Вы не авторизовались

Невозвратимое бесплатное чтение

Алиса Арчер
Невозвратимое

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Вступление

Я вижу время. Его течение призрачно. Его колебания иллюзорны. Время незыблемо. Оно было древним задолго до рождения первой звезды и будет длиться после того, как последний квант станет прахом. Время вечно. И Я – равен времени.

Я вижу пространство. Оно полнится радужным сиянием бесчисленных преломлений. Им нет предела. И каждое соткано из сотен тысяч измерений. Пространство всеобъемлюще. И Я – равен пространству.

Я вижу Вселенную. Ее непостижимая сущность украшена миллиардами ледяных огней, выстлана густым сумраком бесконечности. В холодном безмолвии Вселенной Я созидаю пространство и время. Я – равен Вселенной, и Я есть воплощение вечности.

Глава 1

До рассвета оставалось тридцать девять минут. Алексею Уварову снова не спалось. Он стоял у окна и уныло разглядывал заросший травою двор. Тьма пугала его, зябким сквозняком прикасалась к сердцу. Он был одинок, как бывают одиноки лишь глубокие старики. И в каждом мгновении отступающей ночи ему мерещилась смерть.

Когда-то его утра пахли ожиданиями и свежемолотым кофе. По утрам он всегда ощущал себя немного иначе. Будто что-то поменялось за ночь. Будто он проснулся другим человеком. Все события дней предыдущих отступали и на время теряли свое значение. С каждым рассветом начиналась новая жизнь.

Теперь его утра были наполнены ностальгией и горькими лекарствами. Рассвет стал единственным утешением и одним из немногих доступных ему удовольствий. Рассвет стал его наваждением, призраком все дальше ускользающего будущего. Каждый восход солнца мог оказаться для него последним, и эта мысль заставляла его особенно остро ценить момент начала нового дня. Алексею Уварову было восемьдесят семь лет.

Последние годы он жил, считая дни, часы и минуты. Осознание ценности времени пришло к нему после второго инфаркта, когда врачи еле вытянули его с того света. Долгие дни в реанимации ждали его последнего вздоха, но вопреки всему сердце продолжало биться. С тех пор минуло тысяча шестьсот двадцать девять дней – немалый срок и личная победа. Над временем и над смертью. Он отсчитывал каждый день – двадцать четыре часа, тысяча четыреста сорок минут, восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд. Секунды нравились Уварову больше всего. В секундах он был почти бессмертен. И все же он понимал, что дни его сочтены и с каждым прожитым часом приближается неизбежный конец. Не верил в чудо, не тешил себя грезами о загробной жизни и продолжении существования в иных мирах. Смерть означала небытие, вечный сон без надежды на пробуждение. И эта беспощадная окончательность сводила его с ума.

Всю жизнь он посвятил научным изысканиям, лишь изредка отрываясь от микроскопа, чтобы с холодеющим сердцем осознать, что однажды умрет. Он любил жизнь и не мог представить мир без самого себя. Собственное несуществование казалось тупиком, гранью, за которую он не мог проникнуть в своих раздумьях. Он умрет, и вместе с ним умрет все, что делало его человеком, являлось его сутью. Умрут его истины и заблуждения, умрут сожаления и несбывшиеся грезы, ожидания, разочарования, надежды… Его личность, его разум – столь совершенная совокупность уникальных эмоций и черт, – куда все это могло исчезнуть? Ни медицина, ни религия, ни философия ответа на этот вопрос не знали. Только домыслы, да околонаучные споры, не дающие ни ясности, ни утешения. И если бы он мог повернуть время вспять… Скольких ошибок мог бы он избежать, как многое хотел бы исправить…

Писк таймера отвлек его от невеселых размышлений. Пора принимать лекарства. Уваров отвернулся от окна и медленно пошел к столу, заставленному большим количеством пузырьков и таблеток. Внезапно он почувствовал дурноту. Чья-то невидимая рука сдавила затылок, сжала виски, металлическим обручем обхватила голову. Стало трудно дышать. Воздух словно обрел плотность и с трудом проникал в легкие, сердце бешено заколотилось. В глазах странно множилось – все предметы стали бесконечным повторением самих себя, комната казалась длинным туннелем. Уваров зажмурился, пытаясь прогнать непонятные виде́ния. В голове пронеслась мысль – надо добраться до телефона и позвонить в «Скорую». Но что-то надвигалось, заполняло тяжестью каждую клетку, отнимая возможность двигаться и чувствовать. Каждый вдох требовал невероятных усилий. Сознание померкло, но Уваров не упал – казалось, воздух держал его, не давая телу осесть на пол. Комната озарилась сиреневой вспышкой, свет на мгновение поглотил все цвета, оставив лишь очертания предметов. Через секунду все исчезло, и в комнате вновь воцарилась предрассветная мгла.

Он пришел в себя под настойчивое верещание таймера. Звук пульсировал в голове в такт гулким ударам сердца. Уваров выключил его и тяжело опустился на стул. С минуту посидев, с облегчением понял, что не чувствует ни боли, ни обморочной слабости, сопровождавших предыдущие два инфаркта. Значит, пронесло. Его срок еще не пришел.

Он протянул руку к коробке из-под конфет, где хранил таблетки, и достал серебристый блистер. Запил ярко-желтые капсулы водой, прямо из стеклянного графина. Посидел еще немного, прислушиваясь к ощущениям внутри, затем встал и пошел на кухню ставить чайник. Дверь в коридор показалась ему непривычно тяжелой, но Уваров не придал этому значения. Он сделал шаг и ступил в темный коридор. Тусклый свет окутал его мягким сиянием, и от неожиданности Уваров вздрогнул и выругался. Потому что стоял он в той же комнате, из которой только что вышел. У окна, напротив двери, где так часто встречал рассвет. Все выглядело точно таким, как минуту назад, – тот же стол и шкаф с любимыми книгами, фотографии на стенах, кресло с брошенным на него пультом от телевизора. Даже пятно на полу от пролитого вчера чая, которое он поленился затереть, осталось на месте. За окном по-прежнему господствовала ночь, и комнату освещал электрический свет лампы.

Уваров беспомощно огляделся. Несколько раз открыл и закрыл глаза, надеясь, что мираж исчезнет и все встанет на свои места. Сделал шаг назад и уперся спиной в подоконник. Двери, через которую он сюда попал, больше не существовало. Лишь холодная гранитная линия, в которую он вжимался, отказываясь верить в происходящее.

«Может быть, это сон, – подумал Уваров. – Или я лежу на полу без сознания, и сейчас утекают драгоценные минуты, когда меня еще можно спасти? А может быть, я только пришел в себя, и все это мне просто привиделось?»

Он осторожно отошел от окна и походил по комнате. Заглянул в шкаф, открыл и закрыл ящики стола. Заглянул даже в карман зимнего пиджака, где обнаружил свои старые перчатки. Он помнил, как положил их туда в начале весны. Чтобы потом не искать. Вернулся к окну, постоял немного, глядя в ночь, и осторожно приблизился к двери в коридор.

Берясь за дверную ручку, он чувствовал, как сильно колотится сердце. Резко толкнул дверь и замер на пороге. Темно. Уваров видел очертания тахты, стоящей у входной двери, подставку для зонтов, висящий на вешалке плащ, свою стоптанную старую обувь. Он перешагнул порог и снова оказался окутан мягким полумраком. Он стоял у окна в своей комнате, и все оставалось точно таким же – привычным ему и знакомым. Только за окном кружила метель, которой никак не могло быть этим утром 30 августа 2013 года.

Внезапно Уваров все понял.

«Что ж, – подумал он, – это лучше, чем пустота. Лучше, чем великое ничто, которого я так боялся. Значит, мы просто остаемся в месте, которое любили больше всего».

Он прошелся по комнате, касаясь рукой предметов и стен. Остановился у стеллажа и снял с полки небольшого фарфорового пингвина. Фигурка была совсем простой и не представляла никакой ценности, но Уваров очень ей дорожил. Эту безделушку много лет назад подарила ему жена на какой-то из их первых совместных праздников. Уваров подержал пингвина в руке, ощущая, как тот согревается от тепла ладони. Потом с силой швырнул в противоположную стену комнаты. Коснувшись стены, пингвин жалобно звякнул и раскололся на несколько частей. Стараясь не смотреть на осколки, Уваров быстро прошел к двери. С замиранием сердца распахнул ее и, переступив порог, сразу устремился к шкафу. Через мгновение он уже сжимал пингвина в руке – целого и как будто совсем нового. Он прижал руку с пингвином к груди и закрыл глаза. Губы тронула улыбка покоя и умиротворения. Время утрат прошло – он больше никогда ничего не потеряет.

И он принял свою смерть с неожиданной легкостью – не испытывая больше ни печали, ни сожалений. Поэтому, когда огромная шаровая молния возникла из ниоткуда и понеслась ему навстречу, Уваров не испугался. Он исчез в ослепительном сиянии, не успев ни почувствовать, ни осознать сути произошедшего с ним явления.

Не успев уловить мгновения, в котором закончилась его жизнь.

Глава 2

24 сентября 1997 года

Мозес Луццатто вошел в комнату и зажег свет. Тусклая лампочка разгорелась не сразу, треща и пульсируя, словно не желая освещать то, что Луццатто собирался сделать. В центре комнаты на коленях стоял человек. Его руки, сломанные и сильно распухшие, были растянуты в стороны и привязаны к двум вбитым высоко в стены крюкам. Обмотанные цепью ноги, крепко прикручены к торчащей из пола стальной балке. Связанный таким образом пленник, пытаясь пошевелиться и хоть как-то изменить положение тела, лишь умножал свои страдания.

Мозес молча рассматривал пленника. Все время, что тот находился здесь, его методично избивали, и сейчас его тело почти сплошь покрывали ссадины и кровоподтеки. Окровавленная голова свешивалась на грудь, дыхание стало хриплым и шумным.

Луццатто довольно ухмыльнулся. По своей природе он был жестоким человеком. Особенно с теми, кто пытался его убить. А кто-то очень хотел убить Мозеса Луццатто. Хотел столь сильно, что нанимал уже четвертого киллера за месяц. Трое отправились на тот свет. Двое из них, совсем молодые и не слишком опытные, даже не смогли приблизиться к Луццатто.

Но последнему удалось практически невозможное. Убийца не стал устраивать засады и подкарауливать свою жертву в укромных местах. Он вломился в одно из заведений, принадлежавших Луццатто, где тот играл по субботам в покер, и устроил там кровавую бойню. Зал был полон людей Луццатто – требовалась немалая доля самонадеянности, чтобы рискнуть напасть на большого босса на его территории. Однако убийца рассчитал все правильно, противопоставив количеству противников эффект неожиданности и свою собственную мощь. Крупнее и выше любого из телохранителей Мозеса Луццатто, он стремительно двигался между растерянными гангстерами, неумолимо приближаясь к окруженному охранниками итальянцу. А ведь Луццатто, не обладая выдающимися физическими данными, подбирал себе самых крепких ребят. Когда началась стрельба, они заслонили его своими спинами и начали продвигаться к запасному выходу, где на случай непредвиденных обстоятельств всегда оставляли один из автомобилей. Добраться до двери удалось лишь двоим из пяти. Остановить киллера не удавалось и, Джо Росински, носивший нелепую кличку Квадрат за специфическую форму головы, пожертвовал собственной жизнью, бросившись на него с зажатой в руке гранатой. Чтобы просто остановить это прущее напролом чудовище. Взрыв угробил еще троих человек и наконец вырубил убийцу.

Те, кому посчастливилось остаться в живых, хотели немедленно прикончить его, но Мозес остановил их. Он хотел выяснить, кто так настойчиво желает ему смерти, и намеревался получить эту информацию от лежавшего перед ним без сознания человека. Поэтому отдал его на растерзание своим людям с жестким приказом как угодно калечить, но только не убивать и не лишать его возможности говорить.

Именно этого человека Луццатто сейчас и разглядывал. Он выждал три дня, рассудив, что такого срока должно быть достаточно для того, чтобы боль, жажда и усталость сломили волю и способности к сопротивлению даже профессионального убийцы.

«Уж не перестарались ли мои парни», – подумал он, видя, что связанный никак не реагирует на его появление.

Мозес хотел уже выйти и позвать врача, чтобы тот привел пленника в чувство, как убийца вдруг поднял голову. Достаточно быстро для человека, изможденного длительными пытками. Теперь Луццатто хорошо видел его лицо – сломанный нос, разбитые губы. Один глаз заплыл и не открывался, другой внимательно и напряженно смотрел на Мозеса Луццатто – главу крупного преступного конгломерата. Человека, пришедшего его казнить.

Некоторое время мужчины молча смотрели друга на друга, потом Луццатто заговорил.

– Итак, – медленно начал он, – пришло время начать разговор. Уверен, ты успел сполна насладиться нашим гостеприимством, и в твоих интересах побыстрее все это закончить. Мы построим нашу беседу таким образом: я задаю вопросы и получаю ответы. Я спрашиваю, ты отвечаешь. Чем быстрее ты все расскажешь, тем быстрее я тебя убью. В противном случае твои мучения продлятся намного дольше. Сейчас могу гарантировать, что убью тебя быстро. Если ты не будешь меня злить, то умрешь сегодня. Иначе… Я могу не удержаться и сломать тебе еще пару костей. Или прострелить колено. Или…

– Ты зря тратишь время, – хриплый голос прервал его монолог.

Взгляд Луццатто стал жестким.

– Кто твой наниматель? – быстро спросил он. – Назови мне имя.

Пленник молчал, и Луццатто решил уточнить:

– Ты знаешь, кто он?

Убийца не отвечал. Неотрывно и пристально смотрел на Луццатто, и в его взгляде сквозила мрачная сосредоточенность.

– Ладно, – проговорил Мозес, прищуриваясь. Подошел к небольшому ящику в углу комнаты и достал тяжелую деревянную явару. Виртуозно вырезанная голова диковинного монстра с одной стороны деревянного бруска была украшена металлическими кольцами. Резное тело переходило в острый, чуть изогнутый хвост. Зажав явару в кулаке, Луццатто повернулся к пленнику.

– У каждого есть свои слабые места, – задумчиво произнес он. – Но я не стану искать твои. Я просто выколю тебе глаза, – Луццатто указал на заостренный конец явары. – Затем, если это не развяжет твой язык, – отрублю тебе руки.

Взгляд Луццатто скользнул к топору.

– Если этого все еще окажется недостаточно, я буду вырезать твои органы. Селезенку, желудок, почки… – смакуя каждое слово, Луццатто медленно подходил к убийце. – А когда ты захочешь все мне рассказать, я вырежу тебе язык. Кто тебя нанял? – вновь спросил он, приблизившись на расстояние удара и с удивлением отметив, что его голова совсем не возвышается над головой пленника, хотя тот стоит на коленях. – У тебя гигантизм? – вопрос сорвался раньше, чем Луццатто успел его осознать.

– Нет, – убийца удивился не меньше самого Луццатто, – я просто высокий.

– Ага, и здоровый как бык, – мафиози неожиданно улыбнулся. Потом резко подался вперед, занося сжатую в кулаке явару над головой противника. Ударить Луццатто не успел. Рванувшись вперед, пленник нанес ему сильный удар в переносицу. От боли у Луццатто потемнело в глазах. Пошатываясь и прижимая руки к окровавленному лицу, он вышел из комнаты.

– Он ударил меня головой, – предвосхищая вопросы, сказал он в ответ на удивленные взгляды охранников, не ожидавших увидеть босса залитым кровью. И заметив, как они, схватившись за дубинки, ринулись к пленнику, поспешно добавил: – Не трогать его.

Стоя у раковины в роскошной ванной комнате, Луццатто смывал кровь и обдумывал произошедшее. Очевидно, что пытками киллера не сломить. Даже усилив воздействие и смешав ему кровь с костями, можно не добиться нужной информации. Да и стоит ли живьем потрошить человека, который обладал такими ценными качествами. Луццатто улыбнулся своему отражению – нос распух, под глазами наливались черные круги. Незаурядная физическая сила в сочетании с силой воли и твердостью духа. Человек, способный бросить вызов после трех дней истязаний, наделен редким свойством, которое часто путают с гордостью, – стойкостью. Цену гордости Луццатто знал очень хорошо – зыбкое самодовольство, которое забывается с первым треском ломающихся костей. Когда сломлены барьеры гордости и мужества, только стойкость позволяет человеку держаться с достоинством. У большинства людей, стоящих перед Мозесом Луццатто на коленях, очень скоро не оставалось ни стойкости, ни гордости – боль забирала их без остатка, оставляя руины от принципов, убеждений и клятв. Поэтому, столкнувшись с необычным поведением пленника, Мозес почувствовал, что в нем просыпается интерес. Кто он? Фанатик? Член религиозного культа? Луццатто припомнил необычные татуировки – надписи на незнакомом ему языке на предплечьях, груди и спине убийцы. Если выбить ответы не получается, нужно попробовать другой способ.

Выйдя из ванной и отмахнувшись от ждущего у дверей врача, Луццатто вернулся в комнату для допросов. Войдя, он увидел, что там собралось немало народу – охранники успели разнести весть, что босс пострадал, и люди жаждали крови. Они собрались для того, чтобы насладиться зрелищем показательной расправы.

«Если все получится, им придется подавиться собственной желчью, – злорадно подумал Луццатто. – Большинство из них сдали бы меня в первые сутки».

Люди без принципов и чести, движимые корыстью и алчностью, – Луццатто оценивал своих работников по достоинству и без иллюзий. Детство, проведенное возле отца в Италии, научило его разбираться в людях. Он помнил истину, которую часто повторял отец: хочешь узнать, каков человек, надели его маленькой властью. Они чувствовали себя божками в составе клана потомственного мафиози, кровь и золото кружили им голову. Но когда с них спадала эта напыщенная шелуха, стоило им на миг утратить иллюзию своей значимости, в них обнажалась истинная сущность – трусливые жалкие ублюдки, молящие о пощаде и милосердии. Перед лицом смерти, считал Луццатто, каждый становится самим собой, и мало кому льстит его собственное нутро.

Он приказал всем выйти и, когда комната опустела, запер дверь. То, что он собирался предложить убийце, никогда не должно выйти за пределы этих стен. Предложение будет принято. Или нет. Но все решится сейчас. При любом исходе Мозес Луццатто ничего не терял, а его несостоявшийся убийца мог потерять все.

– Эй, – тихонько окликнул он пленника, – может, продолжим нашу беседу?

Выглядел убийца значительно хуже – уверенные в скорой расправе над ним, охранники все же поквитались за шефа. Мозес видел на теле и лице киллера свежие следы ударов кастетом – излюбленным оружием самых слабых членов его банды.

«Люди всегда стараются перешагнуть через самих себя. Хотят казаться, если не получается быть», – подумал Луццатто.

И чем примитивнее человек, тем более грубые способы «казаться» он выбирает. Берет кастет, когда не уверен, что его кулак достаточно тверд. Произносит ругательства, когда чувствует, что его слово недостаточно веско.

Сам Луццатто бранных слов не использовал. Этому он тоже научился у отца. Тот всегда держался подчеркнуто вежливо и порой эта холодная вежливость звучала страшнее проклятий. Адриано Луццатто не опускался до запугивания и угроз, лишь выражал сожаление, что стороны не сумели договориться. Сожалеть, впрочем, всегда приходилось другим. В отце не было ни капли справедливости, ни толики благородства, зато с лихвой хватало свирепости, ярости и звериной проницательности, которая и вознесла его на олимп преступного мира. Все закончилось душным осенним вечером от единственного выстрела, прозвучавшего в тишине изящной гостиной Изола Эстрэ – фамильной виллы Луццатто. Предательство ближайшего друга, борьба за власть и последующая кровавая резня между членами клана вынудили юного Мозеса покинуть Италию.

Он сообщил доверенным лицам, что едет в Испанию, но отправился в Америку – страну хрустящих банкнот и выгодных сделок, так не похожую на его маленькую Италию. Сколько раз он обещал себе туда вернуться…

Очнувшись от воспоминаний, Мозес вновь посмотрел на пленника. Взгляд того был непроницаем, и Луццатто не мог понять, о чем он думает. Боится ли он смерти? Или ждет ее как избавления?

– Ответь на один вопрос, – вновь заговорил Луццатто. – Он не потребует от тебя поступаться твоими принципами, если они так тебе дороги. Что предложил тебе заказчик за мою смерть? Деньги?

Пленник молчал, но Луццатто не сдавался. Он вложил в свой голос всю дружелюбность, на какую был способен, и снова спросил:

– Ты связан с ним кровными узами? Он твой родственник или друг? Если ты ответишь мне, то никак его не выдашь. Ведь я даже не представляю, кто ты такой. Но мне важно знать, действуешь ли ты из личного интереса или просто зарабатываешь деньги. Это мой единственный вопрос перед тем, как все закончится для тебя. Больше никаких пыток, никакой боли. Я отпускаю тебя с уважением к твоему молчанию. Так что окажи уважение и мне – ответь на вопрос.

Прошла минута, другая. Луццатто уже почти уверился, что убийца не ответит, и собрался покинуть комнату, как тот неожиданно проговорил:

– Только деньги.

Луццатто улыбнулся.

– Только деньги, – повторил он. – Значит, ты наемник. Иметь дело с наемником значительно проще, чем с ослепленным местью фанатиком. Фанатики бывают полезны, но полагаться на них невозможно. Одни готовы убить за тебя. Другие – умереть за тебя. Проходит время и одни умирают, другие – садятся за убийство. А ты по-прежнему остаешься один, – Луццатто помолчал. – Тот, с квадратной головой, Росински, был фанатиком. Он был предан мне. Он умер, спасая мне жизнь, но теперь я остался без правой руки, и мне некому доверить важные дела. И… – Мозес выдержал паузу, – я предлагаю тебе занять его место.

Сквозь грязь и кровь на лице убийцы проступило недоумение. Во взгляде на секунду промелькнула растерянность. Он медленно покачал головой и пробормотал что-то, чего Луццатто не разобрал.

– В это трудно поверить, но я абсолютно серьезен, – продолжил Луццатто. – Работай на меня. Я видел тебя в деле и могу представить, на что ты способен. Мне нужны сильные люди, и я щедро плачу тем, кто мне верен. Это лучше, чем сдохнуть в этой вонючей комнате за дело, которое не имеет для тебя никакого значения. Выбор прост: живи или умри. Как и обещал, я убью тебя быстро.

– Почему ты думаешь, что я не попытаюсь убить тебя снова? – вдруг спросил убийца.

– А зачем тебе это? Из мести за то, что мы сделали с тобой? Ты половину моих людей уложил. Убил моих телохранителей. К тому же мои врачи быстро поставят тебя на ноги, – Луццатто посмотрел на часы. – Я дам тебе немного времени подумать.

– Не надо, – секунду помолчав, ответил убийца.

– Каково же твое решение?

– Я согласен.

– Рад это слышать. И надеюсь, никому из нас не придется жалеть об этом выборе. Сейчас я развяжу тебя и позову своих людей. И лучше бы тебе встретить их не на коленях.

Луццатто подошел к стене и ножом разрезал веревку. Рука пленника упала, плетью повиснув вдоль тела. Мозес видел, как убийца вздрогнул и скривился от боли, но не проронил ни звука. Освободив вторую руку, Луццатто спросил:

– Ты сможешь встать?

Не ответив ни слова, пленник начал подниматься. По его побелевшим губам Луццатто видел, каких усилий ему это стоило. Через минуту он, пошатываясь, встал на ноги и, задыхаясь, проговорил:

– Долго я не простою.

Луццатто подошел к двери, открыл замок и жестом пригласил своих людей зайти внутрь.

– Этот человек теперь часть клана и более неприкосновенен, – не дав им опомниться сказал он. В изумлении они смотрели на босса и возвышавшегося позади него громадного человека. Луццатто продолжал: – Сейчас вы приведете врача, и он окажет помощь нашему новому другу. А для тебя, – он повернулся к убийце, – у меня уже есть первое задание. Как только ты поправишься, ты убьешь того, кто тебя нанял, и навсегда избавишь меня от этой проблемы. Добро пожаловать в семью.

12 января 2016 года

Луццатто открыл глаза.

Пробуждение далось ему нелегко – беспамятство липкой ватой окутывало разум, давило на веки. За гранью сознания притаилась боль. Пока он ощущал лишь слабое покалывание внутри, но знал, что скоро она станет невыносимой.

Луццатто поежился. Ему было холодно. С тех пор как два года назад его привезли в Россию, он постоянно мерз. Ненавидел и проклинал бесконечные русские морозы – протяжные, безнадежные, серые. И нескончаемый долгий снег, проникающий в его тревожные сны. И слишком плотные облака, навсегда похитившие солнце. Мысль, что он проведет в этой стране свои последние дни, казалась невыносимой, но выхода не было. Ему не вырваться. Все, что ждало его впереди, – долгие темные дни угасания и усталости. Время сумерек и мертвой тишины, время призраков давно утраченного величия. Эти призраки жили в воспоминаниях, проникали в сны, мешали ясно мыслить.

Боль нарастала, но Луццатто только поморщился. Сил все равно не хватит, чтобы нажать на кнопку вызова медсестры. После химиотерапии он всегда ощущал страшную слабость. Рак не отступал, и, если бы не постоянные усилия врачей, Мозес давно был бы мертв. Смерти, впрочем, Луццатто не боялся. Он обладал слишком ценной информацией, чтобы ему позволили умереть.

Все время, пока он лежал в забытьи, в палате дежурил полицейский. В редкие минуты, когда действие лекарств ослабевало, он видел размытое синее пятно униформы рядом с белыми кляксами врачебных халатов. Еще двое несли вахту у двери, сменяясь каждые двенадцать часов. Как только он придет в себя, начнутся неизбежные расспросы.

Вначале он пытался юлить – отвечал на вопросы уклончиво, недоговаривал, скрывал детали. Сдавал тех, кто уже на чем-то попался, кого все равно арестовали бы в ближайшее время. Но когда в руках полиции оказался Орсино, его единственный наследник, Луццатто понял, что пропал. И заговорил. В первый же год от его империи не осталось и половины. Сейчас лишь единицы из некогда крупнейшей мафиозной структуры оставались на свободе. Все, чего он достиг за долгие годы, было разрушено за семнадцать месяцев усиленной работы объединенной международной коалиции спецслужб.

А потом пришла болезнь. Неоперабельная опухоль желудка, метастазы в печени, почках и легких. Два-три месяца жизни по прогнозам лечащих врачей. Луццатто продержался уже семь. Чем хуже он себя чувствовал, тем настойчивее становились полицейские. На него давили, угрожали, что Орсино всю жизнь проведет в тюрьме, но Луццатто уже рассказал все, что знал, выдал все места, где мог скрываться интересующий их человек.

Сообщил даже о своих предположениях, где тот мог находиться, но ему не верили. Его бывший соратник все еще числился на первом месте среди самых разыскиваемых преступников в мире, и полиция торопилась взять его, пока Луццатто не умер. Но найти его до сих пор не удавалось.

За стеной Луццатто слышал разговоры охранников – ночами они собирались в соседней палате. Пили кофе, обсуждали новости, играли в карты. Ради безопасности важного информатора был выделен целый этаж. Без специального пропуска попасть сюда не могли даже врачи и медсестры. В палатах размещались смены охранников, в холле организовали штаб. Ежедневно и еженощно Луццатто охраняли девять блюстителей закона. Еще пятеро, замаскированные под персонал, контролировали главный вход. По тревожной кнопке из ближайшего участка были готовы прибыть еще шестнадцать оперативников. Кто бы ни попытался пробиться к Луццатто, ему не пройти сквозь такое количество охраны.

Пытаясь отвлечься от терзающей тело боли, Луццатто размышлял о своих видениях. Почему именно сейчас в памяти с такой ясностью всплыли события почти двадцатилетней давности. Первая встреча… с ним. Выбор каждого, меняющий судьбы, разделивший жизнь на до и после. Каковы были последствия этого выбора? Луццатто чуть заметно улыбнулся. Он все глубже погружался в прошлое – во времена своего триумфа, самое счастливое и самое страшное время своей жизни. Кто мог предвидеть, что человек, посланный его убить, станет ближайшим другом, деловым партнером и поверенным его семейных тайн. Прошло немало времени, прежде чем они научились доверять друг другу, но когда это случилось, в криминальном мире началась новая эпоха. Эпоха Мозеса Луццатто.

Через несколько лет их кровавого шествия он стал самым влиятельным человеком от Северной Каролины до Калифорнии. Более половины развлекательных заведений, игорных домов и борделей по всей Америке принадлежали Луццатто. С годами они добились немалого влияния в Европе и Азии. Теперь отец, которым Луццатто так восхищался, казался ему мелким гангстером по сравнению с тем, чего достиг он сам. Но у этого величия была и темная сторона… О ней Луццатто думать не хотел.

Он тяжело вздохнул, возвращаясь в реальность. Нужно звать медсестру, дальше терпеть нельзя. С усилием приподняв руку, он нажал на кнопку вызова, расположенную на бортике кровати. Скоро ему сделают укол, и он забудется сном. Может быть, ему приснится Габриэлла, может быть, он снова увидит его. Но больше всего Луццатто надеялся, что сон – альтер эго смерти – подарит ему тьму без видений.

Прошла минута, другая, но медсестра не появлялась. Луццатто вслушивался в полумрак больничной палаты, отмечая, что больше не слышит разговоров охранников, их шагов, звуков открывающихся и закрывающихся дверей. Весь этаж погрузился в удивительную тишину. Словно Луццатто остался здесь совсем один. Он почувствовал неприятное сосущее чувство страха, разливающееся внутри. Что случилось? Куда все могли исчезнуть? Он повернул голову к двери и увидел огромный темный силуэт. Сердце замерло. На пороге стоял он.

Его друг.

Его правая рука.

Его ночной кошмар.

Книжник.

Луццатто беспомощно смотрел, как он приближается к кровати, и когда тот подошел совсем близко, спросил срывающимся на шепот голосом:

– Как ты попал сюда?

– Здравствуй, Мозес, – вместо ответа тихо проговорил пришедший. Голос был более хриплым и низким, чем помнилось Луццатто. Гость передвинул стул для посетителей, на который обычно садились те, кто приходил допрашивать больного, поближе к его голове и сел. Обвел взглядом высохшее тело и спросил: – Как ты себя чувствуешь?

– Я умираю.

– Печально слышать.

– Как ты попал сюда? Здесь всюду полно охраны, – Луццатто уже знал ответ, но не мог в него поверить.

– Здесь уже никого нет.

– На первом этаже есть агенты среди персонала. Я не знаю, сколько их, слышал разговоры…

– Персонала тоже больше нет.

– Ты убил их? Ты убил врачей?

– Да.

– Господи, Хельмут! Среди них были настоящие врачи!

– У меня не было времени разбираться.

– Зачем же ты пришел?

– Я пришел проведать старого друга.

– Хельмут… – тихо сказал Луццатто. Помолчав, произнес более привычное для них обоих имя: – Книжник… Я предал тебя, друг мой. Я предал вас всех.

– Я знаю, Мозес.

– Они не оставили мне выбора. Они выслеживали всех нас долгие годы, искали возможности, слабые места. Твои им найти не удалось. И пока ты не уехал, у меня тоже не было слабых мест.

– Я не мог остаться. Ты знаешь.

– Знаю. Но когда ты ушел, все начало разваливаться. Я лишился своего главного козыря. И тогда они пришли за мной. Я долго держался, Книжник. Правда долго. Но они взяли Орсино на границе с Мексикой. Он перевозил товар для крупной сделки, и они поймали его, – по лицу Луццатто покатились слезы. – Я не мог позволить им его посадить. Габриэлла не пережила бы потерю второго сына.

– Не волнуйся больше об этом, Мозес. Орсино свободен. Он сейчас с матерью на побережье Сан-Рафаэль в Португалии.

Луццатто закрыл глаза. Слишком много потрясений для его измученного болезнью разума. Он чувствовал головокружение и понимал, что скоро не сможет продолжать разговор.

– Книжник, – начал он, – я хочу сказать тебе кое-что важное. Это может не иметь значения для тебя, но я хочу, чтобы ты знал. Я выворачивался наизнанку каждый раз, когда сдавал своих людей. Мне приходилось заново ломать себя, чтобы предать каждого из них. Но только не тебя. Тебя я предал с легким сердцем.

– Почему?

– Потому что ты такой… Не могу подобрать слова. Говорят, ты родился в этой стране… Так вот… Ты похож на Россию, Книжник. Тебя никто не может победить. Ты огромен и силен, и тебя ненавидят, потому что боятся. Тебя хотят уничтожить, потому что никто не сможет противостоять тебе, если ты захочешь напасть. Никто никогда не поверит в истинность твоих добрых намерений, потому что, обладая твоей мощью, каждый захотел бы править миром, – Луццатто торопился высказать все, что долгие годы копилось в его душе. – Ты был мне хорошим другом, Книжник, но я всегда боялся, что ты захочешь занять мое место. Ты всегда был немногословен. Первое время я думал, что ты не очень умен, как часто бывает с чересчур здоровыми ребятами. Как же я заблуждался… Ты всегда оказывался на шаг впереди. Каждый раз, когда я думал, что знаю о тебе все, ты чем-то удивлял меня. Ты во всем превосходил меня – умом, коварством, жестокостью. Твое превосходство абсолютно. Такого превосходства просто не должно существовать, понимаешь? В той комнате в нашу первую встречу я чувствовал себя дьяволом, искушающим человека. Но дьяволом там был не я. И, предавая тебя, – Луццатто снова расплакался, – я знал, что они ничего не смогут сделать тебе. Я многим тебе обязан, но как бы я хотел никогда не встречать тебя, Книжник. Хельмут Хансен, Ричард Дарго – я ведь даже имени твоего настоящего не знаю.

Долгое время Книжник молчал.

– Я никогда не хотел занять твое место, Мозес. Мне достаточно было своего, – наконец произнес он. – Ты тоже сделал для меня очень многое.

– Ничего такого, с чем бы не справился ты сам. Я же никогда не достиг бы своего положения без тебя.

– Ты очень помог мне. Тогда.

– Я бы все отдал, чтобы этого не произошло, Книжник.

– Я тоже. Спасибо. Я кое-что принес тебе.

Книжник вложил в руку Луццатто какой-то предмет. Ощупав его, тот улыбнулся:

– Я думал, ее забрал кто-то из уличного сброда, что вечно ошивался рядом.

– Нет. Ты выронил ее, когда я ударил тебя головой. Я заметил, куда она упала, и, когда ты освободил меня, незаметно подобрал. Я собирался убить тебя, как только встану на ноги. Но ты неожиданно повернулся ко мне спиной. И я понял, что наш договор не был твоей уловкой. Ты доверился мне, и я решил подождать, посмотреть, что получится. Ты любил эту вещицу, поэтому я принес ее тебе. И мне жаль, что ничего не могу сделать для тебя.

– Ты сделал очень… очень многое. Больше, чем я заслуживаю. Я умру, зная, что Орсино на свободе, с Габриэллой – я и мечтать об этом не мог. Я благодарен тебе. Ты всегда делал то, что я считал невозможным… Правда, для этого многим приходилось умирать… А сейчас умираю я. Хочу вернуть обратно свою жизнь, свою молодость. Хочу быть на солнечном пляже с женой и детьми. Хочу повернуть время вспять, но даже ты не в силах сделать этого, – голос Луццатто совсем ослабел, он чувствовал, как сознание затягивает серая пелена. – Я не хочу просыпаться, Книжник, – еле слышно прошептал он, прежде чем сознание окончательно померкло. – Помоги мне.

– Спи спокойно, Мозес, – тихо ответил Книжник. Посидел немного, прислушиваясь к ставшему таким спокойным дыханию умирающего, потом достал пистолет и выстрелил Луццатто в голову.

Вышел из палаты и быстро направился к выходу на лестницу. Ему предстоял долгий путь. Утром он покинет эту страну и снова исчезнет. Теперь уже навсегда. Все его дела здесь завершены, и возвращаться в Россию ему было незачем.

Внезапно Книжника отбросило к стене. Он почувствовал разливающуюся тяжесть в груди и животе и ощутил во рту привкус крови. Опустив голову, увидел, как по рубашке расплываются пятна крови. Потянулся к пистолету и почувствовал, как пули снова врезаются в тело, украшая белоснежные стены кровавыми брызгами. Книжник тяжело опустился на пол. Он смотрел, как его жизнь уходила, растекалась красной блестящей лужей по гладкому полу, и ни одной ее секунды ему не было жаль.

Глава 3

12 января 2016 года

Затхлый воздух пах пылью и чем-то странно знакомым, почему-то напоминавшим Субботину о детстве. Он сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и смотрел на темнеющий экран смартфона. Заряда батареи едва хватило, чтобы позвонить жене и закончить нелегкий для них обоих разговор. Они попрощались, прежде чем успели сказать друг другу что-то важное. Способное если не возродить былое, то хотя бы расстаться хорошими знакомыми, изредка с теплом вспоминающими друг друга.

Все, что их связывало, осталось в прошлом. Равнодушие сменило нежность и страсть, неуловимо забрав из отношений теплоту и близость. И никто из них не мог ответить, куда все ушло. Долгое время они чувствовали себя счастливыми, и лишь в последний год их отлаженная жизнь изменилась. Возможно, они наконец перестали закрывать глаза на очевидные недостатки своего брака или, проснувшись утром, вдруг обнаружили, что ничто больше не связывает их друг с другом. Причин было много, следствий еще больше. Отношения угасли, исчерпав свой чарующий смысл.

Развод дался ему нелегко. Тяжелее, чем он готов был себе признаться. И все же Субботин чувствовал облегчение. Так ощущает себя выздоравливающий после ранения человек. Память о боли еще свежа, и тело страшится ее возвращения, но глубоко внутри ты понимаешь, что уже практически здоров.

Субботин вздохнул, потер лоб и убрал в карман окончательно разрядившийся телефон. Пора возвращаться. По его ощущениям, он отсутствовал около получаса и надеялся, что Измайлов не слишком разозлится. Майор был человеком семейным, и Субботин рассчитывал на его понимание. О своих неурядицах с женой коллегам Субботин не рассказывал и всегда уходил разговаривать по телефону подальше от возможных свидетелей. За полгода, что тянулся развод, он изучил все укромные уголки онкологического центра и точно знал, в какое время каждый из них будет абсолютно безлюден. Сегодня он нашел пристанище в подсобке, где уборщицы хранили ведра и швабры.

Ночи обычно проходили спокойно. И дождавшись окончания вечерней проверки, он спустился на первый этаж. То, что фактически он покинул свой пост, волновало его несильно. Субботин был уверен, что сегодня, равно как и вчера и как во множество предыдущих ночей, просто не могло произойти ничего необычного. Он собрался с духом, набрал номер и сообщил теперь уже бывшей супруге, что готов подписать документы на развод.

Темнота подсобки погружала в уютную тишину и, нажав отбой, Субботин некоторое время просто сидел, стараясь освободить голову от тягостных мыслей. Когда на место комфортной расслабленности пришло ощущение бессмысленной потери времени, он поднялся и вышел в коридор. На стенах переливались сверкающие огоньки. Праздничные дни закончились, но персонал не спешил расставаться с разноцветной мишурой и гирляндами. Они хоть немного разбавляли гнетущую атмосферу, неизбежную для этого места, где, несмотря на усилия врачей, постоянно умирали люди.

Откуда-то несло холодным воздухом, и Субботин заторопился к лифтам. Проходя мимо дежурного поста, он увидел, что дверь открыта и в маленьком помещении никого нет. Дверь запиралась изнутри и во время смены всегда оставалась закрытой. Покидать пост у главного входа было строжайше запрещено, и если у дежурного возникала такая необходимость, кто-нибудь обязательно занимал его место. Отсюда велось наблюдение за внешним периметром и внутренними помещениями онкологического центра. За длительное время многие правила претерпели изменения, но это оставалось одним из тех, что всегда выполнялись неукоснительно. Субботин удивленно огляделся по сторонам. Он подошел к двери, осмотрел замок и убедился, что тот открыт изнутри, а не взломан. В комнате стоял равномерный гул – по количеству электроники помещение напоминало серверную. Субботин видел пять больших мониторов, на экраны которых выводились изображения с камер наблюдения. Несколько минут он изучал мелькающие картинки, но ничего подозрительного на мониторах не видел.

Полутемные коридоры были пусты – ночью в здании оставались лишь дежурные врачи и охранники. Ярко освещался только четвертый этаж, где находился Мозес Луццатто – человек-легенда, подмявший под себя половину криминального мира Европы и Соединенных Штатов. Как Луццатто оказался в России, Субботин не знал, но поговаривали, кто-то сверху решил, что в этой стране связей у итальянца практически нет и организовать побег ему будет сложно. Слухами, впрочем, Субботин никогда не интересовался и о Луццатто имел лишь общее представление.

Субботин оторвал взгляд от сменяющих друг друга изображений и еще раз огляделся. Причин, побудивших дежурного оставить пост, он не видел и выяснять его местонахождение не собирался. Его беспокойство носило формальный характер и было продиктовано скорее привычкой дотошно относиться к мелочам, чем опасениями реальной угрозы. Сейчас он поднимется на четвертый этаж, доложит обо всем майору Измайлову и спокойно доработает остаток смены.

Субботин вышел, прикрыл за собой дверь и вновь направился к лифтам. К нему возвращалась легкость, и он мысленно перебирал все преимущества нового свободного положения. Удовольствия, которые может себе позволить одинокий молодой мужчина. Впервые за несколько дней его настроение улучшилось, и в мысли проник незатейливый мотивчик какой-то веселой песенки.

А потом он увидел руку.

Изящную тонкую руку с короткими аккуратными ногтями, покрытыми светло-розовым лаком. Рука лежала на пороге приемного отделения. Она принадлежала медсестре Анастасии Кирилловой – Настеньке, которую Субботин хорошо знал. Всегда улыбчивая и приветливая девушка нравилась ему, и Субботин не упускал случая поболтать с ней при встрече. Он осторожно приблизился к приоткрытой двери. Заглянул в коридор и отпрянул. Настенька лежала на полу лицом вниз с наполовину снесенным черепом. Вся внутренняя сторона двери была в крови и ошметках ее мозга, медленно стекающих на пол. Неподалеку от ее тела лежал еще один труп в белом халате, по всей видимости, принадлежащий дежурному врачу.

Дыхание перехватило, по венам жидким азотом растекся страх. Субботин не мог поверить своим глазам – от шока он почувствовал слабость в ногах, на лбу выступила испарина. Ему показалось, что стены сузились, а из густой темноты неосвещенных участков за ним следят колючие глаза невидимых соглядатаев. Почти парализованный нахлынувшим ужасом, он пытался трезво оценить ситуацию. Больше всего его пугала неприятная тишина – Субботин не слышал ни выстрелов, ни криков, ни каких-либо других свидетельств того, что на центр совершено нападение. Убийцы действовали быстро и абсолютно бесшумно. Субботин не представлял, как такое возможно. Он всегда считал подобное киношным вымыслом, фантастикой из области сюжетных допущений и не предполагал, что однажды ему придется столкнуться с такой ситуацией в реальной жизни.

Субботину захотелось поскорее оказаться рядом со своими товарищами. Рука потянулась к рации, но мысль о том, что убийцы все еще находятся в центре, остановила его. Он может выдать себя и того, кто ответит на вызов. Надо поскорее подняться наверх. Мысль о замкнутом пространстве лифта вызывала панический ужас и он двинулся к двери, ведущей на лестницу. Его не покидало ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Страх ползал под кожей тысячей мелких насекомых, вызывая озноб и заставляя постоянно оглядываться. Дойдя до лестницы, Субботин снова прислушался. Ни единого звука. Опасливо шагнув вперед, он начал медленно подниматься.

Добравшись до второго этажа, Субботин приоткрыл дверь и заглянул в широкий коридор. Здесь находились хирургическое отделение, операционная и кабинеты различных диагностик, в названии которых Субботин ничего не понимал. Было темно, лишь в отдалении тускло светилась настольная лампа на посту дежурного врача. Субботин тихо прикрыл дверь на лестницу и, стараясь не шуметь, стал приближаться к свету. Через минуту он увидел и самого дежурного. Павел Антонович сидел за столом перед кипой бумаг, и его невидящий взгляд был устремлен в пустоту. Из маленькой дырочки во лбу стекала тонкая струйка крови, а сзади, на стене и на стуле, расплывался кровавый фейерверк. Субботина замутило. Он отвернулся и в глубине коридора увидел еще двоих человек. Один полусидел, прислонившись к стене спиной, другой лежал рядом с кофейным аппаратом. И оба они были мертвы. На этаже стояла та же неприятная тягучая тишина, словно Субботин оказался в морге.

Он вернулся на лестницу и поспешил наверх. Необходимость увидеть рядом живых стала невыносимой, он задыхался от подступающей паники и едва сдерживался, чтобы не закричать. Третий этаж он миновал, решив как можно быстрее добраться до своих товарищей. Поднимаясь, Субботин заметил, как полная темнота сменяется полумраком. Значит, дверь на четвертый этаж открыта, и свет из коридора освещает лестницу. Быстро преодолев два лестничных пролета, он свернул на последний и чуть не упал, споткнувшись о чьи-то ноги. Подняв глаза, он почувствовал, как изнутри всплывает темное отчаяние. На ступенях лежал человек, и он мог не приглядываться, чтобы понять, кто перед ним. Субботин смотрел на труп майора Измайлова. Крови он не видел, но голова была неестественно вывернута – по всей видимости, майору свернули шею и тело выбросили на лестницу. Убийцы даже не забрали его оружие – пистолет так и остался в кобуре, пристегнутой к поясному ремню. Субботин с трудом расстегнул кожаный чехол – руки тряслись и плохо слушались – и достал пистолет. С оружием в руках он почувствовал себя увереннее, но страх не исчез. Он лишь притупился иллюзией защищенности.

Тишина, воцарившаяся во всем здании, рождала нехорошие предчувствия. Словно он остался здесь совсем один. Словно вокруг не осталось больше живых. Субботин гнал от себя жуткие мысли – четвертый этаж был самым охраняемым местом во всем центре. Охранники отбирались из опытных, хорошо обученных полицейских, прошедших не одну подготовку. Каждый из них обладал отличной реакцией, имел опыт боевых действий и знал, как действовать в нестандартной ситуации. Они были командой, единой охранной системой, успешно выполняющей свою функцию в течение длительного времени.

И тем не менее Субботин чувствовал, что все они мертвы. Знал это, хотя и не хотел признавать. Игнорировал, как и мысль, что навязчиво всплывала внутри с той самой секунды, как он увидел мертвых врачей на первом этаже. Понимание того, что он сегодня умрет.

Оставаться на лестнице было бессмысленно и, собравшись с духом, Субботин снял оружие с предохранителя и осторожно выглянул. Пусто. На полу лежали два тела, но больше ни живых, ни мертвых он не увидел. Стараясь двигаться бесшумно, полицейский выскользнул в коридор и направился к ближайшей палате. Внутри застывшие, словно манекены, за столом сидели четверо мертвецов. По расположению тел Субботин понял, что налетчики действовали молниеносно – охранников убили раньше, чем они успели осознать, что на них напали. В пальцах одного из них до сих пор оставались карты, другой сидел, уставившись в телефон, экран которого теперь заливала кровь. В углу разноцветными огоньками мигала наряженная елка. Субботин с ужасом смотрел на тела своих товарищей. Всего несколько часов назад он видел их живыми. Они разговаривали, смеялись, строили планы. А теперь никто из них никогда не вернется домой. Он двинулся дальше и заглянул в соседнюю палату. На полу лежали еще два трупа с зажатыми в руках пистолетами. Вероятно, какой-то звук насторожил полицейских, и они встретили смерть лицом к лицу. На Субботина смотрели широко распахнутые мертвые глаза, в которых навсегда застыло удивление. Он стоял на пороге, не в силах пошевелиться, и медленно сходил с ума. Тишина давила на разум, рождала причудливые иллюзии. Ему слышался неясный шепот, будто совсем рядом с ним кто-то тихо разговаривает.

Он потряс головой, чтобы стряхнуть наваждение, но шепот не прекратился. И в нем, к немалому удивлению Субботина, стали проявляться слова. Сделав несколько шагов вперед, он убедился в своих подозрениях. В палате, где лежал Мозес Луццатто, кто-то был. Субботин замер и прислушался. Надрывный плачущий голос словно в чем-то каялся, исповедуясь невидимому для Субботина собеседнику. Он различал обрывки фраз, но не мог понять их значения. Потом все стихло, и в коридоре снова повисла тягучая тишина. Затем другой голос разорвал безмолвие, заставив Субботина вздрогнуть. Надменный, холодный и очень низкий – в нем странно сочетались снисходительность и сочувствие. Он что-то коротко проговорил, и снова послышался голос Луццатто.

Субботин стал медленно отступать назад к лестнице. Ему хотелось спрятаться, скрыться от этих голосов, бежать из этого мертвого здания, но он не мог. Он должен вызвать группу быстрого реагирования, должен встретить их и рассказать о случившемся. Рассказать, что оставил свой пост. Объяснить, почему остался в живых. Что сидел и жалел себя, пока его друзей убивали. Что если бы ему было дано повернуть время вспять, он предпочел бы умереть рядом с ними. Что никогда не испытывал такого страха и отчаяния, как в эти минуты. Он нырнул в темнеющий дверной проем, спустился на несколько ступеней и присел рядом с телом майора Измайлова. Нащупал рацию в кармане форменной куртки, но вытащить не успел. По коридору быстрым шагом шел огромного роста человек. И увидев его, Субботин вдруг отчетливо понял, что у него не осталось больше времени. Как только этот человек поднимет глаза, он увидит полицейского, и все будет кончено. Субботин поднял пистолет и несколько раз выстрелил в стремительно приближающуюся темную фигуру. Оглушенный нестерпимо громкими звуками выстрелов, полицейский на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что убийца пытается достать пистолет. И тогда он выстрелил снова.

Глава 4

30 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

По полу ванной комнаты скользила большая черная мокрица. Сбитая с толку ярким светом, она беспорядочно ощупывала стыки кафельной плитки в поисках отверстия, через которое попала сюда из вентиляционного канала. Она искала единственный верный путь в огромном пространстве направлений, каждое из которых оканчивалось тупиком. Наблюдая за ней с немалой долей отвращения, Вяземский не мог отделаться от ощущения, что находится в похожей ситуации. Он закрыл воду, наскоро обтерся полотенцем и вышел из душевой кабины. Вырвавшийся следом пар водяной пылью осел на полу и стенах, мутной пленкой ослепил зеркало.

Вяземский всегда мылся очень горячей водой. Почти на грани терпимости. «Дармовая энергия», – так он говорил, если кто-нибудь выражал удивление. И действительно, чувствовал, как молекулы, разогнавшиеся до скорости тысяча восемьсот километров в час, заряжают его, наполняют тело теплом.

На полу комком лежала грязная одежда. Представив, что всего десять минут назад эта одежда была на нем, Вяземский поморщился. Нельзя так опускаться, никак нельзя. Со времени последнего инцидента он совсем потерял счет дням. Спал не раздеваясь, питался на скорую руку, пил слишком много кофе. Дни и ночи слились для него в единый отрезок, за который он пытался решить сложную задачу. Каждый ушедший день был непоправимой потерей. Время таяло.

Вяземский провел рукой по запотевшему зеркалу и уныло посмотрел на собственное отражение. Потухший взгляд, мешки под глазами, серое усталое лицо. Как сильно он изменился за последние годы.

«Что с вами стало, профессор? – спросил он самого себя. – Что случилось с великим Вяземским?»

Слишком много впустую потраченных дней. Слишком много набранных килограммов. И бесконечный ужас перед угрозой, которая нависла над человечеством.

Вяземский опустил взгляд, поискал глазами мокрицу. Допустил нелепую мысль, что, если ей удалось выбраться, может быть, и у них есть шанс на спасение. Но вместо мокрицы увидел на полу черное влажное пятно. Вылезая из душевой, он случайно раздавил ее ногой.

«Выхода нет, – обреченно подумал Вяземский. – Ни для кого из нас. Мы все подобны этой мокрице. Живем бессмысленно и исчезнем, так и не успев понять, что нас убило».

Тщательно побрившись, надев чистый костюм и пригладив волосы, он стал снова похож на себя прежнего. Каким его привыкло видеть большинство коллег и знакомых. Уверенный в себе, властный человек. Но в зеркало смотреться на этот раз он не стал. Солидный и жестокий глава Центра исследования аномалий никогда не нравился Петру Сергеевичу Вяземскому.

Он торопливо вышел из дверей исследовательского центра и спустился этажом ниже, где располагалась его приемная. Однако за длинным столом его дожидались совсем не те, кого он рассчитывал увидеть. Высокий худой человек с пшеничного цвета волосами был ему незнаком, другой же – пониже ростом и явно взволнованный – вызывал в памяти неясные ассоциации.

– Где Бельский? – не здороваясь, спросил Вяземский, переводя взгляд с одного на другого.

– Генерал не смог приехать, – от профессора не укрылась снисходительная улыбка «пшеничного». – Непредвиденные обстоятельства, требующие его непосредственного участия. Но он прислал нас, – он улыбнулся еще шире.

– Мне кажется, я ясно дал понять, что ситуация не терпит отлагательств…

– Вы объявили «красный код». Да. И тем не менее генерал не приедет.

– Кто же вы, в таком случае?

– Меня зовут Алексей Иванович Сорокин, и я уполномочен генералом Бельским провести небольшую проверку. Прояснить, так сказать, некоторые моменты.

Вяземский перевел взгляд на второго гостя, и тот поспешно представился:

– Сергей Дмитриевич Вершинин, физик-теоретик.

– Мне кажется, мы встречались раньше, – проговорил Вяземский.

– Все верно, Петр Сергеевич. В 2009 году на Конференции по связям времени с движением элементарной материи.

– Припоминаю, – Вяземский не припоминал, но решил, что выгоднее будет сделать вид, что вспомнил Вершинина. – Вы тоже уполномочены меня проверять?

Вершинин покраснел и начал что-то отвечать, но его перебил Сорокин:

– Сергей Дмитриевич здесь затем, чтобы проанализировать данные и оценить угрозу. И при необходимости помочь вам. Ваши последние отчеты весьма сумбурны, и генералу необходимо мнение кого-нибудь более… трезво мыслящего.

– Вы полагаете, что я сошел с ума?

– Мы полагаем, что вы устали, профессор, – гаденько улыбаясь, ответил Сорокин. – Вам нужно отдохнуть, сделать перерыв в исследованиях.

– Нет у меня времени на перерывы! – с трудом сохранявший спокойствие Вяземский взорвался. – И у вас нет! Вы не понимаете! Не можете понять, что время уходит. Действовать нужно сейчас. Иначе станет слишком поздно.

– И все же, я думаю, вы слишком драматизируете, – Сорокин словно искал на лице Вяземского признаки безумия – смотрел пристально и изучающе.

– Драматизирую? Напомню вам, что количество аномалий растет. Исчезают люди. В последний цикл пропало более двухсот человек, – понимая, что своей несдержанностью он только усугубил ситуацию, Вяземский старался говорить спокойно. – Я показывал Бельскому прогнозы, эти цифры будут только расти.

– Это ни о чем не говорит. Только в России за год без вести пропадают около двадцати тысяч человек. И никто не видит в этой статистике конца света.

– Петр Сергеевич, расскажите мне об аномалиях, – неожиданно вступил в разговор Вершинин, пытаясь хоть немного ослабить царящее в комнате напряжение. – Я нисколько не сомневаюсь в вашей компетентности и уверен, что вы не сумасшедший. Я читал все ваши книги. И почту за честь работать бок о бок с вами над решением этой задачи.

– Напрасно этой откровенной лестью вы пытаетесь сгладить нелепость происходящего, – Вяземский помолчал. – Мы попусту теряем время. Но я расскажу вам все, что вы хотите знать. Мои доводы он слушать не хочет, может, хотя бы к вам прислушается.

Глядя, как в глазах Вершинина загорается интерес, Вяземский вспомнил, с каким энтузиазмом принялся изучать аномалию три года назад. Телефонный звонок, разорвавший ночь на пятое сентября, и долгий разговор с Бельским. Всего за несколько месяцев на смену восторгу пришел страх. И если бы ему выпал шанс… он предпочел бы не отвечать на тот звонок.

«Может, это и к лучшему, – подумал он. – И дорогу осилит лишь идущий. Возможно, Вершинину удастся то, что оказалось не под силу мне».

И Вяземский начал рассказывать о том, над чем работал последние годы:

– Аномалии можно описать как туннели неустановленной продолжительности, состоящие из последовательных сегментов, которые представляют собой один и тот же участок пространства в различных временны́х периодах. Таким образом, попавший в аномальную зону объект формально остается в одной и той же точке, смещаясь только во времени. На сегодняшний день зафиксировано двадцать аномальных зон. Пятнадцать из них приходятся на Россию. Две расположены в Монголии. По одной на территории Пакистана и Маршалловых островов. И одна в Карском море.

– Иными словами, зона аномалии – это перемещение во времени на одном и том же месте? – Вершинин задал вопрос, параллельно отмечая что-то в лежащем перед ним блокноте.

– Примерно так. Только перемещения происходят не сами по себе, а только при пересечении границ аномалии.

– То есть мы заходим в комнату в двадцатом веке, а выходим в восемнадцатом?

– Не совсем так. Изменения могут быть настолько незначительными, что иногда определить временной сдвиг практически невозможно, что делает большинство аномалий непригодными для изучения. Это и природные объекты, и заброшенные участки города, как, например, пустырь на улице Тургенева в Иркутске. Нам повезло, что первая аномалия возникла в жилом помещении, где есть возможность отследить изменения на материальных объектах. Вы заходите в обычное помещение, а выходя – попадаете в это же помещение в другом времени. Первая комната датируется тридцатым августа две тысячи тринадцатого года между четырьмя и пятью часами утра. Следующая – несколькими часами ранее – двадцать девятое августа, примерно около одиннадцати вечера. Никакой системы в последовательности временны́х периодов установить не удалось. Более того, отдельные элементы невозможно отнести к иному времени, кроме будущего…

– Но ведь это фактически доказывает существование времени, – воскликнул Вершинин. И заметив, как удивленно поднял брови Сорокин, пояснил: – Существование времени – одна из загадок физического мира. Классическая ньютоновская концепция абсолютного времени полагает, что время является четвертым измерением в трехмерном пространстве. Время течет само по себе от прошлого к будущему и не влияет на изменения в пространстве. Согласно другой теории, времени не существует вообще, а пространство является четырехмерным. Время, по этой теории, придумано человеком для нумерологического порядка физических изменений.

– Достаточно, – Сорокин поморщился. – Сейчас не время для открытий. Нам необходимо понять, так ли опасны эти аномалии, как пытается представить профессор Вяземский.

Вершинин спорить не стал. Ему не терпелось узнать как можно больше информации об аномалиях, и он вновь повернулся к Вяземскому.

– Как обнаружили первую аномалию?

– Удачное стечение обстоятельств. Аномалия возникла на третьем этаже жилого дома – бывшей купеческой усадьбы, в квартире пенсионера Алексея Уварова. Утром 30 августа 2013 года он не открыл двери сотруднице социальной службы и она, решив, что ее подопечный скончался, вызвала полицию и «Скорую помощь». Полицейские прибыли первыми, вскрыли дверь и прошли в квартиру. Женщину они оставили в коридоре дожидаться врачей, и она видела, как они вошли в комнату. Вскоре туда же прошли и медики. Соцработник ждала около часа и, заглянув в комнату, обнаружила, что там никого нет. В тот день в аномалии пропали еще три наряда полиции, пока не стало ясно, что в комнату лучше не заходить.

– Что с женщиной сейчас? – встрепенулся Сорокин. – Информация об аномалиях засекречена и не подлежит разглашению.

– Разве генерал Бельский не ознакомил вас с протоколом «А»?

– Нет, – Сорокин с вызовом посмотрел на Вяземского. – Он не успел ввести меня в курс дела и сказал, что я получу всю информацию на месте.

«Хрен ты получишь», – злорадно ухмыльнулся внутри себя Вяземский. А вслух произнес:

– В таком случае я предлагаю пройти в мой кабинет. Все материалы об аномалиях находятся там.

Поднявшись на второй этаж, они прошли сквозь огромное ярко освещенное помещение, где за многочисленными столами сидели сотрудники ЦИА. Вершинин жадно осматривался вокруг, словно боясь пропустить что-то важное. Сорокин, напротив, по сторонам не смотрел. Шел, высоко подняв голову, с надменным видом человека, вкусившего собственной значимости.

Исподтишка наблюдавший за ними Вяземский думал о том, какими разными будут чувства этих людей, когда они узнают, как мало у них осталось времени. Безусловно, они оба испытают страх. Но страх Вершинина будет многогранен, смешан с разочарованием и сожалением о том, что он не успел понять, чего не успел совершить. Страх Сорокина будет бесплодным, не способным породить сожаление о несделанном. Он будет слепым, уродливым, опустошающим душу кошмаром. Но ни то, ни другое чувство не будет похоже на то, что испытывал сам Вяземский. Он не был религиозен, но иногда ему казалось, что его собственный страх имеет привкус воздаяния.

Он дошел до дверей, открыл замок магнитным ключом и жестом пригласил своих гостей войти внутрь. Обвел взглядом увешанные расчетами стены, стопки бумаг и графиков, разбросанные по полу. Профессор часто бывал небрежен, когда увлекался чем-то, но сейчас подметил, что беспорядок в кабинете наводит на мысли о безумии его обитателя. Впрочем, его это не слишком волновало. Реальность, в которой он оказывался сумасшедшим, была несоизмеримо лучше той, что ждала их в будущем. Если будущим можно было назвать те немногие дни, что им оставались.

Вяземский подошел к столу и отыскал среди бумаг копию отчета, отправленного Бельскому неделю назад.

Протянул его Сорокину и отрывисто произнес:

– Читайте.

Вершинин, внимательно изучавший в это время витиеватый график на стене, задал вопрос:

– Профессор, что это?

– Схема движения объекта внутри аномалии. Мы использовали датчики движения, чтобы отслеживать передвижение, если видеосвязь отключится.

– Напоминает геометрический фрактал…

– А это он и есть, – Вяземский усмехнулся. Вершинин был совсем неглуп, а значит, в полной мере мог ощутить безупречную красоту приближающегося конца света.

– Это Дракон Хартера-Хэйтуэя.

– Значит, тоннели имеют форму геометрического фрактала? Все аномалии подобны этой?

– Нет, но все они представляют собой фрактальные кривые, – Вяземский указал на стопку листов на подоконнике. – Например, аномалия номер четыре – это кривая Гильберта, а аномалия номер одиннадцать напоминает кривую Минковского.

– Но как вам удалось получить эти данные? – Вершинин не мог сдержать любопытства и, пользуясь тем, что Сорокин углубился в отчет, продолжал расспрашивать Вяземского.

– Основная трудность поначалу была в вычислении границ аномалии. В комнате Уварова – первая аномалия названа в честь владельца квартиры, – например, граница проходит по одной из стен, поэтому, чтобы пересечь ее, необходимо открыть дверь. Изначально считалось, что площадь первой аномалии равна площади комнаты, но позже, изучив данные со спутника, мы установили, что часть аномалии располагается за пределами окна и охватывает участок около шести квадратных метров. Это обнаружили случайно – программист загружал точные координаты аномалии через спутниковую карту и увидел белое пятно рядом с домом Уварова. После инцидента в Карском море стало понятно, что спутник воспринимает аномалии как отсутствие пространства. Сейчас он видит двадцать белых точек на поверхности планеты. Двадцать участков «нигде». Комната Уварова могла бы дать множество ответов, но, к сожалению, изучение этой аномалии на сегодняшний день уже не ведется.

– Но почему? – удивился Вершинин.

– Потому что открыть дверь может только человек. А войти в зону аномалии равносильно самоубийству. С начала эксперимента было всего несколько добровольцев, благодаря которым мы сейчас обладаем многими знаниями, но посылать в аномалии людей запрещено. Исследования ведутся с помощью радиоуправляемых аппаратов, и люди в аномалиях больше не пропадают.

Однако, отвечая на вопросы Вершинина, Вяземский лукавил – люди продолжали пропадать в аномалиях. При непосредственном участии самого Петра Сергеевича. Он почувствовал внезапное желание разделить с кем-то свою ответственность или вовсе избавиться от нее, передать полномочия другим. Но он не мог отменить последствия своих решений, и умывать руки было слишком поздно.

Некоторое время тишину в кабинете нарушало лишь шуршание бумажных листов – Вершинин молча рассматривал графики, Сорокин листал отчет, то и дело поднимая глаза на профессора. Закрыв последнюю страницу, он с минуту помолчал и ледяным тоном отчеканил:

– Это абсурд.

– Увы, – ответил Вяземский. – Все будет именно так, как вы только что прочитали.

– Этого не может быть! Совершенно очевидно, что вы ошиблись в расчетах. Вы часто оказывались правы, Вяземский, но это… просто нелепо.

– И тем не менее именно так все и произойдет.

– Что должно произойти? – Вершинин отвлекся от изучения причудливых ломаных линий и поднял голову.

Сорокин, не желая отвечать, упрямо сжал губы и отвернулся. Вершинин перевел взгляд на профессора, и тот устало произнес:

– Двадцать восьмого марта около шести часов после полудня наша планета будет полностью поглощена аномальными зонами. Жизнь в привычном нам понимании перестанет существовать. Мы – перестанем существовать.

Глава 5

30 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

В кабинете повисло напряженное молчание. Трое мужчин вели безмолвный диалог с коварным собеседником, именем которому было сомнение. Вяземский ощущал его словно стоящего за спиной врага – только и ждущего, когда он оступится и совершит ошибку.

Он знал причины, явившие этого врага, и понимал, что справиться с ним поможет только время. Сомнение было порождением отрицания на пути мучительного принятия неизбежного. Он сам прошел через это и на собственном опыте убедился, что, лишь приняв реальное положение дел, можно начать действовать.

Первым решился заговорить Вершинин. Слова Вяземского удивили и напугали его, и он осторожно уточнил:

– Но как это может произойти, профессор? Аномальные зоны не так велики, и, как я понял, появляются они нечасто.

– Все верно, и еще год назад я не поверил бы тому, кто сказал бы мне подобную чушь. Полгода назад – задумался бы. Три месяца назад – посчитал бы это возможным. Но весь алгоритм открылся мне меньше месяца назад, и я до сих пор не могу понять, почему раньше не заметил очевидных закономерностей. Я слишком хотел верить в то, что аномалии – чудо. Но в их уникальности наша смерть.

– Но даже если количество аномалий продолжит расти, у нас должно быть в запасе по крайней мере несколько лет…

– Планете осталось меньше месяца. Я множество раз перепроверял все данные и каждый раз приходил к одному и тому же выводу. Сейчас вы сами все увидите.

Вяземский подошел к стоящему напротив стола флипчарту, отогнул исписанные листы и провел на белой бумаге несколько изогнутых линий. Рядом с каждой линией проставил цифры 0, 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34, 55 и повернулся к Вершинину.

– Представьте, что линии – это волны распространения аномальных зон. А цифры – количество аномалий после каждой волны. Как видите, в такой последовательности каждое следующее число равняется сумме двух предыдущих, но проследить этот алгоритм удается не сразу. Он начинает проявляться лишь после числа 5 и становится очевиден при достижении числа 13. Когда в августе 2014 года была обнаружена вторая аномалия, я принял во внимание увеличение ее площади, но не временной промежуток между ними. Она была относительно безопасной – всего лишь небольшой участок в Карском море. Он оказался бесполезен для изучения – мы пытались скачивать данные с ближайшего плавучего маяка, но четких представлений о временны́х зонах внутри аномалии получить не удалось. Однако сам факт ее возникновения дал понять, что мы имеем дело не с единичным феноменом.

Профессор помолчал.

– Однако я и представить себе не мог, – продолжил он спустя минуту, – что следующая волна придет уже через 8 месяцев, и новых аномалий будет две. Эти аномалии размером больше 70 квадратных метров, и одна из них возникла в людном месте – в торговом центре «Витязь» в Омске. За один вечер пропало более пятидесяти человек – женщины, дети. Тогда все списали на пожар, центр закрыли. Но этот инцидент доказал, что аномалии не просто безобидные причуды пространства. Я сравнил данные по всем четырем аномалиям и установил, что с каждой волной площади аномалий увеличиваются в 1,618 раза по сравнению с предыдущей. Это грозило большими неприятностями в будущем. Я надеялся, что у нас достаточно времени, чтобы понять природу аномалий и найти способ, как предотвратить их появление. Но интервал вновь сократился, и в августе 2015 года появились сразу три аномалии, каждая из которых по площади в 1,618 раза превышала аномалию в «Витязе». Чтобы спрогнозировать появление следующей волны, я проанализировал интервалы между волнами и обнаружил, что временной промежуток сокращается также в 1,618 раза. Таким образом, следующая волна должна была возникнуть в ноябре прошлого года. И она принесла пять новых аномалий. Эта последовательность напомнила мне числовой ряд Леонардо Пизанского, более известный как Фибоначчи. Отличительным свойством этого ряда является то, что при делении одного числа из ряда на предыдущее результат стремится к числу фи – 1,618. Это не могло быть случайным совпадением, но я должен был убедиться в правильности своих выводов. Поэтому ждал следующей волны. И 2 января появилось еще восемь аномалий, и их общее число достигло двадцати.

Вяземский перевел дыхание и Вершинин, воспользовавшись паузой, спросил:

– Значит, аномалии возникают согласно последовательности Фибоначчи?

– Да. И с каждой новой волной количество и площадь аномалий увеличиваются. А интервал между волнами сокращается.

– На одно и то же число фи?

– Да. Каждая аномалия по площади больше предыдущей в 1,618 раза. А интервал в 1,618 раза меньше прежнего.

– Невероятно, – задумчиво проговорил Вершинин.

– Числу фи с древних времен приписывали мистическое, сакральное значение. Его считают формулой мироздания, идеальной пропорцией. А некоторые именуют даже числом Бога.

– Вы что же, считаете, что у аномалий божественное происхождение? – ехидно спросил Сорокин.

– Да нет, – Вяземский покачал головой.

– Аномалии имеют скорее естественное происхождение, и мой убежденный атеизм здесь ни при чем. В природе связь последовательности Фибоначчи с золотым сечением – явление весьма распространенное. Один из самых наглядных примеров – естественные спирали. Раковины моллюсков, паутина, расположение семян подсолнечника и сосны. Молекула ДНК состоит из двух вертикально переплетенных между собой спиралей. Ширина каждой из этих спиралей составляет 21 ангстрем, длина – 34 ангстрема, что соответствует двум следующим друг за другом числам ряда Фибоначчи. В природе встречаются и удивительные естественные фракталы – капуста Романеско, цветки георгины и камелии, многие суккуленты. Поэтому в происхождении аномалий я вижу природную гармонию – губительную для нас, но все же прекрасную.

– И все же не понимаю, почему вы считаете, что у нас осталось так мало времени? – не унимался Сорокин. Он не хотел, просто не мог поверить, что его дни сочтены. – Из вашего отчета следует, что площадь последних аномалий не превышает 300 квадратных метров. И если дальше…

– Я расскажу вам, что будет дальше, – спокойно перебил его Вяземский. Его нетерпение вдруг обернулось равнодушием и апатией, словно происходящее не имело к нему никакого отношения. – 3 февраля возникнет тринадцать аномалий площадью около 480 квадратных метров каждая. Само по себе это немного, и до сих пор нам относительно везло с расположением аномальных зон. Только четыре из них возникли в местах массового скопления людей. Но представьте, если хотя бы одна из новых зон появится в людном месте. Например, на площади или стадионе. Будут сотни пропавших, начнется паника. А аномалии будут возникать снова и снова, – профессор посмотрел на Сорокина. – Все дело в соотношении количества новых аномалий и увеличении их площадей. И в стремительном сокращении интервалов между волнами. 23 февраля новая волна принесет 21 аномалию. Площадь каждой увеличится до 780 квадратных метров. 14 марта – 34 аномалии с площадью 1268 квадратных метров. Затем их станет 55, 89, 144, 239. Уже к концу марта интервалы между волнами сократятся до одних суток – каждый день будут возникать сотни аномалий площадью в несколько тысяч квадратных метров. За пару дней порядка десяти процентов планеты будет покрыто аномальными зонами. Постепенно временны́е интервалы сократятся до нескольких часов, а затем – до нескольких минут. И наконец, 28 марта в 01:32 по московскому времени промежуток между волнами станет меньше минуты. Аномалии будут проникать друг в друга, превращая нашу планету в швейцарский сыр. Все будет кончено. Единственная возможность предотвратить такой исход и избежать ненужных жертв – это начать действовать сейчас. Нужно незамедлительно подтвердить «красный код».

– Я не уверен, что понимаю, о чем идет речь, – неожиданно признался Сорокин. Его горделивый пыл угас, и он стал похож на понурого нахохлившегося петуха.

– «Красный код» – это условный сигнал для запуска программы по уничтожению аномалии. Мы разработали его еще на этапе исследований комнаты Уварова, когда самым большим нашим страхом было то, что аномальная зона будет расширяться.

– Но как можно уничтожить аномалию? – Вершинин подался вперед, словно боялся не услышать, что говорит профессор.

– Полагаю, разрушив исходную точку ее развития, – ответил Вяземский.

– Временны́е тоннели только кажутся бесконечными, но в действительности имеют строго фиксированное число уровней. Я заметил, что во всех аномалиях по мере углубления проявляется одна особенность: при достижении определенного уровня пространство начинает приобретать сиреневатый оттенок. Сначала еле заметный, затем все более интенсивный. В первой аномалии он начинает проявляться к 46-му уровню, во второй – к 74-му. Это навело меня на мысль, что аномалии исходят из одной и той же точки, и каждый тоннель длиннее предыдущего. В таком случае комната Уварова – самый короткий путь к центру аномалии. Если пройти пространственно-временной тоннель до конца, мы достигнем полюса происхождения аномалий и сможем уничтожить его. Но нам еще никогда не удавалось достичь последнего уровня.

– Почему?

– Это еще одна тайна аномалий. Фантомы. Огромные шарообразные сгустки, подобные шаровой молнии. Они хаотично возникают на разных уровнях, сжигая любые инородные для аномалии объекты – людей и технику.

– Как же вы собираетесь преодолеть это препятствие? – голос Вершинина звучал растерянно и глухо.

– Я полагаю, что фантомы – это нечто вроде остаточной энергии, сформировавшейся от движения времени и пространства. В зонах аномалий пространство и время статичны. Время в них не течет привычным нам образом. Когда я только начинал изучение комнаты Уварова, мне казалось, что с помощью аномалии я смогу доказать теорию Роберта Леви о хрононах.

Сорокин неодобрительно фыркнул, и Вершинин поспешил пояснить ему, о чем говорит профессор:

– В теории квантовой механики время – непрерывная величина. Но уже в первые годы ее формулировки было сделано предположение, что время может, подобно энергии, состоять из минимальных неделимых интервалов. Их-то и имеет в виду профессор – гипотетические кванты времени.

Вяземский печально улыбнулся. Как много тайн хранили аномалии, и как мало времени оставалось на их разгадку. Он посмотрел на Вершинина и продолжил:

– Я думаю, что фантомов притягивают движущиеся объекты. Они реагируют на энергию движения и стремятся ее поглотить. «Красный код» предполагает несколько групп по 25 человек, последовательно двигающихся в аномальной зоне. У каждого из них будет при себе взрывное устройство колоссальной мощности. Большинство из добровольцев будут уничтожены фантомом, но если хотя бы один достигнет исходного уровня и активирует устройство, человечество будет спасено. Увы, это лишь предположение, но других вариантов у нас нет.

– Значит, те люди, что войдут в аномалию, будут обречены?

– Да, но они спасут своих близких, спасут свой мир от гибели. Это неизбежные необходимые жертвы. Мы не имеем права на сострадание и жалость – они не защитят нас от конца света. Мы обязаны попытаться.

Некоторое время мужчины молчали, затем Сорокин тихо проговорил:

– Но ведь если есть хоть один шанс, что вы в своих расчетах допустили погрешность, «красный код» будет чудовищной ошибкой. Бельский не простит этой ошибки вам и тем более не простит ее мне. Генерал не намерен впустую тратить человеческие ресурсы, пока опасность не станет очевидной. Нужно дождаться следующей волны.

Глядя на побледневшее лицо Сорокина, Вяземский почувствовал отвращение.

«Какой же редкостный идиот, – подумал он. – И непонятно, чего он боится больше: собственной смерти или гнева генерала Бельского».

– А вы что скажете? – обратился профессор к Вершинину.

– Если решение зависит от меня, я предпочел бы все проверить, – растерянно ответил тот. – Я только утром узнал о существовании аномалий, а сейчас должен участвовать в спасении человечества. При всем уважении, профессор, мне нужно время.

– Что ж, – Вяземский устало пожал плечами. Сегодня убедить их не удастся. Он сделал что мог, но все равно чувствовал себя проигравшим. – Все время, которое нам остается, принадлежит вам. Я попрошу своего ассистента помочь вам здесь разобраться. Мне же необходимо уладить кое-какие личные дела.

Он вышел из кабинета и отправился на жилой этаж. Всего через несколько дней новые аномалии унесут сотни невинных жизней, и почему-то казалось, что виноват в этом именно Вяземский. Когда-то давно он беспечно решил, что в интересах науки может на время забыть о морали и справедливости. И теперь – перед последней чертой – стыдился собственных решений. Мысли путались, и все вокруг казалось ему лишенным смысла. Даже собственное раскаяние. Разве есть разница, что ты совершил, если вместе с тобой сгинут и палачи, и судьи. И разве его неприглядные средства не служили великой цели?

В кармане пиджака завибрировал телефон, и Вяземский остановился у небольшого окна на лестничной площадке. Присел на подоконник, достал телефон и прочитал короткое сообщение: «Приезжай на кофе. Приготовил две чашки». Профессор тяжело вздохнул. Это был им самим придуманный шифр, и прежде, получая этот сигнал, он откладывал все дела и мчался в больницу. Стоило ли ехать теперь? Вяземский сомневался. И все-таки решил поехать. Хотя бы для того, чтобы скоротать вечер.

Он не выходил на улицу больше месяца, и холодный январский воздух показался ему удивительно свежим. Светило солнце, издалека доносилось щебетание птиц. Города уже грезили о весне, но впереди их ждала лишь беспощадная пустота похищенного аномалиями пространства. И Вяземскому было безмерно жаль – февраля и весны, что уже никогда не наступит. Этого мира, вдруг ставшего таким уязвимым и хрупким. Своего собственного будущего. И прошлого, потерявшего свою ценность без надежды на завтрашний день.

Отсутствие будущего стирает прошлое, если некому принять наследие предыдущих поколений. Человечество исчезнет, не оставив о себе памяти, и в этом Вяземскому виделась горькая ирония. Перед глазами стоял образ мокрицы, раздавленной им несколько часов назад. Он был для нее неведомой силой, непостижимой и иррациональной. В ее восприятии окружающего мира он был аномалией. Если бы она могла мыслить философскими категориями, имело бы для нее значение, убила ее высшая божественная сущность или такое же, как и она, творение природы, только более сложное и совершенное? Вяземский не мог найти для себя ответа. Каким бы тайным смыслом ни наделяли смерть, она оставалась смертью. И в ней не было ничего, с чем он мог бы смириться.

Глава 6

30 января 2016 года

В больницу Вяземский приехал уже затемно. У проходной, по обыкновению, собралась толпа посетителей, но сегодня очередь двигалась медленнее обычного. Подойдя ближе, Вяземский разглядел у входа вместо знакомого ему полноватого охранника двоих крепких ребят, которые тщательно досматривали всех пришедших. Когда подошел его черед, он достал пропуск, подписанный главным врачом, и показал одному из новых охранников. Тот вцепился в него пристальным взглядом, сравнивая стоящего перед ним человека с черно-белой истертой фотографией. Вернув пропуск, охранник молча указал Вяземскому на рамку металлоискателя, кивком приглашая его войти внутрь. В иное время подобные процедуры вызывали у Вяземского досаду и раздражение, но сейчас, зная, как мало осталось у человечества безмятежных дней, эти проявления повседневной жизни были ему приятны. Пока еще ничего не случилось. Люди сновали по своим делам, не задумываясь о скоротечности каждого дня, и в этой обыденной суете было своеобразное уютное очарование. Вяземский чувствовал это даже здесь – идя по обшарпанным узким коридорам, пропитанным ненавистным ему горьким больничным запахом.

Он дошел до нужного кабинета и костяшками пальцев тихонько постучал в дверь. Изнутри донесся приглушенный возглас и, расценив его как приглашение, Вяземский вошел.

Игорь Семенович Прокопенко, главный врач семнадцатой городской больницы, сидел за столом перед открытым ноутбуком. Увидев вошедшего, он коротко кивнул, едва заметно улыбнулся и, протягивая руку для приветствия, начал подниматься. Вяземский был его одноклассником, другом и, что Прокопенко ценил гораздо больше, источником очень неплохого дохода. Только благодаря Вяземскому он наконец ощутил истинное значение выражения «свободные деньги». Поэтому, увидев помятое серое лицо профессора, Прокопенко забеспокоился.

– Петр, что-то случилось? На тебе лица нет, – спросил он, отодвигая стул и жестом приглашая гостя сесть.

– Устал я, Игорь, – отмахнулся Вяземский. – Просто устал. Не обращай, пожалуйста, внимания на то, как я сегодня выгляжу. Расскажи лучше, почему у вас вдруг стало все так серьезно на проходной?

– О-о-о, – Прокопенко воодушевился. Ему явно было что рассказать профессору, и он с удовольствием продолжил: – Это из-за нашего особого гостя. Совершенно жуткий тип. Поступил к нам недели две назад. Ни имени, ни отпечатков пальцев. Жуткие шрамы. Девять пулевых ранений. Полиция держит все в секрете, но я слышал, что он какая-то важная шишка в преступном мире. Когда его привезли, Бельский чуть с ума не сошел. Ты же знаешь, какой он обычно спокойный. А тут словно с цепи сорвался. Орал на врачей, угрожал, что если этот человек не выживет, он камня на камне здесь не оставит. Что этот тип должен за все ответить. Заняли половину четвертого этажа…

– Бельский был здесь? – Вяземский словно очнулся. Он не слушал, что говорит ему Прокопенко, но, услышав фамилию генерала, включился.

– Он и сейчас здесь. Приезжает каждое утро – все хочет поймать момент, когда этот человек придет в себя.

– Бельский здесь?! – Вяземский вскочил на ноги и устремился к двери. – Где он? Мне срочно нужно с ним поговорить!

– Да что случилось-то? Зачем он тебе? Почему срочно? Поговорим лучше о наших делах, – Прокопенко выразительно акцентировал последнюю фразу. – Бельский не станет с тобой говорить. Он теперь вечно занят и вечно недоволен. Да и не пустят тебя к нему. Говорю же, у них там все секретно.

Вяземский опустился обратно на стул. Прокопенко прав – сейчас не время и не место для разговоров с генералом. Пусть себе караулит своего монстра на больничной койке. А Вяземскому предстоит найти решение сложной задачи, в которой жадный и недалекий главный врач, сам того не ведая, был куда лучшим помощником, чем облеченный почти безграничной властью генерал.

– Ладно, – Вяземский примирительно поднял руки и взглянул на обескураженного приятеля. – С Бельским я разберусь потом. Что у тебя есть для меня?

Тот внимательно посмотрел Вяземскому в глаза. Его проницательности хватило, чтобы догадаться: обстоятельства изменились, и его услуги стали не так важны. Однако без боя он сдаваться не собирался и решил, что если профессор захочет прикрыть их с таким риском налаженный бизнес, он шантажом сможет компенсировать себе потерянный заработок.

– Сначала я отобрал троих, – начал он, внимательно следя за реакцией Вяземского, – но одного отбраковал почти сразу. Нашлись родственники в Смоленске. И не престарелая мамаша, а два вполне дееспособных брата, которые очень заинтересовались судьбой своего пропавшего родича. Остальные тебе подойдут. Родственников нет, документы потеряны. Прокопенко протянул Вяземскому две тоненькие больничные карты, к каждой из которой была прикреплена небольшая фотография.

– Тот, что постарше, даже с трудом вспомнил свою фамилию. На улице провел больше двенадцати лет, к нам поступил весь застуженный, с сильнейшим абсцессом легких. Я сразу его для тебя определил. Лично им занимался, иначе бы не вытянули. Второй – молодой совсем. Бывший детдомовец. Относительно здоров, но совершенно дезориентирован. Про фонд я им немного рассказал – согласие они подпишут. Так что проблем возникнуть не должно.

«Какие уж тут проблемы, – подумал Вяземский. – Мир летит к черту, а я ищу добровольцев для разведки в аду».

Он посмотрел на фотографии бездомных и в который раз удивился схожести их лиц. Жизнь на улице словно стирала их черты, заменяя индивидуальность на распухшую одутловатую маску, из-под которой постепенно просачивалась пустота. То же самое происходило и с их личностями. Жалеть их у Вяземского не получалось. Разве они не сами отказались от права считаться людьми, смирившись со своим положением и отказавшись бороться? Разве не отреклись от самих себя, заглушая каждый свой день дешевым и грязным пойлом, отравляющим их разум и мысли? Все их беды были результатом их распущенности и непредусмотрительности, был уверен Вяземский. И все же формально они оставались людьми. Опустившимися, ничтожными, жалкими. Но людьми. А он отправлял их на смерть.

– Прекрасно, – вяло произнес он, передавая карты Прокопенко. – Я заберу их. Отправь их ко мне через неделю.

Лицо главного врача расплылось широкой улыбкой. Он, как всегда, был доволен сделкой и, вероятно, уже прикидывал, на что потратит солидные барыши. Как быстро он поймет, что деньги больше ничего не значат? Что скрыться некуда? Через две волны? Через три? Вяземский вновь остро ощутил несправедливость выпавшего ему расклада. Он казался себе пророком, которому внезапно открылось будущее, и он не был готов к этой ноше.

Необходимо все-таки поговорить с Бельским. Он попрощался с Прокопенко – намного холоднее и суше обычного – и вышел в опустевший больничный коридор. День почти угас, забрав с собой его надежды. Вяземский давно не чувствовал себя таким разбитым. Он медленно брел по коридору, разглядывая незатейливые узоры на выстланном выцветшим линолеумом полу. В памяти всплывали обрывки разговоров из времен, когда они с Бельским только начинали исследования аномалий. Генерал был увлечен и все выдумывал, как можно использовать аномалии, как превратить их в средство достижения нужных целей. Как он мог теперь отвернуться от Вяземского? Он – всегда признававший важность его исследований, сознающий необходимость изучения аномальных зон с помощью живых людей, давший «добро» на его проект с Прокопенко. Внезапно Вяземский остановился. Генерал обещал прикрыть его в случае, если историей с фондом заинтересуется полиция. И даже дал бумагу, подписанную лично им, что Вяземский действует в интересах государственной безопасности. Профессор всегда держал этот документ при себе, как и удостоверение с незнакомой ему аббревиатурой, которое отдал ему генерал. «Если у тебя когда-нибудь возникнут проблемы с силовиками, – сказал тогда Бельский, – просто покажи им это удостоверение, и вопросов к тебе больше не будет». Случай воспользоваться им Вяземскому так и не представился. Что если он использует его сейчас?

Он достал из портфеля папку с документами, нашел удостоверение и переложил в карман пиджака. Если ему удастся миновать охрану, Бельскому не отвертеться от разговора. Ему придется ответить, почему он перестал верить старому другу и отправил проверяющих в ответ на крик о помощи.

Он поднялся на четвертый этаж и увидел у дверей двоих крупных мужчин в одинаковой серой униформе. Судя по их телосложению и суровым серьезным лицам, это были не обычные полицейские, а люди из команды генерала. Тот формировал личный состав отборнейшими кадрами из лучших военных подразделений и окружал себя самыми перспективными и преданными людьми. Увидев их, Вяземский засомневался в реальности своего плана, но все же подошел и с самоуверенным видом протянул им удостоверение Бельского. Едва заглянув внутрь темно-синей корочки, охранники вытянулись и отдали Вяземскому честь. Затем один из них открыл перед ним дверь, и профессор, коротко кивнув, прошел внутрь. Длинный коридор оказался безлюден, лишь в глубине одного из разветвлений слышались приглушенные голоса. Поспешив туда, Вяземский натолкнулся еще на шестерых людей в уже знакомой ему серой форме, стоявших перед закрытой дверью палаты. Они были вооружены короткоствольными автоматами, которые, едва завидев профессора, сразу направили на него. По напряженным и враждебным взглядам военных Вяземский понял, что случайных гостей здесь не жалуют. И от немедленной расправы его уберегло лишь то, что он прошел первый кордон.

Он быстро вытащил удостоверение и помахал им в воздухе. Один из охранников выдвинулся вперед и, не опуская оружия, выхватил корочки из руки Вяземского. Изучив документ, он заметно расслабился и, опустив автомат, поинтересовался:

– Чем я могу вам помочь?

– Мне необходимо переговорить с Владимиром Сергеевичем, – как можно тверже ответил Вяземский. Если удостоверение обладало такой силой, то он не хотел позорить его реальных владельцев проявлением слабости.

– К сожалению, его нет на месте, – охранник выжидательно смотрел на Вяземского, пытаясь сообразить, что может означать этот внезапный визит представителя очень серьезного и к тому же секретного ведомства.

Вяземский растерялся. Он никак не ожидал, что может не застать Бельского, и совершенно не представлял, что ему теперь делать.

– Где же он? – спросил он, и сам себе показался жалким. Весь день он только и делал, что следовал за призраком угасающей жизни, а он ускользал все дальше и дальше.

– Может быть, вы поговорите со Светляком? – охранник с надеждой посмотрел на профессора. Ситуация явно выходила за рамки его компетенции, и ему не терпелось переложить ответственность за странного гостя на кого-нибудь более сведущего.

– С кем? – Вяземский уже жалел о своем решении повидаться с генералом непременно сегодня. Теперь он рисковал скомпрометировать Бельского несоответствием своего статуса уровню собственной осведомленности.

Однако военные оставались невозмутимы. Один из них зашел в палату и через несколько минут появился в сопровождении невысокого щуплого мужчины, одетого в медицинский халат. Он подошел к Вяземскому, протянул ему руку и представился:

– Анатолий Светляк, личный ассистент Владимира Сергеевича. Прошу вас следовать за мной.

Вяземскому почему-то стало не по себе. Через несколько минут он увидит человека, который оказался для Бельского важнее надвигающегося апокалипсиса. Вряд ли генералу понравится, что профессор так легко проник в его секреты.

Он вошел в палату вслед за Светляком, и тот снова закрыл дверь на замок. Вяземский заметил, как он набирает код на цифровой панели. Изнутри палата напоминала бункер: обычная деревянная дверь была заменена на стальную, окна забраны прочными решетками. Часть помещения была скрыта перегородкой, перед которой стоял еще один охранник с автоматом. Светляк предложил Вяземскому сесть на единственный стул и заговорил:

– Заранее приношу извинения, если мои ответы покажутся вам слишком вольными. Я лицо гражданское, и мне неизвестны все тонкости субординации, принятые в вашем ведомстве. И Владимир Сергеевич не предупредил меня о вашем визите. Чем могу быть полезен?

– Я думал, он здесь, – только и смог выдавить из себя Вяземский.

– Отбыл сегодня утром. В Лион. Что-то очень важное.

Светляк выжидательно смотрел на профессора.

– Боюсь, вы ничем не сможете мне помочь. Дело, по которому я здесь, касается исключительно Бельского, – сознавая, что от него ждут ответа, спохватился Вяземский.

– Понимаю, – улыбнулся Светляк. – Но я располагаю той же информацией, что и генерал. И могу предоставить любые данные по этому человеку.

Вяземский понял, что его ненастойчивость удивляет Светляка. Человек его ранга должен вести себя более властно и пытаться получить то, за чем пришел. Поэтому он не нашел лучшего выхода из положения, чем спросить:

– Я могу на него посмотреть?

Если Светляка и удивила подобная просьба, вида он не подал. Просто кивнул и зашел за перегородку, приглашая Вяземского следовать за ним. Профессор уныло поплелся следом, про себя проклиная и Бельского, и аномалии, и самого себя. Ему не было дела до карьерных амбиций генерала, и все, чего он хотел, – найти способ остановить распространение аномалий. А он торчал здесь, попусту теряя драгоценное время. Однако то, что предстало его взору в следующую минуту, заставило на мгновение забыть обо всем.

На кровати лежал самый громадный человек, какого Вяземский когда-либо видел. Словно завороженный, он принялся разглядывать мужчину. Умное лицо с довольно тонкими правильными чертами – оно могло бы показаться привлекательным, если бы не мрачная жестокость, застывшая на нем. Словно маска, которую не в силах сорвать даже сонная расслабленность. Весь его облик нес отпечаток жестокости. Она проступала в изгибе бровей, в прямой жесткой линии, словно не знавшего улыбки рта. Большая часть его могучего тела была скрыта одеялом. Профессору были хорошо видны только руки и часть торса с густо покрывающими их татуировками-надписями, сделанными, как показалось Вяземскому, на русском языке. Он подошел ближе и убедился в своем подозрении. От запястья до локтя, по предплечью, тянулись строки:

«Смертельно усталая и насмерть пьяная печаль моя шептала…»^[1]

«В этом мире нет смысла, и тот, кто узнает это, обретет свободу»^[2].

«Нет никакой разницы между тысячью лет и одним годом, между сотней тысяч лет и одним ударом сердца»^[3].

«И боль и страх проходят, и неизменна только смерть»^[4].

Выше – по плечу – Вяземский прочел:

«Трудно храмы воздвигнуть из пепла…»^[5]

«Прах – это только прах, не стоит искать в нем сути»^[6].

«Все проходит, это самая верная истина на свете»^[7].

«Независимо от дорог, которые мы выбираем, наша суть приведет нас к одному концу»^[8].

– У меня мурашки по коже от этого человека, – тихо прошептал за спиной профессора Светляк. – Мы держим его в состоянии глубокого сна. Для безопасности. Но даже когда он спит, я чувствую исходящую от него ненависть. У меня ни разу не хватило духа взглянуть ему в глаза с тех пор, как он очнулся. Мне кажется, даже Бельский избегает его взгляда.

– Значит, он пришел в себя, – так же тихо проговорил Вяземский. – Но если это так, почему же тогда Бельский торчит здесь целыми днями. Я думал все, чего он хочет, – поговорить с этим человеком.

– Все верно. В себя он пришел довольно давно, вот только разговора не получилось. Нам нечем на него воздействовать. У нас нет точек опоры, мы ничего не знаем о его слабостях. И это раздражает и злит генерала. Мы столько лет и близко не могли к нему подобраться, а теперь, когда он попал к нам в руки, ни слова не можем из него вытащить. На боль ему, кажется, наплевать – Бельский с первого дня запретил давать ему обезболивающее. Друзей или близких – значимых для него людей – либо просто не существует, либо они слишком хорошо спрятаны. Единственный, кто знал о нем хоть какую-то достоверную информацию, сейчас мертв. Мы не знаем ни его настоящего имени, ни возраста. О происхождении, – Светляк указал профессору на татуировки, – можем только догадываться. Они сделаны на русском, но в разное время и в разных странах. Он в совершенстве владеет как минимум девятью языками, имеет несколько паспортов, но ни в одной стране нет данных о его детстве и юности. Фактически – все, что мы знаем о нем наверняка, это то, что другим именам он предпочитает прозвище Книжник.

Слушая Светляка, Вяземский продолжал разглядывать Книжника. Он пристально всматривался в лицо, пытаясь понять, не показалось ли ему секунду назад, что ресницы этого человека еле заметно дрогнули и он на мгновение приоткрыл глаза. Увлеченный разговором Светляк явно ничего не заметил, и Вяземский решил ничего ему не рассказывать. Он чувствовал себя очень странно – что-то рождалось в нем, закипало, поднималось мутной волной. Решение, которое он так отчаянно искал, вдруг отчетливо явилось ему в образе Книжника. И Вяземский понял, что он должен сделать.

– У вас есть возможность связаться с Бельским? – спросил он властным и твердым голосом, с каждой секундой обретая уверенность в своих действиях.

– Боюсь, сегодня это невозможно, – Светляк покачал головой, удивленный внезапной переменой в поведении гостя. – Владимир Сергеевич будет недоступен до завтрашнего вечера.

– В таком случае, – Вяземский торжествующе улыбнулся, – надеюсь, вас удовлетворит документ, подписанный генералом лично, и у нас не возникнет затруднений в выполнении моих распоряжений. Прошу вас принести мой портфель.

Растерянность в глазах Светляка сменилась удивлением, а затем тревогой. Ситуация стремительно выходила из-под его контроля, но предпринять что-либо он был не в силах. Удостоверение, стоящего перед ним человека, обладало чудовищной властью, противопоставить которой ему было нечего. Он медленно скрылся за перегородкой, взял со стула портфель профессора и пошел назад. Всего на минуту он оставил гостя наедине с Книжником, но Вяземскому этого времени хватило. Как только Светляк зашел за перегородку, профессор метнулся к лежащему на кровати человеку, наклонился к самому его уху и еле слышно прошептал:

– Если вы согласитесь помочь мне в одном деле, я обещаю вытащить вас отсюда.

Глава 7

31 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Тьма обволакивала и ласкала разум. Ее прикосновения дарили безмятежность и тишину, столь абсолютную и совершенную, что Книжнику хотелось погрузиться в нее полностью. Боль нашептывала ему что-то из мрака, но он не обращал на этот зов никакого внимания. Даже в первые дни, когда боль особенно свирепо терзала раны, он не позволял себе подчиниться ее беспощадной власти. Это было непросто, но он умел терпеть боль. Ничуть ни хуже, чем ее причинять.

Сквозь неплотно закрытые веки Книжник наблюдал за подошедшим к его кровати человеком. Тот приходил уже третий раз, всматривался в лицо, прислушивался к дыханию, силясь понять, находится ли Книжник в сознании. Невысокого роста, полноватый и бледный, визитер выглядел неважно, и весь его вид просто излучал усталость. Книжник смутно помнил, что человек этот предлагал ему какую-то сделку, но измененное постоянно вводимыми медикаментами сознание было непрочным. И он не стал бы ручаться, что ему это не привиделось.

То, что его перевезли из больницы, Книжник понял сразу, как пришел в себя, – по изменившемуся запаху и освещению в комнате. Помещение больше всего напоминало офис, из которого вынесли всю мебель, чтобы разместить огромную больничную кровать. На расставленных у стены стульях он заметил аккуратно сложенную одежду. Охранников видно не было, и приходивший к Книжнику человек не носил оружия. На окнах не было решеток, и Книжник с трудом подавил в себе желание сразу же выбраться на свежий воздух. Он чувствовал, что дезориентирован и сильно ослаблен, но также знал, что у него хватит сил сопротивляться, если спецслужбы затеяли с ним тонкую игру. Вероятно, толстяк был подослан в больницу Бельским. Генерал отчаялся сломить его волю грубыми силовыми методами и решил действовать хитростью. Книжник подыгрывать ему не собирался. Он знал, что выберется из этой ситуации любой ценой, даже если это будет последнее, что он сделает в жизни. Даже если для этого придется сдохнуть. Только вот сдохнет он уже после того, как уничтожит тех, кто покусился на его свободу.

О том, что он оставил надежное убежище ради того, чтобы помочь Мозесу Луццатто, Книжник не жалел. Луццатто был его единственным другом. Единственным человеком, с которым Книжника связывали хоть какие-то теплые воспоминания. Единственным, кому Книжник разрешал себя использовать, кому мог позволить нарушать его планы. С кем мог просто поговорить. Он привык к одиночеству и не нуждался в общении с людьми. Последние три года он провел очень далеко, практически в полной изоляции, поэтому слишком поздно узнал о развернувшейся против Луццатто операции. Если бы он был рядом, то смог бы это предотвратить и Мозесу не пришлось бы в одиночку наблюдать, как рушится его империя. Луццатто всегда придавал слишком большое значение власти и потому, лишившись ее, так быстро сломался. А болезнь лишь усугубила отчаяние, рожденное чувством вины за предательство своих людей. Но теперь он мертв, и последняя ниточка, связывающая Книжника с миром Луццатто, оборвалась.

К чувству досады примешивалась горечь. В который раз Книжник оказался прав. Никому нельзя доверять полностью. Особенно тем, кто проник в сердце. Едва ли Луццатто догадывался, как ничтожно мало он знал о своем ближайшем помощнике. Он был слишком сосредоточен на себе и утверждении своего господства. Ему нравилось поклонение, смешанное со страхом. Нравилось, что люди пресмыкаются перед ним, льстят ему и добиваются его расположения. Он не мог понять, что Книжнику такая власть была не нужна. И боялся за свое положение. Несчастный старый тупица. А ведь он предлагал Книжнику стать крестным отцом старшему сыну. Доверял ему свою жизнь. А как Мозес радовался, когда родилась Малютка. Для Книжника такой уровень деловых отношений выходил далеко за пределы разумной рациональности. Бессмысленно и непрактично. И надо отдать должное Луццатто, это он понимал. Но никогда не оставлял попыток растопить лед. Для него понятия семьи, братства и партнерства были тесно связаны. Он не раз говорил, что считает Книжника членом семьи, и для него это были не просто слова. Он хотел, чтобы Книжник считал его другом, мечтал поселиться в старости на побережье в соседних домах и наблюдать, как их дети совместно управляют их империей. Никто никогда не относился к Книжнику с таким уважением и благодарностью. И со временем Книжник научился это ценить. Насколько это было для него возможно. Он позволял Луццатто многое из того, за что другие расплачивались жизнью. И помогал достичь высот, о которых итальянец грезил. Среди множества вариантов, учитывающих интересы Луццатто, для Книжника всегда существовал еще один дополнительный вариант. Только для самого себя. И его отношение к другу выражалось в том, что он не использовал этот вариант, пока Луццатто нуждался в его помощи. Он оберегал и хранил семью Луццатто, устранял препятствия, зачастую раньше, чем тот узнавал о них, разбирался с конкурентами и предателями. Про Луццатто говорили, что он отбрасывает слишком большую тень, и лишь немногие знали, что этой тенью был Книжник.

Глава 8

31 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Вяземский осторожно приблизился к постели Книжника. До нынешнего утра он и представить себе не мог, что когда-нибудь будет чувствовать себя таким опустошенным. Он снова не спал всю ночь, организовывая транспортировку Книжника в ЦИА. Порой ему казалось, что время замедлилось и события тянутся невообразимо долго. А иногда все вокруг ускорялось, и он не успевал заметить, куда исчезали следующие десять или пятнадцать минут. В последние дни ему казалось, что он разыгрывает сложную шахматную партию, в которой его противником выступает время. И оно вот-вот поставит ему мат. Он с тоской смотрел на неумолимо движущиеся стрелки часов и ждал, когда проснется Книжник. Светляк настоял, чтобы перед тем, как перевозить преступника, ему ввели новую порцию снотворного, и Вяземский не посмел спорить. Он до сих пор не мог осознать, что его рискованный и внезапный план удался. О том, что ему скажет Бельский, профессор старался не думать. Сейчас главной задачей было убедить Книжника зайти в аномалию.

Что-то подсказывало Вяземскому, что если он просто наставит на этого человека пистолет, то не добьется никакого результата. Да и пистолета у него не было. Профессор решил попытаться схитрить и раздумывал над тем, что скажет Книжнику. Он настолько глубоко погрузился в собственные мысли, что не сразу заметил, как Книжник открыл глаза и уже несколько минут наблюдает за ученым. Вяземский очнулся, внезапно почувствовав жесткий холодный взгляд, от которого почему-то стало не по себе. Он ощутил, как его решительность тает с каждой секундой, что он смотрит в глаза этому человеку. Отступив на несколько шагов назад, профессор торопливо проговорил:

– Я ждал, когда вы придете в себя. Хочу сразу заверить вас, что не имею никакого отношения ни к полиции, ни к иным службам, которые интересуются вами. Я забрал вас из больницы, чтобы предложить вам сделку.

– Кто вы такой? – Книжник приподнялся на руках, подтянулся и сел, не отрывая тяжелого взгляда от отступившего еще на несколько шагов профессора.

– Меня зовут Петр Вяземский. Я директор Центра исследования аномалий, в котором вы сейчас находитесь. К сожалению, у меня крайне мало времени на объяснение моих причин и мотивов. Уже сегодня вечером Бельский обо всем узнает и примчится сюда за вами. Так что, если вы готовы выслушать меня… – Вяземский прервался, увидев, что Книжник поднимается на ноги. Его движения были стремительными и одновременно плавными. Он словно перетекал из одного положения в другое, и внезапно Вяземскому начало казаться, что он совершил чудовищную ошибку. Он ничего не знал о Книжнике, но в это мгновение почувствовал, что находится в одной комнате с убийцей. Он понял, о чем говорил ему Светляк, и почувствовал исходящую от этого человека силу, агрессию и опасность. Он словно оказался в одной клетке с хищным голодным зверем, готовым в любой момент разорвать его на куски. Парализованный нахлынувшим ужасом, он наблюдал, как Книжник прохаживается по комнате, разминая затекшие от долгой неподвижности мышцы. Взгляд успевал выхватить фразы, покрывающие спину и грудь там, где их не скрывали повязки.

«Я знаю многое, и меня мало что интересует»^[9].

«Настоящая свобода начинается по ту сторону отчаяния»^[10].

«Все старые иллюзии со временем умирают»^[11].

«И только действительность никогда не лжет»^[12].

«Мне не удастся его обмануть, – устало подумал Вяземский. – Я ничего не могу предложить ему. Никак не могу заставить его подчиниться, и он это знает. Я надеялся предложить ему свободу, но, похоже, он обрел ее, как только открыл глаза».

Он молча смотрел, как Книжник одевается, подходит к окну, затем, не обращая на Вяземского внимания, идет к двери. Бросив взгляд на часы, профессор увидел, что потерял еще полчаса. До вечера оставалось совсем немного времени.

– Прошу вас, остановитесь, – быстро проговорил он. И когда Книжник обернулся, добавил: – Вы не можете просто уйти.

– Отзовите своих людей, – Книжник понял слова Вяземского по-своему. – Иначе они умрут.

– Дело не в этом. Здесь нет никого, кроме нас с вами. Я распустил персонал вчера вечером, чтобы спокойно поговорить.

– В таком случае я ухожу.

– Постойте! Послушайте меня! Бельский все равно вас найдет. Он весь город перевернет, чтобы вас найти. А вы не в том состоянии, чтобы от него скрываться. Я видел кровь на повязках – ваши раны зажили не до конца. Вам нужно время. И я могу дать его вам. Я могу помочь вам скрыться там, где никто никогда вас не найдет.

Вяземский видел, что Книжник ему не верит, и заговорил еще быстрее.

– Просто выслушайте меня. Я предлагаю вам очень простую сделку: вы помогаете мне, а взамен получаете полную свободу. Вам не придется бежать, не придется прятаться, чтобы избежать преследования. Я ничего не знаю о вас, и мне все равно, что вы сделали. И если уж говорить правду, я не пытаюсь вам помочь. Я предлагаю выход, который будет выгоден нам обоим.

– Откуда вы знаете Бельского? – Книжник немного отодвинулся от двери и впервые посмотрел на Вяземского с интересом.

– Мы знакомы с детства. Росли в одном дворе, учились в одной школе. Но я никогда не работал на него, если вы спрашиваете об этом.

– Чего вы хотите от меня?

– Хочу, чтобы вы вошли в состав моей исследовательской группы и помогли изучить интересующий меня феномен. Я постараюсь быть кратким, но рассказ все же займет некоторое время. Не обязательно слушать меня стоя, может, вы сядете на кровать?

Книжник не пошевелился, и Вяземский разочарованно вздохнул. Ему не хотелось признаваться, что у него затекла шея и ныли мышцы оттого, что приходилось все время задирать голову. И не хотелось прерывать с Книжником зрительного контакта. Профессор почувствовал, что у него появился шанс осуществить свой план и убедить Книжника войти в аномалию. И не собирался его упускать.

– Около полугода назад в одной из квартир в обычном жилом доме мы столкнулись с неким явлением, которое теперь называем аномалией. Вы слышали когда-нибудь о туннельном эффекте? – Книжник покачал головой и профессор продолжил: – Если говорить просто, это процесс преодоления элементарной частицей потенциального барьера при условии, что энергия самой частицы меньше высоты преграды. Это явление имеет исключительно квантовую природу и полностью противоречит всем законам и догмам классической механики. Примерно так устроена аномалия. Иными словами, это проход, ведущий в неизвестную точку пространства. Мы не знаем ни как он образовался, ни куда он ведет. Мы пытались изучать его с помощью технических средств, но машины не могут преодолеть кинетический барьер аномалии. Электромагнитное поле, исходящее оттуда, блокирует практически всю электронику. А вот органические объекты свободно попадают внутрь.

Вяземский перевел дух, не сводя глаз с замершего у двери Книжника. Лицо того не выражало никаких эмоций, и профессору не удалось понять, о чем он думает.

– Мы запускали в аномалию птиц и мелких животных, – продолжил Вяземский, – и мне удалось получить данные об отношении скорости и массы тела объекта ко времени нахождения в аномалии. Для дальнейших исследований необходимо достичь квантового рубежа – точки, где искажение пространства заканчивается. Это позволит установить причины квантового дрожания и понять, что привело к образованию этого тоннеля. Но ни одной из птиц или собак не удавалось достичь конца тоннеля. Чем легче объект, тем быстрее его выбрасывает за пределы аномальной зоны. Двоим добровольцам из моих людей удалось продвинуться на значительное расстояние, но добраться до точки выхода так и не получилось. И здесь я вплотную подхожу к вопросу, зачем мне понадобились вы. Я думаю, вы тот, кто сможет дойти до конца прохода и выйти с другой стороны.

– То есть вы рассчитываете, что я сунусь в какую-то квантовую дыру? С чего вы вообще решили, что я поверю в подобную чушь?

– А ради чего мне выдумывать такое? – развел руками Вяземский. – Я ничего не планировал заранее. Вчера вечером я искал в больнице генерала, а нашел вас. Мой план родился в ту же минуту, как я вас увидел. Я воспользовался тем, что Бельский в отъезде, и решил действовать. Генерал придет в ярость, когда узнает, но ему придется смириться с этим. Вы ничем не рискуете. Все, что мне нужно, – чтобы вы вошли в комнату, где находится аномалия. И попытались дойти до конца прохода.

– Вы упоминали свою группу, Вяземский. Сколько в ней человек?

– Трое. Но я могу сократить их количество до одного. Я отправлю с вами только моего ассистента. Он будет фиксировать квантовые искажения и проводить необходимые измерения.

Лицо Книжника оставалось непроницаемым, и Вяземский решил использовать главный козырь своего тщательно продуманного блефа.

– Мое предложение абсолютно безопасно для вас. Мне не нужны ответы на вопросы, не нужны ваши навыки. Мне даже не обязательно знать, почему Бельский так жаждет расправиться с вами. Все, что мне нужно, это ваши габариты, которые позволят вам преодолеть квантовый предел. Разве это похоже на западню? И если да, то что мы выигрываем, прося вас просто пересечь порог комнаты?

– Где находится этот проход? – тон Книжника был настолько жестким, что у Вяземского возникло неприятное ощущение. Словно Книжник знает, что он пытается его обмануть.

– Здесь. В этом здании на третьем этаже. Когда аномалию обнаружили, дом был расселен и перестроен под нужды ЦИА. Таким образом мы контролируем весь процесс исследований и поддерживаем секретность.

– Где гарантии, что, войдя в аномалию, я останусь жив?

– Увы, гарантий я дать не могу. Но если бы я предполагал, что это опасно, я бы ни за что не отправил туда людей. Все существа, которых выбрасывало из тоннеля, оставались живыми. Мы находили их по GPS-маячкам в разных уголках планеты, когда устройства снова начинали работать. Поэтому, даже если вам не удастся дойти до конца прохода, вероятность, что вы останетесь живы, очень велика.

– Где я могу оказаться?

– В Аргентине, Австралии, Малайзии – не имею понятия. По наблюдениям, чем выше масса объекта, тем ближе к экватору его выбрасывает. В теории квантовый рубеж характеризуется специфическими импульсами электромагнитных полей, противоположных импульсам точки входа. Это оглушает технику и задерживает передачу данных. Таким образом мы сможем узнать, где вы вышли только спустя какое-то время. Все, что от вас потребуется, – всего лишь оставить браслеты с маячками в том месте, где вы выйдете из тоннеля. Если все получится, вы окажетесь за тысячи километров от этого места, а я получу Нобелевскую премию.

Книжник молчал, и Вяземский предпринял еще одну попытку.

– Мне кажется, это честная сделка. Вы можете уйти прямо сейчас. Я не в силах вас остановить, и вы знаете это. А можете уже через несколько часов оказаться в месте, где никто вас не найдет. Каков бы ни был ваш выбор, буду надеяться, что больше никогда в жизни вас не увижу.

– Вы увидите меня только в одном случае, – задумчиво произнес Книжник. – Если вы солгали мне. Если все, что вы рассказали, окажется ловушкой, я вернусь. И вы знаете, что тогда произойдет.

– Да, – ощущая ледяной холод в груди, ответил Вяземский. – Да, я знаю.

Глава 9

Мерцание пылинок в солнечном свете завораживало. В их невесомом гипнотическом кружении было что-то неправильное, и присмотревшись, Книжник понял, что они почти не двигаются. Их легкий танец был едва различимым, подчиненным столь короткой траектории, что, казалось, пылинки просто дрожат в солнечном луче. Движение каждой частицы происходило из одной точки и, достигнув предела, неуловимо возвращалось к своему началу. Словно перед глазами снова и снова повторялся один и тот же кадр. Незавершенный, призрачный, пойманный в сети отпущенного ему времени.

Книжник оглянулся на присевшего у стены Долохова и кивком указал ему, что намерен следовать дальше.

Тот покорно поднялся, убрал в рюкзак блокнот и ручку и поплелся следом. От Книжника он держался на значительном расстоянии и всегда шел позади, объясняя это удобством исследований искаженного квантовым полем пространства.

Но Книжник понимал истинную причину. Подавляющее большинство людей, встречавших его на своем пути, испытывали страх, и Долохов исключением не был. Книжник видел страх в особенном положении его головы, в том, как он старается лишний раз на него не смотреть, в нарочито уверенных и громких обращениях к нему, когда он просил остановиться. Страх заставлял Долохова задумываться о том, на что способен Книжник, но удерживал от попыток проверить это. Книжника это вполне устраивало. От людей ему требовались лишь покорность и подчинение, которых он добивался любым доступным способом. Убийствами, унижением, беспредельной жестокостью. Но вместе со страхом он чувствовал и ожидание.

Каждый раз, заходя в новую комнату – унылую, дряхлую, тошнотворно похожую на предыдущую, – Долохов задерживался на пороге. Оглядывался, прислушивался, вытягивал тощую шею и только потом осторожно шел дальше. Он ждал. Чего-то, что могло стать препятствием у них на пути. Расспрашивать его Книжнику не хотелось. Он позволил Вяземскому использовать себя в качестве подопытной крысы, потому что это казалось легким способом сразу уйти от преследования. В теорию квантового тоннеля он не поверил и убедился в своей правоте, едва переступив порог комнаты. В этом месте властвовало время. В фотографиях на стенах, иногда ярких, а порой выцветших настолько, что нельзя было различить лиц. В истертом пыльном ковре. В пятнах на полу и всегда открытых в дождливую погоду окнах. Они двигались сквозь время, и Книжник был уверен, что ни Вяземский, ни Долохов не имеют представления, куда этот путь ведет. Они хотели выяснить это с его помощью, и Книжник намеревался дойти до конца. Он не хотел быть здесь, но в мире все равно не существовало места, где он хотел бы сейчас оказаться. И эта убогая комната ничем не отличалась от любого другого варианта.

Этот путь вел к свободе. Или к смерти. Особой разницы для Книжника не было.

Он в несколько шагов пересек комнату, открыл дверь и переступил через порог в очередное застывшее дежавю. Свет не горел, но пространство вокруг переливалось странным сиреневатым свечением, исходившем от стен, потолка и пола. Воздух пылал и искрился, создавая причудливые иллюзии, будто все предметы в комнате сделаны из аметиста.

Долохов снова попросил об остановке, но на этот раз Книжник его проигнорировал. Он начинал уставать и не хотел тратить время на бессмысленное созерцание даже самых диковинных вещей. Болела голова, болели под набухшими от крови повязками раны. Хотелось глубоко вдохнуть, почувствовать грудной клеткой тяжесть наполненных кислородом легких, но дышать было больнее всего. И он просто шел вперед, не считаясь с терзающей тело болью, не замечая назойливого бормотания Долохова за спиной. В лиловую вязкую неизвестность. Минуты текли, и, уступая монотонности пути, Книжник все больше погружался в свои мысли. Что-то давно забытое воскресало в памяти, прохладным туманом окутывало разум, и он впервые за долгое время позволил себе ослабить контроль, подчиниться убаюкивающему ритму шагов. Не противиться легким прикосновениям прошлого, окунуться в темный омут воспоминаний.

К действительности его вернул истошный крик Долохова.

Книжник напрягся, мгновенно оборачиваясь. И увидел прижавшегося к стене Долохова. А в противоположном углу – ослепительно-белый шар около метра в диаметре. Смотреть на него было все равно что на солнце. Шар завис в воздухе, клубясь светом, мелко подрагивая и время от времени выбрасывая тонкие протуберанцы. Словно почувствовав напряженный взгляд человека, он качнулся и медленно поплыл в сторону Книжника. Тот отступил на шаг. Шар приближался, Книжник отступил снова. Не поворачиваясь к шару спиной, обогнул диван, прошел мимо стола и снова оказался на одной линии с застывшим от страха Долоховым. Шар, покачиваясь, замер на месте. Раскаленный воздух вокруг него волновался, преломляясь множеством радужных оттенков. Теперь он находился в центре комнаты и преграждал Книжнику проход к двери. Книжник осторожно двинулся вперед, пытаясь обойти шар. Сделав пару шагов, махнул Долохову рукой, призывая его следовать тому же пути. Тот наконец отлепился от стены, смахнул со лба пот и выпрямился.

Книжник почувствовал его намерение раньше, чем успел заметить, как Долохов резко устремился к нему. Он обрушился на Книжника, всем своим весом толкая его к пылающему светом шару. Книжник развернулся боком, пытаясь отбросить Долохова от себя, но тот мертвой хваткой вцепился ему в руку.

И в этот момент шар снова пришел в движение. Стремительно наплывая, ударил сцепившихся мужчин, нестерпимым жаром превращая живую плоть в пепел. Книжник услышал короткий крик Долохова перед тем, как того поглотило сияние, и ощутил, что его больше никто не держит. Прямо на него неслась огненная сфера, и убраться с ее дороги он уже не успевал. Шар коснулся его, и, ощутив, что его лицо горит, Книжник закричал. Вложив все свои силы в мощный бросок, он отпрыгнул к стене. Он почти ничего не видел, но различил в двух шагах темное полотно двери. Ринулся к ней, отработанным движением выбил и рухнул с другой стороны – искалеченный, обожженный, корчащийся от невыносимой боли. Он не кричал, просто не мог, а только судорожно хватал ртом воздух. Боль душила его, вытесняя другие чувства и сводя все помыслы к немедленной смерти.

Но смерть не спешила, и, лежа на жестком полу, Книжник пытался совладать с этой болью. Собственное тело казалось ему невероятно тяжелым, но он все-таки встал. Сначала на колени, опираясь на левую руку и с отрешенным ужасом убеждаясь, что от правой остался лишь обугленный обрубок. Затем, придерживаясь за стену, поднялся с колен и, пошатываясь, побрел к окну. Больше всего его страшила почти полная потеря зрения. Правого глаза, по-видимому, больше не было. Он не решился ощупать лицо – боялся наткнуться пальцами на кости там, где должны были быть обгорелые ткани. Левым он едва различал очертания предметов в комнате. Подойдя к светлому пятну окна, ударил рукой и услышал звон осыпающихся осколков. Морозный воздух, прикоснувшись к лицу, вызвал новую волну чудовищной боли, но Книжник заставил себя остаться на месте. Он дышал, борясь с подступающей тошнотой и изо всех сил стараясь сохранить вертикальное положение. Рассудок мерк, и где-то совсем близко, у самого края сознания, призывно улыбалась тьма. Но Книжник пока не был готов ответить на ее улыбку. Несмотря на боль, на усталость и жуткие травмы, он хотел вернуться. Хотя бы для того, чтобы убить Вяземского. Но сначала он должен отсюда выбраться.

Книжник отвернулся от окна и, с трудом передвигая ноги, побрел в сторону двери. На поврежденной сетчатке глаза плясали солнечные зайчики, и комната напоминала радужный калейдоскоп. Каждый шаг отдавался во всем теле одуряющей болью, но Книжник упорно тащился вперед.

У самой двери он оглянулся, словно почувствовав чье-то присутствие, и увидел, как в комнату вплывает шар. На этот раз сфера не зависла на месте, а сразу устремилась к Книжнику, словно охотник, не желающий упускать раненого зверя. Книжник открыл дверь и буквально провалился на новый уровень. Он не сомневался, что шар последует за ним, поэтому сразу же бросился вперед, преодолев расстояние до двери с невероятной для его состояния скоростью. И за это усилие тотчас поплатился – боль вырвала остатки воздуха из легких, лишая его возможности дышать. Тело судорожно изогнулось, и он снова рухнул на пол. Пополз вперед, отталкиваясь ногами и отчаянно пытаясь вдохнуть. Распахнул дверь, втащил себя в следующую комнату и, скорчившись, замер.

Холодная густо-сиреневая темнота заполнила рассудок, и Книжник почувствовал, что она станет ему могилой. Мысль о смерти была притягательной, умиротворяющей. Она обещала безмятежность, сулила прохладный вечный покой. Звала погрузиться в бездонный омут небытия. И Книжник словно плыл за чарующим безмолвием, надеясь, что в последний момент перед тем, как он окончательно растворится в этом безмолвии, став его частью, он услышит звонкий голосок. Тихий возглас, смех или далекое эхо – любой знак, что там он снова увидится с Малюткой. Но тишина оставалась безжалостной и безучастной. И Книжник понял, что того единственного, ради чего он согласился бы умереть, не было в этой тьме.

Он хрипло закашлялся и перевернулся на живот. Оттолкнувшись от пола, в два рывка поднялся на ноги. Для него борьба с болью всегда являлась лишь вопросом затраченных усилий. Сцепив зубы, он снова пошел вперед. Он чувствовал, что умирает, но все-таки продолжал двигаться. Просто потому, что был на это способен.

Комнаты расплывались перед глазами, и Книжник не замечал, что стены становятся все прозрачнее, а предметы теряют свои очертания. Их форма менялась, вытягиваясь и приобретая угловатую кристаллическую структуру. Становилось все светлее. Наконец, толкнув почти прозрачную, словно сделанную из сиреневого стекла, дверь, Книжник увидел, что дальше идти некуда. Комната сияла ослепляющим раскаленным светом, а посередине ее миллионами граней переливался огромный кристаллический сталагмит. Его острие смотрело прямо в грудь Книжнику. Он шагнул вперед, и от его ног к сталагмиту побежали сиреневые искры. По комнате прошел низкий гул, который Книжник ощутил всем телом. Он почувствовал, что сознание покидает его и, не в силах противиться наплывающей тьме, стал медленно оседать на пол.

Вытянутая в судороге рука случайно коснулась сталагмита, и агония Книжника, словно передалась кристаллу. Он задрожал, и на его поверхности появилось множество мелких трещин. Свет пульсировал в такт хриплому прерывистому дыханию умирающего человека, и, когда он выдохнул в последний раз, кристалл перестал светиться. Комната погрузилась в темноту. Через несколько секунд внутри кристалла появилось бледное свечение. Оно разгоралось все сильнее и наконец достигло своего максимума. Ослепительное сияние поглотило все вокруг и погасло. Кристалл исчез. Комната вновь обрела первоначальный вид. За окном занималось бледное февральское утро. На холодном темном полу лежал мертвый человек.

Глава 10

1 февраля 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий. 05:03

Честно говоря, я не надеялся застать тебя в живых, Петр, – голос Бельского звучал бесстрастно и ровно, что совсем не вязалось с его взглядом, который, казалось, прожигал стены насквозь. – Ты хоть понимаешь, что натворил?

– У меня не было выхода, Володя, – вяло пробормотал Вяземский. Язык не повиновался, тело было ватным, негнущимся, словно у мягкой тряпичной куклы. Он уснул за монитором, пристроив голову на уютном тканевом покрытии коврика для мыши, и проспал почти пять часов.

Слишком мало для того, чтобы полноценно отдохнуть, но достаточно долго, чтобы миновать фазу быстрого сна, когда пробуждение дарует бодрость и прилив сил.

– Ты не оставил мне выбора. Я не мог допустить следующей волны.

– Тебе надо было всего лишь дождаться меня! – теряя контроль, заорал на него Бельский. – Я бы получил данные проверки. И если бы они совпали с твоими, я дал бы разрешение на «красный код». А ты, – в голосе генерала зазвучало отчаяние, – ты освободил этого ублюдка. Ты позволил ему уйти, и теперь найти его будет очень сложно. Мои люди прочесали все окрестные улицы, но не нашли даже следов. Он как сквозь землю провалился. Как и тогда, в 2013-м.

– Не ори, – поморщился Вяземский. Кряхтя и прихрамывая, дотащился до настенного шкафа и достал прямоугольную белую коробку.

– Вот, – указал он Бельскому, – «Макаллан». Берег для особого случая.

– Некогда мне с тобой пить, – прошипел генерал. – Ты меня работой на год вперед обеспечил. Ну где мне теперь эту сволочь искать?

– Нигде. Шесть часов назад Книжник вошел в комнату Уварова. Спустя три часа двадцать семь минут появившийся фантом сжег его. Его больше нет.

– Но как?

– Бери стаканы, генерал. Я все тебе расскажу.

Спустя три четверти часа и половину бутылки виски Вяземский ткнул пальцем в маленькую зеленую точку на экране компьютера. Точка мигала и двигалась, выписывая на дисплее затейливую траекторию.

– Это Вячеслав Долохов, – произнес профессор с некоторым пафосом. – Человек, который пожертвовал своей жизнью, чтобы уничтожить аномалию. Он был моим ассистентом и единственным из сотрудников, кто в полной мере осознавал последствия каждой волны. Он, так же как и я, последние годы жил аномалиями, не видя ничего иного. Он даже давал им имена. Поэтому, когда я позвонил ему ночью и рассказал о своем плане использовать Книжника как живой щит, он вызвался добровольцем. Все произошло очень быстро, но я видел, как Долохов нырнул Книжнику за спину, когда появился фантом. И видел, как эта раскаленная хрень поглотила его. Видеосвязь отключилась, но это, – Вяземский вновь указал рукой на подрагивающую точку, – доказывает, что Долохов жив и продолжает двигаться к цели. Достигнув сердца аномалии, он активирует взрывчатку, предназначенную для «красного кода».

– Что произойдет потом? – опустошив стакан, задал вопрос Бельский.

– Если бы я знал. Возможно, взрыв уничтожит то, что вызывает пространственно-временны́е флуктуации, и остановит рост числа аномалий. Если этого не случится, мы обречены.

– Что будет с уже существующими аномалиями?

– Этого я тоже не знаю. Нам потребуется время, чтобы понять, как изолировать эти зоны и сократить их влияние на окружающую среду, – Вяземский потер лоб и, встретив непонимающий взгляд генерала, продолжил: – Ты знал, что в Карском море практические исчез омуль? А количество муксуна сократилось почти вдвое? Нерестовая миграция этих рыб проходит через аномалию, и они исчезают, не успевая принести потомство. Популяция кабанов в Пермском крае сократилась на треть. Животные подкапывают ограждения на территорию аномальной зоны. Аномалии препятствуют естественному опылению растений и нарушают развитие окружающих экосистем. Я писал тебе об этом в последних отчетах, но ты ведь не читал их, верно?

– Верно, – признал Бельский. – Я виноват перед тобой, Петр. Я так увлекся поисками Книжника, что перестал обращать внимание на все остальное. Но если бы ты хоть немного узнал о нем, ты бы понял мою одержимость.

– Ладно. Теперь это уже не имеет значения.

– Для меня это будет важным всегда. Вряд ли мне удастся смириться, что я упустил его и он избежал справедливого наказания. Для меня он отделался слишком легко. Он заслуживал многократной мучительной смерти. По разу за каждого из моих людей.

– Разве в этом суть правосудия? В отмщении?

– А я и не говорил о правосудии. Я говорил о справедливости. Результатом правосудия становится усредненное наказание, отвечающее закону и принципам морали. Правосудие больше унижает преступника, чем воздает по заслугам. И оно редко бывает справедливым. Истинная справедливость примитивна и предполагает ответное действие, равнозначное содеянному. По справедливости, садиста надо замучить до смерти, у вора – отнять имущество, а убийцу – лишить жизни. Столько раз, сколько убийств он совершил. Я давно не верю в правосудие, Петр. Я ищу справедливости.

– Значит, и мы с тобой заслуживаем той же участи? Чем мы отличаемся от Книжника, если судить по справедливости?

– Я всегда был на стороне закона. Ты – пытался спасти мир. Я убивал тех, кто действительно заслуживал смерти, а те, кого использовал ты, давно потеряли право считаться людьми. Их существование было бессмысленным. Никто не станет о них сожалеть, и тебе не стоит. Ты просто устал и оттого стал слишком сентиментален.

– А может, дело не в усталости, Володя?

– Нет? Тогда в чем?

– Не знаю. Возможно, в нечистой совести. В раскаянии. В невозможности сделать иной выбор. Я часто думаю, что изменилось бы, не прими мы тогда решение посылать в аномалию бездомных. И мне не дает покоя тот факт, что вторая аномалия появилась на следующий день после отправки первой группы.

– Я не верю в возмездие, Петр, даже больше, чем в правосудие, – покачал головой Бельский. – Если и существует кара небесная, почему же она не падает на голову таких, как Книжник?

– Откуда тебе знать, почему он стал убийцей. Возможно, он потерял что-то очень важное? Или у него было тяжелое детство? А может быть, его никто никогда не любил?

– Ты не понимаешь, о чем говоришь! Пытаешься оправдать его, найти причину его поступкам. Но ты не можешь представить и сотой части того, что он совершил. Ты не видел помещений, забитых трупами, которые он после себя оставил. Не слышал тишины в домах, где не осталось больше живых. Он убил сотни, а может быть, тысячи людей. Я расскажу тебе кое-что о Книжнике, чтобы ты понял. Два года назад нам удалось взять его бывшего босса – Мозеса Луццатто. Об этом не сообщали в новостях, вся информация была секретной, и многие тогда на этой операции сделали карьеру. Так вот, Луццатто рассказывал нам, что, когда они с Книжником начинали, около 20 лет назад, в Нью-Йорке было тридцать две противостоящие им группировки. Луццатто искал способы договориться, поделить рынок, а Книжник предложил просто их всех убить. И за пару месяцев в одиночку уничтожил все банды. Собственноручно вырезал всех – от руководителей до курьеров. Нью-Йорк тогда плавал в крови, трупы находили в каждой подворотне. Он сделал это для того, чтобы укрепить их с Луццатто авторитет. И долгие годы после никто не решался встать у них на пути. У меня волосы на голове шевелились, когда Луццатто рассказывал, на что был способен Книжник. А меня трудно впечатлить. Ты знаешь, где я был и что видел. Луццатто признался нам, что боялся своего партнера, потому что никогда не мог понять, что им движет. Даже он считал Книжника безумным маньяком… Он просто не мог обойтись без его помощи.

Погрузившись в воспоминания, генерал замолчал. Затем, отхлебнув крепкий напиток, тихо проговорил:

– Он был чудовищем, которым пугают детей. Но теперь его нет, и дети могут спать спокойно. Знаешь, я часто задаю себе один вопрос и все не могу найти на него ответ. Где тот рубеж, за которым ангел превращается в монстра? Дети такие… невинные, светлые, чистые. Но потом они вырастают и становятся…

– Нами… – прошептал Вяземский, и Бельский вздрогнул.

– Только я всегда старался выбрать наименьшее зло, – словно оправдываясь, произнес он. – Ты выбрал зло необходимое. А Книжник – абсолютное. Вот в этом и вся разница.

Он поднялся со стула и открыл окно. Глубоко вдохнул тусклый февральский рассвет. Шагнул к столу за стаканом и пошатнулся, почувствовав, как дрогнул под ногами пол. Дом протяжно загудел, где-то в глубине его что-то заскрипело, заскулило, стонущим эхом пронеслось по пустым помещениям. Бельский оглянулся на профессора и увидел, что тот, не отрываясь, смотрит в монитор. Мерцающий сигнал исчез, и темный экран выглядел сиротливо и мрачно. И это значило, что где-то очень далеко, по ту сторону пустоты, оборвалась человеческая жизнь. Вдали от дома, в ином времени, в ином пространстве.

– Это я должен быть там, – прошептал Вяземский. – Это моя ответственность, мой крест. Я должен был пройти этот путь до конца. Но я, как всегда, прикрылся тем, кто оказался лучше меня. Хотел бы я знать, что он увидел там – в центре аномалии.

– Там смерть, Петр, – пожал плечами Бельский. – А смерть всегда отвратительна. Может быть, это и к лучшему, что ты не узнал, каково это – умирать в аномалии.

– И не узнаешь никогда ты, – начал цитировать Вяземский, – чтоб в сердце не вошла тревога, в какой болотине проклятой моя окончилась дорога.

В ответ Бельский печально улыбнулся и покачал головой:

– Я разлюбил Гумилева, когда узнал, что он был любимым поэтом Книжника. Больше не могу его читать, зная, что этими стихами наслаждался садист и убийца. И за это я тоже его ненавижу. Он отобрал у меня наши долгие вечера, наши беседы – все отравлено, все теперь имеет привкус пепла.

– Прости меня, – голос профессора вновь упал до шепота. – Прости, что помешал тебе закончить эту историю и обрести покой. Я действительно не знал, что это имеет для тебя такое значение.

– Я понимаю. Но если бы ты знал, скольких хороших парней он убил. Сколько раз я смотрел в глаза их женам и матерям. Я дал себе обещание отомстить за них. И мне трудно смириться, что ты лишил меня этой возможности. Надеюсь, в будущем мне достаточно будет мысли, что он мертв. Но сейчас жалею, что не пристрелил его прямо там, на больничной койке.

– Если нам не удалось остановить распространение аномалий, тебе не придется долго жалеть об этом, – усмехнулся Вяземский. – А если мы отменили апокалипсис, то, что ж, в этом есть своеобразная ирония. Мир спасен от гибели благодаря тому, кто не очень-то ценил жизнь. Не смотри на меня так, Володя. Я пьян надеждой, что все получилось. Что через два дня я проснусь утром и не увижу новых пробелов на спутниковой карте. И это неплохой обмен: если для спасения мира пришлось пожертвовать всего лишь справедливостью.

– История знает много случаев, когда справедливость приносили в жертву и ни к чему хорошему это не приводило. Но в целом я с тобой согласен. Самое главное – предотвратить тот исход, что ты описал в отчете. Мир спасен. Книжник сдох. Меня устраивает.

Тепло попрощавшись со старым другом, Бельский растворился в морозном полумраке уходящей ночи.

Вяземский не спеша дотянул остатки виски, подливая в стакан до тех пор, пока стоящая перед ним бутылка не опустела. Хотелось спать, но темный экран монитора снова и снова притягивал взгляд, не давая уйти. Профессор вглядывался в него, пытаясь разгадать, что осталось там, на другой стороне. В непостижимом «нигде», породившем аномалии. Снова вернулся страх – верный и преданный напарник. Он нашептывал на ухо бесшумные речи. Что, если их усилия оказались напрасны? От этих мыслей сводило челюсти.

Два дня. Надо как-то продержаться два дня.

Вяземский беспомощно обвел глазами комнату и споткнулся взглядом о незнакомый серебристый предмет. На его хромированной блестящей поверхности играли блики электрических ламп. Профессор потер глаза, но наваждение не исчезло. На стуле, где сидел Бельский, лежал пистолет. Он потянулся к телефону, но опустил руку, так и не набрав номера. Генерал был не тем человеком, который мог забыть у приятеля свое табельное оружие. И он не случайно оставил его для профессора. Бельского мучили те же мысли, что и самого Вяземского. И он оставил другу возможность выбрать свой конец самому, уйти до хаоса и беспорядков. Не ощущать агонии умирающей планеты, не видеть, как перед кончиной мир потеряет человеческое лицо.

Вяземский взял оружие в руки. Оно было нелегким, как и выбор, который ему оставался. Но профессор чувствовал, что благодарен Бельскому. Выбирать свою смерть всегда считалось привилегией избранных. И хотя Вяземский не знал, сможет ли решиться, он почувствовал себя увереннее. Будущее по-прежнему казалось зыбким и страшным, но теперь было не обязательно в него заглядывать.

Глава 11

Мамины волосы отливают золотом, лицо освещает ласковая улыбка. Она разрезает яблоки пополам и протягивает половинки детям. В центре каждой половинки звезда – так умеет резать только мама. Луч закатного солнца падает ей на волосы, и они вспыхивают ослепительным блеском – теплый взгляд и улыбка в ореоле сияющего света. Яблочный аромат наполняет кухню, детский смех разносится звонкими трелями по всему дому. Счастье безгранично, и так будет всегда…

Ему пять. Он просыпается ночью от громких разговоров в прихожей. Множество голосов. Они вызывают смутное чувство тревоги и тоскливой обреченности. Мама, где ты? Почему Вадим плачет? О чем говорят эти громкие люди, почему так страшно слышать их голоса?

Ему семь. Мальчишки бросают в него камни. Он так не похож на них, он чужой и странный. Слишком большой и совсем не хочет с ними играть, только сидит в углу и читает. Он всегда побеждает, если затеять с ним драку. Они бросают камни сразу с нескольких сторон, увернуться от всех не получается. Камень врезается в голову, рассекает бровь, кровь заливает глаза. Больно. Отступать больше некуда: позади стена, и он упирается в нее спиной. Лица мальчишек одновременно злы и радостны. Маленькая стая щенков, травящая медвежонка. Внезапно в нем поднимается волна ненависти. Он видит, как их руки вновь поднимают камни. Он больше не хочет отступать. В порыве ярости он ловит летящий в него камень. Рука взрывается болью, но ему все равно. Он вкладывает в бросок всю свою силу, лицо искажается обидой и злостью. Мальчишки кидаются врассыпную, но камень догоняет одного из них, ударяет в затылок. Мальчик падает и больше никогда не поднимается с земли. Темной лужей вокруг головы растекается кровь, и он видит в ней отражение неба и своего окровавленного лица.

Ему пятнадцать, и больше никто не кидает в него камни. Он выше и сильнее любого из своих сверстников. Он король в их мирке, и никто не смеет ему перечить. Он редко пользуется своей властью, предпочитая одиночество. Он замкнут и нелюдим. Друзей у него нет, только подданные, которых он использует, когда ему что-то нужно. Его власть держится на страхе – он беспощадно и жестоко карает тех, кто рискнет встать у него на пути. Он делает первую татуировку – цитату из стихотворения любимого поэта. Он идет мимо толпы подростков, смотрящих на него снизу вверх, и слышит их тихие шелестящие перешептывания. Они называют его Книжник.

Ему восемнадцать. Пальцы нестерпимо зудят, кислотные язвы практически зажили, навсегда стерев его личность и прошлое. Его тело покрыто татуировками, он бреет голову и никуда не выходит без оружия.

«Знобит. Это скоро пройдет. Мне жаль, что я не доживу до утра. Сашка… Ты помнишь, отец говорил нам о чести. Говорил, что честь у нас в крови… Никогда не думал, что ее так много. Вся земля подо мной пропитана… честью. Мне холодно. Я так хотел найти тебя, Сашка. Как жаль, что я не узнаю, каким ты стал. Прости, Сашка… Я так и не сумел тебя отыскать».

Все могло бы сложиться иначе… Но убийца идет по следу, и он неотвратим, как судьба.

Ему двадцать семь. Неправильные решения – причина многих смертей. С каждой смертью теряется что-то важное. Он объявлен в международный розыск, и нигде не задерживается дольше двух недель.

Лица людей в шеренге полны безысходности и отчаяния. Кто-то молится, кто-то шепчет имена любимых, кто-то не в состоянии ни молиться, ни вспоминать. Усталость забрала у них все – достоинство, силы, даже страх смерти. Их реальность безжалостна – черные дула автоматов, чужая речь, истребление. Мгновение спустя их трупы исчезнут в пламени, а имена припишут к безликой статистике военных потерь.

Молодая женщина лежит на кровати, ее руки безвольно свисают, пальцы касаются ледяного пола. Она знает, что ей ни в коем случае нельзя засыпать, но темный водоворот уже уносит в царство покоя, откуда нет возврата. Какое-то время она еще слышит голоса детей, зовущих ее, но они звучат все тише. Вскоре сознание гаснет, и становится так темно, будто кто-то задул горящую свечу, лишив мир последнего источника света.

Ему тридцать семь. Он держит на руках своего спящего ребенка и не может найти в себе силы положить его в кроватку. От этой любви щемит сердце, он и представить себе не мог, что сможет испытывать подобное чувство. Сзади к нему прижимается хрупкая женщина, и на миг его переполняет счастье.

По темной улице рука об руку идут мужчина и женщина. Они спешат домой, тихонько переговариваются, гадая, спят ли уже их дети. Они ушли в кино, попросив соседку присмотреть и помочь старшенькому с младшим. Далеко впереди, за одним из перекрестков, им навстречу движется смерть. Стечение обстоятельств необратимо, они никогда не возвратятся домой.

Ему сорок один. Он смотрит на два гроба, большой и маленький, и не чувствует ничего, кроме пустоты. Боль настолько сильна, что сознание вытесняет ее, оставляя лишь апатию и ощущение бессмысленности. Он не хочет смотреть, как гробы опускаются под землю. И не в силах уйти, потому что больше всего на свете хочет быть рядом с ними.

Ему сорок два. Он находит и убивает каждого, кто причастен к смерти его семьи. Зияющая пропасть в душе заполняется кровью, но легче ему не становится.

Пули врезаются в тело, отбрасывают его к стене. Золотые локоны, половинки яблок, крошечный младенец в его руках. Это правильно, он хочет, чтобы было больно, пускай наконец наступит темнота. Камни, солнечные зайчики, тихий шепот, зовущий его по имени. Он лежит, окруженный сиреневый сиянием, и вокруг него нет ничего… кроме времени.

Глава 12

3 февраля 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий. 04:00

Шел дождь. Воздух, словно губка, пропитался сыростью и тяжелым духом оседающего снега. Потирая озябшие руки, Вяземский стоял посередине двора перед высокой цветочницей и смотрел на неохотно разгорающееся пламя. Рядом с ним на земле лежала большая стопка бумажных листов. Часть из них он уже использовал для розжига своего импровизированного костра и теперь ждал, когда огонь достаточно разгорится, чтобы принять новую порцию рыхлой сыроватой бумаги.

Легкий ветерок коснулся его лица и, казалось, проник внутрь, прошел сквозь него, не встречая сопротивления ни тела, ни разума. Словно Вяземский был пустой неплотной оболочкой, блеклым призраком на неясном зимнем свету.

Профессор придвинул к огню застывшие пальцы, ощутил тепло, но не согрелся. Холод остался внутри, стиснул ледяной цепью сердце, запустил по венам морозные искры. Вяземскому было плохо.

Весь день он просидел перед монитором, отсчитывая минуты до расчетного часа новой волны аномалий. И когда он минул, профессор, не смея дышать, поминутно обновлял данные спутника, проверял алгоритмы, заново просчитывал все возможные варианты смещения временны́х отрезков. И лишь через полтора часа наконец позволил себе поверить, что волна не придет. Он справился. Спас этот бестолковый прекрасный мир.

Вяземский закрыл глаза и какое-то время просто сидел, откинувшись на спинку стула. Радости и облегчения он не чувствовал. Лишь усталость и опустошение. И странное пронзительное сожаление. О загадке Вселенной, что так и не удалось разгадать, о невозможности разделить эту победу с кем-то. И о том, что лично он – Петр Сергеевич Вяземский – лишился своего шанса на искупление. Если бы ничего не вышло, он бы понял это и согласился со справедливостью неудачи. Он бы принял это за знак, что высшие силы все-таки присматривают за человечеством. Что кому-то наверху, кто гораздо лучше и несоизмеримо мудрее, не все равно, что творят люди друг с другом и самими собой. Но мир оказался спасен, и богам не было дела до людских пороков. Все останется по-прежнему, и профессор будет продолжать жить несмотря на то, что сделал.

Кабинет погрузился в темноту, и Вяземский включил настольную лампу. Чувство вины притупилось, и его мысли постепенно приобретали более практическое направление. Что он скажет семье Долохова? Как объяснит отсутствие тела после несчастного случая? Со времени основания ЦИА это была первая официальная смерть, а значит разговора с полицией избежать не удастся. Ему придется упомянуть Бельского. О причастности генерала к проекту никто не знал, и Бельский всегда подчеркивал, что, пока аномалии нельзя использовать в военных целях, он не будет афишировать свою заинтересованность. И хотя разбираться с полицией придется профессору, фамилия генерала вынудит полицейских не проявлять излишнего усердия. Это будет последним вкладом Вяземского в деятельность ЦИА. Теперь, когда угрозы распространения аномалий больше не существовало, он решил, что покинет исследовательский центр. Профессор был уверен, что Вершинин с удовольствием займет его место и продолжит работу. Ему же необходимо отдохнуть. И желательно никогда больше не слышать ничего об аномалиях.

Неосторожным движением он задел мышь, и экран компьютера тускло засветился. Вяземский взглянул на него, и сердце стремительно переместилось куда-то в область живота. Значок программы, диагностирующей новые аномалии, мигал, и по низу экрана медленно ползла строка «изменение данных». Профессор шумно вздохнул и нажал значок загрузки. Несколько секунд, что потребовались программе на обновление, он сжимал край стола побелевшими пальцами. И когда система загрузилась, не поверил своим глазам. Новых аномалий на карте не было. Но на каждом из двадцати существующих белых пятен пульсировали красные точки. Спутник зафиксировал изменения одновременно во всех аномальных зонах. Вяземский наугад ткнул в одну из точек и увидел, что площадь аномалии сократилась на пятнадцать процентов за последние два часа. Спутник регистрировал изменения уже в третий раз, но погруженный в свои мысли профессор этого не заметил. Он загрузил следующую аномалию и получил тот же результат. Убедившись, что подобные перемены коснулись всех аномальных зон, Вяземский запустил алгоритм прогнозирования, который использовал для вычисления новых волн. И пока система просчитывала возможные вариации, налил себе крепкого кофе. Стоя у окна, пил и не чувствовал вкуса. Услышав тонкий сигнал завершения работы, бросился к экрану и от удивления попятился. В течение последующих восьми часов площадь аномальных зон будет равномерно сокращаться, пока не достигнет нулевого значения. Аномалии исчезнут.

Вяземский сел. Глубоко вздохнул и попытался унять дрожь. Оглядел кабинет и громко истерически рассмеялся. К утру все, что есть в этом кабинете, превратится в хлам. Протоколы исследований, графики, отчеты об экспериментах станут не более чем фантазией безумного ученого. ЦИА придется распустить. И хотя каждый сотрудник подписывал документы о неразглашении, профессор не был уверен, что информация не просочится. Но о чем смогут рассказать его люди, если аномалии перестанут существовать?

В этом был определенный смысл, и Вяземский будто очнулся. Что им известно? Никто из сотрудников ЦИА не участвовал в экспериментах с людьми. О фонде знали лишь Бельский, Долохов и сам Вяземский. И еще Прокопенко. Но если главный врач и догадывался, что бродяги нужны Вяземскому для иных целей, чем социальная реабилитация, об истинных причинах он не знал. Вяземский платил ему за молчание, отговариваясь тем, что пишет диссертацию и не хочет раньше времени создавать шумиху вокруг фонда. Но то, что он отбирал только тех, у кого не находилось родственников, говорило само за себя. Впрочем, профессор догадывался, что проблему с Прокопенко можно решить деньгами. В крайнем случае, он попросит помощи у Бельского. Гораздо важнее было избавиться от доказательств того, что в исследованиях аномалий использовались люди. Кто-то из сотрудников мог случайно подслушать их с Долоховым разговоры, кто-то мог видеть, что в Центре периодически появляются посторонние.

Он примерно представлял, что скажет полиции. Долохов по собственной инициативе зашел в комнату Уварова, где проводились исследования электромагнитного излучения. Произошел взрыв, и Долохов погиб. Электромагнитное поле усилило взрывную волну, и тело Долохова полностью сгорело. Для правдоподобности Вяземский решил устроить пожар в комнате Уварова, когда аномалия исчезнет.

Он полностью вычистил жесткий диск, удалил всю информацию об исследованиях комнаты Уварова. Собрал с полок личные дела и отчеты. Поглядел в сторону шредера и покачал головой. Нужно что-то более надежное. То, что не оставит от бумаги ничего, кроме пепла. Огонь. Вяземский сгреб бумаги со стола и вышел во двор.

И сейчас, глядя, как языки пламени пожирают фотографии, ему казалось, что он убивает этих бродяг во второй раз. Сжигает их шанс на существование хотя бы на бумаге – единственное документальное подтверждение, что они были. Он вспоминал, как легко у него получалось обманывать их и, увешав всевозможными датчиками, отправлять в аномалию. А потом наблюдать, как они мечутся из комнаты в комнату, пытаясь найти выход. Для них он не придумывал столь сложных теорий, как для Книжника. Он просто говорил им, что там за дверью их ждет дальний родственник. А датчики нужны для исследований эмоционального и физического состояния организма при воздействии позитивного стресса. Почти всегда этого оказывалось достаточно. Из шестидесяти трех человек только пятеро не поверили его словам и отказались заходить в комнату. Двоих удалось уговорить, снабдив внушительной суммой денег, забрав которые, они уверились в своей безопасности. Остальных Долохов просто затолкал в комнату, пригрозив вернуть в дыру еще более мерзкую, чем та, из которой их вытащил фонд. Как отвратительна сейчас ему была вся эта ложь. И как бы он хотел предать ее огню вместе с документами.

Вяземский бросил в костер еще несколько листов и увидел их с Бельским фотографию, сделанную в день открытия ЦИА. Она зацепилась скрепкой за одно из личных дел, и профессор совсем забыл о ней, заложив бумагами. Он поднял ее и не узнал себя в веселом, жизнерадостном человеке рядом с генералом. Бельский же практически не изменился, вот только в глазах его Вяземский увидел Книжника. Тот же холодный взгляд. Равнодушный, надменный. Взгляд человека, знающего свою силу и привыкшего ее использовать. Умеющего мучить и ломать людей. И дело было вовсе не в схожести оттенков их одинаково темно-серых глаз, напоминающих цвет мокрого асфальта. Антрацитовых, как называла этот цвет одна из бывших жен генерала. Такие глаза принадлежали людям, которым нравилось убивать. И раньше Вяземский этого в своем друге не замечал. Повинуясь неясному порыву, он бросил фотографию в огонь.

Подложил еще бумаги, подождал, когда пламя разгорится, и добавил последние листы. Стоял и смотрел, как они сгорают, превращаясь в темную бесформенную массу. Он совсем замерз, но не хотел уходить, пока документы не прогорят полностью. И когда в цветочнице остались лишь комки грязно-серого пепла, опрокинул ее на землю. Втоптал пепел в тающий снег и, не оглядываясь, пошел к дому. Часы показывали почти пять утра. До исчезновения аномалий оставался всего один час. Вяземский потратил его на бессмысленное хождение по зданию Центра и размышления о том, что за последние три года он ни одной ночи нормально не спал. Сначала жертвовал сном из интереса и стремления узнать побольше об аномалиях. Потом из страха, что не успеет предотвратить их распространение. И он отчетливо сознавал, что причин спокойно спать нет у него и теперь. Он боялся дурных снов и душных кошмаров, что придут на постель, едва наступит ночь. Чьи лица посмотрят на него из темноты? И хоть он и спрашивал Бельского, существует ли разница между ним, Бельским и Книжником, – ответ был ему хорошо известен. Бельский и Книжник, убивая, ощущали себя правыми, даже если в убийстве не было необходимости. Он же верил в необходимость своих жертв. Но всегда знал, что не прав.

Он поднялся на третий этаж, открыл дверь в квартиру Уварова и вошел в коридор. Это было единственное место во всем Центре, которое сохранило первозданный вид. Обычная старая квартира. Пыльные обои, пятна на стенах. В углу до сих пор лежал забытый носок. Вяземский остановился перед дверью в комнату и достал из кармана зажигалку. Повертел в руках, не решаясь войти. Аномалии больше не было, но комната пугала профессора. Будто за дверью все еще могло таиться что-то страшное. Вяземский собрался с духом и нажал на дверную ручку. Переступил порог и прислушался. Ему показалось, что в глубине комнаты кто-то шевелится. Он нащупал на стене выключатель, зажег свет и закричал от ужаса. Сидящий у окна человек ладонью заслонил глаза и начал подниматься. Выпрямившись во весь рост, опустил руку и посмотрел на Вяземского. Профессор выронил зажигалку и, сжавшись под тяжелым немигающим взглядом, медленно попятился. От невозможного, немыслимого, невероятного и абсолютно непереносимого виде́ния стоящего перед ним человека. От Книжника.

Глава 13

3 февраля 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий. 07:00

Он вернулся, – сбивчиво зашептал Вяземский, едва генерал снял трубку. – Книжник вернулся.

Профессор не мог справиться с ознобом и чувствовал, как мелко подрагивает в его руке телефон. Перед глазами то и дело возникал образ Книжника – мутный пустой взгляд, сгорбленная фигура. Воплощение безумного жуткого сюрреализма.

– Петр, что ты несешь? – голос Бельского звучал приглушенно, словно тот находился за сотни километров. – Что значит вернулся?! Ты же отправил его в комнату Уварова!

– Не спрашивай меня, как это возможно. Я видел его собственными глазами. Он прошел аномалию до конца и выжил. – Вяземский шумно втянул воздух. Перевел дыхание и продолжил: – Вчера ночью аномалии начали затягиваться. К утру они полностью исчезли, и я поднялся в комнату Уварова. Я хотел поджечь оставшееся там оборудование, чтобы с помощью пожара объяснить, куда делся Долохов. Он частенько проводил в Центре по несколько дней, но все же… Рано или поздно его начали бы искать. Там я увидел Книжника. Он смотрел на меня и…

– Почему он не убил тебя, Вяземский? – ледяным тоном перебил его генерал.

Профессор молчал, и Бельский заговорил снова:

– Я достаточно хорошо изучил этого ублюдка. Слушал каждого, кто мог рассказать о нем хоть что-то. Книжник не прощает лжи. А ты обманул его. Более того, ты пытался его убить. Но ты до сих пор жив, Петр. И я спрашиваю себя: почему? Может, ты чего-то не рассказал мне в прошлый раз? Может, у всего этого есть причина? – генерал говорил очень медленно, вдумчиво. Тоном, не сулившим Вяземскому ничего хорошего.

Но в чем Бельский его подозревает? В сговоре с Книжником?

– Володя, ты дурак? – профессор не выдержал. – Что я могу предложить Книжнику? И зачем ему договариваться со мной? Он смял бы меня, как танк консервную банку, если бы захотел.

Сравнение было как нельзя более точным, и Бельский заметно расслабился.

– Но ты два раза сталкивался с ним и остался жив. Такое мало кому удавалось. Ты счастливчик, Вяземский, – насмешливо проговорил генерал. – И все-таки я хотел бы понять: как?

– Он хотел выжить. Как и все мы. Поэтому поверил мне. Я не представлял для него опасности. Усталый толстяк с безумными идеями, который просит его войти в комнату. Вероятно, я выглядел глупо, и возможно, именно это и убедило его. А утром… Мне показалось, что Книжник немного не в себе.

– В каком смысле – не в себе? – снова напрягся Бельский.

– Он выглядит не совсем так, как раньше. Подавленным. Растерянным. Он изменился. Особенно глаза. В них совсем не осталось ничего человеческого.

– Я бы многое отдал, чтобы увидеть Книжника подавленным, – усмехнулся Бельский. – А глаза – в них и раньше не было ничего человеческого. Это всегда были глаза монстра, безжалостного убийцы…

– Ты не понял. Он смотрел на меня, но словно не видел. Не узнавал. Он поднялся мне навстречу, но это движение было механическим, неживым. Он как будто оставил в аномалии бо́льшую часть своей личности.

– Петр, ты уверен в этом? – в голосе Бельского появились нотки радости. Ему явно понравилось услышанное. И то, что он снова назвал Вяземского по имени, означало, что генерал перестал его подозревать. Профессор выдохнул. После того как вернулся Книжник, он нуждался в поддержке и меньше всего хотел бы иметь в числе своих врагов Бельского.

– Я не знаю, Володя, – честно ответил он. – Но с ним явно что-то происходит. Вряд ли он стал бы просто так сидеть там и таращиться в стену. Я провел в комнате минут десять, и за это время он почти ни разу не пошевелился. Просто стоял и смотрел сквозь меня. А потом снова сел на пол. И я думаю, тебе стоит забрать его из Центра до приезда полиции.

– Погоди вызывать полицию, Петр, – задумчиво произнес генерал. – Исчезновение Долохова я возьму на себя. Попрошу ребят организовать все так, чтобы к тебе не было вопросов. Сам не могу. Ты нарушил мои планы, когда забрал Книжника из больницы, и я срочно вылетел к тебе. Но теперь я вынужден вернуться к делам. И не могу сейчас снова приехать в Москву. Кроме того, – Бельский многозначительно помолчал, – я кое-кому уже обмолвился о смерти Книжника. Если станет известно, что он выжил, я буду выглядеть идиотом. Либо лжецом. Ни тех, ни других в Лионе не жалуют.

– Но что делать мне? – Вяземский потер переносицу, сдавливая пальцами уголки глаз.

– Сделай то, что собирался сделать. Устрой пожар в комнате Уварова. Только перед этим прострели Книжнику голову из пистолета, который я тебе оставил.

– Что?! – от неожиданности Вяземский закричал. – Прострелить ему голову?! Да я и близко не подойду к комнате Уварова, пока он там. Ты в своем уме, Володя?!

– Другого выхода нет, Петр, – холодно ответил Бельский. – Тебе придется его убить. Чтобы с ним ни происходило, мы должны воспользоваться его бездействием. Врага надо давить, пока он слаб.

Вяземский покачал головой. От ужаса его замутило, и, глубоко дыша, он старался сдержать рвотные позывы.

– Нет, Володя, – выдохнул он, когда

Скачать книгу

Вступление

Глава 1

Внезапно Уваров все понял.

Не успев уловить мгновения, в котором закончилась его жизнь.

Глава 2

24 сентября 1997 года

«Уж не перестарались ли мои парни», – подумал он, видя, что связанный никак не реагирует на его появление.

Некоторое время мужчины молча смотрели друга на друга, потом Луццатто заговорил.

– Ты зря тратишь время, – хриплый голос прервал его монолог.

Взгляд Луццатто стал жестким.

– Кто твой наниматель? – быстро спросил он. – Назови мне имя.

Пленник молчал, и Луццатто решил уточнить:

– Ты знаешь, кто он?

Взгляд Луццатто скользнул к топору.

– Нет, – убийца удивился не меньше самого Луццатто, – я просто высокий.

– Эй, – тихонько окликнул он пленника, – может, продолжим нашу беседу?

– Только деньги.

Луццатто улыбнулся.

– Почему ты думаешь, что я не попытаюсь убить тебя снова? – вдруг спросил убийца.

– Не надо, – секунду помолчав, ответил убийца.

– Каково же твое решение?

– Я согласен.

– Ты сможешь встать?

– Долго я не простою.

Луццатто подошел к двери, открыл замок и жестом пригласил своих людей зайти внутрь.

12 января 2016 года

Луццатто открыл глаза.

Его друг.

Его правая рука.

Его ночной кошмар.

Книжник.

– Как ты попал сюда?

– Я умираю.

– Печально слышать.

– Как ты попал сюда? Здесь всюду полно охраны, – Луццатто уже знал ответ, но не мог в него поверить.

– Здесь уже никого нет.

– На первом этаже есть агенты среди персонала. Я не знаю, сколько их, слышал разговоры…

– Персонала тоже больше нет.

– Ты убил их? Ты убил врачей?

– Да.

– Господи, Хельмут! Среди них были настоящие врачи!

– У меня не было времени разбираться.

– Зачем же ты пришел?

– Я пришел проведать старого друга.

– Я знаю, Мозес.

– Я не мог остаться. Ты знаешь.

– Почему?

Долгое время Книжник молчал.

– Ничего такого, с чем бы не справился ты сам. Я же никогда не достиг бы своего положения без тебя.

– Ты очень помог мне. Тогда.

– Я бы все отдал, чтобы этого не произошло, Книжник.

– Я тоже. Спасибо. Я кое-что принес тебе.

Книжник вложил в руку Луццатто какой-то предмет. Ощупав его, тот улыбнулся:

– Я думал, ее забрал кто-то из уличного сброда, что вечно ошивался рядом.

Глава 3

12 января 2016 года

А потом он увидел руку.

Глава 4

30 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

«Что с вами стало, профессор? – спросил он самого себя. – Что случилось с великим Вяземским?»

– Где Бельский? – не здороваясь, спросил Вяземский, переводя взгляд с одного на другого.

– Мне кажется, я ясно дал понять, что ситуация не терпит отлагательств…

– Вы объявили «красный код». Да. И тем не менее генерал не приедет.

– Кто же вы, в таком случае?

Вяземский перевел взгляд на второго гостя, и тот поспешно представился:

– Сергей Дмитриевич Вершинин, физик-теоретик.

– Мне кажется, мы встречались раньше, – проговорил Вяземский.

– Все верно, Петр Сергеевич. В 2009 году на Конференции по связям времени с движением элементарной материи.

Вершинин покраснел и начал что-то отвечать, но его перебил Сорокин:

– Вы полагаете, что я сошел с ума?

И Вяземский начал рассказывать о том, над чем работал последние годы:

– Примерно так. Только перемещения происходят не сами по себе, а только при пересечении границ аномалии.

– То есть мы заходим в комнату в двадцатом веке, а выходим в восемнадцатом?

– Как обнаружили первую аномалию?

– Разве генерал Бельский не ознакомил вас с протоколом «А»?

«Хрен ты получишь», – злорадно ухмыльнулся внутри себя Вяземский. А вслух произнес:

– В таком случае я предлагаю пройти в мой кабинет. Все материалы об аномалиях находятся там.

Вяземский подошел к столу и отыскал среди бумаг копию отчета, отправленного Бельскому неделю назад.

Протянул его Сорокину и отрывисто произнес:

– Читайте.

Вершинин, внимательно изучавший в это время витиеватый график на стене, задал вопрос:

– Профессор, что это?

– Напоминает геометрический фрактал…

– Это Дракон Хартера-Хэйтуэя.

– Значит, тоннели имеют форму геометрического фрактала? Все аномалии подобны этой?

– Но почему? – удивился Вершинин.

– Это абсурд.

– Увы, – ответил Вяземский. – Все будет именно так, как вы только что прочитали.

– И тем не менее именно так все и произойдет.

– Что должно произойти? – Вершинин отвлекся от изучения причудливых ломаных линий и поднял голову.

Глава 5

30 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Первым решился заговорить Вершинин. Слова Вяземского удивили и напугали его, и он осторожно уточнил:

– Но как это может произойти, профессор? Аномальные зоны не так велики, и, как я понял, появляются они нечасто.

Профессор помолчал.

Вяземский перевел дыхание и Вершинин, воспользовавшись паузой, спросил:

– Значит, аномалии возникают согласно последовательности Фибоначчи?

– На одно и то же число фи?

– Да. Каждая аномалия по площади больше предыдущей в 1,618 раза. А интервал в 1,618 раза меньше прежнего.

– Невероятно, – задумчиво проговорил Вершинин.

– Вы что же, считаете, что у аномалий божественное происхождение? – ехидно спросил Сорокин.

– Да нет, – Вяземский покачал головой.

– Полагаю, разрушив исходную точку ее развития, – ответил Вяземский.

– Почему?

– Как же вы собираетесь преодолеть это препятствие? – голос Вершинина звучал растерянно и глухо.

Сорокин неодобрительно фыркнул, и Вершинин поспешил пояснить ему, о чем говорит профессор:

– Значит, те люди, что войдут в аномалию, будут обречены?

Некоторое время мужчины молчали, затем Сорокин тихо проговорил:

Глядя на побледневшее лицо Сорокина, Вяземский почувствовал отвращение.

– А вы что скажете? – обратился профессор к Вершинину.

Глава 6

30 января 2016 года

– Петр, что-то случилось? На тебе лица нет, – спросил он, отодвигая стул и жестом приглашая гостя сесть.

Скачать книгу

Невозвратимое бесплатное чтение

Алиса Арчер Невозвратимое

* * *

Вступление

Глава 1

Глава 2

24 сентября 1997 года

12 января 2016 года

Глава 3

12 января 2016 года

Глава 4

30 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Глава 5

30 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Глава 6

30 января 2016 года

Глава 7

31 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Глава 8

31 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Глава 9

Глава 10

1 февраля 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий. 05:03

Глава 11

Глава 12

3 февраля 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий. 04:00

Глава 13

3 февраля 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий. 07:00

Вступление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Алиса Арчер
Невозвратимое