Разрушенная судьба. История мира глазами мусульман бесплатное чтение

Тамим Ансари
Разрушенная судьба. История мира глазами мусульман

Посвящается Амануддину и Тертту

Tamim Ansary

DESTINY DISRUPTED: A History of the World Through Islamic Eyes

© 2009 by Tamim Ansary. This edition published by arrangement with PublicAffairs, an imprint of Perseus Books, LLC, a subsidiary of Hachette Book Group Inc.,

New York, New York, USA. All rights reserved

Это издание опубликовано по договоренности с PublicAffairs, издательством Perseus Books, LLC, импринтом Hachette Book Group Inc., Нью-Йорк, Нью-Йорк, США. Все права защищены

Перевод с английского Наталии Холмогоровой

Под научной редакцией Тимофея Бокова

© Холмогорова, Н.Л., перевод, 2021

© ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Исламский мир в наше время

Введение

Я вырос в мусульманском Афганистане и рано познакомился с историческим нарративом, сильно отличающимся от того, какой обычно слышат школьники Европы и Америки. Однако в то время он не сформировал мое мышление: в истории я искал развлечения, а на фарси, кроме скучных учебников, особенно почитать нечего. Все хорошие книги, доступные моему тогдашнему уровню, были написаны по-английски.

Моей первой любимицей стала необыкновенно увлекательная «Мировая история для детей», написанная автором по имени Верджил Морес Хиллиер. Только много лет спустя, перечитав эту книгу уже взрослым, я понял, насколько она шокирующе европоцентрична, как щедро сдобрена бытовым расизмом. Ребенком я ничего этого не замечал – видел лишь, что Хиллиер рассказывает мне интересную историю.

Когда мне было девять или десять, через наш городок Лашкаргах проезжал историк Арнольд Тойнби, и кто-то рассказал ему, что здесь живет маленький книжный червь – афганский мальчик, который очень любит историю. Тойнби заинтересовался и пригласил меня на чай; я сидел с румяным пожилым английским джентльменом и давал на его доброжелательные вопросы застенчивые односложные ответы. Единственное, что я запомнил об этом великом историке, была его любопытная привычка держать носовой платок в рукаве.

На прощание Тойнби вручил мне подарок: «Историю человечества» Хендрика Виллема ван Лона. Меня поразило уже название – сама идея, что у «человечества» есть одна история на всех. Я ведь и сам – часть «человечества»: значит, это и моя история тоже – или, по крайней мере, я могу найти в этой общей истории свое место! Книгу я проглотил залпом и горячо полюбил, и с тех пор мое представление о мировой истории навсегда обрело западные очертания. Все исторические сочинения и романы, которые я читал после этого, только наращивали мясо на этот скелет. Я продолжал изучать педантичные исторические тексты на фарси, которые нам задавали в школе, но только для того, чтобы сдать экзамены и тут же о них забыть.

Однако, должно быть, слабые отголоски других нарративов застряли у меня в сознании, ибо сорок лет спустя, осенью 2000 года, когда я работал в США редактором учебной литературы, они всплыли на поверхность. Техасский издатель учебников нанял меня, чтобы создать с нуля новый учебник мировой истории для старшеклассников, и первой моей задачей стало составить его примерное содержание – иначе говоря, сформулировать свое мнение об общем ходе истории человечества. Заранее мне была дана лишь структура книги. Чтобы она совпадала с ритмом учебного года, издатель предложил разделить книгу на десять разделов по три главы в каждом.

Итак, на какие же десять (или тридцать) частей разбить историческое время? Мировая история – это, в конце концов, не хронологический список всех происшествий, когда-либо случившихся на свете: это цепь, состоящая из важнейших и взаимосвязанных друг с другом событий – а какие события наиболее важны и как именно они друг с другом связаны, решает историк.

Я с удовольствием погрузился в эту интеллектуальную задачу, однако моим решениям пришлось проходить через целый легион экспертов: специалистов по учебному процессу, преподавателей истории, менеджеров по продажам, госчиновников в сфере образования, профессиональных ученых и других подобных специалистов. При создании учебников, как для начальной, так и для старшей школы, это обычный процесс – и, полагаю, вполне уместный, поскольку цель учебника в том, чтобы передавать принятые сейчас в обществе представления об истине, а не в том, чтобы бросать им вызов. Хор советников, страхующих автора учебника, заботится о том, чтобы конечный продукт отвечал задачам преподавания – без этого книгу будет невозможно продать.

Однако, проходя через этот процесс, я заметил любопытное разногласие между собой и своими советниками. Мы соглашались друг с другом почти во всем, кроме одного: я всё старался уделить в мировой истории больше места исламу – а они старались ислам приглушить, отодвинуть на задний план, затолкать во врезки в главах, посвященных другим вопросам. Никто из нас не действовал исходя из узкой лояльности «своей цивилизации». Никто не говорил, что ислам лучше или хуже «Запада». Все мы просто выражали собственное представление о важнейших событиях в истории человечества.

Моя позиция была столь мало распространена, что практически неотличима от ошибки; кончилось тем, что в окончательном списке глав исламу досталась лишь одна глава из тридцати. Другие две в этом разделе назывались «Доколумбовы цивилизации Америки» и «Древние империи Африки».

И даже это оказалось сравнительно много! В программе по мировой истории предыдущего цикла учебников, «Взгляд в прошлое» 1997 года, ислам занимал одну главу из тридцати семи, причем половина этой главы (в разделе «Средние века») была отдана Византийской империи.

Короче говоря, менее чем за год до 11 сентября 2001 года общее мнение экспертов гласило, что ислам – относительно незначительный феномен, чье влияние окончилось задолго до Ренессанса. Исходя из списка глав в нашем учебнике, невозможно было даже догадаться, что ислам когда-то существовал.

В то время я признавал, что мое суждение может быть субъективно и искажено. В конце концов, ислам оставался важной частью моей собственной идентичности. Я вырос не только в мусульманской стране, но и в семье, когда-то занимавшей в Афганистане высокое положение, основанное именно на репутации людей ученых и благочестивых. Наша фамилия указывает на происхождение от ансаров – «помощников», первых новообращенных мусульман Медины, которые помогли пророку Мухаммеду избежать убийства в Мекке и, таким образом, обеспечили выживание его миссии.

В более близкие к нам времена прадед моего деда был уважаемым мусульманским мистиком; гробница его и по сей день остается святыней для сотен его почитателей. Наследие его дожило до времен моего отца, внушив нашему роду общее ощущение, что мы должны разбираться в исламе лучше обычных людей. Я рос под звуки мусульманских рассуждений, комментариев, притч – и многие из них запоминал, хотя со временем и оказался человеком совершенно светского склада.

Распространение ислама

Вполне светским человеком я оставался и после переезда в Соединенные Штаты, однако там неожиданно заинтересовался исламом сильнее, чем пока жил в мусульманском мире. Интерес мой углубился в 1979 году, когда мой брат принял «фундаменталистский» ислам. Я погрузился в философию ислама, начал читать таких авторов, как Фазлур Рахман и Сейид Хоссейн Наср, а также исторические сочинения таких ученых, как Густав Эдмунд фон Грюнебаум и Альберт Хурани, стремясь понять, откуда мы с братом пришли и куда он направляется.

Что касается моих личных предубеждений – я готов был признать, что, быть может, переоцениваю ислам. И всё же… не утихало сомнение. Неужели моя оценка была полностью лишена объективных оснований? Взглянем на эти шесть карт – «снимков» исламского мира на шести этапах его существования.

Говоря об «исламском мире», я имею в виду страны с мусульманским большинством населения и/или мусульманскими правителями. Разумеется, мусульмане есть и в Англии, и во Франции, и в Соединенных Штатах, и почти везде на планете, однако, исходя из этого определения, называть Лондон, Париж или Нью-Йорк частью мусульманского мира было бы неверно. И всё же, даже согласно этому ограниченному определению, разве «исламский мир» не занимал на протяжении многих столетий очень значительные территории? Разве и сегодня он не занимает значительную часть Азии и Африки, не создает огромный «буфер» между Европой и Восточной Азией? Физически он занимает больше пространства, чем Европа и США, вместе взятые. В прошлом он был политически един, и воспоминания о его единстве важны для некоторых мусульман и сейчас. Глядя на эти шесть карт, я отказываюсь понимать, каким образом накануне Одиннадцатого Сентября людям удавалось не замечать, что ислам был и остается крупным игроком на поле мировой истории!

После Одиннадцатого Сентября восприятие изменилось. Немусульмане на Западе начали спрашивать, что такое ислам, кто все эти люди, что вообще там происходит. Эти же вопросы с новой силой и неотступностью встали и передо мной. В тот год, впервые за тридцать восемь лет побывав в Пакистане и в Афганистане, я взял с собой книгу, обнаруженную в лондонском букинистическом магазине – «Ислам в современной истории» покойного Уилфреда Кантуэлла Смита, профессора религиоведения в Университете Макгилла и Гарвардском университете. Смит выпустил свою книгу в 1957 году, так что «современная история», о которой он писал, закончилась больше сорока лет назад; и всё же его анализ поразил, даже встревожил меня тем, что безупречно подходил и к истории, разворачивавшейся на моих глазах в 2002-м.

Книга Смита пролила новый свет на информацию, известную мне с детства и из последующего чтения. Например, в школьные дни в Кабуле я прекрасно знал о существовании человека по имени Джамалуддин аль-Афгани^[1]. Как и «все вокруг», я знал, что это важнейшая фигура в истории современного ислама, однако, честно говоря, никогда не задумывался о том, чем он заслужил этот титул, помимо того, что исповедовал «панисламизм» – что для меня звучало как какой-то сомнительный мусульманский шовинизм. Теперь, читая Смита, я понял, что основные положения «исламизма», политической идеологии, наделавшей такого шума в 2001 году, были отчеканены столетие назад этим интеллектуальным «Карлом Марксом» исламизма. Почему же даже само его имя большинству немусульман неизвестно?

Я снова нырнул в историю ислама, на этот раз не в поисках личной идентичности, но стремясь понять тревожные тенденции современного мне мусульманства: ужасные истории, происходящие в Афганистане, беспорядки в Иране, восстания в Алжире, на Филиппинах и в других местах, терроризм и шахидизм на Ближнем Востоке, всё бо́льшую радикализацию политического ислама и, наконец, появление Талибана^[2]. Разумеется, думал я, внимательный взгляд на историю поможет мне понять, как дело дошло до таких ужасов.

И постепенно я начал понимать, как это случилось. Я начал понимать, что, в отличие от истории Франции, Мальты или Южной Америки, история исламских стран «где-то там, на Востоке» не представляет собой подраздел некоей единой мировой истории, общей для всех. Скорее, это целая альтернативная мировая история, сразу и отражающая ту, которую я пытался написать для техасского издателя (или историю, опубликованную издательством «Макдугал-Литтелл», для которой я писал «исламские главы»), и с ней соперничающая.

Эти две истории начались в одном и том же месте: между реками Тигр и Евфрат в древнем Ираке – и снова сошлись в одном месте, в глобальной борьбе, основными игроками в которой выступают исламский мир и Запад. Но между началом и концом они двигались разными – и всё же странно параллельными – путями.

Да, странно параллельными. Например, оглядываясь назад в контексте «западной» мировой истории, мы видим в древности великую империю, затмевающую собой все прочие: это Рим, родина мечты о едином вселенском государстве.

Оглядываясь назад из любой точки исламской истории, мы тоже видим единственную империю, воплощающую в себе мечту об универсальном государстве; но это не Рим. Это халифат раннего ислама.

В обеих историях великая древняя империя распадается под собственной тяжестью. Затем на рушащуюся империю нападают варвары-кочевники с севера: но в исламском мире «север» – это степи Центральной Азии, и варварами-кочевниками в этом мире оказываются не германцы, а тюрки. Но в обоих мирах захватчики расчленяют большое государство на лоскутное одеяло мелких монархических государств, объединенных единой правой верой: католицизмом на Западе, суннитским исламом на Востоке.

Мировая история – это всегда история о том, как «мы» добрались до своего нынешнего «здесь и сейчас»; так что структура и облик повествования неизбежно зависит от того, кого мы понимаем под «нами» и что понимаем под «здесь и сейчас». Западная мировая история традиционно предполагает, что «здесь и сейчас» – это демократическая индустриальная (или постиндустриальная) цивилизация. В США это убеждение совершает и следующий шаг: вся мировая история движется к рождению фундаментальных идеалов свободы и равенства и, как следствие, к возникновению супердержавы, ведущей планету в светлое будущее, построенное на этих принципах. Таким образом, предполагается, что у истории есть направление и, по-видимому, конец – где-то по ходу дороги, по которой мы идем сейчас. Еще один вывод, более сомнительный – что в том же направлении идут все народы, хотя и с разной скоростью: кто-то поздно начал, кто-то движется слишком медленно, почему мы и называем их «развивающимися странами».

Когда идеальное будущее, представляемое как постиндустриальное западное демократическое общество, принимается за конечную точку истории, нарратив, ведущий к нашему «здесь и сейчас», включает в себя примерно следующие ступени:

1. Рождение цивилизации (Египет и Междуречье).

2. Классическая эпоха (Греция и Рим).

3. Темные века (возникновение и распространение христианства).

4. Возрождение: Ренессанс и Реформация.

5. Просвещение (развитие естественных наук).

6. Революции (демократические, индустриальная, технологическая).

7. Возникновение национальных государств; борьба за империю.

8. Первая и Вторая мировые войны.

9. Холодная война.

10. Победа демократического капитализма.

Но что если взглянуть на мировую историю глазами мусульман? Готовы ли мы смотреть на себя как на «испорченную» версию Запада, идущую тем же путем, только медленнее и не так эффективно? Едва ли. Для начала, у нас иной порог, разделяющий историю на «до» и «после»: нулевой год для нас – это год переезда Пророка Мухаммеда из Мекки в Медину, его Хиджры, создавшей мусульманскую общину. Именно эта община воплощает для нас понятие «цивилизации», а импульс, придающий нашей истории цель и направление, состоит в том, чтобы совершенствовать этот идеал.

Однако в последние столетия мы, быть может, начали ощущать, что что-то пошло не так. Мы видели, что община перестала расти, в ней появились внутренние нестроения, соперничающие друг с другом встречные потоки. Иное историческое направление явно побеждает. Как наследники мусульманской традиции, мы принуждены искать значение истории уже не в победе, а в поражении. Нас раздирают два противоположных импульса: изменить свое представление о «цивилизации», чтобы влиться в поток мировой истории – или бороться с ходом истории, стремясь вернуть его к нашему понятию «цивилизации».

Если печальное настоящее, переживаемое исламским обществом, принять за «здесь и сейчас», которое должен объяснить нам ход мировой истории, то нашу историю придется разбить примерно на такие стадии:

1. Древние времена: Междуречье и Персия.

2. Рождение ислама.

3. Халифат: поиск универсального единства.

4. Раскол: век султанатов.

5. Катастрофа: крестоносцы и монголы.

6. Возрождение: эпоха трех империй.

7. Проникновение Запада на Восток.

8. Реформистские движения.

9. Триумф светских модернистов.

10. Исламистская реакция.

Эдвард Саид писал о том, что на протяжении столетий Запад конструировал «ориенталистскую» фантазию об исламском мире, в которой ощущение чуждой и враждебной «инаковости» смешивалось с мечтами о богатстве и порочных наслаждениях. Верно, в той степени, в которой сознание западного человека вообще уделяет какое-то место исламу – пожалуй, его описывают так.

Но куда более интригует меня почти полное отсутствие любых, даже таких описаний. Например, в дни Шекспира величайшими мировыми державами были три исламские империи. И где в шекспировских пьесах все эти мусульмане? Их нет. Если не знать, что мавры были мусульманами, мы не разглядим их даже в «Отелло».

Два огромных мира сосуществуют бок о бок; не странно ли, как мало они замечают друг друга? Будь западный мир и исламский мир людьми, мы увидели бы в этом симптомы подавления. Мы спросили бы: «Что между ними произошло? Быть может, они когда-то были любовниками? И у них какая-то тяжелая общая история, о которой оба стараются забыть?»

Однако, думаю, есть другое, не столь сенсационное объяснение. На протяжении большей части истории Запад и ядро нынешнего исламского мира существовали, как две отдельные вселенные: каждая была занята своими внутренними делами, каждая считала себя центром человеческой истории, каждая жила в своем нарративе – вплоть до конца XVII века, когда эти нарративы начали пересекаться. Поскольку эти нарративы противоречили друг другу, кто-то должен был уступить. Западный нарратив оказался более мощным, его течение возобладало и начало подрывать исламский нарратив изнутри.

Однако побежденная история не закончилась. Она продолжала течь под поверхностью, словно подземная река – и течет там по сей день. Нанося на карту современные горячие точки – Кашмир, Иран, Чечню, Балканы, Израиль и Палестину, Ирак – мы обозначаем границы некоего единства, которое давно исчезло с карты мира, но все еще бьется и рвется в попытках выжить.

Эту историю я и хочу рассказать на страницах своей книги. Подчеркну слово «историю». «Разрушенная судьба» – не учебник и не научная работа. Скорее, это то, что я мог бы вам ответить, если бы мы встретились где-нибудь в кофейне, и вы бы спросили: «А что значит “параллельные мировые истории”?» Аргументацию, приведенную мною здесь, можно найти во множестве книг, стоящих на полках университетских библиотек. Если академический язык и сноски вас не пугают – читайте их. А если хотите услышать интересную историю – читайте мою книгу. Сам я – не ученый, но использовал труд ученых, которые просеивали необработанный исторический материал, чтобы прийти к определенным заключениям, и философов истории, которые, в свою очередь, просеивали работу исследователей, чтобы прийти к метавыводам.

В сюжете, охватывающем несколько тысяч лет, я, как может показаться, уделяю слишком большое внимание краткому периоду в какие-нибудь полвека: однако на этом периоде я задерживаюсь, поскольку он охватывает жизненный путь Пророка Мухаммеда и первых четырех его преемников – основополагающий нарратив ислама. Эту историю я пересказываю как волнующую человеческую драму, поскольку именно такой знают ее мусульмане. Ученые оценивают эту историю более скептично, предпочитают немусульманские источники якобы не столь объективным мусульманским, поскольку главную свою задачу видят в том, чтобы докопаться до «реальных событий». Моя же главная цель – показать то, во что верят мусульмане, что мотивировало их на протяжении столетий, что и по сей день делает различимой их роль в мировой истории.

Впрочем, сделаю здесь одну оговорку касательно происхождения ислама. В отличие от более древних религий – иудаизма, буддизма, индуизма, даже христианства – мусульмане начали собирать, запоминать, пересказывать и сохранять свою историю сразу, как только она происходила; и не просто сохраняли, но и снабжали каждый рассказ цепочкой источников, перечисляли свидетелей каждого события и составляли список всех, кто передавал рассказ о нем из уст в уста, вплоть до человека, который первым его записал. Эти ссылки на источники призваны были подтвердить достоверность рассказанного так же надежно, как подтверждаются свидетельские показания в суде.

Означает это лишь то, что ключевые для мусульман истории не следует воспринимать как притчи. Слыша притчу, мы не просим доказательств, что изложенные в ней события действительно имели место: ее смысл не в этом. Нам неважно, правдива ли история – важно, чтобы верен был заключенный в ней урок. Мусульманские истории не заключают в себе такого рода уроков: это не рассказы об идеальных людях в идеальном мире.

При этом я не отрицаю, что мусульманские истории бывают аллегорическими, что некоторые из них вымышлены, или того, что многие или даже все из них со временем подвергались изменениям, дабы лучше отвечать целям рассказчика или момента. Я говорю лишь, что мусульмане передают свой основополагающий нарратив так же, как передаются исторические события, и мы знаем об этих людях и событиях примерно столько же и примерно таким же образом, как знаем о том, что произошло между Суллой и Марием в Древнем Риме. Эти рассказы лежат где-то между историей и мифом; пытаться пересказывать их, лишив человечности и драматичности, значит фальсифицировать то значение, что имеют они для мусульман, и затемнять смысл того, что совершали в течение столетий сами мусульмане.

Вот так я хочу рассказать свою историю. А теперь, если вы со мной – пристегнитесь, и поехали!

Имена и даты

Некоторые авторы скрупулезно относятся к системе транслитерации связанных с исламом слов, имен и названий на английский язык, настаивая на правильности той или иной системы. Должен признаться, я к ним не отношусь. Сам я видел написание собственной фамилии по-английски столькими разными способами, что не мне быть придирчивым. (Меня часто спрашивают, как правильно пишется моя фамилия – какая буква в конце, i или y? Ни то, ни другое: в конце стоит буква yaw.) Учитывая произвольный характер транслитерации, в этой книге я стремился выбирать самые простые написания и самые понятные сокращения.

Кроме того, многие арабские имена включают в себя целые серии патронимов, вводимых частицей «ибн», то есть «сын такого-то». Как правило, я использую самую короткую форму имени, под которой человек наиболее известен. Изобилие незнакомых имен и названий (а также просто слов) в этой книге станет вызовом для многих англоязычных читателей: я хочу минимизировать подобные трудности, так что, если в английском существует известная форма какого-либо слова или имени, использую ее. Кроме того, следуя примеру Альберта Хурани в его «Истории арабских народов», я использую артикль «аль» в арабских именах, когда употребляю имя в первый раз, но далее его опускаю: в первый раз «аль-Газали», но в дальнейшем «Газали».

Что касается дат, к описанным событиям применяются два календаря: исламский – и так называемая система датировок «нашей эры», восходящая к христианскому календарю. Говоря о первых десятилетиях после рождения мусульманской общины, я, как правило, использую исламские даты (они помечены «п. Х.», то есть «после Хиджры»). Я поступаю так, потому что считаю нужным показать, сколько лет прошло в этот ранний период со времени ключевых событий ислама. Позднее я перехожу к «нашей эре», поскольку это летоисчисление знакомо и понятно большинству читателей – а какой смысл давать даты, если они не показывают события в контексте и не ставят их во взаимосвязь с другими событиями?

Список карт

1. Исламский мир в наше время

2. Распространение ислама

3. Мир Средиземноморья (определяемый морскими путями)

4. Срединный Мир (определяемый сухопутными путями)

5. Накануне ислама: Византийская империя и империя Сасанидов

6. Путь имама Хусейна в Кербелу

7. Империя Омейядов

8. Абу Муслим и Аббасидская революция

9. Три Халифата

10. Империя Сельджуков: тюркское вторжение в исламский мир

11. Театр Крестовых походов

12. Монгольские вторжения в исламский мир

13. Константинополь: самый неприступный город мира

14. Три исламские империи XVII века

15. Европейский поиск морского пути в Индию

16. Империализм Запада: глобальная борьба за господство на море

17. «Большая Игра»

18. Первая мировая война и Арабское восстание

19. Соглашение Сайкса – Пико

20. Раздел арабского мира: план мандатов

21. Израиль и Палестина

1. Срединный мир

Задолго до рождения ислама между Атлантическим океаном и Бенгальским заливом сформировались два мира. Каждый образовал вокруг себя целую сеть торговых путей: один – в основном морских, другой – в основном сухопутных.

Если взглянуть на морские пути древности, очевидным центром мировой истории предстанет Средиземноморье: ведь именно там встречались и смешивались друг с другом Микенская, Критская, Финикийская, Лидийская, Греческая, Римская и множество иных мощных древних культур. Люди, жившие вблизи Средиземного моря, с легкостью могли и услышать обо всех остальных живущих вблизи Средиземного моря, и с ними встретиться: так это великое море само стало организующей силой, вовлекающей разные народы в нарративы друг друга и сплетающей их судьбы в единую судьбу – зародыш мировой истории, из которого вышло то, что мы именуем «западной цивилизацией».

Но если взглянуть на древние пути, проложенные по суше, Великим Центральным Вокзалом мира окажется перекресток путей и дорог, связывающих воедино Индийский субконтинент, Центральную Азию, Иранское нагорье, Междуречье и Египет, дорог, проходящих по территории, окруженной реками и морями: Персидским заливом, реками Инд и Амударья, Аральским, Каспийским и Черным морями, Средиземным морем, Красным морем и Нилом. Эта территория со временем и стала Исламским миром.

К сожалению, современный язык не предлагает для этой второй территории единого названия. Часть ее, как правило, именуется Ближним Востоком; однако, поскольку остальные остаются безымянными, такое именование нарушает связность целого, а кроме того, выражение «Ближний Восток» предполагает, что говорящий находится в Западной Европе – если вы находитесь, например, на Иранском нагорье, так называемый «Ближний Восток» окажется для вас «Ближним Западом». Вот почему я предпочитаю называть всю территорию от Инда до Стамбула Срединным Миром – тем, что лежит между миром Средиземноморья и миром Китая.

Мир Средиземноморья (определяемый морскими путями)

Китайский мир – это, разумеется, отдельная вселенная, имеющая мало общего с двумя другими: исходя даже из одного ее географического положения, ничего иного и ожидать нельзя. От мира Средиземноморья Китай был отрезан огромным расстоянием, а от Срединного мира – Гималаями, пустыней Гоби и джунглями юго-восточной Азии: барьер почти непроходимый, объясняющий, почему Китай, его спутники и соперники редко появляются на страницах «мировой истории», сосредоточенной на Срединном мире, и почему им почти не отведено места в этой книге. То же верно для Африки южнее Сахары, отрезанной от остальной Евразии величайшей в мире пустыней. По этой же причине обе Америки представляют собой еще одну вселенную с собственной мировой историей: исходя из географии, это еще более естественно.

Срединный Мир (определяемый сухопутными путями)

Однако география не разделила Средиземноморский и Срединный миры так же решительно, как отрезала от них Китай или Америку. Эти два региона существовали как отдельные миры, поскольку представляли собой то, что историк Филип Дермонд Кертин назвал «интеркоммуникационными зонами»: в каждом из них внутренние связи были сильнее, чем связи друг с другом. Из любой точки Средиземноморья добраться в любую другую точку Средиземноморья было намного проще, чем в Персеполь или на берег Инда. Точно так же и караваны пересекали равнины и нагорья Срединного мира во всех направлениях, благо дорог и перекрестков здесь хватало. Но стоило им отправиться на запад, например, в Малую Азию (в ту страну, что мы сейчас зовем Турцией) – сами очертания земли заставляли их протискиваться сквозь самое узкое в мире бутылочное горлышко, по мосту (если в те времена там был мост) через Босфор. В результате передвижение по суше текло тоненькой струйкой, а караванам приходилось разворачиваться и идти либо обратно в Срединный мир, либо по средиземноморскому побережью на юг.

Вместе с торговцами, путешественниками и завоевателями перетекали с места на место слухи, сплетни, истории, шутки, исторические впечатления, религиозные мифы, товары и другие культурные продукты. Торговые пути функционировали как капилляры, переносящие кровь цивилизации. Сообщества, пронизанные сетями таких капилляров, легко становились героями нарративов друг друга, даже если и не соглашались друг с другом в том, кто в этих историях хороший, а кто плохой.

Вот почему Средиземноморский и Срединный миры создали различные нарративы мировой истории. У людей, живших вокруг Средиземного моря, были основательные причины считать центром мировой истории себя; однако у тех, кто жил в Срединном мире, было не меньше причин думать, что это они стоят в центре и у начала всего.

Эти две мировые истории пересекались на узкой полоске территории, где сейчас находятся Израиль, Ливан, Сирия, Иордания – короче говоря, где сейчас множество проблем. Это был восточный край мира, очерченного побережьями, и западный край мира, очерченного наземными торговыми путями. С точки зрения Средиземноморья, эта область всегда была частью мировой истории со Средиземным морем в центре. С другой точки зрения, это всегда была часть Срединного мира, центр которого располагался в Персии и в Междуречье. Об этом клочке земли постоянно велись споры – как ведутся и сейчас: какому же миру он принадлежит?

Срединный мир до ислама

Первые цивилизации возникли на берегах больших, медленно текущих рек, склонных к ежегодным разливам. Долина Хуанхэ в Китае, долина Инда в Индии^[3], долина Нила в Африке – вот места, где около шести тысяч лет назад кочевые охотники и собиратели впервые осели, построили деревни и стали земледельцами.

Быть может, наиболее динамичной «чашкой Петри» ранней человеческой культуры стал плодородный клин земли между Тигром и Евфратом, известный как Месопотамия – название, означающее «Междуречье». Странным образом, эта узкая полоска земли между двумя реками в наше время рассекает почти пополам современный Ирак. Когда мы говорим о «плодородном полумесяце» как «колыбели цивилизации», речь идет об Ираке – отсюда все началось.

От других колыбелей человеческой культуры Месопотамию отделяет одна ключевая географическая черта. Две реки, давшие ей имя, протекают по плоской равнине, открытой со всех сторон. География не предлагает живущим здесь людям естественного укрытия – в отличие, например, от долины Нила, которая с восточной стороны ограничена болотами, с западной – непроходимой Сахарой, а с севера – скалистыми утесами. География создала Египет как единую территорию, однако и снизила его контакты с другими культурами, погрузив в своего рода застой.

Не то в Месопотамии. Здесь с ранних времен установился паттерн, повторявшийся много раз на протяжении тысячи с лишним лет: сложная борьба между кочевниками и обитателями городов, которые постепенно распространялись и создавали империи. Паттерн этот выглядел примерно так.

Оседлые крестьяне строят ирригационные системы, которые поддерживают процветающие деревни и города. Со временем какой-нибудь отважный воин или умелый жрец-организатор (или тот и другой вместе) приводит несколько таких городских центров под свою власть и создает более крупное политическое образование – конфедерацию, царство или империю. Затем является племя грабителей-кочевников, побеждает царя, захватывает всё его достояние, заодно расширяет свою империю. Проходит время: суровые кочевники смягчаются, оседают в городах, превращаются в изнеженных любителей роскоши – точно таких, как те, кого они завоевали; в этот момент появляется новое кочевое племя, завоевывает их и присоединяет к своей империи.

Завоевание, консолидация, расширение, вырождение, завоевание – вот эта схема. Описал ее в XIV веке великий мусульманский историк Ибн Хальдун, основываясь на наблюдениях над миром, в котором жил. Ибн Хальдун чувствовал, что в этом паттерне ему открылся глубинный пульс истории.

В любой момент времени этот процесс идет более чем в одном месте: одна империя развивается здесь, другая расширяется там, наконец они сталкиваются друг с другом, начинается борьба, и одна завоевывает другую, положив начало единой новой, более крупной империи.

Примерно пятьдесят пять веков назад десяток или около того городов на Евфрате объединились в единую сеть, названную Шумер. Здесь были изобретены письменность, колесо, телега, гончарный круг и ранняя система счисления. Затем Шумер завоевали аккадцы, народ погрубее с верховьев реки. Их вождь Саргон – первый в истории завоеватель, известный по имени – судя по всем сообщениям, был человеком жестоким и волевым, из тех, кто «сам себя сделал»: при рождении он был беден и никому не известен, но оставил записи о своих деяниях на глиняных табличках, покрытых клинописью. Деяния его описаны там скупо и довольно однообразно: «Поднялся такой-то – и я сокрушил его; поднялся сякой-то – я и его сокрушил».

Саргон довел свои войска до морского берега, где они омыли свои копья в море, а затем сказал: «Всякий царь, который захочет назвать себя равным мне, пусть дойдет туда же, куда я дошел!» – или, говоря попросту: «Посмотрим, сможет ли кто-нибудь другой завоевать столько же, сколько я!»^[4] Его империя была меньше штата Нью-Джерси.

Со временем новая волна грабителей-кочевников спустилась с нагорий и завоевала Аккад; их завоевали другие, а тех третьи – гутии, касситы, хурриты, амореи – снова и снова повторялся всё тот же паттерн. Присмотревшись внимательно, мы видим, как новые правители сменяют один другого практически на одной и той же территории – и все же эта территория постоянно расширяется.

Амореи совершили в этом цикле решающий шаг: выстроили знаменитый город Вавилон и из этой столицы стали править (первой) Вавилонской империей. Вавилоняне уступили ассирийцам, которые правили из еще более крупного и величественного города Ниневии. Их империя простиралась от Ирака до Египта: представьте себе, какой огромной казалась эта территория во времена, когда у людей не было транспорта быстрее лошади! Ассирийцы получили в истории дурную репутацию безжалостных тиранов. Трудно сказать, действительно ли они были хуже прочих, однако они начали практиковать стратегию, в XX веке печально прославленную Сталиным: срывали с места целые народы и переселяли их на чужие земли, исходя из мысли, что люди, потерявшие свои дома, отрезанные от привычных ресурсов, живущие среди чужеземцев, будут в таком смятении и так несчастны, что не смогут поднять восстание.

Это сработало на некоторое время, но не навсегда. Наконец ассирийцы пали под ударами одного из завоеванных народов, халдеев; те заново отстроили Вавилон и обеспечили себе почетное место в истории своими интеллектуальными достижениями в астрономии, медицине и математике. Они использовали двенадцатеричную систему счисления (в отличие от нашей десятеричной) и стали первопроходцами в измерении и делении времени: поэтому в нашем году двенадцать месяцев, в часе – шестьдесят (пять раз по двенадцать) минут, а в минуте шестьдесят секунд. Они также были прекрасными планировщиками городов и архитекторами: халдейский царь построил в Вавилоне Висячие сады, которые древние называли одним из семи чудес света.

Однако халдеи следовали ассирийской традиции – переселяли целые народы, чтобы удобнее было разделять и властвовать. Их царь Навуходоносор первым разрушил Иерусалим и увел в плен евреев. А еще один халдейский царь Вавилонии, Валтасар, пируя однажды вечером у себя во дворце, увидел руку без тела, пишущую на стене огненные слова: «Мене мене текел упарсин».

Прихлебатели царя не смогли разобрать в этой странной надписи ни слова – быть может, потому, что напились до умопомрачения, но еще и потому, что надпись была сделана на незнакомом языке (как выяснилось после, на арамейском). Послали за еврейским пленником Даниилом, и он объяснил, что эти слова означают: «Дни твои исчислены; ты взвешен и найден очень легким; царство твое будет разделено». По крайней мере, так рассказывает ветхозаветная Книга Даниила.

Валтасар не успел даже поразмыслить над этим пророчеством – оно исполнилось почти немедленно. Новая банда с нагорий, союз персов и мидийцев, обрушилась на Вавилон и устроила ему кровавую баню. Эти два индоевропейских племени положили конец Второму Вавилонскому царству и заменили его Персидской империей.

К этому моменту постоянный паттерн всё увеличивающихся империй в сердце Месопотамии подошел к концу или, по крайней мере, оказался поставлен на долгую паузу. Для начала, к тому времени, когда пришли персы, завоевывать оказалось почти и нечего. Обе «колыбели цивилизации», Египет и Месопотамия, как отдельные страны подошли к концу своего существования. Их власть распространилась на запад в Малую Азию, на юг к верховьям Нила, на восток через Иранское нагорье и Афганистан к долине Инда. Утонченные надушенные персы, возможно, не видели смысла в дальнейших завоеваниях: к югу от Инда лежали жаркие и влажные джунгли, к северу от Афганистана – бесплодные степи, продуваемые всеми ветрами, по которым бродили кочевники-тюрки, кое-как живущие разведением скота. Кто захочет править такими местами? Так что персы удовольствовались тем, что выстроили по границам своей империи цепочку крепостей для обороны от варваров – чтобы приличные люди могли упражняться в цивилизованной жизни по благоустроенную сторону забора.

Около 550 года до н. э., когда Междуречьем овладели персы, большая часть работы по консолидации была уже проделана: в каждом регионе более ранние завоеватели свели различные местные племена и города в единые государственные системы, которыми правил один монарх из центральной столицы: Элама, Ура, Ниневии или Вавилона. Персы воспользовались трудами (и кровопролитиями) своих предшественников.

Однако Персидская империя непохожа на прочие по нескольким причинам. Во-первых, персы были, так сказать, антиассирийцами. Они развили совершенно противоположное представление о том, как править огромной территорией. Вместо того чтобы переселять целые народы, их вернули на законные места. Так, персы освободили из плена евреев и помогли им вернуться в Ханаан. Персидские цари использовали стратегию мультикультурализма, мирного сосуществования множества народов под одной крышей. Свою огромную территорию они контролировали, позволяя различным населяющим ее народам жить по-своему, в соответствии со своими нравами и обычаями, под властью собственных вождей, с тем лишь, чтобы они платили налоги в казну и подчинялись немногочисленным указам и декретам правителя. Позже эту идею переняли мусульмане, и она действовала всю эпоху Османской империи.

Во-вторых, ключом к объединению, а следовательно, и к контролю своих территорий персы считали коммуникации. Они выпустили набор взаимосвязанных и согласованных друг с другом законов о налогообложении и ввели на всей своей территории единую валюту – средство коммуникации в торговле. Выстроили огромную сеть дорог и снабдили их постоялыми дворами, чтобы облегчить путешествия. Создали эффективную почтовую систему. Цитата, которую часто связывают с Почтовой службой США: «Ни снег, ни дождь, ни жара, ни мрак ночной не помешают посыльным доставить письмо адресату» – происходит из древней Персии.

Кроме того, персы активно пользовались услугами переводчиков. «Послушайте, офицер, я не знал, что нарушаю закон – я ведь не говорю по-персидски!» – такое объяснение у них бы не прокатило. Переводчики давали царям возможность распространять хвалы своему блеску и величию на разных языках, чтобы ими восхищались все их подданные. Дарий Великий, при котором Персидская империя достигла одной из вершин своего могущества, приказал выбить историю своей жизни на скале в месте под названием Бехистун. Эта надпись была сделана на трех языках: древнеперсидском, эламском и аккадском (ассиро-вавилонском). В пятнадцати тысячах знаков описывала она деяния и победы Дария, рассказывала о мятежниках, которые пытались свергнуть его, но терпели неудачи, и о том, какие казни он на них обрушил, передавая простую мысль: с этим императором связываться не стоит, он тебе запросто отрубит нос или что-нибудь еще похуже! Однако граждане империи в целом не считали персидское правление жестоким. Хорошо смазанная имперская машина поддерживала порядок и позволяла обычным людям жить обычной жизнью: растить детей, возделывать поля, производить товары.

Ту часть Бехистунской надписи Дария, что написана по-древнеперсидски, можно расшифровать, зная современный персидский язык; поэтому в XIX столетии, когда она была вновь открыта, благодаря ей ученые смогли расшифровать и другие два языка, так что им открылся доступ к клинописным библиотекам древней Месопотамии – библиотекам столь обширным, что благодаря им мы теперь знаем о повседневной жизни в этих краях три тысячи лет назад больше, чем о повседневной жизни в Западной Европе IX века.

Религия пронизывала весь персидский мир. Эта религия не напоминала ни индуизм с его миллионом богов, ни египетский пантеон магических существ получеловеческого, полузвериного облика, ни греческое язычество, согласно которому у любого природного явления имелся свой бог, схожий с человеком и обладающий человеческими слабостями. Нет, в персидской вселенной почетное место занял зороастризм. Зороастр^[5] жил приблизительно за тысячу лет до Христа, быть может, немного раньше или позже – этого никто не знает. Происходил он из северного Ирана, или, быть может, из северного Афганистана, или из земель к востоку оттуда – это никому не известно тоже. Сам Зороастр никогда не называл себя пророком, носителем божественной энергии или, тем более, божеством. Он считал себя философом и искателем истины. Но его последователи стали называть его святым.

Зороастр проповедовал, что Вселенная разделена на свет и тьму, добро и зло, истину и ложь, жизнь и смерть. На эти противоборствующие лагеря она раскололась в миг творения – и с тех пор в ней идет вечная война, которая продлится до конца времен.

В людях, учил Зороастр, содержатся оба принципа. Они сами свободно выбирают, какому принципу следовать. Выбирая добро, люди поддерживают силы света и жизни. Выбирая зло, придают сил принципам тьмы и смерти. Предопределения в зороастрийской вселенной нет. Исход великой битвы никому заранее не известен; и не только каждый человек свободен в своем моральном выборе, но и каждый моральный выбор влияет на исход космической войны.

Зороастр описывал драму Вселенной, разделенной между двумя божествами – не сотней или тысячью, а всего двумя. Ахурамазда воплощает принцип добра, Ахриман – принцип зла. Символом Ахурамазды служит огонь: поэтому зороастрийцев иногда называют огнепоклонниками, хотя поклоняются они не огню как таковому, а Ахурамазде. Зороастр учил о жизни после смерти, однако подчеркивал, что посмертная жизнь дается добрым людям не в награду за их добродетель, а как следствие выбора этого пути. Можно сказать, что по лестнице своего выбора они поднимаются на небеса. Персидские зороастрийцы отвергали религиозные образы, статуи и картины; на этой основе строится враждебность к религиозному искусству, впоследствии мощно возродившаяся в исламе.

Иногда Зороастр или, по крайней мере, его последователи именовали Ахурамазду «Мудрым Господом» и говорили о нем как о создателе всей Вселенной или о том, кто разделил Вселенную надвое в первые мгновения после творения. Таким образом, дуализм Зороастра клонился к монотеизму, однако так до него и не дошел. В конечном итоге для древних персов-зороастрийцев Вселенную населяли два божества, равные по силе, перетягивающие человечество, словно канат, в своей вечной войне друг с другом.

Зороастрийский жрец именовался магом или волхвом; те «трое мудрецов из Египта», что, согласно христианскому преданию, принесли младенцу Иисусу смирну и ладан, были зороастрийскими жрецами. Отсюда и наше современное «маг»: этих жрецов считали (а порой они рекомендовали себя и сами) обладателями чудотворных сил и способностей.

В последние дни империи персы ворвались в мир Средиземноморья и вписали небольшую, но яркую страницу в западную мировую историю. Персидский царь Дарий отправился на запад, чтобы наказать греков. Я говорю «наказать», а не «подчинить» или «завоевать», поскольку с персидской точки зрения так называемые греко-персидские войны по сути не были столкновением двух цивилизаций. Персы видели в греках примитивных обитателей городишек на дальнем западном краю цивилизованного мира – городишек, по сути принадлежащих персам, просто слишком далеких, чтобы непосредственно ими управлять. Дарий хотел только, чтобы греки подтвердили, что они его подданные, прислав ему символическое приношение – кувшин воды и ящик земли. Греки отказались. Дарий собрал армию, чтобы преподать грекам урок, которого они никогда не забудут, однако сам размер его войска оказался слабым местом плана: как управлять таким множеством людей на таком расстоянии? Как снабжать их припасами? Дарий презрел первый принцип военной стратегии: не вести в Европе сухопутных войн. В конечном счете, это греки преподали персам незабываемый урок – который те, правда, забыли менее одного поколения спустя, когда сын Дария, тупоумный Ксеркс, решив отомстить за поражение отца, повторил все его ошибки и прибавил к ним собственные. Ксеркс тоже с позором убежал домой; на том европейские приключения персов и закончились.

Впрочем, это была не последняя встреча. Прошло сто пятьдесят лет – и Александр Великий явился в Персию сам. Мы часто слышим, что Александр Великий покорил мир; на самом деле он завоевал Персию – впрочем, в тогдашних условиях это и был почти «весь мир».

С Александром средиземноморский нарратив властно ворвался в нарратив Срединного мира. Александр мечтал слить два мира в один, объединить Европу и Азию. Свою столицу он собирался разместить в Вавилоне. Александр нанес Срединному миру глубокую рану и оставил незаживающий след. Во многих персидских мифах и сказаниях он появляется в виде величайшего героя, хоть и не вполне положительного (но и не полностью отрицательного). Его имя носит множество городов в мусульманском мире. Самый очевидный пример – Александрия, не столь очевидный – Кандагар, сейчас известный тем, что его считает своей столицей Талибан. Кандагар изначально назывался «Искандар» – так произносится имя Александра на Востоке; со временем «Ис» отпало, а «Кандар» превратилось в «Кандагар».

Но рана, нанесенная Александром, закрылась, над ней наросла новая ткань, и впечатление от одиннадцати лет его царствования в Азии поблекло. Однажды ночью в Вавилоне он внезапно умер: от гриппа, малярии, пьянства или от яда – этого никто не знает. В разных частях завоеванной территории он поставил наместниками своих полководцев, и, едва он умер, самые смелые из них объявили земли, которыми управляли, своими, и создали на них царства по эллинистическому образцу, просуществовавшие несколько сотен лет. Например, в Бактрийском царстве (ныне север Афганистана) скульпторы создавали статуи в греческом духе; позднее, когда с севера Индии в Бактрию просочилось буддистское влияние, два стиля в искусстве смешались, образовав так называемый греко-буддистский стиль.

Со временем, однако, эти царства ослабели, поблекло и греческое влияние, греческий язык вышел из употребления, и на поверхность снова вынырнул персидский субстрат. Явилась новая империя, занявшая почти ту же территорию, что и древняя Персия (хотя и поменьше). Новые правители называли себя парфянами и были искусными воинами. Парфия нерушимой стеной встала на пути у Рима, не позволив ему продвигаться на восток. Парфяне впервые начали использовать в армии катафрактов – всадников в тяжелых металлических доспехах на таких же закованных в доспехи лошадях, очень похожих на тех, что у нас ассоциируются с европейским Средневековьем. Эти парфянские рыцари напоминали ходячие за́мки. Но ходячие замки неуклюжи и малоподвижны; поэтому у парфян имелись и другие кавалерийские корпуса – легковооруженные, на лошадях без брони. Излюбленной боевой тактикой у них была следующая: в разгар битвы легкая кавалерия вдруг разворачивалась и пускалась прочь, притворяясь, что бежит с поля боя. Армия, с которой они сражались, теряла боевой порядок и бросалась за ними, подбадривая себя криками вроде «Держи их, ребята! Они бегут! Прикончим их!» – но вдруг парфяне разворачивались, обрушивались на эту дезорганизованную толпу и в несколько минут с ней расправлялись. Позднее эту тактику стали называть «парфянской стрелой»; это выражение сохранилось и до сего дня^[6].

Изначально парфяне были кочевыми скотоводами и охотниками с гор к северо-западу от Персии; однако, приняв контекст старой Персидской империи, сделались неотличимы от персов. (Само их название «парфяне» – возможно, испорченное или диалектное «персы».) Их империя просуществовала несколько столетий, однако не оставила особого следа, поскольку мало интересовалась культурой и искусством, а «ходячие замки» по смерти воинов, в них обитавших, отправлялись в металлолом.

Однако в годы своего могущества парфяне покровительствовали торговле, и в границах их империи свободно передвигались караваны. Парфянскую столицу греки называли Гекатомпил, «сто ворот» – столько дорог сходились там вместе. На базарах в парфянских городах можно было услышать сплетни со всех концов империи и из сопредельных стран: и из греко-буддистских царств на востоке, и от индусов к югу от них, и от китайцев с дальнего востока, и от исчезающих эллинистических царств на западе, и от армян на севере… С римлянами парфяне общались мало, в основном встречались с ними в бою. Кровь цивилизации, сделавшая парфян персами, не пересекла эту границу, так что Средиземноморский и Срединный миры снова разошлись разными дорогами.

Примерно в то же время, когда началось правление парфян, в первый раз объединился Китай. В сущности, золотые годы первой китайской династии Хань почти точно совпадают с периодом парфянского владычества. На Западе почти одновременно с началом парфянского господства начали расширять свою империю римляне. В то время, когда Рим впервые победил Карфаген, парфяне взяли Вавилонию. Когда Юлий Цезарь разнес Галлию, власть Парфии в Срединном мире достигла вершины. В 53 году до н. э. парфяне разбили римлян в битве, захватив тридцать четыре тысячи легионеров и убив Красса, который вместе с Цезарем и Помпеем был соправителем Рима. Тридцать лет спустя парфяне нанесли чувствительное поражение Марку Антонию и установили границу между двумя империями по реке Евфрат. Во время рождения Христа парфяне всё еще продвигались на восток. Распространения христианства они почти не заметили: сами парфяне больше симпатизировали зороастризму, хотя и к нему были довольно равнодушны. Когда христианские миссионеры начали просачиваться на восток, парфяне им не мешали: религия вообще мало их интересовала.

Парфяне всегда жили в феодальной системе, власть в которой распределялась между многими слоями властителей. Со временем их имперская власть растворилась в этом фрагментированном феодализме. В III столетии н. э. один провинциальный мятежник сверг парфянскую власть и стал основателем династии Сасанидов; очень быстро Сасаниды овладели всей территорией, прежде принадлежавшей Парфии, и еще кое-чем сверх того. Направление культурных перемен они не меняли, лишь более эффективно организовали управление империей, стерли последние следы эллинистического влияния и завершили восстановление персидских структур. Они возводили монументальные скульптуры, огромные здания, впечатляющие города. Мощное возрождение пережил зороастризм – огонь и пепел, солнечный свет и тьма, Ахурамазда и Ахриман: он стал государственной религией. На запад шли из Афганистана буддистские монахи со своими проповедями, однако брошенные ими семена не возрастали на почве зороастрийской Персии, так что они повернули на восток: поэтому буддизм распространился в Китае, но не в Европе. К Сасанидскому периоду обращаются бесчисленные персидские сказания и легенды позднейших времен. Величайший из сасанидских царей, Хосров Ануширван, запомнился (персидским рассказчикам) как архетип «справедливого царя»; быть может, в их памяти он слился с Кей-Хосровом, третьим царем мифической первой династии Ирана, своего рода артурианской фигурой – главой персидского Камелота, которому служили самые доблестные воины^[7].

Тем временем Римская империя распадалась. В 293 году император Диоклетиан разделил ее на четыре части ради административных целей: империя стала слишком велика и неповоротлива, чтобы править ею из единого центра. Но реформа Диоклетиана кончилась тем, что империя распалась надвое. Всё ее богатство сосредоточилось на востоке, а западная часть Римской империи начала рушиться. В нее переселялись племена германских кочевников, сокращались государственные службы, разрушались закон и порядок, приходила в упадок торговля. Закрывались школы, западные европейцы всё меньше читали и писали – и постепенно Европа погрузилась в так называемые Темные века. Римские города в Германии, Франции и Британии превратились в руины, общество упростилось и состояло теперь из воинов, священников и зависимых крестьян. Единственным институтом, связывавшим вместе разрозненные островки цивилизации, оставалось христианство, воплощенное в епископе Римском, которого скоро начали называть Папой.

Византийская империя и империя Сасанидов

А восточная часть Римской империи, со столицей в Константинополе, продолжала существовать. Местные жители по-прежнему называли ее Римом, однако для позднейших историков она выглядела как нечто новое, так что задним числом ей дали новое имя: Византийская империя.

Здесь находился центр православного христианства. В отличие от западного христианства, в православии не было фигуры, подобной Папе. В каждом городе со значительным христианским населением имелся свой верховный епископ, митрополит, и все митрополиты были более или менее равны, хотя епископ Константинопольский и считался «равнее других». Однако над ними всеми стоял император. Западное обучение, технологии, интеллектуальная деятельность сохранились только в Византии. Здесь писатели и художники продолжали создавать книги, картины и другие произведения; однако, став Византийской империей, восточный Рим более или менее исчез из западной истории.

Это утверждение многие оспорят – ведь, в конце концов, Византийская империя была христианской. Ее подданные говорили по-гречески, а ее философы… впрочем, о философах много говорить не стоит. Почти любой образованный западный человек слышал о Сократе, Платоне и Аристотеле, не говоря уже о Софокле, Вергилии, Таците, Перикле, Александре Македонском, Юлии Цезаре, Августе и многих других; но, кроме ученых, специализирующихся на византийской истории, едва ли кто-нибудь сможет назвать трех византийских философов, или двух поэтов, или хоть одного византийского императора после Юстиниана. Византийская империя существовала почти тысячу лет, но вряд ли многие назовут хотя бы пять событий, произошедших в ней за это время.

В сравнении с Древним Римом Византийская империя остается почти неизвестной; однако в своем регионе она была сверхдержавой, прежде всего потому, что не имела себе соперников, и потому, что ее столица, окруженный стенами Константинополь, был, возможно, самым неприступным городом, известным миру. К середине VI века византийцы правили большей частью Малой Азии и некоторыми частями региона, который мы сейчас называем Восточной Европой. Они противостояли Сасанидской Персии, второй региональной сверхдержаве. Сасаниды владели территорией, растянутой на восток до подножий Гималаев. Между двумя империями лежала полоса спорной территории, земли вдоль средиземноморского побережья, где скрещивались две мировые истории и шла постоянная борьба. А к югу, в тени обеих великих империй, лежал Аравийский полуостров, населенный множеством независимых племен. Такова была политическая конфигурация Срединного мира до рождения ислама.

2. Хиджра

Нулевой год п. Х.

622 год н. э.

В конце VI столетия христианской эры на побережье Аравии процветало множество городов, очагов торговли и коммерции. Арабы скупали товары в портах Красного моря, а затем везли их верблюжьими караванами через пустыню в Сирию и Палестину: так перевозили пряности, ткани и другие товары на продажу. Караваны ходили на север, на юг, на запад и на восток, так что арабы знали всё и о христианском мире и его идеях, и о Зороастре и его идеях. Среди арабов жило множество иудейских племен: они поселились здесь после того, как были изгнаны римлянами из Палестины. И арабы, и евреи были семитами и возводили свое происхождение к Аврааму (а через него к Адаму). Арабы считали, что происходят от Измаила, сына Авраама и его второй жены Агари. Истории, которые обычно связывают с Ветхим Заветом – Адам и Ева, Каин и Авель, Ной и его ковчег, Иосиф в Египте, Моисей и фараон и прочее – были частью и арабской традиции. Хотя большинство арабов в это время были язычниками-политеистами, а иудеи оставались решительными монотеистами, за исключением этого в том, что касалось культуры и образа жизни, эти две группы были практически неразличимы: иудеи в этом регионе говорили по-арабски, и их племенная структура очень напоминала арабскую. Некоторые арабы были кочевниками-бедуинами и жили в пустыне, другие обитали в городах. Мухаммед, Пророк ислама, родился и вырос в космополитическом городе Мекка близ побережья Красного моря.

Жители Мекки торговали всем на свете; но самым крупным и престижным их бизнесом была религия. В Мекке имелись храмы, по меньшей мере, сотни языческих божеств с именами вроде Хубал, Манат, Аллат, аль-Узза или Фальс. В город стремился мощный поток паломников, желавших посетить здесь храмы, исполнить ритуалы, а заодно и подзаработать; так что Мекка обладала развитой туристической инфраструктурой – гостиницами, тавернами, лавками, всевозможными услугами для пилигримов.

Мухаммед родился около 570 года. Точная дата нам неизвестна, поскольку в то время никто не обратил на него особого внимания. Отец его был бедняком и умер, когда Мухаммед был еще во чреве матери, оставив жену буквально без гроша. Затем, когда Мухаммеду было всего шесть лет, умерла и его мать. Хоть он и относился к курайшитам, одному из самых могущественных племен в Мекке, это мало ему помогало, поскольку Мухаммед принадлежал к одному из беднейших кланов этого племени, Бану («дом» или «клан») Хашим. Есть ощущение, что мальчик рос, остро чувствуя себя сиротой без роду, без племени. Впрочем, он не был брошен на произвол судьбы; его взяли на попечение близкие родственники. Сперва мальчик жил с дедом, а после его смерти – с дядей Абу Талибом, который вырастил его как сына. Однако факт, что в рамках своей культуры мальчик был никем – и за пределами дома дяди, быть может, сталкивался с презрением и пренебрежением, выпадавшим на долю сирот. Детство заронило в нем семя глубокого сострадания к вдовам и сиротам, пронесенного через всю жизнь.

Когда Мухаммеду было двадцать пять, богатая вдова-купчиха по имени Хадиджа наняла его, чтобы он водил ее караваны и вел ее дела. В целом арабское общество было не слишком благосклонно к женщинам, однако Хадиджа унаследовала состояние своего мужа; и то, что ей удалось его сохранить и приумножить, говорит о незаурядном уме и силе духа. Взаимное уважение и привязанность привели Мухаммеда и Хадиджу к браку; их супружеский союз, связанный теплыми чувствами, просуществовал четверть века, до смерти Хадиджи. И хотя Аравия была полигамным обществом и мужчине здесь редко случалось иметь всего одну жену – вплоть до смерти Хадиджи Мухаммед больше не женился.

Как видим, став взрослым, прежний сирота оказался весьма успешен и в деловой, и в личной жизни. Он заработал себе репутацию искусного переговорщика, и спорящие нередко приглашали его рассудить их спор. Однако, приближаясь к сорока годам, Мухаммед начал страдать от того, что мы назвали бы кризисом среднего возраста. Его беспокоил смысл жизни. Оглядываясь вокруг себя, он видел богатое, процветающее общество; но среди этого всеобщего преуспеяния питались скудной милостыней вдовы и голодали сироты. Почему так происходит?

Мухаммед завел привычку время от времени удаляться в пещеру на горе и там предаваться размышлениям. Там однажды и настиг его опыт, точная суть которого остается тайной, поскольку до нас дошли об этом разные истории – быть может, основанные на том, как по-разному рассказывал об этом сам Мухаммед. Установившаяся традиция гласит, что ему явился ангел Гавриил. Согласно одному преданию, Мухаммед рассказывал, что уснул и, проснувшись, обнаружил на себе «шелковое покрывало с какими-то надписями»^[8]. По наиболее распространенной версии, это была личная встреча, разговор, произошедший, когда Мухаммед, размышляя в глубокой тьме пещеры, вдруг ощутил чье-то мощное и пугающее присутствие: кто-то еще был в пещере с ним рядом. Вдруг он почувствовал, как кто-то схватил его сзади, да так, что он не мог дышать. А затем раздался голос – голос, который Мухаммед не столько слышал, сколько ощущал всем телом; и он приказал: «Читай!»

Мухаммед как-то сумел выдавить из себя, что не умеет.

– Читай! – снова приказал голос.

И снова Мухаммед отвечал, что не умеет, да и не понимает, что читать; но ангел – голос – импульс – вновь прогремел у него в мозгу и в сердце: «Читай!» И Мухаммед ощутил, как в сердце его рождаются слова, исполненные грозного величия, и начал читать:

Мухаммед спустился с горы, дрожа от страха, думая, что, должно быть, им овладел джинн – злой дух. Выйдя из пещеры, он ощутил присутствие, наполняющее мир до самого горизонта. Согласно некоторым рассказам, он увидел свет, имеющий форму или образ человеческий, но от этого еще более грозный и пугающий. Дома он рассказал о случившемся Хадидже, и та заверила мужа, что он в здравом уме, что ему действительно явился ангел и что он призван служить Богу. «Я верю в тебя», – сказала она. Так Хадиджа стала первой последовательницей Мухаммеда – первой мусульманкой.

Сперва Мухаммед проповедовал лишь близким родственникам и друзьям. Некоторое время новых откровений не было, и это его угнетало: ему казалось, что он потерпел неудачу. Но затем откровения начали являться снова. Постепенно Мухаммед стал рассказывать о своих откровениях всё чаще и всё более открыто, пока наконец не начал проповедовать по всей Мекке: «Есть лишь один Бог, подчинитесь его воле, или будете обречены на ад!» – и уточнял, что значит подчиниться воле Божьей: бросить разврат, пьянство, оставить жестокость и тиранию, уделять внимание бедам кротких и нищих, помогать беднякам, быть справедливыми и, несмотря ни на что, стремиться к высшему благу.

Среди множества храмов в Мекке была одна почитаемая святыня – храм кубической формы, в фундаменте которого был один отполированный черный камень, как говорили, давным-давно упавший с небес, быть может, метеорит. Этот храм назывался Кааба, и в местных преданиях говорилось, что возвел его сам Авраам с помощью своего сына Измаила. Мухаммед считал себя потомком Авраама и знал о его бескомпромиссном единобожии. На самом деле Мухаммед не думал, что учит чему-то новому: он считал, что лишь обновляет то, чему учил Авраам (и бесчисленные другие пророки), поэтому проповедовал в Каабе. Этот храм, говорил он, должен стать единственным в Мекке – храмом Аллаха.

«Аль» – по-арабски определенный артикль, а «лах», стяженная форма от «илах», означает «бог». Итак, Аллах – это просто «Бог». Вот ключевая мысль ислама: Мухаммед говорил не о каком-то «том боге» или «этом боге». Он не говорил: «Верьте в бога, именуемого Лах, ибо он – сильнейший и величайший из богов», не говорил даже, что Лах – единственный истинный бог, а все остальные – ложные. Можно думать нечто подобное и всё равно представлять себе Бога как отдельное существо, обладающее сверхъестественными силами, может быть, кого-то вроде Зевса – могущественное существо, которое наслаждается бессмертием, способно одной рукой поднять сотню верблюдов, и нет на свете второго, подобного ему. Такова будет вера в одного бога. Но Мухаммед предлагал нечто иное и более возвышенное. Он учил: есть один лишь Бог, всё охватывающий, всё включающий в себя, слишком универсальный, чтобы связывать его с какими-то конкретными образами, атрибутами, ограничениями. Есть один лишь Бог, а всё прочее – Его творение: эту весть нес он всем, кто был готов слушать.

Лидеры делового мира Мекки начали ощущать в проповеди Мухаммеда угрозу, поскольку делали хорошие деньги на религиозном туризме; если эта идея единого Бога укоренится, страшились они, поклонники всех иных богов перестанут посещать Мекку, и их бизнес рухнет. (По иронии судьбы, в наше время более миллиона людей приезжают в Мекку каждый год, чтобы поклониться Каабе: этот ритуал стал самым многолюдным ежегодным собранием на земле!)

Кроме того, большие деньги делались в Мекке на выпивке, игорных притонах, проституции и тому подобных развлечениях, и местные коммерсанты не желали терпеть человека, выступающего против того, что принесло им богатство – пусть у него и была всего горстка последователей, и многие из них ничтожные бедняки или рабы. Впрочем, надо сказать, не все из них были ничтожными бедняками и рабами: были среди них богатые и уважаемые купцы Абу Бакр и Усман, а скоро в их число вошел великан и силач Умар, прежде злейший враг Мухаммеда. Тенденция была тревожная.

На протяжении почти двенадцати лет Абу Талиб, дядя Мухаммеда, защищал его от любой критики. По убеждению большинства мусульман, сам Абу Талиб так и не обратился в ислам, но защищал племянника из личной преданности и любви – и слово его имело вес. Хадиджа также всегда оставалась на стороне мужа, и ее поддержка была для него бесценна. Однако в один ужасный год оба самых дорогих для Мухаммеда человека, дядя и жена, скончались, оставив его беззащитным перед врагами. В этом же году семеро старейшин племени курайшитов решили убить Мухаммеда во сне и так избавиться от смутьяна, наносящего ущерб экономике. Возглавил заговор один из нескольких дядей Мухаммеда. В сущности, все семеро заговорщиков приходились Мухаммеду родственниками, но это не смягчило их решимость.

По счастью, Мухаммед вовремя узнал о заговоре и вместе с двумя близкими друзьями придумал, как ему противостоять. Один из этих друзей был его двоюродный брат Али, подросток, которому вскоре предстояло жениться на дочери Мухаммеда Фатиме и стать Пророку зятем. Другой – его лучший друг Абу Бакр, первый последователь Мухаммеда за пределами семейного круга и ближайший его советчик, которому скоро предстояло стать Мухаммеду тестем.

Пророк уже встречался с посланниками из Ясриба, еще одного города близ побережья Красного моря, в двухстах пятидесяти милях к северу от Мекки. Этот город был не торговым, а скорее сельскохозяйственным – и страдал от постоянных конфликтов, ибо его населяли представители нескольких враждующих племен. Жители Ясриба хотели, чтобы какой-нибудь посторонний человек, честный и справедливый, приехал и стал модератором на переговорах между племенами; они надеялись, что, если уступят такому человеку судебную власть, он сможет принести в город мир. У Мухаммеда была репутация справедливого и умелого модератора, он уже играл подобную роль в нескольких серьезных спорах, так что ясрибцы решили, что этот человек им подойдет. Несколько жителей Ясриба посетили Мекку, чтобы увидеться с Мухаммедом, и были им совершенно очарованы. Они обратились в ислам и пригласили Мухаммеда приехать в Ясриб и стать судьей в их бесконечных спорах, чтобы принести городу мир; и Пророк согласился.

Убийство Мухаммеда было назначено на сентябрьскую ночь в 622 году н. э. Этой ночью Пророк и Абу Бакр бежали в пустыню. Али потихоньку лег в постель Мухаммеда, чтобы казалось, что он все еще здесь. Убийцы, ворвавшись и обнаружив в постели Али, пришли в ярость, однако пощадили мальчика и отправили за Пророком отряд преследователей. Мухаммед и Абу Бакр успели добраться лишь до пещеры неподалеку от Мекки; однако легенда гласит, что, стоило им туда войти, как паук заплел вход в пещеру своей паутиной. Преследователи, проходя мимо, увидели эту паутину, рассудили, что в пещере никого быть не может, и пошли дальше. Мухаммед и Абу Бакр спокойно добрались до Ясриба, куда к тому времени уже переселились некоторые последователи Мухаммеда, а вскоре к ним присоединились и остальные. Большей части этих переселенцев из Мекки пришлось бросить дома и всё свое достояние, порвать с другими членами племени и даже с собственными семьями, отказавшимися обращаться в ислам. Но, по крайней мере, теперь они были в безопасности – и более того, жили в городе, куда их вождя Мухаммеда пригласили для исполнения высшей власти, для того, чтобы стать арбитром в спорах между враждующими племенами.

Верный своему обещанию, Мухаммед сел за стол переговоров между племенами и предложил им заключить договор – так называемый Мединский пакт. В договоре было сказано, что город становится конфедерацией, каждому племени предоставляется право жить по своей вере и обычаям, однако все горожане подчиняются законам, призванным хранить мир. Свои внутренние дела члены племен разбирают сами, согласно своим обычаям, а суд в межплеменных распрях переходит к Мухаммеду. Важнее же всего, что все подписавшие договор, как мусульмане, так и немусульмане, поклялись вместе с остальными защищать Медину от внешних врагов. Этот документ называют первой письменной конституцией, хотя в сущности это было, скорее, многостороннее соглашение.

Кроме того, Мухаммед поставил по одному мусульманину из Ясриба наставлять каждую семью мусульман из Мекки и помогать им. Местный должен был принять приезжих у себя дома, помочь им укорениться на новом месте и начать новую жизнь. С тех пор мусульмане из Ясриба начали называться «ансарами», то есть «помощниками».

Изменилось и название города. Ясриб стал Мединой, что означает просто «город» (сокращение от выражения «город пророка»). Переселение мусульман из Мекки в Медину стали называть Хиджра. Дюжину лет спустя, когда мусульмане создали собственный календарь, они начали отсчет времени от этого события, чувствуя, что Хиджра знаменовала собой поворотный пункт истории и их судеб, момент, разделивший все время на «до Хиджры» (д. Х.) и «после Хиджры» (п. Х.).

Некоторые религии отсчитывают свое основание с даты рождения основателя, другие с даты его смерти, третьи – с ключевого момента просветления своего пророка, его главной встречи с Богом. В буддизме, например, исходным считается момент, когда Сиддхартха Гаутама, сидя под деревом бодхи, достиг просветления. Христианство приписывает ключевое религиозное значение смерти и воскресению Христа (а также его рождению). Ислам, напротив, уделяет рождению Мухаммеда мало внимания. Я вырос мусульманином, но не знал, когда он родился, поскольку в Афганистане эта дата никак специально не отмечалась. В некоторых других странах, как в Египте, этот день отмечается – однако ничего похожего на христианское Рождество, никакого «Рождества Мухаммеда» в исламе нет.

Ночь откровения в пещере для благочестивых мусульман стала священным праздником: ее называют Ночью Силы, Лейлат аль-Кадр, и выпадает она обычно на двадцать седьмой день Рамадана, месяца поста, или близко к нему. Но в историческом календаре мусульман это событие произошло за десять лет до истинного начала новой эры – Хиджры.

Почему же сделался так важен переезд из одного города в другой? Хиджра занимает среди событий мусульманской истории такое почетное место, поскольку знаменует собой рождение мусульманской общины, Уммы, как называют ее в исламе. До Хиджры Мухаммед был проповедником с горсткой последователей. После Хиджры – стал лидером общины, которая обращалась к нему за законодательством, политической властью и общественным руководством. Само слово Хиджра обозначает «разрушение уз». Люди, присоединившиеся к общине в Медине, отказались от прежних племенных обязательств и утвердили свою лояльность этой новой группе: эта община должна была стать альтернативой обществу Мекки времен детства Мухаммеда – так что перед нами не только новая религия, но и масштабный социальный проект.

Этот социальный проект, воплотившийся в Медине после Хиджры, и составляет сущность ислама. Ислам – определенно религия; однако с самого начала (если брать за «начало» Хиджру) он представлял собой и политическую организацию. Верно, ислам объясняет, как быть хорошим человеком; верно, всякий благочестивый мусульманин надеется, выполняя эти рекомендации, попасть на небеса; однако вместо того, чтобы сосредоточиться на индивидуальном спасении, ислам предлагает план создания праведной общины. Отдельные люди «зарабатывают» себе место на небесах, становясь членами этой общины и участвуя в исламском социальном проекте – проекте строительства мира, в котором сироты не будут заброшены, а вдовы не будут голодать, скитаться и бояться всего на свете.

Едва Мухаммед стал лидером в Медине, люди начали приходить к нему за советами по всем жизненным вопросам, большим и малым: как воспитывать детей, как правильно мыть руки, какую сделку считать честной, что делать с ворами, и так далее. Вопросы, которые во многих других общинах решало бы множество специалистов – судей, законодателей, политических лидеров, врачей, учителей, полководцев и так далее – здесь оказались в ведении одного-единственного Пророка.

Тексты Корана, полученные Мухаммедом в Мекке, целиком написаны примерно таким языком:

Читая стихи, открытые в Медине, можно найти куда более живые, страстные, лирические пассажи; однако есть среди них и такие:

Аллах заповедует вам относительно ваших детей: мужчине достается доля, равная доле двух женщин. Если все дети являются женщинами числом более двух, то им принадлежит две трети того, что он оставил. Если же есть всего одна дочь, то ей принадлежит половина. Каждому из родителей принадлежит одна шестая того, что он оставил, если у него есть ребенок. Если же у него нет ребенка, то ему наследуют родители, и матери достается одна треть. Если же у него есть братья, то матери достается одна шестая. Таков расчет после вычета по завещанию, которое он завещал, или выплаты долга. Ваши родители и ваши дети – вы не знаете, кто из них ближе и приносит вам больше пользы. Таково предписание Аллаха. Воистину, Аллах – Знающий, Мудрый.

Законодательство – новая тема и новый жанр, появившийся у мусульман в Медине.

После Хиджры арабы в Медине постепенно обратились в ислам, однако три иудейских племени, живших в городе, в основном противились обращению, и со временем между ними и мусульманами начались трения. Среди арабов тоже встречались недоброжелатели Мухаммеда – в основном те, кого он отодвинул от власти, хоть они и тщательно скрывали свои чувства.

Тем временем племя курайшитов не прекратило своих попыток убить Мухаммеда, хоть он и жил теперь в двухстах пятидесяти милях от них. Вожди курайшитов не только назначили за голову Мухаммеда огромную награду в сотню верблюдов, но и стремились стереть с лица земли всю его общину. Богатейшие купцы Мекки отправили в путь караваны, чтобы профинансировать нападение на Медину. В ответ Мухаммед со своими мусульманами начал нападать на эти караваны (это помогло разрешить еще одну проблему, с которой столкнулись эмигранты из Мекки: чем поддержать себя теперь, когда они потеряли работу и всё свое добро).

Через год таких рейдов мекканцы решили повысить ставки. Тысяча жителей Мекки, вооружившись, отправились в поход, чтобы покончить с этими выскочками. Мусульмане встретили их в месте, называемом Бадр, силами всего трехсот человек – и одержали решительную победу. Коран говорит о битве при Бадре как о доказательстве, что исход любого боя, каковы бы ни были силы противников, решает Аллах.

До Бадра некоторые бедуинские племена находились на службе у мекканских купцов в качестве телохранителей. После Бадра эти племена начали переходить на сторону их противника. Растущая сплоченность мусульманской общины в Медине стала тревожить иудейские племена. Одно из трех племен отказалось соблюдать Мединский пакт и попыталось поднять против Мухаммеда восстание, чтобы вернуть прежние порядки – однако это восстание потерпело неудачу, и племя было изгнано из Медины.

Наконец курайшиты действительно стали серьезной причиной для беспокойства. Казалось, они стремились не столько уничтожить Мухаммеда, сколько поглубже закопать себя. В 3 году п. Х. они решили победить мусульман, воспользовавшись пока сохраняющимся численным превосходством. Свою армию они увеличили втрое: теперь на Медину двинулись три тысячи человек. Мусульмане же смогли набрать всего девятьсот пятьдесят воинов. Снова соотношение три к одному – но важно ли это после Бадра? Важно лишь одно: Аллах на их стороне.

Вторая из трех прославленных битв ислама состоялась в местечке под названием Ухуд. Поначалу казалось, что мусульмане снова побеждают; однако, когда мекканцы начали отступать, несколько мусульман нарушили прямой приказ Мухаммеда – вышли из строя и в беспорядке бросились бежать через поле, преследуя отступающих, чтобы не упустить свою долю военной добычи. Но тут мекканцы, под командованием Халида ибн аль-Валида, военного гения, который позже обратился в ислам и стал одним из ведущих полководцев Уммы, ударили с тыла! При Ухуде сам Пророк был ранен, семьдесят мусульман убиты, а из оставшихся многие бежали. Умма не погибла, но битва окончилась серьезным и болезненным поражением.

Эти первые сражения в исламской истории, по обычным историческим масштабам, были так ничтожны, что их даже трудно назвать битвами. Однако каждая из них включена в мусульманское богословие и наделена своим значением. Так, битва при Бадре показала, что исход сражения определяют не материальные факторы, а воля Аллаха. Но битва при Ухуде поставила перед мусульманами тяжелый богословский вопрос. Если Бадр показал мощь Аллаха – что показал Ухуд? Что Аллах тоже иногда проигрывает? Что Он вовсе не всемогущ, как учит о нем Мухаммед?

Но нет, Мухаммед обрел в поражении совсем иную мораль. Аллах, объяснил он, на этот раз позволил мусульманам проиграть, чтобы преподать им урок. Мусульмане, сообщество праведников земных, призваны сражаться за правое дело. Вместо этого при Ухуде они забыли о своей миссии и бросились за добычей, презрев прямой приказ Пророка – и так утратили расположение Аллаха. Божественная поддержка не дается по умолчанию: мусульмане должны заслужить расположение Аллаха, делая то, что им заповедано, и подчиняясь Его воле. Такое объяснение поражений стало образцом, к которому мусульмане часто обращались и в последующие годы, например, после монгольского «холокоста» XIII века, когда кочевники-захватчики из Центральной Азии овладели большей частью мусульманского мира, а также в ответ на господство Запада, которое началось в XVIII веке и длится по сей день.

Следующее свое нападение курайшиты планировали два года. Призвав на помощь союзников из других племен, они собрали армию в десять тысяч человек – для того времени и места цифра неправдоподобно огромная. Услыхав о том, что эти силы движутся на Медину, Мухаммед приказал мусульманам окружить город рвом. Курайшиты прибыли на верблюдах, которые не могли перебраться через ров. Тогда, разъярившись, они решили взять Медину в осаду и уморить горожан голодом.

Однако оборонительная стратегия сорвала секретный план, на который полагались курайшиты. После злосчастной битвы при Ухуде выяснилось, что с мекканцами сотрудничает еще одно иудейское племя. Как и первое, оно было осуждено и отправлено в изгнание. Третье племя, Бану Курайза, объявило о своей верности Мединскому пакту. Но теперь, в ходе Битвы у рва, его вожди тайно сговорились с курайшитами и пообещали напасть на мусульман с тыла, пока силы мекканцев будут атаковать их с фронта.

Но лобовой атаки так и не произошло, и в конце концов заговорщики из Медины потеряли терпение. Тем временем и осаждающие силы начали разваливаться: ведь они представляли собой союз племен, большая часть которых не враждовала с мусульманами и согласилась участвовать в войне лишь из благорасположения к своим союзникам-курайшитам. Битвы всё не было, и они начинали нервничать. Когда случился ураган – бедствие, в этих краях нередкое – иные племена рассеялись, а затем и сами курайшиты снялись с места и отправились домой.

В результате Бану Курайза оказались в тяжелом положении. Их заговор был раскрыт, а союзники разошлись по домам. Мухаммед отдал под суд всё племя, назначив судьей одного из своих последователей, когда-то призвавших его в Медину. Суд признал племя виновным, и судья провозгласил, что вина их – в измене, а наказание за измену – смерть. Некоторые наблюдатели возражали против такого приговора, но Мухаммед его одобрил, и около восьмисот мужчин-иудеев были казнены на площади, а женщины и дети их племени отправлены в изгнание, к племенам, изгнанным ранее.

Вся эта драма глубоко поразила Аравию. Суд над Бану Курайза и их казнь показали, что мединские мусульмане не шутят. В строго военном смысле Битва у рва окончилась вничью; но курайшиты с такой помпой шли на войну, так гордились своей силой в десять тысяч воинов, что отсутствие победы для них стало равнозначно поражению – и это поражение внесло свой вклад в растущий миф о непобедимости мусульман, создающий впечатление, что перед нами не просто еще одно сильное племя, но нечто странное, доселе неслыханное. Мусульмане вели совершенно иную жизнь, исполняли собственные религиозные ритуалы; у них был вождь, который, если возникали какие-то проблемы, входил в транс и передавал советы, полученные, как он говорил, от сверхъестественного помощника, столь могущественного, что с ним мусульмане не боялись вступать в бой с армией, втрое их превосходящей.

Кто же был этот помощник?

Поначалу, быть может, многие необращенные думали: «Это какой-то могущественный бог». Но постепенно до них доходила главная мысль ислама: не «какой-то», а один-единственный Бог, единственно возможный. И что, если Мухаммед говорит о себе правду – если он действительно единственный человек, находящийся «на прямой связи» с творцом вселенной?

Найти кого-то, кто согласится убить этого человека, становилось всё труднее. Трудно было отыскать и воинов, готовых сражаться с его силами. После Битвы у рва ручеек обращений в ислам превратился в мощный поток. Легко предположить, что люди обращались из эгоистических побуждений, желая быть на стороне победителя. Но мусульмане считают, что дело было в чем-то большем. В присутствии Мухаммеда, верят они, люди переживали религиозный опыт.

Мухаммед никогда не претендовал на обладание сверхъестественными способностями. Не говорил, что способен оживлять мертвых, ходить по воде или возвращать зрение слепым. Он утверждал лишь одно: его устами говорит Бог – хотя отнюдь не всякое слово из его уст есть слово Божье. Иногда устами Мухаммеда говорил только сам Мухаммед. Как же люди должны были понимать, где Бог, а где Мухаммед?

По-видимому, в то время это было очевидно. Сейчас мусульмане при чтении Корана используют особый способ произношения, называемый кираат. Звук этот непохож ни на какие другие звуки, производимые человеческим голосом. Он музыкален, произносится медленно и нараспев, но это не пение. Он вызывает сильные чувства даже у тех, кто не понимает слов. Каждый, кто исполняет кираат, делает это по-своему, но каждое прочтение ощущается как подражание, или воспроизведение, или истолкование некоего мощного подлинника. Когда Коран излагал Мухаммед – должно быть, он делал это именно таким голосом, эмоциональным и проникновенным. Слыша Коран от Мухаммеда, люди не только слушали слова, но и воспринимали их эмоциональную силу. Возможно, поэтому мусульмане настаивают на том, что ни один перевод Корана Кораном не является. Истинный Коран неразделим: в нем важны не только слова и их значения, но и сами звуки, и даже внешний вид букв, которыми записан Коран в своей изначальной форме. Мусульмане полагают, что силой, обращавшей людей в ислам, был не сам Мухаммед, а ниспосылаемый через него Коран.

Еще один фактор привлекал людей в общину и побуждал верить утверждениям Мухаммеда. В этой части света постоянно шли военные стычки – как, по-видимому, и в любом месте, населенном небольшими кочевыми племенами, торговля между которыми легко смешивается с разбойничьими набегами и переходит в набеги (то же можно сказать о лесах востока Северной Америки до Колумба, или о Великих Равнинах вскоре после него). Добавьте к этому арабскую традицию кровной мести, передающейся из поколения в поколение, добавьте сложный узор нестойких племенных союзов, которыми была отмечена история полуострова в то время – и получите мир, сочащийся непрерывным взаимным насилием.

Везде, где побеждал Мухаммед, он наставлял людей жить друг с другом в мире, и новообращенные выполняли это требование. Он вовсе не призывал мусульман отказаться от насилия как такового: исламская община, не колеблясь, защищала себя. Мусульмане по-прежнему вели войны, но не друг с другом; свою агрессивную энергию они выплескивали на «внешних», угрожающих их существованию. Те, кто присоединялся к Умме, сразу входили и в Дар-аль-Ислам, что означает «область повиновения (Богу)», но подразумевает также и «область мира». Все прочие жили в Дар-аль-Харб, области войны. Но тем, кто присоединился к Умме, больше не приходилось опасаться удара в спину – по крайней мере, от собратьев-мусульман.

Кроме того, обратиться значило присоединиться к вдохновляющему социальному проекту: созданию справедливого сообщества равных. Чтобы это сообщество не погибло, нужно сражаться, поскольку у Уммы и ее проекта есть безжалостные враги. Слово «джихад» никогда не означало «священную войну» или «насилие». В арабском есть и другие слова, более однозначно применимые к войне и сражению (и они используются в Коране). Самый точный перевод слова «джихад» – «борьба», со всеми теми коннотациями, которые имеет это слово в риторике знакомых Западу движений за социальную справедливость: борьба благородна, когда ведется за благую и справедливую цель, а если цель требует «вооруженной борьбы» – что ж, благая цель освящает средства.

В течение следующих двух лет племена по всему Аравийскому полуострову начали принимать власть Мухаммеда, обращаться в ислам и присоединяться к общине. Однажды ночью Мухаммеду приснилось: он возвращается в Мекку и обнаруживает, что все там поклоняются Аллаху. Наутро он приказал своим последователям собираться в паломничество. Взяв с собой четырнадцать сотен мусульман, он проехал двести миль до Мекки. Они пришли невооруженными, несмотря на историю недавней вражды, однако битвы не произошло. Город закрыл перед мусульманами ворота, но старейшины курайшитов вышли и заключили с Мухаммедом договор: в этом году мусульмане в Мекку не войдут, однако смогут вернуться и совершить обряд паломничества в следующем году. Очевидно, курайшиты понимали, что игра окончена.

В 6 году п. Х. мусульмане вернулись в Мекку и посетили Каабу; никаких столкновений при этом не произошло. А еще два года спустя старейшины Мекки без боя сдали город Мухаммеду. Прежде всего Пророк сокрушил всех идолов в Каабе и объявил этот куб с черным камнем в основании самым святым местом мира. Некоторые бывшие враги Мухаммеда ворчали и высказывали угрозы; но в целом ветер переменился. Мухаммед объединил под своим знаменем практически все арабские племена, и впервые на памяти людской в Аравии установился мир.

В 10 году п. Х. (632 году н. э.) Мухаммед совершил еще одно паломничество в Мекку и произнес там свою последнюю проповедь. Он возвестил собравшимся, что жизнь и имущество каждого мусульманина должны быть для них священны, сказал о том, как важно уважать права всех людей, в том числе и рабов, признавать, что у женщин есть права на мужчин, так же, как и у мужчин на женщин, и о том, что никто среди мусульман не должен стоять выше или ниже других, кроме как в добродетели. Еще он сказал, что он – последний из Посланников Божьих, и после него откровений человечеству более не будет^[11].

Вскоре после возвращения в Медину Мухаммед заболел. Горя в лихорадке, он ходил из дома в дом, навещал своих жен и друзей, с каждым проводил немного времени и прощался. Скончался он на руках у своей жены Айши, дочери старого друга Абу Бакра, положив голову ей на колени.

Кто-то вышел и сообщил новость собравшейся у дома встревоженной толпе. Силач Умар, один из самых верных и преданных, но и самых горячих и порывистых сподвижников Мухаммеда, вскочил на ноги и вскричал, что оторвет руки и ноги любому, кто станет распространять эту ложь. Мухаммед умер? Быть такого не может!

Старший и более здравомыслящий Абу Бакр вошел в дом, чтобы выяснить правду. Несколько минут спустя он вновь появился и объявил: «О мусульмане! Те из вас, кто поклонялись Мухаммеду – знайте, что ныне Мухаммед мертв. Те, кто поклонялись Аллаху – знайте, что Аллах жив и бессмертен».

Эти слова усмирили и ярость Умара, и его отрицание реальности. Позже он рассказывал друзьям: ему показалось, что земля ушла из-под ног. Этот богатырь рухнул наземь и разразился рыданиями, осознав горькую истину: Посланник Божий мертв.

3. Рождение халифата

11–24 годы п. Х.

632–644 годы н. э.

Верующие мусульмане рассматривают всю жизнь Мухаммеда как религиозную метафору, проясняющую смысл нашего существования; однако со смертью Пророка это религиозное событие не заканчивается. Оно продолжается в правлении четырех его наследников, именуемых Рашидун (что можно перевести как «праведные» или «верно руководимые»^[12]): Абу Бакра, Умара, Усмана и Али. Вся эта история, от откровения в пещере до Хиджры и до смерти последнего из четырех наследников Пророка почти сорок лет спустя, составляет ключевой религиозный сюжет ислама, аналогичный тайной вечере, распятию и воскресению Иисуса Христа в христианстве.

В эпоху, когда возник ислам, грамотность была широко распространена. Люди в то время вели дневники, писали письма, составляли бюрократические документы и так далее. Этот исторический период широко и богато задокументирован. Казалось бы, и происхождение ислама должно быть точно задокументировано, а не овеяно легендами. Однако то, что мы знаем о жизни и временах четырех наследников Пророка, исходит в основном из истории, написанной много десятилетий спустя автором по имени Ибн Исхак, умершим в 151 году п. Х. (768 году н. э.).

Ибн Исхак происходил из долгой династии хранителей преданий – архивистов устной культуры, мужчин и женщин, чья работа состояла в том, чтобы собирать, запоминать и пересказывать рассказы о значительных событиях. Он первый в своем роду записал всё, что знал, однако бо́льшая часть его книги оказалась утрачена. Но, пока она не исчезла, другие авторы цитировали ее, ссылались на нее, включали выдержки из нее в собственные труды, составляли ее краткие синопсисы, пересказывали ее истории. (В наше время некоторые ученые даже пытаются реконструировать труд Ибн Исхака на основе фрагментов, найденных в других работах.)

Одним из историков, использовавших Ибн Исхака как свой основной источник, стал Ибн Джарир аль-Табари, умерший приблизительно через триста лет после Хиджры. Он написал «Историю пророков и царей» в тридцати девяти книгах, которую начал с Адама и окончил на 292 годе п. Х. (915 годе н. э.) Его книга дошла до наших дней, и бо́льшую часть преданий и подробностей о Мухаммеде и его наследниках мы черпаем оттуда. Это он рассказывает нам, какого цвета были у этих людей волосы, сколько верблюдов, какие блюда они предпочитали. Он включает в свою историю «от первого лица» их речи и беседы. Однако его историю сложно читать как повествование с единым сюжетом; каждый рассказ у него упакован в длинный список имен, называемый иснад, «цепь людей, передавших рассказ»: «Х сообщает, что Y рассказал ему, что слышал от Z…» – и только потом сама история. После каждой истории Табари предлагает другую ее версию, также упакованную в иснад: «А сообщает, что слышал от Б, что ему рассказал В, что Г рассказывал эту историю так-то…» – и дальше новый вариант. Какая версия правдива, Табари не сообщает – предоставляет решать это читателю. На протяжении столетий писатели сочиняли свои версии самых увлекательных историй, какие-то из них становились популярными, переходили в устный фольклор и постепенно превращались в исламскую версию «библейских историй», которые рассказывали детям – таким, как я – старшие до́ма и учителя в начальных школах.

В целом эти истории сохранили для нас страстную человеческую драму, развернувшуюся в первые двадцать девять лет после смерти Пророка: историю мощных характеров, борющихся с эпическими бедствиями, историю, полную эпизодов, которые вызывают трепет или разрывают сердце. Пересказывая эти истории, вполне возможно занимать ту или другую сторону – там есть разные стороны, вполне возможно рассуждать о мотивах героев и судить об их решениях.

С другой стороны, эти рассказы приобрели статус аллегорий: различные суждения и интерпретации поддерживают различные учения и представляют разные богословские позиции. Мы не можем проверить достоверность этих фактов так, как проверяют ее журналисты – беспристрастные свидетельства из первых рук до нас не дошли. У нас есть лишь рассказ о рассказе о рассказе, как бы просеянный сквозь сито, и в ходе этого процесса сюжетное «сырье», лежащее на поверхности, приобрело мифологическое значение.

Итак, вот эта история – так, как рассказывают ее мусульмане.

Первый халиф (11–13 годы п. Х.)

Едва умер Мухаммед, община столкнулась с огромной проблемой. Встали вопросы «кто станет нашим следующим лидером?» и «что будет представлять собой наш следующий лидер?». Когда умирает святой, люди не в силах просто поставить на его место другого святого: святость нельзя определить голосованием, она не передается по наследству – она просто возникает. И если на место одного святого не приходит следующий – что ж, люди разочарованы, но жизнь продолжается. Напротив, когда умирает царь, никто не говорит: «А здорово будет, если когда-нибудь у нас появится еще один царь!» Его смерть образует брешь, которую нужно заделать немедленно.

Когда умер Пророк Мухаммед, его община потеряла сразу и святого, и правителя. Он был незаменим – но кто-то должен был занять его место. Умма не могла существовать без лидера.

Однако новому лидеру необходимо было стать не просто царем – ведь и община, которую ему предстояло возглавить, не была похожа на все прочие. Ее члены верили, что она воплощает в себе откровение, существует, дабы выражать волю Аллаха и преображать мир. Одного ума, храбрости, физической силы и тому подобных черт вождю такой общины мало. Он должен обладать неким особым религиозным дарованием или силой. Но наследник Мухаммеда уже не будет посланником Божьим, непосредственно от Бога получающим руководство и советы – ведь сам Мухаммед сказал, что после него пророков больше не будет. Итак, этот лидер не может быть ни просто царем, ни посланником Божьим: кем же ему быть?

Любопытно, что новорождённая мусульманская община не задумывалась над этим вопросом, пока не умер Пророк; да и в первые часы после его смерти об этом не задумывалась, ибо для напыщенных философских дискуссий времени не было. Не успело тело Пророка остыть, как Абу Бакр получил тревожное сообщение: мусульмане, рожденные в Медине, собрались, чтобы выбрать себе собственного вождя, как будто не хотят больше быть единым целым с мусульманами из Мекки. Что это, если не начало конца Уммы?

Абу Бакр собрал нескольких ближайших сподвижников Мухаммеда, вместе с ними сорвал это собрание и убедил мединцев передумать. Мусульмане, сказал он, должны выбрать единого вождя для всей общины. Нам нужен, говорил он, не пророк, не царь, а просто кто-то, кто сможет созывать собрания, председательствовать на судах и удерживать общину вместе. «Выберите одного из этих двоих», – предложил он, указав на пламенного Умара и на еще одного из ближайших друзей Пророка.

Сам Умар был в ужасе. Стать главнее Абу Бакра? Немыслимо! Он схватил старика за руку и воскликнул, обращаясь к общине: теперь, когда Пророка не стало, стать вождем достоин только сам Абу Бакр! В слезах он поклялся в верности этому ближайшему другу Мухаммеда – драматический жест, поразивший все собрание. Вдруг все поняли, что, в самом деле, единственно возможный выбор – Абу Бакр: человек разумный и любящий, всю жизнь являвший пример мудрости, мужества и сострадания. Единогласно, в едином порыве энтузиазма, собравшиеся даровали Абу Бакру скромный титул «халифа» (или, в более распространенном западном произношении, «калифа»), что означало «заместитель».

До того, как Абу Бакр принял этот титул, его не существовало. Ни одно племя или народ в те времена не возглавлял халиф. Никто не знал, что означает этот титул и какую власть он предоставляет. Первому носителю титула и предстояло все это определить.

Пока же Абу Бакр отправился в мечеть, у которой уже собралась толпа. Людям объявили об его избрании. Он произнес прекрасную речь, в которой сказал людям: «Я – не лучший из вас. Если буду всё делать правильно, поддержите меня. Если начну совершать ошибки – не колеблясь, подайте мне совет… Если же я начну пренебрегать законами Бога и Пророка, то потеряю право на ваше повиновение». Все в мечети, как и перед этим на собрании, единогласно одобрили его главенство.

Однако ни на собрании, ни даже в мечети не собрался весь город. Один из важнейших кандидатов на роль преемника Мухаммеда даже не знал, что сейчас решается этот вопрос. Пока старейшины встречались и обсуждали кандидатуру преемника, Али, двоюродный брат Пророка, обмывал его тело. Когда же услышал о том, что обсуждали без него – решение было уже принято.

Можно представить, что он при этом почувствовал! В последние месяцы жизни Пророка Али, скорее всего, считал его преемником себя и даже не понимал, о чем тут говорить – ведь именно он стоял ближе всего к Пророку во всех отношениях. У Мухаммеда было несколько двоюродных братьев, но Али занимал среди них особое место: его отец Абу Талиб усыновил Мухаммеда и вырастил, как родного сына, так что Мухаммед и Али фактически стали братьями.

Но Али был младше Мухаммеда почти на тридцать лет, а в племенной арабской культуре старший брат становился для младшего почти отцом. В сущности, еще мальчиком Али переехал к Мухаммеду и Хадидже и рос у них в доме; он сделался для Мухаммеда не только названым братом, но и практически приемным сыном. Более того, Али первым после Хадиджи принял ислам – и стал первым мужчиной-мусульманином.

Когда в дом Мухаммеда явились убийцы, чтобы заколоть его во сне, именно Али лег на его место и рисковал вместо него получить смертельный удар. В Медине, когда мусульмане были на грани уничтожения, именно Али неоднократно проявил себя как настоящий Ахилл ислама – ибо в те времена сражения часто начинались с вызова на бой и поединка один на один, и, когда курайшиты призывали мусульман выставить своего лучшего бойца, Мухаммед всегда называл Али.

В битве при Ухуде, когда казалось, что все потеряно, и многие мусульмане бросились бежать, – Али был среди тех немногих, кто сгрудился вокруг Пророка и сумел доставить его домой, раненого, но живого.

Община росла и процветала, Пророк стал главой государства – и все эти годы Али оставался его правой рукой. Даже возвращаясь домой после своей последней проповеди, Мухаммед сказал народу: «Если считаете меня своим покровителем – считайте своим покровителем и Али». Разве не означает это, что теперь, когда его не стало, Умма должна избрать Али своим главой?

Харизма имелась у всех ближайших сподвижников Мухаммеда; однако духовные дары Али особенно привлекали преданную ему группу молодых мусульман, видевших в Али то же сияние, что исходило от Мухаммеда.

Все указывало на то, что Али – человек особенный; но был и еще один фактор, возвышавший его над всеми прочими – пожалуй, самый важный из всех, по крайней мере, казавшийся самым важным последующим поколениям мусульман. Мухаммед не оставил сыновей. Лишь одна из его дочерей родила сыновей, доживших до взрослого возраста – и это была Фатима, которую Мухаммед выдал замуж за Али. Таким образом, сыновья Али были внуками Мухаммеда, и все его потомки должны были стать и потомками Пророка. Али и Фатима были для Мухаммеда семьей.

Теперь, зная все это, вообразите себе, как Али, погруженный в глубокую скорбь, вместе с женщинами обмывает тело Пророка. Представьте себе, как он наконец выходит из дома – выходит в этот первый ужасный день сиротства, всё еще пораженный огромностью произошедшего – и узнаёт, что, пока он готовил тело Мухаммеда к погребению, другие его былые товарищи уже избрали ему преемника! И мало того, что это не Али – они даже не посоветовались с Али, даже не сообщили ему, что у них собрание! Разумеется, Али чувствовал, что такого пренебрежения не заслужил.

С другой стороны, все аргументы в пользу Али, если смотреть с другой точки зрения, можно было обратить против него. Али был близок к Пророку? Он – часть его семьи? Рады за него; но где Аллах сказал, что предоставляет привилегии какому-то конкретному семейству? Династическое наследование престола – один из атрибутов старого порядка, того самого, который ислам должен низвергнуть!

Кроме того, Пророк сказал, что после него других Посланников не будет. Если это правда, харизма Али не имеет никакого духовного значения; и разве не следует мусульманам отстранить от власти родственников Пророка, чтобы не допускать излишней концентрации власти в одной семье и отхода от исламских принципов равенства? С этой точки зрения и сама харизма Али представляет собой нечто сомнительное. Что, если самые пламенные его поклонники попробуют объявить его новым пророком?

Нет, говорили сторонники Абу Бакра. Сейчас общине нужен не жар молодости, а твердые и зрелые суждения. Али едва перевалило за тридцать; Абу Бакру уже почти шестьдесят. В Аравии тех времен выбрать вождем тридцатилетнего, когда рядом есть шестидесятилетний кандидат, для большинства арабов было попросту немыслимо. Ведь и само слово «шейх», то есть вождь племени, буквально означало «старец».

Рассказывают, что шесть трудных месяцев потребовалось Али, чтобы признать результаты выборов; что в течение этих шести месяцев самые необузданные сторонники Абу Бакра угрожали ему и оскорбляли его семью. Есть даже рассказ о том, как в одной такой стычке сторонник Абу Бакра захлопнул дверь перед лицом Фатимы, жены Али, в то время беременной; дверь ударила ее по животу, и Фатима потеряла ребенка, который мог бы стать третьим внуком Пророка Мухаммеда.

Но другие рассказывают, что Али принес клятву верности Абу Бакру всего через несколько дней после его вступления в должность, дурное обращение с Фатимой отрицают, а выкидыш называют несчастным случаем. Такое разногласие невозможно разрешить обращением к свидетелям. Оно лишь отражает позицию, которую занял тот или иной свидетель в богословском расколе, выросшем из этого спора, ибо несогласие между сторонниками Али и Абу Бакра постепенно привело к возникновению в исламе двух течений, суннитов и шиитов, у каждого из которых есть своя версия этих событий. Сторонники Али со временем стали шиитами (само это слово по-арабски означает «сторонники») – и по сей день убеждены, что Али был единственным законным наследником Пророка.

Во всяком случае, шесть месяцев спустя этот спор завершился – и очень вовремя, поскольку разразился новый кризис, угрожающий самому существованию ислама. По всей Аравии племена начали откалываться от союза, созданного Мухаммедом. По большей части они говорили, что не клялись в верности ни Абу Бакру, ни Умме, а только самому Мухаммеду, и что со смертью Мухаммеда эта клятва лишилась силы. Все эти племена были номинально обращены в ислам, и многие из них настаивали, что остаются мусульманами. Они по-прежнему верили, что Бог един, и признавали авторитет Мухаммеда. По-прежнему молились, постились, старались воздерживаться от пьянства и бесчинства. Но платить закят – налог на благотворительные цели, который выплачивался в казну Медины? Вот еще, с какой стати? Больше никаких платежей!

Некоторые племенные вожди пошли еще дальше: объявили, что теперь сами стали живыми Посланниками Аллаха. По их словам, теперь они получали откровения и имели дозволение провозглашать законы, исходящие от самого Бога. Эти выскочки решили действовать по образцу Мухаммеда, чтобы создать собственные «священные» общины, соперничающие с Уммой.

Если бы Абу Бакр смотрел на это сквозь пальцы, очень скоро ислам двинулся бы в совершенно ином направлении. Возможно, он превратился бы в набор учений и практик, исповедуемых каждым человеком по отдельности. Но Абу Бакр ответил на кризис жестко, объявив отпадение изменой. «В религии нет принуждения», – сказал Пророк, и Абу Бакр не отрицал этот принцип. Люди свободны принимать или отвергать ислам по своей воле; но, если уж приняли, говорил он – обратной дороги нет. В ответ на политический кризис Абу Бакр выдвинул религиозный принцип, действующий в исламе и по сей день: уравнял отступничество с изменой. В политику была вплетена богословская концепция: единый и неделимый Бог должен отражаться в единой и неделимой Умме. Так Абу Бакр еще решительнее утвердил представление об исламе как о социальном проекте, а не просто системе верований. Исламская община – не просто одна из общин, которых может быть сколько угодно, а совершенно особая община: такая может быть только одна.

Новый халиф показал себя великим стратегом. Чуть больше года потребовалось ему, чтобы положить конец мятежу, известному как «Войны с вероотступниками», и вновь объединить Аравию. Однако дома, в своей общине, он демонстрировал лишь скромность, добросердечие и благоволение, вызывавшие всеобщее признание и любовь. Сутулый человек с глубоко посаженными глазами, Абу Бакр одевался очень скромно, вел простую, непритязательную жизнь и не скопил никакого богатства. Единственной его слабостью была любовь красить волосы и бороду рыжей хной. Все споры он разрешал справедливо, по всем вопросам советовался со старейшинами, правил как первый среди равных, никогда даже не намекал на какое-то свое первенство в религиозных вопросах. Его слово имело такой же вес, как и слово любого другого мусульманина, а авторитет проистекал лишь из мудрости и преданности откровению. Никто не был обязан следовать его приказам, если считал его неправым – загвоздка лишь в том, что почти всегда Абу Бакр оказывался прав.

Еще в Мекке, до Хиджры, Абу Бакр был преуспевающим торговцем. Однако, когда мусульмане эмигрировали в Медину, большую часть своего состояния он потратил на благотворительность, особенно на выкуп рабов, обращенных в ислам; кроме того, значительная часть его богатства погибла в результате переселения. Как халиф он получал лишь небольшое жалованье за руководство Уммой, а зарабатывать на жизнь продолжал, как и ранее, торговлей, извлекая всё, что мог, из своего сильно съежившегося бизнеса. Порой ему приходилось даже ради подработки доить соседскую корову^[13]. В преданиях исламской традиции рассказывается, что, когда он проходил по улицам Медины, детвора бежала к нему с криком: «Папа! Папа!» – и каждого он гладил по голове и угощал сладостями. Вот что это был за человек.

Второй халиф (13–24 годы п. Х.)

Однажды августовским днем, на второй год своего халифата, Абу Бакр вышел из горячей ванны на холодный сквозняк – и в тот же вечер слег в жару. Понимая, что конец его близок, он призвал нескольких видных членов общины и объявил им, что хочет назначить своим преемником Умара – прямо сейчас, чтобы избежать споров и раздоров в дальнейшем.

Видные мусульмане заартачились – ведь трудно было вообразить себе человека, более непохожего на мягкого и рассудительного Абу Бакра. Умар, великан и силач, на голову возвышался над всеми прочими: говорили, что в толпе он выглядел словно всадник среди пеших. Совершенно лысая голова, огромные усы, румянец во всю щеку. Он был силен как бык, одинаково хорошо владел правой и левой рукой, а о его горячем нраве ходили легенды^[14].

До своего обращения Умар был известным пьяницей и буяном. В то время он ненавидел и Мухаммеда, и ислам. Потом произошло его обращение, о котором мусульманское предание рассказывает так: однажды Умар объявил, что убьет Посланника Божьего и тем раз и навсегда с этим покончит. Он схватил меч и пошел пешком через город, чтобы сделать свое дело, но по дороге встретил свою любимую сестру: она сидела под деревом и разглядывала лист пергамента, на котором были какие-то надписи.

– Что это ты делаешь? – спросил он.

– Читаю, – ответила она.

– Что читаешь?

Робко подняв глаза на брата, она ответила:

– Коран. Я стала мусульманкой.

– Что? Дай мне! – И он выхватил то, что она читала.

Это была сура (глава) Корана, называемая «Та Ха». К изумлению Умара, аяты (стихи) Корана звучали так, словно были обращены прямо к нему. В этот миг Умар пережил преображение. Он бросил меч, пустился бежать по улицам Мекки и, добежав до дома Пророка, стал колотить в дверь с криком:

– Я верю тебе! Ты воистину Посланник Божий! Я верю!

После этого он стал одним из ближайших сподвижников Мухаммеда – однако оставался самым крутым из крутых парней, человеком, подверженным приступам необузданной ярости. Хоть под всем этим и скрывалось доброе сердце, многие спрашивали, стоит ли доверять халифат человеку, один вид которого пугает детей? Но в этот критический момент Али вышел вперед и поддержал Умара, и его слово перевесило чаши весов: Умма приняла Умара как второго своего лидера после Мухаммеда.

Приняв новую должность, Умар объявил общине: он знает, что его больше боятся, чем любят, но это потому, что до сих пор люди видели его лишь с одной стороны. И Пророк, и Абу Бакр, продолжал он, были людьми мягкосердечными; но вождю иногда требуется поступать жестко, и всякий раз, когда это требовалось, их орудием становился Умар. Ему приходилось постоянно быть мечом, чтобы у Пророка, а затем у Абу Бакра в любой момент имелся в распоряжении меч. Но теперь, когда Умар стал халифом, ему не нужно постоянно оставаться живым мечом; он знает, что лидер иногда должен быть жестким, но иногда и мягким. Итак, отныне община будет видеть обе его стороны. Злодеям и тиранам, притесняющим слабых, придется встретиться с прежним Умаром! Но бедные, слабые, вдовы и сироты, все, кто стремится к добру и ищет защиты, увидят нового, доброго Умара.

Скоро Умма поняла, что второй ее халиф – личность яркая и незаурядная, пожалуй, еще в большей степени, чем Абу Бакр. Умар управлял Уммой десять лет – и за это время определил направление исламского богословия, сформировал ислам как политическую идеологию, придал исламской цивилизации ее определяющие черты и выстроил империю, которая со временем стала крупнее Рима. Любое из этих достижений вознесло бы его на одно из первых мест в пантеоне цивилизации, однако все вместе превратили его в какой-то сплав апостола Павла, Карла Маркса, Лоренцо Медичи и Наполеона. Но большинство людей вне ислама знают его лишь по имени, да еще, быть может, по определениям из одного-двух слов: второй халиф, наследник Мухаммеда – и всё.

Быть может, это связано с тем, что Умар верно и строго придерживался своего ключевого принципа. Это так прочно вошло в легенду о нем, что сам Умар стал воплощением этого принципа в исламской традиции. Не слово его было законом; не воля его правила народом; всю власть он отлагал от себя и отдавал Богу – так, по преданию, говорил он о себе сам. Он видел ислам как абсолютно справедливое и равное общество – и все силы положил на то, чтобы воплотить это видение в реальность. В мусульманской общине, говорил он, никому и никогда не придется бояться превратностей судьбы или капризов чьей-то человеческой воли: ведь в этой общине закон – Коран, образец праведной жизни – жизнь Пророка, а больше ничего и не требуется. Умар провозглашал, что его задача – лишь в том, чтобы сохранять единство Уммы и идти вперед по пути, указанному в откровениях.

Умар никогда не был богат, однако Али и другие убедили его принять приличное жалование из общественной казны, ссылаясь на то, что ислам теперь приняла вся Аравия, и Умма не может себе позволить «халифа на час», который занимается управлением изредка, во время, свободное от доения чужих коров. Умар согласился, но назначил комиссию, дабы определить, сколько требуется для жизни среднему арабу, и именно столько, не больше и не меньше, назначить в качестве заработной платы халифу. (Представьте себе такой подход со стороны директора какой-нибудь современной международной корпорации!)

Подражая Пророку, Умар сам штопал собственную одежду, иногда прямо во время важных государственных дел. По вечерам, покончив с обязанностями правителя – так рассказывают легенды – он взваливал себе на плечи мешок зерна и бродил по городу, лично раздавая зерно нуждающимся. Однажды кто-то, увидев его за этим трудом, предложил понести мешок, но Умар ответил:

– Ты можешь понести мое бремя вместо меня на Земле, но кто понесет его за меня в Судный День?

Легко предположить, что эти истории чисто апокрифичны, а если и истинны, то лишь показывают нам Умара как политика, умеющего расположить к себе людей красивыми жестами. Но лично я думаю, что он был именно так благочестив, благороден, скромен и сострадателен, как рассказывают нам легенды; их слишком много, и они слишком хорошо согласуются друг с другом, чтобы просто их отвергнуть, и чем-то нужно объяснить то мощное воздействие, что оказывал этот человек на современников. Впрочем, какова бы ни была реальность, легенды об Умаре показывают, каков в представлении мусульманина идеальный правитель.

Умар, помимо титула халифа, принял титул амир аль-муминин, «повелитель правоверных», титул, в котором сочетались его военная и духовная роли. Как военный стратег Умар не уступал Александру Македонскому и Юлию Цезарю, хоть и трудно понять, где он приобрел такие дарования. Во времена зарождения ислама он был всего лишь еще одним торговцем в заштатном городишке. Он принимал участие в прославленных ранних битвах исламской истории, однако с точки зрения военного дела эти битвы вернее назвать стычками. Теперь же он изучал карты «мира» (т. е. Срединного Мира), высчитывал ресурсы, доступные Византии или Сасанидам, сообразовывал свою стратегию с географией, решал, где навязать битву, а где отступить – словом, успешно действовал в глобальных масштабах.

По счастливому случаю именно в этот исторический момент в Умме сосредоточилось настоящее созвездие блистательных полевых командиров: Халид ибн аль-Валид, герой Войн с отступниками, Амр ибн аль-Ас, покоритель Египта, и Саад ибн Аби Ваккас, разбивший персов.

Едва вступив в должность, Умар закончил войну, начатую при Абу Бакре. К концу Войн с отступниками, видя, что Аравию сотрясают междоусобицы, византийцы двинули свои войска к ее границам, желая взять «ничейную» территорию под свой контроль. Абу Бакр послал людей, чтобы отразить их нападение, и еще до его смерти мусульмане заставили византийцев вернуться домой. Но вскоре после того, как власть перешла к Умару, они осадили Дамаск. С тех пор у мусульман происходили постоянные стычки с византийцами, и в 636 году в месте под названием Ярмук они нанесли основным силам Византии поражение.

Тем временем персы делали всё возможное, чтобы испортить жизнь молодой мусульманской общине шпионажем и провокациями. Вместо того чтобы бороться с отдельно взятыми персидскими агентами, Умар решил разобраться с источником этой угрозы. Он призвал мусульман повергнуть империю Сасанидов – предложение неслыханно дерзкое; так муравьи могли бы поклясться побороть мастифа.

Решение Умара назвать эту завоевательную войну «джихадом» имеет очевидные последствия для нашего времени и сейчас часто оспаривается. Во времена Мухаммеда слово «джихад» было не слишком распространено. Этимологически, как я упоминал, оно означает не столько «воевать», сколько «бороться» в широком смысле: его можно применить к войне с врагом, но также и к борьбе с соблазном, или за справедливость, или даже за то, чтобы вызвать в ком-то сострадание. В значении «война» слово «джихад» используется в Коране, но применительно к самообороне. Стихи о джихаде были открыты в то время, когда курайшиты пытались стереть ислам и мусульман с лица земли. В этом контексте не будет натяжкой сказать, что война имела и этическое измерение: если община верующих воплощала на земле праведность, значит, те, кто пытался ее уничтожить, помогали Сатане, а те, кто защищал ее, рискуя своей жизнью и достоянием, служили Аллаху.

Но призвать мусульман покинуть дома, отправиться в дальние страны и сражаться с людьми, которых они никогда прежде и не видывали – как можно назвать такую войну оборонительной? А если это не оборонительная война, как можно называть ее джихадом?

Связь здесь усматривается через идею, возникшую во времена Мухаммеда, которую мусульманские мыслители начали облекать плотью при Абу Бакре и Умаре: идее, что мир разделен на взаимоисключающие области Дар-аль-Ислам и Дар-аль-Харб, «область мира» и «область войны». В этой схеме ислам изображается как оазис мира и братства, окруженный вселенной хаоса и ненависти. Все, что делает человек для расширения Дар-аль-Ислам, даже война и кровопролитие, является действием во имя мира, ибо сокращает территорию войны.

Лично я спрашиваю себя, сколько людей в VII веке считали, что захватнические войны вообще требуют оправданий. Во всяком случае, именование завоевательной войны джихадом не встретило в Умме никаких возражений. Пережив потрясение от смерти Пророка Мухаммеда, мусульмане восстановили силы – и Умар, возможно, понимал, что героическая военная кампания сейчас необходима, чтобы сплотить их и углубить их единство.

В 15 году п. Х. (или около того) близ города под названием Кадисия арабские силы, численность которых предание определяет в тридцать тысяч человек, встретились лицом к лицу с армией Сасанидов из шестидесяти тысяч воинов. Разделяла их только река. Несколько раз Ваккас, командир арабов, отправлял послов, чтобы провести переговоры с Рустамом, командиром армии Сасанидов. Как гласит история, полководец Рустам спросил одного из послов, не он ли возглавляет мусульманскую армию.

– Нет, – ответил тот, – мы мусульмане. Среди нас нет ни высших, ни низших.

– Послушай, – сказал ему Рустам, – я знаю, что арабы бедны и вечно голодны, и уверен, что вы нападаете на нас от отчаяния. Вот что я тебе скажу: я дам каждому из вас по две смены одежды и по мешку фиников. Это убедит вас уйти туда, откуда вы пришли?

Мусульманский посол ответил:

– Мы пришли не для того, чтобы брать что-то у тебя, полководец. Мы пришли даровать тебе ислам! Ты идешь в ад; мы предлагаем тебе возможность взойти на небеса.

Рустам только рассмеялся:

– Ты похож на мышь, что сквозь дыру в стене пробралась в амбар и наелась там от пуза. Потом хотела уйти обратно, но не смогла протиснуться в дыру – так набила себе брюхо! Пришлось ей остаться в амбаре, где ее съел кот: так погубила ее жадность! Вот так и вы, жадные арабы, забрались в наш амбар и оказались здесь в ловушке. Все вы, как та мышь, здесь погибнете.

В какой-то момент во время этих споров мусульмане сказали Рустаму:

– Если не хочешь обращаться, просто заплати подать, и мы не причиним тебе вреда.

– Не причините мне вреда? – воскликнул Рустам. – Подать?

И приказал своим слугам выдать мусульманам мешок земли, под коей подразумевал землю могилы.

Но мусульмане приняли этот дар с радостью:

– Ты отдаешь нам свою землю? Отлично, принимаем!

Затем обе стороны стали готовиться к битве. Вопреки собственной притче про жадную мышь, Рустам совершил ошибку: чтобы атаковать мусульман, он пересек реку, так что его войскам, зажатым между врагами и водой, некуда было отступать. Четыре дня продолжалась битва при Кадисии: персы сражались на слонах, арабы на верблюдах. На третий день битва не стихла и ночью. Наконец Сасаниды дрогнули и бросились бежать; тысячи воинов в тяжелых доспехах пытались переправиться через реку вплавь и утонули.

Вместе с воинами на поле боя явилось и немало поэтов (были среди них и женщины); они воспели битву при Кадисии, мифологизировав ее и превратив во что-то вроде Троянской войны, хоть и покороче.

Например: как только исход битвы стал очевиден, гонец вскочил на лошадь и помчался в Аравию, чтобы сообщить хорошие новости. Подъезжая к Медине, он увидел на обочине дороги какого-то старика в заплатанной одежде; тот вскочил на ноги и спросил гонца, не из Кадисии ли он едет.

– Оттуда, – ответил гонец.

– Какие новости? Какие новости? – нетерпеливо спросил старик.

Но гонец ответил, что не может останавливаться и болтать с прохожими, и поскакал дальше. Старик трусил за ним и надоедал ему расспросами. Когда они достигли городских ворот, там уже собралась целая толпа.

– Прочь с дороги! – выкрикнул гонец. – Я должен немедленно увидеть халифа. Где халиф Умар?

Толпа покатилась со смеху.

– Да вот же он, у тебя за спиной!

Никакой помпезности – таков, по легендам, был стиль Умара.

После Кадисии арабы взяли Ктесифон, столицу Сасанидов, и двинулись дальше, вгрызаясь в многосотлетнюю Сасанидскую империю, пока наконец не захватили всю ее территорию: за три года они положили конец существованию империи, несколько веков соперничавшей с Римом.

Тем временем другие армии сражались с византийцами на Средиземноморском побережье, отправлялись в Египет и в Северную Африку. Венцом всех этих завоеваний сделался Иерусалим, ставший для мусульман третьим по святости местом после Мекки и Медины, отчасти после того, как Мухаммед при жизни рассказал о видении, в котором был перенесен в этот город и оттуда вознесен на небеса. Одна из самых известных историй о правлении Умара относится ко времени после падения Иерусалима. Халиф отправился в Иерусалим, чтобы лично принять ключи от города. Путешествовал он всего с одним слугой и на одном осле, на котором они ехали по очереди. Когда они достигли Иерусалима, на осле ехал слуга. Народ Иерусалима решил, что это и есть халиф, и поспешил принести ему заверения в верности и повиновении. «Нет, нет, – закричали им, – приветствуйте не этого, а вон того!»

Христиане считали, что исламский халиф захочет в знак своей победы совершить мусульманскую молитву в самой почитаемой христианской церкви, но Умар отказался даже туда заходить.

– Если я это сделаю, – объяснил он, – в будущем иные мусульмане сочтут это предлогом, чтобы захватить церковь и устроить в ней мечеть; а мы не для этого пришли сюда. Мы, мусульмане, так не поступаем. Продолжайте жить и поклоняться Богу, как считаете нужным; просто знайте, что отныне мы, мусульмане, будем жить среди вас, молиться по-своему и подавать вам хороший пример. Если вам понравится то, что вы увидите – присоединяйтесь к нам. Если нет – да будет так. Аллах сказал нам: в религии нет принуждения^[15].

Поведение Умара в Иерусалиме задало образец отношения мусульман к покоренным народам. Христиане обнаружили, что под властью мусульман им приходится платить особый налог, называемый джизья. Это была дурная новость. Но вот и хорошая: джизья, как правило, была меньше налогов, которые приходилось платить прежним византийским господам – а те еще и вмешивались в религиозные практики местных жителей (поскольку различия в вере и обрядах между различными христианскими течениями были для них важны; для мусульман же все христиане были просто христианами). Мысль о снижении налогов и большей религиозной свободе привлекала христиан, так что на бывшей византийской территории мусульмане почти не встречали сопротивления. Более того, иудеи и христиане порой к ним присоединялись и вместе с ними сражались с византийцами.

Ко времени смерти Умара под исламской властью находились уже более двух миллионов квадратных миль. Как это стало возможно? Верующие мусульмане предлагают простое объяснение: мусульманам помогал своей сверхъестественной силой Аллах. Историки объясняют, что Византия и империя Сасанидов едва вышли из разрушительной войны друг с другом, и, несмотря на их видимую мощь, прогнили до корней и были готовы рухнуть. Еще одно часто звучащее объяснение: мусульмане сражались храбрее и яростнее прочих, поскольку верили, что, пав в бою, отправятся прямиком на небеса, где каждого будут ждать по семьдесят две девственницы. Это я комментировать не стану, а укажу на некоторые другие факторы.

Ранние мусульмане чувствовали, что сражаются за нечто апокалиптически великое. Они ощущали, что война за это общее дело придает смысл и жизни их, и смерти. Время от времени люди доказывают, что могут преодолевать непреодолимые препятствия и терпеть невыносимые муки, если верят, что это придаст смысл их жизни. Жажда смысла – такая же фундаментальная потребность человечества, как нужда в еде и питье. Повседневная жизнь дает мало возможностей ее утолить, и в этом одна из причин, почему людей так легко и страстно увлекают сюжеты, предлагающие им роли ключевых игроков в апокалиптических драмах. Именно так видели свою жизнь мусульманские воины во времена халифа Умара.

Изменения, происходящие дома, поддерживали их идеализм, ибо Умар жил так, как проповедовал, и правила собственной жизни внедрял и в жизнь народную. Под его руководством в Медине полностью восторжествовали ценности, которые несли мусульмане во внешний мир: братство, справедливость, гармония, человеческое достоинство, демократическое участие в принятии решений, равенство и сострадание. По крайней мере, во времена раннего халифата мусульманское общество являло собой пример этих ценностей в куда большей степени, чем обычные империи – и настолько, что позднейшие мусульмане вспоминали об этом времени, как об утраченном золотом веке.

С другой стороны, люди слышали рассказ за рассказом о том, как мусульмане одерживают впечатляющие победы над далеко превосходящими силами противника. Казалось, что такой силе сопротивляться бесполезно; да простые люди и не испытывали особого желания сопротивляться, зная, что на их жизни завоевание почти не отразится. Богачи потеряют свои сокровища, но простой народ продолжит жить как прежде. Если бы арабам приходилось сражаться с гражданским населением, защищающим свои дома, битвы были бы тяжелее и, возможно, в конце концов подорвали бы их идеализм. Но даже вдали от дома они сражались в основном с наемниками и призывниками.

Наконец, не будем преуменьшать значение и последнего фактора, тесно связанного с поиском смысла. Война давала мусульманам возможности для грабежа. Однако при Умаре солдатам не дозволялось грабить имущество, принадлежащее обычным гражданам. Они получали лишь добычу, захваченную на поле боя, и сокровищницы побежденных царей – тоже, надо сказать, очень немало. Четыре пятых всего захваченного делилось между воинами – по-видимому, без различия между командирами и простыми пехотинцами, генералами и рядовыми: таков был принцип ислама.

Одна пятая добытого в бою отсылалась в Медину. В дни Пророка большую часть этих средств раздавали прямо в руки нуждающимся; та же традиция сохранилась и укрепилась в дни Умара. Сложи́те вместе все эти факторы – и взрывной рост ислама уже не будет казаться вам необъяснимым.

Завоевания вызвали распространение ислама; однако завоевание и обращение никогда не сливались воедино. «Обращения мечом» в исламской традиции не было. Мусульмане настаивали на своей политической власти, но не на том, чтобы их новые подданные также становились мусульманами. Вместо этого там, куда приходили мусульманские войска, начиналось культурное взаимодействие. Новости о мусульманском социальном проекте распространялись быстро, поскольку рост мусульманской империи охватывал регион, тесно связанный древними торговыми путями меж великих морей и рек. В первые пятьдесят лет ислам добрался до западного берега Индийского океана, до восточной оконечности Средиземноморья, до Нила, Каспийского моря и Персидского залива. В этом регионе, столь густо насыщенном каналами коммуникации, идеи и предания мусульман передавались из уст в уста в уличных разговорах, научных дебатах, сплетнях и обсуждениях между близкими – тем легче, что идеи эти вовсе не были чем-то совсем новым. Зороастрийский мир балансировал на грани монотеизма. Византийский мир получил его вместе с христианством. И, разумеется, много веков назад иудеи приняли радикальное единобожие в Леванте (регионе между Месопотамией и Египтом).

Всё то время, пока Умар-завоеватель руководил территориальным расширением исламской империи, Умар – духовный лидер упорядочивал мусульманское учение и определял исламский образ жизни. Абу Бакр уже установил, что ислам – не абстрактный идеал общины, а вполне конкретная община с заданием изменить мир. Умар формализовал это учение, установив новый календарь, начинавшийся не с рождения Мухаммеда, не с первых его видений, а с Хиджры – переселения мусульман в Медину. В самом календаре Умара заключено убеждение, что ислам – не просто путь индивидуального спасения, но и план преобразования мира. Многие религии говорят своим последователям: «Мир испорчен, но вы можете из него бежать». Ислам же сказал: «Мир испорчен, но вы можете это изменить». Быть может, эта мысль содержалась уже в первых проповедях Мухаммеда; но Умар утвердил для ислама именно этот путь и поставил его на стальные рельсы.

Абу Бакр правил с вошедшим в легенды смирением, старался никогда не навязывать собственную волю, а просто выполнять указания, содержащиеся в Коране и данные Пророком. Умар сделал такое поведение краеугольным камнем мусульманского учения, важнейшим решением: поклявшись делать лишь то, что приказывают откровения, он убедил и мусульман сверяться с откровениями во всех делах, больших и малых.

Во времена халифата Абу Бакра по предложению Умара все части Корана были собраны вместе. Поначалу это была разношерстная коллекция: Мухаммеду приходили откровения, а люди записывали их на всем, что попадалось под руку – на листе пергамента, куске кожи, камне, кости или на чем-нибудь еще. Став халифом, Умар начал разбирать это собрание. В его присутствии каждый записанный стих сличался с устной версией, какой ее хранили в памяти профессиональные чтецы наизусть – люди, которых общество с развитой устной традицией почитало как самых надежных хранителей информации. Затем писцы записывали авторизованный вариант каждого стиха при свидетелях, и из этих стихов складывалась единая книга.

Всякий раз, когда приходилось принимать трудное решение, Умар искал ответа в Коране. Если же Коран ответа не давал, он советовался с общиной, пытаясь понять, что говорил или делал в подобных случаях Пророк. «Община» в этом случае означает несколько сот мужчин и женщин, бывших «товарищами» Мухаммеда при его жизни. Всякий раз, когда община принимала решение таким образом, Умар приказывал писцам его записать и рассылал правителям областей, чтобы этими решениями они руководствовались в своей работе.

Умар нашел нескольких ученых, готовых все свое время посвятить изучению откровений, историй о жизни Мухаммеда и другой информации о ранних временах ислама, так что всякий раз, когда ему требовалось экспертное мнение, он обращался к этим «людям скамьи». Впоследствии из этого семени вырос один из важнейших социальных институтов ислама – улемы, или «ученые».

Создавая мусульманский закон, Умар в то же время стремился внедрить его в повседневную жизнь Медины; и это открывает нам суровую сторону его правления. Полумер Умар не терпел. Например, он прямо запретил алкоголь, хотя Коран по этому поводу высказывается двусмысленно; по-видимому, в некоторых ранних стихах он осуждает лишь пьянство, а не винопитие как таковое (хотя поздние стихи определенно запрещают всякое употребление вина).

Никаких наказаний за винопитие Коран не предписывал, но Умар вывел наказание по аналогии. Аналогия в этом случае была такая: за клевету и злоязычие Коран предписывает бить кнутом, а пьянство делает человека злоречивым. Следовательно, за винопитие тоже следует наказывать кнутом. Такое рассуждение по аналогии (кияс) стало важным принципом, который постоянно использовали и позднейшие мусульманские юристы.

Страшась разрушительной силы «нелицензированного» секса, Умар ввел самые суровые меры против прелюбодеяния. Именно он приказал побивать прелюбодеев камнями – заповедь, которой нет в Коране, но есть в законе Моисеевом, составленном задолго до Корана (Втор. 22:22). Он же запретил арабский обычай временного брака, позволявший мужчинам жениться на женщинах на несколько дней: халиф умел распознавать проституцию там, где ее видел. (Позже шиитские юристы в своих кодексах вновь узаконили эту практику.)

Противники Умара обвиняют его в ненависти к женщинам – и в самом деле, из введенных им законов как будто следует, что он считает женщин ответственными за дурное поведение мужчин. Чтобы обезвредить разрушительную силу сексуальности, Умар принял меры, чтобы отрегулировать и разделить роли мужчин и женщин: например, распорядился, чтобы мужчины и женщины молились раздельно, по-видимому, для того, чтобы во время молитвы их не посещали фривольные мысли.

Все это, однако, было еще очень далеко от того разделения полов и бесправия женщин, что воцарилось в исламских обществах столетия спустя (и сохраняется до сего дня). Впрочем, верно, что межполовые отношения в Медине не соответствовали идеалам современного феминизма. Племенные арабы (как и большинство древних культур) отводили мужчинам и женщинам разные, не пересекающиеся роли в обществе, и ислам утвердил это разделение. Однако в дни Умара и мальчики, и девочки в мусульманской общине получали обязательное образование. Женщины работали наравне с мужчинами, принимали участие в общественной жизни, посещали лекции, произносили проповеди, сочиняли стихи для публичного исполнения, вместе с мужчинами ходили на войну – оказывали помощь раненым, а порой и сражались с мужчинами наравне. Важные решения, касающиеся всей общины, обсуждались на общих собраниях: Умар принимал в них участие как простой гражданин, и наравне с мужчинами с ним бесстрашно спорили и женщины. Умар даже назначил женщину главой рынка в Медине – очень серьезная и важная общественная должность, включавшая в себя и надзор за строительством, и выдачу разрешений на торговлю, и проверку правильности мер и весов. Но всё же Умар посеял семена, со временем выросшие в жесткие ограничения на участие женщин в общественной жизни.

В VII веке н. э. рабство существовало по всему миру, и Аравия не была исключением. Ислам не запретил эту практику, но ограничил власть господина над рабом, и Умар строго следил за соблюдением этих ограничений. Мусульманин быть рабом не мог. Если рабыня забеременела от свободного, он должен был на ней жениться – это означало, что ее ребенок родится свободным и мусульманином. Рабство не должно было приводить к разрушению семей, что сильно ограничивало возможности хозяина: он мог покупать или продавать рабов только целыми семьями.

Хозяева не имели права дурно обращаться с рабами, поскольку те обладали теми же правами человека, что и свободные люди – тема, важная для Корана и особенно подчеркнутая в последней проповеди Пророка Мухаммеда. Умар приказал, чтобы хозяин кормил рабов тем же, что ест сам – и его рабы в самом деле ели за одним столом с его семьей. Если бы довести правила Умара до логического конца, рабство в мусульманском мире прекратилось бы еще во времена халифата. (В дальнейшем мусульманское общество, напротив, в этом вопросе претерпело регресс.)

По иронии судьбы, жизненный путь самого Умара прервался, когда психически нестабильный персидский раб в мечети вонзил кинжал ему в живот. Когда он лежал на смертном одре, некоторые видные члены общины попросили его назначить себе преемника, как поступил Абу Бакр, чтобы избежать трений при передаче власти.

– Как насчет твоего сына? – спросили они.

В этот миг Умара охватил последний из приступов ярости.

– Не думаете ли вы, – вскричал он, – что я всё это делал, чтобы облагодетельствовать себя или своих родных?

В тот же день он скончался, но перед смертью установил еще один важный прецедент. Он назначил консультативный комитет из шести человек (шура) для избрания нового халифа и достижения согласия в Умме по этому вопросу. Позднее многие мусульманские мыслители называли шуру основой демократических институтов в исламе. Комитет обнаружил, что основными претендентами являются двое, Али и Усман: одни выступают за Али, другие за Усмана. (Как мы помним, Али – это двоюродный брат и зять Мухаммеда, которого при выборе халифа уже дважды обходили.)

Председатель шуры побеседовал с каждым из двоих перед большим народным собранием и каждому задал ключевой вопрос:

– Если ты станешь халифом, будешь ли следовать Корану, сунне и прецедентам, установленным Абу Бакром и Умаром?

Али ответил «да» Корану и сунне (прецедентам, установленным при жизни Мухаммеда), но о решениях своих предшественников ответил «нет»: Али сказал, что будет жить своим умом, а лучшим судьей при принятии решений считает собственную совесть. Усман, напротив, на всё ответил «да» и добавил: «Никаких новшеств я вводить не собираюсь». После этого председатель объявил, что он достоин править Уммой, народ его одобрил, а Али, не желая раскачивать лодку, принес ему клятву верности.

4. Раскол

24–40 годы п. Х.

644–661 годы н. э.

Третий халиф (24–36 годы п. Х.)

Усман, пятиюродный брат Мухаммеда, шестидесяти восьми лет от роду, стал третьим халифом ислама. Бурное правление его длилось двенадцать лет; чтобы лучше его понять, посмотрим, что это был за человек и чем он занимался, прежде чем возглавил общину, правящую всем Срединным миром.

Отец Усмана был одним из богатейших людей в Мекке, и в двадцать лет Усман унаследовал его миллионы. Обладая деловой хваткой, он сумел преумножить это состояние во много раз, так что, едва перевалив за тридцать, заслужил прозвище Усман Гани – «Усман Богатый».

Еще до обращения Усман был скромен и целомудрен: не пил, не курил, не гонялся за женщинами. По всей Мекке был он известен своей красотой – люди даже прибавляли к его имени еще одно прозвище, «прекрасный»; вокруг этого тихого, замкнутого человека с мягким голосом всегда витал дух тревожной меланхолии.

Он обратился в ислам примерно через год после того, как Мухаммед начал свою проповедь, и за девять лет до Хиджры. История обращения Усмана начинается однажды вечером, когда он возвращался домой после удачной деловой поездки. Рассказывают, что Усман остановился на ночь в поле и лежал под звездами, глядя в темный купол неба, когда его вдруг поразила необозримая громадность вселенной. Вместе с сокрушительным чувством собственной малости и незначительности в этом огромном мире пришла и уверенность: этим огромным миром кто-то должен управлять, у вселенной должен быть хозяин – и, о, что это за Хозяин! В этот миг, будучи один, Усман услышал мощный голос, возвестивший вслух, что Посланник Божий здесь, в мире. Едва вернувшись домой, продолжает предание, Усман пошел к своему другу Абу Бакру, а тот рассказал ему любопытную историю о Мухаммеде и его проповеди единого и всемогущего Бога. Усман немедленно объявил себя верующим.

Его обращение привело в ярость родных. Ведь именно его клан, аристократы Омейяды, были в племени курайшитов самыми решительными и неумолимыми противниками мусульман! Дядя Усмана, Абу Суфьян, вскоре возглавил антимусульманские силы. Отчим Усмана однажды напал на Мухаммеда на дороге и придушил бы его, если бы не вмешался Абу Бакр. Две жены Усмана бранили и упрекали его за то, что он принял веру Мухаммеда. Обращаться они не желали, так что Усман развелся с ними и женился на дочери Пророка Рукайе, прославленной своей красотой. Когда она умерла, Усман женился на еще одной дочери Пророка, Умм Кульсум.

Мусульмане, без сомнения, радовались, что к ним присоединился такой богач, а Усман рад был помочь товарищам-мусульманам всем, чем мог, и главным образом деньгами. Однажды, когда дурное отношение к мусульманам в Мекке достигло предела, Мухаммед решил, что группа его последователей должна эмигрировать в Абиссинию^[16], и Усман помог профинансировать это путешествие. Сам он отправился с ними вместе и завязал в Абиссинии ценные деловые связи, которые помогли ему сделаться еще богаче прежнего. Несколько лет спустя он вернулся в Мекку и здесь, благодаря абиссинским связям, приумножил свое богатство.

Для большинства мусульман Хиджра означала, что они потеряли всё, что имели. О земледелии, главном занятии жителей Медины, они ничего не знали, так что после переезда им предстояло бедствовать. Но только не Усману! Хоть он и уехал вместе с остальными, но не порвал деловых связей с родиной; за его собственностью и предприятиями, оставшимися дома, надзирали партнеры, и Усман продолжал процветать даже в Медине. Никто никогда даже не предполагал, что он наживается нечестными путями – напротив. У некоторых людей просто дар все превращать в золото – и таким человеком был Усман. Не был он и скупцом. Он щедро тратил деньги на общественные нужды: например, расширил для Мухаммеда мечеть в Медине, а когда мусульманам понадобилась вода, выкупил у одного из иудейских племен колодец и подарил его обществу.

Сказочное богатство, ослепительная красота, две дочери Пророка в женах – чего такому человеку не хватало? И всё же Усмана преследовал страх, что он недостаточно хорош. Он проводил много времени в посте, молитвах и чтении Корана. Возможно, и его экстравагантные дары обществу были попытками «отработать» свою необычайную удачу.

Или, быть может, он беспокоился о том, что находится не на одном уровне с другими друзьями Пророка. Битву при Бадре он пропустил – в это время у него болела жена. В битве при Ухуде, когда распространился слух, что Мухаммед убит, Усман был среди тех мусульман, что потеряли надежду и бежали с поля боя. В Битве у рва он доказал свою храбрость, однако вскоре после этого умер его сын – и Усману, возможно, казалось, что Бог всё еще наказывает его. Чтобы заслужить прощение, он начал скупать рабов и каждую пятницу отпускал одного из них на свободу.

После смерти Мухаммеда Усман боялся, что теперь сообщество распадется, но помимо этого страшился и за собственную душу. «Как нам теперь спастись от сетей дьявольских?» – горестно восклицал он. Беднягу пожирал страх перед загробной жизнью. «Каждый день – это день судный», – сказал он однажды, имея в виду, что нет такого момента, когда можно успокоиться и прекратить творить добро; и он всё больше молился, постился, жертвовал, стараясь заработать себе место в раю, которое уже обещал ему Пророк Мухаммед. Этот-то неутомимый благотворитель, вечно тревожимый совестью, стал третьим халифом ислама.

Когда Умар начал свой халифат, ислам был еще новым социальным организмом, которому только предстояло обрести свою идентичность. Халифат Умара был наполнен чувством духовного приключения, открытия, поиска. Ко времени, когда власть перешла к Усману, исламская община превратилась в правительство, контролирующее огромную территорию. Проповедовать, защищаться, атаковать, заражать других священным энтузиазмом было уже недостаточно. Теперь исламским вождям приходилось собирать налоги, управлять двором, строить мосты и чинить дороги, устанавливать жалование, определять круг обязанностей для различных должностей – словом, заниматься скучной повседневной административной работой. И совершить этот переход должен был именно Усман.

Одним из великих проектов, осуществленных Усманом в первую половину его халифата, стала подготовка к официальному изданию Корана. Он усадил за работу ученых: они сличали имеющиеся списки, разрешали противоречия между ними, оценивали отрывки, подлинность которых подвергалась сомнению. Конечный продукт собрали в книгу, стихи в которой были расположены не тематически или хронологически, а более или менее в порядке их длины. Прочие компиляции, конкурирующие версии и отвергнутые стихи были уничтожены. С тех пор Коран оставался одним и тем же, слово в слово – и этим Кораном пользуются мусульмане и по сей день. Понятно, что ради единства общины такой проект был необходим; но также понятно, почему он вызвал недовольство некоторых мусульман, особенно тех, кто сомневался в добрых намерениях Усмана – а такие были.

Следующей задачей стало приведение в порядок финансов общины. Во времена Пророка государственного бюджета практически не было. Все средства, попадавшие в Медину, более или менее сразу распределялись. Примерно так же действовали Абу Бакр и Умар, хотя Абу Бакр учредил казначейство, а Умар сколотил резервный капитал, из которого выплачивал премии солдатам – так у мусульман появились зачатки профессиональной армии. Но при Усмане казначейство выросло в важное правительственное учреждение, финансирующее постоянно растущие государственные расходы.

Третий халиф резко повысил налогообложение дальних провинций. Когда Амр ибн аль-Ас, правитель Египта, не смог прислать требуемую сумму, Усман сместил его и назначил на его место собственного молочного брата Абдуллу. Абдулла сумел выбить из этой провинции куда больше денег – при нем поступления из Египта увеличились вдвое, что доказало, что Усман принял верное решение; однако Амр ибн аль-Ас ворчал, говоря: мол, Абдулла выдаивает верблюдицу насухо, и ее верблюжата мрут от голода. Так в исламской власти начали проявляться зачатки угнетения и коррупции.

Усман сохранил запрет Умара на конфискацию земель на завоеванных территориях, однако отменил ограничения на покупку земли в этих краях мусульманами, поскольку верил в экономическую свободу. Он даже позволил видным мусульманам брать взаймы деньги из казны для совершения подобных сделок. Вскоре мусульманская элита, включая и бывших сподвижников Пророка Мухаммеда, начала сколачивать состояния и приобретать огромные земельные владения на всем пространстве новой исламской империи. «Экономические реформы» Усмана, по-видимому, более всего благоприятствовали его собственному клану, Омейядам, поскольку им было проще всего получать ссуды из казны. Кроме того, этот халиф назначал на важные политические посты по всей империи своих родственников и «любимчиков», просто потому, что этих людей лучше всего знал и больше всего им доверял. В результате в руках Омейядов сосредоточилась огромная экономическая и политическая власть.

Сам третий халиф вел жизнь скромную и воздержанную, но от своих чиновников скромности не требовал. Сам он был богачом и не получал жалования, но щедро раздавал гранты своим фаворитам и тратил большие суммы на общественные работы. При нем по всей империи было выстроено более пяти тысяч новых мечетей. Усман перестроил Медину: при нем она превратилась в новый город с широкими улицами и впечатляющими зданиями, крытыми тонкой черепицей, в том числе с роскошным дворцом самого Усмана, подобающим его положению (хоть жил Усман в этом дворце на хлебе, воде и молитве).

По всей империи Усман демонстрировал свои деловые таланты, отдавая распоряжения, благоприятные для коммерции. По его приказу строились дороги и каналы, улучшались оросительные системы. Перестраивались порты. В растущих городах появлялись всё новые колодцы и системы доставки воды, а также новые базары, находившиеся в ведении особых правительственных чиновников. Со времен Умара исламская коммерция сильно изменилась – но кто станет спорить с процветанием?

В вопросах личной морали – таких, как воздержание от алкоголя и ведение правильной половой жизни – аскетизм Усмана ставил его выше всякой критики. Если бы благочестие состояло лишь в покаянии и молитве, несомненно, он вошел бы в число десяти самых благочестивых людей своего времени. Однако Усман не замечал этической двусмысленности, неразрывно связанной с наживой, пока эта нажива увеличивала общее благосостояние.

Одним из любимцев Усмана стал его кузен Муавия. Умар назначил Муавию правителем Дамаска и окрестностей. Усман понемногу добавлял ему территории, пока Муавия не начал править всей землей от верховий реки Евфрат по средиземноморскому берегу до Египта.

Муавия был сыном Абу Суфьяна, мекканского племенного аристократа, возглавлявшего атаку на ислам в двух из трех прославленных битв между Меккой и Мединой. Хинд, мать Муавии, в этих битвах следовала за его отцом; рассказывают, что в битве при Ухуде, когда мусульмане бежали, она в боевой ярости съела печень Хамзы, павшего дяди Мухаммеда. Однако Пророк не держал зла на эту семью: приняв ислам, даже враги становились ему родными, как было и с Омейядами. Муавию Пророк считал талантливым человеком с большим будущим и после обращения держал его при себе.

Без сомнения, Умар назначил Муавию губернатором Дамаска, поскольку тот был компетентным руководителем – но, возможно, ему стоило бы задуматься, зачем Мухаммед постоянно держал его рядом с собой. Оказавшись в Дамаске, Муавия с присущим ему талантом начал сколачивать профессиональную армию, верную только ему самому. После безвременной смерти Усмана это имело самые дурные последствия.

Ближе к концу двенадцатилетнего правления Усмана по всей империи начало звучать недовольство. В Египте его молочный брат так выдавливал из людей деньги, что начались мятежи. Египетская знать составила обращение к халифу, умоляя его отозвать губернатора. Ответа они не получили – и отправили делегацию, чтобы вручить прошение лично. Случилось так, что в это же время в городе появилась группа возмущенных граждан с севера. Как видно, правление Усмана многим пришлось не по душе.

Все эти просители заставили Усмана занервничать. Он просил Али выйти, поговорить с ними, успокоить и уговорить вернуться домой, однако Али отказался, быть может, потому, что политика третьего халифа не устраивала и его самого. Он посоветовал Усману выслушать и разобрать жалобы людей и тем обезопасить себя. Наконец Усман сдался и встретился с делегацией из Египта. Он пообещал сместить своего молочного брата и приказал египтянам возвращаться домой и сказать губернатору, что новый человек скоро приедет ему на смену.

Египтяне, довольные, двинулись обратно, однако по дороге им попался раб Усмана. Что-то в этом человеке возбудило в них подозрения. Его обыскали и нашли на нем письмо, по всей видимости, подписанное халифом и обращенное к губернатору Египта: в нем губернатор Абдулла получал повеление арестовать просителей, едва они появятся при его дворе, и как можно скорее казнить!

Делегация в ярости вернулась в Медину. Усман в смятении выбежал им навстречу и встретил их на ступенях своего дворца. «Почему вы вернулись? – спросил он. – Что случилось?» Они показали ему письмо. Усман был потрясен: поклялся, что не писал это письмо и никогда до сей минуты ничего о нем не слышал. На самом деле вполне возможно, что письмо написал и снабдил поддельной подписью халифа его неверный кузен Марван, родственник и союзник губернатора Дамаска. Бедному Усману было уже почти восемьдесят, и, вполне возможно, им было легко манипулировать.

Как бы там ни было, мирные просители превратились в разгневанную толпу. Прежде всего они потребовали, чтобы халиф выдал им брата Муавии. Халиф отказался. Затем потребовали, чтобы Усман отказался от власти и передал свой престол кому-нибудь получше. От этого Усман с негодованием отказался тоже. Он – халиф пред Богом, ответил он, и отказаться от престола по требованию толпы – значит нанести оскорбление Богу! Затем он удалился в свои палаты, зажег светильник и сделал то, что делал всегда в минуты сомнений и тревог: принялся смиренно читать Коран.

Мятежники перед дворцом, взвинтив себя до бешенства, взломали двери дворца и с буйным ревом ворвались внутрь. Халифа они нашли у него в кабинете – и здесь, при мерцающем тусклом свете светильника, в 34 году мусульманской эры, забили своего повелителя до смерти. Так вопрос о престолонаследии превратился в ужасающий кризис, грозивший смертью самой душе ислама.

Четыре дня мятежники бесчинствовали в городе. Граждане Медины, укрывшись в своих домах, ждали, когда закончится гроза. Но даже когда буря утихла, предводители толпы говорили, что не уйдут из города, пока не будет назначен новый халиф – человек, которому они смогут доверять. Теперь наконец-то все взоры обратились к тому единственному кандидату, которого из раза в раз «прокатывали», хоть сам он всегда и называл себя единственным законным наследником Пророка: к зятю Мухаммеда – Али.

Поначалу Али отверг эту честь; однако все другие видные члены мусульманской общины так же отказались занять эту должность, а мятежники грозили залить город кровью, если Медина не выберет кого-нибудь, кто придется им по душе – и побыстрее! Так что старейшины мусульман собрались в мечети и вместе взмолились к Али, чтобы он согласился стать халифом.

Странно же, должно быть, чувствовал себя Али в этот момент! Двадцать пять мучительных лет он беспомощно смотрел, как корабль ислама уклоняется все дальше от правильного курса. Трижды Умма отвергала его лидерство – лидерство человека, который чувствовал, что мог бы все исправить. Каждый раз он подчинялся и делал хорошую мину при плохой игре – что еще оставалось? Или поднимать мятеж, или молча смотреть, как гибнет дело Мухаммеда: убить его – или дать ему умереть. И лишь теперь, когда дошло до того, что мусульмане убили своего халифа, когда перед его преемником выросла непосильная задача – лишь теперь Умма сказала ему: «Эта власть – твоя, Али».

Четвертый халиф (36–40 годы п. Х.)

Али наконец принял халифат, однако в первом же своем выступлении перед народом заявил, что принял эту должность под давлением. Он горько сетовал о том, что всего через поколение после Пророка Умма уже трещит по швам. Вернуть порядок, продолжал Али, можно лишь твердой рукой, так что он честно предупреждает Умму: ему придется поступать сурово.

Один ключевой сегмент общины его не услышал. Члены клана Омейядов, близкие родственники Усмана, бежали в Дамаск, где собирал войска их родич Муавия. Он начал объезжать свою провинцию вместе с профессиональным рассказчиком. На каждой остановке рассказчик собирал вокруг себя толпу драматическим повествованием об убийстве в Медине. В момент кульминации на сцену выходил сам Муавия и демонстрировал слушателям окровавленную рубаху – по его словам, ту самую, что была на убитом халифе. Это было мастерское политическое представление! Затем Муавия обратился к новому халифу с призывом арестовать и наказать убийц Усмана – или отказаться от власти.

Но как мог Али арестовать убийц? Кто именно из толпы нанес смертельные удары – никто сказать не мог. Фактически, «убийцей» была вся толпа. Чтобы исполнить требования Муавии, Али потребовалось бы арестовать и казнить всех мятежников до единого. Это в любом случае непрактичное решение, но в данных обстоятельствах оно было попросту невозможно: мятежники все еще господствовали на улицах Медины. У Али просто не было возможности поступить так, как требовал Муавия, и губернатор это прекрасно знал.

Кроме того, мятежники, убившие Усмана, сами были жертвами несправедливости и угнетения. В Медину они пришли с законной жалобой – однако, убив халифа, позволили своим угнетателям стать на более твердую моральную почву. И теперь Али приходилось выбирать, стать ли на сторону угнетателей или убийц – ужасный выбор!

Он решил начать с атаки на коррупцию, пожирающую империю. Трудная задача – но и единственная надежда: отменив политику Усмана, восстановив изначальные принципы, на которых строилась община, быть может, еще можно вернуть ее на правильный путь, этим завоевать доверие народа и получить стартовую площадку для движения вперед.

Однако на почве мусульманских завоеваний вырос целый класс нуворишей, и эта новая элита была вовсе не заинтересована в реформах Али, ведущихся под знаком «возвращения к изначальной чистоте». Али выглядел для них революционной угрозой, а Муавия – хранителем их богатства и безопасности, защитником нового статус-кво.

Али сместил всех губернаторов, поставленных Усманом, и назначил на их места новых людей; однако никто из уволенных не согласился оставить свои места, кроме губернатора Йемена – этот бежал, прихватив с собою все деньги из казны и оставив провинцию разоренной.

Тем временем назревали проблемы и в другой области. Во время убийства Усмана Айша, младшая жена Пророка, была в Мекке. Когда Муавия отложился от Али, Айша его поддержала – возможно, отчасти потому, что никогда не ладила с Али. Она произнесла в Мекке пламенную речь в его защиту.

– О народ! Мятежники… убили ни в чем не повинного Усмана… В священный месяц хаджа они осквернили святость города Святого Пророка. Они нападали на граждан Медины и грабили их добро. Видит Бог, один палец Усмана был дороже жизней всех этих убийц! И это злодеяние осталось безнаказанным, и убийцы Усмана не привлечены к суду… Возмездие убийцам! Лишь месть за кровь Усмана спасет честь ислама!

Возбудив таким образом страсти в народе, она собрала армию, назначила себе военных советников и разработала план будущей кампании. Беглый губернатор Йемена предложил ей в помощь всё золото, украденное из йеменской казны. Получив достаточно средств, Айша повела свою армию на север и взяла Басру, ключевой город на юге Ирака. Она быстро разбила сторонников Али, и город сдался ей почти без боя.

В этот момент кто-то начал распускать слухи, обвиняющие самого Али в участии в заговоре с целью убийства Усмана. Бедный честный Али признал, что ответственность за это преступление в самом деле отчасти лежит и на нем; ведь, когда Усман молил его о защите, Али не стал вынимать меч из ножен. Мысль, что он мог бы спасти Усмана, мучила четвертого халифа ислама, но его честность лишь подогревала опасные для него слухи.

Али попытался собрать армию для борьбы с Айшей: он проповедовал перед народом, говоря, что это джихад, и теперь, как в былые времена, все должны встать на защиту ислама. Но мусульмане не знали, кому верить – ведь и Айша призывала к джихаду против Али. Обе стороны клялись, что сражаются за истину, справедливость и исламский образ жизни – и каждая призывала мусульман убивать других мусульман! Нет, совсем не то в добрые старые дни называли джихадом!

Любопытно, что отряды Айши включали в себя Тальху и Зубайра – сподвижников Пророка, которые, с большой вероятностью, могли быть в числе толпы, напавшей в тот день на дворец Усмана. Если сами они и не убивали, то несомненно были связаны с убийцами – и тем не менее, теперь были здесь, во главе армии, поклявшейся отомстить за убийство Усмана, свергнув Али!

Али вышел из Медины всего с несколькими отрядами, которые смог собрать; однако по пути на север к нему присоединились местные племена, и его армия выросла до впечатляющих размеров. Достигнув Басры, он отправил в город доверенного товарища, чтобы тот вступил с Айшей в переговоры. Примечательно, чт

* * *

Исламский мир в наше время

Введение

Я вырос в мусульманском Афганистане и рано познакомился с историческим нарративом, сильно отличающимся от того, какой обычно слышат школьники Европы и Америки. Однако в то время он не сформировал мое мышление: в истории я искал развлечения, а на фарси, кроме скучных учебников, особенно почитать нечего. Все хорошие книги, доступные моему тогдашнему уровню, были написаны по-английски.

Моей первой любимицей стала необыкновенно увлекательная «Мировая история для детей», написанная автором по имени Верджил Морес Хиллиер. Только много лет спустя, перечитав эту книгу уже взрослым, я понял, насколько она шокирующе европоцентрична, как щедро сдобрена бытовым расизмом. Ребенком я ничего этого не замечал – видел лишь, что Хиллиер рассказывает мне интересную историю.

Когда мне было девять или десять, через наш городок Лашкаргах проезжал историк Арнольд Тойнби, и кто-то рассказал ему, что здесь живет маленький книжный червь – афганский мальчик, который очень любит историю. Тойнби заинтересовался и пригласил меня на чай; я сидел с румяным пожилым английским джентльменом и давал на его доброжелательные вопросы застенчивые односложные ответы. Единственное, что я запомнил об этом великом историке, была его любопытная привычка держать носовой платок в рукаве.

На прощание Тойнби вручил мне подарок: «Историю человечества» Хендрика Виллема ван Лона. Меня поразило уже название – сама идея, что у «человечества» есть одна история на всех. Я ведь и сам – часть «человечества»: значит, это и моя история тоже – или, по крайней мере, я могу найти в этой общей истории свое место! Книгу я проглотил залпом и горячо полюбил, и с тех пор мое представление о мировой истории навсегда обрело западные очертания. Все исторические сочинения и романы, которые я читал после этого, только наращивали мясо на этот скелет. Я продолжал изучать педантичные исторические тексты на фарси, которые нам задавали в школе, но только для того, чтобы сдать экзамены и тут же о них забыть.

Однако, должно быть, слабые отголоски других нарративов застряли у меня в сознании, ибо сорок лет спустя, осенью 2000 года, когда я работал в США редактором учебной литературы, они всплыли на поверхность. Техасский издатель учебников нанял меня, чтобы создать с нуля новый учебник мировой истории для старшеклассников, и первой моей задачей стало составить его примерное содержание – иначе говоря, сформулировать свое мнение об общем ходе истории человечества. Заранее мне была дана лишь структура книги. Чтобы она совпадала с ритмом учебного года, издатель предложил разделить книгу на десять разделов по три главы в каждом.

Итак, на какие же десять (или тридцать) частей разбить историческое время? Мировая история – это, в конце концов, не хронологический список всех происшествий, когда-либо случившихся на свете: это цепь, состоящая из важнейших и взаимосвязанных друг с другом событий – а какие события наиболее важны и как именно они друг с другом связаны, решает историк.

Я с удовольствием погрузился в эту интеллектуальную задачу, однако моим решениям пришлось проходить через целый легион экспертов: специалистов по учебному процессу, преподавателей истории, менеджеров по продажам, госчиновников в сфере образования, профессиональных ученых и других подобных специалистов. При создании учебников, как для начальной, так и для старшей школы, это обычный процесс – и, полагаю, вполне уместный, поскольку цель учебника в том, чтобы передавать принятые сейчас в обществе представления об истине, а не в том, чтобы бросать им вызов. Хор советников, страхующих автора учебника, заботится о том, чтобы конечный продукт отвечал задачам преподавания – без этого книгу будет невозможно продать.

Однако, проходя через этот процесс, я заметил любопытное разногласие между собой и своими советниками. Мы соглашались друг с другом почти во всем, кроме одного: я всё старался уделить в мировой истории больше места исламу – а они старались ислам приглушить, отодвинуть на задний план, затолкать во врезки в главах, посвященных другим вопросам. Никто из нас не действовал исходя из узкой лояльности «своей цивилизации». Никто не говорил, что ислам лучше или хуже «Запада». Все мы просто выражали собственное представление о важнейших событиях в истории человечества.

Моя позиция была столь мало распространена, что практически неотличима от ошибки; кончилось тем, что в окончательном списке глав исламу досталась лишь одна глава из тридцати. Другие две в этом разделе назывались «Доколумбовы цивилизации Америки» и «Древние империи Африки».

И даже это оказалось сравнительно много! В программе по мировой истории предыдущего цикла учебников, «Взгляд в прошлое» 1997 года, ислам занимал одну главу из тридцати семи, причем половина этой главы (в разделе «Средние века») была отдана Византийской империи.

Короче говоря, менее чем за год до 11 сентября 2001 года общее мнение экспертов гласило, что ислам – относительно незначительный феномен, чье влияние окончилось задолго до Ренессанса. Исходя из списка глав в нашем учебнике, невозможно было даже догадаться, что ислам когда-то существовал.

В то время я признавал, что мое суждение может быть субъективно и искажено. В конце концов, ислам оставался важной частью моей собственной идентичности. Я вырос не только в мусульманской стране, но и в семье, когда-то занимавшей в Афганистане высокое положение, основанное именно на репутации людей ученых и благочестивых. Наша фамилия указывает на происхождение от ансаров – «помощников», первых новообращенных мусульман Медины, которые помогли пророку Мухаммеду избежать убийства в Мекке и, таким образом, обеспечили выживание его миссии.

В более близкие к нам времена прадед моего деда был уважаемым мусульманским мистиком; гробница его и по сей день остается святыней для сотен его почитателей. Наследие его дожило до времен моего отца, внушив нашему роду общее ощущение, что мы должны разбираться в исламе лучше обычных людей. Я рос под звуки мусульманских рассуждений, комментариев, притч – и многие из них запоминал, хотя со временем и оказался человеком совершенно светского склада.

Распространение ислама

Вполне светским человеком я оставался и после переезда в Соединенные Штаты, однако там неожиданно заинтересовался исламом сильнее, чем пока жил в мусульманском мире. Интерес мой углубился в 1979 году, когда мой брат принял «фундаменталистский» ислам. Я погрузился в философию ислама, начал читать таких авторов, как Фазлур Рахман и Сейид Хоссейн Наср, а также исторические сочинения таких ученых, как Густав Эдмунд фон Грюнебаум и Альберт Хурани, стремясь понять, откуда мы с братом пришли и куда он направляется.

Что касается моих личных предубеждений – я готов был признать, что, быть может, переоцениваю ислам. И всё же… не утихало сомнение. Неужели моя оценка была полностью лишена объективных оснований? Взглянем на эти шесть карт – «снимков» исламского мира на шести этапах его существования.

Говоря об «исламском мире», я имею в виду страны с мусульманским большинством населения и/или мусульманскими правителями. Разумеется, мусульмане есть и в Англии, и во Франции, и в Соединенных Штатах, и почти везде на планете, однако, исходя из этого определения, называть Лондон, Париж или Нью-Йорк частью мусульманского мира было бы неверно. И всё же, даже согласно этому ограниченному определению, разве «исламский мир» не занимал на протяжении многих столетий очень значительные территории? Разве и сегодня он не занимает значительную часть Азии и Африки, не создает огромный «буфер» между Европой и Восточной Азией? Физически он занимает больше пространства, чем Европа и США, вместе взятые. В прошлом он был политически един, и воспоминания о его единстве важны для некоторых мусульман и сейчас. Глядя на эти шесть карт, я отказываюсь понимать, каким образом накануне Одиннадцатого Сентября людям удавалось не замечать, что ислам был и остается крупным игроком на поле мировой истории!

После Одиннадцатого Сентября восприятие изменилось. Немусульмане на Западе начали спрашивать, что такое ислам, кто все эти люди, что вообще там происходит. Эти же вопросы с новой силой и неотступностью встали и передо мной. В тот год, впервые за тридцать восемь лет побывав в Пакистане и в Афганистане, я взял с собой книгу, обнаруженную в лондонском букинистическом магазине – «Ислам в современной истории» покойного Уилфреда Кантуэлла Смита, профессора религиоведения в Университете Макгилла и Гарвардском университете. Смит выпустил свою книгу в 1957 году, так что «современная история», о которой он писал, закончилась больше сорока лет назад; и всё же его анализ поразил, даже встревожил меня тем, что безупречно подходил и к истории, разворачивавшейся на моих глазах в 2002-м.

Книга Смита пролила новый свет на информацию, известную мне с детства и из последующего чтения. Например, в школьные дни в Кабуле я прекрасно знал о существовании человека по имени Джамалуддин аль-Афгани[1]. Как и «все вокруг», я знал, что это важнейшая фигура в истории современного ислама, однако, честно говоря, никогда не задумывался о том, чем он заслужил этот титул, помимо того, что исповедовал «панисламизм» – что для меня звучало как какой-то сомнительный мусульманский шовинизм. Теперь, читая Смита, я понял, что основные положения «исламизма», политической идеологии, наделавшей такого шума в 2001 году, были отчеканены столетие назад этим интеллектуальным «Карлом Марксом» исламизма. Почему же даже само его имя большинству немусульман неизвестно?

Я снова нырнул в историю ислама, на этот раз не в поисках личной идентичности, но стремясь понять тревожные тенденции современного мне мусульманства: ужасные истории, происходящие в Афганистане, беспорядки в Иране, восстания в Алжире, на Филиппинах и в других местах, терроризм и шахидизм на Ближнем Востоке, всё бо́льшую радикализацию политического ислама и, наконец, появление Талибана[2]. Разумеется, думал я, внимательный взгляд на историю поможет мне понять, как дело дошло до таких ужасов.

И постепенно я начал понимать, как это случилось. Я начал понимать, что, в отличие от истории Франции, Мальты или Южной Америки, история исламских стран «где-то там, на Востоке» не представляет собой подраздел некоей единой мировой истории, общей для всех. Скорее, это целая альтернативная мировая история, сразу и отражающая ту, которую я пытался написать для техасского издателя (или историю, опубликованную издательством «Макдугал-Литтелл», для которой я писал «исламские главы»), и с ней соперничающая.

Эти две истории начались в одном и том же месте: между реками Тигр и Евфрат в древнем Ираке – и снова сошлись в одном месте, в глобальной борьбе, основными игроками в которой выступают исламский мир и Запад. Но между началом и концом они двигались разными – и всё же странно параллельными – путями.

Да, странно параллельными. Например, оглядываясь назад в контексте «западной» мировой истории, мы видим в древности великую империю, затмевающую собой все прочие: это Рим, родина мечты о едином вселенском государстве.

Оглядываясь назад из любой точки исламской истории, мы тоже видим единственную империю, воплощающую в себе мечту об универсальном государстве; но это не Рим. Это халифат раннего ислама.

В обеих историях великая древняя империя распадается под собственной тяжестью. Затем на рушащуюся империю нападают варвары-кочевники с севера: но в исламском мире «север» – это степи Центральной Азии, и варварами-кочевниками в этом мире оказываются не германцы, а тюрки. Но в обоих мирах захватчики расчленяют большое государство на лоскутное одеяло мелких монархических государств, объединенных единой правой верой: католицизмом на Западе, суннитским исламом на Востоке.

Мировая история – это всегда история о том, как «мы» добрались до своего нынешнего «здесь и сейчас»; так что структура и облик повествования неизбежно зависит от того, кого мы понимаем под «нами» и что понимаем под «здесь и сейчас». Западная мировая история традиционно предполагает, что «здесь и сейчас» – это демократическая индустриальная (или постиндустриальная) цивилизация. В США это убеждение совершает и следующий шаг: вся мировая история движется к рождению фундаментальных идеалов свободы и равенства и, как следствие, к возникновению супердержавы, ведущей планету в светлое будущее, построенное на этих принципах. Таким образом, предполагается, что у истории есть направление и, по-видимому, конец – где-то по ходу дороги, по которой мы идем сейчас. Еще один вывод, более сомнительный – что в том же направлении идут все народы, хотя и с разной скоростью: кто-то поздно начал, кто-то движется слишком медленно, почему мы и называем их «развивающимися странами».

Когда идеальное будущее, представляемое как постиндустриальное западное демократическое общество, принимается за конечную точку истории, нарратив, ведущий к нашему «здесь и сейчас», включает в себя примерно следующие ступени:

1. Рождение цивилизации (Египет и Междуречье).

2. Классическая эпоха (Греция и Рим).

3. Темные века (возникновение и распространение христианства).

4. Возрождение: Ренессанс и Реформация.

5. Просвещение (развитие естественных наук).

6. Революции (демократические, индустриальная, технологическая).

7. Возникновение национальных государств; борьба за империю.

8. Первая и Вторая мировые войны.

9. Холодная война.

10. Победа демократического капитализма.

Но что если взглянуть на мировую историю глазами мусульман? Готовы ли мы смотреть на себя как на «испорченную» версию Запада, идущую тем же путем, только медленнее и не так эффективно? Едва ли. Для начала, у нас иной порог, разделяющий историю на «до» и «после»: нулевой год для нас – это год переезда Пророка Мухаммеда из Мекки в Медину, его Хиджры, создавшей мусульманскую общину. Именно эта община воплощает для нас понятие «цивилизации», а импульс, придающий нашей истории цель и направление, состоит в том, чтобы совершенствовать этот идеал.

Однако в последние столетия мы, быть может, начали ощущать, что что-то пошло не так. Мы видели, что община перестала расти, в ней появились внутренние нестроения, соперничающие друг с другом встречные потоки. Иное историческое направление явно побеждает. Как наследники мусульманской традиции, мы принуждены искать значение истории уже не в победе, а в поражении. Нас раздирают два противоположных импульса: изменить свое представление о «цивилизации», чтобы влиться в поток мировой истории – или бороться с ходом истории, стремясь вернуть его к нашему понятию «цивилизации».

Если печальное настоящее, переживаемое исламским обществом, принять за «здесь и сейчас», которое должен объяснить нам ход мировой истории, то нашу историю придется разбить примерно на такие стадии:

1. Древние времена: Междуречье и Персия.

2. Рождение ислама.

3. Халифат: поиск универсального единства.

4. Раскол: век султанатов.

5. Катастрофа: крестоносцы и монголы.

6. Возрождение: эпоха трех империй.

7. Проникновение Запада на Восток.

8. Реформистские движения.

9. Триумф светских модернистов.

10. Исламистская реакция.

Эдвард Саид писал о том, что на протяжении столетий Запад конструировал «ориенталистскую» фантазию об исламском мире, в которой ощущение чуждой и враждебной «инаковости» смешивалось с мечтами о богатстве и порочных наслаждениях. Верно, в той степени, в которой сознание западного человека вообще уделяет какое-то место исламу – пожалуй, его описывают так.

Но куда более интригует меня почти полное отсутствие любых, даже таких описаний. Например, в дни Шекспира величайшими мировыми державами были три исламские империи. И где в шекспировских пьесах все эти мусульмане? Их нет. Если не знать, что мавры были мусульманами, мы не разглядим их даже в «Отелло».

Два огромных мира сосуществуют бок о бок; не странно ли, как мало они замечают друг друга? Будь западный мир и исламский мир людьми, мы увидели бы в этом симптомы подавления. Мы спросили бы: «Что между ними произошло? Быть может, они когда-то были любовниками? И у них какая-то тяжелая общая история, о которой оба стараются забыть?»

Однако, думаю, есть другое, не столь сенсационное объяснение. На протяжении большей части истории Запад и ядро нынешнего исламского мира существовали, как две отдельные вселенные: каждая была занята своими внутренними делами, каждая считала себя центром человеческой истории, каждая жила в своем нарративе – вплоть до конца XVII века, когда эти нарративы начали пересекаться. Поскольку эти нарративы противоречили друг другу, кто-то должен был уступить. Западный нарратив оказался более мощным, его течение возобладало и начало подрывать исламский нарратив изнутри.

Однако побежденная история не закончилась. Она продолжала течь под поверхностью, словно подземная река – и течет там по сей день. Нанося на карту современные горячие точки – Кашмир, Иран, Чечню, Балканы, Израиль и Палестину, Ирак – мы обозначаем границы некоего единства, которое давно исчезло с карты мира, но все еще бьется и рвется в попытках выжить.

Эту историю я и хочу рассказать на страницах своей книги. Подчеркну слово «историю». «Разрушенная судьба» – не учебник и не научная работа. Скорее, это то, что я мог бы вам ответить, если бы мы встретились где-нибудь в кофейне, и вы бы спросили: «А что значит “параллельные мировые истории”?» Аргументацию, приведенную мною здесь, можно найти во множестве книг, стоящих на полках университетских библиотек. Если академический язык и сноски вас не пугают – читайте их. А если хотите услышать интересную историю – читайте мою книгу. Сам я – не ученый, но использовал труд ученых, которые просеивали необработанный исторический материал, чтобы прийти к определенным заключениям, и философов истории, которые, в свою очередь, просеивали работу исследователей, чтобы прийти к метавыводам.

В сюжете, охватывающем несколько тысяч лет, я, как может показаться, уделяю слишком большое внимание краткому периоду в какие-нибудь полвека: однако на этом периоде я задерживаюсь, поскольку он охватывает жизненный путь Пророка Мухаммеда и первых четырех его преемников – основополагающий нарратив ислама. Эту историю я пересказываю как волнующую человеческую драму, поскольку именно такой знают ее мусульмане. Ученые оценивают эту историю более скептично, предпочитают немусульманские источники якобы не столь объективным мусульманским, поскольку главную свою задачу видят в том, чтобы докопаться до «реальных событий». Моя же главная цель – показать то, во что верят мусульмане, что мотивировало их на протяжении столетий, что и по сей день делает различимой их роль в мировой истории.

Впрочем, сделаю здесь одну оговорку касательно происхождения ислама. В отличие от более древних религий – иудаизма, буддизма, индуизма, даже христианства – мусульмане начали собирать, запоминать, пересказывать и сохранять свою историю сразу, как только она происходила; и не просто сохраняли, но и снабжали каждый рассказ цепочкой источников, перечисляли свидетелей каждого события и составляли список всех, кто передавал рассказ о нем из уст в уста, вплоть до человека, который первым его записал. Эти ссылки на источники призваны были подтвердить достоверность рассказанного так же надежно, как подтверждаются свидетельские показания в суде.

Означает это лишь то, что ключевые для мусульман истории не следует воспринимать как притчи. Слыша притчу, мы не просим доказательств, что изложенные в ней события действительно имели место: ее смысл не в этом. Нам неважно, правдива ли история – важно, чтобы верен был заключенный в ней урок. Мусульманские истории не заключают в себе такого рода уроков: это не рассказы об идеальных людях в идеальном мире.

При этом я не отрицаю, что мусульманские истории бывают аллегорическими, что некоторые из них вымышлены, или того, что многие или даже все из них со временем подвергались изменениям, дабы лучше отвечать целям рассказчика или момента. Я говорю лишь, что мусульмане передают свой основополагающий нарратив так же, как передаются исторические события, и мы знаем об этих людях и событиях примерно столько же и примерно таким же образом, как знаем о том, что произошло между Суллой и Марием в Древнем Риме. Эти рассказы лежат где-то между историей и мифом; пытаться пересказывать их, лишив человечности и драматичности, значит фальсифицировать то значение, что имеют они для мусульман, и затемнять смысл того, что совершали в течение столетий сами мусульмане.

Вот так я хочу рассказать свою историю. А теперь, если вы со мной – пристегнитесь, и поехали!

Имена и даты

Некоторые авторы скрупулезно относятся к системе транслитерации связанных с исламом слов, имен и названий на английский язык, настаивая на правильности той или иной системы. Должен признаться, я к ним не отношусь. Сам я видел написание собственной фамилии по-английски столькими разными способами, что не мне быть придирчивым. (Меня часто спрашивают, как правильно пишется моя фамилия – какая буква в конце, i или y? Ни то, ни другое: в конце стоит буква yaw.) Учитывая произвольный характер транслитерации, в этой книге я стремился выбирать самые простые написания и самые понятные сокращения.

Кроме того, многие арабские имена включают в себя целые серии патронимов, вводимых частицей «ибн», то есть «сын такого-то». Как правило, я использую самую короткую форму имени, под которой человек наиболее известен. Изобилие незнакомых имен и названий (а также просто слов) в этой книге станет вызовом для многих англоязычных читателей: я хочу минимизировать подобные трудности, так что, если в английском существует известная форма какого-либо слова или имени, использую ее. Кроме того, следуя примеру Альберта Хурани в его «Истории арабских народов», я использую артикль «аль» в арабских именах, когда употребляю имя в первый раз, но далее его опускаю: в первый раз «аль-Газали», но в дальнейшем «Газали».

Что касается дат, к описанным событиям применяются два календаря: исламский – и так называемая система датировок «нашей эры», восходящая к христианскому календарю. Говоря о первых десятилетиях после рождения мусульманской общины, я, как правило, использую исламские даты (они помечены «п. Х.», то есть «после Хиджры»). Я поступаю так, потому что считаю нужным показать, сколько лет прошло в этот ранний период со времени ключевых событий ислама. Позднее я перехожу к «нашей эре», поскольку это летоисчисление знакомо и понятно большинству читателей – а какой смысл давать даты, если они не показывают события в контексте и не ставят их во взаимосвязь с другими событиями?

Список карт

1. Исламский мир в наше время

2. Распространение ислама

3. Мир Средиземноморья (определяемый морскими путями)

4. Срединный Мир (определяемый сухопутными путями)

5. Накануне ислама: Византийская империя и империя Сасанидов

6. Путь имама Хусейна в Кербелу

7. Империя Омейядов

8. Абу Муслим и Аббасидская революция

9. Три Халифата

10. Империя Сельджуков: тюркское вторжение в исламский мир

11. Театр Крестовых походов

12. Монгольские вторжения в исламский мир

13. Константинополь: самый неприступный город мира

14. Три исламские империи XVII века

15. Европейский поиск морского пути в Индию

16. Империализм Запада: глобальная борьба за господство на море

17. «Большая Игра»

18. Первая мировая война и Арабское восстание

19. Соглашение Сайкса – Пико

20. Раздел арабского мира: план мандатов

21. Израиль и Палестина

1. Срединный мир

Задолго до рождения ислама между Атлантическим океаном и Бенгальским заливом сформировались два мира. Каждый образовал вокруг себя целую сеть торговых путей: один – в основном морских, другой – в основном сухопутных.

Если взглянуть на морские пути древности, очевидным центром мировой истории предстанет Средиземноморье: ведь именно там встречались и смешивались друг с другом Микенская, Критская, Финикийская, Лидийская, Греческая, Римская и множество иных мощных древних культур. Люди, жившие вблизи Средиземного моря, с легкостью могли и услышать обо всех остальных живущих вблизи Средиземного моря, и с ними встретиться: так это великое море само стало организующей силой, вовлекающей разные народы в нарративы друг друга и сплетающей их судьбы в единую судьбу – зародыш мировой истории, из которого вышло то, что мы именуем «западной цивилизацией».

Но если взглянуть на древние пути, проложенные по суше, Великим Центральным Вокзалом мира окажется перекресток путей и дорог, связывающих воедино Индийский субконтинент, Центральную Азию, Иранское нагорье, Междуречье и Египет, дорог, проходящих по территории, окруженной реками и морями: Персидским заливом, реками Инд и Амударья, Аральским, Каспийским и Черным морями, Средиземным морем, Красным морем и Нилом. Эта территория со временем и стала Исламским миром.

К сожалению, современный язык не предлагает для этой второй территории единого названия. Часть ее, как правило, именуется Ближним Востоком; однако, поскольку остальные остаются безымянными, такое именование нарушает связность целого, а кроме того, выражение «Ближний Восток» предполагает, что говорящий находится в Западной Европе – если вы находитесь, например, на Иранском нагорье, так называемый «Ближний Восток» окажется для вас «Ближним Западом». Вот почему я предпочитаю называть всю территорию от Инда до Стамбула Срединным Миром – тем, что лежит между миром Средиземноморья и миром Китая.

Мир Средиземноморья (определяемый морскими путями)

Китайский мир – это, разумеется, отдельная вселенная, имеющая мало общего с двумя другими: исходя даже из одного ее географического положения, ничего иного и ожидать нельзя. От мира Средиземноморья Китай был отрезан огромным расстоянием, а от Срединного мира – Гималаями, пустыней Гоби и джунглями юго-восточной Азии: барьер почти непроходимый, объясняющий, почему Китай, его спутники и соперники редко появляются на страницах «мировой истории», сосредоточенной на Срединном мире, и почему им почти не отведено места в этой книге. То же верно для Африки южнее Сахары, отрезанной от остальной Евразии величайшей в мире пустыней. По этой же причине обе Америки представляют собой еще одну вселенную с собственной мировой историей: исходя из географии, это еще более естественно.

Срединный Мир (определяемый сухопутными путями)

Однако география не разделила Средиземноморский и Срединный миры так же решительно, как отрезала от них Китай или Америку. Эти два региона существовали как отдельные миры, поскольку представляли собой то, что историк Филип Дермонд Кертин назвал «интеркоммуникационными зонами»: в каждом из них внутренние связи были сильнее, чем связи друг с другом. Из любой точки Средиземноморья добраться в любую другую точку Средиземноморья было намного проще, чем в Персеполь или на берег Инда. Точно так же и караваны пересекали равнины и нагорья Срединного мира во всех направлениях, благо дорог и перекрестков здесь хватало. Но стоило им отправиться на запад, например, в Малую Азию (в ту страну, что мы сейчас зовем Турцией) – сами очертания земли заставляли их протискиваться сквозь самое узкое в мире бутылочное горлышко, по мосту (если в те времена там был мост) через Босфор. В результате передвижение по суше текло тоненькой струйкой, а караванам приходилось разворачиваться и идти либо обратно в Срединный мир, либо по средиземноморскому побережью на юг.

Вместе с торговцами, путешественниками и завоевателями перетекали с места на место слухи, сплетни, истории, шутки, исторические впечатления, религиозные мифы, товары и другие культурные продукты. Торговые пути функционировали как капилляры, переносящие кровь цивилизации. Сообщества, пронизанные сетями таких капилляров, легко становились героями нарративов друг друга, даже если и не соглашались друг с другом в том, кто в этих историях хороший, а кто плохой.

Вот почему Средиземноморский и Срединный миры создали различные нарративы мировой истории. У людей, живших вокруг Средиземного моря, были основательные причины считать центром мировой истории себя; однако у тех, кто жил в Срединном мире, было не меньше причин думать, что это они стоят в центре и у начала всего.

Эти две мировые истории пересекались на узкой полоске территории, где сейчас находятся Израиль, Ливан, Сирия, Иордания – короче говоря, где сейчас множество проблем. Это был восточный край мира, очерченного побережьями, и западный край мира, очерченного наземными торговыми путями. С точки зрения Средиземноморья, эта область всегда была частью мировой истории со Средиземным морем в центре. С другой точки зрения, это всегда была часть Срединного мира, центр которого располагался в Персии и в Междуречье. Об этом клочке земли постоянно велись споры – как ведутся и сейчас: какому же миру он принадлежит?

Срединный мир до ислама

Первые цивилизации возникли на берегах больших, медленно текущих рек, склонных к ежегодным разливам. Долина Хуанхэ в Китае, долина Инда в Индии[3], долина Нила в Африке – вот места, где около шести тысяч лет назад кочевые охотники и собиратели впервые осели, построили деревни и стали земледельцами.

Быть может, наиболее динамичной «чашкой Петри» ранней человеческой культуры стал плодородный клин земли между Тигром и Евфратом, известный как Месопотамия – название, означающее «Междуречье». Странным образом, эта узкая полоска земли между двумя реками в наше время рассекает почти пополам современный Ирак. Когда мы говорим о «плодородном полумесяце» как «колыбели цивилизации», речь идет об Ираке – отсюда все началось.

От других колыбелей человеческой культуры Месопотамию отделяет одна ключевая географическая черта. Две реки, давшие ей имя, протекают по плоской равнине, открытой со всех сторон. География не предлагает живущим здесь людям естественного укрытия – в отличие, например, от долины Нила, которая с восточной стороны ограничена болотами, с западной – непроходимой Сахарой, а с севера – скалистыми утесами. География создала Египет как единую территорию, однако и снизила его контакты с другими культурами, погрузив в своего рода застой.

Не то в Месопотамии. Здесь с ранних времен установился паттерн, повторявшийся много раз на протяжении тысячи с лишним лет: сложная борьба между кочевниками и обитателями городов, которые постепенно распространялись и создавали империи. Паттерн этот выглядел примерно так.

Оседлые крестьяне строят ирригационные системы, которые поддерживают процветающие деревни и города. Со временем какой-нибудь отважный воин или умелый жрец-организатор (или тот и другой вместе) приводит несколько таких городских центров под свою власть и создает более крупное политическое образование – конфедерацию, царство или империю. Затем является племя грабителей-кочевников, побеждает царя, захватывает всё его достояние, заодно расширяет свою империю. Проходит время: суровые кочевники смягчаются, оседают в городах, превращаются в изнеженных любителей роскоши – точно таких, как те, кого они завоевали; в этот момент появляется новое кочевое племя, завоевывает их и присоединяет к своей империи.

Завоевание, консолидация, расширение, вырождение, завоевание – вот эта схема. Описал ее в XIV веке великий мусульманский историк Ибн Хальдун, основываясь на наблюдениях над миром, в котором жил. Ибн Хальдун чувствовал, что в этом паттерне ему открылся глубинный пульс истории.

В любой момент времени этот процесс идет более чем в одном месте: одна империя развивается здесь, другая расширяется там, наконец они сталкиваются друг с другом, начинается борьба, и одна завоевывает другую, положив начало единой новой, более крупной империи.

Примерно пятьдесят пять веков назад десяток или около того городов на Евфрате объединились в единую сеть, названную Шумер. Здесь были изобретены письменность, колесо, телега, гончарный круг и ранняя система счисления. Затем Шумер завоевали аккадцы, народ погрубее с верховьев реки. Их вождь Саргон – первый в истории завоеватель, известный по имени – судя по всем сообщениям, был человеком жестоким и волевым, из тех, кто «сам себя сделал»: при рождении он был беден и никому не известен, но оставил записи о своих деяниях на глиняных табличках, покрытых клинописью. Деяния его описаны там скупо и довольно однообразно: «Поднялся такой-то – и я сокрушил его; поднялся сякой-то – я и его сокрушил».

Саргон довел свои войска до морского берега, где они омыли свои копья в море, а затем сказал: «Всякий царь, который захочет назвать себя равным мне, пусть дойдет туда же, куда я дошел!» – или, говоря попросту: «Посмотрим, сможет ли кто-нибудь другой завоевать столько же, сколько я!»[4] Его империя была меньше штата Нью-Джерси.

Со временем новая волна грабителей-кочевников спустилась с нагорий и завоевала Аккад; их завоевали другие, а тех третьи – гутии, касситы, хурриты, амореи – снова и снова повторялся всё тот же паттерн. Присмотревшись внимательно, мы видим, как новые правители сменяют один другого практически на одной и той же территории – и все же эта территория постоянно расширяется.

Амореи совершили в этом цикле решающий шаг: выстроили знаменитый город Вавилон и из этой столицы стали править (первой) Вавилонской империей. Вавилоняне уступили ассирийцам, которые правили из еще более крупного и величественного города Ниневии. Их империя простиралась от Ирака до Египта: представьте себе, какой огромной казалась эта территория во времена, когда у людей не было транспорта быстрее лошади! Ассирийцы получили в истории дурную репутацию безжалостных тиранов. Трудно сказать, действительно ли они были хуже прочих, однако они начали практиковать стратегию, в XX веке печально прославленную Сталиным: срывали с места целые народы и переселяли их на чужие земли, исходя из мысли, что люди, потерявшие свои дома, отрезанные от привычных ресурсов, живущие среди чужеземцев, будут в таком смятении и так несчастны, что не смогут поднять восстание.

Это сработало на некоторое время, но не навсегда. Наконец ассирийцы пали под ударами одного из завоеванных народов, халдеев; те заново отстроили Вавилон и обеспечили себе почетное место в истории своими интеллектуальными достижениями в астрономии, медицине и математике. Они использовали двенадцатеричную систему счисления (в отличие от нашей десятеричной) и стали первопроходцами в измерении и делении времени: поэтому в нашем году двенадцать месяцев, в часе – шестьдесят (пять раз по двенадцать) минут, а в минуте шестьдесят секунд. Они также были прекрасными планировщиками городов и архитекторами: халдейский царь построил в Вавилоне Висячие сады, которые древние называли одним из семи чудес света.

Однако халдеи следовали ассирийской традиции – переселяли целые народы, чтобы удобнее было разделять и властвовать. Их царь Навуходоносор первым разрушил Иерусалим и увел в плен евреев. А еще один халдейский царь Вавилонии, Валтасар, пируя однажды вечером у себя во дворце, увидел руку без тела, пишущую на стене огненные слова: «Мене мене текел упарсин».

Прихлебатели царя не смогли разобрать в этой странной надписи ни слова – быть может, потому, что напились до умопомрачения, но еще и потому, что надпись была сделана на незнакомом языке (как выяснилось после, на арамейском). Послали за еврейским пленником Даниилом, и он объяснил, что эти слова означают: «Дни твои исчислены; ты взвешен и найден очень легким; царство твое будет разделено». По крайней мере, так рассказывает ветхозаветная Книга Даниила.

Валтасар не успел даже поразмыслить над этим пророчеством – оно исполнилось почти немедленно. Новая банда с нагорий, союз персов и мидийцев, обрушилась на Вавилон и устроила ему кровавую баню. Эти два индоевропейских племени положили конец Второму Вавилонскому царству и заменили его Персидской империей.

К этому моменту постоянный паттерн всё увеличивающихся империй в сердце Месопотамии подошел к концу или, по крайней мере, оказался поставлен на долгую паузу. Для начала, к тому времени, когда пришли персы, завоевывать оказалось почти и нечего. Обе «колыбели цивилизации», Египет и Месопотамия, как отдельные страны подошли к концу своего существования. Их власть распространилась на запад в Малую Азию, на юг к верховьям Нила, на восток через Иранское нагорье и Афганистан к долине Инда. Утонченные надушенные персы, возможно, не видели смысла в дальнейших завоеваниях: к югу от Инда лежали жаркие и влажные джунгли, к северу от Афганистана – бесплодные степи, продуваемые всеми ветрами, по которым бродили кочевники-тюрки, кое-как живущие разведением скота. Кто захочет править такими местами? Так что персы удовольствовались тем, что выстроили по границам своей империи цепочку крепостей для обороны от варваров – чтобы приличные люди могли упражняться в цивилизованной жизни по благоустроенную сторону забора.

Около 550 года до н. э., когда Междуречьем овладели персы, большая часть работы по консолидации была уже проделана: в каждом регионе более ранние завоеватели свели различные местные племена и города в единые государственные системы, которыми правил один монарх из центральной столицы: Элама, Ура, Ниневии или Вавилона. Персы воспользовались трудами (и кровопролитиями) своих предшественников.

Однако Персидская империя непохожа на прочие по нескольким причинам. Во-первых, персы были, так сказать, антиассирийцами. Они развили совершенно противоположное представление о том, как править огромной территорией. Вместо того чтобы переселять целые народы, их вернули на законные места. Так, персы освободили из плена евреев и помогли им вернуться в Ханаан. Персидские цари использовали стратегию мультикультурализма, мирного сосуществования множества народов под одной крышей. Свою огромную территорию они контролировали, позволяя различным населяющим ее народам жить по-своему, в соответствии со своими нравами и обычаями, под властью собственных вождей, с тем лишь, чтобы они платили налоги в казну и подчинялись немногочисленным указам и декретам правителя. Позже эту идею переняли мусульмане, и она действовала всю эпоху Османской империи.

Во-вторых, ключом к объединению, а следовательно, и к контролю своих территорий персы считали коммуникации. Они выпустили набор взаимосвязанных и согласованных друг с другом законов о налогообложении и ввели на всей своей территории единую валюту – средство коммуникации в торговле. Выстроили огромную сеть дорог и снабдили их постоялыми дворами, чтобы облегчить путешествия. Создали эффективную почтовую систему. Цитата, которую часто связывают с Почтовой службой США: «Ни снег, ни дождь, ни жара, ни мрак ночной не помешают посыльным доставить письмо адресату» – происходит из древней Персии.

Кроме того, персы активно пользовались услугами переводчиков. «Послушайте, офицер, я не знал, что нарушаю закон – я ведь не говорю по-персидски!» – такое объяснение у них бы не прокатило. Переводчики давали царям возможность распространять хвалы своему блеску и величию на разных языках, чтобы ими восхищались все их подданные. Дарий Великий, при котором Персидская империя достигла одной из вершин своего могущества, приказал выбить историю своей жизни на скале в месте под названием Бехистун. Эта надпись была сделана на трех языках: древнеперсидском, эламском и аккадском (ассиро-вавилонском). В пятнадцати тысячах знаков описывала она деяния и победы Дария, рассказывала о мятежниках, которые пытались свергнуть его, но терпели неудачи, и о том, какие казни он на них обрушил, передавая простую мысль: с этим императором связываться не стоит, он тебе запросто отрубит нос или что-нибудь еще похуже! Однако граждане империи в целом не считали персидское правление жестоким. Хорошо смазанная имперская машина поддерживала порядок и позволяла обычным людям жить обычной жизнью: растить детей, возделывать поля, производить товары.

Ту часть Бехистунской надписи Дария, что написана по-древнеперсидски, можно расшифровать, зная современный персидский язык; поэтому в XIX столетии, когда она была вновь открыта, благодаря ей ученые смогли расшифровать и другие два языка, так что им открылся доступ к клинописным библиотекам древней Месопотамии – библиотекам столь обширным, что благодаря им мы теперь знаем о повседневной жизни в этих краях три тысячи лет назад больше, чем о повседневной жизни в Западной Европе IX века.

Религия пронизывала весь персидский мир. Эта религия не напоминала ни индуизм с его миллионом богов, ни египетский пантеон магических существ получеловеческого, полузвериного облика, ни греческое язычество, согласно которому у любого природного явления имелся свой бог, схожий с человеком и обладающий человеческими слабостями. Нет, в персидской вселенной почетное место занял зороастризм. Зороастр[5] жил приблизительно за тысячу лет до Христа, быть может, немного раньше или позже – этого никто не знает. Происходил он из северного Ирана, или, быть может, из северного Афганистана, или из земель к востоку оттуда – это никому не известно тоже. Сам Зороастр никогда не называл себя пророком, носителем божественной энергии или, тем более, божеством. Он считал себя философом и искателем истины. Но его последователи стали называть его святым.

Зороастр проповедовал, что Вселенная разделена на свет и тьму, добро и зло, истину и ложь, жизнь и смерть. На эти противоборствующие лагеря она раскололась в миг творения – и с тех пор в ней идет вечная война, которая продлится до конца времен.

В людях, учил Зороастр, содержатся оба принципа. Они сами свободно выбирают, какому принципу следовать. Выбирая добро, люди поддерживают силы света и жизни. Выбирая зло, придают сил принципам тьмы и смерти. Предопределения в зороастрийской вселенной нет. Исход великой битвы никому заранее не известен; и не только каждый человек свободен в своем моральном выборе, но и каждый моральный выбор влияет на исход космической войны.

Зороастр описывал драму Вселенной, разделенной между двумя божествами – не сотней или тысячью, а всего двумя. Ахурамазда воплощает принцип добра, Ахриман – принцип зла. Символом Ахурамазды служит огонь: поэтому зороастрийцев иногда называют огнепоклонниками, хотя поклоняются они не огню как таковому, а Ахурамазде. Зороастр учил о жизни после смерти, однако подчеркивал, что посмертная жизнь дается добрым людям не в награду за их добродетель, а как следствие выбора этого пути. Можно сказать, что по лестнице своего выбора они поднимаются на небеса. Персидские зороастрийцы отвергали религиозные образы, статуи и картины; на этой основе строится враждебность к религиозному искусству, впоследствии мощно возродившаяся в исламе.

Иногда Зороастр или, по крайней мере, его последователи именовали Ахурамазду «Мудрым Господом» и говорили о нем как о создателе всей Вселенной или о том, кто разделил Вселенную надвое в первые мгновения после творения. Таким образом, дуализм Зороастра клонился к монотеизму, однако так до него и не дошел. В конечном итоге для древних персов-зороастрийцев Вселенную населяли два божества, равные по силе, перетягивающие человечество, словно канат, в своей вечной войне друг с другом.

Зороастрийский жрец именовался магом или волхвом; те «трое мудрецов из Египта», что, согласно христианскому преданию, принесли младенцу Иисусу смирну и ладан, были зороастрийскими жрецами. Отсюда и наше современное «маг»: этих жрецов считали (а порой они рекомендовали себя и сами) обладателями чудотворных сил и способностей.

В последние дни империи персы ворвались в мир Средиземноморья и вписали небольшую, но яркую страницу в западную мировую историю. Персидский царь Дарий отправился на запад, чтобы наказать греков. Я говорю «наказать», а не «подчинить» или «завоевать», поскольку с персидской точки зрения так называемые греко-персидские войны по сути не были столкновением двух цивилизаций. Персы видели в греках примитивных обитателей городишек на дальнем западном краю цивилизованного мира – городишек, по сути принадлежащих персам, просто слишком далеких, чтобы непосредственно ими управлять. Дарий хотел только, чтобы греки подтвердили, что они его подданные, прислав ему символическое приношение – кувшин воды и ящик земли. Греки отказались. Дарий собрал армию, чтобы преподать грекам урок, которого они никогда не забудут, однако сам размер его войска оказался слабым местом плана: как управлять таким множеством людей на таком расстоянии? Как снабжать их припасами? Дарий презрел первый принцип военной стратегии: не вести в Европе сухопутных войн. В конечном счете, это греки преподали персам незабываемый урок – который те, правда, забыли менее одного поколения спустя, когда сын Дария, тупоумный Ксеркс, решив отомстить за поражение отца, повторил все его ошибки и прибавил к ним собственные. Ксеркс тоже с позором убежал домой; на том европейские приключения персов и закончились.

Впрочем, это была не последняя встреча. Прошло сто пятьдесят лет – и Александр Великий явился в Персию сам. Мы часто слышим, что Александр Великий покорил мир; на самом деле он завоевал Персию – впрочем, в тогдашних условиях это и был почти «весь мир».

С Александром средиземноморский нарратив властно ворвался в нарратив Срединного мира. Александр мечтал слить два мира в один, объединить Европу и Азию. Свою столицу он собирался разместить в Вавилоне. Александр нанес Срединному миру глубокую рану и оставил незаживающий след. Во многих персидских мифах и сказаниях он появляется в виде величайшего героя, хоть и не вполне положительного (но и не полностью отрицательного). Его имя носит множество городов в мусульманском мире. Самый очевидный пример – Александрия, не столь очевидный – Кандагар, сейчас известный тем, что его считает своей столицей Талибан. Кандагар изначально назывался «Искандар» – так произносится имя Александра на Востоке; со временем «Ис» отпало, а «Кандар» превратилось в «Кандагар».

Но рана, нанесенная Александром, закрылась, над ней наросла новая ткань, и впечатление от одиннадцати лет его царствования в Азии поблекло. Однажды ночью в Вавилоне он внезапно умер: от гриппа, малярии, пьянства или от яда – этого никто не знает. В разных частях завоеванной территории он поставил наместниками своих полководцев, и, едва он умер, самые смелые из них объявили земли, которыми управляли, своими, и создали на них царства по эллинистическому образцу, просуществовавшие несколько сотен лет. Например, в Бактрийском царстве (ныне север Афганистана) скульпторы создавали статуи в греческом духе; позднее, когда с севера Индии в Бактрию просочилось буддистское влияние, два стиля в искусстве смешались, образовав так называемый греко-буддистский стиль.

Со временем, однако, эти царства ослабели, поблекло и греческое влияние, греческий язык вышел из употребления, и на поверхность снова вынырнул персидский субстрат. Явилась новая империя, занявшая почти ту же территорию, что и древняя Персия (хотя и поменьше). Новые правители называли себя парфянами и были искусными воинами. Парфия нерушимой стеной встала на пути у Рима, не позволив ему продвигаться на восток. Парфяне впервые начали использовать в армии катафрактов – всадников в тяжелых металлических доспехах на таких же закованных в доспехи лошадях, очень похожих на тех, что у нас ассоциируются с европейским Средневековьем. Эти парфянские рыцари напоминали ходячие за́мки. Но ходячие замки неуклюжи и малоподвижны; поэтому у парфян имелись и другие кавалерийские корпуса – легковооруженные, на лошадях без брони. Излюбленной боевой тактикой у них была следующая: в разгар битвы легкая кавалерия вдруг разворачивалась и пускалась прочь, притворяясь, что бежит с поля боя. Армия, с которой они сражались, теряла боевой порядок и бросалась за ними, подбадривая себя криками вроде «Держи их, ребята! Они бегут! Прикончим их!» – но вдруг парфяне разворачивались, обрушивались на эту дезорганизованную толпу и в несколько минут с ней расправлялись. Позднее эту тактику стали называть «парфянской стрелой»; это выражение сохранилось и до сего дня[6].

Изначально парфяне были кочевыми скотоводами и охотниками с гор к северо-западу от Персии; однако, приняв контекст старой Персидской империи, сделались неотличимы от персов. (Само их название «парфяне» – возможно, испорченное или диалектное «персы».) Их империя просуществовала несколько столетий, однако не оставила особого следа, поскольку мало интересовалась культурой и искусством, а «ходячие замки» по смерти воинов, в них обитавших, отправлялись в металлолом.

Однако в годы своего могущества парфяне покровительствовали торговле, и в границах их империи свободно передвигались караваны. Парфянскую столицу греки называли Гекатомпил, «сто ворот» – столько дорог сходились там вместе. На базарах в парфянских городах можно было услышать сплетни со всех концов империи и из сопредельных стран: и из греко-буддистских царств на востоке, и от индусов к югу от них, и от китайцев с дальнего востока, и от исчезающих эллинистических царств на западе, и от армян на севере… С римлянами парфяне общались мало, в основном встречались с ними в бою. Кровь цивилизации, сделавшая парфян персами, не пересекла эту границу, так что Средиземноморский и Срединный миры снова разошлись разными дорогами.

Примерно в то же время, когда началось правление парфян, в первый раз объединился Китай. В сущности, золотые годы первой китайской династии Хань почти точно совпадают с периодом парфянского владычества. На Западе почти одновременно с началом парфянского господства начали расширять свою империю римляне. В то время, когда Рим впервые победил Карфаген, парфяне взяли Вавилонию. Когда Юлий Цезарь разнес Галлию, власть Парфии в Срединном мире достигла вершины. В 53 году до н. э. парфяне разбили римлян в битве, захватив тридцать четыре тысячи легионеров и убив Красса, который вместе с Цезарем и Помпеем был соправителем Рима. Тридцать лет спустя парфяне нанесли чувствительное поражение Марку Антонию и установили границу между двумя империями по реке Евфрат. Во время рождения Христа парфяне всё еще продвигались на восток. Распространения христианства они почти не заметили: сами парфяне больше симпатизировали зороастризму, хотя и к нему были довольно равнодушны. Когда христианские миссионеры начали просачиваться на восток, парфяне им не мешали: религия вообще мало их интересовала.

Парфяне всегда жили в феодальной системе, власть в которой распределялась между многими слоями властителей. Со временем их имперская власть растворилась в этом фрагментированном феодализме. В III столетии н. э. один провинциальный мятежник сверг парфянскую власть и стал основателем династии Сасанидов; очень быстро Сасаниды овладели всей территорией, прежде принадлежавшей Парфии, и еще кое-чем сверх того. Направление культурных перемен они не меняли, лишь более эффективно организовали управление империей, стерли последние следы эллинистического влияния и завершили восстановление персидских структур. Они возводили монументальные скульптуры, огромные здания, впечатляющие города. Мощное возрождение пережил зороастризм – огонь и пепел, солнечный свет и тьма, Ахурамазда и Ахриман: он стал государственной религией. На запад шли из Афганистана буддистские монахи со своими проповедями, однако брошенные ими семена не возрастали на почве зороастрийской Персии, так что они повернули на восток: поэтому буддизм распространился в Китае, но не в Европе. К Сасанидскому периоду обращаются бесчисленные персидские сказания и легенды позднейших времен. Величайший из сасанидских царей, Хосров Ануширван, запомнился (персидским рассказчикам) как архетип «справедливого царя»; быть может, в их памяти он слился с Кей-Хосровом, третьим царем мифической первой династии Ирана, своего рода артурианской фигурой – главой персидского Камелота, которому служили самые доблестные воины[7].

Тем временем Римская империя распадалась. В 293 году император Диоклетиан разделил ее на четыре части ради административных целей: империя стала слишком велика и неповоротлива, чтобы править ею из единого центра. Но реформа Диоклетиана кончилась тем, что империя распалась надвое. Всё ее богатство сосредоточилось на востоке, а западная часть Римской империи начала рушиться. В нее переселялись племена германских кочевников, сокращались государственные службы, разрушались закон и порядок, приходила в упадок торговля. Закрывались школы, западные европейцы всё меньше читали и писали – и постепенно Европа погрузилась в так называемые Темные века. Римские города в Германии, Франции и Британии превратились в руины, общество упростилось и состояло теперь из воинов, священников и зависимых крестьян. Единственным институтом, связывавшим вместе разрозненные островки цивилизации, оставалось христианство, воплощенное в епископе Римском, которого скоро начали называть Папой.

Византийская империя и империя Сасанидов

А восточная часть Римской империи, со столицей в Константинополе, продолжала существовать. Местные жители по-прежнему называли ее Римом, однако для позднейших историков она выглядела как нечто новое, так что задним числом ей дали новое имя: Византийская империя.

Здесь находился центр православного христианства. В отличие от западного христианства, в православии не было фигуры, подобной Папе. В каждом городе со значительным христианским населением имелся свой верховный епископ, митрополит, и все митрополиты были более или менее равны, хотя епископ Константинопольский и считался «равнее других». Однако над ними всеми стоял император. Западное обучение, технологии, интеллектуальная деятельность сохранились только в Византии. Здесь писатели и художники продолжали создавать книги, картины и другие произведения; однако, став Византийской империей, восточный Рим более или менее исчез из западной истории.

Это утверждение многие оспорят – ведь, в конце концов, Византийская империя была христианской. Ее подданные говорили по-гречески, а ее философы… впрочем, о философах много говорить не стоит. Почти любой образованный западный человек слышал о Сократе, Платоне и Аристотеле, не говоря уже о Софокле, Вергилии, Таците, Перикле, Александре Македонском, Юлии Цезаре, Августе и многих других; но, кроме ученых, специализирующихся на византийской истории, едва ли кто-нибудь сможет назвать трех византийских философов, или двух поэтов, или хоть одного византийского императора после Юстиниана. Византийская империя существовала почти тысячу лет, но вряд ли многие назовут хотя бы пять событий, произошедших в ней за это время.

В сравнении с Древним Римом Византийская империя остается почти неизвестной; однако в своем регионе она была сверхдержавой, прежде всего потому, что не имела себе соперников, и потому, что ее столица, окруженный стенами Константинополь, был, возможно, самым неприступным городом, известным миру. К середине VI века византийцы правили большей частью Малой Азии и некоторыми частями региона, который мы сейчас называем Восточной Европой. Они противостояли Сасанидской Персии, второй региональной сверхдержаве. Сасаниды владели территорией, растянутой на восток до подножий Гималаев. Между двумя империями лежала полоса спорной территории, земли вдоль средиземноморского побережья, где скрещивались две мировые истории и шла постоянная борьба. А к югу, в тени обеих великих империй, лежал Аравийский полуостров, населенный множеством независимых племен. Такова была политическая конфигурация Срединного мира до рождения ислама.

2. Хиджра

Нулевой год п. Х.

622 год н. э.

В конце VI столетия христианской эры на побережье Аравии процветало множество городов, очагов торговли и коммерции. Арабы скупали товары в портах Красного моря, а затем везли их верблюжьими караванами через пустыню в Сирию и Палестину: так перевозили пряности, ткани и другие товары на продажу. Караваны ходили на север, на юг, на запад и на восток, так что арабы знали всё и о христианском мире и его идеях, и о Зороастре и его идеях. Среди арабов жило множество иудейских племен: они поселились здесь после того, как были изгнаны римлянами из Палестины. И арабы, и евреи были семитами и возводили свое происхождение к Аврааму (а через него к Адаму). Арабы считали, что происходят от Измаила, сына Авраама и его второй жены Агари. Истории, которые обычно связывают с Ветхим Заветом – Адам и Ева, Каин и Авель, Ной и его ковчег, Иосиф в Египте, Моисей и фараон и прочее – были частью и арабской традиции. Хотя большинство арабов в это время были язычниками-политеистами, а иудеи оставались решительными монотеистами, за исключением этого в том, что касалось культуры и образа жизни, эти две группы были практически неразличимы: иудеи в этом регионе говорили по-арабски, и их племенная структура очень напоминала арабскую. Некоторые арабы были кочевниками-бедуинами и жили в пустыне, другие обитали в городах. Мухаммед, Пророк ислама, родился и вырос в космополитическом городе Мекка близ побережья Красного моря.

Жители Мекки торговали всем на свете; но самым крупным и престижным их бизнесом была религия. В Мекке имелись храмы, по меньшей мере, сотни языческих божеств с именами вроде Хубал, Манат, Аллат, аль-Узза или Фальс. В город стремился мощный поток паломников, желавших посетить здесь храмы, исполнить ритуалы, а заодно и подзаработать; так что Мекка обладала развитой туристической инфраструктурой – гостиницами, тавернами, лавками, всевозможными услугами для пилигримов.

Мухаммед родился около 570 года. Точная дата нам неизвестна, поскольку в то время никто не обратил на него особого внимания. Отец его был бедняком и умер, когда Мухаммед был еще во чреве матери, оставив жену буквально без гроша. Затем, когда Мухаммеду было всего шесть лет, умерла и его мать. Хоть он и относился к курайшитам, одному из самых могущественных племен в Мекке, это мало ему помогало, поскольку Мухаммед принадлежал к одному из беднейших кланов этого племени, Бану («дом» или «клан») Хашим. Есть ощущение, что мальчик рос, остро чувствуя себя сиротой без роду, без племени. Впрочем, он не был брошен на произвол судьбы; его взяли на попечение близкие родственники. Сперва мальчик жил с дедом, а после его смерти – с дядей Абу Талибом, который вырастил его как сына. Однако факт, что в рамках своей культуры мальчик был никем – и за пределами дома дяди, быть может, сталкивался с презрением и пренебрежением, выпадавшим на долю сирот. Детство заронило в нем семя глубокого сострадания к вдовам и сиротам, пронесенного через всю жизнь.

Когда Мухаммеду было двадцать пять, богатая вдова-купчиха по имени Хадиджа наняла его, чтобы он водил ее караваны и вел ее дела. В целом арабское общество было не слишком благосклонно к женщинам, однако Хадиджа унаследовала состояние своего мужа; и то, что ей удалось его сохранить и приумножить, говорит о незаурядном уме и силе духа. Взаимное уважение и привязанность привели Мухаммеда и Хадиджу к браку; их супружеский союз, связанный теплыми чувствами, просуществовал четверть века, до смерти Хадиджи. И хотя Аравия была полигамным обществом и мужчине здесь редко случалось иметь всего одну жену – вплоть до смерти Хадиджи Мухаммед больше не женился.

Как видим, став взрослым, прежний сирота оказался весьма успешен и в деловой, и в личной жизни. Он заработал себе репутацию искусного переговорщика, и спорящие нередко приглашали его рассудить их спор. Однако, приближаясь к сорока годам, Мухаммед начал страдать от того, что мы назвали бы кризисом среднего возраста. Его беспокоил смысл жизни. Оглядываясь вокруг себя, он видел богатое, процветающее общество; но среди этого всеобщего преуспеяния питались скудной милостыней вдовы и голодали сироты. Почему так происходит?

Мухаммед завел привычку время от времени удаляться в пещеру на горе и там предаваться размышлениям. Там однажды и настиг его опыт, точная суть которого остается тайной, поскольку до нас дошли об этом разные истории – быть может, основанные на том, как по-разному рассказывал об этом сам Мухаммед. Установившаяся традиция гласит, что ему явился ангел Гавриил. Согласно одному преданию, Мухаммед рассказывал, что уснул и, проснувшись, обнаружил на себе «шелковое покрывало с какими-то надписями»[8]. По наиболее распространенной версии, это была личная встреча, разговор, произошедший, когда Мухаммед, размышляя в глубокой тьме пещеры, вдруг ощутил чье-то мощное и пугающее присутствие: кто-то еще был в пещере с ним рядом. Вдруг он почувствовал, как кто-то схватил его сзади, да так, что он не мог дышать. А затем раздался голос – голос, который Мухаммед не столько слышал, сколько ощущал всем телом; и он приказал: «Читай!»

Мухаммед как-то сумел выдавить из себя, что не умеет.

– Читай! – снова приказал голос.

И снова Мухаммед отвечал, что не умеет, да и не понимает, что читать; но ангел – голос – импульс – вновь прогремел у него в мозгу и в сердце: «Читай!» И Мухаммед ощутил, как в сердце его рождаются слова, исполненные грозного величия, и начал читать:

• Читай во имя твоего Господа, Который сотворил всё сущее,
• сотворил человека из сгустка крови.
• Читай, ведь твой Господь – Самый великодушный.
• Он научил посредством письменной трости —
• научил человека тому, чего тот не знал[9].

Мухаммед спустился с горы, дрожа от страха, думая, что, должно быть, им овладел джинн – злой дух. Выйдя из пещеры, он ощутил присутствие, наполняющее мир до самого горизонта. Согласно некоторым рассказам, он увидел свет, имеющий форму или образ человеческий, но от этого еще более грозный и пугающий. Дома он рассказал о случившемся Хадидже, и та заверила мужа, что он в здравом уме, что ему действительно явился ангел и что он призван служить Богу. «Я верю в тебя», – сказала она. Так Хадиджа стала первой последовательницей Мухаммеда – первой мусульманкой.

Сперва Мухаммед проповедовал лишь близким родственникам и друзьям. Некоторое время новых откровений не было, и это его угнетало: ему казалось, что он потерпел неудачу. Но затем откровения начали являться снова. Постепенно Мухаммед стал рассказывать о своих откровениях всё чаще и всё более открыто, пока наконец не начал проповедовать по всей Мекке: «Есть лишь один Бог, подчинитесь его воле, или будете обречены на ад!» – и уточнял, что значит подчиниться воле Божьей: бросить разврат, пьянство, оставить жестокость и тиранию, уделять внимание бедам кротких и нищих, помогать беднякам, быть справедливыми и, несмотря ни на что, стремиться к высшему благу.

Среди множества храмов в Мекке была одна почитаемая святыня – храм кубической формы, в фундаменте которого был один отполированный черный камень, как говорили, давным-давно упавший с небес, быть может, метеорит. Этот храм назывался Кааба, и в местных преданиях говорилось, что возвел его сам Авраам с помощью своего сына Измаила. Мухаммед считал себя потомком Авраама и знал о его бескомпромиссном единобожии. На самом деле Мухаммед не думал, что учит чему-то новому: он считал, что лишь обновляет то, чему учил Авраам (и бесчисленные другие пророки), поэтому проповедовал в Каабе. Этот храм, говорил он, должен стать единственным в Мекке – храмом Аллаха.

«Аль» – по-арабски определенный артикль, а «лах», стяженная форма от «илах», означает «бог». Итак, Аллах – это просто «Бог». Вот ключевая мысль ислама: Мухаммед говорил не о каком-то «том боге» или «этом боге». Он не говорил: «Верьте в бога, именуемого Лах, ибо он – сильнейший и величайший из богов», не говорил даже, что Лах – единственный истинный бог, а все остальные – ложные. Можно думать нечто подобное и всё равно представлять себе Бога как отдельное существо, обладающее сверхъестественными силами, может быть, кого-то вроде Зевса – могущественное существо, которое наслаждается бессмертием, способно одной рукой поднять сотню верблюдов, и нет на свете второго, подобного ему. Такова будет вера в одного бога. Но Мухаммед предлагал нечто иное и более возвышенное. Он учил: есть один лишь Бог, всё охватывающий, всё включающий в себя, слишком универсальный, чтобы связывать его с какими-то конкретными образами, атрибутами, ограничениями. Есть один лишь Бог, а всё прочее – Его творение: эту весть нес он всем, кто был готов слушать.

Лидеры делового мира Мекки начали ощущать в проповеди Мухаммеда угрозу, поскольку делали хорошие деньги на религиозном туризме; если эта идея единого Бога укоренится, страшились они, поклонники всех иных богов перестанут посещать Мекку, и их бизнес рухнет. (По иронии судьбы, в наше время более миллиона людей приезжают в Мекку каждый год, чтобы поклониться Каабе: этот ритуал стал самым многолюдным ежегодным собранием на земле!)

Кроме того, большие деньги делались в Мекке на выпивке, игорных притонах, проституции и тому подобных развлечениях, и местные коммерсанты не желали терпеть человека, выступающего против того, что принесло им богатство – пусть у него и была всего горстка последователей, и многие из них ничтожные бедняки или рабы. Впрочем, надо сказать, не все из них были ничтожными бедняками и рабами: были среди них богатые и уважаемые купцы Абу Бакр и Усман, а скоро в их число вошел великан и силач Умар, прежде злейший враг Мухаммеда. Тенденция была тревожная.

На протяжении почти двенадцати лет Абу Талиб, дядя Мухаммеда, защищал его от любой критики. По убеждению большинства мусульман, сам Абу Талиб так и не обратился в ислам, но защищал племянника из личной преданности и любви – и слово его имело вес. Хадиджа также всегда оставалась на стороне мужа, и ее поддержка была для него бесценна. Однако в один ужасный год оба самых дорогих для Мухаммеда человека, дядя и жена, скончались, оставив его беззащитным перед врагами. В этом же году семеро старейшин племени курайшитов решили убить Мухаммеда во сне и так избавиться от смутьяна, наносящего ущерб экономике. Возглавил заговор один из нескольких дядей Мухаммеда. В сущности, все семеро заговорщиков приходились Мухаммеду родственниками, но это не смягчило их решимость.

По счастью, Мухаммед вовремя узнал о заговоре и вместе с двумя близкими друзьями придумал, как ему противостоять. Один из этих друзей был его двоюродный брат Али, подросток, которому вскоре предстояло жениться на дочери Мухаммеда Фатиме и стать Пророку зятем. Другой – его лучший друг Абу Бакр, первый последователь Мухаммеда за пределами семейного круга и ближайший его советчик, которому скоро предстояло стать Мухаммеду тестем.

Пророк уже встречался с посланниками из Ясриба, еще одного города близ побережья Красного моря, в двухстах пятидесяти милях к северу от Мекки. Этот город был не торговым, а скорее сельскохозяйственным – и страдал от постоянных конфликтов, ибо его населяли представители нескольких враждующих племен. Жители Ясриба хотели, чтобы какой-нибудь посторонний человек, честный и справедливый, приехал и стал модератором на переговорах между племенами; они надеялись, что, если уступят такому человеку судебную власть, он сможет принести в город мир. У Мухаммеда была репутация справедливого и умелого модератора, он уже играл подобную роль в нескольких серьезных спорах, так что ясрибцы решили, что этот человек им подойдет. Несколько жителей Ясриба посетили Мекку, чтобы увидеться с Мухаммедом, и были им совершенно очарованы. Они обратились в ислам и пригласили Мухаммеда приехать в Ясриб и стать судьей в их бесконечных спорах, чтобы принести городу мир; и Пророк согласился.

Убийство Мухаммеда было назначено на сентябрьскую ночь в 622 году н. э. Этой ночью Пророк и Абу Бакр бежали в пустыню. Али потихоньку лег в постель Мухаммеда, чтобы казалось, что он все еще здесь. Убийцы, ворвавшись и обнаружив в постели Али, пришли в ярость, однако пощадили мальчика и отправили за Пророком отряд преследователей. Мухаммед и Абу Бакр успели добраться лишь до пещеры неподалеку от Мекки; однако легенда гласит, что, стоило им туда войти, как паук заплел вход в пещеру своей паутиной. Преследователи, проходя мимо, увидели эту паутину, рассудили, что в пещере никого быть не может, и пошли дальше. Мухаммед и Абу Бакр спокойно добрались до Ясриба, куда к тому времени уже переселились некоторые последователи Мухаммеда, а вскоре к ним присоединились и остальные. Большей части этих переселенцев из Мекки пришлось бросить дома и всё свое достояние, порвать с другими членами племени и даже с собственными семьями, отказавшимися обращаться в ислам. Но, по крайней мере, теперь они были в безопасности – и более того, жили в городе, куда их вождя Мухаммеда пригласили для исполнения высшей власти, для того, чтобы стать арбитром в спорах между враждующими племенами.

Верный своему обещанию, Мухаммед сел за стол переговоров между племенами и предложил им заключить договор – так называемый Мединский пакт. В договоре было сказано, что город становится конфедерацией, каждому племени предоставляется право жить по своей вере и обычаям, однако все горожане подчиняются законам, призванным хранить мир. Свои внутренние дела члены племен разбирают сами, согласно своим обычаям, а суд в межплеменных распрях переходит к Мухаммеду. Важнее же всего, что все подписавшие договор, как мусульмане, так и немусульмане, поклялись вместе с остальными защищать Медину от внешних врагов. Этот документ называют первой письменной конституцией, хотя в сущности это было, скорее, многостороннее соглашение.

Кроме того, Мухаммед поставил по одному мусульманину из Ясриба наставлять каждую семью мусульман из Мекки и помогать им. Местный должен был принять приезжих у себя дома, помочь им укорениться на новом месте и начать новую жизнь. С тех пор мусульмане из Ясриба начали называться «ансарами», то есть «помощниками».

Изменилось и название города. Ясриб стал Мединой, что означает просто «город» (сокращение от выражения «город пророка»). Переселение мусульман из Мекки в Медину стали называть Хиджра. Дюжину лет спустя, когда мусульмане создали собственный календарь, они начали отсчет времени от этого события, чувствуя, что Хиджра знаменовала собой поворотный пункт истории и их судеб, момент, разделивший все время на «до Хиджры» (д. Х.) и «после Хиджры» (п. Х.).

Некоторые религии отсчитывают свое основание с даты рождения основателя, другие с даты его смерти, третьи – с ключевого момента просветления своего пророка, его главной встречи с Богом. В буддизме, например, исходным считается момент, когда Сиддхартха Гаутама, сидя под деревом бодхи, достиг просветления. Христианство приписывает ключевое религиозное значение смерти и воскресению Христа (а также его рождению). Ислам, напротив, уделяет рождению Мухаммеда мало внимания. Я вырос мусульманином, но не знал, когда он родился, поскольку в Афганистане эта дата никак специально не отмечалась. В некоторых других странах, как в Египте, этот день отмечается – однако ничего похожего на христианское Рождество, никакого «Рождества Мухаммеда» в исламе нет.

Ночь откровения в пещере для благочестивых мусульман стала священным праздником: ее называют Ночью Силы, Лейлат аль-Кадр, и выпадает она обычно на двадцать седьмой день Рамадана, месяца поста, или близко к нему. Но в историческом календаре мусульман это событие произошло за десять лет до истинного начала новой эры – Хиджры.

Почему же сделался так важен переезд из одного города в другой? Хиджра занимает среди событий мусульманской истории такое почетное место, поскольку знаменует собой рождение мусульманской общины, Уммы, как называют ее в исламе. До Хиджры Мухаммед был проповедником с горсткой последователей. После Хиджры – стал лидером общины, которая обращалась к нему за законодательством, политической властью и общественным руководством. Само слово Хиджра обозначает «разрушение уз». Люди, присоединившиеся к общине в Медине, отказались от прежних племенных обязательств и утвердили свою лояльность этой новой группе: эта община должна была стать альтернативой обществу Мекки времен детства Мухаммеда – так что перед нами не только новая религия, но и масштабный социальный проект.

Этот социальный проект, воплотившийся в Медине после Хиджры, и составляет сущность ислама. Ислам – определенно религия; однако с самого начала (если брать за «начало» Хиджру) он представлял собой и политическую организацию. Верно, ислам объясняет, как быть хорошим человеком; верно, всякий благочестивый мусульманин надеется, выполняя эти рекомендации, попасть на небеса; однако вместо того, чтобы сосредоточиться на индивидуальном спасении, ислам предлагает план создания праведной общины. Отдельные люди «зарабатывают» себе место на небесах, становясь членами этой общины и участвуя в исламском социальном проекте – проекте строительства мира, в котором сироты не будут заброшены, а вдовы не будут голодать, скитаться и бояться всего на свете.

Едва Мухаммед стал лидером в Медине, люди начали приходить к нему за советами по всем жизненным вопросам, большим и малым: как воспитывать детей, как правильно мыть руки, какую сделку считать честной, что делать с ворами, и так далее. Вопросы, которые во многих других общинах решало бы множество специалистов – судей, законодателей, политических лидеров, врачей, учителей, полководцев и так далее – здесь оказались в ведении одного-единственного Пророка.

Тексты Корана, полученные Мухаммедом в Мекке, целиком написаны примерно таким языком:

• Когда земля содрогнется от сотрясений,
• когда земля извергнет свою ношу,
• и человек спросит, что же с нею,
• в тот день она расскажет свои известия,
• потому что Господь твой внушит ей это.
• В тот день люди выйдут толпами, чтобы им показали их деяния.
• Тот, кто сделал добро весом в мельчайшую частицу, увидит его.
• И тот, кто сделал зло весом в мельчайшую частицу, увидит его[10].

Читая стихи, открытые в Медине, можно найти куда более живые, страстные, лирические пассажи; однако есть среди них и такие:

Аллах заповедует вам относительно ваших детей: мужчине достается доля, равная доле двух женщин. Если все дети являются женщинами числом более двух, то им принадлежит две трети того, что он оставил. Если же есть всего одна дочь, то ей принадлежит половина. Каждому из родителей принадлежит одна шестая того, что он оставил, если у него есть ребенок. Если же у него нет ребенка, то ему наследуют родители, и матери достается одна треть. Если же у него есть братья, то матери достается одна шестая. Таков расчет после вычета по завещанию, которое он завещал, или выплаты долга. Ваши родители и ваши дети – вы не знаете, кто из них ближе и приносит вам больше пользы. Таково предписание Аллаха. Воистину, Аллах – Знающий, Мудрый.

Законодательство – новая тема и новый жанр, появившийся у мусульман в Медине.

После Хиджры арабы в Медине постепенно обратились в ислам, однако три иудейских племени, живших в городе, в основном противились обращению, и со временем между ними и мусульманами начались трения. Среди арабов тоже встречались недоброжелатели Мухаммеда – в основном те, кого он отодвинул от власти, хоть они и тщательно скрывали свои чувства.

Тем временем племя курайшитов не прекратило своих попыток убить Мухаммеда, хоть он и жил теперь в двухстах пятидесяти милях от них. Вожди курайшитов не только назначили за голову Мухаммеда огромную награду в сотню верблюдов, но и стремились стереть с лица земли всю его общину. Богатейшие купцы Мекки отправили в путь караваны, чтобы профинансировать нападение на Медину. В ответ Мухаммед со своими мусульманами начал нападать на эти караваны (это помогло разрешить еще одну проблему, с которой столкнулись эмигранты из Мекки: чем поддержать себя теперь, когда они потеряли работу и всё свое добро).

Через год таких рейдов мекканцы решили повысить ставки. Тысяча жителей Мекки, вооружившись, отправились в поход, чтобы покончить с этими выскочками. Мусульмане встретили их в месте, называемом Бадр, силами всего трехсот человек – и одержали решительную победу. Коран говорит о битве при Бадре как о доказательстве, что исход любого боя, каковы бы ни были силы противников, решает Аллах.

До Бадра некоторые бедуинские племена находились на службе у мекканских купцов в качестве телохранителей. После Бадра эти племена начали переходить на сторону их противника. Растущая сплоченность мусульманской общины в Медине стала тревожить иудейские племена. Одно из трех племен отказалось соблюдать Мединский пакт и попыталось поднять против Мухаммеда восстание, чтобы вернуть прежние порядки – однако это восстание потерпело неудачу, и племя было изгнано из Медины.

Наконец курайшиты действительно стали серьезной причиной для беспокойства. Казалось, они стремились не столько уничтожить Мухаммеда, сколько поглубже закопать себя. В 3 году п. Х. они решили победить мусульман, воспользовавшись пока сохраняющимся численным превосходством. Свою армию они увеличили втрое: теперь на Медину двинулись три тысячи человек. Мусульмане же смогли набрать всего девятьсот пятьдесят воинов. Снова соотношение три к одному – но важно ли это после Бадра? Важно лишь одно: Аллах на их стороне.

Вторая из трех прославленных битв ислама состоялась в местечке под названием Ухуд. Поначалу казалось, что мусульмане снова побеждают; однако, когда мекканцы начали отступать, несколько мусульман нарушили прямой приказ Мухаммеда – вышли из строя и в беспорядке бросились бежать через поле, преследуя отступающих, чтобы не упустить свою долю военной добычи. Но тут мекканцы, под командованием Халида ибн аль-Валида, военного гения, который позже обратился в ислам и стал одним из ведущих полководцев Уммы, ударили с тыла! При Ухуде сам Пророк был ранен, семьдесят мусульман убиты, а из оставшихся многие бежали. Умма не погибла, но битва окончилась серьезным и болезненным поражением.

Эти первые сражения в исламской истории, по обычным историческим масштабам, были так ничтожны, что их даже трудно назвать битвами. Однако каждая из них включена в мусульманское богословие и наделена своим значением. Так, битва при Бадре показала, что исход сражения определяют не материальные факторы, а воля Аллаха. Но битва при Ухуде поставила перед мусульманами тяжелый богословский вопрос. Если Бадр показал мощь Аллаха – что показал Ухуд? Что Аллах тоже иногда проигрывает? Что Он вовсе не всемогущ, как учит о нем Мухаммед?

Но нет, Мухаммед обрел в поражении совсем иную мораль. Аллах, объяснил он, на этот раз позволил мусульманам проиграть, чтобы преподать им урок. Мусульмане, сообщество праведников земных, призваны сражаться за правое дело. Вместо этого при Ухуде они забыли о своей миссии и бросились за добычей, презрев прямой приказ Пророка – и так утратили расположение Аллаха. Божественная поддержка не дается по умолчанию: мусульмане должны заслужить расположение Аллаха, делая то, что им заповедано, и подчиняясь Его воле. Такое объяснение поражений стало образцом, к которому мусульмане часто обращались и в последующие годы, например, после монгольского «холокоста» XIII века, когда кочевники-захватчики из Центральной Азии овладели большей частью мусульманского мира, а также в ответ на господство Запада, которое началось в XVIII веке и длится по сей день.

Следующее свое нападение курайшиты планировали два года. Призвав на помощь союзников из других племен, они собрали армию в десять тысяч человек – для того времени и места цифра неправдоподобно огромная. Услыхав о том, что эти силы движутся на Медину, Мухаммед приказал мусульманам окружить город рвом. Курайшиты прибыли на верблюдах, которые не могли перебраться через ров. Тогда, разъярившись, они решили взять Медину в осаду и уморить горожан голодом.

Однако оборонительная стратегия сорвала секретный план, на который полагались курайшиты. После злосчастной битвы при Ухуде выяснилось, что с мекканцами сотрудничает еще одно иудейское племя. Как и первое, оно было осуждено и отправлено в изгнание. Третье племя, Бану Курайза, объявило о своей верности Мединскому пакту. Но теперь, в ходе Битвы у рва, его вожди тайно сговорились с курайшитами и пообещали напасть на мусульман с тыла, пока силы мекканцев будут атаковать их с фронта.

Но лобовой атаки так и не произошло, и в конце концов заговорщики из Медины потеряли терпение. Тем временем и осаждающие силы начали разваливаться: ведь они представляли собой союз племен, большая часть которых не враждовала с мусульманами и согласилась участвовать в войне лишь из благорасположения к своим союзникам-курайшитам. Битвы всё не было, и они начинали нервничать. Когда случился ураган – бедствие, в этих краях нередкое – иные племена рассеялись, а затем и сами курайшиты снялись с места и отправились домой.

В результате Бану Курайза оказались в тяжелом положении. Их заговор был раскрыт, а союзники разошлись по домам. Мухаммед отдал под суд всё племя, назначив судьей одного из своих последователей, когда-то призвавших его в Медину. Суд признал племя виновным, и судья провозгласил, что вина их – в измене, а наказание за измену – смерть. Некоторые наблюдатели возражали против такого приговора, но Мухаммед его одобрил, и около восьмисот мужчин-иудеев были казнены на площади, а женщины и дети их племени отправлены в изгнание, к племенам, изгнанным ранее.

Вся эта драма глубоко поразила Аравию. Суд над Бану Курайза и их казнь показали, что мединские мусульмане не шутят. В строго военном смысле Битва у рва окончилась вничью; но курайшиты с такой помпой шли на войну, так гордились своей силой в десять тысяч воинов, что отсутствие победы для них стало равнозначно поражению – и это поражение внесло свой вклад в растущий миф о непобедимости мусульман, создающий впечатление, что перед нами не просто еще одно сильное племя, но нечто странное, доселе неслыханное. Мусульмане вели совершенно иную жизнь, исполняли собственные религиозные ритуалы; у них был вождь, который, если возникали какие-то проблемы, входил в транс и передавал советы, полученные, как он говорил, от сверхъестественного помощника, столь могущественного, что с ним мусульмане не боялись вступать в бой с армией, втрое их превосходящей.

Кто же был этот помощник?

Поначалу, быть может, многие необращенные думали: «Это какой-то могущественный бог». Но постепенно до них доходила главная мысль ислама: не «какой-то», а один-единственный Бог, единственно возможный. И что, если Мухаммед говорит о себе правду – если он действительно единственный человек, находящийся «на прямой связи» с творцом вселенной?

Найти кого-то, кто согласится убить этого человека, становилось всё труднее. Трудно было отыскать и воинов, готовых сражаться с его силами. После Битвы у рва ручеек обращений в ислам превратился в мощный поток. Легко предположить, что люди обращались из эгоистических побуждений, желая быть на стороне победителя. Но мусульмане считают, что дело было в чем-то большем. В присутствии Мухаммеда, верят они, люди переживали религиозный опыт.

Мухаммед никогда не претендовал на обладание сверхъестественными способностями. Не говорил, что способен оживлять мертвых, ходить по воде или возвращать зрение слепым. Он утверждал лишь одно: его устами говорит Бог – хотя отнюдь не всякое слово из его уст есть слово Божье. Иногда устами Мухаммеда говорил только сам Мухаммед. Как же люди должны были понимать, где Бог, а где Мухаммед?

По-видимому, в то время это было очевидно. Сейчас мусульмане при чтении Корана используют особый способ произношения, называемый кираат. Звук этот непохож ни на какие другие звуки, производимые человеческим голосом. Он музыкален, произносится медленно и нараспев, но это не пение. Он вызывает сильные чувства даже у тех, кто не понимает слов. Каждый, кто исполняет кираат, делает это по-своему, но каждое прочтение ощущается как подражание, или воспроизведение, или истолкование некоего мощного подлинника. Когда Коран излагал Мухаммед – должно быть, он делал это именно таким голосом, эмоциональным и проникновенным. Слыша Коран от Мухаммеда, люди не только слушали слова, но и воспринимали их эмоциональную силу. Возможно, поэтому мусульмане настаивают на том, что ни один перевод Корана Кораном не является. Истинный Коран неразделим: в нем важны не только слова и их значения, но и сами звуки, и даже внешний вид букв, которыми записан Коран в своей изначальной форме. Мусульмане полагают, что силой, обращавшей людей в ислам, был не сам Мухаммед, а ниспосылаемый через него Коран.

Еще один фактор привлекал людей в общину и побуждал верить утверждениям Мухаммеда. В этой части света постоянно шли военные стычки – как, по-видимому, и в любом месте, населенном небольшими кочевыми племенами, торговля между которыми легко смешивается с разбойничьими набегами и переходит в набеги (то же можно сказать о лесах востока Северной Америки до Колумба, или о Великих Равнинах вскоре после него). Добавьте к этому арабскую традицию кровной мести, передающейся из поколения в поколение, добавьте сложный узор нестойких племенных союзов, которыми была отмечена история полуострова в то время – и получите мир, сочащийся непрерывным взаимным насилием.

Везде, где побеждал Мухаммед, он наставлял людей жить друг с другом в мире, и новообращенные выполняли это требование. Он вовсе не призывал мусульман отказаться от насилия как такового: исламская община, не колеблясь, защищала себя. Мусульмане по-прежнему вели войны, но не друг с другом; свою агрессивную энергию они выплескивали на «внешних», угрожающих их существованию. Те, кто присоединялся к Умме, сразу входили и в Дар-аль-Ислам, что означает «область повиновения (Богу)», но подразумевает также и «область мира». Все прочие жили в Дар-аль-Харб, области войны. Но тем, кто присоединился к Умме, больше не приходилось опасаться удара в спину – по крайней мере, от собратьев-мусульман.