Я тебя не знаю бесплатное чтение

Иван Коваленко
Я тебя не знаю

© Коваленко И.Ю., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Пролог

События, о которых вы прочитаете дальше, произошли на самом деле. Или же нет – решать вам.

Но сначала расскажу о фотографии. На ней женщина оглядывается и смотрит в объектив камеры. Снимок сделан возле станции метро «Цветной бульвар» в Москве. И после того как был сделан снимок, мы почти сразу же познакомились.

Анисия! Любой будет очарован ее именем. И я был очарован: и именем, и взглядом, и тем, как она держалась со мной – мужчиной, который появился из ниоткуда и щелчком затвора фотоаппарата сотворил ее еще раз в черно-белом цвете.

В тот весенний день произошло необыкновенное – ее и мои ангелы-хранители подружились. А после возникли истории. Их автором была она же, моя жена Анисия. Голубые глаза, мягкий голос и губы, на которые я смотрю и смотрю. Люди из этих рассказов, как оказалось, живые персонажи. Почти всех я видел воочию. Кто они?.. Следователь, который должен раскрыть убийство. Пожилой человек, оставляющий свою жену по ночам. Девушка, красивая и загадочная, – может быть, она и есть убийца? Персонажи настолько странные, что собрать их воедино на страницах этой книжки оказалось непросто…

I

«Велика слава твоя, Израиль!

Велика правда твоя, и радость моя – в тебе.

Моря твои питают почву, земли укрощают строптивых.

Дух укрепляет сынов твоих. И истина воссияет вне времени.

С днем рождения, Тимофей Александрович!

Удачи на работе! И устрой наконец свою личную жизнь!»

«Милое поздравление от коллеги», – подумал Тимофей и улыбнулся.

Сегодня, выходит, день сюрпризов. Еще рано утром, едва проснувшись, он столкнулся с необычным ощущением. Возможно, дело именно в нем, числе 40. Для мужчины и полицейского – самый расцвет. Меньше всего Тимофей любил оценивать жизнь с точки зрения рубежей и границ, правил и условностей, но сегодня, раздвинув шторы, посмотрев в окно и заварив утренний кофе, он эту потребность ощутил. В зеркале было то же самое лицо. Одежда все та же: рубашка и клетчатый пиджак с «заплатами» на локтях. Те же самые часы на руке. И за спиной – небольшая квартира, где, кроме него, никто не появляется. Но сегодня день его рождения, и если ему суждено дожить до восьмидесяти лет, то сорок лет – середина пути. А если судьба приготовила жизнь покороче, то эта вершина давно пройдена и тогда есть о чем задуматься.

И тут еще открытка от Варвары на рабочем столе с ее любимыми аллюзиями на Библию.

Его зовут Тимофей, а однажды она сравнила его с Израилем: «Такой же мудрый, как эта страна, и такой же безмолвный, как ее великие подвижники».

Молчаливый сыщик.

Так называли Тимофея Александровича все: друзья, коллеги-полицейские – и преступники.

Именно о преступниках – людях, появлявшихся перед его глазами каждый день, – он думал чаще всего. И чем старше становился, тем навязчивее были такие мысли. Будто разум играл с ним в игру, которую можно назвать «пойми жизнь», а можно – «смирись с тем, что не поймешь ее никогда».

Если собрать всех убийц и воров, существовавших со времен Адама, то сколько хлебов понадобится, чтобы накормить их – Каина и прочих?

Если соединить их мысли воедино, то что появится при этом – черная дыра или океан?

И их судьбы… Сколько в них от предначертанного, а сколько от человеческой слабости (которая на деле оказывается великой силой, потому что нельзя, будучи слабым, убить человека)?

День рождения – необычный день. Судьба приготовила ему и самый необычный допрос. Его допросы всегда были особенными. И это была главная странность Тимофея Александровича: он мог сидеть с подозреваемым очень долго, и за это время оба не произносили ни звука.

Краем глаза он следил за задержанным, который с каждой минутой чувствовал себя все более неловко. Все они ждут вопросов, агрессии и четко определенных ролей. А сталкиваются с удивительной реальностью – молчанием, к которому нельзя приспособиться, не став при этом самим собой, преступником или же невиновным. Поэтому почти всегда после двадцати или тридцати минут тишины, еще не задав первого вопроса, Тимофей знал для себя практически все, что хотел знать. И тогда сообщал коллегам: «Вы правы, это он (или она)». Или же: «Уверен, что нет».

Тимофей – молчальник. Человек без слов. Ищущий правду там, где пролегает граница видимого и невидимого.

По большому счету все, что делает Тимофей, помогает коллегам. Зная, что тот никогда не ошибется, они передают ему задержанных в сложных и неопределенных ситуациях, чтобы знать, где можно надавить и сыграть с обвиняемым ва-банк, а где оставить человека в покое и не тратить на него силы. С некоторых пор ни одной ошибки – поразительно!

Но сначала перед ним находится щуплый человек с редкими волосами. Все в нем говорит о плохо скрываемом нетерпении. «Что, начинать-то будем?» – спрашивает он наконец у Тимофея.

Все, считай, что половина дела, если не больше, уже сделана. Виновный в девяноста процентах случаев не заговаривает сам, поскольку только и мечтает о том, чтобы отсрочить допрос – полный лжи и оправданий. А если и заговаривает, то из-за чувства вины. Но в таком случае не бывает суеты. А торопливость этого человека говорит о нетерпении – желании поскорее разобраться с происходящим, чтобы пойти и жить дальше.

По его тональности можно сказать, что грешков за ним хватает. Не ангел он, конечно, а может быть, даже и олицетворение зла, но не в данном конкретном деле. По большому счету его уже можно отпускать. Он заговорил на пятнадцатой минуте. Именно та точка отсчета, когда сдаются невиновные.

«По мне, он чист, – говорит Тимофей своему коллеге. – Сверь его по другим преступлениям, возможно, там что-то будет, но в данном случае он невинная птица».

Молчание может быть разным. Вязким (и чаще бывает именно таким) или прозрачным. А иногда тусклым, и так тоже часто бывает. Человек со своей поврежденной природой не умеет жить одним моментом, он перескакивает во всем с одного на другое или, что еще хуже, безвольно плывет по течению, и тогда его молчание становится особенно невыносимым.

Минута-другая, человек все еще ждет, что начнется какой-то разговор. Возможно, он собирается с мыслями или пытается что-то заранее сформулировать. К Тимофею не попадают «смирившиеся». Невозможно до конца смириться, пока не знаешь свою судьбу. Смириться, конечно, возможно, – где-то в монастыре, в келье старца, – но не здесь, на острие добра и зла. К тому же совсем безвинные к нему не попадают. В крайнем случае будет, как в последний раз, когда по данному обвинению человек был чист, но в итоге у него обнаружились связи, которые привели к другим преступникам. Получается, что Тимофей неожиданно помог раскрыть одно из зависших дел. И за это его все ценили.

Десять минут. Предел, после которого все чувства обостряются – и в нем самом, и в человеке напротив. Но оба молчат. С этого момента погруженность Тимофея в бумаги – лишь видимость и отработанная механика. Листки всегда перед ним одни и те же и вообще не имеют никакого отношения к криминалистике. А сам он становится «ощущением», и тело его перестает быть телом.

У виновного человека есть своя «тональность». У каждого со своими особенностями, но всех их что-то объединяет. Тимофей даже не пытался подобрать этому «что-то» подходящее слово. Поэтому никто из коллег давно не просил у Тимофея доказательств. Для них он был хорошим помощником, который «оптимизировал» силы отдела. «Если бы не Тимофей!» – говорили они.

Иногда (например, между пятнадцатой и семнадцатой минутами) Тимофей мог ненадолго поднять глаза и посмотреть на человека, сидевшего напротив, который изнывал. Его взор при этом был как бы рассредоточенным – чтобы не столкнуться со взглядом задержанного. Но мозг считывал все детали, которые могли сказать о ситуации больше, чем слова: пульсирующая жилка на шее, замершие (или нет) пальцы рук, вся поза в целом.

Искусством являлось и то, чтобы как можно быстрее вернуться обратно – в кокон ощущений. Зрительные образы, если их будет слишком много, перебьют собой все чувства, поскольку в этих зрительных образах, как и во всем видимом, слишком много конкретики, а ее даже не шелухой следовало бы назвать, а глухой глиняной стеной. Ее кто-то построил, она прочная, но ни домом, ни его жителями она не является.

В конце концов эти люди заговаривают. И их голоса – надтреснутые, дрожащие или нарочито уверенные – свидетельствуют против них. Но чаще всего ничего от «образа» к двадцатой минуте не остается.

Самое важное при этом – поддерживать человека напротив в тонусе, не позволить ему впасть в полусонную апатию. Поначалу такое случалось несколько раз, и тогда Тимофей пожимал плечами и говорил: ничего не получилось. Но позже он научился контролировать «область тишины» и ее настроение – в том самом нужном напряжении, которое будет длиться ровно столько, сколько нужно.

«Как у тебя это получается?» – спрашивали коллеги восхищенно.

«Я не знаю», – отвечал он.

«Ох и неисповедимы же пути Тимофея!» – шутили ему вслед по-доброму, потому что для полицейского участка он давно стал своим ангелом-хранителем: никому не понятен, по сути своей невидим, но с ним хорошо и спокойно.

И вот сейчас – подозреваемая. Или убийца. Во взгляде этой молодой женщины он увидел пустоту, а именно в глаза он смотрел в первую очередь. Потом обращал внимание на движения. И только затем принимался за свой главный инструмент дознания – наблюдать за молчанием.

Она держала руки на коленях, а он листал лежавшие перед ним бумаги.

Ей уже задавали вопросы, и она на них отвечала. Теперь его очередь спрашивать.

(«Тимофей, это девушка погибшего художника. Алиса Григоренко, – сказали ему. – Возможно, было самоубийство. Наглотался таблеток. Мы должны удостовериться».

«Хорошо», – ответил он.)

Пустота ее глаз – и его любовь к беззвучию.

Однако ее молчание не имело тональности. Она ни разу не шевельнулась за тридцать минут и ровно дышала. И вокруг нее не происходило никаких вибраций. Ничего такого, за что можно было бы зацепиться.

Поэтому, когда он снова поднял на нее глаза, то впервые за долгое время ощутил себя водителем, у которого на смартфоне из-за севшей аккумуляторной батарейки перестал работать навигатор, а перед глазами десяток развилок и эстакад. Одна ведет на север, другая на юг, а третья вообще уходит под землю и петляет там неизвестно сколько.

Тимофей и Варвара сидят в небольшом кафе. Она не только написала ему открытку, но и пригласила вечером выпить кофе.

Молодая женщина. В ее работе тимофейских хитростей нет, все по общепринятой методике: факты, психологический портрет и так далее. Но она больше копается в виртуальном пространстве – яме, куда свалено все что ни попадя. Человек постепенно переселяется именно туда, в цифровой мир, и у таких, как Варвара, оказывается все больше работы.

Они из одного отделения и иногда помогают друг другу в делах. Тимофей и Варвара сотрудники полиции.

Варвара занимается делами, которые они сами называют «коротышки» – то, что легко раскрываемо, особенно с помощью всех новых технологий, которые позволяют отследить любое лицо в черте города и понять все его действия. О любом человеке можно узнать все, и такое время не когда-то наступит, а уже наступило. С развитием искусственного интеллекта дело пойдет еще быстрее. Варвара про это знает лучше всех.

Основное занятие для нее – исследовать в соцсетях аккаунты подозреваемых. Тут кроется главная загадка – как она, ненавидящая все лицемерное, находит силы на просторы Интернета? Там она сталкивается с такими сторонами людей, о которых он сам, Тимофей, мог бы только и сказать «нда» и выразительно пожать плечами.

Никаких ограничений по сбору информации у них нет, поскольку полиция имеет уникальные доступы, которые позволяют видеть даже удаленные посты. Или, правильнее сказать, Варвара имеет, поскольку сотрудничество с IT-корпорациями и несколькими очень сильными специалистами неофициальное. Варвара-невидимка – не только для своего мужа, но и для всех остальных. А ее любопытство и мастерство находить связи между неочевидными фактами помогли раскрыть не один десяток дел.

Она, как и Тимофей, всегда была чем-то вроде диковинки для коллег. Оба забавные, загадочные и, кажется, в личной жизни абсолютно несчастные.

– Как думаешь, мы с тобой несчастные? – спросил он ее однажды. И сам себе показался поэтом девятнадцатого века: смотрит на свою жизнь, задает вопросы, но больше – упивается всем, что в его жизни рождает дисгармонию.

Варвара взглянула на него, немного помолчала, глаза как будто потускнели, но губы произнесли:

– Тимофей, мы с тобой самые счастливые люди на свете.

Она рассмеялась и пошла к своему автомобилю – чтобы вернуться домой после ночной смены.

– Иногда кажется, что никакого дома у меня нет, – делится своими мыслями Варвара. – И мужа у меня нет, так тоже мне иногда кажется. Он мне сегодня сказал: «В твоей жизни есть все, но только не я». По-своему он прав, сейчас я сижу с тобой, а потом пойду не к нему, а в отделение полиции. Но он и ошибается: «всего» в моей жизни нет.

– Когда вы прекратите избегать друг друга? – спросил Тимофей.

Варвара горько усмехнулась, и это могло означать что угодно – в том числе и «никогда».

А свадьбу их отмечали всем участком: Варвара-краса наконец-то нашла избранника. Хотя на самом деле все было иначе, и это жених нашел ее. Хотя однажды признался, что сотрудников полиции никогда не любил. Но ее полюбил и пообещал, что будет с ней и в радости, и в скорбях, и для нее старался измениться к лучшему.

Но что делать с одиночеством? И как вести себя, когда оно становится привычкой?

Такие вопросы он задавал Варваре, когда она пропадала на несколько ночей подряд, а если и возвращалась, то под утро и усталая настолько, что ни об объятиях, ни еще о чем-то не могло быть и речи. Она была спящим человеком, а спящих лучше не будить.

– Ну а ты, – спросила Варвара, – молчал сегодня?

– Да, но, представляешь, это ни к чему не привело.

– Он оказался насквозь лжецом?

– Она. И то, что она лжет, я знаю. Но это знание ни о чем. Я ничего не почувствовал.

– Тогда откуда ты знаешь?

– Ну ты же знаешь, что твой муж ни в чем не виноват?

Варвара не сразу, но кивнула.

– Вот и я знаю.

– Но она не твоя жена.

– Она из тех людей, что даются свыше, даже если встречаешься с ними вот так, после преступления: ты – следователь, а она – якобы несчастная вдова. Ее и вдовой-то не назвать. Так, подруга.

Вскоре они расстались. Варвара пошла работать, он – тоже.

Иногда дни бывают долгими, иногда короткими. А иногда тянутся бесконечно, и ничто их не остановит.

Лицо Алисы Григоренко перед его лицом в переносном смысле, потому что сидит Тимофей дома в своем кресле. Рядом горит торшер, и обстановка может показаться уютной. Если бы не ее лицо.

Она же не настолько безрассудная, чтобы травить таблетками! Только безумная будет поступать, как она. Но и поймать ее он не может. Ни одной прямой улики, а только вполне закономерные вопросы:

– если она невиновна, то как утром поняла, что он мертв, если лежала с ним в одной постели;

– а если виновна, то почему провернула все именно так: если уж давать ему таблетки, то по полной, а доза, судя по отчету, была «на грани», могла убить, а могла и нет.

– почему никуда не исчезла;

– почему ничего не сделала с запиской?

А записка перед ним: «Среда, 11.00, галерея “Петровка”».

Это не просто мероприятие, а шаг в будущее: наконец-то художник Давид получает приглашение (это уже выяснено) на организацию выставки. Никаких затрат с его стороны, хорошая реклама, хороший процент с продаж (которые обязательно будут).

Зачем убивать себя, когда дела начинают идти в гору?

Однако на допросе Алиса не сломалась. Полчаса тишины с нею ничего не дали. Как будто она сама была беззвучием, при том что чем-чем, а тишиной-то она не была. В ней бушевала буря, с которой он, Тимофей, не смог найти точки соприкосновения. А значит… Значит, что-то тут не так.

Поэтому он надевает пальто, спускается вниз, садится в свою машину, потемневшую от времени (или от городской грязи?), и едет.

Дом Алисы, Живарев переулок.

Там же, где Глухарев переулок, а еще Грохольский переулок, 1-й Коптельский переулок и Астраханский переулок – сплошь переулки. Приятный район неподалеку от Садового кольца.

Александр Иванович. Пенсионер. Живет в городе Москве. Перед тем как выйти на прогулку, он любил сесть на диван и несколько минут провести в молчании.

Его жена говорила: «Ты изображаешь из себя старца». И на такие слова он сердился. «Какой же я старец, – упрекал он ее, – я муж твой». Словно быть хорошим супругом – это что-то приземленное.

У него был любимый серый плащ. Никто уже не помнит, когда тот появился – может быть, двадцать лет назад, а может, больше. Вещь – она и есть вещь, зачем о ней помнить что-то? В этом плаще он ходил и летом, и осенью, и даже ранней весной, когда солнце уже светит, но земля и воздух еще холодные, а ветер пронизывающий.

В кармане плаща обычно помещается среднего размера книга. Иногда блокнот, в котором Александр Иванович ведет беспорядочные записи. Например, о том, куда пропала тишина. Или почему человек боится оставаться надолго один.

Жена любила Александра Ивановича, этого странного и глубоко погруженного в себя человека. «Можно подумать, ты птица, – говорила она, – из тех, что месяцами парят над океаном, спят на лету, и вся жизнь их проходит в пространстве между небом и водой».

Говорила с легким сожалением. И таким осторожным образом в их жизни возникали разногласия: один говорит сам с собой, а человек рядом молчит. Собственно, слова – зачем они нужны, если все идет как идет и вряд ли что-то поменяется?

Поэтому, когда Александр Иванович чувствовал, что жена не может с чем-то смириться, то, надев серый плащ, покидал ее. Чаще всего ближе к ночи, когда все вокруг затихало и сам город говорил: пора спать.

В тот вечер воздух был плотнее обычного. Осенняя влажность. Мельчайшие капли воды блуждали над асфальтом, над травой и между ветками деревьев. Каждая отражала в себе свет фонарей и огни проезжающих машин.

Он подошел к скверу. Увидел на скамейке одинокую девушку, которая курила, и сел с ней рядом. Пожилой интеллигентный мужчина. Молодые люди таких любят.

Все вокруг было похоже на темное покрывало, которым закрыли деревья. А они вдвоем – на персонажей из фильма, где режиссер делает все, чтобы в кадр не попадали яркие цвета.

Она продолжала смотреть куда-то внутрь себя – словно древний созерцатель, который либо уже познал весь мир, либо на подступах к этой истине.

– У вас не будет сигареты? – спросил через пару минут Александр Иванович и развел руками: мол, вот незадача, забыл свои дома.

Девушка протянула ему пачку. Он поблагодарил.

Потом спросил ее имя – и стал сопричастником событий, о которых лучше бы ему не знать.

– Что вам нужно от меня? – спросила наконец она и удивилась своему же голосу – бесцветному и почти неслышному.

Александр Иванович покачал головой: ничего не нужно. Но еще одну сигарету он бы попросил. Если можно, конечно.

Взгляд ее был страшнее голоса. Поэтому Александр Иванович спросил:

– Что у вас случилось?

Вежливое участие.

– Это вам лучше расскажет следователь, – ответила она. – Моего парня нашли мертвым. Какие-то несостыковки, поэтому я под подозрением.

Что же это такое?! Час назад он слушал вопросы жены, а сейчас ответы преступницы.

(Возможно, преступницы, она же под подозрением.)

А он – пенсионер.

А кругом дома, и все дома один на другой не похожи, не то что в спальных районах. Слава богу, они живут не на окраине, где все одним цветом, а в центре города. Садовое кольцо – нечто вроде Ватикана, где ты можешь спокойно выйти вечером на улицу, а на тебя будут смотреть доходные дома XIX и XX веков. Ладно, не Ватикан.

Единственное, что выбивалось из общей картины, – это даже не пара панельных высоток, а огромное здание японского посольства. Гигантская серая коробка, у которой и окон-то нет, а вокруг – высокий бетонный забор с колючей проволокой, словно напоминание: мирный договор между странами еще не заключен. А значит, война. Сейчас они сидели к нему спиной. Спиной к Японии. И ко всему вокруг.

Мимо пробежала собака и скрылась среди деревьев. Несколько голубей ходили вдоль луж, боясь прикоснуться к воде (странно, должны же спать). Редкие автомобили проплывали по переулку. В окнах понемногу гасли огни. А миллионы звезд продолжали скрываться за тучами.

Александр Иванович повернулся к Алисе. «Она либо сейчас встанет и уйдет, либо мы станем товарищами», – подумал он.

– Только не нужно сочувствовать, – сказала девушка. Слова ей давались тяжело, это было заметно. Как будто она не была приучена говорить либо внезапно разучилась.

Александр Иванович вспомнил, как однажды встретил на улице женщину, давным-давно. Тогда он был моложе, и так много вещей казались ему важными! Он заговорил с ней, но женщина ничего не ответила. Потом он понял, что она его не слышит. А ему и в голову не приходило, что глухие от рождения люди могут выглядеть, как и остальные! В память об этой встрече у него осталась записка. «Я ничего не слышу, но все вижу. И вижу, что вы мне не подходите».

– Где вы живете? – спросил он у Алисы.

Кивком Алиса указала на противоположный дом. Значит, почти соседи.

Вечерний асфальт покрыт тончайшим слоем капель, поэтому перестал быть серым. И все вокруг приобрело синий оттенок – с переливами в еще более синий. Красные и оранжевые блики, которые отбрасывают фонари и фары машин. Все походит на тщательно обработанную фотографию, когда какие-то цвета подчеркиваются, а другие убираются – и получается иная реальность.

Тимофей остановил автомобиль неподалеку от сквера. Он хорошо видел Алису и человека рядом с ней. Оба курили и походили скорее на добрых товарищей.

Ничего-то он о ней не знал. Да и никто не знает. И вообще, зачем он только внушил себе, что в происходящем кроется загадка? Возможно, все яснее ясного. Люди убивают себя. Давид убил себя. Славный парень, у которого что-то пошло не так. А если в каждой вдове искать убийцу, то…

Пришло короткое сообщение от Варвары. Она снова не пошла домой, а осталась в участке. Смогла найти что-то интересное и завтра расскажет.

Ну что ж, хорошо. А ее семейные проблемы его не волнуют.

Рассказы моей жены, Анисии. Книга, которую она таким образом пишет.

(«Я просто хочу, чтобы ты все знал»).

Как люди, глядя на одно и то же, видят вокруг себя разное.

Девушка-архитектор, бредущая по Рождественке с подрамником. В наушниках – музыка. Мечтает о любви…

Монахиня из соседнего монастыря. Ее обступают яркие машины, мишура из витрин и рекламные вывески с полуголыми барышнями…

Молодой человек – из тех, что следит за собой. Все эти вывески с женщинами – для него. Он скользит по ним взглядом. Потом, конечно же, утыкается в смартфон. И теперь уже кажется, что взглядом скользит по нему жизнь…

Сосредоточенная женщина, которая выглядит по-деловому, – и вся она собранная, если не сказать «выверенная». Ее взор, как и у монахини, тоже устремлен куда-то внутрь себя. Но лицо напряжено, и нет на нем выражения покоя…

Или нищий поэт, которому довелось жить в то время, когда поэты никому не нужны. Ходит себе по осенним улицам. Одет неброско. Рисует картины в голове – образы города, так он это называет.

(ВЫБЕРИТЕ ПОНРАВИВШИЙСЯ ОБРАЗ)

Лоскутное одеяло: желтый, красный, черный и зеленый цвета, перемешавшиеся, но при этом четко очерченные и при близком рассмотрении также четко структурированные: на поверхностях домов, машин и витрин. И мелькающие то тут, то там разноцветные точки – чем бы они ни были.

Асфальтовая заплатка: 2560 квадратных километров, гигантское пятно; на солнцепеке в августе источает мерзкий запах, и каждый прохожий чувствует себя немного асфальтоукладчиком; серый цвет окрашивает нашу повседневность, и та постепенно становится серой; вслед за домами, которые вроде бы расцвечены, но все равно как-то разом (или постепенно) теряют свой цвет и становятся давящим фоном, именно так – беззвучным и давящим, особенно в дождь и особенно осенью.

Вода закованная: лишенная свободы, обретшая себя в новом образе – коричневой или зеленоватой жидкости (цвет не важен, важно полное отсутствие прозрачности); полотнище; посмешище океанам, жалость для маленьких областных речушек, но все равно мощная, затаившаяся и ожидающая зимы, когда она вопреки всему вернется в изначальное естественное обличье – белого льда.

Организм: которому нужно пропитание, вечно голодный и подчинивший себе всех, и тем напоминает черную дыру; он, собственно, ею и является, поскольку также уничтожает время и не дает свету вырваться.

И отсюда:

Строгая совершенная система, совершенная настолько, что имитирует собой живую жизнь или обстоятельства; обволакивает и убаюкивает, принуждает двигаться и оставляет без движения; полагающаяся на неумение человека осознавать вещи такими, какие они есть, и на неумение смотреть глубже своего тела; облекшаяся в звуки – поездов (над землей и под), шороха обуви и шин (над землей и под), звука стройки (то есть попыток города сделать себя еще более совершенным организмом). Человеческий ресурс. Идеальная формулировка. Она придает сути города еще больше цельности.

Птицы, смотрящие на нас с высоты птичьего полета.

И если спуститься ниже, то за стеклом кафе можно увидеть – первое свидание.

Он поднимает фотоаппарат. Поворачивает кольцо фокусировки. Картинка внутри видоискателя становится расплывчатой. Красный цвет растекается по влажной от дождя мостовой, тучи скребутся о небо. Несколько черных зонтов перемещаются вдоль серых стен. И появляется еще один зонт – желтый. Он оказывается напротив стекла.

Щелчок.

За стеклом Алиса и ее возлюбленный. Их отношения только зарождаются, а Вселенной уже известно, что продлятся они недолго, пару лет. А потом их мир распадется и соединится в новую картинку, на которой будет изображена она одна.

Щелчок.

Она сидит напротив него. Ее что-то беспокоит, но тут ничего нового – она в принципе беспокойная девица. А Давид выглядит таким безмятежным. Покой привлекает, и к Давиду хочется прикоснуться.

– Я думал, нас ждет незабываемая прогулка под звездами, – произносит Давид, – но идет дождь.

– И в чем проблема? – спрашивает она.

– Да ни в чем, – отвечает он и снова становится весь такой безмятежный.

– Ну так давай сделаем что-то, что не забудется, – говорит Алиса.

Их руки – в сантиметрах друг от друга. Вселенная замерла. Только на улице, через дорогу, какой-то человек поднимает фотоаппарат и делает снимок. А еще прошла женщина с желтым зонтом.

(Порой целые периоды жизни умещаются в одно или несколько мгновений. Так происходит с воспоминаниями, которые вспыхивают, проносятся, как скоростной поезд, но при этом остаются в сердце. И это забавная игра судьбы. А для человека способ преодолеть все законы времени.)

Отсутствие напряжения в нем – вот что было тяжелее всего. Мы всегда себя сравниваем с другими, и в первую очередь с теми, кто ближе всех. Все во мне ужасно, и мы не созданы друг для друга – боже, какая ерунда! Нельзя о чем-то рассуждать, находясь в «моменте», – все решают время и поступки. Проклятое отсутствие напряжения.

Его нет несколько дней, потом он появляется и предлагает (сюрприз!) пойти в зоопарк, да ну, говорит она (то есть я), какой зоопарк, там животные страдают, ты предлагаешь мне посмотреть на несчастных зверушек в клетках, а он отвечает, что все это домыслы, что еще Джеральд Даррелл писал: вольер для животных – не проблема, это их территория, им важно, чтобы у них была своя территория и было бы чем заняться, поэтому главное, чтобы им было чем заняться, а клетка – это просто условность, которую они даже не воспринимают как тюрьму, это просто их жизнь, они совсем как люди.

В общем-то да, красивый зоопарк, раскинувшийся в центре города на территории нескольких квадратных километров. И действительно, кажется, что для каждой особи сделано все, чтобы ей не было скучно или, по крайней мере, чтобы обстановка отвечала природным задаткам данного подвида.

Козел стоит на вершине искусственной горы и смотрит куда-то вдаль, он замер и сам кажется горой, в течение минуты ни один мускул его не вздрогнет, а Алиса напряженно наблюдает за ним, пытается поймать момент, когда тот все-таки пошевелится, и вот он наконец шевелится – переступает с ноги на ногу и поворачивает голову.

Кого не видно, так это волков, которым тоже отвели «удобную территорию» – некое подобие леса, густо посаженные деревья, вокруг ров с водой; в их убежище тишина, поскольку часть звуков отсеивает плотная металлическая сетка, а еще часть – листва деревьев; волков не видно, они спрятались где-то в чаще, но возле воды лежат обглоданные тушки «наверное, зайцев».

Десятки и сотни белых мышек, которых скармливают грифам, орлам, хищникам, питающимся мелкой падалью, в том числе мелкими животными, целый конвейер белых комков, рожденных и существующих для убоя и непонятно как убитых, но если бы не они, то и зоопарк не был бы зоопарком, а мир – миром.

Они долгое время стоят перед огромным вольером, где замер белоголовый орлан; она внимательно смотрит на своего возлюбленного и говорит: «Это тоже нормально? птицы? Тут? Им летать-то негде!» И он отвечает: «Да, пожалуй, это то, с чем зоопарки не смогут справиться». И он принимается рассказывать историю (кажется, из повести Виталия Бианки) про беркута, который сумел прогрызть (то ли еще что-то сделал) свою клетку и выпорхнул на свободу – а потом принялся терроризировать местных жителей, потому что его пропитанием становились ни в чем не повинные кошки и собаки. Он бросался на них сверху вниз, камнем падал и выхватывал несчастных питомцев буквально из рук хозяев. Потом его поймали или убили, этого он не помнит.

В целом все хорошо, говорит она, нормальный зоопарк, да, правда нормальный, и берет его за руку. Ее черные волосы, худоба ему нравятся. И он ей тоже нравится, его легкость, которая есть в нем и которую никак не обрести ей самой, а потому она снова и снова ощущает себя то ли счастливой, то ли обездоленной. И это только начало игры, которая только закручивается, и она в руках этого наилегчайшего человека; или он в ее руках, но тут уже рассудит время и поступки.

СТАДИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ – так она это сама называла. Но нужна ли система там, где, скорее всего, не нужна? Она же, в конце концов, женщина, должна чувствовать сердцем и интуицией.

Гладко бывает только в теории, а реальная жизнь – это холмы, густые непроходимые леса да пустыни, в которых любое из животных только и ждет, когда пойдет дождь. В общем, все непросто.

Первая встреча – мы находим что-то, к чему тянемся, потому что в нас самих этого не хватает. Так и говорят: противоположности находят друг друга. Потому что если люди похожи, то рано или поздно они окажутся в тупике, поскольку, увлекшись светлой стороной человека, окажешься не готов к его темной стороне. В общем, первое свидание, попытки двух вселенных соприкоснуться друг с другом – что-то на границе ощущений и желаний.

Ожидание того момента, когда возлюбленный перестанет быть головоломкой, а станет листом бумаги и можно будет четко распределить все ясное и неясное, допустимое и нет.

(– Ты будешь моим листом бумаги? – спросила она его во время второй прогулки, вскоре после того похода в зоопарк. С таким выражением лица, будто просила написать большую книгу.

– Почему бы и нет, – ответил он.

Тоже осень, но – ранняя. Высохшие листья отрывались от веток деревьев, летели вниз, и земля становилась от листьев желтой, желтой с коричневым, иногда красной и иногда оранжевой. И синицы жались к окнам домов, потому что так они инстинктивно пытались найти приют, хоть что-то, что поможет пережить им зиму, о которой знают только одно – когда-то она обязательно начнется и в какой-то момент непременно закончится.

Ее возлюбленный полез в рюкзак, вырвал лист из блокнота и передал ей: вот, пиши когда захочешь.

Лишенная способности улыбаться, она взяла бумагу, покрутила перед собой и отдала обратно: «Это не то».)

Ожидание нельзя пропускать и нельзя торопить, но лучше бы его не было, потому что человек устроен следующим образом: на любую мысль о будущем он накладывает свои желания (это в лучшем случае) или страхи (что чаще всего). И тогда две вселенные (два мира, что пытаются соприкоснуться) окрашиваются каждая в свой цвет, и вместо реальности начинает получаться картина художника – красивая, яркая, но до настоящей и спокойной жизни ей далеко.

Стадии. Первой встречей и последующим ожиданием, разумеется, ничего не заканчивается. Вслед наступают либо умиротворение, либо нетерпение.

Он говорил ей красивые слова, и рождались они так легко, что казалось, сама Вселенная управляет им, а иногда – он ею.

Эти встречи и его монологи. Со стороны все походило на волшебный листопад, а она – на оставшуюся с лета траву, которую пожелтевшие листья непременно согреют. Однако искренние ухаживания были ей не по вкусу. Поэтому она и говорила ему: то, как ты ведешь себя, мне непривычно.

Ему тоже было в диковинку находиться рядом с женщиной, которая едва умеет говорить. Не в смысле плохо связывает слова, а сама суть ее молчалива. «Наверное, в нее влюблялись миллионы, – думал он. – Либо я первый такой дурак».

Она ощущала себя мягкой игрушкой, которая ничего не дает в ответ и у которой к тому же угрюмое выражение лица. И не разобраться, кто должен быть обижен – он, не получающий, что должен получать, или она, не умеющая ничего, что должна уметь любая женщина, когда в нее кто-то влюблен.

Поэтому на предложение жить вместе она только лишь пожала плечами, предоставив выбор ему. Тебе решать, ты же мужчина.

Нет бы отказаться: она же понимала, что не приспособлена и ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но какая-то часть ее женского естества твердила: пусть попробует. У него же до этого все получалось?

А что получалось у нее? Ему-то было все равно, что она умеет, а чего нет, он был слишком уверен в своей удаче. И называл это доверием судьбе, хотя на самом деле к этому примешивались еще два качества: слепота и глухота.

Жизнь – это не снежная горка, с которой ты скатываешься и в конце говоришь: я все познал. Все немного сложнее. А его легкость… Она была, с одной стороны, притягательна (и давала умиротворение), а с другой – имелось в ней еще что-то, иная реальность, к которой таким, как она, лучше не подбираться.

Поэтому если с его появлением в ней и начали рождаться слова, то все они были как склизкие зародыши и даже произносить их было неприятно: я не твоя, я не смогу, в этом нет смысла, я не должна быть с тобой – и все в таком роде. Вот и получалось, что ее молчание становилось еще упорнее, казалось, вокруг нее вырастали одна за другой новые стены, а он воспринимал это как загадочный внутренний мир, к которому получил доступ и, надо думать, разгадал ее сущность.

Но он ничего не разгадал. Просто решил быть спасителем, вбил себе это в голову, а сам даже не надел белый докторский халат.

ТЕРПЕНИЕ. Пятая стадия

Однажды они шли по заснеженной Москве – где-то в районе Бульварного кольца и Старого Арбата.

– Снег – самое интересное, что нас окружает, – сказал вдруг он.

Будучи моложе ее на пару лет, он не терял способности к поэзии, от которой по большому счету не было никакого практического толка. И духовного, если можно так сказать, тоже – просто были глубокие эстетические изыскания да похвала уму.

Она, как обычно, промолчала, а он через какое-то время продолжал:

– То, что создано быть водой, становится застывшей массой, которую можно пощупать и ощутить. Вот так природа делает нам подарки.

И он улыбнулся – то ли самому себе, то ли всему мирозданию разом. Потом посмотрел на нее, как бы ожидая реакции. Она же продолжала идти вперед.

Нет, безусловно, снег – это красиво, и по-своему, наверное, он прав: тут и подарки Вселенной, и ее милость к нам… Но это просто набор обстоятельств. Что-то, чему без необходимости не нужно придавать значения. Поэтому она ответила:

– Если бы мы жили на хуторе, а ты проснулся рано утром после метели и увидел, что все кругом заметено, то говорил бы иначе. И пошел бы за лопатой.

Ну вот, получилось, что упрекнула его. Но, как бы то ни было, Давид на какое-то время замолчал и посерьезнел.

А несколько позже, когда они уже, кажется, начали привыкать друг к другу, Давид принялся говорить: во мне хватит терпения, ты мне слишком дорога, чтобы обращать внимание на мелочи, мы же созданы друг для друга.

«Да с чего ты взял?!!» – крикнула она ему однажды, когда обоим не хватало именно что терпения.

Он молча посмотрел на нее, блаженненькое выражение лица на какое-то время сменилось растерянностью, но потом к нему вернулись покой и уверенность в себе.

– Я просто знаю, – ответил он. Но подходить и обнимать не стал. И правильно сделал.

Когда люди начинают жить вместе по-настоящему, любые секреты должны исчезнуть. Каждый для другого становится открытой ладонью, на которой все черточки можно рассмотреть и безбоязненно дотронуться до любого пальца или подняться выше, к запястью. Но что делать, если один из них ничего о себе не знает, а другой знает слишком многое?

И что идет после «терпения»? Этого она не знала.

23:00

Алиса поднялась со скамейки.

– Вам нужны сигареты? – спросила она.

– Не откажусь, – ответил Александр Иванович и взял пару штук из протянутой пачки.

Жена будет недовольна. Он и так много курит, а если выяснится, что зависим до такой степени, что попрошайничает у девиц…

Но теперь у него есть две сигареты, а значит, еще полчаса или час он сможет провести на улице, не беспокоясь ни о чем. Возможно, даже сумеет как-нибудь развлечься, по-пенсионерски – так он называл прогулки, во время которых сам поднимал себе настроение. Например, здоровался с воронами или галками и представлял, что птицы ему отвечают. Или говорил себе: у каждого трактора или бульдозера на улице (Боже мой!) добрая душа.

(«Наверное, я не совсем нормальный?» – спрашивал он у жены. На что она обнимала его и говорила, что он-то как раз самый нормальный. А может, и лучше всех, если способен радоваться миру, в котором многие из радости ничего не находят.)

Алиса двинулась по направлению к дому. Каким-то образом они с Александром Ивановичем поняли друг друга. Им предстоит еще раз встретиться, и тогда они поговорят более подробно и обстоятельно. И наверное, он точно ничего не будет рассказывать про своих учеников, а она, возможно, приоткроет завесу своей жизни чуть больше, чтобы он (кто знает?) смог ей помочь.

У подъезда ее ждал мужчина. И его она хорошо знала.

23:05

…и то, как Алиса появилась из тени сквера, показалось ему кадром из хорошего фильма. Он сыщик, а она – кто-то из подозреваемых. Забавно, что именно так все и было.

– Вам-то что от меня нужно? – спросила она и подошла почти вплотную.

Значит, не боится его. Или боится настолько, что пускает в свою природу частичку безрассудства, потому что сейчас между ними всего несколько сантиметров. Почти идеальное расстояние, чтобы почувствовать внутреннее состояние.

Но ничего, кроме «отсутствия», Тимофей не ощутил. Как и днем, на допросе.

Постояв несколько секунд вот так перед ним, она разворачивается и направляется к двери дома, нажимает кнопки на домофоне и, не оглядываясь, заходит внутрь.

И если бы на этом все закончилось! Но нет. Из сквера появляется еще один человек – тот самый мужчина, который сидел на скамейке рядом. Хорошо одетый, похожий на преподавателя ухоженный пенсионер. Тимофей таким никогда не будет. Он и сейчас-то выглядит старше своих лет, а когда останется без дела, то, наверное, и жизнь на этом закончится и не будет ему никакого дела ни до плащей, ни до выглаженных брюк.

– Что вы хотели от нее? – спросил пенсионер и подошел почти так же близко, как Алиса. Но все равно можно ощутить его внутренний ритм. Этот человек был раскрытой книгой, и «прочесть» его не нужно и минуты молчания. Искреннее, доброе сердце. А если у него и есть секреты, то только от самого себя. Неопытен в пустых вещах, но проницателен в том, что пролегает глубже суетливой жизни. Заботлив, иногда молчалив, а иногда многословен. Такие никогда не становятся преступниками, потому что в их природе живет исконное стремление к правде и желание ее сберечь.

Или попытки найти правду там, где ее и быть не может? Или стремление, чтобы ее обрели те, кто вокруг него?

Но вокруг него никого, кроме жены, – это хорошо чувствуется. И он тоже ничего не знает про Алису. Они едва знакомы. Просто добрый, благородный человек. Явно напуган, но напуган не так, как это происходит с обычными людьми: те просто боятся за свою жизнь, а этому страшно, что он упустит что-то из судьбы. Потому что она для него – святыня.

23:10

Тимофей вернулся к своей машине. Увидел, как в окне четвертого этажа зажегся свет. Ярко-зеленые шторы. Через десять минут свет потух.

Если Алиса сейчас выйдет на улицу снова, это многое объяснит. Наверное.

23:15

Пока он ждал, в его машине играло радио с классической музыкой. Фортепианный концерт Сергея Рахманинова № 3 в исполнении самого Рахманинова. Возможно, лучшее в мире музыкальное произведение. В те времена музыку записывали от руки, и на то, чтобы продумать ее, записать, переписать заново, издать, выучить, отрепетировать и исполнить, уходили месяцы. Сейчас ни у кого терпения на такое не хватит. Всем подавай «здесь» и «сейчас».

Тимофей наслаждался мелодией и атмосферой. Машина стала небольшим концертным залом и вообще перенеслась куда-то в прошлое – в Соединенные Штаты и 1936 год, именно там и тогда была сделана запись. Так что сидит он не в черном автомобиле Ford Focus, а в каком-нибудь Ford V-8 или какие там модели существовали в то время.

В конце концов Алиса действительно вернулась на улицу. И была одета совершенно по-иному.

23:30

Они оба следили, и в этом заключалась ирония – двое мужчин, которые ровным счетом ничего не знают ни друг о друге, ни о женщине, которая идет перед ними.

Тимофей и Александр Иванович. Один следит за ней, другой следит и за ним, и за ней одновременно.

– Что же вам от нее нужно? – опять этот вопрос.

Один человек догнал другого. Тимофей в первый момент удивился и замешкался. Сейчас он упустит Алису, но, может быть, узнает что-то другое об этом старике.

– Меня зовут Александр Иванович, – сказал пожилой мужчина, – и я вижу, что вы преследуете эту женщину.

– Как и вы, – ответил Тимофей.

– Я пытаюсь оградить ее от неприятностей, – ответил старик и сам удивился чепухе, которую сказал. Надо же, привязался к какой-то девице, которая, похоже, не в себе и притягивает истории одну за другой!

– И я пытаюсь, – ответил Тимофей.

Алиса скрылась за поворотом. Играть в слежку больше не имело смысла.

– Вас разве не ждет дома жена? – спросил Тимофей, кивком указывая на обручальное кольцо Александра Ивановича.

– Я могу подолгу не приходить домой, она привыкла. Но всегда прихожу. Она знает, что, если меня нет дома, значит, это важно.

– Важно вам, – ответил Тимофей. – Что вы знаете про Алису? Вы с ней сидели на скамейке.

– Тогда должны были видеть, что мы ни о чем не говорили.

«Какой-то анекдот», – подумал Тимофей.

– Я могу прямо сейчас вас арестовать. Как соучастника преступления.

(Конечно же, не может.)

– Вот оно что… – протянул Александр Иванович. – Вы и есть тот самый следователь. Алиса мне сказала: все вопросы о ее жизни – это к вам. Но правда в том, что я встретил ее впервые. И все, что знаю: она переживает личную трагедию. А еще достаточно щедра, чтобы угостить старика сигаретой.

Любые обстоятельства можно перевести в свою пользу, однако для этого нужно хотя бы примерно представлять, в каком направлении все движется. А у Тимофея этого понимания и близко не было.

01:00

Александр Иванович оказался дома, как это часто бывает, далеко за полночь. Жена спала. Привыкла не волноваться за своего мужа, потому что доверяла ему и знала: ничего плохого с ним не случится. А если и случится, то так тому и быть. За сорок лет брака она научилась думать именно так и засыпать в одиночестве научилась тоже.

Когда щелкнул замок, она проснулась, но тут же снова уснула и не могла знать о том, что ее муж долгое время не мог заснуть. Обычно полуночные прогулки приносили ему покой и умиротворение, но сейчас было не так. Странная девица, а еще мужчина, который также в сыновья ему годится. И черт знает что между всеми ними!

Не может же он больше избегать этот сквер? Иначе встретит ее еще раз. Но раньше же не встречал! А может, и встречал, но не замечал, а теперь-то точно заметит. И сядет рядом. Или не сядет?

«Слишком много событий», – подумал он, ворочаясь в постели. А ведь казалось, что про жизнь он знает почти все. Бывает же…

Неожиданно пискнул телефон. Он забыл его выключить. Никогда раньше не забывал.

Александр Иванович протянул руку к мобильнику и увидел, что это уведомления от сервиса электронной почты.

Пользователь alisa5892fox прислал письмо.

Что за чертовщина!

Сообщение было коротким: «Рада нашему знакомству. Хочу вам показать кое-что. Давайте встретимся там же. Алиса».

Следующее утро

– Можно подумать, ты работал всю ночь, – сказала Варвара, всегда бодрая и немного уставшая одновременно, человек-загадка.

Они столкнулись перед входом в отдел полиции. На этот раз Варвара пришла на работу вместе со всеми – значит, провела ночь и утро дома.

– Правда работал? – спросила она.

Тимофей пожал плечами. Она лучше всех знала, что границы между работой и остальной жизнью он не видел или с какого-то момента перестал видеть. «Это путь в никуда», – предупреждала Варвара, хотя сама вела себя так же, а жертвой оказывался ее несчастный и нерешительный муж.

– Дело Алисы и Давида закрыто – вот что я хотела сказать. Нет улик. Ни прямых, ни косвенных. Записка ничего не решает. Мало ли, человек передумал.

– Передумал? Отличная формулировка.

– Не переживай. Есть ситуации, когда твои ощущения не могут повлиять даже на наши решения. Ты должен все отпустить. Никто не виновен.

– Ты сама-то в это веришь?

– Во что я верю, а во что нет, не так важно. Но я все равно провела работу относительно Алисы. Есть много любопытного.

Они пошли к нему в кабинет. Высокая Варвара, коренастый Тимофей.

От нее всегда исходила энергия, название которой он никак не мог подобрать. Энергичная? Нет. Бодрая? Все не то.

Вот и сейчас она сидит напротив него, а ему только и остается, что наблюдать, слушать и предполагать: каково это – иметь жену, целый день работающую в окружении мужчин и злодеев, место которым разве что за решеткой?

– На ее номер телефона и почтовые адреса, что нам известны, в социальных сетях не заведено ни одного аккаунта. Сервисы знакомств, профессиональные сайты для художников и дизайнеров – все это тоже можно отмести. В двух крупных интернет-магазинах Алиса делала заказы, но и там ничего примечательного – товары для жизни.

– Книг среди них нет?

– Книг нет. Но есть несколько блокнотов, которые, как я понимаю, были обнаружены при осмотре квартиры.

В блокнотах оказались рисунки погибшего.

– Распечатка телефонных звонков и сообщений. – Варвара протянула стопку листов А4. – Он звонил ей, она ему. Ни с кем больше за последние полгода она не говорила и не переписывалась. Но это не доказательство вины.

– А что с письмами?

– Еще сложнее. Это бесконечные сообщения самой себе. Как будто она вела таким образом дневник. Но и эта «переписка» прекратилась два месяца назад. В остальном же – информационные сообщения от сервисов каршеринга, ЖКХ и мало что значащие уведомления.

Тимофей задумался. Где граница между странностью и болезнью? Оставался вариант (и он был вероятен), что есть и другие почтовые ящики, о которых они просто не могут знать, поскольку те никак не «засвечены». В таком случае все эти письма самой себе представлялись совершенно в другом свете. И это не заметки нездоровой женщины, а попытка создать завесу, которая отгородила бы ее настоящую жизнь от посторонних взглядов.

«Паршивенький вечер. Мой Давид поначалу был любезен и мил. Но что сказать, когда нечего сказать? Поэтому молчу, а он обижается».

«Вспоминаю куропаток. Беркута, парящего над полем. Полевые цветы до пояса. И реку с водоворотами. Зяблик за окном выводит трели. Ты – где-то».

«Вот скажи мне, как так получается, что люди перестают понимать друг друга? Давид опять жалуется, что его кто-то там не ценит, а потом сердится, что я ничего не говорю в утешение. А я понять не могу: зачем нужны утешения, если знаешь себе цену? Он-то говорит, что цену себе знает. Тогда о чем речь? Опять нужно сочувствие? Но оно только топит другого. Мутная жижа, в которой пропадают силы, а горести набирают мощь. Скажи ему так, он бы ответил, что я жестокосердная».

«Что получаю я? Вопрос так вопрос. Странно, что я не ставила его вот так ребром раньше. Например, после того как переехала к нему жить. Вообще, это, наверное, его влияние: он как-то сказал, что задавать вопросы – слабая сторона человека. Что в своей погоне за ответами человек как бы пытается стать Богом. Это Вавилон, восклицал он».

«Но, милый мой Давид, как бы ты сам жил без вопросов? Вся твоя жизнь – это один сплошной вопрос: что я могу сделать? Для других, для нее (то есть меня), для нас двоих».

«Его пленяющий душу альтруизм. Светлая-пресветлая доброта. Но она нуждается в подпитке, а я – не чайник с кофе и не бутылка вина. Я – это я. Та, за которую он взял ответственность. И еще вопрос: отдавал ли он в этом отчет или так проявилась его очередная сверхидея: помочь мне?

А если не помочь, то что? Каким образом он обозначал (или обозначает) наш союз?»

«Странности привлекают. В них могут мерещиться отблески глубины, а там, где глубина, глядишь, и истина найдется. Давид – человек без истины и глубины. Его работы, его тонкое чувство цвета (так говорят) – не стержень, а клеть. Мечтая быть царем, становишься рабом».

«Представляешь, я случайно испортила одно из его полотен. Споткнулась обо что-то и пролила чай с сахаром. Белое сразу перестало быть белым. Когда он это увидел, то растерялся, хотя и сделал все, чтобы не подать вида. Долю секунды играли желваки, а глаза стали чуть шире. Руки напряглись и плечи тоже. Потом он вздохнул. А затем надел на себя эту маску – всепонимающего и ВСЕПРОЩАЮЩЕГО человека. Даже сказал мне: ну вот, теперь у тебя тоже есть своя «работа». Как будто я, как и он, творческая личность и вот, поди ж ты, разродилась шедевром. И знаешь что, Алиса? Через некоторое время он эту РАБОТУ запрятал куда-то на антресоли. Даром что не выбросил».

«Предложил жениться. Но опять самым немужским из возможных способов: «когда-нибудь». Мы лежим в кровати, он получил что хотел, и в нем проснулась какая-то новая форма нежности. Таким я его еще не видела – воздушный шар, который вот-вот поднимется к небу. «Хочу быть с тобой всю жизнь», – сказал он. Я даже перестала чувствовать его руку на своей груди. «Ты можешь стать моей женой? Подумай, пожалуйста. Тебя никто не торопит». (Господи, это «коммерческое предложение»?) Дело не в словах и формулировках, а в том, что говорил это нежный человек, а не нежный мужчина. Надо было сказать «нет». Или промолчать. Но я ответила: «Хорошо». Дав ему самым неженским из возможных способов согласие».

«Раздражает отсутствие у него раздражения».

«Алиса, сегодня я впервые «говорила». В течение нескольких минут пыталась объяснить ему, что все поступки, которые мы диктуем себе, конечны. Я сказала ему (а выглядело, что упрекнула): «Вот ты такой добрый, светлый и прекрасный. Ты не понимаешь, что это не ты?» Господи, как чудовищно и бредово все прозвучало, но я понятия не имею, как донести свою мысль. В итоге я так ее и не донесла, а он – рассердившись (!!!) – ушел на улицу и какое-то время провел в баре. А потом пришел и лег в постель.

Когда я говорю, что он рассердился, я не имею в виду, что он вышел из себя. Нет, он был внешне спокоен. Но, твою мать, я прекрасно понимаю, что сердце его бушевало и в душе он «возводил очи горé». Иначе бы не ушел. Ты скажешь, что не всякий подвижник рождается подвижником? А я отвечу тебе, что ни один подвижник не считает, что он подвижник.

А может, я все это себе надумываю?»

Вечером Тимофей решил прогуляться. Прогулки не относились к его секретам – просто про них мало кто знал. Иногда он садился в свой автомобиль и, если удавалось найти парковку, бродил по улицам внутри Садового кольца.

Любимых районов у него не было. Но на каких-то улицах – скажем, в районе Пречистенки и Остоженки – он бывал чаще, а в Замоскворечье реже.

Завидовал он людям? Вообще нет. А кому завидовать?

Влюбленным парочкам? Им еще только предстоят испытания в отношениях, и дальнейшее будет зависеть от того, в чем они (каждый для себя или на двоих) видят опору.

Заработавшимся мужчинам и женщинам? А чем он лучше них?

Тем, кому повезло жить в самом центре города? А повезло ли им? Если посмотреть на их напряженные лица и на то, с какой внутренней скованностью выходят они из своих дорогих домов и садятся в свои дорогие машины, то не так-то и хорошо им на этом свете. Неужели все дело в деньгах?

Тогда, может быть, праздным молодым людям, которым жизнь подарила беззаботность? Вот кто-то из них держит фотоаппарат в руках. Остановился, поднял камеру, покрутил на ней какие-то колесики и щелкнул затвором: судя по всему, ловил игру отражений в одной из витрин. Может быть, вот таким людям хорошо?

Но вся правда в том, что он, Тимофей, не верил в беззаботность. Что-то ему подсказывало, что за ней, как правило, скрывается либо слабость, либо страх, либо, откровенно говоря, тот тип эгоизма, который в конечном итоге не приведет ни к чему хорошему.

Значит ли это, что вся жизнь должна быть сплошным трудом? Вообще говоря, да.

Именно поэтому он всегда с опаской относился к тем, кто говорил о себе как о последователях, скажем, индийских религий. Все та же беззаботность. Поэтому он не особо удивился, когда однажды в отделе полиции напротив него оказался один из таких: в разноцветной одежде и с худым лицом. Но что удивительно – ничего в нем не говорило о покое. Взгляд, руки, все тело как будто дрожали. Еще бы, его же обвинили в жестоком домашнем насилии. Позже выяснилось, что он какое-то время наблюдается у психиатра. Восточная мудрость в очередной раз не легла на наш менталитет. Стремясь вырваться из сковывающей сознание реальности, молодой человек угодил в куда более опасную для души пустоту. А место живой внутренней жизни быстро заняли силы, с которыми ни он, ни, наверное, кто-либо другой не смогли бы справиться.

Варвара однажды сказала, что из Тимофея получился бы неплохой проповедник. «Но для этого нужно начать говорить с людьми».

«Или во что-то верить», – добавил он про себя.

Возможно, именно недоверие делает современных людей такими беспокойными? Сложно быть спокойным, когда за внешними и мнимыми опорами нет никакого фундамента. Той же семьи.

Несколько раз Тимофей заходил в букинистические магазины с желанием найти Израиля Меттера – писателя, на котором, судя по всему, была помешана Варвара. «Его герои похожи на тебя, – сказала она однажды, – да и ты, будь советским писателем, писал бы так же. И когда наконец увидел эту синюю книгу, то некоторое время просто держал ее в руках. Издательство «Советский писатель», 1979 год, «Среди людей».

Связь времен – так об этом говорят? Какая-то вещица, которая переносит тебя в прошлое, потому что обладает внутренней мощью и отодвигает все настоящее на задний план.

Да, всего лишь книга – и настолько никому не нужная, что приобрести ее можно за 50 рублей. Но вообще-то он и сам Израиль (так говорит Варвара). Уже повод. Больше всего Тимофей Александрович боялся разочароваться. Но в итоге ушел с покупкой и весь вечер читал. И поражался, насколько удивительным может быть мир писателя и как точно он может переносить читателя в свою плоскость – слов и книжных страниц. А еще запах тлеющей бумаги.

Герои Меттера, оказывается, тоже были созданы из тишины. И неизбывной печали, которая свойственна, видимо, всему еврейскому народу.

Простые мужчины и простые женщины оборачивались на пожелтевших листах целыми планетами. Кружили по своим орбитам, жались к солнцу и в итоге пропадали – с окончанием каждого рассказа.

Особенно запомнилась ему одна история – про руководителя какой-то советской фабрики, который был (конечно же) печален и молчалив. В конце концов он перестал приходить на работу, а когда его нашли в глубокой депрессии дома, то обнаружили на столе листок со словами: «ХРИСТОС С ВАМИ».

Для обычного советского читателя это должно было означать, что руководитель фабрики сошел с ума. Но Тимофей Александрович понимал: Меттер имел в виду совсем другое, и восхитился тем, как можно придать вещам такие исключительные образы – для одних обманчивые, а для других удивительно яркие и спасительные.

Несколько сотен страниц, и половину из них он успел прочитать за ночь, пока не понял наконец, что наступило утро.

Алиса и Александр Иванович. Увидев его, она поднялась со скамейки.

– Хочу показать вам кое-то, – сказала она.

Ни «здравствуйте», ни «извините».

Ведьма-искусительница. А он ее сподвижник. Или просто – попавший под чары.

На улице было не так мрачно, как накануне, – целый день светило солнце. Возможно, солнечный свет накопился во всем вокруг и какое-то время еще будет незаметно сочиться: из деревьев, каменных стен и листьев на земле.

Они шли минут десять, а потом поднялись по лестнице какого-то доходного дома.

Все в подъезде было обшарпанным, но благородным, подобно тому, как сохраняют свою стать некоторые вещи из прошлого. Конечно, что-то не вписывалось в антураж – например, клетчатая плитка на полу между этажами, ее наверняка положили позже, когда отвалилась та, что была сначала. Поэтому казалось, что дом неуклюже залатан.

Александр Иванович знал: такие подъезды очень любят показывать на фотографиях и приводить сюда экскурсии. Они кажутся ценными сами по себе, но, положа руку на сердце, в нем самом подобная старина не вызывала никакого благочестивого отклика. Но все равно красиво и очень тяжело для подъема: лифта нет, поэтому несколько пролетов они прошли пешком.

«Возможно, она захочет меня убить», – вдруг подумал Александр Иванович. Хотя с чего он вообще взял, что Алиса на такое способна? У нее кто-то умер, и за ней следит полицейский, но это еще ничего не доказывает. А вот то, что ждать от нее можно чего угодно, это да…

Комната оказалась рабочим помещением. Тут кто-то творил (она?). Все полотна были перевернуты, а какие-то спрятаны под покрывалом. Пара венских стульев – на одном сидел он, а у другого стояла она. В ее руках две картины (или фотографии?) – «лицом» к себе.

«Все это спектакль», – подумал Александр Иванович, а она актриса собственного театра. Либо сумасшедшая.

Немного подождав, Алиса повернула к нему оба полотна.

– Что вы о них скажете? – спросила она.

Простой вопрос, который требовал простого ответа. Некоторое время Александр Иванович смотрел на изображения, открывшиеся перед ним, а потом произнес:

– Они были написаны разными людьми. От картины слева исходит свет. А та, что справа, напоминает некое саморазрушение.

Алиса кивнула, словно в знак согласия.

– Однако написал их один человек, – сказала она.

Потом направилась к стене и принялась одну за другой переворачивать остальные работы. В ее действиях была система: Алиса шла от левой стены к правой, и в том, что открывалось его взору, тоже была система – погружение в безысходность.

«Ощущение, что человек погибал, – подумал Александр Иванович, – или запутался в жизни».

– Теперь вы видите? – воскликнула девушка, когда закончила переворачивать картины. – Видите?

Александр Иванович переводил взгляд с одной картины на другую. Страха не было. Скорее любопытство, а еще легкий дискомфорт оттого, что он оказался вовлечен в историю, к которой не имел никакого отношения.

– Это его работы, – сказала она. – Всего полтора года. Он распадался на части.

…Когда они вернулись на улицу, стало холоднее. Александр Иванович поднял ворот плаща. Легкий ветер. Алиса была без шапки.

– Что говорит следователь? – спросил он.

– Вы же оба следите за мной, вот и поговорите друг с другом. Я-то тут при чем?

Иногда Тимофей пробовал смотреть на Варвару как на женщину. Вполне хороша собой. В ней была стойкость, и в ней же присутствовала слабость. Со стороны могло показаться, что она хорошо ладит с обеими своими ипостасями, но Тимофей знал, что все не так и Варвара блуждает между ними, пытаясь то зацепиться за одно, то скрыться от другого.

«Любая одежда тебе идет, и всякая прическа к лицу», – говорил он, когда Варвара приходила в каком-то новом образе. Но слова его были неправдой, потому что не во всех обличиях он ее заставал. Конечно же, у этой женщины должны быть образы, о которых он может только догадываться, а ей хватает сил оставлять их за пределами работы.

Работа и ничего, что вне ее. Дальше этой границы они перейти себе не позволили. Все-таки она замужняя дама, а он порядочный человек.

Сейчас вечер. И они сидят в полицейской столовой.

– Представляешь, – сказала Варвара, – сегодня я блуждала по аккаунту одного человека. Он, конечно же, ненормальный. Двадцать четыре обличья. Мужчины, женщины, девочки, мальчики. От их имени он писал сообщения и был так правдив! Не скажи мне, что это пишет один человек, я бы никогда не поверила. Для каждого аккаунта он заводил свои сим-карты, потом переходил на общение в мессенджеры, там продолжал играть свои роли и делал все настолько хорошо, что как бы вдруг становился лучшим товарищем для собеседника. Компанией для одинокого, успокоением для суетливого, утешителем для брошенной.

– Все заканчивалось деньгами?

– Разумеется.

– А было что-то необычное?

– Нет, все оказывалось максимально просто. Месяц общения, никакой пошлости, все на самом целомудренном уровне, а потом – бац, с ним или ней что-то происходит и «нужна помощь». Все ситуации были хорошо спланированы и обставлены. Поэтому просьба о пяти или десяти тысячах рублей выглядела вполне нормально.

– И какая его «зарплата» за месяц?

– В сентябре сто двадцать, в октябре – сто шестьдесят.

– Не густо.

– Но больше ему и не надо. Он же это не из-за денег делает.

– Ну конечно.

– Представь себе!..

Иногда ему хотелось прийти к ней в гости и увидеть наконец того самого человека, о котором она почти не говорит, и непонятно, что о нем думает.

Что бы Тимофей сказал ему? О том, что Варвара – хороший полицейский и все, что она делает, правильно? Но все, что правильно для полиции (страны и человека), может стать ошибочным для семьи. И здесь он не претендовал на роль эксперта, поскольку сам ни разу не был женат, да и отношений с женщинами у него почти не было. А когда они вдруг возникали, то Тимофей невольно терял в себе способность «слышать», и это настолько пугало его, что все встречи и свидания становились скоротечными. Ни о сожительстве, ни тем более о браке не могло быть и речи.

– Но тебе нужна жена, – сказала однажды Варвара. – Ты же сам говорил мне, семья – это космос. Зачем себя его лишать? Из страха потерять свой собственный космос? Но ты его не потеряешь. А если что-то в тебе пропадет с появлением человека, который будет тебе поддержкой и опорой, значит, все эти способности и ощущения в конечном итоге были не так важны.

– Шутишь?

– Нет.

– Тогда, может быть, тебе самой начать работать не ночью, а днем?

– А никто и не говорит, что я сильная и разумная. Я просто мастак давать советы.

В воскресенье утром Тимофей сидел в своей машине и наблюдал, как асфальт, покрытый тонкой коркой льда, отражал солнечный свет. В нескольких метрах от него – дом, где живет Алиса. Он следил? Дело закрыто, поэтому преследовать женщину он не имел права. Просто ждал. Возможно, что-то произойдет, а возможно – не произойдет ничего. Только что он видел, как она раздвигала шторы. День начался.

В памяти всплыл последний, пятничный «допрос» – допрашивал не ее, а молодого человека, который также долгое время казался «тишиной».

«Мы подозреваем его в нескольких нападениях на женщин, – объяснил коллега. – Улики только косвенные. Нужна помощь».

Помощь? Хорошо.

Но в какой-то момент Тимофей даже испугался: а не происходит ли что-то с ним самим, если люди вокруг стали неощутимыми. Вот, например, этот мужчина: ему нет тридцати, хорошо сложен, на вид и не скажешь, что ненавидит женское естество. Нелюбви к себе тоже не ощущалось. Почему он непроницаем?

Есть последний предел, после которого не выдерживает никто, – двадцать восьмая минута. Именно в этот момент Тимофей как бы невзначай кладет на стол вещицу – что-то, что косвенным образом связано с преступлением. Вернее, не с самим злодеянием, а с идеей поступка. На этот раз фотографию женщины. Тимофей достал ее из папки, которая все время лежала в середине стопки. Со стороны все выглядело так, что он всего лишь продолжает изучение бумаг. Женщина на снимке не одна, с ней младенец. Женская суть в одном мгновении.

Тимофей увидел, что человек напротив едва заметно повернул голову в сторону фотографии, и наконец-то оно появилось – напряжение. Одновременно посадка человека напротив стала чуть менее естественной, а кончики пальцев словно окаменели. Все это едва заметно. Возможно, и не поменялось ничего – ни в его позе, ни в пальцах, но гармония была нарушена. Эту тональность он хорошо знал – ненависть и прячущаяся за ней обида. А ведь изображение матери и едва родившегося ребенка должно успокаивать!

– Это он, – передал Тимофей своему коллеге. – Смелее.

Алиса была единственной, кто прошел все испытания. При ней он достал из ящика файл, внутри которого был флакон с духами. Женская красота, скованная в прозрачном пакете.

Все оказалось впустую. Ничего в ней не поменялось, как не поменялось и после. Именно поэтому он сидел в воскресенье утром около ее подъезда и любовался тем, как солнце отражается в заледеневшем асфальте.

Варвара прислала фотографию в мессенджере. Обложка книги. Так она делала, когда хотела что-то порекомендовать. Читай, Тимофей!

По радио предупредили о стуже, которая накроет Москву в декабре. Дворник толкал перед собой тележку, в которую собрал остатки листьев.

Потом сообщили, что война продолжается, хотя подобрали для этого другие слова. На проводе сидел грач. Тимофей вспомнил картину «Грачи прилетели». С какого-то момента спивающийся Саврасов писал только ее – напивался и писал, напивался опять и писал еще одну такую же. В XIX веке грачи улетали на юг, а теперь им нужно лишь добраться до мегаполиса. Таким птицам не важна температура воздуха, им нужна еда. В Москве ее предостаточно.

Радио продолжало жить своей жизнью. Теперь звучала реклама, которая обещала выгодные предложения при покупке жилья. Кто-то строит дома, а кто-то их покупает. Возможно, будь он женат, то жил бы не в однокомнатной квартире панельного дома, а в какой-то другой. Но он живет как живет, а женятся пусть те, кому это нужно.

…Алиса вышла около полудня, а когда скрылась за углом, Тимофей оставил машину и поспешил следом.

Для бесцельной прогулки девушка шла слишком быстро. Уверенная походка, без спешки. Плечи не выглядят напряженными – по крайней мере, не напряженнее, чем обычно. Если и погружена в себя, то не настолько, чтобы забыть обо всем вокруг, – переходя дорогу, она посмотрела налево и направо и только потом ступила на проезжую часть. Идет, не оглядывается. Через несколько минут сворачивает в сторону и направляется – только не это! – к храму. Там она скрывается от его глаз окончательно.

Что теперь делать? Зайти и сразу раскрыться? Ни он, ни она с точки зрения закона ничего не теряют. Она формально невиновна, а он просто решил зайти в церковь. В жизни бывают и не такие совпадения.

Нет, не вариант. Возможно, это тоже в подкорке – храм как место чего-то интимного, где начинают работать другие законы, требующие негласной деликатности. Поэтому Тимофей выбрал нечто среднее: зашел на территорию церкви и сел на скамейке. Хорошо видно, кто в храм входит, кто выходит, а сам остаешься невидим.

Алиса показалась через час. Сосредоточенным шагом прошла мимо. Кажется, все в ней осталось точно таким же, хотя нет – что-то поменялось. Может быть, наклон головы стал чуть ниже. А может, вокруг нее образовалось нечто вроде шара, который отражал все внешнее.

Теперь он позволил ей уйти.

Почти сразу, как Алиса пропала из виду, Тимофей поднялся со скамейки и сам направился к храму. Все бывает в первый раз. Креститься он не умеет, поэтому в церковь зашел так же, как и в любое другое помещение – спокойно и без промедления открыв дверь. Внутри была тишина.

Возможно, что-то он все-таки ощутил. Лампады затушены, образа видны только там, куда падал солнечный свет из окон.

«Кладовка для святых» – так говорил про церкви отец, еще тот безбожник. Но оторопь все равно сковала Тимофея. Что-то внутри его самого столкнулось с реальностью, которая была созвучна. С ним самим? С его любовью к полуощущениям?

Сейчас это не важно. Он на работе.

В алтаре за иконостасом горел свет – значит, кто-то там находился. Наверное, священник.

Воздух внутри церкви был по-своему прозрачен. Кажется, вот-вот распадется на крошечные шарики, а между ними образуется что-то, что будет пролегать вне времени и расстояния, – туннель в иной мир, совершенно недоступный там, за пределами храма.

Какая-то женщина стояла на коленях перед иконой и молилась. В руках маленькая книжечка.

Через некоторое время из алтаря вышел пожилой мужчина в подряснике. Седые волосы собраны в хвостик. Серьезное спокойное лицо.

Тимофей направился к нему.

– Здравствуйте, – сказал он.

Седовласый старец остановился. Между ними состоялся едва ощутимый молчаливый диалог, который происходит всегда, когда два незнакомых человека пытаются заговорить.

– Как я могу к вам обращаться? – спросил Тимофей.

– Отец Сергий.

– Отец Сергий, меня зовут Тимофей, я следователь полиции.

Священник жестом указал на скамейку, которая стояла у боковой стены храма. Рядом никого не было. Молящаяся осталась в другом конце церкви, ее не было слышно. Еще одна женщина, вдали, собирала огарки свечей с подсвечников.

Тимофей не мог избавиться от необъяснимого внутреннего смущения, но списывал это на «подкорку», в которой копилось веками: храм – это храм, а священник – посредник между человеком и Богом. Даже если и окажется, что никакого Бога на самом деле нет.

– К вам иногда заходит девушка. Ее зовут Алиса.

Он так и сказал – «заходит», потому что все в ее походке и поведении говорило, что сегодня она была здесь не первый и не второй раз. Вполне возможно, она просто стояла перед образами и молилась – и, зная ее внешнюю замкнутость, можно было подумать, что так оно и было, – но Тимофей чувствовал, что это не так. Такие люди, как Алиса, какими бы закрытыми ни были, нуждаются в тепле. И когда тебя отвергает весь мир или ты отвергаешь его, остается одно-единственное прибежище – мир необъяснимого. Для кого-то это алкоголь и наркотики, но самые счастливые (наверное) обретают этот мир в духовной жизни. Даже будучи абсолютно далеким от религии, он понимал, что храм – это, скорее всего, лучшее место для таких душ, а потому испытывал к отцу Сергию некоторый пиетет – ведь именно в нем, по-видимому, Алиса нашла утешение. А значит, это как минимум человек, который пытается делать мир лучше.

Двадцать секунд, что они сидели, не произнося ни слова, многое сказали Тимофею. Никогда прежде он не сталкивался с такой тишиной. «Этот человек целостен, – подумал Тимофей, – а значит, лучше всего говорить с ним прямо – иначе все будет разрушено». Поэтому и не стал ходить вокруг да около, а сразу спросил про Алису.

Отец Сергий молчал. Они словно поменялись местами, и теперь Тимофей находился на допросе, и это он сидел, ожидая, когда человек напротив скажет хоть что-то.

Тимофей плохо разбирался в вопросах религии, но одно знал точно: ни один священник не раскроет тайну исповеди. Что-то вроде адвокатской тайны. Вопрос был в том, сможет ли отец Сергий что-то подсказать? Иногда для этого и не нужны слова.

– В чем вы находите опору? – спросил отец Сергий. Его голос был тихим, но не приглушенным. Скорее всего, он старался, чтобы их разговор никто не слышал, поэтому Тимофей тоже перешел почти на шепот.

– Какое это отношение имеет к вопросу? – сказал Тимофей.

– Всем нам нужна опора. И я хотел спросить, в чем она у вас? Так я пойму, есть ли смысл в нашем разговоре.

С Тимофеем никогда не говорили вот так – прямо, твердо, но при этом абсолютно спокойно. Это был для него новый вид силы, какой-то мощи, в которой нет «насилия». Океан, который и был, по сути, океаном. Тимофей один раз оказался на побережье и в первый день своего пребывания у океана почти все время стоял на берегу, смотря вдаль. Вокруг играли дети, взрослые лежали на деревянных кушетках, кто-то пил алкоголь, кто-то читал, а кто-то вообще ничего не делал. Так всегда происходит на море. К концу дня Тимофей абсолютно сгорел, к коже невозможно было прикоснуться, но всю ночь, несмотря на сильную боль, он «слышал» воду, видел ее и представлял, что она бесконечна во всех своих измерениях.

Вопрос отца Сергия был понятен, но он решил на него не отвечать. В конце концов, кто тут полицейский?

– Дело Алисы закрыто, – произнес Тимофей. – Она и не была обвиняемой. По большому счету даже подозреваемой оказалась условно, поскольку это чистая формальность: она – близкий человек того, кто погиб. Я тот, кто ее допрашивал. У меня есть ощущение, что я не все знаю про произошедшее. Полицией дело закрыто, но для меня оно не закончено.

– Вы говорите, что полиция ее ни в чем не обвиняет?

– На сегодняшний день – да.

– Значит, дело закрыто, – ответил отец Сергий и поднялся со скамейки.

Тимофею пришлось собрать все силы, чтобы не повысить голос – так неуважительно с ним мог обходиться только начальник, да и то, когда был не в духе. Он догнал седовласого старца.

– Давида отпевали, – сказал Тимофей. – Это значит, он не убивал себя.

Отец Сергий не стал оборачиваться. Сегодняшний разговор был окончен. Покой Алисы – в этих стенах, и любое слово могло разрушить его на каком-то тонком уровне. Возможно, священник заботился именно об этом. И только это удержало Тимофея от того, чтобы не прижать этого человека к стене, как он делал уже один раз в жизни с подозреваемым, когда его все-таки вывели из себя.

Первое посещение церкви прошло не самым лучшим образом. Нужно будет подробнее узнать про этого священника, и, возможно, тот станет сговорчивее.

Тимофей, ты же и раньше знал, что несовершенен. Но теперь оказывается, у тебя не хватает терпения. А ты-то считал, что хватает!

Весь понедельник он провел в расстроенных чувствах. С легкостью справляясь с получасовыми молчаниями, он, как стало ясно, слаб при игре «в долгую».

Он и раньше знал, во время тех или иных «подвисших» дел, что ему по-настоящему неймется, как бы поскорее все разрешилось. Но эмоции, как правило, находились под его контролем – ему всегда удавалось смотреть на ситуацию «сверху», а значит, в определенной степени управлять ею. Здесь же что-то иное. И не успокаивали ни слова Варвары («Ты слишком зациклен. Она просто обнажила какую-то слабую сторону в тебе, а ты смириться с этим не можешь»), ни время.

Кстати, об отпевании и похоронах, которые прошли пару дней назад. Алисы там не было – только несколько родственников и друзей со стороны усопшего. Да сам Тимофей.

С ним вежливо здоровались: одни считали его родней погибшему, другие – знакомым. Для всех он был представителем «другой стороны», но в итоге не получил от происходящего почти никакой информации.

В какой-то момент он заговорил с девушкой, которая, как и он, была никак не связана с остальными людьми.

– Вы хорошо его знали? – спросил Тимофей.

Она кивнула.

– Все как-то неожиданно, – пробормотал он.

Она не смотрела на него, но в ее душе происходила борьба.

– Я знала, что она не придет, – произнесла наконец девушка. – Сделала все, чтобы Давид умер. Иногда мне казалось, что их отношения – забавная игра с ее стороны, «как долго он протянет». Давид отдавал ей все силы, а она их брала, брала и в итоге забрала все до последнего.

– Вы были с ней знакомы?

– Видела пару раз. А с ним я сама встречалась некоторое время, хотя он меня бросил, и я, по идее, должна его ненавидеть. Но ненавидеть Давида невозможно. Это был светлый человек, который всем дарил надежду, и я никогда не поверю, что он был счастлив, живя бок о бок со своей противоположностью. Свет и тьма. В одну из встреч мы провели вместе минут пятнадцать, столкнувшись на одном мероприятии, в другую – и того меньше. Оба раза он был с ней. И я не могла отделаться от мысли, что между ними, да, действительно что-то есть, но совсем не то, что должно быть между любящими друг друга. Он был на одном уровне, а она – на другом. И их миры искрили при соприкосновении. Вернее, искрил только его, а ее издавал что-то вроде глухого удара колокола. Понимаете?

Тимофей медленно кивнул.

– И еще мне почему-то кажется – вернее, я знаю точно, – он не собирался умирать. Хотя его последние работы и были сплошь печальными. Но такие, как он, не сходят с ума настолько, чтобы оборвать свое существование. Я жила с ним какое-то время, и есть вещи, которые в человеке не исчезают и не появляются – даже если судьба забрасывает его на дно.

Девушку звали Екатерина, и она не была похожа на человека, который что-то себе надумывает. Но ревность – страшная сила, порой она прячется под другими обличьями, и быть уверенным, что вся описанная картина была в точности такой, Тимофей не мог. Тем не менее в словах Екатерины было что-то созвучное его собственным предчувствиям.

Иногда Тимофей представлял свою жизнь как альбом с фотографиями, где все снимки об одном и том же – например, о воде, которая набегает на берег, или о небе. Что может быть скучнее?

Но именно это и отличало его от большинства людей вокруг – умение различать нюансы и созерцать бесконечное. И в его собственном альбоме была не одна фотография, а сотни. И все они были историей, которая растянулась на много лет, и одной судьбе известно, сколько еще она продлится.

Историей про то, как пространство, разделенное на время и расстояние, каким-то образом исчезает и появляются другие измерения. Почувствовать их можно, слушая, например, классическую музыку. Или любуясь небом, которое вдруг оказывается усеяно миллиардом звезд, – самая настоящая картина из прошлого. И кто после этого скажет, что время нельзя повернуть вспять!

«Тимофей, – говорила ему Варвара (снова она), – никому не рассказывай, о чем думаешь. Тебя и так считают странным».

А иногда ему казалось, что его существование похоже на шар, который медленно катится по поверхности. Геометрическая фигура на плоскости – одинаковая со всех сторон, почти что идеальная, но не в ее власти, что произойдет через некоторое время – свалится она в бесконечность или, сбавляя скорость, постепенно остановится.

Иными словами, он так и не определился, как относиться к жизни, а точнее, к ее концу. Будет это дверью в новый мир (в чем, конечно же, уверен отец Сергий и все его прихожане) или все окажется стеной, за которой пустота и небытие. Обе картины страшны, но вторая скорее безысходна.

Что же, мысли о смерти его посещают. Значит, он все еще жив.

Быть самим собой. Этому Тимофей начал учиться еще в юности, когда избегал любых компаний и часами гулял в одиночестве – по Москве или железнодорожным путям, если находился за городом. Отвергнув себя от мира, он обретал покой, и в выборе этом было неосознаваемое на тот момент стремление уйти от всего, что имело начало и будет иметь конец.

Казалось, его обволакивал покой, который уходил сразу же, как только Тимофей возвращался к повседневной жизни: родителям, школе, институту или общению с теми, с кем нужно общаться. Социальная жизнь, конечно же, дарила ему яркие моменты, но все они в конечном итоге что-то отнимали у его внутреннего мира, и заполнить пустоту он мог только одним способом – оставшись совершенно один, когда никто даже теоретически не мог его потревожить. На берегу реки или в глубине леса.

В Москве тоже есть такие места – например, шлюз на Яузе. Постройка сталинской эпохи. Людей вокруг не видно, только беспрерывный шум воды. Иногда летом он садился на скамейку рядом с плотиной, где робкая Яуза срывается вниз, становясь водопадом, и слушал. «Звуки природы и есть тишина», – думал он.

Иногда, если было солнечно, он мог снять майку, закрыть глаза, и тогда, казалось, город вокруг пропадал окончательно, а сам он оказывался где-то на отшибе Вселенной.

Поэтому так тяжела ему та реальность, в которую все глубже погружается человек, когда в любой момент кто-то может написать или позвонить. А если ты отключаешь все средства связи, то выглядит это как трусливый жест, который нужно объяснять.

«Все лишает нас покоя, и рано или поздно мы утонем в этом», – сказал он однажды Варваре, в один из дней, когда ему было особенно печально.

«Кроме тебя, у меня никого нет», – сказал он в другой раз и сам удивился, как жалостливо прозвучала его мысль. Но Варвара поняла, что за этими словами не нужно видеть ничего, кроме факта.

«Я бы хотела ответить то же самое, но это будет неправдой», – ответила она и мыслями ушла куда-то в себя – возможно, в очередной раз решала, как поступать с браком. С союзом, который, похоже, оставался только на бумаге. А может, и нет.

Рассказывать о том, как Тимофей оказался в полиции, смысла особого нет – оказался, и все. Однако его привычка «покидать мир» никуда не исчезла. А со временем выяснилось, что это может очень помогать: его молчаливые допросы родились именно так и причем случайно. Его попросили посидеть некоторое время с человеком, которого подозревали в ограблении. Это было вне правил (как и впоследствии все подобные встречи), никаких сеансов молчания на тот момент еще не существовало, но в тот день он вдруг «ушел в себя».

Тимофей сидел за столом и блуждал где-то в глубинах своего сознания. Неизвестно, сколько точно это продолжалось, но в какой-то момент Тимофей понял: все вокруг, что соприкасалось с его внутренней «прогулкой», стало невероятно ощутимым. И во всем (в первую очередь в человеке, который сидел с ним в комнате и тоже молчал) стали раскрываться мотивы, которые до этого были скрыты – и от всех, и от него самого.

В тот раз он понял, что этот подозреваемый, который невольно стал для него первым экспериментом, действительно тот, кого разыскивают коллеги. Поэтому он так и сказал: «Не знаю, сколько у вас улик, но это точно он». И оказалось, что Тимофей тем самым помог следствию – улик действительно почти не было, были лишь косвенные факты. Но тон, которым говорил Тимофей, был настолько уверенным, что следователь поверил ему и даже решил сыграть ва-банк, надавив на подозреваемого. Тот в итоге раскололся, и дело было моментально раскрыто.

Потом подобное произошло еще несколько раз – Тимофей сам начал просить подсаживать к нему задержанных. И каждый раз выносил «вердикт». Ни разу не ошибся.

На самом деле он не развлекался. Это было искусством балансировать между уходом в себя и чтением пространства. Между процессом и целью. И в этом мастерстве при данных конкретных обстоятельствах он достиг небывалых высот. Он действительно никогда не ошибался. Однако несколько раз отказывался выносить «вердикт», когда понимал, что не может на тот момент «слышать». И всякий раз это происходило в период, когда он встречался с той или иной женщиной – существами, которых он приучился теперь сторониться.

И опять Алиса становится особой точкой в его пространстве. Допрос, во время которого он ничего не услышал, но что-то «узнал». И это родило в нем такой силы нетерпение, что справиться с ним оказалось невозможно.

Что это – загадка, которую нужно разгадать, или ступень к чему-то новому в его жизни? А может быть, первый сигнал: все, что в его существовании было привычным, скоро растает? Поэтому возникала нервозность, а ее Тимофей не любил больше всего. Называл волчицей. Диким зверем. Подругой луны.

Поздно вечером зазвонил телефон, номер был незнакомым. Тимофей ответил. На столе перед ним была все та же распечатка с электронными письмами Алисы – иногда она писала стихи себе самой. Поэзия убийцы.

– Вы оставляли мне свою визитку, – произнес голос на другом конце беспроводной линии. – Мы бы могли с вами встретиться?

– Александр Иванович?

– Да.

– Вас не устроит телефонный разговор? Сейчас уже поздно.

– Я пенсионер, и мне абсолютно нечего делать. Вам в выходные, уверен, тоже.

«В тишине ума совершенство: дыхание Твое в дыхании моем».

«Целуешь, говоришь о Боге».

«У глиняного человека нет сердца и нет ничего: моей души на него не хватит. И у шумной сверкающей пустоты вокруг нет сердца».

«Влажный асфальт – стены – комочки глины – наблюдаю, как миллиарды капель становятся городской рекой, и думаю о Тебе: дающем покой».

«Душа тоскует по вечности и мечтает обрести ее».

«Солнечный день, я с Тобой, и я бы спросила: как научиться любви?»

«Дорогой мой и Близкий, расскажи мне про целомудрие. Это деревья? Вода? Ты? (точно не ты). В тебе нет простоты. Знаешь, ее просто не хватает. Ты то ли застрял, то ли проносишься мимо».

«Красивый и не очень. Мужчина и мальчик. В твоих глазах не я тону, а ты. Как тебя любить?»

«Вчера ты сказал, что каждый из нас – часть Человека и мы проживаем Его жизнь. Родилось ощущение, что ты все знаешь, и познать счастье для тебя лишь вопрос времени, а значит, и для меня тоже».

«Я устала от твоих разговоров о Вечности. Она вне меня, и я вне ее».

Они сидели в небольшом кафе, которое вот-вот должно было закрыться. Место определил Александр Иванович, значит, разговор представлял скоротечным. Сам позвонил, сам все определил. Слишком часто Тимофей стал идти на поводу у людей, которые ему никто.

На улице было темно, и на душе у каждого темно, видимо, тоже.

Им принесли по чашке черного кофе. «Все равно я плохо сплю, так что чашка кофе на ночь ничего не решает», – объяснил Александр Иванович свой выбор напитка. Потом аккуратно снял перчатки, положил в чашку кусочек сахара и принялся размешивать. Времени у них немного, а делал он все не спеша.

– Сегодня я видел ее с другим мужчиной, – сообщил наконец он. – Они шли, держась за руки, и были похожи на влюбленных. Она выглядела счастливой.

Наверное, Тимофей привык в работе ко всевозможным неожиданностям, поэтому слова старика не произвели на него никакого впечатления. Он только почувствовал, что стена, которую судьба для него строит, дополнилась еще одним кирпичиком.

– До этого я сталкивался с ней дважды. Радостью она не светилась.

Тимофей сделал глоток кофе. Кажется, он тоже не будет спать.

– Что вы знаете о ней? – спросил Александр Иванович.

– Факты говорят о том, что ее жизнь не была счастливой, – сказал Тимофей. – Хотя как знать. Родители ее умерли, когда ей было десять лет, росла она в небольшом поселке городского типа. Потом переехала в Москву. Информации о ней немного, но преступницей она не была. О ее личной жизни мне ничего не известно, кроме… последних событий.

– Она похожа на человека с двойственной натурой? – Александр Иванович выглядел заинтересованным, словно стал полноправным участником расследования. В принципе так оно и было, если смотреть на вещи широко.

– С двойственной натурой? Она похожа на странного человека. Ни на злодея, ни на добряка. Вещь в себе. И сегодня вы своим сообщением меня не удивили.

– Пару дней назад она написала мне на электронную почту. Откуда у нее мой адрес? Предложила встретиться и показала студию, где хранились работы ее друга. Мне нужно было засвидетельствовать, что со временем эти картины становились все более депрессивными. Что ее друг занимался самоуничтожением. Она была удовлетворена, когда я согласился с нею.

– Где находится эта студия?

– Недалеко отсюда.

– Мне нужен email, с которого она вам написала.

Александр Иванович достал смартфон и через некоторое время показал письмо.

– Перешлите его мне, – попросил Тимофей.

Получив сообщение, он тут же переслал его Варваре с короткой припиской: «Проверь, пожалуйста».

– Вы считаете, она убила его? – спросил Александр Иванович.

– Убить можно по-разному, – ответил Тимофей…

Попрощавшись с Александром Ивановичем, Тимофей вышел на улицу. Сразу же позвонила Варвара.

– Тимофей, я больше не могу делать это для тебя. – Голос в мобильном телефоне был спокойным, но чувствовалось, как неловко ей отказывать. – Мне и с первой-то проверкой оказалось непросто: ни ордера, ни повода. Эти люди нужны для более важных ситуаций. Они не задают вопросов, но наш негласный уговор: «неофициально» я их беспокою только в крайнем случае. Этот случай не крайний. Ты увлекся.

– Варвара, я понимаю. И если у тебя ничего не получится, хуже не станет.

«Потому что все и так хуже некуда», – подумал он.

– Послушай. Я всегда делаю что могу. Но это действительно не тот случай. Ты предлагаешь мне узнать данные человека, который ни в чем не обвиняется и даже официально не подозревается. Игра твоего ума – это, конечно, довод для меня, но у меня есть работа, а она подразумевает определенные обязанности и ответственность. Может пострадать моя репутация. Давай ты попробуешь разобраться сам. А если получишь предписание от руководства, я сразу его выполню.

Ночной город – иная реальность. Осень приближалась к концу, листьев на деревьях почти не осталось, дождь продолжал идти почти каждый день, в основном понемногу. Вот и сейчас асфальт был влажным, а потому казался разноцветным и украшенным. Возможно, за ночь опять образуется наледь.

Какие-то рестораны продолжали работать. Птицы спали, поэтому улицы казались еще более пустыми. Редкие прохожие погрузились в свои мысли. Все смотрели перед собой, и никто по сторонам или наверх, в небо.

Возможно, и неба давно никакого нет, и это он, Тимофей, все себе напридумывал. В конце концов, город дает многое для жизни: туннели и дороги, дома и провода между ними.

Но нет, небесная твердь никуда не делась. Однако на ней, затянутой ночными облаками, не было видно ни одной звезды.

В прошлом году Тимофей оказался за городом, шел по вечернему полю, окончательно испортил свои ботинки, страшно ругался, а потом посмотрел наверх. И растерялся от того, каким светящимся было пространство. Звезд с каждой секундой становилось все больше, и в какой-то момент они начали сливаться в единое полотно, которое при этом тут же распадалось на точки, стоило взгляду сосредоточиться.

У него тогда закружилась голова – он вспомнил, какими сильными могут быть настоящие впечатления. Сверху была непостижимость. И ее частью был он сам – конечный и бесконечный одновременно.

II

В жизни и сюжете порой случаются неожиданные повороты. Поэтому теперь нужно рассказать о моем друге – маркетологе. Он тоже связан со всей этой историей, причем самым загадочным образом.

Начать с того, что он не только маркетолог, но и писатель. Хотя правильнее называть его поэтом – не потому, что он пишет стихи (а он их не пишет), а потому, что не перестает смотреть на жизнь как на некое чудо. И книги свои сочиняет не для заработка и известности, а так – для себя. Хотя был момент, когда один из его романов начал продаваться, но это едва не разрушило его семью.

Он и его жена Мария. Историю их знакомства и то, как развивались их отношения, он подробно описал в своем последнем романе. Он назывался «Ревность» и особого успеха не имел. Книжка вышла небольшим тиражом, напечатал он ее за собственные деньги, и читателями были его родные и близкие да несколько друзей – вроде нас с Анисией.

О первом романе, который на некоторое время сделал его знаменитым, он говорит неохотно, словно те времена не только остались в прошлом, но исчезли совсем. О «Ревности», своем втором произведении, он тоже предпочитает не распространяться. Книга в книге. История ее создания описана в ней же самой:

«Став популярным, он получил заказ от издательства».

«В его ожиданиях все было прекрасно: за написанную книгу он бы получил миллион рублей».

«Тема романа – ревность. Нечто, что делает счастливых людей безумными слепцами».

«Книга едва не разрушила его отношения с Марией и, более того, едва не стоила ей жизни. Кроме того, он сам потерял работу».

Роман в итоге был написан, но позже срока. Издательство к тому времени от его услуг отказалось, денег он не получил, но обрел гораздо большее: заново Марию, заново себя и впервые в жизни отношения, которым, как мне кажется, уже ничто не угрожает.

Судьба дала мне возможность жить среди рассказчиков. Послушаем его. И то, как в его жизнь, прямым или косвенным образом, вплелась история Алисы.

Доверие – это волшебство. Как только мы с Марией договорились прожить жизнь вместе, все стало проще. Разногласия не ушли, но стали незначительными. Слабые стороны каждого уже не так выводили из равновесия. А то, что мы являемся полными противоположностями друг другу? В этом и есть главная мудрость жизни. Судьба не глупа. И мы постараемся ее не подвести.

«Ревность» была и осталась в прошлом. То, что Мария едва не погибла (об этом написано в книге), только укрепило нас обоих. Однако если ты любишь писать, то с годами ничего не поменяется. Мария это понимала, она мудрая женщина.

– В тебе же не умер писатель, – сказала она однажды.

Мы завтракали и готовились к рабочему дню. Мария уже успела привести себя в порядок и выглядела в привычном для себя образе – человека, у которого в жизни есть все: работа, муж и мир ее, цельный и целостный.

Так оно и было. Вся растерянность и неудовлетворенность, которые присутствовали в ней до нашего брака, испарились. Я не был легким человеком, но я был ее человеком. А прошлое? Оно-то дается для того, чтобы строить из него настоящее.

После того как вышел роман «Ревность», я перестал что-либо писать. По крайней мере, я больше не просиживал часами за компьютером. Среди файлов время от времени появлялись разного рода наброски и заметки, но никаких мыслей о новой книге не возникало. Возможно, я просто не подпускал их к себе, хорошо помня, как собственные амбиции едва не разрушили наши с Марией отношения.

Но Мария не была слепой. Она видела, что я по-прежнему люблю читать, сидя вечером в кресле. От нее не укрывалось и мое любопытство, которое я проявлял к любым новинкам, и как много времени я мог проводить в книжных магазинах, просто прогуливаясь между полками, разглядывая корешки и беря тот или иной экземпляр в руки.

Всякий, кто любит читать, в глубине души мечтает написать ту самую книгу. Иногда он ее действительно пишет. А иногда пишет, но в переносном смысле – своей собственной жизнью и поступками.

«Ревность» далась мне (и нам с Марией) слишком тяжело. И дело не только в том, что мы чуть было не расстались, а она едва не погибла, а в том, какие глубины жизни та книга передо мной раскрыла. На диктофоне остались записи десятков встреч с женщинами, которые пали жертвами ревности – в том или ином смысле. Некоторые из них расстались со своими безумными мужчинами. Некоторые продолжили с ними существовать и дальше. Некоторые, наоборот, сами были поражены этой страстью и изо всех сил старались с ней справиться.

Отец у Марии – священник. Человек, которого я не понимал и сторонился, но который в итоге поменял мою жизнь к лучшему. Немногословный и мудрый. В определенный момент он открыл для меня истину, которая поддерживает меня до сих пор: сама по себе ревность – это положительная сила души, ее ревностность.

Книга получилась. Денег я на ней не заработал, но все равно остался ею доволен. Мария тоже была рада, потому что эти страницы стали для нее олицетворением пути, который мы прошли. И стали в конечном итоге только сильнее.

– Все понятно, «Ревность» написана и вторую такую книгу ты писать не будешь, но у меня есть для тебя интересный собеседник, – продолжила Мария.

– Погибшая душа?

– Нет, с ней самой все в порядке, но она познакомит тебя с любопытной ситуацией. Ей не терпится все о ней рассказать. Она, кстати, читала твой роман.

Предложение мне не понравилось. Во-первых, я был сыт по горло подобными встречами: они не столько давали что-то, сколько отнимали. Не раз и не два я думал уничтожить все диктофонные записи, оставшиеся после «Ревности»: книга написана, история закрыта, и от одного только воспоминания о лицах собеседников у меня возникало гнетущее чувство. Столько боли, столько страданий – зачем их хранить?

Признаться, я даже саму книгу не перечитывал. В последний раз я видел рукопись, когда подписывал редакторские правки, с которыми согласился, даже не просмотрев. На тот момент – да и сейчас тоже – мне было все равно, как выглядит та или иная фраза. Слишком много сил было отдано ради идеи, которую неосторожное слово не сможет ни испортить, ни улучшить.

Более того, на основной работе у меня наступил напряженный период – трудиться приходилось не только днем в офисе, но и дома, обдумывая маркетинговые стратегии и непростые взаимоотношения с некоторыми коллегами. Короче говоря, идеально вечером или выходными для меня было провести время с книжкой или совершая прогулки с Марией.

– Ну пожалуйста, – сказала Мария, видя мои сомнения. Она редко говорила «пожалуйста». Возможно, даже произнесла это в первый раз. – Я немного познакомилась с ее историей и уверена, ты не пожалеешь.

– Хорошо, – ответил я.

Мария пообещала, что ее подруга мне напишет, и мы оба на какое-то время забыли про этот разговор.

Сообщение пришло тем же вечером:

«Здравствуйте. Мария дала мне ваши контакты. Мы бы могли встретиться с вами в выходные?»

И подпись: Ольга.

Мы договорились встретиться в одном из ресторанов на Большой Никитской. Как и сейчас, был ноябрь. И он приближался к декабрю. Все в городе жило ожиданием снега, и все уже чувствовали усталость от дождей. Иными словами, палитра у моих выходных была не самой яркой, настроения не было никакого – даже книги не читались, – но слово надо держать, и в субботу днем я сидел за столиком, ожидая Ольгу. Женщину, о которой не знал ровным счетом ничего. Даже не представлял, сколько ей лет и как она выглядит. Может быть, красавица?

Она и правда оказалась красавицей. По моему ощущению, Ольга принадлежала к тому типу женщин, которые были совершенны внешне (высокая, светлые волосы) и умели во всем «держать меру». Никакой кичливости в одежде или манерах. Своего рода прозрачность, которая не имеет ничего общего с доступностью – скорее с некоей правильной простотой.

Чувство собственного достоинства в ней, разумеется, было. В общем, в чем-то она была совершеннее Марии. Я даже сам удивился, что опустился до такого рода оценок.

Ольга пришла вовремя, сняла светлое осеннее пальто и поздоровалась со мной. Сразу принялась выбирать в меню кофе, который собиралась пить.

– Я вам очень благодарна за встречу, – сказала наконец она, приветливо улыбаясь.

Со стороны казалось, что эта улыбка была абсолютно искренняя, а понять, так это или нет, я не мог, поэтому предпочел просто слушать ее и говорить, только если это потребуется.

– Я прочитала ваш роман, – продолжила она. – Поначалу меня смущало, что одна из героинь – ваша жена. Я далека от предрассудков, но мы видимся с ней каждый рабочий день, и удивительно, что она вообще подарила мне эту книжку. Словно хотела сказать: «Узнай меня поближе». Однако Мария на ваших страницах была именно той Марией, которую знала я. Спокойная. Самая красивая в офисе. Недостижимая и в чем-то непостижимая. Все мужчины смотрят на нее снизу вверх, каждый пытается подобрать к ней верный подход, но, кажется, никому это не удалось – кроме вас. Ее внутренняя дистанция такова, что преодолеть ее вот так, с помощью слов на работе, невозможно. В общем, в один из дней я начала читать ваш роман. Он оказался затягивающим и разноплановым. Сначала я подумала, что вы написали что-то вроде легкого чтива, и немного разочаровалась. Легковесности мне в жизни хватает и так – в виде людей или потока информации, что топит нас ежедневно. Но потом я поняла, что все сложнее. Жизнь персонажей затягивала, они менялись друг с другом местами. В какой-то момент игра сюжета стала по-настоящему восхитительной. А потом я начала задумываться.

После слова «задумываться» она неловко рассмеялась. Возможно, она действительно имеет некий трепет к авторам и чувствует себя рядом с ними школьницей. Но нет, это была игра, потому что улыбка тут же пропала и ее лицо стало другим.

– Я задумалась о том, что судьба – это сборник задач, которые нужно решать. И уметь определять, за какие из них лучше вообще не браться. Вы нарисовали несколько действительно трагичных персонажей. Видимо, вы с ними познакомились и провели беседы, а они излили вам душу. Неуправляемость – вот что поразило меня. Мы все помешаны на контроле (и я, наверное, в первую очередь), а потому совершенно не готовы к ситуациям, когда мы просто оказываемся пассажирами в лодке. Суденышко плывет, а ты просто смотришь и понимаешь, что ни выбраться не можешь, ни повлиять на течение реки тоже. Такие моменты в жизни – это настоящая проверка. Вы не акцентировали внимания на вопросе доверия судьбе, но мне кажется – это и есть ключ ко всему…

Ольга замолчала и принялась помешивать ложкой кофе, который до этого уже размешивала. Многословная героиня моего нового романа? Просто житель города, которого не заметишь с высоты птичьего полета? Или женщина, которая все знает еще лучше, чем моя жена?

– У меня был друг, – перешла она, видимо, к делу. – Давид. Очень необычное имя. Он полюбил девушку Алису, но в итоге умер. А она сейчас счастлива. А он не был счастлив. И она с ним тоже. То, что и недели не прошло, а у нее уже все в порядке, я поняла, когда увидела Алису на улице – вы не представляете, насколько Москва маленький город, если оставаться внимательным к тому, что вокруг. Все друг друга внезапно встречают, все друг с другом оказываются связаны какими-то знакомыми.

Она снова помешала кофе, старательно избегая моего взгляда.

– В общем, я ее встретила на днях. И вместо скорбящей вдовы увидела абсолютно спокойную и светящуюся изнутри женщину. Мне это показалось так необычно. Я бы даже сказала, что так не бывает. Вчера у тебя умер друг, с которым ты жила бог знает сколько, а уже сегодня у тебя все тип-топ. Что бы вы сказали на это?

Она наконец посмотрела на меня в упор. Ее вопрос был не гипотетическим и не риторическим – она ждала ответа. Собственно, мне наконец предстояло заговорить, потому что до этого я не произнес ни слова – даже поприветствовал ее молча: улыбнулся и пожал руку, а все затем делала она сама.

– Я должен что-то предположить? Мария говорила, это вы сами все, что посчитаете нужным, расскажете.

Странная встреча. И не странная одновременно. Я давно перестал общаться вот так – в кафе. Если не сказать больше: мне вообще перестали быть интересны любые встречи. Разговоры – это пелена, которой мы себя окутываем, и рамки, в которые свой ум облекаем. Наше сознание легко подстраивается под логические ограничения, и жизнь вместо бесконечности становится территорией времени.

Многие математики (наверняка таких не так много, но известными становятся в основном они) рано или поздно обрывают связь с реальностью. Слишком страшен для них оказывается мир, который они открывают, когда пытаются объяснить или сформулировать основополагающие теории чисел.

Наверняка нечто подобное ощущают и космологи, в чьи задачи входит понять основополагающие законы «всего» во Вселенной. Иными словами, расшифровать язык Бога. Хотя космологам чуть проще – у них в руках «компьютер», который умеет нечто необыкновенное. А математики погружаются в самое ядро сознания, пытаясь выйти за пределы тех рамок в мышлении, которые установились у человека когда-то.

Суть чисел. Суть числа. Суть их сути.

Все знают про отшельника Григория Перельмана, который доказал теорему Пуанкаре (объяснить ее простыми словами невозможно) и отказался от самой престижной среди математиков Филдсовской премии. Это история сегодняшнего дня. Но мало кто знает про Александра Гротендика, который царствовал в мире математики в середине прошлого века, тоже открыл и объяснил несколько теорий, а по сути, перевернул восприятие о математике. То был взгляд издалека, который преобразил некогда простой и упорядоченный мир, превратив его во вселенную отблесков, отзвуков и теней.

Как и христианские мистики-исихасты^[1], он подошел вплотную к территории, где слова перестают играть значение и где сами значения перестают существовать в том виде, в котором мы привыкли их понимать. Подошел – и заглянул туда. И это понимание оказалось настолько страшным (либо каким-то иным), что он порвал любые связи с социумом, превратился в анахорета и умер в окружении людей, которые не знали, кем он был «когда-то». Для них он был просто очень старый человек.

Почему-то именно об этом у меня проскользнула мысль, когда я сидел напротив Ольги – такой реальной женщины, таким ярким существом из этого мира, в котором я сам находился лишь по обязанности.

И то ли вид мой был немного разочарованным, то ли мой ответ ее отрезвил – она словно вернулась сюда из своих миров и сразу же извинилась.

– Я очень много говорю и все не о том, что вы ждете?.. Дело в том, что некоторое время я знала Давида очень близко. Мы так и не создали семью, ни он к этому готов не был, ни я. Кроме того, мы оказались слишком разными. Его творчество, его свет, который он старался распространять вокруг себя, а я – человек «от мира». Конечно, как и любая женщина, я хорошо чувствовала его, своего молодого человека, старалась восприять в себя то, что была в состоянии восприять, но не умела слепо подражать, а именно этого он ждал – чтобы человек рядом разделял его внутреннее существование. По сути, мы были просто мужчиной и женщиной, которые нравились друг другу и которым было хорошо вместе. Периодами. Но в итоге он сбежал, а не сбеги – ушла бы я. Мы продолжали общаться. Иногда переписывались, иногда созванивались. Я следила за его работами. Иной раз мне казалось, что он выбрал меня своим доверенным лицом – я только не понимала, перед кем или чем именно. Он делился со мной мыслями, которые я прежде не слышала от него, и уверена – он не делился ими ни с кем больше, даже со своими последующими женщинами. Например, однажды он написал мне в мессенджер, что жизнь обретает смысл, только если забываешь про самого себя. А еще через какое-то время позвонил, голос его уже не был таким мечтательно-отвлеченным, и он поделился тем, что внезапно понял: человека нужно спасать. Сложно представить, как реагировали бы другие на подобные его озарения, но я слушала его и где-то в глубине души была согласна – не в том смысле, что думала так же, а в том, что была готова поддержать его, потому что мы не были врагами или обиженными друг на друга людьми, а оставались славными товарищами.

Тот разговор про спасение человека почему-то осел внутри меня. Я совершенно не понимала, что именно Давид имел в виду, и, возможно, не понимаю до сих пор, но знаю одно: в этой идее он что-то понял для себя неправильно. По крайней мере, постепенно в нем стали происходить изменения. Он стал реже демонстрировать свои работы, снизил активность в социальных сетях. Перестал появляться в обществе – так об этом говорят. И само его творчество начало преображаться, но в какую-то обратную сторону. Словно осознав мысль о человеке, нуждающемся в спасении, он так и остановился на этой точке, и эта точка, обретя объем, начала его засасывать. Появились цвета, которых не было в его творчестве раньше; сюжеты, что я раньше у него не видела. Потом я узнаю, что у него уже некоторое время есть она – девушка, которая не должна быть с такими людьми, как он.

В процессе рассказа Ольга сама понемногу менялась. Скованности (ни напускной, ни настоящей) не осталось, передо мной сидела женщина, проживающая период жизни другого человека.

– Я думаю, вам необходимо с ней встретиться, – сказала она. – Так вы сможете понять, что происходило с Давидом. И понять, что же привело его к такому концу. Он сам, она или еще что-то. Скорее она.

Женщина, которая счастлива после смерти своего друга. Друг, который был счастлив и стал несчастен. Мир, терпящий подобные истории. Люди, которые этими историями насыщаются. И я – напротив красивой женщины, которая, похоже, совсем не понимает, что говорит. По крайней мере, все выглядело так, что груз, лежавший на ее душе, я должен сделать своим.

– Ольга, – сказал я ей, – я не пишу никакой книги про тяжелые отношения и писать больше не собираюсь. Встретьтесь с ней сами.

– Не могу, – ответила она. – Со мной эта женщина говорить не будет. Насколько я знаю, там не все чисто. Я слышала, ее вызывали в отдел полиции и там допрашивали. Дело в итоге закрыли, а значит, ничего значительного среди доказательств найдено не было.

– Доказательств чего?

– Того, что он не хотел умирать.

– Вы же говорили, что он сам поменялся, и далеко не в лучшую сторону.

– Так не бывает!

Она почти сорвалась на крик. На нас никто не обратил внимания, но она резко хлопнула обеими ладонями по столу, и на ее лице отобразилась боль, которую она, видимо, долго скрывала, и теперь та прорвалась наружу вот так – посреди людной кофейни, в компании мужчины, женатого на ее коллеге.

– У меня есть номер ее телефона, – сказала она. – На звонки она не отвечает, я пробовала звонить. Сообщения читает, но не отвечает.

Она придвинула к моим рукам листок. Десять цифр.

– Вы же писатель. Им были – им и останетесь. Рядом с вами случилась история, и она может стать замечательным сюжетом для книги. Вы ничего не теряете. А если что-то узнаете, то сможете рассказать мне – при встрече или подарив свою новую книгу.

– Что за ненормальная! – сказал я Марии, когда вернулся домой. – Ты ее хорошо знаешь?

– Неплохо. Она моя подчиненная. С ней никогда не было проблем. В своем ли она уме? Сомнений нет. Тебе не понравилось, что она рассказала?

Мы сидели на диване и собирались смотреть фильм. Мария была свежа и, как всегда, держалась спокойно – ничего лишнего ни в словах, ни в движениях. Такие, как она, терпят таких, как я – вечно неуверенных в себе.

Что вывело меня из равновесия, в котором я пребывал в последнее время? То, что Ольга была бесцеремонной? Или то, что предложила выйти за рамки существующего уклада вещей?

При этом надо понимать, что она сильно рисковала, поскольку встречалась и говорила все это мужу своей начальницы. Значит, она была либо в отчаянии, либо хорошо понимала мою ситуацию – знала, что я скучаю по написанию книг. Тогда вопрос: знала откуда?

– Что ей известно обо мне? – спросил я Марию. Мой голос был не моим – слова прозвучали тоном обиженного человека. Или расстроенного. Или даже испуганного.

– Только то, что ты написал в книге, – ответила она, словно не замечая моего настроения.

Мария привыкла дистанцироваться от некоторых состояний супруга. Таким образом ей удавалось не втягивать себя в ситуации, из которых потом труднее выбраться как соучастнику.

– И больше ничего?

– Нет, я просто подарила ей твой роман, как и некоторым своим знакомым. Ольга мне нравится. Она трезвомыслящий человек. И читать она начала не сразу, а только через пару месяцев. Потом сказала: отличная книга. Это все, что она сказала. Все остальные наши разговоры были про работу и про всякую ерунду, о которой говорим мы, женщины. А на днях она сообщила, что у нее есть неплохая история, которая будет тебе интересна.

– Она хочет, чтобы я разбирался в ее проблемах.

Мария посмотрела на меня немного удивленно.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

– Она хочет, чтобы я сел в подводную лодку и начал погружаться на дно озера. Где-то там я встречу бывшую ее бывшего, и та, возможно, откроет мне какие-то тайны. Вопрос: как все это касается меня?

– Кажется, она просто хотела сделать тебе подарок.

– Или привыкла манипулировать людьми.

– Она не такая.

– Либо ты ее плохо знаешь…

Перед сном, лежа в кровати, я прокручивал разговор с Ольгой. Было понятно, что я соглашусь с ее предложением. Но, таков уж мой характер, я хотел сохранить хотя бы видимость того, что игра идет по моим правилам. А мои правила своеобразны.

Я поднялся с постели, взял в гостиной телефон и написал Алисе.

«Привет. Ваш телефон мне дала Ольга. Нам нужно поговорить. Ничего серьезного. Собираю материал для книги».

Ответ пришел сразу же: «Ок. Могу сейчас». И адрес.

Круглосуточная забегаловка – и я с Алисой.

Черные волосы. Плоская фигура, бледная кожа. Что бы ни говорила Ольга, никакой радости на лице Алисы видно не было, хотя и грусти тоже. Возможно, усталость.

Передо мной лежали три карточки.

– Это варианты событий, – сказала Алиса. – Одна карточка: Давид умер сам, потому что захотел. Вторая: так хотела я. Третья: так хотел еще кто-то.

Все ее слова были расставлены по своим местам.

– Мы же живем в квантовом мире, – добавила она. – Представьте, что за ними (она кивнула в сторону трех картонок) скрыт кот. Живой он или мертвый?

Таким образом она намекала на известный эксперимент Шредингера, ставший олицетворением новой физики, а еще точнее – нового мира, когда о сущностях в нашем мире ничего нельзя сказать точно, пока они не будут оценены.

Точно не помню, но, говорят, Эрвин Шредингер засунул в ящик кота, а вместе с ним и ампулу, которая могла отравить животное. А могла и не отравить. И узнать, жив кот или нет, можно было, только открыв ящик. А до тех пор кот был одновременно и жив и мертв.

Это новое восприятие Вселенной свело с ума многих физиков: несчастные столкнулись с тем, что не могут привычным ньютоновским языком описать реальный (как им казалось) микромир. Оказалось, что на определенной глубине все непостоянно и неопределяемо. Кто-то сравнивал это с волнами, а Эйнштейн – с игрой Бога в кости (так он пытался сказать, что вся эта идея про блуждающие в пространстве кванты – ерунда, на что Нильс Бор, его оппонент, ответил: это Богу решать, что Ему делать).

Наш ум скован. А на самом деле все определяется лишь вероятностью, которая на уровне частиц приобретает основополагающее значение и уменьшается лишь на пути к большему. Иными словами, наш белый квадратный стол действительно стоит посередине кафе, но если мы возьмем мощный микроскоп и примемся наблюдать за его частицами, то не сможем одновременно понять их скорость и местонахождение: мы сможем определить точно только одну из величин, а пока мы ее будем определять, другая величина скроется в тумане всех возможных вероятностей. Проще говоря, мы никогда не сможем осветить одинаково две стороны монеты.

Физика стала поэзией, о которой можно рассуждать только аллюзиями и притчами. Таким оказался весь наш мир. И такой вдруг оказалась судьба Давида – в виде трех карточек.

– Это все, что я могу вам сказать, – сказала она, странное создание по имени Алиса.

– Вы же не пригласили меня только для этого? – ответил я раздраженно.

– А что вы ждали? – Ее голос прозвучал с вызовом. Взгляд показался стеклянным. – Вы мне прислали в десять вечера сообщение, а я вам ответила. Что вы еще хотите? Что я напишу книжку за вас?

Нужно заканчивать весь этот спектакль, который лишал меня сна накануне рабочего дня.

– Не собираюсь я писать никакую книжку! Знакомая моей жены когда-то встречалась с Давидом, а сейчас переживает. Она прочитала мой предыдущий роман и решила, что я лучший в Москве специалист по тяжелым жизненным ситуациям. Не понимаю, почему я не отказал ей. Но вот я тут, и мне нужно хотя бы что-то, чтобы я не чувствовал, что выкинул несколько часов на ветер. Ольге непонятно, что в итоге случилось с Давидом. Она хочет знать. Алиса, что ей нужно знать?

– Давай так, – она перешла на «ты». – Я могу тебе рассказать все что угодно, и в равной степени это может быть как правда, так и неправда. Мне нет никакого дела ни до Ольги, ни до тебя, ни до твоей жены. Умер человек, которого я любила и которому желала всего самого лучшего. Все вы, – она показала пальцем на меня, но я на тот момент олицетворял для нее мир чудаков, что окружали ее, – все вы только и желаете утешить свое любопытство и прикрываете это какими угодно масками и даже самой подлой из них – мыслью о справедливости. Меня тошнит от всего этого. Меня прямо сейчас стошнит. – Она затихла и перевела дух. – Давида не вернуть.

На столе появилась четвертая карточка – внешне точно такая же, как и предыдущие три.

– Все хотят правды, – продолжила она. – Ты, подруга твоей жены, еще несколько человек, которые только и делают, что присматривают за мной. Они, кстати, восхищаются собой, как это ловко им удается оставаться на стороне света, когда я, несчастная, едва переступаю в темноте. Сколько вас еще будет? Неужели вам мало самого факта смерти? Что вам нужно, чтобы успокоиться?

– Может быть, понимать, почему ты была так счастлива, хотя и недели не прошло со смерти Давида? – произнес я. – Тебя видели. Ты явно не горевала. Так говорят.

И, похоже, бросил бомбу. Алиса напряглась, и в ее глазах начало просвечивать что-то похожее на настоящую злобу. Я бы не удивился, накинься она на меня с кулаками или ножом. Опять в моей жизни наступили мгновения, когда время словно перестало существовать, все сузилось до одной точки и одновременно распростерлось до бескрайности. Казалось, мы с Алисой стали единым существом, а все вокруг исчезло. Потом стало ясно, что это не злоба, а просто чудовищная сила, но ее природу я постичь никак не мог.

После ее ухода я еще несколько минут сидел за столом, уставившись на четыре карточки.

Потом я перевернул их одну за другой. Все оказались пусты, за исключением четвертой – на ней были начерчены две параллельные прямые. Что никак не походило на сюжет для нового романа. Это не было похоже вообще ни на что.

Поэтому все, что мне оставалось, это ехать домой. Картонку с нарисованными на ней полосками я забрал с собой. Телефон Алисы стер из списка контактов. Телефон Ольги тоже. Если и настало время говорить о личных границах, то именно сейчас.

Через несколько часов город начнет просыпаться. И мне придется делать это вместе с ним.

III

«Московский священник и его храм – место в пространстве, где соединяются линии:

– человека в целом (некогда изгнанного из вечности и тоскующего по ней);

– тех, что блуждают между Светом и разноцветием большого города;

– персонажей, которые убеждены, что свет в них есть, но это не Свет, а дух века сего, либо – дыхание лукавого.

Другие в храм не попадают – только лишь изредка.

Верующих в Бога много, а доверяющих?

Время течет, и все меняется. Богу для Его пребывания отвели конкретные места – храмы с куполами. А ведь когда-то Господь (безначальный, бескрайний, предвечный, выше любого [выше] и прежде любого [прежде]) оказывался для людей всюду. И храмы были лишь местом, где объединялись сердца, а души стремились приобщиться к таинствам. А богослужением были не только часы перед алтарем, а вся жизнь».

Перед его глазами лики святых.

Преподобный Софроний (Сахаров). Парижский художник с русскими корнями, который стал настоящим аскетом-исихастом, жил в XX веке на Святой горе Афон, писал книги и научился облекать в слова такие вещи, которые, казалось бы, прежде находились за пределами человеческого языка. О вечности невозможно говорить прямыми словами – только метафорами и идеями. Преподобный Софроний Сахаров нашел тонкую грань «между».

Преподобный Силуан Афонский. Еще один святой XX века, тоже с Афона. «Светильник» для тех, кто тонет в суете и унывает, ощущая богооставленность души. В монастыре этот святой занимал самую «мирскую» должность: руководил рабочими-мирянами и магазинчиком при обители. Все время дела, все время разговоры. Несмотря на это, он обрел внутренний мир: Господь явился ему в виде Нетварного Света, и с какого-то момента в его душе установилась тишина, которую не могло разрушить ничто внешнее. «Держи свой ум во аде и не отчаивайся», – говорил он. Помни об опасности искушений, не избегай их, если они твой крест, но имей в душе уверенность, что ничто не одолеет тебя, пока твоя душа живет с Богом.

Преподобный Сергий Радонежский. Основатель монашества в России. Иночества не столько внешнего (обители, огороженные стенами, были на Руси и раньше), сколько по сути: жизни в ежеминутном созерцании Промысла о человеке, созерцания любви Бога к человеку (которая выше любой человеческой любви) и стяжания святого смирения – того самого, что ничего не имеет общего с забитостью и самобичеванием, а суть – божественная простота. Забитый и бичующий себя не имеет смирения.

Преподобный Серафим Саровский, подаривший целое учение, которое сводится к одной, но бесконечной фразе: «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». Обрети истинный мир внутри себя, и Вселенная вокруг изменится за тобой.

Святитель Григорий Палама. Много веков назад. «Мы не умираем, потому что Христос действует внутри нас». Тут ничего не добавишь. Если эту мысль осознать и принять, то величие нашей жизни обретет иные великие масштабы, а вместе с тем родится и ответственность по отношению к себе. Какая радость! Христос внутри нас, и мы – в Нем!

Вечерами отец Сергий писал работу, которую когда-то начал и никак не мог закончить. У нее не было названия, не было и конкретной цели, потому что непонятно ни как ее издать, ни кто ее будет читать. Несколько раз он стирал уже написанное, поскольку оказывалось, что своими текстами он как будто пытается оправдать существование Бога. Показать, что Господь, всевышний, бескрайний и предначальный, вовсе не такой жестокий, а это мы жестоки и слишком много о себе возомнили.

Конечно же, эту работу никто не будет читать.

Были и еще более неудачные попытки формулирования мыслей – когда он хотел доказать, что земной жизнью ничего не ограничивается и сводить свое существование к логике и человеческой справедливости бессмысленно. И такая работа казалась ему еще более жалкой.

В конечном итоге он остановился перед чистым листом (файлом), в котором была написана одна-единственная фраза: «Говорить о христианстве в современном мире практически невозможно». И вот уже несколько недель не мог продвинуться дальше. Все перевернуто с ног на голову. Ориентиры потеряны, а вместо них – ориентиры мелкие и расщепляющие собой душу.

В выходные отец Сергий вел воскресную школу – занятия, на которых дети удовлетворяли свое любопытство, а удовлетворив, превращались в благодатных слушателей. Иногда он с радостью наблюдал, как тусклые глаза детей становились к концу занятий живыми. Это означало, что он смог передать Евангельскую историю по-настоящему, во всей ее глубокой сути.

По будням отец Сергий какое-то время отдыхал после служб, служил молебны, занимался хозяйственными вопросами, помогал с уборкой или выезжал на требы – причастить умирающего или исповедовать кого-то, кто не может выйти из дома.

Несколько дней назад его просили освятить автомобиль – дорогой Gelendwagen, черный сверкающий внедорожник. В результате получилось совсем не так, как хотел просящий. Вместо чина освящения отец Сергий предложил владельцу машины исповедь. Они говорили больше часа, после чего автомобиль решили не освящать: отец Сергий убедил мужчину в том, что Свет в его собственной душе придаст больше смысла всему происходящему. А автомобиль? Это просто автомобиль.

Хотя гораздо важнее было то, что через несколько дней этот человек пришел на службу и признался в том, что помирился с женой. Что-то поменялось в нем. А она это почувствовала и поменялась вслед.

Иногда роль чтеца на службах исполнял его давний прихожанин. Из амбициозного семейного человека тот превратился в серьезного мужчину, который тоже, как и владелец дорогого внедорожника, сумел сохранить свой, казалось бы, развалившийся брак. Но не серьезность сыграла тут решающую роль, а цельность, которую обрел этот человек, осознав для себя несколько вещей. Каких именно? Об этом отец Сергий говорить не мог – святая тайна исповеди.

Отец Сергий снова увидел Тимофея. На этот раз следователь стоял на улице, облокотившись на свою машину, темный Ford Focus.

– Я не могу на вас надавить, – сказал Тимофей. – Перед законом вы чисты, в ваших церковных делах я ничего не понимаю, а пока разберусь – поезд уйдет.

Тимофей был одет во все черное – как инок. И казался почему-то иноком. Несмотря на свое невежливое на первый взгляд поведение, было в нем что-то, что располагало, – отсутствие лицемерия. Нет невыносимого показного благочестия, нет и вызова, который проявляется у слабых и до боли горделивых. Прямые мысли, облекаемые в простые слова.

– Мне нужно полчаса вашего времени, – сказал Тимофей. – Вам не придется ничего говорить. Тайну исповеди вы не нарушите.

Покинув отца Сергия, Тимофей сразу же позвонил Георгиевскому – следователю, который открыл и через день закрыл дело о самоубийстве Давида. Тот ответил не сразу и был очень недоволен тем, что ему позвонили.

– Черт возьми, Тимофей, я же говорил, что сегодня очень занят.

– Алиса и Давид. Это было убийство. Дело нужно открыть заново.

– Поговорим завтра. – Георгиевский разъединил связь.

Несмотря на реакцию коллеги, Тимофею стало спокойнее. Во Вселенной зародилось что-то, что поможет сделать мир немного справедливее.

Георгиевский сидел в своем кабинете и что-то набирал на компьютере. Отдел полиции в России редко бывает красивым, это не офис «Яндекса». Но атмосферу создают люди, а Георгиевский был одним из тех, с кем спокойно, он не сделает ничего, за что потом будет стыдно – ему самому или коллегам.

Раскрываемость дел у него была не самой высокой в отделе, и кто-то скажет, что Георгиевский не рожден полицейским. Но все знали: Виктор Павлович доводит свою работу до честного конца – даже если это и означает, что дело остается нераскрытым. В этом и заключаются секреты судьбы – человеку не дано все тайное сделать явным. Не то чтобы преступники стали хитрее или полицейские глупее – просто таково положение вещей.

Тимофей расположился напротив своего коллеги. Дружескими их отношения назвать нельзя, но Георгиевский, как и многие коллеги, был обязан Тимофею за его чутье. Они понятия не имели, как Тимофей это делает, как молчит, и в какой-то момент оставили попытки понять. Просто приняли как факт – если их коллега-молчальник в чем-то уверен, то так оно и есть. Раскрытие десятков дел было ускорено и сотни часов сэкономлены благодаря молчаливым допросам. Люди ценят свое время и бесконечно благодарны тем, кто помогает его экономить.

– Виктор Павлович, – начал Тимофей, – дело Давида нужно открыть заново.

– Это я уже слышал вчера, и мне не терпится узнать почему. Ты «собеседовал» умершего?

– Нет. Я говорил со священником.

Георгиевский оторвал взгляд от компьютера и удивленно посмотрел на своего коллегу.

– Отец Сергий из храма Живоначальной Троицы. К нему ходит Алиса, подруга убитого. Он ничего не может рассказать про их беседы – не может по религиозным догматам, но мы посидели с ним вчера вечером… Помолчали.

В их кабинет заглянула помощница Георгиевского, но тут же исчезла – Виктор Павлович махнул ей рукой: уходи.

– Раньше я так не делал, – сказал Тимофей. – Я выложил перед ним по очереди листки бумаги с вариантами событий. И на протяжении всего времени, что мы молчали, вокруг нас ничего не менялось. Значит, все варианты, что я предложил ему, были неверными. Давид не кончал жизнь самоубийством. Алиса не убивала его осознанно. Она также не причиняла ему вреда неосознанно. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Был кто-то третий?

– Да! И по какой-то причине Алиса, зная про это, предпочитает не говорить.

– Предположим, что твои эксперименты – это не действия помешанного (именно так решит суд), а осязаемые факты. Это означает, что мы не только должны заново открыть дело, но и задержать ее как препятствующую следствию.

Тимофей кивнул.

– Удалось еще что-то узнать у этого священника?

Тимофей покачал головой.

– Ты понимаешь, как мы рискуем? – спросил Георгиевский, сложив руки на груди.

Его эмоции в этот момент было трудно понять – то ли он был удивлен, то ли раздражен, то ли по-настоящему рассержен. Никогда прежде Тимофей не предлагал именно этого – запустить процесс следствия. Прежде он был лишь соучастником дел, которые шли своим чередом.

– Виктор Павлович, я с самого начала знал: что-то в этом деле нечисто. Алиса не давала никакого сигнала – и это ненормально. Затем… – Тимофей раздумывал, что имело смысл раскрывать, а что лучше попридержать в тайне. – В общем, были и другие вещи, которые говорили, что это не самоубийство. Я ценю свой покой, а после закрытия дела во мне появилась тревожность – чувство, что, пустив все на самотек, мы поступаем неправильно.

– Мы ничего не пускали на самотек. У нас не было ни единого доказательства. – Голос Георгиевского стал жестче. – Послушай. Я верю, что ты испытываешь какие-то чувства, и привык им доверять. Мы много раз поступали вопреки логике и доверившись твоей интуиции. Но сейчас рождается опасный прецедент. Не надо думать, что я не знаю, как тебе иногда помогает Варвара со своими программистами и связями в IT-компаниях. Об этом никто не знает, а если и знает, то все молчат. Ты играешь на грани, и мы с тобой в одной лодке. Мы готовы защитить тебя, если возникнет необходимость, хотя давно подстраховались и закрыли любые «окна» для потенциальных вопросов и подозрений. В конце концов, из-за тебя ни разу не пострадал невиновный, и ты много раз помогал в достижении наших целей. Но сейчас ты предлагаешь открыть дело. А потом? Ты предложишь выпускать преступников?

– Виктор Павлович, я уверен в своей правоте.

– Хорошо, я подумаю, что можно сделать.

– Варвара! – Тимофей едва сдерживался, чтобы не взять ее за руку. – Мне нужны все переписки и все, что можно найти по Давиду и его родственникам. А также все, что есть по знакомым и родственникам Алисы. Я понимаю, что прошу почти невозможное, но дело будет открыто заново.

– Это тебе Георгиевский сказал?

– Да.

– Я должна удостовериться в этом.

– Варвара! Мы можем с тобой – ты и я! – раскрыть дело. Георгиевский занят. Он пошел навстречу, но предупредил, что времени на гипотезы у него нет. Он приступит вплотную к делу, когда у нас будет что-то кроме домыслов. Он дал добро.

Сегодня Варвара выглядела посвежевшей. Возможно, дело в ярком желтом свитере, который она надела. Возможно, ей удалось выспаться. Возможно, пошло на лад в семье.

– Хорошо, – ответила она. – Правильно я понимаю, что картина у нас следующая: есть Давид, который был убит. Убийцей является кто угодно, но только не Алиса. Однако та каким-то образом не заинтересована в раскрытии правды?

– Именно так.

– Хорошо, будь на связи. Сообщу, как что-то узнаю.

Когда следующим утром Тимофей вернулся в отдел полиции, Варвара была по-прежнему в желтом свитере и выглядела более усталой. Значит, снова всю ночь работала, лишь бы не встречаться со своим мужем.

– Что касается Давида, – начала она, – то тут все просто. Я отправила тебе ссылку на его аккаунт в социальной сети – там ничего выдающегося. А тут, – она положила перед ним папку, – его переписка, которая в теории может заинтересовать. Но не факт. На всякий случай я составила список всех контактов, с которыми он взаимодействовал в соцсети: переписки, лайки, приглашения и запросы в друзья. Что касается почтового аккаунта, то нам известны два его имейла. В электронной почте ничего интересного – он мало пользовался ею в личных целях. Поэтому здесь, – она положила перед ним еще одну папку, – все его заказы и действия по аккаунтам, а тут, – на стол легла третья папка, – письма и контакты, которые содержат в себе хоть какой-то практический смысл. Я выделила те персоналии из писем, что пересекаются с его контактами в социальных сетях, а также те, на которые в теории можно обратить внимание.

– Варвара… – Тимофей не знал, что сказать. – Как ты все это…

– И еще… – на его столе появилась четвертая по счету папка – не тоньше и не толще остальных. – Это все, что удалось узнать насчет близких Алисы. Известен детский дом, где она провела несколько лет, пока не стала совершеннолетней. Город Талдом, более 100 километров от Москвы. Про родителей мы и так знаем: они сгорели при пожаре, когда Алисе было десять и она уже жила в детском доме. Но есть еще кое-что. – Варвара выглядела, словно победила в олимпийском марафоне – усталая, но счастливая. – У Алисы есть старшая сестра!

– Интересно!

– О ней неизвестно ничего, кроме того, что она есть или была. Они родились с разницей в пять дней. Это аномалия: обычно двойняшки или близнецы рождаются одновременно, но иногда роды затягиваются. Известен случай, когда две сестры родились с разницей почти в месяц – занесены в Книгу рекордов Гиннесса. Однако больше ничего мы о ее сестре не знаем.

– Что ты имеешь в виду, говоря «ничего не знаем»?

– Именно то, что сказала. Мы знаем, что она родилась, но не знаем, что было дальше. Если она училась где-то, то мы про это ничего не знаем. Если она получала паспорт, то мы про это ничего не знаем. Если она сейчас еще существует, то мы не имеем этому никаких доказательств.

– Скорее всего, она умерла…

– Либо жива, но существует в каком-то параллельном мире.

Тимофей оперся локтями о стол и на некоторое время задумался.

– Мне придется съездить в Талдом, – наконец сказал он. – Составишь компанию?

– Прямо сейчас?

– Лучше завтра. Тебе нужно отдохнуть. А я пока просмотрю эти бумаги. Я впечатлен.

По дороге в Талдом – она должна была отнять три часа в один конец – Варвара и Тимофей решили свести воедино все сведения, что имели.

Давид. Который выпил снотворного, но не по своей воле. Молодой человек, у которого все в жизни складывалось неплохо.

Алиса. Девушка, с которой он прожил на съемной квартире полтора года. Знает, что произошло, но предпочитает держать все в тайне. С сегодняшнего дня ее молчание – это официальное противодействие следствию.

Она не скрывается, что означает: правда такова, что последствия уже не играют для нее никакой роли.

Алиса росла в детском доме, куда ее забрали незадолго до того, как оба родителя погибли при пожаре.

Сейчас перебивается в Москве мелкими заработками (судя по записи в ПФР, оформлена как бариста в одной из мелких кофеен).

У Алисы есть сестра – двойняшка или близнец. Однако о ней нет никакой информации, кроме той, что девочка когда-то родилась. Возможно, поездка в Талдом раскроет новые детали о ее жизни.

Вот, собственно, и все.

Варвара выглядела отдохнувшей и явно пребывала в хорошем настроении. Прежде они несколько раз выезжали на машине по работе, но за город – никогда. Когда миновали МКАД, она принялась с удовольствием рассматривать пейзажи за окном, типичные для Московской области: придорожные кофейни, точечные жилые застройки. Чем дальше они уезжали от города, тем чаще за обочиной возникали деревья, которые сначала образовывали лесополосы, а после Дмитрова превратились в нескончаемый лес.

Тимофей тоже получал удовольствие от поездки. Наряду с размышлениями вождение автомобиля было для него любимым занятием. Он старался ехать плавно, избегал постоянных перестроений из ряда в ряд, а скорость держал ровно такую, чтобы все в машине чувствовали себя в безопасности.

– Удалось найти что-то в распечатках? – Варваре явно хотелось, чтобы напарник оценил ее ночную работу.

Тимофей какое-то время молчал, а потом слегка покачал головой.

– Но хотя бы что-то прояснилось? Неужели ни одного следа?

– Давид был самым обычным человеком. Тонкая натура. Старался сделать мир лучше. Но не справился.

– Но я же вижу – тебя что-то зацепило. Ты хочешь со мной чем-то поделиться.

– Я думаю, что сестра-близнец жива, – наконец произнес Тимофей. – Если не сказать, что знаю это.

После этих слов он свернул на заправку. В небольшом магазине они купили воды, несколько шоколадок, а Тимофей попросил себе кофе. Варвара аккуратно сложила все чеки в папку для отчетности.

– Знаешь, – сказал он, когда их автомобиль вернулся на Дмитровское шоссе, – у меня в голове словно все встало на свои места. Не в плане всего дела, а в плане Алисы. Ее «тишина», ее умение скрывать свою тональность. Она ничего не скрывала. Ее просто нет, потому что они делят одну картину на двоих с сестрой. Она где-то рядом. Не будь ее в живых, Алиса обрела бы собственную цельность. Пока же они обе – половинки, которые пытаются жить своей жизнью, но невидимым образом связаны. Безумно интересно, что происходило с ними в детстве, что это за загадочная сестра.

– Когда ты задержишь Алису?

– Сегодня вечером или завтра утром. Она никуда не убежит. Хотела бы – скрылась давно.

За некоторое время до Талдома дорога стала двухполосной. Отдельные лихачи совершали рискованные обгоны по встречке, но Тимофей демонстративно держался той скорости, которую выбрал.

– Талдом, – сказал он, – один из неблагополучных городов Московской области. По крайней мере, имел такую славу – он находился на пути наркотрафика. Но еще город знаменит тем, что в нем родился Салтыков-Щедрин. Наверняка где-то на центральной площади ему стоит памятник.

Талдомский детский дом представлял собой типовое двухэтажное здание из красного кирпича. Территория огорожена, во дворе – страшноватые фигурки животных, которые должны развлекать и радовать глаз, но оставляли почему-то тягостное впечатление. Хотя в целом детдом выглядел ухоженным по сравнению с остальным городом, который погрузился в грязноватую осень.

– Вот мы и на месте, – пробормотал Тимофей.

Мир внутри целого мира. Или целый мир внутри небольшого города. Страна, где никогда не будет счастья. Максимум – комфорт и безопасность.

Из окна выглядывал маленький мальчик с короткой стрижкой. В глазах грусть. Удалось ли ему повидать в своей жизни что-то, кроме Талдома? И на какую глубину простирается его внутренний мир?

Они поднялись по небольшой лестнице. Их встречала, словно ждала, директор детского дома, и выглядела она как директор детского дома. Ухоженная короткая стрижка, светлые волосы, очки. Все мы помним наших завучей в школах. Она такой и была.

Тимофей и Варвара представились. Они предупредили о приезде заранее, но не стали уточнять, какой вопрос их интересует.

Директора звали Ольга Викторовна. Если у нее и было предубеждение ко всему московскому, то этого она не показала. К тому, что ее гости полицейские, она тоже как будто осталась равнодушна. Была вежлива, но ни тени улыбки – и это Тимофею пришлось по душе: он не выносил показной вежливости и сравнивал ее с тиной на реке – пока пройдешь метр, забудешь, кто есть сам.

Им предложили чаю. Тимофей и Варвара согласились – несколько минут давали возможность оглядеться. По пути сюда они оба признались, что никогда не были в подобных учреждениях, поэтому сейчас старались подметить каждый нюанс – не столько для дела, ради которого приехали, сколько для себя.

На стене – портрет президента. Стол полон бумаг, но все разложены. Женщина склонна к порядку и соблюдает пиетет к власти – а как иначе?

Несколько детских рисунков. Тимофею показалось, что эти картинки жизнерадостны, в них никакой гнетущей скорби. Кто-то нарисовал слона, кто-то – большого льва и попугая. Еще на одном рисунке счастливая семья.

В углу кабинета был сейф. В нем, возможно, хранились документы. Впрочем, лежать там могло что угодно.

Вернулась директор, которая ненадолго выходила.

– Я вас слушаю, – сказала она, сев в кресло.

Тимофей: Ольга Викторовна, в начале 2000-х у вас жила Алиса Григоренко. Ее родители умерли вскоре после того, как девочку передали вам. Вы в то время уже работали.

Директор: Да, я ее помню, как и всех наших детей. Она была обычным ребенком. Настолько, насколько может быть обычным человек, росший в подобных условиях. Подождите минуту. (Она куда-то уходит и через несколько минут появляется снова. В руках папка. Ольга Викторовна открывает ее и протягивает листок, на котором видна фотография: Алиса.) К нам попадают дети из неблагополучных семей, чьи родители – алкоголики или наркоманы, или и то и другое, что бывает чаще. Происходит традиционная юридическая процедура, которая не претерпела существенных изменений. В ее сути: постановление о том, что ни отец, ни мать не в состоянии обеспечить ребенку должный уход и развитие. Насколько я помню… (Сверяется с записями.) …оба ее родителя имели героиновую зависимость и, кроме того, у них была третья стадия алкоголизма. Ее следовало забрать раньше.

Тимофей: Что-нибудь особенное или необычное вы можете вспомнить?

Директор: Каждый ребенок – необычный. Вчера у Ани, одной моей девочки, умерла мама. Умерла, как и должна была умереть – от передозировки. Ничего, кроме одиночества и страданий, она своей дочери не дала. Но Аня переживает. Это была ее мать.

Тимофей: Вы помните, как Алиса отреагировала на смерть своих родителей?

Директор: Этого я не помню.

Тимофей: Как Алиса покинула вас?

Директор: Вас удивит, но таких деталей я тоже не помню. Это означает, что все происходило в точности так, как и должно было происходить. В документах указано, что она поступила в институт и уехала в Москву, где должна была жить в общежитии. С какого-то момента я не имею возможности следить за своими воспитанниками.

Тимофей: У вашего детского дома хорошая репутация. Возможно ли, что Алиса столкнулась в этих стенах с чем-то, что могло ее травмировать?

Директор: Не очень понимаю ваш вопрос.

Тимофей: Думаю, прекрасно понимаете. Мы расследуем убийство. Алиса проходит в качестве свидетеля. Деталей мы раскрыть не можем, но нам будет полезна любая информация.

Директор: Один из наших мальчиков, Паша, ему десять лет, сейчас ходит с синяком на лице. Он подрался с товарищем. Такие вещи происходят среди детей. Уберечь от всех неприятностей и неожиданностей, которые подстерегают их в жизни, мы не можем.

Тимофей: Вас ни в чем не обвиняют. Мы просто хотим лучше понимать обстановку, в которой находилась Алиса.

Директор: За время нашего разговора вы ее не поймете. Это несчастные дети. Двухэтажное здание не заменит семью. Но мы следим за тем, чтобы все они получили хорошее общее среднее образование, чтобы все поступили в институт или колледж. У нас есть библиотека, у каждого есть смартфоны. Все они посещают психолога. Мы стараемся.

Тимофей: Ольга Викторовна, вы говорите только про Алису, но ничего про ее сестру.

Директор: У нее не было сестры. (Внимательно просматривает документы.) Здесь написано, что Алиса была единственным ребенком. И стала сиротой в десять лет, когда мать и отец сгорели во время ночного пожара в своем доме. Непотушенная сигарета. Так иногда бывает.

Тимофей: Где располагался этот дом?

Директор: В деревне недалеко отсюда. Бельское. Пожар случился в две тысячи пятом году. Возможно, соседи еще что-то помнят и смогут вам помочь, но я – нет.

Тимофей: Не помните, в каком состоянии попала к вам Алиса и как проходила ее реабилитация?

Директор: Иногда к нам попадают дети в очень тяжелом психологическом и физическом состоянии. Но Алиса не относилась к их числу, иначе бы я запомнила. Она ничем не выделялась из ряда сверстников, не была лидером и не была среди отстающих. Она уехала в Москву. Вот это редкость.

Тимофей: Ольга Викторовна, Алиса училась в школе, пока не попала к вам?

Директор: Нет.

Тимофей: Но смогла поступить в московский институт.

Директор: Она всех догнала и перегнала. Это не настолько удивительный случай. Сейчас у нас живут два мальчика. Они ходили в школу, но, можно сказать, не ходили вовсе. Обычная история. Но, попав к нам и ощутив заботу, они раскрылись. В них что-то проснулось. Возможно, они не попадут в Москву, но и не пропадут тоже. Я в этом уверена.

Тимофей: Если бы сейчас вы увидели Алису после стольких лет, вы бы смогли ее узнать?

Директор: Думаю, да. И обязательно обняла бы.

– Пришел ответ из роддома. – Варвара просматривала почту на смартфоне. – Документы за девяностые годы не сохранились – они все сгорели. Электронного архива тогда не было. У нас есть только свидетельство о рождении из федеральной базы данных. Алиса и Надежда Григоренко.

– Надежда…

Тимофей барабанил пальцами по рулю. Сильный ветер стих, разогнав тучи, и над Талдомом светило солнце.

– Мы поедем в Бельское и попробуем что-нибудь узнать, – сказал он наконец. – Возможно, найдем тех, кто помнит эту семью. Это двадцать километров отсюда. Поехали.

Он еще раз бросил взгляд на окно второго этажа. Мальчика в нем не было. Потом переключил рычаг автоматической коробки передач, и машина плавно тронулась с места.

– Ну, что скажешь? – Варвара положила телефон обратно в карман куртки.

– Я не думаю, что Ольга Викторовна что-то скрывает или говорит неправду. Мы, конечно, не провели полчаса в молчании, но то, что она контролирует каждое свое слово, нормально. Она дала ясно понять: все эти дети ей не чужие. Не вижу причин думать, что все не так.

– Я однажды была в настоящей деревне, – сказала Варвара. – Десять домов, ближайший магазин в нескольких километрах. Все друг друга знают и все друг другу друзья. Спрятать ребенка в таких условиях невозможно, мы обязательно что-то узнаем.

– Мы в Московской области. Здесь нет настоящих деревень. И сейчас две тысячи двадцать второй год.

– Это тебе так кажется. Вот увидишь!

Бельское действительно оказалось слегка рафинированной, но все же деревней. Хорошая асфальтированная дорога, на небольшом отдалении от нее – ровный ряд домов. Автобусная остановка. Людей видно не было. Гуляющие по улицам коровы и козы остались в прошлом. Если когда-то здесь и горел дом, то сейчас от пожарища не осталось и следа.

Они подъехали к месту, где когда-то жила Алиса. Теперь здесь возвышался трехэтажный особняк из белого кирпича. Соседние дома деревянные. Пара из них сохранилась с прошлого века, типичные избушки: три окна спереди и выступающий сверху чердак. Летом сюда съезжаются горожане, но сейчас Бельское скорее пустовало.

– Давай пройдемся, – предложил Тимофей и вылез из машины.

Какое-то время они бродили вдоль домов. На некоторых участках жили собаки, которые сразу же принимались лаять. Встретили пару человек, но это были люди их возраста – что они могли помнить?

Мимо проехал автобус. В небе парила большая птица – канюк, или осоед, или еще кто-то из семейства ястребиных. От свежего воздуха очень хотелось спать. Слава богу, у них был с собой термос с кофе – о нем позаботилась Варвара, с которой они давно не проводили столько времени вместе. Мужчина и женщина.

Постепенно начало смеркаться.

И вот удача! Зеленый, немного покосившийся дом. В огороде пожилой мужчина, на вид около восьмидесяти лет. Тимофей и Варвара переглянулись – попытаться докричаться или сразу зайти?

– Раньше мы просто заходили, когда хотели поговорить, – сказала Варвара. – Когда были маленькие.

Калитку в закрытом состоянии держало резиновое кольцо. Это тот человек, что им был нужен. Если уж он ничего не знает, то у других и спрашивать нечего.

Они осторожно приподняли резиновый обод, и калитка открылась сама собой. Собаки во дворе не было, но на скате у окна сидела черно-белая кошка. Она молча наблюдала за гостями. Двор скорее неухоженный, но если этот человек жил здесь один (или даже с пожилой супругой), то сил держать в порядке весь участок у них не было.

Наконец мужчина повернулся к ним. Судя по тому, что он не выказал ни удивления, ни раздражения, Варвара и Тимофей не сделали ничего предосудительного – это же деревня, а они просто зашли поговорить.

– Добрый день, – сказал Тимофей.

Варвара тоже поздоровалась.

Мужчина внимательно смотрел на них – скорее с любопытством. Слишком по-городскому выглядели гости. Возможно, ищут, какой бы дом купить в округе.

Тимофей давно понял для себя, что лучший способ знакомства – это говорить прямо и без экивоков.

– Мы полицейские из Москвы, – начал он, – и расследуем одно дело, к которому вы не имеете никакого отношения. Пятнадцать лет назад через два дома отсюда жила семья Григоренко. Их дочь определили в детский дом, а сами родители сгорели при пожаре. Вы помните эти события? Мы ищем кого-нибудь, кто знал этих людей.

– Конечно, помню, – ответил мужчина. – Они воровали у меня дрова, а их дочь – яблоки.

(«Бинго!»)

Втроем они пошли к скамейке, которая располагалась возле крыльца. На таких вечерами сидят и грызут семечки. Или просто сидят, созерцая ритм Вселенной.

– Как вас зовут? – спросила Варвара.

– Сан Саныч, зовите так.

– Александр Александрович, вы бы могли рассказать все, что помните про эту семью?

– Алиса попала в беду? – спросил старик. Он помнил имя девочки.

– Нет, ее ни в чем не обвиняют. Но есть вещи, в которых нам нужно разобраться.

– А вы точно из полиции? – спросил мужчина, но скорее просто так: ответ ему был не нужен, он давно хотел с кем-то поговорить. Возможно, именно об этих самых людях.

– Точно, – ответил Тимофей.

– Они воровали у меня дрова и яблоки, – проговорил старик. – Дрова воровал отец, а Алиса приходила за яблоками. Я наблюдал за ними, но ничего не делал. Дров мне хватает, а Алиса заслуживала большего. Вы знаете, кто такие наркоманы и спившиеся? Это те, кто делают несчастными своих детей, а несчастные малышки пытаются приспособиться к жизни. Алиса знала, что я слежу за ее проделками и не возражаю, но все равно ощущала себя воровкой. Пока я не сказал ей: «Бери столько, сколько тебе нужно, только родителям не говори».

Дрова им нужны были, чтобы не умереть зимой от холода. Вернее, им самим, наверное, было все равно, но что-то внутри этих мертвых оставалось живое, и они понимали, что у них есть дочь. Она была им в тягость, и это была трагедия, из которой никто из них не знал, как выбраться, поэтому родители еще более ожесточались друг против друга. Он бил свою жену, а она била его, но дочь свою не трогали. Иногда у них случалось что-то вроде просветления. Тогда он принимался чинить дом и забор, а она начинала работать в огороде. Но все заканчивалось очень быстро, с первыми же трудностями, и затем они снова надолго пропадали. А появлялись, чтобы сходить в магазин, достать где-то наркотики или стащить у кого-то вещи.

Алисе сопереживали все, но сама она ни с кем не дружила – даже со мной. Видимо, подспудно девочка понимала: родители ее были из другого, какого-то чудовищного мира, а она – их дочь и, значит, часть их жизни – не той, что наша, ее соседей. У ее родителей не было никаких целей в жизни, поэтому Алиса старательно показывала, что у нее целей нет тоже. Я думаю, из такого положения вещей есть два пути: стать отщепенцем и преступником либо же обрести мудрый взгляд на вещи. Алиса была сильная, и большая удача, что ее в итоге забрали в детский дом. Я приходил к ней туда, но ничего не приносил. Если бы я дарил ей яблоки, то возвращал бы ей прошлое, а такого прошлого и врагу не пожелаешь.

Прежде чем сгореть в своем доме в своих постелях, они еще раз попытались как-то изменить свою жизнь. Видимо, матери было совсем тяжело без дочери, а ему было невыносимо от самого себя. Их души боролись за выживание, и однажды я увидел, как он снова что-то пробует сделать с домом и изгородью, а она – что-то посадить на грядках. Но, как и всегда, их активность продлилась не дольше недели, а затем они вернулись к тому распорядку, в котором привыкли жить и из которого не имели ни единого шанса выбраться. У нас же даже церкви нет, где они могли бы помолиться. Короче говоря, однажды ночью все мы проснулись от зарева. И поняли, что семьи Григоренко больше нет. Хотя больше мы были озабочены тем, чтобы огонь не перекинулся на наши дома. Но, слава богу, в ту ночь было безветренно, да и пожарные довольно быстро приехали. А потом и милиция. А потом и машина, которая забрала обгоревшие тела. И все были рады, что с ними не было Алисы, потому что если бы ее не забрали за год до этого случая, то в ту ночь умерла бы и она, а значит, все, что ей удалось повидать в жизни, – нищее существование в соседстве с двумя ничтожными людьми. Так что судьба обошлась с ней более или менее милосердно, сделала все, что могла… С тех пор больше никто не воровал у меня дрова, а еще через несколько лет умерла моя жена.

– Алиса же была не единственным ребенком? – спросил Тимофей.

– Вот оно что, вы и об этом знаете. Да, их было двое, так говорят. Я сам не помню или помню, но лучше бы не помнил. Алиса и еще одна девочка. Тогда их родители еще не были опустившимися людьми. Что-то пытались делать. Но вторая девочка потом пропала. Ее никто не видел. Вы же полицейские, вы должны знать, что ее искали, но так в итоге и не нашли. Может быть, они ее случайно убили и спрятали труп, а может, просто потеряли. В любом случае после исчезновения девочки началось их окончательное падение. Никто не знает, что с ней. Возможно, она сбежала. Но куда тут сбежишь?! Ко мне она не приходила. Я ничего про нее не знаю. Поэтому все мы решили, что никакой Нади не было, а была одна Алиса.

По пути обратно Варвара и Тимофей почти не говорили. Тимофей думал обо всем понемногу. Беспокоила тяжесть, которая с каждым днем проникала в него все глубже. Неопределенность хотя и стала определенностью, но приводила к еще большей неопределенности. Зеркальная комната.

Возможно, дело в том, что, будучи консультантом и помощником в отделе, он никогда не проводил полноценных дел самостоятельно. Варвара тоже – все ее мероприятия сводились к изучению виртуального пространства, в котором обитали подозреваемые и жертвы. Однако именно она была чуть больше закалена, поскольку сталкивалась иногда с таким, с чем он, Тимофей, никогда бы не захотел соприкасаться.

– Есть история про вдову, – заговорил Тимофей, когда при въезде в Москву они встали в пробке. – Женщина пришла к старцу. Ее муж спрыгнул с моста, и она спросила: можно ли его отпевать? Индийские религии считают самоубийство глупостью, а христианские конфессии – тяжелейшим грехом, потому что убить себя – это значит окончательно и бесповоротно обозначить: ты не только не веришь в Бога, но и не доверяешь Ему. Так пишут в Интернете.

Варвара отвлеклась от своих мыслей и внимательно слушала.

– Мудрый просветленный старец попросил ее прийти через три дня: ему нужно помолиться и узнать волю Бога. Когда вдова пришл�

© Коваленко И.Ю., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Пролог

События, о которых вы прочитаете дальше, произошли на самом деле. Или же нет – решать вам.

Но сначала расскажу о фотографии. На ней женщина оглядывается и смотрит в объектив камеры. Снимок сделан возле станции метро «Цветной бульвар» в Москве. И после того как был сделан снимок, мы почти сразу же познакомились.

Анисия! Любой будет очарован ее именем. И я был очарован: и именем, и взглядом, и тем, как она держалась со мной – мужчиной, который появился из ниоткуда и щелчком затвора фотоаппарата сотворил ее еще раз в черно-белом цвете.

В тот весенний день произошло необыкновенное – ее и мои ангелы-хранители подружились. А после возникли истории. Их автором была она же, моя жена Анисия. Голубые глаза, мягкий голос и губы, на которые я смотрю и смотрю. Люди из этих рассказов, как оказалось, живые персонажи. Почти всех я видел воочию. Кто они?.. Следователь, который должен раскрыть убийство. Пожилой человек, оставляющий свою жену по ночам. Девушка, красивая и загадочная, – может быть, она и есть убийца? Персонажи настолько странные, что собрать их воедино на страницах этой книжки оказалось непросто…

I

«Велика слава твоя, Израиль!

Велика правда твоя, и радость моя – в тебе.

Моря твои питают почву, земли укрощают строптивых.

Дух укрепляет сынов твоих. И истина воссияет вне времени.

С днем рождения, Тимофей Александрович!

Удачи на работе! И устрой наконец свою личную жизнь!»

«Милое поздравление от коллеги», – подумал Тимофей и улыбнулся.

Сегодня, выходит, день сюрпризов. Еще рано утром, едва проснувшись, он столкнулся с необычным ощущением. Возможно, дело именно в нем, числе 40. Для мужчины и полицейского – самый расцвет. Меньше всего Тимофей любил оценивать жизнь с точки зрения рубежей и границ, правил и условностей, но сегодня, раздвинув шторы, посмотрев в окно и заварив утренний кофе, он эту потребность ощутил. В зеркале было то же самое лицо. Одежда все та же: рубашка и клетчатый пиджак с «заплатами» на локтях. Те же самые часы на руке. И за спиной – небольшая квартира, где, кроме него, никто не появляется. Но сегодня день его рождения, и если ему суждено дожить до восьмидесяти лет, то сорок лет – середина пути. А если судьба приготовила жизнь покороче, то эта вершина давно пройдена и тогда есть о чем задуматься.

И тут еще открытка от Варвары на рабочем столе с ее любимыми аллюзиями на Библию.

Его зовут Тимофей, а однажды она сравнила его с Израилем: «Такой же мудрый, как эта страна, и такой же безмолвный, как ее великие подвижники».

Молчаливый сыщик.

Так называли Тимофея Александровича все: друзья, коллеги-полицейские – и преступники.

Именно о преступниках – людях, появлявшихся перед его глазами каждый день, – он думал чаще всего. И чем старше становился, тем навязчивее были такие мысли. Будто разум играл с ним в игру, которую можно назвать «пойми жизнь», а можно – «смирись с тем, что не поймешь ее никогда».

Если собрать всех убийц и воров, существовавших со времен Адама, то сколько хлебов понадобится, чтобы накормить их – Каина и прочих?

Если соединить их мысли воедино, то что появится при этом – черная дыра или океан?

И их судьбы… Сколько в них от предначертанного, а сколько от человеческой слабости (которая на деле оказывается великой силой, потому что нельзя, будучи слабым, убить человека)?

День рождения – необычный день. Судьба приготовила ему и самый необычный допрос. Его допросы всегда были особенными. И это была главная странность Тимофея Александровича: он мог сидеть с подозреваемым очень долго, и за это время оба не произносили ни звука.

Краем глаза он следил за задержанным, который с каждой минутой чувствовал себя все более неловко. Все они ждут вопросов, агрессии и четко определенных ролей. А сталкиваются с удивительной реальностью – молчанием, к которому нельзя приспособиться, не став при этом самим собой, преступником или же невиновным. Поэтому почти всегда после двадцати или тридцати минут тишины, еще не задав первого вопроса, Тимофей знал для себя практически все, что хотел знать. И тогда сообщал коллегам: «Вы правы, это он (или она)». Или же: «Уверен, что нет».

Тимофей – молчальник. Человек без слов. Ищущий правду там, где пролегает граница видимого и невидимого.

По большому счету все, что делает Тимофей, помогает коллегам. Зная, что тот никогда не ошибется, они передают ему задержанных в сложных и неопределенных ситуациях, чтобы знать, где можно надавить и сыграть с обвиняемым ва-банк, а где оставить человека в покое и не тратить на него силы. С некоторых пор ни одной ошибки – поразительно!

Но сначала перед ним находится щуплый человек с редкими волосами. Все в нем говорит о плохо скрываемом нетерпении. «Что, начинать-то будем?» – спрашивает он наконец у Тимофея.

Все, считай, что половина дела, если не больше, уже сделана. Виновный в девяноста процентах случаев не заговаривает сам, поскольку только и мечтает о том, чтобы отсрочить допрос – полный лжи и оправданий. А если и заговаривает, то из-за чувства вины. Но в таком случае не бывает суеты. А торопливость этого человека говорит о нетерпении – желании поскорее разобраться с происходящим, чтобы пойти и жить дальше.

По его тональности можно сказать, что грешков за ним хватает. Не ангел он, конечно, а может быть, даже и олицетворение зла, но не в данном конкретном деле. По большому счету его уже можно отпускать. Он заговорил на пятнадцатой минуте. Именно та точка отсчета, когда сдаются невиновные.

«По мне, он чист, – говорит Тимофей своему коллеге. – Сверь его по другим преступлениям, возможно, там что-то будет, но в данном случае он невинная птица».

Молчание может быть разным. Вязким (и чаще бывает именно таким) или прозрачным. А иногда тусклым, и так тоже часто бывает. Человек со своей поврежденной природой не умеет жить одним моментом, он перескакивает во всем с одного на другое или, что еще хуже, безвольно плывет по течению, и тогда его молчание становится особенно невыносимым.

Минута-другая, человек все еще ждет, что начнется какой-то разговор. Возможно, он собирается с мыслями или пытается что-то заранее сформулировать. К Тимофею не попадают «смирившиеся». Невозможно до конца смириться, пока не знаешь свою судьбу. Смириться, конечно, возможно, – где-то в монастыре, в келье старца, – но не здесь, на острие добра и зла. К тому же совсем безвинные к нему не попадают. В крайнем случае будет, как в последний раз, когда по данному обвинению человек был чист, но в итоге у него обнаружились связи, которые привели к другим преступникам. Получается, что Тимофей неожиданно помог раскрыть одно из зависших дел. И за это его все ценили.

Десять минут. Предел, после которого все чувства обостряются – и в нем самом, и в человеке напротив. Но оба молчат. С этого момента погруженность Тимофея в бумаги – лишь видимость и отработанная механика. Листки всегда перед ним одни и те же и вообще не имеют никакого отношения к криминалистике. А сам он становится «ощущением», и тело его перестает быть телом.

У виновного человека есть своя «тональность». У каждого со своими особенностями, но всех их что-то объединяет. Тимофей даже не пытался подобрать этому «что-то» подходящее слово. Поэтому никто из коллег давно не просил у Тимофея доказательств. Для них он был хорошим помощником, который «оптимизировал» силы отдела. «Если бы не Тимофей!» – говорили они.

Иногда (например, между пятнадцатой и семнадцатой минутами) Тимофей мог ненадолго поднять глаза и посмотреть на человека, сидевшего напротив, который изнывал. Его взор при этом был как бы рассредоточенным – чтобы не столкнуться со взглядом задержанного. Но мозг считывал все детали, которые могли сказать о ситуации больше, чем слова: пульсирующая жилка на шее, замершие (или нет) пальцы рук, вся поза в целом.

Искусством являлось и то, чтобы как можно быстрее вернуться обратно – в кокон ощущений. Зрительные образы, если их будет слишком много, перебьют собой все чувства, поскольку в этих зрительных образах, как и во всем видимом, слишком много конкретики, а ее даже не шелухой следовало бы назвать, а глухой глиняной стеной. Ее кто-то построил, она прочная, но ни домом, ни его жителями она не является.

В конце концов эти люди заговаривают. И их голоса – надтреснутые, дрожащие или нарочито уверенные – свидетельствуют против них. Но чаще всего ничего от «образа» к двадцатой минуте не остается.

Самое важное при этом – поддерживать человека напротив в тонусе, не позволить ему впасть в полусонную апатию. Поначалу такое случалось несколько раз, и тогда Тимофей пожимал плечами и говорил: ничего не получилось. Но позже он научился контролировать «область тишины» и ее настроение – в том самом нужном напряжении, которое будет длиться ровно столько, сколько нужно.

«Как у тебя это получается?» – спрашивали коллеги восхищенно.

«Я не знаю», – отвечал он.

«Ох и неисповедимы же пути Тимофея!» – шутили ему вслед по-доброму, потому что для полицейского участка он давно стал своим ангелом-хранителем: никому не понятен, по сути своей невидим, но с ним хорошо и спокойно.

И вот сейчас – подозреваемая. Или убийца. Во взгляде этой молодой женщины он увидел пустоту, а именно в глаза он смотрел в первую очередь. Потом обращал внимание на движения. И только затем принимался за свой главный инструмент дознания – наблюдать за молчанием.

Она держала руки на коленях, а он листал лежавшие перед ним бумаги.

Ей уже задавали вопросы, и она на них отвечала. Теперь его очередь спрашивать.

(«Тимофей, это девушка погибшего художника. Алиса Григоренко, – сказали ему. – Возможно, было самоубийство. Наглотался таблеток. Мы должны удостовериться».

«Хорошо», – ответил он.)

Пустота ее глаз – и его любовь к беззвучию.

Однако ее молчание не имело тональности. Она ни разу не шевельнулась за тридцать минут и ровно дышала. И вокруг нее не происходило никаких вибраций. Ничего такого, за что можно было бы зацепиться.

Поэтому, когда он снова поднял на нее глаза, то впервые за долгое время ощутил себя водителем, у которого на смартфоне из-за севшей аккумуляторной батарейки перестал работать навигатор, а перед глазами десяток развилок и эстакад. Одна ведет на север, другая на юг, а третья вообще уходит под землю и петляет там неизвестно сколько.

Тимофей и Варвара сидят в небольшом кафе. Она не только написала ему открытку, но и пригласила вечером выпить кофе.

Молодая женщина. В ее работе тимофейских хитростей нет, все по общепринятой методике: факты, психологический портрет и так далее. Но она больше копается в виртуальном пространстве – яме, куда свалено все что ни попадя. Человек постепенно переселяется именно туда, в цифровой мир, и у таких, как Варвара, оказывается все больше работы.

Они из одного отделения и иногда помогают друг другу в делах. Тимофей и Варвара сотрудники полиции.

Варвара занимается делами, которые они сами называют «коротышки» – то, что легко раскрываемо, особенно с помощью всех новых технологий, которые позволяют отследить любое лицо в черте города и понять все его действия. О любом человеке можно узнать все, и такое время не когда-то наступит, а уже наступило. С развитием искусственного интеллекта дело пойдет еще быстрее. Варвара про это знает лучше всех.

Основное занятие для нее – исследовать в соцсетях аккаунты подозреваемых. Тут кроется главная загадка – как она, ненавидящая все лицемерное, находит силы на просторы Интернета? Там она сталкивается с такими сторонами людей, о которых он сам, Тимофей, мог бы только и сказать «нда» и выразительно пожать плечами.

Никаких ограничений по сбору информации у них нет, поскольку полиция имеет уникальные доступы, которые позволяют видеть даже удаленные посты. Или, правильнее сказать, Варвара имеет, поскольку сотрудничество с IT-корпорациями и несколькими очень сильными специалистами неофициальное. Варвара-невидимка – не только для своего мужа, но и для всех остальных. А ее любопытство и мастерство находить связи между неочевидными фактами помогли раскрыть не один десяток дел.

Она, как и Тимофей, всегда была чем-то вроде диковинки для коллег. Оба забавные, загадочные и, кажется, в личной жизни абсолютно несчастные.

– Как думаешь, мы с тобой несчастные? – спросил он ее однажды. И сам себе показался поэтом девятнадцатого века: смотрит на свою жизнь, задает вопросы, но больше – упивается всем, что в его жизни рождает дисгармонию.

Варвара взглянула на него, немного помолчала, глаза как будто потускнели, но губы произнесли:

– Тимофей, мы с тобой самые счастливые люди на свете.

Она рассмеялась и пошла к своему автомобилю – чтобы вернуться домой после ночной смены.

– Иногда кажется, что никакого дома у меня нет, – делится своими мыслями Варвара. – И мужа у меня нет, так тоже мне иногда кажется. Он мне сегодня сказал: «В твоей жизни есть все, но только не я». По-своему он прав, сейчас я сижу с тобой, а потом пойду не к нему, а в отделение полиции. Но он и ошибается: «всего» в моей жизни нет.

– Когда вы прекратите избегать друг друга? – спросил Тимофей.

Варвара горько усмехнулась, и это могло означать что угодно – в том числе и «никогда».

А свадьбу их отмечали всем участком: Варвара-краса наконец-то нашла избранника. Хотя на самом деле все было иначе, и это жених нашел ее. Хотя однажды признался, что сотрудников полиции никогда не любил. Но ее полюбил и пообещал, что будет с ней и в радости, и в скорбях, и для нее старался измениться к лучшему.

Но что делать с одиночеством? И как вести себя, когда оно становится привычкой?

Такие вопросы он задавал Варваре, когда она пропадала на несколько ночей подряд, а если и возвращалась, то под утро и усталая настолько, что ни об объятиях, ни еще о чем-то не могло быть и речи. Она была спящим человеком, а спящих лучше не будить.

– Ну а ты, – спросила Варвара, – молчал сегодня?

– Да, но, представляешь, это ни к чему не привело.

– Он оказался насквозь лжецом?

– Она. И то, что она лжет, я знаю. Но это знание ни о чем. Я ничего не почувствовал.

– Тогда откуда ты знаешь?

– Ну ты же знаешь, что твой муж ни в чем не виноват?

Варвара не сразу, но кивнула.

– Вот и я знаю.

– Но она не твоя жена.

– Она из тех людей, что даются свыше, даже если встречаешься с ними вот так, после преступления: ты – следователь, а она – якобы несчастная вдова. Ее и вдовой-то не назвать. Так, подруга.

Вскоре они расстались. Варвара пошла работать, он – тоже.

Иногда дни бывают долгими, иногда короткими. А иногда тянутся бесконечно, и ничто их не остановит.

Лицо Алисы Григоренко перед его лицом в переносном смысле, потому что сидит Тимофей дома в своем кресле. Рядом горит торшер, и обстановка может показаться уютной. Если бы не ее лицо.

Она же не настолько безрассудная, чтобы травить таблетками! Только безумная будет поступать, как она. Но и поймать ее он не может. Ни одной прямой улики, а только вполне закономерные вопросы:

– если она невиновна, то как утром поняла, что он мертв, если лежала с ним в одной постели;

– а если виновна, то почему провернула все именно так: если уж давать ему таблетки, то по полной, а доза, судя по отчету, была «на грани», могла убить, а могла и нет.

– почему никуда не исчезла;

– почему ничего не сделала с запиской?

А записка перед ним: «Среда, 11.00, галерея “Петровка”».

Это не просто мероприятие, а шаг в будущее: наконец-то художник Давид получает приглашение (это уже выяснено) на организацию выставки. Никаких затрат с его стороны, хорошая реклама, хороший процент с продаж (которые обязательно будут).

Зачем убивать себя, когда дела начинают идти в гору?

Однако на допросе Алиса не сломалась. Полчаса тишины с нею ничего не дали. Как будто она сама была беззвучием, при том что чем-чем, а тишиной-то она не была. В ней бушевала буря, с которой он, Тимофей, не смог найти точки соприкосновения. А значит… Значит, что-то тут не так.

Поэтому он надевает пальто, спускается вниз, садится в свою машину, потемневшую от времени (или от городской грязи?), и едет.

Дом Алисы, Живарев переулок.

Там же, где Глухарев переулок, а еще Грохольский переулок, 1-й Коптельский переулок и Астраханский переулок – сплошь переулки. Приятный район неподалеку от Садового кольца.

Александр Иванович. Пенсионер. Живет в городе Москве. Перед тем как выйти на прогулку, он любил сесть на диван и несколько минут провести в молчании.

Его жена говорила: «Ты изображаешь из себя старца». И на такие слова он сердился. «Какой же я старец, – упрекал он ее, – я муж твой». Словно быть хорошим супругом – это что-то приземленное.

У него был любимый серый плащ. Никто уже не помнит, когда тот появился – может быть, двадцать лет назад, а может, больше. Вещь – она и есть вещь, зачем о ней помнить что-то? В этом плаще он ходил и летом, и осенью, и даже ранней весной, когда солнце уже светит, но земля и воздух еще холодные, а ветер пронизывающий.

В кармане плаща обычно помещается среднего размера книга. Иногда блокнот, в котором Александр Иванович ведет беспорядочные записи. Например, о том, куда пропала тишина. Или почему человек боится оставаться надолго один.

Жена любила Александра Ивановича, этого странного и глубоко погруженного в себя человека. «Можно подумать, ты птица, – говорила она, – из тех, что месяцами парят над океаном, спят на лету, и вся жизнь их проходит в пространстве между небом и водой».

Говорила с легким сожалением. И таким осторожным образом в их жизни возникали разногласия: один говорит сам с собой, а человек рядом молчит. Собственно, слова – зачем они нужны, если все идет как идет и вряд ли что-то поменяется?

Поэтому, когда Александр Иванович чувствовал, что жена не может с чем-то смириться, то, надев серый плащ, покидал ее. Чаще всего ближе к ночи, когда все вокруг затихало и сам город говорил: пора спать.

В тот вечер воздух был плотнее обычного. Осенняя влажность. Мельчайшие капли воды блуждали над асфальтом, над травой и между ветками деревьев. Каждая отражала в себе свет фонарей и огни проезжающих машин.

Он подошел к скверу. Увидел на скамейке одинокую девушку, которая курила, и сел с ней рядом. Пожилой интеллигентный мужчина. Молодые люди таких любят.

Все вокруг было похоже на темное покрывало, которым закрыли деревья. А они вдвоем – на персонажей из фильма, где режиссер делает все, чтобы в кадр не попадали яркие цвета.

Она продолжала смотреть куда-то внутрь себя – словно древний созерцатель, который либо уже познал весь мир, либо на подступах к этой истине.

– У вас не будет сигареты? – спросил через пару минут Александр Иванович и развел руками: мол, вот незадача, забыл свои дома.

Девушка протянула ему пачку. Он поблагодарил.

Потом спросил ее имя – и стал сопричастником событий, о которых лучше бы ему не знать.

– Что вам нужно от меня? – спросила наконец она и удивилась своему же голосу – бесцветному и почти неслышному.

Александр Иванович покачал головой: ничего не нужно. Но еще одну сигарету он бы попросил. Если можно, конечно.

Взгляд ее был страшнее голоса. Поэтому Александр Иванович спросил:

– Что у вас случилось?

Вежливое участие.

– Это вам лучше расскажет следователь, – ответила она. – Моего парня нашли мертвым. Какие-то несостыковки, поэтому я под подозрением.

Что же это такое?! Час назад он слушал вопросы жены, а сейчас ответы преступницы.

(Возможно, преступницы, она же под подозрением.)

А он – пенсионер.

А кругом дома, и все дома один на другой не похожи, не то что в спальных районах. Слава богу, они живут не на окраине, где все одним цветом, а в центре города. Садовое кольцо – нечто вроде Ватикана, где ты можешь спокойно выйти вечером на улицу, а на тебя будут смотреть доходные дома XIX и XX веков. Ладно, не Ватикан.

Единственное, что выбивалось из общей картины, – это даже не пара панельных высоток, а огромное здание японского посольства. Гигантская серая коробка, у которой и окон-то нет, а вокруг – высокий бетонный забор с колючей проволокой, словно напоминание: мирный договор между странами еще не заключен. А значит, война. Сейчас они сидели к нему спиной. Спиной к Японии. И ко всему вокруг.

Мимо пробежала собака и скрылась среди деревьев. Несколько голубей ходили вдоль луж, боясь прикоснуться к воде (странно, должны же спать). Редкие автомобили проплывали по переулку. В окнах понемногу гасли огни. А миллионы звезд продолжали скрываться за тучами.

Александр Иванович повернулся к Алисе. «Она либо сейчас встанет и уйдет, либо мы станем товарищами», – подумал он.

– Только не нужно сочувствовать, – сказала девушка. Слова ей давались тяжело, это было заметно. Как будто она не была приучена говорить либо внезапно разучилась.

Александр Иванович вспомнил, как однажды встретил на улице женщину, давным-давно. Тогда он был моложе, и так много вещей казались ему важными! Он заговорил с ней, но женщина ничего не ответила. Потом он понял, что она его не слышит. А ему и в голову не приходило, что глухие от рождения люди могут выглядеть, как и остальные! В память об этой встрече у него осталась записка. «Я ничего не слышу, но все вижу. И вижу, что вы мне не подходите».

– Где вы живете? – спросил он у Алисы.

Кивком Алиса указала на противоположный дом. Значит, почти соседи.

Вечерний асфальт покрыт тончайшим слоем капель, поэтому перестал быть серым. И все вокруг приобрело синий оттенок – с переливами в еще более синий. Красные и оранжевые блики, которые отбрасывают фонари и фары машин. Все походит на тщательно обработанную фотографию, когда какие-то цвета подчеркиваются, а другие убираются – и получается иная реальность.

Тимофей остановил автомобиль неподалеку от сквера. Он хорошо видел Алису и человека рядом с ней. Оба курили и походили скорее на добрых товарищей.

Ничего-то он о ней не знал. Да и никто не знает. И вообще, зачем он только внушил себе, что в происходящем кроется загадка? Возможно, все яснее ясного. Люди убивают себя. Давид убил себя. Славный парень, у которого что-то пошло не так. А если в каждой вдове искать убийцу, то…

Пришло короткое сообщение от Варвары. Она снова не пошла домой, а осталась в участке. Смогла найти что-то интересное и завтра расскажет.

Ну что ж, хорошо. А ее семейные проблемы его не волнуют.

Рассказы моей жены, Анисии. Книга, которую она таким образом пишет.

(«Я просто хочу, чтобы ты все знал»).

Как люди, глядя на одно и то же, видят вокруг себя разное.

Девушка-архитектор, бредущая по Рождественке с подрамником. В наушниках – музыка. Мечтает о любви…

Монахиня из соседнего монастыря. Ее обступают яркие машины, мишура из витрин и рекламные вывески с полуголыми барышнями…

Молодой человек – из тех, что следит за собой. Все эти вывески с женщинами – для него. Он скользит по ним взглядом. Потом, конечно же, утыкается в смартфон. И теперь уже кажется, что взглядом скользит по нему жизнь…

Сосредоточенная женщина, которая выглядит по-деловому, – и вся она собранная, если не сказать «выверенная». Ее взор, как и у монахини, тоже устремлен куда-то внутрь себя. Но лицо напряжено, и нет на нем выражения покоя…

Или нищий поэт, которому довелось жить в то время, когда поэты никому не нужны. Ходит себе по осенним улицам. Одет неброско. Рисует картины в голове – образы города, так он это называет.

(ВЫБЕРИТЕ ПОНРАВИВШИЙСЯ ОБРАЗ)

Лоскутное одеяло: желтый, красный, черный и зеленый цвета, перемешавшиеся, но при этом четко очерченные и при близком рассмотрении также четко структурированные: на поверхностях домов, машин и витрин. И мелькающие то тут, то там разноцветные точки – чем бы они ни были.

Асфальтовая заплатка: 2560 квадратных километров, гигантское пятно; на солнцепеке в августе источает мерзкий запах, и каждый прохожий чувствует себя немного асфальтоукладчиком; серый цвет окрашивает нашу повседневность, и та постепенно становится серой; вслед за домами, которые вроде бы расцвечены, но все равно как-то разом (или постепенно) теряют свой цвет и становятся давящим фоном, именно так – беззвучным и давящим, особенно в дождь и особенно осенью.

Вода закованная: лишенная свободы, обретшая себя в новом образе – коричневой или зеленоватой жидкости (цвет не важен, важно полное отсутствие прозрачности); полотнище; посмешище океанам, жалость для маленьких областных речушек, но все равно мощная, затаившаяся и ожидающая зимы, когда она вопреки всему вернется в изначальное естественное обличье – белого льда.

Организм: которому нужно пропитание, вечно голодный и подчинивший себе всех, и тем напоминает черную дыру; он, собственно, ею и является, поскольку также уничтожает время и не дает свету вырваться.

И отсюда:

Строгая совершенная система, совершенная настолько, что имитирует собой живую жизнь или обстоятельства; обволакивает и убаюкивает, принуждает двигаться и оставляет без движения; полагающаяся на неумение человека осознавать вещи такими, какие они есть, и на неумение смотреть глубже своего тела; облекшаяся в звуки – поездов (над землей и под), шороха обуви и шин (над землей и под), звука стройки (то есть попыток города сделать себя еще более совершенным организмом). Человеческий ресурс. Идеальная формулировка. Она придает сути города еще больше цельности.

Птицы, смотрящие на нас с высоты птичьего полета.

И если спуститься ниже, то за стеклом кафе можно увидеть – первое свидание.

Он поднимает фотоаппарат. Поворачивает кольцо фокусировки. Картинка внутри видоискателя становится расплывчатой. Красный цвет растекается по влажной от дождя мостовой, тучи скребутся о небо. Несколько черных зонтов перемещаются вдоль серых стен. И появляется еще один зонт – желтый. Он оказывается напротив стекла.

Щелчок.

За стеклом Алиса и ее возлюбленный. Их отношения только зарождаются, а Вселенной уже известно, что продлятся они недолго, пару лет. А потом их мир распадется и соединится в новую картинку, на которой будет изображена она одна.

Щелчок.

Она сидит напротив него. Ее что-то беспокоит, но тут ничего нового – она в принципе беспокойная девица. А Давид выглядит таким безмятежным. Покой привлекает, и к Давиду хочется прикоснуться.

– Я думал, нас ждет незабываемая прогулка под звездами, – произносит Давид, – но идет дождь.

– И в чем проблема? – спрашивает она.

– Да ни в чем, – отвечает он и снова становится весь такой безмятежный.

– Ну так давай сделаем что-то, что не забудется, – говорит Алиса.

Их руки – в сантиметрах друг от друга. Вселенная замерла. Только на улице, через дорогу, какой-то человек поднимает фотоаппарат и делает снимок. А еще прошла женщина с желтым зонтом.

(Порой целые периоды жизни умещаются в одно или несколько мгновений. Так происходит с воспоминаниями, которые вспыхивают, проносятся, как скоростной поезд, но при этом остаются в сердце. И это забавная игра судьбы. А для человека способ преодолеть все законы времени.)

Отсутствие напряжения в нем – вот что было тяжелее всего. Мы всегда себя сравниваем с другими, и в первую очередь с теми, кто ближе всех. Все во мне ужасно, и мы не созданы друг для друга – боже, какая ерунда! Нельзя о чем-то рассуждать, находясь в «моменте», – все решают время и поступки. Проклятое отсутствие напряжения.

Его нет несколько дней, потом он появляется и предлагает (сюрприз!) пойти в зоопарк, да ну, говорит она (то есть я), какой зоопарк, там животные страдают, ты предлагаешь мне посмотреть на несчастных зверушек в клетках, а он отвечает, что все это домыслы, что еще Джеральд Даррелл писал: вольер для животных – не проблема, это их территория, им важно, чтобы у них была своя территория и было бы чем заняться, поэтому главное, чтобы им было чем заняться, а клетка – это просто условность, которую они даже не воспринимают как тюрьму, это просто их жизнь, они совсем как люди.

В общем-то да, красивый зоопарк, раскинувшийся в центре города на территории нескольких квадратных километров. И действительно, кажется, что для каждой особи сделано все, чтобы ей не было скучно или, по крайней мере, чтобы обстановка отвечала природным задаткам данного подвида.

Козел стоит на вершине искусственной горы и смотрит куда-то вдаль, он замер и сам кажется горой, в течение минуты ни один мускул его не вздрогнет, а Алиса напряженно наблюдает за ним, пытается поймать момент, когда тот все-таки пошевелится, и вот он наконец шевелится – переступает с ноги на ногу и поворачивает голову.

Кого не видно, так это волков, которым тоже отвели «удобную территорию» – некое подобие леса, густо посаженные деревья, вокруг ров с водой; в их убежище тишина, поскольку часть звуков отсеивает плотная металлическая сетка, а еще часть – листва деревьев; волков не видно, они спрятались где-то в чаще, но возле воды лежат обглоданные тушки «наверное, зайцев».

Десятки и сотни белых мышек, которых скармливают грифам, орлам, хищникам, питающимся мелкой падалью, в том числе мелкими животными, целый конвейер белых комков, рожденных и существующих для убоя и непонятно как убитых, но если бы не они, то и зоопарк не был бы зоопарком, а мир – миром.

Они долгое время стоят перед огромным вольером, где замер белоголовый орлан; она внимательно смотрит на своего возлюбленного и говорит: «Это тоже нормально? птицы? Тут? Им летать-то негде!» И он отвечает: «Да, пожалуй, это то, с чем зоопарки не смогут справиться». И он принимается рассказывать историю (кажется, из повести Виталия Бианки) про беркута, который сумел прогрызть (то ли еще что-то сделал) свою клетку и выпорхнул на свободу – а потом принялся терроризировать местных жителей, потому что его пропитанием становились ни в чем не повинные кошки и собаки. Он бросался на них сверху вниз, камнем падал и выхватывал несчастных питомцев буквально из рук хозяев. Потом его поймали или убили, этого он не помнит.

В целом все хорошо, говорит она, нормальный зоопарк, да, правда нормальный, и берет его за руку. Ее черные волосы, худоба ему нравятся. И он ей тоже нравится, его легкость, которая есть в нем и которую никак не обрести ей самой, а потому она снова и снова ощущает себя то ли счастливой, то ли обездоленной. И это только начало игры, которая только закручивается, и она в руках этого наилегчайшего человека; или он в ее руках, но тут уже рассудит время и поступки.

СТАДИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ – так она это сама называла. Но нужна ли система там, где, скорее всего, не нужна? Она же, в конце концов, женщина, должна чувствовать сердцем и интуицией.

Гладко бывает только в теории, а реальная жизнь – это холмы, густые непроходимые леса да пустыни, в которых любое из животных только и ждет, когда пойдет дождь. В общем, все непросто.

Первая встреча – мы находим что-то, к чему тянемся, потому что в нас самих этого не хватает. Так и говорят: противоположности находят друг друга. Потому что если люди похожи, то рано или поздно они окажутся в тупике, поскольку, увлекшись светлой стороной человека, окажешься не готов к его темной стороне. В общем, первое свидание, попытки двух вселенных соприкоснуться друг с другом – что-то на границе ощущений и желаний.

Ожидание того момента, когда возлюбленный перестанет быть головоломкой, а станет листом бумаги и можно будет четко распределить все ясное и неясное, допустимое и нет.

(– Ты будешь моим листом бумаги? – спросила она его во время второй прогулки, вскоре после того похода в зоопарк. С таким выражением лица, будто просила написать большую книгу.

– Почему бы и нет, – ответил он.

Тоже осень, но – ранняя. Высохшие листья отрывались от веток деревьев, летели вниз, и земля становилась от листьев желтой, желтой с коричневым, иногда красной и иногда оранжевой. И синицы жались к окнам домов, потому что так они инстинктивно пытались найти приют, хоть что-то, что поможет пережить им зиму, о которой знают только одно – когда-то она обязательно начнется и в какой-то момент непременно закончится.

Ее возлюбленный полез в рюкзак, вырвал лист из блокнота и передал ей: вот, пиши когда захочешь.

Лишенная способности улыбаться, она взяла бумагу, покрутила перед собой и отдала обратно: «Это не то».)

Ожидание нельзя пропускать и нельзя торопить, но лучше бы его не было, потому что человек устроен следующим образом: на любую мысль о будущем он накладывает свои желания (это в лучшем случае) или страхи (что чаще всего). И тогда две вселенные (два мира, что пытаются соприкоснуться) окрашиваются каждая в свой цвет, и вместо реальности начинает получаться картина художника – красивая, яркая, но до настоящей и спокойной жизни ей далеко.

Стадии. Первой встречей и последующим ожиданием, разумеется, ничего не заканчивается. Вслед наступают либо умиротворение, либо нетерпение.

Он говорил ей красивые слова, и рождались они так легко, что казалось, сама Вселенная управляет им, а иногда – он ею.

Эти встречи и его монологи. Со стороны все походило на волшебный листопад, а она – на оставшуюся с лета траву, которую пожелтевшие листья непременно согреют. Однако искренние ухаживания были ей не по вкусу. Поэтому она и говорила ему: то, как ты ведешь себя, мне непривычно.

Ему тоже было в диковинку находиться рядом с женщиной, которая едва умеет говорить. Не в смысле плохо связывает слова, а сама суть ее молчалива. «Наверное, в нее влюблялись миллионы, – думал он. – Либо я первый такой дурак».

Она ощущала себя мягкой игрушкой, которая ничего не дает в ответ и у которой к тому же угрюмое выражение лица. И не разобраться, кто должен быть обижен – он, не получающий, что должен получать, или она, не умеющая ничего, что должна уметь любая женщина, когда в нее кто-то влюблен.

Поэтому на предложение жить вместе она только лишь пожала плечами, предоставив выбор ему. Тебе решать, ты же мужчина.

Нет бы отказаться: она же понимала, что не приспособлена и ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но какая-то часть ее женского естества твердила: пусть попробует. У него же до этого все получалось?

А что получалось у нее? Ему-то было все равно, что она умеет, а чего нет, он был слишком уверен в своей удаче. И называл это доверием судьбе, хотя на самом деле к этому примешивались еще два качества: слепота и глухота.

Жизнь – это не снежная горка, с которой ты скатываешься и в конце говоришь: я все познал. Все немного сложнее. А его легкость… Она была, с одной стороны, притягательна (и давала умиротворение), а с другой – имелось в ней еще что-то, иная реальность, к которой таким, как она, лучше не подбираться.

Поэтому если с его появлением в ней и начали рождаться слова, то все они были как склизкие зародыши и даже произносить их было неприятно: я не твоя, я не смогу, в этом нет смысла, я не должна быть с тобой – и все в таком роде. Вот и получалось, что ее молчание становилось еще упорнее, казалось, вокруг нее вырастали одна за другой новые стены, а он воспринимал это как загадочный внутренний мир, к которому получил доступ и, надо думать, разгадал ее сущность.

Но он ничего не разгадал. Просто решил быть спасителем, вбил себе это в голову, а сам даже не надел белый докторский халат.

ТЕРПЕНИЕ. Пятая стадия

Однажды они шли по заснеженной Москве – где-то в районе Бульварного кольца и Старого Арбата.

– Снег – самое интересное, что нас окружает, – сказал вдруг он.

Будучи моложе ее на пару лет, он не терял способности к поэзии, от которой по большому счету не было никакого практического толка. И духовного, если можно так сказать, тоже – просто были глубокие эстетические изыскания да похвала уму.

Она, как обычно, промолчала, а он через какое-то время продолжал:

– То, что создано быть водой, становится застывшей массой, которую можно пощупать и ощутить. Вот так природа делает нам подарки.

И он улыбнулся – то ли самому себе, то ли всему мирозданию разом. Потом посмотрел на нее, как бы ожидая реакции. Она же продолжала идти вперед.

Нет, безусловно, снег – это красиво, и по-своему, наверное, он прав: тут и подарки Вселенной, и ее милость к нам… Но это просто набор обстоятельств. Что-то, чему без необходимости не нужно придавать значения. Поэтому она ответила:

– Если бы мы жили на хуторе, а ты проснулся рано утром после метели и увидел, что все кругом заметено, то говорил бы иначе. И пошел бы за лопатой.

Ну вот, получилось, что упрекнула его. Но, как бы то ни было, Давид на какое-то время замолчал и посерьезнел.

А несколько позже, когда они уже, кажется, начали привыкать друг к другу, Давид принялся говорить: во мне хватит терпения, ты мне слишком дорога, чтобы обращать внимание на мелочи, мы же созданы друг для друга.

«Да с чего ты взял?!!» – крикнула она ему однажды, когда обоим не хватало именно что терпения.

Он молча посмотрел на нее, блаженненькое выражение лица на какое-то время сменилось растерянностью, но потом к нему вернулись покой и уверенность в себе.

– Я просто знаю, – ответил он. Но подходить и обнимать не стал. И правильно сделал.

Когда люди начинают жить вместе по-настоящему, любые секреты должны исчезнуть. Каждый для другого становится открытой ладонью, на которой все черточки можно рассмотреть и безбоязненно дотронуться до любого пальца или подняться выше, к запястью. Но что делать, если один из них ничего о себе не знает, а другой знает слишком многое?

И что идет после «терпения»? Этого она не знала.

23:00

Алиса поднялась со скамейки.

– Вам нужны сигареты? – спросила она.

– Не откажусь, – ответил Александр Иванович и взял пару штук из протянутой пачки.

Жена будет недовольна. Он и так много курит, а если выяснится, что зависим до такой степени, что попрошайничает у девиц…

Но теперь у него есть две сигареты, а значит, еще полчаса или час он сможет провести на улице, не беспокоясь ни о чем. Возможно, даже сумеет как-нибудь развлечься, по-пенсионерски – так он называл прогулки, во время которых сам поднимал себе настроение. Например, здоровался с воронами или галками и представлял, что птицы ему отвечают. Или говорил себе: у каждого трактора или бульдозера на улице (Боже мой!) добрая душа.

(«Наверное, я не совсем нормальный?» – спрашивал он у жены. На что она обнимала его и говорила, что он-то как раз самый нормальный. А может, и лучше всех, если способен радоваться миру, в котором многие из радости ничего не находят.)

Алиса двинулась по направлению к дому. Каким-то образом они с Александром Ивановичем поняли друг друга. Им предстоит еще раз встретиться, и тогда они поговорят более подробно и обстоятельно. И наверное, он точно ничего не будет рассказывать про своих учеников, а она, возможно, приоткроет завесу своей жизни чуть больше, чтобы он (кто знает?) смог ей помочь.

У подъезда ее ждал мужчина. И его она хорошо знала.

23:05

…и то, как Алиса появилась из тени сквера, показалось ему кадром из хорошего фильма. Он сыщик, а она – кто-то из подозреваемых. Забавно, что именно так все и было.

– Вам-то что от меня нужно? – спросила она и подошла почти вплотную.

Значит, не боится его. Или боится настолько, что пускает в свою природу частичку безрассудства, потому что сейчас между ними всего несколько сантиметров. Почти идеальное расстояние, чтобы почувствовать внутреннее состояние.

Но ничего, кроме «отсутствия», Тимофей не ощутил. Как и днем, на допросе.

Постояв несколько секунд вот так перед ним, она разворачивается и направляется к двери дома, нажимает кнопки на домофоне и, не оглядываясь, заходит внутрь.

И если бы на этом все закончилось! Но нет. Из сквера появляется еще один человек – тот самый мужчина, который сидел на скамейке рядом. Хорошо одетый, похожий на преподавателя ухоженный пенсионер. Тимофей таким никогда не будет. Он и сейчас-то выглядит старше своих лет, а когда останется без дела, то, наверное, и жизнь на этом закончится и не будет ему никакого дела ни до плащей, ни до выглаженных брюк.

– Что вы хотели от нее? – спросил пенсионер и подошел почти так же близко, как Алиса. Но все равно можно ощутить его внутренний ритм. Этот человек был раскрытой книгой, и «прочесть» его не нужно и минуты молчания. Искреннее, доброе сердце. А если у него и есть секреты, то только от самого себя. Неопытен в пустых вещах, но проницателен в том, что пролегает глубже суетливой жизни. Заботлив, иногда молчалив, а иногда многословен. Такие никогда не становятся преступниками, потому что в их природе живет исконное стремление к правде и желание ее сберечь.

Или попытки найти правду там, где ее и быть не может? Или стремление, чтобы ее обрели те, кто вокруг него?

Но вокруг него никого, кроме жены, – это хорошо чувствуется. И он тоже ничего не знает про Алису. Они едва знакомы. Просто добрый, благородный человек. Явно напуган, но напуган не так, как это происходит с обычными людьми: те просто боятся за свою жизнь, а этому страшно, что он упустит что-то из судьбы. Потому что она для него – святыня.

23:10

Тимофей вернулся к своей машине. Увидел, как в окне четвертого этажа зажегся свет. Ярко-зеленые шторы. Через десять минут свет потух.

Если Алиса сейчас выйдет на улицу снова, это многое объяснит. Наверное.

23:15

Пока он ждал, в его машине играло радио с классической музыкой. Фортепианный концерт Сергея Рахманинова № 3 в исполнении самого Рахманинова. Возможно, лучшее в мире музыкальное произведение. В те времена музыку записывали от руки, и на то, чтобы продумать ее, записать, переписать заново, издать, выучить, отрепетировать и исполнить, уходили месяцы. Сейчас ни у кого терпения на такое не хватит. Всем подавай «здесь» и «сейчас».

Тимофей наслаждался мелодией и атмосферой. Машина стала небольшим концертным залом и вообще перенеслась куда-то в прошлое – в Соединенные Штаты и 1936 год, именно там и тогда была сделана запись. Так что сидит он не в черном автомобиле Ford Focus, а в каком-нибудь Ford V-8 или какие там модели существовали в то время.

В конце концов Алиса действительно вернулась на улицу. И была одета совершенно по-иному.

23:30

Они оба следили, и в этом заключалась ирония – двое мужчин, которые ровным счетом ничего не знают ни друг о друге, ни о женщине, которая идет перед ними.

Тимофей и Александр Иванович. Один следит за ней, другой следит и за ним, и за ней одновременно.

– Что же вам от нее нужно? – опять этот вопрос.

Один человек догнал другого. Тимофей в первый момент удивился и замешкался. Сейчас он упустит Алису, но, может быть, узнает что-то другое об этом старике.

– Меня зовут Александр Иванович, – сказал пожилой мужчина, – и я вижу, что вы преследуете эту женщину.

– Как и вы, – ответил Тимофей.

– Я пытаюсь оградить ее от неприятностей, – ответил старик и сам удивился чепухе, которую сказал. Надо же, привязался к какой-то девице, которая, похоже, не в себе и притягивает истории одну за другой!

– И я пытаюсь, – ответил Тимофей.

Алиса скрылась за поворотом. Играть в слежку больше не имело смысла.

– Вас разве не ждет дома жена? – спросил Тимофей, кивком указывая на обручальное кольцо Александра Ивановича.

– Я могу подолгу не приходить домой, она привыкла. Но всегда прихожу. Она знает, что, если меня нет дома, значит, это важно.

– Важно вам, – ответил Тимофей. – Что вы знаете про Алису? Вы с ней сидели на скамейке.

– Тогда должны были видеть, что мы ни о чем не говорили.

«Какой-то анекдот», – подумал Тимофей.

– Я могу прямо сейчас вас арестовать. Как соучастника преступления.

(Конечно же, не может.)

– Вот оно что… – протянул Александр Иванович. – Вы и есть тот самый следователь. Алиса мне сказала: все вопросы о ее жизни – это к вам. Но правда в том, что я встретил ее впервые. И все, что знаю: она переживает личную трагедию. А еще достаточно щедра, чтобы угостить старика сигаретой.

Любые обстоятельства можно перевести в свою пользу, однако для этого нужно хотя бы примерно представлять, в каком направлении все движется. А у Тимофея этого понимания и близко не было.

01:00

Александр Иванович оказался дома, как это часто бывает, далеко за полночь. Жена спала. Привыкла не волноваться за своего мужа, потому что доверяла ему и знала: ничего плохого с ним не случится. А если и случится, то так тому и быть. За сорок лет брака она научилась думать именно так и засыпать в одиночестве научилась тоже.

Когда щелкнул замок, она проснулась, но тут же снова уснула и не могла знать о том, что ее муж долгое время не мог заснуть. Обычно полуночные прогулки приносили ему покой и умиротворение, но сейчас было не так. Странная девица, а еще мужчина, который также в сыновья ему годится. И черт знает что между всеми ними!

Не может же он больше избегать этот сквер? Иначе встретит ее еще раз. Но раньше же не встречал! А может, и встречал, но не замечал, а теперь-то точно заметит. И сядет рядом. Или не сядет?

«Слишком много событий», – подумал он, ворочаясь в постели. А ведь казалось, что про жизнь он знает почти все. Бывает же…

Неожиданно пискнул телефон. Он забыл его выключить. Никогда раньше не забывал.

Александр Иванович протянул руку к мобильнику и увидел, что это уведомления от сервиса электронной почты.

Пользователь alisa5892fox прислал письмо.

Что за чертовщина!

Сообщение было коротким: «Рада нашему знакомству. Хочу вам показать кое-что. Давайте встретимся там же. Алиса».

Следующее утро

– Можно подумать, ты работал всю ночь, – сказала Варвара, всегда бодрая и немного уставшая одновременно, человек-загадка.

Они столкнулись перед входом в отдел полиции. На этот раз Варвара пришла на работу вместе со всеми – значит, провела ночь и утро дома.

– Правда работал? – спросила она.

Тимофей пожал плечами. Она лучше всех знала, что границы между работой и остальной жизнью он не видел или с какого-то момента перестал видеть. «Это путь в никуда», – предупреждала Варвара, хотя сама вела себя так же, а жертвой оказывался ее несчастный и нерешительный муж.

– Дело Алисы и Давида закрыто – вот что я хотела сказать. Нет улик. Ни прямых, ни косвенных. Записка ничего не решает. Мало ли, человек передумал.

– Передумал? Отличная формулировка.

– Не переживай. Есть ситуации, когда твои ощущения не могут повлиять даже на наши решения. Ты должен все отпустить. Никто не виновен.

– Ты сама-то в это веришь?

– Во что я верю, а во что нет, не так важно. Но я все равно провела работу относительно Алисы. Есть много любопытного.

Они пошли к нему в кабинет. Высокая Варвара, коренастый Тимофей.

От нее всегда исходила энергия, название которой он никак не мог подобрать. Энергичная? Нет. Бодрая? Все не то.

Вот и сейчас она сидит напротив него, а ему только и остается, что наблюдать, слушать и предполагать: каково это – иметь жену, целый день работающую в окружении мужчин и злодеев, место которым разве что за решеткой?

– На ее номер телефона и почтовые адреса, что нам известны, в социальных сетях не заведено ни одного аккаунта. Сервисы знакомств, профессиональные сайты для художников и дизайнеров – все это тоже можно отмести. В двух крупных интернет-магазинах Алиса делала заказы, но и там ничего примечательного – товары для жизни.

– Книг среди них нет?

– Книг нет. Но есть несколько блокнотов, которые, как я понимаю, были обнаружены при осмотре квартиры.

В блокнотах оказались рисунки погибшего.

– Распечатка телефонных звонков и сообщений. – Варвара протянула стопку листов А4. – Он звонил ей, она ему. Ни с кем больше за последние полгода она не говорила и не переписывалась. Но это не доказательство вины.

– А что с письмами?

– Еще сложнее. Это бесконечные сообщения самой себе. Как будто она вела таким образом дневник. Но и эта «переписка» прекратилась два месяца назад. В остальном же – информационные сообщения от сервисов каршеринга, ЖКХ и мало что значащие уведомления.

Тимофей задумался. Где граница между странностью и болезнью? Оставался вариант (и он был вероятен), что есть и другие почтовые ящики, о которых они просто не могут знать, поскольку те никак не «засвечены». В таком случае все эти письма самой себе представлялись совершенно в другом свете. И это не заметки нездоровой женщины, а попытка создать завесу, которая отгородила бы ее настоящую жизнь от посторонних взглядов.

«Паршивенький вечер. Мой Давид поначалу был любезен и мил. Но что сказать, когда нечего сказать? Поэтому молчу, а он обижается».

«Вспоминаю куропаток. Беркута, парящего над полем. Полевые цветы до пояса. И реку с водоворотами. Зяблик за окном выводит трели. Ты – где-то».

«Вот скажи мне, как так получается, что люди перестают понимать друг друга? Давид опять жалуется, что его кто-то там не ценит, а потом сердится, что я ничего не говорю в утешение. А я понять не могу: зачем нужны утешения, если знаешь себе цену? Он-то говорит, что цену себе знает. Тогда о чем речь? Опять нужно сочувствие? Но оно только топит другого. Мутная жижа, в которой пропадают силы, а горести набирают мощь. Скажи ему так, он бы ответил, что я жестокосердная».

«Что получаю я? Вопрос так вопрос. Странно, что я не ставила его вот так ребром раньше. Например, после того как переехала к нему жить. Вообще, это, наверное, его влияние: он как-то сказал, что задавать вопросы – слабая сторона человека. Что в своей погоне за ответами человек как бы пытается стать Богом. Это Вавилон, восклицал он».

«Но, милый мой Давид, как бы ты сам жил без вопросов? Вся твоя жизнь – это один сплошной вопрос: что я могу сделать? Для других, для нее (то есть меня), для нас двоих».

«Его пленяющий душу альтруизм. Светлая-пресветлая доброта. Но она нуждается в подпитке, а я – не чайник с кофе и не бутылка вина. Я – это я. Та, за которую он взял ответственность. И еще вопрос: отдавал ли он в этом отчет или так проявилась его очередная сверхидея: помочь мне?

А если не помочь, то что? Каким образом он обозначал (или обозначает) наш союз?»

«Странности привлекают. В них могут мерещиться отблески глубины, а там, где глубина, глядишь, и истина найдется. Давид – человек без истины и глубины. Его работы, его тонкое чувство цвета (так говорят) – не стержень, а клеть. Мечтая быть царем, становишься рабом».

«Представляешь, я случайно испортила одно из его полотен. Споткнулась обо что-то и пролила чай с сахаром. Белое сразу перестало быть белым. Когда он это увидел, то растерялся, хотя и сделал все, чтобы не подать вида. Долю секунды играли желваки, а глаза стали чуть шире. Руки напряглись и плечи тоже. Потом он вздохнул. А затем надел на себя эту маску – всепонимающего и ВСЕПРОЩАЮЩЕГО человека. Даже сказал мне: ну вот, теперь у тебя тоже есть своя «работа». Как будто я, как и он, творческая личность и вот, поди ж ты, разродилась шедевром. И знаешь что, Алиса? Через некоторое время он эту РАБОТУ запрятал куда-то на антресоли. Даром что не выбросил».

«Предложил жениться. Но опять самым немужским из возможных способов: «когда-нибудь». Мы лежим в кровати, он получил что хотел, и в нем проснулась какая-то новая форма нежности. Таким я его еще не видела – воздушный шар, который вот-вот поднимется к небу. «Хочу быть с тобой всю жизнь», – сказал он. Я даже перестала чувствовать его руку на своей груди. «Ты можешь стать моей женой? Подумай, пожалуйста. Тебя никто не торопит». (Господи, это «коммерческое предложение»?) Дело не в словах и формулировках, а в том, что говорил это нежный человек, а не нежный мужчина. Надо было сказать «нет». Или промолчать. Но я ответила: «Хорошо». Дав ему самым неженским из возможных способов согласие».

«Раздражает отсутствие у него раздражения».

«Алиса, сегодня я впервые «говорила». В течение нескольких минут пыталась объяснить ему, что все поступки, которые мы диктуем себе, конечны. Я сказала ему (а выглядело, что упрекнула): «Вот ты такой добрый, светлый и прекрасный. Ты не понимаешь, что это не ты?» Господи, как чудовищно и бредово все прозвучало, но я понятия не имею, как донести свою мысль. В итоге я так ее и не донесла, а он – рассердившись (!!!) – ушел на улицу и какое-то время провел в баре. А потом пришел и лег в постель.

Когда я говорю, что он рассердился, я не имею в виду, что он вышел из себя. Нет, он был внешне спокоен. Но, твою мать, я прекрасно понимаю, что сердце его бушевало и в душе он «возводил очи горé». Иначе бы не ушел. Ты скажешь, что не всякий подвижник рождается подвижником? А я отвечу тебе, что ни один подвижник не считает, что он подвижник.

А может, я все это себе надумываю?»

Вечером Тимофей решил прогуляться. Прогулки не относились к его секретам – просто про них мало кто знал. Иногда он садился в свой автомобиль и, если удавалось найти парковку, бродил по улицам внутри Садового кольца.

Любимых районов у него не было. Но на каких-то улицах – скажем, в районе Пречистенки и Остоженки – он бывал чаще, а в Замоскворечье реже.

Завидовал он людям? Вообще нет. А кому завидовать?

Влюбленным парочкам? Им еще только предстоят испытания в отношениях, и дальнейшее будет зависеть от того, в чем они (каждый для себя или на двоих) видят опору.

Заработавшимся мужчинам и женщинам? А чем он лучше них?

Тем, кому повезло жить в самом центре города? А повезло ли им? Если посмотреть на их напряженные лица и на то, с какой внутренней скованностью выходят они из своих дорогих домов и садятся в свои дорогие машины, то не так-то и хорошо им на этом свете. Неужели все дело в деньгах?

Тогда, может быть, праздным молодым людям, которым жизнь подарила беззаботность? Вот кто-то из них держит фотоаппарат в руках. Остановился, поднял камеру, покрутил на ней какие-то колесики и щелкнул затвором: судя по всему, ловил игру отражений в одной из витрин. Может быть, вот таким людям хорошо?

Но вся правда в том, что он, Тимофей, не верил в беззаботность. Что-то ему подсказывало, что за ней, как правило, скрывается либо слабость, либо страх, либо, откровенно говоря, тот тип эгоизма, который в конечном итоге не приведет ни к чему хорошему.

Значит ли это, что вся жизнь должна быть сплошным трудом? Вообще говоря, да.

Именно поэтому он всегда с опаской относился к тем, кто говорил о себе как о последователях, скажем, индийских религий. Все та же беззаботность. Поэтому он не особо удивился, когда однажды в отделе полиции напротив него оказался один из таких: в разноцветной одежде и с худым лицом. Но что удивительно – ничего в нем не говорило о покое. Взгляд, руки, все тело как будто дрожали. Еще бы, его же обвинили в жестоком домашнем насилии. Позже выяснилось, что он какое-то время наблюдается у психиатра. Восточная мудрость в очередной раз не легла на наш менталитет. Стремясь вырваться из сковывающей сознание реальности, молодой человек угодил в куда более опасную для души пустоту. А место живой внутренней жизни быстро заняли силы, с которыми ни он, ни, наверное, кто-либо другой не смогли бы справиться.

Варвара однажды сказала, что из Тимофея получился бы неплохой проповедник. «Но для этого нужно начать говорить с людьми».

«Или во что-то верить», – добавил он про себя.

Возможно, именно недоверие делает современных людей такими беспокойными? Сложно быть спокойным, когда за внешними и мнимыми опорами нет никакого фундамента. Той же семьи.

Несколько раз Тимофей заходил в букинистические магазины с желанием найти Израиля Меттера – писателя, на котором, судя по всему, была помешана Варвара. «Его герои похожи на тебя, – сказала она однажды, – да и ты, будь советским писателем, писал бы так же. И когда наконец увидел эту синюю книгу, то некоторое время просто держал ее в руках. Издательство «Советский писатель», 1979 год, «Среди людей».

Связь времен – так об этом говорят? Какая-то вещица, которая переносит тебя в прошлое, потому что обладает внутренней мощью и отодвигает все настоящее на задний план.

Да, всего лишь книга – и настолько никому не нужная, что приобрести ее можно за 50 рублей. Но вообще-то он и сам Израиль (так говорит Варвара). Уже повод. Больше всего Тимофей Александрович боялся разочароваться. Но в итоге ушел с покупкой и весь вечер читал. И поражался, насколько удивительным может быть мир писателя и как точно он может переносить читателя в свою плоскость – слов и книжных страниц. А еще запах тлеющей бумаги.

Герои Меттера, оказывается, тоже были созданы из тишины. И неизбывной печали, которая свойственна, видимо, всему еврейскому народу.

Простые мужчины и простые женщины оборачивались на пожелтевших листах целыми планетами. Кружили по своим орбитам, жались к солнцу и в итоге пропадали – с окончанием каждого рассказа.

Особенно запомнилась ему одна история – про руководителя какой-то советской фабрики, который был (конечно же) печален и молчалив. В конце концов он перестал приходить на работу, а когда его нашли в глубокой депрессии дома, то обнаружили на столе листок со словами: «ХРИСТОС С ВАМИ».

Для обычного советского читателя это должно было означать, что руководитель фабрики сошел с ума. Но Тимофей Александрович понимал: Меттер имел в виду совсем другое, и восхитился тем, как можно придать вещам такие исключительные образы – для одних обманчивые, а для других удивительно яркие и спасительные.

Несколько сотен страниц, и половину из них он успел прочитать за ночь, пока не понял наконец, что наступило утро.

Алиса и Александр Иванович. Увидев его, она поднялась со скамейки.

– Хочу показать вам кое-то, – сказала она.

Ни «здравствуйте», ни «извините».

Ведьма-искусительница. А он ее сподвижник. Или просто – попавший под чары.

На улице было не так мрачно, как накануне, – целый день светило солнце. Возможно, солнечный свет накопился во всем вокруг и какое-то время еще будет незаметно сочиться: из деревьев, каменных стен и листьев на земле.

Они шли минут десять, а потом поднялись по лестнице какого-то доходного дома.

Все в подъезде было обшарпанным, но благородным, подобно тому, как сохраняют свою стать некоторые вещи из прошлого. Конечно, что-то не вписывалось в антураж – например, клетчатая плитка на полу между этажами, ее наверняка положили позже, когда отвалилась та, что была сначала. Поэтому казалось, что дом неуклюже залатан.

Александр Иванович знал: такие подъезды очень любят показывать на фотографиях и приводить сюда экскурсии. Они кажутся ценными сами по себе, но, положа руку на сердце, в нем самом подобная старина не вызывала никакого благочестивого отклика. Но все равно красиво и очень тяжело для подъема: лифта нет, поэтому несколько пролетов они прошли пешком.

«Возможно, она захочет меня убить», – вдруг подумал Александр Иванович. Хотя с чего он вообще взял, что Алиса на такое способна? У нее кто-то умер, и за ней следит полицейский, но это еще ничего не доказывает. А вот то, что ждать от нее можно чего угодно, это да…

Комната оказалась рабочим помещением. Тут кто-то творил (она?). Все полотна были перевернуты, а какие-то спрятаны под покрывалом. Пара венских стульев – на одном сидел он, а у другого стояла она. В ее руках две картины (или фотографии?) – «лицом» к себе.

«Все это спектакль», – подумал Александр Иванович, а она актриса собственного театра. Либо сумасшедшая.

Немного подождав, Алиса повернула к нему оба полотна.

– Что вы о них скажете? – спросила она.

Простой вопрос, который требовал простого ответа. Некоторое время Александр Иванович смотрел на изображения, открывшиеся перед ним, а потом произнес:

– Они были написаны разными людьми. От картины слева исходит свет. А та, что справа, напоминает некое саморазрушение.

Алиса кивнула, словно в знак согласия.

– Однако написал их один человек, – сказала она.

Потом направилась к стене и принялась одну за другой переворачивать остальные работы. В ее действиях была система: Алиса шла от левой стены к правой, и в том, что открывалось его взору, тоже была система – погружение в безысходность.

«Ощущение, что человек погибал, – подумал Александр Иванович, – или запутался в жизни».

– Теперь вы видите? – воскликнула девушка, когда закончила переворачивать картины. – Видите?

Александр Иванович переводил взгляд с одной картины на другую. Страха не было. Скорее любопытство, а еще легкий дискомфорт оттого, что он оказался вовлечен в историю, к которой не имел никакого отношения.