Стадный инстинкт в мирное время и на войне бесплатное чтение

Уилфред Троттер
Стадный инстинкт в мирное время и на войне

Серия «Эксклюзивная классика»

Wilfred Trotter

INSTINCTS OF THE HERD IN PEACE AND WAR

Перевод с английского А. Андреева

Школа перевода В. Баканова, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

От автора

Первые два эссе из этой книги были написаны около десяти лет назад и опубликованы в 1908 и 1909 годах в «Sociological Review». Изначально это было одно эссе, однако его опубликовали двумя частями с интервалом в полгода, значительно сократив при этом общий объем.

Позже мне сообщили, что, поскольку тираж выпусков, где были напечатаны эссе, распродан, а затронутая тема по-прежнему представляет интерес, возможна повторная публикация. Пользуясь случаем, я решил добавить в качестве комментария результаты десятилетних размышлений и попытаться применить очерченные принципы к современным событиям.

Новый комментарий вскоре превзошел по объему исходные эссе и теперь составляет почти весь текст настоящей книги, кроме относительно немногих страниц. Я упоминаю этот небольшой рекорд не потому, что он представляет интерес сам по себе, а потому что мне хочется подчеркнуть, насколько захватывающим оказался процесс сопоставления принципов, сформулированных десять лет назад, с теми событиями, которые мы сейчас наблюдаем. И говорю об этом не для того, чтобы объявить о своем даре предвидения, – я ведь уже давно указал причины, по которым стабильность цивилизации выглядит подозрительно непрочной, – а потому что известно: атмосфера великой войны не благоприятствует свободным размышлениям. Если бы принципы, на которых базируются мои аргументы, были сформулированы в нынешние времена, у читателя имелись бы серьезные причины сомневаться в их обоснованности, какими бы правдоподобными они ни казались в условиях чрезвычайного положения в стране.

В этой книге мне хотелось бы опровергнуть мнение о психологии как о чем-то неопределенном и бесполезном и показать, что психология, особенно в связи с другими разделами биологии, способна стать проводником в актуальных жизненных вопросах и предложить такое понимание человеческого разума, которое даст нам практичный и полезный способ предсказать те или иные стороны поведения человека. Нынешнее состояние дел в обществе позволяет проверить справедливость таких предположений в условиях опасности для страны.

Если эта война с каждым днем, как очевидно, все больше бросает вызов моральному духу, то глубокое понимание природы и источников боевого духа нации может служить, по крайней мере, таким же источником силы, как технические познания военного инженера и изготовителя пушек. Можно предположить, что главная функция крепкого морального духа – поддержание мужества и решимости в суровых военных условиях. В стране, независимости и просто существованию которой угрожает внешний враг, эти качества могут восприниматься как должное и могут сохраняться, когда общие моральные силы серьезно подорваны. Крепкий моральный дух дает нечто более труднодостижимое. Он обеспечивает энергию и предприимчивость национальной экономике, а отдельным индивидам гарантирует максимальную отдачу при минимальном вмешательстве таких эгоистических страстей, как тревога, нетерпение и недовольство. Практическая психология должна определить необходимые функции и найти средства их активировать.

Чем внимательней мы рассматриваем действия правительства в ходе войны, тем яснее становится, что каждый акт властей дает результат в двух различных сферах: во‑первых, оказывает практически немедленное воздействие на врага, а во‑вторых, влияет на моральный дух нации. Первая составляющая, как любое военное предприятие, обладает неопределенностью: успех или поражение невозможно предсказать; влияние второй составляющей можно определить и предвидеть, и отрицать это могут лишь люди невежественные и безразличные.

Хотя относительная важность военных и моральных факторов в различных действиях и предприятиях разнится, можно указать, что моральный фактор присутствует всегда. Однако этому постоянному и, по общему признанию, важному фактору в действиях правительства уделяется внимание настолько незначительное и поверхностное, что возникает чувство, будто привычная вера в его значительность – не более, чем условность.

Применяемый мною метод откровенно умозрительный, тем не менее факты доступны всем и открыты для подтверждения или опровержения. Я пытался показать путь; я не старался призывать или убеждать в его выборе: это вне моей компетенции.

Ноябрь 1915 года.

Стадный инстинкт и его влияние на психологию цивилизованного человека

I. Вступление

Очень немногие темы приводили к столь оживленной и продолжительной дискуссии, как попытка дать определение науке социологии. И, для того чтобы данное эссе нашло применение в социологии, автору необходимо уточнить, в каком смысле он использует этот термин. Назвать социологию наукой означает, разумеется, выразить точку зрения, согласно которой социология – это совокупность знаний, полученных на основе исследования своего объекта и организованных таким образом, чтобы можно было предсказывать, а если возможно, то и направлять в будущем поведение объекта. А объектом является человек в обществе, или человек ассоциированный.

Таким образом, очевидно, что социология – еще одно название психологии в самом широком смысле, то есть психологии, включающей все феномены сознания без исключений, даже самые сложные, и существенно более полезной, чем любая ортодоксальная психология, какая существует до сих пор.

Социологию, разумеется, часто описывают как социальную психологию, которая в отличие от обычной психологии имеет дело с формами ментальной активности, демонстрируемой человеком в социальных отношениях. Полагают, что общество выводит на свет особые ментальные способности, которыми обычная психология, сосредоточенная на индивиде, не занимается. Сразу скажу, что основной тезис настоящего эссе – то, что упомянутый подход ошибочен и ведет к сравнительной бесплодности психологического метода в социологии. Две области – общественную и индивидуальную – нужно рассматривать как неразрывно связанные. Вся человеческая психология есть психология ассоциированного человека, поскольку человек в качестве одиночного животного нам неизвестен, и каждый индивид проявляет характерные реакции общественного животного, если такие существуют. Единственное отличие между этими двумя ветвями науки состоит в том, что обычная психология не претендует на практическую пользу в смысле выдвижения полезных предсказаний, а социология говорит о работе со сложными проблемами обычной жизни; а обычная жизнь в силу биологической необходимости является социальной жизнью. Таким образом, если социологию определять как психологию, то лучше называть ее не социальной, а практической или прикладной психологией.

Первым результатом полного принятия такой точки зрения станет подтверждение очевидной сложности и необъятности задачи социологии. В самом деле, сама возможность подобной науки порой отвергается. Например, на одном из первых собраний Социологического общества профессор Карл Пирсон выразил мнение, что рождение науки социологии ожидает усилий гения-одиночки калибра Дарвина или Пастера. Позже на подобном собрании мистер Герберт Уэллс пошел дальше и заявил, что наука социология не только не существует, но существовать не может.

Такой скептицизм обычно основывается на мнении, что практическая психология в описанном смысле невозможна. Одни считают ее невозможной в силу того, что человеческая воля привносит в поведение элемент, неизбежно неизмеримый, и делает поведение человека поистине разнообразным, а следовательно, недоступным научному обобщению; другие, приверженцы детерминистской школы, полагают, что поведение человека, хоть и не демонстрирует истинного разнообразия в философском смысле и человеческая воля не является его первопричиной, представляется на деле столь сложным, что свести его к полной системе обобщений будет невозможно, пока наука в целом не добьется значительного прогресса. Любой из этих подходов на практике ведет к равному пессимизму в отношении социологии.

Наблюдаемая сложность человеческого поведения, несомненно, велика и обескураживает. Однако проблема обобщения имеет одну важную особенность, не столь очевидную на первый взгляд. Дело в том, что в качестве наблюдателя мы постоянно зависим от мнения человека о своих поступках; что наше наблюдение о некоем действии в той или иной степени смешано со знанием, полученным от наших чувств, о том, как себе все представляет человек, совершающий это действие, и избежать воздействия этого фактора намного сложнее, чем принято считать. Любой из нас твердо убежден, что его поведение и убеждения сугубо индивидуальны, разумны и не зависят от внешних причин, и любой готов представить серию объяснений, что его поведение согласуется с этими принципами. Более того, такая же аргументация спонтанно придет на ум наблюдающим за поведением ближних со стороны.

Здесь предполагается, что ощущение невообразимой сложности и разнообразия человеческой деятельности реже, чем принято думать, возникает из прямого наблюдения, а чаще – из фактора интроспективной интерпретации, который можно назвать своего рода антропоморфизмом. Соответственно, поправка на это в человеческой психологии не менее важна, чем предпринятые в сравнительной психологии шаги, связанные с именами Бете, Беера, Икскюля и Нюэля. Считается, что именно этот антропоморфизм в общем подходе психологов, скрывающий наблюдаемое единство в человеческом поведении, замедлил становление действительно практической психологии. Хотя объект мало исследовался с точки зрения полного объективизма, даже сейчас возможно сформулировать обобщения, касающиеся некоторых областей человеческих убеждений и поведения. Впрочем, такое исследование не является задачей этого эссе, и данные соображения приведены, во‑первых, чтобы предположить, что проблема социологии вовсе не так безнадежно сложна, как представляется, а во‑вторых, чтобы оправдать применение для определенных аспектов поведения человека дедуктивного метода. Автор хотел бы уточнить: этот метод, хотя и признан опасным, если подменяет тщательное расследование, где дедуктивные процессы сведены к минимуму, все же является полезным в случаях, когда неверно интерпретируется значимость предварительно накопленных фактов или когда более точные методы не дали результата из-за отсутствия указаний, какие факты наиболее полезны для измерений. Таким образом, данное эссе станет попыткой с помощью дедуктивного рассмотрения поведения вывести некоторое руководство по применению тех методов измерения и сопоставления фактов, на которых базируется вся истинная наука.

Даже беглое рассмотрение проблемы поведения делает понятным, что искать ключ следует именно в области чувств – в самом широком смысле. Чувства связаны с инстинктом столь же очевидно и фундаментально, как связаны интеллектуальные процессы и рефлекторные действия; и в данной работе мы займемся рассмотрением инстинкта.

II. Психологические аспекты инстинкта

Много лет назад, в знаменитой главе учебника по психологии, Уильям Джеймс проанализировал и установил, предельно тонко и точно, каким образом инстинкт предстает перед интроспективным взглядом. Джеймс показал, что импульс инстинкта выглядит настолько аксиоматически очевидным побуждением, настолько «осмысленным», что любая мысль про обсуждение его основ является глупой или порочной^[1].

Когда мы поймем, что инстинктивные решения осознаются в такой характерной и легко опознаваемой форме, логично тут же спросить: являются ли все решения, принимающие такую форму, инстинктивными по происхождению? Исследования, однако, показывают, что количество мнений, основанных на предположениях такого интроспективного характера, так огромно, что любой ответ, кроме отрицательного, был бы совершенно несовместим с современными представлениями о природе человеческого мышления^[2].

Было много попыток объяснить поведение человека инстинктами. Действительно, таких очевидных инстинктов, как самосохранение, еда и размножение, достаточно, чтобы объявить подобное объяснение правдоподобным, а его первые плоды заманчивыми. Эти три инстинкта позволяют легко делать крупные обобщения, и возникло непреодолимое искушение объяснять ими все поведение человека. Увы, первый триумф материализма вскоре начал подвергаться сомнениям. Несмотря на очевидный долг, человек так часто не бережет себя, отказывается от еды и уклоняется от сексуальных соблазнов, что попытка втиснуть его поведение в эти три категории натыкалась на очевидные и в конце концов непреодолимые препятствия. Человек, вроде бы укладывающийся в эти рамки, так часто оказывался «вне их», что от идеи пришлось отказаться; и снова выяснилось, что человек не только не подчиняется, но и никогда не подчинится научному обобщению.

Более очевидным было бы умозаключение, что существует некий инстинкт, который не принимался во внимание, некий импульс, который сам по себе не столь очевиден, но, как правило, модифицирует другие инстинкты и создает новые комбинации, где импульсы примитивных инстинктов меняются до неузнаваемости. Подобный механизм производил бы серию действий, в которых было бы трудно распознать единообразие при непосредственном наблюдении, но оно было бы очевидным, знай мы характеристики неизвестного «х».

Среди животных есть виды, чье поведение легко обобщить в категориях самосохранения, питания и размножения; в то время как поведение других так не объяснить. Простое поведение тигра и кошки легко объяснимо и не представляет неожиданных аномалий; а поведение собаки, с ее совестью, юмором, боязнью одиночества, преданностью грубому хозяину, или поведение пчелы, беззаветно преданной улью, представляет феномены, которые не объяснит никакая софистика без привлечения четвертого инстинкта. Однако небольшое исследование покажет, что животные, чье поведение трудно обобщить в рамках категорий трех примитивных инстинктов, относятся к стадным. Если удастся показать, что стадность имеет биологическое значение, по важности приближающееся к другим инстинктам, можно надеяться объяснить аномалии поведения; а если мы сможем также показать, что человек – стадное животное, то мы получим определение неизвестного «х», которое отвечает за сложность человеческого поведения.

III. Биологическое значение стадного инстинкта

Животное царство претерпело два относительно внезапных и очень серьезных скачка в сложности и размере единиц, на которые действует немодифицированный естественный отбор. Это случаи объединения прежде независимых единиц: переход от одноклеточных организмов к многоклеточным, и объединение индивидов в социумы.

Очевидно, что в многоклеточном организме отдельные клетки теряют некоторые способности одноклеточных организмов: репродуктивная способность регулируется и ограничивается, питание старым способом невозможно, а реакция на стимулы проходит только по определенным каналам. Взамен на эти жертвы, говоря метафорически, действие естественного отбора внутри объединения прекращается. Отдельная непригодная клетка или непригодная группа клеток уже не может быть легко устранена; она включена в целый многоклеточный организм, который гораздо менее зависим от капризов одной клетки, чем одноклеточный. Теперь у отдельных клеток больший простор для разнообразия, а значит, богаче выбор материала для отбора. Более того, изменения, которые не дают немедленной пользы, получают шанс на выживание.

С этой точки зрения многоклеточность позволяет спастись от сурового естественного отбора, который для одноклеточных превращает конкуренцию в такую отчаянную борьбу, что малейший выход за узкие пределы является гибельным, ведь если даже он и в каком-то отношении выгоден, то в другом вреден. Так что единственным путем дальнейшего прогресса было увеличение конкурирующего организма. Можно предположить, что со временем разные виды многоклеточных организмов достигнут пределов возможностей. Конкуренция выйдет на максимум, все меньше изменений будут приводить к серьезным результатам. Для видов, находящихся в таких условиях, прогресс требует увеличения единицы. И это уже не означает увеличения физической сложности; необходимым шагом представляется появление стадности. Необходимость и неизбежность таких изменений видна по их появлению в самых разных областях (например, у насекомых и млекопитающих); можно подозревать, что так возникла и многоклеточность.

Стадность часто рассматривают как черту, вряд ли заслуживающую названия инстинкта, действительно полезную, но не имеющую фундаментального значения и не укоренившуюся глубоко в видовой памяти. Такой взгляд, видимо, объясняется тем фактом, что стадность, по крайней мере, у млекопитающих, не сопровождается сколько-нибудь значительными физическими изменениями^[3].

Чем бы ни был обусловлен такой подход к рассмотрению социальных привычек, по мнению автора, он не оправдан фактами и не приведет к плодотворным выводам.

Изучение пчел и муравьев сразу показывает, какое фундаментальное значение имеет стадность. Индивид в таких сообществах совершенно неспособен выживать в одиночку; этот факт немедленно подтверждает подозрения, что даже в сообществах, не столь тесно спаянных, как у муравьев или пчел, индивид может на деле больше зависеть от общественной жизни, чем представляется на первый взгляд.

Еще одно потрясающее свидетельство того, что стадность важна не просто как позднее приобретение, – замечательное совпадение ее появления с повышением уровня интеллекта или возможностью очень сложных реакций на окружающую среду. Вряд ли можно считать незначительным фактом то, что собаки, лошади, обезьяны и люди – общественные животные. Самые удивительные примеры – пчелы и муравьи. Здесь преимущества стадности перевешивают самые серьезные различия в строении, и мы видим, что условия, которые зачастую считались простой привычкой, способны помочь нервной системе насекомых соревноваться по сложности адаптации с нервной системой высших позвоночных.

Если согласиться, что феномен стадности имеет глубокое биологическое значение и отвечает за важную группу инстинктивных импульсов, следующим шагом в нашем обсуждении будет вопрос: следует ли рассматривать человека в качестве стадного животного в полном смысле слова, иначе говоря, обеспечит ли его социальная привычка массой инстинктивных импульсов, столь же мощных, как самосохранение, еда и размножение. Можем ли мы рассматривать социальный инстинкт в качестве объяснения «априорных синтезов высшего сорта, не требующих подтверждения в силу самоочевидности», которые нельзя объяснить тремя примитивными инстинктами и которые остаются камнем преткновения на пути обобщения поведения человека?

Представление о человеке как о стадном животном, разумеется, отлично знакомо; его часто встретишь в трудах психологов и социологов, и оно благосклонно принимается широкой публикой. Такой подход уже настолько избит, что первый долг автора, уверенного, что значение этого тезиса еще даже не до конца понято, показать, что сам подход далеко не исчерпывающ. До сих пор эта идея представлялась довольно смутной и сама по себе, и по практической ценности. Она всего лишь предлагала интересную аналогию с некоторыми примерами поведения человека или служила полусерьезной иллюстрацией саркастически настроенному писателю, но обычно не рассматривалась в качестве биологического факта, имеющего точные последствия и непреложное значение, как, например, секреция желудочного сока или преломляющий свет аппарат глаза. Как правило, социальный инстинкт рассматривался в качестве позднего приобретения. Примитивной ячейкой считалась семья; из нее развивалось племя, а с распространением семейного чувства на все племя развивался и социальный инстинкт. Интересно, что психологическую атаку на эту точку зрения предвидели и социологи, и антропологи; уже было признано: первобытной основой человеческого общества правильней считать не семью, а недифференцированную орду.

Самым важным результатом такого размытого взгляда на социальную привычку человека стало то, что полноценные исследования ее психологических следствий практически не велись. Когда мы видим громадное влияние, оказываемое на поведение стадным наследием у пчел, муравьев, лошадей или собак, становится очевидно: если бы стадность у человека всерьез рассматривалась как определяющий факт, был бы проделан огромный объем работы по точному определению того, какими тенденциями стадность отметилась в мозгу человека. К сожалению, таких работ крайне мало.

С биологической точки зрения вероятность того, что стадность является первичным и фундаментальным качеством человека, представляется значительной. Как уже указывалось, подобно другим крупным расширениям биологических единиц, но в гораздо более наглядном виде, стадность явно дает эффект роста преимуществ изменчивости. Изменения, не приносящие немедленной пользы, далекие отклонения от стандарта, даже неблагоприятные для индивида, получают шанс на закрепление. Развитие человека во многом идет не с теми характеристиками, с какими проходит развитие изолированных индивидов в рамках немодифицированного естественного отбора. Серьезные изменения, такие как прямохождение, уменьшение челюсти и ее мускулатуры, сниженное обоняние и слух требуют для выживания вида или деликатной подгонки к развивающемуся в качестве компенсации разуму, немыслимо слабому, или существования какой-то защиты, пусть несовершенной, укрывающей отдельных индивидов от влияния естественного отбора. Наличие такого механизма может компенсировать потерю физической силы индивидом значительным увеличением силы крупной единицы, то есть единицы, на которую по-прежнему действует немодифицированный естественный отбор.

Таким образом, понимание функции стадности избавляет нас от необходимости полагать, что двойные вариации – уменьшение физической силы и увеличение умственной способности – всегда происходили параллельно. Доводы в пользу первичности социальной привычки еще серьезнее в случае развития речи и эстетической деятельности, но их обсуждение здесь привело бы к излишним биологическим рассуждениям.

IV. Ментальные характеристики стадных животных

(а) Современные взгляды в социологии и психологии

Если мы считаем, что стадность можно рассматривать как фундаментальное свойство человека, остается обсудить, как она могла воздействовать на структуру его мозга. Однако сначала попытаемся очертить, как далеко уже продвинулись исследования в этом направлении. Ясно, что здесь не удастся привести полный обзор всего, что сказано в отношении такой знакомой концепции, и даже если бы такое было возможно, вряд ли бы оно принесло пользу, поскольку большинство авторов не видели смысла в фундаментальном исследовании. Так что мы просто упомянем несколько представительных авторов и дадим обзор характерных черт их взглядов.

Насколько мне известно, первым, кто указал на не столь очевидную биологическую полезность стадности, был профессор Карл Пирсон^[4].

Он пытался привлечь внимание к увеличению селективной единицы в результате появления стадности, а также к тому, что внутри группы естественный отбор начинает действовать модифицировано. Такое представление, как известно, ускользнуло от внимания Геккеля, Спенсера и Гексли; и Пирсон указал, к какой путанице в рассмотрении проблем общества привело эту троицу данное упущение^[5]. В качестве примера можно привести знаменитое противопоставление «космических» и «этических» процессов, провозглашенное в Романизовской лекции Гексли «Эволюция и этика». Пирсон четко показал, что этический процесс, проявление, так сказать, альтруизма нужно рассматривать как непосредственный инстинктивный продукт стадности, а значит, столь же естественный, как любой другой инстинкт.

Впрочем, этот ясный и полезный подход, похоже, не привлек должного внимания биологов, и, насколько я знаю, его автор не предпринял дальнейшего изучения структуры стадного разума, которое, несомненно, обернулось бы в его руках новыми столь же ценными выводами.

Далее мы можем рассмотреть подход современного социолога. Я выбрал работу американского социолога Лестера Уорда и хочу кратко описать его позицию, изложенную в книге «Чистая социология» (Pure Sociology)^[6].

Обобщить взгляды любого социолога, как мне кажется, достаточно сложно из-за определенной расплывчатости в изложении позиции и тенденции сводить описания фактов к аналогии, а аналогии – к иллюстрации. Невежливо сомневаться, что подобные тенденции нужны для плодотворного изучения объекта социологии, но, поскольку они бросаются в глаза при разговоре о стадности, необходимо указать, что человек отдает себе отчет в трудностях и чувствует, что они могут привести к неверной интерпретации.

С этой оговоркой можно утверждать: судя по работам Уорда, он считает, что стадность представляет лишь несколько точных и первичных характеристик человеческого сознания. Механизмы, через которые действует групповой «инстинкт», видятся ему разумными процессами, а сам групповой инстинкт рассматривается в качестве относительно позднего приобретения, довольно тесно связанного с рациональным знанием того, что он «окупается». Уорд говорит: «За неимением лучшего названия я охарактеризовал этот общественный инстинкт, или инстинкт видовой безопасности, как религию, отчетливо понимая, что он представляет собой первоначальную недифференцированную плазму, из которой впоследствии развились более важные человеческие институты. Это если не инстинкт, то, по крайней мере, человеческий аналог животного инстинкта и служил тем же целям после того, как инстинкты в основном исчезли, а эгоистичный разум в противном случае быстро привел бы к уничтожению расу в ее безумной погоне за собственными удовольствиями»^[7].

То, что стадность следует отнести к числу факторов, формирующих тенденции человеческого разума, давно признано практическими психологами. Однако в целом ее рассматривали как свойство, проявляющееся в характеристиках реальной толпы – то есть скопления людей, действующих вместе. Такое представление послужило толчком к большому количеству ценных работ по исследованию поведения толпы^[8].

Из-за того, что вопрос влияния стадности на мозг отдельного человека не исследовался в качестве наиболее существенного, теоретическая сторона психологии толпы осталась неполной и относительно бесплодной.

Впрочем, есть одно исключение: работы Бориса Сидиса. В книге под названием «Психология внушения» (The Psychology of Suggestion)^[9] он описал определенные психические свойства, связанные с социальными привычками как индивида, так и толпы. Его позиция требует обсуждения. Базовый элемент позиции – концепция нормального существования подсознательного «я». Считается, что это подсознательное, подбодрственное «я» представляет «низшие», скорее звериные качества человека. Оно иррационально, подражательно, легковерно, трусливо, жестоко и лишено индивидуальности, воли и самоконтроля^[10]. Такая личность приходит на смену нормальной личности под гипнозом или когда человек действует в толпе, например во время беспорядков, паники, линчевания, на митингах и так далее.

Из двух личностей – подсознательной и нормальной – только первая является внушаемой; успешное действие внушения предполагает, пусть и временный, распад личности, когда «подбодрственное я» берет управление над разумом. Именно внушаемость «подбодрственного я» позволяет человеку стать общественным животным. «Внушаемость – цемент стада, истинная душа примитивной социальной группы… Человек – общественное животное, без сомнения, но общественное в силу внушаемости. Внушаемость, однако, требует расщепления сознания, следовательно, общество предполагает расщепление разума. Общество и душевные эпидемии тесно связаны, поскольку социальное стадное «я» – это внушаемое подсознательное «я».

С нашей нынешней точки зрения особая ценность книги Сидиса в том, что она привлекает внимание к несомненно тесной связи стадности и внушаемости. Однако механизм, с помощью которого, по мнению Сидиса, действует внушаемость, вызывает вопросы. Сомнительно, что его доказательства заставляют согласиться с концепцией постоянного подсознательного «я»^[11]. Существенным отличием взглядов Сидиса от представленных далее является то, что он рассматривает внушаемость как нечто вторгающееся в нормальный разум в результате дезинтеграции сознания, а не как обязательное качество любого нормального разума. Внимательное чтение книги Сидиса подталкивает к четкому выводу: автор рассматривает внушаемость как пагубное и позорное наследие дикаря и варвара, нежелательное в цивилизованном обществе, препятствующее правильному развитию индивида и никоим образом не связанное по происхождению с таким ценным качеством, как альтруизм. Более того, складывается впечатление, что автор считает, будто внушаемость проявляется чаще всего, если не всегда, в толпе, во время паники, на митингах и в условиях тесного общения.

(b) Дедуктивные рассуждения

Для биологического вида стадная привычка в широком смысле может выполнять атакующие или защитные функции, или и те, и другие. В любом случае она будет коррелировать с эффектами, которые можно разбить на два класса: общие характеристики социального животного и особые характеристики формы социальной привычки, которой обладает рассматриваемое животное. Собаки и овцы хорошо демонстрируют характеристики двух простых форм стадности: атака и защита.

1. Особые характеристики стадных животных

Здесь нет необходимости их рассматривать, поскольку эти качества по большей части исследованы психологами в работах о следствиях стадности у человека. Дело в том, что эти качества наиболее очевидны у человека, действующего в толпе, и представляются чем-то, что добавляется к возможностям изолированного индивида. Соответственно, они рассматривались как составляющие все стадное наследие человека, а возможность того, что это наследие может иметь столь же важные последствия для индивида, почти не рассматривалась.

2. Общие характеристики стадных животных

Главное свойство стада – однородность. Понятно, что огромным преимуществом социальной привычки является то, что она позволяет большому количеству особей действовать как единое целое; в случае охоты стая зверей в преследовании и нападении значительно превосходит в силе жертву^[12], а в обороне чувствительность новой единицы к опасности значительно превосходит чувствительность отдельного животного в стаде.

Чтобы обеспечить преимущество однородности, члены стада должны обладать чувствительностью к поведению собратьев. Изолированный индивид не имеет никакого значения; индивид, входящий в стадо, способен передавать мощные импульсы. Каждый член стаи повторяет за соседом, и за ним, в свою очередь, повторяют; каждый в каком-то смысле способен стать лидером; однако поведение, слишком отклоняющееся от нормального, повторять не будут, а будут повторять только поведение, похожее на нормальное. Если вожак зайдет так далеко, что покинет пределы стада, его наверняка проигнорируют.

Оригинальность в поведении – противостояние, так сказать, голосу стада – будет подавлена естественным отбором; волк, не следующий импульсам стаи, обречен на голодание; овцу, которая не реагирует на стадо, съедят.

Опять-таки, индивид не только будет отвечать на импульсы, идущие от стада, но и будет воспринимать стадо, как нормальное окружение. Импульс всегда оставаться внутри стада будет иметь наибольший вес. Все, что грозит отделить индивида от его собратьев, будет решительно отвергаться.

До сих пор мы рассматривали стадных животных с объективной точки зрения. Мы видели, что они ведут себя так, словно стадо – это единственная среда, в которой они могут жить; что они особо чувствительны к импульсам от стада и совершенно иначе реагируют на поведение животных вне стада. Теперь давайте оценим ментальные аспекты этих импульсов. Представьте, что биологический вид, обладающий рассмотренными инстинктивными особенностями, обладает и самосознанием. Зададим вопрос: в какой форме эти феномены отразятся в его сознании? Во-первых, совершенно очевидно, что импульсы, порожденные стадным чувством, воспринимаются разумом как инстинктивные; они представляются «априорными синтезами самого совершенного сорта, не требующими подтверждения в силу самоочевидности». Однако нужно помнить, что они не обязательно придают это качество одинаковым отдельным действиям, но показывают отличительную характеристику, которая может сделать любое мнение интуитивной верой, превращая его в «априорный синтез». Так что мы можем ожидать действия, которые было бы абсурдно рассматривать как результат отдельного инстинкта – выполняемые с энтузиазмом инстинкта и демонстрирующие все признаки инстинктивного поведения. Неспособность распознать проявления стадного импульса как тенденцию, как силу, способную санкционировать любые убеждения и действия, не позволила социальной привычке человека привлечь внимание психологов, что было бы весьма полезно.

В попытке интерпретировать в ментальных терминах последствия стадности можно начать с простейшего. Сознательный индивид будет испытывать не поддающееся анализу первичное чувство комфорта в присутствии сородичей и такое же чувство дискомфорта – в их отсутствие. Для него является очевидной истиной, что человеку негоже быть одному. Одиночество – реальный ужас, с которым трудно справиться разуму.

Опять-таки, определенные условия образуют вторичную связь с присутствием или отсутствием стада. Возьмем для примера ощущения жары и холода. Животные сбиваются плотнее в кучу, чтобы избежать холода; холод связывается в сознании с отрывом от стада и приводит к ассоциации с вредом^[13]. Аналогично ощущение тепла ассоциируется с безопасностью и пользой. Медицине понадобились тысячелетия, чтобы подвергнуть сомнению распространенное представление о вреде холода; и все же для психологов такие сомнения очевидны.

Немного более сложные проявления той же тенденции к однородности мы видим в стремлении к идентификации со стадом в вопросах формирования мнений.

Здесь мы находим биологическое объяснение неискоренимого стремления человечества делиться на классы. Любой из нас в своих мнениях, поведении, в выборе одежды, развлечений, религии и политики ищет поддержки класса – стада внутри стада. Можно быть уверенным, что самый эксцентричный во мнениях или поведении человек получает молчаливую поддержку класса, немногочисленность которого объясняет его кажущуюся эксцентричность, а ценность объясняет стойкость в несогласии с общим мнением. Опять-таки, все, что подчеркивает отличие от стада, неприятно. В мыслях индивида возникнет не поддающееся анализу отторжение новых действий и мыслей. Они будут восприниматься как «неправильные», «злые», «глупые», «ненужные» или, как говорится, «дурной тон» – в зависимости от обстоятельств. Относительно более простые проявления: страх быть на виду, стеснительность, боязнь сцены. Однако именно чувствительность к поведению стада больше всего влияет на структуру мышления стадного животного. Эта чувствительность тесно связана с внушаемостью стадных животных и в том числе человека. В результате воспринимаются внушения только от стада. Важно отметить, что эта внушаемость не всеохватывающая и только внушение от стада воспринимается благодаря инстинкту. Например, человек, увы, нечувствителен к урокам опыта. Это подтверждает вся история того, что напыщенно именуется прогрессом человечества. Если мы взглянем на создание, например, парового двигателя, то поразимся, насколько очевиден был каждый шаг и как его отказывались принять, пока машина как бы не изобрела сама себя.

Опять-таки, из двух внушений легче воспринимается то, которое представляет голос стада. Так что шансы на принятие утверждения можно выразить в терминах размеров части стада, которая его поддерживает.

Из сказанного следует: то, что противоречит внушению от стада, будет отвергнуто. Например, на властную команду индивида, не обладающего авторитетом, не обратят внимания, но если тот же человек сделает то же предложение косвенно, связывая его с голосом стада, он добьется успеха.

К сожалению, при обсуждении этих фактов приходилось использовать слово «внушаемость», которое подразумевает ненормальность. Если принять изложенное здесь биологическое значение внушаемости, то последняя обязательно должна быть нормальным свойством человеческого разума. Верить – неистребимая естественная склонность человека; иными словами, утверждение, позитивное или негативное, с большей готовностью принимается, нежели отвергается, если только его источник явно не отделен от стада. Следовательно, человек подвержен внушению не только приступами, не только в панике, в толпе, под гипнозом и так далее, а всегда и в любых обстоятельствах. Причудливый способ реакции человека на различные внушения объясняли различиями в его внушаемости. По мнению автора, налицо неверная интерпретация фактов, которые лучше объясняются, если вариации объяснить степенью, в какой внушения совпадают с голосом стада.

Сопротивляемость человека определенным внушениям и опыту, которая очевидна в реакции на все новое, становится таким образом еще одним доказательством его внушаемости, поскольку новое всегда сталкивается с сопротивлением традиций стада.

Явное снижение прямой внушаемости с возрастом, которое, например, Бине продемонстрировал у детей, хорошо известно у взрослых и обычно рассматривается как свидетельство постепенных органических изменений мозга. Хотя уместно и вполне правдоподобно рассматривать его как результат того, что с годами внушения стада накапливаются, постепенно закрепляя мнения.

На заре человечества появление речи, видимо, привело к резкому увеличению возможности распространять предписания стада и те сферы, где они действуют. Стремление к уверенности – одно из глубинных свойств человеческого разума, а возможно – любого разума. Вполне логично предположить, что это стремление в далекие дни привело к тому, что вся человеческая жизнь диктовалась инстинктивным одобрением стада. Жизнь индивида была окружена самыми суровыми санкциями. Он должен был знать, что делать можно, чего нельзя и что последует за неподчинением. И не столь существенно, подтверждались ли его убеждения или нет, поскольку гораздо больший вес имел голос стада. Этот период – единственный доступный биологу след Золотого Века, придуманного поэтом, когда все шло, как должно идти, и неопровержимые факты еще не начали тревожить душу человека. В подобных условиях сейчас мы видим аборигена Центральной Австралии. Всю его жизнь, до мельчайших подробностей, диктует ему голос стада, и он не может под угрозой жутких санкций отступить от заведенного порядка. Для него неважно, что за нарушением кодекса, которое он видел своими глазами, не следует наказания; ведь во внушении общества такие случаи не представляют сложности и не поколеблют его веры – так в более цивилизованных странах очевидные случаи злонамеренности правящего божества не считаются несовместимыми с его благожелательностью.

Таковы, должно быть, были первобытные условия жизни повсюду. А потом чуждой и злобной силой начал вторгаться разум, нарушая совершенство жизни и вызывая бесконечные конфликты.

Опыт, как показывает вся история человечества, встречает сопротивление, поскольку неизбежно наталкивается на решения, основанные на инстинктивной вере, и нигде этот факт не виден яснее, чем в прогрессе науки.

В действительно важных для себя вопросах человек не может довольствоваться отложенными суждениями, как наука. Он слишком нервничает, он не уверен, что ему хватит времени. То же мы видим в науках: сначала появилась математика, потом астрономия, физика, химия, биология, психология, социология… Новая сфера всегда требовала нового метода, и мы до сих пор отказываемся считать социологию наукой. Сегодня вопросы национальной обороны, политики, религии все еще слишком важны для знания и остаются объектами веры; иначе говоря, мы предпочитаем ради комфорта в них верить, поскольку не обладаем достаточными знаниями для предсказаний.

Наблюдение за человеком сразу показывает, что очень многие его убеждения иррациональны – это очевидно без особых исследований. Если мы исследуем содержание сознания среднего человека, мы обнаружим огромное количество очень точных суждений по огромному количеству вопросов, довольно сложных и запутанных. У человека есть твердые взгляды на происхождение и природу Вселенной, на то, что он называет ее смыслом, он твердо знает, что происходит с ним во время смерти и после нее, что является и что должно являться основой поведения. Он знает, как управлять страной и почему она катится к чертям собачьим, какой закон хорош, а какой – плох. У него свои взгляды на стратегию армии и флота, принципы налогообложения, употребление алкоголя и вакцинацию, лечение гриппа, профилактику бешенства, на муниципальную торговлю, преподавание греческого, на то, что допустимо в искусстве, приемлемо в литературе и перспективно в науке.

Большинство этих взглядов, несомненно, не имеют рациональной основы, поскольку многие из них касаются проблем, признанных экспертами пока не решенными, а в остальных обучение и опыт обычного среднего человека не позволяют ему составить обоснованное мнение. Правильно примененный рациональный метод подсказал бы ему, что по большинству этих вопросов возможно только одно мнение: отложенное решение.

В свете приведенных выше соображений полное принятие нерациональных убеждений нужно рассматривать как норму. Механизм его действия требует некоторого изучения, поскольку невозможно отрицать, что факты значительно противоречат современным взглядам на то, как разум участвует в формировании мнений.

С самого начала ясно, что человек, придерживающийся таких взглядов, неизбежно считает их рациональными и защищает их, признавая носителей противоположного мнения неправыми. Верующий обвиняет атеиста как поверхностного и неразумного – и получает аналогичный ответ; консерватора ошеломляет в либерале неспособность видеть суть вещей и принимать единственно возможное решение общественных проблем. Исследование показывает, что различия вызваны не простыми логическими ошибками – их легко избежать даже политикам; и нет оснований обвинять одну из сторон противостояния в меньшей логичности. Различия скорее обусловлены изначальными предположениями о враждебности антагонистов, а эти предположения порождены внушением стада; для либерала определенные базовые концепции приобрели свойство интуитивной истины, стали «априорными синтезами» благодаря накопившимся внушениям, которым он подвергался; те же объяснения годятся и для атеиста, и для христианина, и для консерватора. Нужно помнить, что каждый, следовательно, считает свою позицию безупречной и совершенно неспособен найти в ней изъяны, очевидные для его оппонента, который считает серию предположений неприемлемой в силу внушения своего стада.

Чтобы продолжать анализ нерациональных мнений, следует заметить, что разум редко оставляет без критики предположения, внушенные стадом, пытаясь найти им более-менее разумное обоснование. Это согласуется с весьма преувеличенным значением, которое придают разуму в формировании мнений и поведения, и хорошо видно на примере того, как альтруизм объясняют тем, что он «окупается».

Очень важно признать, что в процессе рационального обоснования инстинктивной веры именно вера является первичной, а объяснение, хоть и маскируется под причину верования, под цепь разумных свидетельств, на которых основывается вера, все же вторично, и без веры о нем не было бы и речи. Такие рациональные объяснения в случае с разумными людьми весьма искусны и могут вводить в заблуждение, если не понять истинную инстинктивную основу этих мнений.

Этот механизм позволяет английской леди, желающей избежать «позора» нормальных ног, подвергать их чудовищному боковому сжатию и не замечать логического противоречия, записываясь в миссию по разъяснению китайским женщинам, как нелепо подвергать ноги продольному сжатию; этот механизм позволяет европейским женщинам, носящим кольца в ушах, смеяться над варварством цветных женщин, носящих кольцо в носу; он позволяет англичанину, которого забавляет отношение африканского вождя к цилиндру как обязательному знаку государственного отличия, не замечать, что ведет себя так же, отправляясь в церковь под тем же великим стягом.

Объективист вынужден рассматривать эти и сходные совпадения в поведении цивилизованного человека и варвара не просто как забавные курьезы, но как феномены в высшей степени идентичные; однако такой подход возможен, только если понят механизм рационализации обычаев.

Проиллюстрированный на простых примерах, процесс рационализации лучше всего виден в больших масштабах и в самой развитой форме в псевдонауках – политической экономии и этике. Обе выводят оправдания массы нерациональных убеждений из вечных принципов, которые считаются неизменными, просто потому, что существуют. Отсюда и пресловутые кульбиты обеих дисциплин перед лицом значительных отклонений стадных верований.

Может показаться, что препятствиям для рационального мышления, описанным в приведенном обсуждении, уделяется меньше внимания, чем следовало бы. Чтобы сохранить подход, который можно назвать в полном смысле научным, кардинально важно признать, что вера в утверждения, санкционированные стадом, – это нормальный механизм человеческого разума, независимо от того насколько эти утверждения противоречат очевидности; что разум не в состоянии преодолеть внушение стада; и наконец, что фальшивое мнение может представляться его носителю вполне обоснованной истиной и подтверждается вторичными процессами рационализации, с которыми невозможно спорить.

Однако нужно отметить, что и проверяемые истины могут обретать силу стадного внушения, так что внушаемость человека не обязательно и не всегда препятствует развитию знания. Например, для студента-биолога принципы дарвинизма могут приобрести силу стадного внушения, поскольку их поддерживает класс, который он больше всего уважает, с которым больше контактирует и который, следовательно, оказывает наибольшее внушение. Положения, согласующиеся с этими принципами, теперь для него более приемлемы независимо от обоснований, чем для того, кто не подвержен этому влиянию. На самом деле можно сомневаться, что принятие любого положения, истинного или ложного, является результатом внушений и что баланс внушений обычно на стороне ложных; ведь при любом образовании научный метод – то есть основанный на опыте – имеет мало шансов стать внушающей силой.

Пока что чувствительность к стаду обсуждалась в связи с ее влиянием на мыслительный процесс. Не менее важно и влияние на чувства.

Очевидно, что при использовании для общения речи, выраженное одобрение или неодобрение стада принимает свойство единства со стадом или исключения из него соответственно. Понимание того, что его действия вызовут неодобрение стада, рождает у индивида то же чувство дискомфорта, которое возникает при физическом отделении, а понимание того, что его действия вызовут одобрение, рождает чувство правильности и удовольствия, а также стимулы, сопровождающие физическое присутствие в стаде и выполнение его требований. В обоих случаях понятно, что реальное выражение мнения стада не обязательно для возбуждения соответствующих чувств; они возникают изнутри и обладают, по сути, качествами, воспринимаемыми как диктат совести. Таким образом, совесть и чувства вины и долга – особые приобретения стадного животного. И собака, и кошка, пойманные на месте преступления, понимают, что последует наказание; но собака, кроме того, знает, что поступила дурно, и идет на наказание, пусть и неохотно, словно влекомая какой-то внешней силой, тогда как единственное побуждение кошки – сбежать. Рациональное осознание связи поступка и наказания одинаково доступны и стадным, и одиночным животным, но только первые понимают, что совершили преступление, и испытывают чувство греха. То, что это – источник того, что мы называем совестью, подтверждается характеристиками последней, доступными наблюдению. Любое подробное исследование феномена совести завело бы слишком далеко, чтобы рассказывать о нем здесь. Однако следует упомянуть о двух фактах. Во-первых, суждения совести сильно различаются в разных кругах и зависят от местных условий; во‑вторых, они не приносят ни малейшей пользы биологическому виду за пределами моральных устоев, действующих там, где они возникли. Эти факты, очерченные весьма кратко, показывают, что совесть – косвенный результат стадного инстинкта, а вовсе не происходит от некоего особого инстинкта, заставляющего человека думать о благе расы, а не о собственных желаниях.

1908 г.

Социологические аспекты в психологии стадного инстинкта

В предыдущем эссе было показано, что стадные характеристики человека очевидны не только в толпе или других обстоятельствах реального взаимодействия, но и в его поведении как индивида, сколько угодно обособленного. Сделаны выводы, что внушаемость человека – не случайное отклонение, как часто считается, а нормальный инстинкт, присутствующий у каждого индивида; и кажущееся непостоянство его действия вызвано неспособностью осознать масштабы сферы, в которой действует внушение; что единственная среда, в которой человеческий мозг может удовлетворительно функционировать, – это стадо, которое, следовательно, является источником не только убеждений, неверия и слабостей человека, но и его альтруизма, милосердия, энтузиазма и силы.

Предмет психологического влияния стадного инстинкта так широк, что при обсуждении в предыдущем эссе была затронута лишь относительно малая его часть, причем достаточно поверхностно. Однако здесь мы не будем расширять дискуссию, а скорее предпримем попытку обрисовать некоторые практические следствия из сделанных обобщений.

Во-первых, нужно четко заявить, что дедуктивное рассуждение такого сорта особенно ценно, потому что открывает возможности применения более точного метода. Наука – это измерение, а дедуктивный метод выявляет параметры, которые можно измерять с наибольшей пользой.

Если мы признаем ошеломительную важность внушаемости человека, прежде всего следует определить ее точное числовое выражение. Здесь не место описывать, в каких направлениях должен двигаться эксперимент, однако общие соображения таковы: мы хотим знать, насколько внушение формирует убеждения, и можно предположить, что в итоге нам удастся выразить силу внушения в терминах доли недифференцированных единиц стада. В работе, уже проделанной, главным образом, Бине и Сидисом, сила внушения в эксперименте была относительно слабой, и на результаты значительно влияли спонтанные воздействия уже закрепленных в разуме внушений. Сидис, например, обнаружил, что испытуемые поддавались его внушению «из вежливости»; этот источник затруднений связан с применением чисто индивидуального внушения, которое теория признает слабым и вызывающим сопротивление.

Следующая особенность, представляющая практический интерес, связана с гипотезой, которую мы обрисовали в предыдущей статье: что иррациональные убеждения составляют большую часть содержания сознания и неотличимы для человека от проверяемого знания. Очевидно, что различать их очень важно, поскольку хоть неспособность делать это и не является причиной замедления развития знания, это замедление с ней связано. Возникает вопрос: а существует ли некий пробный камень, с помощью которого можно отличить нерациональное мнение от рационального? Нерациональные суждения как продукт внушения будут обладать качеством инстинктивного мнения или, так сказать, веры в строгом смысле. Суть этого качества – очевидность; такая истина является одним из «априорных синтезов самого совершенного рода» Джеймса; подвергать ее сомнению для верующего – значит проявлять безумный скептицизм; такая попытка будет встречена неодобрением, презрением или осуждением в зависимости от природы этой истины. Поэтому если мы придерживаемся мнения, подвергать сомнению основы которого считаем нелепым, совершенно ненужным, бесполезным, нежелательным, дурным тоном, можно считать, что это мнение иррационально, а значит, основано на неадекватных доказательствах.

С другой стороны, мнения, возникшие только на основе опыта, не обладают качествами первичной уверенности. Они истинны, поскольку проверяемы, но не сопровождаются глубоким ощущением истинности; следовательно, у нас не возникает нежелания их проверять. То, что тяжелые тела падают на землю, а огонь обжигает пальцы – истины проверяемые и подтверждаются ежедневно, однако мы не придерживаемся их со страстной убежденностью, мы не возмущаемся и не противимся исследованию их основы; а вот если дело касается существования личности после смерти, мы придерживаемся положительного или отрицательного мнения совсем с другими чувствами – исследование его оснований ортодоксальная наука считает недостойным, а ортодоксальная религия – безнравственным. Мы часто видим, как носители двух диаметрально противоположных мнений, из которых верно только одно, оба демонстрируют своим подходом, что их убеждения инстинктивны и иррациональны. Так атеист и христианин объединяются, отвергая исследования существования души.

Третье практическое следствие признания стадности человека – совершенно очевидный факт, что внушение вовсе не обязательно выступает на стороне абсурда. Реформаторов приводит в отчаяние человеческая иррациональность, и некоторые пришли к мнению, что у нас нет будущего, пока не появится новый разумный вид. Но беда человека – не в иррациональности, не в склонности его к немотивированным поступкам, а во внушаемости – то есть в склонности принимать решение (будь оно разумное или неразумное), ориентируясь на источник, вызывающий доверие.

Мы видели, что это качество – прямое следствие социальной привычки, определенного стадного инстинкта, того же самого, который создает предпосылки для общественной жизни и альтруизма.

Похоже, мы еще не окончательно осознали, что если мы пытаемся одолеть внушаемость отбором – а именно это происходит, когда мы пытаемся привить рациональный стиль поведения, – мы боремся таким образом со стадностью, ведь до сих пор нет адекватных свидетельств того, что стадный инстинкт не просто характеристика, которую может выделить воспитатель. И если такая попытка воспитания оказалась бы успешной, нам пришлось бы заменить иррациональность человека нечеловеческой рациональностью тигра.

Решение, возможно, заключается в признании того факта, что внушение всегда действует на стороне разума. Если бы мы действительно ценили рациональность, если бы мы опасались опрометчивых суждений так же, как стыдимся ошибиться с выбором столового прибора на званом обеде, если бы мы относились к предубеждениям, как к дурной болезни, тогда беды от внушаемости человека обернулись бы преимуществами. Мы знаем наверняка, что в отдельных случаях внушение способно выступать на стороне разума; при наличии оптимизма здесь можно увидеть зародыш будущих перемен.

Четвертое следствие стадности человека: изложенный много лет назад Пирсоном факт, что человеческий альтруизм – естественный продукт инстинкта. Очевидная зависимость эволюции альтруизма от роста знаний привела к тому, что альтруизм рассматривают как позднее и сознательное приобретение – как бы суждение индивида о том, что бескорыстие выгодно для него. Это интересная рационализация факта, поскольку слово «выгодно» здесь не годится. Альтруизм не приносит и не может приносить в данную секунду выгоду индивиду – кроме как в чувствах, – какую приписывает теория. Ясно, что пока альтруизм рассматривают в качестве суждения, упускается факт, что он может приносить единственную награду – в области чувств. Человек альтруистичен, потому что должен быть таким, а не потому что его толкает разум, ведь внушение стада противостоит развитию альтруизма, и при первой возможности стадо наказывает альтруиста, не как такового, а как инноватора. Это замечательный пример противоречивого характера стадного инстинкта, пример сложности, которую он вносит в жизнь человека, поскольку мы видим, как один и тот же инстинкт порождает проявления буквально враждебные друг другу – подталкивает к прогрессу альтруизма, при этом приводя к нападению на любой новый продукт прогресса. Более того, как будет показано ниже, стадные виды, развивающие сложное общество, могут быть спасены от невообразимой путаницы только появлением и применением разума.

Если вспомнить, с какой жестокостью общество всегда подавляло новые формы альтруизма, и то, как часто темница, плаха и крест становились альтруисту наградой, можно составить представление о силе инстинкта, который триумфально противостоял этим ужасам, и в некоторой степени оценить, каким неотразимым мог бы стать энтузиазм, если бы его поддерживал единодушный голос стада.

В заключение нужно затронуть еще одно последствие социальной привычки человека; обсуждение этого последствия потребует рассуждений весьма условного характера.

Если взглянуть в целом на четыре инстинкта, действующих в жизни человека, а именно самосохранения, пищевой, размножения и стадный, мы сразу увидим существенную разницу между способом действия первых трех и последнего. Первые три, которые можно для удобства и без предубеждений назвать примитивными инстинктами, обладают общим свойством: они достигают максимальной силы только на короткий период времени и в особых условиях, и подчиняться им, как правило, приятно. Они не действуют одновременно: когда условия благоприятны для действия одного, остальные автоматически отходят на задний план и действующий инстинкт властвует безраздельно. Таким образом, эти инстинкты редко конфликтуют друг с другом, и животное, обладающее только ими, как бы высоко ни было развито его сознание, ведет жизнь эмоционально простую, поскольку в каждый момент времени с необходимостью делает то, чего больше всего хочет. Складывается впечатление, что оно обладает свободой воли, отлично чувствует реальность и не подвержено излишним сомнениям.

Однако появление четвертого инстинкта приводит к огромным переменам, потому что этот инстинкт обладает особенностью: он управляет индивидом извне. Одиночному животному подчинение инстинкту само по себе приятно, и все существо телом и душой изливается в едином потоке реакции. У социального животного, управляемого стадным инстинктом, инстинктивно совершается не само действие, а приказ действовать, которому животное подчиняется. Хотя действие, выполняемое по приказу извне, не обязательно приятно и может вызывать у индивида сопротивление, оно инстинктивно будет выполнено. В современном представлении инстинктивное действие, похоже, слишком тесно связано с идеей подчинения импульсу, неотразимо приятному для тела и разума, в то время как стадный инстинкт представляет механизм, с помощью которого санкции инстинкта толкают на действие, не обязательно приемлемое для тела и души. Это, конечно, значительно расширяет диапазон, в котором инстинкт может принести пользу. Появление стадного инстинкта знаменует начало разнообразной деятельности человека и его успех как биологического вида; однако наблюдатель, видящий самое начало процесса, заинтересовавшись судьбой расы, мог бы почувствовать укол мрачного предчувствия, осознав, насколько важно расхождение между инстинктом и индивидуальным желанием. Инстинктивные действия по-прежнему совершаются, поскольку основаны на «априорных синтезах самого совершенного сорта», но уже больше не обязательно приятны. В мире возник долг, а с ним и вековой конфликт, описанный в памятных словах апостола Павла: «По внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих».

В особенностях и следствиях этого конфликта нам необходимо разобраться чуть подробнее.

Элемент конфликта в нормальной жизни гражданина цивилизованной страны настолько нам знаком, что формальной демонстрации его наличия не требуется. Процесс начинается в детстве. Ребенок получает от стада доктрины, например, что честность – наиболее ценное из достоинств, что правдивость – лучшая политика, что религиозного человека смерть не пугает и что впереди ждет жизнь, полная счастья и восторга. При этом опыт подсказывает ребенку, что приверженность правдивости нередко приносит наказание, что его жульничающий товарищ по играм проводит время так же хорошо, как и он, а то и лучше, что верующий испытывает такой же ужас перед смертью, что и неверующий, так же горько переживает утрату и намерен цепляться за эту несовершенную жизнь, вместо того чтобы спокойно ожидать грядущего блаженства. Разумеется, для ребенка опыт – невеликая внушающая сила, и он легко утешается поверхностными рационализациями, которые предлагают старшие. Однако кто из нас не может припомнить смутное чувство неудовольствия, темное ускользающее ощущение, что что-то не так, остающееся после сходных конфликтов?

Когда мир перед нами открывается и мы получаем нарастающий поток опыта, положение вещей становится яснее. Заставляя принять диктат стадного мышления, мы взваливаем на развивающийся разум подростка тяжелый груз. Более того, давайте не забывать: для подростка опыт больше не является туманной и легко поддающейся манипуляции серией снов, какой обычно был для ребенка. Теперь он проникнут теплом и реальностью инстинктивного чувства. Примитивные инстинкты вполне проявились и на каждом шагу ощущают на себе действие стадного внушения; да и продукты последнего конфликтуют между собой. Не только секс, самосохранение и питание спорят с заявлениями стада, но и альтруизм, жажда власти, стремление к безопасности, другие чувства, приобретшие инстинктивную силу от группового внушения.

Страдания, вызванные конфликтами, хорошо известны, и вряд ли найдется романист, который о них не писал. Самые жестокие – конфликты вокруг секса и религии; и хотя здесь мы не ставим целью проводить подробный разбор, интересно будет указать на некоторые наиболее интересные факты для этих сфер.

Религия всегда была для человека очень серьезным вопросом, и, осознав ее биологическое значение, мы увидим, что причина – в глубоко укоренившейся потребности человеческого разума. Индивид стадного биологического вида не может быть действительно независимым и самодостаточным. Естественный отбор привел к тому, что у человека постоянно присутствует чувство незавершенности, которое по мере усложнения мышления становится все более абстрактным. Возникает жажда завершенности, мистического единения, слияния с бесконечным, которые представлены в христианстве и во всех успешных его вариантах. Эта потребность, с усложнением общества, становится все более властной и может быть удовлетворена все более сложными рационализированными выражениями. Вот характерный пассаж из недавней очень популярной книги по мистической религии: «Великим фактом в жизни человека, в вашей и моей, является осознание единства с вечной жизнью и полное раскрытие себя этому божественному потоку». Интересно, до какой степени рационализации могут дойти наши стремления, идентичные механизму, который привязывает волка к стае, овцу к стаду, а собаку отправляет гулять с хозяином – словно с Богом в прохладе дня.

Любопытно было бы по возможности исследовать отношения того же инстинктивного импульса и зарождения философии. Впрочем, такая попытка явилась бы слишком далеким отступлением от темы данного эссе.

То, что секс должен быть главным полем конфликтов, которые мы обсуждаем, понятно не только из громадной силы импульса, а также факта, что эту область человеческой активности стадное внушение всегда старается регулировать, но и по другой причине: есть основания считать, что сексуальный импульс вторично связан с другим инстинктивным чувством громадной силы, а именно с альтруизмом. Мы уже видели, что альтруизму серьезно противостоят стадные традиции; возможно, ошеломительный прилив этого чувства, обычно ассоциируемого с сексуальными чувствами, по сути не совсем сексуален, но вторично связан с сексом, как единственным выходом, разрешенным стадом для проявления интенсивной страстности. Будь так, имело бы большое практическое значение применение рационального метода для решения социологами и государственными деятелями проблем, связанных с отношениями полов.

Разумеется, конфликты, которые мы рассматриваем, вовсе не ограничены детством и подростковым периодом, а часто продолжаются у взрослых. Чтобы понять, как достигается кажущееся спокойствие в нормальной взрослой жизни, необходимо рассмотреть, каким образом конфликты влияют на разум.

Давайте обсудим человека, столкнувшегося с дилеммой из тех, которые общество обильно поставляет своим членам: мужчину, охваченного страстью к женщине, запрещенной для него стадом, или человека, столкнувшегося наяву с обычно скрытой жестокостью и глубоко впитавшего доктрину стада, что все в целом идет правильно, что вселенная соответствует его моральным устоям, что кажущаяся жестокость это милосердие, а внешнее безразличие – долготерпение. И чем же успокоится его измученная душа?

Конфликт может разрешиться отступлением любого из антагонистов. Годы, другие инстинкты или более сильная страсть способны умерить силу неудовлетворенной любви или лишить остроты видение непереносимой боли.

Или скептицизм вскроет природу стадного внушения и лишит его убедительности.

Проблему порой снимают и с помощью простого механизма рационализации. Человек может наслаждаться запретным удовольствием и построить часовню, убедив себя, что его случай – особый, что он, по крайней мере, не так плох, как X, Y или Z, которые совершили чудовищные проступки, а он никогда не бил жену и регулярно жертвовал деньги на миссии и больницы. А если его затруднения носят этический характер, он поймет, что стадо на самом деле право; что только ограниченный ум не видит внутреннего совершенства в страдании; что овцы и коровы, которых мы разводим для еды, теленок, которому мы пускаем кровь, чтобы мясо было белым, один из четырех младенцев, умирающий в первый год жизни, рак, чахотка и безумие, бурные реки крови, омывающие стопы шагающего вперед человечества, – все это части великого Замысла, ведущего человека вперед и вверх, к высшему блаженству. Конфликт стихает, и человек согласен смотреть и на кровь, и на Замысел, облекающийся в плоть, не смущаясь мелкими и ворчливыми упреками совести из своей юности.

Из этих трех вариантов скептицизм срабатывает реже всего, хотя может сложиться иное впечатление, потому что очень часто скептицизм на деле лишь прячет продолжающийся конфликт в глубинах сознания. Человек, подверженный глубинному конфликту, даже если будет казаться окружающим – и, конечно, самому себе – спокойным и достигшим стабильности, после периода внешне бесконфликтной психической жизни способен выдать безошибочные свидетельства того, что конфликт катастрофически продолжался под поверхностью.

Решение проблемы с помощью безразличия или рационализации – или смеси этих двух процессов – характерно для большинства нормальных, здравомыслящих, ответственных людей среднего возраста с устоявшимися взглядами и гибкостью перед гнетущим влиянием фактов; эти люди составляют хребет государства. В них стадное внушение показывает свою способность одерживать верх над опытом, тормозить развитие альтруизма, скрывать существование и фальсифицировать результаты конкуренции между личными и общественными устремлениями. Эти свойства стадного внушения приносят пользу: крепко цементируют существующее общество, однако доверяют управление государством и выбор жизненной позиции классу, который в силу своей стабильности обладает относительной неспособностью воспринимать опыт всерьез, относительным безразличием к чувствам и страданиям и решительно предпочитает стадные традиции всем остальным источникам поведения.

В древней истории такова, очевидно, была большая часть человечества, поскольку опыт, тогда относительно простой, обладал незначительной внушающей силой и легко уступал стадному внушению. Душевных конфликтов было немного или не было вовсе, и они разрешались с помощью простой рационализации. Средний человек был счастлив, активен, обладал неистощимым запасом мотивации и энергии, был способен на ярый патриотизм и даже на самопожертвование ради стада. Соответственно, в должных условиях нация могла расширяться и становиться безжалостной и грозной благодаря твердой, непоколебимой убежденности в своей божественной миссии. Ее слепота по отношению к новому опыту делала патриотов упертыми и свирепыми, священников – фанатичными и кровожадными, а правителей – высокомерными, реакционными и самоуверенными. Если в окружающей среде нет крупных изменений, требующих серьезных модификаций, такая нация успешно ведет захватническую деятельность – как это часто случалось в истории.

Среди сегодняшних ведущих держав по-прежнему правящим классом являются психически устойчивые люди, и их характерный тон ясно слышен в общем отношении к опыту, национальным идеалам, религии и национальной морали. Относительно бесчувственный к новому опыту класс, навязывающий мнение народу; перенесение ментального типа, который, возможно, был адекватным в незамысловатом прошлом, в мир, где среда усложняется с каждым днем; сохранение, так сказать, кучера на паровозе – все это превратило современную историю наций в череду захватывающих дух приключений и невероятных спасений в последний миг. Тем, кто способен видеть национальные дела с объективной точки зрения, очевидно, что каждое чудесное спасение могло бы обернуться катастрофой и что рано или поздно так и будет.

До сих пор мы видели, что конфликт между стадным внушением и опытом связан с появлением людей ментального типа, который принято называть нормальным. Правильно ли так называть его – относительно неважно, это, очевидно, вопрос статистики; однако безусловно важно то, что для этого психического типа личная удовлетворенность, или адекватность, или, можно сказать, психический комфорт достигается за счет определенного отношения к опыту, которое влияет на ценность умственной деятельности. Данную психическую стабильность во многих важных случаях надлежит рассматривать как потерю; природа этой потери – ограничение кругозора, относительная нетерпимость к новому в мышлении и, как следствие, сужение числа фактов, с которыми возможна продуктивная интеллектуальная деятельность. Для удобства мы можем называть этот тип «стойким»; название будет напоминать о том, что каким бы «нормальным» ни считался этот тип, он далек от полного использования возможностей человеческого разума.

Если теперь обратиться к рассмотрению психических характеристик тех членов общества, кто не относится к «стойкому» типу, мы обнаружим одно общее качество и еще один крупный тип, поддающийся широкому определению. Название «нормальный» по отношению к «стойкому» типу не должно вводить нас в заблуждение, будто этот тип составляет большинство в обществе. Есть основания полагать, что, имеющий интеллектуально более низкое значение, численно он миновал свой зенит – это можно понять по существующей панике по поводу так называемого вырождения.

За пределами комфортной и, возможно, численно уменьшающейся «нормы» в обществе повсеместно возникает то, что можно назвать психической нестабильностью. Исследователи общества, даже оптимистично настроенные, согласны, что это психическое качество все больше расширяется; а те, кто в состоянии отслеживать его менее навязчивые проявления, считают его весьма распространенным.

Когда на только что прошедшие двадцать лет будут оглядываться из далекого будущего, вероятно, наибольший интерес будет вызывать рождение аномальной психологии. Эта наука, хоть и медленно развивающаяся, уже дала несколько обобщений первостепенной важности. Среди них, пожалуй, самое ценное то, которое объясняет нам: определенные душевные и физические проявления, которые прежде считались болезнью, обусловлены невозможностью включить полученный опыт в гармоничную единую личность. Мы видели, что психически стабильные справляются с неудовлетворительным опытом, просто отрицая его значение. В некоторых умах такого успешного отторжения не происходит, и неприятный опыт сохраняется как раздражитель, который, так сказать, не ассимилируется и не отторгается. Аномальная психология вскрывает факт, что такой разум подвержен заболеваниям, которые мы только что упомянули, и факт, что эти и подобные проявления того, что мы назвали психической нестабильностью, являются следствием ментального конфликта.

Здесь уже говорилось, что стадные животные в неидеально организованном обществе могут подвергаться длительному и жестокому конфликту между опытом и стадным внушением^[14]. Таким образом, естественно предположить, что проявления психической нестабильности – вовсе не болезнь индивида в обычном смысле, а неизбежное следствие биологической истории человека и точное отражение того, какой стадии достигла его ассимиляция в стадную жизнь. Проявления психической нестабильности и дезинтеграции сначала рассматривались, как относительно редкие и ограниченные некоторыми хорошо известными «заболеваниями», но они встречаются все шире и становятся разнообразнее.

Состояния, которые, на первый взгляд, не являются приобретенными повреждениями психики, при рассмотрении в свете упомянутых фактов оказываются шрамами от конфликтов – как и некоторые формы безумия. Так называемые пороки, эксцентричность, дефекты характера, особенности нрава при критическом рассмотрении становятся проявлением меньшей степени нарушений психической стабильности, хотя при своей частой встречаемости считались нормой или, по крайней мере, естественным порядком вещей.

Мало что иллюстрирует такие состояния лучше, чем алкоголизм. Почти повсеместно он рассматривается, с одной стороны, как грех, порок, а с другой – как болезнь; вряд ли можно сомневаться, что это, по сути, реакция на психологическую необходимость. В трагическом конфликте между тем, что его научили желать, и тем, что ему доступно, человек обнаружил в алкоголе и других наркотиках зловещего, но эффективного миротворца, средство попасть, пусть на короткое время, из застенков реальности обратно в Золотой Век. Вряд ли можно сомневаться и в том, что из жертв конфликта лишь небольшая часть находит утешение в алкоголе. Широкое распространение алкоголизма, а также наказания за употребление ужасного зелья заставляет задуматься: как же велико число тех, кто испытывал столь же острую потребность, но был слишком невежествен, слишком труслив или, возможно, слишком смел, чтобы искать решение здесь.

Итак, психическую нестабильность следует рассматривать как состояние, вызванное ментальным конфликтом, к которому приводит чувствительность человека к стадному внушению, с одной стороны, и к опыту, с другой. Нам остается приблизительно оценить характеристики нестабильных, чтобы можно было судить, насколько они ценны для государства и для биологического вида. Оценка, естественно, получится преувеличенной, чрезмерно резкой и многое упускающей, а значит, во многих отношениях фальшивой. Самой яркой характеристикой, отличающей «нестабильных» от «стойких», является то, что можно приблизительно назвать мотивацией. Нестабильным, как правило, не хватает энергичности, особенно на долгий срок. Такая слабость может проявляться в смутном скептицизме по отношению к ценности вещей вообще, и к нехватке того, что называется силой воли, и во многих других формах; однако смысл всегда тот же, поскольку эта слабость является результатом подавления импульса к действию, содержащегося в стадном внушении, опытом, который нельзя игнорировать. Такие умы не в состоянии долго руководствоваться целями, адекватными для нормальных амбиций; они склонны к скептицизму в отношении таких вопросов, как патриотизм, религия, политика, социальный успех, но их скептицизм не полон: они легко увлекаются новыми делами, новыми религиями, новыми шарлатанами и так же легко от них отворачиваются.

Здесь показано, что стойкие выигрывают в мотиве, проигрывая в приспособляемости; можно добавить, что нестабильные выигрывают в приспособляемости, проигрывая в мотиве. Мы видим разделение общества по инстинктивным качествам его членов на два больших класса, каждый в большой степени обладает тем, чего не хватает другому, и каждый опускается ниже возможностей человеческой личности. Эффект постепенного роста количества нестабильных в обществе можно в определенной степени наблюдать в истории, хотя бы на примере евреев и римлян. Сначала, пока большинство граждан относятся к стабильному типу, нация предприимчива, энергична, неукротима; при этом она негибкая и фанатично убежденная в своей божественной миссии. Неизбежным эффектом накопления опыта, следующего за успехом, становится развитие нестабильных, скептически настроенных, что в конечном счете делает нацию, больше не верящую в себя и своих богов, почти пассивной жертвой более стабильных народов.

При рассмотрении вопроса фундаментального значения двух крупных ментальных типов в обществе сразу открывается заманчивое поле для рассуждений и возникает множество тем для дискуссий. Например, является ли стабильный нормальный тип в определенной степени от природы нечувствительным к опыту, и если так, то это свойство врожденное или приобретенное? Далее: появляются ли характеристики членов этого класса в результате опыта, относительно легко поддающегося рационализации и отвержению? Являются ли нестабильные от природы гиперчувствительными к опыту – или столкнулись с опытом, который было относительно трудно воспринять? В дискуссию по этим вопросам мы вступать не будем, а ограничимся повторением: указанные два типа разделяют общество, оба следует рассматривать как серьезно ущербные и как доказательство того, что цивилизация еще не предложила среду, в которой разум среднего человека может развиться в полный рост.

Стадность и будущее человечества

До сих пор мы пытались применить к сегодняшним человеку и обществу биологические концепции. Теперь мы можем, очень кратко, обсудить, может ли тот же метод дать какие-то намеки о том, какое развитие ждет человека в будущем.

Как мы видели, есть основания полагать, что в ходе органического развития, когда были достигнуты пределы по размерам и эффективности одноклеточных организмов, единственным возможным путем сохранить конкурентоспособность было появление объединений. Преимущества объединения и разделения труда у многоклеточных проявляются все больше, пока отдельные клетки не потеряют способность к индивидуальному существованию и их функции не станут проявляться только косвенно, через целый организм, частью которого клетки являются. Это полное включение клетки в организм указывает на достижение максимальных преимуществ, которые возможны на данном уровне сложности, и демонстрирует, в каком направлении должно идти развитие в рамках нынешнего уровня – к стадности.

Успех и степень такого развития зависят от взаимоотношения двух способностей индивида, которые в общем виде можно описать как способность к разнообразию реакций и способность к общению. Процесс удовлетворительного развития стадного животного – преобразование разнообразных реакций индивида в функции, приносящие ему пользу только косвенно, через благополучие новой единицы – стада. Такое преобразование является следствием силы взаимодействия между отдельными индивидами новой единицы. Таким образом, взаимодействие имеет чрезвычайное значение для стада – такое же, как нервная система для многоклеточных.

Более того, для отдельного биологического вида наличие высокоразвитой силы реакций у индивидов при относительно менее развитой способности к общению будет означать, что вид не пользуется возможными преимуществами; максимальных преимуществ можно достичь только при полном взаимодействии двух типов способностей.

Вероятно, в этом можно найти объяснение поразительного успеха и полной стадности у пчел и муравьев. У них цикл развития завершился довольно рано, потому что круг возможных реакций индивида был достаточно узок, а значит, способность к взаимодействию достаточно быстро вышла на соответствующий уровень. Индивид стал такой же неотъемлемой частью улья, как отдельная клетка в многоклеточном организме, и, следовательно, вся деятельность человека принадлежит государству. Интересно отметить, что с этой точки зрения замечательное общество пчел, с идеальной организацией, с удивительной приспособляемостью и гибкостью, обязано своим ранним успехом малой мощности мозга отдельной пчелы.

Для млекопитающих, с их более разнообразными реакциями, путь к реализации возможностей должен быть более долгим, болезненным и опасным; все это особенно верно в отношении человека.

Громадная сила разнообразных реакций, которой обладает человек, делает необходимой для достижения всех преимуществ стадной привычки способность к взаимодействию беспрецедентной тонкости. Ясно, что даже намека на такую способность еще нет, и столь же ясно, что именно этот недостаток рождает в обществе презрение к ученым и отвращение к гуманитариям.

Теперь мы можем понять, насколько важен вопрос о том, что делает общество с «сырьем» сознания, чтобы пробудить способность к общению, которой человек обладает от природы. Ответ может быть только один. Предоставляя своим членам стадную традицию, которая постоянно конфликтует с чувствами и опытом, общество неизбежно толкает их или к стойкости, или к психической нестабильности; эти два состояния имеют то общее, что они преувеличивают изоляцию индивида, которую разум считает неестественной, а душа – жестокой.

Еще один вопрос относительно будущей перспективы возникает из-за наблюдаемого роста, относительного и абсолютного, числа психически нестабильных. Опасность для государства наличия большого класса нестабильных уже признана всеми, но, к несчастью, это осознание пока что нанесло только более серьезный удар по биологическому виду. Полагают, что нестабильность – первичное качество, а значит, с ней можно справиться только воспитанием. При таком безразличии к психической стороне жизни ментально устойчивого класса вопрос о действительном значении нестабильности возник после изобретения катастрофического термина «дегенерат». Простота идеи очаровала современных мыслителей, осталось лишь избавиться от этого досадного изъяна в прекрасном в остальных отношениях мире.

Представление о том, что естественную среду обитания человека следует изменить для выживания тела, возникло давно, а вот о том, что душа несравненно тоньше тела, словно вовсе позабыли. Мы полагаем, что беспорядочная среда, которой мы окружаем разум, не наносит ему вреда, и искренне удивляемся, когда психическая нестабильность возникает словно из ниоткуда; при этом, не зная причин психических рассройств, мы берем на себя смелость пытаться их излечить.

Уже было сказано, как опасно воспитывать человека рационального – то есть устойчивого к внушению. Идея под стать затее воспитанию против «дегенерации». «Дегенераты» – то есть психически нестабильные – самим фактом нестабильности показывают, что обладают чувствительностью к ощущениям и опыту: именно это не дает им воспользоваться рационализацией или отторжением при столкновении с опытом, противоречащим стадному внушению. Их чувствительность полезна государству, если развивается в соответствующей среде. Значит, «дегенерация», развивающаяся как вторичное качество в этих чувствительных умах, – не свидетельство против дегенератов, а обвинение беспорядочной среде, которая их губит; так и меткое выражение, связывающее безумие и гения, ничего не говорит о гении, а только о ситуации, в которой ему не повезло родиться.

Высокая чувствительность к ощущениям и опыту – обязательное условие способности к взаимодействию, которая, как мы уже видели, необходима для удовлетворительного развития человека. Такая чувствительность, однако, в существующем ныне обществе неизбежно ведет просто к психической нестабильности. То, что чувствительность растет с развитием цивилизации, видно из тесной связи между цивилизацией и психической нестабильностью. Значит, нет недостатка и в других ментальных свойствах, необходимых стадным животным. Перед человеком в ближайшем будущем встанет проблема: преобразовать ментальную среду таким образом, чтобы чувствительность могла развиваться и давать громадные преимущества, не превращаясь из благословения в проклятие и угрозу стабильности. Биологам совершенно ясно, что это можно осуществить, только распространив рациональный метод на все поле опыта; процесс очень сложен, но именно он должен стать следующей крупной вариацией в развитии человека, чтобы эволюция продолжалась.

За пределами этой возможности все, что можно представить, внушает пессимизм. Не требуется особого дара предвидения, чтобы понять: без совершенно революционного переворота в отношении к разуму под угрозой само существование человечества. Последние достижения в изучении болезней показали, насколько слепыми и неуклюжими были наши попытки сражаться с извечным врагом – одноклеточными организмами. Если сравнить их способность к изменчивости и наше постоянство, мы увидим, что для расы единственный эффективный и постоянный способ защитить себя даже от этой единственной угрозы – тонкость и сложность организации, использование предельных возможностей ее членов против того, с чем постоянно сталкивается общество. Мы видим, как сегодняшний человек вместо того, чтобы честно и храбро признать свой статус, внимательно отнестись к своей биологической истории, не позволять ничему встать на пути его безопасности и стабильности в будущем – только это может обеспечить безопасность и счастье расы, – выбирает слепую уверенность в своем предназначении, незамутненную веру в уважительное отношение вселенной к его моральному кодексу и не менее твердую веру в то, что его традиции, законы и институции обязательно содержат постоянные свойства реальности. Человек живет в мире, где за пределами его расы нет места слабости, и фантазии не становятся реальностью; и я вполне допускаю, что когда-нибудь человек будет сметен Природой с ее рабочего верстака как неудачное творение, чтобы уступить место новому объекту ее неустанного любопытства и терпения.

1909

Размышления о человеческом разуме в 1915 году

Место человека в природе и природы в человеке

Девятнадцатый век уходит в прошлое, и можно составить представление об интеллектуальном наследии, которое он оставил преемнику. Некоторые идеи выделяются из общей массы благодаря грандиозности и размаху. Идеи первой величины из-за их масштаба можно полностью оценить только издали. Как бы ими ни восхищались мыслители-современники, лишь с течением времени становится ясно их истинное величие. Новый взгляд на то, что называлось местом человека в природе, характерный для работ второй половины девятнадцатого века, воплощал имперскую идею, которая оказалась плодотворной, но до сих пор не дала еще и половины возможных результатов.

Представление о человеке как о животном, сначала применяемое в узком зоологическом смысле, постепенно расширило свое значение и теперь начинает применяться в качестве руководящего принципа при изучении всех видов деятельности индивида и биологического вида в целом. Сначала эта концепция принималась ненаучной мыслью как унижающая человека, отрицающая возможность морального прогресса и наличие у него высших эстетических и эмоциональных способностей. В то же время ученые были вынуждены, хотя и с неохотой, отрицать, что моральная активность человека может соответствовать его статусу животного. Тем не менее следует помнить, как даже эволюционный энтузиазм Гексли наталкивался на несовместимость того, что он называл этическими и космическими процессами; помнить, как озадачивала его моральная красота, неизбежно процветающая посреди жестокого, похотливого и кровавого мира.

С течением времени эта путаница в антропоцентристской биологии проясняется, и нам хватает мужества изучать не только тело человека, но и его разум, и моральные способности, понимая, что это не бессмысленные вторжения в упорядоченный мир, а научные исследования такой же неотъемлемой части человека и его истории, как и червеобразный отросток, и желудок; эти составляющие человека так же включены в сложную структуру вселенной, как самый древний ящер или новейший газ.

Тем самым человек не просто спасен от нечеловеческого одиночества, с которым его призывали смириться, но освобожден от затруднений и искушений, так долго воздвигавших препятствия для поисков себя и отважного движения вперед. Отрезанный от истории и считающийся изгнанником в низший мир, человек не может не быть подавлен несоответствием между высокими притязаниями и низкими поступками. Стоит только человеку осознать, что он сам, его достоинства и стремления вплетены в ткань жизни, он поймет, что великое полотно реальности не теряет своего великолепия оттого, что узор рядом с тем местом, где блещут его мужество и гордость, горит сиянием тигра, а над его разумом и гениальностью издевательски насмехаются.

Развитие объективного подхода к статусу человека оказало, пожалуй, самое значительное влияние на исследование человеческого разума.

Стремление понять режимы работы разума и сформулировать обобщения практической ценности привело к тому, что исследования ведутся в трех направлениях. Различные методы можно для удобства обозначить как примитивные, человеческие и сравнительные.

То, что я назвал примитивным методом психологического исследования, является самым очевидным и естественным. Метод берет человека, как он есть, разум – каким представляется, и исследует его с помощью прямой и простой интроспекции. Объект исследования является и средством наблюдения, и нет объективных стандартов, по которым можно оценивать и корректировать точность результатов. В итоге полученные данные подвергаются особой и очень строгой цензуре. Данные, которые кажутся разуму удовлетворительными, объявляются истинными; неприемлемые для разума считаются ложными; и в обоих случаях дело вовсе не в сознательной подтасовке со стороны недобросовестного наблюдателя, а в ошибочности, неизбежно присущей методу. Единственный характерный продукт подобных исследований – представление, очевидное для здравого смысла, что можно вскрыть сознательные мотивы всех действий человека. Более объективные методы показывают, что, если мотив действия не найден или не совпадает с тем, который представляет себе сам человек, существует риск того, что представление человека неверно.

Психология этого примитивного типа – наивная психология здравого смысла – безусловно поражена своего рода антропоцентризмом; она, так сказать, говорит нам не о человеке, а о том, каким он себя видит и ощущает. Если судить о методе по результатам, которые позволяют предсказывать поведение или влиять на него, он бесполезен. Он применялся тысячи лет с большой изобретательностью, и все, что он может сказать, это как, по мнению среднего человека, работает его мозг; объем информации, ненамного более ценный, чем указания конституционного монарха непослушному парламенту. Метод отвлекал мысль бесчисленными фальсификациями, но не обеспечил обобщений, полезных для практической жизни.

Комментарии к объективной системе человеческой психологии

I

До сравнительно недавнего времени факт, что так называемая психология не имеет практической ценности, признавался ее профессорами и считался в порядке вещей. Так что наука – за пределами узкого круга специалистов – имела весьма унылую репутацию. Она включала две различные школы: одна занималась экспериментальной физиологией и честно изучала физиологию нервной системы, другая посвятила себя смутным абстракциям логики и метафизики; при этом обе школы игнорировали изучение сознания. Истоки этой сравнительной бесплодности можно найти в одном фундаментальном дефекте, от которого страдала наука: в отсутствии объективного стандарта, по которому можно оценивать ценность ментальных наблюдений. Без такого стандарта любой психический феномен может оказаться продуктом как наблюдающего, так и наблюдаемого разума, или запутанным переплетением того и другого.

В последние годы поиски столь необходимого стандарта продолжались и в определенной степени увенчались успехом по двум направлениям. Психология, которую я назвал «человеческой», обнаружила стандарт в исследованиях душевных заболеваний. При болезни ментальные процессы и механизмы, ускользающие от наблюдения в норме, предстают в преувеличенной форме, которые облегчают их распознавание. Сведения, полученные от понимания патологического материала, позволили судить о менее явных или более скрытых феноменах нормы, в большей или меньшей степени исключить ошибку наблюдателя и хотя бы частично рассеять мрак, так долго скрывавший сами психические феномены.

Самую серьезную атаку на проблемы психологии с человеческой точки зрения предприняло направление, в котором пионером был и остается несомненный гений Зигмунд Фрейд. Школа, возникшая из его работ, сначала полностью занималась изучением аномальных психических состояний и стала заметной как ветвь медицины, подтвердившая свои принципы в успешном лечении ряда душевных болезней. Полагают, что она выработала свод доктрин, применимых к психическим феноменам, нормальным и ненормальным. Эти принципы стали результатом кропотливых и тщательных исследований работы мозга, ставших возможными благодаря применению особого метода, известного как психоанализ. Метод, представляющий собой тщательно разработанную технику исследования, считается теми, кто применяет его, единственным средством, дающим доступ к психическим феноменам и делающим возможным объективный взгляд на факты. Моей целью не является проверка валидности психоанализа как научного метода. Достаточно отметить, что его сторонники полностью отвергают то, что я назвал «психологией здравого смысла»; объективность в сборе и сопоставлении психических фактов никак не может быть достигнута естественным путем, а требует применения особых методов и предосторожностей; а владение действительно объективным методом может быть подтверждено или опровергнуто реальным экспериментом в ходе лечения заболеваний. Таким образом, какой бы ценностью ни обладал психоанализ в решении серьезных сложностей в психологическом исследовании, его эволюция отмечает значительный прогресс в принципе и показывает, что этот метод является продуктом разума, настроенного во что бы то ни стало приблизиться к фактам.

Доктрина, выдвинутая Фрейдом, интересует нас гораздо больше, чем особенности его метода. Поэтому можно дать краткое описание, иллюстрирующее особенности его энергичной, агрессивной и, по сути, «человеческой» исследовательской школы.

Фрейдистская психология рассматривает разум взрослого как результат развития, стадии которого ограничены, упорядочены и неизбежны. Направление этого развития для каждого индивида определяют силы, которые можно точно описать, и итог предоставляет экспертному исследованию четкие свидетельства того, как эти силы действовали и взаимодействовали в ходе развития. Таким образом, сознание взрослого подобно телу, на котором опытный наблюдатель может видеть историю развития. Незаметные и, на первый взгляд, незначительные структуры и особенности и там, и там имели значение и функцию в прошлом, какой бы незначительной ни казалась итоговая форма; психолог в состоянии восстановить историю развития психики данного индивида, хотя ее наиболее важные стадии скрыты от непосредственного наблюдения так же, как внутриутробное развитие тела.

Пожалуй, фундаментальной концепцией фрейдистской системы является то, что развитие психики сопровождается и обуславливается психическими конфликтами. Младенцем управляют инстинктивные импульсы, поначалу исключительно эгоистичные. Входя в мир, ребенок встречает сопротивление этим импульсам. По мере роста и усиления этих импульсов становится все более грозным и внешнее сопротивление – зачатки социального давления, пока в неожиданно раннем возрасте не возникает настоящий психический конфликт: эгоистические импульсы требуют удовлетворения независимо от приемлемости для окружения, а окружение столь же сильно отметает дозволенность в соответствии со стандартами вкуса или морали.

Из двух сторон конфликта – инстинктивных импульсов и сил подавления – первая, по Фрейду, полностью является продуктом сексуального инстинкта. Этот инстинкт полагается более активным и мощным у младенца и ребенка, чем считали все предыдущие исследователи. Нормальный сексуальный интерес и активность, наблюдаемые у взрослого, развиваются из сексуальных импульсов ребенка через серию модификаций, которые, по-видимому, частично обусловлены процессом естественного развития, а частично – влиянием внешних сил подавления. У младенца инстинкт эгоцентричен, и объектом интереса является собственное тело; с расширением психического поля вследствие расширения опыта инстинкт обращается вовне, и объектом интереса становятся другие люди – без различения пола; наконец, на последней стадии развития инстинкт локализуется на людях противоположного пола. Такие трансформации Фрейд считает естественными и необходимыми для появления «нормального» типа взрослого. На эволюцию этих трансформаций влияют внешние силы, и любое вмешательство – либо ускорение, либо торможение – окажут серьезный эффект на окончательный характер и темперамент человека. Психическая энергия такого важного инстинкта, как сексуальный, очень велика и не исчезает под действием сил подавления, но перенаправляется на иную деятельность, в каналы, не имеющие очевидной связи с источником. Фундаментальной характеристикой психики является способность к такой подмене для символического удовлетворения инстинкта в проявлениях, не имеющих явного сексуального значения. Когда развитие происходит нормально, добавочная энергия сексуального инстинкта находит выход в социально полезной деятельности – эстетической, поэтической, альтруистической; когда развитие нарушается, поток энергии может вызвать психическое заболевание или особенности характера, трудно отличимые от болезни.

Таким образом, психика взрослого, по Фрейду, помимо осознаваемой индивидом деятельности, осуществляет деятельность и хранит воспоминания, подсознательные и совершенно недоступные обычной интроспекции. Между этими двумя областями существует барьер, надежно охраняемый определенными силами подавления. Бессознательное – царство опыта, воспоминаний, импульсов и склонностей, которые в течение жизни индивида подавлялись стандартами сознания, оказались неподходящими и в результате изгнанными. Запрет не лишает эти исключенные психические процессы энергии, и они постоянно действуют на чувства и поведение человека. Однако охрана барьера между ними и сознанием так надежна, что проникнуть в другую область удается только под прикрытием, в фантастически искаженной форме, скрывающей их истинный смысл. Пожалуй, один из самых значительных тезисов Фрейда – то, что сны есть прорыв желаний и воспоминаний из поля бессознательного в сознание. Подавляющие силы, охраняющие границу между сознанием и бессознательным, слабеют во время сна. Впрочем, даже тогда эти идеи могут проникать в сознание лишь в замаскированном, искаженном виде, так что их смысл можно выделить из гротескной путаницы реального сна только тщательным исследованием с помощью сложного метода. Однако применение этого метода позволяет заглянуть в недоступную эмоциональную историю индивида, структуру его характера и, в случае, если он болен, разобрать смысл симптомов болезни.

II

Приведенное перечисление основных доктрин фрейдистской психологии должно всего лишь послужить основой для определенных комментариев, имеющих отношение к общей дискуссии этого эссе. Точка зрения заинтересованного, но стороннего наблюдателя, автора этих строк, естественно, отличается от точки зрения самих ученых. Здесь желательно представить самый широкий взгляд, в самых общих терминах, поскольку мы не касаемся непосредственных проблем практикующих психотерапевтов – о которых в основном пишут авторы психоаналитической школы; мы пытались обойтись без использования богатой и довольно неприятной технической терминологии, которой кишат работы этой школы. Вполне возможно, что мой обобщенный метод изложения дает искаженную картину. Тема настолько во власти предубеждений, что и самый непредвзятый наблюдатель, как бы он ни верил, что свободен от навязанных доводов за и против, вряд ли способен говорить о том, что не подвержен этим влияниям.

Постоянно держа в уме это предупреждение, необходимое и в критике, и в простом описании, мы можем перейти к комментариям по фрейдистской психологии, имеющих отношение к нашей дискуссии. Сколько-нибудь подробное рассмотрение этого обширного предмета здесь не представляется возможным, тем не менее желательно сказать несколько слов относительно общей обоснованности главного тезиса Фрейда. Как ни впечатляет его сила как психолога и его почти яростная решимость докопаться до реальных фактов психики, читая работы Фрейда трудно не заметить резкость в толковании фактов и некоторую узость взгляда, отталкивающие нестойкие умы и заставляющие почувствовать, что его руководство во многом – особенно в деталях – открыто для сомнений. Фрейд имеет склонность перечислять абсолютные правила; его уверенность в собственных гипотезах можно было бы назвать превосходной, если бы это слово в науке не было упреком; он выдвигает самые слабые положения с напором, призванным заставить поверить колеблющихся и неуверенных. Все эти черты – слабости выдающегося и успешного исследователя – похоже, мешают принятию его работ и показывают, в каком направлении следует искать возможные ошибки.

И все же главные положения системы Фрейда наверняка будут признаваться все шире. Среди таких положений смело укажем концепцию значимости психического конфликта, важность детских переживаний для определения характера и причин душевных заболеваний и концепцию общей структуры психики, состоящей из сознательной и бессознательной областей.

Комментарии к работам Фрейда, которые я позволю себе привести, будут высказаны с биологической точки зрения, рассмотрению которой посвящено это эссе. Следовательно, стандарт, на которых они основаны, в некоторой степени отличается от принятого в работах психоаналитиков.

Для биолога, возможно, самой важной характеристикой этой школы является полное принятие того, что можно назвать человеческой точкой зрения. Их, похоже, устраивает, что полезный вклад в психологию не может быть получен за пределами человеческих чувств и поведения, и они не стремятся распространять исследования на более широкое поле. Дело не в том, что школе не хватило сил на энергичное расширение. Начавшись как просто отрасль медицины, еще до своего широкого признания психоанализ вторгся в области общей психологии, эстетики, этнологии, в исследования фольклора и мифов. За пределами человеческого рода психоанализ проявил на удивление мало этого агрессивного духа и, похоже, не видит необходимости приводить свои принципы в соответствие с тем немногим, что известно о психической деятельности остальных животных.

Отсутствие сколько-нибудь сильного движения к установлению корреляции между всеми психическими феноменами у человека и у других животных имеет не просто теоретический интерес. Сегодня достичь большого практического результата в этой области трудно, но он был бы очень важен для формирования целостного подхода исследователя к вопросам психологии человека. Как бы ни впечатляли величие здания, воздвигнутого Фрейдом, и продуманность его архитектуры, после бодрящей атмосферы биологических наук вряд ли можно не почувствовать давящий запах гуманистичности. Повсюду обнаруживается склонность к принятию человеческих стандартов и даже иногда человеческих притязаний, что неизбежно порождает сомнения в валидности если не доктрин, то формы, в какой они излагаются. Свойство, которое я пытаюсь описать, трудно выразить в четких терминах без преувеличения или искажения. Тем, кто знаком с работами Фрейда только в медицинской области, сама идея, что они могут внушить ощущение условности стандартов и мировоззрения, а также определенной переоценки объективности моральных ценностей человека, наверное, покажется абсурдной. Безрадостно признаю, что я сам не смог окончательно избавиться от этого ощущения.

Психология психоанализа выросла в условиях, которые вполне могли способствовать сохранению человеческой точки зрения. Изначально она сосредоточилась на изучении и лечении болезней. Многие из первых последователей убедились в ее полезности на собственном опыте; они страдали от восприимчивости к влиянию гуманистических стандартов. Объективным стандартом валидности, по которому оценивалась система, был врачебный стандарт, то есть способность возвращать ненормальную психику в «норму». В этом смысле норма – не более чем статистическое выражение, подразумевающее состояние среднего человека. Так норма приобрела значение «здоровье». Если статистически нормальный мозг воспринимается как синоним психологически здорового (то есть мозга, который способен пользоваться всеми возможностями), устанавливается стандарт, имеющий обманчивую видимость объективности. Статистически нормальный мозг можно рассматривать лишь как мозг, обычным образом реагирующий на формирующее и деформирующее влияние среды, то есть на человеческие стандарты дисциплины, вкусов и морали. Если этот мозг считать и типично здоровым, то современные человеческие стандарты, продуктом которых он является, должны быть признаны достаточными для воспитания лучшего в сознании, которое формируют. Авторы психоаналитической школы, похоже, в целом придерживаются подобного допущения.

III

Концепция психического конфликта – центральная в системе Фрейда. Нет сомнений в ее важности и валидности. В общем виде идея хорошо знакома и даже банальна, но Фрейд развил ее и показал, как глубоко этот принцип проникает в структуру и развитие психики с самого раннего периода, причем до такой степени, о которой даже не подозревали прежде психологи.

С самого раннего периода жизни ребенок сталкивается с тем, что удовлетворение его инстинктивных импульсов сдерживается, а то и предотвращается давлением среды. Так возникает конфликт между двумя силами: давление инстинкта изнутри и социальное давление снаружи. Инстинктивные импульсы, вступающие в конфликт с силами подавления, не нейтрализуются, а лишь отклоняются от естественного выхода, подавляются в мозгу и в итоге не попадают в область сознания – разве что в замаскированной или символической форме. Для взрослого его детство представляется совершенно лишенным какой-либо сексуальной деятельности или интереса не потому, что их никогда не было, а потому что они не могли проникнуть в область сознания и были вытеснены в подсознание растущими силами подавления. Точно так же импульсы у взрослого, по той же причине не совместимые с осознанием, не становятся сознательными, а живут своей жизнью в подсознании, хотя и могут оказывать серьезнейшее влияние на счастье и здоровье индивида.

Работа Фрейда была сосредоточена на одной части этого конфликта – на инстинктивном импульсе, а из инстинктов единственно значимым, по его мнению, является сексуальный. Второй части – силам подавления – Фрейд уделял значительно меньше внимания, не находя в них ничего интересного. Большинство авторов его школы тоже, видимо, принимали их как нечто само собой разумеющееся.

Однако если мы рассмотрим, на что способны эти силы – как они могут использовать необычайно мощный сексуальный инстинкт, формируя и деформируя его психическую энергию, – становится ясно, что силы подавления не менее важны, чем их противник.

Полагаю, желательно поближе рассмотреть природу психического конфликта и в особенности определить точное значение этого понятия.

Можно легко согласиться, что мозг маленького ребенка полностью эгоцентричен, – хотя это утверждение содержит некоторый элемент допущения, и игнорировать его неразумно. Ребенок испытывает определенные желания и импульсы, не осознавая других желаний, кроме собственных, которые непременно должны быть удовлетворены. Неудача в удовлетворении таких импульсов обусловлена разными причинами, не все из которых провоцируют психический конфликт. Например, удовлетворение физически невозможно, и тогда основы для внутреннего конфликта нет. Сопротивление целиком внешнее; ребенок по-прежнему жаждет удовольствия, и все его физические и психические ресурсы направлены на достижение цели. Неудача может причинить боль и привести к взрыву ярости, который, возможно, высвободит часть психической энергии желания, но психологически ситуация проста, и инцидент развиваться не будет.

Удовлетворение может оказаться болезненным само по себе. Мы считаем, что боль является непосредственным результатом действия; например, когда ребенок совершает великое научное открытие: огонь обжигает пальцы. Такое непосредственное переживание, без вмешательства второго лица и без нравоучений, не приводит к психическому конфликту. Источник боли внешний, ее единственное эмоциональное свойство – простая неприятность, и она не может войти в сознание ребенка и противопоставить его самому себе.

Настоящий конфликт, формирующий и деформирующий, происходит внутри сознания, является эндопсихическим, если пользоваться термином Фрейда, который, впрочем, применял его не совсем в этом значении. Чтобы желание спровоцировало конфликт, оно должно быть пресечено не простой невозможностью осуществления, не физической болью, а другим, противодействующим импульсом внутри сознания. Ясно, что противодействующий импульс для подавления импульса, обладающего мощью сексуального инстинкта, должен черпать силу из какого-то очень серьезного источника. Невозможно предположить, что огромная сила сексуального импульса может контролироваться, формироваться и направляться каким-либо влиянием, кроме тех, что имеют доступ к запасам психической энергии, которыми обладает только инстинктивная деятельность.

Таким образом мы подходим к положению, что суть психического конфликта – противодействие двух импульсов, основанных на инстинктах, и оба являются интимными составляющими личности индивида. Лишь тогда разум становится, пользуясь заношенной, но уместной метафорой, домом, в котором царит раздор. Противодействующие сексуальным интересам и деятельности ребенка импульсы являются, как мы видели, результатом социального давления, то есть результатом влияния человеческого окружения. Это влияние проявляется не только в прямых указаниях, предупреждениях, наказании, выражениях неодобрения и отвращения, но в целой системе многозначительного молчания, подавления, кивков, подмигиваний и тайных сигналов, внезапных беспричинных оскорблений и явно неубедительных объяснений, в которых ребенок, имеющий сексуальный интерес, должен найти modus vivendi и понятный смысл.

Откуда давление среды берет силу, позволяющую выполнять в сознании ребенка правящие функции инстинкта? Ясно, что такое возможно, только если разум обладает особой чувствительностью к внешнему мнению и способностью наделять указания силой инстинкта. В двух предыдущих эссе в этой книге я пытался показать, что существенной характеристикой сознания стадного животного является именно способность придавать мнению стада физическую силу инстинкта. И именно эта чувствительность держит мозг ребенка открытым для влияния среды и наделяет психические установки этой среды мощью инстинкта. Так силы подавления становятся реальной частью личности ребенка, как и эгоистические желания, с которыми теперь они могут бороться на равных.

Особая чувствительность стадного сознания выглядит необходимым условием для провоцирования настоящего психического конфликта и должна быть принята в расчет, если мы хотим создать теорию эволюции сознания индивида.

Признав валидность положения о том, что в развитии сознания каждого индивида существуют два первичных фактора – эгоистические импульсы ребенка и его особая чувствительность к влиянию среды, – резонно спросить: почему результат, сознание «нормального» взрослого, так единообразен в своих чертах? Верно, что это единообразие могут преувеличивать, поскольку во многих случаях большая «аномалия» – результат процесса развития; но, как я указывал в одном из предыдущих эссе, в целом результатом является создание двух широко различных типов сознания: нестабильное и стабильное, причем второй тип, в силу численного превосходства, признается нормальным. Однако если влияние среды является существенным фактором в достижении этого результата, единообразие не так просто объяснить, учитывая, как варьируется среда от класса к классу, от нации к нации, от расы к расе. Где же, позвольте спросить, то постоянство факторов среды, на которое намекает единообразие результата? Полагая вслед за Фрейдом, что из эгоистических импульсов ребенка только сексуальные серьезно участвуют в формировании характера, можно ли показать, что влияние на ребенка единообразно в общем направлении? На первый взгляд, ответ должен быть отрицательным. Даже в одной и той же стране вкусы, сдержанность, скромность и мораль в отношении вопросов сексуального интереса значительно меняются от класса к классу, а значит, соответственно меняется тип влияния среды на ребенка.

Чтобы адекватно разобраться с этим затруднением, нужно подробно рассмотреть отношение взрослого к ребенку, особенно в вопросах, прямо или косвенно затрагивающих сексуальный интерес. Тема сложная и, если ограничиться только человеческой точкой зрения, удручающая. Однако собирая наблюдения в гораздо более обширной сфере, биолог может в некоторой степени избежать искажений, вызванных естественными человеческими предубеждениями. В широком смысле нет ничего удивительного и зловещего в том, что налицо сильная и постоянная ревность между взрослыми и детьми. В самом деле, многие поверхностные выводы из этого факта являются банальностями. У большинства низших животных такие отношения очевидны и проявляются открыто. Таково практически неизбежное следствие социальной жизни у животных. Таким образом, можно ожидать некие проявления ревности в человеческом мозгу – однако вовсе не обязательно явно. Социальное давление, которому подчиняется индивид, будет выталкивать такое чувство из сознания, и проявления будут возникать в замаскированной, искаженной форме.

Трудно не прийти к выводу, что какое-то смутное и нереализованное ответвление этой ревности между взрослыми и подрастающими заставляет мужчин подавлять и тормозить развитие любого проявления сексуального интереса у молодых. Степень неприязни к тому, чтобы позволить молодым хоть немного разобраться в физиологии секса, хорошо видна в затруднениях родителей, сообщающих детям элементарные факты, которыми считают себя обязанными поделиться. Откладывая объяснения, к которым его подталкивают долг и забота о здоровье и счастье ребенка, родитель пытается успокоить совесть уловками и отговорками. Сильное и иррациональное нежелание говорить начистоту коренится в серьезных подсознательных процессах.

Тенденция ограждать детей от сексуальных знаний и опыта, похоже, действительно универсальна для цивилизованного человека и перекрывает все различия в морали, дисциплине или вкусах. У первобытных дикарей этот принцип не приобрел альтруистического значения, которое придает ему цивилизованный человек, тем не менее безусловно работает и преодолевается только торжественными церемониями инициации и ценой болезненных, а иногда и калечащих обрядов.

Постоянство отношения взрослых к молодым, которое представляется таким всеобщим, придает влияниям среды, окружающей ребенка, фундаментальное единообразие; и, как мы видели, теория развития психики индивида требует, чтобы это единообразие влияний среды было продемонстрировано в действии.

Здесь не место рассматривать практические последствия того факта, что у каждого взрослого обязательно есть первичное предубеждение в отношении молодежи, которое связано с инстинктивными импульсами психической энергии. Как бы ни прикрывали это предубеждение моральные принципы, альтруизм, естественная привязанность, пока его истинная природа не распознана и не включена в область сознания, влияние этого предубеждения на поведение человека чрезмерно и грозит опасностью. В конечном счете ему мы обязаны еле прикрытым недоверием и неприязнью, с которыми сталкиваются относительно молодые там, где речь идет о важных вопросах. Отношение взрослых и стариков к энтузиазму молодежи настолько стереотипно, что не может не поразить психолога своей обыденностью. Юный революционер, по сути столь же абсурдный, как и пожилой консерватор, обычно выслушивает от последнего, что тот в его годы испытывал те же стремления, горел тем же рвением и питал те же надежды, пока с опытом не стал мудрее, «как поумнеешь и ты, мой мальчик, когда доживешь до моих лет». Для психолога добродушное презрение, сквозящее в таких высказываниях, не может скрыть жалкую ревность затухающей силы. Стадный инстинкт, неизбежно становящийся на сторону большинства и правящих сил, всегда поддерживает старых и придает истории, житейской мудрости и фольклору отчетливый уклон против молодых, в пользу старости и осторожности, бессмертной мудрости прошлого и даже беззубого ворчания старческой немощи.

Любой всесторонний обзор современной цивилизации даст множество примеров того, насколько непропорциональное влияние на положение дел оказывает возраст. Стоит вспомнить, как редко человек на практике доказывает способность пользоваться разумом, как мало он извлекает уроков из опыта, хоть и постоянно утверждает обратное, и станет очевидно, что существует какая-то психологическая причина доминирования возраста, что-то, что ставит его во главу угла независимо от реальных способностей старого человека в сравнении с молодыми. «Чудовищная власть» стариков – для биолога столь же возмутительная, как власть Марии Стюарт для бедного Нокса – распространяется на все ветви человеческой деятельности. Мы предпочитаем старых судей, старых адвокатов, старых политиков, старых врачей, старых генералов и, когда речь идет о непосредственной причинно-следственной связи, а не об абстракциях, готовы платить цену, которую иногда влечет отсутствие гибкости этих зрелых умов.

IV

Если выдвинутые ранее предположения верны, личность взрослого следует рассматривать как результат трех групп сил, действующих на психику с младенчества и далее. Это, во‑первых, эгоистические инстинкты индивида, требующие удовлетворения и обладающие мощной психической энергией инстинктивного процесса; во‑вторых, особая чувствительность к влиянию среды, присущая мозгу стадного животного и придающая внешним воздействиям энергию инстинкта; и в‑третьих, влияние среды на развивающееся сознание, сходное по интенсивности и единообразию с инстинктивными механизмами.

Работа Фрейда была посвящена главным образом объяснению процессов первой группы – то есть изучению первично эгоистических импульсов и изменений, которым они подвергаются в условиях ограничений. Фрейд, по сути, разработал настоящую эмбриологию сознания.

Эмбриология тела – для тех, кто не имеет биологической подготовки, – далека от того чтобы быть приятным предметом созерцания. Стадии, через которые проходит тело, прежде чем принять знакомую форму, похожи на уродливую и отталкивающую карикатуру, с которой разум может примириться, только обладая знаниями о величественной картине природы. Стадии, через которые, согласно доктринам Фрейда, проходит развивающееся сознание, не менее отталкивающие, если судить чисто с человеческой точки зрения, чем фазы развития тела человека, выдающие его родство с рыбой, лягушкой, лемуром и обезьяной. Творения природы не поддерживают социальное соглашение – чтобы быть действительно приличным, нужно быть приличным всегда. Ее самые совершенные творения происходят по прямой линии от тварей из грязи. Для природы характерно работать с самыми скромными материалами, вносить поправки и идти на компромисс на каждом шагу. Любая полученная природой структура вовсе не обязательно лучшая из возможных, но рабочая модификация чего-то, более или менее ограниченная по функциям исходными материалами.

У биолога тот факт, что исследования Фрейда показали прохождение сознания по стадиям, тягостным для самооценки, не вызывает ни удивления, ни недоверия. То, что выводы Фрейда решительно неприятны по узким человеческим стандартам, очевидно для любого знакомого с критикой, которой они подвергались. Кроме того, следует признать, что его методы изложения не всегда прикрывают тошнотворность дозы, которую он пытается ввести. Впрочем, все это никак не касается вопроса, справедливы или нет эти выводы; хотя, пожалуй, будь эти выводы безусловно приняты, это говорило бы о том, что они либо не новы, либо ложны.

Работа Фрейда представляет самую решительную научную попытку проникнуть в тайну сознания прямым человеческим методом с помощью интроспекции – направляемой, впрочем, сложной методикой – в качестве основного инструмента. Превратить столь неуклюжий и склонный к ошибкам инструмент в аппарат, на точность и плодотворность которого можно положиться, – само по себе значительное достижение психологического мастерства.

Доктрины Фрейда, судя по всему, рассматриваются его школой как охватывающие все виды психической деятельности и дающие полный, хотя, конечно, не обязательно исчерпывающий обзор. Я уже указывал направления, в которых, по моему мнению, успешные исследования могут быть проведены методами, отличными от методов психоаналитической школы. В широком смысле доктрины Фрейда, которые я рискнул назвать по сути «эмбриологией сознания», производят впечатление скорее описательных и систематизирующих, нежели динамических, если с должной аккуратностью пользоваться терминами. Эти доктрины могут подсказать, как возникло то или иное состояние, каково его истинное значение, и в мельчайших подробностях описать факторы, которые можно проанализировать. Когда возникает вопрос о воздействии на разум, их возможности не столь поразительны. В этом направлении основная деятельность психоанализа лежала в области лечения аномальных психических состояний с помощью трудоемкого процесса анализа всего психического развития индивида и возвращение в сознание многочисленных значительных воспоминаний, вытесненных оттуда.

Когда бессознательные процессы, лежащие за симптомами, переводятся в область сознания пациента, симптомы исчезают, и психика пациента возвращается в «нормальное» состояние. Как ни полезно это лечение для пациента, как ни интересно для врача, его ценность для рода человеческого нужно связывать с ценностью «нормы», в которую возвращается пациент; то есть с тем, сделан ли хотя бы небольшой шаг к расширению человеческого разума. Пока не получено более четкое свидетельство возможности развития в этом направлении, фрейдовскую систему следует рассматривать скорее как психологию знания, а не психологию власти.

Обсуждая психоаналитический механизм освобождения «аномального» пациента от его симптомов, Фрейд постоянно упирает на факт, что действующим фактором в этом процессе является не сам перевод подавленного опыта в поле сознания, а преодоление сопротивления этой попытке. Я пытался показать, что такое сопротивление, то есть противодействующие импульсы, рождается в среде и черпает силу из особой чувствительности стадного ума. Подобное сопротивление, имеющее то же происхождение, отвечает за формирование так называемого нормального типа сознания. Принципиальный тезис одного из предыдущих эссе в этой книге состоит в том, что нормальный тип вовсе не означает психологического здоровья, не использует все возможности разума для прогресса и, обладая исключительной властью в мире, представляет опасность для цивилизации. Исследование сил сопротивления, с которыми сталкивается развивающийся мозг, является чрезвычайно важной задачей. Эти силы могут возникать бессистемно и, хотя, несомненно, содержат элементы социальной ценности и необходимые ограничения, являются продуктом не мужественного признания фактов, но страха, предубеждений и подавленных инстинктивных импульсов, и подкрепляются невежеством, ленью и стадными привычками.

Психоаналитическая школа проявляла на удивление мало интереса к этой области. Можно предположить, что здесь она могла бы найти источники большей власти над человеческим разумом и, по крайней мере, некоторого ослабления той атмосферы консультационного кабинета и сумасшедшего дома, которая сильно умаляет ее притязания быть психологической системой универсальной значимости.

Некоторые принципы биологической психологии

Третий метод, с помощью которого была предпринята попытка решения проблем психологии, я назвал компаративным. Его характерной чертой является недоверие к взгляду на феномены, названному мной человеческой точкой зрения. Поскольку описание и интерпретация человеком собственного психического опыта подвержены искажениям из-за предубеждений, самооценки, мнений о собственной природе и силе и неполны по причине того, что обычная интроспекция не достигает глубинных слоев сознания, необходимо сделать, насколько возможно, предметом исследования действие, а не речь и рассматривать его в качестве более важного критерия мотивов, чем взгляды человека действующего. Простой пример. Если какое-то человеческое поведение напоминает поведение, характерное для обезьяны, овцы или волка, биолог, пытаясь вскрыть истинную его причину, придает этому сходству значение, по крайней мере, не меньшее, чем объяснению действия как рационального и обоснованного, полученному от самого человека или биолога-наблюдателя.

Второй принцип этого метода – изучение всего спектра жизни животных, особенно видов, чье поведение явно сходно с поведением человека, чтобы вскрыть, какие инстинкты действуют.

Третий принцип – поиск критериев, по которым инстинктивные импульсы или их производные, возникающие в сознании, можно отличить от рациональных мотивов или, по крайней мере, мотивов, где инстинктивный фактор минимален. Так будет получен объективный стандарт оценки наблюдений, который обязателен для всех психологических исследований.

Если известно, какого типа инстинктивные механизмы следует ожидать и в каких аспектах они проявятся в сознании, то возможно продвинуть исследование во многие более скрытые сферы человеческого сознания и мышления и прийти к выводам, которые, находясь в гармонии с общим корпусом биологической науки, обладают и дополнительной ценностью, принося непосредственную пользу в текущих делах.

В самом начале таких исследований мы сталкиваемся с возражением, которое показывает, насколько биологическая концепция разума отличается от представлений людей, имеющих литературное и философское образование. Это возражение связано с обычным интеллектуальным взглядом на человека. Согласно ему, человека следует рассматривать как рациональное существо, хоть и подверженное слабым остаткам инстинктивных побуждений, но способное контролировать их без излишних усилий, временами иррациональное – но в дружеской и довольно «милой» манере, однако в основе всегда ответственное и независимое. Большинство придерживающихся такого мнения людей, разумеется, признают, что в далеком и смутном прошлом человек наверняка был более инстинктивным существом, и все же считают попытки проследить в современном человеке остатки инстинктивной деятельности сплетением ложных и поверхностных аналогий, основанных на примитивном материализме, незнании великих принципов философии или вообще грубом их отвержении.

Это возражение отражает очень характерную для человечества переоценку практической работы разума и влияние цивилизации на развитие человека. В одном из предыдущих эссе я попытался показать, до какой степени средний образованный человек склонен делать решительные заявления, которые считает плодом чистого разума, по бесчисленным сложным злободневным вопросам. Почти все касаются высокотехничных проблем, по которым у него не хватает квалификации, чтобы составить собственное мнение. Эта особенность, всегда достаточно очевидная, во время войны показывает значительный рост, как и любой нерациональный процесс при общем стрессе. Нет необходимости перечислять различные общественные функции, в отношении которых обычный гражданин вынужден давать советы и увещевать. Как правило, чем более технической является проблема, тем более яростным и догматичным становится мнение совершенно неграмотного советчика. И даже если вопросы не столь специфичны, что в них может разобраться только эксперт, тот факт, что власти скрывают от общественности важные данные, делает все это любительское государственное управление и генералитет еще смешнее. Тем не менее те, кто считают вопрос недостаточно изученным и просто воздерживаются от суждений, могут попасть под подозрение, что не осознают «серьезности» войны. Если помнить, что долг обычного человека никак не связан с этими высокотехничными вопросами, когда он выполняет свои функции в поддержании мощи страны, и однако же он интересуется этими вопросами, вряд ли можно назвать это поведением очень рационального существа. В реальности объективное исследование поведения человека, если обращать внимание на факты, а не на его мнение о них, выявляет во всех областях пример за примером подобной иррациональности.

Когда говорят, что влияние цивилизации отодвинуло инстинкты человека на второй план в современной жизни, ясно, что такой вывод включает непонимание природы инстинкта. Этот затертый термин приобрел столь смутное значение, что требуется его четкое определение. Слово «инстинкт» используется здесь, чтобы обозначить наследуемые типы реакций на потребности тела или внешние стимулы. Трудно провести четкое различие между инстинктом и простым рефлексом, и попытка такого различения мало что даст. В целом мы можем сказать, что реакции, которые следует отнести к инстинктивным, являются отложенными (то есть не обязательно следуют сразу за предъявлением стимула), сложными (то есть состоят из действий, а не просто движений) и могут сопровождаться довольно сложными психическими процессами. В широком смысле можно еще сказать, что психическое сопровождение инстинктивных процессов – это, прежде всего, чувства. По мере роста интенсивности потребности или стимула, возникает желание или склонность, порой довольно сильные, но не сосредоточенные на объекте, который осознается; само действие будет казаться человеку правильным, очевидным, нужным или неизбежным, и в результате он получит удовлетворение. Этот простой пример психических проявлений инстинктивной деятельности не касается сложных эффектов, возникающих, если два инстинктивных импульса, находящихся в антагонизме, действуют одновременно. Действительный объем психической активности, сопровождающей инстинктивный процесс, может быть очень разным; может быть маленьким, и тогда человек действует, как автомат, ведомый, как говорится, неуправляемой страстью: паникой, похотью, гневом; может быть большим – и порой человек, обманутый собственной рационализацией и внешним подавлением, считает себя полностью рациональным существом, безусловно обладающим свободой воли, хозяином своей судьбы, а ведет себя как марионетка, пляшущая на ниточках, которые безжалостно дергает природа, не впечатленная его доблестным видом.

Степень психического сопровождения инстинктивной деятельности у цивилизованного человека не должна затемнять факт, что инстинкты – это тенденции, глубоко укорененные в глубине его существа. Они обязательно наследуются и являются столь же необходимым условием выживания индивида и всей расы, как и органы тела. Их наличие создано и закреплено миллионами лет отбора, так что трудно полагать, что несколько тысяч лет цивилизованной жизни, не сопровождавшейся отбором против какого-либо инстинкта, могли дать какой-то эффект, их ослабивший. Распространенное мнение, что такой эффект все же произведен, обязано значительному развитию у цивилизованного человека психического сопровождения инстинктивных процессов. Эти психические феномены окружают голую реальность инстинктивного импульса тучей рационализирующих комментариев и иллюзорных объяснений. Способность человека к свободному и рациональному мышлению по вопросам, не замутненным инстинктивными склонностями, очевидна, но он не осознает, что положения, имеющие инстинктивную основу, не содержат характеристик, которые вызывали бы подозрения. Наоборот, именно фундаментальные положения, основанные на инстинкте, кажутся человеку самыми очевидными, самыми аксиоматичными и меньше всего вызывают сомнения – разве что у эксцентричных людей и безумцев.

У некоторых авторов – в основном, интересующихся вопросами социологии – было принято приписывать значительное число человеческих действий отдельным инстинктам. Увы, эти положения основаны на очень рыхлом определении или недостаточном анализе, поскольку большинство видов деятельности, отнесенных к особым инстинктам, на деле происходят от великих первичных инстинктов, общих или широко распространенных в животном царстве. Человек и многие другие животные наследуют способность реагировать на физические потребности или чрезвычайные ситуации в соответствии с требованиями, которые мы определили как три первичных инстинкта: инстинкт самосохранения, пищевой инстинкт и инстинкт размножения, то есть сексуальный. Если рассмотреть животных с сильно развитым головным мозгом, обнаружится, что развитие разума хоть и не ослабляет инстинктивный импульс, но видоизменяет его, увеличивая число реакций, которые он использует. Интеллект, так сказать, не делает своего обладателя менее зависимым от инстинктов, а предоставляет способность реагировать широким спектром способов. Реакция теперь не ограничивается одной проторенной дорогой, а может следовать разнообразными путями; однако нет причины полагать, что сам импульс стал слабее. Принимать косвенность реакции за ослабление импульса – фундаментальная ошибка, грозящая всем исследованиям психологии инстинкта.

Человеку его большой мозг дал силу разнообразных реакций, которые позволяют удовлетворять инстинктивные импульсы косвенной и символической деятельностью в гораздо большей степени, чем другим животным. Именно по этой причине инстинкты у человека проявляются не столь очевидно и рассматриваются некоторыми как рудименты. Косвенные пути реакции могут на вид отрицать наличие самих инстинктов, выражением которых являются. Так что не будет парадоксом сказать, что монахи и монашки, аскеты и мученики доказывают силу первичных инстинктов, которые их существование должно бы отрицать.

Человек и многие другие представители животного царства демонстрируют, помимо инстинктов самосохранения, питания и размножения, специализированные наследуемые способы реагирования на потребности не самого индивида, а стада, к которому он принадлежит. Это четкие и характерные реакции стадного инстинкта. Важно понимать отношения этого инстинкта и индивида. Каждый отдельный представитель стадного вида наследует черты, глубоко укорененные в его существе и отличающие его от не стадных животных. Эти черты таковы, что заставляют индивида отвечать на определенные стимулы специализированным образом, отличным от реакции одиночного животного. При внимательном рассмотрении реакция оказывается не обязательно в пользу выживания отдельного индивида, а в пользу выживания его как члена стада. Посмотрим на простой пример. Двумя самыми знакомыми нам социальным и одиночным животными являются собака и кошка соответственно. Их различный подход к питанию может наблюдать любой. Кошка принимает еду не спеша, как будто без аппетита, небольшими порциями; собака прожорлива и все, что найдет, будет потреблять торопливо, сердито рыча, если кто-то приблизится. Так она демонстрирует глубоко укоренившуюся черту. Ее подход к пище сформировался, когда собаки охотились в стае, и, чтобы получить свою долю добычи, нужно было хватать, что попадется, и съедать, пока не отняли. Выражение «как голодный волк» имеет четкую биологическую основу. У одомашненной собаки, у которой запасы пищи не ограничены, как когда-то, инстинктивные тенденции сохранились; собака ест жадно и готова обожраться до смерти, если ей позволить. Налицо прекрасный пример инстинктивного ответа, невыгодного для выживания самого индивида, но обеспечивающего его выживание как члена стаи. Этот пример, хоть и кажется тривиальным, достоин внимательного рассмотрения. Он показывает, что индивид стадного типа даже в изоляции несет неистребимые метки характера, которые явно отличают его от одиночного животного.

Тот же принцип применим и к человеку. Где бы мы ни находились – в одиночестве или в обществе, в компании отшельника-философа или самого обычного человека, на всех наших реакциях будет лежать печать присутствия и влияния окружающих нас людей.

Предшествующие рассуждения, пусть элементарные и неполные, позволяют предположить, что, на первый взгляд, существуют веские основания для отказа от распространенных представлений о том, что человек среди животных наименее наделен наследственными инстинктами и что цивилизация произвела в нем глубокие изменения в примитивных инстинктивных импульсах. Если верна концепция, которую я выдвинул, а именно, что человек ничуть не меньше подвержен инстинктивным импульсам, чем любое другое животное, только скрывает этот факт от стороннего наблюдателя и от самого себя многообразием реакций, которое предоставляет ему ментальная способность, то отсюда следует: поведение человека на деле гораздо менее разнообразно и гораздо более открыто для обобщений, чем в целом принято считать. Если так, биолог мог бы практически изучать действительное состояние человечества, анализировать тенденции социального развития, вскрывать, насколько глубоко или поверхностно они основаны на необходимости, и, самое главное, предсказывать их течение. Могла бы быть основана настоящая наука о политике, полезная государственным деятелям.

Было предпринято немало попыток применить биологические принципы к интерпретации истории государственного управления, особенно после популяризации принципов, связанных с именем Дарвина. Такие попытки обычно предпринимались не столько в духе научного исследования, сколько в духе политика; отправной точкой становилось политическое убеждение, а не биологическая истина; и, как можно было ожидать, при любом конфликте между политическим убеждением и биологической истиной последней приходилось уступать. Работы такого рода вызывали презрение к методу из-за его грубости, очевидной подчиненности предрассудкам и претенциозных доктринерских жестов. В Англии тоже встречаются примеры таких научных политиков и историков, но здесь они не процветали так, как в более схоластической атмосфере Германии. Некоторые имена стали печально известны в нашей стране, и знакомство с их работами позволяет понять, что претензии на научную ценность не достойны обсуждения. Их выводы с головой выдает манера; и как бы ни интересны были политические выкрики собратьям-патриотам, научного значения они не имеют. После спектакля, устроенного этими горластыми доктринерами, требуется некоторое мужество, чтобы утверждать, будто биологический принцип можно с пользой применить к рассмотрению человеческих дел. Тем не менее это основной тезис данного эссе.

В попытке осветить исторические факты с помощью принципов биологии существенную трудность представляет несоответствие временных шкал этих двух областей знания. Исторические события ограничены несколькими тысячами лет, биологические растянуты на миллионы; трудно ожидать, чтобы даже крупное по историческим меркам изменение было бы заметно в огромной пропасти времени, с которой имеет дело биология. Меньшую сложность представляет факт, что исторические данные приходят к нам через плотную вуаль человеческой интерпретации, а биологические факты относительно свободны от такого затемнения. Первое препятствие, несомненно, серьезнее. Однако следует отметить: есть основания полагать, что процесс органической эволюции не всегда шел и не идет бесконечно медленно и постепенно. Более чем вероятно, что в результате постепенного накопления тенденций или в результате внезапного изменения структуры или размеров бывали периоды быстрых изменений, доступных для прямого наблюдения. Бесконечно длинная дорога вверх доходит до разветвления и встречает другую дорогу, идущую вниз или вверх, но по другому склону. Разве не может перекресток, ответвление образовать узел на бесконечном пути, место отдыха для глаз, точку в обширной протяженности, которую способен познать конечный разум и выразить в терминах человеческих дел? Автор верит, что человеческая раса сегодня находится в такой точке.

Биология стадного чувства

Чтобы изложить доказательства того, что нынешний поворот событий является не просто местом встречи эпох в историческом ряду, но также знаменует собой такой этап в биологическом ряду, который станет исключительно важным в эволюции человеческого рода, нам необходимо несколько подробнее изучить биологический смысл социальных привычек у животных. Потребуется повторить кое-какие рассуждения из предыдущих эссе; впрочем, я попытаюсь представить факты с другой точки зрения. Ранее говорилось о значении стадности для сознания индивида, и хотя при внимательном рассмотрении было найдено достаточно причин для беспокойства о положении дел и нестабильности цивилизации, исследования проводились не в состоянии непосредственной угрозы социальной структуре, как сейчас. Некоторые аспекты, не имевшие прежде особого значения, теперь приобрели большую важность и требуют внимательного изучения.

В социальных привычках животных легко наблюдаются некоторые особенности. Есть привычки, широко распространенные, и есть встречающиеся спорадически; они сильно разнятся по степени развития; и, похоже, существует обратная зависимость их сложности от развития мозга данного животного.

По широте распространения можно предположить, что социальная привычка является легко достижимым шагом вперед. Она появляется на пути, по которому следует биологический вид, на линии эволюции, происходящей с помощью маленьких изменений, что дают преимущества в определенных условиях. Социальная привычка, очевидно, не зависит от крупных вариаций вида и не обязательно ими обусловлена. От остальных известных нам модификаций в жизни животных она отличается тем, что приносит пользу биологическому виду сразу, даже в несовершенной форме. Едва появившись, еще неразвитая, новая социальная привычка будет развиваться под действием особых сил отбора, которые она приводит в действие. Тот факт, что социальная привычка полезна для биологического вида даже в своих личиночных формах, несомненно, ответственен за удивительные примеры разных степеней стадности, которые дает нам естественная история.

Повторю: фундаментальное биологическое значение стадности состоит в том, что она делает возможным бесконечное увеличение единицы, на которую может воздействовать недифференцированный естественный отбор, так что индивид, включенный в более крупную единицу, защищен от непосредственного влияния естественного отбора и открыт только особым формам отбора, которые возникают внутри единицы. Видимо, такая защита индивида позволяет ему меняться и претерпевать модификации с той свободой, которая была бы опасна для него как изолированного существа, но доступна в условиях новой единицы, частью которой он является, и ценна для нее.

По сути, значение перехода от одиночного к стадному животному очень напоминает переход от одноклеточных к многоклеточным организмам – увеличение единицы, подверженной естественному отбору, защита индивидуальной клетки от его давления, свобода безопасно изменяться и специализироваться.

Таким образом, природа провела два громадных эксперимента сходного типа, и, если разумно воздерживаться от аналогий, все же возможно с помощью одного случая осветить другой, получив подсказки о том, какие механизмы надлежит искать и в каких направлениях вести исследования.

Спорадическое возникновение стадности в самых разных точках животного царства – у человека и овцы, у муравьев и слонов – позволяет предположить, что многоклеточность тоже должна была появиться во множестве точек, и метазойные развились из протозойных не по одному образцу. Можно также допустить, что у мобильных живых организмов есть некое внутреннее свойство, которое делает объединение индивидов в крупные единицы более или менее неизбежным в определенных условиях. Сложная эволюция, усилившаяся благодаря многоклеточности, заставляет задуматься: не вступили ли стадные животные на путь, с неизбежностью ведущий к развитию сложности и координации, к все более интенсивной интеграции? Или этот путь ведет к исчезновению?

Различные степени развития социальной привычки у разных животных представляют очень интересное поле для исследования. Класс насекомых демонстрирует почти неисчерпаемое разнообразие стадий развития инстинкта. Маленькие, непрочные семьи шмеля – известный пример низкой стадии развития; большие и сильные колонии ос – неспособные, впрочем, пережить зиму – другой, более развитый тип; а у медоносной пчелы очень высокий уровень развития, на котором инстинкт, похоже, завершил свой цикл и принес улью максимально возможную пользу. Можно сказать, что у медоносной пчелы социальный инстинкт развит полностью.

Необходимо подробнее рассмотреть, что означает полнота или неполнота социальной привычки у данных видов.

На время вернемся к переходу от одноклеточных к многоклеточным; очевидно, что для получения полных преимуществ изменения в новой единице должна развиться специализация, подразумевающая выгоду и потерю для отдельных клеток; одна теряет силу в питании и приобретает особую чувствительность к раздражению, другая теряет подвижность, чтобы выиграть в питании, и так далее – по мере того как новая единица усложняется. Однако, чтобы получить преимущества от специализации, требуется координация. Необходимость нервной системы – для поддержания процесса – становится очевидной рано, и так же понятно, что первичная функция нервной системы – поддерживать координацию. Таким образом, отдельная клетка, входящая в более крупную единицу, должна обладать способностью к специализации и способностью ограничиваться действиями, совпадающими с интересами новой единицы, а не с интересами, которые были бы у отдельной клетки. Специализация и координация – вот два условия, необходимых для успеха крупной единицы, и, пока эти условия не истощатся, будет возможно нарастание сложности. Причем одно бесполезно без другого. Самая богатая специализация ничего не даст без контроля на соответствие пользе целого организма, и самый совершенный контроль над отдельными клетками не принесет прогресса, если у него нет исходного материала изменений.

Эта аналогия поможет рассмотреть механизмы, вводимые в действие социальной привычкой. Сообщество медоносных пчел во многом похоже на тело сложного животного. Способность к реальной структурной специализации индивидов в интересах улья замечательно развита, при этом строго соблюдается координация, так что каждая особь полностью поглощена сообществом, выполняет в нем свою деятельность, а исключенная из него становится почти столь же беспомощной, как оторванная от тела животного часть обнаженной плоти. Улей без особого преувеличения можно описать как животное, у которого отдельные клетки сохранили способность к локомоции. Наблюдая за полетом пчелиного роя, за его единством и целенаправленностью, легко представить, что наблюдаешь полет одиночного существа, ведущего обычно малоподвижный образ жизни, но порой готового легко сорваться с места. Это новое существо отличается от многоклеточных, от которых отделилось в ходе эволюции, не только силой, энергией и гибкостью, но и удивительным фактом, что восстановило дар бессмертия, казалось бы утраченный с протозойными предками.

Степень, в которой улей может использовать силу своих особей, – мера полноты развития в нем социальной привычки. У рабочей пчелы практически нет занятий, не направленных напрямую на пользу улья, и все же она выполняет свои задачи, не переставая поражать наблюдателя буйной энергией и даже впечатлением радости. Считается, что рабочая пчела в среднем работает до смерти два месяца. Даже у человека, лишенного воображения, этот факт вызывает, по меньшей мере, глубокие размышления.

Если бы пчела обладала сознанием в человеческом смысле, то ее энтузиазм по отношению к улью был бы интенсивнее, чем преданность матери сыну. Лишенная личных амбиций, сомнений и страха… Если судить по несовершенному опыту человека в высокой страсти, можно представить сознание пчелы как крохотную искорку, как маленький огонек, пылающий альтруистическим чувством. Несомненно, приписывание таких чувств пчеле – совершенно неоправданная ошибка антропоморфизма. И все же здесь кроется не совсем бесполезный намек на то, как социальное единство может влиять на животных с более развитой психикой. Не вызывает сомнений, что высокий уровень общественной жизни пчелы зависит именно от низкого уровня развития психики каждой особи. Если бы пчела была способна усваивать опыт в больших масштабах, реагировать свободно и адекватно на внешние для улья стимулы, можно не сомневаться, что сообщество демонстрировало бы меньшую эффективность, чем сейчас. Особая чувствительность пчелы к голосу улья и способность общаться со своими собратьями, несомненно, были бы менее совершенными, если бы она в то же время не была глуха ко всем другим голосам.

Когда мы переходим к рассмотрению животных, у которых анатом может обнаружить мозг, а психолог – индивидуальное мышление, становится ясно, что стадность у них утратила великолепную интенсивность стадности пчелы. Снижение интенсивности, похоже, обусловлено значительным расширением разнообразия реакций, на которые способен индивид. Стадные млекопитающие относительно умны, способны в определенной степени усваивать опыт и определенно в состоянии существовать в одиночку. Социальная привычка у них показывает сравнительно небольшую тенденцию к интенсивному развитию, она более статична. Несомненно, ее ограничивают и другие условия. Например, медленность размножения и постоянство структуры млекопитающих лишают их возможности постоянно подвергаться социальной интеграции, как у насекомых. Так или иначе, их социальные привычки мало или едва ли вообще выражены в физической специализации, но проявляются как глубоко укоренившийся ментальный характер, от которого зависят их привычки и способы реакции на телесные потребности и внешние раздражители. Среди млекопитающих, отличных от человека, стадность встречается в двух широко различимых типах в зависимости от выполняемой функции. Она может быть защитной, как у овец, оленей, коров и лошадей, или агрессивной, как у волка и его родичей. Обе формы располагают определенными типами способностей, а отличительной характеристикой каждой будет особый тип реагирования на стимулы. Важно понять, что данные особенности относятся к каждому индивиду крупной единицы и будут демонстрироваться им независимо от того, один он или среди сородичей. Нет нужды повторять здесь в подробностях характеристики стадных млекопитающих. Мы рассматривали их в одном из предыдущих эссе, но желательно подчеркнуть некоторые черты исключительной важности и те, которые были уже обсуждены лишь кратко.

Самая фундаментальная характеристика социальных млекопитающих, как и у пчел, – чувствительность к голосу сородичей. Индивид должен быть в состоянии решительно и без колебаний реагировать на стимулы от стада и совершенно иначе реагировать на стимулы извне. В случае опасности первым делом он должен не бежать, не атаковать, а известить стадо. При появлении незнакомца собака рычит; ее первейшая обязанность – поднять на защиту стаю. Точно так же овца вскакивает на ноги, чтобы предупредить других – прежде чем самой бросаться прочь.

Чтобы индивид был в особой степени чувствительным к голосу стада, он должен развить в себе способность безошибочно узнавать сородичей. У низших млекопитающих здесь, похоже, почти исключительно действует обоняние, и немудрено, поскольку это чувство у них обычно очень развито. Домашняя собака великолепно демонстрирует важность обоняния для распознавания представителей своего вида. Сравнительно немногие собаки узнают хозяина издалека по виду или звуку, но со своими собратьями практически полностью ориентируются на запах. Степень, до которой развилась у собак церемония приветствия, знакома, безусловно, каждому. Она безошибочно показывает наличие зачатков социальной организации и полезна для изучающего человеческое общество, поскольку имеет телесную организацию и приемы, которые, на первый взгляд, скрывают сходство с аналогичными и, как полагается, более достойными механизмами у человека.

Специализация, необходимая животному для социальной жизни, в определенных направлениях ограничительна, то есть лишает животное некоторых способностей и привилегий, которые есть у одиночного животного. И так же очевидно, что она в каких-то направлениях расширительна и наделяет социальное животное качествами, которых нет у одиночного животного. К минусам специализации относятся неспособность жить удовлетворительной жизнью в отрыве от стада, боязнь одиночества, зависимость от лидера, обычаев и традиций, преданность догмам стада и неверие во внешний опыт; стандарт поведения больше определяется не личными нуждами, а влиянием внешних сил – по сути, совести и чувства греха. Широкая специализация, с другой стороны, дает стадному животному способность реагировать на зов стада с максимальной энергией и выносливостью, глубокое душевное удовлетворение в единстве со стадом и разрешение в нем личных сомнений и страхов.

Все эти черты легко отслеживаются у такого животного, как собака. Простое их перечисление в ментальных терминах может привести к неточности, если не указано, что никаких гипотез о сознании собаки не выдвигается, а ментальные термины применены для удобства и краткости. Объективное описание поведения, на котором основаны такие выводы, заняло бы многие тома.

Преимущество, которое получает новая биологическая единица от агрессивной стадности, это в основном огромный прирост силы в охоте и сражении. Защитная стадность дает стае или стаду преимущества менее очевидные, но не менее важные. Очень ценное приобретение – более эффективная бдительность. Эффективность зависит от числа наблюдателей и тонкой чувствительности стада и всех его членов к сигналам часовых. Глядя на стадо овец, невольно поражаешься слаженности их действий. Как только обнаруживается опасность, сигнал мгновенно передается по стаду и встречается нужным действием. Еще одно преимущество, полученное новой единицей, – практическое решение проблем, связанных с чувством страха. Страх, по сути, ослабляющая эмоция, однако у овец и подобных животных он развит в высокой степени в интересах безопасности. Опасность нейтрализуется включением личности индивида в стадо. Тревога становится эмоцией уже не индивида, а всего стада, и соответствующая реакция индивида возникает в ответ на импульс от стада, а не на непосредственный источник тревоги. Похоже, таким способом парализующее чувство страха отдаляется от индивида, хотя его результат может достичь индивида только в виде паники. Стадные травоядные на деле робкие, но не пугливые животные. Разнообразные механизмы, в которых проявляется эта социальная привычка, очевидно, имеют в качестве общей функции максимальную чувствительность к опасности для стада в целом, соединенную с максимально возможным сохранением атмосферы спокойствия внутри стада, так что отдельные особи могут заниматься важным делом – пастись. Весьма сомнительно, что по-настоящему травоядное животное могло бы процветать в одиночестве – если вспомнить, как непрестанно ему нужно пастись, чтобы получать достаточное питание, и как часто это занятие прерывается постоянными тревогами, если оно хочет избежать нападения плотоядных врагов. Уместно предположить, что защитная стадность – более проработанное проявление социальной привычки, чем агрессивная форма. Ясно, что безопасность высших травоядных, таких как коровы и особенно лошади и их родичи, выше по сравнению с плотоядными. Кто-то может допустить, что, не будь человека, лошадь достигла бы более высокой сложности организации; факты действительно содержат намек на такую возможность и являются любопытным подтверждением удивительного воображения Свифта.

Оставив в стороне подобные фантазии и придерживаясь фактов, мы можем кратко сказать, что у низших по отношению к человеку млекопитающих встречаются две разновидности социальной привычки. Обе очень важны для биологических видов, в которых действуют, и обе связаны с фундаментально схожими типами способности реаг

Серия «Эксклюзивная классика»

Wilfred Trotter

INSTINCTS OF THE HERD IN PEACE AND WAR

Перевод с английского А. Андреева

Школа перевода В. Баканова, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

От автора

Первые два эссе из этой книги были написаны около десяти лет назад и опубликованы в 1908 и 1909 годах в «Sociological Review». Изначально это было одно эссе, однако его опубликовали двумя частями с интервалом в полгода, значительно сократив при этом общий объем.

Позже мне сообщили, что, поскольку тираж выпусков, где были напечатаны эссе, распродан, а затронутая тема по-прежнему представляет интерес, возможна повторная публикация. Пользуясь случаем, я решил добавить в качестве комментария результаты десятилетних размышлений и попытаться применить очерченные принципы к современным событиям.

Новый комментарий вскоре превзошел по объему исходные эссе и теперь составляет почти весь текст настоящей книги, кроме относительно немногих страниц. Я упоминаю этот небольшой рекорд не потому, что он представляет интерес сам по себе, а потому что мне хочется подчеркнуть, насколько захватывающим оказался процесс сопоставления принципов, сформулированных десять лет назад, с теми событиями, которые мы сейчас наблюдаем. И говорю об этом не для того, чтобы объявить о своем даре предвидения, – я ведь уже давно указал причины, по которым стабильность цивилизации выглядит подозрительно непрочной, – а потому что известно: атмосфера великой войны не благоприятствует свободным размышлениям. Если бы принципы, на которых базируются мои аргументы, были сформулированы в нынешние времена, у читателя имелись бы серьезные причины сомневаться в их обоснованности, какими бы правдоподобными они ни казались в условиях чрезвычайного положения в стране.

В этой книге мне хотелось бы опровергнуть мнение о психологии как о чем-то неопределенном и бесполезном и показать, что психология, особенно в связи с другими разделами биологии, способна стать проводником в актуальных жизненных вопросах и предложить такое понимание человеческого разума, которое даст нам практичный и полезный способ предсказать те или иные стороны поведения человека. Нынешнее состояние дел в обществе позволяет проверить справедливость таких предположений в условиях опасности для страны.

Если эта война с каждым днем, как очевидно, все больше бросает вызов моральному духу, то глубокое понимание природы и источников боевого духа нации может служить, по крайней мере, таким же источником силы, как технические познания военного инженера и изготовителя пушек. Можно предположить, что главная функция крепкого морального духа – поддержание мужества и решимости в суровых военных условиях. В стране, независимости и просто существованию которой угрожает внешний враг, эти качества могут восприниматься как должное и могут сохраняться, когда общие моральные силы серьезно подорваны. Крепкий моральный дух дает нечто более труднодостижимое. Он обеспечивает энергию и предприимчивость национальной экономике, а отдельным индивидам гарантирует максимальную отдачу при минимальном вмешательстве таких эгоистических страстей, как тревога, нетерпение и недовольство. Практическая психология должна определить необходимые функции и найти средства их активировать.

Чем внимательней мы рассматриваем действия правительства в ходе войны, тем яснее становится, что каждый акт властей дает результат в двух различных сферах: во‑первых, оказывает практически немедленное воздействие на врага, а во‑вторых, влияет на моральный дух нации. Первая составляющая, как любое военное предприятие, обладает неопределенностью: успех или поражение невозможно предсказать; влияние второй составляющей можно определить и предвидеть, и отрицать это могут лишь люди невежественные и безразличные.

Хотя относительная важность военных и моральных факторов в различных действиях и предприятиях разнится, можно указать, что моральный фактор присутствует всегда. Однако этому постоянному и, по общему признанию, важному фактору в действиях правительства уделяется внимание настолько незначительное и поверхностное, что возникает чувство, будто привычная вера в его значительность – не более, чем условность.

Применяемый мною метод откровенно умозрительный, тем не менее факты доступны всем и открыты для подтверждения или опровержения. Я пытался показать путь; я не старался призывать или убеждать в его выборе: это вне моей компетенции.

Ноябрь 1915 года.

Стадный инстинкт и его влияние на психологию цивилизованного человека

I. Вступление

Очень немногие темы приводили к столь оживленной и продолжительной дискуссии, как попытка дать определение науке социологии. И, для того чтобы данное эссе нашло применение в социологии, автору необходимо уточнить, в каком смысле он использует этот термин. Назвать социологию наукой означает, разумеется, выразить точку зрения, согласно которой социология – это совокупность знаний, полученных на основе исследования своего объекта и организованных таким образом, чтобы можно было предсказывать, а если возможно, то и направлять в будущем поведение объекта. А объектом является человек в обществе, или человек ассоциированный.

Таким образом, очевидно, что социология – еще одно название психологии в самом широком смысле, то есть психологии, включающей все феномены сознания без исключений, даже самые сложные, и существенно более полезной, чем любая ортодоксальная психология, какая существует до сих пор.

Социологию, разумеется, часто описывают как социальную психологию, которая в отличие от обычной психологии имеет дело с формами ментальной активности, демонстрируемой человеком в социальных отношениях. Полагают, что общество выводит на свет особые ментальные способности, которыми обычная психология, сосредоточенная на индивиде, не занимается. Сразу скажу, что основной тезис настоящего эссе – то, что упомянутый подход ошибочен и ведет к сравнительной бесплодности психологического метода в социологии. Две области – общественную и индивидуальную – нужно рассматривать как неразрывно связанные. Вся человеческая психология есть психология ассоциированного человека, поскольку человек в качестве одиночного животного нам неизвестен, и каждый индивид проявляет характерные реакции общественного животного, если такие существуют. Единственное отличие между этими двумя ветвями науки состоит в том, что обычная психология не претендует на практическую пользу в смысле выдвижения полезных предсказаний, а социология говорит о работе со сложными проблемами обычной жизни; а обычная жизнь в силу биологической необходимости является социальной жизнью. Таким образом, если социологию определять как психологию, то лучше называть ее не социальной, а практической или прикладной психологией.

Первым результатом полного принятия такой точки зрения станет подтверждение очевидной сложности и необъятности задачи социологии. В самом деле, сама возможность подобной науки порой отвергается. Например, на одном из первых собраний Социологического общества профессор Карл Пирсон выразил мнение, что рождение науки социологии ожидает усилий гения-одиночки калибра Дарвина или Пастера. Позже на подобном собрании мистер Герберт Уэллс пошел дальше и заявил, что наука социология не только не существует, но существовать не может.

Такой скептицизм обычно основывается на мнении, что практическая психология в описанном смысле невозможна. Одни считают ее невозможной в силу того, что человеческая воля привносит в поведение элемент, неизбежно неизмеримый, и делает поведение человека поистине разнообразным, а следовательно, недоступным научному обобщению; другие, приверженцы детерминистской школы, полагают, что поведение человека, хоть и не демонстрирует истинного разнообразия в философском смысле и человеческая воля не является его первопричиной, представляется на деле столь сложным, что свести его к полной системе обобщений будет невозможно, пока наука в целом не добьется значительного прогресса. Любой из этих подходов на практике ведет к равному пессимизму в отношении социологии.

Наблюдаемая сложность человеческого поведения, несомненно, велика и обескураживает. Однако проблема обобщения имеет одну важную особенность, не столь очевидную на первый взгляд. Дело в том, что в качестве наблюдателя мы постоянно зависим от мнения человека о своих поступках; что наше наблюдение о некоем действии в той или иной степени смешано со знанием, полученным от наших чувств, о том, как себе все представляет человек, совершающий это действие, и избежать воздействия этого фактора намного сложнее, чем принято считать. Любой из нас твердо убежден, что его поведение и убеждения сугубо индивидуальны, разумны и не зависят от внешних причин, и любой готов представить серию объяснений, что его поведение согласуется с этими принципами. Более того, такая же аргументация спонтанно придет на ум наблюдающим за поведением ближних со стороны.

Здесь предполагается, что ощущение невообразимой сложности и разнообразия человеческой деятельности реже, чем принято думать, возникает из прямого наблюдения, а чаще – из фактора интроспективной интерпретации, который можно назвать своего рода антропоморфизмом. Соответственно, поправка на это в человеческой психологии не менее важна, чем предпринятые в сравнительной психологии шаги, связанные с именами Бете, Беера, Икскюля и Нюэля. Считается, что именно этот антропоморфизм в общем подходе психологов, скрывающий наблюдаемое единство в человеческом поведении, замедлил становление действительно практической психологии. Хотя объект мало исследовался с точки зрения полного объективизма, даже сейчас возможно сформулировать обобщения, касающиеся некоторых областей человеческих убеждений и поведения. Впрочем, такое исследование не является задачей этого эссе, и данные соображения приведены, во‑первых, чтобы предположить, что проблема социологии вовсе не так безнадежно сложна, как представляется, а во‑вторых, чтобы оправдать применение для определенных аспектов поведения человека дедуктивного метода. Автор хотел бы уточнить: этот метод, хотя и признан опасным, если подменяет тщательное расследование, где дедуктивные процессы сведены к минимуму, все же является полезным в случаях, когда неверно интерпретируется значимость предварительно накопленных фактов или когда более точные методы не дали результата из-за отсутствия указаний, какие факты наиболее полезны для измерений. Таким образом, данное эссе станет попыткой с помощью дедуктивного рассмотрения поведения вывести некоторое руководство по применению тех методов измерения и сопоставления фактов, на которых базируется вся истинная наука.

Даже беглое рассмотрение проблемы поведения делает понятным, что искать ключ следует именно в области чувств – в самом широком смысле. Чувства связаны с инстинктом столь же очевидно и фундаментально, как связаны интеллектуальные процессы и рефлекторные действия; и в данной работе мы займемся рассмотрением инстинкта.

II. Психологические аспекты инстинкта

Много лет назад, в знаменитой главе учебника по психологии, Уильям Джеймс проанализировал и установил, предельно тонко и точно, каким образом инстинкт предстает перед интроспективным взглядом. Джеймс показал, что импульс инстинкта выглядит настолько аксиоматически очевидным побуждением, настолько «осмысленным», что любая мысль про обсуждение его основ является глупой или порочной[1].

Когда мы поймем, что инстинктивные решения осознаются в такой характерной и легко опознаваемой форме, логично тут же спросить: являются ли все решения, принимающие такую форму, инстинктивными по происхождению? Исследования, однако, показывают, что количество мнений, основанных на предположениях такого интроспективного характера, так огромно, что любой ответ, кроме отрицательного, был бы совершенно несовместим с современными представлениями о природе человеческого мышления[2].

Было много попыток объяснить поведение человека инстинктами. Действительно, таких очевидных инстинктов, как самосохранение, еда и размножение, достаточно, чтобы объявить подобное объяснение правдоподобным, а его первые плоды заманчивыми. Эти три инстинкта позволяют легко делать крупные обобщения, и возникло непреодолимое искушение объяснять ими все поведение человека. Увы, первый триумф материализма вскоре начал подвергаться сомнениям. Несмотря на очевидный долг, человек так часто не бережет себя, отказывается от еды и уклоняется от сексуальных соблазнов, что попытка втиснуть его поведение в эти три категории натыкалась на очевидные и в конце концов непреодолимые препятствия. Человек, вроде бы укладывающийся в эти рамки, так часто оказывался «вне их», что от идеи пришлось отказаться; и снова выяснилось, что человек не только не подчиняется, но и никогда не подчинится научному обобщению.

Более очевидным было бы умозаключение, что существует некий инстинкт, который не принимался во внимание, некий импульс, который сам по себе не столь очевиден, но, как правило, модифицирует другие инстинкты и создает новые комбинации, где импульсы примитивных инстинктов меняются до неузнаваемости. Подобный механизм производил бы серию действий, в которых было бы трудно распознать единообразие при непосредственном наблюдении, но оно было бы очевидным, знай мы характеристики неизвестного «х».

Среди животных есть виды, чье поведение легко обобщить в категориях самосохранения, питания и размножения; в то время как поведение других так не объяснить. Простое поведение тигра и кошки легко объяснимо и не представляет неожиданных аномалий; а поведение собаки, с ее совестью, юмором, боязнью одиночества, преданностью грубому хозяину, или поведение пчелы, беззаветно преданной улью, представляет феномены, которые не объяснит никакая софистика без привлечения четвертого инстинкта. Однако небольшое исследование покажет, что животные, чье поведение трудно обобщить в рамках категорий трех примитивных инстинктов, относятся к стадным. Если удастся показать, что стадность имеет биологическое значение, по важности приближающееся к другим инстинктам, можно надеяться объяснить аномалии поведения; а если мы сможем также показать, что человек – стадное животное, то мы получим определение неизвестного «х», которое отвечает за сложность человеческого поведения.

III. Биологическое значение стадного инстинкта

Животное царство претерпело два относительно внезапных и очень серьезных скачка в сложности и размере единиц, на которые действует немодифицированный естественный отбор. Это случаи объединения прежде независимых единиц: переход от одноклеточных организмов к многоклеточным, и объединение индивидов в социумы.

Очевидно, что в многоклеточном организме отдельные клетки теряют некоторые способности одноклеточных организмов: репродуктивная способность регулируется и ограничивается, питание старым способом невозможно, а реакция на стимулы проходит только по определенным каналам. Взамен на эти жертвы, говоря метафорически, действие естественного отбора внутри объединения прекращается. Отдельная непригодная клетка или непригодная группа клеток уже не может быть легко устранена; она включена в целый многоклеточный организм, который гораздо менее зависим от капризов одной клетки, чем одноклеточный. Теперь у отдельных клеток больший простор для разнообразия, а значит, богаче выбор материала для отбора. Более того, изменения, которые не дают немедленной пользы, получают шанс на выживание.

С этой точки зрения многоклеточность позволяет спастись от сурового естественного отбора, который для одноклеточных превращает конкуренцию в такую отчаянную борьбу, что малейший выход за узкие пределы является гибельным, ведь если даже он и в каком-то отношении выгоден, то в другом вреден. Так что единственным путем дальнейшего прогресса было увеличение конкурирующего организма. Можно предположить, что со временем разные виды многоклеточных организмов достигнут пределов возможностей. Конкуренция выйдет на максимум, все меньше изменений будут приводить к серьезным результатам. Для видов, находящихся в таких условиях, прогресс требует увеличения единицы. И это уже не означает увеличения физической сложности; необходимым шагом представляется появление стадности. Необходимость и неизбежность таких изменений видна по их появлению в самых разных областях (например, у насекомых и млекопитающих); можно подозревать, что так возникла и многоклеточность.

Стадность часто рассматривают как черту, вряд ли заслуживающую названия инстинкта, действительно полезную, но не имеющую фундаментального значения и не укоренившуюся глубоко в видовой памяти. Такой взгляд, видимо, объясняется тем фактом, что стадность, по крайней мере, у млекопитающих, не сопровождается сколько-нибудь значительными физическими изменениями[3].

Чем бы ни был обусловлен такой подход к рассмотрению социальных привычек, по мнению автора, он не оправдан фактами и не приведет к плодотворным выводам.

Изучение пчел и муравьев сразу показывает, какое фундаментальное значение имеет стадность. Индивид в таких сообществах совершенно неспособен выживать в одиночку; этот факт немедленно подтверждает подозрения, что даже в сообществах, не столь тесно спаянных, как у муравьев или пчел, индивид может на деле больше зависеть от общественной жизни, чем представляется на первый взгляд.

Еще одно потрясающее свидетельство того, что стадность важна не просто как позднее приобретение, – замечательное совпадение ее появления с повышением уровня интеллекта или возможностью очень сложных реакций на окружающую среду. Вряд ли можно считать незначительным фактом то, что собаки, лошади, обезьяны и люди – общественные животные. Самые удивительные примеры – пчелы и муравьи. Здесь преимущества стадности перевешивают самые серьезные различия в строении, и мы видим, что условия, которые зачастую считались простой привычкой, способны помочь нервной системе насекомых соревноваться по сложности адаптации с нервной системой высших позвоночных.

Если согласиться, что феномен стадности имеет глубокое биологическое значение и отвечает за важную группу инстинктивных импульсов, следующим шагом в нашем обсуждении будет вопрос: следует ли рассматривать человека в качестве стадного животного в полном смысле слова, иначе говоря, обеспечит ли его социальная привычка массой инстинктивных импульсов, столь же мощных, как самосохранение, еда и размножение. Можем ли мы рассматривать социальный инстинкт в качестве объяснения «априорных синтезов высшего сорта, не требующих подтверждения в силу самоочевидности», которые нельзя объяснить тремя примитивными инстинктами и которые остаются камнем преткновения на пути обобщения поведения человека?

Представление о человеке как о стадном животном, разумеется, отлично знакомо; его часто встретишь в трудах психологов и социологов, и оно благосклонно принимается широкой публикой. Такой подход уже настолько избит, что первый долг автора, уверенного, что значение этого тезиса еще даже не до конца понято, показать, что сам подход далеко не исчерпывающ. До сих пор эта идея представлялась довольно смутной и сама по себе, и по практической ценности. Она всего лишь предлагала интересную аналогию с некоторыми примерами поведения человека или служила полусерьезной иллюстрацией саркастически настроенному писателю, но обычно не рассматривалась в качестве биологического факта, имеющего точные последствия и непреложное значение, как, например, секреция желудочного сока или преломляющий свет аппарат глаза. Как правило, социальный инстинкт рассматривался в качестве позднего приобретения. Примитивной ячейкой считалась семья; из нее развивалось племя, а с распространением семейного чувства на все племя развивался и социальный инстинкт. Интересно, что психологическую атаку на эту точку зрения предвидели и социологи, и антропологи; уже было признано: первобытной основой человеческого общества правильней считать не семью, а недифференцированную орду.

Самым важным результатом такого размытого взгляда на социальную привычку человека стало то, что полноценные исследования ее психологических следствий практически не велись. Когда мы видим громадное влияние, оказываемое на поведение стадным наследием у пчел, муравьев, лошадей или собак, становится очевидно: если бы стадность у человека всерьез рассматривалась как определяющий факт, был бы проделан огромный объем работы по точному определению того, какими тенденциями стадность отметилась в мозгу человека. К сожалению, таких работ крайне мало.

С биологической точки зрения вероятность того, что стадность является первичным и фундаментальным качеством человека, представляется значительной. Как уже указывалось, подобно другим крупным расширениям биологических единиц, но в гораздо более наглядном виде, стадность явно дает эффект роста преимуществ изменчивости. Изменения, не приносящие немедленной пользы, далекие отклонения от стандарта, даже неблагоприятные для индивида, получают шанс на закрепление. Развитие человека во многом идет не с теми характеристиками, с какими проходит развитие изолированных индивидов в рамках немодифицированного естественного отбора. Серьезные изменения, такие как прямохождение, уменьшение челюсти и ее мускулатуры, сниженное обоняние и слух требуют для выживания вида или деликатной подгонки к развивающемуся в качестве компенсации разуму, немыслимо слабому, или существования какой-то защиты, пусть несовершенной, укрывающей отдельных индивидов от влияния естественного отбора. Наличие такого механизма может компенсировать потерю физической силы индивидом значительным увеличением силы крупной единицы, то есть единицы, на которую по-прежнему действует немодифицированный естественный отбор.

Таким образом, понимание функции стадности избавляет нас от необходимости полагать, что двойные вариации – уменьшение физической силы и увеличение умственной способности – всегда происходили параллельно. Доводы в пользу первичности социальной привычки еще серьезнее в случае развития речи и эстетической деятельности, но их обсуждение здесь привело бы к излишним биологическим рассуждениям.

IV. Ментальные характеристики стадных животных

(а) Современные взгляды в социологии и психологии

Если мы считаем, что стадность можно рассматривать как фундаментальное свойство человека, остается обсудить, как она могла воздействовать на структуру его мозга. Однако сначала попытаемся очертить, как далеко уже продвинулись исследования в этом направлении. Ясно, что здесь не удастся привести полный обзор всего, что сказано в отношении такой знакомой концепции, и даже если бы такое было возможно, вряд ли бы оно принесло пользу, поскольку большинство авторов не видели смысла в фундаментальном исследовании. Так что мы просто упомянем несколько представительных авторов и дадим обзор характерных черт их взглядов.

Насколько мне известно, первым, кто указал на не столь очевидную биологическую полезность стадности, был профессор Карл Пирсон[4].

Он пытался привлечь внимание к увеличению селективной единицы в результате появления стадности, а также к тому, что внутри группы естественный отбор начинает действовать модифицировано. Такое представление, как известно, ускользнуло от внимания Геккеля, Спенсера и Гексли; и Пирсон указал, к какой путанице в рассмотрении проблем общества привело эту троицу данное упущение[5]. В качестве примера можно привести знаменитое противопоставление «космических» и «этических» процессов, провозглашенное в Романизовской лекции Гексли «Эволюция и этика». Пирсон четко показал, что этический процесс, проявление, так сказать, альтруизма нужно рассматривать как непосредственный инстинктивный продукт стадности, а значит, столь же естественный, как любой другой инстинкт.

Впрочем, этот ясный и полезный подход, похоже, не привлек должного внимания биологов, и, насколько я знаю, его автор не предпринял дальнейшего изучения структуры стадного разума, которое, несомненно, обернулось бы в его руках новыми столь же ценными выводами.

Далее мы можем рассмотреть подход современного социолога. Я выбрал работу американского социолога Лестера Уорда и хочу кратко описать его позицию, изложенную в книге «Чистая социология» (Pure Sociology)[6].

Обобщить взгляды любого социолога, как мне кажется, достаточно сложно из-за определенной расплывчатости в изложении позиции и тенденции сводить описания фактов к аналогии, а аналогии – к иллюстрации. Невежливо сомневаться, что подобные тенденции нужны для плодотворного изучения объекта социологии, но, поскольку они бросаются в глаза при разговоре о стадности, необходимо указать, что человек отдает себе отчет в трудностях и чувствует, что они могут привести к неверной интерпретации.

С этой оговоркой можно утверждать: судя по работам Уорда, он считает, что стадность представляет лишь несколько точных и первичных характеристик человеческого сознания. Механизмы, через которые действует групповой «инстинкт», видятся ему разумными процессами, а сам групповой инстинкт рассматривается в качестве относительно позднего приобретения, довольно тесно связанного с рациональным знанием того, что он «окупается». Уорд говорит: «За неимением лучшего названия я охарактеризовал этот общественный инстинкт, или инстинкт видовой безопасности, как религию, отчетливо понимая, что он представляет собой первоначальную недифференцированную плазму, из которой впоследствии развились более важные человеческие институты. Это если не инстинкт, то, по крайней мере, человеческий аналог животного инстинкта и служил тем же целям после того, как инстинкты в основном исчезли, а эгоистичный разум в противном случае быстро привел бы к уничтожению расу в ее безумной погоне за собственными удовольствиями»[7].

То, что стадность следует отнести к числу факторов, формирующих тенденции человеческого разума, давно признано практическими психологами. Однако в целом ее рассматривали как свойство, проявляющееся в характеристиках реальной толпы – то есть скопления людей, действующих вместе. Такое представление послужило толчком к большому количеству ценных работ по исследованию поведения толпы[8].

Из-за того, что вопрос влияния стадности на мозг отдельного человека не исследовался в качестве наиболее существенного, теоретическая сторона психологии толпы осталась неполной и относительно бесплодной.

Впрочем, есть одно исключение: работы Бориса Сидиса. В книге под названием «Психология внушения» (The Psychology of Suggestion)[9] он описал определенные психические свойства, связанные с социальными привычками как индивида, так и толпы. Его позиция требует обсуждения. Базовый элемент позиции – концепция нормального существования подсознательного «я». Считается, что это подсознательное, подбодрственное «я» представляет «низшие», скорее звериные качества человека. Оно иррационально, подражательно, легковерно, трусливо, жестоко и лишено индивидуальности, воли и самоконтроля[10]. Такая личность приходит на смену нормальной личности под гипнозом или когда человек действует в толпе, например во время беспорядков, паники, линчевания, на митингах и так далее.

Из двух личностей – подсознательной и нормальной – только первая является внушаемой; успешное действие внушения предполагает, пусть и временный, распад личности, когда «подбодрственное я» берет управление над разумом. Именно внушаемость «подбодрственного я» позволяет человеку стать общественным животным. «Внушаемость – цемент стада, истинная душа примитивной социальной группы… Человек – общественное животное, без сомнения, но общественное в силу внушаемости. Внушаемость, однако, требует расщепления сознания, следовательно, общество предполагает расщепление разума. Общество и душевные эпидемии тесно связаны, поскольку социальное стадное «я» – это внушаемое подсознательное «я».

С нашей нынешней точки зрения особая ценность книги Сидиса в том, что она привлекает внимание к несомненно тесной связи стадности и внушаемости. Однако механизм, с помощью которого, по мнению Сидиса, действует внушаемость, вызывает вопросы. Сомнительно, что его доказательства заставляют согласиться с концепцией постоянного подсознательного «я»[11]. Существенным отличием взглядов Сидиса от представленных далее является то, что он рассматривает внушаемость как нечто вторгающееся в нормальный разум в результате дезинтеграции сознания, а не как обязательное качество любого нормального разума. Внимательное чтение книги Сидиса подталкивает к четкому выводу: автор рассматривает внушаемость как пагубное и позорное наследие дикаря и варвара, нежелательное в цивилизованном обществе, препятствующее правильному развитию индивида и никоим образом не связанное по происхождению с таким ценным качеством, как альтруизм. Более того, складывается впечатление, что автор считает, будто внушаемость проявляется чаще всего, если не всегда, в толпе, во время паники, на митингах и в условиях тесного общения.

(b) Дедуктивные рассуждения

Для биологического вида стадная привычка в широком смысле может выполнять атакующие или защитные функции, или и те, и другие. В любом случае она будет коррелировать с эффектами, которые можно разбить на два класса: общие характеристики социального животного и особые характеристики формы социальной привычки, которой обладает рассматриваемое животное. Собаки и овцы хорошо демонстрируют характеристики двух простых форм стадности: атака и защита.

1. Особые характеристики стадных животных

Здесь нет необходимости их рассматривать, поскольку эти качества по большей части исследованы психологами в работах о следствиях стадности у человека. Дело в том, что эти качества наиболее очевидны у человека, действующего в толпе, и представляются чем-то, что добавляется к возможностям изолированного индивида. Соответственно, они рассматривались как составляющие все стадное наследие человека, а возможность того, что это наследие может иметь столь же важные последствия для индивида, почти не рассматривалась.

2. Общие характеристики стадных животных

Главное свойство стада – однородность. Понятно, что огромным преимуществом социальной привычки является то, что она позволяет большому количеству особей действовать как единое целое; в случае охоты стая зверей в преследовании и нападении значительно превосходит в силе жертву[12], а в обороне чувствительность новой единицы к опасности значительно превосходит чувствительность отдельного животного в стаде.

Чтобы обеспечить преимущество однородности, члены стада должны обладать чувствительностью к поведению собратьев. Изолированный индивид не имеет никакого значения; индивид, входящий в стадо, способен передавать мощные импульсы. Каждый член стаи повторяет за соседом, и за ним, в свою очередь, повторяют; каждый в каком-то смысле способен стать лидером; однако поведение, слишком отклоняющееся от нормального, повторять не будут, а будут повторять только поведение, похожее на нормальное. Если вожак зайдет так далеко, что покинет пределы стада, его наверняка проигнорируют.

Оригинальность в поведении – противостояние, так сказать, голосу стада – будет подавлена естественным отбором; волк, не следующий импульсам стаи, обречен на голодание; овцу, которая не реагирует на стадо, съедят.

Опять-таки, индивид не только будет отвечать на импульсы, идущие от стада, но и будет воспринимать стадо, как нормальное окружение. Импульс всегда оставаться внутри стада будет иметь наибольший вес. Все, что грозит отделить индивида от его собратьев, будет решительно отвергаться.

До сих пор мы рассматривали стадных животных с объективной точки зрения. Мы видели, что они ведут себя так, словно стадо – это единственная среда, в которой они могут жить; что они особо чувствительны к импульсам от стада и совершенно иначе реагируют на поведение животных вне стада. Теперь давайте оценим ментальные аспекты этих импульсов. Представьте, что биологический вид, обладающий рассмотренными инстинктивными особенностями, обладает и самосознанием. Зададим вопрос: в какой форме эти феномены отразятся в его сознании? Во-первых, совершенно очевидно, что импульсы, порожденные стадным чувством, воспринимаются разумом как инстинктивные; они представляются «априорными синтезами самого совершенного сорта, не требующими подтверждения в силу самоочевидности». Однако нужно помнить, что они не обязательно придают это качество одинаковым отдельным действиям, но показывают отличительную характеристику, которая может сделать любое мнение интуитивной верой, превращая его в «априорный синтез». Так что мы можем ожидать действия, которые было бы абсурдно рассматривать как результат отдельного инстинкта – выполняемые с энтузиазмом инстинкта и демонстрирующие все признаки инстинктивного поведения. Неспособность распознать проявления стадного импульса как тенденцию, как силу, способную санкционировать любые убеждения и действия, не позволила социальной привычке человека привлечь внимание психологов, что было бы весьма полезно.