Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами бесплатное чтение

Франсиско Усканга Майнеке
Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами

© Francisco Uzcanga Meinecke, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Размышления над книгой Франсиско Усканга Майнеке «Кафе на вулкане»

Предлагаемое вниманию читателя произведение «Кафе на вулкане» принадлежит перу маститого исследователя европейской словесности Франсиско У. Майнеке. Автор известен как историк культуры, профессиональная деятельность которого посвящена анализу ретроспектив испанской и германской словесности в сфере репортажа и журналистики. Широкий географический разброс интересов, очевидно, обусловлен академической судьбой знатока кастильской публицистики, обосновавшегося сегодня в университете германского Ульма и воздающего должное информационному прошлому страны пребывания. Имеющиеся научные наработки были удачно беллетризированы исследователем и объединены в цикл эссе, посвященных завсегдатаям богемного «Романского кафе», функционировавшего в центре Берлина эпохи интербеллума. Интересно, что, популяризируя биографии эпатажных представителей медиабомонда, автор воспользовался любопытным приемом экстраполяции достижений киноиндустрии на почву литературы. Структура и смыслы произведения сходны с теми, что использовались американским режиссером Бобом Фоссом при создании широко известного фильма «Кабаре». Общность эпохи, событийной канвы и целей авторов обусловили схожие методики демонстрации ритма политической эскалации в условиях больного разбалансированного общества. Идентичность фабулы обеспечила сходный результат. Эссе воспринимаются как повести с динамично развивающимся сюжетом и полностью захватывают все внимание читателя. Жанр произведений можно обозначить как летопись эпохи в человеческих судьбах.

Существенным отличием литературного опыта Ф. Усканга от приемов Б. Фосса является обращение к иной категории персонажей. Режиссер оперирует образами вымышленных инертных обывателей, а литератор иллюстрирует эпоху реальными личностями, некогда претендовавшими на роли властителей дум.

Гуманитарная квалификация автора позволяет верно определить стартовый рубеж описываемого периода, отнесенный к 1922 году. В этот исторический момент стало очевидно, что Веймарская республика не способна решить проблемы разобщенных социальных групп, следствием чего явилась апатия большинства при одновременном росте националистического экстремизма групп, недовольных проводимой политикой исполнения Версальского мирного договора. Именно в 1922 году боевиками группы «Консул» в числе прочих «ноябрьских преступников» был убит В. Ратенау. Данное событие не потревожило богемную публику «Романского кафе», но имело далеко идущие последствия, поскольку погибший политик с группой единомышленников пытался отыскать противоядие «положениям Версаля» в формировании «системы Рапалло», переориентировавшей Германию на Восток. Молодчики «Консула» вольно или невольно помогли сохранить диктатуру победителей и исключили сей позитивный для немцев сценарий, направив вектор национальной истории прямиком к катастрофе. Подобных нюансов публика, собиравшаяся в «Романском кафе», естественно, не знала, сохранив, впрочем, от берлинцев подчеркнутое автором безразличие к тактике нарождающегося нацизма.

Историчность героев при ознакомлении с книгой приводит к формированию понятийного феномена. Объективизм и честность автора, наряду со следованием современной «западной повестке», приводят к специфическим результатам. Портреты героев выглядят абсолютно натуралистично и содержат все присущие им обильные девиантные черты, вызывающие закономерную оторопь читателя, придерживающегося традиционных поведенческих и жизненных стандартов. Изнанка персонажей, прописанных как жертвы эпохи, с одной стороны, крайне любопытна для исследователя, с другой – сильно упрощает понимание причин электоральных успехов разнородных германских консерваторов. В нашем Отечестве столь откровенной демонстрации морально-нравственных проблем естественных антифашистов прежде не проводилось. Это обстоятельство добавляет произведению остроты, но требует от читателя тщательного взвешивания информационных находок.

Следует понимать, что речь в произведении идет преимущественно о представителях постапокалиптической пены, поднятой на поверхность общественной жизни в итоге проигранной тотальной войны, революционных событий и регламентации информационного пространства с участием чуждой воли победителей. В таких условиях эпатаж, демонстративная девиантность псевдореволюционеров становятся смыслом существования закрытых корпораций, подобных исследуемому заведению общепита. Оценивая ситуацию, автор делает в тексте очень нужное уточнение, констатируя, что противники-экстремисты зачастую относятся к той же категории населения. О причастности к богеме, по его мнению, мечтали Й. Геббельс и многие другие националистские бонзы. Можно добавить, что карьерой художника грезил А. Гитлер, Э. Рем слыл и являлся половым девиантом, а «легенда нацизма» – рифмоплет Х. Вессель – промышлял сутенерством. Таким образом, диалектический принцип единства и борьбы противоположностей в недужной Германии в полной мере работал против местного общества и человечества.

Каждое последующее эссе отображает очередную масштабную проблему, встающую перед Германией, и на ее фоне проецирует жизненные перипетии укрывающихся в убежище «Романского кафе». Коллизии выглядят достаточно правдоподобно. Авторских компетенций вполне хватает для создания несколько упрощенных, но в целом точных картин разрушения основ добропорядочного немецкого бытия. Тогда как биографические этюды, интегрированные в условия катастроф, просто превосходны и привлекают внимание исторически искушенных читателей. Основная ценность работы заключается как раз в портретных набросках современников предгрозовой эпохи, которые далеко не всегда вызывают симпатию, но зачастую располагают к сочувствию как «посетители мира в его роковые минуты».

Тем, кто желает подробно изучить истоки большой германской инфляции или детально восстановить этапы разбойничьего нацистского режима, произведение поможет весьма ограниченно. Зато любителям исторических портретов будет очень любопытно узнать, что драматург и глава Баварской Красной армии Э. Толлер всю жизнь оставался идеалистом бессребреником, тогда как Б. Брехт слыл цепким бизнесменом от искусства и прижимистым деловым партнером.

Следует констатировать, что произведение Франсиско У. Майнеке, безусловно, состоялось как удачный образчик исследований в сферах имагологии и локальной истории.

Креленко Д. М., канд. ист. наук, доцент кафедры всеобщей истории Саратовского государственного университета

2023

Предисловие

В моем кабинете висит светло-зеленая банкнота в сто тысяч марок, напечатанная 10 августа 1923 года. Она принадлежала моему прадеду, который вставил ее в рамку и подарил своему сыну, чтобы тот никогда не забывал. Мой дед, в свою очередь, подарил ее мне, с той же целью. Меня она чрезвычайно занимала: надо же, банкнота в сто тысяч марок! Я долго не вспоминал о ней, пока во время последнего переезда не обнаружил ее в коробке, которую не открывал с тех пор, как паковал вещи в прошлый раз. Банкнота вновь привлекла мое внимание, и я повесил ее над письменным столом.

На эти сто тысяч марок мой прадед мог купить две буханки хлеба или полкило сахара. Или же дать чаевые официанту в своем любимом заведении. Сегодня банкнота не имеет большой ценности, потому что сохранилось достаточно много банкнот, талонов, векселей. Сто тысяч – это скромно: бывают купюры в миллион, пятьдесят миллионов, тысячу миллионов. Их хранят как напоминание и предостережение – инфляция 1920-х годов, время, когда миллионеры голодали, до сих пор продолжает болезненно отзываться в душах многих немцев. Говорят, что именно оттуда берет свое начало стремление Германии любой ценой удерживать курс обмена валюты.

Изначально я намеревался написать эссе про культурный мир Берлина в те кризисные годы; собирая информацию, я наткнулся на следующий абзац:

Евреи-большевики сидят в «Романском кафе» и строят свои злокозненные революционные планы; а по ночам они заполняют развлекательные заведения на бульваре Курфюрстендамм, танцуют под музыку негритянских оркестров и смеются над бедами эпохи.

Это высказывание принадлежит Йозефу Геббельсу, со слов которого я заключил, что «Романское кафе» было восхитительным местом. Дальнейшие изыскания это подтвердили: заведение не являлось в буквальном смысле гнездом революционеров. Оказалось, что те, кого Геббельс называл «евреями-большевиками», представляли собой круг литераторов, художников и интеллигентов, наводнивших Берлин в 1920-х годах. Так сюжет моей книги стал вращаться вокруг «Романского кафе».

Мне пришла в голову идея назвать книгу «Кафе, которое ненавидел Геббельс». Но потом я передумал. Я не хотел отводить этому персонажу слишком большую роль в своей книге – хотя в конце концов вышло именно так, – а еще меньше мне хотелось, чтобы при поиске в Google наши имена фигурировали рядом. Как следствие, я выбрал более «стерильное» название, которое и значится сейчас на обложке. Это не отсылка к Малькольму Лаури и его знаменитому роману «У подножия вулкана» (Under the Volcano); Der Tanz auf dem Vulkan («Танец на вулкане») – устоявшееся немецкое выражение, описывающее буйные «золотые годы» Веймарской республики.

Покрутив замысел книги и так и этак, я решил остановиться на форме классической хроники, то есть исторического повествования, в котором события излагаются в хронологическом порядке. Мне показалось, что этот жанр наилучшим образом подходит для передачи напряженности эпохи, которая, осознанно или бессознательно, скатывалась в катастрофу.

Следуя правилам жанра хроники, а также с целью облегчить процесс чтения, я отказался от сносок внизу страницы. Читатель найдет библиографический указатель рекомендуемых источников в конце книги. Большая часть приведенных изданий – на немецком языке; переводы, включенные в текст, сделаны мной самим. Достаточно много страниц издания посвящено описанию политического, экономического и социального контекста, да простят меня знатоки темы.

Я побывал в тех местах, где происходили события, описанные в книге (несмотря на то что большинство из них сегодня неузнаваемы). Опираясь на документы и фотографии той эпохи, я взял на себя смелость воспроизвести некоторые сцены. В тех случаях, где недоставало информации, я представлял себе, как это могло быть, в остальном же, безусловно, старался придерживаться фактов. Однако не ожидайте от меня беспристрастности. Во-первых, как сказал некто, столкнувшись с чумой, нейтральным или объективным быть не получится. Во-вторых, потому что сама претензия на объективный перенос каких-либо событий на бумагу – это химера; подборка сцен, героев, даже простых прилагательных – субъективна и пристрастна. Единственное, чего можно требовать от автора хроники, которому не довелось стать свидетелем событий, – прибегать к достоверным источникам, строго излагать факты, стараться интерпретировать их честно, вести повествование бойким, живописным и увлекательным языком. Именно к этому я и стремился.

Бронзовая табличка
1922

В кафе – один-единственный посетитель. Он сидит за круглым мраморным столиком; тело его наклонено вперед, и в такой позе особенно заметно, что он горбат. У мужчины смуглое лицо, темные глаза, орлиный нос и твердая линия нижней челюсти; из-под картуза выглядывает маслянистая прядь. У него крупные руки и костлявые пальцы. В левой руке он держит обгрызенный карандаш, которым рисует на полях газеты. Посетитель полностью погружен в работу. Слышится шорох бумаги и звон чашек, ополаскиваемых официантом. Рисунок приобретает очертания человеческого лица: большие насмешливые глаза, полные щеки и растрепанные волосы. Теперь угадываются и очертания губ, крупных и мясистых.

Наша хроника начинается воскресным утром 25 июня 1922 года в берлинском кафе, которого больше нет. Сцена могла выглядеть примерно так, как я только что описал: Джон Хёкстер, завсегдатай заведения, рисует карикатуры за своим любимым столиком, в то время как Антон, бармен, трудится изо всех сил над мытьем посуды в оловянной раковине. В этот час, вероятно, в заведении пахло щелочью и ночной прохладой. Пожалуй, там мог быть кто-то еще: возможно, швейцар Нитц, пристроившийся у вращающейся двери, или Фиринг, владелец кафе, просматривающий счета по ту сторону стойки…

Калле, главного официанта, наверняка не было на месте, поскольку он всегда освобождал себе воскресное утро. Отсутствовали и постоянные гости: дело было в выходной, стоял ранний час, а чистое небо и теплая погода так и звали прогуляться по парку Тиргартен или съездить на экскурсию на озеро Ванзее. Но кафе пустовало также и потому, что большинство из его завсегдатаев в этот час толпились перед Рейхстагом, где проходила гражданская панихида.

Там, в неимоверно длинной очереди, многие воспользовались ожиданием, чтобы бегло просмотреть газету. С самой войны они не помнили заголовков такими огромными буквами: «ВАЛЬТЕР РАТЕНАУ УБИТ!», «СМЕРТЕЛЬНОЕ ПОКУШЕНИЕ НА МИНИСТРА!». Berliner Tageblatt, самая популярная ежедневная газета столицы, уже информировала о ходе событий, начиная с первых показаний свидетелей:

Незадолго до одиннадцати часов утра автомобиль министра иностранных дел Вальтера Ратенау направлялся по Королевской аллее к зданию министерства. В этот момент другой автомобиль обогнал машину доктора Ратенау, резко затормозил, и его пассажиры открыли огонь из пистолетов-пулеметов. Министр, настигнутый пулями, вначале подскочил, наклонившись к водителю, возможно, намереваясь дать тому указание ускориться и как можно быстрее покинуть это место. Нападавшие воспользовались заминкой, чтобы забросить в салон автомобиля гранату. Получив еще одно ранение, министр резко откинулся назад, весь залитый кровью. После этого машина нападавших быстро скрылась с места преступления. Пассажиров автомобиля, на головах у которых были кепи светло-коричневого цвета, с частично закрытыми лицами, видели свидетели. Речь идет о молодых людях в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет, одетых в серую униформу. Номер машины определить не удалось, поскольку обе таблички были закрыты. Министр получил несколько ранений в грудь и в ногу, а из-за взрыва гранаты у него оторвался фрагмент нижней челюсти.

Королевская аллея представляла собой обрамленный деревьями проспект, который пересекал район Груневальд и переходил в Курфюрстендамм, расположенный уже в центре Берлина. Планировка и сейчас остается такой же, что не часто встретишь в городе, в котором пришлось перестраивать многие улицы. Как и Берлин в целом, во время Второй мировой войны Груневальд подвергался бомбардировкам. Однако, поскольку он представлял собой загородный жилой квартал – Груневальд расположен на юго-востоке и был присоединен к столице в 1920 году, – он пережил меньше разрушений, чем центр города и промышленные пригороды. Благодаря этому Груневальд во многом сохранил свое лицо и остался тем элегантным и спокойным бюргерским кварталом, каким был и до войны.

Кроме того, Груневальд – прекрасное место для прогулок воскресным утром. Таким, как сегодня, – еще одним теплым июньским воскресеньем спустя почти столетие после гибели Ратенау. Сюда редко добираются туристы, и здесь легко потеряться среди обширных зеленых массивов, застроенных виллами, особняками и посольствами. Здесь также наличествуют парочка школ, две или три церкви и еще один современный многоквартирный дом, возведенный на месте воронки от снаряда. Кроме того, тут раскинулись идиллические озера, окруженные безупречными газонами и кустарниками, подстриженными словно по линейке. На одном из них устроен небольшой пляж, который так и приглашает искупаться в компании уток. Я не решился, но не потому, что не захотел: берлинский климат лучше, чем принято его представлять.

На участке земли у тротуара Королевской аллеи, в районе Эрденерштрассе, возвышается гранитный обелиск. У подножия лежит похоронный венок с выцветшими лентами и сгнившими листьями; на двух клумбах по бокам от него в изобилии растут герани и маргаритки; сразу за ними создает долгожданную тень буковая рощица. На обелиске бронзовая табличка с выгравированной надписью:

Памяти Вальтера Ратенау, министра иностранных дел Германской республики.

В этом месте он пал от рук убийц 24 июня 1922 года.

Здоровье народа определяется его внутренней жизнью, жизнью его духа и его души.

Берлин полон подобных табличек. Следы истории встречаются на каждом шагу: на фасадах зданий; в виде небольших памятников, вырастающих из асфальта; прячется во внутренних двориках. Даже на земле встречаются таблички: на немецком они называются Stolpersteine^[1], на них иногда можно ненароком наступить и тут же отдернуть ногу, испугавшись подобного кощунства. Однако эта табличка в тени буковых деревьев имеет особое значение: ведь убийство Вальтера Ратенау, министра иностранных дел Веймарской республики, не только стало огромным потрясением для всей страны, но и повлекло за собой фатальные последствия для целого континента. Стефан Цвейг, близкий друг министра, незадолго до покушения проезжавший с ним по этому маршруту, через много лет написал в своей книге воспоминаний «Вчерашний мир»: «…трагическое событие, за которым последовала трагедия Германии, трагедия Европы».

Каждое утро Вальтер Ратенау садился в машину, которая отвозила его с виллы в Груневальде в министерство иностранных дел, расположенное по адресу: Вильхельмштрассе, 76, что совсем рядом с Бранденбургскими воротами. Несмотря на то что ему уже угрожали смертью, Ратенау никогда не ездил с эскортом. В тот теплый и солнечный день он совершал поездку на кабриолете, так что преступникам добраться до него было проще простого. Пресса, которая на следующее утро написала об убийстве, не приводила гипотез по поводу виновных; но было ясно, что это совершили ультранационалисты. За неделю до нападения они маршировали по берлинским улицам с лозунгом: Knallt ab den Walther Rathenau, die gottverfluchte Judensau («Пристрелим Вальтера Ратенау, богомерзкую еврейскую свинью»).

В тот же день, когда было совершено покушение, генеральный прокурор Веймарской республики приказал допросить членов организации «Консул» – группы ультраправых террористов, которые уже совершали подобные преступления по политическим мотивам. Подозрения оказались обоснованными: благодаря допросам и описаниям, полученным от свидетелей, стало возможным идентифицировать двух членов организации в качестве предполагаемых авторов преступления: Эрвина Керна и Германа Виллибальда Фишера.

Через несколько недель полиция обнаружила место их пребывания – в замке Заалек, расположенном в двухстах километрах к юго-востоку от Берлина. Арендатор замка, сочувствующий организации, предоставил им убежище. Завидев приближающиеся полицейские машины, беглецы забаррикадировались в башне и принялись стрелять. Полицейские отразили огонь; им удалось устранить Керна выстрелом, попавшим прямо в бойницу. Фишер покончил жизнь самоубийством рядом с трупом товарища.

Им было по двадцать пять лет, они оба происходили из обеспеченных семей: отец Эрвина Керна был судьей, а Германа Фишера – преподавателем искусства в университете. Молодые Керн и Фишер сражались на фронтах Первой мировой, уволившись из армии в звании лейтенантов. Оба получили хорошее образование: к тому моменту, когда они добровольно предлагали себя в качестве исполнителей покушения, Керн оканчивал факультет права, а Фишер только-только получил диплом инженера-технолога. Сохранились их фотографии: статные молодые люди, блондины с очень светлыми глазами, непринужденно смотрящие в камеру. Радость материнского сердца – перед такими детьми открыто любое будущее.

Организация «Консул» была создана на основе фрайкоров – военизированных групп, появившихся при роспуске немецкой армии после перемирия, заключенного в 1918 году. Большинство добровольцев были солдатами – участниками боевых действий, которые не приняли капитуляцию Германии и оказались неспособны адаптироваться к мирной жизни. Многие из них поддержали государственный переворот в марте 1920 года, известный под названием Kapp-Putsch (Капповский путч), целью которого было свержение демократического режима Веймарской республики. Переворот потерпел неудачу из-за плохой организации, отсутствия поддержки в ключевых министерствах, а также сопротивления профсоюзов и левых партий. Один из зачинщиков, Герман Эрхардт, был вынужден бежать из Германии, но в октябре того же года он вернулся в Баварию и основал организацию «Консул».

В уставе организация «Консул» определяла себя как группу «решительных людей патриотических убеждений», чьей целью являлась борьба с «левыми и еврейскими элементами», которые, по мнению организации, были виновны в предательстве Родины и ее сдаче врагу. Появление организации на свет было окутано духом мистики и секретности. Она апеллировала к основам фемического суда – тайного трибунала, который в Средние века сеял страх по всей Вестфалии, обладая единоличным правом казнить тех, кто посягал на заповеди, мораль и Родину. Modus operandi^[2]организации также отражал этот средневековый атавизм: пусть веревка и кинжал сменились огнестрельным оружием, однако секретные коды, ритуалы инициации и тайные собрания, на которых решалось, кто будет принесен в жертву, сохранились.

Первой жертвой стал Карл Гарейс, лидер социал-демократической фракции в баварском парламенте. Гарейс был участником боевых действий, после чего пришел в политику под знаменем антивоенных убеждений, осуждая подпольные и незаконные действия баварского фашистского ополчения. Ультраконсервативная пресса объявила его предателем, и почтовый ящик Гарейса начал заполняться письмами с угрозами. Однако он не сдался и продолжил открыто призывать к роспуску ополчений. Кроме того, он указал на ряд схронов с запасами оружия. Гарейс был убит 9 июня 1921 года у дверей своего дома в мюнхенском квартале Швабинг.

Следующей жертвой организации «Консул» среди известных людей стал Маттиас Эрцбергер, лидер левого крыла немецкой партии Центра (Deutsche Zentrumspartei), исторически выражающей интересы умеренного католического населения страны, которую можно считать предшественницей современной партии «Христианско-демократический союз Германии» (Christlich Demokratische Union Deutschlands). Эрцбергер был уважаемым экономистом и настойчивым, преданным своему делу политиком. Еще во время Первой мировой войны он заставил говорить о себе, неоднократно критикуя милитаристскую политику императора Вильгельма II. После заключения мира Эрцбергер занимал несколько важных постов в министерстве финансов и стал одним из тех членов парламента, которые положительно смотрели на выполнение Германией условий Версальского договора и принимали отказ от аннексированных территорий. Этим он и подписал себе смертный приговор. Двадцать шестого августа 1921 года Эрцбергера изрешетили пулями во время прогулки по окрестностям городка Бад-Грисбах, идиллического курорта, расположенного в Шварцвальде.

Затем, словно следуя мрачному crescendo^[3]в иерархии жертв, организация «Консул» выбрала в качестве следующей цели Филиппа Шейдемана, мэра Касселя и бывшего канцлера Веймарской республики. Шейдеман был основным идеологом Социал-демократической партии Германии и одним из ее символов. Он неустанно поднимал свой голос против фрайкоров и не прекращал требовать «чисток» армейских рядов, в особенности после провалившегося Kapp-Putsch. Однако свое главное предательство в глазах организации «Консул» он совершил 9 ноября 1918 года. В этот день, вскоре после 14:00 – «между супом и десертом», как он обычно говаривал с иронией, – Шейдеман выглянул с одного из балконов Рейхстага, чтобы объявить новость, которую с нетерпением жаждали услышать собравшиеся демонстранты: «Гогенцоллерны отреклись от трона. Гнилого прошлого больше нет. Да здравствует Республика!».

Буквально за три недели до убийства Ратенау, утром 4 июня 1922 года, Шейдеман прогуливался по кассельскому парку. В этот момент к нему приблизились двое молодчиков, один из них брызнул ему в лицо синильной кислотой. Шейдеману повезло. Благодаря густой бороде, а также стоявшей в тот день ветреной погоде, не вся жидкость попала в цель, и легкие не пострадали. Однако следы от кислоты остались у него на всю жизнь. Шейдеман был лицом Веймарской республики; именно поэтому его и хотели обезобразить.

В начале 1920-х годов Веймар – эта старинная гордость классицизма, город, где творили Гёте и Шиллер, – многими немцами воспринимался в негативном ключе по причине того, что здесь зародилась Республика. После окончания войны, учитывая революционные волнения, сотрясающие Берлин, временное правительство, сформированное из лидеров шести крупнейших партий, решило переместиться в этот тихий провинциальный городок, чтобы из него управлять страной в этот переходный период. Через несколько месяцев в том же театре, где раньше играли премьеры произведений Гёте и Шиллера, на первых в истории демократических выборах Национальная ассамблея провозгласила Конституцию страны, положившую начало новой Республике.

Веймар превратился в синоним ненависти для тех, кто продолжал идентифицировать себя с Германской империей и кайзером, живущим в изгнании. Недовольство противников хорошо объясняла очень популярная в то время карикатура: на ней был изображен Михель – аллегорическая фигура, олицетворяющая собой немецкий народ, – который, поднимая флаг Родины и глядя в сторону горизонта, с удрученным лицом и с горечью произносил: «Золотое прошлое, красное настоящее, черное будущее». Для тех, кто ностальгировал по Империи, красное настоящее, в котором правили хаос и анархия, началось именно в тот момент, когда Шейдеман вышел на балкон Рейхстага. Площадь была заполнена людьми, ликующими от радости, – однако страна была истерзана, разорена, разорвана на части. И, самое страшное, ей недоставало опыта демократии.

В течение первых лет существования Республики одно за другим сменяли друг друга правительства, состоящие из представителей искусственно сформированных коалиций, каждому из которых удалось продержаться всего по несколько месяцев. Это подрывало доверие к системе. Политическая обстановка была нестабильной, ситуация довольно часто накалялась, и жизнь страны проходила на фоне постоянного риска скатывания в регрессию. Это происходило из-за того, что генералы все еще оставались у власти. Теодор Пливье, писатель-анархист, живший в нищете, – его письменный стол представлял собой доску, поддерживаемую с двух сторон пивными кружками, – написал документальный роман о тех послевоенных годах под названием «Кайзер ушел, генералы остались». Ему удалось продать лишь около сотни экземпляров своего произведения, однако название стало ассоциативным описанию того балласта, который с самого начала тянул на дно Веймарскую республику: генералов, верных прусской монархии и не желающих расставаться с прежними, весьма удобными должностями. К тому же, находилось множество военных рангом пониже, подвергшихся влиянию того, что называли «унтер-офицерским духом», – стадной и услужливой ментальности, из-за которой они исполняли любой приказ по стуку каблука.

Во власти оставалось и немало чиновников из старой бюрократии, убежденных, что только сильное государство было способно обеспечить соблюдение правил морали и порядка. Они ненавидели новую Республику, обвиняли ее в растлении нравов, в хаосе, царившем на улицах и в учреждениях. При первой возможности они без тени сомнения устраивали саботаж; хороший пример – полиция, не утруждавшая себя преследованием преступников из крайне правых, и судьи, которые выносили им мягкие приговоры. По отношению к этим судьям вошла в обиход поговорка: «правосудие, слепое на правый глаз».

Кроме того, врагами Республики были многие промышленники и банкиры, которые с тревогой наблюдали за успехами большевиков в России и боялись, что большевизм перекинется и на Германию. Чтобы не допустить подобного развития ситуации, на часть своих доходов они содержали военизированные группы. Опасения по поводу коммунистической революции в Германии имели под собой основания. Ободренные победами жителей Советской России, многие трудящиеся и военные, принадлежащие к Коммунистической партии Германии (КПГ), вновь и вновь выходили на улицы в решимости установить диктатуру пролетариата. Они также не доверяли Республике, которую обвиняли в предательстве идеалов рабочего движения, в продаже буржуазному капиталу и в неоднократном подавлении восстаний трудящихся железной рукой. Больше всех они ненавидели ее президента, социал-демократа Фридриха Эберта, которому не могли простить приказ армии и участникам фрайкоров подавить революционный бунт в январе 1919 года. Подавление всеобщей забастовки, известной как Восстание спартакистов, привело к гибели более пяти тысяч человек, среди которых были основатели КПГ, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, убитые добровольческими военными формированиями. Несмотря на то что эти события не привели к падению правительства, они на долгие годы похоронили возможность взаимопонимания между коммунистами и социал-демократами. Еще один «камень на шее» Республики.

Такова была мрачная панорама лета 1922-го: спустя четыре года после окончания Первой мировой войны Германия была на грани гражданской войны. Либеральная пресса опасалась «погружения страны в террор красных и террор белых» – двух сторон, которые ненавидели друг друга, однако имели общего врага: Веймарскую республику. С той разницей, что для красных человеком, воплощавшим собой Республику, был ее президент Фридрих Эберт, в то время как для белых эту роль исполнял даже не Филипп Шейдеман, а министр иностранных дел, несчастный, которому посвящено начало этой истории.

Главной чертой характера Вальтера Ратенау была приверженность долгу. Его отец, еврейский предприниматель Эмиль Ратенау, превратил свою «Всеобщую электрическую компанию» (Allgemeine Elektrizitäts-Gesellschaft, AEG) в крупнейшую в мире фабрику по производству электроэнергетических товаров. После кончины Эмиля в 1915 году президентом консорциума AEG стал его старший сын Вальтер – несмотря на то что своим призванием он считал литературу. Поначалу Ратенау-младший совмещал предпринимательскую деятельность с написанием блестящих эссе на тему культуры и политики: в одном из них даже осмелился выступить с открытой критикой капитализма, ярким представителем которого сам и являлся. Вращаясь в высших кругах берлинского общества и на равных общаясь с сильными мира из политических и экономических сфер, а также пользуясь уважением в интеллектуальных кругах, Вальтер Ратенау был самым настоящим образцом культурного и либерального буржуа. Кроме того, Ратенау, открыто заявлявший о своем патриотизме, представлял собой идеальный образец этнической ассимиляции, – что вызывало особую ненависть ультранационалистов.

Во время войны Ратенау предложил свои услуги правительству, возглавив управление по поставкам сырья для решения критически важных задач преодоления британской блокады. После заключения мира он принял решение уйти в политику, чтобы помочь восстановлению страны. Ратенау приложил руку к созданию Демократической партии Германии – прогрессивного либерального объединения, которое участвовало в различных правительственных коалициях в первые годы существования Республики. Он был экспертом в экономике и превосходно умел вести переговоры. Одной из его первых задач стало сдерживание нарождающейся инфляции; затем Ратенау занялся вопросами репараций по результатам войны. В январе 1922 года канцлер Карл Йозеф Вирт назначил Ратенау министром иностранных дел. Его главной задачей стало сближение с другими державами для вывода Германии из изоляции. В апреле того же года Ратенау подписал Рапалльский договор – соглашение о дружбе и сотрудничестве с Советской Россией. Для него это стало крупным достижением на международной арене.

Первым и последним.

Через несколько дней после подписания Рапалльского договора на одной из сессий Парламента депутат Карл Гельферих обвинил Ратенау в продаже Родины врагу. Гельферих, член реакционной и антисемитской Немецкой национальной народной партии, был одним из главных приверженцев «легенды об ударе ножом в спину», согласно которой капитуляция Германии произошла не вследствие военного поражения – «немецкая армия не знала поражений», – а из-за недостаточного патриотизма, коварства левых партий и саботажа со стороны еврейского интернационала. После нападения Курт Тухольский, самый популярный и уважаемый журналист Германии тех лет, обвинил Гельфериха в том, что он являлся фактическим инициатором этого преступления, превратив министра в идеальную мишень для организации «Консул». Тухольский был близок к истине: Ратенау был евреем, имел левые взгляды, а Гельферх сделал из него предателя из предателей. Эрвин Керн и Герман Фишер совершили убийство и умерли в уверенности, что послужили на благо Родине.

Но вернемся в кафе. Мы оставили там Джона Хёкстера, рисующего за своим привычным столиком. Да, скорее всего, он не пошел на панихиду, потому что Хёкстер теперь не интересовался политикой. В юности это увлечение было больше, но тоже не столь значительным. Как не интересовался он и деньгами: после школы Хёкстер отказался работать на семейную фирму – его отец был богатым еврейским коммерсантом из Ганновера – и уехал в Берлин учиться в Школе искусств и ремесел. Он работал в мастерской художника-импрессиониста Лео фон Кёнига, но через несколько месяцев ушел в поисках иных способов самовыражения. Сотрудничал с журналом Die Aktion, принимал участие в цикле лекций «Неопатетического кабаре» – одного из главных апологетов экспрессионизма в Германии. Нет достоверной информации о том, каким образом и почему, но через несколько недель после того, как он был призван к участию в боях Первой мировой, Хёкстер был уволен из армии. Затем открыл свой собственный журнал, Der Blutige Ernst, что переводилось как «Кровавый Эрнст» или «Кровавая серьезность», – сатирический еженедельник, поставивший целью совершить «авангардную революцию» в мире искусств. Ему удалось опубликовать два номера, однако после он передал бразды правления своему партнеру, историку искусств Карлу Эйнштейну. Затем выпуск и вовсе пришлось прекратить. Хёкстер был не слишком постоянен в своих проектах. Так он стал художником, работающим в кафе, – сначала в «Западном кафе», а после и в «Романском».

Он практически жил в них, время от времени делая свои наброски за привычным мраморным столом. Иногда Хёкстер занимался написанием стихов. В одном из его любимых стихотворений говорилось: «Перед Богом и официантами мы все равны». В газетах он читал только первую полосу, вскользь, и изредка страницы, посвященные культуре. Газеты нужны были ему в основном для того, чтобы рисовать на полях: чаще всего речь шла о портретах клиентов или карикатурах, однако на том экземпляре Berliner Tageblatt от 25 июня 1922 года он, вероятно, набрасывал изображение Оскара Уайльда. Портрет только что заказал редактор Хёкстера, Пауль Штегеман, которому тот понадобился для обложки новой книги («Священник и послушник»), трагической истории о запретной любви между молодым приходским священником и мальчиком-служкой четырнадцати лет. В наши дни мы знаем, что автором был Джон Фрэнсис Блоксам, но в 1920-х годах этот рассказ приписывали Оскару Уайльду.

Штегеман был одним из ярых сторонников экспрессионизма и дадаизма в Германии. В каталогах его изданий фигурировали такие имена, как Курт Швиттерс, Жан Арп, Вальтер Зернер и Клабунд. Помимо этого, он публиковал много эротической литературы, в основном гомосексуального характера, из-за чего у него возникали проблемы c полицией нравов: незадолго до описываемых событий у него конфисковали книжечку стихов непристойного содержания Поля Верлена. Однако Штегеман не падал духом. Его девизом было «лезть из кожи, чтобы опубликовать как можно больше хаоса, от Лао-цзы до дадаистов». Это был неугомонный и бесстрашный издатель, завоевавший признание и уважение в артистических и литературных кругах Берлина. Однако у него был один недостаток: он мало платил.

Гонорар за картинки и карикатуры, которые Хёкстер рисовал для Штегемана, позволял лишь снимать каморку, чтобы было где переночевать. Но Хёкстеру еще нужны были средства на ежедневную дозу морфина, которую он вводил себе в уборной кафе. Врачи были уверены, что горб у него вырос именно из-за этого. Однако Хёкстер не соглашался, говоря, что горб возник вследствие того, что жизнь его была тяжелой ношей, как у Квазимодо, – кафе он называл своей колокольней.

Черный лебедь
1923

В коробке, оставшейся от переездов, где находилась забытая банкнота в сто тысяч марок, лежала также папка с бумагами и документами моего прадеда. Это были свидетельство о рождении 15 июня 1873 года в Бреслау (ныне Вроцлав); диплом инженера Дармштадтского университета; диплом доктора философии Университета Фридриха Вильгельма в Берлине; свидетельство о браке, выданное округом Шарлоттенбург мэрии Берлина, и документ о венчании в Мемориальной церкви кайзера Вильгельма; меню свадебного банкета, с рислингом 1893 года и десертом Bomba Savoy; свидетельство о службе в армии в качестве командира колонны снабжения, базирующейся в Вердене. В папке также и портрет его прадеда Христиана Готфрида Даниэля Нес фон Эзенбека, ботаника, специалиста по пресноводным водорослям, который состоял в переписке с Гёте, стал коммунистом, оставил семью, продал свою коллекцию водорослей и закончил жизнь в лесной хижине; буклет берлинского книжного магазина Gsellius, принадлежавшего его тестю и расположенного по адресу: Моренштрассе, 52, благодаря которому в Германии появились книги карманного формата; сделанные в старости биографические записки для частного пользования; некролог, сообщающий о его кончине 12 сентября 1949 года в Ганновере… Достаточно материалов, чтобы воссоздать краткую историю поколения немцев, переживших две войны.

У меня было искушение написать эту историю, и оно стало сильнее, когда я открыл для себя поучительную семейную тайну о далекой еврейской прародительнице, существование которой тщательно скрывалось. Но книг с семейными историями написано уже множество; кроме того, в истории моего прадеда нет ничего выдающегося. По крайней мере, в коробке с его вещами мое внимание больше всего привлекла зеленоватая купюра, которая теперь висит у меня в кабинете. На самом деле именно эта выцветшая бумажка и побудила меня погрузиться в атмосферу Берлина 1920-х годов. Я мог бы пококетничать и сказать, что она стала для меня той самой «шкурой бронтозавра», которая подвигла Брюса Чатвина посетить Патагонию и написать о ней и ее истории. Так же, как оказалось, что «шкура» на самом деле принадлежала милодону, так и моя купюра, как я уже говорил, не имела особой ценности. Как почти все купюры, векселя и талоны, выпущенные в 1923 году.

Именно 1923 год стал для инфляции одним из самых несчастливых. В день покушения на Ратенау один доллар стоил тридцать марок; год спустя, в июле 1923 года, за него давали уже сто шестьдесят тысяч, а в августе – три миллиона. В сентябре Рейхсбанк выпустил в обращение банкноту в пятьддесят миллионов марок. В октябре – в миллиард, пять миллиардов и десять миллиардов. Второго ноября была выпущена банкнота в сто миллиардов марок, а в конце месяца был достигнут рекорд – вышла купюра в сто триллионов марок. То же самое цифрами: 100 000 000 000 000. За доллар платили по 4 210 500 000 000 марок. Заоблачная сумма! Немецкая пресса создала новый термин – «гиперинфляция». В то же время таблоиды свекрали словосочетанием «галопирующая инфляция».

Причины инфляции уходили корнями в давние события. Во время войны государство решило временно отвязать национальную валюту от золотого стандарта и печатать купюры, не обеспеченные золотом, в новой денежной единице – Papiermark (бумажная марка), – чтобы справиться с огромными расходами. В результате количество денежных средств в обращении увеличилось в пять раз, в то время как производство и предложение товаров на рынке, наоборот, сократились, и курс рейхсмарки становился все ниже и ниже. Ситуация ухудшилась, когда, после подписания Версальского договора в 1919 году, победители приняли решение о суммах репараций по итогам войны: сто тридцать два миллиарда золотых марок. Теперь Германия превратилась не только в политического, но и в экономического заложника.

Убийство Вальтера Ратенау окончательно подорвало доверие и платежеспособность Германии как внутри страны, так и за ее пределами. На тот момент крупнейшей купюрой в обращении была купюра в одну тысячу марок. С того дня марка начала свое головокружительное падение. Инвесторы сбежали, и Германия лишилась доступа к кредитам на рынке капитала. Страна была не в состоянии выплачивать свой долг, из-за чего Франция и Бельгия угрожали оккупировать Рурский регион – промышленный центр страны. Когда, наконец, в январе 1923 года произошла оккупация Рурской долины, правительство Веймара призвало население к всеобщей стачке, после чего пришлось печатать деньги, чтобы оплачивать это пассивное сопротивление.

Бумажных денег становилось все больше.

Рейхсбанк заказал печать у ста тридцати трех различных фирм. Тридцать бумажных фабрик поставили сырье для тысячи семисот восьмидесяти трех печатных станков, которые работали днем и ночью; четыреста тысяч наборных форм, тридцать тысяч человек. Но этого не хватало. Тогда многие города и фирмы решили печатать свои собственные купюры, талоны и срочные вексели (у которых, помимо всего, была дата окончания действия; купюра моего прадеда, к примеру, была действительна три недели). В результате люди стали принимать любые похожие на деньги бумажки. Согласно оценкам, той осенью в Германии циркулировало денежных знаков номинальной стоимостью семьсот триллионов марок.

Однако достаточно цифр. Два слова, которые лучше всего описывают улицы Берлина в те дни, – суета и спешка: люди торопились потратить деньги как можно быстрее, пока курс не упадет снова. На старых фотографиях тех дней мы видим мужчин и женщин, поспешно толкающих тележки и детские коляски, набитые купюрами; другие тащат мешки и корзины, также полные денег. Это трагикомедия со сценами из дешевого фарса, словно взятыми из немого кино, которое тогда было так популярно в кинотеатрах: пешеход спотыкается о бордюр, и деньги взлетают в воздух; тележка опрокидывается, провоцируя битву за упавший трофей; клиент и лавочник активно размахивают руками перед магазином, горячо обсуждая неожиданное и космическое повышение цены…

Единственными, кто не бегал, не спотыкался и не размахивал руками, были нищие, ютящиеся по углам. Большинство из них были инвалидами войны, бомжами, стоящими в очереди за тарелкой горохового супа в приютах, и безработными, напрасно ждавшими перед дверьми агентства по трудоустройству. В 1923 году в Берлин приехало более полумиллиона безработных, а социальные службы были способны справиться с нуждами лишь ста пятидесяти тысяч человек – опять эти скучные цифры. На оставшихся не хватало денег, и они вынуждены были просить милостыню или нарушать закон. Кроме того, резко взлетела младенческая смертность. Многие дети страдали рахитом, к тому же начинал свирепствовать туберкулез. В то же время конфронтации никуда не делись: ультраправые террористические группы продолжали свои покушения; не прекратились и уличные волнения, спровоцированные коммунистами и фашистами, заканчиваясь сотнями жертв.

Простые люди едва сводили концы с концами; им приходилось жить на получку, размер которой с каждым разом становился все более скудным. Многим пришлось продать драгоценности, фамильные сервизы или прибегнуть к другим «невообразимым мерам», которые нельзя было себе представить за несколько месяцев до этого. Безусловно, как это всегда происходит в такие времена, были и те, кто извлек выгоду из ситуации. Во-первых, как обычно, спекулянты, темные деляги и ростовщики. Но также и многие крестьяне, которые за одну поездку в город могли обменять три килограмма картошки на обручальное кольцо: в самый современный город Центральной Европы вернулся натуральный обмен. В плюсе оказались и все располагавшие иностранной валютой, в особенности долларами: на пригоршню долларов можно было жить припеваючи. Сохранилось много свидетельств знаменитостей в подтверждение сказанному. Эрнест Хемингуэй, работавший в тот год парижским корреспондентом газеты Toronto Daily Star, однажды совершил поездку в Берлин. В своих заметках он писал, что на девяносто центов целый день совершал покупки с женой, и в конце дня у них еще оставалось сто двадцать марок. Американский издатель Мэттью Джозефсон в 1923 году перевез офис своего журнала Broom из Нью-Йорка в Берлин, потому что расходы там были гораздо ниже: на те деньги, которые он зарабатывал в Соединенных Штатах выпуском своего скромного журнала, в Германии он мог позволить себе двухэтажную квартиру, двух помощниц по хозяйству, занятия конным спортом для жены, ужины в лучших ресторанах, покупку произведений искусства и щедрые пожертвования немецким писателям, испытывавшим нужду.

В то время в Берлине пребывали каталонские журналисты Эужени Шаммар и Жозеп Пла. Первый был корреспондентом газеты La Publicitat, второй – La Veu de Catalunya и Ahora. По их рассказам, на песеты тоже можно было жить по-королевски. Как писал Пла в своих «Заметках», хитрость, которую им открыл русский товарищ по пансиону, состояла в том, чтобы просить присылать жалованье мелкими купюрами, как можно более мелкими, и менять их понемногу – ровно в том количестве, которое требуется на конкретные расходы. Например, поменять купюру в одну песету на марки – столько, чтобы хватило сходить в ресторан; на эту песету можно было закатить целый пир. К тому времени, когда они стали отправлять свои невероятные, почти сюрреалистические хроники немецкой инфляции читателям из Барселоны и Мадрида, Шаммар и Пла приспособились к ней.

В Берлин стекалось множество визитеров, которые приезжали покупать самые различные товары по бросовым ценам: квартиры, земельные участки, предметы роскоши, алкоголь, наркотики, девочек и мальчиков. Алкоголь был дешев, в особенности пиво и шнапс; наркотики продавались на каждом углу, а морфий и героин – даже в аптеках. Проституция цвела пышным цветом: между Александерплац и Бюловштрассе предлагали свои услуги сто двадцать тысяч женщин и тридцать тысяч мужчин, в том числе немало несовершеннолетних. По невиданно низким ценам. Берлин превратился в столицу сексуального туризма и педофилии, да и в целом в столицу развлечений и удовольствий: именно поэтому среди предприятий, которые смогли пережить рецессию, числились кафе, рестораны и ночные клубы. Не все, конечно, большей части пришлось закрыться, однако оставшимся удалось подзаработать. Как туристы, наводнившие Берлин, так и сами горожане искали развлечений и утешения. Им хотелось ходить по заведениям, тратить пачки денег, которые оставались в кошельках, – жить одним днем, зная, что завтра будет хуже, потому что все подорожает еще больше.

Одним из заведений, которому удалось не только выстоять в этом кризисном году, но даже увеличить количество клиентов, было «Романское кафе». Оно находилось в районе Шарлоттенбург, на Аугуст-Виктория-плац – площади, к которой вел знаменитый бульвар Курфюрстендамм (для берлинцев – Ку’дамм). Кафе занимало цокольный и первый этажи помпезной каменной громады, известной под названием Romanisches Haus II (Романский дом II, а Романский дом I, практически идентичный, стоял напротив). Оба здания были светской копией близлежащей Мемориальной церкви, чья раздвоенная башня – изображение с самых популярных берлинских открыток.

Эти три памятника построены в конце XIX века. Они спроектированы в так называемом неоромантическом стиле, поборником которого являлся император Вильгельм II, желавший подчеркнуть неразрывный союз трона и алтаря и воскресить в памяти славную эпоху Карла Великого (а также сравняться с ним). Неоромантическая архитектура была призвана внушать уважение и почтение. Главный фасад здания, в котором находилось «Романское кафе», с обеих сторон окружали башни с черепичной крышей пирамидальной формы. По центру виднелся выступ, над которым возвышался треугольный фронтон, украшенный барельефами, изображавшими двух исполинов прошлого, Самсона и Геракла, а также святого Георгия, побеждающего дракона. Для того чтобы окончательно подчеркнуть масштабность и мощь, вершина треугольника была увенчана имперским орлом.

Чтобы войти в кафе нужно было пересечь террасу и застекленную веранду, где летом устанавливали столики. Затем пройти через вращающуюся дверь, которая находилась под постоянным присмотром швейцара Нитца – высокого светловолосого крепкого мужчины – приветствовавшего клиентов скупым жестом. Напротив входа располагалась массивная стойка с витринами, в которых были выставлены блюда дня; вокруг стойки, если клиентов еще было немного, стояли официанты, всегда в костюмах и при галстуках. За входом налево находился так называемый Bassin für Schwimmer («бассейн для пловцов»), состоящий из примерно двадцати столиков, зарезервированных для постоянных или же самых избранных посетителей. В конце этой зоны начиналась лестница с золотой балюстрадой, которая вела на галерею, где находились «столы для игроков» с досками для игры в шахматы и шашки. В правой части цокольного этажа располагался Bassin für Nichtschwimmer («бассейн для не умеющих плавать»), в которой садились, по сдержанному знаку – или приказу – герра Нитца, клиенты без статуса постоянных или случайные посетители. Эта зона была гораздо просторнее, в ней находилось больше семидесяти столов разных размеров, размещенных очень тесно. В глубине находились стеллажи с газетами и небольшой закуток, служивший телефонной будкой. Проход между зонами вел к туалетам.

Внутреннее убранство кафе было оформлено в неизменном неороманском стиле. По краям прилавка возвышались две колонны с огромными капителями, украшенными арабесками; от них шли сводчатые арки с лепниной. Стены позади прилавка были заняты полками из темного дерева, на которых стояла оцинкованная и эмалированная посуда, сифоны, всевозможные бутыли и статуэтки, расставленные в живописном беспорядке. С потолка свисали железные лампы с очень длинными шнурами. Столы были мраморными, а стулья – в стиле мебели «Братья Тонет». По углам располагались вешалки в форме пальмы.

Причины, по которым одно заведение имеет успех, а другое – закрывается спустя несколько месяцев, остаются загадкой. Американский журналист и писатель Гэй Тализ посвятил несколько страниц своей книги A Writer’s Life («Жизнь писателя») вопросу о том, почему в 1960-е годы определенные заведения и рестораны Нью-Йорка вошли в моду, в то время как другие, очень на них похожие и расположенные буквально на том же тротуаре, прозябали в ожидании случайных клиентов. Его исследования не принесли убедительных результатов, но все дело в том, что на этот вопрос не так-то просто было ответить. Столь же сложно ответить на него и в случае с «Романским кафе». На самом деле против успеха кафе говорило многое. Помимо сомнительной архитектуры здания, внутри заведения, несмотря на высокие окна, было очень темно по причине скудного освещения, табачного дыма и того факта, что – за исключением летних месяцев – Берлин представляет собой очень серый город. Кроме того, пол обычно был усеян пеплом и бумажными салфетками, так что неудивительно, что все вместе имело крайне негостеприимный вид и напоминало зал ожидания железнодорожной станции.

Еда была не лучше. В меню предлагались колбаски в соусе «гуляш», пирог из неизвестного мяса и Wiener Schnitzel^[4], который не узнал бы ни один австриец. Печально известным фирменным блюдом были два яйца всмятку, втиснутые в стеклянный стакан. Владелец, Бруно Фиринг, приносил извинения, говоря, что держал его в меню для случайных посетителей: «Постоянные клиенты едят в другой стороне, по крайней мере те, у кого водятся деньги. А те, у кого их нет, максимум, что съедают, – это парочку яиц, и они еще и делят их между собой».

Самым популярным напитком был, конечно же, кофе: мутный, водянистый, а в эти кризисные месяцы – из цикория (галеты, которые к нему подавались, были приготовлены из мороженой картошки). Некоторые клиенты в шутку ставили только что поданный им кофе на стул, потому что «он такой слабый, что ему надо бы отдохнуть». Еще одной избитой шуткой было попросить суп из «орфографических ошибок», учитывая, что в меню их было полным-полно. Официант Калле относился к таким выходкам стоически, а завсегдатаи, многие из которых были евреями, нежно-презрительно называли заведение «Рахмонишес кафе» – от выражения на идиш, которое можно перевести как «кафе, достойное сострадания». Это было определенно не венское кафе.

Безусловно, оно могло похвастаться очень выгодным расположением: в середине оживленного перекрестка, в одной из тех точек, где бился пульс берлинской социальной жизни, – идеальное место, чтобы и на других посмотреть, и себя показать. Но это не объясняло его популярности: кафе Regina, которое находилось напротив в таком же доме-близнеце и предлагало более приятный и гостеприимный интерьер, оставалось местом, где милые старушки пили чай с пирожными в послеобеденные часы.

Так что, как обычно, когда не удается найти логичных объяснений, придется прибегнуть к объяснениям из области легенд и сказаний. В нашем случае историей, которая поможет объяснить зарождение мифа о «Романском кафе», станет легенда о Черном лебеде.

Ее главная героиня – поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер. Маленькая, темненькая, с андрогинными чертами лица, Ласкер-Шюлер постоянно носила мальчишескую стрижку – бубикопф^[5], как говорили в Берлине, только завоевывающую популярность. Она была обладательницей гипнотического взгляда и низкого голоса. Имела характер гордый и высокомерный, со вспышками жестокости: она ни с того ни с сего провоцировала на ссору прохожих и безосновательно ругалась с издателями. Ласкер-Шюлер не имела стабильного дохода, она жила в скромных пансионах, и единственной ее собственностью была коллекция хрустальных зверюшек, которых она выстраивала в направлении Иерусалима. Женщина была непритязательна, стремилась сохранить свою эфемерность и похвалялась тем, что питалась только орешками и кофе: «Разве может поэтесса, которая много ест, оставаться поэтессой?» Гуляя по улицам, Эльза шла вдоль стен домов, чтобы балконы и навесы крыш не давали ее родителям увидеть с небес, что она стала бедной: она, дочь богатых еврейских банкиров из процветающего района на берегу Рейна.

Эльза Ласкер-Шюлер дважды была замужем и дважды разводилась: ее первым мужем был врач Бертольд Ласкер, брат чемпиона мира по шахматам Эмануила Ласкера, вторым – писатель, музыкант и галерист Герварт Вальден. В перерывах между ними имелось несколько любовников. От одного из них – «горячего южанина» – она родила сына, которого назвала Паулем, по имени любимого брата, умершего, когда ей было тринадцать лет.

Ласкер-Шюлер заявила о себе в качестве писательницы в первом десятилетии XX века, выпустив два сборника стихов и маленький томик короткой прозы. Позднее, в 1919 году, она приобрела известность после премьеры драмы Die Wupper («Вуппер»), показывающей изнанку жизни в рабочем районе Вупперталя, города, где она родилась. Альфред Керр, звездный критик тех лет, – которого боялись так же, как впоследствии Марселя Райх-Раницкого, – писал после представления: «Здесь есть что-то, что сочетается потрясающе: зловонные миазмы и жестокость, грязные пороки и крики отчаяния, и ярость, и упадок, и алчность с человеческим лицом». Радикальный экспрессионизм в своем чистейшем выражении.

До войны Эльза Ласкер-Шюлер держала салон в «Западном кафе» Берлина, в здании номер 18 по Курфюрстендамм, на углу с Йоахимштрассе. Вне сомнения, это был самый эксцентричный салон города, и она задавала там тон. Она просила называть себя Иерусалимским Черным лебедем, хотя иногда предпочитала быть Юсуфом, принцем Фиванским. Остальные участники салона, среди которых были такие уважаемые имена как Максимилиан Гарден, Франк Ведекинд, Виланд Херцфельде, Альфред Дёблин, Иоахим Рингельнац и Готфрид Бенн, буквально исполняли роль ее пажей. Сносили все перемены настроения своей госпожи, ее приступы гистрионизма и чрезмерную жестикуляцию. Эльза Ласкер-Шюлер умела мурлыкать… и показывать коготки секунду спустя. Вне сомнения, она бросалась из крайности в крайность; Вальтер Беньямин перестал посещать ее салон, по горло сытый его пустой, больной и истеричной хозяйкой. Однако его друзья, и в особенности поэт Готфрид Бенн – друг, паж и любовник, – и писатель Карл Краус, завсегдатай клуба во время своих наездов из Вены, стояли за нее насмерть. Для них она была гиперчувствительным, гениальным творцом.

Однажды, в начале 1920-х годов, в «Западном кафе» кое-что произошло. Ни в одном источнике не называется точная дата и, кроме того, существуют противоречащие друг другу версии. В самой распространенной – я заимствовал ее из книги Die verbrannten Dichter («Сожженные поэты») Юргена Зерке – рассказывается, что все началось со споров о литературе. За столиком невдалеке от Черного лебедя Курт Хиллер, молодой поэт-экспрессионист, экзальтированно разглагольствовал о литературе:

Истинная поэзия, поэзия по-настоящему великая обладает тремя элементами: чувственность, сентиментальность и рассудительность. Эльза Ласкер-Шюлер добилась великолепного синтеза чувственности и сентиментальности, но ей не хватает рассудительности. Следовательно, ее поэзия – великая, но не по-настоящему великая.

Этот комментарий возмутил одного из пажей за столиком рядом, будущего издателя Виланда Херцфельде, который поднялся и отвесил пощечину Хиллеру, за что немедленно был выставлен из заведения. Эльза Ласкер-Шюлер встала из-за стола, словно оскорбленная дива, подошла к хозяину, заплатила по счету и, в сопровождении своих приближенных, покинула заведение. Свита тронулась вдоль бульвара Ку’дамм, прошла двести метров и, с Черным лебедем во главе, вошла в «Романское кафе».

Мне не встретилось свидетельств, которые помогли бы понять причину, почему был сделан именно такой выбор. Возможно, это было первое заведение, на которое они наткнулись; возможно, начинался дождь, и они искали укрытие в ближайшем кафе под крышей. Однако несомненно то, что дезертировавшие из «Западного кафе» устроились в «Романском кафе» и, став своеобразной приманкой, с годами превратили его в один из символов Берлина эпохи Веймарской республики. Несомненно, часть заслуги принадлежит хозяину заведения, Бруно Фирингу, который принял трудное решение «приголубить» клиентов, не наполнявших ему кассу. С самого начала он разрешил новым гостям продолжить в своем заведении нескончаемые дебаты, перекочевавшие из «Западного кафе», при этом почти ничего не заказывая, пока официанты стояли со скрещенными на груди руками около стойки. Такой была политика кафе на протяжении долгого времени. Только в крайних случаях – например, если клиент проводил целый день с одним-единственным напитком – могло случиться, что ему указывали на выход. В таких ситуациях Фиринг, не привлекая внимания, ставил рядом с чашкой табличку с недвусмысленной надписью: «Просим вас покинуть заведение, расплатившись по счету. И больше в него не заходить». Швейцар Нитц следил за тем, чтобы «депортированные» не заходили в кафе, не сделав нового заказа. Однако такое случалось в очень редких случаях и, кроме того, обычно новый заказ не заставлял себя долго ждать. Бруно Фиринг обладал терпением и имел доброе сердце.

При всем этом остается парадоксальным тот факт, что Эльза Ласкер-Шюлер и ее богемная свита оказались в здании, построенном в честь Священной Римской империи германской нации. Именно здесь, в стенах, все еще источавших затхлый дух вильгельмовской эпохи, зарождался художественный и литературный авангард юного века. Конечно, чтобы это свершилось, еще должно было пройти какое-то время. Сначала нужно было преодолеть фатальный 1923 год, в котором у авангардных художественных и литературных кругов была одна забота: галопирующая инфляция. Также можно предположить, что, как и во всем Берлине, разговоры в «Романском кафе» долгие месяцы крутились вокруг финансов: денег, которых не было даже у тех, кто приходил с бумажниками, туго набитыми купюрами.

Как в «бассейне для пловцов», так и в «бассейне для не умеющих плавать», клиенты рассказывали друг другу истории и забавные случаи, которые ходили и по городу. Например, что многие врачи принимали оплату только натурой: десяток яиц за прием, пару колбас и ящик дров за то, чтобы удалить гланды. Некоторые торговцы отказывались от ценников на продукты, поскольку цены менялись каждые несколько часов. Почти прекратились кремации, потому что слишком подорожал уголь, а самой популярной моделью гробов стал гроб уменьшенных размеров. Из уст в уста передавалась также история об одной паре, которая продала дом, чтобы переехать в Соединенные Штаты, но, когда они прибыли в гамбургский порт, оказалось, что их денег больше не хватает ни на билеты на корабль, ни даже на обратный путь в деревню, где у них больше не было дома. Популярна была история и о человеке, который пришел в кассу театра с сотней миллионов марок в мешке, а в кассе ему ответили, что билет теперь стоит миллиард. И о влиятельном техасце, который скупил весь Берлинский филармонический оркестр, положив директору на стол стодолларовую купюру. И о клиенте, который пришел в бар, выпил два пива по пять тысяч марок каждая и получил счет на четырнадцать тысяч: «Если бы вы попросили счет сразу… – извинялся владелец за стойкой, – за это время цены успели вырасти». И о семье, которая, оставшись на выходных без еды, пошла в лес искать грибы; девять из них отравились и умерли. Судачили и о почтовом служащем, который открывал письма, приходившие из-за рубежа, и оставлял себе купюры: ему удалось собрать тысячу семьсот семнадцать долларов, тысячу сто два швейцарских франка и сто четырнадцать французских – сумма, которой хватило, как он признался на суде, чтобы купить два дома и подарить фортепиано своей невесте; остаток он пожертвовал церкви, чтобы успокоить свою совесть.

Все эти истории и забавные ситуации рассказывали и в «Романском кафе». Однако самым популярным был случай, который произошел непосредственно там: один из клиентов жаловался, что, несмотря на то что курс доллара не поднимался, стоимость кофе со вчерашнего дня взлетела в пять раз. «А вы не знаете, какой сегодня девиз дня? – невозмутимо ответил на это официант. – Будь философом. Но не размышляй. Просто будь философом».

Последний представитель богемы
1924

Скорее всего, швейцар Нитц сомневался, прежде чем впустить посетителя. Он производил впечатление бомжа, к тому же агрессивного; в своем сером пальто, свисающем клочьями, и дырявых ботинках; со скудной и неопрятной бороденкой с проседью и торчащими во все стороны взлохмаченными волосами, месяцами не знавшими расчески. Но самым пугающим был его взгляд, спрятанный за очками: нечто среднее между фанатичным и дьявольским, с определенной долей ребяческого, словно он вот-вот собирался выкинуть какую-нибудь шалость или совершить нечто безумное. Поколебавшись несколько секунд, Нитц сделал ему жест рукой, чтобы указать – в этом нет сомнений – проходить направо, в «бассейн для не умеющих плавать».

Новому клиенту, который вошел в «Романское кафе» в последние дни 1924 года, было сорок шесть лет, и фамилия его была Мюзам, что в переводе с немецкого означает «страдающий», «трудный». Такой и была его жизнь, в особенности в последние пять лет, которые он провел в баварской тюрьме. В те дни, недавно освобожденный, он собирался обосноваться в Берлине и отрыть анархистский журнал под названием Fanal («Маяк»).

Еще до своих баварских перипетий Эрих прожил несколько лет в Берлине со своим женихом, писателем Йоханнесом Нолем, в пансионе на Аугсбургерштрассе, в нескольких метрах от бульвара Ку’дамм. Поэтому он частенько бывал в «Западном кафе», но не в кругу Эльзы Ласкер-Шюлер, а за столиком, известным как «стол Revoluzzer’ов», за которым собирались молодые революционеры, в том числе Роза Люксембург и Карл Либкнехт. Cреди них были также близкие друзья Мюзама: Эрнст Толлер и Густав Ландауэр. Эта троица называла себя анархопацифистами и отвергала идею насилия. Их объединяла страсть к литературе: Густав Ландауэр был переводчиком и специалистом по Шекспиру, Эрнст Толлер делал первые шаги как поэт-экспрессионист, а сам Мюзам писал произведения для театра и кабаре и сотрудничал с сатирическим журналом Simplicissimus.

Война разделила друзей. Мюзам отказался идти в армию и был осужден на шесть месяцев тюрьмы. Ландауэра не призвали, потому что ему уже исполнилось сорок лет, но он организовывал акции протеста; его преследовали, и в конце концов он укрылся в швабской деревеньке. Толлер, который был гораздо моложе своих друзей, «заразился» ура-патриотическим вирусом и отправился на войну добровольцем. Участвовал в битве при Вердене, был награжден и возведен в унтер-офицеры; в 1916 году он пережил психическое и физическое истощение и был помещен в лечебницу.

После войны друзья воссоединились в Мюнхене, где участвовали в создании и провозглашении 7 апреля 1919 года Баварской советской республики. После провала Берлинской революции, следуя модели Советской России, Баварская советская республика собиралась установить в Баварии коммунистический строй. Однако этот эксперимент продлился всего лишь месяц: взволнованное правительство отправило на подавление восстания девять тысяч солдат регулярной армии, к которой быстро присоединились двадцать тысяч бойцов фрайкоров. Организаторы были арестованы.

Печальнее всех была судьба Ландауэра, который попал в руки бригады Freikorps Epp, под командованием генерала Франца Риттера фон Эппа, известной своей жестокостью по отношению к узникам. Ведущий допрос барон Генрих фон Гагерн неоднократно бил Ландауэра цепом по голове. Когда вопросы кончились, неизвестный солдат выстрелил узнику в спину. Сердце его еще билось, и тогда неизвестные избивали тело Ландауэра ногами в военных ботинках, пока тот не испустил дух. Мюзам был захвачен регулярными войсками и предан суду. Его признали нарушителем порядка и приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Толлера ждала та же судьба, но, благодаря показаниям его старого профессора – выдающегося социолога Макса Вебера, который свидетельствовал в его защиту, приведя доказательства «целостности его моральных и этических убеждений», Толлера приговорили всего к пяти годам.

Мюзам и Толлер отбывали срок в одной и той же тюрьме «Нидершёненфельд». Они могли видеться не больше часа в день в тюремном дворе, но у них оставалось много времени для писем и размышлений. Мюзам составил поэтический сборник Brennende Erde («Земля в огне») и написал пролетарскую драму Judas («Иуда»). Разглядывая решетки своей камеры, он поставил перед собой цель продолжать борьбу до конца жизни: «Не только равенство в распределении материальных благ, но и равенство в том, что касается товарищества, взаимного уважения и любви к ближнему».

Толлер написал в тюрьме свои первые пьесы: антивоенную трагедию Hinkemann («Хинкеманн») и социальную драму «Человек-масса», в которой он рассматривает конфликты совести, происходящие из его пацифистских и одновременно революционных воззрений. Обе пьесы были поставлены в Берлине и получили очень хороший отклик у зрителей. Когда его следующая пьеса, «Преображение», повторила успех предыдущих, друзья стали уговаривать Толлера обратиться с прошением о помиловании. Но Толлер отказался. Из гордости, чтобы не оставлять своих товарищей за решеткой, а также из-за страха. Однажды, возвращаясь с привычной прогулки в тюремном дворике, он обнаружил на своей койке записку, в которой значилось: «Здешнюю жизнь выносить тяжело, но на свободе опасайся Эрхардта». Толлер прекрасно понял сообщение: Герман Эрхардт, который вскоре после этих событий основал организацию «Консул», в то время тайно жил в Мюнхене и преследовал революционеров, досрочно выходивших из тюрем. Учитывая этот факт, Толлер предпочел отбыть срок полностью.

Приговор предусматривал также запрет на жизнь в Баварии после окончания заключения, однако Толлер уже решил, что переедет в Берлин. К тому времени, когда в июле 1924 года он вышел из тюрьмы, «Западное кафе» уже закрылось, так что ему не оставалось ничего другого, как отправиться в «Романское кафе». Там также был «столик для Revoluzzer’ов»: он был расположен в «бассейне для не умеющих плавать», а название ему дал Калле в память об оригинальном столике. Неудивительно, что после убийства Розы Люксембург и Карла Либкнехта, а также разгона многих их соратников за «столом для Revoluzzer’ов» появилось много новых лиц. Большинство принадлежали художникам и литераторам Novembergruppe («Ноябрьской группы») – ассоциации авангардистов, которая продолжала быть верной радикальным и революционным принципам ноябрьского восстания 1918 года. Постоянными участниками организации были Джон Хартфилд, пионер фотомонтажа, и его брат, издатель Виланд Херцфельде, – тот самый, кто отвесил пощечину Курту Хиллеру, – а также художники Георг Гросс и Рудольф Шлихтер.

Мюзам, выпущенный по амнистии, вышел из тюрьмы на пять месяцев позже Толлера. Мы можем предположить, что в тот самый декабрьский день 1924 года, когда он впервые появился в «Романском кафе», он сидел за «столиком для Revoluzzer’ов». Вероятно, про это кафе ему рассказал старый друг Эрнст Толлер. Скорее всего, в свои первые минуты в нем Мюзам рассматривал происходящее вокруг, прислушиваясь, а позже, пожалуй, обошел заведение, протискиваясь между столиками двух залов, изумляясь неоромантическому декору. В любом случае он остался не слишком доволен. Об этом написано в его книге воспоминаний Unpolitische Erinnerungen («Неполитические воспоминания»):

Богема, та, какой я ее знал, более не существует; да, есть личности, которые размахивают руками и говорят как богема, но не более того. «Романское кафе» – это биржа ценных бумаг, на которой продаются и покупаются мнения. Никто не может думать всерьез, что это есть место собраний свободных душ, бродяг, которые поднимают свой голос, изгоев по собственному выбору, как это было в «Западном кафе». Я ходил в «Западное кафе» и между литературным трудом с воодушевлением идеалиста поддерживал живость духа с помощью игривых затейливых шуток, легкости, абстракции, критики, злобных острот и делился с остальными своими мыслями, мы вместе обсуждали их. Сегодня же фойе театра превратилось в сцену, а кафе – в рассадник прописного радикализма, в котором минимум радикализма творческого.

Этот абзац похож на эскападу ностальгирующего человека, не сумевшего приспособиться к новому. Тем не менее в главном он прав: золотой век берлинской богемы остался позади; по правде сказать, с тех самых пор, как на смену «Западному кафе» пришло «Романское кафе». Самостоятельно изгнавшие себя из «Западного» пока еще были растворены среди остальных клиентов нового заведения, и, пожалуй, только за «столом Revoluzzer’ов» – и за столиком Хёкстера – чувствовался старый дух, та дурная и маргинальная атмосфера, которая шокировала добропорядочный люд. Что же произошло? Ничего из ряда вон выходящего; просто времена изменились. Берлин теперь был не тот, что до войны. Тем более в конце 1924 года, когда уже чувствовалось улучшение экономической ситуации. Инфляция исчезла, словно по росчерку пера. Мы можем снова вернуться к этой теме, потому что так оно и было: она исчезла благодаря простой подписи.

Это произошло в конце предыдущего года. Сначала понадобилось поменять руководство Рейхсбанка. Эта мера была вынужденной, поскольку президент банка, Рудольф Хавенштейн, скоропостижно скончался в ноябре 1923 года, не выдержав давления и критики. Его преемник, Ялмар Шахт, приказал немедленно ввести Rentenmark – рентную марку. Если до тех пор, чтобы купить один доллар, требовались четыре миллиарда двести тысяч бумажных марок, теперь было достаточно четырех рентных марок и двадцати пфеннингов. Операция была рискованной, потому что с новой монетой в заклад шли все богатства страны: земли, недвижимость, промышленность, товары. Кроме того, несмотря на то что государственные органы, естественно, приняли рентную марку в обращение, она не имела еще законной платежной силы, поскольку не существовало юридических оснований для ее признания. Однако эта мера имела успех прежде всего потому, что новая монета – которая изначально планировалась как временное решение, – впоследствии была признана населением. Таким образом, стало возможным остановить эмиссию «односторонних» купюр, цены прекратили расти, и один из чиновников казначейства с этого момента стал следить за устойчивостью курса. Одним словом, исчезла инфляция и появились основания для роста экономики. То, что назвали чудом рентной марки.

Инфляция была не единственным призраком, пугавшим Веймарскую республику осенью 1923 года. В субботу, восьмого числа все того же ноября, группа лиц, связанных с Национал-социалистической немецкой рабочей партией (НСНРП), ворвалась в мюнхенский пивной зал Bürgerbräukeller, где собрались члены местного мюнхенского правительства. Лидер ворвавшихся – в коричневой рубашке, с геометричными усами и револьвером в руке – встал на один из стульев, выстрелил в воздух и заявил, что он выступает против «еврейско-марксистского выводка», и призвал к «национальной революции». Он планировал заручиться поддержкой баварского правительства и, подражая Римскому маршу «чернорубашечников» Муссолини, начать со своими «коричневорубашечниками» марш на Берлин.

Проведя бессонную ночь внутри пивного зала, Адольф Гитлер и его сообщник, генерал Эрих Людендорф, – еще один из авторов «легенды об ударе кинжалом в спину», – встали во главе колонны из более чем тысячи последователей, многие из которых были серьезно вооружены. Они отправились от все того же пивного зала Bürgerbräukeller, затянув Die Wacht am Rhein и Deutschland hoch in Ehren^[6]. Однако им не удалось далеко уйти. Баварское правительство после жарких дебатов приняло решение не поддерживать переворот, в котором участвовал «пруссак Людендорф». На площади Одеонсплац, по которой должен был пройти марш, полиция установила артиллерийское орудие и несколько крупнокалиберных пулеметов. В 12:45 раздались первые выстрелы. Неизвестно, кто начал огонь, но вскоре со всех сторон полился дождь снарядов.

Погибли четверо полицейских, шестнадцать участников путча и официант одного из кафе, который, встревожившись, вышел на улицу поинтересоваться происходящим. Первым упал на землю дипломат Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, один из верных друзей Гитлера, которым тот несколькими месяцами позже посвятит свою книгу «Моя борьба». Остальными жертвами среди путчистов стали четыре лавочника, три работника банка, шляпник, официант, слесарь, студент, служащий, офицер кавалерии, провинциальный судья и инженер, – иными словами, представители всех слоев общества.

Еще одним путчистом был мельник. Звали его Ульрих Граф, он участвовал в основании НСНРП и был неразлучен с Гитлером. Во время стрельбы Граф бросился вперед, чтобы защитить своего лидера. В него попала пулеметная очередь, но ему удалось выжить и спасти жизнь своего предводителя, который при падении на землю сломал плечо. Призыв к «национальной революции», прозвучавший со стула в пивной, стал для Гитлера вторым. За неделю до этого он совершил первую попытку переворота, также в Мюнхене, перед несколькими сотнями последователей, которые бурно аплодировали ему под куполом цирка Кроне. Однако это событие почти не получило освещения в прессе.

Эта неспокойная осень способствовала укреплению молодой и все еще шаткой Веймарской республики, которая избавилась от инфляции и смогла подавить попытку государственного переворота. Следующий 1924 год также принес хорошие новости: комиссия по переоценке размеров репараций по итогам Первой мировой войны под руководством американца Чарлза Г. Дауэса пересмотрела суммы, которые должна была заплатить Германия, приведя их в соответствие с экономическими возможностями страны. Кроме того, было оговорено предоставление займов со стороны США и принят декрет об отводе французских и бельгийских войск из Рурской области, оккупированной за год до этого с целью потребовать от Германии более значительных компенсаций. План Дауэса стал самым настоящим благословением: он облегчил груз, который давил на страну, способствовал притоку инвестиций и освободил дорогу для экономического подъема.

В особенности благотворно план Дауэса подействовал на Берлин. Город, который в XVIII веке был не более чем «казармой, окруженной забором», начал усиленно развиваться и в конце концов превратился в один из самых современных мегаполисов в мире, легендарную «столицу скорости и технологий». В том же 1924 году были закончены работы по возведению аэропорта Темпельхоф, в метро стали ходить электропоезда, была проведена первая выставка радиоэлектроники, открылась обсерватория Эйнштейна для проведения экспериментов, доказывающих теорию относительности. Кроме того, появились новые станции метро, увеличилось количество трамвайных и автобусных маршрутов, были расширены многие улицы и установлены первые светофоры для регулировки дорожного движения, которое с каждым днем становилось все интенсивнее.

Писатель Альфред Дёблин ввел в употребление рифмованный термин «Берлин-бензин», чтобы описать, какой стимул для своего творчества он получал от города: «Эти оживленные улицы, магазины, дорожное движение становятся тем жаром, который я чувствую, когда работаю, это бензин, который заставляет мой мотор крутиться». Эта фраза показывает, как подъем, который переживал Берлин, среда, в которой происходили изменения, прогресс, эйфория, также стали проникать в мир культуры, искусства и театра. Уже после окончания войны, в том числе в результате падения Австро-Венгерской империи, Берлин перехватил у Вены звание культурной столицы Центральной Европы. Теперь не проходило и недели, чтобы в процветающем городе не открылись новый театр, кинотеатр, выставка живописи или фотографии. Кроме того, город предлагал огромное количество зрелищ; всевозможные виды оркестров и музыкальных коллективов, в особенности джазовых, по последней моде, наводняли его залы. Предложение было бесконечным, берлинцы массово ходили развлекаться; была установлена восьмичасовая продолжительность рабочего дня, и у людей было много свободного времени. И настоящих денег.

Естественно, изменения не могли не затронуть самих творцов культуры. Среди нового поколения художников и писателей не много было добровольных бродяг и маргиналов. Почти не осталось причин для того, чтобы громко заявлять о своей позиции: больше не было ни кайзера, ни войны, экономическая и политическая ситуации начинала стабилизироваться, и большинство творческих людей ассоциировали себя с демократическими постулатами Веймарской республики. Кроме того, инфляция, жестоко ударившая по представителям свободных профессий, заставила их осознать, что главное – обеспечить себе modus vivendi^[7]�, создав стабильный доход. Они больше не желали влачить жалкое существование или вынужденно заниматься делами, неподобающими их таланту – как драматург Карл Цукмайер, которому пришлось прибегнуть к контрабанде наркотиков, или Курт Тухольский, вынужденный согласиться на работу в банке, что еще более унизительно для писателя.

Тогда, в том динамичном и оптимистически настроенном Берлине, выходящем из кризиса, в котором можно было увидеть, как культура становилась явлением для широких масс, как сотни тысяч людей искали развлечений, чтобы занять себя в свободное время, можно было подумать о том, чтобы жить благодаря художественному таланту или литературному призванию. Писатель мог рассчитывать на встречу с щедрым издателем или на публикацию статей и заметок в многотиражных газетах; драматург – на постановку своих пьес в одном из многочисленных театров или на подработку в новом жанре радиотеатра. Художник мог зарабатывать на жизнь заказами богатых клиентов или выставляя свои работы в престижных галереях с большим количеством посетителей; фотограф – стремиться к тому, чтобы его снимки сопровождали репортажи в новых иллюстрированных журналах, производивших фурор. Актеры могли совмещать театр с процветающим миром кино, который обеспечивал миллионы зрителей; у музыкантов и вокалистов была возможность записывать пластинки, зарабатывая себе этим деньги и славу в вечности; также для них были открыты двери сотен танцевальных залов – их называли дансингами – кабаре, ревю и спектакли-варьете.

Конечно, ради этого нужно было разговаривать и торговаться с издателями и руководителями редакций, выставок и галерей, с театральными импресарио, владельцами кабаре, посредниками в сфере искусства, продюсерами и режиссерами кинолент. Для подобных переговоров идеально подходило «Романское кафе», постепенно превратившееся в излюбленное место встреч людей из мира искусства, культуры и концертно-зрелищных мероприятий Берлина. Кафе было отличным местом для того, чтобы не просто приятно провести время в разговорах о литературе, но также, и прежде всего, чтобы обзавестись контактами: не зря люди начали называть его «кафе бесконечных возможностей».

Первым к этим изменениям привлек внимание Вальтер Беньямин. Весь 1924 год он проводил между Берлином и Франкфуртом. Инфляция свела на нет его семейное состояние, уничтожив финансовую подушку, и он намеревался проложить себе путь в качестве критика, эссеиста и переводчика. Кроме того, Беньямин собирал документы, которые позволили бы ему занять место на кафедре во Франкфуртском университете. Между работой за письменным столом и продолжительными поездками у него оставалось не так много времени, чтобы ходить по кафе. В довоенный период, который он провел в швейцарском изгнании, это стало его любимым увлечением. Тогда Беньямин часто посещал «Западное кафе» – по крайней мере, до столкновения с Ласкер-Шюлер, – но предпочитал бродить по разным заведениям, болтая и там и сям в поисках озарений для своих теорий и обрывков разговоров, которые затем превращал в анекдоты с двойным смыслом.

В «Романском кафе» Беньямин стал свидетелем сцены между клиентом-нытиком и официантом-философом – «не мыслителем, просто философом»; она дошла до нас именно в его изложении. «Романское кафе» стало для Беньямина «особенно наглядным примером сочетания кафе для работы и кафе для развлечений». Оно и послужило моделью, на основе которой он разработал свою «физиологию кафе». Согласно его Berliner Chronik («Берлинской хронике»), с улучшением экономики берлинская богема стала терять свой грозный дух, который все еще был свойственен ей в эпоху революционных манифестов дадаистов и экспрессионистов. В результате бюргеры пересмотрели свое отношение к клиентам заведений такого типа; именно тогда кафе приобрели свою новую функцию, а художникам пришлось привыкать сосуществовать с буржуазией, – не только с кино- и театральными продюсерами, но и со служащими, биржевыми маклерами и коммивояжерами, внезапно заинтересовавшимися искусством и литературой, а также с теми, кому нравилось вращаться в творческих кругах.

Эрнст Толлер незамедлительно определил новые законы, которые стали править в мире культуры. Вскоре после выхода из заключения он превратился в одного из самых известных драматургов Берлина. Не отказываясь от левых взглядов, он не лишал себя посещения элегантных буржуазных салонов Курфюрстендамма и Груневальда; нередко он приезжал туда на такси после выступлений на митингах перед рабочими и членами профсоюзов.

Толлер был миловидным, светским, красноречивым – и всегда хорошо одетым. В «Романском кафе» он чувствовал себя как рыба в воде. Сначала он здоровался с псевдореволюционерами, затем ненадолго присаживался к Эрвину Пискатору, режиссеру спектаклей по его пьесам, а после перемещался от столика к столику, чтобы пообщаться и с теми и с другими. Его любили и уважали клиенты кафе, несмотря на то что некоторые считали самодовольным и тщеславным.

Несомненно, Толлер любил быть в центре внимания, однако ему нельзя было отказать в нравственной цельности и приверженности гуманистическим идеалам. В своих пьесах и статьях – которые выходили в престижном немецком журнале Die Weltbühne («Мировая сцена»), – он в основном говорил о проблемах, создаваемых пацифизмом, о том, что жестокость безнравственна – и в то же время неизбежна. Кроме того, он размышлял о противоречиях социализма – доктрины, которой сам сочувствовал, но не без критики. Толлер оспаривал ее догматизм, но признавал в ней то, о чем сам мечтал: он предлагал бескровную революцию, и его утопия, в этом сходная с мюзамовской, представляла собой анархизм без хаоса. Он не был ни оппортунистом, ни предшественником gauche divine^[8], что подтвердили его дальнейший путь и трагический финал.

Мюзам, со своей стороны, не мог и не хотел адаптироваться к новым обстоятельствам. Он тосковал по довоенной богеме, той, которая презирала буржуазию и которую, в свою очередь, обвиняли в том, что она праздно проводила послеобеденное время в различных кафе, пытаясь навести в мире порядок с помощью подрывных действий. Даже газета Vorwärts, рупор социал-демократической партии, обвиняла его и его друзей анархо-пацифистов в том, что они вели «паразитический образ жизни» и были «литературным отребьем» и «безнадежными теоретиками, обреченными на провал».

Не приходится удивляться, что представитель богемы первого поколения, книжный анархист, который провел молодость в пролетарских кабаках, кафе и кабаре, строча в подпольные журналы статейки почти мистической направленности об утопических обществах, не ощущал себя на своем месте в кафе с вращающимися дверьми, убранством в стиле кайзера Вильгельма и запахом дыма, исходившего не от трубок; кафе, в котором половина клиентов были в галстуках; и со швейцаром с проницательным взглядом. Однако Мюзам был слишком суров. Вне зависимости от того, называть их богемой или нет, в стенах «Романского кафе» не было недостатка в таланте, чувстве юмора, уме и силе духа. За его мраморными столиками собиралась значительная часть передовых представителей культуры, творчеством которых в большой степени будет отмечена культурная жизнь Европы в дальнейшие годы. Доказательства этому мы найдем в следующих главах.

Я должен написать ваш портрет!
1925

Она берет портсигар, поднимается с неудобного стула в стиле «Братья Тонет», делает прощальный жест рукой церберу Нитцу и собирается покинуть заведение. В этот момент из-за другого столика вскакивает мужчина с изящными, но суровыми чертами лица, в элегантном костюме, с волосами, зачесанными назад. Быстрым шагом он подходит к женщине и, даже не поздоровавшись, умоляет: «Я должен написать ваш портрет! Я должен написать ваш портрет! Вы отражение целой эпохи!».

Женщина инстинктивно прижимает сумочку, смотрит на него и застенчиво улыбается.

– Чего вы хотите? Написать мой потухший взгляд, мои искривленные уши, мой длинный нос, узкие губы? Хотите запечатлеть мои огромные руки, короткие ноги, большие ступни… то, что внушит людям ужас, что никому не понравится?

– Именно. Вы дали себе идеальное описание.

Этот эпизод, имевший место весной 1925 года, мы знаем со слов самой его героини – Сильвии фон Харден. Она пересказала его почти сорок лет спустя в статье, озаглавленной «Воспоминания об Отто Диксе».

В тот день, когда ее так бесцеремонно смутили, Сильвии фон Харден был тридцать один год, однако выглядела она гораздо старше. Жизнь ее развивалась стремительно. В двадцать лет фон Харден покинула родительский дом из-за «удушающей буржуазной атмосферы» того района Гамбурга, в котором выросла. Она приехала в Берлин с пустыми карманами, стала вращаться в богемных кругах и вышла замуж за поэта-экспрессиониста Фердинанда Хардекопфа. Затем развелась и переехала в Цюрих. Там она работала на издательство Rauscher и опубликовала свой первый поэтический сборник – Verworrene Städte («Запутанные города»), а также редактировала недолго выходящий журнал Die Bücherkiste. Устав от Цюриха, она объехала несколько европейских городов и в конце концов возвратилась в Берлин. В «Западном кафе» фон Харден познакомилась с Карлом Фридрихом Лером, еще одним поэтом-экспрессионистом, с которым сочеталась браком. Лер, измученный войной и неспособный справиться с нанесенной ею травмой, пустил в себя пулю через несколько недель после свадьбы, прямо напротив кафе, в котором их свела судьба. Фон Харден перестала слагать стихи и больше не переступала порог «Западного кафе». Она с головой погрузилась в работу: начала писать роман о Робеспьере и крупные статьи для газет Berliner Tageblatt, Berliner Volks-Zeitung и Prager Presse. Послеобеденные часы она теперь проводила в «Романском кафе».

Биография Сильвии фон Харден демонстрирует новое положение женщин. Еще в эпоху правления кайзера Вильгельма жизнь женщин определялась тремя К – Küche, Kinder и Kirche – кухня, дети и церковь. Перемены наступили во время Первой мировой войны, когда многим женщинам пришлось выполнять задачи, которые традиционно ассоциировались с мужским трудом, в особенности на заводах военно-промышленного комплекса, а также в учреждениях и банковских конторах. Не знаю, насколько хорошо исследовано влияние форс-мажорных ситуаций на самоопределение женщин; безусловно, они являются одной из главных причин перемен. После окончания войны многие дамы, в особенности молодежь и жительницы городов, отказались возвращаться к роли домохозяек, нянек и благочестивых прихожанок и заявили свои права на более активную роль в общественной жизни и на рынке труда.

Это привело к активизации движений эмансипации по всей Германии, которые стремительно развивались и вскоре получили признание: Конституция Веймарской республики закрепила за женщинами избирательное право, и в парламентских выборах, проходивших в 1919 году, приняло участие почти девяносто процентов женского населения старше двадцати одного года; десять процентов избранных депутатов были дамами (этого результата вновь удалось достичь лишь на выборах 1983 года). Получившим места в парламенте удалось добиться принятия серии «женских законов». Они подразумевали расширение нормативных актов, обеспечивающих защиту материнства и гарантии социального страхования надомных работниц. Последний закон был направлен прежде всего на облегчение положения тысяч швей. Еще одним достижением, которое, впрочем, сначала имело чисто символическое значение, было официальное разрешение женщинам занимать судейские должности.

В начале 1920-х годов в Германии работало уже тридцать пять процентов женского населения. Конечно, большинство из них были заняты в сфере услуг и торговли – работали продавшицами, уборщицами, портнихами, парикмахерами, а также в сфере текстильной промышленности, многие выполняли задачи секретаря, телефониста и стенографиста. Женщины составляли добрую часть работников мира театра – это были танцовщицы, певицы, актрисы. Однако с каждым годом появлялось все больше женщин с высшим образованием, занимавших должности среднего звена на предприятиях и в банковских учреждениях, или таких, которые строили карьеру на административных должностях и в вузах. Одной из первых женщин, получивших место преподавателя в вузе, стала в 1923 году химик Маргарет фон Врангель. Женщин нередко можно было встретить среди представителей свободных профессий: адвокатов, врачей или, как в случае Сильвии фон Харден, журналистов.

Социальная и экономическая эмансипация женщин вместе с уверенностью в себе и либерализацией нравов находила свое отражение и на улицах больших городов. По бульвару Ку’дамм спешили дамы с короткими стрижками, в костюмах мужского покроя и туфлях без каблука; они торопились на работу и, казалось, стремились соперничать с мужчинами за должности. По вечерам те же представительницы прекрасного пола выходили из дома на высоких каблуках, в коротких юбках, с бандо в волосах, накидкой на плечах и с сигаретой в мундштуке, зажатой между пальцев. Они наконец-то освободились от пут, доставлявших страдания их матерям, и теперь смотрели и двигались с вызовом. Временами они даже надевали цилиндры и вставляли в глаз монокли. Верх провокации!

Многие из этих женщин посещали «Романское кафе». Не все клиенты заведения взирали на это благосклонно (здесь Берлин не слишком отличался от других европейских столиц). В своей книге Las ciudades y los escritores («Города и писатели») Фернандо Саватер рассказывает, что несколько лет спустя первое появление в парижском кафе Симоны де Бовуар было расценено как акт неповиновения. Иногда дамы приходили в одиночестве и сидели также одни, как в случае с Сильвией фон Харден, которая обычно курила, пила свой привычный коктейль за одним из уединенных столиков в «бассейне для не умеющих плавать». Или же они составляли свой кружок, например «столик пишущих женщин», ставший известным даже среди самой консервативной мужской публики. Эльза Ласкер-Шюлер вела себя здесь как гранд-дама от литературы. Она увеличилась в объемах – прошли те времена, когда она питалась только орешками, – в кафе Ласкер-Шюлер теперь обычно заказывала чай с выпечкой, продолжала давать советы писательницам и журналисткам, разделявшим ее взгляды. У нее была любимая фраза, которой она списывала со счетов тексты, не казавшиеся ей убедительными: «Это мог написать и Гёте».

Молодежь шла в «Романское кафе» не только ради встречи с Эльзой Ласкер-Шюлер. Их привлекала туда и личность скульптора и художника Кете Кольвиц. С собранными назад волосами и грустным взглядом, она казалась тихой и кроткой старушкой – в 1925 году ей было почти шестьдесят. Однако ее творчество было полной противоположностью внешности: она работала в струе самого радикального экспрессионизма и крайне критического реализма.

В 1924 году Кольвиц вызвала споры своим плакатом против закона об абортах. Документ, принятый еще в 1871 году, предусматривал за аборт пять лет тюрьмы; это было еще одно поле боя для феминисток, поскольку он не только посягал на право принимать решения относительно собственного тела, но и приводил к жертвам, в особенности среди женщин простого происхождения. Не имея никакой поддержки, многие из них из-за аборта оказывались в тюрьме, а также получали травмы и даже погибали в результате варварских вмешательств и операций в ужасных антисанитарных условиях (считается, что, несмотря на угрозу тюремного заключения, в середине 1920-х в Германии проводилось до миллиона подпольных прерываний беременности в год).

На плакате Кольвиц изобразила закутанную в лохмотья беременную с младенцем на руках. За ее свободную руку цепляется еще один ребенок. Изможденное лицо женщины выражает бесконечную грусть; лицо ребенка, наполовину скрытое рукой, – вселенскую беспомощность и страх. Кажется, мне доводилось видеть подобные лица на полотнах и офортах Франсиско Гойи, например, в его серии «Бедствия войны»; я не эксперт в этой области, но выражения их лиц выглядят для меня похоже. Призыв, написанный на плакате Кете Кольвиц, – «Долой статьи уголовного кодекса, запрещающие аборт!» – не произвел незамедлительного эффекта. Однако он способствовал легализации прерывания беременности «по состоянию здоровья» в 1927 году, что открыло лазейку для врачей, сочувствующих пациенткам.

Еще одним завсегдатаем «Романского кафе» была скульптор Рене Синтенис: очень высокого роста, неуклюжая, с характерными для индейцев чертами лица, андрогинной наружности, столь свойственной этой эпохе. Даме было почти на двадцать лет меньше, чем Ласкер-Шюлер и Кольвиц, но она также порвала с семьей, чтобы посвятить себя искусству, отказавшись стать секретарем своего отца, видного адвоката. Сначала она работала моделью, затем стала скульптором. Ее авторству принадлежат бюсты писателей Иоахима Рингельнаца и Андре Жида. Она также ваяла спортсменов, среди которых – бегун Пааво Нурми, Летучий финн, завоевавший две золотые медали на парижской Олимпиаде 1924 года. Синтесис предпочитала изображать спортсменов – жокеев, гимнастов, легкоатлетов, а также футболистов, – однако мировую известность ей принесли пластичные фигуры, изображающие детенышей животных, – жеребят, поросят, оленят, щенков. Через много лет одна из ее скульптур, «Медвежонок», послужит моделью для статуэтки «Золотой медведь», которая каждый февраль вручается победителям Берлинского кинофестиваля.

Пожалуй, ни одна из женщин – завсегдатаев кафе – не вызывала столько любопытства, как Валеска Герт. Певица, танцовщица и актриса, она была удивительно пластична, обладала безудержным комическим даром и гуттаперчевым лицом, способным принимать самые невероятные выражения. Она прославилась своими эксцентричными пантомимами, изображающими боксеров, проституток, ипохондриков и умирающих, а также номерами, в которых шокировала неподготовленную публику, имитируя на сцене оргазм. Как и многие другие актрисы, Герт начинала делать первые шаги в кинематографе. В 1925 году, о котором идет речь, она приняла участие в съемках фильма Георга Вильгельма Пабста «Безрадостный переулок», в котором сыграла портниху-сводню. Главную роль – девушки, которая продает себя, чтобы помочь своей разоренной семье, – сыграла молодая Грета Гарбо. Действие фильма происходит в послевоенной Вене, однако некоторые из сцен – длинные очереди в магазины, публичный дом за швейной мастерской – переносили берлинского зрителя в жестокие и совсем недавние годы гиперинфляции.

«Романское кафе» прекрасно подходило художникам для поиска женских моделей, которые бы воплощали собой современность. В их числе был и Отто Дикс, одержимый поиском «новой женщины». За несколько месяцев до того, как заприметить в кафе Сильвию фон Харден, он смог убедить позировать себе танцовщицу Аниту Бербер. На портрете она изображена облаченной в облегающее платье кричаще-красного цвета, с волосами, выкрашенными в рыжий, с полуоткрытыми красными губами, погасшим взглядом и лицом, выбеленным рисовой пудрой, чтобы еще больше подчеркнуть красный шелк платья и красную стену на заднем плане. Словно вся ее жизнь была окрашена этим цветом.

Мне не удалось определить, где Отто Дикс познакомился с Анитой Бербер. Представляю себе, что это также случилось в «Романском кафе», но доказательств у меня нет. Весьма сомнительно, что это действительно произошло там, поскольку Бербер проводила целые дни в кровати и вставала лишь для того, чтобы подняться на сцену, а потом пройтись по самым непристойным заведениям Берлина. Она превратилась в икону ночной жизни, в сексуальный миф эротизированного города, который уже клеймили – или, напротив, рекламировали – как «Берлин-Содом» или «Берлин-потаскуху».

Аните Бербер было всего двадцать пять лет, когда был написан портрет, однако Дикс изобразил ее лет на тридцать старше. Портрет – живое изображение угасания, поскольку Бербер – страдавшая туберкулезом – выпивала по бутылке коньяка и принимала несколько доз кокаина и морфия в день. Ее жизнь была вереницей побед и скандалов: она три раза выходила замуж и чередовала мужей с многочисленными любовниками и любовницами. Она практиковала и открыто защищала проституцию, а также обнажалась в различных публичных местах и на сцене. Перед тем как давать свои представления в варьете «Эльдорадо» и «Метрополь», она жевала розовые лепестки, пропитанные эфиром. Бербер представала перед зрителями в качестве Новой Саломеи, Жрицы Разврата, а ее самый известный спектакль назывался Danzas del vicio, del horror y del éxtasis («Танцы порока, ужаса и экстаза»). Если зрители возбуждались, она либо утихомиривала их словами: «Успокойтесь, я лягу с каждым из вас», или же непристойно их оскорбляла. Бербер неоднократно набрасывалась с бутылкой коньяка на горлопанов из первого ряда.

На нее нередко подавали заявления в правоохранительные органы: в архивах берлинской полиции хранится заявление, описывающее один из номеров Бербер:

Она практически обнажена и ласкает себя, потирая соски и принимая чувственные, возбуждающие позы. Нет никаких сомнений в том, что эта танцовщица представляет сильнейшую угрозу морали и оскорбляет чувства.

В своем отчете полицейский, отправленный для проверки заявления, на основании которого было заведено дело, также словно получает удовольствие от описания преступления:

В танце она не только трясет сосками, но и демонстрирует срамные места. Финал, в котором танцовщица падает с разведенными ногами, согнутыми в коленях, грубейшим образом нарушает нормы приличий и морали.

Весной 1925 года, о котором мы ведем речь, Отто Дикс только-только переехал в Берлин из Дюссельдорфа, где работал в мастерской художника-экспрессиониста Хайнриха Науэна. Даже живя в провинции, как берлинцы именовали всю остальную Германию, Дикс поддерживал тесные контакты с кругом экспрессионистов и дадаистов, обосновавшихся в Берлине. Переезд в Берлин – город, который был на острие всех авангардных течений, – был вопросом времени. Дикс снял просторную студию в доме номер 190 по бульвару Курфюрстендамм, а несколькими метрами выше по той же улице – столь же просторную и уютную квартиру, в которой поселился со своей семьей.

Дикс пока еще не мог жить своим искусством – аренду оплачивал его свекр, состоятельный директор банка, – однако его имя было у всех на слуху. В 1922 году он обратил на себя внимание широкой публики и мира искусства картиной «Девушка перед зеркалом». Полотно изображает со спины молодую привлекательную девушку в корсете, которая смотрит на себя в зеркало. Однако там отражается дряхлая и беззубая старуха с обвисшей грудью и гениталиями, которые виднеются через прорезь в панталонах. Спустя короткое время Дикс написал интерьерную сценку, «Салон II», на которой изображены проститутки вокруг сводни. На автора было заведено дело за изображение «развратности и распутства», обе картины были конфискованы. Дело удалось закрыть благодаря ходатайству Макса Слефогта и Макса Либермана, знаменитых художников-импрессионистов, членов Академии изящных искусств Пруссии.

Проблемы возникли у Дикса и после серии картин на тему войны (как многие другие представители культуры, Дикс пошел на фронт добровольцем; и, как и большинство из них, вернулся пацифистом). Первая картина, «Торговец спичками», показывает бывшего фронтовика, слепого, с ампутированными конечностями, мимо которого проходят равнодушные пешеходы; на него обращает внимание только такса, справляющая рядом нужду, словно он – дерево. Вторая картина серии, «Инвалиды войны», – жуткий парад увечных, возглавляемый унтер-офицером, – если быть точнее, «духом унтер-офицера», который, с ампутированными ногами и рукой с гордостью несет на себе награду – Железный крест. Завершает серию один из шедевров Дикса – «Окоп», огромное живописное полотно размером 2,3 на 1,5 метра, на котором изображено месиво из разлагающихся трупов; над ними – солдат, пронзенный штыками, и остатки железнодорожных рельсов. Снова понадобилось вмешательство Макса Либермана и Макса Слефогта, чтобы Дикс смог избежать тюрьмы.

Слефогт и Либерман возглавляли самый обособленный кружок «Романского кафе», единственный сохранившийся со времен, предшествующих воцарению в заведении Эльзы Ласкер-Шюлер и ее богемных приверженцев. Центральное расположение «стола профессоров кисти», на пересечении зон для постоянных и обычных гостей, было обусловлено тем, что в те дни еще не существовало четкого разделения между двумя «бассейнами». Это был торжественный и сдержанный кружок, один из самых тихих в кафе, где вокруг двух корифеев собирались чешский художник Эмиль Орлик, представитель art nouveau^[9], и Карл Хофер, директор Высшей школы изящных искусств в Берлине, а также галеристы и арт-дилеры Альфред Флехтхайм и Бруно Кассирер. Все они принадлежали к истеблишменту мира искусств и находились уже в почтенном возрасте – едва ли не всем было уже за шестьдесят. Они занимали хороший столик, за которым степенно потягивали кофе и коньяк.

Когда Отто Дикс спускался в «Романское кафе», замочив в специальном растворе свои кисти, он первым делом приветствовал тех, кто сидел за столиком художников. Скорее из чувства уважения и благодарности; ведь вовсе не казалось очевидным, что участники кружка, относившиеся к другому поколению и столь отличному художественному движению, признают его талант и вступятся за него (изображения изящных теннисистов на пляже, которых писал Либерман, были прямой противоположностью искусству Дикса). После этого он встречался со своими коллегами Георгом Гроссом и Рудольфом Шлихтером за «столиком Revoluzzer’ов». Все трое были знакомы ранее, с тех пор как приезжали в Берлин для организации выставки или иных мероприятий (сегодня мы назвали бы их хеппинингами), которые эпатировали и публику, и власти.

Гросс к тому времени уже прославился своими радикальными картинами, полными разжиревших чиновников с моноклями и пышными прусскими усами, финансистов и промышленников с блестящими лысинами и гаванскими сигарами, а также священнослужителей с крестом на шее и похотливым взглядом; рядом с ними, в качестве контраста, он изображал бродяг, инвалидов войны и голодающих детей. Гросс стал одним из тех, кто принес дадаизм в Германию, – «мы насмехались над всем подряд, мы ваяли все подряд – и это был дадаизм». В 1921 году он принял активное участие в организации Первой международной выставки дада в Берлине. Главной темой события была ненависть по отношению к власти, и Георг Гросс выразил ее на картине, названной «Германия. Зимняя сказка». В центре работы располагался упитанный представитель буржуазии, сидящий за столом и вооруженный ножом и вилкой. Вокруг него художник изобразил сцены преступлений и проституции на фоне пустынного городского пейзажа, состоящего из кварталов, церквей, фабрик и борделей. В нижней части картины появляются «столпы общества»: священник, генерал и школьный учитель-реакционер. Посыл картины: «послевоенный период – это предвоенный период». Картина была конфискована полицией и оказалась в одном из берлинских подвалов; на сегодняшний день она так и не найдена.

Рудольф Шлихтер начал свою карьеру художника под псевдонимом, создавая графику порнографического содержания: так он оплатил свое обучение на факультете искусств в Карлсруэ. Позже, переехав в Берлин, Шлихтер поначалу посвятил себя изображению сцен из жизни большого города, оживленных улиц. Однако вскоре, следуя своей «склонности к безобразному и неприятному», он обратился к изображению маргиналов и проституток. На картинах этого периода, отличающихся индустриально-холодными цветами, показаны сцены жестокости и упадка, в том числе грязного и садомазохистского секса, – темы, которая уже появлялась в его творчестве. Шлихтер стал дадаистом с подачи Гросса, с которым делил мастерскую; для выставки дада он создал скульптуру из папье-маше, свисающую с потолка. Скульптура носила название «Прусский ангел» и представляла собой манекен, изображающий чиновника с Железным крестом и свиной мордой. Аннотация к картине была длинной и гласила:

Чтобы в полной мере понять это произведение искусства, необходимо ежедневно по двенадцать часов проходить инструктаж на плацу «Темпельхоф» с рюкзаком, набитым камнями, и полной полевой экипировкой.

В весенние дни 1925 года у Георга Гросса, Отто Дикса и Рудольфа Шлихтера не было времени вспоминать старые времена. Они завершали приготовления к выставке Die Neue Sachlichkeit. Deutsche Malerei seit dem Expressionismus («Новая объективность. Немецкая живопись со времен экспрессионизма»), которая должна была открыться 14 июня в Мангейме. Название пришло в голову Густаву Фридриху Хартлаубу, директору Мангеймского кунстхалле, и постепенно стало именем нового художественного течения. Позади остались времена утопий, ниспровержений и радикальных инноваций, ушли в прошлое дадаистские позирования и экспрессионистский «надрыв». Берлинский клуб дада самораспустился, звезда экспрессионизма катилась к закату. Пришло время для нового.

Как и непосредственно предшествовавшие ему художественные течения, направление Neue Sachlichkeit (Новая вещественность) началось с критического и пристального анализа общества и также стремилось разоблачать действительность. Новизна состояла в том, что молодые немецкие художники теперь обратили свои взоры к традициям реализма, к технике старых мастеров, внося тем не менее в нее изменения, чтобы достичь большей точности и достоверности изображения. Они стремились представить людей и предметы в их повседневном окружении, взирая на них беспристрастно и со стороны; в результате изображения приобретали тревожный характер и начинали будоражить. Некоторые шли дальше и переходили грань между достоверностью и веризмом, преувеличивая, искажая и утрируя, чтобы достичь максимального реализма изображений. Новизна также заключалась в том, что молодые художники обратили свое главное внимание на портреты, – жанр, которым пренебрегали их современники. Конечно же это были портреты-карикатуры, написанные в зазоре между реализмом и гротеском.

Именно к этому стремился Отто Дикс со своими гравюрами, изображающими женщин. На портрете Аниты Бербер он карикатурно изобразил женщину, воплощающую собой «дикий огонь поколения» – согласно выражению одного из современных критиков. На портрете Сильвии фон Харден он хотел запечатлеть в том же ключе еще одну «икону», которая многих раздражала в той же степени: фигуру женщины-интеллектуалки.

Несмотря на нетактичность, Диксу все же удалось убедить фон Харден позировать; однако он не успел закончить картину к выставке. Он работал над ней всю осень и представил в Берлине в 1926 году. Полотно размером сто двадцать на восемьдесят восемь сантиментров в смешанной технике стало одним из символов Новой вещественности. В наши дни картина украшает стены Национального центра искусства и культуры Жоржа Помпиду в Париже. На табличке с названием значится: «Портрет журналистки Сильвии фон Харден».

На мой вкус, картина заключена в слишком громоздкую раму. Однако сама она бесподобна. Сильвия фон Харден изображена сидящей в одиночестве за мраморным столиком «Романского кафе». Перед ней лежат коробок спичек и портсигар, на котором выгравировано ее имя. Кроме того, на столе стоит бокал конической формы с очень длинной трубочкой: его содержимое напоминает коктейль на основе шампанского, возможно, с кампари, учитывая слегка оранжеватый оттенок. Фон Харден изображена с моноклем, на голове короткая стрижка – бубикопф. В чертах лица есть что-то от Хёкстера в женском обличье: нос и нижняя челюсть слишком длинны; рот, полуоткрытый в некрасивой гримасе, демонстрирует лошадиные зубы. Уши огромные и извитые, глаза окружены опухшими веками с черными кругами. Платье прямого покроя превращает туловище фон Харден в прямоугольник. Единственный женственный изгиб, который угадывается под платьем, – это изгиб бедра; но и он наполовину скрыт непропорционально большой и худой рукой, напоминающей конечности рептилий и трупов. На фон Харден нет ни сережек, ни иных драгоценностей, только кольцо, но не обручальное. Одни считают, что это женственная деталь, другие – что кольцо подчеркивает эмансипированность фон Харден. В любом случае, на мой взгляд, оно не похоже на те старинные кольца, которые традиционно украшали суровые пальцы прусских чиновников. Между указательным и средним пальцем фон Харден зажата сигарета; по направлению дыма становится понятно, что курильщица только что резко описала круг рукой, словно с целью подчеркнуть сказанное. Что-то очень важное, чему невидимый собеседник, безусловно, напряженно внимает.

Вторжение журналистов
1926

Вокзал «Зоологический сад» сильно изменился. Как в лучшую сторону, так и в худшую. Сейчас сложно будет пережить здесь сцены из книги «Мы, дети станции Зоо» Кристианы Ф., суровой истории о девочке-подростке, ставшей героиновой наркоманкой и проводящей время на этой станции Берлина и в ее окрестностях (в фильме использована запись потрясающего выступления Дэвида Боуи). В наше время вокзал не является центром наркоторговли и проституции, как это было в 60-е и 70-е годы XX века, но он также перестал быть крупнейшим транспортным узлом Берлина. Уже более десяти лет поезда дальнего следования, приезжающие с западного направления, не останавливаются на «Зоо» – с 2006 года, когда был открыт великолепный современный вокзал «Берлин-главный», на севере берлинского района Тиргартен. В то время владельцы ларьков, цветочных киосков и магазинчиков сувениров со станции «Зоо», боясь лишиться потока в пятьдесят тысяч пассажиров в день, организовали кампанию по сбору подписей, включающую в себя символические похороны. Но все было бесполезно: статус вокзала был понижен практически до уровня провинциального. Кажется, в наши дни существует проект по модернизации его коммуникаций, в том числе для того, чтобы он смог снова принимать поезда, прибывающие из Парижа, Кёльна и Дюссельдорфа; однако на настоящий момент по его путям курсируют только составы, направляющиеся в Хоппегартен и Аренсфельде.

Я провел это утро, посещая места, где происходили те события, наступая, сам того не желая, на Stolpersteine – на эти «камни преткновения», которые все же следовало бы переводить как «памятные таблички». Сейчас я читаю газету Bild-Zeitung в сосисочной Curry 36, прямо около выхода с вокзала «Зоо». Bild-Zeitung – таблоид с яркими картинками и разноцветными заголовками. Это газета, которая печатает сенсации и разводит демагогию ура-патриотического толка; в особенности она отличается этим во время футбольных чемпионатов, когда могла бы соперничать с английскими таблоидами The Sun или Daily Mail за звание издания с самой шовинистической первой полосой; однако нужно признать, что в то время, когда воцаряется футбольный мир, Bild не падает столько же низко, как ее британские визави. Currywurst – естественно, бестселлер Curry 36 – это разрезанная поперек колбаска на гриле, политая соусом вроде кетчупа и посыпанная карри. Испытание для иностранного нёба. Подается она на картонной подложке вместе с булочкой столь же сухой, как и сама картонка (говорят, блюдо изобрела в 1950-х годах некая Герта Хойвер, но я спрашиваю себя, не является ли он прямым потомком «утопленных сосисок» в гуляше из меню «Романского кафе»).

Я пролистываю кричащие страницы газеты, пытаясь подцепить пластиковой вилкой кружки розоватого мяса. Должен признать, что Bild – увлекательное чтиво и что колбаска вполне съедобна. Оба они, безусловно, обладают особой магией. В Берлине съедается более семидесяти миллионов Currywurst в год, у колбаски даже есть собственный музей – по адресу: Шутценштрассе, 70, совсем рядом с Чекпойнтом Чарли. Блюдо было признано местным деликатесом, кулинарным символом мультикультурализма в одном из тех немногих европейских городов, где продолжают делать на него ставку. Рецепт Bild – смесь информационного и развлекательного контента, любовь к скандалам и сплетням, упрощенное и чрезмерно драматизированное видение мира – превратил издание в самую читаемую газету страны, имеющую огромное влияние на общественное мнение.

Сейчас полдень, и Curry 36 забито посетителями почти под завязку. Большинство моих соседей, глотающих Currywurst, облокотясь на довольно высокие столики, поглощены своими мобильными телефонами. Только я и еще один сотрапезник, сидящий в одиночестве, листаем бумажную газету (он читает Tagesspiegel, гораздо более уважаемое издание, чем мой Bild). Он выглядит как офисный служащий, ему около пятидесяти. Предполагаю, что в Берлине, как и почти во всем мире, это и есть средний возраст тех немногочисленных людей, которые все еще обедают в компании печатной газеты. Думаю также, что будущее традиционной прессы не слишком радужно.

Однако оно было таким девяносто два года назад. В 1926 году множество газет боролось за право утолить жажду новостей берлинских читателей, и немалое их число выходило двумя, а то и тремя тиражами в день. В то время существовало четыре медийных холдинга, которые в основном и делили рынок между собой: либеральные издатели Ульштейн и Лахманн-Моссе выпускали, соответственно, Vossische Zeitung и Berliner Tageblatt; концерн Scherl-Verlag, принадлежавший консерватору и националисту Альфреду Гугенбергу, издавал Berliner Lokal-Anzeiger; и была еще левацкая группа Мюнценберга со своим флагманским листком Welt am Abend. Однако оставалось место и для независимых изданий, которые выживали за счет преданных подписчиков, – такие как Berliner Börsen-Courier, Neue Berliner Zeitung и еженедельники Das Tage-Buch и Die Weltbühne. Кроме того, у каждой политической партии был свой печатный орган пропаганды: Vorwärts — у социал-демократов, Die Rote Fahne – у коммунистов и Völkischer Beobachter – у национал-социалистической партии. Панорама прессы в этот золотой век отражала сложную политическую и социальную ситуацию Веймарской республики: это был самый настоящий газетный лабиринт.

«Романское кафе» предоставляло своим посетителям все возможные периодические издания, за исключением Völkischer Beobachter. В глубине «бассейна для не умеющих плавать», рядом с телефонной кабиной, находилась специальная стойка, заполненная газетами. Но не только немецкими: там можно было встретить Wiener Journal, Prager Tagblatt, а также такие уважаемые издания, как The Times, Le Figaro и The New York Times, и даже несколько ежедневных газет на испанском, таких как La Vanguardia, El Sol и аргентинская La Plata.

Самыми востребованными ежедневными газетами в кафе были Berliner Tageblatt и Vossische Zeitung. За одним из столиков, выходящих на улицу, обычно сидели их издатели, Теодор Вольф и Георг Бернхард. На одной из фотографий 1926 года они изображены за беседой: Вольф, директор Berliner Tageblatt, с длинными вьющимися волосами, выделяется пышными усами в английском стиле, кончики которых смотрят в стороны; Бернхард, его коллега из Vossische Zeitung, с уже поседевшей шевелюрой, пытается сдержать улыбку на своих прямых и изящных, почти женских, губах. Обращают на себя внимание оправленный лорнет Вольфа и пенсне Бернхарда в черепаховой оправе, а также выражение лиц за ними – смесь самоуверенности, уважительности и ума.

В «Романском кафе» часто можно было встретить людей из мира журналистики: политических и общественных обозревателей, искусствоведов и театральных критиков, редакторов разделов культуры, спортивных репортеров, иностранных корреспондентов. На страницах своих изданий они спорили, однако здесь перемешивались, садились вместе, взяв кофе или пиво, выискивали друг друга по всему помещению, чтобы обменяться настоящими или выдуманными новостями и сплетнями, ложными зацепками, «слить» информацию. Были столики, за которые, казалось, целиком переехали редакции газет: за ними журналисты набирали текст на портативных печатных машинках, обсуждали статьи или отмечали неожиданные встречи.

Один из журналистов, буквально прописавшихся в «Романском кафе», Пауль Маркус из Berliner Börsen-Courier, уверял, что основная причина засилья его коллег в заведении заключалась в том, что на одной из стен в «бассейне для не умеющих плавать» в их распоряжение были предоставлены все тома Энциклопедии Брокгауза. Пауль утверждал, что видел, как один из корреспондентов, специализирующихся на Болгарии, писал свои «софийские хроники», восседая за одним из мраморных столиков кафе со вторым томом Энциклопедии Брокгауза.

Безусловно, богатый выбор периодической прессы способствовал этому: она использовалась в качестве справочных материалов и для отслеживания деятельности конкурентов. Возможность получать доступ к свежей прессе бесплатно выглядела особенно привлекательно в эпоху инфляции, в том числе для иностранных корреспондентов, которые посещали кафе ради заграничной периодики. Многие проводили здесь послеобеденные и вечерние часы, сбивались в группы и общались с местными завсегдатаями. К примеру, Жозеп Пла, каталонский журналист и писатель, скорее всего, именно в «Романском кафе» познакомился со своей будущей берлинской невестой, Али Херсковиц. Он рассказывает об этом в автобиографии:

Она была еврейкой; семья ее, происходившая из г. Яссы, расположенного в устье Дуная, впадающего в Черное море, жила в Лейпциге и занималась торговлей. Херсковиц была более чем молода (двадцать один год), не очень высокого роста, полная, со светлыми волосами, серыми глазами и белозубой улыбкой; она уделяла мало внимания одежде. Получив хорошее образование и воспитание, свободно владела французским и английским языками и была прекрасной собеседницей. <…> Я познакомился с ней в кафе – возможно, в «Романском кафе», рядом с Курфюрстендамм. Пригласил на ужин; она согласилась, и через два или три ужина стала проживать на том же этаже, что и я, в качестве квартиранта фрау Беренс, на улице, названия которой я не помню, очень унылой, удаленной от той части Берлина, которая была облюбована иностранцами.

Со своим другом, Евгением Ксаммаром, Пла создал в «Романском кафе» разношерстный кружок. Об этом он сообщил своему брату Пере в письме от 16 августа 1923 года:

У меня все хорошо, у нас веселая компания здесь, в «Романском кафе», в Шарлоттенбурге, еврейском квартале Берлина. К нам ходит Ксаммар, он потрясающий; русский Тассен, страстный антибольшевик, Вайо, два-три хороших итальянских журналиста и три испанских профессора на пенсии, люди, которые звезд с неба не хватают, но представляют собой лучшее из того, что может предложить Испания. Мы много разговариваем, и я хорошо провожу время. Я покорил их мгновенно, и они меня очень уважают.

Как и во всех кафе, достойных именоваться таковыми, в «Романском кафе» был официант, отвечающий за прессу. Клиенты звали его Рыжим Рихардом. Он был рыжеволос, почти карликового роста, и, как и Хёкстер, горбат. Рихард расхаживал по кафе, раздавая газеты и объявляя их названия по мере приближения к столикам. Рыжий Рихард был словно создан для новостей: именно он первым сообщил о смерти Вальтера Ратенау. В субботу 24 июня 1922 года, за несколько минут до того как пробило одиннадцать утра, он шел вниз по берлинской Королевской аллее к трамвайной остановке. Он услышал несколько выстрелов, взрыв и увидел искореженную машину и труп, лежащий на дороге. Рихард поспешил к ближайшей телефонной кабинке, чтобы позвонить в Berliner Tageblatt.

На самом деле Рыжий Рихард был представителем «Западного кафе». Там он прослужил несколько десятилетий и оказался в «Романском», когда «Западное» закрыли. Однако он, как и Эрих Мюзам, продолжал тосковать по этому прибежищу богемы. Существует карикатура, нарисованная в «Западном кафе» Вальтером Триером. На ней изображен счастливый улыбающийся Рихард с охапками газет. Кроме того, сохранился литературный этюд того периода, когда «Западное кафе» уже закрыло свои двери: бедный Рихард, грустный и потерянный, бродит от заведения к заведению в поисках работы. Там он уже не «безраздельный властелин национальной и зарубежной прессы», а лишь «душа, которая скитается по пажитям прошлого».

Этюд, озаглавленный «Рихард без королевства», появился 9 января 1923 года в Neue Berliner Zeitung. Его автором был маленький румяный человечек со стеклянным взглядом, позже прославившийся своими романами; однако на тот момент он преимущественно занимался журналистикой. Звали его Йозеф Рот. Он овладел профессией во время войны, когда был направлен в военное пресс-бюро австро-венгерской армии, откуда анонимно публиковал свои первые статьи для Prager Tagblatt и Frieden. Впоследствии он работал в отделе культуры либеральной венской газеты Der Neue Tag. Однако издание закрылось, Вена предлагала мало работы для журналистов, и Рот перебрался в Берлин. Это случилось в конце 1922 года, и он сам так объяснял причину переезда: «Я уехал в Берлин, потому что там можно было хоть что-то заработать».

Берлин, новый центр журналистики немецкого мира, привлекал лучших представителей цеха. Рот был одним из них. Вскоре он стал сотрудничать с культурными разделами таких изданий, как Berliner Börsen-Courier, Neue Berliner Zeitung, Berliner Tageblatt и Vorwärts. Рот писал газетные подвалы о повседневной жизни Берлина, о том, что наблюдал в Шарлоттенбурге и районах, где теснились бедные евреи, прибывающие из Галиции. Кроме того, он занимался судебными репортажами. К примеру, освещал процесс над соучастниками убийства Ратенау, который, к его возмущению и недовольству многих других, завершился мягкими приговорами организаторам. Немало статей Рота в тот период отражают его твердую социальную и политическую позицию; и действительно, некоторые из них он подписывал псевдонимом Рыжий Йозеф (кто знает, возможно, также в дань уважения своему дорогому Рихарду).

В 1925 году Рот принял предложение занять место корреспондента престижного издания Frankfurter Zeitung. Сначала в Париже, затем в различных странах Европы: Советском Союзе, Италии, Албании, Югославии и Польше. Однако центром притяжения для него оставался Берлин. Отношения с этим городом были противоречивы: ему ничто там не нравилось, однако именно Берлину посвящено более тысячи статей Рота. Во время визитов в немецкую столицу журналист останавливался в гостинице Hotel am Zoo, в доме номер 25 по бульвару Ку’дамм. По правде говоря, у Рота никогда не было постоянного дома, он всегда жил в отелях и пансионах. Его семьей были швейцары, привратники, администраторы гостиниц и официанты. В одном из писем своему другу Стефану Цвейгу Рот признавался: «Все, что у меня есть, помещается в трех чемоданах. Мне это не кажется странным. Странным, и даже „романтичным“ для меня было бы иметь свой дом, с картинами и всем таким…»

В пансион или отель он возвращался, чтобы переночевать; писал он в окрестных кафе. Ему нужен был шум посетителей вокруг. Кинорежиссер и сценарист Геза фон Чиффра рассказывает, что как-то сидел в одном из заведений с Йозефом Ротом и драматургом Эдёном фон Хорватом, как вдруг, прямо посреди разговора, Рот достал бумагу и принялся писать. Остальные двое уважительно замолчали, но буквально через несколько секунд Рот выпалил: «Вам нечего друг другу сказать? Совсем не о чем поговорить? Давайте, господа, говорите, бога ради, мне нужно работать». Помимо шума, Роту требовалась хорошая доза алкоголя, что временами приводило к проблемам в некоторых заведениях, среди которых было и «Романское кафе». Тот же самый Геза фон Чиффра рассказывал, что официанту Калле приходилось неоднократно призывать Рота к порядку после того, как тот хватал лишку и начинал бродить, пошатываясь, между столиков.

За столиками кафе Рот создал свои первые романы – «Паутина» (1923) и «Отель „Савой“» (1924), но прежде всего он писал статьи, рецензии, газетные подвалы и репортажи. Делал он это не только по финансовым соображениям: несмотря на все свои заявления и позерство, Рот был журналистом по призванию. Поначалу он еще называл свои тексты «великолепными разноцветными мыльными пузырями», однако постепенно становился все более амбициозным, или же стал хорошо осознавать важность своей работы. В письме, отправленном 22 апреля 1926 года коллеге-журналисту Бенно Рейфенбергу, он с гордостью заявлял: «Я не лечебная добавка, не десерт, я главное блюдо. Я не пишу развлекательные материалы; я рисую портрет времени».

За несколько недель до этого «заявления о принципах» Йозеф Рот написал статью, озаглавленную «Вторжение журналистов в будущее». В ней он пытался по-новому оценить журналистику как жанр и возвести ее на уровень искусства. Имеет смысл привести весь абзац:

Настоящая актуальность не ограничивается двадцатью четырьмя часами: она принадлежит эпохе, а не конкретному дню. Такая актуальность – достояние, которое не могло бы умалить достижения автора, никогда не писавшего для ежедневных газет. Я не понимаю, как способность поймать атмосферу настоящего момента может стать помехой в час достижения бессмертия. Я не понимаю, почему знание человеческой природы, проницательность, способность видеть ориентиры, дар очаровывать и другие похожие черты, приписываемые журналистам, должны сочетаться с гениальностью. Настоящий гений страдает этими недостатками; гений не поворачивается к миру спиной, он движется ему навстречу. Он не чужд своей эпохи, а погружен в нее. Он входит в анналы тысячелетия, потому что в совершенстве овладел своей эпохой.

Эти строки в действительности представляли собой совместную рецензию на две только что вышедшие книги – два тома сборника статей авторства Альфреда Польгара и Эгона Эрвина Киша. Как и Рот, оба они перебрались в Берлин: Польгар из Вены, Киш из Праги.

Альфред Польгар переехал в 1925 году, соблазнившись на предложение Berliner Tageblatt. Ему было уже за пятьдесят, он мог похвастаться отличной репутацией в качестве культурного критика и обозревателя и автора газетных подвалов (жанр Feuilleton^[10]на немецком обозначает короткий текст на стыке журналистики и литературы, предшественник привычной нам литературной колонки). Польгар заслужил два прозвища: Маркиз прозы и Мастер миниатюры. И справедливо. Напомаженные волосы и усы, достигающие ноздрей римского носа, придавали ему аристократический вид. Его тексты представляли собой миниатюры, написанные легкой и элегантной прозой, хотя и с едким, хлестким подтекстом. Франц Кафка говорил о нем, что «внутри шелковой перчатки спрятано железное и непоколебимое содержимое». Вскоре после переезда Польгара в Берлин Роберт Музиль взял у него интервью для Literarische Welt, которое привело Музиля в состояние на грани между восторженностью и растерянностью: сначала он поддался «обаятельному злодейству» Польгара, однако затем должен был признать, что проще было «поймать угря голыми руками, чем пытаться поддерживать с ним серьезную беседу».

Польгар, как немногие, воплощал собой типаж литератора из венских кафе. Он был вольнодумцем и бонвиваном со здоровой долей цинизма. Ему нравилось разбавлять непристойностями остроумную и ироничную беседу и удивлять парадоксами. В Берлине он принимал обличье цивилизованного австрийца, свысока смотрящего на пруссаков-варваров. Журналист Ганс Саль писал, что любимым выражением Польгара в кружках «Романского кафе» было: «Народ, способный…». Стоило ему начать фразу с этой конструкции, как собеседник уже знал, что закончится она уколом вроде: «Народ, способный поливать жареное мясо чем-то, что они называют соусом и что представляет собой кашеобразную мешанину, которую в Вене запретили бы законодательно, не заслуживает даже минимального уважения к своей гастрономии».

Сохранилась карикатура, нарисованная Бенедиктом Ф. Долбином в «Романском кафе»: Польгар изображен скользким, хитрым, себе на уме. Польгар же ответил литературным портретом, в котором заявлял: «Художник Долбин – опасный тип. Его краски содержат серную кислоту». Несколькими строками выше он приветствовал Долбина словами «брат по духу».

В свою очередь, Эгон Эрвин Киш представлял собой совершенно особый тип журналиста. Он начинал как местный репортер пражских газет, выходящих на немецком языке: ищейка, которая шла по следам происшествий и мелких преступлений. Однажды, почти случайно, он вышел на одно из своих первых дел, мечту любого начинающего журналиста: полковника Альфреда Редля, начальника агентурного отделения разведывательного бюро генерального штаба Австро-Венгерской империи, шантажировали русские агенты. Они узнали о его гомосексуальных связях и заставили выдавать военные секреты. Когда о предательстве стало известно, австрийский Генштаб вынудил Редля совершить самоубийство.

Дело полковника Редля пошатнуло основы Австро-Венгерской империи, и Киш – первый журналист, раскрывший детали этой истории, – проснулся знаменитым. Он переехал в Берлин, думая извлечь из этого выгоду, и тотчас же начал работать на Berliner Tageblatt. Однако война прервала его славное шествие. Хотя на самом деле это он сам решил его прервать, сменив перо на винтовку и записавшись в добровольцы, чтобы сражаться на фронте.

В наши дни остается только изумляться, какое множество представителей обоих полов соблазнилось дробью барабанов войны, раздававшейся в 1914 году. Стефан Цвейг, один из тех, кто не захотел ей поддаваться, описал в своей статье, озаглавленной «Сады военного времени», атмосферу опьянения и исступления, царившую в Вене 28 июля 1914 года, в день, когда все началось:

Мы знали о войне только из книг, казалось невозможным, чтобы она разразилась в такую цивилизованную эпоху. Как вдруг война была уже здесь, и город мгновенно поддался этой вышедшей из берегов фантазии, как ребенок, словно все это было приключенческим романом. Огромная толпа покинула свои дома, магазины и затопила собой улицы, выстроившись в полные энтузиазма колонны; немедленно неизвестно откуда появились флаги, начала играть музыка, петь хор, люди кричали и приветствовали неизвестно что. Молодежь толпилась перед военкоматами, не желая опоздать и упустить такое приключение…

В Берлине и других городах Германии и Австро-Венгерской империи царила похожая атмосфера. Смотришь на фотографии этих светлых солнечных дней и невольно думаешь, что, случись начало войны зимой, улицы не были бы столь многолюдны, со всеми этими массовыми и невероятно оживленными празднованиями. Но нет: в предшествующее десятилетие в Германии в особенности нарастали провоенные настроения, которые в результате вылились в эту радостную всеобщую мобилизацию. Единственное утешение – знать, что некоторые юноши, толпившиеся перед пунктами мобилизации, впоследствии отказались от своих взглядов. Речь идет о самых чувствительных из всех, или же самых умных. Мы здесь уже говорили про Эрнста Толлера и Отто Дикса (Георг Гросс был еще одним примером). Схожим был и случай Эгона Эрвина Киша, который сражался на Восточном фронте, был награжден, получил ранение; с войны он вернулся убежденным пацифистом.

Киш обосновался в Вене и занялся политическим активизмом. Принял участие в восстании, положившем конец австро-венгерской монархии и, в качестве командира отряда венских красногвардейцев, захватил редакцию газеты Neue Freie Presse, чтобы принудить ее напечатать призыв к распространению коммунизма по всей Австрии. Но коммунизм не прижился. Новое социал-демократическое правительство объявило Киша персоной нон грата и вынудило покинуть страну. Таким образом, в 1920 году Киш присоединился в Берлине к легиону журналистов, в той или иной степени изгнанных из своих стран.

В отличие от Польгара, чистого очеркиста, Киш был репортером. В публикациях, созданных в Праге до войны, Киш изображал маргинальные и преступные слои городских окраин. Он адаптировал этот жанр к Берлину 1920-х годов, чтобы передать через изображение перемен, контрастов и головокружительного ритма меняющегося, неоднозначного мегаполиса с его нарождающимся космополитизмом суть города, который, после Лондона и Нью-Йорка, был третьим по величине в мире. Для описания он разработал сдержанный стиль, без украшательств, и придал своим текстам такую напряженность повествования, которая и сегодня захватывает читателя с первых строк. Основные берлинские издания – газеты и журналы всех направлений – сражались за право печатать его работы на своих страницах. Вскоре сборники его статей превратились в самые настоящие бестселлеры: «Неистовый репортер» – сборник, название которого превратилось в прозвище Киша, с которым он вошел в историю, – стала самой продаваемой книгой 1926 года.

В «Романском кафе» Киш председательствовал за столиком Эгонека, названным в его честь. Его также звали Суперзавсегдатаем, потому что он находился в кафе постоянно. Внешне Киш походил на портового грузчика мускулистого телосложения, а еще он без стеснения демонстрировал свои многочисленные татуировки. Острый на язык, Киш был свойским человеком, но также хвастуном, любил бахвалиться, чем наживал себе врагов. Завистливые голоса утверждали, что он не умел писать по-немецки, что его статьи были полны «прагизмов» и их приходилось править официанту Калле. Киш защищал себя, говоря, что «немецкоязычные пражане лучше всех говорят по-немецки, потому что бранятся они на чешском». Кроме того, поговаривали, что как журналист он был верен девизу: «Не допускай, чтобы правда испортила тебе историю».

Сохранилось множество фотографий Киша в «Романском кафе». На самой известной он говорит по телефону в одной из кабинок. У него выжидательное выражение лица, словно ему сообщают последние новости; в правой руке он держит слуховую трубку и свою неизменную сигарету. Существует и его портрет у дверей кафе кисти Рудольфа Шлихтера: темноглазый Киш изображен с волосами, зачесанными назад; сигарета на этот раз зажата между губ. За его спиной – столб с объявлениями, заклеенный заголовками его самых знаменитых статей, а также рекламой футбольного матча между берлинским клубом Tennis Borussia и пражским Sturm Graz; футбол был его любимым видом спорта, наряду с боксом.

Рудольф Шлихтер, Георг Гросс и Отто Дикс составляли триумвират художников «Романского кафе»; Йозеф Рот, Альфред Польгар и Эгон Эрвин Киш – журналистов. В случае последних, однако, речи о настоящей дружбе не шло: между ними было достаточно разногласий. Рот завидовал военным подвигам Киша, в его отсутствие негативно отзывался о чешских солдатах и придумывал себе самому славное военное прошлое (в частности, российский плен, о котором нет никаких сведений). Также говорят, что Польгару не удавалось скрыть презрительной гримасы в отношении качества репортажей Киша, который, в свою очередь, неоднократно заявлял, что очеркистов переоценивают.

Однако между ними существовало взаимное уважение и крайне плодотворное сотрудничество; они часто превозносили друг друга. Киш и Рот считали Польгара – который был старше их соответственно на двенадцать и двадцать лет – своим учителем. Все трое не переставали стремиться друг к другу. Они познакомились в Вене, где часто оказывались в одно и то же время в «Центральном кафе», и теперь, в «берлинском изгнании», часто беседовали за чашкой кофе или бокалом коньяка, устроившись за мраморным столиком «Романского кафе». Здесь они выступали единым фронтом. В процитированной выше статье Рот писал: «Благодарность, которую издания должны испытывать к Альфреду Польгару и Эгону Эрвину Кишу, сильно превосходит суммы гонораров, которые они им платят». Эта фраза содержала шпильку по отношению к издателям за соседним столом. Однако в первую очередь Рот стремился отметить, что и очерки Польгара, и репортажи Киша были произведениями высокой литературы. Следовательно, и его статьи тоже, потому что он мастерски владел обоими жанрами. По сути, Рот стремился повысить ценность всех журналистов, которые, как он писал в начале своей статьи, «принадлежат мимолетному и преходящему, но стремятся остаться в вечности».

Напевным голосом
1927

Они даже не стали дожидаться остановки поезда: ухватились за двери, с трудом забрались внутрь и пробежали вагон за вагоном, пока, наконец, не нашли тех, кого искали. Последние были захвачены врасплох – на полусонных пассажиров набросились с дубинками, палками и ножами; у кого-то даже был пистолет. Понадобились считаные минуты, чтобы разгромить несколько купе, ранить семнадцать человек и мгновенно ретироваться, как только раздался свисток заправилы, ожидавшего снаружи. Он приказал всем занять места в грузовиках и следовать за его автомобилем. Нападавшие доехали до центра Лихтерфельде, припарковали машины, зажгли факелы и, выстроившись в широкую колонну, строем дошли до площади Виттенбергплац, в конце Тауэнцинштрассе. Предводитель все время обращался к ним со словами: «Мы прибыли в Берлин с мирными намерениями. „Союз красных фронтовиков“ пролил нашу кровь. Мы не потерпим, чтобы нас продолжали считать гражданами второго сорта! Мы очистим Курфюрстендамм от евреев!». Это был человек маленького роста, с темными волосами и заостренными чертами лица. Он хромал на правую ногу и много жестикулировал. У него был певучий голос, и он растягивал гласные.

Пауль Йозеф Геббельс родился 29 октября 1897 года в Райдте, маленьком городке на Рейне, рядом с Менхенгладбахом. Детство Геббельса было отмечено стесненными финансовыми обстоятельствами, а также остеомиелитом, который оставил его прихрамывающим на правую ногу. Он находил утешение в написании стихов и игре на старом фортепиано, подаренном отцом. Учился на отлично в католических школах, и именно ему доверили произнести выпускную речь; на дворе стоял 1917 год, и юный Геббельс в своей речи восторженно воспевал героев Великой войны.

Он собирался последовать их примеру, вступить в армию и сражаться на фронте, но был признан негодным к военной службе. Он отказался поступать в семинарию на факультет теологии, как хотела мать, и окончил факультет германской филологии и истории Боннского университета. Последующие годы он провел в университетах различных немецких городов – Бонна, Фрайбурга, Вюрцбурга и Мюнхена, – и 21 апреля 1922 года получил докторскую степень Гейдельбергского университета за диссертацию о драматургии Христиана Вильгельма фон Шютца, забытого в наши дни писателя-романтика. В вводной части своей работы Геббельс писал:

Повсеместно распространяется банальное и плоское просветительство, которое стремится превратиться в бессодержательный атеизм. Однако против него борется новое поколение мистиков и романтиков, которые ищут Бога. Все они взывают о лидере.

(Небольшое отступление: взаимосвязь между романтизмом и нацизмом – еще одна увлекательная тема; с ней можно подробно ознакомиться в недавно вышедшей книге Рюдигера Сафрански Romanticism: A German Affair («Романтизм: немецкий роман»); для понимания того, как различные литературные традиции переплелись с нацизмом, могу рекомендовать книгу El misterioso caso alemán («Загадочный случай Германии») Розы Салы Роуз.)

Представив текст своего исследования, Геббельс получил оценку «удовлетворительно», а после прохождения устной защиты получил докторскую степень. Он вернулся в родительский дом, намереваясь стать писателем или журналистом. Ему удалось опубликовать серию статей, в которых он обрушился на мир культуры, на Zeitgeist. Несмотря на то что статьи вызвали, по его мнению, «большой резонанс», они не принесли столь желанного контракта с местной газетой Westdeutsche Landeszeitung, в которой были опубликованы. Тогда Геббельс организовал театральную труппу, выступающую с постановками в традиции германского христианства, подход которой был противоположен видению Volksbühne, социалистического и пролетарского театра. Volksbühne под руководством Эрвина Пискатора пользовался неимоверной популярностью в Берлине. Однако и с этим проектом Геббельсу не сопутствовала удача. Вместо работы в театре он стал давать частные уроки – и копить обиду.

Тридцатого октября 1922 года ему предоставилась возможность выплеснуть накопившийся гнев. Одна из культурных организаций Райдта, уютного городка на Рейне, гордого тем, что один из его уроженцев получил докторскую степень, пригласила Геббельса прочитать лекцию о современной немецкой литературе. Название лекции, выбранное Геббельсом, было вполне скромным: «Размышления о современной немецкой литературе». Но не таким был настрой лекции с самого ее начала:

Каково состояние современной немецкой литературы? Одно литературное течение сменяет другое каждый месяц, каждую неделю привносит какую-нибудь новизну. Все новое стремится быть единственно верным, в то время как в действительности является не более чем спазмом измученного, сокрушенного, до крайности истощенного духа, выжатого до последней капли, и каждый из этих комедиантов пытается превзойти другого; молодежь от двадцати до двадцати пяти лет берет слово и выражает свое мнение кичливо и со стопроцентной убежденностью в своей правоте, а критика отмечает и с помпой комментирует малейшее колыхание их мозга.

Горстка слушателей, представляющих образованную часть провинциального бюргерства, и подумать не могла, что стала свидетелем одного из первых публичных выступлений того, кто в будущем превратится в мастера массового гипноза: низенького хромого человечка, который вещал пронзительным голосом, растягивая гласные, как это было свойственно жителям рейнской области, все более и более пламенно:

Послевоенная атмосфера стала желанным прибежищем для этих созданий, парализованных ужасающим страхом; здесь они смогли найти хороший улов, воспользоваться ситуацией, погрязнуть в большевизме. Для людей этого типа послевоенная эпоха оказалась весьма благоприятной. Достаточно было широко продемонстрировать сочувствие в упоительном утешении дешевой социальной философией, и вот уже перед нами поэт – спаситель Отечества. Вы в изобилии знаете представителей этого типажа, которые отметились в культурной и политической жизни страны за последние пять лет. Отребье, считающее, что новое искусство зарождается в кафе, что именно оттуда в результате интеллектуальных дебатов что-то должно прийти в мир. Эти молодчики проводят большую часть дня в столичных кафе, а большую часть вечера и ночи – в снобистско-коммунистических салонах в окружении шайки издателей. Эти круги толкают нашу литературу в пропасть, превращают в товар, оскорбляя ее с каждым разом все больше и больше. Кровь должна броситься в лицо любому, кто чувствует себя немцем, при одной только мысли о том, что в этих пришлых людях не течет ни капли немецкой крови. Они происходят из самых захолустных уголков Польши и Галиции и приползли сюда после войн, наводнив собой столицу Империи и принеся с собой то «избавление» и «процветание», которые, как мы сегодня наблюдаем, царят среди нас.

Геббельс отметил свой двадцать пятый день рождения как раз накануне лекции. Он не посещал ни различные кафе, ни салоны, и проводил свои дни на чердаке родительского дома. Родители и невеста, Эльза Янке, призывали Геббельса найти работу, чтобы он мог жениться и завести семью. Давление с каждым днем становилось все сильнее, и через несколько месяцев, в начале 1923 года, он неохотно согласился на место практиканта в кёльнском филиале Dresdner Bank.

Геббельс возненавидел работу с первого же дня. Ему платили жалкие крохи и заставляли отказываться от идеалов студенческой поры. Постоянно пребывая в депрессии, он проводил большую часть времени в плохом настроении; кончилось тем, что в сентябре того же года из-за его поведения и экономического кризиса ему указали на дверь. Геббельс вернулся в родительский дом, заперся на чердаке и стал писать драму «Странник» и роман с автобиографическими мотивами «Михаэль. Германская судьба в дневниковых листках». Ему не удалось добиться ни постановки первой, ни публикации – на тот момент – второго. Но Геббельс не сдавался и отправил заявления на вакансию редактора двум гигантам немецкой прессы: Berliner Tageblatt и Vossische Zeitung. В письмах он одновременно и горячо умолял взять его, и демонстрировал высокомерие нарцисса – уже тогда оно проявилось в качестве одной из главных черт его характера. Но все усилия оказались напрасны. Ни Теодор Вольф, ни Георг Бернхард – главные редакторы газет – не отозвались на его предложение.

К началу 1924 года Геббельс был неудавшимся писателем и неудавшимся журналистом, а также открытым антисемитом. Как и многие немцы его поколения, он считал, что в существующем кризисе и мрачном будущем, которое предсказывали Веймарской республике, виноваты евреи. Этим же он оправдывал и собственные неудачи: газеты, которые закрыли перед ним двери, принадлежали издательским домам с еврейским капиталом; театры, по которым он безрезультатно рассылал свою пьесу, почти все находились в руках евреев; многие из директоров банков – «храмов материализма», как он их называл, – имели еврейское происхождение. Тогда же он узнал, что и его невеста, Эльзе Янке, была наполовину еврейкой: «Она призналась мне в своих корнях. Магия исчезла». Одна из его записей в дневнике того периода гласит: «Германии не хватает твердой руки. Уже достаточно экспериментов и пустых фраз. Нужно вернуться к серьезности и работе. Нужно выкинуть еврейскую шайку вон».

В августе 1924 года старый школьный товарищ Геббельса Фриц Пранг взял его на митинг Национал-социалистической партии Великой немецкой нации, проходящий в Веймаре. Национал-социалистическое движение Великой немецкой нации было новым именем Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП), основанной Гитлером в 1921 году и позже запрещенной после попытки госпереворота в мюнхенской пивной. Как писал Геббельс в своем дневнике, тот день в Веймаре стал для него «откровением». На этом запись заканчивается, но после возвращения с митинга Геббельс создает местное отделение Движения и развивает бешеную активность на благо дела нацистов.

В декабре 1924 года за хорошее поведение досрочно выпускают из тюрьмы Гитлера, и вскоре он снова основывает НСРПГ. Геббельс продолжает неуемную активность под новой аббревиатурой: с октября 1925 года он выступает на ста восьмидесяти девяти митингах. Его энергия и красноречие привлекают внимание самого фюрера. Нам неизвестно, какого мнения придерживался Гитлер о Геббельсе в начале их взаимоотношений – Гитлер не вел дневников. В 1983 году еженедельник Stern раструбил на своих страницах о сенсационной публикации дневников Гитлера. Однако они оказались подделкой: шестьдесят тетрадок, исписанных неким Конрадом Куяу, – крупнейшая издательская утка века. Таким образом, мы не знаем, восхищался ли Гитлер Геббельсом или просто считал, что он поможет реанимировать движение. Однако дневники Геббельса сохранились. Он начал вести их 17 октября 1923 года, а последняя запись относится к 9 апреля 1945 года – за несколько недель до того, как в бункере фюрера он совершит самоубийство вместе с женой и шестью детьми. Именно благодаря дневнику мы знаем, что при знакомстве с Гитлером Геббельс испытал нечто большее, чем восхищение.

После первой встречи, 6 ноября 1925 года, Геббельс доверил дневнику:

У этого человека есть все, чтобы сделаться королем. Он рожден, чтобы стать народным трибуном. И будущим диктатором.

Вторая встреча произошла 23 ноября 1925 года:

Здесь Гитлер. Как я рад! Он приветствует меня, как старинного друга. Он внимателен ко мне. Как я его люблю! Потрясающий человек! И он ораторствует всю ночь. Я не устаю слушать его. Как я мал на его фоне! Он подарил мне свою фотографию. Хочу, чтобы он стал моим другом. Его снимок стоит на моем письменном столе.

Третья встреча, 14 апреля 1926 года:

Мюнхен. Восемь часов вечера. Мы едем на машине в пивную «Бюргербройкеллер». Гитлер уже там. Мое сердце готово разорваться. Заходим в зал. Триумфальное приветствие. Мы вместе – он и я. Моя очередь. Я говорю два с половиной часа.

Я отдаю всего себя. Все вокруг воодушевлены. В конце Гитлер обнимает меня. Я не могу сдержать слез. Я счастлив.

Осенью того же года Гитлер назначил Геббельса гауляйтером^[11] Берлина-Бранденбурга. Вернув территориальное деление, каким оно было в Средневековье, НСДАП поделила Германию на тридцать три гау. Геббельс, которому недавно исполнилось двадцать девять лет, стал кем-то вроде главы района. Назначение венчало головокружительный карьерный взлет: менее чем за два года Геббельс смог дослужиться до одного из самых важных партийных постов. Несмотря на то что, вступив в эту должность, 26 ноября 1926 года он описал ее как «болото греха». Иссушить это болото – вот о какой цели он думал на станции тем ноябрьским вечером, выходя из поезда на берлинском вокзале «Зоологический сад», куда прибывали составы с западного направления – из Парижа и богатой и густонаселенной Рейнской области.

Можно представить себе эту сцену: коротышка ростом сто шестьдесят пять сантиметров и весом пятьдесят килограммов, слегка хромая, волочит по перрону чемодан. Он покидает здание вокзала, нанимает такси и диктует водителю адрес пансиона поблизости от Потсдамерштрассе. Такси выезжает на Йоахимшталерштрассе и следует в южном направлении. На дорогах оживленное движение, как всегда в это время, и им с трудом удается двигаться вперед. Они поворачивают на Гарденбергштрассе, и их взгляду предстает толпа, покидающая кинотеатр Gloria Palast – зрители, выходящие с вечернего сеанса; среди них женщины в мини-юбках, с короткими стрижками, под руку с модно одетыми горожанами. Все оживленно обсуждают киноленту «Генерал» Бастера Китона, премьера которой проходила в те дни в Германии. Еще несколько метров, и такси оказывается на Августа-Виктория-Плац – площади, от которой отходит бульвар Ку’дамм. Он кишит людьми, прогуливающимися под неоновым светом фонарей, привезенных из Америки, под вывесками ресторанов, кафе и салонов «снобов-комунистов». Когда постовой дает знак проезжать дальше, они объезжают Мемориальную церковь по левой стороне и попадают на Будапештерштрассе. Геббельс просит водителя такси остановить машину во втором ряду, перед кафе, которое находится справа. Оттуда он может видеть пустую террасу и оживленную обстановку за высокими окнами. За столом около одного из окон он различает тех двух редакторов с тяжелым взглядом, которые даже не потрудились прочитать его заявление о приеме на работу. Это могло бы стать отличной сценой для фильма в жанре докуфикшн.

Однако мы точно знаем, что следующим утром Геббельс находился в своей штаб-квартире в доме номер 109 по Потсдамерштрассе. Штаб НСДАП представлял собой зловонное место – его называли «опиумным притоном», и сотрудников там было раз-два и обчелся: во всем Берлине у Геббельса было всего около двухсот приверженцев. Предстояла большая работа, но он прибыл в город в радостном настроении и полностью убежденный в необходимости своей миссии. Кроме того, Геббельс обладал двумя талантами, позволяющими рассчитывать на успех: ораторским и организационным.

Первой целью Геббельса стала вербовка новых сторонников и возрождение Sturmabteilung^[12]партии. Непростая задача, учитывая, что штурмовые отряды существовали наряду с другими пятьюдесятью военизированными группами, большинство которых придерживались сходной идеологии. Однако то, что другим могло показаться жестокой конкуренцией, Геббельс воспринимал как океан возможностей. Предстояло убедить тысячи ожесточенных фашистов в том, что штурмовые отряды – наилучший способ одержать победу над «Красным Вавилоном».

Геббельс начал применять метод, который позже, в переработанном виде, стали называть «пропагандистской машиной»: раздавать листовки и прокламации, расклеивать тысячи плакатов, проводить масштабные митинги на улицах и организовывать шествия коричневорубашечников, распевающих марши и размахивающих огромными флагами со свастикой. Его целью было заявить о партии, привлечь к ней внимание и постепенно завоевать улицы. Еще в июне 1926 года он заявлял: «Власть начинается на улице. Тот, кто завоюет улицы, сможет завоевать государство».

Действия штурмовых отрядов становились все более устрашающими и вскоре привели к первым жестким столкновениям. Стычки происходили не столько с силами правопорядка – неэффективной и медлительной полицией, в рядах которой, кроме того, было много сочувствующих крайне правым, а с представителями Roter Frontkampferbund^[13], или сокращенно «Рот Фронт», – боевой ячейки Коммунистической партии Германии. Учитывая численное и организационное превосходство фрайкоров, в июле 1924 года руководство компартии приняло решение создать свои собственные военизированные отряды. Членов «Рот Фронта» вербовали как среди «социально сознательных рабочих», так и прошедших военную подготовку и обученных марксистско-ленинской доктрине. Подобно национал-социалистам, коммунисты также стремились захватить улицы. Они поднимали красные флаги и устраивали шествия в сопровождении духовых оркестров, играющих на свирели: вскоре этот звук стал привычным в рабочих районах по всей Германии. Они маршировали в колоннах с поднятой рукой, сжатой в кулак, в качестве символа постоянной готовности к борьбе.

В начале 1927 года в «Рот Фронте» насчитывалось около тысячи шестисот местных подразделений и сто десять тысяч бойцов. Главными оппонентами были штурмовые отряды национал-социалистов, а Берлин стал первой ареной их стычек.

Несмотря на то что всего за несколько месяцев Геббельсу удалось привлечь на свою сторону множество адептов – в большинстве своем выходцев из фрайкоров, его штурмовые отряды все еще проигрывали в численности «Рот Фронту». Но Геббельс не отступал. Он придерживался тактики организации саботажей и неожиданных нападений. В феврале 1927 года он даже отважился созвать митинг в берлинском районе Веддинг – одной из «вотчин» коммунистов (остальными были Фридрихсхайн, Нойкёльн и Кройцберг). Геббельс имел дерзость заявить о нем, расклеив огромные красные плакаты и маршируя под крики «Мы раздавим „Рот Фронт“!». Митинг закончился побоищем.

Вскоре, 20 марта 1927 года, произошла стычка, которую мы описали в начале этой главы. Геббельсу сообщили, что в поезде, идущем из Ютербога, городка в земле Брандебург, находился оркестр «Рот Фронта», принявший участие в мероприятии в память о революции 1848 года. Полусонные, вооруженные лишь свирелями музыканты стали легкой добычей нацистов. Как обычно, Berliner Tageblatt опубликовала подробный отчет о нападении и последующем рейде на бульваре Ку’дамм. Весьма вероятно, что Геббельс, страстный любитель прессы, ознакомился с этой статьей в своей новой штаб-квартире по адресу: Лютцовштрассе, 44, где теперь в его распоряжении было четыре просторных помещения. Он читал список тех, кто оказался в клиниках Charité и Vincenz-Krankenhaus. Это был список, в котором наравне с музыкантами-большевиками фигурировали и мирные попутчики:

Вилли Хинкельмаун, травмы головы

Пауль Ян, тяжелые травмы головы

Макс Леман, травмы лица и головы

Теодор Поле, перелом нижней челюсти

Франц Аль, травмы головы

Вальдемар Геэр, пулевое ранение в живот

Герхард Флигер, пулевое ранение правой ноги (без выходного отверстия)

Фриц Фрицке, ножевые ранения

Курт Мор, тяжелые травмы головы

Херман Глюкс, травмы головы

Эрнст Харницки, ножевые ранения

Густав Гарон, травмы головы

Артур Гейслер, травмы головы

Карл Вемут, ножевые ранения

Эмиль Зобель, травмы головы

Вернер Райхерт, тяжелые травмы головы

Вильхельм Виссе, ножевые ранения

Berliner Tageblatt, орган либеральной буржуазии, прежде всего волновался за происходящее в районе Шарлоттенбург. Оказавшись на Курфюрстендамм, сообщала газета, коричневая орда направилась к двум мужчинам и женщине под выкрики «Иностранное отребье – долой из Германии!». Их избили, да так, что пришлось обращаться в медпункт вокзала «Зоологический сад». По свидетельству очевидца, всего этого можно было избежать, отреагируй полиция быстрее. Тот же свидетель утверждал, что никто не осмеливался прийти на помощь жертвам, поскольку нападавшие были вооружены дубинками и кастетами. Произошедшее, заключалось в статье, было самым настоящим «погромом».

На следующий день Геббельс записал в дневнике: «Мы задали хорошую трепку нескольким неотесанным евреям, неспособным убрать с наших глаз свои грязные рыла». Он также писал, что «впервые берлинская мостовая гремела под шагами батальонов штурмовых отрядов». Геббельса переполняла радость. Его деятельность началась с горького урока, преподанного его сторонниками коммунистам на станции Лихтерфельде, в пригороде Берлина. Однако, приказывая своим людям вторгнуться на Курфюрстендамм, Геббельс намеревался вынести от имени НСДАП предупреждение буржуазному центру города, району Берлин-западный, где обосновались прогрессивные интеллектуалы-космополиты, значительную часть которых составляли евреи. Вспомните слова Геббельса, которые я процитировал в начале книги. Они заимствованы из пропагандистского очерка, опубликованного несколько лет спустя под заголовком Das erwachende Berlin («Пробуждение Берлина»):

Евреи-большевики сидят в «Романском кафе» и строят свои злокозненные революционные планы; а по ночам они заполняют развлекательные заведения на бульваре Курфюрстендамм, танцуют под музыку негритянских оркестров и смеются над бедами эпохи.

Это был первый эффектный удар Геббельса в таком символическом месте. За ним последовали другие, более значительные, имевшие серьезные последствия. Однако в тот раз жизнь Шарлоттенбурга, этого веселого светского района, присоединенного к Берлину в 1920 году, вскоре вернулась в привычное русло, и он снова приобрел привычное оживление. Берлинцам было не привыкать к таким стычкам. Кроме того, благодаря вновь воцарившемуся экономическому процветанию, большинство людей имели работу или учились, и в городе насчитывалось много молодежи (трети из которой еще не исполнилось и двадцати лет). Они вставали на рассвете и шли на работу, в университет, в школы профессионального обучения, а после отправлялись развлекаться. Бульвар Ку’дамм все так же был их излюбленной целью, потому что там было все лучшее в городе: бары, рестораны, кафе, танцевальные и джазовые клубы, кабаре, кинотеатры, театры, бордели, заведения для травести и гомосексуалистов… Там можно было найти развлечения на любой вкус и кошелек. Берлинцы желали продолжать свои танцы на вулкане.

В обзоре Berliner Tageblatt не приводилось названий заведений, пострадавших от нападения нацистов. Однако, судя по сведениям, хранящимся в Федеральном архиве Берлина, – тут я цитирую британского историка Дэвида Ирвинга – «одна из нацистских группировок вошла в „Романское кафе“ и напала на евреев». Со своей стороны, берлинский историк Карл-Хайнц Метцгер, не называя источника, утверждает, что в «Романском кафе» «нацисты ломали мебель и нападали словесно и физически на испуганных клиентов».

Я внимательно изучил этот вопрос, пытаясь найти больше данных относительно конкретного ущерба или личности

© Francisco Uzcanga Meinecke, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Размышления над книгой Франсиско Усканга Майнеке «Кафе на вулкане»

Предлагаемое вниманию читателя произведение «Кафе на вулкане» принадлежит перу маститого исследователя европейской словесности Франсиско У. Майнеке. Автор известен как историк культуры, профессиональная деятельность которого посвящена анализу ретроспектив испанской и германской словесности в сфере репортажа и журналистики. Широкий географический разброс интересов, очевидно, обусловлен академической судьбой знатока кастильской публицистики, обосновавшегося сегодня в университете германского Ульма и воздающего должное информационному прошлому страны пребывания. Имеющиеся научные наработки были удачно беллетризированы исследователем и объединены в цикл эссе, посвященных завсегдатаям богемного «Романского кафе», функционировавшего в центре Берлина эпохи интербеллума. Интересно, что, популяризируя биографии эпатажных представителей медиабомонда, автор воспользовался любопытным приемом экстраполяции достижений киноиндустрии на почву литературы. Структура и смыслы произведения сходны с теми, что использовались американским режиссером Бобом Фоссом при создании широко известного фильма «Кабаре». Общность эпохи, событийной канвы и целей авторов обусловили схожие методики демонстрации ритма политической эскалации в условиях больного разбалансированного общества. Идентичность фабулы обеспечила сходный результат. Эссе воспринимаются как повести с динамично развивающимся сюжетом и полностью захватывают все внимание читателя. Жанр произведений можно обозначить как летопись эпохи в человеческих судьбах.

Существенным отличием литературного опыта Ф. Усканга от приемов Б. Фосса является обращение к иной категории персонажей. Режиссер оперирует образами вымышленных инертных обывателей, а литератор иллюстрирует эпоху реальными личностями, некогда претендовавшими на роли властителей дум.

Гуманитарная квалификация автора позволяет верно определить стартовый рубеж описываемого периода, отнесенный к 1922 году. В этот исторический момент стало очевидно, что Веймарская республика не способна решить проблемы разобщенных социальных групп, следствием чего явилась апатия большинства при одновременном росте националистического экстремизма групп, недовольных проводимой политикой исполнения Версальского мирного договора. Именно в 1922 году боевиками группы «Консул» в числе прочих «ноябрьских преступников» был убит В. Ратенау. Данное событие не потревожило богемную публику «Романского кафе», но имело далеко идущие последствия, поскольку погибший политик с группой единомышленников пытался отыскать противоядие «положениям Версаля» в формировании «системы Рапалло», переориентировавшей Германию на Восток. Молодчики «Консула» вольно или невольно помогли сохранить диктатуру победителей и исключили сей позитивный для немцев сценарий, направив вектор национальной истории прямиком к катастрофе. Подобных нюансов публика, собиравшаяся в «Романском кафе», естественно, не знала, сохранив, впрочем, от берлинцев подчеркнутое автором безразличие к тактике нарождающегося нацизма.

Историчность героев при ознакомлении с книгой приводит к формированию понятийного феномена. Объективизм и честность автора, наряду со следованием современной «западной повестке», приводят к специфическим результатам. Портреты героев выглядят абсолютно натуралистично и содержат все присущие им обильные девиантные черты, вызывающие закономерную оторопь читателя, придерживающегося традиционных поведенческих и жизненных стандартов. Изнанка персонажей, прописанных как жертвы эпохи, с одной стороны, крайне любопытна для исследователя, с другой – сильно упрощает понимание причин электоральных успехов разнородных германских консерваторов. В нашем Отечестве столь откровенной демонстрации морально-нравственных проблем естественных антифашистов прежде не проводилось. Это обстоятельство добавляет произведению остроты, но требует от читателя тщательного взвешивания информационных находок.

Следует понимать, что речь в произведении идет преимущественно о представителях постапокалиптической пены, поднятой на поверхность общественной жизни в итоге проигранной тотальной войны, революционных событий и регламентации информационного пространства с участием чуждой воли победителей. В таких условиях эпатаж, демонстративная девиантность псевдореволюционеров становятся смыслом существования закрытых корпораций, подобных исследуемому заведению общепита. Оценивая ситуацию, автор делает в тексте очень нужное уточнение, констатируя, что противники-экстремисты зачастую относятся к той же категории населения. О причастности к богеме, по его мнению, мечтали Й. Геббельс и многие другие националистские бонзы. Можно добавить, что карьерой художника грезил А. Гитлер, Э. Рем слыл и являлся половым девиантом, а «легенда нацизма» – рифмоплет Х. Вессель – промышлял сутенерством. Таким образом, диалектический принцип единства и борьбы противоположностей в недужной Германии в полной мере работал против местного общества и человечества.

Каждое последующее эссе отображает очередную масштабную проблему, встающую перед Германией, и на ее фоне проецирует жизненные перипетии укрывающихся в убежище «Романского кафе». Коллизии выглядят достаточно правдоподобно. Авторских компетенций вполне хватает для создания несколько упрощенных, но в целом точных картин разрушения основ добропорядочного немецкого бытия. Тогда как биографические этюды, интегрированные в условия катастроф, просто превосходны и привлекают внимание исторически искушенных читателей. Основная ценность работы заключается как раз в портретных набросках современников предгрозовой эпохи, которые далеко не всегда вызывают симпатию, но зачастую располагают к сочувствию как «посетители мира в его роковые минуты».

Тем, кто желает подробно изучить истоки большой германской инфляции или детально восстановить этапы разбойничьего нацистского режима, произведение поможет весьма ограниченно. Зато любителям исторических портретов будет очень любопытно узнать, что драматург и глава Баварской Красной армии Э. Толлер всю жизнь оставался идеалистом бессребреником, тогда как Б. Брехт слыл цепким бизнесменом от искусства и прижимистым деловым партнером.

Следует констатировать, что произведение Франсиско У. Майнеке, безусловно, состоялось как удачный образчик исследований в сферах имагологии и локальной истории.

Креленко Д. М., канд. ист. наук, доцент кафедры всеобщей истории Саратовского государственного университета

2023

Предисловие

В моем кабинете висит светло-зеленая банкнота в сто тысяч марок, напечатанная 10 августа 1923 года. Она принадлежала моему прадеду, который вставил ее в рамку и подарил своему сыну, чтобы тот никогда не забывал. Мой дед, в свою очередь, подарил ее мне, с той же целью. Меня она чрезвычайно занимала: надо же, банкнота в сто тысяч марок! Я долго не вспоминал о ней, пока во время последнего переезда не обнаружил ее в коробке, которую не открывал с тех пор, как паковал вещи в прошлый раз. Банкнота вновь привлекла мое внимание, и я повесил ее над письменным столом.

На эти сто тысяч марок мой прадед мог купить две буханки хлеба или полкило сахара. Или же дать чаевые официанту в своем любимом заведении. Сегодня банкнота не имеет большой ценности, потому что сохранилось достаточно много банкнот, талонов, векселей. Сто тысяч – это скромно: бывают купюры в миллион, пятьдесят миллионов, тысячу миллионов. Их хранят как напоминание и предостережение – инфляция 1920-х годов, время, когда миллионеры голодали, до сих пор продолжает болезненно отзываться в душах многих немцев. Говорят, что именно оттуда берет свое начало стремление Германии любой ценой удерживать курс обмена валюты.

Изначально я намеревался написать эссе про культурный мир Берлина в те кризисные годы; собирая информацию, я наткнулся на следующий абзац:

Евреи-большевики сидят в «Романском кафе» и строят свои злокозненные революционные планы; а по ночам они заполняют развлекательные заведения на бульваре Курфюрстендамм, танцуют под музыку негритянских оркестров и смеются над бедами эпохи.

Это высказывание принадлежит Йозефу Геббельсу, со слов которого я заключил, что «Романское кафе» было восхитительным местом. Дальнейшие изыскания это подтвердили: заведение не являлось в буквальном смысле гнездом революционеров. Оказалось, что те, кого Геббельс называл «евреями-большевиками», представляли собой круг литераторов, художников и интеллигентов, наводнивших Берлин в 1920-х годах. Так сюжет моей книги стал вращаться вокруг «Романского кафе».

Мне пришла в голову идея назвать книгу «Кафе, которое ненавидел Геббельс». Но потом я передумал. Я не хотел отводить этому персонажу слишком большую роль в своей книге – хотя в конце концов вышло именно так, – а еще меньше мне хотелось, чтобы при поиске в Google наши имена фигурировали рядом. Как следствие, я выбрал более «стерильное» название, которое и значится сейчас на обложке. Это не отсылка к Малькольму Лаури и его знаменитому роману «У подножия вулкана» (Under the Volcano); Der Tanz auf dem Vulkan («Танец на вулкане») – устоявшееся немецкое выражение, описывающее буйные «золотые годы» Веймарской республики.

Покрутив замысел книги и так и этак, я решил остановиться на форме классической хроники, то есть исторического повествования, в котором события излагаются в хронологическом порядке. Мне показалось, что этот жанр наилучшим образом подходит для передачи напряженности эпохи, которая, осознанно или бессознательно, скатывалась в катастрофу.

Следуя правилам жанра хроники, а также с целью облегчить процесс чтения, я отказался от сносок внизу страницы. Читатель найдет библиографический указатель рекомендуемых источников в конце книги. Большая часть приведенных изданий – на немецком языке; переводы, включенные в текст, сделаны мной самим. Достаточно много страниц издания посвящено описанию политического, экономического и социального контекста, да простят меня знатоки темы.

Я побывал в тех местах, где происходили события, описанные в книге (несмотря на то что большинство из них сегодня неузнаваемы). Опираясь на документы и фотографии той эпохи, я взял на себя смелость воспроизвести некоторые сцены. В тех случаях, где недоставало информации, я представлял себе, как это могло быть, в остальном же, безусловно, старался придерживаться фактов. Однако не ожидайте от меня беспристрастности. Во-первых, как сказал некто, столкнувшись с чумой, нейтральным или объективным быть не получится. Во-вторых, потому что сама претензия на объективный перенос каких-либо событий на бумагу – это химера; подборка сцен, героев, даже простых прилагательных – субъективна и пристрастна. Единственное, чего можно требовать от автора хроники, которому не довелось стать свидетелем событий, – прибегать к достоверным источникам, строго излагать факты, стараться интерпретировать их честно, вести повествование бойким, живописным и увлекательным языком. Именно к этому я и стремился.

Бронзовая табличка

1922

В кафе – один-единственный посетитель. Он сидит за круглым мраморным столиком; тело его наклонено вперед, и в такой позе особенно заметно, что он горбат. У мужчины смуглое лицо, темные глаза, орлиный нос и твердая линия нижней челюсти; из-под картуза выглядывает маслянистая прядь. У него крупные руки и костлявые пальцы. В левой руке он держит обгрызенный карандаш, которым рисует на полях газеты. Посетитель полностью погружен в работу. Слышится шорох бумаги и звон чашек, ополаскиваемых официантом. Рисунок приобретает очертания человеческого лица: большие насмешливые глаза, полные щеки и растрепанные волосы. Теперь угадываются и очертания губ, крупных и мясистых.

Наша хроника начинается воскресным утром 25 июня 1922 года в берлинском кафе, которого больше нет. Сцена могла выглядеть примерно так, как я только что описал: Джон Хёкстер, завсегдатай заведения, рисует карикатуры за своим любимым столиком, в то время как Антон, бармен, трудится изо всех сил над мытьем посуды в оловянной раковине. В этот час, вероятно, в заведении пахло щелочью и ночной прохладой. Пожалуй, там мог быть кто-то еще: возможно, швейцар Нитц, пристроившийся у вращающейся двери, или Фиринг, владелец кафе, просматривающий счета по ту сторону стойки…

Калле, главного официанта, наверняка не было на месте, поскольку он всегда освобождал себе воскресное утро. Отсутствовали и постоянные гости: дело было в выходной, стоял ранний час, а чистое небо и теплая погода так и звали прогуляться по парку Тиргартен или съездить на экскурсию на озеро Ванзее. Но кафе пустовало также и потому, что большинство из его завсегдатаев в этот час толпились перед Рейхстагом, где проходила гражданская панихида.

Там, в неимоверно длинной очереди, многие воспользовались ожиданием, чтобы бегло просмотреть газету. С самой войны они не помнили заголовков такими огромными буквами: «ВАЛЬТЕР РАТЕНАУ УБИТ!», «СМЕРТЕЛЬНОЕ ПОКУШЕНИЕ НА МИНИСТРА!». Berliner Tageblatt, самая популярная ежедневная газета столицы, уже информировала о ходе событий, начиная с первых показаний свидетелей:

Незадолго до одиннадцати часов утра автомобиль министра иностранных дел Вальтера Ратенау направлялся по Королевской аллее к зданию министерства. В этот момент другой автомобиль обогнал машину доктора Ратенау, резко затормозил, и его пассажиры открыли огонь из пистолетов-пулеметов. Министр, настигнутый пулями, вначале подскочил, наклонившись к водителю, возможно, намереваясь дать тому указание ускориться и как можно быстрее покинуть это место. Нападавшие воспользовались заминкой, чтобы забросить в салон автомобиля гранату. Получив еще одно ранение, министр резко откинулся назад, весь залитый кровью. После этого машина нападавших быстро скрылась с места преступления. Пассажиров автомобиля, на головах у которых были кепи светло-коричневого цвета, с частично закрытыми лицами, видели свидетели. Речь идет о молодых людях в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет, одетых в серую униформу. Номер машины определить не удалось, поскольку обе таблички были закрыты. Министр получил несколько ранений в грудь и в ногу, а из-за взрыва гранаты у него оторвался фрагмент нижней челюсти.

Королевская аллея представляла собой обрамленный деревьями проспект, который пересекал район Груневальд и переходил в Курфюрстендамм, расположенный уже в центре Берлина. Планировка и сейчас остается такой же, что не часто встретишь в городе, в котором пришлось перестраивать многие улицы. Как и Берлин в целом, во время Второй мировой войны Груневальд подвергался бомбардировкам. Однако, поскольку он представлял собой загородный жилой квартал – Груневальд расположен на юго-востоке и был присоединен к столице в 1920 году, – он пережил меньше разрушений, чем центр города и промышленные пригороды. Благодаря этому Груневальд во многом сохранил свое лицо и остался тем элегантным и спокойным бюргерским кварталом, каким был и до войны.

Кроме того, Груневальд – прекрасное место для прогулок воскресным утром. Таким, как сегодня, – еще одним теплым июньским воскресеньем спустя почти столетие после гибели Ратенау. Сюда редко добираются туристы, и здесь легко потеряться среди обширных зеленых массивов, застроенных виллами, особняками и посольствами. Здесь также наличествуют парочка школ, две или три церкви и еще один современный многоквартирный дом, возведенный на месте воронки от снаряда. Кроме того, тут раскинулись идиллические озера, окруженные безупречными газонами и кустарниками, подстриженными словно по линейке. На одном из них устроен небольшой пляж, который так и приглашает искупаться в компании уток. Я не решился, но не потому, что не захотел: берлинский климат лучше, чем принято его представлять.

На участке земли у тротуара Королевской аллеи, в районе Эрденерштрассе, возвышается гранитный обелиск. У подножия лежит похоронный венок с выцветшими лентами и сгнившими листьями; на двух клумбах по бокам от него в изобилии растут герани и маргаритки; сразу за ними создает долгожданную тень буковая рощица. На обелиске бронзовая табличка с выгравированной надписью:

Памяти Вальтера Ратенау, министра иностранных дел Германской республики.

В этом месте он пал от рук убийц 24 июня 1922 года.

Здоровье народа определяется его внутренней жизнью, жизнью его духа и его души.

Берлин полон подобных табличек. Следы истории встречаются на каждом шагу: на фасадах зданий; в виде небольших памятников, вырастающих из асфальта; прячется во внутренних двориках. Даже на земле встречаются таблички: на немецком они называются Stolpersteine[1], на них иногда можно ненароком наступить и тут же отдернуть ногу, испугавшись подобного кощунства. Однако эта табличка в тени буковых деревьев имеет особое значение: ведь убийство Вальтера Ратенау, министра иностранных дел Веймарской республики, не только стало огромным потрясением для всей страны, но и повлекло за собой фатальные последствия для целого континента. Стефан Цвейг, близкий друг министра, незадолго до покушения проезжавший с ним по этому маршруту, через много лет написал в своей книге воспоминаний «Вчерашний мир»: «…трагическое событие, за которым последовала трагедия Германии, трагедия Европы».

Каждое утро Вальтер Ратенау садился в машину, которая отвозила его с виллы в Груневальде в министерство иностранных дел, расположенное по адресу: Вильхельмштрассе, 76, что совсем рядом с Бранденбургскими воротами. Несмотря на то что ему уже угрожали смертью, Ратенау никогда не ездил с эскортом. В тот теплый и солнечный день он совершал поездку на кабриолете, так что преступникам добраться до него было проще простого. Пресса, которая на следующее утро написала об убийстве, не приводила гипотез по поводу виновных; но было ясно, что это совершили ультранационалисты. За неделю до нападения они маршировали по берлинским улицам с лозунгом: Knallt ab den Walther Rathenau, die gottverfluchte Judensau («Пристрелим Вальтера Ратенау, богомерзкую еврейскую свинью»).

В тот же день, когда было совершено покушение, генеральный прокурор Веймарской республики приказал допросить членов организации «Консул» – группы ультраправых террористов, которые уже совершали подобные преступления по политическим мотивам. Подозрения оказались обоснованными: благодаря допросам и описаниям, полученным от свидетелей, стало возможным идентифицировать двух членов организации в качестве предполагаемых авторов преступления: Эрвина Керна и Германа Виллибальда Фишера.

Через несколько недель полиция обнаружила место их пребывания – в замке Заалек, расположенном в двухстах километрах к юго-востоку от Берлина. Арендатор замка, сочувствующий организации, предоставил им убежище. Завидев приближающиеся полицейские машины, беглецы забаррикадировались в башне и принялись стрелять. Полицейские отразили огонь; им удалось устранить Керна выстрелом, попавшим прямо в бойницу. Фишер покончил жизнь самоубийством рядом с трупом товарища.

Им было по двадцать пять лет, они оба происходили из обеспеченных семей: отец Эрвина Керна был судьей, а Германа Фишера – преподавателем искусства в университете. Молодые Керн и Фишер сражались на фронтах Первой мировой, уволившись из армии в звании лейтенантов. Оба получили хорошее образование: к тому моменту, когда они добровольно предлагали себя в качестве исполнителей покушения, Керн оканчивал факультет права, а Фишер только-только получил диплом инженера-технолога. Сохранились их фотографии: статные молодые люди, блондины с очень светлыми глазами, непринужденно смотрящие в камеру. Радость материнского сердца – перед такими детьми открыто любое будущее.

Организация «Консул» была создана на основе фрайкоров – военизированных групп, появившихся при роспуске немецкой армии после перемирия, заключенного в 1918 году. Большинство добровольцев были солдатами – участниками боевых действий, которые не приняли капитуляцию Германии и оказались неспособны адаптироваться к мирной жизни. Многие из них поддержали государственный переворот в марте 1920 года, известный под названием Kapp-Putsch (Капповский путч), целью которого было свержение демократического режима Веймарской республики. Переворот потерпел неудачу из-за плохой организации, отсутствия поддержки в ключевых министерствах, а также сопротивления профсоюзов и левых партий. Один из зачинщиков, Герман Эрхардт, был вынужден бежать из Германии, но в октябре того же года он вернулся в Баварию и основал организацию «Консул».

В уставе организация «Консул» определяла себя как группу «решительных людей патриотических убеждений», чьей целью являлась борьба с «левыми и еврейскими элементами», которые, по мнению организации, были виновны в предательстве Родины и ее сдаче врагу. Появление организации на свет было окутано духом мистики и секретности. Она апеллировала к основам фемического суда – тайного трибунала, который в Средние века сеял страх по всей Вестфалии, обладая единоличным правом казнить тех, кто посягал на заповеди, мораль и Родину. Modus operandi[2]организации также отражал этот средневековый атавизм: пусть веревка и кинжал сменились огнестрельным оружием, однако секретные коды, ритуалы инициации и тайные собрания, на которых решалось, кто будет принесен в жертву, сохранились.

Первой жертвой стал Карл Гарейс, лидер социал-демократической фракции в баварском парламенте. Гарейс был участником боевых действий, после чего пришел в политику под знаменем антивоенных убеждений, осуждая подпольные и незаконные действия баварского фашистского ополчения. Ультраконсервативная пресса объявила его предателем, и почтовый ящик Гарейса начал заполняться письмами с угрозами. Однако он не сдался и продолжил открыто призывать к роспуску ополчений. Кроме того, он указал на ряд схронов с запасами оружия. Гарейс был убит 9 июня 1921 года у дверей своего дома в мюнхенском квартале Швабинг.

Следующей жертвой организации «Консул» среди известных людей стал Маттиас Эрцбергер, лидер левого крыла немецкой партии Центра (Deutsche Zentrumspartei), исторически выражающей интересы умеренного католического населения страны, которую можно считать предшественницей современной партии «Христианско-демократический союз Германии» (Christlich Demokratische Union Deutschlands). Эрцбергер был уважаемым экономистом и настойчивым, преданным своему делу политиком. Еще во время Первой мировой войны он заставил говорить о себе, неоднократно критикуя милитаристскую политику императора Вильгельма II. После заключения мира Эрцбергер занимал несколько важных постов в министерстве финансов и стал одним из тех членов парламента, которые положительно смотрели на выполнение Германией условий Версальского договора и принимали отказ от аннексированных территорий. Этим он и подписал себе смертный приговор. Двадцать шестого августа 1921 года Эрцбергера изрешетили пулями во время прогулки по окрестностям городка Бад-Грисбах, идиллического курорта, расположенного в Шварцвальде.

Затем, словно следуя мрачному crescendo[3]в иерархии жертв, организация «Консул» выбрала в качестве следующей цели Филиппа Шейдемана, мэра Касселя и бывшего канцлера Веймарской республики. Шейдеман был основным идеологом Социал-демократической партии Германии и одним из ее символов. Он неустанно поднимал свой голос против фрайкоров и не прекращал требовать «чисток» армейских рядов, в особенности после провалившегося Kapp-Putsch. Однако свое главное предательство в глазах организации «Консул» он совершил 9 ноября 1918 года. В этот день, вскоре после 14:00 – «между супом и десертом», как он обычно говаривал с иронией, – Шейдеман выглянул с одного из балконов Рейхстага, чтобы объявить новость, которую с нетерпением жаждали услышать собравшиеся демонстранты: «Гогенцоллерны отреклись от трона. Гнилого прошлого больше нет. Да здравствует Республика!».

Буквально за три недели до убийства Ратенау, утром 4 июня 1922 года, Шейдеман прогуливался по кассельскому парку. В этот момент к нему приблизились двое молодчиков, один из них брызнул ему в лицо синильной кислотой. Шейдеману повезло. Благодаря густой бороде, а также стоявшей в тот день ветреной погоде, не вся жидкость попала в цель, и легкие не пострадали. Однако следы от кислоты остались у него на всю жизнь. Шейдеман был лицом Веймарской республики; именно поэтому его и хотели обезобразить.

В начале 1920-х годов Веймар – эта старинная гордость классицизма, город, где творили Гёте и Шиллер, – многими немцами воспринимался в негативном ключе по причине того, что здесь зародилась Республика. После окончания войны, учитывая революционные волнения, сотрясающие Берлин, временное правительство, сформированное из лидеров шести крупнейших партий, решило переместиться в этот тихий провинциальный городок, чтобы из него управлять страной в этот переходный период. Через несколько месяцев в том же театре, где раньше играли премьеры произведений Гёте и Шиллера, на первых в истории демократических выборах Национальная ассамблея провозгласила Конституцию страны, положившую начало новой Республике.

Веймар превратился в синоним ненависти для тех, кто продолжал идентифицировать себя с Германской империей и кайзером, живущим в изгнании. Недовольство противников хорошо объясняла очень популярная в то время карикатура: на ней был изображен Михель – аллегорическая фигура, олицетворяющая собой немецкий народ, – который, поднимая флаг Родины и глядя в сторону горизонта, с удрученным лицом и с горечью произносил: «Золотое прошлое, красное настоящее, черное будущее». Для тех, кто ностальгировал по Империи, красное настоящее, в котором правили хаос и анархия, началось именно в тот момент, когда Шейдеман вышел на балкон Рейхстага. Площадь была заполнена людьми, ликующими от радости, – однако страна была истерзана, разорена, разорвана на части. И, самое страшное, ей недоставало опыта демократии.

В течение первых лет существования Республики одно за другим сменяли друг друга правительства, состоящие из представителей искусственно сформированных коалиций, каждому из которых удалось продержаться всего по несколько месяцев. Это подрывало доверие к системе. Политическая обстановка была нестабильной, ситуация довольно часто накалялась, и жизнь страны проходила на фоне постоянного риска скатывания в регрессию. Это происходило из-за того, что генералы все еще оставались у власти. Теодор Пливье, писатель-анархист, живший в нищете, – его письменный стол представлял собой доску, поддерживаемую с двух сторон пивными кружками, – написал документальный роман о тех послевоенных годах под названием «Кайзер ушел, генералы остались». Ему удалось продать лишь около сотни экземпляров своего произведения, однако название стало ассоциативным описанию того балласта, который с самого начала тянул на дно Веймарскую республику: генералов, верных прусской монархии и не желающих расставаться с прежними, весьма удобными должностями. К тому же, находилось множество военных рангом пониже, подвергшихся влиянию того, что называли «унтер-офицерским духом», – стадной и услужливой ментальности, из-за которой они исполняли любой приказ по стуку каблука.

Во власти оставалось и немало чиновников из старой бюрократии, убежденных, что только сильное государство было способно обеспечить соблюдение правил морали и порядка. Они ненавидели новую Республику, обвиняли ее в растлении нравов, в хаосе, царившем на улицах и в учреждениях. При первой возможности они без тени сомнения устраивали саботаж; хороший пример – полиция, не утруждавшая себя преследованием преступников из крайне правых, и судьи, которые выносили им мягкие приговоры. По отношению к этим судьям вошла в обиход поговорка: «правосудие, слепое на правый глаз».

Кроме того, врагами Республики были многие промышленники и банкиры, которые с тревогой наблюдали за успехами большевиков в России и боялись, что большевизм перекинется и на Германию. Чтобы не допустить подобного развития ситуации, на часть своих доходов они содержали военизированные группы. Опасения по поводу коммунистической революции в Германии имели под собой основания. Ободренные победами жителей Советской России, многие трудящиеся и военные, принадлежащие к Коммунистической партии Германии (КПГ), вновь и вновь выходили на улицы в решимости установить диктатуру пролетариата. Они также не доверяли Республике, которую обвиняли в предательстве идеалов рабочего движения, в продаже буржуазному капиталу и в неоднократном подавлении восстаний трудящихся железной рукой. Больше всех они ненавидели ее президента, социал-демократа Фридриха Эберта, которому не могли простить приказ армии и участникам фрайкоров подавить революционный бунт в январе 1919 года. Подавление всеобщей забастовки, известной как Восстание спартакистов, привело к гибели более пяти тысяч человек, среди которых были основатели КПГ, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, убитые добровольческими военными формированиями. Несмотря на то что эти события не привели к падению правительства, они на долгие годы похоронили возможность взаимопонимания между коммунистами и социал-демократами. Еще один «камень на шее» Республики.

Такова была мрачная панорама лета 1922-го: спустя четыре года после окончания Первой мировой войны Германия была на грани гражданской войны. Либеральная пресса опасалась «погружения страны в террор красных и террор белых» – двух сторон, которые ненавидели друг друга, однако имели общего врага: Веймарскую республику. С той разницей, что для красных человеком, воплощавшим собой Республику, был ее президент Фридрих Эберт, в то время как для белых эту роль исполнял даже не Филипп Шейдеман, а министр иностранных дел, несчастный, которому посвящено начало этой истории.

Главной чертой характера Вальтера Ратенау была приверженность долгу. Его отец, еврейский предприниматель Эмиль Ратенау, превратил свою «Всеобщую электрическую компанию» (Allgemeine Elektrizitäts-Gesellschaft, AEG) в крупнейшую в мире фабрику по производству электроэнергетических товаров. После кончины Эмиля в 1915 году президентом консорциума AEG стал его старший сын Вальтер – несмотря на то что своим призванием он считал литературу. Поначалу Ратенау-младший совмещал предпринимательскую деятельность с написанием блестящих эссе на тему культуры и политики: в одном из них даже осмелился выступить с открытой критикой капитализма, ярким представителем которого сам и являлся. Вращаясь в высших кругах берлинского общества и на равных общаясь с сильными мира из политических и экономических сфер, а также пользуясь уважением в интеллектуальных кругах, Вальтер Ратенау был самым настоящим образцом культурного и либерального буржуа. Кроме того, Ратенау, открыто заявлявший о своем патриотизме, представлял собой идеальный образец этнической ассимиляции, – что вызывало особую ненависть ультранационалистов.

Во время войны Ратенау предложил свои услуги правительству, возглавив управление по поставкам сырья для решения критически важных задач преодоления британской блокады. После заключения мира он принял решение уйти в политику, чтобы помочь восстановлению страны. Ратенау приложил руку к созданию Демократической партии Германии – прогрессивного либерального объединения, которое участвовало в различных правительственных коалициях в первые годы существования Республики. Он был экспертом в экономике и превосходно умел вести переговоры. Одной из его первых задач стало сдерживание нарождающейся инфляции; затем Ратенау занялся вопросами репараций по результатам войны. В январе 1922 года канцлер Карл Йозеф Вирт назначил Ратенау министром иностранных дел. Его главной задачей стало сближение с другими державами для вывода Германии из изоляции. В апреле того же года Ратенау подписал Рапалльский договор – соглашение о дружбе и сотрудничестве с Советской Россией. Для него это стало крупным достижением на международной арене.

Первым и последним.

Через несколько дней после подписания Рапалльского договора на одной из сессий Парламента депутат Карл Гельферих обвинил Ратенау в продаже Родины врагу. Гельферих, член реакционной и антисемитской Немецкой национальной народной партии, был одним из главных приверженцев «легенды об ударе ножом в спину», согласно которой капитуляция Германии произошла не вследствие военного поражения – «немецкая армия не знала поражений», – а из-за недостаточного патриотизма, коварства левых партий и саботажа со стороны еврейского интернационала. После нападения Курт Тухольский, самый популярный и уважаемый журналист Германии тех лет, обвинил Гельфериха в том, что он являлся фактическим инициатором этого преступления, превратив министра в идеальную мишень для организации «Консул». Тухольский был близок к истине: Ратенау был евреем, имел левые взгляды, а Гельферх сделал из него предателя из предателей. Эрвин Керн и Герман Фишер совершили убийство и умерли в уверенности, что послужили на благо Родине.

Но вернемся в кафе. Мы оставили там Джона Хёкстера, рисующего за своим привычным столиком. Да, скорее всего, он не пошел на панихиду, потому что Хёкстер теперь не интересовался политикой. В юности это увлечение было больше, но тоже не столь значительным. Как не интересовался он и деньгами: после школы Хёкстер отказался работать на семейную фирму – его отец был богатым еврейским коммерсантом из Ганновера – и уехал в Берлин учиться в Школе искусств и ремесел. Он работал в мастерской художника-импрессиониста Лео фон Кёнига, но через несколько месяцев ушел в поисках иных способов самовыражения. Сотрудничал с журналом Die Aktion, принимал участие в цикле лекций «Неопатетического кабаре» – одного из главных апологетов экспрессионизма в Германии. Нет достоверной информации о том, каким образом и почему, но через несколько недель после того, как он был призван к участию в боях Первой мировой, Хёкстер был уволен из армии. Затем открыл свой собственный журнал, Der Blutige Ernst, что переводилось как «Кровавый Эрнст» или «Кровавая серьезность», – сатирический еженедельник, поставивший целью совершить «авангардную революцию» в мире искусств. Ему удалось опубликовать два номера, однако после он передал бразды правления своему партнеру, историку искусств Карлу Эйнштейну. Затем выпуск и вовсе пришлось прекратить. Хёкстер был не слишком постоянен в своих проектах. Так он стал художником, работающим в кафе, – сначала в «Западном кафе», а после и в «Романском».

Он практически жил в них, время от времени делая свои наброски за привычным мраморным столом. Иногда Хёкстер занимался написанием стихов. В одном из его любимых стихотворений говорилось: «Перед Богом и официантами мы все равны». В газетах он читал только первую полосу, вскользь, и изредка страницы, посвященные культуре. Газеты нужны были ему в основном для того, чтобы рисовать на полях: чаще всего речь шла о портретах клиентов или карикатурах, однако на том экземпляре Berliner Tageblatt от 25 июня 1922 года он, вероятно, набрасывал изображение Оскара Уайльда. Портрет только что заказал редактор Хёкстера, Пауль Штегеман, которому тот понадобился для обложки новой книги («Священник и послушник»), трагической истории о запретной любви между молодым приходским священником и мальчиком-служкой четырнадцати лет. В наши дни мы знаем, что автором был Джон Фрэнсис Блоксам, но в 1920-х годах этот рассказ приписывали Оскару Уайльду.