась в монастыре? Зачем нагнала такой таинственности? Очень просто, из мести. Так все обставила, чтобы было похоже, будто муж ее убил. В идеале его посадят за убийство жены, будет знать, как изменять! Хотя месть вроде бы несильно христианское поведение, нельзя так делать, если хочешь найти утешение в вере. С другой стороны, до пострига не считается.

Нет, глупости, слишком шутка затянулась. Разве будет адекватная женщина, коей Аврора Витальевна несомненно являлась, отказываться от общения с сыном и обожаемыми внуками в течение пяти лет только ради того, чтобы доставить мужу неприятности? Или монахиням следует оставить позади все мирское и целиком посвятить себя Богу?

Ирина поморщилась. Допустим, дерзкая гипотеза Синяева верна, но делать-то что? Церковь отделена от государства, так что на запросы из суда в монастырях чихать хотели. Посылать оперативника в каждый скит нашей необъятной родины? Это никаких людских ресурсов не хватит. Нет, если Чернова поступила в монастырь, проще принять, что в правовом смысле это все равно что умерла. Не давала о себе знать в течение пяти лет, пусть пеняет на себя.

Вдруг Синяев решительно хлопнул ладонью по столу:

– Глупости это всё! Ни в каком она не монастыре, а мертвее мертвого!

«Ну наконец-то, сдвинулись с мертвой точки!» – с облегчением выдохнув, Ирина повернулась к Олесе Михайловне:

– А вы как считаете? Согласны?

Та поспешно кивнула:

– Да-да, конечно!

* * *

Первый день в суде прошел не так ужасно, как Олеся себе представляла. Никто над ней не смеялся и не унижал, да и вообще не интересовался ее семейным положением.

У судьи скоро родится малыш, заседатель с упоением играет в детектива, им обоим не до нее, скучной и невзрачной женщины средних лет. Права дочка, когда говорит «мама, люди не против тебя, они за себя». Никто не желает тебе зла, пока ты ему не мешаешь. В школе ее травят за развод только потому, что раньше завидовали, компенсируют былую фальшивую любовь и подхалимство. Такова уж природа человека, наверняка, если бы этот Чернов не убил свою жену, а бросил, над ней тоже стали бы издеваться на работе.

Бедная женщина…

Вздохнув, Олеся протянула руку к туалетному столику, где лежала программа телепередач, но тут в тишине квартиры раздался резкий звук. Олеся не сразу даже сообразила, что его издает телефонный аппарат, так давно ей никто не звонил.

Сердце сжалось от дурного предчувствия, и она немного помедлила, прежде чем взяла трубку.

– Олеся? – услышала она голос мужа.

– Да. Что-то случилось?

– И у тебя еще хватает нахальства спрашивать?

– Прости, не понимаю…

– Как это удобно, терроризировать и не понимать! Замечательная жизненная позиция, браво!

Олеся промолчала.

– Итак, Олеся, я настоятельно прошу тебя оставить нас в покое, – отчеканил муж.

– Я вас не трогаю.

– Да неужели? Или ты не помнишь, как вчера угрожала моей жене?

– Я не угрожала.

– Да что ты!

– Не угрожала, – повторила она тихо.

В трубке вздохнули и, кажется, поцокали языком:

– Олеся, дорогая, прошу тебя, возьмись за ум! Сходи к врачу, пусть он тебе пропишет таблетки, если память тебя настолько подводит, что ты уже забыла, что делала вчера.

– Нет, я помню, что звонила, но что не угрожала, тоже помню, – сказала Олеся, сама не понимая, зачем ввязывается в спор.

Муж был, в сущности, добрым человеком. Во всяком случае, любезным и ласковым. Он легко прощал домочадцам промахи и ошибки, не придирался по пустякам, но изредка впадал в настоящую ярость. Срывался в основном на жене, на детях почти никогда, и со временем Олеся научилась видеть признаки приближающейся вспышки, распознавать их даже по телефону. Сейчас ледяные нотки в голосе в сочетании с ласковым «дорогая» отчетливо сигнализировали об опасности, и в прежней жизни она, услышав в голосе металл, сразу стушевывалась, уступала. Собиралась сделать это и сейчас, но вдруг вспомнила, что самое страшное уже произошло. Бояться нечего.

– Ладно, оставим этот бессмысленный спор, – сказал муж холодно, – лучше скажи, какого черта тебе вообще от нас надо?

– Я только хотела напомнить, что ты обещал мне помогать деньгами.

В трубке раздался смех, слишком раскатистый, чтобы быть искренним:

– Кто? Я? Да ты, родная, совсем свихнулась!

– Я твердо помню, что у нас был такой уговор…

– Не выдумывай!

– Был.

Муж снова засмеялся:

– Это с какой это, интересно, стати я должен повесить себе на шею постороннюю бабу? Нет, Олеся, такое маразматическое предложение я бы точно не забыл.

– Саша, я четверть века была твоей женой.

– Ну да, раз я тебя двадцать пять лет содержал, что ты горя не знала и ни хрена не делала, значит, надо и дальше? Что за логика ущербная?

– Просто ты обещал.

– Разве что в твоих фантазиях.

Олеся нахмурилась, припоминая. Черт знает, вдруг она действительно напутала? Ведь и раньше частенько случалось, что ей «просто показалось» или она «не так поняла». Чего только не вообразишь себе на пике душевного волнения, а, надо признать, она была очень далека от точки равновесия, когда разводилась. Да, похоже, она, как всегда, все напутала.

– Я, конечно, понимаю, чтоб муж ушел с одним чемоданом и еще алименты потом платил, это хрустальная мечта любой бездельницы, – муж засмеялся, и Олеся поняла, что грозы не будет. – Но позволь тебя спросить, я похож на полного идиота? На князя Мышкина или кого там еще? По справедливости это ты должна мне алименты, хотя бы молоко за вредность, что я столько лет тебя терпел, ну да ладно уж, что с тебя взять!

– Саша, но ты сам хотел, чтобы я занималась домом и детьми, – сказала Олеся.

Ответом ей был очередной раскат смеха:

– Нет, милая моя, это ты себе придумала такое алиби, потому что ни на что другое не годилась. И не надо мне сейчас тут песни петь о своих великих загубленных талантах. Просто оставь нас в покое раз и навсегда. Уясни наконец, что мы больше не женаты и я тебе ничего не должен. Если не можешь работать из-за своей шизофрении, встань на учет в психушке, оформи инвалидность и получай пенсию, а в нашу семью больше не лезь, поняла?

– Поняла.

– Ну вот и молодец!

– Лучше бы ты меня убил, – буркнула Олеся.

– Ты что несешь, дура? За всю жизнь я пальцем тебя не тронул! – вдруг взвился муж.

– Я помню, Саша.

– Зачем тогда оскорбляешь?

– Прости. Я имела в виду, что лучше бы я умерла, чем развод.

– Ах вон что? Снова-здорово виноватить меня? Хватит, надоело! Черт подери, я же собирался расстаться мирно, как цивилизованные люди, до последнего хотел сохранить хорошие отношения, а ты сцены устраиваешь, лепишь из меня какого-то злодея несусветного! Знаешь, вела бы ты себя нормально, может, я и правда тебе бы помогал, но сейчас – извини! Не можешь себя контролировать – пошла вон, нам и без сумасшедших проблем хватает.

В трубке полетели короткие гудки прежде, чем Олеся нашла что возразить.

А вдруг муж прав и у нее действительно душевное расстройство? Самой ей так не кажется, но плох тот псих, который не считает себя нормальным. Муж часто говорил ей, что она сумасшедшая, неадекватная, не в себе. Вдруг он был прав и стоило к нему прислушаться? Сейчас-то уже смысла нет, но вдруг, если бы она сразу пошла к врачу, он прописал бы лечение, и удалось сохранить брак? Вдруг муж ушел не «к», а «от»? Не молодость его привлекла, а оттолкнула сварливая неадекватная женщина, сделавшая его жизнь невыносимой? С психами живется реально очень тяжело… Да, надо было не считать упреки мужа в ненормальности обычными колкостями, брошенными в пылу ссоры, а принимать меры.

На душе стало так горько, что Олеся решила накапать себе валерьянки. Когда затрясла флакончик над стаканом, отсчитывая капли, по кухне поплыл противный старушечий дух, от которого Олесю аж передернуло. Она бросила пузырек в мусорное ведро, а стакан в раковину так поспешно, будто те были горячие, и открыла форточку, откуда сразу пахнуло мокрым снегом.

«Все кончено, – строго сказала себе Олеся, – семьи не вернешь, а это всего лишь фантомная боль. Хватит уже, наверное, перебирать жизнь по лоскуткам, выискивая ТОТ САМЫЙ МОМЕНТ, великую секунду, когда можно было повернуть все назад. Ах, если бы я тогда то, а он это… Если бы мы в тот-то день поговорили… Если бы я заметила… А правда в том, что того самого момента не существует. Нет его, хоть ты тресни».

Чтобы немного отвлечься, Олеся включила телевизор, но по всем трем каналам передавали политические новости, которые ее совершенно не интересовали, ибо они не для женского ума. Мужа, кстати, умиляла ее неосведомленность в этих вопросах, а Олеся была и рада стараться. Глазами только хлопала, когда ее спрашивали, например, кто такая Маргарет Тэтчер. Плохой политик, раз из капиталистического лагеря, и плохая жена и мать, раз политик, а большего про нее нечего и знать.

Внезапно ей пришло в голову, что ласковое «глупышка» в сущности намекает на твою ненормальность не меньше, чем злобное «неадекватная». А муж постоянно ее так называл. «Глупышка моя», «ты у меня такая маленькая и глупенькая» Олеся слышала с первых дней брака, и зачастую без явного повода со своей стороны. Муж заводил эту шарманку внезапно, просто на ровном месте, а она радовалась, потому что произносилось это ласковым тоном и сопровождалось сладкой улыбкой. А заканчивалось обычно сексом.

В самой потаенной глубине души Олеся не считала себя дурой, но очень гордилась, что ей удается скрывать свой ум от посторонних. Глупышка – это же комплимент, триумф твоей женской мудрости, потому что всем известно, что только полная дура будет выставлять свою ученость напоказ. Ну а что через двадцать лет ты из глупышки превратишься в неадекватную идиотку, так это когда еще будет…

Нет, определенно, Чернов, убив жену, поступил в чем-то честнее и милосерднее, чем Саша, который всего лишь травоядно с ней развелся.

Бедная Аврора всего-навсего лежит в могиле, то есть не в могиле, а где-то в лесу между Ленинградом и Копорьем, но не в этом суть. Главное, она мертва и, может быть, даже не узнала, что приняла смерть от руки собственного мужа. Не изведала оскорблений и унижений и не поняла, что вся ее счастливая жизнь была ложью и декорацией.

Нет, правда, лучше бы Саша ее убил… Она бы не обиделась, честное слово. В конце концов, Олеся сама страстно желала его смерти, пока ждала развода. Каждый день молилась, чтобы он или вернулся к ней или сдох, лишь бы только не идти в загс и не ставить в паспорт позорный штамп, перечеркнувший не только будущее, но и прошлое.

Когда ты овдовеешь, то тебе надо только набраться сил и двигаться дальше, а с разводом так не получается. Развод – это будто тебя вдруг вернули на станцию отправления, а у тебя уже нет денег на билет. Ты теряешь не только человека, но и воспоминания о нем, и счастливые моменты навсегда отравлены горьким сознанием, что счастлива в них была только ты. Когда муж умирает, он остается твоим мужем навсегда, пусть мертвый, но он все равно рядом, а после развода тебе приходится понять, что самый близкий человек на свете, тот, кого ты двадцать пять лет считала частью себя, теперь чужой. И был чужим, когда обнимал тебя и ложился с тобой спать, и снилась ему другая женщина.

В назначенный день она ехала в загс как на эшафот и страстно надеялась, чтобы что-то случилось по дороге либо с мужем, либо с ней самой, но правду говорят, что пути Господни неисповедимы. В это утро умерли другие люди, может быть, счастливые, полные планов и надежд, а они с Сашей благополучно добрались до загса, где женщина с намертво залакированной прической одним махом вырвала из жизни Олеси четверть века, как, наверное, хирург удаляет из тела запущенную опухоль, а у тела уже нет сил жить дальше.

Олеся закуталась в шаль. Ей всегда становилось зябко от волнения, а тут еще и форточка открыта.

Нет, Чернов, конечно, молодец, но, с другой стороны, не все женщины такие, как она. Вдруг Аврора Витальевна не считала развод вселенской трагедией и концом всего? Олеся нахмурилась, припоминая судебное заседание. Ну да, по словам соседей и коллег, Чернова была человеком совсем другого склада, чем Олеся. Активная, увлеченная работой и культурной жизнью, не фанатка домашнего хозяйства, мечтала переехать поближе к сыну и внукам. Страшно подумать, но, может, муж не был осью, вокруг которой крутился ее мир? Вдруг она готова была дать ему свободу или – вообще крамольная мысль – он так надоел Авроре Витальевне, что она сама захотела развод? Почему Чернов не согласился? Пять лет назад не было еще той вольницы, что теперь, развод ставил большой и жирный крест на партийной карьере, ну и про имущество тоже не стоит забывать, которое лучше наследовать, чем делить, не правда ли? Чернов рискнул и не прогадал. Вышел сухим из воды, должность сохранил, теперь спокойно унаследует имущество и женится на какой-нибудь Вике, а косточки бедной жены так и останутся лежать неизвестно где и сыну некуда будет даже принести цветочки…

Тут ее грустные мысли прервал телефонный звонок. Решив, что это муж приготовил ей очередное унижение, Олеся, схватив трубку, выпалила:

– Что тебе еще надо?

– Да ничего, собственно, – ответил после паузы веселый незнакомый голос. – Что-то случилось, Олеся Михайловна?

– Нет, просто я думала, что это бывший муж, – зачем-то призналась она неизвестно кому.

– Я понял.

– А «я», простите, это кто?

– Да, «я» бывают разные, – в трубке засмеялись радостно и тепло. – Вихров на проводе.

Олеся поежилась от нехорошего предчувствия. Очень сомнительно, что профорг хочет вручить ей путевку в санаторий или почетную грамоту. Нет, скорее всего, будет расписывать преимущества увольнения по собственному и что нужно пользоваться, пока есть такая возможность. А то выпрут по статье, и никакой профсоюз не поможет.

– Простите, что побеспокоил, – продолжал Вихров, когда молчание слишком затянулось. – Я только хотел узнать, все ли у вас в порядке.

– Да, – кивнула Олеся, решив, что это будет не ложь, а вежливость.

– Справляетесь с новыми обязанностями?

– Да, спасибо, Артем Степанович.

– Помощь не нужна?

– Нет, спасибо.

– Помните, Олеся Михайловна, вы сейчас на переднем крае закона, – торжественно произнес Вихров. – Коллектив оказал вам высокое доверие для выполнения сложных и ответственных задач, и вы вправе требовать от него поддержки.

– Я помню, Артем Степанович.

– Уверен, что вы не подведете! Но если нужна помощь, немедленно обращайтесь.

Заверив, что непременно так и поступит, Олеся повесила трубку, пока Вихров не исторг из себя еще десяточек затертых лозунгов и штампов.

Помощь предлагает, надо же… Олеся вдруг с удивлением поняла, что улыбается. Сколько она не слыхала этих волшебных слов? Кажется, последний раз ей сказали «давай помогу» еще в училище… Да, точно. Во взрослой жизни было только «ты должна».

* * *

Ирина вернулась домой с неприятным чувством, что, сделав все, что могла, она в то же время чего-то не доделала.

Почти целый рабочий день провела в обществе убийцы, которому не вынесла приговор, а, наоборот, сделала его жизнь проще и комфортнее, освободив от последних обязательств перед женой. Противно, но придется смириться, ибо безнаказанные преступники – неизбежная цена, которую общество платит за гуманный и справедливый суд.

От детей ей удалось скрыть подавленное настроение, но Гортензия Андреевна, приехавшая обновлять приданое малышу, сразу поняла, что Ирина не в своей тарелке.

Весь вечер старушка бросала на нее встревоженные взгляды, а после ужина, когда Егор ушел к себе читать, а Ирина устроилась в кресле с полусонным Володей на руках, Гортензия Андреевна отложила вязанье, взяла ее за руку и внимательно посмотрела в глаза:

– Что-то случилось, Ирочка?

Ирина покачала головой:

– Все в порядке, не волнуйтесь, Гортензия Андреевна. Процесс противный, только и всего.

– Пора в декрет, Ира, и не спорьте! Пора, пора, рога трубят! – пропела старушка, снова заработав спицами с нечеловеческой скоростью. – Сейчас надо вам отдыхать, гулять, смотреть на все красивое, а не горы трупов разгребать, как вы это любите.

– Не люблю.

Володя мирно посапывал со строгим и сосредоточенным выражением на личике, как обычно спят маленькие дети, и Ирина осторожно отнесла его в кроватку. Сын был тяжеленький, но она была уверена, что своя ноша не тянет и беременности никак не повредит.

– Да сегодня вообще и не было никаких трупов, – сказала она, вернувшись. – Чистая бюрократия.

– Вы не уверены в своем решении?

Ирина пожала плечами:

– Трудно сказать. По букве я права, а по сути не знаю. Вы, случайно, не слышали о пропавшей жене главного партийца университета?

Гортензия Андреевна так резко отбросила работу, что спицы звякнули, как скрещенные шпаги:

– Чернова, что ли?

– Господи, откуда…

– Ирочка, или вы забыли, где я работаю? В школе, цитадели знаний, между прочим.

– Но все же Чернов – фигура не слишком заметная в общегородском масштабе.

Гортензия Андреевна усмехнулась:

– Ах, Ирочка, у нас половина педагогов – выпускники университета, и все они с нетерпением ждали того прекрасного момента, когда награда наконец-то найдет своего героя и Чернова посадят за убийство жены.

– То есть общественное мнение было не на его стороне?

Гортензия Андреевна вздохнула:

– Не то слово, Ирочка. Молодежь рассказывала о нем не очень красивые истории, но я старалась в этих увлекательных разговорах участия не принимать.

– Почему?

– Согласитесь, объявляя секретаря партийной организации женоубийцей, довольно трудно удержаться от соблазна пнуть систему в целом, а мне подобная позиция претит. Но из тех обрывков, что до меня все же долетели, я поняла, что в бытность студентами ребята Чернова сильно недолюбливали, считали его коммунистическим ханжой, который в своем стремлении выглядеть образцовым большевиком сильно осложнял жизнь как обучающимся, так и профессорско-преподавательскому составу. Поэтому их злорадство, что пламенного борца за ленинские идеалы наконец выведут на чистую воду, вполне понятно.

Ирина кивнула:

– Значит, не только на юрфаке сложилось о нем такое мнение…

– Так, Ирочка, и что? – Гортензия Андреевна азартно подалась вперед. – Прижучили наконец этого святошу?

– Увы… Совсем наоборот.

– То есть как это?

Ирина рассказала.

Гортензия Андреевна покачала головой и вновь взялась за свое вязание. Спицы постукивали сухо и сурово.

По хорошему, Ирине тоже следовало бы заняться рукоделием, хотя бы пришить пуговицы к рубашкам Егора и Кирилла, но она страстно ненавидела это занятие, а просто сидеть сложа руки рядом с трудящейся старушкой было стыдно, так что она поднялась заварить чайку, а по пути зашла в детскую, подоткнула спящему Володе одеяльце и наказала Егору допоздна не читать, зная, что это распоряжение, скорее всего, исполнено не будет. Что поделаешь, сын страстный книгочей, но дни его плотно заняты учебой, музыкальной школой и шахматной секцией, а надо успевать еще с друзьями поиграть, и спортом позаниматься, и домашку сделать. Если все сложить, получится, что бедняга на полторы ставки работает. И это еще повезло ему, что он не девочка, а то бы картошку чистил и полы мыл в дополнение к своему напряженному графику, иначе фу-фу-фу. Ирина погладила себя по животу, клятвенно пообещав малышу, что на него не будет взвалена вся домашняя работа только на том основании, что он дочка.

Чайник закипел, и она позвала Гортензию Андреевну.

– Да, давайте быстренько попьем, да я поеду, пока Кирилл не пришел.

– А что такое? – встревожилась Ирина. – Вы поссорились?

– Ну что вы, Ирочка, я не представляю себе, как такое возможно. Просто не хочу злоупотреблять его рыцарскими чувствами, которые заставят его провожать меня домой. Между тем время еще детское, для грабителей я бедна, для насильников стара, так что прекрасно доберусь самостоятельно.

Ирина улыбнулась:

– Не торопитесь, Гортензия Андреевна, я думаю, Кирилл еще не скоро придет. После того, как разрешили индивидуальную трудовую деятельность, он как с цепи сорвался, дома почти не бывает.

– А что вы хотите, Ирочка? Разбудили в мужчине хозяина, а это древний и сильный инстинкт.

«Настолько древний, что удалось только слегка его придушить за семьдесят лет советской власти», – Ирина не решилась произнести это вслух и только покачала головой.

– Но вы не должны на него сердиться, Ирочка, он старается ради семьи.

– Я знаю.

– Ваш муж не только очень умный и трудолюбивый человек, он еще и реалист, и прекрасно понимает, что невозможно и невинность соблюсти и капитал приобрести.

– В каком смысле?

– Не бывает так, что с одной стороны частная собственность, а с другой – общественные фонды потребления, а сейчас, к сожалению, все идет к тому, что какой кусок урвал, тем со своей семьей и делись. Бесплатная медицина, образование, путевки в санаторий – забудь.

– Ну уж прямо…

– Прямо-прямо. Вектор – это отрезок прямой, – усмехнулась старушка, – знаете, всю свою жизнь я только и слышу, поворот туда, поворот сюда, и наблюдаю, как поворачивают так резко, что ломают шеи. Не хочу вас пугать, но может статься, что работа Кирилла станет для вашей семьи вопросом выживания.

– Для нашей семьи, – мягко поправила Ирина, – но я уверена, что не дойдет до такой крайности. Сейчас проведут давно назревшие реформы, и заживем как люди.

– Мои родители тоже так думали, – сухо заметила Гортензия Андреевна, – тоже встречали революцию, по образному выражению писателя Лавренева, как невесту.

– И?

– И ужаснулись, Ирочка.

– Но как же тогда вы стали коммунисткой?

Гортензия Андреевна невесело засмеялась:

– О, это горький парадокс! Прекрасные цели и страшные пути. Боль, кровь, смерть, роковые ошибки, умаляют ли они великую идею социальной справедливости? Если честно, Ирочка, я не знаю. Человек есть человек, всегда находятся проходимцы, сволочи и психопаты, и они умеют оседлать волну перемен быстрее прочих. Но разве при капитализме их меньше?

Ирина пожала плечами.

– Знаете, Ира, я всегда считала ошибкой политику замалчивания – со вздохом продолжала старушка. – Немножко пошумели на Двадцатом съезде, и снова тишь да гладь, будто ни Красного террора, ни массовых репрессий в сталинские годы не было. Хотели сакрализировать советскую власть, забыв, что человек способен верить только в то, в чем убедиться воочию никак не возможно. Бог – дело такое, никак ты не докажешь, есть он или нет его, на этой тайне религия и держится, но в коммунизме нет ничего потустороннего, его оружие – правда и сугубый реализм, и очень большая ошибка была убеждать людей, что они живут в другой действительности, чем та, что они видят у себя за окном. Больше того, если бы люди знали, какой кровавой и страшной ценой заплачено за справедливый социалистический уклад нашего общества, они бы больше его ценили.

– Ну вот сейчас открывают правду.

– Да поздно уже. Коммунистические идеалы давно превратились из личного выстраданного выбора в пустой ритуал.

Ирина пододвинула к Гортензии Андреевне вазочку с зефиром.

– Я и не знала, что вы такая пессимистка.

– Просто давно живу. Я верю в наши идеалы, Ира, и твердо убеждена, что рано или поздно коммунизм на земле наступит, но будет это нескоро, а прямо сейчас нас ждет страшное время перемен. И, увы, не от худших к лучшему, а наоборот.

– Посмотрим.

– Конечно, Ирочка, конечно, и впадать в пессимизм ни в коем случае не надо. Помните, что человечество идет вперед неровной поступью, но каждый человек в этом строю проживает собственную жизнь, сложную и непредсказуемую.

Ирине вдруг вспомнилась та демонстрация, когда она шла и пела, себя не помня. Под влиянием влюбленности и музыки приняла кратковременное помрачение сознания за высокое чувство единства, что ж, бывает. Слава богу, то было официальное мероприятие, а не реальная стачка, иначе она понеслась бы на баррикады как последняя дура. Зато померла бы в хорошем настроении, с уверенностью, что остается жить в сердцах своих товарищей, или как там в песнях поется.

Интересно, а что чувствовал тогда пламенный коммунист Чернов? Сливался в революционном экстазе со студентами или просто знал, что хорошая песня вызывает такой психологический эффект? Скорее, второе, в Высшей партийной школе хорошо учат, как управлять массами. Да, пока Ирина воодушевлялась, он спокойненько себе думал, как половчее закрутить с симпатичной студенточкой, чтобы жена не узнала, и не исключено, что уже прикидывал, где лучше захоронить ее труп.

– Кажется, все правильно сделала, все – по закону, а такое чувство, будто в грязь наступила, – сказала Ирина.

– Вы все о Чернове переживаете? – Гортензия Андреевна отодвинула чашку и посмотрела на часы. – О, Ирочка, пора, если я не хочу отнять у вашего мужа редкие минуты отдыха.

Ирина поднялась:

– Давайте я вас хоть до метро провожу.

– Нет, нет, ни в коем случае! В вашем положении это совершенно исключено.

– Но я прекрасно себя чувствую.

– Ира, никто на меня не нападет, а вот инфаркт от волнения, как вы добрались домой, вполне может случиться.

– Но…

– И вам придется как минимум дважды наклоняться к своим сапожкам! – быстро перебила Гортензия Андреевна.

Ирина засмеялась:

– Да, это, пожалуй, аргумент. Но я так хотела еще поговорить о Чернове.

Старушка фыркнула:

– А что о нем говорить! Типичный проходимец, мудопис!

– Кто!? – Ирина пошатнулась от изумления. Она никак не ожидала от чопорной учительницы, что та употребит матерное ругательство, да еще и исказит его столь затейливым образом.

Гортензия Андреевна хихикнула:

– Это не то, что вы подумали, Ира. Мудопис означает всего лишь муж дочери писателя. А сама Чернова, стало быть, писдочка, писательская дочка.

Ирина со смехом покачала головой:

– Вы шутите.

– Ничуть. Отцом пропавшей супруги Чернова был не кто иной, как Виталий Горбатенко.

– А кто это?

– Ах, Ирочка, тут мне следует закатить глаза и прошептать «так проходит слава мирская», желательно по латыни, но я, пожалуй, воздержусь от театральщины. В мое время Виталий Горбатенко был весьма крупная фигура, настоящий мастер пресловутого конфликта хорошего с лучшим. Такой, знаете, парень от сохи, бедняцкая косточка, коммунист, фронтовик, ни на волос не отклонялся от генеральной линии партии, регулярно выдавал на-гора тонны шлака, как доменная печь, но не думаю, что у кого-то хватало сил перелистывать его чугунные страницы.

– Я о нем даже не слышала никогда.

Ирина постаралась вызвать в памяти стеллажи в дачной библиотеке, где она была частой гостьей. Так хорошо было после солнца зайти в прохладный и сумрачный зал с чуть уловимым ароматом затхлости от старых книг, провести ладонью по потрепанным коленкоровым корешкам… Тяжелые, богато изданные кирпичи многотомных эпопей, на которые были щедры авторы сталинской эпохи, стояли на полках тесными рядами, и, кажется, за годы, что их никто не брал, подверглись диффузии и образовали монолит. Ирине порой становилось их жалко, как одиноких стариков, но читать эту писанину было невозможно. Кажется, фамилия Горбатенко не попадалась ей на глаза, или она просто не запомнила?

– Когда-то он имел большой вес, был даже депутатом Верховного Совета, – сказала Гортензия Андреевна, поправляя шарфик перед зеркалом, – но время безжалостно к халтурщикам и проходимцам. Я сама его запомнила только потому, что он давным-давно приходил в нашу школу на встречу с учениками. И как ни странно, произвел на меня очень хорошее впечатление.

– Почему странно?

Гортензия Андреевна засмеялась:

– Ознакомившись с тем словесным клейстером, что выходил из-под его пера, я представляла себе невыносимо скучного бюрократа, напыщенного и тупого, а пришел симпатичный человек и интересный рассказчик. Ребята слушали открыв рты, да что говорить, я сама чуть не прослезилась, когда он поведал историю, как крестьянские дети прятались в лесу несколько дней, и единственным источником тепла была их корова. Можно сказать, что тогда я на практике убедилась, что личность творца и его произведения далеко не одно и то же. Ну все, Ирочка, побежала, а то, не дай бог, столкнусь с Кириллом.

«А интересно, от кого это прятались в лесу крестьянские дети? От ужасов царизма или от большевиков?» – подумала Ирина, закрыв за старушкой дверь.

Нет, не знает ответа Гортензия Андреевна, ибо на встрече с пионерами и школьниками писатель точно обошел этот вопрос. Наверное, перо у него потому и было тяжелое и клейкое, что слишком о многом приходилось молчать. Слишком многие факты нельзя было перенести на бумагу, а пустоты приходилось заполнять лозунгами и демагогией.

«Ладно, не будем лезть в душу продажному творцу, – улыбнулась Ирина, с наслаждением вытягиваясь на постели, – проблема эта вечная, как настроить свою лиру – под тихий камертон человеческой души или по указке тех, кто тебе платит. Горбатенко свой выбор сделал и набряцал неплохой капиталец, как политический, так и материальный. Автор роскошно изданных многотомных «опупей», даже если их никто не читает, – фигура мощная, народ прислушивается к его великому мнению по всем вопросам, от ядерной физики до медицины. А тут еще депутат Верховного Совета. Глыба, матерый человечище. В качестве потенциального тестя вариант просто идеальный, особенно если ты голодранец без роду и племени. Браки по расчету пока еще никто не отменял».

Подумав так, Ирина загрустила. Была в ее жизни история, когда однокурсник, который ей очень нравился, скоропостижно женился на толстой Элле только потому, что та была дочкой проректора. Ирина тогда целую ночь проплакала от обиды, что парень оказался таким меркантильным дураком и слабым человеком. Были на курсе и другие ребята, про которых знали, что женились они ради ленинградской прописки и возможностей родителей супруги. В студенческой среде таких альфонсов немножко презирали, чуть-чуть завидовали, часто такие молодые мужья, прорвавшись на новый уровень, теряли старых друзей, но разве утрата детской дружбы не разумная цена за успех во взрослой жизни? В конце концов, человечество всю свою историю смотрело на брак как на выгодную сделку, и ничего, не вымерло, а совсем наоборот. Если сделка честная и обе стороны добросовестно исполняют договор, то, скорее всего, они даже будут счастливы. Романтика романтикой, а надо смотреть правде в глаза – брак по расчету может оказаться крепче брака по любви.

Но когда договор грубо нарушается убийством партнера, это совсем другое дело.

Крепко зажмурившись, Ирина вызвала в памяти лицо Черновой. Прошло много лет с их единственной встречи, детали забылись, исказились, но даже сквозь дымку прошлого ясно, что бедная Аврора Витальевна красавицей никогда не была. Это совершенно точно, даже если сделать поправку на тогдашнюю детскую ревность Ирины. С таким носом не была она никогда хорошенькой, даже в юности. Про фигуру и говорить нечего. Если снабдила тебя природа широким тазом, остается только терпеть. Ни одна диета не поможет, просто будешь живой иллюстрацией пословицы, что худая корова еще не газель. Короче говоря, Аврора явно даже в пору своего цветения не была девушкой, способной влюбить в себя такого избалованного женским вниманием самца, как Чернов.

Зато ее папа со своими практически неограниченными возможностями придворного писателя представлял в глазах Ильи Максимовича весьма лакомый кусочек.

«Вот сволочь, – от злости Ирина вскочила с кровати. – Вскружил девке голову, женился, высосал из тестя все возможные преференции, изменял направо и налево, а когда тесть помер, а состарившаяся и надоевшая жена попыталась качать права, хладнокровно убил ее так, что комар носа не подточит. А я сегодня вот этими самыми руками дала ему право собственности на все Аврорины богатства. Квартира в самом центре, дача, гараж, явно это папино наследство. Ильи Максимовича там ни копейки нету. Ну да, точно, я же помню, как в универе сплетничали, что он только формально по собственному желанию перевелся, а на самом деле его с треском выперли из первых секретарей. Что-то он там такое намутил, что даже суровые жители Крайнего Севера не вытерпели, дали пинка под зад. Там квартира была служебная, машина служебная, дача, если представить, что в тундре бывает дача, тоже принадлежала государству. Так что бедный Илья Максимович вылетел из кресла в чем был. А тут жена, наверное, тонко намекнула, что, дорогой мой, если что, то квартиру я, так и быть, разменяю, раз ты в ней прописан, и получишь ты свою законную комнату десять квадратов в коммуналке, ибо площадь делится на всех, а помимо нас тут еще прописаны сын и внуки, но самое вкусное, то есть дача, гараж, драгоценности и вклад в сберкассе получены мною в наследство от отца, стало быть, при разводе не делятся. Вот и думай, любимый. Что ж, Илья Максимович подумал, принял верное решение, и время показало, что, в общем, не прогадал. За одним маленьким исключением. Он был твердо уверен, что любая женщина с удовольствием потратит лучшие годы на ожидание такого великолепнейшего самца, как он, но увы… На горизонте возлюбленной появился более достойный претендент, счастья с которым не нужно было ждать целых пять лет. Облом, конечно, удар по самолюбию, ну да ничего, в универе много красивых девушек, и с сегодняшнего дня Чернов может завлекать их в свои сети совершенно официально. Благодаря моему решению. Но что я могла сделать, с другой стороны? Составить какой-нибудь бессмысленный запрос и заволокитить дело?»

Внутренний голос тут же ехидно ответил, что как минимум могла бы потребовать личного присутствия сына Черновой, а что он невменяемый наркоман, так это, простите, не проблема суда. Тут Ирину посетила одна мыслишка, глупая, неважная, но она заставила ее сесть у телефона и набрать номер Гортензии Андреевны, как только истекли сорок минут за которые старушка обычно добиралась до дома.

– Ира? Что случилось? Плохо себя чувствуете? – вскричала Гортензия Андреевна.

– Все в порядке, все в порядке! Просто не могу понять один момент…

– Фу, слава богу! Вы уж не пугайте так, Ирочка.

– Простите. Но скажите, пожалуйста, жена Чернова точно была дочерью Горбатенко?

– Точно.

– Точно-преточно?

– Ира, я, конечно, выживаю потихоньку из ума, но в полный маразм еще не впала. Это я знаю от нашей учительницы литературы, у которой к Чернову были личные счеты. Какие-то она позволила себе вольности в дипломной работе, у научного руководителя претензий не было, а Чернов вызвал ее к себе и потребовал переделать.

– И что?

– Естественно, переделала. Но главное, что тогда он, увещевая ее, поставил ей в пример своего тестя и Маяковского, которые писали не что сердце требует, а что партия скажет, и прекрасно себя чувствовали.

– Так-таки и прекрасно.

– Да-да. Наступали на горло собственной песне, не без этого, конечно, но зато чувство исполненного гражданского долга было им наградой. К сожалению, коллега не прониклась этой замечательной идеей, напротив, частенько жаловалась в учительской, что тот разговор с Черновым поселил в ее сердце чувство бессилия и собственной ничтожности перед государственной машиной.

– Понимаю…

– А самое печальное, что на научной карьере все равно был поставлен крест.

Ирина удивилась:

– Почему, если она все исправила?

– В том и закавыка. Научный руководитель надеялся, что она проявит принципиальность, будет отстаивать свою точку зрения, а она спасовала, и вдруг оказалось, что приспособленцы и трусы ему на кафедре не нужны. Пусть лучше отправляются в школы и воспитывают подрастающее поколение себе под стать. Хотя, по мне, сам он проявил принципиальность как раз там, где не надо.

– Вот уж да. Попала бедная девочка.

– Как вы понимаете, моя коллега не питала теплых чувств ни к научному руководителю, ни к Чернову, ни к его тестю и при каждом удобном случае костерила их всех троих.

Не понимая, на чьей стороне Гортензия Андреевна, Ирина на всякий случай произнесла «ах, вот как» с максимально неопределенной интонацией. Чернов, конечно, скотина, запутал девчонку ради того, чтобы вышестоящие инстанции оценили его безупречное партийное сознание и бдительность, но научрук тоже хорош гусь. Сам-то наверняка несильно отстаивал свои убеждения, раз трудится на филфаке университета, а не в сельской школе.

А может, Чернов просто подкатил к симпатичной дипломнице, а когда она не ответила взаимностью, посоветовал научному руководителю не брать ее в аспирантуру. Ну а тот обставился красиво. Скорее всего, дело было именно так, ибо секретарь парторганизации слишком большая шишка, чтобы читать дипломные работы. Их научные руководители-то дай бог если по диагонали просматривают, хотя им за это деньги платят, а изучать студенческую писанину по доброй воле не станет ни один разумный человек. А вот если хочешь принудить девушку к сожительству, то в этом деле тебе очень поможет компромат, который настоящий коммунист найдет в любом печатном слове. Например, когда-то мамин младший брат не получил золотую медаль в школе, потому что в выпускном сочинении написал, что Олег Кошевой был вождем «Молодой гвардии». Это посчитали за ошибку, потому что вождем можно называть только товарища Сталина и никого другого. Так что антисоветчина дело такое, кто ее ищет, тот всегда найдет. И скажет: «Какой ужас вы написали, моя дорогая, льете воду на мельницу наших врагов, ай-ай-ай, надо бы вас отчислить… Но я вам помогу, если вы мне тоже кое в чем подсобите». А девочка – умница, сделала вид, что не поняла. А может, и реально не поняла, и Чернов решил, что таким несообразительным людям нечего делать в науке.

– Так, минуточку, – спохватилась она, – а почему я тогда не слышала про его тестя? Когда в универе появился Чернов, я еще училась и что-то не помню, чтобы кто-то говорил про его великого родственника, хотя сплетничали о нем много.

– Ну, Ирочка, к тому времени имя Горбатенко было уже давно забыто. Человек женат на дочке какого-то замшелого сталинского писаки, о котором никто не помнит – разве это повод для сенсации? И моя коллега бы не знала, если бы Чернов, убеждая ее, не описал творческую кухню своего тестя во всех подробностях.

– И то правда. Извините, Гортензия Андреевна, что сомневалась в ваших словах, только меня вот что насторожило. – Ирина покаянно вздохнула: – У Авроры Витальевны не было высшего образования.

– И?

– Ну как же так? Влиятельный папа обеспечил зятю головокружительную карьеру, а родную кровиночку не хватило возможностей даже в институт устроить? Не странно ли это?

Гортензия Андреевна вздохнула:

– Так, какой это у нас примерно год получается? Родилась она в…

– Двадцать восьмом.

– Стало быть, семилетку должна была окончить в сорок втором, десятилетку в сорок пятом. Война была, Ирочка…

– Да, это я понимаю, но потом?

– А потом, моя дорогая, в те годы мы еще не знали такого понятия, как блат при поступлении в вуз, – отчеканила Гортензия Андреевна. – Много можно говорить про те времена, но образование было на высоком уровне и требования к ученикам предъявлялись весьма серьезные. К окончанию школы человек понимал, что такое наука и способен ли он дальше грызть ее гранит. У кого оставалось еще свободное место в голове, те поступали в институты, а остальные шли в техникумы и училища, получали после их окончания приличные деньги и свысока поглядывали на голодранцев-интеллектуалов.

– Но все-таки… Я понимаю, что взяточничество в приемных комиссиях не процветало, как сейчас, но кумовство-то было.

– Не знаю, Ира. А вы не можете допустить, что Горбатенко был ужасным писателем, но порядочным и честным товарищем, и принцип порадеть родному человечку был ему органически чужд? – резко спросила Гортензия Андреевна. – Насколько я помню, он не запачкался ни в одном громком литературном скандале вроде травли Зощенко и Ахматовой.

По строгому тону Ирина поняла, что пора сворачивать разговор:

– Извините, Гортензия Андреевна, что побеспокоила.

Голос старушки потеплел:

– Ну что вы, Ирочка! Я прекрасно понимаю ваши чувства. Сознавать свое бессилие перед злом очень тяжело, а в вашем положении это особенно вредно. Давайте мы с вами вот как поступим. За годы работы у меня образовалась мощнейшая агентурная сеть из детей и их родителей. Я поспрашиваю кого надо, выясню подробности про Чернова и его жену, а потом мы с вами подумаем, что тут можно сделать.

– Да ничего, наверное, раз милиция за столько лет ничего не накопала, то мы тем более…

Старушка засмеялась:

– Не попробуешь – не узнаешь. Возможно, Чернов действительно совершил идеальное преступление, но я все-таки подергаю этого тигра за усы. И за бороду. За синюю бороду.

* * *

После суда, где к Олесе относились с уважением и даже по-дружески, ни разу не ткнув носом в ее развод, душная атмосфера учительской ощущалась особенно остро. Казалось бы, и там и там произносились одни и те же слова, в свободные минуты обсуждались одни и те же темы, в учительской никто ее не оскорблял, не бил, но рядом с судьей Ириной Андреевной и заседателем Синяевым было тепло и весело, а в учительской – невыносимо. До развода она, придя на работу, немедленно начинала чувствовать себя какой-то воровкой и захватчицей, укравшей у достойных людей достойную жизнь, она стыдилась своего достатка, статуса, полной семьи, и, когда развелась, то надеялась, что в коллективе ее пожалеют и примут наконец за свою. Но не вышло. Шпильки просто стали менее утонченными, и больше никто не трудился заворачивать их в сахарную конфетку лести. Из-за этого ноги не несли ее на службу, по утрам приходилось буквально толкать в спину самое себя, а между тем она любила детей, любила учить их тому, что сама знала. Олесе нравилось наблюдать, как неуклюжие девочки подтягиваются, начинают держать спину ровно, походка их становится изящнее, а фигурки – стройнее. Очень приятно было заронить в мальчишеские головы мысль, что танцы – это не позор, а занятие вполне достойное мужчины. И что безобразное дрыгание на дискотеках никто у ребят не отнимает, а в том, чтобы освоить вальс и фокстрот, вреда точно не будет. Лучше уметь и не пользоваться, чем наоборот.

Естественно, ребята постарше считали вальс глубокой древностью, которая не пригодится им ни при каких обстоятельствах, как счеты в век калькуляторов и ЭВМ, ленились, но к современным танцам проявляли живой интерес. Как раз прогремели картины «Зимний вечер в Гаграх» и «Курьер», возродив моду на степ и явив миру такое чудо, как брейк-данс. Хотя молодежь наверняка увлекалась ими задолго до этих фильмов.

С теми ребятами, кто хотел научиться, Олеся оставалась после уроков, показывала степ, насколько это было возможно без специальной обуви, танго и немножко классический рок-н-ролл, который тоже потихоньку входил в моду. Для последнего танца она просила девочек переодеваться в спортивную форму, потому что если исполнять его от души, то юбка обязательно задерется выше головы, неоднократно на себе проверено.

Брейк Олеся не знала, но в глубине души мечтала научиться этому странному танцу, плоду изнасилования Терпсихоры атлетами на Олимпийских играх. Останавливало только то, что бабуля, исполняющая странные движения под странную музыку, – первый кандидат в психушку, а муж и так утверждает, что она неадекватная. То есть, тьфу-тьфу, бывший муж, конечно. Пора запомнить. Подумав так, Олеся невольно покосилась на безымянный палец правой руки, на котором кольцо, не снимавшееся четверть века, оставило заметный след. Зато привычная мозоль от него на ладони истончилась, и скоро, может быть, совсем исчезнет.

Помимо прочих, развод отнял у нее еще одно важное преимущество – уходить домой, когда пожелает, если занятий нет. В бытность ее генеральской женой уроки ей ставили очень удобно, так что в полдень она обычно была уже свободна, шла домой, спокойно готовила обед, а к четырем возвращалась в школу, чтобы провести дополнительные занятия с теми, кто хотел. Теперь эта синекура накрылась медным тазом. Расписание у нее стало дырявое, как швейцарский сыр, а завуч вдруг сделалась рьяной поборницей трудовой дисциплины и тщательно следила, чтобы Олеся не покидала школу ни на секунду раньше официального окончания рабочего дня. Впрочем, готовить обед все равно теперь некому, так что не страшно. Олеся уходила даже чуть позже остальных, чтобы не сталкиваться с коллегами в учительском гардеробе.

Сегодня он, слава богу, оказался пуст, так что можно спокойно переодеться перед зеркалом. После развода Олеся не носила в школу шубу, отчасти потому, что несколько раз находила ее сброшенной на пол, как бы случайно, но главное, норка – это для солидной жены и матери семейства, а она больше ею не являлась. Надевая шубу, Олеся сразу начинала чувствовать себя бесстыжей самозванкой, а в этом году стоптанные сапоги окончательно поставили на шубе крест. Она так и осталась висеть в специальном бумажном пакете, пересыпанная нафталином и лавандой в ожидании… Да черт знает в ожидании чего. К счастью, у нее с лучших времен остался финский пуховик, специально купленный для будущей дачи. А теперь осталось в нем только на работу ходить.

От этой мысли Олеся замерла, буквально как громом пораженная. Рука застыла у воротника, так и не застегнув верхней кнопочки. Благородный муж ушел с одним чемоданом… Маленькая поправочка, не ушел, а уехал на серебристой «Волге», купленной за год до развода, и в чемодане унес не только трусы, бритву и зубную щетку, а еще здоровенный участок на Карельском перешейке, на котором стройбатовцы вовсю рыли яму под фундамент.

Тогда Олеся, пребывая, с одной стороны, в горе, а с другой – в восхищении, что муж не стал разменивать квартиру (кстати, доставшуюся ей от родителей), что не подумала об этих нюансах. Водит в семье только он, значит, и машина его, участок получил тоже он от Министерства обороны, и стройкой она, слабая и бедная женщина, ясное дело, не будет заниматься. Значит, она на это никакого права не имеет, а дети все равно наследники.

Саша уже принес гигантскую жертву, что выписался из квартиры, думала она, пока сын ей не объяснил, что так папе было выгодно. Оставшись на улице, он тут же, как молодой генерал, получил новое жилье, соответствующее своему статусу, а если бы стал бороться с бывшей женой за квадратные метры, то при разделе мог рассчитывать максимум на неплохую комнату в коммуналке.

Черт возьми, получается, Саша обвел ее вокруг пальца. Серьезно так, тысяч на пять минимум. Ну ладно, на четыре, если включить в делимое имущество еще пресловутую шубу и драгоценности, которые он ей дарил, но все равно много. Примерно полторы тысячи пар колготок…

Олеся усмехнулась. Если она не ошиблась в рас

Скачать книгу

* * *

Так все-таки что она хотела печатать?

Ирина потянулась к блокноту, но тут дверь кабинета открылась.

– Не помешаю? – Павел Михайлович стоял на пороге, загадочно улыбаясь.

Она по-ученически поднялась.

– Сидите, сидите, Ирина Андреевна!

– Что, рады меня видеть, дорогая Ирина Андреевна? А я вам дело приготовил, ясное, как майский денек.

– Да?

– Боюсь подумать, какого свойства дело это может быть.

Ирина зябко повела плечами:

– Там что, ребенок?

Ирина еле нашла в себе силы произнести: «В общих чертах».

* * *

А теперь ее решили выдернуть из ила, чтобы ударить о новое дно…

Все изменилось в один день, как в сказке. В очень грустной и злой сказке.

* * *

Совесть ныла, как больной зуб.

Она так увлеклась, что не заметила, как к ней подошли.

– Осторожнее, – вдруг сказали внизу, – шатается.

– Я подстрахую.

– Ну что вы, – промямлила она, – наоборот, лучше отойдите, чтобы пыль на вас не летела. Испортите костюм.

– Логично, – кивнул он, – тогда, с вашего разрешения…

– Осторожнее, дорогой товарищ, – сказал он, ставя Ирину на пол.

Любопытство снедало ее, но Ирина побоялась выдать свой интерес к незнакомцу и не спросила, кто он такой.

«Давайте, ребятки, запевай, – крикнул он и начал: – «Угрюмый лес вокруг стоит стеной…»

В общем, это собрание выгодно отличалось от обычной нудной говорильни.

– Мужайтесь, дети мои, – сказала Чернова, улыбнувшись.

Ирина невольно поежилась от стыда, вспоминая свои тогдашние мысли.

В погоне за счастьем она завела роман с женатым начальником, надеясь увести его из семьи.

Однако время шло, а жена Чернова не находилась ни в мертвом, ни в живом виде.

Оставалось только завидовать красавице.

– Спишь, Ирочка?

– Так, дремлю.

– Плохо себя чувствуешь?

– Все в порядке.

Кирилл наклонился, поцеловал ее.

– Ты плакала?

– Нет, с чего ты взял?

– Глаза соленые.

– Ах, это… Просто слезливость, знаешь, напала.

– Точно ничего не случилось?

Ирина улыбнулась:

Кирилл снова поцеловал ее:

– Ладно тогда. Но ты от меня ничего не скрывай, хорошо?

Ирина кивнула.

* * *

Олеся шла в суд с таким тяжелым сердцем, что можно было спокойно топиться, не привязывая к ноге камень.

Зачем только она вчера звонила мужу? Воспоминание отозвалось похмельной болью.

Олеся попросила позвать Александра Андреевича.

– А кто его спрашивает?

Олеся представилась, хотя понимала, что ее прекрасно узнали по голосу.

– И что вам надо от Александра Андреевича?

– Поговорить.

– О чем?

– Вика, позови его, пожалуйста, мы сами решим.

В трубке засмеялись:

– Еще раз спрашиваю, что тебе от нас надо, попрошайка несчастная?

– Что?

– Что слышала! Хватит уже нас доставать!

– Вика, позови Александра Андреевича, мне нужно с ним поговорить, а перед тобой не собираюсь отчитываться.

– Да и не надо, я и так знаю, что деньги будешь клянчить!

Олеся бросила трубку, как раскаленную, потому что это была правда.

* * *

– Ой, что вы, – начала та отнекиваться, а Ирина, не тратя лишних слов, взяла ее под руку и повела к себе.

– Так неудобно, я ничего и не взяла, – бормотала Олеся Михайловна, садясь на самый краешек стула.

Улыбка оживила узкое усталое лицо женщины:

– С розочками, наверное, а вообще какую вам не жалко.

– Хорошо.

– Не помешаю?

– Я буквально на секундочку, – заявил он, входя.

– Я училась в университете.

– Ах да, я мог бы догадаться.

– Извините, Илья Максимович…

– Я понял. Только хотел спросить, что будет, если жена вернется?

– То есть?

– Мы признаем ее умершей, а она вернется, что тогда будет?

Ирина нахмурилась, пытаясь изобразить сочувствие:

– Илья Максимович, простите, но…

– Придется доказывать, что она – это она, восстанавливать права…

– А наказание какое-нибудь предусмотрено?

– За что? – удивилась Ирина.

– За такое долгое отсутствие.

– То есть жене ничего не грозит? Просто не хотелось бы ей повредить…

Ирина подошла к двери:

Тут Ирина осеклась, не зная, как деликатно сформулировать «что ваша жена мертва».

– Спасибо, – кивнул Чернов.

– А больше мне пока нечего вам сказать.

Тут Илья Максимович наконец-то понял намек и удалился.

В банке весело булькала вода, Ирина выдернула кипятильник из розетки и взялась за полотенце.

Ирина подвинула ей тарелочку с бутербродами:

– Угощайтесь, пожалуйста.

Ирина улыбнулась:

Олеся Михайловна покачала головой:

– Чернов точно знает, что жена не вернется, – сказала она тихо.

Ирина быстро умыла лицо холодной водой, прогоняя наваждение.

– Мы ищем до сих пор, – сказал он с тяжелым вздохом. – Но время идет, и надежды остается все меньше.

– Ваша жена должна была вернуться в субботу утром, одиннадцатого апреля, верно?

– Верно.

– А в милицию вы обратились только двенадцатого вечером?

– Да.

– Почему так долго ждали?

Чернов пожал плечами:

– То есть вы считаете, что сотрудники милиции не помогали вам искать жену? – спросила Ирина.

– Извините. Я не это имел в виду.

– И вы сами до обращения в милицию тоже ее не искали целые сутки? – внезапно встрял заседатель Синяев.

Илья Максимович пожал плечами:

– Но не на сутки же!

– А сами вы не могли ей на работу позвонить? – не унимался Синяев.

– А вас почему не взяла с собой? Выходной же день был!

В лице Чернова промелькнуло что-то человеческое:

– А она говорила, куда собирается?

– Да вроде нет… Я же не знала, что так получится, поэтому особо не вникала.

– Аврора-то? – сестра улыбнулась. – Нет, конечно.

– Не жаловалась на жизнь?

– Ну что вы! Она вообще была очень замкнутая, ничем не делилась.

– Не хотела сор из избы выносить?

Сестра пожала плечами:

– Честно говоря, не очень, – фыркнул Синяев.

– То есть Чернова была грубая и высокомерная?

– Так это же хорошо, – сказал Синяев.

– Даже слишком. Некоторые бы хотели, чтобы она хуже работала.

– Зачем? – удивилась Ирина.

– И вы не благодарили, – вдруг прошелестела со своего места Олеся Михайловна.

Сестра хмыкнула:

– Возможно, с этой девушкой у Черновой возникли близкие и доверительные отношения?

Медсестра немного подумала и решительно сказала:

– Нет, вы подумайте, товарищ судья! Это же уму непостижимо!

– Как это, жена домой не пришла, а он в ус не дует! – возмущался Синяев, прыгая по тесному кабинету.

– Мне кажется, Чернов объяснил ход своих мыслей вполне удовлетворительно, – процедила Ирина.

Ирина пожала плечами.

– Разные бывают обстоятельства.

– Да что вы? А муж ваш не придет, что вы тогда запоете?

– Так это что ж получается? – подскочил Синяев. – Это сейчас он получит наследство?

– В принципе да.

– А как же закон, что убийца не может наследовать за убитым?

Ирина только руками развела, гадая, в каком детективном романе Синяев почерпнул этот постулат.

– Все равно он вел себя очень подозрительно!

– Очень, – прошелестела Олеся Михайловна из своего угла.

– Но к делу это не относится.

Ирина решительно, насколько позволял живот, поднялась из-за стола и отправилась в зал.

Тут Синяев совсем распоясался и поинтересовался, какие отношения были в семье Черновых.

Покосившись на бесстрастного Илью Максимовича, свидетельница сказала:

– Последний раз я видела Аврору одиннадцатого апреля, – уверенно заявила свидетельница.

– Одиннадцатого?

– Да.

– В день исчезновения? Вы ничего не путаете?

Свидетельница усмехнулась:

– И что дальше?

Неугомонный Синяев спросил, дружила ли свидетельница с Черновой, на что та весело засмеялась:

– А почему не может-то? Вроде жилищные условия позволяли?

Ирина пнула Синяева, но промахнулась.

– Свидетель, на этот вопрос можете не отвечать, – сказала она. – Это не имеет отношения к делу.

Но свидетельница ответила:

– Нет, больше я ничего не видела.

Тут Чернов наконец не выдержал и поднял руку:

– Разрешите?

– Слушаю вас, Илья Максимович.

– Естественно, жена приехала домой, иначе как машина оказалась бы в гараже?

«И то правда», – подумала Ирина.

Ирина почувствовала, что краснеет. Замечание было, конечно, хамским, но не сказать, чтоб совсем уж неуместным.

– Илья Максимович, попрошу вас в этом зале воздержаться от оценочных суждений, – процедила она.

Пришло время удалиться для принятия решения.

– Слушайте, ну вы же видели эту рожу!

– Что поделать, таким уж создала его природа.

Ирина нехотя кивнула:

– Ну да… Но вы учтите, люди разные есть, и свои чувства выражают тоже по-разному.

– И сын не пришел, – тихо заметила Олеся Михайловна. – Хотя событие такое…

– Да этот отец никуда вроде и не падал, – хмыкнул Синяев, – наоборот, выглядел очень даже бодрячком.

Кашлянув, Ирина притянула к себе стопку бумаги:

– Главное, все требования закона соблюдены, а дальше не наше дело, – сказала она веско.

– Еще раз прошу оставаться в рамках наших полномочий!

Синяев насупился:

– Товарищ судья, а вы можете вынести такой приговор, чтобы наша доблестная милиция лучше работала?

Ирина засмеялась и ничего не ответила.

Синяев горестно покачал головой, как бабка на завалинке:

– Поезжай, – еле слышно заметила Олеся Михайловна.

– Что?

– Нет-нет, ничего, простите.

– Так ясное дело!

– Стало быть, Аврора Витальевна мертва?

– Мертвее мертвого!

– Ну да, конечно! – фыркнул неукротимый Синяев.

Скачать книгу

Прибавление семейства бесплатное чтение

Мария Воронова Прибавление семейства

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Мария Воронова
Прибавление семейства