Чужак из ниоткуда бесплатное чтение

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пробуждение. Чужое тело. Лечи! Мальчишка. Союз Советских Социалистических Республик

— Котика он спасал.

— Не понял?

— Что здесь понимать. Стоял с одноклассницей у Полтавских ворот. Котенок на дорогу выскочил. И тут на тебе — купец-афганец на «студере»-барбухайке[1] с грузом шерсти. Границу прошёл, на таможню торопился, чтобы до закрытия успеть — разгрузиться и назад. Там ограничение сорок, а он семьдесят пёр, козёл обкуренный.

— Ещё и обкуренный?

— Я ему огня не подносил, да только они по жизни обкуренные, сами знаете. Но раньше прокатывало, нашим они на хер не сдались, лишь бы правила не нарушали и котиков не давили. А тут…

— Значит, он выскочил на дорогу — котёнка спасать?

— Сам я не видел, одноклассница его рассказала, мне его уже таким доставили — перелом свода черепа, практически несовместимый с жизнью, перелом позвоночника в двух местах — седьмой шейный и одиннадцатый грудной; множественные переломы левой кисти, четыре сломанных ребра… Это, не считая гематом по всему телу и рваной глубокой раны на внешней стороне правого бедра. В общем, котика он спас, а сам… Жалко, пацана, тринадцать лет всего. Вся жизнь впереди. Была.

— Понятно. И вы, опытный хирург, не смогли его спасти?

— Да, я опытный хирург, это вы, товарищ майор, верно заметили. Более того — начальник этого госпиталя. Однако не бог и не волшебник. Сделал всё, что в моих силах, включая срочную трепанацию черепа, но… Будь под боком окружной госпиталь с его оборудованием, возможно, был бы шанс. Но где мы и где окружной госпиталь? У меня кислородному аппарату сто лет в обед, а койки войну помнят. Не Отечественную. Первую мировую. Хорошо хоть рентгеновский аппарат нормальный, иначе бы вообще хана.

— А вертолёт вызвать?

— А смысл? Он в таком состоянии транспортировке не подлежал. Ни по воздуху, ни по земле. Слушай, майор, кончай цепляться, в рапорте всё написано. Подробно. Я понимаю, работа у тебя такая, но и ты пойми — пацан был не жилец. Мне ещё с родителями его говорить придётся. Как подумаю, так… Коньяка хочешь, майор? По пятьдесят. Самое время, учитывая обстоятельства. Как врач говорю.

— Хм. Не откажусь.

Стук. Лёгкое позвякивание. Звук льющейся жидкости.

— Ну, не чокаясь. Помянем раба божьего Сергея.

Тишина. Кто-то шумно втягивает ноздрями воздух. Выдыхает.

— Хор-роший коньяк. Не обманули.

— Раба божьего?

— Не бери в голову, майор. Я такой же коммунист, как и ты. Хоть и должен по всей истории моего рода быть правоверным мусульманином.

— Да нет, ничего. Просто… Кстати, об усопшем рабе божьем Сергее. Это правильно, что у него открыты глаза, и он ими даже моргает?

— Что?!

Единственная попытка повернуть голову отозвалась такой страшной болью, что я чуть было не потерял сознание.

На глазах выступили слёзы.

Сквозь их мутную дрожащую пелену я разглядел два мужских силуэта, склонившихся надо мной. Подумал вытереть слёзы рукой, но оставил эту мысль, — если попытка повернуть голову привела к таким последствиям, то лучше не рисковать и вообще не двигаться. Пока хотя бы. Тем более кто-то тут говорил о двух переломах позвоночника. Моего, следует понимать. Плюс черепная травма практически несовместимая с жизнью (теперь понятно, почему так болит голова) и прочее по мелочи. Однако я жив, что не вызывает ни малейших сомнений. Значит, поборемся.

Я сморгнул, видимость улучшилась.

Крупный мужчина в белом халате и такой же шапочке. Рукава халата закатаны по локоть так, что видны сильные руки, густо поросшие черными волосами.

Врач? Будем считать.

Другой, ниже ростом, без головного убора, с короткой стрижкой жидковатых русых волос, облачен в какой-то мундир глухого зелёного цвета. Военный? Может быть. Поверх мундира наброшен такой же, как у первого, белый халат. Как к нему обращался первый — товарищ майор? Это воинское звание.

Стоп. Откуда я это знаю?

Нет, не так. Откуда я знаю язык, на котором они говорят? Более того. Я готов поклясться, что никогда прежде этого языка не слышал…

Зададим себе другой вопрос. Где я, и что вообще случилось?

Тем временем мужчина, которого я определил как врача, подошёл ближе, придвинул к себе табурет, сел и приложил большой палец к моему правому запястью (левое, перебинтованное, пульсировало болью).

Пульс считает, догадался я, исподволь разглядывая его рыхловатое лицо, на котором выделялись внимательные, чуть навыкате, карие глаза и крупный мясистый нос.

— Сто двадцать, — сообщил носатый врач, обернувшись к своему собеседнику. — Много, но не критично. Если бы не видел своими глазами, то сказал бы, что так не бывает. Однако — вот оно, — он умолк и опять склонился ко мне:

— Ты меня слышишь? Если не можешь говорить, просто моргни. Один раз — «да», два — «нет». Слышишь меня?

— «Да», — моргнул я.

Проверять, могу я говорить на этом языке или нет, не стал. Сначала разберёмся хоть немного в происходящем, потом говорить будем.

— Сейчас я посвечу тебе в глаза, старайся держать их открытыми. Хорошо?

— «Да».

В руке врача появился фонарик. Луч света коснулся сначала одного глаза, затем другого.

Понятно, реакцию зрачков проверяет.

Фонарик исчез.

— Рот можешь открыть?

— «Да», — я моргнул один раз и открыл рот.

— Язык в норме. Сомкни зубы и улыбнись так, чтобы я их видел.

Я оскалился.

— Хорошо. Боль чувствуешь?

— «Да», — моргнул я.

— Сильную?

«Нет» — дважды моргнул я.

Это было неправдой, но сильнодействующих лекарств я не хотел. Попробуем справиться сами — это надёжнее и полезнее для моего организма. Который, как мне кажется, и не мой вовсе. «Жалко пацана, тринадцать лет всего», — так сказал носатый врач, хорошо помню. Пацан — это я, и мне тринадцать лет. Это не слишком много, с учётом того, что средняя продолжительность жизни здесь — около семидесяти лет. Плюс-минус. Не спрашивайте, откуда я это знаю. Оттуда же, откуда язык и, вероятно, многое другое. Надеюсь. Но это всё потом, а пока необходимо заняться поломанным организмом. Как можно скорее.

— Хорошо, — сказал врач. — Хоть и весьма странно. Но самое главное, что ты жив. Остальное починим, не сомневайся. Это я тебе говорю, подполковник медицинской службы Алиев Ильдар Хамзатович. Веришь мне?

— «Да», — моргнул я.

— Это правильно, — улыбнулся он. — Порадовал ты меня, Сергей свет Петрович, если честно. Не ожидал. Лежи пока, отдыхай, я скоро вернусь. Пойдёмте, товарищ майор, поговорить надо…

Они вышли.

Сергей свет Петрович. Это он так меня назвал, на старинный манер. Значит, меня зовут Сергеем, а моего отца Петром.

Кемрар, произнёс в голове внутренний голос. Тебя зовут Кемрар. Кемрар Гели. Тебе тридцать два года, и ты инженер-пилот экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо».

Произнёс совсем на другом языке. Моём родном.

Но ведь и тот язык, на котором говорят этот врач, Алиев Ильдар Хамзатович, и товарищ майор, я прекрасно понимаю. Мало того, я только что на нём думал, даже не осознавая этого… Что происходит, я с ума сошёл? Раздвоение личности? Ага, и тела заодно. Ты — тринадцатилетний мальчишка, который кинулся спасать котёнка из-под колёс «студера», за рулём которого сидел обкуренный купец-афганец, и чуть не погиб. Зовут тебя, как уже выяснилось, Сергей. Отчество — Петрович. Фамилия…

Ермолов, всплыло в мозгу. Сергей Петрович Ермолов. А «студер» — это «студебеккер», марка грузового автомобиля. Не нашего, американского. Купец-афганец — подданный страны под названием Королевство Афганистан. Это наш сосед на юге, мы с ним торгуем и вообще.

И одновременно ты — инженер-пилот экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо» Кемрар Гели, тридцати двух лет от рождения.

Попытка совместить эти два несовместимых знания и вспомнить что-нибудь ещё привела лишь к тому, что головная боль резко усилилась.

Нет, так не пойдёт.

Сам же сказал — первым делом разобраться с поломанным организмом. Всё остальное потом.

Закрыл, глаза, привычно расслабился, стараясь вытеснить из раскалывающейся головы любые мысли. Теперь медленный, от живота, вдох и такой же выдох. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Перед внутренним взором — спокойные воды реки, неспешно бегущие между низких берегов. Но одном — луг. На другом — лес, вплотную подступающий к берегу. Я сижу в траве на том, где луг, и смотрю на воду и лес. Вода течёт, листва шумит под лёгким ветерком. Лето. Покой.

Боль уходит, уходит, уходит в текущую воду, уплывает вместе с ней подальше от меня; вот уже почти вся ушла, осталось совсем чуть-чуть.

Хватит, всей утекать не надо, пусть малая толика останется. Как сигнал, что ещё не все в порядке. Теперь убираем воображаемую реку и переключаем внутренний взор.

Так. Багровое горячее пятно в районе головы — трещина в черепе, слева. Начинается в височной части, тянется до теменной. В височной — звездообразный пролом, крупный треугольный обломок кости вдавился в мозг, но уже поставлен на место. Мелкие осколки убраны, гематома осталась, но лишнюю кровь откачали. Вовремя, скажем прямо. Не будь этого, я бы, пожалуй, умер по-настоящему. Спасибо тебе, умелый хирург Алиев Ильдар Хамзатович. Коммунист, так и не ставший мусульманином (забавно, но, кажется, я понимаю значение обоих слов). Главное — мозг функционирует. Главнее не бывает.

Что ещё?

Два багровых, пульсирующих болью, пятна в районе позвоночника. Перелом двух позвонков. Без смещения. Уже хорошо, хоть и больно. Спинномозговые нервы целы. Ну, почти. Хорошо, что не разорваны, хотя справился бы и с этим.

Левая кисть. Из восьми костей запястья сломаны четыре. Всё уже вправлено и зафиксировано. Опять же, спасибо товарищу военврачу.

Рваная глубокая рана на внешней стороне бедра. Зашита, обработана, перебинтована. Спасибо.

Рёбра. Три слева, одно справа. Здесь тоже всё зафиксировано, слава Создателю.

Создателю? Какому ещё Создателю, богу, что ли? Бога нет, это вам любой советский пионер скажет. Или товарищ майор.

Отставить советских пионеров, что бы это ни значило, бога и всё остальное вместе с товарищем майором. Сосредоточься. Только переломы, раны и травмы. Сутки глубокого сна, и станет легче. Лучше — двое суток. Это не моё тело, уже ясно. Или тело, которое я по каким-то причинам не воспринимаю, как своё. Но это человеческое тело, и управлять им я могу практически, как своим. Сейчас дадим команду на излечение и — спать. Глубокий долгий сон — вот всё, что мне сейчас нужно. Мозг справится сам. Надеюсь.

Я послал мысленный сигнал в гипоталамус, активируя и усиливая его работу. Это не слишком трудно, когда знаешь, как это делать. Я знал. И второй — в продолговатый мозг, самую древнюю часть человеческого мозга, в которой сосредоточена память миллионов лет эволюции. Третий — в мозжечок. Четвёртый — в спинной мозг. Хватит, пожалуй. Дальше они сами.

Лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь, как поднимается внутри организма прохладная волна, наполненная тысячами, сотнями тысяч мельчайших, несущих радость и здоровье, невидимых пузырьков (воображаемые пузырьки в воображаемой волне, но какая разница, если это работает, верно?) и медленно погружался в сон. За дверью бубнили, — я смутно различал голос Алиева и товарища майора. К ним примешивался ещё один — женский, очень знакомый. Голос, полный любви и тревоги. Тревоги и любви.

Мама, успел подумать я, прежде чем уплыть в страну сновидений. Но перед тем, как соскользнуть туда окончательно, самым краем ещё бодрствующего сознания понял — слово «мама» звучит одинаково на обоих языках, которыми я владею, и значит одно и то же.

Её — маму — я и увидел, когда снова открыл глаза. То, что эта молодая симпатичная женщина, которой, вероятно, нет и сорока, — моя мама, понял сразу. Нет, я её не узнал. Но понял, догадался, что это она. Точнее, мама Сергея Ермолова, в чьём теле я оказался. Этот момент — нахождение в чужом теле — я тоже осознал быстро и окончательно. Как и то, что шизофренией — так называют здесь психическую болезнь, при которой больной испытывает раздвоение личности, — я не болен. Во всяком случае, мне так кажется. Правда, я почти ничего не помню о себе — Кемраре Гели, тридцатидвухлетнем инженере-пилоте экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо» но, очень надеюсь, со временем память вернётся. Потому что о бывшем хозяине этого тела — советском пионере Сергее Ермолове я тоже почти ничего не знаю и не помню. Например. Моего папу зовут Пётр. А маму? Уже не говоря о том, где мы с мамой сейчас находимся.

«К чёрту подробности, на какой планете?» — вспомнился старый анекдот.

О, анекдоты пошли, уже легче. Если дальше так пойдёт, глядишь, на самом деле вспомню, на какой я планете. Потому что точно не на моей. Здесь всё другое. Начиная от примитивной медицины и воинских званий и заканчивая коммунистами, мусульманами и советскими пионерами. Нет у нас ничего из этого. За исключением, вероятно, примитивной медицины, приёмами которой владеет любой нормальный врач.

А что есть?

Не помню. Но точно помню, что этого нет. Ладно, оставим пока. Как и тот факт, что я очнулся в другом теле. Примем как должное, а серьёзно над этим подумаем потом, когда будет больше информации.

Кстати, об информации и о теле.

Самочувствие меня информирует, что тело почти восстановилось. На девяносто восемь процентов, скажем так. Там, где было сломано, — срослось. Где разорвано — тоже. И ничего не болит. А вот чешется — это да, сильно.

Я отстегнул две эластичные ленты, которые прижимали меня к кровати, осторожно приподнялся на локтях и покосился на маму.

Мама спала. Рядом стояло простенькое кресло, в нём она и спала, трогательно склонив голову набок. На полу, у ножек кресла, лежала закрытая книга.

«Н. В. Гоголь», — прочитал я. — «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Ни фамилия автора, ни название ничего мне не говорили.

По-прежнему соблюдая осторожность, сел.

Нормально, ничего не болит. Однако под повязками всё чешется просто нестерпимо. И очень хочется в туалет.

Было непривычно ощущать себя в мальчишеском теле. Даже не с чем сравнить. Я помню себя сильным высоким и широкоплечим тридцатидвухлетним мужчиной. Чёрные волосы, синие глаза, упругая походка, железная хватка и такая же воля. А сейчас?

Я посмотрел на свою правую руку (кроме черных широких трусов, на мне ничего не было, если, конечно, не считать одеждой фиксирующую сломанные рёбра повязку на груди). Моим глазам предстала худая бледная рука подростка, явно далёкого от спорта и даже обычной физкультуры. А ведь я в тринадцать лет мог спокойно три-четыре раза подтянуться на одной руке и задержать дыхание на пять, а то и шесть минут. Ладно, это мы исправим. Со временем.

Тихо, чтобы не разбудить маму, встал с кровати. Сделал шаг, второй. Тело слушалось, голова не кружилась. Небольшая слабость, но это пройдёт. Сколько я спал, интересно? Потом, потом, сначала туалет. Поискал глазами какую-нибудь обувь, не нашёл. Ну и ладно. Прошлёпал босиком к двери по крашеным чисто вымытым доскам пола, нажал на ручку. Дверь отворилась.

Надо же, не скрипит. Затворять не стал, только прикрыл. Вышел в коридор. Те же крашеные в тёмно-коричневый цвет доски пола, белые стены. Двери палат слева, окна (я насчитал четыре) справа. Первый этаж. За окнами какие-то голые кусты, мокнущие под мелким дождиком. Несколько деревьев, разбросанных по лужайке там и сям. Тоже голых. Поздняя осень? Тёплая зима? Ранняя весна? За кустами и деревьями виднеется ровная утрамбованная земляная площадка с сеткой посередине.

Волейбольная, всплывает слово.

Земля на площадке раскисла от дождя — не поиграешь.

За площадкой — грязно-белый сплошной забор. Не высокий — в мой рост, пожалуй. В мой теперешний рост.

В конце коридора — стол и стул. Ни на стуле, ни поблизости — никого. Я один.

Ладненько.

Неслышно, аккуратно, с пятки на носок, иду по коридору. Здесь довольно тепло — батареи отопления, расположенные под окнами и выкрашенные белой краской (любят здесь белый цвет), работают нормально. Прикладываю руку к одной из них. Горячая. Откуда-то мне известно, что по ним бежит нагретая в котельной вода. Чем греют, интересно? Электричество здесь есть — вон лампочки в стеклянных плафонах под потолком, и выключатель на стене. Выключатель как раз слева от двери, на которой тёмно-красной краской неровно намалёвана буква «м». Значит, для мужчин. В том числе и для меня.

Щёлкаю выключателем, захожу. Две кабинки, закрытые на невысокие фанерные дверцы, выкрашенные всё той же белой краской. Справа — раковина. Над ней — медный кран с белым фарфоровым вентилем. Из прямоугольного зеркала над раковиной на меня уставился вихрастый русоволосый мальчишка. Чуть вздёрнутый нос, серо-зелёные глаза под тёмными бровями, твёрдый подбородок с ямочкой посередине.

Так вот ты какой, Серёжа Ермолов, сын Петров. Симпатичное лицо, меня устраивает.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мама. Чудесное исцеление. Папа. Своя чужая память. Совпадения и различия. Дом

Пол в туалете выложен мелкой керамической плиткой невзрачного синеватого цвета. Стены покрыты снизу, примерно до высоты моего подбородка, зелёной краской с тонкой синей окантовкой, выше — белые, как и потолок. Чистые стены, кстати, ремонт, что ли был недавно?

Открываю дверцу кабинки. За ней — унитаз с поднятой седушкой из многослойной фанеры. Над ним, высоко, — бачок со сливной ручкой на цепочке.

Терпеть уже нет никакой мочи. Быстро опускаю седушку, снимаю трусы, сажусь. Уф, успел…

Пока суд да дело рассматриваю фанерный «карман», пришпандоренный к стене на расстоянии вытянутой руки. «Карман» набит обрезками и обрывками газет, которые используют здесь вместо туалетной бумаги. Протягиваю руку, вытягиваю один. В глаза бросается название: «Красная звезда». Сверху, над названием, лозунг — «За нашу Советскую Родину!». Курсивом, я знаю, что курсив — это такой наклонный шрифт, и уже не удивляюсь тому, что знаю. Видать, мальчик Серёжа был начитан, и часть того, что знал он, теперь буду знать и я. А может быть, и всё. Пусть и не сразу.

Перевожу взгляд ниже.

«ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОРГАН МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР».

Ещё ниже, мелким шрифтом:

«29 октября 1969 г., воскресенье».

Правее:

«Цена 2 коп.».

И ещё ниже — кусок чёрно-белого фото. Видны два атакующих танка и цепь пехоты, идущей за ними.

Значит, сегодня 29 октября 1969 года, и я нахожусь в Союзе ССР или в Союзе Советских Социалистических Республик — великой и даже величайшей стране на планете Земля. Третьей планете Солнечной системы.

Дверца в память Серёжи Ермолова, советского пионера, ученика школы номер тридцать один города Кушки — самой южной точки Советского Союза, слегка приоткрылась.

Итак, сегодня двадцать девятое октября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года…

Точно?

Хм, скорее всего, нет. Газета сильно пожелтела, что говорит о том, что она никак не сегодняшняя. Возможно, прошлогодняя или даже старше. Откуда я знаю? Бумага — она и на Гараде бумага, тоже желтеет от солнца. Да и Серёже Ермолову это известно, не маленький.

— Серёжа! — через две закрытые двери до меня долетел женский крик. — Серёженька!!

Ага, мама проснулась. Увидела, что меня нет и теперь сходит с ума от беспокойства. Женщины. Везде одинаковые. Что ж, пора выходить.

Вымыть руки после туалета я смог, а вот вытереть было нечем. Посему обтёр о трусы и повязку на груди. Мельком глянул в зеркало, подмигнул своему отражению и вышел.

— Серёженька! — мама кинулась ко мне по коридору, добежала, хотела обнять порывисто, но вовремя затормозила. — Ты встал? Сам? Ты с ума сошёл?! Как ты себя чувствуешь? А ну-ка быстро в постель!

Всё это она выпалила практически без пауз, глядя на меня встревоженными серо-зелёными глазами — того же цвета, что и у меня.

— Встал. Сам. Не сошёл. Прекрасно. В постель не пойду — надоело, — я улыбнулся, шагнул к маме, обнял её.

Она громко всхлипнула и обняла меня в ответ. Мы оказались почти одного роста, я даже чуть выше.

Я погладил маму по волосам:

— Не плачь, мам, всё хорошо, правда, ничего не болит, только все бока отлежал. Лучше пошли в палату, поможешь все эти повязки снять. Чешется под ними — сил никаких нет терпеть. Только это… скажи, пожалуйста, какое сегодня число?

— Семнадцатое февраля, среда. Ты пять суток спал беспробудно, мы уже не знали, что думать…

В коридоре послышались уверенные шаги, из-за поворота появилась внушительная фигура начальника госпиталя.

Увидев меня и маму, он резко остановился, закрыл глаза и потряс головой.

— Это не галлюцинация, товарищ подполковник, — сообщил я. — Всё зажило, правду говорю. Прикажите снять повязки, а то я их сам сдеру. Чешется же страшно!

— Я тебе сдеру! Ну-ка быстро в палату на осмотр. Надежда Викторовна, подождите здесь, пожалуйста. Вон, присядьте на стул. Мы недолго.

Однако получилось долго. Где-то около часа, включая рентген. Всё это время мама (теперь я знал, как её зовут — Надежда Викторовна) терпеливо ждала в коридоре, — авторитет начальника госпиталя и его властная манера общения, судя по всему, не оставляли шансов на противодействие. Да и зачем? Врачам нужно верить. За исключением тех случаев, когда верить не надо.

К чести товарища подполковника, он принял моё, по его же словам «чудесное исцеление», как профессионал. То есть быстро и без обиняков. С другой стороны, куда ему было деваться, когда даже рентгеновские снимки показали, что пациент практически здоров, а тщательный осмотр это подтвердил?

— Если бы мне ещё неделю назад сказали, что тринадцатилетний мальчишка с твоими травмами встанет с постели через пять дней, я бы рассмеялся такому человеку в глаза. Пятьдесят — ещё куда ни шло. И то… — он неопределённо пошевелил пальцами. — Жалобы есть? Хоть малейшие?

Повязки и гипс с меня сняли, как только рентген показал, что всё в норме. Рана на бедре тоже затянулась до такой степени, что товарищ подполковник, недоверчиво качая головой, снял швы.

— Нету, — сообщил я, с наслаждением почёсывая левое запястье. — Хотя нет, вру, имеется одна.

— Какая? — взгляд Ильдара Хамзатовича обострился.

— Есть хочу. Сейчас бы борща да пюрешки с котлетами. А сверху компотом запить. Эх… — я сглотнул слюну.

Есть и правда хотелось. Сплошная физиология, подумал я. В туалет, почесаться, борща с котлетками. А узнать, какой сейчас год, например, или как зовут моего здешнего папу, если он есть, и кто он, ты не хочешь? Хочу. Но спрашивать не буду. Сумасшедшим, возможно, не сочтут, но на долгое медобследование куда-нибудь могут запросто отправить. В Мары или даже в Ташкент.

Так, уже какие-то другие города вспоминаю, хорошо. А ну-ка, столица нашей Родины? Москва. Ещё есть Ленинград. Но это бывшая столица, при царе была и какое-то время после революции. Великой Октябрьской социалистической. И Киев — древняя столица Руси. Я и мои родители — русские люди, но сейчас мы живём в Туркмении. Точнее, в Туркменской Советской Социалистической Республике, одной из пятнадцати республик, входящих в СССР наряду с главной — Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Сокращённо — РСФСР. Возвращается память. Жаль, пока не моя. Или не жаль. Кто знает, что там в моей памяти сидит. Может быть, та неведомая сила, которая перенесла моё сознание в тело этого мальчишки, который, насколько я понимаю, вообще живёт на другой планете, посчитала необходимым придержать мои воспоминания. Хотя, если сосредоточиться…

Я сосредоточился. Перед внутренним взором забрезжили какие-то обрывки. Горная трасса. Опущенный верх машины. Руки на руле. Скорость и ветер, треплющий волосы. Резкий поворот и сразу передо мной двое — мальчик и девочка. Ему лет двенадцать-тринадцать. Ей — пять-шесть. Выскочили на дорогу, замерли в ужасе, глядя на вылетевшую из-за поворота четырёхколёсную смерть. Руки сцепили крепко, словно это может помочь. Создатель, откуда они взялись… Тормозить поздно — не успею. Объехать тоже — слева скала уходит вертикально вверх, места не хватит. Говорили умные люди — ставь антиграв, опасно ездить без него. Не послушал, идиот, полной аутентичности захотел. Теперь плати.

Резко выворачиваю руль вправо, пытаясь объехать детей по обочине и надеясь, что низкий центр тяжести машины не даст ей перевернуться. Объехать удаётся. Но машину заносит, она ударяется кормой об ограждение и… Пластмонолитовая панель, которая должна выдерживать подобные удары, не выдерживает. Её срывает, и машина, валится вниз по каменистому склону. Последнее, что я вижу — кренящееся в лобовом стекле небо и блеснувший под солнечными лучами краешек моря на горизонте. Затем страшный удар, короткая, словно вспышка, боль и темнота. Это что же получается? Здесь, как говорят, я спасал котика, а там, дома (где бы ни был этот дом) — детей. С практически одинаковым результатом. Других спас, а сам…того. Но в результате тоже спасся. Только каким-то совершено невероятным образом, который ещё предстоит как следует осознать. Но горная трасса, дети, машина… Как-то всё слишком похоже на Землю. Кроме слова антиграв. Антиграв — это гравигенератор. Устройство, уменьшающее воздействие гравитации на тот или иной объект. Для инженера-пилота Кемрара Гели привычное и хорошо знакомое (даже схема мелькнула смутно в памяти). А вот для мальчика Серёжи фантастическое.

Что ещё? Что-то было. Не просто слово, что-то зримое и, опять же, фантастическое для земного мальчика Серёжи и вполне обычное для Кемрара Гели — инженера-пилота экспериментального…

Вот оно!

Конечно же!

Море на горизонте, сверкающее под солнцем. Только солнце не одно — их два. Первое, летнее, жаркое — высоко, чуть ли не в зените. И второе, медленно встающее над морем, вслед за первым, — маленькое, голубоватое, слепящее…

Система двойной звезды. Точно не Земля.

Кстати, о мальчике Серёже. Где он? То бишь, где его сознание? Здесь, в этом теле, только память и то кусками, а самого его нет. По крайней мере никто не требует освободить его голову, не бьётся в истерике и не трясётся от страха. Как уже было замечено, никакого раздвоения личности.

Так где же он, если я здесь?

На секунду я представил, как земной мальчик Серёжа открывает глаза и обнаруживает себя на другой планете в теле взрослого мужчины — инженера-пилота экспериментального звездолёта «Горное эхо» по имени Кемрар Гели. Н-да. Пожалуй, такого детская психика может и не выдержать. А может и выдержать — детская психика штука гибкая… Но всё равно — ужас.

«А твоя ситуация — не ужас?» — спросил я себя и тут же сам себе ответил: «Ты взрослый. А он ребёнок. Ему в тысячу раз хуже».

Конечно, если мы действительно поменялись сознаниями. Но может быть и совсем другой вариант. А именно: спасатели нашли на дне пропасти изуродованную машину и в ней мёртвое — мертвее не бывает — тело тридцатидвухлетнего инженера-пилота Кемрара Гели. Необратимая смерть мозга. Оживление невозможно. Медицина бессильна. Всё кончено.

— Серёжа, алё! Эй!

Голос Ильдара Хамзатовича возвращает меня в реальность. В эту реальность.

— Простите, задумался, — я улыбнулся.

— Задумался… Голова не болит, мыслитель?

— Вы уже спрашивали. Не болит.

— Кстати, о голове. Точнее, о твоих глазах. Ты же, вроде, очки носил?

— Э… ну да, носил, — не стал отрицать, хоть и не помнил этого.

— Близорукость, так?

Я молча кивнул головой.

— Сколько диоптрий было?

Вот же пристал…

«Минус пять на правом глазу и минус четыре с половиной на левом», всплыло в памяти.

— Минус пять на правом и четыре с половиной на левом.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Очки же разбились? Мне тебя без очков доставили. Как ты видишь без них? Не похоже, что ты близорук, глаза не щуришь.

— И правда, — я сделал вид, что страшно удивлён. — Только сейчас понял, спасибо вам. Всё вижу! Отчётливо, как будто в очках! Надо же… — я покрутил головой, похлопал глазами. — Вижу!

Проверка зрения показала, что близорукость тоже прошла, словно её и не было. Более того, зрение стало таким, к какому я привык в прежнем теле — исключительно острым.

— Зрение — двести процентов, — сообщил врач-офтальмолог, которого звали Вячеслав Олегович. — Если не все триста. Большая редкость в наше время, между прочим. Встречается у кочевых народов, диких племён, горцев… Людей, далёких от цивилизации, в общем.

— Очередные чудеса, — пробурчал Алиев, когда я, не напрягаясь, назвал буквы в последней строчке проверочной таблицы. Сначала глядя правым глазом, затем — левым. — Может такое быть? Хотя бы теоретически?

— Теоретически… — Вячеслав Олегович покачал головой. — Я сам проверял зрение у этого молодого человека пару месяцев назад. Помнишь? — он посмотрел на меня.

Я не помнил, но утвердительно кивнул головой.

— Близорукость. Причём прогрессирующая. Хоть и медленно, но всё же. А тут… Нет, наверное, история медицины знает подобные случаи, но мне они не известны.

— Не мальчик, а какой-то сплошной феномен, — сказал начальник госпиталя. — Пять суток назад был на волосок от смерти и — на тебе. Полностью здоров. Ещё и близорукость исчезла. Такое впечатление, что организм нашёл и пустил в ход какие-то внутренние скрытые резервы. Причём такие, о которых мы можем только мечтать. Про механизм запуска этих резервов я и вовсе молчу — тайна за семью печатями.

— Ну… случаи спонтанного излечения от тяжелейших болезней известны, — осторожно сказал Вячеслав Олегович. — А наш мозг — это действительно тайна за семью печатями, и на что он способен, особенно в критических ситуациях…

— Ну да, ну да. Слепые прозревают, безногие ходят, мёртвые воскресают.

— Как хотите, — поднял руки офтальмолог. — Вы начальник — вам видней.

— Удобная позиция!

— А главное — безопасная.

— На опыты не пойду, — прервал я пикировку эскулапов. — Сразу предупреждаю. И вообще, хватит издеваться над ребёнком. Мой растущий и здоровый организм требует еды. Немедленно!

— Вячеслав Олегович, — обратился к офтальмологу хирург, — у тебя нет случаем какого-нибудь вкусного бутерброда? Я, конечно, могу его в нашу столовую отвести, но…

В дверь решительно стукнули, после чего она распахнулась, и на пороге кабинета возник среднего роста подтянутый офицер в полевой форме и погонами подполковника на плечах.

— Серёжка, — сказал офицер севшим голосом. — Сынок… Живой!

Госпиталь мы покинули ровно через десять минут. Отец — а это был он — примчался на машине — служебном «газике»[2], положенном ему по занимаемой должности командира полка. Я узнал об этом из разговора между ним и Алиевым. Заодно услышал папино имя-отчество.

Пётр Алексеевич, так его звали.

Пётр Алексеевич Ермолов, подполковник, танкист.

Оказывается, пока меня обследовали, мама позвонила отцу на службу с телефона дежурной медсестры и сообщила, что сын встал на ноги. Отец тут же бросил всё и примчался.

Начальник госпиталя подполковник Алиев Ильдар Хамзатович отпустил меня домой под расписку родителей.

— Всё равно нарушаю, — сказал он. — Если моё начальство узнает… Впрочем, случай особый. На это и рассчитываю. Ну и на вашу порядочность, конечно. И режим! — он поднял вверх палец. — Никаких физических и умственных нагрузок.

— А как же школа? — спросил я.

— Освобождаю тебя от школы личной властью, — толстые губы подполковника изобразили улыбку. — На неделю. А там посмотрим. И чтобы завтра… хотя нет, завтра рано. Послезавтра, девятнадцатого февраля, в пятницу, был здесь, как штык. В девять утра.

— Зачем? Я хорошо себя…

— Чувствовать ты себя можешь, как угодно хорошо, — отрезал Алиев. — Главное, чтобы и я себя хорошо чувствовал. А для этого мне нужно точно знать, что с тобой всё в порядке. Осознал?

— Осознал, — кивнул я.

Улица, на которой мы жили, называлась Карла Маркса. Но это, как и многое другое, я узнал позже. А сейчас водитель — солдат-срочник с нашивками младшего сержанта, как мне показалось, буквально за две минуты доставил нас к дому. Отец тут же уехал, поцеловав маму и меня и сославшись на срочные дела по службе.

— Ну, пошли, — сказала мама. — Накормлю тебя и тоже на работу побегу. И так два дня за свой счёт брала, дел, небось, без меня накопилось выше крыши.

«Командирские» часы на моей левой руке (подарок отца на последний тринадцатый день рождения, как я помнил, не разбились, ура), показывали десять часов пятнадцать минут. Утро, понятно, весь день впереди. Интересно, где работает моя мама? Здешняя мама. И единственная, кстати, потому что свою настоящую маму, маму Кемрара Гели, я не помню. Как и папу. Они погибли при взрыве исследовательской лаборатории на спутнике Гарада — Сшиве, когда мне было два годика. Меня воспитывали родное государство и бабушки с дедушками, спасибо им.

Значит, планета Гарад, а её спутник — Сшива. В системе двойной звезды. Крайто — та, что ближе и Гройто — та, что дальше и меньше размером. А здесь — Земля и Луна, которые вращаются вокруг одной звезды по имени Солнце.

Задумавшись, я машинально проследовал за мамой в подъезд двухэтажного, выкрашенного в светло-песочный цвет, дома.

Три ступеньки, площадка, на которую выходят две двери. Мама открывает ту, что справа.

Вхожу за ней, быстро осматриваюсь. Ничего не узнаю, но при этом нужно делать вид, что мне всё здесь знакомо. Наверное, в каких-то крайних случаях, когда нет другого выхода, можно сослаться на частичную амнезию после серьёзной черепно-мозговой травмы, но точно не сейчас.

Справа — встроенная печь. Я узнаю её по чугунной дверце топки, поддувалу и задвижке наверху. Заодно вспоминаю, что топить её зимой — моя обязанность. И не только её. Вторая печь, которая отапливает ещё две комнаты, — слева, за стенкой. Ещё бы вспомнить, где брать топливо… Ага, вот и ведро с кусками блестящего на изломе чёрного угля. Антрацит, появляется слово. Здесь же, на тонком металлическом листе, прибитом к деревянному полу (чтобы выпавшие из печи угольки не устроили пожар), — ещё одно пустое жестяное ведро с железным совком, кочерга, два полена, и растопка из тонких щепочек.

Печное отопление, надо же. Заря цивилизации. Есть электричество, почему они топят дровами и углём?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Квартира. Самая южная точка. Крест. Пацаны

Слева, напротив печи, — вешалка для одежды. Мама снимает пальто и короткие — до середины голени — сапоги, переобувается в тапочки.

Я повторяю её действия. Стягиваю тёмно-серую, почти чёрную, плотную куртку из какого-то гладкого и скользкого, не слишком приятного на ощупь материала — судя по всему, непромокаемому. Вешаю на крючок рядом. Теперь ботинки. Хорошо, что шнурки имелись и у той обуви, которую я носил в прежней жизни, а принцип их завязывания-развязывания одинаков. Прежняя жизнь… Чем больше я сопоставляю доступные мне воспоминания с реальностью, в которой нахожусь, тем больше поражаюсь совпадениям. Главное из которых заключается в том, что все мы — люди. Или силгурды, если перевести на мой родной язык. Во всяком случае, я не замечаю принципиальных различий. У меня, Кемрара Гели, жителя планеты Гарад, находящейся в системе двойной звезды Крайто-Гройто, были две руки, две ноги, по пять пальцев на каждой конечности, одно сердце (слева) и печень (справа), два лёгких, два глаза, один рот и нос, два уха.

Всё точно так же, как у мальчика Серёжи Ермолова, в теле которого я оказался. Жителя планеты Земля, третьей планеты в системе единственной звезды по имени Солнце. Со спутником Луна. Уверен, что мама, как и другие земные женщины, ничем не отличается от женщин Гарада. То есть, я, конечно, займусь более тщательными поисками разницы в анатомии и физиологии, но пока мне кажется, что мы идентичны. Что наводит на определённые размышления.

— Это папины тапочки, — говорит мама. — Ты же знаешь, он не любит, когда их надевает кто-то другой. Даже ты.

— Извини, — я смотрю вниз, выискивая свои. Ага, наверное, вот эти, с коричневым верхом, поменьше размером. Сую в них ноги. Да, удобно, мои.

Дверь справа закрыта. Дверь слева открыта, мельком заглядываю. Вижу печную топку слева в углу, справа — диван, напротив, у окна, — книжный шкаф, разбросанные по ковру на полу игрушки — несколько кубиков и куклу.

Кукла? У меня есть сестра? Выясним.

Из комнаты с диваном и куклой ещё одна, крашеная белой краской, дверь ведёт в мою комнату. Помню, что моя, но не помню, что в ней. Потом посмотрю. Дальше по коридору, справа, небольшой журнальный столик. На нём — эбонитовый чёрный телефонный аппарат с ручкой сбоку. Я помню, что для того, чтобы позвонить отцу, нужно покрутить ручку, снять трубку и сказать кодовое слово «вымысел». Тогда неведомый телефонист на другом конце провода щёлкнет рычажками и соединит нас. На столе в кабинете командира танкового полка зазвонит такой же телефон, и папа снимет трубку. А больше никуда по этому телефону позвонить нельзя. Или можно, но я не знаю, куда и как.

Телефон, однако, занимает моё внимание не больше двух секунд — ровно столько, чтобы вспомнить слово «вымысел» и всё остальное. Гораздо интереснее номер газеты «Советская культура», лежащий рядом. № 19 (4299) за воскресенье 14 февраля 1971 года. Цена 3 коп. А сегодня, как мне уже известно, семнадцатое февраля, среда. Значит, это свежий номер еженедельной газеты, быстро соображаю я, и на дворе у нас одна тысяча девятьсот семьдесят первый год.

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦК КПСС».

— Схватываю верхние строчки, набранные крупно курсивом на первой полосе. И ниже прямым жирным шрифтом.

«ПРОЕКТЕ ДИРЕКТИВ XXIV СЪЕЗДА КПСС ПО ПЯТИЛЕТНЕМУ ПЛАНУ РАЗВИТИЯ НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА СССР НА 1971–1975 ГОДЫ».

Дальше три пункта обычным шрифтом пропускаю, останавливаюсь только на подписи жирным курсивом:

«Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. Брежнев».

ЦК КПСС — это Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза, легко расшифровываю аббревиатуру, — главной организации в стране. А Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев — главный человек в стране. Выше него только бог, которого, как известно, нет. Делаю зарубку в памяти, чтобы потом внимательно почитать номер газеты, иду дальше.

Коридор упирается в дверь и поворачивает направо — в кухню. Уже слышно, как там хлопочет мама. Тут четыре двери. Одна — на кухню — открыта, остальные закрыты.

— Мой руки! — доносится из кухни голос мамы. — И садись за стол, уже скоро.

Быстро, бесшумно и поочерёдно открываю три закрытые двери. За одной комната. Почему-то неотапливаемая — оттуда тянет холодом. Вижу зеленоватый ковёр на дощатом полу (весь пол в квартире дощатый, как и в госпитале и крашен той же коричневой краской); круглый деревянный стол; три низких кресла (тёмно-красное, жёлтое и синее), низкий журнальный столик, какой-то ящик на четырёх чёрных ножках с чёрной передней панелью в верхней части и светлой в нижней. На верхней панели, которая кажется стеклянной, — две белые ручки-верньера по бокам и клавиши внизу того же цвета.

«Ригонда» — прочёл я надпись белым курсивом.

Что-то знакомое…А, радиола, радиоприёмник и проигрыватель пластинок одновременно. Эдакий примитивный комбайн. Можно слушать радио и музыку.

Вторая дверь — в ванную. Здесь расположена сама ванна, умывальник с краном и металлический цилиндр чуть ли не до потолка и с дверцей топки и поддувала внизу. Титан. Его тоже нужно топить, чтобы получить горячую воду. Ох, примитив… Ладно, освоимся. За соседней дверью — туалет с таким же, как в госпитале, унитазом и бачком высоко над ним. А также узким окном, замазанным белой краской так, чтобы только пропускать дневной свет. Сюда мне не надо.

Возвращаюсь в ванную комнату, мою руки холодной водой с мылом, вытираю их полотенцем, которое висит тут же на крючке и иду на кухню.

Надо же, как мечтал. На столе — тарелка с горкой пюре и тремя котлетами, куски сероватого хлеба на отдельной тарелке и компот из сушёных яблок в гранёном стакане. Ещё, кроме стола, покрытого клеёнкой в красно-синюю клетку, на кухне имеются четыре лёгкие белые табуретки; холодильник белого цвета с закруглёнными верхними углами и надписью «Юрюзань»; сервант с посудой; раковина; сушка для посуды; белая газовая плита (любят, однако, здесь белый цвет, ещё зелёный и коричневый); большой красный баллон с газом сбоку от неё, у стены, и, наконец, деревянная, со стеклянным верхом, дверь на веранду.

— Ешь, — мама села напротив меня и некоторое время смотрела, как я, чуть ли не с урчанием, расправляюсь с котлетами, пюре и хлебом.

— Горюшко моё, — вздохнула, подпёрла щёку ладонью. — Как же ты нас всех испугал… Ленка ревела всю ночь, спрашивала: «А братик правда не умрёт? Правда не умрёт?». Она всхлипнула, полезла в кармашек платья, вытерла слёзы платком.

— Ну ма-ам, — протянул я. — Перестань. Всё же хорошо, я жив и здоров.

Ага, значит, сестрёнка и впрямь есть, и зовут её Ленка, Елена.

— Ладно, — мама спрятала платок. — Потом расскажешь всё.

— Да что рассказывать…

— Всё, — твёрдым голосом, в котором не осталось ни следа слёз произнесла мама. — Где и с кем стоял, откуда этот котёнок взялся, и зачем ты кинулся его спасать, если видел, что афганец гнал этот свой грузовик дурацкий, разрисованный, как цирковой балаган, глаза б мои их не видели…

— Потому и кинулся, что он гнал. Раздавил бы котёнка. Не рассчитал, конечно, это да, прости. А стоял — сама знаешь, с кем, после школы провожал.

— С Иркой Шуваловой, — утвердительно сказала мама. — Что ты в ней нашёл, не понимаю.

— Да я и сам не понимаю, мам, — ответил я совершенно искренне.

Действительно, как понять, если я не помню, как выглядит эта самая Ирка Шувалова. Как и все остальные мои одноклассники. Одна надежда — узнаю, когда увижу. Ну а не узнаю, — буду заново знакомиться и ссылаться на провалы в памяти. Авось, не замучают медициной. Здесь же фронтир, а значит, как и на любом фронитре, — ставка при болезнях и травмах должна быть больше на здоровые силы организма, поскольку не до жиру. Что правильно. Ибо организм человеческий имеет такие резервы, о которых здешняя медицина не догадывается. Хотя и подозревает об их наличии.

После того, как мама, по её же словам «убежала» на работу, я предпринял более тщательное исследование квартиры, в которой мне теперь предстояло жить.

В квартире оказалось четыре комнаты. Та, не отапливаемая, с тремя креслами и радиолой, служила гостиной. Дверь справа при входе вела в родительскую спальню, где между шкафом и стенкой я обнаружил оружие — пятизарядную малокалиберную винтовку Тульского оружейного завода. Магазин винтовки был пуст, но две коробки с патронами (по пятьдесят штук в каждой, одна початая) нашлись на кухонном серванте, рядом с начатым блоком отцовских сигарет (бело-голубая пачка, изображение реактивного пассажирского самолёта и надпись «TU-134»).

Проходная комната напротив, как я уже понял, была комнатой сестры.

Моя комната, которая шла за ней, сразу мне понравилась.

Длинная и узкая, с одним окном, забранным снаружи решёткой и выходящим на улицу, название которой я уже знал — Карла Маркса. За окном был тротуар, отделённый от проезжей части забетонированной узкой канавой («арык», вспомнил я очередное слово) и пологим травяным склоном. Виднелось несколько голых по зимнему времени деревьев и желтоватая стена длинного забора на другой стороне улицы.

В комнате, у окна, так, чтобы дневной свет от него падал слева, стоял секретер и стул со спинкой. Напротив у другой стены, — односпальная заправленная металлическая кровать с пружинной сеткой и матрасом поверх неё. Далее — кресло зелёного цвета, точно такое же, как стоящие в гостиной, и узкий одёжный шкаф. Над кроватью — узорчатый настенный ковёр. Слева от ковра, прямо на побелённой штукатурке, красочно изображено дерево с листьями и пятнистой корой. Берёза, вспомнил я название.

Что ж, спать я не хочу — выспался за пять суток, есть тоже не хочу, чувствую себя нормально и даже хорошо.

Новая информация и впечатления, поступающие в мозг сплошным потоком, не только усваиваются, как должно — быстро и чётко, но и, словно расшевеливают, будят, заставляют работать слой за слоем уже имеющиеся залежи.

Те, что относятся к мальчику Серёже Ермолову, — быстрее; те, которые принадлежат Кемрару Гели, — медленнее.

Хотелось бы наоборот, но здесь я пока ничего изменить не могу, будем довольствоваться тем, что есть.

Пойду-ка я на улицу, пожалуй, на разведку. Квартиру в первом приближении изучил, теперь пора и город посмотреть.

Как мне уже известно, я нахожусь в Кушке — самой южной точке СССР, на фронтире.

Практически вплотную к городу проходит граница с Афганистаном, а севернее начинаются пески пустыни Каракумы. Я видел их, когда ехал с мамой и сестрой на поезде.

Почему-то мне кажется, что это было не очень давно. Возможно, несколько месяцев назад.

То есть, в Кушку моя семья перебралась недавно? А где жили до этого? Смутно припоминаются белые облака, плывущие над вершинами сосен, неширокая тихая речка, лес… Потом узнаю, память подскажет.

Да, это не моя память, а мальчика Сергея Ермолов. С другой стороны, уже моя. Потому что его воспоминания — это теперь и мои воспоминания. И деваться мне некуда — нужно привыкать, что Сергей Ермолов — это я. Привыкать крепко-накрепко. Так, наверное, привыкали к чужой личине советские разведчики в Великую Отечественную войну (фильм «Щит и меч», подсказала мне память Сергея Ермолова, хорошо бы пересмотреть при случае уже глазами Кемрара Гели).

Я здесь чужак. Чужак из ниоткуда, если разобраться. То есть, я-то сам знаю, откуда. Другие — нет. И знать им не надо. Может быть до поры до времени, а может быть, и никогда.

Хотя нет, последний вариант меня не устраивает. Пусть будет всё-таки до поры до времени.

Я оделся, обулся, подумал, не надеть ли шапку, но обнаружил только меховую заячью с длинными ушами. Явно не по погоде, на улице хоть и пасмурно, но довольно тепло. После короткого размышления решил идти без шапки.

Ключи мама оставила на журнальном столике, на газете, возле телефона.

Я взял ключи, подумал, разулся и отнёс газету в свою комнату. На всякий случай. А то ещё порежут на туалетную бумагу (что-то мне подсказывало, что номера газет с подобным содержанием не пользуются бешеной популярностью).

Снова обулся, вышел из квартиры, запер дверь и отправился на разведку.

Как будто специально для меня тучи слегка разошлись, поднялись выше, между ними показалось синее небо. Солнечные лучи ударили в прорехи, рассыпались по земле, домам, деревьям и дальним сопкам, окрашенным в серую зимнюю, давно выцветшую охру. Стало веселее. Я вдохнул сыроватый чистый воздух и повернул от подъезда налево.

Обогнул дом, вышел на тротуар улицы Карла Маркса. Передо мной лежало три пути: налево, направо и почти прямо. Почти, потому что проезжая часть улицы поворачивала не сразу передо мной, а чуть правее — там, где начиналась аллея с памятником какому-то лысому мужику в пиджаке на высоком, обложенным белой плиткой постаменте, деревьями, высаженными в два ряда, и бюстами военных на постаментах пониже.

Аллея Героев — ухватил я клочки чужой-моей памяти. А памятник Ленину — основателю Советского государства. Владимиру Ильичу.

Туда пока не пойду, надо посмотреть на город с верхней точки.

Ближние сопки начинались сразу за улицей Карла Маркса (кажется, этот человек имеет какое-то отношение к Коммунистической Партии Советского Союза, но точно вспомнить не могу).

Туда я и пошёл. Как оказалось, — правильно. Город кончился почти сразу, а дорога, покрытая растрескавшимся асфальтом, потянулась в гору. Вскоре она закончилась и перешла в бетонную лестницу. Поднявшись по ней, я повернул налево, преодолел ещё одну лестницу и оказался перед входом в бассейн с вышкой для прыжков в воду.

По зимнему времени бассейн был сиротливо пуст.

Я уже находился над городом, но обзор отсюда меня не устраивал, и я отправился дальше. Обошёл бассейн справа за металлической оградой и ступил на хорошо утоптанную тропинку, поднимавшуюся вдоль склона сопки.

Тропинка вывела меня к довольно обширной площадке на вершине.

Посреди площадки высился каменный Крест. Именно так, с большой буквы.

Был он светло-рыжего цвета, семи-восьми метров высотой и опирался на мощное бетонное основание с закруглёнными краями, которое возвышалось над землёй ещё на два метра с лишним. Если не на все три.

Я обошёл необычное сооружение по кругу, с интересом разглядывая. Да, метров десять, если с основанием брать, не меньше.

С тыльной стороны — металлическая дверь. А с парадной — той, что обращена к городу, — прибит двуручный чёрный меч. Метра четыре длиной. Ну, может, чуть меньше.

С задней стороны Креста имелись ступеньки, по которым можно было подняться на бетонное основание.

Так я и сделал.

Вот отсюда вид был, что надо.

Я постоял, разглядывая долину и город внизу. Теперь было заметно, насколько он мал.

Три улицы вдоль и несколько поперёк. Если пешком, — минут двадцать, чтобы пройти с юга на север или наоборот. Много — двадцать пять. С запада на восток и того меньше. Чуть правее, сразу за центральной улицей, виднелся стадион, за ним — одноэтажное здание вокзала с зелёным куполом и нитка железной дороги с водонапорной башней. Ещё дальше поблёскивала речная вода.

Речка Кушка, вспомнил я. И город Кушка, и речка с тем же названием.

Сразу за речкой вырастали сопки. На одной из них были хорошо заметны остатки земляных укреплений. А что, удобное место. Оборудуй пару орудийных позиций на вершине и держи под прицелом весь город и подходы к нему. Похоже кто-то когда-то так и поступил.

По правую руку, на соседней сопке, высилась металлическая серебристая фигура солдата в каске, плащ-палатке и с автоматом на груди. К памятнику вела длинная — уступами — лестница.

По левую руку, на горизонте, где тучи окончательно разошлись, таяли в небе далёкие горы со снежными вершинами. Там был Афганистан.

Больше на Кресте делать было нечего.

Я постоял ещё немного, стараясь хорошенько запомнить то, что вижу. Затем спустился вниз и отправился исследовать город ногами.

Первым делом они вынесли меня на стадион, ограниченный с восточной стороны невысокими, в несколько рядов, трибунами, а с западной — сплошным забором. Для чего он существовал, — непонятно, поскольку ни калиток, ни ворот в заборе не наблюдалось — только проёмы. Один — широкий — вёл на привокзальную площадь, другой, полускрытый кустами, виднелся с южной стороны рядом с каким-то то ли недостроенным, то ли заброшенным одноэтажным серым зданием, третий был с севера. Внизу, на футбольном поле, ближе ко мне, кучковалось несколько мальчишек.

Примерно моего возраста.

И кажется, что-то они не поделили.

— Череп, харэ залупаться!

— Врежь ему, Билли, не ссы!

— Кончайте, пацаны!

— Да пошёл ты…!

Отсюда, с верхнего ряда трибун, я хорошо видел, как один, на полголовы выше других и шире в плечах, с тонкими, словно прилипшими к черепу белёсыми волосами и длинным лошадиным лицом, толкал в грудь другого — маленького и щуплого, с круглой русоволосой головой. Щуплый был явно слабее, а посему пятился, нелепо закрываясь руками.

Череп и Билли, догадался я. Большой и сильный на маленького и слабого. Так не пойдёт. Остальные тоже догадывались о неправильности происходящего, однако вмешиваться не спешили. Видимо, Черепа побаивались.

По ступенькам я сбежал к первому ряду, спрыгнул на беговую дорожку, ступил на неровное кочковатое футбольное поле, поросшее жухлой прошлогодней травой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Новые старые знакомства. Варан. Директор школы. Вспомнить все

Меня заметили.

— О! — воскликнул кто-то. — Вон Гуня идёт.

— Где?!

Головы пацанов повернулись ко мне.

— Привет, Гуня!

— Гля, живой-здоровый.

— А нам сказали, тебя сильно поломало.

Ясно, Гуня — это я, меня знают. Даже кличка есть. В детстве, в интернате, у меня тоже была кличка. Боец. Хорошая кличка, точная. Не потому, что я любил драться (таких мало, а с теми, кто проявлял излишнюю агрессию, работали психологи и чаще всего успешно), а потому, что никогда не отступал.

Интернат, да…

В памяти мелькнули белые купола у моря, тенистые аллеи, стадион, чем-то похожий на этот, но только гораздо лучше, обширное поле для полётов с антигравом, галечный пляж, трёхэтажное разноцветное здание школы с просторными, залитыми солнцем и свежим, пахнущим цветами и морем, воздухом классами. Внимательные и красивые лица наших воспитателей — людей, сознательно выбравших труднейшую и самую уважаемую профессию на Гараде.

Мелькнули и пропали.

Они вернутся, обязательно. Но не сейчас.

Маленький Билли тоже повернулся, чтобы посмотреть на меня. Этим немедленно воспользовался Череп и смазал его пальцами по лицу. Не больно, но обидно.

— Салют, пацаны, — сказал я, отодвинул Билли в сторону и встал перед Черепом. Теперь было хорошо заметно, что он действительно выше ростом и шире в плечах. Скорее всего, старше.

— Проблемы, Череп? — осведомился я небрежно. — Могу помочь в решении.

— Чё? — маленькие водянистые глаза Черепа уставились на меня. Я в них заглянул и признаков развитого интеллекта не обнаружил.

На секунду мне стало его жалко. Но лишь на секунду. В конце концов, каждый сам выбирает свою судьбу. Хоть на Гараде, хоть на Земле.

— Хрен через плечо. Отвянь от Билли.

— Чё? — тупо повторил Череп. — Ты за него пишешься, что ли, я не понял.

— У тебя с пониманием, гляжу, совсем плохо. Я сказал отвянь, — значит, отвянь.

В предчувствии интересного зрелища, нас окружили.

— Гуня, — произнёс сзади Билли. — Не надо, ну его.

— Надо, Билли, — сказал я. — Спокойно, я быстро. Ну что, Череп. Или давай, вали отсюда, или иди сюда. Я встречу.

— Да я тебя… — Череп протянул руку, чтобы ухватить меня за грудки.

Я поймал его запястье снизу, шагнул навстречу, перенёс свой правый локоть через его, заломил ему кисть и одновременно подставил ногу, толкнув для верности плечом.

Череп потерял равновесие и грохнулся на спину.

— Ни хрена себе, — восхитился кто-то из пацанов. — Ты где так научился, Серый, у погранцов, что ли?

Я не ответил. Врать не хотелось, а правду говорить — и подавно. Что я им скажу? Что на самом деле я не их товарищ Сергей Ермолов, он же Серый, он же Гуня, а тридцатидвухлетний житель планеты Гарад Кемрар Гели, с детства отменно владеющий приёмами боевого комбо (плотно занимался в интернате, как и многие другие мальчишки и потом не забывал, даже в планетарных Играх участвовал. Чемпионом не стал, но всё же).

Только сейчас, в прямом столкновении с Черепом, я понял, что мог бы войти в орно — особое состояние организма, при котором в несколько раз обостряются все чувства, ускоряется реакция и сила мышц. В состоянии орно видна аура живого существа и биотоки, циркулирующие в его теле. Да, это тело пока откровенно слабовато для полноценного орно, но — смог бы.

Ничего, телом займёмся. Главное — оно молодое, пластичное и вылепить из него можно всё, что хочешь.

Череп попытался встать.

Я толкнул его ногой в грудь, снова укладывая на жухлую траву.

— Скажи, «Серый, я больше никогда не буду обижать Билли».

— Да ты…

— В следующий раз горло вырву, — пообещал я.

Мы снова встретились глазами.

— Серый, я больше не буду обижать Билли, — пробормотал он.

— Никогда.

— Никогда, — повторил он.

— Вот теперь хорошо. Можешь встать.

Череп поднялся и, ни на кого не глядя, ушёл со стадиона через южный проём.

— Смотри, Гуня, — предупредил невысокий квадратный пацан с тёмным лицом, словно изрытым крупными оспинами (пендинка, вспомнил я, комар заразный укусил, потом язва и шрам на всю жизнь, у многих здесь такое). — Он тебе припомнит.

— Не пугай, Данатар, — выступил вперёд стройный мальчишка с быстрой улыбкой, синими глазами и чубом тёмно-русых волос, то и дело на эти глаза падающим. — Я слышал, как ты Черепа подбивал Билли в табло сунуть[3]. Мол, он говорил, что у того челюсть, как у обезьяны. А это не он говорил, это ты говорил.

— Ничего я не говорил, — набычился тот, кого назвали Данатар.

— Говорил. Вчера, когда чилимил[4] за туалетом с пацанами из восьмого «А». Вообще, ты заманал[5], Жека, Черепа натравливать на тех, кто слабее. Все знают, что он лось[6], ты и пользуешься. Думаешь, если с восьмиклассниками корешишься, на тебя укорота не найдётся?

— Да он и так короткий, куда больше, — усмехнулся я, ощущая явную симпатию к этому синеглазому мальчишке. Возможно, мы дружили.

— Пошли вы… — Жека, он же Данатар сверкнул чёрными глазами. — Весь кайф обломали, козлы. Ты, Тимак, если что слышал, держи при себе, целее будешь. А ты, Гуня, что-то много на себя стал брать. Гляди, как бы не уронить больно.

— Пацаны, харэ цапаться, — вмешался ещё один мальчишка с густой россыпью веснушек по всему лицу. — Давайте лучше в школу вернёмся. Что-то мне уже не хочется ничего.

— Да ну, Тигр, — возразил Тимак, посмотрев на часы. — Полчаса ещё плюс десять минут перемена. Сорок минут. Море времени.

Уже через пару минут я понял, что это мои одноклассники из шестого «Б» класса. Сачканули с урока туркменского языка и отправились на стадион. Не туркменский же учить, в самом деле. Во-первых, скучно и нудно — дальше некуда. А во-вторых, все и так его знают. Ну, почти все. Во всяком случае, на простом разговорном уровне. Чего там знать? Окувчи — ученик. Салам — здравствуй. Йок — нет. Хава — да. Чёрек — хлеб. Ну и всё прочее подобное. Легкотня.

— Так может, в лянгу[7] сыграем? — предложил Тигр. — Я как раз новую замастырил[8], гля, — он вытащил из кармана лянгу, подбросил, поймал.

— Надоело, — сказал Данатар.

— Я слышал, если в лянгу часто играть, можно грыжу заработать, — сообщил Билли с авторитетным видом.

Он был самый маленький и теперь, когда опасность в виде Черепа миновала, старался держаться на равных с остальными.

— Это от кого ты слышал? — презрительно осведомился Данатар. — От мамочки?

— И вовсе нет…

— Значит, от папочки. Херня всё это, сказки. Просто надоело. И потом, я всё равно всех сделаю.

— Ну, это как сказать… — протянул Тимак.

— Сделаю, сделаю, — уверенно сказал Данатар. — Я лучше всех в школе играю, и вы это знаете. Давайте лучше варана поймаем.

— Где?

— А вон он, шарится в кустах, — показал пальцем Данатар.

Мы посмотрели. Действительно, в кустах, что густо росли неподалёку, возле южного проёма, что-то шебуршало.

— Да ладно, — сказал Тигр. — Это собака.

— Или кошка, — добавил Билли.

— Варан это, — уверенно возразил Данатар. — Я сам видел. Пошли!

Варана мы поймали.

Точнее, поймал Данатар, пока остальные отрезали перепуганному животному пути к отступлению.

Варан оказался не маленький — метр с лишним, если вместе с хвостом. Вот за хвост Жека его и поймал, улучив момент. Гигантская ящерица страшно шипела, но было понятно, что она нас боится гораздо больше, чем мы её. А Данатар так и вообще не боится (позже я узнал, что Жека из местных — родился и вырос в Кушке, в отличие от нас, приезжих детей офицеров).

Как только хвост варана оказался зажат в кулаке Данатара, животное перестало метаться из стороны в сторону и ринулось вперёд, куда глаза глядят.

— За мной! — скомандовал Жека и бросился за вараном, не отпуская его хвост и действуя им как рулём. Хвост влево — ящерица берёт правее. Хвост вправо — левее.

Вслед за Данатаром и вараном с гиканьем и свистом мы выскочили в проезд, заросший с обеих сторон кустами и деревьями, промчались по нему со скоростью ветра и вскоре оказались во дворе школы.

Азарт необычной игры-погони кружил головы. Никто не думал, что делать дальше, и чем это кончится — все просто бежали за Данатаром.

А Жека направил варана к открытому чёрному входу и скрылся в недрах школы.

Мы нырнули за ним, и взлетели на второй этаж. Перепуганный чуть не до смерти варан показывал небывалую прыть и мгновенно вскарабкался по лестнице, не хуже любой собаки.

Данатар повернул по коридору налево и затормозил у дверей какого-то класса.

— Билли! — громким шёпотом позвал он. — Открывай!

Маленький Билли распахнул дверь и отскочил в сторону.

Первым в класс ворвался варан. За ним, крепко держа ящерицу за хвост, вбежал Жека Данатаров. Следом за ними — все остальные.

— Здравствуйте, Дурсун Полыевна, — вежливо поздоровался Тимак. — Извините за…

Договорить он не успел. Пяток девчонок, увидев варана, который шипел и разевал пасть, с диким визгом вскочили на парты.

Две из них были в одинаковой форме коричневого цвета с белыми фартуками и красных галстуках, повязанных особым образом. Остальные в обычных юбках и кофточках (тёмная юбка, светлая кофта). Но галстуки были у всех.

Пионерские галстуки, подсказала память. У меня тоже есть такой. Все мои одноклассники — пионеры. Верные ленинцы. А у пацанов галстуки сейчас — в карманах и портфелях. Потому что гулять вне школы в галстуках — западло. За исключением дороги в школу и обратно.

— Данатаров, бес ет![9] — крикнула маленькая учительница в длинном коричневом платье, расшитом на груди и до самого низа ярким красивым орнаментом, и выскочила из класса.

— Всё, — сказал Тимак. — К Примусу побежала. Ну сейчас будет.

— Подержи-ка, — Данатар сунул Тимаку хвост варана, вскочил на пустую парту у окна, поднял-опустил шпингалеты и что есть силы дёрнул на себя ручку.

Как и в моей квартире, окна были заклеены по периметру полосками газет. На зиму, чтобы не дуло. Кроме форточки, которая оставалась свободной — для проветривания. Но засунуть варана в форточку было проблематично.

Полоски газет с треском отлетели и повисли. Правая створка распахнулась. Ещё рывок, и открылась вторая — наружная.

— Давай его сюда! — Жека протянул руку.

— Ты охренел? — осведомился Тимак. — Он же разобьётся.

— Ни фига. Я его за хвост на крышу опущу, которая над подвалом. Там метр падать, не больше. Фигня. Давай!

Тимак встал на парту рядом с Данатаром и поднял варана за хвост. Варан дёрнулся, пытаясь освободиться.

Или хотя бы дотянуться до обидчиков и цапнуть их, за что попадётся.

Не удалось.

Жека перехватил ящерицу, ловко забросил её тело в окно, лёг животом на подоконник и отпустил.

Через две секунды класс, прилипший к окнам (включая ещё недавно визжащих девчонок), с интересом наблюдал, как перепуганная животина, ощутив себя на свободе, мигом пересекла школьный двор, юркнула в дыру в заборе и пропала.

— Та-ак, — послышался в дверях высокий мужской голос. — Что здесь происходит? Данатаров, опять ты?

Класс обернулся.

На пороге стоял плотный мужчина, чуть выше среднего роста с широким тонкогубым красноватым лицом. Русые волосы торчат густым ёжиком, ворот белоснежной рубашки, заправленной в тёмные брюки, расстёгнут. Рукава закатаны до локтя.

Директор школы, догадался я. Он же Примус.

Из-за плеча мужчины выглядывало расстроенное лицо Дурсун Полыевны.

— Здравствуйте, Георгий Михайлович! — нестройно поздоровался шестой «Б» и полез рассаживаться по местам.

— А где варан? — директор школы прошёл к учительскому столу, внимательно оглядывая класс.

— Они его выпустили, Георгий Михайлович! — звонко доложила веснушчатая девчонка в форме и с двумя тонкими косичками, в каждую из которых было вплетено по шикарному белому банту. — В окно!

Я было посмотрел на девчонку, но мой взгляд перехватила другая — тоже в форме с фартуком и в алом галстуке. Она сидела в среднем ряду, за третьей партой и в упор глядела меня чёрными, как ночь, глазами, в которых я прочёл одновременно тревогу и радость.

Ирка, всплыло имя. Ирка Шувалова. Та самая, которую я провожал, когда всё случилось.

Так вот ты, значит, какая, Шувалова. Симпатичная. Даже, я бы сказал, красивая. Точнее, обещаешь стать по-настоящему красивой через годик-другой, но уже сейчас видно, что это обязательно случится. Одни большущие, чуть раскосые, «кошачьи», чёрные глаза чего стоят. Вон как смотрит. Плюс высокая шея, гордая посадка головы, небрежная копна чёрных волос, брови вразлет, сочные, красиво очерченные, алые губы. Огонь-девчонка! Между прочим, варана не испугалась, когда мы вбежали, осталась сидеть.

Я улыбнулся ей и кивнул головой. Мол, всё нормально, не волнуйся.

Ирка радостно улыбнулась в ответ, сверкнув белоснежными зубами. На щеках возникли и пропали задорные ямочки.

Одобряю ваш выбор, Сергей Петрович Ермолов, он же Гуня, мне тоже нравится. Даже очень.

— Георгий Михайлович, — проникновенно сказал Сашка Тимаков. — Мы давно говорили, что хотим живой уголок. А тут такой случай! Варан сам на нас выскочил, честно. Но Данатаров испугался, что вы рассердитесь и отпустил его. Простите нас, пожалуйста. Мы больше не будем!

Спать я лёг рано, часы показывали девять тридцать.

Перед этим успел заново познакомиться и даже поиграть с пятилетней сестрёнкой Ленкой, которая вернулась из детсада вместе с мамой, и поужинал. Отца не было — задерживался на службе. Обычное дело, как я помнил.

После ужина достал из книжного шкафа второй том Детской энциклопедии под названием «Мир небесных тел. Числа и фигуры», сел за свой секретер, зажёг настольную лампу и принялся изучать первую часть тома, где говорилось об устройстве Вселенной, галактики, Солнечной системы с её планетами и спутниками, и о многом другом, что было для меня жизненно важно. Номер газеты «Советская Культура» решил оставить на потом.

Долго, однако, не просидел. Всё-таки моё нынешнее детское тело не было подготовлено к таким нагрузкам. Да и взрослое тело Кемрара Гели, думаю, реагировало бы похожим образом.

Я вспомнил, как однажды грохнулся о поверхность Сшивы во время испытательного полёта на истребителе «Охотник» −42М, когда отказал тяговый двигатель, а гравигенератор не справился с нагрузкой и тоже решил отдохнуть. «Охотник» собирали по частям чуть ли не по всей юго-восточной части кратера Великой Победы (надо же, и название кратера помню, теперь бы ещё вспомнить, что это была за Великая Победа…), а я долго потом засыпал в самых неожиданных местах и в самое неподходящее время — организм активно восстанавливался и требовал сна.

То же самое случилось в кабинете директора школы, где мы естественным образом оказались после истории с вараном. Директор Георгий Михайлович, любящий иногда в рабочее время дерябнуть стаканчик-другой винца, а то и чего покрепче, находился в благодушном настроении (видимо, по этой счастливой причине) и не стал доводить дело до вызова родителей.

Однако в различных выражениях высказал всё, что о нас думает. Я успел услышать «разгильдяи», «оболтусы», «головная боль учителей», «горе родителей» и «люди, недостойные звания советского пионера», после чего уснул. Стоя. Проснулся уже сидя и первое, что увидел — испуганное лицо Примуса с набранной в рот водой из графина, которой он собирался брызнуть мне в лицо, изобразив собой пульверизатор.

Увидев, что я открыл глаза, директор облегчённо проглотил воду и велел всем убираться.

— От тебя, Ермолов, я и вовсе подобного не ожидал, — заявил он напоследок. — А ещё председатель Совета дружины! Как тебя вообще из госпиталя отпустили, не понимаю. Марш домой, и чтобы я тебя в школе не видел до полного выздоровления.

Вот и сейчас.

Стоило мне освежить сведения о Солнечной системе (девять планет, Земля — третья от Солнца, Меркурий, Венера, Марс, Пояс астероидов, четыре газообразные планеты-гиганта с кольценосным Сатурном и настоящим монстром — Юпитером и, наконец, маленький далёкий Плутон), как глаза начали безудержно слипаться, а мозг напрочь отказался воспринимать информацию.

Противиться организму я не стал — пожелал маме спокойной ночи (сестрёнка уже посапывала в соседней комнате), почистил зубы и лёг спать.

Провалился в сон, как в чёрную пропасть, где не было ни звуков, ни образов, ни снов, ни воспоминаний, а когда открыл глаза, уже настало утро следующего дня.

Солнце, поднявшееся над ближней сопкой, наполняло светом занавески на окнах, отчего казалось, что они вот-вот сорвутся с карнизов и поплывут по комнате, подобно солнечным парусам.

О как, я знаю и помню, что такое солнечный парус.

О как, Серёжа Ермолов тоже знает.

Но Серёжа знает из фантастических романов, а я знаю и точно помню, из чего их делают и как используют.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Инженер-пилот экспериментального нуль-звездолета «Горное эхо»

Кемрар Гели с планеты Гарад. Энциклопедия

Знания и воспоминания Кемрара Гели — мои знания и воспоминания! — хлынули бурной волной, заполняя сознание.

Словно прорвало какую-то внутреннюю психологическую дамбу, и теперь ничего не мешало им переплетаться со знаниями и воспоминаниями Серёжи Ермолова.

При этом они не смешивались, я чётко их различал, всегда понимая, где одно, а где другое и контролировал каждое, не позволяя себе растеряться или, что ещё хуже, запаниковать.

Так различают разноцветные нити в едином электрическом кабеле. Так сливаются в одну мелодию партии различных инструментов в оркестре.

Так пахнет в весеннем лесу, полным цветов, травы и листьев.

Окончание интерната и праздничный бал (в памяти всплывает прекрасное запрокинутое лицо одноклассницы Миры Руды, обрамлённое огненно-рыжими волосами и восхитительный поцелуй, который, казалось, не закончится никогда, но всё же закончился).

Три Больших Дела, которые должен совершить каждый парень или девушка, достигшие пятнадцатилетнего возраста, если они хотят стать полноценными гражданами Гарада.

Пятнадцатилетнего, потому год на Гараде состоит из четырёхсот пятидесяти двух суток, девяти месяцев (семь месяцев по пятьдесят дней и два по пятьдесят одному) и четырёх времён года, из которых зима, весна и лето длятся по два месяца, а зима — целых три. За счёт особенностей движения второго солнца — Гройто, которое в этот период удаляется от Крайто на максимальное расстояние. И зима эта бывает очень лютой, уж поверьте. Очень.

А вот сутки похожи на земные — тоже делятся на двадцать четыре части, и гарадский ун практически равен земному часу.

Сразу же понимаю, что по земному счёту Кемрару Гели аж сорок лет, тридцать два — это по гарадскому, а год на Гараде длиннее.

Но и живут гарадцы гораздо дольше людей. Сто сорок пять гарадских лет. Значит, сто восемьдесят земных. Это в среднем. Тех, кто проживает дольше на один-два десятка лет, тоже немало.

Почему так — ещё предстоит разобраться подробнее, но в общих чертах я уже понимаю, что дело здесь в умении сознательно управлять некоторыми процессами, происходящими в организме (в частности, регенерационными и обменными), воспитании, особых тренировках и образе жизни, нацеленном на творческий созидательный труд до глубокой старости.

Ну и в высоких достижениях гарадской медицины, конечно.

Выматывающая все силы работа по терраформированию радиоактивной пустыни, до сих пор фонящей на месте древней столицы Восточного Гарада — Ксамы, уничтоженной ядерными ударами Западной Коалиции во время Последней Войны.

Вот и с Великой Победой разобрались, в честь которой назван кратер на Сшиве.

Восточный Гарад победил ценой сотен и сотен миллионов жизней. С тех пор планета объединена, и на её алом знамени, перечерченном слева-направо и снизу-вверх по диагонали жёлтой полосой (символ некогда разделённого человечества), начертано четыре слова: «Жизнь», «Созидание», «Любовь» и «Справедливость».

«Жизнь» и «Созидание» — в левой части. «Любовь» и «Справедливость» — в правой.

Торжественное получение звания «Полный гражданин Гарада», которое ничем не отличается от просто «гражданина Гарада», за исключением права, в случае опасности для общества, первым встать на его защиту и первым же умереть.

Первая бутылка крепкого твинна, распитая на пару всё с той же Мирой Рудой и полная бешеной страсти ночь, последовавшая вслед за этим.

Поступление в Космическую Академию на инженерно-лётный факультет.

Первая серьёзная курсовая работа — расчёт мощности кваркового реактора для грузо-пассажирского космолёта средней дальности.

Первый самостоятельный полёт по маршруту Гарад-Сшива-Гарад…

Постепенно этот поток схлынул, упорядочился, разбился на множество ручейков и, наконец, окончательно затих, растворился в недрах сознания и подсознания.

Теперь я в любой момент мог вспомнить всё, что обычно помнит человек.

Он же силгурд, сказал я про себя на общегарадском. А что? Как уже упоминалось, разницы между людьми и силгурдами я не вижу. Ни вчера не видел, ни сегодня.

Сегодня особенно, потому что знания, одномоментно полученные мной после пробуждения, помогли заняться более углублённым сравнительным анализом. Который подтвердил первоначальное наблюдение — нет разницы. А если и есть, то на более глубоком уровне, куда без специального оборудования не попасть. Даже один хороший микроскоп мог бы многое проявить в этом вопросе, но пока его взять негде. Разве что в хозяйстве начальника госпиталя товарища Алиева Ильдара Хамзатовича найдётся.

Надо будет спросить ненавязчиво. Интересуюсь, мол, товарищ подполковник, устройством живой клетки и вообще подумываю на врача учиться. Дайте в микроскоп посмотреть, а то школьный совсем слабенький.

Но это потом. Если окажется, что сил гурды и люди не просто похожи, а идентичны, то выходит, что древние легенды некоторых народов Гарада о том, что их предки явились со звёзд, имеют под собой более чем весомое обоснование. Не говоря уже о том, что одна из теорий происхождения силгурда как вида, поддерживаемая серьёзными учёными-эволюционистами и биологами, утверждает то же самое: Гарад не наша природная родина, мы появились здесь в невообразимо далёкие времена откуда-то из другого места.

Однако, повторю, это потом.

Сейчас безотлагательно необходимо заняться двумя вещами.

Первое — моё новое тело. Оно слишком слабое. Справиться с Черепом удалось только за счёт техники, а случись что посерьёзнее… Ещё вчера, возвращаясь домой, я свернул на спортплощадку рядом со школой и прыгнул на перекладину. Удалось подтянуться аж целых два раза. Позорище.

И второе — мой новый мир, в котором я очутился. Знаний о нём тринадцатилетнего мальчишки Сергея Ермолова было явно мало. Следовало пополнить. Чем скорее, тем лучше. И только потом можно строить дальнейшие планы.

Начал я с тела.

Поднялся, сходил в туалет, обнаружил, что в квартире никого нет и приступил к утренней зарядке. Утренней её можно было назвать весьма условно, поскольку было уже десять часов, и солнце давно поднялось, но не будем организму мешать, — он восстанавливается и спит столько, сколько ему нужно.

Сильно нагружать тоже не будем — товарищ Алиев прав.

Значит, разминка. Тщательная, но осторожная. С тренировочными выходами в состояние орно и назад (обычно я делаю четыре-пять, но сегодня ограничился одним).

Для начала сойдёт. Бегать будем уже завтра, а сейчас — в душ, завтракать и заниматься.

Благо, от растопки печей меня избавил отец. Точнее, тот самый младший сержант, который вёз нас из госпиталя. Роман, Рома — вспомнил я его имя. Он был личным водителем товарища подполковника Ермолова Петра Алексеевича и при необходимости выполнял множество мелких поручений. Как и все личные водители советских офицеров, кому по должности положен служебный автомобиль.

Записка на кухонном столе, написанная аккуратным почерком учительницы русского языка и литературы, сообщила, что на завтрак можно сварить два яйца или съесть беляши с мясом, которые мама напекла вчера вечером, и запить их чаем. На обед — борщ в холодильнике.

Я выбрал беляши, подогрел воду для чая (пришлось вспомнить, что такое спички, и как зажигается газ) и быстро позавтракал. Два вкуснейших беляша легли в желудок, как там родились, горячий, сладкий крепкий чай взбодрил.

Теперь- информация.

Для начала взялся за Детскую энциклопедию.

Это было неплохое издание, написанное внятным доступным языком. Главное, Серёжа Ермолов эти тома уже читал, и теперь мне оставалось лишь освежить их в памяти. В моей новой памяти, способной быстро и надолго запомнить тысячи страниц с гораздо более сложной и скучной информацией.

В первом томе под названием «Земля» было четыреста семьдесят две страницы, на которых рассказывалось о планете, где я оказался. Называлась она Земля, больше семидесяти процентов её поверхности занимала вода (на Гараде — шестьдесят четыре), а в атмосфере было двадцать один процент кислорода и семьдесят восемь азота (на Гараде двадцать против семидесяти девяти).

Хорошая планета, сказал я себе, интересная, красивая. Теперь это мой дом надолго, если не навсегда. Привыкай.

Э, нет. Навсегда не надо. Дом-то дом, но вернуться на Гарад я хочу. Пока не знаю, как, но хочу.

Если по-настоящему хочешь, значит вернёшься.

Вот именно. И чтобы больше никаких «навсегда».

Договорились.

На первый том у меня ушло пятнадцать минут.

На второй — «Мир небесных тел. Числа и фигуры» и третий — «Вещество и энергия» в общей сложности пятьдесят минут.

Из него я узнал главное — свою галактику земляне называли Млечный Путь. И это — очередное удивительное совпадение! — в точности повторяло название гарадцев. Для нас галактика была Молочной Дорогой. Это лишний раз укрепляло мои серьёзные надежды на то, Земля и Гарад находятся в одной галактике.

Дело было не только в размерах и строении Млечного Пути, которые, насколько я мог судить, совпадали с размерами и строением Молочной Дороги.

Галактики-спутники.

У Млечного Пути их было два — Большое и Малое Магеллановы облака. Так вот, их размеры и расстояние, на котором они находились от Млечного Пути и друг от друга полностью совпадали с размерами и расстояниями двух галактик-спутников Молочной Дороги.

Для стопроцентной уверенности в том, что галактика та же, сведений Детской энциклопедии не хватало, но я уже был воодушевлён и уверен, что так или иначе их получу. Местная астрономия, как и другие науки, отставали от гарадских, но не катастрофично. В конце концов, люди уже летали в космос. Пусть и на примитивных кораблях, оснащённых не менее примитивными жидкостными реактивными двигателями. Но летали! Даже сумели побывать на Луне, что говорило о их несомненной дерзости и смелости.

Четвёртый том назывался «Растения и животные», и на его изучение у меня ушло двадцать две минуты.

По разнообразию животного и растительного мира Земля оказалась богаче Гарада. Но у нас и климат гораздо суровее, — одна зима чего стоит с её семидесятиградусными морозами более чем на половине суши в течение, минимум, пятидесяти дней.

Пятый — «Техника и производство», пятнадцать минут.

Шестой том — «Сельское хозяйство», десять минут. Примитив, генной инженерией земляне не владели даже на зачаточном уровне. О чём говорить, если они до сих пор убивают животных ради пищи! Дикость в чистом виде.

Я подумал об утренних беляшах с мясом и неожиданно понял, что отвращения во мне они не вызывают. Наоборот, это было очень вкусно. Что ж, так тому и быть, не становиться же вегетарианцем из-за этого. В конце концов, сотни поколений гарадцев были такими же пожирателями живого мяса, как и нынешние земляне. Переживём. Как говорится, на войне и в трудной дороге не постятся. То, что дорога, которую мне предстоит одолеть, трудна, не подлежит сомнению. Да и с войной не всё однозначно, потому как один Создатель знает, что меня ждёт впереди. Нужно быть готовым ко всему. Значит, без мяса — никак.

Седьмой — «Человек».

Вот на этом томе я задержался аж на тридцать пять минут. Его содержание лишь подтвердило мои догадки о том, что люди и силгурды — один вид. Только разделённый неведомой волей и силой сотни тысяч лет назад.

Кроме этого, я убедился ещё в одной важной вещи. Страна, куда я попал, — Союз Советских Социалистических Республик, пыталась воспитать человека, похожего на нынешнего гарадца — здорового душой и телом, обладающего всеми знаниями человечества, устремлённого в будущее, думающего и заботящегося, в первую очередь, обо всём обществе, а уж потом о себе.

Я пока не мог разобраться в том, насколько Советский Союз преуспел в этом благороднейшем деле, но главное уяснил — дело это считалось у советских людей одним из важнейших. Если не самым важным. Это воодушевляло. С такими людьми мне точно было по пути.

Восьмой том, рассказывающий об истории человечества, занял у меня двенадцать минут.

Я быстро понял, что он очень сильно идеологизирован. Вся история сводилась к так называемой классовой борьбе, что уже было ошибкой, а значит и факты, поданные под этим углом, не заслуживали большого внимания. Тем не менее, вывод о том, что истинным творцом истории является народ, был верен.

Девятый том был посвящён пятидесятилетию Великой Октябрьской социалистической революции, назывался «Наша советская Родина» и рассказывал о том, как возник и развивался СССР, к чему пришёл на сегодняшний день и какое будущее его ждёт. Тоже полно идеологии и, на мой взгляд, излишнего пафоса, но в целом интересно. Двадцать минут. Есть, над чем подумать.

Десятый — «Зарубежные страны». Вот тут я завис. Даже предположить не мог, что человечество может дробиться на такое количество государств. На Гараде, в период, сравнимый с нынешним земным, их было менее четырёх десятков. Здесь же почти две сотни! В пять раз больше. Дурдом, как говорят русские. Теперь понятно, почему люди постоянно воюют — такое количество шкурных интересов просто невозможно привести к общему знаменателю.

Тридцать две минуты.

Одиннадцатый — «Язык и литература». Пятнадцати минут хватило. Для начала.

И, наконец, двенадцатый — «Искусство». Очень интересно, но тратить много времени не стал. Ограничился той же четвертью часа.

Итого: четыре часа, как с куста.

Медленно, можно было и быстрее уложиться.

Вспомнился тот же фильм «Щит и меч», виденный не так давно Серёжей Ермоловым. Эпизод, в котором советский разведчик Иоганн Вайс страницу за страницей, запоминает координаты подземных заводов ФАУ и концлагерей, тратя на каждую не более секунды. Я умел так же, только ещё быстрее. Ибо возможности человеческого мозга практически безграничны. Главное, владеть методами, раскрывающими эти возможности. Я — владел. Как почти всякий силгурд. Почти, потому что были и такие, кто сознательно ограничивал свой мозг. Мол, достаточно и того, что изначально дала природа, не нужно насиловать силгурдскую природу. К счастью, таких было мало и серьёзного влияния на развитие гарадского общества они не оказывали.

После энциклопедии я мельком просмотрел номер газеты «Советская культура» с «Проектом директив XXIV съезда КПСС по пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР на 1971–1975 годы».

Хватило ровно пяти минут, чтобы понять: руководящая и направляющая сила СССР — Коммунистическая партия — испытывает явный кризис и пытается его скрыть за сплошным потоком славословий, лозунгов и бодрых докладов, которые почти наверняка весьма далеки от реальности. Если и дальше так пойдёт, то у СССР могут возникнуть очень и очень серьёзные проблемы. Если уже не возникли.

Почему я всё это понял? По стилю изложения. Чем больше в официальных документах казёнщины, канцелярщины и победных реляций, тем больше вранья. Известный закон, нас этому ещё в Академии учили на первом курсе на предмете «Социология». Да и сам я плотно интересовался в своё время историей Гарада, где подобные несоответствия между реальным положением дел и тем, что власть втюхивала народу через средства массовой информации, возникали множество раз. Последствия всегда были печальные.

Что ж, с этим тоже предстояло разобраться подробнее.

Но точно не сейчас.

Сейчас, после такой умственной нагрузки хотелось есть.

На кухне я достал из холодильника кастрюлю с борщом, налил его половником в алюминиевый ковшик, разогрел, перелил в тарелку и с наслаждением навернул со сметаной, чесночком и чёрным хлебом. Вкуснотища!

Запил это дело холодным компотом, затем полежал четверть часа, полностью расслабившись и очистив мозг от мыслей и образов. Поднялся, чувствуя, что пора размяться.

Часы показывали половину третьего. День ещё длился, хотя солнце уже перешло на западную сторону.

Я переоделся в спортивный костюм, обул кеды (не идеальная спортивная обувь, но за неимением другой сойдёт) и отправился на школьную спортплощадку. Куртку надевать не стал. День солнечный и довольно тёплый, да и мой метаболизм изменился (точнее, вернулся к норме) — я просто не чувствовал холода.

На площадке шёл урок физкультуры нашего класса. Его вторая часть, когда мальчики и девочки разделились. Девочки — в баскетбол, мальчики в — футбол. В мини-футбол, конечно — площадка для него располагалась рядом с баскетбольной, и я заметил, что при необходимости на ней можно было играть и в волейбол — стоило натянуть сетку между столбами.

Сегодня четверг, значит, последний урок физра, вспомнил я.

Девчонки уже вовсю стучали мячом, носясь по баскетбольной площадке, а пацаны всё что-то горячо обсуждали.

Учителя не было — провёл разминку и ушёл куда-то по своим делам. Обычное дело.

Я сразу понял, что для футбола одного не хватает. Двенадцать пацанов в классе, как раз по шесть человек в команде. Без меня осталось одиннадцать. Вот и спорят. То ли шесть на пять, то ли один пусть судит или так сидит. Но судить и, тем более сидеть, никому не хотелось, всем хотелось играть.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Футбол. Неожиданное предложение. Ирка. Рваный

Я зашёл на спортплощадку и первым делом прыгнул на турник. Удалось подтянуться три раза. Мог бы и четвёртый, но не стал перегружать мышцы. Спрыгнул на землю, подошёл к друзьям-товарищам.

— Салют, пацаны, — поздоровался.

— О, Гуня!

— Привет, Гуня!

— Ты как, нормально?

— Гуня, в рамку встанешь?

— А давай, — согласился я.

— Ура!

Все тут же разделились шесть на шесть, я занял место в ближних к школе воротах, и началась игра.

Не помню, играл ли в футбол Серёжа Ермолов. Скорее всего, играл, но так — на запасных ролях. Типа в рамке постоять вместо третьей штанги. В надежде, что случайно получится отбить мяч-другой.

А вот Кемрар Гели играл, и весьма неплохо. Причём играл как раз в воротах.

Игра называлась цвинт и весьма напоминала футбол.

Цель та же, что и в футболе — забить мяч в ворота противника и не допустить, чтобы в твои ворота влетел мяч. Руками, кроме вратаря, играть нельзя. Даже положение «вне игры» действовало и там, и там.

Правда, в цвинт играло восемнадцать человек (по девять в команде: один вратарь и восемь полевых игроков), на поле меньших размеров, три тайма по тридцать минут и с более жёсткой силовой борьбой. Но это мелочи. По набору технических приёмов игры были практически идентичны. Даже тактические схемы на поле похожи. В цвинт обычно играли в три защитника, два полузащитника и три нападающих. Иногда в три полузащитника и два нападающих. В футболе, насколько я успел вспомнить и узнать, была принята расстановка четыре-два-четыре, хотя играли и по другим схемам.

Мини-футбол отличался некоторыми правилами, скоростями, размером игрового поля и ворот, но в целом был той же игрой, что большой футбол и цвинт: если ты полевой игрок, — умей отобрать мяч у соперника, отдать и получить пас, обработать мяч, обвести соперника и точно пробить. Если вратарь, — умей руководить своей защитой, быстро реагировать на удар, предугадывать действия игроков противника, полёт мяча, ловить его или отбивать, падать и быстро вставать, не бояться выхода «один на один», угловых и штрафных ударов, столкновений, травм и вообще ничего, что может случиться на поле. А главное, помнить, что ты — последняя надежда команды. Если не выручишь, то уже не выручит никто.

В команде соперников самым шустрым, техничным и опасным оказался Данатар. Правда, как быстро выяснилось, он терпеть не мог отдавать мяч товарищам по команде, но в остальном был неплох.

Первые два мяча, пробитые им точно в ворота, я легко поймал.

Третий отбил ногой.

А вот для того, чтобы взять четвёртый, пришлось падать.

Однако взял намертво.

Перекатился через плечо, вскочил на ноги, профессионально прижимая мяч к груди и оглядываясь, кому отдать. Увидел открывшегося Тимака, точно бросил.

Тимак принял мяч, обвёл защитника, и с ходу пробил.

Есть!

Один-ноль, мы ведём.

Два тайма по пятнадцать минут пролетели быстро. Как ни старался Данатар и другие, ни одного мяча я не пропустил (это было легко, учитывая уровень игры), а вот мы забили три.

— Тебя, Гуня, как подменили, — тяжело дыша и упираясь руками в колени, помотал головой Женька Данатаров, когда игровое время вышло. — Был один Гуня, стал другой.

— Так бывает, — сказал я. — Работал над собой помаленьку. И вот результат.

— Ага, — сказал Данатар. — А то, что без очков стал играть, тоже работа над собой?

— Тоже. Есть специальные упражнения, чтобы зрение исправить. Я их делал. Ну и витамин «А» помог. В моркови его много.

— Так ты морковку жрёшь? — засмеялся Данатар. — Был Гуня, стал Кролик. Эй, Кролик! Кролик, Кролик!

Я молчал. Остальные тоже. Новая кличка явно не прилипала.

— Умей проигрывать, Данатар, — сказал я. — Полезное качество.

Откуда-то слева пронзительно свистнули.

Спортплощадка была окружена проволочным забором, который держался на металлических столбах. Которые, в свою очередь, были вделаны в бетонный фундамент.

Вот на этом фундаменте, как на приступочке, сидели трое взрослых парней. Двое из них курили. Третий — с плотной шарообразной шевелюрой тёмно-рыжих кучерявых волос махнул рукой.

— Эй, Очкастый или как тебя… Гуня! Иди сюда!

Я посмотрел на товарищей.

— Иди, раз зовут, — ухмыльнулся Данатар.

— Я с тобой, — шагнул ко мне Тимак.

— Звали Гуню, — сказал Данатар.

Мне показалось, он знает этих парней и не ждёт для меня ничего хорошего от встречи с ними.

— Сам разберусь, — сказал я. — Спасибо, Тимак.

Подошёл, не торопясь, остановился в пяти шагах, разглядывая всю троицу. Лет по шестнадцать-семнадцать, равнодушные лица, окурки в уголках ртов, прищуренные глаза.

Тот, что меня позвал, с тонким носом и какой-то, словно облупленной физиономией, не курил и был без головного убора. Его двое приятелей — в кепках, косо надвинутых на лбы.

— Знаешь меня? — спросил кучерявый.

— Меня машина сбила, — сказал я. — Слышали, наверное. Травма головы. Если и знал, то забыл. Извини.

— Олег, — сказал кучерявый. — Он же Пушкин.

— Сергей, — представился я. — Он же Гуня, — я понизил голос и доверительно сообщил. — Хотя я понятия не имею, что это значит. Только пацанам, — я обозначил поворот головы в сторону одноклассников, — не говорите, засмеют ещё.

— Правда, что ли, не знаешь? — удивился Пушкин.

— Правда. Может, и знал. Но… не помню.

— Гуня ты в школе, — один из парней щелчком пальцев отправил горящий окурок в полёт. — А для нас — Очкастый.

— Для вас — это для кого? — поинтересовался я.

— Для всех остальных, — ухмыльнулся парень. Выглядел он каким-то… расхлябанным, что ли. Вялая челюсть, тёмное лицо, грязно-болотного цвета глаза и шрам, тянущийся от края толстого, нечётко очерченного рта, через левую щёку. — Ты Черепа вчера завалил?

— Ну я. А что?

— Это мой брат.

— Ничем не могу помочь, — сказал я ровным тоном.

— Не понял. Ты чё щас вякнул? — болотные глаза сузились.

— Оставь его, Рваный, — сказал Олег. — Чего прицепился к пацану? Он Черепа честно завалил, один на один. Не лезь. Мы здесь не за этим. Не ссы, Гуня, — обратился он ко мне. — Никто тебя не тронет.

— Мне ссать не с чего, — сказал я. — Пусть ссыт неправый. Чего хотели-то?

— В большую рамку встанешь? Сегодня восемнадцатое. Через десять дней, двадцать восьмого, в воскресенье, мы с пехотой играем, а на ворота поставить некого.

— С пехотой — это…

— С мотострелковым полком, — пояснил Пушкин. — Первенство Кушки начинается. Первый матч, как всегда, с ними.

— То есть, это со взрослыми играть?

— Ну да, с кем же ещё. В сборную Кушки тебя зовут, Гуня, цени. Кстати, а где твои очки?

— Не нужны уже, зрение исправилось. Так что теперь я не Очкастый.

— Да нам по херу, — произнёс Рваный равнодушно и закурил новую сигарету.

— Ладно, пошли, — хлопнул ладонями по коленям третий парень (плотный, широкоплечий, с твёрдыми острыми скулами) и поднялся. — Значит, ждём тебя двадцать восьмого в воскресенье на стадионе в семь тридцать утра, — обратился он ко мне. — Если не зассышь, конечно.

— И мама с папой разрешат, — добавил Рваный.

— Буду, — сказал я. — Хорошо, что не завтра. Десять дней мне хватит, чтобы восстановиться.

— Вот и ништяк, — сказал широкоплечий. — Бывай.

Рыжий на прощанье кивнул. Рваный ухмыльнулся, сунув руки в карманы.

Троица покинула спортплощадку и скрылась.

— Что они хотели? — спросил подошедший Тимак.

— Звали в футбол играть, против мотострелков. Двадцать восьмого.

— Ого. В воротах, что ли?

— Ага.

— Сильно. А потянешь? Там взрослые парни в команде, по восемнадцать-двадцать лет. Бьют, как из пушки. Да и ворота большие.

— Значит, надо потренироваться. Готов помочь?

— Конечно. А как?

— Двое нужны, — сказал я. — А лучше трое. — Кто у нас, кроме тебя, лучше всех по воротам бьёт?

— Данатар и Тигр, — уверенно ответил Тимак.

Я обернулся, махнул рукой:

— Данатар, Тигр!

Они подошли.

— Пацаны, завтра, после школы, постучите мне по воротам на стадионе?

— Гуню в сборную Кушки позвали, на ворота, — пояснил Тимак. — Надо форму набрать.

— Ну, раз так… — протянул Данатаров. — Постучим. Только мяч где взять?

— Нужно три, — сказал я.

— На фига? — удивился Данатар.

— Трое же по воротам бить будут.

— Ага… — глубокомысленно промолвил Данатар.

— Один я в комендатуре возьму, — сказал Тимак, и я вспомнил, что его отец — пограничник, начальник кушкинской погранкомендатуры. Насчёт второго с физруком можно договориться. Третий — не знаю.

— Разберусь, — сказал я. — Спасибо, Тимак. Тогда завтра в пять на стадионе жду всех троих.

— Замётано.

Пока мы разговаривали, остальные, включая девчонок, разошлись по домам. Осталась только Ирка Шувалова, стояла в сторонке, чего-то ждала.

— Тебя ждёт, — сказал Тимак, перехватив мой взгляд. — Иди, ты чего? Всегда же провожал после школы.

— Действительно, — пробормотал я. — Гуня я, в конце концов, или кто?

Очередная дверца в памяти Серёжи Ермолова открылась, и я увидел, кто такой Гуня. Точнее, Гунька. Литературный персонаж. Лучший друг Незнайки из книжки Николая Носова «Приключения Незнайки и его друзей». Гунька дружил с малышками, что категорически не нравилось Незнайке. Из-за этого они даже однажды поссорились.

Понятно. Значит, Серёжа Ермолов, дружит с малышками. Точнее, с девочками. Что для его возраста необычно. Причём необычно и на Земле, и на Гараде.

Я вспомнил наш интернат с раздельным обучением девочек и мальчиков вплоть до четырнадцати лет по земному счёту. А также горячие споры, которые кипели в обществе по этому поводу лет двадцать назад, — мол, не правильнее ли будет формировать смешанные учебные классы с самого начала обучения, то есть с шести-семи лет?

Традиционалисты тогда победили, и принцип формирования остался прежним — до четырнадцати лет раздельное обучение, затем — общее. На мой взгляд, это правильно. Однако здесь считали иначе. Хотя, как помнит Серёжа Ермолов, так было не всегда, были времена, когда мальчики и девочки в Советском Союзе, а перед этим в Российской империи, обучались раздельно.

Я подошёл к Ирке. Она подняла на меня чёрные глаза, улыбнулась. Я улыбнулся в ответ:

— Привет.

— Привет. Как ты? Хотела навестить тебя в госпитале, мне не разрешили. Сказали… — она замялась.

— Что сказали?

— Сказали, что ты без сознания, в этой… как его… в коме, и тебя нельзя тревожить. А старшая медсестра, она знакомая моей мамы, так вообще сказала, что ты можешь… ну… можешь не выкарабкаться. Зачем ты бросился за этим котёнком? Я чуть с ума не сошла, когда тебя… когда машина тебя сбила.

Её глаза подозрительно заблестели.

— Тихо, тихо, — сказал я. — Спокойно. Видишь же, я живой и здоровый. Врачи ошиблись, и слухи о моём переселении на тот свет преждевременны. Ты домой сейчас?

— Домой, — она кивнула.

— Тогда пошли, провожу.

— Хорошо… Только уговор — никаких котиков! И вообще на дорогу чтобы не выходил. Идём только по тротуару.

— Ладно, ладно, — засмеялся я. — Давай портфель и пошли.

Зачем я пошёл её провожать? Девчонка, только начавшая чудесную трансформацию в женщину, не могла меня увлечь. Увлечь, как мужчину. Но я и не был теперь мужчиной в полном смысле этого слова. Я был мальчишкой с памятью и сознанием мужчины. Не просто мужчины, а мужчины из другого мира, существование которого ещё предстояло доказать. Мужчины ниоткуда. При этом память земного мальчишки тоже никуда не делась и, если честно, я не был до конца уверен в том, что его сознание, его «я» полностью покинуло своё тело.

Нет, никакого раздвоения личности я не ощущал. Никто не стучался в моё сознание с криком: «Пусти, гад, ты занял моё тело!», тут всё было в порядке. Но. Всегда есть «но», верно? А уж в моём фантастическом случае — тем более.

Так что должен был пойти провожать. Как Серёжа Ермолов. Должен. А дальше посмотрим.

Я благополучно довёл Ирку до Полтавских ворот (так назывался южный въезд в Кушку, где сохранились каменные столбы, на которых когда-то были навешаны широкие крепостные ворота). Мы болтали о каких-то пустяках, я старался поддерживать разговор, даже пошутил раз-другой. Уж не знаю, удачно или нет, но Ирка смеялась.

— Всё, — сказала она у ворот, забирая портфель. — Дальше мы вместе не ходим, чтобы мама не заметила.

— Ага, — сказал я. — Мама, конечно, не знает, что мы дружим.

— А мы дружим?

— А разве нет?

— Ну… можно, наверное, и так сказать, — мне показалось, что в её голосе проскользнула нотка разочарования.

Быстро всё-таки взрослеют девочки. Гораздо быстрее, чем мальчики.

Она медлила, словно ждала чего-то.

Ну ладно.

Я шагнул к Ирке, взял ладонями её лицо, поцеловал в край сочных, красиво очерченных губ.

— Ты что? — прошептала она, широко распахнув глаза. — Увидят же…

Оглянулась. Кроме нас, возле ворот никого не было, включая котиков. Ни на той стороне, ни на этой. Даже дорога, выложенная бетонными плитами, пустовала — ни одной машины.

— Пока, — я опустил руки, шагнул назад. — Увидимся в школе.

— Да, конечно, увидимся, — она коснулась пальцами губ. — Серёжа?

— Что?

— Что с тобой? Ты… ты стал совсем другой после… ну, после того, как тебя эта барбухайка афганская сбила. Я чувствую.

— Лучше или хуже? — улыбнулся я.

— Не знаю, — она покачала головой. — Другой. Старше, что ли. И не только. Знаешь… — она помедлила, — давай ты пока не будешь меня провожать.

О как, подумал я, такая маленькая, а уже женщина. Нутром почуяла чужака. Мама не почуяла, сестра тоже, а она почуяла.

— Обиделась, что я тебя поцеловал? Больше не буду, честное слово.

— Нет, не в этом дело. Просто…Просто давай оставим всё это. На какое-то время.

— Не вижу препятствий, — сказал я. — Оставим, значит, оставим.

— Вот опять, — сказала она.

— Что — опять?

— Ты сказал «не вижу препятствий». Раньше ты никогда так не говорил.

Да, подумал я, прокол. Серёжа Ермолов так не говорил. А вот Кемрар Гели говорил. Я просто сказал это по-русски. Хотя, что значит — прокол? Впереди меня наверняка ждут гораздо более серьёзные проколы. Что ж теперь, отказаться от грандиозных планов, которые уже начали понемногу складываться в моей голове? Ни в коем случае. Иначе всё вообще не интересно, и лучше бы я безвозвратно погиб там, на Гараде, в машине, спасая выскочивших на дорогу детей.

Но я вернулся. Думаю, не просто так. Должна быть какая-то цель у той силы, которая меня вернула, и думаю, это достойная силгурда и человека цель.

— Что ж, раньше не говорил, теперь говорю. Не вижу ничего странного.

— А походка?

— Что — походка?

— У тебя походка стала другая. Раньше ты ходил так, — она ссутулилась, вразвалочку, косолапя, прошлась туда-сюда. — А теперь так, — распрямила плечи, выровняла спину, и чуть ли не протанцевала по тротуару.

— Думаю, моторика изменилась после травмы, — сказал я. — Наверное, так бывает. Не знаю, я не врач.

— Моторика… — повторила она. — Слово-то какое. Ладно, я пошла.

— Пока, — сказал я.

Постоял, посмотрел ей вслед (красивая походка и обещает стать ещё лучше через год-другой), развернулся и отправился домой.

Рваный вышел из кустов, когда я срезал дорогу через аллею, ведущую к гарнизонному Дому офицеров. Я заметил его издалека, но продолжал идти, как шёл.

Он преградил мне путь.

Всё та же кепочка набекрень, мятые коричневатые штаны, пыльные туфли со сбитыми каблуками и полотняная серая куртка поверх застиранной рубашки. Под кепкой — неприятная ухмылка на тёмном лице, болотный взгляд, и окурок в углу толстых рыхлых губ.

— Давно не виделись, — сказал он.

— Угу, — я остановился. — Отойди, мешаешь пройти.

— Да что ты говоришь? Ай-яй-яй, как я мог…

Он думал, что бьёт быстро. На самом деле — очень медленно. Его правая рука сначала пошла назад в замахе, потом вперёд по широкой дуге. Даже без перехода в орно я видел, что кулак плохо сжат. Плохо и неправильно. Если и попадёт, то выбьет себе палец.

Но он, конечно, не попал.

Я ушёл нырком, легко и красиво, и тут же ударил правой снизу в солнечное сплетение. Резко, коротко, сильно, помогая бедром и телом.

Рваный хекнул, пытая втянуть в себя воздух, и замер с выпученными глазами.

Я сделал шаг назад и добавил носком ботинка в пах.

— Тля… — прохрипел Рваный и присел, схватившись за промежность.

Шаг вперёд и ладонями — по ушам.

Рваный вскрикнул и завалился на бок.

Я перешагнул через него и пошёл домой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Бег. Печи. Медосмотр. Библиотека. Вопросы и ответы

На следующий день я поднялся затемно. Часы показывали шесть утра. В доме было тихо — все спали.

Сходил в туалет, попил воды. Натянул футболку и запасные спортивные штаны (костюм мама вчера забрала в стирку, строго поинтересовавшись, не подрался ли я с кем-нибудь, на что я честно ответил, что играл в футбол), кеды, тихонько выскользнул на улицу.

Тишина. Редкие фонари на Карла Маркса не мешали рассмотреть густую яркую россыпь звёзд на небе. Найти Молочную Дорогу было не трудно — светящейся широкой туманной полосой она тянулась по небу с севера на юг. Или с юга на север, как кому нравится.

Я постоял, задрав голову и разглядывая звёзды.

Где-то там должны быть мои родные Крайто и Гройто. Сейчас я не знаю, где именно. Но отыщу обязательно.

Раз-два, побежали.

За ночь температура упала, пар лёгким облачком вырывался изо рта, лицо чуть покалывало, морозный воздух норовил забраться под футболку, загнать обратно в тёплую квартиру.

Врёшь, не возьмёшь. Мы, ребята с Гарада, морозов не боимся, у нас зима сто пятьдесят дней в году, снег — выше крыш, а морозы под минус семьдесят по вашему Цельсию. В СССР, в России, тоже есть похожие места. Обязательно как-нибудь побываю, сравню.

По пройденному ещё позавчера маршруту добежал вверх до Креста, спустился вниз к Октябрьской, пробежал мимо строящейся гостиницы, потом мимо школы, нырнул на спортплощадку.

Тело работало нормально, лучше, чем я рассчитывал. Раз-два-три-четыре — вдох. Раз-два-три — выдох. Раз-два-три-четыре — вдох. Раз-два-три — выдох. Хорошо всё-таки быть молодым — энергия так и кипит. А то, что её пока маловато, не страшно — регулярные тренировки творят чудеса. Ну и время. Мне сейчас тринадцать. Значит, впереди лет семь-десять, чтобы набрать хорошую, даже по гарадским меркам, форму и не терять её. Великим спортсменом я быть не собираюсь, но и слабаком-задохликом — тоже. На то, что я задумал, нужны силы. И немалые. Дай, Создатель, чтобы их хватило.

Сначала — турник.

Удалось подтянулся пять раз. Явный прогресс.

Теперь брусья. Пяток раз отжался с махом назад. Столько же поднял и опустил ноги, разводя их в стороны «ножницами» в высшей точке и стараясь тянуть носки и не гнуть колени.

Теперь слайт-ходьба вокруг площадки и повторить.

И ещё разок.

Что такое слайт-ходьба? Спортивная ходьба с отработкой ударов, нырков и уклонов. Да, Кемрар Гели занимался слайтом — гарадским аналогом земного бокса и достиг в нем почти таких же успехов как в футболе-цвинте и боевом комбо. Он вообще был отличным универсалом, этот Кемрар Гели. Даже по гарадским меркам, где к универсальности стремились все, и она была заложена в систему воспитания.

Интересно, здесь есть упражнение бокс-ходьба? Должно быть. Земляне любят спорт, и, если есть настолько похожие дисциплины, то наверняка совпадают и какие-то методики подготовки.

Когда я вернулся, родители уже встали. Из ванной доносилось журчание и плеск воды, из кухни — аппетитное шкворчание готовящейся яичницы с колбасой.

— Доброе утро! — папа вышел из ванной. Был он в майке, тапочках и военных бриджах с опущенными подтяжками. Свеж, чисто выбрит, пахнет одеколоном. — Бегал, что ли?

— Ага, — я присел, собираясь развязать шнурки на кедах.

— Молодец. Гляди только, не переусердствуй.

— Я аккуратно, пап.

— Погоди разуваться.

— А что?

— Как что — печи. Можешь затопить, нормально себя чувствуешь? Я сегодня без водителя, Рома чинится.

— Конечно, пап, о чём разговор.

— Я сама разожгу! — крикнула из кухни мама. — Пусть отдыхает!

— Даже не думай, мам! — крикнул я в ответ. — Всё, пошёл. Только яичницу на меня тоже сделай, ладно?

— И чего вы так кричите все? — недовольная заспанная сестрёнка Ленка вышла в пижаме из своей комнаты. — И кричат, и кричат. Как не родные, прямо.

— Доброе утро, дочка, — улыбнулся папа.

— Доброе утро, — буркнула Ленка и скрылась в туалете.

— Слыхал? — засмеялся отец. — Кричим, оказывается, как не родные. — он покачал головой, выражая то ли восхищение, то ли изумление и скрылся на кухне.

Так. Значит, разжечь печи. Нет ничего легче. Особенно, если знаешь, как это делается. Кемрар Гели умел разжигать только костёр и кварковый реактор (шутка), а вот мальчик Серёжа Ермолов умеет. Теперь бы ещё вспомнить, как.

Из туалета вышла Ленка. Подошла, шлёпая босыми ногами.

— Сначала выгреби и вынеси на помойку золу, — сказала тихо. — Потом принеси из сарая дрова и уголь. Ключи, вон, на гвозде, у вешалки. Сарай номер восемь. Помнишь, где сараи?

— Э…

— Там, — она показала рукой. — На той стороне двора. Ты мимо них в школу ходишь.

Точно, по дальнюю сторону двора тянулся ряд сараев.

— Спасибо, сестрёнка, — я наклонился и тихонько чмокнул её в щёку. — Что б я без тебя делал.

— Пропал бы, — серьёзно ответила она, развернулась и пошлёпала в ванную.

Железным совком я выгреб в ведро золу из двух печей, взял ключи и вышел во двор. Выбросил золу в мусорный бак, нашёл сарай с нарисованной белой масляной краской восьмёркой на дощатой двери, отпер висячий замок. Поленья были сложены у левой стены, уголь лежал кучей в глубине сарая.

К этому времени солнце уже поднялось, его лучи ударили из-за вершины сопки прямо в открытую дверь. Куски антрацита заискрились на изломах, словно драгоценные камни.

Совковой лопатой я насыпал в ведро угля, накидал на левую руку поленьев. Запер дверь, подхватил правой рукой ведро и понёс добычу домой.

Растопить печь труда не составило — тот же костёр, только в топке. Смял старую газету, положил сверху растопку, поджёг спичкой. Когда разгорелось, добавил поленья. Теперь пусть маленько прогорит, и можно сыпать уголь. То же самое со второй печью. Просто.

Пока огонь набирал силу, я почистил зубы, принял холодный душ, растёрся полотенцем.

Ещё вчера понял, что горячей воды в доме нет. В том смысле, что из крана она просто так не течёт. Чтобы помыть посуду, надо нагреть воду на газе. Или разжечь устройство в ванной под названием «титан» — вертикальный металлический бак двухметровой высоты. На ножках и с топкой внизу, как у печи. Разжигаешь топку — огонь нагревает в титане воду. Можно мыть посуду, стирать или мыться самому. Примитивная штука, но другой нет. Значит, буду привыкать. Хотя что там привыкать, я и на Гараде принимал по утрам холодный душ. Для здоровья полезнее.

— Ты бы полегче с холодной водой, сынок, — сказала мама, когда я вышел из ванной и сел за стол. — Простудиться только не хватало сейчас.

Яичница с колбасой пахла умопомрачительно.

Я намазал маслом кусок белого хлеба и набросился на еду, как голодный стлак на зарезанную ульму.

«Как волк на овцу, — перевёл я про себя. — Будь внимательней, Серёжа Ермолов, не скажи подобное вслух. Оно, вроде, и ничего страшного, особенно с учётом последствий травмы головы, но лучше не надо».

— Божественно, мам! — сообщил, проглотив первый кусок. — А насчёт воды не беспокойся. Закаляться решил с сегодняшнего дня. Ну и бегать по утрам. Надо форму набирать, надоело быть дрыщём.

Ленка, которая уже доела свою манную кашу и пила чай, прыснула. Изо рта полетели брызги.

— Лена! — воскликнула мама. — Серёжа, что за слово такое?

— Слово как слово. Честное. Мне вроде как судьба второй шанс дала, согласись. Грех будет его упустить.

— Ты изменился, сынок, — покачала головой мама.

— Но ведь не в худшую сторону, а? — я подмигнул улыбающейся Ленке и отправил в рот кусок яичницы.

— Слава богу, — сказала мама.

— И я говорю, слава богу, — прошамкал я с полным ртом.

— Всё равно, будь осторожнее. Помни, что Ильдар Хамзатович сказал — ни в коем случае не переутомляться.

— Я помню, мам. Не переутомляюсь, правда.

— А что сегодня тебе к нему на осмотр в девять утра помнишь?

— Помню. Сейчас позавтракаю, оденусь и пойду.

— Привет ему передавай. И всё потом подробно расскажешь!

— Зачем? Он и так тебе всё расскажет.

— Он — это одно. Ты — другое, — с железной логикой заключила мама и налила мне чая.

Всё-таки Кушка совсем маленький город. От дома до ворот госпиталя я дошёл, не торопясь, ровно за пять минут. Ещё через две минуты постучал в дверь кабинета Ильдара Хамзатовича.

Весь медосмотр занял ровно час пятнадцать минут, включая рентген.

Частое рентгеновское излучение, в особенности на столь допотопной аппаратуре, не слишком полезно для молодого выздоравливающего организма, поэтому я нейтрализовал его воздействие. Но, видать, слегка перестарался, потому что организм отреагировал самым привычным и целесообразным образом.

Я как раз оделся, вышел из рентгеновского кабинета, когда почувствовал, что меня неудержимо тащит в сон. Словно щепку в водоворот.

До моей палаты, в которой я провёл пять, выпавших из памяти дней, было не более двух десятков шагов. Дверь оказалась открыта, в палате — никого. Правда, мою постель убрали, но мне вполне хватило матраса. Меня бы и голая пружинная сетка устроила. Да что там сетка — любая горизонтальная поверхность, включая пол. Желательно чистая, конечно.

А тут целая кровать! Шикарно. Я повалился на матрас и отключился.

Проснулся от недовольного голоса Ильдара Хамзатовича, доносящийся из-за двери:

— Что значит, не знаю? Он должен был прийти ко мне в кабинет ещё пятнадцать минут назад!

Сейчас кому-то достанется на орехи, подумал я. Спустил ноги с кровати, встал, открыл дверь и вышел в коридор.

— Вот же он! — радостно воскликнула дежурная медсестра. — Ты что там делал?

— Спал, — честно признался я. — Извините, Ильдар Хамзатович, меня после рентгена так в сон потянуло, что просто караул. Хорошо, что койка свободной оказалась.

— И как, поспал?

— Поспал, — я посмотрел на часы. — Как раз пятнадцать минут. Чувствую себя отлично.

— Это я решу, как ты себя чувствуешь, — пробурчал товарищ подполковник. — Давай за мной.

— Физически ты здоров, — заключил он, изучив рентгеновские снимки и ещё раз помяв мне живот и пройдясь твёрдыми холодными пальцами по позвоночнику и рёбрам. — Но в школу пока рано. Подтверждаю освобождение до двадцать шестого февраля. — Он перелистнул календарь на столе. — Это пятница у нас? Пятница. Значит, в четверг, двадцать пятого, ещё раз на обследование придёшь, а в пятницу — в школу.

— Может, лучше в понедельник уже? — спросил я. — Начало недели.

— Понимаю, — кивнул Ильдар Хамзатович. — здоровое желание нормального советского школьника. Что бы ни делать, лишь бы в школу не ходить.

— Да я хоть сегодня пойду, — сказал я. — Подумаешь.

— Не лезь в бутылку. Мал ещё. Значит, в четверг, двадцать пятого, в девять ноль-ноль тебя жду. Вопросы? Предложения?

— Как насчёт физической нагрузки?

— Какой именно?

— Бег по утрам, разминка, турник, брусья. Аккуратно.

— Сегодня утром бегал? — догадался Ильдар Хамзатович.

— Бегал, — признался я. — Немного.

— Немного — это сколько?

— От дома на Крест и вниз на школьную спортплощадку. Там чуть размялся и домой.

— Ладно, — подумав, ответил хирург. — Только без фанатизма. И смотри — не усни на обочине. А то опять обкуренный афганец наедет.

— Не усну, — пообещал я. — Что с ним, кстати?

— С кем, с афганцем?

— Ага.

— Судить будут, что, — начальник госпиталя пожал плечами. — По нашим советским законам. Он действительно обкуренный был, анализы показали. Так что, думаю, сядет.

Ну и ладно, пусть сидит. Спасать котика из-под колёс бешеного грузовика — занятие для особо одарённых, понятно, но и бешеных афганских грузовиков-барбухаек на улицах Кушки тоже быть не должно. Тогда и котики будут живы, и школьники целы.

После госпиталя я оправился в библиотеку, которая располагалась в Доме офицеров. Она уже открылась, я был первым утренним посетителем.

— Здравствуйте, Таисия Игнатьевна! — я вспомнил имя высокой библиотекарши лет сорока.

— Здравствуй, Серёжа! — ответила она. — Ты почему не в школе? Ах, да, извини… Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, спасибо. Я посмотрю книги?

— Конечно. Для чего ещё библиотека. Только ноги вытри хорошенько. Может быть, подсказать что-то?

— Пока не надо, спасибо.

Я вытер ноги о влажную половую тряпку, лежащую у дверей, и мельком огляделся. Библиотека располагалась на первом этаже и состояла из двух залов. Первый — читальный и второй — с книгами на стеллажах. Я прошёлся по первому, полистал газеты и журналы, отметил для себя, что надо будет повнимательней изучить журналы «Наука и жизнь» и «Техника молодёжи», затем направился во второй зал, к книгам.

Меня интересовало всё. То есть, вообще всё. Но нужно было выбирать, с чего начать.

Прошёлся вдоль полок, выхватывая глазами корешки книг. На Гараде тоже имелись бумажные книги, но больше уже как антиквариат, дорогие подарочные или специализированные издания. Но здесь были только бумажные.

Да что книги. Из того, что я успел прочитать и увидеть собственными глазами, уже было понятно, что земляне отстали от гарадцев лет на двести. Гарадских. Земных — больше.

Всё относительно, развитие цивилизации в разные периоды идёт с разной скоростью, но тем не менее.

Начать с ключевого фактора — энергии. На Земле её вырабатывают мало, и стоит она дорого. Не мудрено — от сжигания угля или мазута, падающей воды, тем более ветра или солнца много дешёвой энергии не получишь. Деление ядер урана — уже лучше. Но грязно, опасно и, опять же, не так дёшево, как хотелось бы. До управляемой же термоядерной реакции земляне пока не доросли. Не говоря уже о кварковом синтезе, на основе которого работают кварковые реакторы — источник практически бесконечной и дармовой энергии на Гараде. Дармовой по сравнению со всеми другими источниками, разумеется.

Отсюда — из нехватки энергии — раздробленность на множество государств и враждебность их друг к другу. Идут бесконечные войны за ресурсы — торговые, экономические и самые настоящие, с массовыми убийствами людей при помощи оружия, — и они не кончатся, пока не кончатся ресурсы или… сама цивилизация.

Есть спасительный путь — объединение. По нему сумел пойти Гарад. Правда, для этого пришлось потерять два с лишним миллиарда жизней в Последней войне, и за малым не уничтожить всю планету; но Создатель миловал; мы выжили. Выжили, чтобы объединиться и начать Великое Возрождение.

Великое Возрождение, в свою очередь, было бы невозможно без информационной революции; полной перестройки системы воспитания и образования; полноценного мощного выхода в космос в пределах родной звёздной системы; и прочего, и прочего, и прочего. Можно долго перечислять.

Отсюда вопрос.

Что делать хорошо образованному, сильному, талантливому и умелому взрослому силгурду, оказавшемуся в теле слабого подростка не просто на другой планете, а ещё, фактически, в другом времени?

Я остановился.

Вот он — главный вопрос. Тот же самый, что и всегда.

Что делать?

Скользнул взглядом по книжному стеллажу, прочёл надпись на белой табличке сбоку: «Фантастика».

Всего две полки. На одной — верхней — написано: «Советская фантастика». На другой — нижней — «Зарубежная фантастика».

С десяток книг на верхней, столько же или чуть меньше на нижней.

Негусто, но что есть.

Протянул руку, снял с верхней полки довольно толстую книгу с зеленовато-жёлтой обложкой. На лицевой стороне изображён космолёт белого цвета, как видит его художник, на фоне зелёных скал и жёлтого неба. «В мире фантастики и приключений» — белым шрифтом в чёрном прямоугольнике.

Раскрыл наугад.

«Станислав Лем.

НЕПОБЕДИМЫЙ.

Черный дождь

„Непобедимый“, крейсер второго класса, самый большой корабль, которым располагала База в системе Лиры, шел на фотонной тяге.

Восемьдесят три человека команды спали в туннельном гибернаторе центрального отсека. Поскольку рейс был относительно коротким, вместо полной гибернации использовался очень глубокий сон, при котором температура тела не падает ниже десяти градусов. В рулевой рубке работали только автоматы».

О как, гибернация, значит. Мы тоже когда-то думали, что она понадобится. Не понадобилась.

Год издания — тысяча девятьсот шестьдесят четвёртый. Возьму, это может быть интересно, с первых строк видно.

На той же полке выбрал потрёпанный сборник Аркадия и Бориса Стругацких «Далёкая радуга» с одноимённой повестью и второй под названием «Трудно быть богом». С нижней взял книгу в красной обложке из серии «Библиотека современной фантастики». Четвёртый том. Тоже Станислав Лем. «Звёздные дневники Ийона Тихого» и роман «Возвращение со звёзд».

Пожалуй, хватит для начала.

Когда-то, в юности, я любил фантастику. Да и взрослый Кемрар Гели не без удовольствия почитывал её в свободную минуту. Некоторые до сих пор считают этот вид художественной литературы «низким», чисто развлекательным, недостойным звания искусства. Слава Создателю, таких интеллектуальных снобов мало. Серьёзными исследователями давно доказано, что именно любовь к фантастике — в широком понимании жанра — чаще всего толкает молодых силгурдов заняться наукой, инженерным делом, медициной, учительством, воспитанием или любым видом творчества.

Ну а как иначе?

Силгурд (и человек) — это, в первую очередь, его сознание, умение и — главное! — желание хорошо мыслить. Что невозможно без богатого воображения, которое и развивает фантастика. Всё гораздо сложнее, конечно, но в грубом приближении — так.

Значит, если хочешь получше узнать людей — читай их художественную литературу и не забывай про фантастику.

В моём случае местную фантастику следует читать в первую очередь. Потому что она поможет уточнить и расширить ответ на мой главный вопрос.

Ответ, который я уже в общих чертах знал.

Нужно установить связь с Гарадом.

В одиночку это сделать невозможно. Даже определить точные координаты вряд ли получится. Не говоря уже о создании самой простой станции Дальней связи, которая работает корректно только в условиях вакуума и для которой требуется море энергии. Большое и глубокое море. Значит, — Луна. Только там подходящие условия для строительства самой станции и кваркового реактора, необходимого для её питания. Не получится кварковый — термоядерный. Или, на самый крайний случай, просто ядерный, но очень мощный.

А что нужно, чтобы значительно облегчить и удешевить полёт на Луну?

Правильно. Гравигенератор. Он же антиграв.

Потом уже, возможно, — надёжный и достаточно мощный ионный двигатель с обычным атомным реактором. Благо, для этого на Земле всё есть. Но это потом. Сначала антиграв, с которым и жидкостные ракетные двигатели смогут очень и очень много. Намного больше, чем сейчас.

Его, к слову, можно собрать и в одиночку, принцип действия и схему я отлично помню, тем более, что и чинил их неоднократно. Сложно. Даже очень сложно и трудно, он будет совсем простой, двухконтурный, с коэффициентом понижения гравитации не больше десяти[10].

Но можно.

Только для этого нужно быть уверенным, что общество, страна, в которой ты живёшь, не сожрёт тебя с потрохами, такого молодого и гениального не по возрасту, а поддержит и поможет.

Ладно, пусть не на сто процентов уверенным.

Хотя бы на шестьдесят-семьдесят.

Пожалуй, я соглашусь и на пятьдесят.

Пятьдесят из ста — хорошие шансы. Хальб унд хальб[11], как любит говорить в таких случаях мой земной отец.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

С чего начать. Учебники. Математичка и физрук. Восстановление. Кино

Пока Таисия Игнатьевна вписывала выбранные книги в мою библиотечную карточку, я внимательно разглядел плакат на стене, который заметил, когда вошёл.

На алом фоне с графическим портретом Владимира Ильича Ленина — основателем Советского Союза — в левом верхнем углу золотыми буквами было написано:

МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС СТРОИТЕЛЯ КОММУНИЗМА.

Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма;

Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест;

Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния;

Высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов;

Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного;

Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат;

Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;

Взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;

Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;

Дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;

Нетерпимость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;

Братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.

А что, нормальный кодекс. Компиляция, разумеется, но мне нравится. Напоминает знаменитый «Кодекс гражданина Гарада», принятый после Великой победы и объединения планеты. Если соблюдать, а не только на стенах развешивать, то и вовсе хорош. Но с этим, чувствую, мне ещё разбираться и разбираться.

Пока шёл домой, продолжал думать. План, даже в таком общем и черновом виде, — это прекрасно.

Но кидаться сходу, очертя голову, его выполнять не стоит.

Самое главное препятствие — даже не техническая отсталость землян, а мой нынешний возраст. Тринадцать земных лет — это очень мало. Мальчики только-только начинают превращаться в мужчин, в организме бушуют гормональные бури, он активно растёт и развивается. Нагружать его сверх меры в это время опасно — можно сильно поломать. Так что даже со сверхспособностями, которыми по здешним меркам я обладаю, долго потом в норму приводить нужно будет.

А нагружать придётся.

Значит, действовать нужно хоть и быстро, но плавно.

Взять ту же школу. Учатся в СССР восемь иди десять лет — кто как захочет. Я, разумеется, выберу десять, чтобы поступить в высшую школу — институт или университет (пока не выбрал, но, думаю, это будет что-то техническое).

Зачем высшее образование? Не знаю, как в остальном мире, но в Советском Союзе без него никуда. То есть любой труд здесь почётен, а безработицы и вовсе не существует, но, если хочешь чего-то по-настоящему добиться, — учись. Диплом об окончании высшего учебного заведения придаёт вес, его уважают.

Вспомнились слова пионерской клятвы: «Я, Ермолов Сергей Петрович, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину; жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия; свято соблюдать законы пионерии Советского Союза!»

Вот так. Серёжа Ермолов не просто эту клятву давал, он ещё и председатель Совета дружины школы, то есть формальный лидер всех кушкинских пионеров. Не бог весть что, но для начала совсем неплохо. Потому что учиться — это хорошо и правильно, но мало. Нужно еще идеологически соответствовать. Сначала октябрёнок (это позади), потом пионер (это в настоящем), потом комсомолец и коммунист (это в будущем). Главное, ни на какие компромиссы с совестью идти не нужно. Чему порукой «Моральный кодекс строителя коммунизма», который я прочитал в библиотеке.

Но вернёмся к учёбе.

Предстоящие три с небольшим года в школе можно сжать в один. Даже в полгода.

Потому что всё, или почти всё, чему меня здесь собираются научить, я уже знаю. Более того, знаю и умею я гораздо больше, но показывать это категорически не нужно. От будущей репутации юного гения всё равно никуда не деться, но пусть всё будет в пределах хоть какой-то нормы, а не чуда. Люди боятся чудес, как и всего непонятного, а тот, на кого смотрят с опаской, не может рассчитывать на доверие. Мне же без доверия никуда. Хотя бы некоторых людей или, как тут в таких случаях говорят, фигур. Пусть даже не ключевых, но обладающих влиянием и властью.

Лучше всего, военных.

Во-первых, от них непосредственно зависит безопасность страны.

Во-вторых, мой здешний папа — военный. Пусть и не самых высоких чинов, но какие-то связи есть. Опять же, это сегодня он командир полка, а завтра, глядишь, и до комдива дорастёт. А это уже генерал, совсем другой статус, генералов в СССР уважают. В особенности тех, кто реально командует войсками, а не просиживает форменные брюки с лампасами в высоких штабах.

В-третьих, тот же антиграв будет интересен военным. Очень сильно интересен. Кровно интересен. Установи его на истребитель-бомбардировщик, чтобы вес последнего снизился в шесть-семь, а то и десять раз… А боевой вертолёт? А танк? Вообще любая военная техника, включая корабли и подводные лодки. Да за такую возможность военные душу дьяволу продадут. Даже с учетом того, что ни в бога, ни в дьявола в СССР официально не верят. Страна атеистов. Тоже интересный факт, кстати, и требует обдумывания, но не сейчас.

Значит, военные, запомним эту мысль.

Итак, сколько времени мну нужно, чтобы, не привлекая к себе лишнего внимания, закончить школу?

Полгода. Могу, но не нужно, слишком рано.

Год. Тем более могу, но тоже рановато.

А вот два года — это оптимальный вариант. Мне будет пятнадцать. Да, организм ещё вовсю растёт, но основные гормональные бури уже позади. Можно начинать взрослую жизнь. Если ещё за это время собрать действующий прототип антиграва и суметь заинтересовать в нём военных, будет совсем хорошо.

Дома я разделся, поставил книги на полку и взялся за учебники.

«Алгебра».

«Геометрия».

«Физика».

«География».

«Биология».

«Русский язык».

«Литература».

«История средних веков».

Все за шестой класс, конечно же.

Памятуя о том, что перегружаться не нужно, внимательно, не торопясь, изучил первые четыре. По часу на каждый.

Н-да, примитив. Какие там полгода! На сегодня хватит, пожалуй, хотя я и не устал, но завтра уже закончу с шестым классом, можно сдавать экзамены экстерном. Значит, два дня.

Положим три дня на седьмой класс.

Расщедримся и возьмём четыре на восьмой.

Проявим неслыханную расслабленность и дуракаваляние и определим неделю на девятый.

На десятый, так и быть, две недели.

Что получается?

Два плюс три плюс четыре плюс семь плюс четырнадцать. Добавим два выходных. Нет, три. Итого: тридцать три богатыря. То бишь дня. Чуть больше месяца, чтобы полностью усвоить школьную программу. Н-да. Никому об этом не говори, хе-хе. Кстати, о школьной программе. Откуда выплыли эти богатыри?

«Сказка о царе Салтане», Александр Сергеевич Пушкин, великий русский поэт. Надо будет ознакомиться получше, того, что сейчас в памяти Серёжи Ермолова, маловато. Стихи великих поэтов много говорят о стране, в которой они родились и выросли. К тому же я люблю хорошую поэзию, грешен.

Пообедал, пятнадцать минут полежал, полностью расслабившись и очистив голову от мыслей, переоделся и побежал на спортплощадку — размяться.

Сегодня в это время там никого не было.

Я сделал три круга с резкими ускорениями, затем размялся на ходу (прыжки, наклоны, растяжки), перешёл на слайт-ходьбу и, когда почувствовал, что достаточно разогрелся, запрыгнул на брусья. Отжался несколько раз с махом назад и вперёд. Потом не выдержал и немного похулиганил — вышел на стойку на руках; прошёлся по брусьям; перекатился через голову на плечи, вышел снова на руки с махом назад, красиво спрыгнул.

Эх, хорошо!

Теперь — на турник.

— Ермолов! — позвали откуда-то сбоку.

Повернулся.

Старая тучная женщина в тёплом длинном зеленоватом пальто и серой пуховой шали смотрела на меня, стоя у входа на спортплощадку. Подняла руку, поманила пальцем:

— Иди-ка сюда.

Я подошёл, на ходу вспоминая, кто это.

Ну конечно! Марья Сергеевна, старейшая и в своём роде легендарная учительница арифметики и математики. Говорят, что она вколачивала знания в гимназистов ещё до революции.

Иногда в прямом смысле слова — линейкой по лбу. Не знаю, как гимназисты, а мы ей подобные методы прощали. Как и грубоватый стиль общения в целом.

— Здрасьте, Марь Сергевна! Как ваше здоровье?

— Не дождётесь. Почему не в школе, Чукарин[12]?

— Так освобождение у меня. До первого марта. Восстанавливаюсь.

— Вижу. Кувыркаешься вовсю. И где только научился, не замечала за тобой прежде… Значит — здоров.

— Врачи так не считают, — вздохнул я с нарочитой печалью. — Я им говорил, говорил… Не слушают.

— Это кто не слушает, Алиев, что ли?

— Он.

— Поговорю с ним. У нас важный материал во вторник и контрольная в четверг.

— Наверстаю, Марь Сергевна, не волнуйтесь.

— Старая я уже волноваться. Это ты волноваться должен.

— Я тем более не волнуюсь. Готов написать контрольную в любое время и на любую тему.

— Так уж на любую?

— Легко, — сказал я. — В пределах программы за шестой класс.

— Да ты бахвал!

— Не без, — приосанился я.

— Та-ак. Ну-ка скажи, как умножить многочлен на многочлен?

— Чтобы умножить многочлен на многочлен, достаточно каждый член одного многочлена умножить на каждый член другого и полученные произведения сложить, — оттарабанил я точно по учебнику.

— Хм, верно. Когда успел выучить?

— Сегодня, — признался я. — Марь Сергевна, можно спросить?

— Ну.

— Если я захочу сдать экстерном математику за седьмой класс, поможете?

— Зачем тебе это? — нахмурилась она.

— Пока не знаю. Но на всякий случай уже интересуюсь.

— А ты изменился, Ермолов, — взгляд Марьи Сергеевны, казалось, обрёл вес. — Не могу только понять, в какую сторону.

— В лучшую, Марь Сергевна, даже не сомневайтесь. Так поможете?

— Там поглядим, — буркнула она. Повернулась и, не прощаясь, вперевалку, словно старая утка, пошла по направлению к школе.

Подтягивание (шесть раз), подъём прямых ног к перекладине (пять раз). Отдохнуть, но не стоя, двигаясь в лёгкой стайт-ходьбе, и снова: подтягивание и подъём. Отдохнуть. И снова.

Хватит.

Теперь надо найти физрука и договориться насчёт мячей.

Мячи мне дали. Ровно два, как и просил.

— Под твою ответственность, Ермолов, — сказал физрук, он же трудовик, Виктор Леонидович Носатый.

У него и впрямь был роскошный нос. Прямо не нос, а носяра.

Кстати, о фамилиях. Знаменитая фамилия у меня. Узнаваемая. Был такой русский генерал Ермолов, герой Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года и вообще выдающаяся личность. Тоже Петрович, хоть и Алексей. Здесь на фамилии обращают внимание, так что запишем это в актив, может пригодиться в будущем.

— Сегодня же верну в целости и сохранности, — пообещал я. — А можно будет потом ещё взять?

— Потом — это когда?

Я объяснил ситуацию.

— Не рановато тебе в сборную города? — окинул меня внимательным взглядом физрук. — Там взрослые, а тебе только тринадцать. Да и не припомню я что-то за тобой таких выдающихся способностей. Игра вратаря на большом поле — сложное искусство.

— Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, — неизвестно откуда выскочила у меня расхожая фраза. — Что до способностей, то я и сам не замечал. Открылись. Сегодня у нас девятнадцатое? Думаю, ещё два-три раза, не считая сегодняшнего дня, будет достаточно.

— Открылись, значит. Бывает. Ладно, три так три. Только время согласуем, чтобы заняты мячи не были. Когда матч, говоришь?

— Двадцать восьмого, в воскресенье, в восемь утра.

— В такую рань… Ладно, приду посмотреть.

— Спасибо, Виктор Леонидович!

— Пожалуйста. Только учти. Если хочешь серьёзно тренироваться, свой мяч нужно иметь. И ещё. Аркадий Гайдар не командовал полком в четырнадцать лет, это легенда.

— А чем командовал?

— Ротой. И не в четырнадцать, а почти уже в шестнадцать.

— Тоже неплохо, а?

— Да уж, — он усмехнулся. — Иди уже, тринадцатилетний вратарь.

— ?

— У Жюля Верна был пятнадцатилетний капитан, а ты тринадцатилетний вратарь, — пояснил физрук. — Ты что, Жюля Верна не читал?

— Почему? «Двадцать тысяч лье под водой» читал, «Дети капитана Гранта», «Таинственный остров», — вспомнил я.

— Почитай «Пятнадцатилетний капитан», — посоветовал Виктор Леонидович. — Раз уж собрался в тринадцать за сборную города играть. Пригодится. Да и вообще хорошая книжка.

Тимак, Данатар и Тигр не подвели и явились на стадион к пяти часам с разницей в пару минут.

Я пришёл с мячами чуть раньше, чтобы осмотреть ворота и оценить место тренировки.

Поле было откровенно плохим — много неровностей. Но штрафные площадки у обоих ворот были относительно нормальные. Вратарские, внутри них, конечно, вытоптаны, но это ерунда.

Я встал на линию ворот (выбрал южные — те, что ближе к школе), оценил размеры — ширину и высоту. Из энциклопедии уже знал, что ширина футбольных ворот равна восьми ярдам или семи метрам и тридцати двум сантиметрам. Высота — восьми футам или двум метрам сорока четырём сантиметрам. Игру футбол придумали англичане, отсюда ярды и футы.

Ворота для гарадской игры цвинт были меньшего размера (как и поле), поэтому поначалу я почувствовал себя в этих не совсем уютно. Особенно с учетом моего нынешнего роста в сто семьдесят сантиметров. Высокий для тринадцатилетнего мальчишки, но совсем не высокий для взрослого. А уж для футбольного вратаря и вовсе низкий.

Ничего, прыгучестью и реакцией возьмём.

Ну-ка.

Я подпрыгнул и повис на верхней штанге.

Нормально, достаю.

Пацаны-одноклассники, как оказалось, ни малейшего понятия не имели о том, как тренировать вратарей. Пришлось показывать.

Дождя не было два дня. Поле под февральским кушкинским солнцем, которое, хоть и с некоторой натяжкой, уже можно было назвать весенним, подсохло. Я выбрал относительно ровное место на бровке с травой погуще, сел.

— Бросайте мне мячи руками, — приказал товарищам. — По одному. Я буду ловить и кидать их вам назад. Начали.

Обычно это упражнение делается вдвоём, но я задействовал всех, чтобы не чувствовали себя лишними.

Тимак, Данатар и Тигр быстро вошли во вкус, и тренировка пошла как по маслу. После бросков сидя перешли к броскам стоя.

— Бросайте так, чтобы я двигался. Не точно в меня, а по сторонам.

Бросок. Поймать. Кинуть обратно. Бросок в сторону. Шаг в сторону, поймать, кинуть. Ещё бросок. И ещё, и ещё.

«Старайся, чтобы за твоими руками всегда была ещё часть тела, — учил меня когда-то тренер по цвинту. — Грудь, живот, нога, голова. Если по какой-то причине руки не удержат мяч, для него возникнет следующее препятствие, и он не проскочит в ворота».

Ценный совет, которому я всегда старался следовать.

— Теперь удары, — приказал я. — Не сильно, но точно. В меня и по сторонам.

Дак! Дак! Дак!

Ах, как же мне нравится этот характерный звук ударов по мячу и как же давно я не играл в настоящий цвинт! Извините, в футбол.

Чего по-настоящему не хватало, так это сетки на ворота и вратарских перчаток. Ну да ничего, за пропущенными мячами можно и побегать. Что до перчаток, то на нет, как здесь говорят, и суда нет. Негде их в Кушке взять.

Мячи, летящие в ворота после не слишком сильных ударов, старался забирать намертво. Те, что посильнее, отбивал. За слишком сложными, летящими точно в дальние углы, не тянулся, пропускал. Не игра, тренировка, можно себя чуток и поберечь.

Всякое падение на твёрдую землю — удар по организму. Да, вратари умеют падать, но всё-таки лучше играть на ногах. Отчаянные броски за мячом красивы и нравятся зрителям, но бросок и падение — это последний аргумент в споре вратаря с нападающим, а последний на то и последний, что после него уже противопоставить нечего. Пока вратарь на ногах, он может что-то сделать. Лёжа — нет. За редчайшими исключениями. Поэтому, если пришлось в падении отбить мяч, то нужно оказаться на ногах как можно скорей. Самый простой и быстрый способ — перекатом через плечо. Есть и другие.

Дак! Дак! Дак!

Друзья-товарищи поймали азарт, и мячи сыпались на меня один за другим.

— Стоп, хватит! — поднял я руку в какой-то момент. — Теперь отработаем угловые и штрафные.

— Эй, — сказал маленький Данатар. — Какие угловые и штрафные? Это тебе за взрослых играть, не нам. Я вообще с угла поля могу до ворот не добить.

— Я добью, — сказал Тимак.

— Я попробую, — сказал Тигр.

— Ну-ну, — сказал Данатар. — А головой во вратарской кто будет играть, Пушкин? Мне с моим ростом — беспонтово.

— Могу и я, — сказал, подходя, Пушкин, он же Олег.

Был он в спортивном костюме, кедах и с мячом. Рядом шёл тот широкоплечий остроскулый парень, которого я уже видел на спортплощадке с ним и Рваным. В руках он нёс сложенную сетку для ворот.

— Давно тут?

— С полчаса, — сказал я. — Хотите присоединиться?

— А то, — сказал Олег-Пушкин. — Посмотрим, на что ты способен в больших воротах.

Теперь дело пошло серьёзнее. Как довольно быстро выяснилось, Пушкину и его товарищу по кличке Лёзя (как и меня, его звали Сергеем) уже стукнуло шестнадцать лет. В глазах моих товарищей — Тимака, Данатара и Тигра — они были совсем взрослые, с паспортами. Хотя на самом деле, конечно, таковыми не являлись. Но всё равно они были сильнее и выше нас, тринадцатилетних. Играли тоже неплохо.

Так что я довольно быстро ощутил, с чем мне вскоре придётся иметь дело, — ладони после нескольких отбитых мячей горели, а на перехватах мне едва-едва удавалось опередить высокого Пушкина, да и то в половине случаев он, как и Лёзя, выигрывали за счёт массы, оттесняя меня от мяча.

Закончили, когда солнце почти коснулось вершин сопок на западе.

— Нормально, — подытожил Лёзя в своей лаконичной манере. — В воскресенье в шестнадцать ноль-ноль приходи, вся команда будет, потренируемся. Заодно познакомишься.

— Приду, — сказал я.

— А мы? — спросил Данатар.

Пушкин и Лёзя переглянулись.

— Приходите, — разрешил Пушкин. — В основной состав вам рановато, но потренироваться можно.

— Даже нужно, — добавил Лёзя.

Мы по-взрослому пожали им руки и расстались.

— Классно вышло, — сказал Тимак, когда мы шли с ним домой (он тоже жил на Карла Маркса, нам было по дороге). — Слушай, в кино пойдём сегодня на вечерний?

— В кино?

— «Красная палатка»! Говорят, обалденный фильм. Две серии. Про то, как наши итальянцев спасали в Арктике. Давно, до войны.

Местное кино я ещё не видел. Надо было сходить в любом случае.

— Пойдём, — сказал я.

— Тогда я за тобой зайду.

— Лады.

Мама и сестрёнка были уже дома.

— Ну как? — спросила мама.

— Отлично. В воскресенье ещё пойду, вся команда будет.

— Ох, сынок, беспокоюсь я. Ты только что из госпиталя…

— Мам, Алиев нагрузки разрешил.

— Дозированные!

— Так я и дозирую. Не беспокойся, правда, всё хорошо будет. Слушай, я сегодня в кино хочу сходить с Сашкой Тимаковым, на «Красную палатку».

— Сходи, отчего нет. Тебе денег дать на билет?

— Хорошо бы.

Мама дала мне пятьдесят копеек одной монетой, и я подумал, что в ближайшее время надо решать вопрос финансовой независимости. Хотя бы относительной. Просить копейки на билет в кино… Нет, это не дело. На Гараде тоже есть деньги, хотя они и не имеют такого большого значения, как здесь, и при необходимости, можно жить вовсе без них. Тем не менее, Кемрар Гели всегда зарабатывал достаточно, чтобы не испытывать в деньгах недостатка. Чем Сергей Ермолов хуже?

Фильм мне понравился. Даже захватил. Конечно, технически ему было далеко до художественных видеокартин Гарада, но сама история, режиссура, игра актёров — советских, и зарубежных — всё было на уровне. Режиссёр Михаил Калатозов, прочитал я в титрах. Запомню.

Но главное, мне, как и всякому силгурду, была близка северная, полярная тема. Наши долгие зимы с их смертельными морозами, ледяными торосами и айсбергами, бесконечными снегами практически ничем не отличались от того, что я видел на экране. Как и люди, мы точно так же боролись с собой и безжалостной природой. Боролись, не сдавались, и побеждали.

Хороший фильм.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Игра с пехотой. Лимонад. Мертвяк и кошка

Двадцать восьмое февраля подкралось быстро, но не застало врасплох — какую-то форму мне к этому времени набрать удалось. Не лучшую возможную, но чувствовал я себя уже гораздо увереннее, чем в первые дни. Прогресс был налицо. Подтягивался двенадцать раз, делал выход силой на одну руку и даже осилил подъём переворотом. Хватало на два раза подряд. Мало, но лучше, чем ничего.

Что до остального, то это должен был выявить предстоящий матч.

Трудно поверить, но накануне я волновался!

Вплоть до того, что минут десять, а то и все четверть часа не мог заснуть, прокручивая в голове возможные варианты игры.

Затем, осознав, что без информации о том, как играет соперник и твоя собственная команда это бессмысленно, провалился в сон и открыл глаза уже утром.

Бегать не стал, обошёлся энергичной зарядкой, делая упор на растяжки. Принял холодный душ, позавтракал, вынес золу, растопил печи и отправился на стадион.

Футбольной экипировки у меня не было — ни бутс, ни гетр со щитками, защищающими голени, ни — тем более! — перчаток. Значит, буду играть без всего этого. На один матч сойдёт и спортивный костюм с кедами, а дальше посмотрим. Будет очень нужно — приобрету. Когда придумаю, как заработать денег. Кое-какие дельные мысли уже брезжили по этому поводу, но их практическую реализацию я пока отложил — нельзя успеть всё сразу. Наш девиз: постепенно и неотвратимо.

Однако обо мне позаботились.

Когда ровно в семь тридцать я появился на стадионе, команда уже была в сборе, а меня ждали слегка потёртые, но вполне годные кожаные бутсы, зелёные гетры со щитками, тёмно-синие спортивные трусы и того же цвета футболка с длинными рукавами и белой цифрой «1» на спине.

— Переодевайся, голкипер, — сказал капитан команды Володя Королёв по кличке Король. — Не в кедах же играть. Размер ноги сорок первый у тебя?

— Сорок первый, — подтвердил я.

— Значит, бутсы должны подойти. А вот перчаток нет, извини.

— Обойдусь. Хороших не достать, а обычные кожаные только мешают. Голыми руками хват надёжнее.

Капитан молча кивнул и отошёл.

Общей разминки не было, каждый разминался самостоятельно.

Я быстро переоделся (бутсы подошли точно по ноге), сделал круг по стадиону с ускорениями и растяжками. Затем встал в ворота с уже натянутой сеткой и попросил кого-нибудь мне постучать.

— Слава, Юра, Боря, — позвал капитан. — Разомните молодого.

Братья Юрасовы, играющие все трое в нападении, взялись за дело.

Дак! Дак! Дак!

Поймать-бросить. Поймать-бросить. Упасть-поймать-встать-бросить. Снова упасть-поймать-встать-бросить.

Через четверть часа я был готов к игре, ощущая, как разливается по телу горячая нерастраченная молодая энергия. Эх, роста бы ещё прибавить сантиметров пять (лучше — десять), было бы совсем хорошо. Ну да ладно, будем обходиться тем, что есть, — рост, как и возраст, сами придут, никуда не денутся.

Наш соперник — сборная команда мотострелкового полка — тоже разминался на другой стороне поля, у северных ворот.

Начало матча было назначено на восемь часов утра.

Рановато, как по мне, но, думаю, это было вызвано особенностями солдатского распорядка дня. Это мы, гражданские люди, вольны распоряжаться своим временем, особенно в выходной день, а они — нет.

Перед самым матчем к нам подошёл судья — какой-то майор-артиллерист, старавшийся, по слухам, судить объективно и худо-бедно знающий правила. Пожал руку Королю и Славе Юрасову — старшему из братьев.

— Готовы?

— Готовы.

Судья бросил на меня короткий взгляд.

— Это, что ли, ваш новый вратарь?

— Ага, — подтвердил капитан. — Он самый.

— Слушай, он же совсем пацан ещё.

— Нормально сыграет. Другого всё равно нет.

— Тебе сколько лет, мальчик? — ласково обратился ко мне судья.

— Четырнадцать, — соврал я. — И я не мальчик, а такой же игрок, как все. Прошу относиться соответственно.

— Как скажешь, — пожал плечами судья. — Смотри, Король, я конечно предупрежу ребят, чтобы поаккуратнее были, но, если что, под твою ответственность.

— Не волнуйтесь, — товарищ судья, — сказал я. — Если что, я и сам за себя отвечу.

— Ясное дело, — сказал судья. — Ты понял, Король?

— Понял, товарищ майор. Всё нормально будет.

— Тогда — на поле.

Команды выстроились друг против друга в центральном круге.

Король махнул рукой, и мы гаркнули в одиннадцать глоток:

— Команде мотострелкового полка физкульт-привет!

То есть гаркнули десять глоток, а я только рот открывал, не зная, что кричать. Теперь буду знать.

— Команде города Кушка физкульт-привет! — слаженно рявкнули в ответ мотострелки.

— Капитаны, ко мне, — поманил судья.

Бросили монетку. Нам выпало выбирать.

— Ворота, — сказал Король и посмотрел на меня. — Какие, вратарь?

Я посмотрел на небо, прикрывшись ладошкой.

Солнце поднималось, как и положено, на востоке. Сейчас оно слепило того, кто займёт северные ворота. А вот во втором тайме, когда оно поднимется выше, играть в северных будет уже легче.

— Южные, — показал я. — Берём южные.

Разошлись.

Судья свистнул, и игрок соперника сделал первый удар по мячу.

К моему удивлению, не смотря на ранее время, посмотреть на матч пришло довольно много народу. С другой стороны, почему бы и нет? Воскресенье — это воскресенье, день отдыха, а с развлечениями в Кушке напряг. Телевидения нет. Кино — вечером (хотя можно сходить и на дневной сеанс). Ресторан? Ну, так себе развлечение, на любителя, ещё и дорогое. Танцы по вечерам в том же Доме офицеров. Бильярдная тоже там.

Что ещё?

Гулять по окрестным сопкам? Читать? Слушать радио? Пить водку с друзьями-товарищами? Заниматься спортом? Не всех устраивают все эти способы.

Испокон веков люди, как и силгурды, падки на зрелища. А что может быть лучше в этом смысле, чем футбольный матч? Пусть даже среди любительских команд. Вот и пришёл народ на стадион. Некоторые даже с семьями.

Я не высматривал, есть ли на трибуне мои. Перед матчем попросил маму не приходить, чтобы ей не волноваться зря, но не был уверен, что она послушается. Отец? У советского офицера выходных дней практически не бывает. А уж если он командует полком, то отдохнуть раз в месяц — уже счастье.

Игра сразу пошла в одни ворота — мои, и всё моё внимание переключилось на поле.

Хуже всего, что наша защита не воспринимала меня, как полноценного товарища по команде. Они видели мальчишку, которого нужно защищать от нахрапистого взрослого соперника, но при этом слушать, что он кричит-говорит — не обязательно. Сами с усами.

Вот из-за этого мы и пропустили в первом тайме.

Крайний правый нападающий мотострелков хорошим дриблингом обвёл двоих, вышел к нашей штрафной и прострелил в центр.

— Играю! — крикнул я, выскакивая на перехват.

Но защитник — это был Лёзя — не послушал и решил отбить мяч головой сам. В результате столкнулся со мной, когда я уже был в воздухе, не дал дотянуться до мяча и сам промахнулся.

А соперник оказался тут как тут.

Удар — мяч в сетке.

Не попасть по пустым воротам из штрафной площадки трудно. Вот он и попал.

— Лёзя, если я кричу «играю!» — это значит, что играет вратарь и не хер ему мешать, — высказал я тёзке. — Чего ты полез?

Лёзя молча ожёг меня взглядом и потрусил из штрафной.

Ладно, играем дальше.

Второй мы пропустили уже почти в самом конце первого тайма, когда игра, казалось, более-менее наладилась, и нам даже удалось создать у ворот соперника пару-тройку опасных моментов.

Говорю «мы», потому что пропустили с пенальти. В цвинте тоже есть аналог пенальти, только бьют не одиннадцати метров, а с девяти. В любом случае — это расстрел вратаря.

Поэтому в пропущенном с пенальти мяче голкипер считается не виноватым по умолчанию.

Взять пенальти можно, если угадать направление удара или войти в режим орно. Но ведь и тот, кто бьёт, может в него войти. Именно поэтому в цвинте орно под запретом. В слайте — нет, но только в особо оговорённых поединках.

Но земляне-то про орно ничего не знают, верно?

Поэтому я вошёл в орно перед ударом. Но всё равно не помогло. Удар был сильный, мяч лёг точно под перекладину в верхний левый от меня угол ворот.

В «девятку», как здесь говорят.

Мне элементарно не хватило роста.

Нет, я мог, конечно, переместиться в левую часть ворот и отбить. Но со стороны это бы выглядело, словно вратарь исчез на долю секунды и снова возник, словно из ниоткуда, в нужном месте. Слишком невероятно. Фантастично. Из разряда чудес. А на фига нам, спрашивается, ненужные слухи? Правильно, совсем не нужны. По крайней мере, до поры до времени.

Поэтому я прыгнул за мячом, но не достал. Хотя кончиками пальцев коснулся, и это все видели. Видели и оценили.

Ноль-два.

С этим счётом мы ушли на перерыв.

Расселись за бровкой поля у забора. Кто-то пил воду, кто-то тяжело дышал, приходя в себя, кто-то просто сидел, отдыхая.

— Плохо, — сказал Король. — Проигрываем. Они быстрее. А у нас физика проседает. Говорил я, нужно больше тренироваться и поменьше бухать. Вот и результат. Поднажмите, мужики, иначе проиграем. Через «не могу». Первый матч важен, не мне вам говорить.

— Все матчи важны, — пробормотал Юра Юрасов, вытирая рукавом футболки обильный пот со лба.

Остальные молчали.

— Можно сказать? — попросил я.

— Скажи, если есть что, — разрешил капитан.

— Два замечания. Первое. Уже говорил, повторю. Не надо мне мешать. Если я кричу, что играю, значит, — все в стороны и дайте дорогу вратарю. И второе, главное. Они нас в полузащите обыгрывают как детей. Отсюда постоянная угроза нашим воротам — есть кому снабжать нападение мячами. Знаете, почему обыгрывают?

— Потому что лучше играют, — сказал четвёртый нападающий Сарпек Джанмухамедов, — худой и ловкий, чёрный как смоль, парень.

— Лучше играют, потому что играют в четыре полузащитника. Из которых два центральных при необходимости становятся центральными нападающими. А у нас схема четыре-два-четыре. И четверо нападающих почти никак не помогают полузащите, когда их отсекают от мяча.

— Я же говорю — физика проседает, — сказал капитан.

— Физика тоже, но не она главное. Нужно поменять схему. Оставляем двух крайних нападающих — Сарпека справа и Борю Юрасова слева. Слава и Юра оттягиваются в полузащиту. Активно мешают разыгрывать мяч в центре поля и поддерживают атаку, если сил хватает. Если не хватает — оттягивают на себя защиту соперника и снабжают мячами Сарпека и Борю. Сарпек, ты техничный, бей чаще по воротам, у них вратарь слабоват, нет в нём уверенности, может и пропустить «бабочку»[13] на дурака. И последнее. Особенно полузащиты касается. Старайтесь играть на опережение, не давайте им спокойно принимать мяч, перехватывайте. Особенно, когда пас длинный.

— А что, — сказал Юра Юрасов, жуя травинку. — Дельное предложение. Молодец, молодой, соображаешь. Думаю, можно попробовать. Как считаешь, Король?

— Думаю, можно, — согласился капитан.

С самого начала второго тайма соперник попытался, как и в первом, использовать своё преимущество в центре поля, но вдруг обнаружил, что преимущества уже нет. Свободно владеть мячом не получалось, пасы перехватывались, пошёл более жёсткий отбор мяча с последующим переводом свободным крайним нападающим — Сарпеку или Борису. В первые же десять минут Сарпек дважды пробил по воротам. Один раз попал, и этого хватило, — вратарь только проводил мяч глазами, не решившись или не сумев за ним прыгнуть, и тот лёг в сетку, как к себе домой.

Один-два.

Следующие двадцать минут прошли в упорной борьбе. Я сумел дважды спасти команду — один раз в броске переведя мяч на угловой и второй раз, вовремя упав в ноги нападающему, когда тот выскочил со мной один на один.

А за пять минут до окончания матча второй мяч забил Боря Юрасов. В прекрасном стиле обвёл защитника, отдал Сарпеку, который вытянул на себя ещё двоих, снова отдал Боре, и тот с ходу точно пробил. Два-два.

Последующий накат на наши ворота ничего не дал — соперник торопился, устал и мазал по воротам. Мы, впрочем, тоже устали, это было заметно по тяжёлому дыханию и бегу, то и дело переходящему в шаг. Так что свисток судьи об окончании матча все восприняли с большим облегчением, а кто-то и с откровенной радостью. Ещё бы! Дело шло к явному поражению, но мы сумели отыграться.

— Все молодцы, всем спасибо, — сказал Король после матча. — Вратарю особенно. Хорошо сыграл, молодой. И советы дельные дал. Так что поздравляю, ты теперь в команде. Следующий матч с танкистами, через неделю, седьмого марта. Тренировка в среду в восемнадцать ноль-ноль и в субботу в пятнадцать часов. Вопросы, предложения? Если нет, все свободны.

— Есть предложение выпить пивка, — сказал Пушкин. — В ШПВ[14] как раз свежее привезли. Отметить боевую ничью.

— Пивка для рывка, потом водочки для обводочки? — поднял брови Король. — И всё это в десять утра?

— А чего сразу водочки? — обиделся Пушкин. — Подумаешь, по бутылке пива…

— Знаю я ваше по бутылке, — сказал капитан. — Нет, запретить, конечно, не могу, идите, кто хочет. Но лично я — пас.

— Мы тоже, — сообщили братья Юрасовы. — Дел полно. И тебе, Пушкин, не советуем. Мал ещё пиво с утра хлебать.

— Как играть, значит, взрослый, а как пиво пить — нет?

— Ты что, и впрямь дурак совсем, если разницы не видишь? — Боря Юрасов постучал себя пальцем по лбу. — Вон молодой, Гуня, наш вратарь новый. Отлично сыграл сегодня. Сколько ему?

— Ну, тринадцать, — буркнул Пушкин. — Между прочим, это мы с Лёзей его нашли.

— За что вам спасибо. Но ты не отвлекайся. Тринадцать. Ты всерьёз считаешь, ему уже можно пить пиво, раз он играет вместе со взрослыми?

— Да я и сам не хочу, — сказал я. — Горькое оно, ваше пиво, и противное. То ли дело лимонад. Особенно «Крем-сода»! Эх, я бы сейчас выпил бутылочку. Не знаешь, Пушкин, есть в ШПВ «Крем-сода»?

Команда засмеялась.

— А что, — предложил Король, — давайте и впрямь жахнем по бутылочке лимонада. За боевую ничью.

— И нового вратаря, — сказал Юра Юрасов. — Пусть растёт быстрее.

«Крем-соды» в ШПВ, к сожалению, не оказалось. Пришлось удовлетвориться напитком «Буратино», который обошёлся нам по двенадцать копеек за бутылку, с учётом наценки и без учёта стоимости посуды. Я хотел заплатить за себя, двенадцать копеек у меня были, но ребята не дали.

— Что-то в лесу сдохло, — сказала буфетчица Таня, полноватая женщина лет пятидесяти, выдавая нам несколько бутылок лимонада и стаканы. — Или вы с собой принесли? Смотрите, увижу, что разливаете, — выгоню.

— Обижаете, тёть Тань, — сказал Сарпек. — Только лимонад. Спортивный режим у нас.

— Ну-ну, — сказала тётя Таня. — Зарекалась лиса в курятник не лазить.

Мы выпили лимонада, обсудили некоторые, наиболее острые моменты матча и разошлись.

Не знаю, как остальным, а мне понравилось. Было в этом совместном послематчевом распитии безобидного газированного напитка что-то объединяющее. Надо будет не забыть и повторить в следующий раз. Пусть станет традицией. К тому же мне, как самому младшему в команде, это было особенно нужно. Равняло с остальными.

На следующий день, в понедельник, я пошёл в школу. Слухи о моём чудесном исцелении и о вчерашнем матче с мотострелками уже разошлись, и я не раз ловил не себе заинтересованные и восторженные взгляды. Заинтересованные от старшеклассников, восторженные от тех, кто младше.

Привыкай, сказал я себе. Теперь так будет часто, если ты собрался удивить этот мир. А ты собрался.

Первые три урока — русский язык, математика и биология — прошли довольно скучно. Материал я уже знал, поэтому только укрепился в мысли, что школу нужно заканчивать экстерном.

Четвёртым уроком было рисование. Его должна была вести та же учительница, которая преподавала туркменский — Дурсун Полыевна. Я было приготовился скучать дальше или для развлечения похулиганить и набросать точные портреты одноклассников, благо рисовать Кемрар Гели умел и любил, но выяснилось, что урок отменяется.

— Училка заболела! — сообщил Данатар, первым узнавший радостную новость. — Айда на речку, пацаны!

За последнюю неделю речка Кушка, питаемая тающими снегами с гор Афганистана, из хилого ручья превратилась в мутный стремительный поток шириной в два-три десятка метров.

— Да ну, — протянул Тигр. — Чего там делать, на грязную воду смотреть? Мы лучше в лянгу поиграем, да, пацаны? Кто со мной? — он вытащил из кармана, подбросил и поймал ту самую новую лянгу, которую сделал недавно.

Мнения разделились. Большинство, как ни странно, захотели лянгу. Я выбрал речку, а вслед за мной — Тимак и Билли.

Через десять минут мы вчетвером уже стояли на берегу, глядя как проплывают мимо обломки деревьев и целые кусты, смытые половодьем.

Данатар подобрал и швырнул в воду палку. Я пнул камень. Тимак сложил колечком большой и указательный палец, свистнул пронзительно, с переливом. Делать на берегу реки было решительно нечего.

— Ой, — сказал Билли. — Кошка. Кис-кис-кис…

Он вытащил из портфеля завёрнутый в бумагу бутерброд, отломил кусочек колбасы, протянул на ладони:

— Кис-кис, иди сюда, смотри, колбаска тебе.

Чёрно-белая кошка (или кот, так сразу было и не разглядеть) недоверчиво приблизилась, обнюхала ладонь взяла угощение и отошла в сторонку.

Тем временем Жека Данатаров, вечный заводила и подстрекатель, что-то заметил и теперь напряжённо всматривался в реку, прикрываясь ладонью от солнца.

— Что там? — спросил я, подходя.

— Глянь, Гуня. Это утопленник, что ли? — показал он пальцем.

Я посмотрел. Со стороны Афганистана по реке, ныряя в мелких волнах, плыло человеческое тело.

— Похоже, — сказал я.

Тело несло по воде лицом вверх, головой вперёд. Теперь, когда оно подплыло ближе, было видно, что человек облачён в типичную пуштунскую[15] одежду: светло-серые шаровары и длинную рубаху навыпуск, поверх которых был надет тёмно-синий халат. На голове — традиционная афганская пастушья шапка, похожая на причудливый берет.

Но главное не это. Левая рука человека была прикована к плоскому чёрному чемоданчику. Он и поддерживал тело на плаву, не давая ему полностью скрыться под водой.

Всё это я заметил в долю секунды, но что делать дальше первым сообразил Данатар.

— Достанем! — воскликнул он.

— Как? — ответил я. — В воду лезть? До него метров пять, не меньше.

Тем временем тело практически сравнялось с нами. Теперь уже его заметили и Тимак с Билли.

— Гля, пацаны, мертвяк… — тихо произнёс Билли.

— Афганец, — уверенно сказал Тимак.

— Ясно, что не русский, — согласился Данатар. — В горах смыло селем. Или убили, а потом в реку столкнули.

— Ага, убили, а чемодан оставили, — скептически заметил Тимак. — «Дипломат», между прочим, дорогая вещь. Интересно, что в нём?

— Билли, — скомандовал Данатар. — Ну-ка, тащи сюда свою кошку.

— Зачем?

— Тащи-тащи, не бойся, всё с ней нормально будет, — пообещал Жека и достал из портфеля моток верёвки. — Скорее давай, не успеем!

Везёт мне на котиков, подумал я. Куда не пойди, везде они. Надеюсь, этого спасать не придётся. Остановить, что ли, Жеку? Не стоит, пожалуй. Пусть проявляет смекалку, пока в пределах дозволенного.

— Ты что же, — спросил я, — всегда с собой верёвку таскаешь?

— А то, — сказал Данатар, ловко обвязывая кошку, которую держал Билли. — Верёвка дело такое — в любой момент пригодиться может. Вот и пригодилась. Та-ак, Билли, держи её крепче. Главное, чтобы лапы свободными остались.

Кошка неуверенно орала, но сильно не вырывалась.

— Бежим! — крикнул Данатар, подхватывая кошку и сунул мне в руки конец верёвки. — Щас вытащим!

Мы ринулись вдоль берега, догоняя тело. Перегнали его, остановились. Здесь река делала изгиб, и тело приблизилось к берегу. Теперь до него было не больше трёх метров.

— Раз-два-три! — Данатар раскачал кошку и швырнул её в реку.

С диким мявом животное взлетело в воздух и опустилось точно на тело, изо всех своих кошачьих сил вцепившись в халат.

— Тащи! — крикнул Данатар.

Мог бы и не кричать, я уже перебирал руками верёвку, подтаскивая тело к берегу.

Несколько секунд, и вот уже утопленник оказался на мели и дальше — руками — был вытянут на берег.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Золото и рубин. Американец. Устройство антиграва. Нейтральная полоса

Первым делом освободили кошку. Киса тут же ошалело рванула в кусты и скрылась с глаз. Билли было явно любопытно, но он всё-таки старался держаться от утопленника в нескольких шагах. Данатар и Тимак мертвеца не боялись. Или умело делали вид. Тоже молодцы. Смелый не тот, кто не боится, а тот, кто умеет преодолеть страх — избитая старая истина. Но — истина.

То, что человек мёртв не первый час, я понял сразу, как увидел его вблизи. Характерная мраморная бледность кожи говорила сама за себя. Но проверить нужно.

Я присел рядом, постарался нащупать пальцами биение сонной артерии слева от острого кадыка. Ничего. Только мертвенный холод кожи. Знакомый любому, кто хоть раз дотрагивался до мертвеца. Кажется, что этот холод проникает в твою руку и пытается подняться выше — туда, где бьётся живое горячее сердце…

Глупости. Ничто никуда не проникает. Холод и холод. Иногда развитое воображение только во вред и требует неукоснительного контроля.

— Ну? — спросил Данатар, внимательно наблюдая за мной.

— Капец, — сказал я. — Оживлению не подлежит.

— Хреново, — сказал Данатар. — Не повезло чуваку. Ух ты, а это что? Чур моё!

Жека перешагнул через утопленника и присел у его правой руки, разглядывая золотой перстень на безымянном пальце. Солнечный луч ударил в квадратный драгоценный камень, вделанный в перстень. Камень заиграл всеми оттенками алого цвета.

— Вещь! — воскликнул Жека восхищённо. После чего ухватился за перстень и потянул к себе.

— Брось, — сказал Тимак. — Он же мёртвый. Так нельзя.

— Нельзя срать стоя, — ответил Данатар. — Потому что весь в говне будешь. Помоги лучше, не снимается… — он выматерился, продолжая крутить перстень туда-сюда.

— Не, я тебе в этом сраном деле не помощник, — Тимак сунул руки в карманы и демонстративно сплюнул.

— Погоди, Данатар, — сказал я, ощупывая на мертвеце одежду. — Не торопись.

— Ага, не торопись. Сейчас кто-нибудь из взрослых сюда явится, и прощай мой перстень. Камень видел? Натуральный рубин! Зараза, палец распух от воды, так не снять. Сейчас я его… — Данатар вскочил на ноги и заметался по берегу, что-то выискивая.

Под халатом на мертвеце оказалось что-то вроде безрукавки, сшитой из плотной шерстяной ткани серого цвета и надетой поверх рубахи. На внутренней стороне безрукавки я обнаружил карман на застёжке-молнии. В кармане прощупывалось что-то вроде книжки.

— То, что надо! — воскликнул Данатар и бросил на песок рядом с утопленником два камня. Один плоский и широкий, другой продолговатый. После чего вытащил из кармана перочинный нож, раскрыл лезвие.

Я открыл карман мертвеца и вытащил наружу паспорт тёмно-синего (или тёмно-серого, как посмотреть) цвета. На нём так и было начертано крупно белыми буквами: PASSPORT. Ниже — орёл в круге. Ещё ниже снова надпись.

— Юнайтед Стейтс оф Америка, — прочёл я вслух. — Американец. Эй, Данатар, ты собрался мёртвому штатовцу палец оттяпать? Я бы не советовал. Могут быть большие проблемы.

— Штатовцу? — Жека убрал нож от пальца.

— Ага, глянь, — я раскрыл паспорт.

С чёрно-белого фото на нас смотрел человек, в котором вполне можно было узнать нашего утопленника.

Билли и Тимак подошли ближе. Ещё бы. Не каждый день вылавливаешь из советской реки мёртвого американца!

— Джеймс Хайт, — прочёл Тимак через моё плечо. — Тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения. Не старый ещё.

— Да какая, на хрен, разница, — выругался в сердцах Данатар. — Старый — не старый… Плакал мой мопед.

— Какой мопед? — не понял Билли.

— Теперь уже никакой, — Жека сложил нож, убрал в карман, выпрямился. — Что делать будем, Гуня? Может, посмотрим, что в «дипломате»? Пошарим по карманам, где-то же у него ключ должен быть.

— Оно, конечно, интересно, — сказал я. — Наверное. Но я бы не стал. И тебе не советую. Меньше знаешь — лучше спишь. Давайте так. Постойте здесь, покараульте тело, а я домой сбегаю — отцу позвоню. Пусть взрослые разбираются.

— Давай лучше моему, — предложил Тимак. — Это дело явно погранцов, а не армейцев. Тем более танкистов.

— Наверное, ты прав, — согласился я. — Давай. Только я с тобой. На всякий случай. Данатар, ты и Билли сидите здесь, караульте. Данатар за старшего. Смотри, чтобы… ну, ты понял. Мы быстро.

— Ага, — сказал Жека. — Не убежит, можешь не волноваться. Да, Билли?

Билли неуверенно захихикал.

Погнали, — сказал Тимак.

Сашкин отец, начальник кушкинской погранкомендатуры подполковник Тимаков Юрий Иванович, оказался на месте и наш рассказ воспринял серьёзно. Особенно, когда мы предъявили паспорт утопленника.

— Ого, — сказал он, аккуратно пролистнув тёмно-синюю книжицу. — И впрямь американец. Ну вы, ребятки, даёте…

Через минуту крытый ГАЗ-66 со мной и пятью солдатами-пограничниками в кузове выехал из ворот комендатуры. Тимак вместе с водителем и сопровождающим офицером сидел в кабине — показывал дорогу.

Пока ехали, я думал, что, кажется, совершил ошибку.

Для того, чтобы собрать опытный прототип антиграва, мне, кроме всего прочего нужно было золото и рубин. Золото для проволоки, которая шла на обмотку первого контура, и рубин — для простейшего лазера. Массивный золотой перстень с рубином было то, что нужно. А я сам наехал на Данатара и запретил его трогать. Идиот. Чистоплюй. Судьба послала тебе золото и рубин на тарелочке, а ты? Думай теперь, где всё это достать. Потому что перстень, считай, тю-тю. Сделанного не вернуть.

Данатар, Билли и труп американца оказались на месте.

Мы спрыгнули из кузова на землю и первое, и я сразу же заметил, что перстня на пальце нет.

Бросил взгляд на Билли. Тот отвёл глаза.

Ясно.

Посмотрел на Данатара.

Жека встретил мой взгляд и обозначил наглую ухмылку.

Тимак открыл, было, рот, но я ткнул его локтем, наклонился и шепнул:

— Молчи, так надо. Потом расскажу.

Друг кивнул головой — мол, надо так надо.

Солдаты под руководством офицера погрузили труп в кузов и уехали, а мы пошли в школу.

— Показывай, — потребовал я у Данатара.

— А чего ты раскомандовался? — набычился Данатар.

— Всё просто. Ты, Жека, сейчас нарушил закон. Серьёзно нарушил. Если мы тебя покроем, то будем соучастниками. Оно нам надо? Не надо. И тебе не надо, если мы на тебя настучим. А мы настучим, не сомневайся. Я так точно настучу.

— Ты стукач, что ли? — презрительно осведомился Данатар.

— Не-а, не стукач. Но мне позарез необходимы золото и рубин. Вот так, — я провёл пальцем по горлу.

— На фига?

— С их помощью я сделаю генератор гравитационного поля. Если коротко — антиграв.

— Чего?! — хором спросили Данатар, Тимак и Билли, затормозив от неожиданности.

— Что слышали. Дай перстень, расскажу. Давай, давай, не ссы.

Данатар сунул руку в карман, вытащил перстень. Золото и рубин сверкнули на солнце.

— Смотрите… — начал я, забирая перстень у Данатара.

Ввести в гипнотический транс троих земных мальчишек, понятия не имеющих о простейших приёмах психозащиты, не так уж и сложно. А если у тебя имеется блестящий предмет, от которого трудно оторвать взгляд, — тем более. Несколько плавных движений рукой (глаза всех троих неотрывно следят за перстнем, на котором играют солнечные лучи), неторопливая речь с заранее выбранным темпоритмом и тембром:

… таким образом мы с помощью двухконтурной системы обмотки, одна из которых является сверхпроводящей, а вторая сделана из чистого золота, потому что нельзя допустить ни малейшего окисления; а также лазерного луча, пропущенного в определённой последовательности через кристаллы горного хрусталя и когерентного колебаниям электромагнитных полей, возникающих в обеих обмотках; радиатора охлаждения, реостата; мощной электрической батареи или аккумулятора ваши веки тяжелеют, глаза закрываются, вы слышите только мои слова, они звучат в ваших головах, словно приятный колокол. Сейчас колокол ударит три раза, и с третьим ударом вы откроете глаза и забудете про золотой перстень с рубином. Навсегда забудете. Утопленник был, его американский паспорт был, «дипломат», прикованный к руке был, а перстня не было. Колокол! Бам-мм, бам-мм… бам-мм!

Глаза пацанов открылись.

Перстень уже лежал в моём кармане.

— Чего встали? — спросил я сердито. — Побежали скорее, на химию опоздаем.

Они переглянулись, неуверенно потрясли головами и побежали за мной.

Я знал, что они забыли про перстень.

Я знал, что не повредил им.

Я знал, что перстень мне необходим для большого и важного дела. Нашего общего дела, чёрт возьми!

Но всё равно мне было стыдно. Как бывает стыдно взрослому человеку, который обманул ребёнка.

Потекли будни.

Я ходил в школу и уже не так скучал на уроках, находя в них особую прелесть. Учительницы хорошо знали своё дело, любили профессию и школу, и каждая при этом обладала своей индивидуальностью, так что слушать их и общаться было интересно.

Особенно, когда знаешь предмет назубок и готов ответить на любой вопрос учителя в любой момент урока.

Пятёрки так и сыпались в мой дневник. По его содержанию и другим косвенным признакам я догадывался, что Серёжа Ермолов и раньше был не последним учеником. Но сейчас он, то бишь я, и вовсе стал лучшим. Я бы даже сказал, недосягаемо лучшим.

Учителя таких любят. А чего ж не любить? Не любят тех, кто доставляет проблемы, а отличники проблем не доставляют. Они их решают, поскольку являются опорой и примером для остальных.

Правда, могут возникнуть проблемы как раз с остальными — с одноклассниками и другими школьниками. Но это вопрос выбора правильного поведения. Будь проще, и люди к тебе потянутся, говорили здесь. Универсальное правило, одинаково хорошо работающее и на Земле, и на Гараде. Ему я и следовал.

Опять же, по косвенным признакам, я догадывался, что ещё совсем недавно Серёжа Ермолов, он же Гуня, имел в школе определённые проблемы. В основном, с местными хулиганами, которые были старше его. Однако после разборок с Черепом и Рваным, матча с мотострелками, и ещё одной драки у туалета, когда пришлось быстро и эффективно указать его место второгоднику-восьмикласснику по кличке Чиля, мой авторитет взлетел так высоко, что местные любители почесать кулаки о тех, кто слабее, резко поумерили свой пыл. Как рассказал мне Жека Данатаров (он знал всё, что происходит в Кушке), когда Лёзя узнал, что Чиля и Рваный собираются вдвоём подстеречь меня после школы и показать, кто здесь ходит свободно, а кто с оглядкой, он позвал братьев Юрасовых, и они вчетвером доходчиво объяснили этим двоим, что вратаря сборной команды Кушки Серёжу Ермолова по кличке Гуня лучше обходить стороной. Далеко.

Поначалу мне было непривычно, что все учителя в школе — женщины. На Гараде учителей-мужчин гораздо больше, но у нас вообще не такие школы, как здесь. У нас школы-интернаты, в которых учатся и живут все восемь лет обучения, уезжая домой к семье только на выходные и каникулы. Гарадских лет, разумеется, земных — десять.

Но я быстро привык. К тому же, не знаю, как в остальном Союзе и, тем более, в мире, а в Кушке просто не могло быть иначе. Кушка являлась, по сути, военной крепостью, фронтиром, в которой основная часть мужчин была занята исключительно мужским делом — защитой рубежей своей Родины. Так что обязанность учить и воспитывать детей лежала, большей частью, на женщинах. В основном, это были жёны офицеров, как и моя мама — учительница русского языка и литературы, работающая заведующей местным детским садом.

Может быть, поэтому приближающемуся празднику восьмое марта, который назывался Международным женским днём, придавалось столь большое значение? Большее даже, чем прошедший недавно, двадцать третьего февраля, День Советской армии и Военно-морского флота, который был праздником всех военнообязанных советских мужчин, но не был при этом выходным днём. А восьмое марта — был.

С первых дней марта в Кушке началась бурная и тёплая весна. На окрестных сопках полезли из земли первые тюльпаны, но их быстро обрывали. Для того, чтобы добыть по-настоящему хороший букет, нужно было забираться подальше.

Поначалу меня несколько коробила эта привычка — рвать бездумно полевые цветы, совершенно не заботясь об окружающей природе; у нас, на Гараде, так делать было не принято. Но вскоре понял, что ничего страшного для природы в этом нет. По крайней мере здесь, в Кушке. Тюльпанов было очень много, а людей слишком мало, чтобы они могли нанести их популяции хоть какой-то серьёзный ущерб.

В воскресенье седьмого марта, утром, сборная команда Кушки обыграла сборную танкового полка со счётом один-ноль. Единственный мяч забил Сарпек Джанмухамедов, а я отыграл «всухую», отразив в броске два опаснейших удара и несколько раз удачно перехватив мяч на выходе.

Защита уже приспособилась к моей активной манере игры в штрафной и теперь, заслышав мой крик: «Играю!», старалась не мешать. Да и в целом слушалась указаний.

На этот раз на матче присутствовала вся моя семья. После финального свистка и традиционного обмена любезностями («Команде танкистов физкульт-ура!», «Команде города Кушка физкульт-ура!») папа поздравил меня с победой. Однако не преминул шутливо посетовать, что родной сын способствовал проигрышу команды его полка.

— Играть надо лучше, — сказал я.

— Учту, — сказал папа. После чего отвёл в сторону и тихонько спросил. — Ты помнишь, что завтра восьмое марта?

— Конечно, пап. Мы с Сашкой Тимаковым уже договорились насчёт тюльпанов.

— То есть?

— Ну, он говорит, что знает место, где их много. Завтра с самого раннего утра сгоняем туда на великах. До обеда вернёмся.

— Железно[16] найдёте?

— Сашка говорит, что там точно будут. Я ему верю.

— Ладно, — сказал папа. — Тогда цветы с тебя, а с меня подарки.

Чуть не забыл. У меня здесь был велосипед! Как, впрочем, у многих кушкинских мальчишек.

Мой назывался «Украина».

Довольно примитивная, тяжёлая односкоростная конструкция. В особенности по сравнению с лёгкими и прочными многоскоростными углеритовыми машинами Гарада, которые я знал. Но делать нечего, здесь, на Земле, вообще приходилось приспосабливаться к очень многим вещам, о которых я раньше и понятия не имел. Точнее, имел, но думал, что они остались в далёком прошлом.

Самое главное, что доставляло больше всего проблем, — это, конечно, информационная блокада. Добыть нужную информацию было неимоверно трудно. И дело было не только в практическом отсутствии удобных и дешёвых вычислительных машин, соединённых в информационную сеть, которой мог бы пользоваться любой человек. Советский Союз находился в своеобразной информационной (и не только) блокаде от остального мира, которую во многом сам же и создал. Называлась она «железный занавес», и мне ещё предстояло со всем этим разобраться.

Ещё не было шести утра, когда Тимак постучал в моё окно. Я был уже готов. Вывел велосипед, и мы отправились в путь.

— Может, всё-таки, скажешь, куда едем? — спросил я, когда мы, оставив слева бассейн и Крест, а по правую руку старое кладбище с ещё дореволюционными могилами, углубились в сопки.

— Ага, — сказал Тимак. — А вдруг я скажу, а ты дашь заднюю? И что тогда, мне одному ехать?

— Интриги? — осведомился я. — Люблю.

— Слова-то какие, — хмыкнул Тимак. — Интриги… Где только набрался.

— Книжек надо больше читать, — назидательно заметил я.

— Куда уж больше…

Мы поговорили немного о книгах. Оказалось, что Стругацких Тимак тоже читал, но только одну книгу под названием «Страна багровых туч», а про Станислава Лема даже не слышал.

Я посоветовал ему «Трудно быть богом» Стругацких и роман «Непобедимый» Лема, после чего мы умолкли, поскольку тропинка пошла вверх, и нужно было беречь дыхание.

Поднялось солнце. Денёк обещал быть тёплым и ясным, хотя в небе висела лёгкая дымка, на которую мы не обратили внимания.

Минут через сорок на склонах начали попадаться первые алые тюльпаны.

— Гляди, вон они! — радостно показал я.

— Вижу, — сказал Тимак. — Здесь ещё мало, дальше едем.

В очередном распадке Тимак взял правее. Вскоре тропинка вообще пропала, а ещё через полчаса, взобравшись на очередную сопку, мы увидели внизу и впереди вспаханную полосу земли, которая, изгибаясь, выныривала из-за одной сопки и скрывалась за другой.

— Граница, — сообщил Тимак. — Контрольно-следовая полоса. Видишь столбы с «колючкой»[17] на той стороне?

— Трудно не увидеть.

— Это чтобы нарушители границы не пролезли. А вот ту широкую тропку с нашей стороны видишь, что вдоль полосы идёт?

— Ну.

— Это для пограничного наряда. Он тут проезжает время от времени, двое солдат на лошадях, с автоматами. Смотрят, нет ли человеческих следов на полосе.

— Понятно… Ни фига себе, сколько здесь тюльпанов!

Длинный широкий склон сопки, который спускался к самой тропе вдоль контрольно-следовой полосы, был усыпан тюльпанами, словно ночное небо звёздами в ясную погоду. Сотни и сотни. Рви — не хочу.

— Я же говорил, — гордо сказал Тимак. — Это нейтральная полоса. Тут никто цветы не рвёт. Строжайше запрещено.

«А на нейтральной стороне цветы — необычайной красоты!» — вспомнил я хриплый голос Владимира Высоцкого.

Катушку с записями его песен я как раз накануне слушал на нашем магнитофоне «Яуза 5». Мощный человечище. Далеко пойдёт, если не сломается. А сломаться может, уж очень накал высок, не бережёт себя, сразу чувствуется.

— И где она начинается? — Спросил я.

— Точно никто не скажет. Но ближе чем на двадцать-тридцать метров к контрольно-следовой полосе лучше не подходить.

— А то что будет?

— Если не заметят — ничего. А вот если заметит наряд…

— ?

— Драпать надо. На лайбы[18] и — ходу. С этой стороны сопки, — он показал в направлении, откуда мы пришли, — уже чётко наша территория. СССР. Имеем полное право на ней находиться.

— Сложно, — заметил я. — Но в целом понятно. Так что, берём тюльпаны или ну его на фиг?

— Ясное дело берём, восьмое марта же сегодня! Как думаешь… — он замялся.

— Что?

— Я это… Хочу Лариске Поздняевой букет подарить. Возьмёт?

— Куда она денется, — усмехнулся я. — Женщины любят цветы и прочие знаки внимания.

— Так то женщины.

— Лариска — будущая женщина. Значит, тоже любит. Можешь не сомневаться. Дари смело.

— А ты? — спросил он.

— Что — я?

— Ты Ирке Шуваловой будешь дарить?

— Не решил ещё. Мы, понимаешь, слегка поссорились. То есть, не то чтобы поссорились… Не знаю, в общем. Скорее всего, нет. Только маме и сестре.

— О как, — уважительно качнул головой Тимак. — Поссорились они. Тут ещё и дружить не начали, а уже коленки трясутся.

— Смелость города берёт, как говорил великий русский полководец Александр Васильевич Суворов. Слыхал?

— Слыхал, — вздохнул Сашка.

Рвать дикие кушкинские тюльпаны — особое искусство. Так просто не получится. Поначалу я не знал, как это делается, но Тимак, который жил в Кушке дольше меня (мы, как я уже знал, приехали сюда только в ноябре прошлого года), быстро научил.

Дикий кушкинский тюльпан, в отличие от декоративного садового, находится почти весь в земле. Снаружи — только бутон и несколько сантиметров стебля. Если ухватиться и потянуть, стебель оборвётся. Обидно. Поэтому следует овладеть движением, которое чем-то напоминает рыбацкую подсечку. Сначала дёрнуть вверх (не очень сильно!), чтобы освободить стебель от тесных земных объятий, а затем медленно, но решительно, потянуть, пока весь он не выползет наружу. С лёгким скрипом. Теперь следующий тюльпан, и ещё один, и ещё… Дёрнул — потянул. Дёрнул — потянул. Дёрнул — потянул.

Мы увлеклись, но по сторонам всё же поглядывали. Поэтому, когда из-за поворота выехал конный наряд погранцов, мы его сразу заметили.

— Атас! — крикнул Тимак.

— Стоять на месте! — крикнул один из погранцов — видимо, старший наряда.

От нас до пограничников было метров пятьдесят. Много — шестьдесят. До велосипедов, которые ждали нас на вершине сопки, меньше. Но всё равно много.

Мы рванули вверх по склону.

Погранцы пришпорили лошадей.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«Афганец». Космонавт Валерий Быковский. Государственная награда

Успеем или нет?

Был бы я один, такого вопроса даже не возникло бы — достаточно на минуту-другую войти в орно, и никакая лошадь не догонит. Но я был не один. Со мной товарищ, а товарищей не бросают. Да и демонстрировать при нём сверхскорость… Плохая идея. Поэтому я просто бежал изо всех своих земных мальчишеских сил. Тимак не отставал.

Когда до вершины сопки и нашего спасения оставалось не более десяти метров, случилось одновременно два непредвиденных события.

Сначала с юго-запада ударил ветер. Да так, что мне пришлось наклониться вперёд, чтобы не упасть. Вокруг резко потемнело. Исчезло голубое небо. Вместо него клубилась красноватая мгла, сквозь которую едва пробивался солнечный свет. Это была пыль, которую принёс ветер. Океан пыли. Она была везде — летела в глаза, лезла в рот и в нос, мешала смотреть и дышать. Ветер был такой силы, что бежать уже было нельзя — только идти, сильно наклонившись вперёд. Он вырвал, сломал букеты тюльпанов в наших руках. Тимак, а вслед за ним и я, застегнули на «молнии» воротники наших «олимпиек»[19], натянули снизу на лица до самых глаз. Дышать стало легче.

Но вот с обзором была совсем беда.

Несколько раз на Гараде я попадал в снежную бурю. Страшная штука. Особенно для тех, кто неподходяще одет, не имеет нужного снаряжения и находится вдали от укрытия.

Здесь было то же самое. Только вместо снега — пыль. Пыльная буря. Или «афганец», как здесь говорят. Мне рассказывали, что он всегда налетает вдруг, может бушевать от нескольких часов до нескольких дней и в это время лучше сидеть дома.

— «Афганец»! — перекричал свист ветра Тимак, подтверждая мою догадку. И добавил непечатное слово.

Мы ступили на вершину сопки. Здесь ветер ещё усилился. Видимость упала окончательно.

Уже на расстоянии трёх шагов перед глазами клубилась сплошная, жёлтая, с красноватым оттенком, пыльная муть. Приходилось отворачиваться, чтобы хоть как-то защитить глаза. Тут хорошо бы пригодились специальные очки, да только их у нас не было. Даже обычных не было.

Откуда-то сзади долетело жалобное ржание лошади, а через несколько секунд послышался крик:

— Помогите! Пацаны, сюда!!

Мы как раз наткнулись на велосипеды, подняли их и собрались спуститься вниз, в ложбину, чтобы хоть как-то укрыться от бешеного ветра и пыли.

— Помогите! — снова донёсся крик. — Сержанта придавило!

Не сговариваясь, мы бросили наши двухколёсные машины и поспешили назад.

— Где вы?! — крикнул я. — Мы вас не видим!

Перед глазами всё так же клубилась жёлтая муть, но по жалобному ржанью лошади и крикам пограничника вскоре мы вышли к нужному месту.

Одна из лошадей лежала на боку, придавив собой человека — солдата-пограничника с нашивками сержанта и жалобно ржала. Сержант лежал под лошадью неподвижно, не подавая признаков жизни. Второй солдатик, рядовой, в натянутой по самые уши солдатской панаме и рвущейся по ветру плащ-палатке, стоял рядом с товарищем на коленях и растерянно смотрел на нас. На его груди висел автомат АК-47. Другая осёдланная лошадь покорно стояла рядом, развернувшись к ветру задом.

— Слава богу! — воскликнул солдатик, увидев нас. — Лошадь упала, придавила сержанта, он головой ударился о камень! Сильно ударился, там кровь! — он показал правую руку. Пальцы были испачканы тёмно-красным.

— Тихо, — сказал я, опускаясь рядом на колени. — Без паники, товарищ рядовой. Рация есть? Вызывай помощь.

— Не работает! Помехи страшные! «Афганец» же!

— Первый год служишь? — спросил я.

Он кивнул испуганно.

— Как звать?

— В-валера.

— Ясно. Всё будет нормально, Валера, не ссы. Тимак, можешь посмотреть, что с лошадью?

— Ага, сейчас.

Я быстро ощупал сержанта. Он был жив, но без сознания, о чём я тут же сообщил испуганному воину и Тимаку.

Вот и камень, о который погранец ударился головой во время падения. Неприятный камень, зараза, острый. Об такой и убиться недолго.

Заржала лошадь.

— У неё нога сломана, — доложил Тимак. Как сын начальника горной погранкомендатуры, он худо-бедно разбирался в лошадях. — Левая передняя. Попала в нору сурка на скаку. Жалко.

— Кого? — спросил я.

— Обоих. Но лошадь больше. — он покачал головой. — Тут только один выход.

— Какой? — испуганно спросил товарищ рядовой Валера.

— Пристрелить, чтобы не мучилась, — сказал Тимак.

— Кого? — пыль нестерпимо секла лицо, но это не помешало глазам рядового на мгновение превратиться в два блюдца.

— Ты совсем дурак? — осведомился я ласково. — Лошадь, конечно. Сержант выживет. Надеюсь.

Основания для надежд были. Сержанту повезло. Если можно назвать везением трещину в черепе и рваную рану на голове. А мог бы и голову проломить, как я недавно. Я бы, конечно, и в этом случае постарался его вытащить, но…

— Индивидуальный пакет есть?

Первогодок кивнул, покопался под плащ-палаткой и протянул мне пакет. Я сунул пакет в карман штанов.

— Тимак, Валера, — приказал я. — Вы приподнимите лошадь, а я вытащу сержанта. Хотя нет, погоди, сначала её пристрелить надо, чтобы не дёргалась, а то ещё сильнее сержанта придавит. Валера, у тебя автомат, давай.

Валера сглотнул, переводя жалобный взгляд с меня на Тимака и обратно.

— Я… я не могу, — пробормотал он.

— Тебя должны были этому учить, — сказал Тимак. — Ты же пограничник. А мы — дети.

— Меня не учили стрелять в лошадей! — взвизгнул Валера. — Я только по мишеням стрелял! Не могу! Как хотите — не могу!

Я видел, что он опять близок к панике. Чёрт знает, кого берут служить в погранвойска.

— Ладно, — сказал я и снял с сержанта автомат. — Тогда мы сами.

— Справишься? — спросил Тимак. Мне понравилось, как он себя вёл в эти минуты, — не паниковал, не истерил, был собран и готов действовать.

— А куда деваться? Выхода нет.

На прошедшей неделе у нас как раз был урок военного дела с изучением АК-47. Принцип действия. Разобрать. Собрать. Ничего сложного и очень вовремя. А стрелять Кемрар Гели и Серёжа Ермолов, как сын советского офицера, умели оба.

Я передёрнул затвор, перевёл флажок предохранителя на стрельбу очередями.

Словно предчувствуя дальнейшее, лошадь жалобно заржала.

Я положил ладонь ей на лоб, послал долгий успокаивающий импульс. Лошадь закрыла глаза.

Поднялся, навёл ствол, прижал покрепче приклад к плечу:

— Прости, родная.

Оружие задёргалось в моих руках. Грохот выстрелов на несколько мгновений заглушил свист ветра. Запах сгоревшего пороха ударил в ноздри.

Убрал палец со спускового крючка, посмотрел. Лошадь была мертва. Кровь из простреленной головы тёмным ручейком сбегала в зелёную траву.

Я поставил автомат на предохранитель, положил рядом, и мы занялись сержантом.

Вытащить из-под лошади.

Сделано.

Аккуратно, но плотно перевязать голову.

Сделано.

Войти в орно и немного подпитать ауру.

Сделано.

Теперь самое сложное. Я понимал, что даже втроём при таком ветре нам не удастся посадить сержанта на вторую лошадь, а это был единственный способ доставить его к людям. Сидеть же на месте и ждать, пока утихнет «афганец» или пока нас найдут, было плохим решением.

Во-первых, он только начался и может дуть несколько дней.

Во-вторых, сержанту действительно нужна медицинская помощь и чем скорее, тем лучше.

В-третьих, заставлять себя искать множество людей, когда можешь выбраться самостоятельно, неправильно.

— Валера, твоя лошадь умеет ложиться по команде? — спросил я.

— Может, и умеет, — ответил рядовой. — Но я таких команд не знаю.

— Как её зовут?

— Ласка.

Я сходил к велосипеду, достал из коричневого бумажного пакета, притороченного к багажнику, шоколадку, развернул, отломил часть. Ветер не утихал. Вокруг по-прежнему ничего не было видно и казалось, что вся пыль мира поднята в воздух и несется на нас с единственной целью — забить глотку и глаза, замести, похоронить под собой.

— Врёшь, не возьмешь, — прошептал я.

Вернулся к лошади, погладил ей лоб, протянул на ладони шоколад.

Ласка осторожно взяла его губами, съела.

— Умница. Теперь тебе нужно лечь.

Я заглянул в её темные глаза, вошёл в орно, ясно представил, что я — это она, лёг на землю, подогнув под себя передние ноги.

Ласка покорно легла.

— Умница, — повторил я и скормил ей ещё один кусок шоколада. — Теперь берём сержанта, — сообщил Тимаку и рядовому Валере.

Мы усадили сержанта на Ласку так, что он ничком полулёг на её шею. С помощью солдатского ремня Валеры и поводьев, снятых с убитой лошади, закрепили его в седле, чтобы не свалился.

— Ну, пошли потихоньку. Ласка, вставай. Валера, автомат сержанта не забудь. Тимак, лайбы пока бросим, потом заберём.

— Ясное дело, — сказал друг. — Тут бы самим выбраться… Куда идём — на заставу или в Кушку? В Кушку ближе, сразу говорю.

— Значит, в Кушку — сказал я. — Держимся направления северо-запад. Попадётся слишком крутой склон — обходим и снова на северо-запад.

Компас у нас был. Хороший наручный офицерский компас. В случае нужды я бы вышел куда надо и без компаса, но зачем лишний раз демонстрировать своё превосходство над обычными людьми? Также имелась вода в четырёх полулитровых алюминиевых солдатских флягах, четыре бутерброда с маслом и колбасой, полторы шоколадки (целая у Тимака и половинка у меня), два автомата АК-47 и четыре магазина патронов к ним. Вполне достаточно, чтобы выжить.

Порядок движения был следующий. Первым, ведя лошадь с сержантом в поводу, шёл я. За мной, время от времени сверяясь с компасом и давая направление, Тимак. Замыкал мини-колонну рядовой Валера, груженый двумя автоматами и подсумками.

Так через два с половиной часа и вышли к Кушке.

Так и прошествовали по абсолютно пустой улице Карла Маркса мимо моего дома к дому Тимака. Зашли во двор, потом во двор комендатуры и сдали сержанта, лошадь и рядового Валеру обалдевшему лейтенанту-дежурному.

— Ну вы даёте, — только и сказал лейтенант. — Тут уже заставы в ружьё собрались поднимать. Наряд не вернулся, ещё и дети пропали!

— Всё в порядке, товарищ лейтенант, — сказал я. — Никто никуда не пропал. Вот только товарищу сержанту нужна срочная медицинская помощь. Озаботьтесь, пожалуйста. И ещё. Если дадите карту, я покажу, где лежит дохлая оседланная пограничная лошадь. Пришлось пристрелить, она ногу сломала.

Лейтенант посмотрел на меня дикими глазами и потянулся к телефону.

«Афганец» не помешал нашим с Тимаком родителям встретиться в тот же вечер восьмого марта у нас и отметить счастливое возвращение детей, а заодно и женский праздник.

— Извини, мам, — сказал я маме. — С тюльпанами не вышло. Но я вас с Ленкой всё равно поздравляю и люблю.

— Горе ты моё, — вздохнула мама. — Домой вернулся живой и здоровый — это для меня лучший подарок.

За столом, где нам с Тимаком даже налили по глотку вина, от нас потребовали подробного рассказа о происшедшем. Мы и рассказали. Благо придумывать ничего не пришлось, ещё в сопках решили, что правда лучше всего. А что скрывать? Всё равно вылезет. Наряд-то не просто так пострадал — за нами гнался.

— Мог бы и не гнаться, — сказал мой отец по этому поводу. — Два пацана тюльпаны рвут на нейтралке… Непорядок, конечно. Но спугнули бы — и всё.

— Так они нас и спугнули, — сказал Тимак. — Мы же убежали сразу. А они погнались. Если бы не погнались, ничего бы не было.

— Старший наряда решение принимал, — объяснил Сашкин отец. — В данном случае пострадавший сержант. Ничего, я ещё разберусь. В любом случае, считаю, наши сыновья поступили достойно и даже героически. Спасли, можно сказать, человека. И не просто человека, а военнослужащего, пограничника! Горд за них.

— И я, — сказал мой папа. — За вас, ребята! Растите и дальше достойными людьми на радость нам и Родине.

Взрослые выпили. Мы пригубили.

«Афганец» вынимал из Кушки душу четыре дня и три ночи.

Девятого марта он усилился до такой степени, что выходить из дома стало просто опасно, и уже не стихал вплоть до одиннадцатого.

Занятия в школе и детский садик отменили, все сидели по домам. Даже отец выбирался на службу на пару часов в день, а большую часть времени проводил дома, с нами.

К тому же на второй день вырубилось электричество, и стало совсем весело.

Днём читали книги и слушали транзисторный приёмник «VEF 12», который работал на батарейках и от внешнего питания не зависел. Мама готовила еду из запасов, отец ей помогал, носил из сарая дрова и уголь для растопки печей, считая, что на мою долю борьбы с «афганцем» достаточно, чинил разные мелочи по хозяйству, до чего раньше не доходили руки.

Я, помимо чтения книг, играл с Ленкой, рисовал по памяти схему простейшего одноконтурного антиграва и рассчитывал, что мне нужно для его сооружения. Получалосьна грани возможного.

Труднее всего было со сверхпроводящей катушкой, все элементы которой придётся делать самому; золотом, которого мне требовалось не менее полукилограмма, и германием (хотя бы грамм шестьдесят, а лучше семьдесят).

Кроме этого были необходимы четыре кристалла горного хрусталя, выточенные в форме большого икосаэдра[20], гибкий световод, твердотельный лазер и достаточно мощный и ёмкий источник питания.

Ничего из этого достать в Кушке было невозможно. Исключая, пожалуй, золото (теоретически) и источник питания (батареи или аккумуляторы). Не говоря уже о том, что в моих домашних условиях, даже при наличии всех необходимых элементов, собрать антиграв я бы не смог. Нужна была мастерская, и очень хорошая. При этом делать всё нужно было так, чтобы никто ничего не узнал. А если и узнал, то и близко бы не догадался, зачем это всё нужно. Уж слишком много стоит на кону.

Так что подобную рабочую схему я вычертил, расчёты сделал, но реализацию пришлось отложить.

Вечером, при свете керосиновой лампы, ужинали, потом играли в карты (в дурака, хотя папа научил меня интересной игре под названием «преферанс») или читали вслух. В основном читала мама, своего любимого Гоголя, так что я был просто очарован в очередной раз «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Рано ложились спать.

Одиннадцатого марта, в четверг, после обеда «афганец» истратил все, имеющиеся у него силы, и пошёл на убыль. К вечеру стихло окончательно, люди начали выходить на улицы и приступили к приведению города в порядок.

А приводить было что. Поваленные деревья и столбы. Порванные и сорванные провода и крыши. Выбитые окна. Вездесущая пыль, которую ветром буквально вбило сквозь малейшие щели в жилые комнаты и помещения, и она покрыла всё тонким липким слоем.

Однако справились, и вскоре жизнь и кушкинская весна вошли в свое привычное русло. Дожди закончили уборку, смыв остатки пыли и песка, солнце пригрело землю, и окружающие сопки покрылись сочной зелёной травой.

Мы с Тимаком благополучно забрали свои велосипеды (трупа лошади уже не было, погранцы убрали). Заодно и тюльпанов набрали, наконец, и Сашка, решившись, подарил букет Лариске Поздняевой. Как я и предсказывал, одноклассница приняла этот знак внимания благосклонно.

Мы сыграли ещё три матча: с артдивизионом, батальоном связи и саперами. Два выиграли, один — с артиллеристами — свели вничью и по итогам стали чемпионами Кушки. Впервые за последние три года, как рассказали мне старожилы. Ходили разговоры, что хорошо было бы сыграть суперматч со сборной дивизии, но по разным причинам решили отложить на осень.

Я продолжал бегать по утрам и тренироваться, перейдя со школьной спортплощадки в спортгородоки танкового полка и погранкомендатуры.

Последний оказался особенно удобен — нырнул в калитку прямо из двора Тимака, и ты там. Вот с Тимаком мы туда и зачастили. В отличие от школьной спортплощадки, там был профессиональный турник (растяжки, чуть пружинящая перекладина), такие же брусья, кольца и помост с штангой. Последней мы не слишком увлекались, а вот турник и брусья было то, что надо, и вскоре, к радостному изумлению солдат-пограничников, два тринадцатилетних пацана не отставали от них ни в чём. Я так даже снова научился крутить «солнышко», делать выход силой на две руки, держать «крест» на кольцах и выходить в стойку на руках на брусьях.

После второго медосмотра начальник госпиталя Алиев Ильдар Хамзатович махнул рукой и сказал, что не видит ни малейших причин из-за которых стоило бы ограничивать мои физические и умственные нагрузки.

— Такое впечатление, что, побывав на самом краю, твой организм каким-то образом стал здоровее чем был. Причём намного. Устал повторять, но случай уникальный. Сам-то как себя чувствуешь?

— Как человек, который может и хочет свернуть горы, — совершенно искренне ответил я.

— Ну-ну, — сказал он и с восточной мудростью добавил. — Не забудь только, что после сворачивания гор нужно будет пахать равнину.

— Не забуду, товарищ подполковник, — сказал я. — Но спасибо, что напомнили.

Сразу после майских праздников нам сообщили, что в Кушку прибывает Герой Советского Союза лётчик-космонавт Валерий Быковский.

К этому времени я изучил всё, до чего смог дотянуться, об освоении землянами космоса. Ничего, кроме глубочайшего уважения и восхищения, первые советские космонавты и американские астронавты у меня не вызывали.

Я сам был космическим пилотом и, как никто другой, понимал, сколько нужно мужества, знаний и навыков, чтобы совершать то, что совершали они — летать в космос на этих примитивных кораблях с жидкостными реактивными двигателями.

Каких-то сто шестьдесят гарадских и двести земных лет назад мы тоже начинали на таких, и первые гарадские космонавты были героями, как земные Юрий Гагарин, Алексей Леонов, Нил Армстронг или тот же Валерий Быковский.

Как ни крути, без земной космонавтики мне было не обойтись. Если, конечно, я намеревался воплотить в жизнь все намеченные планы. А я намеревался. Иначе было бы просто не интересно и незачем жить. Если Создатель или судьба предоставили мне второй шанс, то грех им не воспользоваться. С любых точек зрения.

Кушка встречала Героя Советского Союза лётчика-космонавта, полковника Валерия Федоровича Быковского на стадионе. Трибуны были полны радостного народа, на беговой дорожке под ними, на праздничной трибуне, ожидало дивизионное и гражданское начальство. Рядом в торжественную линейку выстроилась наша пионерская дружина и остальные ученики — октябрята и комсомольцы.

Директор школы Георгий Михайлович объяснил, что, как председатель Совета дружины, я должен буду поприветствовать товарища Быковского от имени пионеров города Кушка.

— Надо, значит, надо, — ответил я бодро. — Поприветствуем, не побоимся.

Космонавт прилетел на военном вертолёте Ми-8. Боевая машина, поднимая винтами ветер, зависла над футбольным полем и ювелирно села точно в центральный круг.

Стихли двигатели, остановились винты.

Дверь распахнулась, выдвинулась металлическая лесенка, и по ней друг за другом спустились трое военных, среди которых по характерному остроносому профилю и лёгкой худощавой фигуре мы сразу узнали Быковского.

Хлеб-соль, приветствия, улыбки.

Когда космонавт подошёл к нам, я вышел из строя ему навстречу, вскинул руку в пионерском салюте (Быковский остановился и приложил правую руку к фуражке) и доложил:

— Товарищ лётчик-космонавт Советского Союза! Пионерская дружина школы номер тридцать один города Кушка для торжественной встречи построена! Приветствуем вас на самом южном рубеже нашей Родины! Председатель Совета дружины Сергей Ермолов!

— Здравствуйте, товарищи пионеры! — поздоровался космонавт.

— Здравия желаем, товарищ лётчик-космонавт Советского Союза! — гаркнули мы. Не так слаженно, как делают это военные, но тоже неплохо. Не зря репетировали.

— Подожди, Серёжа Ермолов, председатель Совета дружины, не становись в строй, — сказал Быковский и поднялся на трибуну.

— Товарищи! — произнёс он в микрофон. — Наверняка многие знают, что недавно пионеры вашей школы Сергей Ермолов и Александр Тимаков совершили самый настоящий подвиг — во время песчаной бури спасли жизнь сержанту-пограничнику Игорю Никитину. А незадолго до этого с их помощью были получены важные документы, имеющие прямое отношение к безопасности нашей страны. Поэтому, — он взял, переданный ему лист бумаги и зачитал. — Указом Президиума Верховного Совета СССР за активную помощь пограничным войскам в их боевой работе по охране государственных границ СССР и спасение жизни военнослужащего медалью «За отличие в охране государственной границы СССР» награждается ученик средней школы номер тридцать один города Кушка Ермолов Сергей Петрович! Подойди сюда, Серёжа.

Я подошёл.

Быковский спустился с трибуны и приколол мне на рубашку медаль. После чего вручил удостоверение и пожал руку:

— Носи с честью.

— Служу Советскому Союзу! — вскинул я руку в пионерском салюте.

Не знаю, почему у меня это выскочило и должно ли было. Но — выскочило.

Трибуны зааплодировали.

Следом такой же медалью наградили Тимака, а Жеке Данатарову вручили Грамоту Комитета государственной безопасности «За активную помощь в обеспечении безопасности государственной границы СССР».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гарад и Земля. Пора зарабатывать. Первый гонорар. Товарищи корреспонденты

Средняя продолжительность жизни на Гараде в пересчёте на земные годы — сто восемьдесят лет.

При этом трое-четверо детей в семье — норма. Не удивительно, что гарадское человечество (с какого-то времени я вдруг понял, что использую это слово и по отношению к жителям Земли, и по отношению к гарадцам) кровно заинтересовано в колонизации своей солнечной системы и — более того — в освоении дальнего космоса. Сиречь в полётах к звёздам.

Дело здесь не столько в какой-то заумной философии, а в элементарной логике выживания. Девяносто гарадских или сто одиннадцать земных лет назад на Гараде случилась тотальная война на уничтожение, которую теперь принято называть Последней войной. Выражаясь журналистскими штампами (да, на Гараде тоже есть средства массовой информации и, следовательно, журналистика с её штампами), воевали два мира, два мировоззрения.

Западная Коалиция против Восточного Гарада.

Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что земной Союз Советских Социалистических Республик, насколько я его вижу и понимаю, есть прообраз Восточного Гарада. Западная же Коалиция в какой-то мере (весьма большой) соответствовала так называемым развитым странам Запада на Земле.

Совпадение даже на уровне географии, однако углубляться в досужие рассуждения на эту, без сомнения, интереснейшую тему мы пока не станем.

Так вот. В Последней войне, где массово применялось ядерное и термоядерное оружие, погибло два с лишним миллиарда гарадцев. Два с лишним миллиарда из шести.

Одновременно по всей экосистеме планеты был нанесён чудовищной силы удар, после которого до тридцати процентов видов животного и растительного мира просто исчезли, а половина плодородной и вполне пригодной для проживания суши превратилась в радиоактивную пустыню.

Гарадскому человечеству ещё очень сильно повезло, что война не закончилась полным уничтожением всего и вся, а разнообразнейший генетический материал, благоразумно собранный и спрятанный перед её началом в специальных хранилищах, расположенных в уединённых местах глубоко под землёй, позволил возродить если и не все виды (пока), то многие. Одновременно с активной дезактивацией и терраформированием заражённых земель, это давало надежду, что со временем мы вернём теперь уже Объединённому Гараду утраченное здоровье.

Но страх, въевшийся под кожу, в кости, мозг и кровь, уже не исчезал, и единственным средством от него избавиться была колонизация других планет. Потому что только колонизация давала хоть какую-то гарантию, что человечество уцелеет в случае очередной глобальной катастрофы, от которой невозможно застраховаться.

Например, астероидной или кометной атаки. Или взрыва сверхновой. Или даже инопланетного вторжения.

Здесь, на Земле ситуация была другой. Термоядерной войны пока не случилось, но человечество раздирали все те же непримиримые противоречия, которые совсем недавно по меркам истории чуть было не уничтожили Гарад.

Нужно было не только вернуться домой.

Нужно было предотвратить возможную термоядерную войну здесь, на Земле. Любым способом.

Потому что шансы на то, что рано или поздно она случится, были, по моим оценкам, слишком велики.

Так что когда родители спросили, не хочу ли я на каникулы поехать к бабушке и дедушке, которые жили в собственном доме в городе под названием Алмалык, я сказал, что хочу.

Мой дед по отцу Ермолов Алексей Степанович, одна тысяча девятьсот десятого года рождения, насколько я помнил, был электриком высокого класса и вообще мастером на все руки; работал на большом заводе обмотчиком электромоторов и, значит, мог помочь изготовить антиграв. Хотя бы в теории. В Кушке, как я уже не раз прикидывал, на это не было даже теоретических шансов.

А бабушка — Зинаида Станиславовна Ермолова, в девичестве Станкевич, была моложе деда на два года, полькой по крови и домохозяйкой. Память Серёжи Ермолова не могла отыскать человека, который готовил бы вкуснее, чем она.

Ещё с ними жила мама деда. Следовательно, моя прабабушка Евдокия Павловна Ермолова. Моя мама, которая собирала все, какие могла, сведения о семье, рассказывала, что Евдокия Павловна появилась на свет в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году, была терской казачкой и родила девять детей, из которых к сегодняшнему дню были живы трое: сам дед, его младший брат Георгий (он же Жора) и старшая сестра Антонина.

Получается, прабабушке было восемьдесят шесть лет. Молодая женщина по гарадским меркам и глубокая старуха по земным. Это — то бишь, местную продолжительность жизни тоже надо было исправлять в сторону увеличения. Не могут люди жить так преступно мало, неправильно это. Человеческий организм рассчитан на гораздо большее, нужно только уметь высвободить необходимые ресурсы и не гробить себя полным равнодушием к его настоящим потребностям.

Но это — потом. Сначала антиграв, без которого, как я понимал, все остальное останется пустыми мечтами.

В связи с этим довольно остро встал вопрос денег. По меркам большинства граждан СССР, мои родители зарабатывали очень неплохо. Точных цифр мне не говорили, но из обрывков домашних разговоров я понимал, что отец как подполковник и командир полка получал около пятисот рублей (за должность, за звание, за выслугу лет и так называемые «за дальность и дикость» — то бишь за службу в неблагоприятных климатических условиях). Мама, как заведующая детским садом, рублей сто пятьдесят. Итого — минус налоги — вместе шестьсот. По двадцать рублей в день на семью.

С учетом того, что батон белого хлеба стоил тринадцать копеек, яйца — рубль-рубль двадцать за десяток (иногда удавалось купить по девяносто копеек), сахар — от семидесяти двух до девяносто копеек за килограмм, а мясо в среднем два рубля за кило, жить, казалось бы, можно.

Но.

Двое растущих детей в семье — это не только кормёжка, но одежда и обувь, которую нужно постоянно менять на новую, поскольку из старой дети вырастают. И если бы только одежда…

С товарами народного потребления, как здесь называли то, чем пользуется советский человек в быту, в СССР были проблемы и большие. Танки, самолёты, ракеты, ледоколы и атомные электростанции, а также книги и фильмы делать умели, а вот что касается продовольствия, одежды и тысячи других, необходимых человеку в повседневной жизни вещей, — увы. То есть, делали, конечно, и даже местами весьма неплохо, но нужного вечно не хватало. Издержки планового хозяйства, как я уже понимал. Не планового по-умному (инициатива и свои заработанные деньги), а планового по дурному, когда план становится чуть ли не фетишем. При этом человек, как существо разумное и не желающее сидеть голодным и раздетым в такой богатой стране, всегда находит возможность удовлетворить свои потребности, что в свою очередь рождает множество незаконных способов обогащения тех, кто занимается распределением и торговлей.

Как бы то ни было, — денежный вопрос нужно было решать, поскольку тянуть деньги из родителей было мне не по нраву. Понятно, что дети в Советском Союзе не работают и, следовательно, деньги не зарабатывают. Но мне-то хорошо было известно, что я не ребёнок, а также, что из всякого правила есть исключения.

Любой криминал я отбросил сразу.

Уголовные преступления на Гараде практически сошли на нет, а количество тех, кто время от времени их всё-таки совершал, было на уровне статистической погрешности и относились к ним, как к больным силгурдам, которых надо не наказывать, а изолировать и лечить, дабы не заразили других и не нанесли ещё большего вреда.

Ограбить самих грабителей? Я понимал, что богатые люди, нажившие деньги криминальным путём, в стране есть. Но, во-первых, их не было в Кушке. А во-вторых, и это самое главное, нахождение таковых людей, с последующим освобождением их от излишка денег, требовало большого количества времени и сил. Ни то, ни другое тратить на это я не хотел категорически. Было чем заняться. Тем более, что и своих денег мне требовалось не так уж много. По крайней мере, для начала.

Поэтому я пошёл другим путём.

В юности Кемрар Гели баловался пером и небезуспешно. С десяток неплохих стихотворений, столько же рассказов, незаконченный роман и даже одна пьеса, поставленная любительским театром Космической Академии. Не самый внушительный багаж, но всё же. Да и потом в течение взрослой жизни мне неоднократно приходилось писать научно-популярные статьи как для специализированных, так и для общественных изданий. Так что какие-то литературные способности были. Оставалось ими правильно воспользоваться. Написать научно-фантастический роман?

Хорошая мысль, но — позже. Деньги нужны относительно быстро, а роман — дело долгое.

Что тогда? Рассказ в журнал? Тоже хорошая мысль. Даже отличная. Только не художественный, а документальный! Документальный рассказ о жизни советских пионеров в самой южной точке Советского Союза — городе Кушка. Романтика и экзотика, людям такое нравится. Главное, — ничего придумывать не надо. Возьму и опишу, как мы выловили из речки труп американца с важными документами, а главным героем сделаю Жеку Данатарова. А что? Он получил Грамоту от Комитета Госбезопасности? Получил. Не каждый день советские пионеры такие грамоты получают. Страна должна знать своих героев. Данатару — слава, мне — гонорар и в будущем, возможно, тоже слава, если рассказ опубликуют, и он станет первой ступенькой к дальнейшим литературным трудам за деньги. Всё по-честному.

Рассказ я написал быстро, за вечер. Назвал «Случай на речке Кушка», подписал своим именем и фамилией, отпечатал в двух экземплярах на пишущей машинке, которую по такому случаю арендовал на пару дней из штаба отец, и отправил в «Пионерскую правду». С кратким сопроводительным письмом, в котором сообщил, кто я такой и почему обращаюсь именно в эту газету. Действительно. А куда ещё писать председателю Совета дружины о грамотных действиях пионеров его дружины в деле «обеспечения безопасности государственной границы СССР»?

Даже отцу и маме понравилось.

Мама так вообще выразила громкий восторг по поводу стиля и грамотного русского языка, а отец только обескураженно покачал головой и спросил:

— А чего ж про ваши с Сашкой подвиги не написал?

Потом посмотрел на меня и сам же ответил:

— Ну да, понимаю, про себя писать нельзя. Нескромно. Но знаешь, чего не хватает?

— Чего?

— Фото! — торжественно изрёк отец. — Если ты ещё и фото к этому рассказу приложишь — того же Данатара твоего с Грамотой, будет вообще отлично. Можно школу ещё.

— И речку Кушку! — воскликнул я.

— Нет, — сказал отец. — Речку не надо. Ни речку, ни саму Кушку, ни ландшафт вокруг. Приграничная зона. Смекаешь?

— Ага, — кивнул я. — Только это… Фотографировать я не умею.

— Зато я умею, — воодушевился папа. — Ради такого случая, пожалуй, вспомню молодость и тебя научу заодно.

Фото получилось, что надо.

Оказалось, что у нас имеется целых два фотоаппарата: широкоплёночный «Москва-5» и «Зоркий-4». Был также и фотоувеличитель. Снимки отец делал «Зорким», заодно объясняя мне, как пользоваться экспонометром[21], наводить резкость и прочие премудрости фотосъемки.

Жека Данатаров буквально обалдел от происходящего. Офонарел, как мы говорили. Сначала Грамота КГБ, вручённая лично Героем Советского Союза лётчиком-космонавтом Валерием Быковским. Теперь возможный рассказ во всесоюзной газете. Да ещё и с фото, которое сделал не кто-нибудь, а командир танкового полка подполковник Ермолов. Это что же получается? Прощай хулиганское настоящее и криминальное будущее, здравствуй, новая жизнь? Я искренне надеялся, что для Данатара всё сложится именно так. Новая жизнь. Иначе, пожалуй, ради одних только денег, не стоило и затевать всё это дело.

Письмо со статьёй и снимками я отправил в газету девятнадцатого мая, как раз в День пионерии. Тридцатого мая закончились занятия в школе, и начались долгожданные летние каникулы.

А уже второго июня в Кушку нагрянули сразу три корреспондента. Один из «Пионерской правды», другой из «Комсомольской правды», и третий — фотокорреспондент, работавший сразу на обе газеты.

Эти три газетных волка мгновенно взяли в оборот учителей и директора школы, меня, Тимака и Данатара, одноклассников, наших с Тимаком родителей и даже сержанта Игоря Никитина, которого мы с Тимаком вытащили с нейтралки.

Приезд корреспондентов центральных всесоюзных газет, пусть даже одна из них предназначена для детей пионерского возраста, а другая, в основном, для юношества и молодёжи, вызвала среди кушкинцев не меньший ажиотаж, чем недавнее посещение Кушки космонавтом Валерием Быковским. Что не мудрено. О существовании затерянного за песками Каракумов, на самом южном краю великой страны, города-форпоста знали все или почти все, но мало кто сюда стремился даже по служебной надобности. И дело было не только в расстояниях. Для того, чтобы попасть в Кушку тем, кто не проживал в ней постоянно, нужно было специальное разрешение, получить которое можно было только имея на это веские основания.

У корреспондентов такое разрешение было.

В качестве приятного довеска корреспондент «Пионерской правды» привёз лично мне ещё и свежий номер газеты с моим опубликованным рассказом и фото Женьки Данатарова (снимок школы не поместился), а также гонорар. Двадцать семь рублей восемьдесят четыре копейки за статью и четыре рубля тридцать пять копеек за фото (автором снимка по соглашению с отцом назначили меня, так как подполковнику Советской армии и командиру полка не хотелось светить своё имя в газете).

Как объяснил мне корреспондент «Пионерки» Всеволод, это были так называемые «чистые» деньги:

— За рассказ тебе выписали тридцать два рубля. Минус тринадцать процентов подоходного налога. Итого: двадцать семь восемьдесят четыре. Да за фото пятёрка. Минус подоходный — четыре тридцать пять. Будь тебе двадцать лет, получил бы меньше. Скорее всего.

— Почему?

— Налог на бездетность, чтоб ему, — пояснил Всеволод. — Шесть процентов, з-зараза. С подоходным уже девятнадцать. Пятая часть от заработка! Любого! С двадцати лет платят те, кто без детей.

— А у вас есть дети?

— Нету, — грустно признался корреспондент. — В том-то и дело. Эх, жениться, что ли? Как тут, в Кушке, с невестами, не знаешь?

«Кому и кобыла невеста», — чуть не выскочило у меня (очень смешная книга «Двенадцать стульев», буквально накануне прочёл), но я сдержался. Как-никак Всеволод взрослый, а я в его глазах ребёнок. Должен иметь уважение.

Итого вышло тридцать два рубля девятнадцать копеек, потому что папа категорически отказался взять свои честно заработанные четыре рубля и тридцать пять копеек. Мало? Как сказать. Во-первых, очень и очень неплохо за день работы. А во-вторых, это было только начало. Первая ступенька. С таким багажом — публикация во всесоюзной газете — можно смело шагать дальше. В чём меня и заверили оба корреспондента, когда я посвятил их в свои планы.

— Пиши, юноша, — хлопнул меня по плечу корреспондент «Комсомолки» по имени Аркадий. — Читал твой рассказ. Весьма неплохо для начала. Весьма. Будут трудности с публикацией, — обращайся, поможем. Верно, Сева?

Всеволод подтвердил.

И только фотокорреспондент Юрий пробурчал:

— Вот на хрена это ему, а? Не слушай их, пацан. Лучше получи нормальную профессию и живи себе спокойно.

— Нормальную — это какую? — прищурился Аркадий. — Затвором фотоаппарата щёлкать?

— Нет, — самокритично признался Юрий. — Это тоже херня. В торговлю нужно идти. Или по партийной линии.

— Партийная линия — не профессия, — парировал Аркадий.

— А что же?

— Призвание. Не каждому, знаешь ли, дано. Такое же, между прочим, как журналистика.

— Ты меня не путай, — сказал Юра. — Журналистика — профессия.

— Причём древнейшая, — вставил Сева.

Все почему-то засмеялись.

— Товарищи дяденьки корреспонденты, — вмешался я. — Не спорьте. Обещаю разобраться со всем этим самостоятельно. А за предложение помощи — искреннее спасибо. Это дорогого стоит.

Материал газетчики собирали два дня, опросили всех, до кого дотянулись, фотокор Юра отщёлкал три кассеты плёнки. Уехали довольные.

— Готовьтесь, парни, — сказали на прощанье, пожимая нам с Тимаком руки как взрослым. — Скоро проснётесь знаменитыми.

Но проснуться знаменитым в Кушке я уже не успел, — буквально через день после отбытия корреспондентов меня отправили в город Алмалык к дедушке и бабушке. Почти на всё лето.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сборы. Аэродром. Полет. Где твои родители, мальчик?

— Меньше двух с половиной месяцев, — сказал папа. — До середины августа. Не заметишь, как время пролетит.

— Здесь летом, говорят, очень жарко, — сказала мама. — До пятидесяти в тени. Кошмар. Не представляю, как можно жить и работать в таких условиях.

— В танке все шестьдесят, — сообщил папа небрежно. — Приходится надевать зимние комбинезоны, чтобы не обжечься о броню и уберечь организм от перегрева.

— По примеру туркмен и узбеков, которые в жару носят тёплые халаты? — догадалась мама.

— Тут с кого хочешь пример возьмёшь, — сказал папа. — Кондиционеров в танках нет.

— Я бы тебя с собой и Ленкой к своим взяла, на Дальний Восток, — сказала мама, — но я всего на три недели лечу и…

— Мама, папа, — сказал я. — Не нужно меня уговаривать. Я ведь уже согласился. С радостью съезжу к дедушке Лёше с бабушкой Зиной. Соскучился по ним. Надеюсь, и они по мне.

— Ещё как! — обрадовался папа. — В каждом письме спрашивают, когда ты приедешь. Но учти, поедешь сам. То есть, полетишь. Нам с мамой некогда, а ты уже большой. Вон, пограничника спас, медаль получил, государственную награду! Пора привыкать.

— Справишься? — с тревогой спросила мама. — Мы тебе всё подробнейшим образом расскажем и запишем. А бабушка с дедушкой тебя уже ждать будут. Они недалеко от автовокзала живут.

— На улице Металлургов, — добавил папа.

— Разберусь, — сказал я. — Так что, самолётом, не поездом?

— Поездом долго и жарко, — сказала мама. — Мы с отцом подумали, что самолётом лучше.

— Точно — лучше, — подтвердил папа. — Из Кушки до Мары на Ан-2, «кукурузнике». Там пересядешь на АН-24, билет уже забронирован, в кассе оплатишь и заберёшь. Долетишь до Ташкента, часа два лететь, не больше. Там из аэропорта на автобусе доедешь до автовокзала и сядешь на автобус до Алмалыка. Сорок минут, и ты на месте. Всё понял?

— Легкотня, — сказал я. — Главное, бутербродов с собой дайте и воды. Не хочу ничего в аэропортах и на автовокзалах покупать — только деньги зря тратить.

— Не волнуйся, — сказала мама. — Уж чем-чем, а питанием я тебя обеспечу.

Голому собраться — только подпоясаться, как любят говорить в России (я уже понял, что Ермоловы, хоть и советские, но в то же время русские люди, и вообще весь СССР держится на России, которая сейчас называется РСФСР — Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика).

Вся одежда и кое-какие книги поместились в небольшой красный чемодан из кожзама. Туда же отправился и пакет с едой: два сваренных вкрутую яйца, соль в спичечном коробке, бутерброды с маслом и кружочками полукопчёной колбасы.

— Ни котлет, ни курицы не даю, — сказала мама. — Жарко, не дай бог испортятся. А этого тебе хватит, чтобы с голода не помереть.

— В крайнем случае, в аэропортах есть рестораны, — сказал папа. — В Марах и в Ташкенте.

— С ума сошёл? — осведомилась мама. — Он ребёнок, какой ресторан?

— Я же не пиво пить ему предлагаю. Самостоятельно летать может, значит, и в ресторане может пообедать в случае нужды. Тем более, деньги есть.

— Вам, мужикам, лишь бы деньги по ресторанам тратить, — проворчала мама.

— А вам — по магазинам, — парировал папа.

Ссориться, однако, не стали. Сошлись на том, что я могу пользоваться своими деньгами так, как сочту нужным.

— Но — разумно и ответственно, — не удержалась от последнего слова мама, а папа, улучив момент, подмигнул.

Деньги у меня, действительно, были. К моим собственным тридцати двум рублям с копейками родители добавили ещё сто семьдесят рублей.

— Их них восемнадцать рублей пятьдесят шесть копеек за билет до Ташкента, — наставляла мама. — На автобус до Алмалыка не помню, сколько, но немного, считать не будем. Девяносто рублей отдашь бабушке Зине. Это на продукты, фрукты и прочее. Только так отдай, чтобы дедушка Лёша не видел.

— Почему? — спросил я.

— Потому что он тут же встанет на дыбы. «Я что, внука своего прокормить могу, что вы деньги мне суете?!» — сыграла она низким голосом возмущение дедушки. Явно по памяти. Значит, был прецедент.

— А бабушка?

— А бабушка Зина возьмёт. Ей же продукты покупать и готовить, не деду, она копейку считать умеет. К тому же пенсия у неё маленькая, сорок рублей всего, деньги в семье дед зарабатывает. Потому и сам на пенсию не уходит, что на заводе ему платят хорошо, да и не отпускают, таких специалистов, как он, попробуй найди. У него во время войны бронь[22] была, добровольцем на фронт пошёл, еле добился, чтобы взяли.

— Понятно. Сделаю.

— Молодец. А остальное — тебе. До середины августа жить и жить. Там, говорят, бассейн есть. Купишь абонемент, будешь ходить в бассейн. Не знаю, сколько он в Алмалыке стоит. Когда в Москве жили, ходили с папой в бассейн «Москва», это стоило пятьдесят копеек на одного в час. Но то Москва, и было это шесть лет назад. Да! Ещё у бабушки с дедушкой есть телевизор, а в Алмалыке телевидение. Цивилизация, можно сказать. Будешь смотреть. Футбол свой любимый, кино, передачи разные. В библиотеку районную запишешься.

— Мам, я разберусь, — в очередной раз заверил я. — Бассейн, кино, мороженое. Больше мне деньги тратить некуда. Библиотека и телевизор бесплатно. Ну, разве что с девушкой познакомлюсь и захочу её куда-нибудь сводить… В то же кино или в кафе на мороженое.

— Хм, — сказала мама. — Об этом я как-то не подумала. А не рановато тебе девушек по кафешкам водить?

— В самый раз, — ответил я.

Мама покачала головой и больше на эту тему ничего не сказала.

К поясу, с внутренней стороны штанов, она пришила мне карман со «молнией», куда и спрятала основную часть денег.

— Здесь не украдут, — пояснила она. — Главное, от цыган держись подальше. Ну и вообще, поглядывай по сторонам и с незнакомыми людьми в досужие разговоры не вступай. Только по делу — дорогу там спросить или ещё что.

— Хорошо, мам, — покорно ответил я. Не рассказывать же ей, что намерения человека легко считываются по его ауре. Достаточно войти в орно.

Туда же, в чемодан, оправилась и алюминиевая солдатская фляга в брезентовом чехле, куда мама налила холодный сладкий чай. Однако за каждой мелочью в чемодан не полезешь, к тому же, как мне уже было известно, в самолёте его нужно будет сдать в багаж. Поэтому я взял с собой старый папин офицерский планшет. Его можно было удобно повесить через плечо и туда прекрасно влезало всё, что нужно: документы, тетрадка с ручкой и карандашами, книга или газета с журналом. Из документов у меня было только свидетельство о рождении и справка из милиции для погранконтроля о том, что я, Ермолов Сергей Петрович, 1958 года рождения, действительно проживаю в городе Кушка Туркменской ССР по ул. Карла Маркса, дом 8, кв.2.

На аэродром рано утром нас доставил папин водитель, младший сержант Роман, на папином служебном «газике», к которому я уже успел привыкнуть и даже научился водить под руководством того же Романа.

Прямоугольное взлётное поле, поросшее короткой, пока ещё, в самом начале лета, зелёной травой.

Деревянный одноэтажный барак, служащий одновременно диспетчерской, кассой, местом отдыха для пилотов и вообще всем, чем нужно.

Высокий шест с красно-белым чулком-ветроуказателем наверху.

Один, словно сошедший со страниц истории авиации, самолёт-биплан со снятым мотором и один вертолёт с поникшими винтами на дальнем краю поля. Ещё один такой же биплан, но уже с мотором, стоит носом против ветра неподалёку от барака.

Вот и весь кушкинский аэродром.

Мы съехали с бетонки на просёлочную дорогу, Роман лихо подкатил к бараку, изо всех сил изображающему собой аэропорт, и остановился.

Теперь я увидел, что биплан не нов. Облупившаяся кое-где зелёная краска (Создатель, как же здесь всё-таки любят зелёную краску!). Вмятина на пассажирской двери. Длинная, кривая, небрежно закрашенная царапина на корпусе.

Я вспомнил родной космопорт в столице Гарада — Новой Ксаме. Идеально ровные и гладкие керамлитовые площадки грузовых и пассажирских стартов до горизонта, со сложной системой коммуникаций, причалов, энерговышек, обеспечивающих потоки энергии для наземных колец гравигенераторов и прочих нужд. Белые параллелепипеды и полусферы складов. Гигантские, переливающиеся на солнце всеми цветами радуги кристаллы космопорта, словно вырастающих друг из друга. Разноцветный рой гравикоптеров над ними. Замершая на ближайшем старте изящная громада грузопассажирского космолёта, совершающего регулярные рейсы Гарад-Цейсан[23].

— Ну и… рундук, — невольно вырвалось у меня. — Мам, ты уверена, что эта штука способна подняться в воздух?

— Отличный самолёт, — уверил меня Роман. — Откуда хочешь взлетит и где хочешь сядет. Маленький да удаленький. Можешь мне поверить.

— Рома прав, — подтвердила мама. — Я на таких много раз летала. Потряхивает, конечно, и вообще, но всё равно гораздо быстрее, чем на поезде. Полтора часа, и ты в Марах. Там сразу пересядешь на Ан-24…

— Ма, я помню…

— Слушай и не перебивай мать. Знаю, что помнишь, но повторить никогда не мешает. Значит, на АН-24 ещё два с лишним часа до Ташкента. Ну а там на автобус и в Алмалык. Час с небольшим автобус идёт, насколько я помню. Погода хорошая никаких задержек быть не должно.

Мама оказалась права. Вскоре объявили посадку. Я попрощался с ней и младшим сержантом (сестра Ленка осталась дома, а папе нужно было на службу, поэтому с ними я попрощался раньше) и полез в алюминиевое нутро Ан-2. Чемодан поставил в хвосте, среди других чемоданов и сумок (был даже один холщовый мешок), сел в кресло у иллюминатора, пристегнулся.

Самолётик вмещал двенадцать человек пассажиров плюс два человека экипажа. Все заняли свои места, дверь закрыли, взревел мотор, Ан-2 вырулил к началу взлётного поля и начал разбег. Потом оторвался от земли и пополз в небо.

Я смотрел в иллюминатор на проплывающие под крылом зелёные сопки, которые вскоре сменили охристые пески пустыни и думал о том, как быстро человек (или силгурд, разницы нет) ко всему привыкает. Совсем недавно я очнулся в слабом умирающем теле тринадцатилетнего подростка на другой планете. И что же? Прошло каких-то три с половиной земных месяца, и вот я — он. Его тело — моё тело, я слился с ним, научил его почти всему, что умел взрослый силгурд Кемрар Гели с планеты Гарад. Мне уже трудно представить, что когда-то было иначе, я привык к своему растущему, подростковому состоянию. Даже испытываю некоторое радостное любопытство по этому поводу. Более того. Я привык, что меня зовут Сергей Ермолов, что я советский пионер и живу в самой большой, сильной и лучшей стране мира — Союзе Советских Социалистических Республик.

Эту песню я впервые услышал в старом, ещё довоенном чёрно-белом фильме «Цирк», который показывали недавно в Доме офицеров. Хороший фильм, и песня хорошая.

Да, человечество планеты Земля в научном, техническом и социальном развитии отставало от Гарада, и поначалу я чувствовал себя здесь не в своей тарелке без привычной свободы передвижения, мгновенного доступа к любой информации и такой же мгновенной связи, многих других, казалось бы, незаменимых вещей. Но и это прошло. Оказалось, наша зависимость от даров цивилизации и технического прогресса не так велика, как кажется. Я привык к этой новой жизни со всеми её неудобствами.

Или лучше сказать — притерпелся?

В конце концов, моя решимость выполнить все намеченные планы никуда не делась. Я по-прежнему хотел связаться с Гарадом. Я по-прежнему мечтал туда вернуться. Как мечтает вернуться домой человек, оторванный от родины жестокими и неумолимыми обстоятельствами.

Но появились и другие мечты.

Мой новый дом — Земля — явно нуждался в помощи, и оказать эту помощь, как мне казалось, мог я сам и мой старый дом — Гарад. Для этого, однако, нужно было вырасти. Желательно побыстрее.

Полтора часа до областного центра — города Мары — это не долго. Несколько раз самолётик бросило в воздушные ямы, и меня чуть было не стошнило, — забыл, что мой организм всё-таки принадлежит земному мальчишке, а не тренированному гарадскому инженеру-пилоту. Даже сосед — пожилой туркмен в халате и тюбетейке заметил, что мне нехорошо и протянул коричневый бумажный пакет, специально предназначенный для этого.

Я нашёл в себе силы улыбнуться, отрицательно покачал головой, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Сосредоточился, усилием воли подавил тошноту, вошёл в орно.

Правильное размеренное дыхание: живот-грудь — вдох; грудь-живот — выдох; живот-грудь — вдох; грудь-живот — выдох. Выдох дольше вдоха. Хорошо. Лёгкая перенастройка рецепторов вестибулярного аппарата… Совсем чуть-чуть, не перегнуть палку. Хорошо. Готово. Теперь организм Сергея Ермолова точно также избавлен от морской болезни, как и организм Кемрара Гели. Я сказал морская болезнь? Всё правильно. На Гараде она называется «болезнь волн».

Я вышел из орно, покосился на соседа. Старик-туркмен не сводил с меня внимательных глаз.

— Как чувствуешь? — прошамкал он по-русски.

— Яшши, саг бол[25] — ответил я по-туркменски.

Старик кивнул, спрятал пакет, вытащил откуда-то карамельку, улыбнулся беззубым ртом, протянул мне.

— Саг бол, — повторил я.

Сели нормально. Самолётик бодро пробежал по бетонной взлётно-посадочной полосе пару сотен метров, затормозил и вырулил на стоянку рядом с одноэтажным зданием аэропорта.

Было жарко. Я чуть подстроил терморегуляцию организма, надел на голову солдатскую защитную панаму, подхватил чемодан, и потопал в аэропорт вслед за остальными пассажирами.

В аэропорту сразу же направился к кассам. Отстоял небольшую очередь, подошёл к окошку.

— Здравствуйте.

Кассирша — женщина лет сорока пяти с уставшим, худым, но всё ещё красивым лицом, подняла на меня равнодушные глаза:

— Чего тебе, мальчик?

— У вас должен быть забронирован билет до Ташкента на ближайший рейс, на моё имя. Ермолов Сергей Петрович. Посмотрите, пожалуйста. Вот мои документы, — я положил на полочку перед окошком свидетельство о рождении.

— Где твои родители, мальчик? — процедила кассирша. — Билет ему…

Я присмотрелся. Даже без входа в орно было видно, что у женщины проблемы. Скорее всего — дома. Где ещё могут быть проблемы у советской женщины? Или дома, или на работе. Дома чаще.

За мной никто не стоял, я был один у кассы. Я и кассирша.

Что делать? Можно было пойти земным путём. Устроить скандал. Потребовать начальство. Дойти до дежурного по аэропорту. Возможно даже, обратиться в милицию и предъявить медаль с наградными документами, которые я взял с собой на всякий случай. Билет, в конце концов, я бы получил. Но сколько бы ушло на это времени и нервов?

Глянул на часы. Рейс до Ташкента отправлялся в одиннадцать двадцать пять. Сейчас было пять минут одиннадцатого. Можно и не успеть.

— Товарищ кассир, тётенька… — начал я просительно. Вошёл в орно. Поймал уставшие глаза женщины. Удержал.

Вот так, смотри на меня, глаза не отводи, внимательно смотри, открыто и проникновенно.

Что у тебя?

В светло-серой, с лёгким травянистым переливом ауре, сплетались и расплетались тонкие коричневатые нити.

Ага, значит, мысли. Трудные печальные, рвущие сердце, мысли.

Нырнул сквозь глаза чуть глубже.

Читать мысли мы, силгурды, не умеем. Но вот поймать эмоциональный фон, а иногда и тень зрительного образа…Э, тётенька, да у тебя молодой любовник! И ты не знаешь, как его удержать, потому что последнее время он активно поглядывает на юных девушек. А муж про любовника не знает. Хороший добрый муж. Хоть и тюфяк, как здесь говорят. Но тюфяк — не изменник. Наверняка и дети есть, но проверять не стану, незачем. Так. Ладно. Слушай меня. Сейчас ты на время забудешь о своих глупых тревогах и выдашь забронированный билет этому пацану в клетчатой рубашке с короткими рукавами и солдатской защитной панаме на голове. То есть спокойно и качественно, как положено, выполнишь свою работу. Ты разве не видишь, что мальчишка необычный, связываться с ним не стоит? Видишь. У тебя проблем мало? Много. Вот и делай. Сейчас.

Вынырнул. Отпустил чужие глаза. Вышел из орно. Улыбнулся.

— Билет до Ташкента, пожалуйста. На имя Ермолов Сергей Петрович, — повторил. — Вот документ.

— Да, конечно, одну минуту… — женщина потёрла указательными пальцами виски, раскрыла журнал, посмотрела:

— Да, есть бронь.

Взяла свидетельство, раскрыла, сверила, вернула. Выписала билет.

— Восемнадцать рублей пятьдесят шесть копеек.

Я выложил два червонца[26]. Забрал билет и сдачу.

— Спасибо.

Потом наклонился к окошку и негромко сказал:

— Бросайте этого молодого козла, как можно скорее. Муж у вас хороший, любит вас. Что ещё надо? Бросайте и живите дальше. Всё у вас будет хорошо.

Закрыл и открыл глаза, чуть кивнул, снова улыбнулся (улыбка — это всегда доверие, но здесь, как я заметил, почему-то улыбаются редко), поднял чемодан и отправился в зал ожидания.

Народу в зале было немного. Я выбрал пустующее кресло подальше от остальных (жесткий пластик синего цвета и алюминий), сел, огляделся. Круглые большие часы на стене показывали десять часов семнадцать минут. Значит, скоро должны объявить регистрацию на мой рейс. Перекусить, что ли?

Я положил чемодан на соседнее пластиковое кресло, извлёк пакет с бутербродами и флягу с чаем, положил снедь на чемодан, достал бутерброд.

И тут в зал с шумом и гамом вошла цветастая толпа цыган.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Цыгане. Дорога. Самый вкусный напиток. Фронтовые друзья

Я их сразу узнал, вспомнил, кто они такие. Бродячее племя, живущее чаще всего не своим трудом. Одно русское слово «выцыганить» говорило о многом. Но были среди них и талантливые, яркие люди. Взять того же Василия Васильева, сыгравшего Яшку-цыгана в «Неуловимых мстителях». Или Николая Сличенко в роли Петри Бессарабца из «Свадьбы в Малиновке». Оба фильма недавно показывали в Доме офицеров, и они мне так понравились, что на каждый я сходил дважды.

Я откусил от бутерброда, наблюдая. Было цыган не так уж и много: четыре женщины разного возраста — от шестнадцати до шестидесяти и с дюжину детей (двое грудных, на руках). Но шум от них стоял, как от целой толпы. В воздухе повис детский плач, смех, окрики, просто громкий говор на цыганском и русском.

— Дай денежку, золотой хороший, дети есть хотят, а я тебе за это всю судьбу расскажу, всё покажу. Жить будешь долго, богатый будешь, только берегись человека светлоглазого с речами медовыми, а сердцем змеиным!

Кто-то быстро поднялся и ушёл. Кто-то прикрылся газетой. Какая-то сердобольная пожилая женщина полезла в сумку, достала пирожок, протянула цыганёнку лет семи:

— На, покушай, вкусный пирожок, с картошечкой.

Цыганёнок презрительно отвернулся.

Я доел бутерброд, сидел, потягивая из фляги сладкий холодный чай.

Цыгане приблизились. Глаза им отводить я не стал, а вот ментальную защиту поставил. Любой, владеющий простейшими приёмами манипулирования чужим сознанием, защиту почувствует.

— Ай, молодой красивый, что один сидишь скуча… — запела было самая молодая из цыганок — та самая, шестнадцатилетняя. Но тут же осеклась, глаза её расширились.

— Что умолкла, молодая красивая? — осведомился я. — Хочешь, погадаю, всю судьбу расскажу, всё покажу? И мужа гулящего, и детей неграмотных, и дорогу длинную, и старость быструю?

Теперь молчали все цыгане.

— Ты… кто? — несмело спросила молодая цыганка.

— Тебе это знать не нужно, — ответил я. — Пока не нужно. Идите, ромалэ, своей дорогой. С богом.

Цыгане тихо стояли. Даже их чумазые дети перестали шуметь и бегать, глядели на меня с опасливым любопытством.

— Гаём! — громко и решительно произнесла, наконец, самая старшая цыганка. — Аме гаём![27]

Словно по команде цыгане развернулись и быстро покинули зал. Шестнадцатилетняя обернулась напоследок, обожгла меня взглядом, поспешила за остальными.

Я завинтил флягу и спрятал её в чемодан.

— Объявляется регистрация на рейс Мары-Ташкент! — объявил женский голос по радио. — Время отправления одиннадцать часов двадцать пять минут. Пассажирам просьба пройти к стойке регистрации. Повторяю…

Я поднялся, взял чемодан и пошёл к стойке регистрации.

Двухмоторный, белый с синей полосой вдоль корпуса, крупной надписью «АЭРОФЛОТ» и красным советским флагом на хвосте, самолёт АН-24 выглядел посолиднее своего мелкого собрата-«кукурузника», вмещал больше пассажиров, и в его экипаже даже была стюардесса в униформе, угостившая всех желающих фирменными аэрофлотовскими леденцами. Ничего так леденцы, я взял несколько про запас.

Все два часа полёта проспал в кресле — молодой растущий организм потребовал восстановления сил после общения с кассиршей и встречи с цыганками.

Проснулся, когда шасси коснулись бетонной полосы, и вскоре оказался в здании аэровокзала. Чемодан, как и в рейсе Кушка-Мары, сдавать в багаж и получать было не нужно, поэтому я сразу узнал в справочном бюро, как доехать до автовокзала, вышел на улицу, нашёл нужную остановку автобуса, дождался, сел, заплатил за проезд; и вскоре автобус с большой буквой «Л» на морде (Львовский автобусный завод) доставил меня по назначению.

На автовокзале за один рубль двадцать четыре копейки приобрёл билет до Алмалыка. Время в пути по расписанию — один час, так что папа слегка ошибся, когда говорил про сорок минут. Один час плюс тридцать пять минут до автобуса — это час тридцать пять. Да в Алмалыке ещё от вокзала топать по рассказам мамы минут десять. Пятнадцать с учётом, что дорога незнакома. Итого: час пятьдесят до встречи с дедушкой и бабушкой. Округляем до двух. А жрать уже охота, не дотерплю. Поэтому да здравствуют мамины бутерброды!

В зале ожидания автовокзала свободного места не нашлось: разношёрстная толпа пассажиров — узбеков и русских, женщин, детей, пожилых и молодых — набила автовокзал под завязку. К тому же жарко было в зале, кондиционеры в этом мире если и есть, то явно не там, где постоянно нахожусь я. Жарко, душно и шумно. Так что я нашёл скверик неподалёку, уселся на свободную лавочку и с удовольствием слопал оставшиеся бутерброды, запив их холодным чаем. Можно жить дальше.

Было около четырёх часов дня, когда я вышел из автобуса в Алмалыке. Пятнадцать сорок восемь, как сказал бы мой папа. Вышел, огляделся и тут же услышал радостное:

— Серёженька! Внучек!

Ко мне чуть вперевалку спешила невысокая круглолицая женщина лет шестидесяти в тёмно-синем платье в белый горошек, туфлях на низком каблуке и с волосами, убранными в аккуратный узел на затылке. За женщиной высился пожилой гладко выбритый мужчина в кепке, серых брюках иклетчатой тенниске с короткими рукавами. Оба широко улыбались — так, что от краёв глаз по их лицам разбегались весёлые морщинки.

— Баба! Деда! — вырвалось у меня, и в следующий миг я утонул в их объятиях, полных любви и радости.

— Давай сюда, — дед тут же забрал у меня чемодан. — Как добрался?

— Без происшествий, — кратко доложил я.

Не рассказывать же им, в самом деле, про кассиршу и цыган.

— Слава богу! — воскликнула бабушка. — Я тут испереживалась вся. Где это видано — дитё одно в такую дальнюю дорогу отпустить!

— Да ладно тебе, — сказал дед. — Я в его возрасте из Ростова до Москвы на поезде, без копейки денег, в компании с беспризорноками добирался — и ничего.

— Вспомнил! Тогда время другое было.

— Во всякое время мужчина должен быть самостоятельным, — отрезал дед. — Так что молодец, Серёжка, хвалю. И родители твои молодцы, что одного отпустили. Прямо порадовали нас с бабкой. А, бабка, порадовали же?

— Вот теперь, когда добрался, порадовали, — упрямо сказала бабушка. — А до этого не знаю, чего было больше — радости или переживаний.

— Тебя хлебом не корми — дай попереживать, — проворчал дед, направляясь к легковой машине чёрного цвета, стоящей неподалёку.

Ёлки зелёные!

Это же дедов автомобиль, трофейный, мне он с самого раннего детства знаком! Сейчас вспомнил, когда увидел. Не в первый раз это со мной и, думаю, не в последний.

«BMW-326», точно! Дед рассказывал, как в самом конце войны его разведрота захватила без боя загородную виллу какого-то крупного партийного немецкого бонзы. Там, среди прочих роскошеств, был большой гараж с машинами. Все новые, в отличном состоянии. Два дорогих «мерседеса», два «хорьха», один «майбах», один «опель-адмирал» и вот этот «бмв» — самый скромный из всех. Дед — не будь дурак — сразу же выгнал «бмв» из гаража и надёжно спрятал неподалёку в каком-то сарае. Доложил начальству. Начальство быстренько распределило машины между собой, а дед, как он сам говорил, под сурдинку, пользуясь благосклонностью вышеозначенного начальства, заимевшего столь шикарные авто, оформил «бмв» на себя и вывез потом домой, предусмотрительно загрузив багажник и салон всякими запчастями. И не прогадал.

— Любимая машинка! — воскликнул я искренне. — Бегает до сих пор, деда?

— Как сказать, — ответил дед, загружая мой чемодан в багажник. — Бегать-то бегает, но ехать на ней в Ташкент тебя встречать я не решился, уж извини. Клапана барахлят, регулировать надо, да и сцепление вот-вот накроется, менять пора, а руки всё не доходят. Четверть века, считай, мне служит. А так — тридцать лет машине. Умели немцы делать, ничего не скажешь. Да и сейчас умеют, говорят.

Мы сели в машину — я вперёд, рядом с дедом, бабушка назад.

— Как же вы меня встречать пошли, не зная точно, когда приеду? — спросил я. — А если бы рейс задержали?

— Ничего, — сказал дед. — Подождали бы и домой поехали. Здесь рядом.

Я уже знал и помнил, что до переезда в Алмалык дедушка с бабушкой жили на Украине, в городе Новоград-ВолынскомЖитомирской области, тоже в собственном доме. А до этого — в Краснодарском крае. А ещё до этого — опять в Алмалыке, Новосибирске и где-то ещё. Дед был из тех, кто не может долго сидеть на одном месте, а бабушка послушно следовала за мужем, куда бы он в очередной раз ни навострил лыжи. Благо специалистом дед был отменным, с громадным опытом: в любой электрике разбирался с закрытыми глазами, да и много всего другого умел; так что на любом производстве его брали не глядя, предлагая сразу хороший оклад и давали все льготы, положенные советскому рабочему человеку, строящему коммунизм.

Где-то на задворках моей новой памяти мелькнули отдельные яркие картинки. Вот пятилетний Серёжа Ермолов встречает деда с работы, и тот отдаёт ему тёмную стеклянную бутылку, заткнутую газетным жгутом:

— От зайчика!

Дед идёт ужинать, он голодный после работы, бабушка уже хлопочет на кухне, накрывая на стол. Серёжа садится на лавочку во дворе, вынимает слегка намокший газетный жгут и делает первый глоток. Волшебно. Это волшебно.

Чай, который сейчас булькает в моей фляге, тоже вкусный, но всё равно не идёт ни в какое сравнение с тем, дедовским. Да что чай! Пожалуй, ни мальчик Серёжа Ермолов, ни инженер-пилот Кемрар Гели не пили за свою жизнь ничего вкуснее.

Может быть, ещё и потому, что после чая оставалась пустая бутылка? Бабушка её споласкивала и разрешала отдать уличному торговцу. Каких сокровищ только не было в его арбе, запряжённой обаятельным ушастым ишаком!

— Шара-бара! Шара-бара! — раздавался с улицы крик узбека-торговца, облачённого в неизменный халат и тюбетейку, и его ишак вторил хозяину громким и жизнерадостным «И-а!!»

— Шара-бара приехала! — кричали мы в ответ. — Шара — бара!!

И мчались во двор.

В руке зажата пустая бутылка. За неё ты получал шарик, свистульку или петушка на палочке.

Справедливый и восхитительный обмен!

Погружённый в воспоминания, я одновременно следил за дорогой. Мы проехали вдоль железнодорожной насыпи, пересекли довольно широкую улицу, потом снова вдоль насыпи улица повернула налево, и вскоре дед остановил машину напротив широких металлических ворот, выкрашенных неизменной светло-зелёной краской.

Бабушка вышла из машины, открыла калитку и скрылась за ней.

— Узнаешь места? — спросил дед. — Мы тут неподалёку жили, когда ты маленький был. Помнишь, как желтухой заболел, а я тебя из больницы украл? А вон там, за насыпью, — он показал рукой, — было озеро. Мы с тобой туда купаться ходили. Теперь уже нет, пересохло.

— Смутно, — признался я. — Скажи, деда, а шара-бара приезжает ещё?

— Помнишь! — засмеялся дедушка. — Надо же. Приезжает. Хоть и редко.

Лязгнул засов, бабушка открыла ворота. Сначала одну створку, потом другую.

Дед включил передачу и заехал во двор.

Нас встречала, опираясь на клюку, моя прабабушка Евдокия Павловна — маленькая старушка, облачённая в тёплую безрукавку поверх мешковатого тёмно-зелёного платья. На ногах у неё были галоши с шерстяными носками.

— Правнучек, — прошамкала она беззубым ртом, подходя и внимательно оглядывая с ног до головы. — В Климченко больше пошёл, в материнскую родню. Но и от нас, Ермоловых, что-то есть, есть… Ну, иди сюда, Серёженька, обними старуху.

Я подошёл, обнял её.

— Здравствуйте, прабабушка!

— Зови меня баба Дуня, — сказала она. — Одна — молодая — баба Зина, вторая — старая — баба Дуня. Не против, Зинка? — она зыркнула на бабушку Зину.

— Не прабабой же вас звать, мама, — елейным голосом сказала бабушка. — Дуня так Дуня. Я не против.

— Язва, — сказала баба Дуня. — Потерпи уж, недолго осталось, скоро помру.

— Так, — веско произнёс дед, вытаскивая из багажника мой чемодан. — А ну прекратили обе, пока я не прекратил. Зина, давай на стол накрывай, внук голодный с дороги, и Юз с Фирой должны прийти скоро. Праздновать будем!

Я с интересом огляделся.

Одноэтажный белёный дом с двускатной шиферной крышей и чердаком, на который вела деревянная приставная лестница, виднелся справа, в глубине двора. К нему шла бетонная дорожка от бетонной же площадки перед воротами, где сейчас стояла машина. Над площадкой, дорожкой и ещё одной площадкой, поменьше, которая виднелась дальше, у дома, по столбам и натянутой между ними проволоке вился виноград, защищая двор от палящего среднеазиатского солнца.

Ещё дальше, за домом, в мельтешении теней и пятен света я различал какие-то хозяйственные постройки.

— Там курятник, сарай, мастерская, летний душ и туалет, — сказал дед, поймав мой взгляд. — Освоишься. Пошли в дом.

— Идите, — сказала прабабушка, усаживаясь на скамейку у ворот, — я здесь посижу, погреюсь на солнышке.

Мы прошли по бетонной дорожке к дому. На второй площадке, у забора, под виноградом, обнаружился крашенный (угадайте, в какой цвет) деревянный стол с двумя длинными скамейками со спинками по обеим сторонам. На столе уже стояло шесть тарелок и корзинка с хлебом, укрытая вышитой белой салфеткой.

— Летом здесь обедаем, — объяснил дед. — А также завтракаем и ужинаем.

Дом состоял из трёх комнат и пристройки с кухней. Одна комната дедушки с бабушкой; другая прабабушки; и третья — гостиная с телевизором, высокими напольными часами в полированном деревянном корпусе, круглым столом, покрытом белой скатертью, двумя креслами и этажеркой, на которой сиротливо пристроилась парочка книг и вереница фарфоровых слоников — моя. О чём мне объявил дед, ставя чемодан на пол:

— Здесь будешь жить. Спать на кресле, оно раздвижное, кресло-кровать. Ну и всё прочее. Душ хочешь с дороги принять?

— Ага.

— Идём, покажу.

Летний душ располагался на другом конце двора рядом с баней, дровяным сараем и курятником с несколькими деловито квохтающими курами и ярким петухом, немедленно окатившим меня гордым взглядом. На крыше душевой стояла металлическая бочка, выкрашенная чёрной краской. К бочке тянулся шланг.

— Вода тёплая, — пояснил дед, за день на солнце нагревается так, что иногда даже горячая. И главное — никаких больше колодцев. Скважина и насос. Помнишь, как в Новограде Волынском колодец копали? Тебе десять лет было, должен помнить.

И верно — помню! Копали колодец возле дедова дома и в процессе наткнулись на громадный валун. Поднять наверх целиком эту гранитную дуру времен ледникового периода не было никакой возможности. Поэтому валун решили сначала взорвать, расколов на несколько частей. Отец, который тогда командовал танковым батальоном, достал в части толовые шашки. Заложили их под валун, сверху яму прикрыли толстыми досками и рванули.

На глазах изумлённых зрителей кусок валуна весом, наверное, с тогдашнего меня, разметал доски, вылетел из ямы и по красивой дуге рухнул на крышу дома, проломив шифер и часть обрешётки.

— Ага, — засмеялся я. — Классное было зрелище. Бам! Хрясь! Бум! И нет крыши.

— Ну, перекрытие-то выдержало, — заметил дед. — Но слегка не рассчитали взрывчатку, это да.

Когда я вышел из душа, пришли гости, а стол был практически накрыт. Бабушке, не выпуская изо рта горящей папиросы, помогала невысокая худая большеглазая женщина лет пятидесяти с обильной сединой в рыжих волосах. На скамейке рядом с дедом сидел лысый пожилой мужчина среднего роста в лёгком светлом костюме и летних туфлях.

— Вот он! — провозгласил дед, увидев меня. — Иди сюда, внук, знакомься!

Иосиф Давидович и Эсфирь Соломоновна Кофманы, так их мне представили. Юзик и Фира — так их звали дедушка с бабушкой и прабабушка. Эсфирь Соломоновна работала медсестрой, а Иосиф Давидович, по словам деда, был ювелиром, что сразу меня сильно заинтересовало. Но во время войны он был танкистом, командиром легендарной «тридцатьчетвёрки». Как я узнал, сидя за столом, в начале сорок пятого года дед спас его — отогнал фашистов от подбитого танка, а потом, раненого, вытащил из-под огня. Со своей женой Фирой дядя Юзик (после третьей рюмки он потребовал называть себя так) познакомился в госпитале, где лежал после ранения.

— У меня два спасителя, — сообщил он мне, блестя глазами. — Сначала твой дед, который не дал сдохнуть там, на окраине Будапешта. «Фердинанд»[28], сволочь, влепила снаряд точно в двигатель, я успел ответить и тоже попал хорошо. Наводчик у меня был от бога, Володька Буряк, на дистанции в километр телеграфный столб ломал одним снарядом, как спичку, погиб в том бою. Весь экипаж мой погиб. Один я выжил, дед твой вытащил меня, а потом Фирочка, в госпитале уже. Во мне пять дырок было, рёбра сломаны, левая нога перебита, общий сепсис начался… Если бы Фирочка не влила мне раствор пенициллина внутривенно — без разрешения, между прочим, чистое самоуправство! — я бы уже скоро тридцать лет как с богом разговаривал, или кто там есть… — бывший танкист поднял глаза к небу. — Наливай, Лёша, выпьем за наших дорогих и любимых женщин, куда мы без них… Эх, Фирочка, как же мне тебе долг вернуть теперь, родная моя, — он обнял жену, приник к её плечу лбом.

— Ну-ну, Юзик, не раскисай, — сказала Фира. — Мы ещё поборемся, всё хорошо будет, вот увидишь. Я крепкая.

Дед разлил по рюмкам водку. Мужчины выпили, Фира и бабушка Зина пригубили. Мы с прабабушкой приложились к стаканам с холодным компотом.

Улучив момент, когда взрослые ударились в воспоминания, а прабабушка, устав от застолья, пошла в дом, я, делая вид, что увлечён жареной курочкой, вошёл в орно и глянул на ауру Эсфирь Соломоновны. Она была нежного светло-салатного цвета, но по её краям шли россыпью грязно-бурые мелкие пятна. Кое-где эти пятна выбросили в стороны отростки-щупальца, стараясь зацепиться за соседние, слиться с ними, разрастись, отвоевать пространство.

Ну конечно. Рак лёгких. Так я и думал. На Гараде эту болезнь называют лыджа; давно научились распознавать и бороться с ней ещё в зародыше. Как и с абсолютным большинством недугов, организм сам может справиться. Нужно только помочь ему войти в нужный резонанс с колебаниями биополя целителя, при котором раковые клетки быстро разрушаются.

Тут бы, конечно, пригодился хороший профессионал, но все хорошие профессионалы остались на Гараде. Здесь только я — тринадцатилетний подросток-землянин. Да, основными принципами работы с биополями я владею, этому учат всех, как здесь, например, учат оказывать первую помощь. Более того, я знаю, что у меня природный талант к этому делу, и было время, когда я всерьёз стоял перед выбором, кем стать: целителем или космическим инженером-пилотом. Выбрал пилота. И не жалею. Потому что целитель — это прекрасно, но знал бы я в этом случае досконально принцип работы и устройство гравигенератора, станции Дальней связи или кваркового реактора? Вряд ли. Разве что в общих чертах, а этого мало.

Ну-ка, попробуем…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Орни. Песня. Острый нож. Пулемет. И снова тетя Фира

Первое лечебное воздействие я провёл сразу же. Незаметно, на дистанции. Просто, чтобы проверить, как пойдёт дело. Оказалось — идёт. Возможно, не так хорошо, как получилось бы в моём прежнем теле, но тоже вполне приемлемо. Десять минут, и несколько грязно-бурых пятен с левой стороны, где их было явно больше (это значило, что левое лёгкое сильнее поражено болезнью), к концу сеанса побледнели и уменьшились в размерах.

Я мог бы продолжить, но решил, что на первый раз достаточно. Как для Эсфирь Соломоновны, так и для меня.

Вышел из орно, допил компот, поднялся из-за стола.

— Поду-ка прогуляюсь, — сообщил. — Воздухом подышу.

— Иди-иди, — сказал дед, — что с нами, стариками, скучать. А мы ещё посидим, выпьем. Песни попоём, а, Юзик?

— Можно и песни, — согласился бывший танкист. — Наливай.

— Тебе бы только выпить да песни петь, — проворчала бабушка.

— Праздник у нас, — сказал дед, берясь за бутылку. — А песня, как известно, нам строить и жить помогает.

— Она как друг и зовёт, и ведёт, — поддержал Иосиф Давидович.

— И тот, кто с песней по жизни шагает, — продолжил дедушка, разливая.

— Тот никогда и нигде не пропадёт! — с энтузиазмом закончил дядя Юзик.

— До темна не гуляй, — сказала мне бабушка. — Скоро чай пить будем.

Сразу за калиткой проходила улица Металлургов, ограниченная с одной стороны частными жилыми домами, а с другой — железнодорожной насыпью. Я нашёл утоптанную тропинку и перебрался по ней на другую сторону насыпи.

Перед моими глазами раскинулась впадина пересохшего озера, покрытая кочками с пучками травы и редким кустарником. В отдалении криво торчал ржавый остов пятиметровой вышки для прыжков в воду. Чуть в стороне, неподалёку, я заметил два старых, тоже поржавевших, турника и такие же брусья. Видимо, когда-то была спортплощадка. Теперь, когда озеро пересохло, стала не нужна. Нет людей — нет спорта.

Ничего, мне нужна.

Солнце ещё не зашло, но уже наступил вечер, и на фоне закатного горизонта были хорошо видны густые фабричные дымы, тянущиеся к небу. В воздухе явственно ощущался привкус ядовитых промышленных выбросов. В концентрации достаточной, чтобы навредить здоровью. Не сразу, но в течение нескольких лет — запросто. Интересно, сколько уже здесь живут Фира с Юзиком? Да и дедушка с бабушкой вернулись зачем-то. Плохо было на Украине, в Новограде? Там, помнится, и речка чистая, и воздух, и леса вокруг. А здесь… Место, прямо скажем, не лучшее для летнего отдыха, и вообще для жизни. Ну да ничего, в конце концов, я не отдыхать сюда приехал. Работать надо. Антиграв сам себя не соберёт.

Я постоял ещё немного, наблюдая, как солнце опускается в мутную дымную фабричную пелену, понял, что хочу чаю, и пошёл обратно.

Ещё не дойдя до ворот, услышал низкий раскатистый голос деда:

Это была песня. Раньше я её не слышал (а если и слышал, то забыл). Не простая песня, кстати, с торжественной и даже какой-то величественной мелодией.

Баритон деда взлетал в нужных местах и снова опускался на рокочущие низы. Он фальшивил, но совсем чуть-чуть, в пределах допустимого. Ему в терцию чисто вторили бабушка Зина с Эсфирь Соломоновной. Дядя Юзик тоже пытался подпевать, но получалось не очень, маловато голоса было у бывшего танкиста.

Я тихонько открыл калитку и так же тихонько вошёл, бесшумно закрыв калитку за собой. Присел на скамейку у ворот, где обычно сидела прабабушка, не желая мешать песне.

Это была длинная красивая и мощная песня про то, как погиб Ермак — покоритель Сибири. Я сидел и завороженно слушал. У деда, бабы Зины и Фиры хорошо получалось. Даже дядя Юзик не особо мешал, — его почти не было слышно.

Песня кончилась.

— Эх, хорошо, спели, — услышал я деда. — Ну что, по последней и на чай перейдём?

Фира и Юзик ушли, когда уже стемнело. Фира несколько раз повторила, что сегодня чувствует себя на удивление хорошо. Юзик этому радовался и пригласил меня завтра зайти к ним, выбрать книги.

— Дед твой с бабушкой читать не особо любят, а у нас большая хорошая библиотека. Полное собрание Джека Лондона. Марк Твен. Александр Беляев. «Продавец воздуха», читал?

— С радостью приду, — пообещал я. — Книги — это очень хорошо.

Видимо, сил за сегодняшний длинный день я потратил много, потому что уснул сразу, как только голова коснулась подушки, и спал без сновидений до самого утра.

Проснулся отдохнувшим, оделся и, пока остальные ещё спали, выбежал со двора.

Кросс по пересечённой местности, разминка, турник и брусья (не такими уж и ржавыми оказались). На всё про всё — час пять минут. Когда вернулся, бабушка уже хлопотала на кухне; прабабушка несла вахту на своём неизменном месте у ворот; а дед курил во дворе за чаем и свежей газетой, которую бросил в почтовый ящик рано утром почтальон.

— Внук! — воскликнул он, увидев меня. — Доброе утро! Ты где был?

— Доброе утро! — поздоровался я со всеми. — Как это — где? Я теперь бегаю каждое утро, деда. Бег, разминка, силовые упражнения. Там, у высохшего озера, есть турник и брусья, очень удобно.

— Ага, — глубокомысленно изрёк дед. — Ну… хорошо, коли так.

— Сейчас омлет будет, — пообещала бабушка, выглянув из кухни.

— Отлично, я быстро в душ.

Вышел из душа, сел за стол, втянул ноздрями изумительный запах омлета. Намазал хлеб маслом, схватил вилку и принялся за завтрак.

Пока ел и пил чай, прикидывал дальнейшие действия.

Сначала — Фира и Юзик. Деду, бабушке и прабабушке здоровье подкачать тоже не помешает. Это даст мне право и основание для дальнейших действий. Главное — мне поверят. Скажу, что после травмы изменился, появились способности целителя, а схема антиграва буквально во сне явилась. Родителям пока не говорил, не хотел их пугать раньше времени. Но скажу обязательно.

Проблемы, конечно же, возникнут, как без них. Они всегда возникают, если делать дело. Чем оно крупнее и значимее, тем крупнее и проблемы. В моём случае, чувствую, одна из главных проблем будет целительство. Как говорится, дар и проклятье. Колдунов и знахарей, слава аллаху (отдадим дань второй крупнейшей и не менее гонимой, чем православие, религии в стране), уже не сжигают на кострах. Впрочем, и не сжигали никогда в России, насколько я успел узнать. Тем не менее. Медицина здесь, скажем мягко, на довольно примитивном уровне по сравнению с гарадской. Не только в Союзе — во всем мире. Поэтому, как только просочатся слухи, что есть народный целитель, мальчик, способный излечить рак и другие болезни, хлынут такие толпы… С одной стороны — неиссякаемый источник заработка, денег точно хватит, на что угодно, если правильно к вопросу подойти. С другой — это трудности с законом и, главное, со свободным временем.

С законом-то ладно — у всякого начальства найдётся проблема со здоровьем, которую можно решить в обмен на то, чтобы тебя не трогали. Не говоря уже о том, что я несовершеннолетний и по сути вообще могу делать, что хочу ещё пять лет, не беспокоясь о юридических последствиях и руководствуясь исключительно законом совести.

А вот второе — главное.

Ну не могу я всем помочь, извините. У меня совсем другие задачи в приоритете. Хотите быть здоровыми и жить так же долго, как на Гараде? Милости прошу. Летим на Луну. Возводим базу. Устанавливаем Дальнюю связь и думаем, как людям и силгурдам встретиться для вечной дружбы и полезного обмена опытом. Кстати, прототип нуль-звездолёта, пилотом которого я должен был стать, вовсю строится и относительно скоро, думаю, начнутся испытания. Даже название ему уже дали: «Горное эхо».

А я здесь сижу!

Пока заканчивал завтрак, размышляя над всеми этими материями, из кухни раздался какой-то стук, а затем громкий вскрик бабушки:

— Лёша, помоги!!

Дед оставил газету и бросился в дом. Я — за ним.

Бабушка стояла посреди кухни, прижимая к левой руке полотенце, которое на глазах пропитывалось кровью.

— Палец, — сообщала она со слезами на глазах. — Кажется, я палец себе отрубила…

— Что?! — воскликнул дед.

Я бросил взгляд на кусок мяса, лежащий на разделочной доске и топорик рядом. От доски через стол и пол тянулись капли крови.

Всё ясно. Рубила мясо, хотела кость перерубить, а попала по пальцу.

— Ну-ка, ба, сядь, — я решительно усадил бабушку на стул, сел рядом на табуретку, взял за руку.

Так, первым делом остановить кровь. Это просто.

Я надавил подушечкой большого пальца на рану, подержал несколько секунд.

Кап-кап-кап… кап-кап… кап. Кап.

Остановилась. Хорошо.

Теперь посмотрим. Ничего страшного, кожа и мышцы на указательном пальце левой руки перебиты, но кость уцелела.

— Сейчас вылечим, ба, — сказал я. — Будет немного больно, потерпи. Деда, есть что-то обеззараживающее?

— Настойка календулы, — сказал дедушка. — Мы ей всегда пользуемся.

— Давай.

Смочил вату настойкой, промокнул рану, снова зажал пальцем.

— Бинт? — спросил дедушка. — Можно сначала подорожником обернуть, он хорошо раны заживляет.

— Обойдёмся, — сказал я. — Хочу, чтобы вы посмотрели. Это важно для нашей общей совместной жизни. Деда, засекай время.

Рану бабушки я, находясь в орно, затянул ровно за двенадцать с половиной минут, по часам. Гарадец Кемрар Гели справился бы, пожалуй, минут за семь-восемь. В прежнем теле.

О чём это говорит? Форма и способности возвращаются и довольно быстро.

Вышел из орно. Убрал палец. Смочил чистую ватку водой, вытер кровь. На месте раны остался только розоватый шрам.

— Ну-ка, согни-разогни, — сказал я.

Бабушка подчинилась, с изумлением глядя на собственный, свободно двигающийся палец.

— Болит?

— Н-нет. Не болит…Совсем не болит!

— Что б тебя дождь намочил! — ругнулся дед своим, как я помнил, самым крепким выражением. — Внук! Как ты это сделал?!

— Так, деда, баба, давайте сядем, и я вам всё расскажу. Сразу говорю, вы будете первыми, кто это услышит. Родители пока не знают. А вот прабабушка… Я плохо её знаю, как считаешь, деда, звать-нет?

— Смотря что ты хочешь нам поведать.

— Секрет. Даже, пожалуй, тайну. Большую.

— Прабабушка твоя — терская казачка, — сказал дед. — Такое видела-слышала-пережила, что и я не всё знаю. И с головой у неё всё в порядке, и болтливой никогда не была. Зовём.

Позвали прабабушку. Сели на улице за стол, бабушка налила всем чаю, и я рассказал. О том, как чуть не погиб под колёсами грузовика, и как очнулся другим человеком.

Нет, разумеется, всей правды я им не сказал. Признаться, что ты не их внук Серёжа Ермолов, а какой-то инопланетянин — это гарантировано обречь себя на скитания. Потому что в психиатрическую лечебницу или, как здесь попросту говорят, — в сумасшедший дом я не дам себя запереть ни при каких обстоятельствах. А вот в новых способностях — не всех! — признался.

— Чудеса, да и только, — сказал дед Лёша, выслушав. — То-то я удивлялся, как это ты так быстро на ноги встал…

— О, господи, — только и вздохнула бабушка, глядя на меня встревоженными глазами.

— А я говорила, — торжествующе сообщила прабабушка Дуня.

— Что ты говорила? — спросил дед.

— Говорила, что Серёжка в Климченко пошёл, сразу увидела. У них же в роду колдуны были сплошь. Мне Надежда, мать его, рассказывала про своего прадеда, Евсея Акимыча. Людей лечил, боль заговаривал, звериные и птичьи языки знал, этим владел… как его…

— Гипнозом, — подсказал дед. — Точно, помню, рассказывала Надя. Как он в другое село уехал, а они с сестрой двоюродной в подвал к нему залезли тихонько и сметану подъели. А корова их возьми и перестань молоко давать. Ревёт от боли, а не доится! Аня, сватья наша, к деду — вылечи, мол, корову. А тот в ответ: «Твои девки без спроса сметану взяли, пусть теперь в огороде у меня отработают, чтобы неповадно было». Пришлось работать. Что ты думаешь? Начала корова доиться, как не было ничего.

— И сын его, Иван Евсеевич, прадед Серёжкин, тоже не прост. — сообщила бабушка Зина. — Помнишь, Лёша, как мы к ним в гости ездили, и он собаку заставил пачку папирос из дома принести?

— Как это? — спросил я, хотя догадывался, как.

— Сам не знаю, — сказал дед. — Но выглядело это, как будто он просто взял и мысленно приказал собаке. Мы за столом сидели, выпивали, закусывали. У твоего прадеда папиросы кончились. Я свои сигареты предложил, я «Новость» курю. Отец твой — болгарские «Ту-134». Но он не взял. «Нет», — говорит. — «Я лучше свои». Вышел за калитку, подозвал первую же собаку, которая мимо по улице бежала, взял её за морду, в глаза ей посмотрел, что-то прошептал и отпустил. Собака убежала, а через десять минут прибежала с пачкой «Беломора» в зубах.

— Экстра-класс, — сказал я искренне.

— Вот я и говорю, — продолжила прабабушка Дуня. — Когда Серёжку грузовик сбил, он в коме оказался. В беспамятстве полном. Так, Серёжа?

— Так, — подтвердил я.

— Но это тебе казалось, что в беспамятстве, а на самом деле твои способности, которые ты от предков своих получил по наследству, от рода Климченко, проснулись и начали работать. Тебя вылечили, а после уже не стали обратно прятаться. Повезло тебе, правнук, так скажу. Но хлопот ты теперь не оберёшься. Да и все мы.

— Почему? — спросила бабушка.

— А ты представь, Зина. Тебе он всего лишь порез на пальце затянул. А если Фиру от рака вылечит, да об этом узнают, тогда что?

— Ой… — сказала бабушка Зина.

— Вот тебе и «ой».

— Погоди, — сказал дед. — Ты что, правда можешь Фиру вылечить?

— Не знаю, — сказал я. — Но попробовать могу.

— Так чего мы сидим? — вскочил дед. — Пошли к Кофманам! Они же мне как вторая семья, мы чуть не тридцать лет дружим. Вот так, — он свёл вместе два кулака.

— И мне, — подтвердила бабушка Зина. — Я люблю Фиру, она хорошая. И Юзика люблю, хоть он и нудный бывает иногда.

— Подождите, — остановила их прабабушка. — Ещё слово скажу. Помнишь, Лёшка, как в гражданскую твой отец, а мой муж, Степан, пулемёт в огороде закопал? «Льюис»?

— Помню.

— Сколько человек об этом знало?

— Вся семья. И ещё полстаницы.

— Кто-нибудь донёс, когда банда Алиханова оружие искала по дворам? Ваську Заречного тогда ещё расстреляли, ящик патронов и две гранаты у него на чердаке нашли, сам виноват.

— Помню. Никто не донёс.

— Вот и представьте, что ваш внук, а мой правнук Серёжа — это тот же пулемёт. И Фире с Юзиком скажите. Разболтают кому, пусть даже самому близкому… — она скорбно покачала головой.

— Слышала, бабка? — сказал дед. — Рот на замок.

— На свой повесь, — ответила бабушка. — А то знаю я тебя. Особенно после трёх-четырёх рюмок.

— Я — могила, — сказал дед. — Кстати, у Фиры с Юзиком детей нет. Если что, рассказывать особо некому.

— Рассказывать всегда найдётся кому, — сказала прабабушка. — Поэтому, как только захочется язык развязать, сразу про себя произнесите только одно слово.

— Какое? — не понял дед.

— Пулемёт.

К Кофманам мы с дедом отправились вместе. Жили они неподалёку, на третьем этаже пятиэтажного дома, в двухкомнатной квартире. Прихожая, гостиная, спальня, кухня, балкон.

— Ага, — обрадовался дядя Юзик. — Пришли! Неужели и ты, Лёша, решил что-то почитать взять?

— Я своё ещё до войны всё прочитал, — ответил дед. — Сейчас уже не интересно. Мы по делу, Юз. Фира дома?

Наш рассказ маленькая семья Кофманов выслушала с громадным вниманием и не меньшей надеждой в глазах. А уж когда я признался, что начал лечение ещё вчера вечером, надежда приобрела оттенок святой веры.

— То-то я себя вчера так хорошо чувствовала! — воскликнула Фира. — Да и сегодня с утра… Господи, если получится, поверю в тебя, обещаю. Поверю и покрещусь. Ей-богу, покрещусь!

— Невероятно, — почесал лысину Юзик. — Звучит невероятно. Но я, почему-то, верю. Скажу сразу, пока на берегу. Если получится, всё отдам. Всё, что ни попросите.

— Юз! — рыкнул дед. — Прекрати немедленно! Чтобы я больше от тебя этого не слышал. Ни от тебя, ни от Фиры. Ясно?

— Понял, извини. А ты, Серёжа, что скажешь?

— Про слово «пулемёт» вы уже знаете, — сказал я. — Не забудьте, пожалуйста, это очень важно. И второе. Дядя Юзик, думаю, мне потребуется ваше мастерство, как ювелира.

— Всё, что угодно. И, разумеется, совершенно бесплатно.

— Хорошо. Потом расскажу. А сейчас давайте лечить тётю Фиру. И ещё, хочу, чтобы вы твёрдо уяснили. Я ничего не обещаю. Это только попытка.

— Мы понимаем, Серёженька, — Эсфирь Соломоновна промокнула заблестевшие от слёз глаза. — Мы понимаем…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Легкий способ бросить курить. Джек Лондон. Бассейн. Кто кого

Сеанс у Кофманов прошёл успешнее вчерашнего. Сказалось, что тётя Фира уже знала, что происходит, и готова была перенести и вытерпеть что угодно. Хотя ничего терпеть ей не пришлось. Просто лечь на диван, расслабиться и стараться думать о чём-нибудь приятном.

— Можно о цветущем горном луге? — робко поинтересовалась она.

— Хоть о двух сразу, — разрешил я. — И голубом бездонном небе в придачу.

За ночь ржавых пятен на её ауре не прибавилось. Но и меньше не стало. Пришлось как следует поработать.

Сеанс длился по часам сорок две минуты (дедушка и дядя Юзик ожидали на кухне) и порядком меня вымотал. Однако и результат стоил трудов — ржавая россыпь заметно отступила, и я уже почти не сомневался в успехе. Благо, организм тёти Фиры оказался крепким, имел силы к сопротивлению, нужно было только его подтолкнуть и направить.

Но была ещё одна проблема.

Чтобы её обговорить и, в конечном счёте, решить, я позвал всех.

— Ну что? — нетерпеливо спросил дядя Юзик. — Что, Серёжа, получилось? Фирочка, ты как?

Эсфирь Соломоновна села на диване, медленно поворачивая голову из стороны в сторону, словно прислушиваясь, что происходит с её организмом.

— Не знаю… — произнесла неуверенно. — Как-то… по-новому, что ли. И слабость, будто мешки таскала. Так должно быть?

— Должно, — сказал я. — Организм тратит массу сил на борьбу с болезнью. Отсюда слабость. Ничего страшного, скоро силы восстановятся.

Дедушка Лёша внимательно посмотрел на меня, словно оценивая, но промолчал.

— Слабость — ерунда, — продолжил я. — Могу вас обрадовать, что шанс победить эту гадость имеется. И хороший шанс. Но при одном условии. Если его не выполнить, все наши усилия могут пойти насмарку. Да что там, обязательно пойдут.

— Какое условие? — напряжённо осведомилась тётя Фира.

— А я говорил, — пробормотал тихоько дядя Юзик.

— Что ты говорил? Что?!

— Говорил, что курить тебе нужно бросать. Я вот двадцать лет, как бросил — и хорошо же!

— Ты бросил, потому что керосиновыми лампами мы пользоваться перестали, электричество уже было везде — там, где мы жили! — воскликнула тётя Фира. — Ты сам рассказывал тысячу раз. Да я сама видела, во время войны ещё, ты от лампы прикуривал всегда, от горячего воздуха, который вверх от лампы поднимается! Потом керосиновые лампы попрятали по чуланам, и тебе стало неинтересно. А я — от спичек прикуриваю!

— И от зажигалок, — сказал дедушка Лёша.

— Редко, — упрямо наклонила голову тётя Фира. — В основном от спичек. Почти всегда.

Я молчал, ожидая, когда у них кончится запал.

— Слушайте внимательно, тётя Фира, — сказал наконец. — Хотя понимаю, что слушать мальчика в вашем возрасте некомфортно. Это он вас должен слушать, да? Но дело не в этом. Дело в вашей жизни и смерти. В самом прямом смысле слова. Считайте, что вы снова на войне, если так вам легче будет. Ваша тяга к сигаретам, к табаку — это враг. Враг, которого нужно убить. Иначе он убьёт вас. Вот так. Ни больше, ни меньше.

— Это же просто вредная привычка… — не сдавалась Эсфирь Соломоновна.

— Это не привычка. Это наркотическая зависимость, — отрезал я. — Такая же, как алкоголизм. И часто с не меньшими разрушительными последствиями. Доказательство — в ваших лёгких.

— Пробирает, внук, — сказал дед. — Даже я задумался.

— С тобой, деда, мы по этому поводу потом поговорим.

— Уже боюсь, — сказал дед.

— Ну так что делать будем, тётя Фира? — спросил я. — Решение нужно принимать прямо сейчас. Мне больно это говорить, но я не стану дальше бороться с вашей болезнью, если буду знать, что она вернётся.

— Мне нужно подумать…

— Фирочка, — сказал дядя Юзик. — Представь себе, что ты тонешь. Господь, к которому ты, к слову, только что взывала, посылает тебе лодку. Но лодочник тебе сильно не нравится по каким-то личным причинам. И вот этот лодочник протягивает тебе руку, чтобы втащить в лодку и спасти, а ты, уже захлёбываясь, говоришь ему:

— Подожди, мне нужно подумать.

Я улыбнулся. Сравнение было точным.

— Хорошо, хорошо, — сказала Эсфирь Соломоновна. — Бросаю. С завтрашнего дня.

— Прямо сейчас.

— Как?! Почему?

— Потому что времени нет. Прямо сейчас. Выкуривайте последнюю сигарету, так и быть, и — всё.

— Ох…

— По-другому никак.

— Пойдём, Фира, — сказал дедушка Лёша. — Покурю с тобой.

Они пошли на кухню, а я подошёл книжным полкам, разглядывая корешки.

— Вот, — с гордостью показал дядя Юзик. — Полное собрание Джека Лондона. Очень его люблю. Читал?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну что ты, обязательно возьми почитай. Не оторвёшься. «Любовь к жизни», рассказ. Вспоминал его часто на войне, он мне выжить помог.

По совету дяди Юзика я выбрал рассказы о севере и золотоискателях, роман «Морской волк» и повесть «Белый клык».

— Спасибо. Прочитаю, возьму ещё.

— Тебе спасибо. Когда теперь?

— Завтра утром.

— А что со мной?

— Вы здоровы, дядя Юзик. Относительно.

— Слава богу. Но я не об этом.

— А, да. Попрошу вас сделать кое-что. Из имеющихся материалов. Работа ювелирная во всех смыслах. Но сначала вашу жену вылечим. Согласны?

— Ещё бы я не был согласен! Но я же теперь от любопытства спать не стану.

— Станете, станете, спите вы хорошо, крепко.

— Это так, — сказал дядя Юзик. — Когда в танке не горю… — он закрыл глаза, открыл. — Трижды горел. До сих пор снится. Знаешь… у меня в экипаже все комсомольцы были, атеисты. Я и сам такой, хоть и не комсомолец давно. Так вот, когда танк горит, все богу молятся, чтобы спас. Господи, Пресвятая Богородица, спасите нас! — воскликнул он тихо; поднял руку, видимо, чтобы перекреститься, но опустил её смущённо. — Вот так примерно.

— Спасибо вам, — сказал я. — Вам, тёте Фире, моим дедушкам и бабушкам, всем ветеранам. Бог спас вас, а вы — всех нас и весь мир.

Вышла тётя Фира с дедушкой.

— Всё, — сообщила тётя Фира гордо. — Не знаю, что со мной будет, но только что я выкурила свою последнюю сигарету.

— Поздравляю, тётя Фира, — сказал я. — Теперь с вами всё будет хорошо. Обещаю.

После сеанса следовало отдохнуть и набраться сил. Однако пассивного отдыха не хотелось, хотелось активного.

— Деда, мама говорила, что у вас тут где-то хороший бассейн есть? — спросил я, когда мы вернулись домой от Кофманов.

— Есть, — сказал дед.

— Далеко?

— Пешком далековато. Если хочешь, сегодня тебя отвезу, а завтра уже сам, тут несколько остановок на троллейбусе.

— Как там Фирочка? — спросила бабушка, которая с нетерпением ожидала нашего возвращения.

— Курить бросила, — сообщил дед.

— Не может быть! — всплеснула руками бабушка.

— Жить захочешь — ещё не то бросишь, — констатировала прабабушка. — Молодец, правнук. Деда своего ещё уговори бросить. Дымит, как паровоз.

— Начинается, — сказал дедушка Лёша.

— Кури пока, деда, если хочется, — успокоил я его. — Здоровье позволяет. Уменьшить только надо дозу, это верно.

— Насколько уменьшить? — деловито осведомился дед.

— До десяти сигарет в день. То есть, лучше, конечно, до восьми. Десять — это максимум.

— Это я могу, — чуть подумав, кивнул дед. — Составлю график… Одну сигарету в два часа. Нормально.

— Правильное решение, — одобрил я.

Бассейн располагался за Дворцом культуры «Металлург», в глубине обширного молодого сквера, примыкавшего к центральной улице Алмалыка — Ленина. Дед довёз меня туда на своём чудесном антикварном BMW за пять минут, рассказал, на каком троллейбусе добираться обратно, и уехал.

Я нырнул в прохладное, пахнущее хлорированной водой, нутро одноэтажного здания, подошёл к невзрачной женщине-администратору, сидевшей в белом халате за такой же белой стойкой.

— Здравствуйте, — поздоровался вежливо. — Я здесь впервые, буду ходить какое-то время. Наверное. Сколько это стоит?

— Здравствуй, мальчик. Час — пятьдесят копеек. Но если взять абонемент от пяти часов и больше, то обойдётся в сорок копеек за час.

— Абонемент, — сказал я. — На десять часов, для начала.

Мне выдали абонемент, рубль сдачи с пятёрки и ключ с картонной биркой и номером от шкафчика в раздевалке.

— Сначала душ, — предупредила администратор. — Без этого в бассейн нельзя.

— Хорошо.

Разделся, надел плавки, закрыл шкафчик, оставил ключ администратору, принял душ, взял с собой офицерский планшет, где лежал томик Джека Лондона с альбомом для рисования, и вышел под открытое небо к бассейну.

Пятьдесят на двадцать пять метров водной голубоватой глади, разделённой канатами на плавательные дорожки. Однако вышки для прыжков воду, как в кушкинском бассейне, не было.

Воду в кушкинский бассейн, который назывался коротко «Автобат», поскольку располагался рядом с территорией автомобильного батальона, залили незадолго до моего отъезда в Алмалык, так что я там и накупаться толком не успел. Но пару раз побывал и надеялся посещать впредь. Благо, был он для всех абсолютно бесплатным.

Я нырнул в прохладную чистую воду (хлорка чувствовалась, но было её не слишком много), проплыл в бодром темпе туда и назад сотню метров, одним движением выбрался на бортик.

Хорошо!

Улёгся на топчане с томиком Джека Лондона. Первый рассказ назывался «За тех, кто в пути!». Небольшой, меньше пяти страниц, но я как-то сразу очутился там, на этих страницах, среди честных и смелых мужчин, жестокой морозной ночи за тонкими стенами жилья, ездовых собак и крепкого пунша. Да, умеет писать этот американец, ничего не скажешь. Крепко, крепко.

Неподалёку послышались весёлые возгласы и плеск воды.

Я поднял голову.

Несколько парней, на два-три года постарше меня, затеяли напротив игру в салки. Правила простые. Водящий должен осалить кого-то, но не за любую часть тела, а обязательно выше пояса. За первую — самую широкую — дорожку не заплывать, чтобы не мешать тем, кто тренируется на других. На бортик из воды выскакивать можно, но делать больше одного шага влево, вправо или назад запрещено. Всё остальное — без ограничений.

Чуть поодаль от меня за игрой с интересом наблюдала красивая девушка лет шестнадцати-семнадцати. Как и я, она лежала с книгой на деревянном топчане, и со своего места я хорошо различал соблазнительные изгибы её молодого загорелого тела.

Чёрт возьми, ты что делаешь, пионер Сергей Ермолов, тебе только тринадцать лет!

Ага. Телу тринадцать, а голове — тридцать два. Это по гарадскому счёту, а по земному и вовсе сорок. Взрослый мужчина с соответствующими потребностями. Кстати, тринадцать с половиной лет, не так уж мало. Особенно, если чувствуешь себя на все четырнадцать. Я — чувствовал. Даже больше, чем на четырнадцать.

Мы на мгновение встретились глазами. Я широко улыбнулся. Девушка недоумённо изогнула тёмную бровь, — мол, это ещё, что за малолетка ко мне цепляется, отвела взгляд.

Ладно.

Я достал альбом для рисования, взял карандаш, ластик и принялся набрасывать фигуры играющих в салки парней.

Вот кто-то оттолкнулся ногами от бортика и завис в высоком прыжке; а водящий тянется из воды, стараясь дотянуться прыгуну до живота.

Вот другой парень отчаянно гребёт вдоль дорожки в надежде уйти от погони так, что только брызги летят во все стороны, сверкая на солнце.

Вот третий хохочет белозубо, забравшись на бортик…

Карандаш летает по белому полю листа, заполняя его точными быстрыми линиями и штрихами.

Есть, перевернуть. Следующая страница, новые наброски.

Люблю рисовать! Это круче фотографии, если уметь.

Как хорошо, что я взял с собой альбом, давно не рисовал, прямо душа соскучилась…

Сам не заметил, как увлёкся, мир вокруг исчез, остался только один — тот, что на бумаге возникал под моим карандашом.

— Здорово… — раздался восхищённый выдох над моим ухом.

Левого плеча коснулось что-то мягкое и одновременное упругое.

Сердце бухнуло, сладко замерло и пустилось вскачь, словно квантовый реактор, выходящий на форсированный режим.

Не будь я инженер-пилот Кемрар Гели, если это была не девичья грудь!

Осторожно покосился.

Совсем рядом, в пяти сантиметрах, увидел девичью щеку, покрытую нежным пушком, горящим в солнечных лучах.

Зелёный глаз с длинными густыми ресницами.

Пшеничный локон, упавший на чистый высокий лоб.

Чуть курносый точёный нос.

Полные, алые, чувственные губы.

Всё, пропал инженер-пилот с планеты Гарад.

А уж о советском пионере и говорить нечего.

— Здорово, — повторила она восхищённо. — Классно рисуешь.

От неё пахло юностью и солнцем. Вечно живым, горячим и ненасытным.

— Спасибо, — сказал я небрежно. — Могу тебя нарисовать, — сделал паузу. — Хочешь?

— Правда?

— Правда. И заметь, тебе это ничего не будет стоить.

Она засмеялась.

Волшебный у неё был смех. Словно колокольчики зазвенели.

— Ну… давай, рисуй, — согласилась она.

— Пошли.

Я подтащил свой топчан поближе к её, усадил так, чтобы солнце не слепило глаза ни ей, ни мне.

— Удобно?

— Пока да.

— Шевелиться можно, — сказал я. — Главное — не крутись, сиди спокойно, расслабленно, отдыхай.

— Долго?

— Соскучиться не успеешь. Тебя как зовут, кстати? Меня Сергеем.

— А я Наташа, — улыбнулась она.

Быстрыми уверенными штрихами я набросал её эскизный портрет по плечи. Бретельки купальника рисовать не стал — так, что воображение само дорисовывало то, что ниже. Чуть прищуренные от солнца глаза, улыбка с чудесными ямочками на щеках, непокорный локон на лбу, тень от подбородка на изящной шее…

Всё.

— Оба, — насмешливо произнесли рядом. — Да у нас тут художник!

— От слова «худо», — добавил кто-то.

— Держи, — я расписался внизу, поставил дату, оторвал альбомный лист, протянул его Наташе. Потом посмотрел на троих парней, стоявших рядом. Пять минут назад они резвились в воде, я их рисовал. Теперь были здесь.

— Привет, ребята, — сказал я дружелюбно. — Классно играли, я видел. Возьмёте в компанию, если что?

— Твоя компания в песочнице играет, пацан, — ответил стройный широкоплечий синеглазый парень лет шестнадцати. Лидер, сразу видно. — Давай-ка, двигай отсюда туда, где был. Это наше место. Правда, Наташа?

— Мы знакомы? — холодно улыбнулась Наташа.

— Конечно, — ослепительно улыбнулся парень — Меня Славой зовут, я тебя уже видел здесь. А это, — он повёл рукой, — Васёк и Толян. Дружбаны мои. Мы тут каждый день бываем почти.

— Первый раз вижу, — сказала Наташа. Посмотрела на меня и ласково улыбнулась. — Спасибо, Серёжка, классный портрет! Повешу у себя дома. Ты настоящий художник.

— Слышь, пацан, — в голосе того, кто представился Славой, зазвучали угрожающие нотки. — Я кому сказал. Исчезни. Тут взрослые разговаривают.

— Взрослых не вижу, — сказал я поднимаясь. — А если бы и видел… Увы, взрослый — не синоним умному.

— Чё ты сказал?

— Начинается. Чё сказал, чё сказал, — передразнил я. — Не чё, а что. Это первое. Второе. Пари с вами хочу заключить. Если уж вы такие взрослые. Или, другими словами, поспорить. Готовы, нет?

Лидер засмеялся:

— А ты наглый, пацан. Люблю таких. О чём пари и на что?

— На ящик пива. Я без ласт и маски на ваших глазах и на глазах Наташи проплываю… ну, скажем, семьдесят пять метров под водой. Это весь бассейн и ещё половину. Если не сумею — ставлю всем ящик пива. Если кто-то сумеет повторить или переплюнуть, — тоже ставлю ящик пива. Не сумеет — ящик с вас.

— Семьдесят пять метров? — переспросил тот, кого звали Толяном. — Да ну, не проплывёт он. Понты малолетние. Никто не проплывёт.

— Так в чём дело? — насмешливо осведомился я. — Давай проверим. Или слабо?

— Ты нас на «слабо» не бери, — произнёс Слава. — Мы сами кого хочешь возьмём. — Тут суть в другом. За базар ответишь, если не проплывёшь?

— Сколько стоит ящик пива? — спросил я.

— Ящик — это двадцать бутылок, — быстро подсчитал худой невысокий Васёк с забавным хохолком на голове. — По сорок девять копеек за бутылку. С ящиком, считай, по пятьдесят. Выходит — червонец. Если бутылки потом сдать, меньше. Семь шестьдесят.

— Потяну, — сказал я уверенно. — Вопрос в том, потяните ли вы.

Парни переглянулись.

Наташа обидно засмеялась.

— Ладно, — сказал Слава. — Сам напросился. Наташа, разбей.

Ударили по рукам. Наташа разбила наше рукопожатие.

— Скоро будет пятнадцатиминутный технический перерыв, — сообщил Слава. — На это время все вылезут из воды. Я договорюсь, нам разрешат, чтобы никто не мешал.

— Иди, договаривайся, — сказал я. — Мне хватит пяти минут.

— Ладно, — сказал Слава. — Никто тебя, пацан, за язык не тянул.

— Ты иди давай, — усмехнулся я. — Заодно прикинь, где пиво будете брать, а то я не местный.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Семьдесят пять метров. Новые знакомые. Проводи меня. Телевизор «Рекорд»

Когда голос из репродуктора объявил о начале пятнадцатиминутного технического перерыва, мы были уже готовы, стояли у бортика, который ближе к зданию. Дождавшись, пока все вылезут из воды, я взобрался на тумбу.

— Давай! — махнул рукой Слава.

— Не по твоей команде, сам прыгну. Ваша задача идти вдоль воды и следить за мной. Чтобы не было потом разговоров, что, мол, где-то вынырнул и подышал. Вода прозрачная, хорошо видно.

— Да уж проследим, не беспокойся.

Для того, чтобы нырнуть на семьдесят пять метров мне не нужно было даже входить в орно. Достаточно нескольких простых упражнений.

Глубокий и быстрый вдох (живот-грудь) и выдох (грудь-живот). Ещё раз. И ещё. И ещё. И ещё раз, чтобы максимально насытить кровь кислородом.

Шестой вдох не полный, процентов на восемьдесят от объёма лёгких (кстати, что-то, а лёгкие у моего нового тела великолепные от природы, почти шесть литров объём, — значит, будут ещё больше, когда подрасту).

Оттолкнулся от тумбы, вошёл в воду головой вперёд. Поплыл.

Глубина — метр с лишним. Головой не вертеть, бокового зрения вполне достаточно, чтобы видеть стенку бассейна справа в качестве ориентира. Ещё и по дну бассейна, выложенному кафелем, идет продольная полоса из более тёмной плитки — отличный ориентир. Вдоль него и держаться. Не торопиться, но и не медлить. Плавные, сильные, уверенные гребки.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять…

Толчок ногами, как делают земные лягушки и гарадские игги[29], — гребок руками под себя и в стороны. Толчок ногами — гребок руками.

Двадцать девять, тридцать…

Впереди в толще воды замаячила поперечная стенка бассейна. Ещё гребок. Ещё один. Всего тридцать два гребка на пятьдесят метров. Теперь развернуться, оттолкнуться ногами от стенки и — в другую сторону.

Кислород уже заканчивается. Хочется вынырнуть, глотнуть воздуха. Но я точно знаю, что это ложная тревога. На самом деле кислорода ещё полно. Нужно просто перетерпеть этот момент. Перетерпеть, не обращать внимания, спокойно плыть и задавить панику в зародыше.

Толчок-гребок. Толчок-гребок. Тридцать восемь, тридцать девять…

Всё, паника отступила вместе с желанием немедленно вынырнуть и глотнуть жизни. Жизни полно в лёгких. На несколько гребков точно хватит.

Сорок два, сорок три…

Сорок шесть, Сорок восемь.

А вот теперь организм требует кислорода по-настоящему, здесь уже сила воли не поможет. Пора.

Нет, ещё один для закрепления успеха я потяну.

Сорок девять!

Выныриваю, ухватившись левой рукой за бортик.

Очень хочется резко вдохнуть полной грудью, но я, наоборот, сначала выдыхаю, а потом вдыхаю где-то на треть лёгких. Тут же выдыхаю и вдыхаю снова, уже глубже.

Это как с голоданием. Если не ел несколько суток, сразу в себя запихивать еду нельзя. Понемножку[30].

— Семьдесят пять! — радостно восклицает надо мной Наташа.

Я поднимаю глаза, она стоит у края бортика, прямо надо мной. Восхитительный ракурс.

— Даже семьдесят шесть. Готовьте пиво, мальчики!

К чести парней, своё поражение они признали сразу.

— Силён, пацан, — уважительно сказал Слава. — Ладно, пошли пиво пить. Есть тут удобный пустырь неподалёку, менты туда не заглядывают практически.

— Менты? — переспросил я.

— Менты, милиция. Нам же не надо, чтобы нас свинтили за распитие пива в общественном месте, верно? Тем более, все несовершеннолетние. Ещё и девушка с нами. Тебе сколько, Наташа, шестнадцать есть?

— Ха-ха, — сказала Наташа. — Мне уже восемнадцать, мальчики. Похоже, совершеннолетняя я здесь одна.

— А паспорт есть с собой? — деловито поинтересовался Слава.

— Хочешь убедиться?

— Нет, я тебе верю, хоть выглядишь ты на шестнадцать максимум…

— Спасибо.

— Не за что. Это я к тому, что вдруг нам ящик не продадут. Тогда ты покупать будешь. Ты же с нами?

— Если это безопасно, с вами.

— Мы нормальные ребята, — усмехнулся Слава. — Не урла какая-нибудь. Я в десятый перешёл, парни в горном учатся, в техникуме. Одноклассники мои бывшие, после восьмого в техникум пошли. Не пьём, не курим.

— Я курю, — признался грустно Васёк. — Когда выпью. А пью, когда в карты много проигрываю.

Все почему-то засмеялись.

Пустырь, о котором говорил Слава, был и впрямь сравнительно недалеко: перейти через проспект Ленина, спуститься немного вниз между пятиэтажными домами и — вот он, за забором из старых бетонных плит, часть из которых уже лежала на земле.

— Долгострой, — пояснил Слава, ныряя первым в проём. — Хотели тут, говорят, комбинат бытового обслуживания построить, да бросили почему-то. То ли деньги раньше времени разворовали, то ли ещё что.

— Разворовали? — удивился я. — Как можно украсть государственные деньги? Они же государственные!

Слава засмеялся. Остальные тоже.

— Ты, Серый, ныряешь классно и вообще молоток, но расти тебе ещё и расти. Всё можно разворовать, если знать, с кем делиться.

— Печально слышать.

— Да уж ничего хорошего.

— И как с этим бороться?

— Так борются. ОБХСС, менты те же. Не всегда только успешно.

Металлический ящик с пивом несли Васёк и Толян.

В ящике позвякивало десять бутылок.

Я настоял на десяти — многовато двадцать бутылок пива на пятерых подростков, один из которых девушка, а второму тринадцать лет. Ладно, тринадцать с половиной. Всё равно многовато. Тем более, я по глазам своих новых знакомых видел, что денег у них в обрез. На ящик бы наскребли, но…

— Давайте десять сейчас, а десять потом, — предложил. — Я в Алмалыке на всё лето, встретимся ещё сто раз.

— Предпочитаю платить долги, — гордо заявил Слава.

— Так заплатишь. Только чуть позже. Нам же всем лучше. Сейчас пива попьём и ещё раз в запасе останется.

Слава ещё минуту-другую поспорил для проформы, но потом согласился. Всё-таки пять сэкономленных рублей — деньги серьёзные.

Пиво нам продали в ближайшем гастрономе, взяв со Славы твёрдое обещание ящик вернуть и пообещав в ответ принять пустые бутылки, как положено, по двенадцать копеек за штуку.

— Повезло, — сказал наш лидер. — Могли и не продать. Хорошо, что Серый снаружи ждал.

Я уже понял, что мой новый знакомый относится к тем людям, которые становятся ведущими сами по себе, не прикладывая к этому особых усилий. В том случае, разумеется, когда нет рядом другого такого же прирождённого лидера. Тогда возникает конфликт. Сейчас о подобном конфликте речь не шла, — мне лидерство в этой компании было совершенно не нужно. Пока, во всяком случае. К тому же я бы не назвал себя прирождённым лидером. Меня всегда больше было интересно достигать каких-то значимых внутренних целей, чем вести людей за собой. Хотя в случае необходимости я умел это делать.

Мы прошли на пустырь за Славой.

Он уверенно обогнул заросший травой и чахлыми кустами котлован, вырытый под фундамент не один и даже не два года назад, и направился в рощицу акаций, росшую на другой стороне котлована.

Здесь была какая-никакая тень, и валялось несколько деревянных ящиков, которые вполне можно было приспособить в качестве стола и лавочек. Мусор и окурки вокруг указывали, что мы не первые, кто использует это укромное место по назначению. Впрочем, было не слишком грязно. По крайней мере не до такой степени, чтобы побрезговать здесь сидеть.

— Прошу, — провозгласил Слава, делая приглашающий жест.

Пиво называлось «Жигулёвское». Я видел такое в Кушке, отец пил, но сам не пробовал.

На правах хозяина Слава открыл пять бутылок, используя одну в качестве открывашки (пробка под пробку, точка опоры между большим и указательным пальцами, вторая бутылка — рычаг. Нажал — хлоп! — готово), раздал всем.

— Ловко, — оценил я.

— Достигается упражнениями, — подмигнул Слава. — Ну, за знакомство, что ли.

Чокнулись, отхлебнули.

Пиво оказалось достаточно прохладным и горьковатым на вкус. Я сделал несколько глотков, прислушиваясь к ощущениям.

Лёгкий алкогольный напиток. Много употреблять не стоит, разумеется, но одна бутылка не повредит даже мне в моём нынешнем теле. На Гараде есть похожий, называется луйд. Хорошо утоляет жажду, особенно в жаркий день, и веселит сердце. Но, если перебрать, голова потом тяжёлая. Впрочем, как и с любым алкоголем.

Мы пили пиво, болтали о разных пустяках, рассказывали анекдоты, смеялись. В очередной раз я поразился сходству людей и силгурдов. Даже анекдоты у нас были похожие! Воспользовавшись случаем, рассказал один из своих любимых абстрактных анекдотов, изменив его слегка в соответствии с земными реалиями:

— Атолл, внутри — лагуна. Внутри этой лагуны ещё атолл, а там опять лагуна, где снова атолл, в атолле лагуна с атоллом и ещё одной маленькой лагуной, в которой лежит ма-алюсенький розовый крокодильчик и думает: «На фига это всё было нужно?»

Слава захохотал. Наташа и Васёк засмеялись. Лохматый круглолицый Толян посмотрел на нас, вздохнул, глотнул из бутылки:

— Не, не врубаюсь я в абстрактные анекдоты, как хотите. Ну, лагуна, ну, крокодил. И чё?

Все, кроме Толяна, опять засмеялись.

Толян насупился.

— Не переживай, — сказал я. — Наверняка, есть что-то, в чём ты понимаешь, а мы — нет.

— Думаешь?

— Уверен.

— И что это?

— Тебе лучше знать.

Толян задумался.

— Могу радиоприёмник собрать, — сказал он. — Легко.

— Толян у нас скромный, — сказал Слава. — Что радиоприёмник — ерунда это. Он в позапрошлом месяце самый настоящий лазер собрал. Дома!

Я чуть не поперхнулся пивом.

Лазер! Мне не хотелось в этом признаваться, но лазер был проблемой. Второй сверхпроводящий контур сделать для меня было проще, чем лазер. Ну вот так. Даже выпускник инженерно-лётного факультета Космической Академии Гарада умеет не всё.

Нет, разумеется, в теории устройство лазера было мне знакомо. Но вот практическая сторона… Тот же второй сверхпроводящий контур мне не раз приходилось чинить, а однажды даже полностью менять. Не на готовый, прибывший в заводской упаковке, а буквально из подручных материалов. Вплоть до того, что лантано-бариевые стержни пришлось самому изготавливать. Благо, нашлось из чего.

А вот лазер…

— Свистишь, — сказал я как можно небрежнее. — Лазер? Дома?

— А что такого, — пожал плечами Толян. — В третьем номере «Юного техника» за этот год схему публиковали и подробную инструкцию, как сделать[31]. Мне интересно стало. Я люблю со всякой техникой возиться, телевизоры чиню всем соседям, откуда, думаешь, у меня деньги на пиво бы взялись? Сделал, в общем. Нормально получилось. Если бы ещё вместо жидкого красителя настоящий рубиновый стержень был, — он мечтательно закатил глаза. — Да где ж его взять.

— Рубиновый стрежень, — повторил я. — Слушай, Толян, а если я достану рубиновый стержень и всё, что надо ещё, сделаешь мне лазер? Компактный такой, знаешь, чтобы не болталось ничего по сторонам.

— Типа в цельном корпусе? — деловито осведомился Толян.

— Типа того. Вот такого примерно размера, — я показал руками.

Толян почесал в затылке. Все зачарованно переводили глаза с него на меня и обратно. Уж очень необычная возникла тема разговора.

— Сейчас каникулы, — сказал он, наконец. — Время есть, можно попробовать. Только это…

— Два червонца за работу, — сказал я. — Нормально?

Толян посмотрел на Славу. Тот пожал плечами, — твоё, мол, дело.

— И десять бутылок пива вы мне не должны, — добавил я.

Слава засмеялся, хлопнул меня по плечу:

— Далеко пойдёшь, Серый.

— Если милиция не остановит, — ответил я стандартным ответом кушкинских пацанов. Думаю, не только кушкинских.

Мы посидели и поболтали ещё немного. Оставшееся пиво в моей бутылке нагрелось, но больше я не хотел в любом случае. Наташа посмотрела на часики на своей руке, отставила тоже недопитую бутылку.

— Мне пора, мальчики, — сообщила. — Приятно было познакомиться, правда. Спасибо за пиво и вообще. Серёжа, проводишь меня?

— О чём разговор, — я тоже оставил бутылку, поднялся.

— Завтра на бассейне будешь? — спросил Слава, глядя на Наташу.

— Завтра у нас что?

— Понедельник.

— Значит, нет. Послезавтра буду. Часов с десяти.

— Замётано, — улыбнулся Слава. — Тогда и мы будем к десяти.

— Не все, — сказал я. — У нас с Толяном лазер.

— Точно, — сказал Толян. — Чуть не забыл.

Все засмеялись.

— А говоришь, абстрактный юмор не понимаешь, — сказал я.

— Какой же он абстрактный, — усмехнулся Толян. — Самый обычный.

Я взял у Толяна его адрес, договорился, что завтра с утра приеду, чтобы помочь составить список необходимого, попрощался со всеми за руку и пошёл провожать Наташу.

Интересно, почему она выбрала меня для этого? Всё-таки, несмотря на все мои явные достоинства (ха-ха!), тринадцатилетний мальчишка для восемнадцатилетней девушки — это не просто мелочь. Они таких, как я, вообще не замечают, как правило. А тут…

— Необычный ты парень, Серёжа, — сказала Наташа, когда мы оставили пустырь позади и вышли на улицу Ленина. — Не встречала раньше таких.

— Польщён, — коротко ответил я. — Ты тоже редкая девушка.

— Бриллиант? — игриво приподняла бровь она.

— Бери выше. Лютеций.

— Это ещё что?

— Металл. Самый редкий и дорогой. Относится к так называемым редкоземельным элементам.

Она звонко расхохоталась — так, что проходящая мимо старушка с авоськой, в которой болтался треугольный пакет молока и батон хлеба, шарахнулась в сторону, окинув нас осуждающим взглядом.

— Нет, — сказала, отсмеявшись. — Мне всё-таки Наташа больше нравится. Хотя Лютеция тоже хорошее имя.

Наташа жила чуть дальше от бассейна в стандартной пятиэтажке, стоящей в тенистом окружении лип, чинар[32] и тополей. Пока шли пешком к её дому, я успел узнать, что её отец заведует научно-производственной лабораторией на Алмалыкском горно-металлургическом комбинате, а мама бухгалтер, там же.

— Мой дедушка тоже там работает. — сказал я.

— Половина Алмалыка там работает, — сказала она. — Целые инженерные и рабочие династии.

— А ты?

— Что — я?

— Ты говоришь, тебе восемнадцать. Чем занимаешься?

— Такой маленький, а уже мужчина, — засмеялась она. — Всё бы вам чем-то заниматься, дело делать, к цели идти. Шучу. Учусь я.

— Не секрет — где?

— Не секрет. В Ташкентской консерватории. Второй курс факультета эстрадного искусства. Ну… в смысле перешла на второй курс.

— Класс, — искренне восхитился я. — Так ты артистка!

— Пока ещё нет, — нарочито скромно потупилась она. — Однако надеюсь стать. Ну а ты?

— Я пока в школе, как ты понимаешь. Но надеюсь выйти оттуда пораньше.

— Это как?

— Экстерном сдать экзамены. Сначала за седьмой и восьмой класс, а там поглядим.

— Ого, — с уважением поглядела она на меня. — То-то я смотрю, ты не только талантливый, но и умный.

— Одно качество пропустила.

— Это какое же?

— Ещё и красивый, — подмигнул я.

— И нахальный, — засмеялась она.

Так, болтая, мы дошли до её дома. Двор был пуст. Только в дальней песочнице, за деревьями, возилась какая-то малышня.

— Вот здесь я живу, — остановилась Наташа у второго подъезда. — Третий этаж, двадцатая квартира. В гости пока не зову.

— Это «пока» я спрячу в своём сердце, — пообещал я.

Она опять засмеялась.

— Увидимся на бассейне. Приходи. Я там почти каждое утро.

— Обязательно, — сказал я.

— Погоди…

— Что?

Она быстро огляделась. Шагнула ко мне и поцеловала в губы, на мгновение прижавшись ко мне всем телом. Я хотел сунуть руку в карман, чтобы удержать мгновенно вздыбившуюся плоть, но передумал. Пусть тоже почувствует.

Наташа явно почувствовала. Отстранилась, бросила короткий взгляд на мои штаны, довольно улыбнулась.

— Расти быстрей, — шепнула и скрылась в подъезде.

Я вернулся к улице Ленина. Сел на троллейбус, бросил в кассу четыре копейки, оторвал билетик, доехал до нужной остановки и вскоре был дома. После обеда, в самую жару, поспал. Потом залез в душ, почитал Джека Лондона, сидя за столом в тени виноградника, а в пять вечера включил телевизор.

По расписанию был матч «Спартак» Москва — «Карпаты» Львов[33], который я хотел посмотреть. Мне было интересно, как играют в высшей лиге страны профессиональные команды. Да, официально спорт в СССР считался любительским, но я уже знал, что спортсмены, показывающие высокие результаты, на работах или службе только числятся, занимаясь исключительно спортом.

В этом, к слову, имелось существенное отличие от Гарада, где профессионального спорта не было не только на бумаге, но и на самом деле. Только любительский. При этом хватало и зрителей, и соревнований различного уровня, вплоть до общепланетарного. Думаю, всё дело было в деньгах. В СССР деньги продолжали очень много значить (в остальном мире — и подавно), а Гарад уже достиг того уровня общественного и экономического развития, когда деньги стали не нужны. Ну, почти. А в этом случае и само понятие профессионального спорта теряет смысл. К слову, как и понятия профессионального художника, писателя, актёра или режиссёра. Хотя с ними, конечно, ситуация была особая, поскольку деньги они всё-таки зарабатывали. Не все, только «самые-самые», но тем не менее.

Московский «Спартак» победил со счётом три-ноль.

Чёрно-белый телевизор «Рекорд» давал изображение очень среднего качества, но я с большим вниманием и удовольствием понаблюдал за игрой спартаковского вратаря Анзора Кавазашвили. Он и впрямь был не высок по вратарским меркам, но быстр, прыгуч, с отменной реакцией и хорошим видением поля. А вот львовский голкипер Вайда Габор был хоть и выше ростом и в отдельных эпизодах очень хорош, но ниже классом. Как, в целом, ниже классом выглядели и «Карпаты». Хотя, разумеется, встреться наша сборная Кушки с теми же «Карпатами» на поле, счёт был бы разгромным. Не в нашу пользу, разумеется.

Вместе со мной футбол смотрела бабушка Зина, оказавшаяся, в отличие от деда, заядлой болельщицей, а вот дедушка отказался.

— Никогда не понимал, что люди находят в этом футболе, — сказал он. — Двадцать два дурака бегают на поле за одним мячом, а миллионы, глядя на них, переживают так, что хоть святых выноси.

— Двадцать, — сказал я. — Двадцать бегают, а двое больше стоят.

— Вот эти двое, наверное, самые умные. Хотя, если разобраться, тоже дураки. Ладно, смотрите свой футбол, а я пойду пивка попью.

— Две кружки, не больше, — сказала бабушка. — И не вздумай пить водку, всё равно узнаю.

— Ой-ой, — сказал дед. — Какая водка, Зина? Мне на работу завтра.

— Можно подумать, это тебя когда-нибудь останавливало, — проворчала бабушка.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Разговор с дедом. Кофманы. Лазер. Экспедиция

Дед вернулся, когда матч уже закончился. Сел рядом со мной на лавочку, вставил в янтарный мундштук сигарету, закурил.

— Ну, — спросил. — Как тебе у нас? Ты же Алмалык почти не помнишь, маленький совсем был. Воздух здесь, конечно, не очень, прямо скажем. Не курортный. Заводы вокруг, комбинат. Но можно на рыбалку съездить. Хочешь на рыбалку? В Кушке этой вашей, небось, рыбу негде ловить. А здесь Сырдарья под боком!

— В Кушке негде, — сказал я, откладывая книгу. — Там речка только весной речка, к лету пересыхает почти. А здесь нормально, деда. Я с ребятами сегодня познакомился на бассейне. Хорошие ребята.

— Старше тебя?

— На пару лет.

— Курят, выпивают?

— В курении замечены не были, а вот пива мы с ними сегодня попили.

Дед вытащил мундштук изо рта.

— Пива? — шёпотом переспросил он. — Ты что, пьёшь пиво?

— Не пью. Но сегодня был вынужден попробовать…

Я рассказал о выигранном споре.

— Семьдесят пять метров, — не веря своим ушам, повторил дед. — Ты точно мой внук?

— Твой-твой, — уверил я его. — Но тебе придётся ещё не раз удивиться. Причём сильно. Я изменился, деда, и от этого никуда не денешься. И ещё. Мне потребуется твоя помощь…

Коротко, по-деловому, я рассказал ему о гравигенераторе, который намеревался построить здесь же у него в мастерской.

— Понимаешь, деда, — такого ещё никто в мире не делал. — Если получится, это будет такой переворот в науке и технике, что мне не с чем даже сравнить.

— Изобретение колеса? — сравнил дед.

— Пожалуй, близко. Только представь. Если поставить такой антиграв на ракету, она спокойно долетит до Луны на минимуме топлива, а полезная нагрузка увеличится во много раз!

— Или на самолёт, — продолжил мою мысль дедушка. — Или танк. Да на что угодно. Мать честная курица лесная, это же… — он помотал головой, осознавая перспективы. — Родители знают?

— Не говорил. Подумают ещё, что я головой поехал. Одни сумасшедшие вечный двигатель изобретают, а сын решил всех переплюнуть. Гравигенератор! Не, давай потом.

— Так я и думал почему-то. Эх, и попадёт нам на орехи, когда узнают…Ну да ладно. Но почему ты уверен, что получится? Я не помню случая в истории человечества, чтобы тринадцатилетний мальчишка сделал великое изобретение. Да не просто великое, а сравнимое с изобретением колеса.

Нет, не зря всё-таки я часами посиживал в библиотеке Дома офицеров.

— Блезу Паскалю было восемнадцать лет, когда он придумал и сконструировал первую в мире счётную машину. Восемнадцать — не тринадцать, скажешь ты. Ладно. Филу Франсуорту, когда он в тысяча девятьсот двадцать втором году изобрёл электронно-лучевую трубку, без которой невозможно телевидение, было пятнадцать лет. Всего на полтора года старше меня. И потом, — честно признался я. — Я вовсе не уверен, что у нас получится. Но, если не попытаться…

— Перестанешь себя уважать, да? — спросил дед.

— Да.

— Знакомое чувство.

Дед закурил ещё одну сигарету и долго думал, щурясь на зеленеющее над крышей дома вечернее небо.

— Взбудоражил ты меня, внук, — признался он, наконец. — Прямо в молодость вернул. Как будто я снова перед выбором стою: или в тылу остаться по брони, или добровольцем на фронт.

— И каков выбор? — спросил я.

— Конечно, на фронт, — весело сказал он. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Рискнём. Только это… давай бабушке и прабабушке твоей тоже пока ничего не рассказываем. Так оно надёжней будет и спокойнее. А то раскудахчутся… Что, говоришь, тебе нужно для этой машины?…

Следующая неделя прошла в трудах. С утра я отправлялся к Кофманам и работал с тётей Фирой. Её аура быстро приобретала прежний цвет и весёлую переливчатость, улучшаясь с каждым днём. Ржавых пятен оставалось совсем немного — на день-два работы. К тому же и сама тётя Фира держала обещание и не курила.

— Какая же это зараза, оказывается, — курево! — охотно делилась она со мной своими мыслями и переживаниями по данному поводу. — Представить не могла, пока не бросила. Хочется! Хочется курить! Это что же, и впрямь наркотик, получается? Который вцепился и не отпускает?

— Он самый, тётя Фира. Я думаю, что никотин — один из самых усваиваемых наркотиков, человек к нему очень быстро привыкает.

— К морфию тоже, как медсестра говорю. Но морфий — обезболивающее сильное и вообще, в состояние эйфории человека погружает. А никотин — нет. Ну, разве что так… чуть-чуть… Но он, как бы это сказать… Не меняет сознание человека, вот!

— Это только кажется. Нет «плохих» и «хороших» наркотиков, тётя Фира. Все плохие. И все приводят человека к одинаковому концу — ранней смерти. Могу дать совет.

— Давай!

— Дышите. Как только сильно захочется курить, сразу начинайте глубоко дышать. Вот так, — я показал. — Живот-грудь — вдох. Грудь-живот — выдох.

— Ну-ка, — она принялась дышать. — Ой, голова закружилась…

— Закружилась — прекращайте, дышите, как обычно. Желание закурить должно почти исчезнуть.

— И правда, — оно удивлённо прислушалась к себе. — Не хочется!

Ещё я менял книги. Джек Лондон пошёл мне, что называется, «на ура», я вознамерился прочесть его всего. Кроме этого, на книжных полках Кофманов я обнаружил собрание сочинений Марка Твена и взял почитать роман «Янки при дворе короля Артура», о котором слышал, но в библиотеке кушкинского Дома офицеров взять не мог, — книга всё время была на руках. Судя по тому, что мне рассказывали, эта история чем-то напоминала мою собственную, и мне очень хотелось сравнить.

В понедельник, вторнок и среду я был плотно занят лечением тёти Фиры и лазером, за сооружение которого с энтузиазмом взялся Толян. Он же Толик Краснов.

Жили Красновы, как и мы, в собственном доме, но на противоположной окраине Алмалыка. Алмалык не очень большой город, по сравнению с тем же Ташкентом, — добираться, чтобы привезти то одно, то другое, вроде бы, и не очень далеко, но времени отнимало прилично.

А возить пришлось. Начиная от корпуса из титанового сплава, который достал дед, и заканчивая фиксажем (он же закрепитель для печатания фотографий). Из него, после обработки плёнки, можно было получить серебро, необходимое для серебрения одного из зеркал лазера.

На бассейн за эти три дня заглянул только один раз, в среду, на часок. Наташи не было. Пообщался со Славой и Васьком, даже сыграл сними в салки и побежал дальше.

Тогда же, в среду вечером, после работы, дед подобрал меня на своей машине в городе, и мы отправились на работу к дяде Юзику.

Рабочее место ювелира Иосифа Давидовича Кофмана располагалось в городском Доме быта, в центре. Личное богатство в СССР не поощрялось, но ювелирные изделия продавались свободно. А там, где существуют ювелирные изделия, есть и ювелиры.

Дед поставил машину возле Дома быта, посмотрел на часы:

— Сейчас должен выйти, подождём.

Долго ждать не пришлось. Дядя Юзик, одетый в светлые брюки и тенниску с короткими рукавами, с кожаной коричневой сумкой-портфелем через плечо, бодро вышел из здания, огляделся, и направился к нам.

— Приветствую, — поздоровался со всеми за руку, садясь в машину на заднее сиденье. — Ну, что у нас тут, заговор обречённых[34]?

— Обречённых на успех, — сказал я. — Здравствуйте, дядя Юзик.

— Молодой человек с юмором, — засмеялся танкист-ювелир. — Люблю! Так что, надеюсь, старому Юзику уже скажут, наконец, что ему делать?

— Вот, — я передал ему листок бумаги.

— Что это?

— Рубиновый стрежень. Чертёж с точными размерами. Это ювелирная работа, только вы можете сделать, дядя Юзик. Рубин у меня есть.

— Оставь себе, — дядя Юзик водрузил на нос очки, которые достал из нагрудного кармана тенниски, внимательно посмотрел. — Лазер? — осведомился деловито.

— Он самый.

— Интересно для чего, но я не буду спрашивать. Хоть и очень хочется.

— Скоро расскажем, — пообещал дед. — Чего там скоро, прямо сейчас. Понимаешь, Юз. Кроме рубинового стержня, нам нужно ещё кое-что.

— Деньги?

— Почти. Золото.

— Много?

Дед обернулся ко мне:

— Сколько, внук?

— Четыреста тридцать грамм, — ответил я. — Это с запасом. Скорее всего, хватит и четырёхсот двадцати.

— Прилично, — дядя Юзик присвистнул. — У меня столько нет. Достать можно, конечно. Но это «а» — дорого, «б» — долго и «в» — грозит большими неприятностями с законом. Вплоть до неба в клеточку. Сиречь тюрьмы. Оно нам надо?

— Не надо, — сказал дед. — А дорого и долго — это сколько?

— Давайте прикинем. Официальный курс золота сейчас — двенадцать рублей за грамм. Но кто ж нам продаст по такой цене? Никто. По двадцать — минимум, и это, если повезёт. Двадцать умножаем на четыреста… Сколько вы сказали?

— Восемь тысяч шестьсот рублей получается, — посчитал я. — На четыреста тридцать если.

— И впрямь много, — сказал дед. — Нет столько, хоть всю мошну перетряси и все сусеки выскреби. А по времени, Юз?

— Месяца три-четыре.

— Не подходит, — сказал я. — По любому не подходит.

— Очень надо? — спросил дядя Юзик.

— Иначе бы не спрашивали, — сказал я. — Золото не на продажу, если интересно. Хоть и вам с ним работать. Больше некому.

— Что вам нужно из золота?

— Если коротко, — проволоку. Точнее, два вида проволоки, я дам потом размеры. Одна потолще, а вторая совсем тонкая. Фактически — нить. Этой нитью будет обмотана проволока из другого металла.

— Платины? — с непередаваемой иронией осведомился дядя Юзик.

— Если бы. Иттрий и ниодим.

— Однако. Редкие земли? Очень интересно.

— А уж как нам интересно, — сказал дед. — Внук обещает, если всё получится, это будет сравнимо с изобретением колеса.

— Вэй из мир![35] — воскликнул ювелир. — Да что за штуковину вы хотите сделать?!

— Ты не поверишь, — сказал дед. — Не поверишь и решишь, что мы сошли с ума.

— После того, как Серёженька вылечил Фиру? Да, я знаю, что ещё не до конца, но и знаю, что она обязательно выздоровеет, это видно! Так вот. После таких чудес я готов поверить во что угодно.

— Мы хотим построить гравигенератор, — сказал я. — Или, проще говоря, антиграв. Устройство, которое в той или иной степени экранирует воздействие гравитационного поля. Точнее, гравитационных полей, поскольку их много.

— Пулемёт, — сказал дед. — Не забудь это слово, Юз.

— Будь спокоен, Лёша, не забуду. Пулемёт и гравигенератор. Интересное сочетание. Если поставить на тачанку, она будет летать, — он засмеялся тихонько. — Извиняюсь, конечно.

— Представь себе, что такой антиграв стоит на твоей «тридцатьчетвёрке», — сказал дед. — Мощность движка та же, броня та же, вес машины уменьшился в три раза.

— Или в десять, — сказал я.

— В десять, — повторил дед. — Был тридцать тонн, стал три.

— Мой тридцать две весил, — сказал дядя Юзик. — Три и две десятых тонны… Да, на такой машине можно было бы наворотить дел. Одна проходимость чего бы стоила. А скорость! — он вздохнул, снял кепку, погладил лысину, цыкнул пару раз зубом. — Ну что ж. Есть вариант. Тоже довольно рискованный, и не факт, что получится, но… Бикицер[36], слушайте сюда…

Бабушке и прабабушке мы сказали, что едем на рыбалку, на Сырдарью. Ради такого случая дед тем же вечером, в среду, отогнал машину знакомому мастеру, чтобы тот привёл старушку BMW в относительный порядок.

— Вдвоём едете или с Юзиком? — спросила бабушка.

— С Юзиком.

— Тогда я спокойна. Присмотрит за вами двоими, если что.

— Это мы ещё посмотрим, кто за кем присмотрит, — сказал дед почти в рифму. — Мы с ночёвкой. Вечером в воскресенье вернёмся.

Выехали на рассвете в субботу.

Накануне я провёл с тётей Фирой предпоследний сеанс.

— Теперь можно и порадоваться, — сообщил. — Результаты прекрасные. Уже можно сказать, что рак мы убили. Теперь два дня отдыхайте, в понедельник ещё раз посмотрим, что да как, для профилактики, и — всё.

— А если он вернётся? — обеспокоенно спросила тётя Фира.

— Не вернётся. Если не начнёте снова курить, не вернётся.

— Не начну. Теперь точно знаю, что не начну.

Так что в субботу мы только забрали дядю Юзика и поехали «на рыбалку».

Только экспедиция, которую мы задумали, была интереснее, труднее и в чём-то даже опаснее любой рыбалки.

Потому что ехали мы не за рыбой, а за золотом.

Инициатором и, можно сказать, вдохновителем был дядя Юзик. А дед, когда узнал, что он задумал, горячо поддержал фронтового друга.

Вообще я заметил, что эти двое в душе оставались всё теми же безбашенными парнями, которые добровольцами ушли защищать Родину в далёком и страшном одна тысяча девятьсот сорок втором году, прошли сквозь ад и живыми вернулись домой. Война только закалила их, и теперь, даже будучи уже пожилыми людьми (по земным меркам, разумеется), они ни черта не боялись и, ради большого хорошего дела могли многим рискнуть и на многое пойти.

Дело, как известно, заключалось в том, что мне (уже — нам) нужно было собрать антиграв, а для этого было необходимо золото.

Сначала я думал собрать маломощный опытный образец, на который вполне хватило бы золота перстня с добавлением ещё нескольких граммов, но потом мы с дедом передумали. Даже не так. Дед меня чуть ли не заставил передумать.

— Это будет игрушка, — сказал он. — Пусть рабочая, но — игрушка. Главное, что воспринимать его будут как игрушку. А нам, если я правильно всё понимаю, надо, чтобы к этому твоему антиграву отнеслись серьёзно. Серьёзная вещь для серьёзных людей. Понимаешь? Поэтому делать надо сразу действующий прототип. Такой, чтобы продемонстрировал — и сразу всё стало ясно. Ты, кстати, уже придумал, как будешь демонстрировать?

— Шьём из парашютного шёлка вот такую примерно штуку, — я быстро рисовал на бумаге эскиз. — Это — крыло-парашют. Если сделать его большим, то можно прыгать с горных склонов — там, где есть восходящие потоки воздуха, и парить, как птица. Даже без склона можно обойтись, достаточно хорошего ветра…Но об этом как-нибудь потом. Сейчас мы делаем небольшое компактное крыло, способное без антиграва поднять разве что крупную собаку. К нему — электромотор с аккумулятором и тяговый воздушный винт.

— Как у глиссера? — догадался дед.

— Да. У глиссера или автожира. Включаем антиграв, запускаем мотор и взлетаем в небо. Лучшую демонстрацию трудно придумать[37]. Это, не считая обычных весов.

— Весов?

— Какой у тебя вес, деда?

— Год назад где-то был восемьдесят четыре.

— Если на тебя надеть антигравитационный пояс, который мы задумали, включить его на полную мощность и встать на весы, то они покажут восемь килограмм четыреста грамм. Не, вру, больше, на тебе же пояс будет. Но всё равно.

— Действительно, — сказал дед. — Не сообразил. Кстати, твой антиграв и электромотор могут питаться от одной аккумуляторной батареи. Есть у меня пара идей, как такую сделать. Небольшую по размеру — сравнительно, конечно — и ёмкую. Давно над этим думал, но всё как-то не до того было. Теперь точно сделаю. Слушай, внук, я уже не спрашиваю про антиграв, но как тебе в голову пришла идея с этим крылом-парашютом? Прочитал где-то?

— Есть парашют, — ответил я. — Давно изобретён. И есть крыло. Тоже давно известно человеку. Мне осталось их только объединить. Ничего сложного, деда. Планеры же летают. Это тот же планер, только без корпуса.

Не рассказывать же, что инженер-пилот экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо» Кемрар Гели, да и не только он, просто обожал такие полёты на Гараде. Ничто с этим не сравнится. Паришь в небе, и восторг переполняет тебя, как восходящий поток — крыло-парашют над твоей головой.

— Хорошо, — решительно одобрил дед. — Значит, делаем сразу мощный. Я тоже хочу летать как птица!

Поэтому четыреста двадцать граммов золота. Лучше — четыреста тридцать. Ещё были нужны редкоземельные металлы: иттрий, ниодим, барий и лантан. Их я надеялся достать на Алмалыкском горно-металлургическом комбинате. Пока ещё не знал, как именно, но надеялся.

В СССР, как я успел заметить, достать можно было многое. При вечном дефиците товаров народного потребления искусство доставания необходимого приобретало национальные масштабы. Равно как и умение советского человека починить всё на свете из подручных материалов и всё на свете сделать. Но золото… С золотом было сложно.

Выход нашёл дядя Юзик.

— Учтите, — сразу предупреди он ещё в среду, когда мы только посвятили его в свои планы. — Сам я там не был. Только слышал. Но слышал от человека, которому доверяю. Мы воевали рядом. Под Прохоровкой я его лёгкий Т-70 от «тигра» спас. Влепил фашисту в корму бронебойным, когда тот уже орудие навёл… Ладно, потом как-нибудь расскажу, если хотите. В общем, ему нужно было золото продать. Он меня нашёл. Самородки. Триста восемьдесят два грамма, как сейчас помню. Почти столько же, сколько нам надо. Продать так, чтобы никто не узнал, вы понимаете. Я устроил. Сильно рисковал, но устроил. Не бесплатно, сразу говорю. Где вы видели, чтобы еврей-ювелир работал такую работу бесплатно?

— Для нас же работаешь, — сказал дед.

— Вы — семья, — серьёзно сказал дядя Юзик. — Даже больше, чем семья. Мы вам жизнью обязаны. Я и Фира. Бикицер, вы ещё долго будете меня перебивать? В горах он нашёл золото. В наших горах.

— Я знаю, что золото у нас в Узбекистане добывают, — сказал дед. — Но чтобы вот так — пойти и найти?

— Он геолог. Знает, как искать. Самородное золото по ручьям можно найти, что с гор текут после дождей. По старым руслам нужно искать. Но не в самих руслах, а внизу, у естественных запруд. Там, где оно может застрять. Ну, копнуть, нужно, конечно, не без этого, на поверхности оно валяться не будет, хотя он говорил, что в редчайших случаях может быть и на поверхности. Как бы то ни было, он нашёл. Очень деньги были нужны. Просто позарез.

— И он рассказал тебе, где именно нашёл?

— Да, — сказал дядя Юзик. — Рассказал. Это была часть платы за мою работу. Я всем своим старым еврейским сердцем чувствовал, что эта информация мне когда-нибудь пригодится.

— Старое еврейское сердце тебя не обмануло, — сказал дед. — Но у меня вопрос…

— Умер он, — сообщил дядя Юзик. — В прошлом году умер. Болел, не помогли ни пенёндзы, ни ксёндзы[38], как твоя Зина любит говорить. Так что никто про это место не знает.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Золото. Два фронтовика и один инопланетянин. Пуля, нож и саперная лопатка

Мы шли по извилистому распадку уже почти два часа.

Узбекское жаркое солнце, которое в этом смысле мало чем отличается от туркменского, ещё не набрало полную силу, но уже припекало изрядно, и я не пожалел, что взял с собой защитную солдатскую панаму, — в Кушке её носили не только солдаты, которым она была положена по форме вместо общепринятой в других местах пилотки, но и многие пацаны. Удобная и практичная вещь. Что касается моего деда и дяди Юзика, то они прикрыли головы почти одинаковыми летними парусиновым кепками.

Дедов BMW мы оставили в горах — так, чтобы с грунтовой дороги его не было видно. Машин здесь практически не было (пока ехали не встретили ни одной), но бережёного бог бережёт, как любят говорить русские. А небережёного конвой стережёт, — добавляют некоторые. Вторую часть поговорки придумали те, кто прошёл через тюрьмы и каторги, а таких здесь немало. Ох, немало. От сумы и от тюрьмы не зарекайся — ещё одна часто употребляемая поговорка. То бишь, всегда будь готов к крайней бедности и тюрьме. Кто-то может подумать, что в этом проявляется чуть ли не рабская покорность обстоятельствам, но я не соглашусь. История народа, в который я влился столь фантастическим образом, полна эпизодами, когда оный народ проявлял недюжинную волю к сопротивлению вопреки, казалось бы, абсолютно безнадёжным обстоятельствам. И побеждал. Всегда!

Нет, здесь другое.

Скорее, эдакий пофигизм, всегдашняя готовность к любым переменам и философское к ним отношение. А также способность быстро приспосабливаться и выживать в любых условиях. Как иногда говорит мой дед, нам, татарам, всё равно: что водка, что пулемёт, — лишь бы с ног валило.

За нашими плечами — брезентовые походные рюкзаки. Не слишком удобные, надо будет при случае озаботиться и сшить для себя получше, из того же парашютного шёлка.

Но это потом, а пока и эти сойдут. В рюкзаках — палатка, еда, вода, спички и всё необходимое для рыбалки с ночёвкой. Кроме складных удочек, спиннинга и закидушек, которые остались в машине.

На поясе дяди Юзика — охотничий нож в кожаных ножнах. В моём рюкзаке — сапёрная лопатка в чехле. У деда в руках компас. Дядя Юзик подсказывает дорогу, сверяясь с ориентирами.

Справа и слева высятся склоны гор, покрытые уже начавшей выгорать травой и кривоватыми деревьями — большей частью саксаулом, которого полно и в Кушке. Кое-где видны скальные выступы; под ногами часто попадаются камни, а иногда и выбеленные солнцем кости животных.

Я не геолог, но вижу, что мы идём вверх по высохшему руслу реки. Во время сильных дождей, которые здесь, пусть и редко, но бывают, потоки воды стекают сюда с окрестных гор, и вода устремляется ниже.

— Вот он, смотрите! — воскликнул дядя Юзик, протягивая руку. — Не соврал мой товарищ. Значит, скоро придём.

— Бывает же такое, — сказал дед, глядя на выход скалы справа от нас, напоминающий мужской профиль с усами. — Здравия желаю, товарищ Сталин! Вот где свиделись. Что, Юз, неужто твой тёзка укажет нам верную дорогу?

— Сомневаетесь в товарище Сталине, гражданин Ермолов? Напрасно, напрасно.

Дед рассмеялся, но как-то не слишком весело.

Мы прошли под «товарищем Сталиным» (скальный выход, обработанный дождями и ветрами и впрямь напоминал профиль Иосифа Виссарионовича). Здесь распадок повернул направо, и ещё через триста метров мы увидели запруду.

Когда-то с гор сорвался громадный валун и несколько крупных камней. С собой они притащили обломки саксаула, землю, более мелкие камни. Всё это кучей улеглось внизу на пути воды. Вода не замедлила появиться во время очередного ливня, но кучу не размыла, а, наоборот, укрепила, поскольку принесла с собой ещё камней, веток и песка, которые там и застряли.

Постепенно валун врос в землю на новом месте, и вокруг него образовалась самая настоящая запруда. Если бы река текла постоянно, то здесь, возможно, возникло бы озерцо. Но река была временной, рождалась вместе с дождями и умирала, как только в свои права вступало безжалостное среднеазиатское солнце.

— Это должно быть здесь, — сказал Юзик. — Всё совпадает — естественная запруда сразу за товарищем Сталиным.

Мы дошли до запруды, сняли рюкзаки, попили воды и принялись за дело.

— Вы копайте, — сказал дядя Юзик, — а я костром и обедом займусь.

— Давление? — спросил дед.

— Есть маленько.

— Съешь таблетку и не напрягайся.

— Уже.

— Вечером погляжу, что вашим давлением, дядя Юзик, — пообещал я, доставая сапёрную лопатку. — Но сразу могу успокоить, что ничего серьёзного там нет, я бы уже заметил.

— Сначала обнадёжил, потом успокоил, — констатировал дядя Юзик. — Другой бы захотел наоборот, а я скажу, что лучше не надо.

Лопатки у нас было две, поэтому копать мы с дедом начали в разных местах.

— Сюда! — воскликнул он почти сразу. — Здесь!

Дядя Юзик, который отошёл метров на тридцать, собирая валежник саксаула для костра, обернулся, прикрыв ладонью глаза от солнца:

— Уже?!

Я подошёл, заглянул в ямку, выкопанную дедом. На дне отсвечивал бледно-жёлтым заманчивый кристаллический излом.

— Это не золото, деда, — сообщил я.

— А что?

— Пирит, — сказал я. — Он же серный колчедан. Читал про него, он часто золотоискателей обманывает. Особенно таких неопытных, как мы.

— Золото дураков, — вспомнил дед. — Точно, я тоже читал. Ладно, не впервой дураком быть. Ищем дальше.

— Ложная тревога! — крикнул он дяде Юзику. — Это пирит!

Тем временем я отошёл к своей ямке и осторожно принялся её углублять, выбирая руками в старых истёртых кожаных перчатках мелкие камни.

Не только живое. Всякий минерал, вода, металл, руда, порода имеют своё «звучание». Главное знать, какое и уметь на него настроиться. Это, опять же, не слишком трудно, хотя и недоступно абсолютному большинству людей. Некоторые умеют, но таких очень мало. В народе их зовут лозоходцами…

Кажется, уже близко.

Очередной камень, попавший под лезвие лопаты, издал немного другой звук. Я встал на колени, разгрёб землю…

Вот он, самородок!

Неправильной формы, чем-то похожий на крошечный жёлтый череп какого-то животного, он словно сам прыгнул в мою ладонь. Грамм пятьдесят, не меньше. А то и все шестьдесят.

— Нашёл, деда! — крикнул я. — Иди сюда!

Через десять минут мы обнаружили целую россыпь самородков. Словно кто-то специально их собрал, высыпал, а потом закидал землёй.

Мы уже знали, что этим «кто-то» была вода с окрестных временных ручьёв. Это она принесла с гор благородно-тяжёлые, неправильно формы, но очень красивые золотые «камушки», которые застряли у валуна, да так и остались лежать, занесённые песком и землёй, пока моё чутьё и сапёрная лопата, не нашли один из них.

Дед достал из кармана тёмный полотняный мешочек с завязками на горловине и принялся складывать туда самородки.

— Вот и кисет пригодился, — сообщил мне. — С войны лежал. Давно махорку не курю, а кисет не выбрасывал. Как чувствовал.

Он взвесил набитый золотом кисет на ладони:

— Как раз четыреста грамм с прицепом. РГ-42 примерно столько же весит, рука помнит.

— РГ-42? — непонимающе переспросил я.

— Граната, — пояснил дед и добавил весело. — Получи, фашист, гранату от советского солдата!

Беспокойство я ощутил в тот момент, когда дед спрятал кисет в свой рюкзак и выпрямился.

Ощутил, но среагировать не успел.

— Руки поднял! — послышался хриплый прокуренный голос откуда-то сверху. — Поднял руки, я кому сказал!

Дед начал оборачиваться.

Ударил выстрел.

Пуля срикошетировала о камень и с визгом ушла куда-то в сторону.

— Пристрелю, на хер, — пообещал голос. — И тебя, и мальца твоего. Стойте оба, не шевелитесь.

— Стою, стою, спокойно, не дури, — дед поднял руки.

— Спокоен жмур в журне[39], — сообщил хриплый. — А я пока ещё поживу, воздухом подышу, хлеб пожую.

Послышался шорох шагов.

Небритый человек в серых мешковатых штанах, чёрной рубашке с закатанными рукавами, старых запылённых ботинках и потёртым до белизны револьвером в правой руке прыгнул на валун сверху, оказавшись над нами.

— А вон и кореш ваш, — неприятно засмеялся человек. — Ведут его, скоро вместе будете, не расстанетесь вовек.

Я поднял голову и увидел приближающегося к нам дядю Юзика с поднятыми руками. За ним, с обрезом охотничьего ружья в руках, шёл грузный человек в старом выгоревшем камуфляжном комбинезоне.

Ситуация не нравилась мне категорически. Я вошёл в орно и посмотрел на ауру бандитов (в том, что это бандиты, матёрые уголовники, не было ни малейших сомнений и без орно).

Аура их мне тоже не понравилась.

Чёрная у того, кто стоял на валуне с револьвером, и грязно-коричневая у второго, державшего на прицеле дядю Юзика.

Аура убийц.

Грязно-коричневый подошёл ближе, ткнул дядю Юзика стволом обреза в спину.

— Встали рядом, — произнёс бесцветным голосом.

— Ты, пацан, к ним подошёл, — сказал тот, кто был на валуне, поведя повелительно стволом револьвера. — А ты, старик, длинный, достал по-бырому[40] наше рыжьё[41] и кинул братану моему.

Они нас убьют, понял я. Зачем им свидетели? Убьют и здесь же где-нибудь закопают.

Ну нет, это вряд ли. Не для того я тут оказался, чтобы снова умирать, да ещё и от рук бандитов…

Я прикидывал свои действия, когда поймал взгляд деда, склонившегося над рюкзаком. Дед Лёша моргнул двумя глазами и едва заметно кивнул головой. Мол, приготовься.

Ладно, готов.

Рука деда исчезла в рюкзаке, пошарила там секунду-другую, и в следующее мгновение мой дед, как заправский акробат, нырнул вперёд, уходя с линии огня и крикнул:

— Ложись!

Дядя Юз тут же бросился на землю и в падении дал подсечку грязно-коричневому. Тот упал на спину и от неожиданности выпалил в небо из одного ствола.

Я уже был в орно и швырнул сапёрную лопатку в хриплого.

Время замедлилось.

Я видел, как дед перекатывается через плечо и стреляет в хриплого из чёрного пистолета, который невесть откуда оказался в его руке.

Одновременно стреляет хриплый.

Я вижу, как обе пули, разминувшись в сантиметре друг от друга, устремляются к цели.

Каждая к своей.

Моя лопатка лезвием попадает по руке хриплого; и тут же пуля деда входит ему в грудь; а его пуля попадает деду в левое плечо, выбивая фонтанчик крови.

Звуки выстрелов и вскрики становятся долгими, тягучими, не похожими сами на себя.

Вот дядя Юзик из положения «лёжа» с ножом в руке медленно прыгает на грязно-коричневого, который пытается встать, и влепить второй заряд в Юзика, но не успевает, потому что грузен и неповоротлив.

Нож дяди Юзика входит в горло врага.

Дед стреляет второй раз, и пуля догоняет уже падающего с валуна хриплого, попадая тому в живот.

Я подхватываю револьвер хриплого, который тот выпустил из рук и смотрю на ауры хриплого и грузного.

Они расплываются, бледнеют, тают, и, наконец, резко исчезают. Как будто кто-то щёлкнул невидимым выключателем из положения «вкл» — жизнь в положение «выкл» — смерть.

Всё кончено.

Не выходя из орно, шагаю к деду.

Тот сидит, морщась от боли и зажав рукой рану в плече. Из-под пальцев сочится кровь.

— Ты как, деда? — спрашиваю очень медленно, разделяя каждое слово.

— Нормально, — цедит он сквозь зубы. — Зацепил меня, гнида уркаганская. Ненавижу этих сволочей.

— Оба готовы, — сообщает дядя Юзик, подходя. — Поздравляю вас, товарищ капитан. Мы снова победили.

— И я вас поздравляю, товарищ старший лейтенант. Вы действовали безупречно.

— Как и вы, товарищ капитан. Есть ещё ягоды в ягодицах, а? Фу, чёрт, трясучка началась. — он глубоко вдохнул-выдохнул.

— Адреналин, — сказал дед. — Меня тоже колотит.

— Дядя Юзик, — попросил я. — Вы можете разжечь костёр? Надо вскипятить воду.

— Конечно, — сказал дядя Юзик. — Сейчас сделаю, одну минуту, юноша. И вот ещё что…

— Что?

— Поздравляю с боевым крещением. Ты молодец. Я видел, как ты бросил лопатку и выбил револьвер. Помни всегда главное — они бы нас убили. Мы защищали свои жизни и жизни друг друга.

— Это святая правда, — подтвердил дед. — За други своя. Не переживай, внук. Я знаю, это страшно, но у нас не было другого выхода.

— Всё нормально — сказал я. — Давай-ка, деда, раной твоей займёмся.

Деду повезло. Есть на свете везучие люди, и дед мой относился к таким. Уже то, что он, служа во фронтовой разведке с одна тысяча девятьсот сорок второго года, выжил и дошёл до Берлина, говорило о многом. Вот и сейчас. Бандитская пуля калибром 7,62 мм, выпущенная из револьвера системы Наган, не задев кость, пробила насквозь мышцы плеча. А вот две пули деда не оставили бандиту шансов.

Воды у нас было маловато, поэтому дед плеснул мне на руки водки из второй фляги, до этого спрятанной в рюкзаке.

На то, чтобы затянуть рану до состояния алого свежего шрама, у меня ушёл час двадцать минут, три бутерброда с сосисками и две кружки крепкого сладкого чая. Подкрепились и остальные.

— Пока хватит, — сказал я. — Вечером добавим. Откуда у тебя пистолет, деда?

— С войны. Это «вальтер», девятимиллиметровый, я его с тела убитого немца, обер-лейтенанта, взял.

— Тобой убитого, — уточнил дядя Юзик.

— Кем же ещё, — гордо сказал дед. — Моя финка оказалась быстрее его пистолета. Но «вальтер» мне понравился. Не смог расстаться, хоть и знал, что это срок в случае чего. Охота пуще неволи, как говорится.

— Это понятно, — сказал дядя Юзик. — Как ты додумался его сейчас с собой взять? Хотя, да, золото. Оно притягивает неприятности. А какое лучшее средство от неприятностей? Разумеется, пистолет.

— Ещё лучше — танк, — сказал дед.

— В наше время трудно достать танк, — явно процитировал кого-то дядя Юзик. — Даже, если твой сын танкист.

— Но иногда очень хочется, а?

— Хочется, — вздохнул танкист-ювелир. — Но я потерплю.

— Кстати, о неприятностях, — сказал дед. — Нужно подумать, что с трупами делать.

— Что тут думать, — ответил дядя Юзик. — Документов у них никаких нет, я посмотрел, а тут, рядом совсем, очень удобное местечко для безымянной могилы имеется. Идём, покажу.

Место и впрямь оказалось удобное — природная, довольно глубокая, выемка под валуном, нависающим над ней. В сотне метров от нашего «золотого» валуна.

Дядя Юзик и дед, чья рука уже вполне действовала, оттащили трупы бандитов к выемке, столкнули на дно, закидали землёй со склона. Осталось подкопать и толкнуть валун, чтобы он накрыл могилу вечным надгробным камнем.

— Погоди, — сказал дед, — люди всё-таки, хоть и убийцы. Может даже крещёные.

Он стянул с головы кепку и перекрестился. Мы с дядей Юзиком тоже обнажили головы.

Господи, — произнёс дед, — упокой души грешных рабов твоих, сам знаешь, как их зовут. Прости им прегрешения вольные и невольные, как и мы им прощаем, и пусти их в твоё Царствие Небесное, коли сочтёшь нужным. Аминь.

— Аминь, — повторил дядя Юзик, надевая кепку.

Через десять минут валун лёг на новое место, как будто всегда там был.

Мы присыпали землёй кострище, убрали другие следы нашего здесь пребывания, забрали своё и чужое оружие, стреляные гильзы, и пошли назад к машине.

Но сначала всё-таки не удержались и ещё порылись на золотоносном месте. Результат — дополнительные семь небольших самородков, что с уже найденными девятью составило ровно шестнадцать. Хорошее число.

Солнце уже скрылось за вершинами гор, когда мы добрались до BMW, который, как ни в чём не бывало, дожидался нас там, где мы оставили. Забавно, но, когда я увидел машину, то испытал чувство, похожее на то, которое случилось со мной однажды на Цейсане — пятой планете от Крайто, которую мы уже полсотни гарадских лет пытались колонизировать с переменным успехом.

Я тогда потерпел аварию недалеко от Северного полюса. Антиграв накрылся, связи не было, и мне пришлось думать, как выкарабкиваться. Компьютер выдал информацию, что в относительной близости имеется законсервированная научно-исследовательская база, где могли быть необходимые запчасти, и я отправился к ней пешком.

Так вот, когда через двенадцать часов я до неё добрался и нашёл там всё, что нужно для изготовления лантано-бариевых стержней… В общем, да, похожее было чувство.

— Здесь ночевать нельзя, — сказал дед. — Мы на рыбалке. Значит, едем на рыбалку. Заодно и от стволов избавимся.

— Концы в воду, — сказал дядя Юзик.

— Ага, — подтвердил дед. — Жалко — не то слово. Но пришла пора.

— Как твоя рука, деда? — спросил я. — Прости, сейчас не могу ей заняться. Засыпаю на ходу. Что-то кончились мои силы…

— Не мудрено, — сказал дед. — Ложись на заднее сиденье и спи. Остальное мы сами. Нормально всё с рукой. Не знаю, как ты это делаешь, но будь хоть один такой в моей разведроте, многие бы ребята дожили до победы.

За день BMW раскалился на солнце до состояния духовки. Но ждать, пока он полностью проветрится и остынет, я не стал. Распахнул настежь двери, улёгся на заднее сиденье, сунул под голову рюкзак, закрыл глаза и через мгновение уже спал. Мне снился Цейсан.

Проснулся я утром, в машине. Обнаружил, что укрыт и лежу нормально, на разложенных сиденьях. Выбрался наружу, потянулся. Машина стояла на берегу полноводной реки. Поднималось солнце, пронизывая утренний туман первыми лучами. Пахло водой, травой, дымом от костра и ещё чем-то очень съедобным.

Я проглотил набежавшую слюну.

— Доброе утро, Серёжка, — сказал дед, помешивая в котелке. — Как спал?

— Доброе утро, деда. Как убитый.

— Хе-хе, — сказал дед. — Смешно. В туалет — вон туда, за кусты. Потом умывайся и садись к костру. Уха почти готова. Вку-усная, зараза, язык проглотить можно.

— А где дядя Юзик?

— Спит ещё. Он «сова», это я «жаворонок».

— Я тоже «жаворонок», — сказал я.

— Весь в меня, — сказал дед.

Через пять минут он налил мне в алюминиевую миску ухи, дал кусок чёрного хлеба и ложку.

Я понюхал, зачерпнул, подул, попробовал…

В окружающую действительность вернулся только тогда, когда ложка заскребла по дну миски.

Ничего вкуснее я не ел в жизни. Ни в той, ни в этой.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Знакомство с родителями. Герой. Слово произнесено

Шестнадцать найденных нами самородков потянули ровно на семьсот шестьдесят два грамма. Этого с лихвой хватало на всё задуманное. Плюс появлялись свободные деньги на непредвиденные расходы, поскольку дядя Юзик взял на себя не только изготовление рубинового стержня и золотой проволоки, но и продажу излишков золота, буде возникнет в том нужда. Даже по самым скромным подсчётам выходило около шести тысяч восьмисот рублей. Очень хорошие деньги. Трёхкомнатную кооперативную квартиру в крупном областном центре можно купить, как уверял дядя Юзик.

А нужда в деньгах возникла. Не всё в СССР можно было достать за бутылку-другую водки или конька.

Взять те же редкоземельные металлы. Поначалу мне казалось, что особых проблем с ними возникнуть не должно. Дед Лёша знал, что на Алмалыкском горно-металлургическом комбинате они имеются, их добывают на местных рудниках. Но не знал точно, какие именно. Да и откуда бы простому электрику, пусть и высшей квалификации, разбираться в подобных вещах?

— Вот же мать честная курица лесная, — посетовал дед, когда понял, что всё не так просто. — Какие металлы, говоришь?

— Лантан, барий, иттрий и ниодим, — перечислил я.

— Прямо хоть записывай.

— Запиши.

— А толку? Есть у нас на комбинате исследовательская лаборатория, которая редкими металлами занимается, но я там не знаю никого. Даже кого-нибудь, кто там кого-то знает, не знаю, будь оно неладно! — в сердцах воскликнул дед. — Эх, надо было поменьше пива и водки с рабочим классом пить, а искать знакомства с нашей белой костью, — с итээровцами.

— Итээровцами? — переспросил я.

— Инженерно-техническими работниками, — пояснил дед. — У меня-то, в отличие от твоих родителей, высшего образования не имеется. Семь классов, потом школа ФЗУ[42] в славном городе Ростове-на-Дону… Потом работа, разъезды, женитьба, папа твой родился. Не до учёбы было. Потом война. До капитана дослужился, но там только краткосрочные командирские курсы.

— Старший научный сотрудник к итээровцам относится?

— Ещё бы. Самая мякотка. Почему спрашиваешь?

— Да так, вспомнил кое-что. Пока оставь металлы, деда. Сам попробую выяснить.

— Точно сам?

— Попробую, — повторил я. — Не получится, будем другие пути искать.

Пробовать, разумеется, я решил через Наташу. В конце концов, когда человек занят важным и нужным делом, судьба часто подбрасывает ему и нужных людей. Это мне было хорошо известно ещё по жизни на Гараде. Почему земная должна сильно отличаться?

Не откладывая дела в долгий ящик, на следующий же день отправился на бассейн. Предварительно заглянул к Толику Краснову. Дела у местного Кулибина шли неплохо.

— Ещё пара-тройка дней и нужен уже будет рубин, — сообщил он.

— Нужен, значит будет, — сказал я. — Послезавтра обещали. Нормально?

— В самый раз.

— Может, оторвёшься от работы, расслабишься? Сходим на бассейн, искупаемся, — предложил я.

— Сам же говоришь, быстрее надо. Какой бассейн?

— Ну извини, иногда и отдыхать надо. Наверное.

— Не, пока не сделаю, не успокоюсь. Характер такой.

— Ладно, тогда до послезавтра.

— Бывай. Жду со стрежнем!

Наташа загорала на своём привычном месте. Я подошёл неслышно, присел на соседний лежак и некоторое время любовался изумительным телом девушки. Как она сказала, расти быстрей? Сам хочу.

Женщины умеют чувствовать взгляд. И не только. Они интуиты и ведуньи от природы. Мир чувств и фантазий — их мир. Чем чувственнее женщина, тем она, чаще всего, привлекательней. Если без перебора, конечно. В Наташе, как мне казалось, перебора не было ни в чём. Идеальное сочетание чувственности, ума и красоты…

— Серёжка, — сказала она, открыв глаза. — Привет. Ты давно здесь?

— Только пришёл, — соврал я. — Привет.

— Как хорошо, что ты пришёл, как раз думала о тебе вчера.

— Приятно слышать. Я тоже о тебе думал. Вернее, о себе. Но из-за тебя.

— Как это?

— Я думал, что мне надо быстрей расти.

Она рассмеялась.

Это хорошо. Если женщина открыто и весело смеётся после ваших слов, — это хорошо. Поверьте опытному инженеру-пилоту. Пусть и с другой планеты.

— А ты обо мне что думала? — поинтересовался я.

— Родители увидели мой портрет, который ты нарисовал.

— Это плохо или хорошо?

— Конечно, хорошо! Сказали, что у тебя настоящий талант.

— Ты им сообщила, сколько мне лет?

— Ага.

— И что?

— Удивились. Сказали, что хотят с тобой познакомиться.

На ловца и зверь бежит, подумал я (удивительно, как быстро ко мне прилипают местные пословицы и поговорки).

— Так давай познакомимся, я не против.

— Знакомство с родителями, — произнесла она с нарочито торжественной интонацией. — Смешно.

— Почему?

— О господи, — вздохнула она. — Подрастёшь — поймёшь.

— Да что тут понимать-то, — сказал я. — Мне до шестнадцати всего-то два с половиной года осталось. Чуть больше службы в армии.

— Та на что намекаешь? — она приподнялась на локте, поправила непокорный светлый локон. — Жениться, что ли, надумал?

— Пока не обещаю, — сказал я. — Но думаю в этом направлении. Уж больно ты мне нравишься.

Мы встретились глазами.

— Да ну тебя, — неуверенно засмеялась она. — Иногда мне кажется, что со мной не мальчик разговаривает, а мужик лет сорока. Такой… поживший уже.

— То есть, потрёпанный?

— Нет, — после короткого раздумья сказала она. — Не потрёпанный. В самый раз. Пошли лучше купаться, жарко.

Мы купались, болтали, загорали и снова купались. Славы с Васьком сегодня на бассейне не было, так что нам никто не мешал. Потом я проводил Наташу до уже известного мне дома.

— В субботу приходи, — сказала она. — Родители дома будут. Часов в пять, ага?

— Буду, — сказал я.

Она собралась уходить.

— Погоди.

Я шагнул ближе, привлёк Наташу к себе. Она ответила на поцелуй, но быстро отстранилась:

— Увидят — потом слухов не оберёшься. Пока, до субботы. Жених, — хихикнула и скрылась в подъезде.

«Куда ты лезешь? — спрашивал я себя по дороге. — Какая женитьба в шестнадцать лет, ты что? Да и в восемнадцать. Да и вообще. У тебя задачи совсем другие, забыл? А тут жена, дети ещё пойдут, заботы… К тому же она старше тебя на пять лет!»

«Ну и что, — отвечал я себе. — Пять лет — это ерунда. Научу её входить в орно и прочим нашим гарадским штучкам, — будет молодой до старости, прошу прощения за оксюморон. А не сумеет научиться — я для этого есть. Тут вопрос в другом. Хочу я этого или не очень? И хочет ли она? И что это вообще такое со мной? Любовь или просто гормоны играют?

Ну ты дожил, инженер-пилот. Игру гормонов от любви отличить не можешь.

Во-первых, любовь — это и есть во многом игра гормонов, как бы приземлённо ни звучало. А во-вторых, — да, дожил. Никогда не был женат, и детей у меня на Гараде нет.

Так может быть, в этом всё дело? Пришла пора, так сказать. А тут — на тебе — сюрприз! Тело тринадцатилетнего мальчишки, да ещё и другая планета.

Вот именно — сюрприз…»

Глубоко задумавшись, я и не заметил, как прошагал по улице Ленина все два километра до поворота на улицу Металлургов, забыв про троллейбус. По любому выплывало только два варианта дальнейшего развития событий. Первый — с Наташей. И второй — без неё. Первый был связан с таким количеством неопределённостей, что всерьёз его обдумывать было явно рано. За годы, течение которых я не мог ускорить, как бы ни хотел, всё в наших с Наташей отношениях могло измениться кардинально. Женщине нужен мужчина, а не мальчик. Уверять, что я стану весьма обеспеченным и надёжным мужчиной очень скоро? Все мальчики уверяют в этом своих девочек. Но не всем верят. Да и сам я, как уже было замечено, вовсе не уверен в своих чувствах к Наташе. Сегодня она мне кажется чуть ли не идеалом женственности, юности, красоты, обаяния и, чего греха таить, сексуальности, а завтра? Одному Создателю известно, что будет завтра. Особенно с учётом тех задач, которые я перед собой ставлю. Вот и получается, что, кроме, неизменного «поживём — увидим» ничего особенного не скажешь и не придумаешь. Стоило огород городить.

Хотя нет, стоило. Надеюсь в субботу в этом убедиться.

На встречу с родителями Наташи я купил дорогой торт.

На звонок дверь открыла Наташа. Была она в лёгком жёлтом сарафане, не скрывающем божественно прекрасные колени и всё, что ниже. Как там у Пушкина было, как раз недавно читал «Евгения Онегина» по настоятельному совету мамы и собственному желанию? Про наряды дам и их ножки, которые поэт любит. Полностью согласен. Хотя насчёт трёх пар стройных женских ног, которые в России вряд ли можно найти, поспорил бы. Но не сейчас, попозже.

— Привет! Заходи.

Ещё запах. Вот, что мне особенно нравится в этой женщине. Запах! Неизменно свежий, чистый и манящий. Как будто сидишь на берегу лесного ручья. Или моря. Или на горном лугу. Или везде сразу. Кайф.

Я шагнул в квартиру и протянул перевязанную тонкой бечёвкой картонную коробку:

— Привет. Это — к чаю.

— «Киевский», — прочитала она на этикетке. — С ума сошёл. Дорого же! И где достал?!

— В кондитерской на Ленина подавались. И совсем не дорого, три рубля всего.

— Это что за молодой человек у нас, для которого три рубля не деньги? — весело осведомился мужской голос, и в прихожей появился высокий, чуть полноватый мужчина в лёгких светло-серых полотняных брюках и кремовой тенниске с короткими рукавами. На носу у него красовались очки в модной оправе, густые пшеничные волосы были зачёсаны назад и распадались на две волны по сторонам.

— Здравствуйте, — поздоровался я. — Меня зовут Сергей. Можно Серёжа.

— Илья Захарович Черняев, — представился он. — Папа Наташи.

— Очень приятно. Вы похожи на дочь.

Он недоумённо вздёрнул брови и тут же рассмеялся.

Я широко улыбнулся.

— Кстати, три рубля мои, лично мной заработанные, не мамы с папой. Это чтобы окончательно вас поразить.

— Да я уже поражён! — воскликнул Илья Захарович. — А чего это мы тут стоим? Наташа, приглашай гостя.

Родители Наташи мне сразу понравились. Папа больше. Мама, Марина Петровна Черняева, невысокая худенькая черноволосая женщина, чуть меньше, но это из-за того, что в её глазах я всё время читал невысказанный вопрос: «Кто ты такой, мальчик Серёжа Ермолов, и как мне к тебе относиться?» Впрочем, я был практически уверен, что скоро этот вопрос сам собой исчезнет из её глаз, поскольку поймал кураж и включил своё природное обаяние на полную катушку.

А куда деваться?

Иттрий-ниодимовые провода и лантано-бариевые стержни сами не возникнут. Как бы мне этого ни хотелось.

Пили чай с тортом.

— Так как же вам удалось заработать деньги, молодой человек? — осведомился Илья Захарович. — Наташа говорила, вам тринадцать лет?

Знал бы ты, что мы с тобой почти ровесники, подумал я, а вслух сказал:

— Тринадцать с половиной.

— Ого! — засмеялся он. — Серьёзный возраст!

— Между прочим, Серёжа герой, пап, — сообщила Наташа небрежно. — Награждён в свои тринадцать с половиной лет медалью «За отличие в охране государственной границы СССР». Сам космонавт Валерий Быковский вручал. Правда же, Серёжа?

Опаньки. Я же ей ничего не говорил. Откуда она знает? А, кажется, понял.

— Э… — поставил на стол чашку с чаем, вытер рот салфеткой. — Неужели статья в «Комсомолке» вышла? Я и забыл, честно сказать.

— О чём, что у тебя награда есть государственная? — в глазах Наташи сияло восхищение. Всё-таки любят женщины героев.

— Нет, про газету.

— Подождите, подождите, — Илья Захарович переводил непонимающий взгляд с Наташи на меня и обратно. — Какая медаль? Какая газета? О чём вы говорите?

— Да, дети, — вставила Марина Петровна. — Объяснитесь, пожалуйста.

Ага, уже дети, значит. Непросты вы, Марина Петровна, ох, непросты!

— Вот эта газета, — Наташа поднялась из-за стола, скрылась в своей комнате и тут же появилась обратно с номером «Комсомольской правды» в руках. — Вот здесь, на третьей странице. Хотите прочту?

Я вздохнул. Действительно, забыл. А зря. Печатное слово в СССР большую силу имеет. В особенности газетное печатное слово.

— Давай, — разрешил Илья Захарович.

— Можно на секундочку? — попросил я.

Наташа протянула мне газету.

Развернул, глянул. Вот она, вверху, аж на пять колонок. «Подвиг на границе». И моё чёткое фото, не спутаешь. Смотрю мечтательно, но в то же время серьёзно куда-то вдаль, а на груди — медаль. Вот и рифма родилась сама собой. Стихов ещё мне не хватало.

— Ну да, — вздохнул я и отдал газету. — Это она, статья.

Корреспондент «Комсомолки» по имени Аркадий постарался. Бойким, но отнюдь не легкомысленным слогом, он живо описал наше с Тимаком спасение сержанта-пограничника Игоря Никитина, случившееся неподалёку от самой южной точки Советского Союза — города Кушки.

Разумеется, в статье ни слова не было о том, что сын командира танкового полка вместе с сыном начальника погранкомендатуры целенаправленно залезли на нейтральную полосу и тем самым фактически нарушили запрет на нахождение гражданских лиц вблизи границы.

По версии «Комсомолки» (и начальства) выходило, что мы собирали тюльпаны неподалёку от границы, но в разрешённой зоне, когда начался «афганец». Лошадь сержанта испугалась, понесла, сломала ногу…Ну и так далее. Мы услышали крик за сопкой и поспешили на помощь. Как оказалось, вовремя.

Ну а как иначе? Напиши корреспондент Аркадий чистую правду, вышла бы не статья о пионерах-героях, а, наоборот, о разгильдяйстве и бардаке на южной границе нашей Родины, и о том, что некоторые советские офицеры не могут правильно воспитать своих сыновей, дабы те не совались, куда не надо. Нет уж. Подвиг есть подвиг и не станем его затенять ненужными подробностями, которые, если разобраться, никому не нужны. Случай экстраординарный? Экстраординарный. Мужество, героизм и находчивость пионеры проявили? Проявили. Пограничника спасли? Спасли. К государственным наградам их представили? Представили. Ещё и космонавт, как по заказу, там оказался. Сам Валерий Быковский, герой Советского Союза! Да тысячи советских мальчишек и девчонок, прочитав эту статью, ночами будут мечтать оказаться на месте Серёжи Ермолова и Саши Тимакова. Что и требовалось доказать. Лучший пример для патриотического воспитания советской молодёжи трудно найти.

«Служим Советскому Союзу, — вскинули руки в пионерском салюте ребята», — продолжала читать Наташа: «— Растёт смена, — услышал я за спиной чей-то растроганный голос и обернулся. Седовласый ветеран с орденскими планками на груди вытирал платком глаза. В городе Кушка этим днём горячий южный ветер нёс пыль». Всё. Подпись: Аркадий Горский. Фото: Юрий Хомчик.

Повисло молчание.

— Ну-ка, — Илья Захарович забрал газету, посмотрел, перевёл взгляд на меня, передал газету жене. Теперь в его глазах читалось искреннее уважение и настоящий интерес.

— Даже не думал, что в наше время подобные истории могут происходить, — сказал он. — Ты действительно герой, Серёжа. Поздравляю с заслуженной наградой, — он протянул руку, я её пожал. Крепко, по-взрослому.

Ну что, надо ковать железо, пока горячо.

— Пока нет, — сказал я.

— Что — нет? — не понял Илья Захарович.

— Пока не герой. Это так, случайность. Оказаться в нужное время в нужном месте — не героизм.

— Не скажи, — возразила Наташа. — Многие оказываются, не многие правильно действуют.

— Спорить не стану, — сказал я. — Хотя уверен, что большинство советских пацанов и девчонок на нашем с другом месте поступили бы так же. Настоящий героизм — это совершить что-то такое, чего до тебя никто не совершал. Вопреки всем обстоятельствам.

— Например? — спросил Илья Захарович.

— Например, построить новый город среди болот, как это сделал Пётр Первый. Подняться в воздух на аппарате тяжелее воздуха, как братья Райт. Изобрести, испытать на себе и внедрить лекарство от смертельной болезни. Полететь в космос, в конце концов!

— Победить в самой страшной войне в истории человечества, — сказала Марина Петровна.

— Да, — согласился я. — Несомненно. И сделать так, чтобы подобное никогда не повторилось.

— Кажется, я понимаю, что ты хочешь сказать, — поправил очки Илья Захарович. — Долгое усилие на грани возможного. Но подвиг, совершённый в определённых обстоятельствах, это тоже героизм.

— Наверное. Да. Но я хочу другого. По-настоящему хочу. Больше всего на свете.

— Не секрет? — поднял брови Илья Захарович.

— Не секрет. Я хочу прибор, который бы нейтрализовал действие гравитационного поля.

— Что-что? — растерянно спросила Наташа.

Илья Захарович весело засмеялся.

— Антиграв из фантастических романов?

— Он самый.

— А чего же сразу не машину времени или, не к чаю будь сказано, вечный двигатель?

— Ни первое, ни второе невозможно, — сказал я. — Вечный двигатель даже в фантастике уже не описывают, насколько я знаю.

— Не описывают, но продолжают изобретать.

— Сумасшедших у нас хватает, это верно. Но антиграв, тем не менее, построить можно. Если совсем грубо и коротко, гравитационное поле имеет волновой характер, как и электромагнитное. Значит, его можно экранировать. В той или иной степени.

— Ничего себе разговор пошёл, — сказала Наташа. — У меня аж кончики пальцев похолодели от волнения. Серёжа, ты серьёзно вот это всё?

— Абсолютно, Наташа. Но мне потребуется ваша помощь, сам я с этим делом не справлюсь…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Антиграв. Время испытаний

«Комсомольскую правду» дед не выписывал. Читал «Известия», «Правду» и «Труд». Однако «Комсомолку» получали Кофманы. Так что, когда я вернулся домой, меня уже ждала торжественная встреча с накрытым столом (бабушка и тётя Фира постарались) и любимым лимонадом «Крем-сода». Взрослые, как водится, пили водку и вино.

Я уже заметил, что мой дед не дурак выпить. Алкоголиком он не был (каюсь, я проверил его биополе на этот счёт и обнаружил только никотиновую зависимость), но праздник без бутылки не представлял. Да и не только он. Люди в СССР, по моим наблюдениям, вообще пили многовато, если не сказать много. В Кушке это было не особо заметно, поскольку город всё-таки военный, а советские офицеры хоть и не были трезвенниками, но и шататься в непотребном виде по улицам не имели привычки — воспитание и погоны обязывали.

А вот здесь, в промышленном рабочем Алмалыке, мне уже неоднократно попадались на улице пьяные. Особенно вечером в пятницу, а также по субботам и воскресеньям. Неподалёку от нашего дома как раз имелась пивная под открытым небом, мимо которой я ходил на нужную троллейбусную остановку, что на улице Ленина, и обратно. Так вот народ — большей частью мужчины — толпился там постоянно. Как я понял, эта пивная заменяла местному мужскому населению клуб по интересам, где обсуждалось всё на свете. Начиная от политики и футбола и заканчивая рыбалкой и женщинами.

Подобное стремление советских людей к выпивке (в основном, повторю, мужчин) наводило на определённые размышления. Не пьют так много счастливые люди. Ох, не пьют. Им своего счастья достаточно, а вино — так, для лёгкого куража. Неладно что-то было в датском королевстве (эту фразу я услышал недавно от мамы, и она даже сообщила мне откуда она — из знаменитой пьесы «Гамлет» английского драматурга Вильяма Шекспира, но прочитать саму пьесу я пока не успел). Но в чём именно были нелады? Я подозревал, что советское общество постепенно утрачивало веру в те идеалы, которые были заявлены при его возникновении. Даже поверхностный анализ, проведённый мной после изучения истории страны, а также сравнения окружающей действительности с тем, что лили в мозги и уши советским людям газеты, радио и телевидение, давал неутешительные результаты. Горячий живой энтузиазм первых пятилеток и вдохновение от победы, одержанной над немецким фашизмом в тысяча девятьсот сорок пятом году, постепенно сходили на нет. Даже фантастический рывок в космос, совершённый десять лет назад, не мог сам по себе вытащить страну в светлое будущее. Нужны были новые подходы, смелые инициативы, весомые результаты труда. Весомые не только на страницах газет, уличных плакатах и в победных реляциях многочисленного начальства, а на столе у рабочего человека, в его шкафу и гараже. На его дачном участке, в конце концов! Недавно я узнал про несчастные шесть соток и ни метром больше, положенные советскому человеку на устройство дачи и был потрясён. Площадь Советского Союза — двадцать два миллиона квадратных километров и ещё четыреста тысяч. Шестая часть суши! Население не дотягивает до трёхсот миллионов. При таком воистину несметном количестве земли (даже с учётом вечной мерзлоты и прочих неудобий) выделять по шесть соток? Чистое издевательство, по-другому не назовёшь. Соловья баснями не кормят, гласила одна из русских пословиц, в мудрости которых я успел убедиться. Советских людей чем дальше, тем больше кормили баснями вместо хлеба, и ни к чему хорошему в перспективе это привести не могло. Но и лично я сделать с этим ничего не мог. По крайней мере, пока.

— Так где медаль, внук? — спросил дед после первой рюмки. — Не поверю, что не взял её с собой!

— Конечно, взял, — признался я. — Мало ли что.

— Тащи сюда! — потребовал дедушка.

Я принёс.

Серебристый кругляш на пятиугольной зелёной колодке с красными полосами по бокам пошёл по рукам. Я хорошо знал, что на нём изображено. Пограничник в шинели, фуражке и с автоматом ППШ в руках у пограничного столба СССР на фоне гор. На обороте надпись: «За отличие в охране государственной границы СССР». Сверху пятиконечная звезда. Снизу — серп и молот с дубовыми листьями.

— Можно сказать, боевая награда! — воскликнул дед. — Это серебро, Юзик?

— Нейзильбер, — сказал дядя Юзик. — Новое серебро, если с немецкого перевести. Сплав меди, никеля и цинка. Прошли те времена, когда медали из настоящего серебра лили.

— Всё равно красиво. Ну, внук, поздравляю! Обмывал?

— Как это? — спросил я.

— Награду надо обмыть. Так положено было у нас на фронте.

— Я же не пью.

— Ещё чего не хватало. Но обмыть надо. Мы её в стакан с водкой положим, а выпьешь ты лимонад. Согласен?

— Ну ладно, если так надо…

— Надо. Это как освящение иконы. Без освящения настоящей иконой не считается.

Лето шло.

Пока всё складывалось очень удачно.

Рубиновый лазер в удобном компактом корпусе.

Золотая проволока двух видов и обмотка из неё.

Иттрий-ниодимовые провода.

Лантано-бариевые стержни.

Кристаллы горного хрусталя.

Лёгкий и мощный электромотор.

Ёмкий аккумулятор.

Крыло из парашютного шёлка, сшитое по моей выкройке.

Толкающий винт в алюминиевой защитной сетке…

И множество других «мелочей», рассказывать о которых скучно и неинтересно. Нет, наверное, кто-то умеет. Я — нет. Мне интересен конкретный результат и всё, что с ним связано.

А конкретный результат — он же антиграв — с каждым днём становился всё реальнее и реальнее.

Конечно, если бы не дедушка Лёша, дядя Юзик, Толик Краснов, Наташа, отец Наташи Илья Захарович со своей уникальной лабораторией (не своей, разумеется, государственной, но он там был полным хозяином), Алмалыкский горно-металлургический комбинат в целом вместе с окружающими его месторождениями, бабушка, прабабушка, тётя Фира, умерший товарищ-геолог дяди Юзика, — ничего бы не вышло. Во всяком случае, не так быстро. Но все эти люди были и приняли в моём деле горячее участие.

Я не просто так упомянул бабушку, прабабушку и тётю Фиру. В конце концов, их пришлось тоже посвятить в нашу затею. Просто потому, что долго скрывать подобное от родных и близких не получится.

Женщины приняли известие о том, что их мужья, сын и внук пытаются сделать устройство, которое чуть ли не в прямом смысле перевернёт мир, по-разному.

— Как дети малые, ей-богу, — сказала тётя Фира, которая, к слову, выполнила обещание и, после избавления от рака, вопреки мнению окружающих и официальной, насквозь атеистической политики государства, покрестилась в православную веру.

— Главное, шею себе не сверните, — вздохнула бабушка. — Ну, то есть, себе-то ладно, но, если, не приведи господь, с Серёженькой что-то случится… Даже думать об этом не хочу.

— И не думай, баб, — сказал я. — Всё будет хорошо, обещаю.

Бабушка опять вздохнула, на этот раз молча.

И только прабабушка Дуня отнеслась к нашей затее философски.

— Делайте, коли охота есть. Всё лучше, чем по кабакам последние портки пропивать.

— Мама! — возмутился дед. — Когда это я по кабакам штаны пропивал? Да ещё и последние?

— Так я и говорю — лучше это, чем то, — сказала прабабушка и прикрыла глаза, показывая, что дальнейший разговор ей мало интересен.

Остался позади июнь. Пролетал, оставляя за собой плавящийся днём от солнца асфальт и душные ночи, июль. Близился август, а вместе с ним и моё возвращение домой — в Кушку.

Во дворе деда созрел виноград. Сладчайший чёрный «кишмиш» и белый «дамские пальчики». С удовольствием уплетал оба. Не забывал и Наташу угощать. Виделись мы не так часто, как могло бы быть и хотелось, но всё-таки виделись.

Нас тянуло друг к другу. Эта была не та безудержная страсть молодых людей, которая заставляет их забыть обо всём и утонуть в объятиях друг друга, нет. Скромнее. Даже гораздо скромнее.

В первую очередь, сказывалась разница в возрасте. Как бы мне ни хотелось, чтобы наши отношения перешли на другой, более интересный уровень приходилось сдерживаться. Тринадцать лет — это тринадцать лет. Даже тринадцать с половиной. Пацан ещё совсем с физиологической точки зрения, только-только волосы начали пробиваться под носом и в других значимых местах. Да, сознание сорокалетнего. И что? Жди, дорогой. Хотя бы год ещё, а там посмотрим.

Понимала всё это и Наташа. Она вообще оказалась гораздо мудрее, чем показалось мне в начале.

— Год нам точно нужно потерпеть, Серёженька, — сказала она мне как-то в минуту близости, когда наши жаркие поцелуи едва не сорвали крышу обоим. — Год. Это не очень много, правда? А там поглядим.

Озвучила мои мысли практически один в один.

Первым был готов лазер. Он же — оптический квантовый генератор.

Испытания провели во дворе у Толика.

Положили на открытую бочку с водой дощечку. На дощечку поставили вертикально спичечный коробок, полный спичек. В двух метрах напротив на штативе для фотоаппарата на той же высоте укрепили лазер.

— Готов? — спросил Толик.

— Готов, — ответил я. — Жги, Кулибин.

Толик врубил лазер.

Тончайший алый луч — чистая усиленная и сконцентрированная энергия прорезал два метра воздушного пространства, упёрся в коробок…

Ш-шшш… Вспышка!

Дым, пламя, запах сгоревшей серы, и пылающий коробок падает с дощечки в воду.

Техника безопасности — прежде всего.

— Класс! — кричит радостно Толик. — Класс!! Ты видел? Получилось!

— Отлично, — говорю я. — Давай ещё разок.

Теперь на пути лазерного луча встал солдатик, вылепленный из пластилина.

Секундомера у меня нет, но я и так вижу. Четыре секунды требуется лазерному лучу, чтобы выплавить в груди пластилинового храбреца почти сквозную дыру, после чего солдатик падает в воду.

— Достаточно, — говорю я. — Отличная работа, Толик, спасибо. Держи.

Достал два червонца, протянул Толику. Мой новый товарищ взял деньги с таким видом, словно увидел их впервые.

Я протянул ещё три рубля:

— Премия.

— Зачем? На двадцатку же договаривались.

— Дают — бери, бьют — беги. Тебе что, деньги не нужны?

— А у тебя лишние, что ли?

— Как знаешь, — я убрал трёшку в карман. — Значит, ещё раз спасибо тебе громадное. То, что надо получилось.

— Было интересно, — сказал Толик. — Больше ничего не надо?

— Может быть, и понадобится, — обнадёжил я его. — Но не сейчас.

— Если что — свисти.

— Обязательно.

Затем, почти одновременно с готовностью лазера, отец Наташи сообщил, что у него, кажется, получилось изготовить по моим размерам иттрий-ниодимовые провода и лантано-бариевые стержни, а дядя Юзик довёл до моего сведения, что золотая проволока двух видов ждёт своего применения.

— Металлы я провёл по документам, как необходимые материалы для экспериментов с высокотемпературной сверхпроводимостью, — сказал он. — У нас не чисто научная лаборатория, больше производственная, а то значит план и всё прочее. Но определённая свобода в направлении исследований имеется. Спасибо начальству, конечно.

— Вам спасибо, Илья Захарович. Громадное спасибо. Что я вам должен?

— Ты про деньги, что ли? Забудь. Государство, считай, заплатило.

— Доброе у нас государство.

— И не говори.

— Ладно, за металлы. А за работу?

— А за работу мои лаборанты зарплату получают.

— Да какая там у них зарплата…

— Откуда у тебя деньги, Серёжа? — спросил Илья Захарович, снимая очки и глядя на меня своими зелёными, как у дочери, глазами. — Прости, что спрашиваю, но меня и впрямь волнует этот вопрос, учитывая твой возраст. Я помню, ты говорил что-то про гонорар за статью. Ещё одну опубликовали?

— Не до статей пока, Илья Захарович, — сказал я. — Но деньги у меня и правда есть. Источник пока не назову, уж извините.

— Упрямый ты, гляжу.

— На том стоим.

— Ладно, если всё получится, выставишь моим лаборантам коньяк. Пойдёт? Или дорого?

— Не вижу препятствий. Только подскажите, какой, а то я в коньяках не разбираюсь — мал ещё.

— Подскажу, — засмеялся он. — А уж что-то, а это подсказать сумею.

Обмотка; пайка; сборка; юстировка; промежуточные испытания и переделки… Дни и ночи. Ночи и дни. Дед взял отпуск, и мы с ним не вылазили из его импровизированной мастерской во дворе, отрываясь только на еду, туалет, перекуры и сон. Причём у меня, как у некурящего, не было и перекуров.

Почему так напряжённо?

Время поджимало. Я не хотел переносить работы на следующий год, а собрать антиграв в Кушке, как уже говорилось, не видел возможности. Нужно было всё завершать здесь и сейчас.

Хотя бы для того, чтобы точно знать — получилось у меня или нет.

Потому что, если получилось — это одно: сразу можно строить конкретные планы и двигаться дальше.

А вот если не получилось… В этом печальном случае всё сильно усложнялось.

Момент истины наступил восьмого августа, в воскресенье. Это был день рождения деда, ему исполнялся шестьдесят один год. В этот же день мы с ним решили провести испытания антиграва.

— Заработает, — это будет лучший подарок в моей жизни, — сказал дед. — А если не заработает?

— Тогда учтём ошибки, исправим неисправности и попробуем ещё раз.

Сам антиграв был смонтирован в жёстком кожаном ранце-кофре (спасибо лучшей в мире бабушке с лучшей швейной машинкой в мире — «Зингер»), который при помощи поясного и плечевых ремней крепился к телу таким образом, что оказывался на груди. Сзади, в районе поясницы, был ещё один кофр, куда помещалась электрическая батарея, состоящая из восьми серебряно-цинковых аккумуляторов СЦД-70, которые дед, по его рассказам, купил с рук у нужных людей (деньги, вырученные дядей Юзиком на продаже излишков золота, очень пригодились и не только в этом случае). Каждый ёмкостью сто тридцать ампер-часов и номинальным напряжением одна целая, восемьдесят шесть сотых вольта.

— Дикая вещь, — кратко охарактеризовал дед батарею. — Если и есть что-то похожее, то только в нашей космической технике. Ну, или в американской. На шесть часов заряда должно хватить. Это при полной нагрузке. Четыреста пятьдесят два грамма чистого серебра только в одном аккумуляторе. А их восемь. Вот и считай.

— Экстра-класс. — оценил я. — Деда, ты лучший.

Первые испытания — на земле. Ради такого случая, тётя Фира раздобыла в поликлинике, где она работала, старые медицинские весы.

— Всё равно под списание шли, — рассказала. — А главврач меня уважает. Особенно после того, как я курить бросила и выздоровела. Говорит, я представляю собой яркий пример медицинского чуда, которое вдохновляет. Дошло до того, что некоторые бабушки заранее узнают с какими врачами я работаю и стараются попасть к ним на приём.

— Думают, если побудут рядом с тобой, их болячки исчезнут? — догадался дядя Юзик.

— Вроде того. И вы-таки будете смеяться, но кому-то и правда лучше становится. Главврач говорит, что я теперь их добрый талисман. Выбил мне повышенную ставку в облздраве! Я прямо не знаю, что делать.

— Зачем что-то делать? Работай как работала, — сказал дядя Юзик. — Тем более, всё это правда. Мне, Фирочка, всю жизнь рядом с тобой лучше становится.

— Да ну тебя, — махнула рукой тётя Фира, но я видел, что ей было приятно.

Магнитофона у деда не было. Поэтому я просто сделал запись в научном дневнике, который вёл с некоторых пор, занося туда все этапы создания антиграва: «8 августа 1971 года, воскресенье, 7 часов 10 минут утра. Начинаем наземные испытания одноконтурного генератора антигравитационного поля АНГ-1, в просторечии антиграва».

Оставил дневник на столе во дворе, не торопясь облачился. Без электромотора и винта, антиграв весил добрых одиннадцать с половиной килограмм. Вроде бы не так уж много, но это не плащ на плечи накинуть. Дедушка Лёша помог. Напольные медицинские весы уже стояли здесь же, посреди двора.

Дядю Юзика, тётю Фиру, Илью Захаровича, Марину Петровну и Наташу я просил не приходить, чтобы не разочароваться в случае чего. Но они всё равно пришли. Явились так же Толик Краснов, Слава и Васёк, которым я, подумав, рассказал о своей сумасшедшей затее. Расчёт был простой. Сначала должны появиться и забродить слухи о том, что кто-то сделал антиграв. Серьёзные люди отнесутся к ним, как и всегда относятся к подобного рода слухам — отмахнутся. Но слухи не утихнут, и в любом случае подготовят необходимую почву. А там я подрасту, продемонстрирую антирграв военным, Илья Захарович подключится… В общем, как говорит дядя Юзик, — бикицер, пора нырять в это дело с головой.

— Внимание, начинаем, — сказал я и встал на весы.

Заметил, как прабабушка Дуня украдкой меня перекрестила. Что ж, не помешает.

— Тётя Фира, зафиксируйте вес.

Тётя Фира подвигала гирьку туда-сюда.

— Шестьдесят семь килограмм шестьсот двадцать грамм, — сообщила она.

— Поехали.

Я щёлкнул выключателем и повернул верньер реостата напряжённости антигравитационного поля. Один, два, три… Вот оно, пошло! Без всяких весов я чувствовал, что антиграв работает. В тело, словно вливалась необыкновенная лёгкость и одновременно с ней — восторг. Работает! Он работает!!! Получилось!!Так, спокойно, идём по плану.

— Тётя Фира, вес.

Тётя Фира передвинула гирьку.

— Не может быть… — сказала взволнованно. — Глазам не верю… Двадцать один килограмм. Как это может быть?

Медленно поворачиваю верньер до цифры «пять».

— Вес?

— Тринадцать килограмм, — доложила тётя Фира.

— Дайте-ка посмотреть, — не выдержал Илья Захарович и подошёл ближе. — И правда тринадцать… Неужели работает? Или это какой-то фокус, Серёжа?

— Плохо быть таким недоверчивым, Илья Захарович, — сказал я. — Вы же своими глазами всё видите.

Верньер — до конца, на «десять».

— Шесть килограмм семьсот пятьдесят грамм! — воскликнула тётя Фира.

— Ура! — крикнул дед.

— Ура!! — подхватили остальные.

— Что, правда, получилось? — растерянно осведомился Толик. — Правда?

— Правда-правда, — сказал Слава. — В жизни бы не поверил, расскажи мне кто о таком. — Серый, да ты чёртов гений!

— Пока только учусь, — скромно сказал я. — Но всё впереди. А теперь айда на озеро. Нас ждут настоящие испытания. Будем летать!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Полет. Что дальше? Комитетчики

На озеро пошли все. Даже прабабушка Дуня не захотела остаться на любимой лавочке возле ворот.

— Я, конечно, старая, — сказала она, — но мне тоже интересно посмотреть.

Большой компанией мы вышли со двора, перевалили через железнодорожную насыпь и направились по тропинке к высохшему озеру. Место было если и не идеальным для испытаний, но близко к тому. Обширная пустынная территория рядом с домом, где почти не бывает людей. Что ещё нужно? К тому же уже хорошо мне знакомая — каждое утро я здесь бегал кросс и занимался на турнике и брусьях, изучая заодно розу ветров.

Сегодня дул умеренный северо-западный ветер. Метра два с половиной-три в секунду. Вполне комфортный для взлёта.

Дошли до заранее намеченного мной места, где не было кустов, ям и бугров — метров на сорок расстилалась относительно ровная поверхность земли, покрытая, уже выгоревшей к августу, травой.

— Здесь.

Вместе с электромотором и пропеллером в защитном кожухе за спиной вес всего снаряжения достигал двадцать одного килограмма. Многовато для тринадцатилетнего мальчишки, но я к этому времени уже неплохо укрепил своё новое тело. И принял этот вес нормально.

— Ну что, — сказал, когда всё было готово. — Я не Карлсон. Но должно получиться не хуже. Только отойдите так, чтобы не мешать.

— Давай, внук, — взволнованно сказал дед.

— От винта! — весело крикнула Наташа.

Зажужжал за спиной мотор, заработал винт. Я включил антиграв, ощущая, как привычная лёгкость наполняет тело. Вот уже нужно приложить усилие, чтобы удержаться на месте под напором пропеллера.

Верньер на «десять».

Пора!

Тяну на себя две рулевые стропы с рукоятками на концах, делаю три быстрых шага вперёд против ветра. Белое парашютное крыло за моей спиной наполняется набегающим воздухом, поднимается над головой, неудержимо тянет в небо.

Взлёт!

Ах, как же давно я этого ждал, оказывается! Как скучал по этому свободному, ни с чем не сравнимому чувству полёта с антигравом!

Земля быстро уходила вниз. Крыло-парашют, подчиняясь законам аэродинамики, тянуло вверх. Ровно гудел за спиной электромотор и фырчал пропеллер. Красота.

Я видел свою родню и новых друзей внизу. Они, задравши головы, внимательно следили за полётом.

Вон ещё какая-то парочка на соседней улице тоже увидела. Мужчина тычет пальцем в мою сторону. Женщина прикрывает ладонью глаза от солнца, стараясь получше разглядеть это непонятное чудо в небе.

Мальчишка с мотором за спиной. Летит и не падает! Какая-то хреновина над ним, вроде маленького парашюта, только это не парашют, видела я по телеку парашюты, а это — не пойми что. Неужели это она его в воздухе держит? Да не может того быть! Но ведь летит, не падает. И ещё как летит!

Примерно такой диалог, думаю, происходил у них там, на земле. А может, и не происходил. Неважно. Важно только одно: антиграв с крылом-парашютом работал. Как и было задумано. Я — мы! — победили. Первый этап позади.

Однако увлекаться не стоит. Ажиотаж со стороны посторонних зевак, которые всегда могут случиться, тоже пока ни к чему. Хорошего понемножку, как любит говорить мой папа, и всему своё время, как говорит мама.

Сажусь.

Плавно, как учили. Как давно умеет инженер-пилот Кемрар Гели. А теперь умеет и советский пионер Сергей Ермолов.

Выключаю двигатель и антиграв. Подбегают дед и Толик, помогают освободиться от снаряжения.

— Здорово! — глаза у Толика сияют. — Это просто фантастика! Самая настоящая, как в книжке. Только на самом деле! Слушай, Серый, а как это называется?

— Что именно?

— Ну, вот это, всё вместе? — он показал рукой на снаряжение. — Эта летающая штука?

Я задумываюсь лишь на секунду. Зачем что-то придумывать, если всё давно придумано на родном Гараде? Осталось только перевести на русский.

— Параплан, — говорю я. — От «парашюта» и «планировать». А параплан с мотором и антигравом — гравилёт.

— Ага, — сообразил Толик. — Значит, если установить антиграв на самолёт, вертолёт или автожир, то это тоже будет уже гравилёт?

— Думаю, да. Всё, что летает с помощью антиграва — гравилёт.

— А космический корабль? — разогналась мысль Толика.

— Вот построим такой космический корабль, тогда и назовём, — сказал я. — Не лети впереди гравилёта.

— Ладно. Кстати, о полётах. Слушай, а мне можно… это… полетать?

— И мне, — подал голос Слава.

— И мне! — это уже Наташа.

— И мне тоже! — оживился Васёк.

— Начинается, — проворчал дед. — У нас тут что, лётный клуб? Я вообще-то первый в очереди.

— Даже мне захотелось, — улыбнулся Илья Захарович. — Но думаю, всё не так просто. Этому учиться надо. Так, Серёжа?

— Да… — подтвердил я и осёкся под внимательным взглядом Наташиного папы. Действительно. Где это мальчик Серёжа Ермолов мог научиться летать на параплане с мотором? Придумать — ещё ладно. Придумал же он антиграв. Гений, допустим. Вундеркинд, бывает. Особенно в нашей советской стране. Но — летать?

— Надо учиться, — продолжил я. — Мне самому в первую очередь. Это первый полёт, пробный. Можно сказать, на чистом кураже летел. Поэтому не всё сразу. К тому же это опасно, даже с антигравом. Как доказал товарищ Галилей, лёгкие и тяжёлые предметы падают с Пизанской башни с одной скоростью и достигают земли одновременно. А уж если антиграв вдруг откажет… Он простейший, дублирующей системы нет. Мало ли! Нет, лучше не рисковать. Сначала всё отладим, усовершенствуем…

— Правильно, Серёжа, — заявила прабабушка Дуня. — Сам рисковал — ладно, на то и мужчина. Молодец, горжусь тобой. А вот другим не надо. А ежели что случится, не приведи господь? Кому отвечать потом? Да не перед властями — перед своей совестью, что во сто крат больнее.

— Ты права, мам, — сказал дед. — И внук прав. Вообще, с полётами заканчиваем, пока не будет полной надёжности.

Разговор продолжился вечером, за столом. На двойной праздник — удачные испытания антиграва с парапланом и свой день рождения дед широко пригласил всех присутствующих, включая Толика, Славу и Васька.

— Нет, — сказал Слава. — Спасибо вам большое за приглашение Алексей Степанович, но мы не придём. У вас семейный праздник, что мы будем мешаться? Тем более, мальчишки среди взрослых. Мы лучше завтра отдельно отпразднуем с вашим внуком. В кафе. С лимонадом и пирожными. Да, Серый?

— Не вижу препятствий, — сказал я. — Угощаю.

— Нам тоже неудобно… — попробовала отговориться Марина Петровна.

— Ну уж нет, — настоял дедушка. — Что значит — неудобно? Напоминаю, что в первую очередь мы празднуем изобретение Серёжки. Великое изобретение, прямо говорю. Так же, Илья Захарович?

— Великое, — подтвердил Илья Захарович. — Я до сих пор в себя прийти не могу и осмыслить до конца увиденное. Это не просто прорыв. Это новая научно-техническая революция, не меньше.

— Вот, — поднял вверх палец дед. — Революция! Научно-техническая. И вы в эту революцию влезли с головой и даже уже с ногами. Без вас её просто не случилось бы. Правильно я говорю, внук?

— Правильно, — подтвердил я. — Илья Захарович, сами подумайте, как бы я сделал стержни и обмотку без вашей лаборатории?

Так что никаких неудобно не может быть. Ждём вас сегодня вечером.

Праздник прошёл душевно. Бабушка и тётя Фира наготовили вкуснейшей еды, а дед, дядя Юзик и Илья Захарович выпили ровно столько, чтобы быть весёлыми, но не пьяными. Обошлось даже без песни про Ермака. Говорили много. Больше всего обсуждали дальнейшую судьбу изобретения и, как следствие, мою собственную. В какой-то момент мне даже пришлось их слегка осадить. Не люблю, когда за меня что-то решают. Пусть и с самыми благими намерениями.

Гости ушли около одиннадцати вечера.

— Значит, ни о чём не беспокойся, я в ближайшее время займусь оформлением патента на изобретение, — пообещал мне на прощанье Илья Захарович. — Дело знакомое, хоть и тягомотное. Но без него — никуда.

— Спасибо, Илья Захарович, с этим я точно не справлюсь.

— Не за что. Если уж, как твой дедушка говорит, влезли в научно-техническую революцию с головой и ногами, то нужно идти до конца.

До моего отъезда в Кушку оставалась неделя, и я решил, что это время, наконец, можно использовать для полноценного отдыха.

Это неправда, что лучший отдых — смена деятельности. Вернее, правда, но не вся. Иногда мало деятельность сменить, — нужно полностью от неё отказаться. Расслабиться и получать удовольствие от простых вещей. Занятий спортом. Воды и солнца. Чтения книг. Сна. Еды. Общения с любимыми людьми. И пусть весь мир подождёт, как говорят в таких случаях у нас, на Гараде.

— Как, как? — переспросила, смеясь, Наташа, когда я донёс до неё эту простую сентенцию. — И пусть весь мир подождёт?

— Ага, — кивнул я, уплетая мороженое с клубничным сиропом.

Был четверг, двенадцатое августа. Мы сидели на открытой веранде кафе и наслаждались жизнью. Я так точно наслаждался. Важнейшее дело было сделано, впереди было ещё целых четыре дня отдыха, и рядом со мной сидела самая прекрасная девушка в мире. Так что — да. Пусть весь мир подождёт.

— Мне это нравится! — воскликнула она.

— Мне тоже.

К нашему столику подошли двое молодых мужчин.

Одинаковые летние светло-серые костюмы. Одинаковые светло-коричневые туфли. Коротко стриженные волосы. Один шатен, второй брюнет. Шатен чуть выше ростом и старше, лет тридцати. Брюнету лет двадцать пять.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался шатен. Не дожидаясь ответа, вынул из внутреннего кармана алую книжицу, махнул ею перед глазами. — Комитет госбезопасности. Капитан Петров и старший лейтенант Боширов (брюнет едва заметно наклонил голову). Сергей Ермолов и Наталья Черняева, если не ошибаюсь?

— Одну минуту, — сказал я. — Покажите ещё раз удостоверение, пожалуйста. Вы так быстро им махнули, что я не разглядел.

— Пожалуйста… мальчик, — капитан раскрыл удостоверение перед моими глазами.

Комитет государственной безопасности. Узбекская ССР. Петров Александр Николаевич. Звание: капитан. Фото. Совпадает. Действительно до 31 декабря 1971 года. Государственная печать. Роспись начальства — Председателя Комитета при Совете Министров республики. Документ подлинный.

— Ваше? — я посмотрел на старшего лейтенанта.

— А ты не слишком наглеешь, пацан? — осведомился тот.

— Пионер должен бдительным, — сообщил я. — Этому учат нас партия и комсомол. Между прочим, я председатель Совета дружины школы номер тридцать один города Кушка, а также награждён медалью «За отличие в охране государственной границы СССР». Это так, на всякий случай.

— Правда, что ли? — спросил капитан.

— Правда, — сказал я. — Удостоверение показать?

— А покажи! — неожиданно оживился капитан, присаживаясь напротив меня и кивая старшему лейтенанту: — Тимур, покажи ему своё.

Старший лейтенант сел, достал удостоверение, раскрыл.

Комитет государственной безопасности. Узбекская ССР. Боширов Тимур Русланович. Звание: старший лейтенант. Фото. Совпадает. Действительно до 31 декабря 1971 года. Государственная печать. Роспись начальства — Председателя Комитета при Совете Министров республики. Документ подлинный.

— Всё в порядке, спасибо, — сказал я. — Так в чём дело, товарищи офицеры госбезопасности?

— Ты своё обещал.

— Ах, да.

Сегодня документы были со мной, — после встречи с Наташей я намеревался зайти в кассы предварительной продажи авиа и железнодорожных билетов и взять билет на самолёт до города Мары на пятнадцатое августа.

Раскрыл планшет, нашёл удостоверение, отдал капитану. Тот прочёл его внимательнейшим образом, передал Боширову. Старший лейтенант тоже посмотрел. Они с капитаном обменялись короткими взглядами, словно сказали что-то друг другу без слов.

Боширов вернул мне документ.

— Интересный планшет, — сказал капитан. — Офицерский?

— Отцовский, — сказал я и зачем-то добавил. — Папа командует танковым полком в Кушке.

— О как. Можно посмотреть?

— Пожалуйста.

Товарищ капитан взял планшет, покрутил в руках, открыл, посмотрел, закрыл.

— Хорошая вещь, — протянул мне назад. — В детстве за такой много бы отдал.

— Так в чём дело? — ещё раз спросил я.

— Пока ни в чём. Но есть разговор.

— К кому?

— К вам обоим.

— Так говорите. Мороженое здесь вкусное. Рекомендую с клубничным сиропом.

Капитан, чуть склонив голову на бок, посмотрел на меня цепким взглядом. Я чуть ли не читал его мысли: «Уж больно ты боек, пацан. С чего бы?» Но вслух он произнёс другое:

— Не здесь. Пройдёмте с нами, пожалуйста. Тут рядом. Обещаю, это ненадолго.

Советский человек законопослушен. Подчинение закону и властям вшивается в подкорку с самого раннего детства. Я это знал. Но так же прекрасно знал о своих правах.

Что выбрать? Подчинение или попробовать эти права качнуть? Если что, я несовершеннолетний. К тому же, советский пионер. Мне сама партия велела. С комсомолом. Как там? Пионер — честный и верный товарищ, всегда смело стоит за правду, — вспомнил я законы пионеров Советского Союза, которые висели у нас в Кушке в пионерской комнате. Правда на моей стороне. С другой стороны, что это даст? Рано или поздно мне всё равно придётся столкнуться с КГБ, от этого никуда не деться, если ты изобрёл и даже уже построил такую штуку как антиграв. Так лучше рано. Но как, однако, быстро работают! Молодцы, нечего сказать. Уважаю.

Я встретился глазами с Наташей, успокаивающе кивнул ей головой. Мол, всё нормально, не беспокойся.

— Хорошо, — сказал. — Пошли, побеседуем. Но только и впрямь недолго. Напоминаю, если забыли, что я несовершеннолетний.

— Я совершеннолетняя, — сказала Наташа. — Но должна заявить, что мне всё это совершенно не нравится.

— Не беспокойтесь, Наталья Ильинична, — заверил капитан Петров, красиво выговаривая «ш» вместо «ч». — Абсолютно ничего незаконного, уверяю вас. Просто поговорим. Поверьте, это в ваших же интересах.

Белая, сияющая на солнце «Волга» ГАЗ-24 — новинка отечественного автопрома, словно только что сошедшая с конвейера, ждала у выхода из парка.

Мы с Наташей и старший лейтенант Боширов сели сзади. Капитан Петров впереди, рядом с водителем и тут же взял в руки микрофон рации:

— Первый, это третий, без происшествий, готов выдвигаться.

— Жду, третий, — послышалось сквозь треск помех.

— Поехали, — скомандовал капитан.

«Волга» тронулась. На перекрёстке с улицей Ленина повернула налево и направилась в сторону моего дома. Однако, поворот на Металлургов проскочила, нырнула под виадук и, набирая скорость, устремилась прочь из города.

— Куда это мы? — спросила Наташа. — Меня дома ждут, вообще-то.

— Ваши родители на работе, Наталья Ильинична, — сказал капитан. — Будут дома к вечеру. Мы вас домой к этому времени доставим в целости и сохранности, не беспокойтесь. И вас, и Серёжу.

Что-то не понравилось мне в ответе капитана. Не знаю, что именно. Тень интонации. Поворот головы. Сигарета, которую он тут же достал из пачки и закурил.

Как там, бережёного бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт?

Я вошёл в орно.

Наташа, сидящая слева от меня так, что я не без волнения чувствую её бедро, слегка встревожена. Это видно по её красивой ауре нежно-бежевого цвета, по которой время от времени словно пробегают волны. Аура водителя тусклая, светло-коричневая, можно сказать, нейтральная. Этот человек вообще ничего не знает, делает, что приказано. Живой автомат. Старший лейтенант Боширов, сидящий справа, озабочен сексуально. Причём Наташей. Хочет её. Ничего странного, но и ничего хорошего. Главное, держите себя в руках, товарищ старший лейтенант, вы на службе. И вообще, Наташа моя. Теперь товарищ капитан. Ровная зеленоватая аура. С оранжевым свечением в районе груди. Оранжевое переплетается с зелёным, но не смешивается с ним, образуя постоянно меняющийся узор. Эге, да вы охвачены какими-то внутренними противоречиями, товарищ капитан. С чем-то, чему подчиняется ваш ум, не согласно ваше сердце. Ум пытается одержать верх, но это не так просто. Сердце всё равно не согласно и стоит крепко. Не знаю, в чём дело, но есть большая вероятность, что оно непосредственно связано с нами. То есть, мной и Наташей. Что-то товарищу капитану приказали, а он теперь сомневается, стоило ли приказ выполнять. Нет, не так. Он не мог его не выполнить. Но сомнения в справедливости и правильности этого приказа у капитана имеются. Очень большие сомнения. Это хорошо, товарищ капитан. Сомневайтесь. Это может мне пригодиться.

Я вышел из орно, посмотрел в окно. «Волга» летела по шоссе, лихо обгоняя попутные машины. Стрелка спидометра дрожала между «130» и «140». Неплохо для отечественного автопрома. Хотя я, конечно, не специалист. Справа, за равниной, покрытой выгоревшей жухлой августовской травой, таяли в жаркой дымке горы. Те самые, в которых мы с дедом и дядей Юзиком ещё совсем недавно искали и нашли золото. Впереди, над городом Ташкентом, который ещё не было видно, висело грязноватое облако смога.

Всё-таки душатся земляне в своих городах, плюют и на здоровье своё, и на природу. Кто ж размещает вредные производства в городской черте? Думать же надо, хоть немного.

Я вспомнил чистые, наполненные светом, зеленью и свежим воздухом города Гарада и вздохнул. Увижу ли я их снова хоть когда-нибудь?

Не доезжая Ташкента, машина свернула направо, промчалась вдоль реки Чирчик, переехала её по мосту, опять свернула направо, попетляла между полей и виноградников и, наконец, остановилась у металлических ворот в высоком бетонном заборе, глубоко спрятанном за разросшимися тополями и чинарами.

— Мы на месте, — сообщил товарищ капитан по рации.

Прошло секунд пять. Никого.

Ворота дрогнули и откатились в сторону.

Водитель тронул машину, «волга» въехала внутрь. Я посмотрел в зеркало заднего вида, и увидел, как ворота за нами автоматически закрылись.

На второй скорости машина проехала по неширокому, покрытому красноватой терракотовой крошкой подъездному пути (справа и слева — кусты цветущих роз, чей аромат тут же наполнил салон автомобиля) и остановилась перед небольшим фонтаном у ступеней одноэтажного особняка.

— Приехали, — сказал капитан Петров. — Выходим.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Компартия Узбекистана. Шантаж и угроза. Время действовать

Я вылез из машины, автоматически подал руку Наташе, которая предпочла выйти с моей стороны. Она с некоторым удивлением посмотрела на меня, но руку взяла. Её длинные, нежные, прохладные пальцы слегка подрагивали от волнения. Я послал ей через руку немного спокойствия и куража. Мол, не дрейфь, хорошая моя, прорвёмся.

— Прошу сюда, — сказал Петров.

Мы прошли за ним (старший лейтенант Боширов замыкал шествие) и через десяток шагов нырнули в кондиционированную прохладу особняка.

Внутри нас ждали двое. Тёмно-синие, почти чёрные одинаковые костюмы; чёрные, начищенные до зеркального блеска, одинаковые туфли; белые рубашки, галстуки тёмных тонов. Тоже одинаковые.

Эти были постарше Петрова и Боширова — лет по тридцать пять. Недавно по телевизору показывали забавный мультик «Вовка в тридевятом царстве». Так вот, эти двое напомнили мне волшебных персонажей оттуда. Двое из ларца одинаковых с лица. Только с местным колоритом. Чёрные, коротко стриженые волосы, характерного разреза карие глаза, смуглая кожа.

— Проходите, — сказал нам капитан. — Эти товарищи вас проводят.

— А вы? — спросила Наташа.

— Мы подождём в машине.

Нас провели по коридору, устланному мягким ковром, один из тёмно-синих костюмов постучал в роскошную дверь, украшенную по краям резным узбекским орнаментом.

— Войдите! — послышался властный голос.

Костюм приоткрыл дверь, засунул в щель голову:

— Доставили, Акил Ровшанович.

— Так веди!

Это нас, подумал я. Веди. Овцы мы тебе, чтобы нас вести?

Нарастало раздражение. Что за игры, в конце концов? Сначала КГБ, теперь какая-то местная шишка. Скорее всего, партийный деятель, уж больно место роскошное. Восточные люди традиционно уважают и любят роскошь. Начальство — особенно. А какое в СССР главное начальство? Коммунистическая партия.

Тёмно-синий распахнул дверь, впустил нас с Наташей, и вышел, прикрыв дверь за собой.

Я огляделся. Богатый ковёр на полу. Не менее богатый — на стене слева. На ковре — старинная изогнутая сабля в красивых серебристых ножнах и два кинжала. Под ковром, совершенно не в цвет и не в стиль, — обтянутый коричневой кожей шикарный современный диван и два таких же кожаных кресла. Застеклённый книжный шкаф с ровными, как на параде, корешками книг. Тёмно-серая, почти чёрная дверца сейфа в стене. Большой рабочий стол с двумя телефонами (красный и белый) у стены справа. Там же, над столом, — портрет Первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Узбекистана Рашидова Шарафа Рашидовича.

Значит, угадал. Это партия.

Свет из окна, расположенного прямо перед нами, хорошо освещал комнату, и я сразу же разглядел невысокого полноватого человека лет пятидесяти с лишним, сидящего за рабочим столом.

Местный, узбек. Лицо холёное, гладко выбритое. Чёрные волосы с обильной сединой. Радушная улыбка на толстых губах и глаза, в которых трудно что-либо прочесть. Белая рубашка с открытым воротом и короткими рукавами.

Воздух в комнате комфортной температуры, слышен шум кондиционера.

Мы молчим. Человек за столом тоже. Улыбка на его губах постепенно теряет радушие.

— Здравствуйте, — наконец, говорю я.

— Здрассьте, — Наташа делает книксен.

Ага, подруга, вижу кураж появился. Это хорошо.

— Здравствуйте, здравствуйте, молодые люди, — радушие возвращалось в улыбку прямо на глазах. — Проходите, присаживайтесь, — человек, не подымаясь из-за стола, делает приглашающий жест.

Проходим, садимся на два стула по нашу сторону стола.

— Меня зовут Акил Ровшанович, — представляется человек. — Представьтесь, пожалуйста.

— А то вы не знаете, как нас зовут, — дерзко сказала Наташа.

— Знаю. Конечно, знаю. Но этикет нужно соблюсти.

Он хорошо говорил по-русски, вообще без всякого акцента.

— Кому? — спросил я.

— Что — кому?

— Кому нужно соблюсти этикет?

— Нам всем. Молодёжь, в силу своего возраста, этого ещё не знает, но этикет настраивает человека на нужный лад, соблюдение его не позволяет допустить грубых ошибок в общении. Особенно это важно у нас, на востоке.

— Я думал, советская власть и коммунистическая партия отменили старые реакционные восточные традиции, — сказал я. — Но из уважения к вашему возрасту так и быть. Меня зовут Сергей.

— Наташа, — сообщила Наташа, закидывая ногу за ногу. — Акил Ровшанович, у вас закурить не найдётся? А то мальчики-комитетчики так быстро посадили нас в машину и привезли сюда, что я не успела купить сигарет.

— Разве вы курите?

— Теперь — да!

— Прошу, — человек за столом пододвинул к Наташе пачку дорогих болгарских сигарет «BT» и золотую зажигалку.

Наташа взяла сигарету, прикурила, выпустила дым к потолку.

— Спасибо. Так о чём вы хотели с нами побеседовать? — спросила она.

— И хорошо бы знать, с кем, собственно, мы имеем дело, — добавил я. — А то как-то неправильно получается. Вы знаете, кто мы, а мы — нет.

— А кто вы? — спросил Акил Ровшанович. — Лично я вижу перед собой нарушителей нашей социалистической законности, которые втайне от советской власти ведут работу по созданию фантастического прибора с неизвестной нам целью. Вполне возможно, для дальнейшей его продажи на Запад.

Да, недооценил я советскую власть и Коммунистическую партию. Фантастического прибора, надо же. Это кто же донёс, или, как здесь говорят, настучал, интересно? А кто-то явно донёс, иначе бы так быстро не узнали. Да непросто донёс, а с убедительно — так, чтобы поверили. Ладно, пока неважно, потом всё равно узнаю.

— Вы, Акил Ровшанович, говорите да не заговаривайтесь, — произнёс я ровным тоном. — Нашли нарушителей социалистической законности. Перед вами — советский пионер Сергей Ермолов и комсомолка Наталья Черняева. Ты ведь комсомолка, Наташа?

— Всем сердцем, — подтвердила Наташа, выпуская к потолку очередную порцию дыма.

— Вот. И что ещё за фантастический прибор? Не понимаю, о чём вы. Если о лазере, который мы с моим другом Толиком сделали, так его схема имеется в открытом доступе. Откройте третий номер журнала «Юный техник» за этот год и сами посмотрите.

— Если бы лазер, — сказал Акил Ровшанович и щёлкнул клавишей селекторной связи. — Шавкат, Рустам, принесите.

Не сказал, что именно принести, отметил я про себя. Значит, договорился заранее. Срежессированно всё. Спектакль разыгрываете, многоуважаемый Акил Ровшанович? Хорошо, будет вам спектакль.

Дверь отворилась. Шавкат и Рустам — те самые «Двое из ларца одинаковых с лица» — внесли в кабинет моё детище — гравилёт. Антиграв с аккумуляторной батареей; электромотор и пропеллером и, сложенный в отдельную, специально пошитую бабушкой по моей выкройке сумку, крыло-параплан.

Я почувствовал, как в районе сердца рождается чистая благородная ярость.

Ах вы ж, суки. Значит, пока товарищи Петров и Боширов заговаривали нам зубы и везли сюда, остальные…

Перед глазами встала картина. Дедушка на работе. Бабушка пошла на рынок за продуктами. Дома одна прабабушка Дуня на лавочке у ворот.

Лязгает засов, без стука входят двое из ларца и начинают шарить в доме… Чего там шарить — вот он, гравилёт, в мастерской лежит, собранный, хоть сейчас надевай и лети. А замок в мастерской сорвать — раз плюнуть.

Не приведи Создатель ещё прабабушку Дуню обидели…

Я дал ярости как следует разгореться и взял эту бешеную силу под контроль. До поры.

— На диван положите, — скомандовал Акил Ровшанович и кивком выпроводил обоих. — Твоё, Серёжа, советский пионер? — посмотрел на меня.

— Моё, — сказал я медленно. — Только я не понимаю, как моё могло оказаться у вас. Я разрешения не давал. Это что, грабёж? Или, как это партия называет, экспроприация?

— Ну вот что, — тон Акила Ровшановича изменился. Стал жёстким, ледяным. Впору оцарапаться и тут же замёрзнуть. — Хватит комедию ломать. Будет тут строить из себя… Я спрашиваю — это твоё?

— Кто вы такой, чтобы вам отвечать? Напоминаю, что мы до сих пор не знаем, с кем говорим.

— Я тот, — прошипел Акил Ровшанович, — кто может одним щелчком пальцев упечь тебя, сопляк, в колонию для малолетних. А твоего деда, его друга — этого еврея-ювелира, и папу твоей девки — в тюрьму. Саму девку тоже, к слову, туда же. За развращение малолетних. Ты же малолетний у нас? Свидетели найдутся, даже не сомневайся.

Слава, понял я. Это Слава. Наш красавчик и лидер. Ревность — страшное чувство. Бог знает, что с человеком делает.

— Держите себя в руках, товарищ, — посоветовал я. — В вашем возрасте опасно волноваться. Тем более, вижу, сердечко у вас не в самой лучшей форме. Опять же, сосуды, давление. Поберечься надо. А то как бы партия не досчиталась своего верного члена. Вы ведь коммунист, Акил Ровшанович? Значит должны понимать, что подобные заявления должны, как минимум, иметь под собой твёрдые основания.

— Основания? Я перед тобой, сопляк малолетний, отчитываться не обязан. Но, таки быть, скажу. Чтобы тебя в чувство слегка привести. В июне этого года ты с дедом своим Ермоловым Алексеем Степановичем, старшим мастером-электриком на Алмалыкском горно-металлургическом комбинате и фронтовым другом его Кофманом Иосифом Давидовичем, ювелиром, поехали на рыбалку. Но вместо этого свернули в горы…

Этот человек знал всё. И о нашей экспедиции, и о найденном золоте, и о двух убитых уголовниках, и даже о том, что после всего мы отправились на рыбалку.

— Итог. Незаконная добыча золота и двое убитых граждан. Мало? За глаза любому прокурору, чтобы посадить всех. А это, — он кивнул на диван, — конфискуем. Что касается Черняева Ильи Захаровича, твоего папы, — он бросил взгляд на Наташу, — то он тоже сядет.

— Интересно, за что? — осведомилась Наташа холодно.

Она прекрасно держалась. Просто отлично. Со стальным стержнем оказалась девочка. Не зря она сразу мне понравилась.

— Как это — за что? За незаконное использование государственной научно-производственной лаборатории в корыстных целях. Или ты будешь отрицать, что твой папа принимал горячее участие во всех этих делах?

— Что вы предлагаете? — спросил я. — Вы же не просто так нас сюда привезли? Иначе просто арестовали бы на месте, и всё.

— Умный мальчик Серёжа, — похвалил Акил Ровшанович. — Не зря говорили. Гений, а? Наш советский гений. Вундеркинд! Нельзя губить таланты, даже оступившиеся. Талантам нужно помогать. Но дел вы наворотили много, и просто так их замять не получится. У всего есть своя цена.

— И какова моя?

— Ну, если коротко, ты перепишешь своё изобретение на других людей. Тех, кого мы укажем. За это останешься на свободе, будешь жить нормальной жизнью. Вернёшься в Кушку, в школу пойдёшь… Про дедушку твоего, Иосифа Давидовича, а также папу Наташи и саму Наташу мы забудем. Убитые были уголовниками, находились в розыске, так что… Мало ли что там могло произойти. Нашли золотишко, не поделили, перестреляли друг друга. Неважно. Прямых доказательств вашей причастности нет. Но они тут же возникнут, если… Ну, ты понимаешь.

— Понимаю, — сказал я. — Можно подумать?

— Думай. Шесть минут у тебя есть.

Он достал из пачки сигарету.

— Позвольте, — я встал со стула, взял зажигалку, щёлкнул, поднёс ему огня.

— Спасибо, — он улыбнулся с довольным видом. — Ты и впрямь умный мальчик. Серёжа.

— Красивая вещица, — я повертел зажигалку в пальцах, подбросил на ладони. — Золото?

— Золото, — он уже не отрывал от зажигалки глаз.

А я уже был в орно.

— Красивая вещица, — повторил я медленно и размеренно, продолжая водить зажигалкой из стороны в сторону. — Золотая. Вы любите золото, Акил Ровшанович, верно?

— Люблю…

Он рассказал всё.

О «золотой мафии» (добыча, торговля, зубные протезисты, ювелиры, криминал), под которой находился весь незаконный оборот золота в республике, а он был не малый, с учётом местных золотых месторождений и самородного золота, которое время от времени находили в горах.

О плотных связях «золотой мафии» с компартией, ведущих на самый верх. По сути, партия контролировала весь этот незаконный золотой оборот, наживаясь на нём и безжалостно давя тех, кто не соблюдал правила игры. Не абсолютно контролировала, давала, что называется, дышать и другим, не всё видела и замечала, но — достаточно, чтобы диктовать упомянутые правила игры.

Покойный друг дяди Юзика, геолог, наивно думал, что ему удалось обойти эти правила игры. Не удалось. О нём знали и прижали бы к ногтю в нужное время. Но он умер, а его фронтовой товарищ ювелир Кофман Иосиф Давидович, само собой, был под контролем. Он же золото своего товарища-геолога продавал. Его не трогали до поры до времени.

Но тут исчезли два курьера-уголовника, которые должны были взять самородное золото в известном нам месте и доставить его по назначению нужным людям. Стали искать и, разумеется, нашли. Дальше просто. Кто мог знать об этом месте? Ювелир Иосиф Давидович Кофман, которому о нём рассказал покойный товарищ-геолог. Продавал последнее время упомянутый Кофман золото на сторону? Продавал. А откуда взял? Короче, потянулась ниточка. Тянулась, тянулась и привела точнёхонько ко мне, деду, Наташе и Наташиному папе.

— Дальше — просто, — с большой охотой рассказывал Акил Ровшанович (ненавижу манипулировать людьми, но пока выходит, что без этого на Земле не обойтись). — Сначала надо было выяснить, зачем тринадцатилетнему мальчишке потребовалось золото в таких количествах и только потом действовать. Необычные обстоятельства. А все необычные обстоятельства должны быть разъяснены.

— Выяснили?

— Да. Ты изобрёл и построил фантастический прибор. Антиграв. Мы не могли пустить это открытие на самотёк.

— Мы — это кто?

— Отдел науки ЦК партии Узбекистана. И не только он.

— Славы и власти захотелось? Впрочем, неважно. Скажите вот что. Вы действительно выполнили бы своё обещание, в случае моего согласия передать вам все данные по антиграву?

Акил Ровшанович молчал. В кабинете было достаточно прохладно, кондиционер вполне справлялся с летней жарой, но по лицу партийного деятеля катились крупные капли пота.

— Отвечать, — приказал я.

— Нет, — с трудом произнёс он и повторил. — Нет. Есть мнение, что оставлять вас живыми и на свободе нельзя. Рано или поздно вся история могла всплыть и тогда…

— То есть, нас бы всех убили, так?

— Да, — подтвердил он. — Разумеется, выглядело бы всё, как несчастные случаи.

— Кто конкретно принял решение нас ликвидировать?

Пот уже тёк по лицу Акила Ровшановича ручьями.

— Отвечать!

— Я. Я принял.

— Кто ещё знал обо всём этом?

— Двое, кроме меня.

— Имена, фамилии, должности!

— Полковник Усманов Ибрагим Хикматович — начальник пятого экономического отдела КГБ Узбекистана. Это он послал за вами своих людей — Петрова и Боширова. Второй — Гаджиев Максут Юсуфович — заместитель начальника Ташкентского «Юверирторга». Его людей вы уничтожили в горах.

— Уголовников этих?

— Да. Это убийцы. Настоящие. Они на остром крючке у Максута сидели, любой его приказ выполняли беспрекословно.

— Кто еще?

— Только эти двое. Возможно, есть ещё люди, но ни у кого нет полной картины. Так — мелкие детали.

Я ненадолго задумался. Скорее всего, в ближайшее время мне потребуются деньги. Чем больше, тем лучше.

— В сейфе есть неучтённые деньги?

— Есть.

— Сколько?

— Сорок пять тысяч. Это часть денег за «левое» золото.

— Сейчас вы откроете сейф и отдадите их мне. Добровольно.

— Слушаюсь.

Он поднялся, вышел из-за стола, подошёл к сейфу, набрал код.

Деньги — десять пачек по двадцать пять рублей и семь по десять — лежали в обычной невзрачной сумке из синего кожзама с белой надписью «Спорт» на боку.

— Вот, пожалуйста, — он протянул мне сумку.

— Спасибо за откровенность и содействие, Акил Ровшанович, — сказал я, забирая сумку. — А теперь вы ляжете на диван…

Договорить я не успел.

Дверь распахнулась, и в кабинет, словно в замедленной съёмке, ворвались Шавкат и Рустам. Двое из ларца.

— Си-де-е — еть на-а-а ме-е-есте-е! — растянуто проквакал Шавкат, доставая пистолет.

Мгновенно доставая, как он думал, а на самом деле очень медленно.

Я уже был рядом и рубанул ему по горлу ребром ладони.

Не отвлекаясь, перетёк к Рустаму.

Обездвижить правую руку, которая уже почти достала оружие из подмышечной кобуры. Теперь три быстрых, сильных и точных удара по нервным узлам. Действительно быстрых.

Готово. Два тела на ковре, без сознания. Третье остолбенело за столом, медленно моргает, глядя прямо перед собой. Остолбенело-то остолбенело, а на тревожную кнопку как-то умудрился нажать, Акил Ровшанович? Силён, ничего не скажешь. То-то я думал, с чего бы тебе потеть так сильно…Сопротивлялся, значит.

— Серёжа, можно войти? — послышался спокойный голос от дверей. — И не надо нас убивать, пожалуйста. Мы на твоей стороне.

Я повернул голову. В дверях стоял товарищ капитан Петров собственной персоной. Без оружия. За его спиной маячил товарищ старший лейтенант Боширов.

— Одну минуту, товарищ капитан.

Я подошёл к Акилу Ровшановичу и произнёс:

— Вы устали. Вы очень устали. Сейчас вы ляжете на диван и будете спать, не просыпаясь… двадцать часов. Когда проснётесь, вы не будете помнить, что здесь произошло, а также забудете навсегда меня, Наташу, моих дедушку с бабушкой, товарища Кофмана Иосифа Давидовича, антиграв и всё, что с ним связано. Товарищ капитан, освободите диван, пожалуйста.

Шаги. Шорох.

— Готово, — услышал я голос капитана за спиной.

— Сейчас вы встаёте, идёте к дивану, ложитесь и засыпаете, — сказал я.

Акил Ровшанович поднялся, обогнул стол, перешагнул через тела своих телохранителей, улёгся на диван (гравилёт товарищ капитан переместил в угол на полу) и через секунду крепко спал.

— Что, правда будет спать двадцать часов подряд? — спросил капитан.

— Правда.

— Страшный ты человек, мальчик Серёжа. Были у нас определённые подозрения на твой счёт, но действительность оказалась ещё интереснее.

— Вы даже не подозреваете, насколько интереснее, — сказал я, разглядывая ауру капитана и старшего лейтенанта. Комитетчики не врали, они действительно были на нашей стороне. Даже сексуальная тяга товарища старлея к Наташе слегка поблекла. Положительная динамика налицо, так сказать.

— Ну что ж, — резюмировал капитан Петров. — Ты, вероятно, уже догадался, что мы слышали и записали весь разговор?

— Нет, — сказал я. — Каким образом?

— «Жучок» у тебя в планшете. Помнишь, я брал посмотреть?

— Удивили, — сказал я. — Браво.

— То ли ещё будет, — усмехнулся капитан. — Теперь у нас задача — вывезти вас с территории республики. Это будет потруднее, чем всё остальное. Но, думаю, мы справимся. А, как, считаешь, юный друг пограничника? — он хлопнул меня по плечу.

— Мы постараемся, — сказал я. — Мы очень постараемся.

Конец первой книги