Венецианские тайны. История, мифы, легенды, призраки, загадки и диковины в семи ночных прогулках бесплатное чтение

Альберто Тозо Феи
Венецианские тайны. История, мифы, легенды, призраки, загадки и диковины в семи ночных прогулках

ОГИ

* * *

О Боже, какую великую милость

сотворили мы где-то

и забыли о ней,

Что ты это чудо даруешь нам,

о Господи вод.

О Боже ночи!

Какая великая скорбь

Движется к нам,

что Ты утешаешь нас

Прежде ее приближенья?

ЭЗРА ПАУНД, «Ночная литания»

(перевод Ольги Седаковой)^[1]

Оливии, прекраснейшему из даров, сделанных мне Венецией

Джакомо, наилучшему из даров

* * *

Эта книга появилась на свет благодаря поддержке, участию, страсти и терпению Ольвии Алигьеро, Андреа Бенетти, Марко Вольини, Клаудио Дель Орсо, Леле Зампьери, Алессандры Згарбоссы, Марко Зордана, Карло Лукарелли, Лизы Марры, Джованни Пелиццато, Дениса Питтера, Стефано Росси, Матео Секки, Алессандро Тозо Феи, Симоне Фраска и ребят из Webmaori. Всем вам – моя признательность и дружеские чувства^[2].

Карло Лукарелли. Предисловие

Если бы мне довелось выбирать, где родиться в следующей жизни (и при этом я не имел бы права выбрать мою Эмилию-Романью), – то я, разумеется, выбрал бы Венецию.

Не потому, что она прекрасна. Да, она прекрасна; когда нас спрашивают о самом прекрасном городе, мы, итальянцы, называем Венецию и не сильно грешим против истины.

И не потому, что это город с древней историей, благородной и имеющей огромное значение.

И даже не потому, что она такая особенная, уникальная с точки зрения архитектуры, городских панорам и характера своих жителей.

Я бы выбрал Венецию потому, что она полна тайн.

Может быть, дело и в красоте, и в истории, и в уникальности, но меня в Венеции всегда бросает в дрожь от этого упоительного чувства прикосновения к тайне. Здесь всегда возникает неудержимое желание заглянуть за угол и поглядеть, что там. Но не сразу, не быстро, а постепенно, маленькими шажками, бросая взгляды украдкой. Чтобы всякий раз не замирать с открытым от восхищения ртом.

Однажды Альберто провел меня по своему городу, рассказывая о некоторых из тех многочисленных загадок, что прячутся по углам. И со мной происходило как раз это – я замирал с открытым ртом.

Другого такого города нет на свете.

Вот почему, если уж еще раз мне суждено родиться не в Эмилии-Романье (что меня вполне устроило бы) – я бы выбрал Венецию.

Ведь я детективщик по призванию, любитель тайн, – и раз уж вы взялись за эту книгу, вы понимаете, о чем я.

Первая ночь
Призраки, дожи, скупые скелеты, древние надписи и Тинторетто
От Санти-Джованни-э-Паоло до Гетто

Первое путешествие по венецианским тайнам начинается в сестьере Кастелло, самом обширном и густонаселенном районе города, и почти сразу же перемещается в Каннареджо – другой, столь же оживленный район.

Начнем мы с калле^[3] де ла Кавалерицца (сalle de la Cavalerizza), позади огромной церкви, освященной в честь Св. Иоанна и Павла – Санти-Джованни-э-Паоло, Заниполо (Zanipolo) по-венециански. На этом месте на рубеже XVII и XVIII веков стояла Кавалерицца деи Нобили (Cavalerizza dei Nobili) – манеж, в котором венецианские патриции упражнялись в искусстве верховой езды. От этого манежа, способного вместить более 70 лошадей кряду, и произошло название калле.

Венецианцы верхом

Общеизвестно, что по Венеции можно перемещаться пешком или на лодке. Но в древности, когда мостки были деревянными и без перил, а на кампи (площадях) густо произрастали зеленые насаждения, по Венеции ездили и верхом… Один из колоколов Сан-Марко носит название «Троттéра» (Trottera), потому что его звук призывал нобилей^[4] поспешить в Палаццо Дукале (Дворец Дожей) на Большой совет, для чего им надлежало пустить своих лошадей рысью (al trotto). На пьяцце Сан-Марко их собиралось столько, что дорожное движение пришлось даже регулировать: закон 1287 года запрещал всем, за исключением новоприбывших иностранцев, ездить верхом от Мерчерий до Сан-Марко. Четыре года спустя закон был ужесточен: теперь он предписывал всем, кто прибывает на Риальто, оставлять своих лошадей в роще фиговых деревьев, что произрастали на кампо Сан-Сальватор (campo San Salvator), и продолжать свой путь к пьяцце пешком.

Несмотря на это обыкновение, венецианцы на конях смотрелись препотешно – совсем как в наши дни, когда все смеются над их искусством вождения. Прирожденные моряки, они веками давали щедрую пищу для шуток и карикатур, высмеивающих их манеру ездить верхом. Всадники, лишенные в лагуне должной практики, были излюбленной мишенью для писателей, особенно в XVI веке. Так, Бальдассар Кастильтоне, учитель благородных манер, желая описать дурного наездника, говорит, что он «сидит на лошади, как венецианец». Поджо Браччолини повествует в том же веке о другом венецианце, который, взгромоздившись на коня, держал шпоры в кармане и, поскольку животное передвигалось ленивым шагом, понукал его толчками каблуков и словесными угрозами: «Знал бы ты, чтó у меня в кармане, сразу бы переменил аллюр!» К этим остроумцам прибавим и Ариосто («ворочать лодки руль и удила – занятья мало схожие», – изысканно ехидничал он), и Аретино, и Биббьену. Забавен также приводимый Анри Эстьеном анекдот: некий венецианец, сидя на строптивом коне, вытащил платочек и проверил ветер. После чего заявил, что его конь совершенно прав, пятясь задом, потому что ветер встречный. «Этот венецианец думал, что он в гондоле», – заключил француз.

Но венецианцы, кажется, совсем не заботились о производимом впечатлении. И даже проводили на пьяцце Сан-Марко турниры! О них упоминает еще Франческо Петрарка. В письме 1364 года он с восхищением описывает конные соревнования, которым он был свидетелем. Турнир состоялся по повелению дожа Лоренцо Чельси, чтобы отпраздновать таким образом возвращение под руку венецианцев острова Кандии. «В первый день ристалище начали двадцать четыре молодых нобиля, облаченные в одежды, расшитые серебром и золотом, верхом на великолепных скакунах, – пишет он. – И длилось ристалище это до самой ночи, так что немало копий было сломано. В последующие же два дня билось немало английских баронов, бывших здесь проездом в Святую землю, и множество рыцарей из разных итальянских земель, привлеченных славой сих ристалищ, на которые собираются венецианские нобили». В турнирах участвовали тысячи людей! Например, в 1413 году, на турнире по случаю избрания дожа Томмазо Мочениго («дожа-пророка», о котором поговорим чуть позже), семьдесят тысяч зрителей любовались поединками 460 конных участников, в числе которых были маркизы Мантуи и Феррары.

Лошадей даже раскрашивали! В большой моде у венецианцев были оттенки оранжевого – цвета, который сообщал кавалькадам – и не только им – неповторимую притягательность для глаз. Для этого использовалась краска, получаемая из одного кипрского растения. Венецианские скакуны, знаменитые во времена Римской империи, звались также «лазоревыми», потому что таков был цвет их попон. Римляне покупали их для цирковых ристалищ и считали непобедимыми.

Великолепная готическая церковь, позади которой вы сейчас стоите, – самая большая в Венеции. Она была заложена в 1246 году для братства нищенствующих доминиканцев и освящена в 1430 году во имя Св. Иоанна и Павла. Здесь покоятся останки многих венецианских дожей и героев Республики. Среди них – Маркантонио Брагадин, мученик Фамагусты^[5], с которого в 1571 году, незадолго до победы христиан при Лепанто, турки содрали кожу.

Кожа героя была выкрадена из константинопольского Арсенала (где она хранилась как военный трофей), доставлена в Венецию и помещена в урну в правом притворе собора 18 мая 1596 года.

А в нескольких шагах от нее, в стене под левым крестовым сводом, хранятся останки дожа, отомстившего за мученичество Брагадина, – Себастьяно Веньера, победившего турок при Лепанто в знаменитейшем морском сражении, изменившем судьбы современной Европы.

* * *

Но не только упокоившиеся в мире мужи творили историю Яснейшей. Есть и такие, что продолжают бродить, страдая. Вот несколько историй о призраках Венеции.

Дож-предатель, дож-слепец и дож-пророк

Прямо позади церкви Сан-Заниполо каждую ночь происходит нечто, далекое от обыденности. На этом самом месте в 1355 году дож Марин Фальер собрал свой отряд, составленный из спесивых купцов, чтобы привести в исполнение преступный замысел – стать единоличным властителем Венеции.

Раскрытый заблаговременно заговор был сурово пресечен, а сам дож-предатель – обезглавлен. Его голова, отделенная от туловища, в могиле была помещена между ног, как вечное напоминание о позоре, нанесенном самой Республике. И вот теперь Фальер – укороченное туловище, пребывающее в смехотворном неведении о том, где находится его голова, продолжает бродить, ища ее там, где зародился и созрел заговор.

На том свете его вечно преследует, чтобы окончательно расквитаться, другой дож – Энрико Дáндоло, который, восьмидесяти с лишним лет и будучи слепым, возглавил завоевание Константинополя в 1204 году во время Четвертого крестового похода, творя страшные жестокости к вящей славе Божией^[6]. С горящими углями вместо глаз и с отточенным клинком, который он вынужден держать за лезвие, постоянно режа руки в память о пролитой по его приказу невинной крови, испуская из разверстого рта никому не слышимый крик, Дандоло тоже осужден бродить, чтобы найти Фальеро и отомстить наконец за нанесенное городу бесчестье. Их встреча еще впереди, пусть даже эти двое, безглазый и безголовый, несколько раз оказывались совсем рядом друг с другом, не ведая об этом.

В глубине этого же канала де ла Кавалерицца, в доме синьора Поццо, 25 июля 1755 года был арестован Джакомо Казанова. Отсюда он был препровожден в тюрьму Пьомби, страшные казематы Палаццо Дукале. Почти не замечая ожесточенной борьбы, разворачивающейся в двух шагах от него, еще один дож бродит вокруг Санти-Джованни-э-Паоло, не в силах обрести покой. Это Томмазо Мочениго, известный как «дож-пророк», потому что в 1423 году на смертном одре он провозгласил, что Венецию постигнет военный и торговый крах, если после него дожем будет избран Франческо Фоскари (Francesco Foscari). «И если вы, оборони Господь, – были последние слова Мочениго, – сделаете его дожем, то вскорости обретете вы войну; и у кого сейчас десять тысяч дукатов, будет только тысяча, и у кого сейчас десять домов, будет только один, и у кого десять перемен платья, мантий и сорочек, с трудом одну найдет…» Выборы состоялись, и все исполнилось. Теперь дож, лишенный речи, бродит кругами, а изо рта у него без конца выползает длинный бумажный свиток, на котором начертано одно только слово – Veritas, Истина. Багровое лицо Мочениго орошено слезами, он задыхается от усилия, мало-помалу свиток закручивается вокруг его ног, из-за чего дож беспрестанно падает. В то время как от первых двух дожей лучше держаться подальше, Мочениго с удовольствием примет помощь того, кто готов распутать ему ноги – но только распутать ноги. Его грустный взор на мгновение озаряется благодарностью, затем он должен подняться и продолжить свой путь.

* * *

Вернемся теперь к переднему фасаду церкви. С левой стороны, на уровне середины площади, находится корте^[7] Брессана (сorte Bressana). Зайдите туда, только будьте осторожны: можно легко натолкнуться на…

Скелет звонаря

Легенда (появившаяся относительно недавно) гласит, что здесь вплоть до середины XIX века обитал один из последних звонарей колокольни Сан-Марко, человек более чем двухметрового роста и с непропорционально длинными руками.

Однажды его приметил директор венецианского Научного института^[8]. Ученый муж сразу подумал, что скелет этого человека очень украсил бы анатомическую коллекцию. После долгих колебаний звонарь поддался на уговоры профессора и согласился завещать свой скелет институту – в обмен на круглую сумму при жизни.

Звонарь поначалу был немного обескуражен, но потом подумал: «Отчего же не продать? Я уже не молод, но профессор куда старше. Он скоро умрет, и если я отправлюсь в мир иной хотя бы через два-три года после него, об этом договоре уже никто не вспомнит». Заключив сделку, профессор заплатил звонарю и шутя добавил: «Как умрешь, помещу твой скелет в большой стеклянный ларь и дам ему в руку колокольчик. Пусть охраняет коллекцию!»

Звонарь в глубине души был убежден, что этого не случится, и поспешил с деньгами в ближайшую остерию. Поскольку он был любителем хорошего вина и мог теперь себе его позволить, то просиживал в остерии целыми днями. И не вышли у него еще все деньги, как удар хватил его прямо за столом кабачка. Так скелет отошел профессору, который поместил его в ларь в институте с колокольчиком в руке. Теперь скелет звонаря Сан-Марко находится в Музее естественной истории, что в бывшем «Турецком подворье» (Fondaco dei Turchi)^[9]. Он стоит на своем месте, пока время не приближается к полуночи. Тогда он взбирается на колокольню Сан-Марко и бьет двенадцать раз в самый большой колокол, Марангону. Потом бредет, пошатываясь, вдоль каналов, ведущих к его бывшему дому, звенит колокольчиком и пристает к прохожим, прося у них милостыню, чтобы выкупиться.

Сестьеры Венеции – это примерно то же самое, что городские кварталы, по три с каждой стороны Каналь Гранде (Большого канала). Кроме Кастелло и Каннареджо это Сан-Марко, Сан-Поло, Санта-Кроче и Дорсодуро^[10].

Вернитесь из корте на кампо и остановитесь на минутку, чтобы полюбоваться величественной конной статуей кондотьера Бартоломео Коллеони, отлитой Андреа Верроккьо (конь при этом – работы Алессандро Леопарди) и торжественно открытой 21 марта 1496 года, когда «все на него посмотреть пришли», как писал хронист того времени Марин Санудо. Все началось с того, что Коллеони оставил свое состояние Республике, претендуя, в свою очередь, на то, чтобы ему поставили статую на пьяцце Сан-Марко. Точнее, на площади у Сан-Марко. Rogat ut dignetur facere fieri imaginem… Super equo brondeo et ipsam imaginem super platea S. Marci^[11] водрузить, как сказано в его завещании. Культ личности в Яснейшей сыздавна возбранялся, так что и дож едва ли мог претендовать на статую на пьяцце. Но Республика, нуждаясь в средствах, нашла выход. Бартоломео Коллеони получил, как и хотел, статую напротив Святого Марка – то есть около Скуолы Гранде ди Сан-Марко, сбоку от церкви Санти-Джованни-э-Паоло! С другой стороны, он ведь уже умер и не мог предъявить претензий…

Еще один курьез, связанный с Бартоломео Коллеони, – три «сдвоенные капли» на гербе, изображения которого опоясывают пьедестал. Достаточно взглянуть на них, чтобы убедиться: это не что иное, как тот самый мужской атрибут, чье название по-итальянски столь созвучно фамилии кондотьера (Коллеони – «кольони», «яйца»). И действительно: многие до сих пор считают, что у славного Коллеони… их было три!

* * *

Пересеките полностью кампо деи Санти-Джованни-э-Паоло и остановитесь перед церковью. Если встать к ней спиной, невозможно не заметить справа огромный фасад Скуола ди Сан-Марко(Scuola di San Marco), нынче – Оспедале Чивиле (Ospedale Civile), центральной венецианской больницы. Это одна из шести исторических венецианских «Скуоле Гранде», созданных для религиозных и общественных нужд^[12]. Открытая в 1260 году, она оказалась почти разрушена пожаром в 1485 году. Ремонтные работы были благополучно завершены под руководством Марио Кодусси в 1495 году. После того как здание было увеличено за счет пристройки задней части, воздвигнутой по проекту Якопо Сансовино между 1533 (дата, выбитая на последней капители со стороны канала) и 1546 годами, оно дошло до наших дней в неизменном виде. И до сих пор на его камнях выцарапаны следы истории, которая произошла прямо здесь, и в которой участвуют…

Нищий и левантинец

Ческо Пиццигани был одним из лучших каменотесов своего времени. Он принимал участие в работе над фасадом Скуолы Гранде ди Сан-Марко, и его умелыми руками сотворены те удивительные игры с перспективой, благодаря которым фасад до сих пор знаменит на всю Европу. Через несколько лет после этого, в 1501 году, неожиданная болезнь подкосила Фьоринду, молодую жену художника. Тщетными оказались все бесконечные заботы, которыми любящий Ческо пытался спасти ее жизнь. Она умерла, оставив безутешным мужа, который даже продал свою мастерскую, чтобы иметь возможность испробовать все средства.

Вконец опустошенный, пораженный неизлечимой печалью об утраченной любви, Ческо через несколько лет превратился в нищего, просящего милостыню у дверей Скуолы Гранде – в возведении которой сам некогда принимал участие. При этом время от времени он упражнялся в прежнем искусстве, выцарапывая старым гвоздем на боках портика профили кораблей, которые каждый день загружались и разгружались у широких ступеней площади.

В эти самые годы по соседству жила одна женщина. Некогда она родила сына от левантинца – еврея, который, став подданным Турции, жил на острове Джудекка, пользуясь правами, дарованными иностранным купцам.

Сын, живший вместе с отцом и тоже одевавшийся по-турецки, часто приходил навещать женщину. Не сосчитать, сколько раз он набрасывался на нее с кулаками, вымещая на ней свой внутренний разлад – недовольство своим шатким положением полувенецианца и полулевантинца, одинаково плохо принятого обеими общинами. Женщина, которая жила одна и никогда не была замужем, кротко переносила вспышки гнева своего сына, которого она любила больше, чем себя самое. Но однажды вечером дело зашло слишком далеко. Обуянный такой яростью, какой он никогда прежде не испытывал, юноша зарезал собственную мать и в буквальном смысле вырвал сердце у нее из груди.

Опомнившись и ужаснувшись содеянному, он тут же убежал, выбросив нож, но продолжая сжимать в руке вырванное сердце. Он хотел взбежать на мост перед Скуолой, но споткнулся на первой же ступеньке и упал, выронив бедное сердце. Оно перевернулось на земле несколько раз, остановилось, и из него послышался голос: «Сынок, ты не ушибся?»

Обезумев, парень побежал к лагуне, в сторону кладбища, и, бросившись в волны, утопился. А Ческо? Тот, как обычно, прикорнул под воротами Скуолы. Он видел эту сцену и решил обессмертить ее, как мог, выцарапав рисунок на мраморе. И теперь еще по бокам портика, рядом с профилями кораблей, можно разглядеть человеческую фигуру с большим тюрбаном на голове, сжимающую в руке человеческое сердце – материнское сердце.

Что же до левантинца, то всей Венеции известно, что в самые холодные зимние ночи, когда мороз сгущает выдыхаемый воздух в облачка пара, на кампо Санти-Джованни-э-Паоло можно услышать скорбные причитания и тяжкие вздохи. Это дух юноши, который в самую холодную пору возвращается, чтобы отыскать ту единственную вещь, которая может согреть его своим теплом: материнское сердце.

Пересеките теперь понте Кавалло (ponte Cavallo, «Лошадиный мост») и, пройдя несколько метров, сверните направо, на калле де ла Теста (calle de la Testa, «улицу Головы»). Несколько шагов – и слева, в небольшом дворике-кампьелетто, откроется вид на большую «голову» из белого камня, и по сей день выступающую достаточно высоко из стены современного дома № 6216^[13]. Народное предание гласит, что здесь обитал некогда венецианский палач, и «голова» эта вмонтирована в стену сбоку от двери его дома.

С помощью записочек, вложенных украдкой в отверстие-рот этой головы, палачу сообщали день и час следующей казни, чтобы он мог подготовиться. Но «домом палача», каза ди бойя, в Венеции называют также красный приземистый дом, выходящий на Каналь Гранде, между фондако деи Турки и ривой де Бьязио (riva de Biasio, набережная Св. Власия), а еще – другое здание, одиноко возвышающееся на кампо Маргерита (campo Margherita) с той стороны, что смотрит на Сан-Барнаба (San Barnaba, церковь Св. Варнавы).

* * *

В Венеции казни обычно осуществлялись через повешенье, почти всегда – между колонн на пьяцетте Сан-Марко. Порою имело место и отсечение головы, обычно сопровождаемое четвертованием осужденного. При этом части его тела подвешивали в четырех разных углах города. Тому же, кто запятнал себя особо тяжким злодеянием, отсекали кисть (порою – обе) на месте преступления. С культями, перемотанными, чтобы не дать умереть от потери крови, и с собственными кистями, подвешенными к шее, осужденного доставляли к месту казни по Каналь Гранде на специальном суденышке. Окончательно приговор приводился в исполнение на эшафоте при помощи топора. Для описания участи осужденного в венецианском диалекте существовал специальный глагол descopà, который не так-то просто перевести на итальянский^[14]. Теперь ступайте на калле дрио ле Скуоле (calle drio le Scuole, «позади Скуолы»), которая переходит в фондаменту Джачинто Галлина (fondamenta Giacinto Gallina). Потом пересеките понте де ла Панада (ponte de la Panada) и следующий за ним понте дель Пьован (ponte del Piovan). Когда вы сойдете с моста на набережную дель Пьован, у вас будет возможность полюбоваться задним и боковым, выходящим на воду, фасадом церкви Санта-Мария-деи-Мираколи (Santa Maria dei Miracoli, «Дева Мария чудес»). По традиции считается, что она сооружена из плит наилучшего мрамора, оставшихся при строительстве собора Св. Марка. Еще несколько шагов – и вот вы на кампо Санта-Мария-Нуова (campo Santa Maria Nuova), которую следует пересечь по диагонали, чтобы выйти на калле дель Спецьер (calle del Spezier).

Едва войдя на кампьелло Бруно Кровато (campiello Bruno Crovato), вы увидите по левую руку аптеку, занимающую то же место и носящую то же имя, что и древняя венецианская фармакопея – «Две колонны» (Due Colonne). Здесь и еще в нескольких местах в городе готовилось снадобье, пользовавшееся большим спросом, териак (мы о нем еще поговорим), о чем и по сей день извещает старинная табличка над входом. Еще обратите внимание на дыру в брусчатке слева от входа: здесь некогда помещалась огромная ступка, в которой измельчались и перемешивались составные части териака.

Лед на лагуне и счастливый случай

А недалеко отсюда обитает удача. Войдя на кампо Сан-Канциан (campo San Canzian) и пройдя одноименную церковь (chiesa di San Canciano), за единственным мостом, который попадается вам по пути, справа можно разглядеть большой портик. В мощную угловую опору с двух сторон вделаны две лапы, вроде якорных. Не так уж редко случается видеть, как венецианцы, проходя здесь, постукивают сначала по одному, потом по другому кольцу. Считается, что это притягивает удачу.

Пройдите под арочным портиком, следующим вдоль набережной. Это сотопортего^[15] дель Трагетто (sotoportego del Traghetto, «Паромный проход»), место самой древней паромной переправы в городе. Она действовала аж с IX века, когда дож Анджело Партечипацио повелел держать здесь парусные лодки для сообщения с Мурано. Как легко можно видеть, все колонны исписаны граффити и надписями. Большинство из из них оставлено паромщиками, они просто сообщают о ценах перевозки на Мурано, Бурано, Мазорбо, Торчелло, Сант-Эразмо и Виньоле^[16].

Но некоторые из надписей хранят память об особых происшествиях. Так, в числе наиболее различимых на второй колонне – та, что напоминает об одном из самых крупных «оледенений» лагуны. Последнее из них имело место в 1928 году, но надпись посвящена не ему. Она гласит: Eterna memoria dell’anno 1864 del g(h)iaccio veduto in Venezia, che se sta sulle fundamente Nove a San Cristoforo andava la gente in (pr)usision che formava un liston^[17]. Эта надпись сообщает, что лагуна в том году замерзла так, что народ заполонил все водное пространство от Венеции до Сан-Кристофоро, одного из тех двух изначальных островков, что вместе с Сан-Микеле образуют ныне венецианское кладбище.

Из хроник можно извлечь сведения и о других оледенениях лагуны – в 568, 852, 1118, 1122, 1234 годах. Упомянем еще о двух. Первое – 6 января 1432 года. «Лед был столь обширен, – сообщает хронист, – столь велик и тверд, что по всей Венеции, а также из Венеции в Местре можно было ходить как посуху». Другое – в 1491 году. «Числа десятого января стоял холод великий, так что обмерзла вся лагуна накрепко, и пешком от Каннареджо до Маргеры идти можно безвозбранно, и были такие, кто от Маргеры до Каннареджо по льду скотину водили». Как мы видим, в обоих случаях народ мог свободно перемещаться по льду от города до материка и даже перегонять домашних животных.

Раз уж речь зашла о рекордах, связанных с пересечением лагуны пешком по льду, невозможно не упомянуть понте делла Либертá (ponte della Libertà, «мост Свободы»), сооруженный всего лишь за два года во время фашистского двадцатилетия. Если быть точным – с 27 июля 1931 года по 25 апреля 1933 года. Этот автомобильный мост тянется параллельно железнодорожному мосту, сооруженному австрияками в 1841–1846 годах^[18]. Его длина – 3623 метра, ширина – 15 метров 75 сантиметров, он до сих пор является самым длинным в Италии. А на момент сооружения – был самым длинным в мире. На рубеже XIX–XX веков, прежде чем этот мост был построен, рассматривались самые невероятные проекты сообщения Венеции с материком. Например, трамвайные пути на стальных фермах между кампо Санти-Апостоли и Кампальто, к северу от Венеции; трамвайная станция на рива дельи Скьявони, от которой должен начинаться подземный тоннель через весь город; станция канатной дороги, ведущей на материк; виадук над железнодорожным мостом и даже туннель под всей лагуной^[19]. Взойдите на мост Сан-Канциан (San Canzian) и возьмите правей, на калле де ла Мальвазия (calle de la Malvasia), пока она не выведет вас на кампьелло де ла Казон (campiello de la Cason, «площадка Большого дома»), иными словами – к тюрьме. В каждом сестьере была своя тюрьма, в которую «заметали», как говорили венецианцы (то есть заключали), несостоятельных должников и вообще мелких правонарушителей. И по сей день на углу можно заметить справа два кольца, встроенных в стену. По традиции (не лишенной исторического основания) считается, что сюда приковывали, чтобы выставить на посмешище, людей, совершивших мелкие проступки или оскорбивших общественную мораль. А раз уж мы здесь, можно наконец сказать, для чего, согласно тому же народному мнению, служили те два кольца, которые мы трогали раньше за мостом: ни больше ни меньше – для вывешивания частей тела четвертованных преступников.

* * *

Пересеките кампьелло де ла Казон и, свернув на калле Муаццо (calle Muazzo), сразу поворачивайте налево, на калле дель-Манганер (calle del Manganer – этим словом в Венеции называли суконщиков, занимающихся шерстью и шелком). Зайдя в кампьелло дрио ла Кьеза (campiello drio la Chiesa, «за церковью»), пересеките его по диагонали и проулком выйдите в кампо Санти-Апостоли (campo Santi Apostoli, «Святых апостолов»). И, подойдя к узкой набережной, обращенной к одноименному каналу (rio dei Santi Apostoli), можете полюбоваться возвышающимся прямо перед вами Ка Фальер (Ca’ Falier). Этот дворец, известный также как «дом с колоннами», служил некогда дожу Марину Фальеру, обезглавленному, как мы уже упоминали, 17 апреля 1355 года.

Дож, потерявший голову

Фальер был избран дожем в 1354 году, находясь при этом за пределами Венеции. Прибывши на Сан-Марко, он вышел из гондолы не у Соломенного моста (ponte della Paglia^[20]), как полагалось, а на пьяцетте. Так что для того, чтобы вступить во дворец, ему пришлось пройти между двух огромных колонн, со львом и со святым Феодором – то есть по тому месту, где обезглавливали преступников. Присутствующими это было сочтено дурным предзнаменованием. «Хуже начала и не придумаешь», – записал у себя в дневнике Марин Санудо. Даже Франческо Петрарка, который знавал Фальера в Падуе в бытность его там подестой, заметил в одном письме, что новый дож sinistro pede palatium ingressus^[21]. Предзнаменованию суждено было сбыться всего через несколько месяцев…

Историки дотошно объясняют, что заговор, задуманный дожем для того, чтобы стать единоличным господином Венеции, не оглядываясь на Сенат и на Большой совет, отвечал амбициозному характеру Фальера; но легенда (или, лучше сказать, романтическая трактовка части исторических фактов) сводит дело к женщине и поруганной чести. Во дворце был организован праздник по случаю избрания дожа. В нем принимал также участие молодой патриций Микеле Стено – но Фальер велел ему удалиться, потому как он докучал камеристке догарессы Лодовики Градениго. Тот подчинился, но в отместку оставил на кресле дожа записочку с двустишием:

Другая версия забирает еще круче:

Так возник личный конфликт, имевший тяжелейшие политические последствия. Дож затеял заговор против государства, потому что счел, что нанесенное ему оскорбление не было смыто надлежащим образом. (Стено отсидел месяц в тюрьме, а сверх того был приговорен к выплате пени в сто лир и порке лисьим хвостом – то есть речь шла о наказании символическом. Которое к тому же не помешало ему самому стать дожем – через сорок пять лет после этого эпизода, в 1400 году.)

В зале Большого совета Палаццо Дукале, среди портретов первых семидесяти шести дожей, последовательно сменявших друг друга во главе Яснейшей республики^[24] (всего между 697 и 1797 годами их набралось сто двадцать), Марин Фальер представлен рамой, задрапированной черной тканью. Под ней подпись: hic est locus Marini Falethri decapitate pro criminibus^[25]. Кто-то после казни предлагал выставить изображение quod caput pendeat incisum ad colum^[26] – но образ того, кто предал Республику, не заслуживает, чтобы быть сохраненным и подобным образом^[27].

«Заземленный канал», rio terà, – канал, засыпанный землей и вошедший в сеть пешеходных улиц Венеции. Сейчас в городе десятки и десятки подобных калле, бывших некогда каналами. В основном они подверглись трансформации в XIX веке. Попробуйте представить эти улочки в их изначальном обличье – с водою, мостками и набережными. А теперь повернитесь и пройдите к церкви. Основанная в VII веке святым Маньо на том месте, где ему явились двенадцать апостолов в образе журавлей и велели ее воздвигнуть, – церковь оказалась ареной необыкновенного происшествия, случившегося в 1672 году. Тогда здесь строили колокольню, и, когда работы уже близились к завершению, старенький священник, Доменико Лонго Бакетин, поднявшись наверх, чтобы проследить за их ходом, поскользнулся и вывалился из звонницы. Но счастливо спасся, зацепившись сутаной за стрелки больших часов. Этого хватило, чтобы спасатели втянули его внутрь.

Пересеките салицаду^[28] дель Пистор (salizada del Pistor), потом поверните направо, на рио тера деи Франчески (rio terà dei Franceschi, «засыпанный канал Францисканцев»), потом налево, на рио тера Санти-Апостоли (rio terà Santi Apostoli, «засыпанный канал Святых Апостолов»), и наконец войдите на калле дель-Спецьер (calle del Spezier), миновав рио тера дель Барба Фрутариол (rio terà del Barba Frutariol). Перейдите понте деи Сартори (ponte dei Sartori, «Портняжный мост») и следуйте прямо по салицаде Зериман (salizada Seriman) до понте деи Джезуити (ponte dei Gesuiti, «мост Иезуитов»). Перед вами – кампо деи Джезуити.

Америку открыли венецианцы?

Дворец, возвышающийся слева, – это Ка Зен. Первоначально он был весь покрыт фресками Скьявоне и Якопо Тинторетто. Здесь родились и жили два брата, Антонио и Николó Зен, которые в 1398 году отчалили от Оркнейских островов, что в Великобритании, имея под своей командой двенадцать судов шотландского правителя Генриха Синклера. Путь их лежал к Фарерским островам, Исландии и Гренландии – а далее к Новой Шотландии и Новой Англии. До нас дошли свидетельства об этом походе, осуществленном за девяносто четыре года до знаменитого путешествия Колумба (на корабле которого также присутствовал венецианец, Джованни Везаньо). Венецианская пушка, обнаруженная несколько лет назад в одном из озер Нового Света, подтверждает справедливость предания, оставленного братьями Зен.

Но это еще не все. Семейство Синклер с 1057 года владеет Рослином, где в середине XV века была возведена часовня, знаменитая своей эзотерической символикой. Многие считают ее хранилищем сокровищ тамплиеров – или, по крайней мере, каменной картой, указывающей, где их найти. Другие же подозревают, что в ней хранится Грааль – священный кубок Тайной вечери. Зачем Генрих Синклер повелел венецианцам организовать это путешествие, столь же опасное, сколь бессмысленное в то время? Не для того ли, чтобы спрятать нечто в неизведанном тогда Новом Свете? Трудно сказать, ведь он был убит, едва вернувшись обратно в Шотландию. Но известно, что он оказывал покровительство последним тамплиерам, бежавшим после роспуска ордена в 1307 году из Франции и нашедшим защиту в Португалии и Шотландии.

Но если Рослин может гордиться своей часовней, так тесно связанной с тамплиерами, то уголок Венеции, в котором мы сейчас находимся, имеет отношение к другим крестоносцам, воздвигшим некогда здесь свой Ораторий, а теперь основательно забытым. Речь идет об ордене госпитальеров, появившемся в Иерусалиме и занимавшем эту площадь до иезуитов. Госпитальеры считались нищенствующим орденом, посвятивших себя тому, чтобы подавать помощь бедным, больным, а также вдовам погибших на Святой земле. На практике же они снискали огромное богатство, что позволило им в XVI веке заказывать работы знаменитым художникам – Якопо Пальме-младшему, Веронезе, Тициану. В том же веке ими была основана внутри монастыря школа музыки и математики, из которой частенько выходили органисты собора Святого Марка.

Современный вид Ка Зен – это результат перестройки, осуществленной между 1534 и 1579 годами, в соответствии с тщательно проработанными рисунками и строго продуманными перспективами. У палаццо четыре двери – так пожелал Пьетро Зен (посланник в Константинополе^[29]), отец четырех сыновей. Между двумя дверьми виден медальон, приделанный, на первый взгляд, в случайном месте. Это явно фамильный герб. На нем высечены знаки, вроде тайного кода: I…R…Z…M…247.

Но расшифровать их так никто и не сумел…

* * *

Кладбище Сан-Микеле было создано во исполнение указа Наполеона, предписывающего, по соображениям санитарии, хоронить усопших подальше от обитаемых центров. В 1807 году для этих целей был выделен остров Сан-Кристофоро-делла-Паче (Св. Христофора Мирного – название напоминает о щедром даре, полученном теологом фра Симоне да Камерино в качестве награды за мир, заключенный им между Венецией и Миланом в 1454 году). К нему в 1837 году был присоединен соседний островок Сан-Микеле (Св. Михаила), известный в древности как Кавана-де-Муран («Муранская гавань»), потому что здесь пережидали непогоду суденышки, направлявшиеся в Мурано. Канал, разделявший два острова, при этом засыпали. Работы по устройству кладбища возглавил архитектор Антонио Сельва (тот самый, который возводил театр Фениче), но из-за нехватки средств они многажды прерывались и завершились только к 1870 году. Пройдите полностью кампо деи Джезуити, пока не выйдете на фондаменты Нове (fondamente Nove, «Новые набережные»). Здесь, помимо прочего, проходили соревнования по «игре в мяч» – одному из предшественников современного футбола. Игры проходили вплоть до 11 апреля 1711 года – пока их не запретили специальным указом Совета Десяти.

Это самая северная часть Венеции. И перед вашими глазами, немного правее, возникает «остров мертвых» – венецианское кладбище, последнее пристанище не только тысяч венецианцев, но и таких иностранцев, как музыканты Игорь Стравинский и Карл Фильч^[30], писатели Эзра Паунд и Иосиф Бродский.

Еще там расположены церковь и монастырь Сан-Микеле-ин-Изола («Св. Михаила на Острове»), дававший в первой половине XV века приют фра Мауро – знаменитому космографу, снискавшему славу своими великолепными картами мира, – считающимися высшим достижением картографического искусства позднего Средневековья (ныне хранятся в библиотеке Марчиана^[31]). О нем веками рассказывают такой колоритный анекдот.

В один прекрасный день, пока монах трудился над своей картой полушарий, его навестили несколько патрициев и с ними сенатор. Высокие гости начали задавать вопросы, более-менее связанные с географией, и тут сенатор заявил: «Что это вообще значит – “карта”? Это же просто почеркушки какие-то!» Не теряя спокойствия, фра Мауро принялся объяснять, как на карте обозначаются материки, горы, реки и все города известного мира.

«Сколь велик мир!» – удивился сенатор и тут же пожелал узнать, а где же на карте Венеция. «Вот, эта точечка – это и есть Венеция», – ответил монах, указывая означенное место. Возмущенный аристократ вперил в монаха взгляд и изрек: «Сделай мир поменьше, а Венецию – побольше». После чего удалился со своей свитой. Про этого же монаха рассказывают историю, в которой фигурирует…

Космограф, похитивший сны Люцифера

Известно, что фра Мауро умер в 1459 году в глубокой старости. Известно также, что на острове-монастыре у него была целая картографическая мастерская и несколько помощников.

Из этой-то мастерской и выходили изумительные атласы, среди которых – карта мира, составленная по поручению короля португальского Альфонсо V, и другая великолепная карта, хранящаяся сейчас в Апостольской библиотеке Ватикана. Каким образом церковный служитель, никогда не покидавший монастыря, мог рисовать эти карты – покрыто тайной. Историки объясняют, что он составлял их, опираясь на сведения, доставляемые венецианскими путешественниками, но, по народной легенде, он делал это, опираясь на сны – не свои собственные, а на сны дьявола. Монах был наделен необыкновенным даром собирать над островом сны Люцифера и потом, в самую пасмурную погоду, проецировать их на тучи.

Из истории мира сего известно, что дьявольские создания частенько ускользали из-под контроля своего создателя. Точно также и сны Люцифера – в Средневековье они бушевали в небесах, пугая смертных и указывая дорогу на шабаш ведьмам, духам и нечистой силе. Фра Мауро нашел способ укрощать их и узнавать с их помощью пределы мира, неизвестные прочим. Краски, детали и точность его карт, поражающие до сих пор, суть не что иное, как вихрь образов тогдашнего мира, освобожденных во сне Люцифером и пойманных на карту монахом-космографом, который читал очертания и оттенки на облаках во время предшествующих буре порывов ветра. Эти клубящиеся сны и сейчас можно иногда увидеть высоко над кладбищем, летними ночами, во время самой злой непогоды.

* * *

Позднее кельи монастыря Сан-Микеле превратились в тюрьму для политзаключенных. В 1822 году здесь содержались борцы за свободу Италии Сильвио Пеллико^[32] и Пьетро Марочелли, участники многочисленных восстаний против австрийского владычества. Отсюда их перевели в Шпильберг – пользующуюся мрачной славой габсбургскую тюрьму, расположенную в Моравии, недалеко от Брно. Что же до толщи воды, отделяющей вас от острова, – во времена ноябрьских туманов, днем или ночью, присмотритесь к плавучим огонькам, смутно виднеющимся впереди. Возможно, это свечки, горящие в плавучем гробе той, которую зовут…

Непогребенная девочка

Это случилось туманным вечером 29 ноября 1904 года. Уже темнело и видимость упала почти до нуля, но Франческо Квинтавалле, командир вапоретто^[33] «Пеллестрина», который должен был от Фондаменте Нове направиться к острову Бурано, все-таки решился отдать швартовы, вняв настойчивым просьбам «арсеналотти», рабочих с Арсенала, которые после долгого рабочего дня мечтали поскорее добраться домой на Бурано. Выждав десять минут, необходимые для того, чтобы кораблик успел зайти на Сан-Микеле^[34], следом за ним отправились две пассажирские гондолы, наполненные возвращающимися из Венеции муранцами. Одну гондолу вел Антонио Россо Франа, другую – Андетто Камоццо. Хроники повествуют, что, отчаливая от Сан-Микеле, Квинтавалле скомандовал «малый назад!», не заметив, что гондолы были прямо за ним. Лодочка Россо разломилась пополам, и все ее пассажиры оказались в воде. Четырех удалось тут же вытащить на борт вапоретто, но еще пять женщин скрылись под водой за считаные секунды. Несмотря на густой туман, немедленно начались поиски, которые продолжались всю ночь. Через несколько часов с вапоретто, стоявшего у причала, была замечена Мария Тозо Булла. Ее немедленно вытащили и спешно доставили в Мурано – но она скончалась почти сразу же. Бездыханные тела Лизы Тозо Бореллы и Амалии Падован Вистози были обнаружены наутро внутри кормовой части гондолы. Но Тереза Сандон и Джузеппина Габриэль Кармело, еще девочка, так и остались поглощены пучиной. В сентябре 1905 года, через десять месяцев после разыгравшейся трагедии, Тереза Сандон явилась во сне свой сестре. «Молись за меня, – сказала она, – потому что тело мое все еще томится в плену. Но если ты хорошенько помолишься, я освобожусь от уз, которые приковывают меня ко дну канала, и упокоюсь на освященной земле». Через десять дней после этого вещего сна двое рыбаков в канале делла Бисса, около острова Виньоле, приметили всплывшее изуродованное тело. Скапулярий^[35] на шее помог опознать его – это были останки Терезы Сандон.

А вот маленькую Джузеппину Габриэль Кармело так и не нашли. Ее кости по-прежнему лежат на дне лагуны, но дух обрел покой в том освещенном свечами плавучем гробу, что показывается туманными ночами. И к которому не смеют приближаться паромщики.

* * *

Поверните налево и пройдите до конца фондамент Нове. Сейчас здесь располагается одноименный театр (teatro Fondamente Nove), а в первые послевоенные годы это было место темных делишек и кровавых расправ. Старые венецианцы до сих пор вспоминают историю, в которой фигурируют

Каракатицы с глазами женщины

Линда Чиметта была маленькой миловидной женщиной. Вместе с мужем она держала бар в Беллуно, что на севере области Венето, и частенько наведывалась в Венецию, чтобы пополнить запас контрабандных сигарет. В апреле 1947 года, отправившись в город, она, как обычно, остановилась у подруги – и пропала. Высказывалось много предположений: что она, поддавшись минутному порыву, сбежала с американским солдатом; что она долго и тщательно готовила свое исчезновение и скрылась наконец туда, где ее никто не знал; что ее видели входящей в монастырь, чтобы принять постриг.

Полиция, однако, провела расследование и пришла к заключению, что женщина была убита. После чего без проволочек предъявила суду и убийц: Бартоломео Томá и Луиджи Сарди – вдохновитель и исполнитель этого преступления. Женщину завлекли в ловушку, посулив выгодную партию сигарет, убили несколькими ударами топора и засунули в чемодан, предварительно расчленив. Сарди, гондольер по профессии, настаивал на своей невиновности. Он уверял, что выбросил вместе с Тома в лагуну чемодан, будучи уверенным, что тот избавляется от краденого.

Поиски велись несколько дней, но ни к чему не привели. А потом это преступление забылось, потонув в жилищной, продовольственной и прочих проблемах, которых хватало в послевоенные годы. Но через некоторое время мальчишки, ныряющие с фондамент Нове, вытащили на берег большой дорожный чемодан, прибитый волнами. Открыв его, они обнаружили, что он кишит крабами и каракатицами. Придя в себя, ребята радостно кинулись собирать их и побежали домой с полными пригоршнями, чтобы бросить на сковородку: голод в те годы и не на такое толкал.

Но на дне чемодана обнаружилось женское тело. Это все, что осталось от Линды Чиметты. Трудно сказать, все ли ребята вернули обратно свою добычу, но большая часть живности, безусловно, вернулась в море. С того времени рыбаки выбрасывали обратно всех каракатиц, выловленных в этой части набережной: им казалось, что моллюски смотрят на них глазами женщины. Ее убийцы тоже плохо кончили. Пытаясь убежать из тюрьмы в Вентотене, Бартоломео Тома сгинул во время бури в Тирренском море. Луиджи Сардо вышел из тюремной психбольницы в 1973 году. Зимой 1980 года он убил сержанта полиции, ни с того ни с сего ударив его трубой по затылку. При аресте он монотонно твердил два слова: «Я невиновен».

Другой подобный случай произошел в Венеции относительно недавно, в 80-е годы. Расчлененную женщину тоже выловили из воды в чемодане. И на сей раз убийце не удалось уйти от наказания. Квитанция из прачечной, обнаруженная в сумочке, безошибочно вывела на него. Ни жертва, ни убийца не были венецианцами. Он убил ее на материке и привез останки, чтобы выкинуть в лагуну с Сант-Элены, что на западной оконечности Кастелло, за садами Биеннале.

Но и в XVIII веке из венецианских вод как-то раз выловили чемодан с человеческими останками… Никола Фарагоне, родом апулиец, убил двух неаполитанских проституток, мать и дочь Фортунату и Леонору, разрезал на части и засунул в чемодан, который выбросил в канал Джудекку, привязав для верности в качестве груза большой камень на длинной веревке. Веревка, очевидно, оказалась слишком длинной: она всплыла на поверхность, и ее приметили с проплывавшей лодки. 12 сентября 1729 года выслеженный убийца понес примерное наказание – обезглавлен и четвертован (как поступил он сам со своими жертвами), а тело его было выставлено на четырех городских перекрестках.

* * *

Там, где фондаменты Нове заканчиваются небольшой бухтой, известной как «бухта Милосердия» (sacca della Misericordia), прямо перед вами, вдали, на противоположном берегу этого заливчика, виднеется «Домик Духов», Кази́но дельи Спирити (Il Casino degli Spiriti). Такое название прижилось после того, как много поколений лодочников и рыбаков слышали из него по ночам грохот, свист и шум. Одни уверяют, что дом служит притоном для шайки фальшивомонетчиков, которые нарочно шумели, чтобы посторонние не совали нос и не мешали их делишкам. Другие полагают, что «дýхи» в названии суть не кто иные, как изысканные тени художников и писателей, некогда собиравшихся здесь.

Как бы там ни было, здание, входящее в комплекс дворца Контарини даль Заффо (palazzo Contarini dal Zaffo), было сооружено в XVI веке благородным семейством для летних забав и увеселений. Заброшенная со временем, вилла приобрела в последующие века это двусмысленное название и почиталась местом собрания неугомонных призраков. С этим местом связна легенда о художнике XVI века Пьетро Луццо да Фельтре.

Мертвец, убивший себя из-за любви

С самого момента постройки, гласит легенда, летний домик Контарини посещали знаменитейшие художники того времени. Сопровождаемые своими прекрасными натурщицами, здесь посвящали разнообразным удовольствиям вечерние часы Тициан Вечеллио, Якопо Тинторетто, Джорджоне, Пьетро Аретино, Якопо Сансовино, Паоло Веронезе и Пьетро Луццо. Они слушали музыку, декламировали стихи, вкушали яства, предавались любовным утехам. Порою к ним присоединялись иностранцы, как, например, Альбрехт Дюрер.

Пьетро Луццо, однако, выделялся своей угрюмостью. Необщительный, резкий в ответах, мрачный с виду, он получил прозвище «Мертвец из Фельтре» (Morte da Feltre), отражающее как его происхождение, так и неприветливость, а более всего – его бледное лицо с заостренными чертами. Но и его угораздило влюбиться без памяти в Чечилию, любимую модель (и, конечно, любовницу) Джорджоне, которой весьма докучали его беспокойная страсть и настойчивые ухаживания.

Как-то вечером, когда Мертвецу из Фельтре удалось наконец уединиться с Чечилией у окна Казино, он получил от нее полный и решительный отказ. И пригрозил девушке, что убьет себя у нее на глазах. «Как вам будет угодно, – отвечала красавица, – море прямо перед вами!»

«Смотри, Чечилия, мертвецы порой возвращаются…»

Та хотела что-то пошутить в ответ, но безумный блеск в его глазах заставил девушку вскрикнуть и отбежать от окна назад, к ничего не подозревавшим друзьям. И тем же вечером Мертвец из Фельтре сгинул в пучине.

Несколькими днями позже, когда вся честная компания снова собралась в домике с видом на лагуну, призрак Пьетро Луццо неожиданно возник в оконном проеме – молчаливый, осуждающий. Его появление всех переполошило. Окно было решено заложить. Бесполезно: на следующую ночь Мертвец из Фельтре появился в соседнем окне. Его тоже заложили общими усилиями. Но и это не помогло. Вечер за вечером призрак появлялся в одном окне дома за другим, пока все они не оказались замурованы. Лишь тогда привидение оставило виллу в покое и больше не показывалось.

* * *

Поверните теперь налево, на калле Лунга Санта-Катерина (calle Lunga Santa Caterina), и пройдите ее всю до понте Молин (ponte Molin). Пересеките его и ступайте дальше, пока не увидите по правую руку маленький и темный сотопортего деи Прети (sotoportego dei Preti, «проход священников»), который выведет вас прямо на понте де ла Раккетта (ponte de Racchetta, «Мост ракетки»).

Название моста связано с тем, что когда-то эти места отводились для «игры в ракетку» (gioco della racchetta) – древнего предшественника современного тенниса. Среди многочисленных представителей знати и знаменитостей, упражнявшихся здесь в этом развлечении, – ставшие впоследствии императорами Карл VI, Карл VII, а также короли польский и датский.

Сойдя с моста, поверните направо, на фондаменту Сан-Феличе (fondamenta San Felice) и задержите взгляд на единственном мостике, лишенном перил, – понте Кьодо (ponte Chiodo, мост «Гвоздь»). Это последний остающийся в городе мост без ограждений, напоминание о многочисленных подобных мостах, существовавших некогда в Венеции. В отличие от более известного Чертова моста, понте дель Дьяволо (ponte del Diavolo) в Торчелло, что на севере лагуны, этот мостик в историческом центре, соединяющий кварталы жилых домов, не связан ни с какой легендой. Просто заметим, что когда-то мосты с перилами были редкостью. А в еще более стародавние времена каналы преодолевали с помощью простых досок.

Теперь поверните налево на следующую калле и наконец перейдите понте де ла Мизерикордия (ponte de la Misericordia, «мост Милосердия»). С него вы вступите на одноименное кампо, на котором возвышается во всей своей красе (хоть так до сих пор и не завершенное) здание Скуолы Нуова де ла Мизерикордия (Scuola Nuova de la Misericordia), еще одной из шести венецианских Скуоле Гранде. Начатое в 1532 году по проекту Якопо Сансовино, это величественное сооружение было закончено лишь пятьдесят лет спустя – но только изнутри, чтобы дать возможность дожу Николó да Понте провести там пышную церемонию открытия. Эта Скуола и смежное с ней палаццо Лецце оказались первыми зданиями в городе, разграбленными в 1797 году французскими солдатами.

Между иллюминатством и алхимией

Считается, что палаццо Лецце (palazzo Lezze) – одно из мест Венеции, исторически тесно связанных с масонством. «Вольные каменщики» использовали для своих целей символические фигуры и ритуальные формулы, позаимствованные у алхимиков и еретиков. И на боковом фасаде палаццо Лецце, образующем угол с фасадом Скуолы де ла Мизерикордия, на уровне балконов виднеются весьма любопытные барельефы. На нижнем левом балконе – целая композиция, воистину загадочная, из алхимических символов. Ее образуют человеческая фигура на дереве с огненной кроной, поддерживаемая двумя женщинами, вставшими ногами на грудь двух пеликанов, над которыми встают солнце и луна. Не менее примечательна и композиция справа, у самого угла – с двумя гарпиями и странной полуобнаженной – в чем-то вроде накидки – фигурой, держащей две охапки хвороста в руках. Две мраморные фигуры на следующем этаже – ангел и двуглавый орел – завершают квадрат.

Если уж не масонскими, то алхимическими эти барельефы точно являются. Дворец, сооруженный по заказу Джованни да Лецце в начале XVII века, приписывается Бальдассаре Лонгене, чьи каббалистические и эзотерические познания ясно проступили, например, при сооружении базилики де ла Салюте^[36]. А сам да Лецце, весьма вероятно, был герметистом.

Трудно сказать, собиралась ли здесь тайная ложа, но косвенным подтверждением существования в Яснейшей республике нескольких лож в первые десятилетия XVIII века является тот факт, что в 1729 году Томас Ховард, герцог Норфолкский и великий мастер лондонской ложи, посетил Виченцу, Верону, Падую и Венецию. Заседание тогда, возможно, прошло «на выезде» – на каком-нибудь судне посреди лагуны. Хроники безусловно свидетельствуют о наличии ложи в палаццо Контарини, в Санта-Кроче – она была выявлена и распущена 6 мая 1785 года.

Обойдите Скуолу по фондаменте Мизерикордия и перейдите по понте дель Абация (ponte de l’Abazia, «мост Аббатства») на одноименное кампо. Прекрасная пустынная площадь дает возможность полюбоваться церковью Аббатства Мизерикордии (chiesa de l’Abbazia de la Misericordia), заложенной в X веке и известной также под названием Санта-Мария-Вальверде («Девы Марии в Зеленой долине»), по названию островка, на котором была изначально построена. Бок о бок с церковью возвышается старая Скуола делла Мизерикордия, в котором это благочестивое общество, основанное в 1303 году, заседало с середины XIV века, а столетие спустя переместилось в соседнее, более величественное здание. Именно здесь, на этой брусчатке, разыгралась история, главным действующим лицом которой стал…

Старый ростовщик

Не смотрите слишком пристально на согнутого старичка, который иной ночью ковыляет туда-сюда по кампо дель Аббация с огромным мешком на плечах, умоляя сердобольных прохожих ему помочь. Стоит вам по неосторожности к нему приблизиться, как старичок на ваших глазах превратится в скелет, объятый пламенем. Это призрак Бартоломео Зенни, старого ростовщика, скупого настолько, что, когда на прилегающей калле вспыхнул пожар – а случилось это 13 мая 1437 года, – он не пожелал помочь соседям спасать детей, потому что тащил из горящего дома мешок со своим добром, чтобы спрятать его от огня в канале. Через несколько ночей он появился снова. За спиной он опять тащил огромный мешок, под тяжестью которого едва мог перевести дыхание, и взывал ко всем о помощи. Знакомые отводили глаза, а тем, кто все-таки решался помочь, приходилось бежать со всех ног, под отчаянные вопли охваченного огнем скелета. Говорят, что душа Бартоломео получит покой, лишь когда кто-нибудь поможет ему донести мешок до соседней церкви Санта-Фоска (Santa Fosca). Но вид обуглившегося мяса и проступивших костей старого ростовщика способен отвратить даже самых стойких.

Покиньте кампо через сотопортего дель Абация (sotoportego de l’Abazia) и ступайте по одноименной калле, пока справа от вас не откроется калле де ла Корте Веккья (calle de la Corte Vecchia, «калле Старого двора»). Пройдите ее целиком, до понте де ла Сакка (ponte de la Sacca, «мост Бухты»). Нетрудно заметить, что вы сейчас на другой стороне бухты Мизерикордия. А прямо перед вами – фасад палаццо Контарини даль Заффо (palazzo Contarini dal Zaffo). Минутная прогулка по фондаменте Гаспаро Контарини (fondamenta Gasparo Contarini) – и вот перед вами церковь Мадонна дель Орто (chiesa Madonna del’Orto, «Богородицы в Садах»).

* * *

Освященная изначально в честь св. Христофора, эта прекрасная церковь была позже переосвящена в честь Богородицы в Садах (или Девы Марии Благоуханной, Santa Maria Odorifera) благодаря перенесенной внутрь древней статуе Девы Марии, обнаруженной в близлежащем саду и почитаемой как чудотворная. Она и сейчас здесь. Художник Якопо Тинторетто, живший неподалеку, создал немало произведений для этого храма. Здесь же покоятся его останки, равно как и останки Доменико и Мариетты, старших из его четверых детей.

Сооруженная в середине XIV века по распоряжению фра Тиберио из Пармы, главы ордена умилиатов^[37], эта церковь была перестроена в начале XV века из-за опасности обрушения. И сейчас является одним из типичнейших образчиков венецианской готики. Не менее характерна и колокольня с полукруглым куполом, увенчанным статуей Мадонны.

Обратите также внимание на статуи двенадцати апостолов в фасадных нишах. Это творения XIV века, плоды работы камнерезной мастерской (tajapiera по-венециански, то есть tagliapietra, «резьба по камню») братьев Якобелло и Пьетро Паоло Делле Масенье, которые, вместе с Паоло-младшим, сыном Якобелло, немало потрудились над фасадами Палаццо Дукале, Фрари, базилики Сан-Марко. А еще о младшем из Делле Масенье существует легенда. В которой фигурирует…

Статуя про́клятого апостола

За исключением тех случаев, когда речь идет о Тайной вечере, среди изображений двенадцати апостолов редко встретишь Иуду. Вместо него обычно помещают св. Матфея^[38], занявшего это место после смерти Искариота. Но в XIV веке в избытке хватало разнообразных сект и ересей, искавших веру на путях, отличных от католического догмата, а то и прямо поклонявшихся Злу. Вот и юный скульптор Паоло Делле Масенье оказался в рядах демонопоклонников.

Зло проникло в него столь глубоко, что Сатана поручил ему возведение своего земного царства. А церкви Богородицы в Садах, над фасадом которой как раз трудился Паоло, отводилась роль опорной оси Зла, места сбора демонов и злых духов. Для этого юному камнерезу был вручен один из тех тридцати сребреников, что получил апостол-предатель за свое злодеяние.

Паоло Делле Масенье замуровал монету в ту из двенадцати статуй фасада, которой он втихомолку придал черты Иуды. Чтобы воплотить преступный план, осталось только дождаться пышной церемонии освящения церкви, намеченной на Страстную неделю 1366 года. В церемонии принимала участие юная аристократка Изабелла Контарин, известная своим чудесным исцелением от тяжелой болезни. После этого она обрела дар общения с потусторонним миром – дар, за который простой народ считал ее святой.

Неожиданно девочка повернулась к скульптору и заголосила: «Так ты и Господних мест больше не боишься, Сатана? Или то неведомо тебе, что бессилен ты против Божьего суда и людской веры?!» Делле Масенье набросился на маленькую духовидицу, но не успел причинить ей вреда. Стоящий рядом диакон не растерялся и быстро плеснул на одержимого святой водой, и Сатана его оставил. Каменотес, словно очнувшись, ничего не помнил.

Статуя осталась на своем месте, но в ночь на Страстную пятницу она словно бы приподнимается в воздух и поворачивается в сторону Иерусалима, потому что ее притягивает к себе место, известное как акелдамà или Земля Крови – клочок земли, купленный на проклятые деньги.

* * *

Отвлекитесь на минутку, чтобы взойти на понте Мадонна дель Орто (ponte Madonna de l’Orto). Прямо перед вами на той стороне канала – калле и кампо деи Мори (calle e campo dei Mori). Если вы не обратили внимания, подходя к церкви, то можете приглядеться сейчас: на фасаде палаццо слева от вас – большой горельеф, изображающий верблюда, которого ведет купец. Это Ка Мастелли (Ca’ Mastelli), известный также как «дом с верблюдом» (dell Cammello). Много веков этот дом принадлежал семейству Мастелли, потомков четырех братьев-греков, прибывших в Венецию из Мореи^[39] в 1112 году. Некоторые хроники пишут, что здесь размещалось «арабское подворье» (fondaco degli Arabi), но более компетентные источники уточняют, что это семья Мастелли принимала у себя богатых и влиятельных купцов, выступая таким образом одним из основных связующих звеньев в торговых делах между Венецией и арабским Востоком.

Среди прочего об этом доме рассказывают, что когда в 1757 году его приобрел нотариус Пьетро Преццато, в течение многих вечеров в одно и то же время во всех пяти комнатах начинали звенеть невидимые колокольчики, вызывая у женщин обмороки и «истечение крови». Хозяин попросил приходского священника освятить помещение, а после того, как это не помогло, вынужден был прибегнуть к услугам экзорциста – после чего предполагаемые злые духи угомонились. Но и до сих пор из палаццо доносятся иногда веселые голоса и звуки музыки: это купцы, как некогда при жизни, собираются вместе, чтобы отпраздновать благополучное окончание долгого и утомительного путешествия.

* * *

Статуями на церкви и на палаццо список необычных скульптур вокруг не исчерпывается. Пройдя немного вперед, на кампо деи Мори, можно увидеть каменные изображения трех братьев Мастелли – Риобы, Санди и Афани. Статуя же четвертого брата, Мамбруна (el Moro Mambrun) – за углом, на фондаменте Мори (fondamenta Mori). Та же статуя, что стоит на углу между кампо и набережной, известна как «сьор Антонио Риоба» (это имя высечено на корзине, которую он несет на плечах). Это и есть знаменитый «Венецианский Пасквино», местный аналог римской статуи, с помощью которого – благодаря анонимным записочкам-«пасквилям», прикрепляемым к его заплечным корзинам – по Венеции распространялась острая критика и злая сатира на властей предержащих. В XIX веке существовала даже сатирическая газета с тем же названием – Pasquino di Venezia. Его «коллегой», то есть другой «говорящей статуей» – распространителем сатирических листков, долгое время выступал «горбун с Риальто» (Gobbo di Rialto). Но те, что на первый взгляд кажутся каменными статуями, согласно народной легенде, суть не что иное, как сами купцы, обращенные в камень собственной жадностью и нечестностью. Так об этом повествует история, герои которой —

Лицемеры, ставшие статуями

Когда речь заходила о старом Риобе, торговце тканями, всякий сразу вспоминал какой-нибудь его грешок: уловку, мошенничество или плутню. И то же самое можно было сказать о любом из трех его братьев. Выходцы из Мореи пользовались славой ловких дельцов, лишенных при этом какого-либо стыда и совести. В короткий срок они пустили по миру множество семейств, обрекая на голод сотни людей.

Как-то вечером у дверей дома Мастелли звякнул колокольчик. Это была женщина, пришедшая закупить оптом ткани для своей лавки. Почуяв выгодное дельце, старик пожелал лично сопроводить покупательницу на склад, где его братья в это время сортировали ткани. «Мой муж умер два месяца назад, – объяснила женщина, – и мне придется самой теперь открывать заново нашу лавку на Сан-Сальвадор. Мессер, эти деньги – все, что осталось у нас с детьми, чтобы спасти наши дела, а значит, и нашу будущность. Продайте нам товар на хороших условиях – и вы получите всегда верного и благодарного клиента».

Риоба не мог упустить возможность прибрать к рукам целую лавку в центре города. Он перемигнулся с братьями и так повел свою речь: «Полюбуйтесь, – сказал он, разворачивая штуку самого дешевого набивного ситца. – С превеликим трудом отрываю я от сердца этот фландрский бархат. Всех ваших денег не хватит, чтобы дать за него истинную цену, но я, так уж и быть, пойду вам навстречу. За эту ткань у вас все покупательницы передерутся. И пусть Господь Вседержитель обратит мою руку в камень, ежели говорю я неправду! Братья, клянитесь вы тоже!» «Да будет так, – сказала женщина, передавая деньги. – Пусть Господь Вседержитель окажется хранителем вашей чести. И поступит с вами, как вы сами его просите». И в то же мгновение монеты сделались каменными, а за ними – ладонь и вся рука недобросовестного купца. Другие Мастелли, замерев от ужаса, глядели друг на друга и убеждались, что члены их тел тоже постепенно обращаются в камень. «Бесчестные лицемеры! Вы при жизни стали бесчувственными каменными статуями – так пребывайте же ими вовеки!» Эта женщина была святой Магдалиной. А предложенная сделка – последней возможностью для братьев спастись. Так торгаши стали статуями – теми самыми статуями, что нынче вмурованы в наружные стены их собственного дома на кампо Мори. Случается порой, что статуя сьёра Антонио Риобы плачет зимними днями, когда воздух делается холоднее камня. А если чистый душой человек возложит руку на грудь статуи, то может порой даже уловить биение сердца.

* * *

Прямо за статуей четвертого из братьев Мастелли к их дому со стороны фондаменты деи Мори примыкает дом № 3399, в котором жил и окончил свои дни 31 мая 1594 года художник Якопо Робусти, прозванный Тинторетто за то, что его отец был красильщиком (tintore) тканей.

Об этом доме чего только не говорят. Будто бы он некогда был частью монастыря и в его заросшем внутреннем дворике обнаруживались детские могилки; что в какой-то момент своей долгой истории он стал детским приютом; вплоть до недавних пор находились люди, уверявшие, что замечали здесь присутствие духов детей и видели, как на снегу ниоткуда появляются отпечатки. Присмотритесь хорошенько к фасаду: вам сразу бросится в глаза большой барельеф, изображающий Геркулеса с палицей. Его поместили сюда по распоряжению самого художника, после того как он, будучи отцом юных дочерей, оказался вовлечен в невероятное происшествие, героиней которого выступила…

Ведьма, прошедшая сквозь стену

Мариетте, старшей дочери художника, пришло время первого причастия. В те времена было принято предоставлять капеллу монастыря Мадонна дель Орто, чтобы дети могли ходить туда причащаться каждое утро втечение десяти дней. И в первое же утро Мариетта повстречала старушку, спросившую, куда она направляется. «Причащаться», – ответила девочка. «Э! А хочешь, сама станешь как Мадонна?» – продолжила старая женщина. «Ах! Но это же невозможно!» – ответила Мариетта. «Еще как возможно, если сделаешь как я скажу. Когда будешь причащаться, не глотай просфору, а держи ее во рту. А когда придешь домой, спрячь в укромном месте. Когда их наберется десять, я вернусь – вот увидишь, какой тебя ждет сюрприз».

Несколько дней девочка так и поступала. А чтобы никто не нашел просфоры, она прятала их в жестяную коробочку и прикапывала в саду за домом, рядом с загончиком, в котором художник, по обыкновению того времени, держал пару свиней и ослицу. Когда же облаток скопилось пять-шесть, животные рухнули на колени перед своей поилкой и отказывались подниматься даже под ударами. Тинторетто, заподозрив неладное, обнаружил жестянку – и дочка, плача, во всем призналась. Тинторетто, хоть и добрый католик, в силу самой своей работы был наслышан о разных каббалистических и магических ухищрениях, и ему было прекрасно известно, что подобным образом старые ведьмы «вербуют» себе молодых помощниц^[40]. Так что он решил никому ничего не говорить.

Наутро десятого дня он научил дочку, как себя вести, когда явится ведьма. А та и впрямь не замедлила явиться. Мариетта пошла ей открывать, но не успела гостья взойти на порог залы, как художник обрушил на нее сучковатую палку. После первых же ударов старушонка обратилась в кошку и, увертываясь, начала скакать, носиться по стенам, по мебели и завесям. Наконец, поняв, что она в ловушке, испустила отчаянный крик, превратилась в черную тучку и с такой силой бросилась на стену, что продавила ее насквозь и выскочила наружу, оставив за собой отверстие. Больше ее никто не видел. Но Тинторетто, чтобы ей неповадно было возвращаться туда, откуда сбежала, распорядился поместить на стене своего дома барельеф Геркулеса с палицей – он-то и виден до сих пор.

У Тинторетто были и другие дочери: Оттавия, унаследовавшая отцовский дом, а также Альтурия и Перина, принявшие постриг в монастыре Св. Анны в Кастелло. Там они оказались вовлечены в историю, о которой будет сказано ниже.

Ну и норов у этого Тинторетто!

На рассказы о «художествах» Тинторетто пролиты реки чернил; но чтобы дать представление о храбрости и строптивости этого человека, достаточно привести такую историю.

Как-то раз художника подрядили изобразить Страшный суд в зале Большого совета Палаццо Дукале. Картина такого размера (ныне утерянная из-за пожара, разразившегося несколькими годами позже и разрушившего часть здания) требовала работы in loco («на месте»). Так что он споро трудился прямо на мостках, нанося краску быстрыми и нервными мазками.

Он так увлекся, что не заметил, как в залу вошел сенатор Республики, сопровождаемый свитой помощников и челяди. Он какое-то время наблюдал за художником, а потом изрек: «Изрядно, изрядно… но должен заметить, что есть и такие художники, например, Джамбеллино (то есть Джованни Беллини), что делают свою работу не в пример аккуратнее».

Тинторетто остановился. Потом повернулся, сжимая кисть, перегнулся через перила мостков и, тщательно подбирая слова, чтобы не наговорить лишнего, ответил: «Да, возможно, вы правы, есть художники, что работают в более аккуратной манере, как Джамбеллино. Но Джамбеллино во время работы не хватают за яйца!» И, повернувшись, продолжил работать еще лихорадочнее. Уязвленный сенатор не нашелся что ответить и предпочел удалиться. Такова история, много говорящая не только о человеческой храбрости, но и о самой природе таланта этого художника.

Даже Пьетро Аретино пришлось испытать на себе нрав художника, на чей счет он тоже взял было привычку злословить. Тогда Тинторетто пригласил его в свою мастерскую, чтобы написать портрет. Аретино пришел и уселся позировать; Тинторетто же вытащил нож и решительно направился к литератору, который не на шутку испугался и даже начал кричать, пока не убедился, что художник хотел его просто предупредить: он начал с серьезнейшим видом измерять пропорции модели, используя в качестве мерной линейки свой нож. С того времени у Аретино отпала охота злословить о Тинторетто.

* * *

Теперь от дома Тинторетто через понте деи Мори (ponte dei Mori) по калле Ларга (calle Larga, «Широкой улице») выйдите на фондаменту де ла Мизерикордия (fondamenta de la Misericordia, «набережная Милосердия»), весьма популярную как у туристов, так и у самих венецианцев, особенно летом. Поверните теперь направо и пройдите набережную до конца, пока не пересечете понте деи Лустрафери (ponte dei Lustraferi). Слева при этом окажутся понте и калле дель Азео (calle de l’Aseo), где 1 февраля 1963 года разыгралась необычная драма. Прискорбный случай поколебал благопристойный ménage^[41] лагуны, а ее герой – молодой художник, вследствие этого происшествия объявленный через суд душевнобольным, до сих пор вспоминается порой как…

Венецианский вампир

Отчаянные крики и призывы о помощи послышались в три с половиной часа пополудни. Редкие прохожие глядели в нерешительности, не понимая, стоит ли вмешиваться в «частное дело этой парочки», как объясняли они впоследствии. Мужчина и женщина были распростерты на припорошенной снегом брусчатке. Он яростно кусал ее за шею, вылизывая и высасывая раны. Кровь была повсюду: на одежде, на снегу, на камнях. Женщина кричала и пыталась вырваться, но мужчина крепко держал ее за руки.

Наконец один полицейский, находящийся не при исполнении, по имени Элио Бердоццо, вмешался, схватил маньяка за волосы и оторвал его от несчастной, которая, не помня себя от страха, с лицом, залитым кровью, как маска, укрылась в ближайшей остерии. Нападавший же тем временем вступил в жестокую схватку со стражем порядка. Присутствующие, уважая частную жизнь, по свидетельству очевидца, «не желали вмешиваться, поскольку полицейский был в штатском, и происходящее напоминало выяснение отношений» – между мужем и любовником или что-то в этом роде.

Собрав все силы, полицейский стряхнул с себя противника; тот убежал с окровавленным ртом. Но, перейдя мост и углубившись в калле дель Азео, столкнулся там еще с одной женщиной и попытался повторить нападение. Присутствующие и на этот раз не знали, на что решиться; но, побуждаемые подоспевшим Бердоццо, наконец вмешались. Молодой человек отчаянно сопротивлялся; но, будучи наконец обездвижен, неожиданно успокоился, впал в бесчувственное состояние и на все расспросы лишь едва слышно прошептал одно имя: «Мария».

Личность его была тем не менее установлена. Он оказался художником, тридцати одного года, родом с одного из островов лагуны. Из комиссариата полиции его спешно доставили в Оспедале (центральную венецианскую больницу) на предмет психиатрического освидетельствования. Которое показало, что, несмотря на «подавленное состояние», задержанный находится в «здравом уме». После чего ему было предъявлено обвинение в покушении на убийство.

Согласно показаниям знакомого, художник переживал личную драму: он был безнадежно влюблен в одну девушку, Марию К., которая даже не подозревала о его чувствах. Из-за чего он надолго впадал в депрессию. Вот и на этот раз, охваченный отчаянием, он вышел из дому с намерением броситься под поезд. Но, почти дойдя до станции, потерял сознание. Придя в себя, обнаружил, что распростерт на земле, а несколько неизвестных пытаются его связать. Несколько свидетелей подтвердили, что такой инцидент действительно имел место рядом со станцией.

Впрочем, его показания были путаными, невнятными и противоречивыми. Так, в один день он заявил: «Да, вот что я помню: двух женщин, похожих на Марию, а потом они превратились в чудовищ, которые пытались меня убить. И внутренний голос велел мне на них напасть». В другой раз он попросил отпустить его, потому что у него назначено свидание с Марией, но тут же поправился – речь идет не о женщине, с которой он должен встретиться на пьяцце Сан-Марко, а о дьяволе… Любопытно, что первую из женщин, подвергшихся его нападению, тоже звали Марией и она была родом с того же островка, что и художник.

* * *

Пройдите несколько шагов по фондаменте деи Ормезини (fondamenta dei Ormesini), сверните направо на калле дель Форно (calle del Forno, «Печная улица»), и дойдите по ней до одноименного моста (ponte del Forno), который выведет вас на фондаменту де ла Сенса (fondamenta de la Sensa). Ступайте по ней налево, перейдите через понте Россо (ponte Rosso, «Красный мост»), после чего перед вами справа откроется калле де ле Мунеге (calle de le Muneghe, «улица Монашек»).

Бедный Христос

На калле де ле Мунеге, в доме № 3281, в начале XIX века обитал один сапожник, Маттео Ловат, на которого временами нападала мания страстотерпчества. Во время одного из таких припадков религиозного самомучительства он оскопил себя, а во время другого – попытался распять сам себя на калле де ла Кроче (calle de la Croce, «канал Креста»), что в приходе Сан-Канчиано.

Бедный сапожник изыскал способ тихо-спокойно воплотить в жизнь свои намерения в собственном доме. Полностью раздевшись, водрузив на голову терновый венец и нанеся себе в подбрюшье рану ножом, Ловато умудрился прибить себя к кресту, прикрепленному веревками к балке дома, и выставиться в таком виде из окна, предлагая прохожим «насладиться» жутким зрелищем собственного распятия. Это случилось 19 июля 1805 года. Его сняли с креста и подлечили, но на следующий год он умер на острове Сан-Серволо, в сумасшедшем доме.

* * *

Ступайте дальше по фондаменте де ла Сенса. Слева откроются понте де ла Мальвазия (ponte de la Malvasia, «мост Мальвазин») и одноименная калле. Взойдите на мост и пройдите калле до конца. Она снова выведет вас на фондаменту деи Ормезини. Пересеките ее, чтобы подняться на одноименный мост. А спустившись с него, остановитесь перед большими воротами из истрийского камня, возвышающимися справа. Вы перед входом в «Новейшее гетто», Ghetto novissimo. В 1516 году по распоряжению Синьории, последовавшему за массовым переселением в Венецию евреев, изгнанных из Испании в 1492 году, все еврейское население города, веками располагавшееся преимущественно на острове Джудекка, было заключено на двух островках – Старое гетто и Новое гетто. А в XVII веке к ним прибавилось еще и Новейшее гетто.

Войдите в ворота и приглядитесь к местам, в которые некогда были вмонтированы петли их створок. Нетрудно заметить, что они выворочены из камней грубо, «с мясом». Это следы французского нашествия 1797 года: наряду с кражами и насилием завоеватели проделали и этот символический жест, обозначающий равенство всех граждан империи.

Впрочем, стоит заметить, что уже ко времени учреждения в Венеции Новейшего гетто отношения между евреями и неевреями были довольно тесными, несмотря на официальное разделение. В первой половине XVII века поэтесса Сара Копио Зуллам устроила в своем доме в этой части Гетто литературный салон, охотно посещаемый далеко не одними евреями. Красавица-блондинка Сара была одной из образованнейших женщин своего времени. Она сочиняла музыку и стихи, толковала Ветхий Завет, хорошо разбиралась в иудаизме и еврейской истории, изучала философию, теологию, астрологию, античную литературу; умела читать по-испански, по-еврейски, по-латыни, по-французски и, разумеется, по-итальянски.

Слово «Гетто» (Ghetto), вероятно, происходит от «джетто», getto, то есть «отливка»^[42], потому что в этом районе, задолго до вселения сюда евреев, размещались мастерские по отливу пушек, полностью перемещенные в Арсенал к 1390 году. Менее заметны отзвуки халдейского слова ghet (что соответствует итальянскому gregge – стадо, табун), древнееврейского nghedad или сирийского nghetto (конгрегация, синагога). Как бы там ни было, это Гетто в венецианской лагуне оказалось первым гетто во всей Европе (и в мире), и название этого квартала распространилось на любой еврейский квартал, а потом – на любой район замкнутого проживания определенной группы. В то же самое время на территории Старого гетто обрел свой «мидраш»^[43] (помещение, в котором он поучал своих многочисленных учеников) Леон да Мóдена – вероятно, самый известный представитель древней иудаистической культуры Венеции, раввин, ученый и теолог, выдающийся проповедник и незаурядный писатель. Он тоже входил в число друзей (и наставников) поэтессы, а кроме того, заслуживает упоминания как первый еврей, написавший книгу на народном итальянском языке. Эта книга предназначалась для того, чтобы объяснить христианам смысл иудаистских обрядов, и носила название Historia de’ Riti ebraici («История еврейских обрядов»). Родившись в 1571 году, Леон де Модена умер в 1648 году и был похоронен на живописном старом еврейском кладбище на Лидо. Когда пришла пора делать надгробье, выяснилось, что у него не осталось ни гроша (он был заядлым игроком), так что мраморную стелу сделали из обломка старого балкона, на котором высекли эпитафию: «Слова покойника: / четыре локтя земли внутри этой ограды / во имя вечности / были ниспосланы свыше для Иуды Леона из Модены. / Смилуйся над ним (Господь) и даруй мир. / Умер в субботу 27 адара 5408».

* * *

Проследуйте теперь по калле дель Гетто Новиссимо (calle del Ghetto Novissimo), не пропустив при этом желобки в мраморных косяках ворот – некогда здесь были вмонтированы полукружья «мезуз», выйдите из сотопортего направо, на фондаменту дель Гетто Новиссимо. Само зрелище окруженных каналом многоэтажных домов Нового гетто (Ghetto Nuovo), открывающееся перед вами, дает живейшее представление о той невероятной скученности, в которой приходилось жить тысячам евреев. Дома достигают здесь высоты восьми этажей, а лестницы порой встроены между двумя рядом стоящими зданиями, чтобы служить жильцам сразу с обеих сторон.

От заката до восхода ворота Гетто оставались закрытыми, и за соблюдением этого «комендантского часа» следили солдаты и вооруженные лодки – чьи «услуги» должны были оплачивать сами отделяемые. И несмотря на то, что евреям не разрешалось владеть никакой недвижимостью, им приходилось платить государству арендную плату.

Пересеките теперь понте дель Гетто Новиссимо (ponte del Ghetto Novissimo) – и перед вами открывается кампо де Гетто Ново (campo de Ghetto Novo) – сердце еврейского квартала Венеции.

С венецианским Гетто связан еще один любопытный факт. Дело в том, что Новое гетто (Ghetto Nuovo) на самом деле является более старым, а Старое гетто (Ghetto Vecchio) возникло рядом с ним уже позже. Так вышло благодаря тому, что первое еврейское поселение возникло на том острове, где находились более новые литейные мастерские. Так что для венецианцев это всегда было просто «Новое гетто». Правда, так и остается неясным – немецкие ли это литейщики или же новоприбывшие немецкие евреи «виноваты» в том, что буква G в слове getto стала произноситься не по-итальянски, как «дж», а по-немецки, как «г». Определив евреям точное место жительства, венецианцы не стали при этом ограничивать им свободу вероисповедания. Более того: они приветствовали возвращение групп марранов (насильно крещеных евреев) в лоно их изначальной религии, к великому возмущению европейских властителей того времени. Евреям было дозволено возводить новые синагоги (которые в Венеции называли Скуоле – так же, как и места собраний христианских общин) – с тем условием, чтобы они не бросались в глаза и оставались неприметными, по крайней мере снаружи. Так что евреи сооружали свои синагоги в жилых домах, но всегда – на последних этажах, чтобы никто не топтал их святилища. На кампо дель Гетто Ново их три: Скуола Тедеска (немецкая), Скуола Итальяна (итальянская) и Скуола дель Кантон, известная также как «французская». Очевидно, что эти названия указывают на территории, откуда прибыли основатели этих синагог. В Гетто Веккьо (Старом гетто) есть также Скуола Левантина (левантинская, то есть ближневосточная) и Скуола Спаньола (испанская). Они более заметны, так как возводились в позднейшую эпоху, когда ограничения были уже не столь суровы. Но попробуйте лучше поискать в домах те, что спрятаны. По крайней мере парочку из них можно идентифицировать по пяти большим окнам на фасаде, выходящим на площадь: они символизируют первые пять книг Ветхого Завета, то есть Пятикнижие. Но если не сможете «вычислить» их все – просто спросите.

* * *

В Венеции евреи могли практиковаться лишь в медицинском искусстве. Им не дозволялось владеть недвижимостью, но зато разрешалось менять и ссужать деньги. На дверях дома № 2912 на кампо дель Гетто Ново до сих пор видна вывеска банка, существующего по наше время, – «Россо», то есть «красный». В эпоху, когда мало кто умел читать и писать, цвет выданной расписки оставался единственным надежным способом удостовериться, что у тебя в руке необходимый документ.

Завершим мы нашу первую прогулку старинной легендой, речь в которой идет о том, как в еврейском Гетто, через несколько десятилетий после его учреждения, разразилась…

Детская чума

Великая чума 1575 года нагрянула в Венецию неожиданно. И пока она выкашивала тысячи жертв, в Гетто умирали одни только дети. Удрученные этой странной, пугающей избирательностью, имевшей место лишь в еврейском квартале, все раввины во главе с духовным лидером общины ребе Якобом Стеркелем собрались, чтобы сотворить особые молитвы об избавлении от чумы.

Но ничто не помогало. Напрасно ребе Стеркель искал в своих книгах рецепт избавления от мора, пока наконец однажды ночью к нему не явился во сне пророк Илия и не провозгласил: «Встань и следуй за мной». Раввин повиновался и, трепеща, последовал за пророком прямо по водам лагуны до острова Лидо, где располагалось еврейское кладбище. Там он увидел призраков умерших детей, которые носились, играя, туда-сюда среди могил. Только он собрался спросить у пророка, что это значит, как видение исчезло, и он проснулся. Полагая тем не менее, что это явление – знак божественного вмешательства, он призвал ученика и объявил: «Если хочешь помочь справиться с чумой, ступай в полночь на кладбище. Увидишь там играющих мертвых детей. Сорви с одного из них погребальный плат и принеси мне немедля». Ученик так и сделал. Он отправился на кладбище и спрятался между плит. Когда пробила полночь, духи детей выскочили из могил и принялись скакать и веселиться. Ученик раввина дождался, пока один из них пробежал достаточно близко, сорвал с него погребальный плат и помчался обратно к раввину. Но в ту же ночь ребе Стеркель услышал, как кто-то тихонько стучится в его окошко. Снаружи стоял ребенок и умолял его: «Ребе, отдай мой плат. Без него я не могу возвратиться». «Не отдам, – возразил раввин, – пока не объяснишь, почему в Гетто чума поражает одних только детей». Поначалу малыш отказывался отвечать, но, видя непреклонность раввина, дал подробные объяснения. Всему виной была одна мать, убившая своего новорожденного ребенка. И с этими словами, получив обратно свое покрывало, отправился на кладбище. Наутро ребе Стеркель повелел привести к нему женщину, указанную мертвым ребенком, и ее мужа, который тоже не стоял в стороне от совершенного преступления. Изобличенные, они во всем признались, и понесли наказание по закону. И с того момента детские смерти прекратились, и за все время эпидемии от чумы в Гетто никто больше не пострадал.

Похоже, что название острова Джудекка происходит как раз от многочисленной еврейской (иудаической) общины, населявшей его с отдаленнейших времен до 1516 года, когда все евреи были перемещены в городское Гетто.

* * *

Вторая ночь
ТУРКИ, КУПЦЫ, КОРОЛЕВЫ, СУЛТАНЫ, НАПОЛЕОН И БЛИСТАТЕЛЬНЫЕ ПУТАНЫ
От Риальто до Сан-Кассиана

Наше второе свидание с таинственной и диковинной Венецией – в сестьере Сан-Поло. Одно из древнейших мест города (именно здесь находятся рынок Риальто и церковь, заложенная, согласно легенде, в день основания города), в то же время один из его оживленнейших и характернейших кварталов. На калле, которое мы посетим, во все времена непрестанно совершались обмены – самого разного свойства, как нам предстоит выяснить.

Отправной точкой послужит внушительный понте ди Риальто (ponte di Rialto). Это место – единственное и неповторимое, подумаете вы, перегнувшись через его перила. И будете, безусловно, правы. Но с небольшой оговоркой: в мире существует множество «риальто» – там, где пытаются воссоздать Венецию.

Тысяча Венеций по всему миру

Соединенных Штатах три города называются Rialto. Еще двадцать восемь носят имена Venice, Venetia, Venetian, Venezia; даже в Бразилии есть городок под названием Риальто и двадцать две Венеции. В Колумбии их двадцать три. Яснейшей республике обязано своим названием целое государство Южной Америки – Венесуэла. Считается, что это произошло благодаря Америго Веспуччи, увидевшему, что индейцы живут в домах, возведенных на сваях. В его глазах это была настоящая «маленькая Венеция», и он стал называть всю область «Венециола» или «Венецуола». Таков этот город – самый неповторимый в мире и в силу этого самый повторяемый, сравниваемый, воспроизводимый. На американском континенте в его честь получили имена девяносто восемь населенных пунктов. В Европе десяток городов гордится званием «Северной Венеции»: Брюссель, Амстердам, Страсбург, Стокгольм, Санкт-Петербург…

В Праге, Сплите и Бамберге есть свои «маленькие Венеции», то есть кварталы на воде. (В самой Италии городом с «маленькой Венецией» считается Ливорно.) Даже в Лондоне есть своя Little Venice, а в Берлине целый окраинный квартал носит название Neue Venedig, в котором даже есть свой Rialto Brücke – самый обыкновенный автомобильный мост, на который, однако, возложена почетная обязанность напоминать о своем знаменитом венецианском предшественнике. Что касается Азии – даже китайцы упоминают о «маленьких Венециях», говоря о своих городках, прилепившихся к Янцзы.

И это если только говорить о настоящих городах и кварталах, старинных и современных, названных в честь Венеции и сравниваемых с ней. А еще же существуют десятки рукотворных Венеций, специально созданных для того, чтобы взимать с посетителей плату за право полюбоваться на воспроизведение (с той или иной степенью достоверности) оригинала. Прежде всего вспоминают казино-гостиницу в Макао, где есть и мосты, и набережные, и гондолы беззвучно скользят по лагуне-бассейну под искусственными голубыми небесами. В Лас-Вегасе тоже есть казино-гостиница под названием The Venetian («Венецианское») – невероятная «уменьшенная копия» Яснейшей, весьма эффектная, хоть и немного картонная. И чем чаще Венецию воспроизводят, тем надежнее она ускользает от попыток уловить ее суть. И более того: это лишь умножает ее более чем тысячелетнее очарование. Миллионы людей столетиями стремятся ее посетить, если получится – узнать, и если очень повезет – породниться с ней.

* * *

Прежде чем спуститься с моста Риальто, задержитесь на последнем марше и взгляните направо, в сторону Ka деи Камерленги (Ca’ dei Camerlenghi, «дом службы налогов и сборов»). Стоит освежить в памяти историю моста – или, точнее, мостов, веками сменявших друг друга на этом месте.

Первый из них – деревянный, как и два последующие, – оказался разрушен в 1310 году в ходе восстания, поднятого Байамонте Тьеполо (о котором мы еще поговорим). Второй рухнул в 1444 году под тяжестью зевак, собравшихся посмотреть на свадебный кортеж маркиза Феррары. Третий, разводной, оказался запечатлен на картине Карпаччо, находящейся сейчас в Галерее Академии.

Нужен был каменный мост. Поэтому в 1524 году объявили конкурс, в котором приняли участие крупнейшие архитекторы того времени – Микеланджело, Сансовино, Палладио. Но вспыхнувшие среди горожан горячие споры не давали возможности приступить к постройке еще около семидесяти лет – срок, достаточный для того, чтобы эти мастера успели скончаться. В конце концов мост, торжественно открытый в 1592 году, был возведен по дерзкому проекту Андреа да Понте, который задумал его с центральным пролетом такой высоты, что под ним могла пройти галера без парусов. Строительные расходы также оказались столь высоки, что для их возмещения за проход по мосту начали взимать плату. Но многие венецианцы выражали сомнения, что подобный проект удастся воплотить в камне.

Странные предзнаменования

Прямо пред вами возвышается великолепный дворец Камерленгов, обладающий двумя необычными особенностями. Во-первых, это единственный дворец на «Каналаццо», как называют свою «главную улицу» венецианцы, из которого воды Каналь Гранде видны со стороны всех фасадов. Их – курьез из курьезов! – у него не четыре, как обычно, а пять. Возведенный в 1525 году Гульельмо Бергамаско, он служил пристанищем для консулов, старших консулов, камерленгов и других магистратур. Цокольный этаж до сих пор несет на себе отчетливые следы тюремных камер, в которых содержались несостоятельные должники и мелкие воришки. Среди венецианцев дворец известен в первую очередь благодаря двум капителям, следующим непосредственно за угловой, со стороны, глядящей на мост. Они изображают две человеческие фигуры, мужскую и женскую. Одна – со странным предметом между ног, другая – с полыхающим на том же месте огнем. Эти статуи были высечены во время возведения каменного моста Риальто: когда проект только обсуждался, какой-то злоязыкий человек заявил во всеуслышание в толпе на рынке Риальто: «Да у меня скорее копыто между ног отрастет, чем этот мост построят!» На что какая-то бабенка тут же ответила: «А у меня – огонь из дыры пойдет!» Чтобы посрамить недоверчивых (а также продемонстрировать, что у нее повсюду глаза и уши), Яснейшая республика повелела высечь соответствующие изображения заодно с мостом, ставшим красивейшим на Каналь Гранде, а со временем – и древнейшим.

* * *

Спуститесь с понте ди Риальто и пройдите несколько шагов, пока перед вами справа не откроется кампо ди Сан-Джакомо-ди-Риальто (campo di San Giacomo di Rialto, «площадь Св. Иакова на Риальто»). Маленькая церковь по правую руку – Сан-Джакомо; она перестраивалась в течение веков, но сохранила свои изначальные объемы и считается древнейшей церковью Венеции, заложенной в день основания города, 25 марта 421 года. Чтобы напомнить, как это было, достаточно перечитать «Альтинскую Хронику» (Chronaca Altinate), в которой соответствующие факты излагаются следующим образом:

Рождение Венеции

«В вышеуказанный год 421 в день 25 месяца марта в полдень страстного понедельника, сему великолепнейшему и превосходнейшему христианскому граду дано было начало, в тот час, коему небо благоприятствовало. И произошло это в год от сотворения мира 5601; от воплощения Христа 421; от возведения Аквилеи и Падуи 1583; и от первого появления Энетов в лагуне минуло 13 лет, пошел четырнадцатый… Время, пора, месяц, неделя, день и час – все это и многое другое достигло самого своего благоприятного значения, дарованного Всеблагим… Солнце стояло во днях равноденствия. Престол Святого Петра верховного понтифика занимал папа Целестин II^[44]. В Империи обретались Феодосий-младший, и Валентин, объявившие именованную Ванетию небесной, и Ванетов, обитателей ея, добродетель, богатство, и прочие достоинства снискавшими».

Таким образом, Венеция была основана через тринадцать лет после переселения венетов, и дата основания – Страстной понедельник в марте – была выбрана посредством астрологических расчетов.

* * *

Во все последующие века, вплоть до падения Республики в мае 1797 года, Новый год праздновался 1 марта (как то было во времена Римской империи – и при таком счислении сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь возвращались на свои места седьмого, восьмого, девятого и десятого месяцев года, соответствующие их названиям), и в официальных документах, чтобы избежать путаницы в сношениях с сопредельными государствами, где был в ходу григорианский календарь, дата всегда указывалась с примечанием MV, more veneto, то есть «по венецианскому обычаю». Например, 17 февраля 1607 года MV соответствует общеевропейскому 17 февраля 1608 года, поскольку 1608 год в Венеции начинается только в следующем месяце, и таким образом, в документах Республики февраль оказывается последним месяцем 1607 года.

Риальто всегда оставался экономическим, финансовым и торговым центром города. Само это название знаменито настолько, что оказалось одним из тех двух местных слов, которые использовал Шекспир в своих венецианских пьесах (второе слово – «гóндола»). Некогда здесь сходились почтенные купцы, банкиры, священники и их паства, не говоря уж о торговцах всех типов, менялы – бок о бок с продавцами фруктов; и минимальный размер рыбешки, дозволенной к продаже… был выбит прямо на мраморе церкви! Поднимите глаза на вторую колонну наружного портика Сан-Джакомо (Сан-Джакометто, как говорят венецианцы). Видите два небольших силуэта, высеченных на мраморе достаточно высоко? Один из них явно имеет форму рыбы. Так вот, это и есть минимальные размеры рыбины и устрицы, которых разрешено выкладывать на торговые прилавки.

* * *

А теперь пересеките кампо и двигайтесь вперед, пока не увидите невысокую колонну, которая стоит вплотную к небольшой лестнице, поддерживаемой статуей, согнувшейся под ее тяжестью. Во времена Яснейшей здесь вывешивались государственные указы. А сами венецианцы называли статую не иначе как…

Горбун с Риальто

Если верить легенде, статуя изображает горбуна, некогда существовавшего в действительности. И приговоренного поддерживать подобную лестницу, пока не умрет от натуги. Но если приглядеться получше к Горбуну с Риальто, то становится понятно, что не так уж он и горбат – а просто согнулся под большим весом. Изваянная в 1541 году Пьетро да Салó, статуя почти сразу же получила неожиданное применение. Воры и злодеи, приговоренные к розгам в течение всего пути от Сан-Марко к Риальто, отмечали окончание наказания тем, что припадали к статуе и лобызали ее – к чему их быстро стали принуждать зеваки. Некоторыми рьяными блюстителями нравственности этот обычай был сочтен оскорбительным для Республики и достойным пресечения. И уже 13 марта 1545 года на колонне, что на углу с руга деи Орези (ruga^[45] dei Oresi) (крайняя слева, если глядеть на статую), поместили крест со львом Св. Марка – дескать, если кого и пристало благодарить и целовать, так это покровителя города. Крест и символ Св. Марка, известные с тех пор как «крест поротых», и сегодня хорошо различимы.

Горбун, как и Антонио Риоба на кампо деи Мори, был «говорящей статуей», то есть пристанищем народных сатирических листков, подобно римским Пасквино и Марфорио.

* * *

Сотопортего и калле позади Горбуна – это, соответственно, сотопортего дель Банко Джиро (sotoportego del Banco Giro, «проход Расчетного банка») и калле де ла Сикуритá (calle de la Sicurità, «улица Страховщиков»). Нет никаких сомнений, что эти названия прямо связаны с теми видами деятельности, что веками разворачивались на этих улицах, – то есть банковским обслуживанием (частные ссудные лавки работали здесь с 1157 года, а в 1584 году государство стало поощрять развитие настоящих ссудно-заемных банков, чтобы уменьшить риск банкротств частных предприятий) и страхованием судов – осуществляемым под 6—12 процентов комиссионных в зависимости от длительности плавания, направления, его условий и типа судна. Но бывали и другие «сделки»: в 1587 году богадельня Обращенных на Джудекке предложила Торговым старейшинам (Savi alla Mercanzia, фактически – Торговая палата, государственный регулятор) молиться за успешное окончание каждого путешествия – в обмен на 0,08 процента стоимости застрахованного груза. Палата отклонила предложение, сочтя его слишком корыстным.

* * *

Как мы уже убедились, широкая калле, уходящая от понте ди Риальто вглубь Сан-Поло, носит название руга деи Орези, то есть «Ювелирная» – потому что закон 1331 года предписывал селиться здесь представителям этой профессии.

Мастера золотых и серебряных дел, огранщики и резчики камней оставались здесь и после того, как ограничение было снято. Даже их Скуола, возвышающаяся на кампо Риальто Ново (campo Rialto Novo), – ныне это здание известно под номером 554 – украшена буквами S. O. (что значит Scuola degli Oresi) над портиком входной двери. А под портиком, среди прочих фресок, до сих пор видно изображение святого Антония Пустынника, покровителя мастеров.

Шлем султана

Под этими арками в 1532 году в лавке Каорлини было изготовлено одно из прекраснейших ювелирных украшений, известных в Европе. «Шлем из наилучшего золота, – описывает его хронист Марин Санудо, – усыпанный каменьями, о четырех коронах, все – в камнях ценности великой, и с золотой подвеской предивнейшей работы <…> стоящий гору денег». Помимо рубинов, огромных бриллиантов, жемчуга, изумрудов и топазов, этот шлем был украшен пером индийской птицы, в ту пору еще неизвестной в Венеции. Сулейман Великолепный купил его за колоссальную сумму в сто пятнадцать тысяч дукатов, и прежде чем отправить в Константинополь, его принесли в Палаццо Дукале, чтобы дож Андреа Гритти мог на него полюбоваться. Вместе со шлемом были отправлены также седло и попона, расшитые жемчугами и каменьями, трон и скипетр. Общая сумма сделки равнялась половине всего годового венецианского экспорта! Остается только догадываться, как смотрелся этот шлем на голове Сулеймана.

Когда руга деи Орези закончится, сверните налево, на руга веккья Сан-Джованни (ruga vecchia San Giovanni, «Старая улица Св. Иоанна»). И, пройдя по ней несколько метров, обратите внимание слева на изукрашенные фресками ворота между домами. Поднимите глаза – и полюбуйтесь на колокольню церкви Сан-Джованни-Элемозинарио (Св. Иоанна Милостивца). Это название, как и название соседней церкви Сан-Джакомо, было некогда для купцов «говорящим». Церковь считалась государственной – в том смысле, что принадлежала государству и помимо религиозного имела также гражданское назначение: с ее колокольни в третьем часу ночи разносился сигнал колокола, предписывающий погасить все огни в городе.

Но в первую очередь церковь интересна тем, что здесь проходили уроки теологии, философии, работы с абаком^[46] (преимущественно – применительно к навигации) и, разумеется, алхимии – на которых слушателям преподносились те основополагающие элементы, из которых в последующие века сложилась современная химическая наука. Венецианская республика оказалась первым государством в Италии, дозволившим публичные лекции по алгебре и даже учредившим кафедры математики. Публичная школа для обучения гуманитарным (а не церковным) наукам для молодых людей из администрации дожа была учреждена Сенатом в 1446 году. Лекторы вслух зачитывали латинские тексты, переводя ключевые места. Синьория давала стипендии успешным, но неимущим студентам для поездки в Париж и в другие университетские центры.

Легенда гласит, что у входа в церковь Сан-Джованни-Элемозинарио, прямо под воротами, лежал на цепи экземпляр «Миллиона» Марко Поло. В эпоху, когда путеводителей не существовало, эта книга, описывающая нравы и обычаи разных народов вдоль Великого шелкового пути, использовалась в качестве справочника.

* * *

Еще несколько шагов по переулку в сторону от Риальто – и справа от вас открывается маленький переулок, рамо^[47] дель Окьялер (ramo de l’Ochialer, «переулок Очешников»). Традиция приписывает жившему здесь стекольщику изобретение во второй половине XIII века roidi da ogli – предков современных очков. В «Справочнике хрустальщиков» (Capitolare dei Cristallieri), выпущенном официальной регулирующей инстанцией («Старым судом», Giustizia Vecchia) в ноябре 1284 года, объясняется, что «оглариос» надлежит изготовлять не из стекла, а из наилучшего хрусталя. В последующие века стали различать линзы для зрения (это и есть roidi da ogli) и увеличительные линзы (lapides ad legendum), и властями было авторизовано создание корпорации стекольщиков-оптиков – Vitreos ab oculus ad legendum. При этом на них возлагалось обязательство под страхом строгого наказания не раскрывать своих секретов никому за пределами венецианской лагуны. Хотя неизвестный изобретатель набрел на этот секрет случайно – обратив внимание, что при поднесении кусочка стекла к глазу он видит предметы более отчетливо.

* * *

Пройдите дальше, до калле и сотопортего дель Поццетто (calle e sotoportego del Pozzetto, «Маленького колодца») и сверните направо, на калле Сан-Матио (calle San Matio). Здесь, при остерии «У Ангела» (osteria all’Angelo), около 1575 года было основано первое Турецкое подворье. (Под «турками» тогда, разумеется, понимались все подданные Оттоманской Порты.)

Яснейшая республика и Блистательная Порта

Венеция всегда поддерживала самые тесные отношения с турецкой державой, причем даже войны не мешали гостеприимству. В 1571 году, накануне битвы при Лепанто, знаменовавшей триумф европейских стран над Османской империей (что не помешало ей два года спустя отвоевать Кипр обратно), турки продолжали жить в городе. Известие о поражении их флота понудило семьдесят пять человек укрыться в доме дипломатического представителя Маркантонио Барбаро, из опасения быть убитыми возбужденной толпой. Немудрено, что после этого случая много турецкоподданных, в первую очередь выходцы с Балкан и из Греции, задумались о создании в Венеции такого места, где они могли бы жить сообща, на манер Гетто. И действительно: несмотря на мирный договор, подписанный Яснейшей республикой и Блистательной Портой^[48] в 1573 году, уже в следующем году двоим поверенным в делах, которых звали Хасан и Хаши Мустафа, пришлось спешно съехать из остерии у Соломенного моста (ponte della Paglia), бок о бок с Палаццо Дукале, потому что толпа выкрикивала оскорбления в их адрес и солдаты даже пытались на них напасть, пока Хаши не выхватил свою кривую саблю и не обратил нападавших в бегство.

В качестве решения проблемы было предложено разместить всех турок в остерии «У ангела», на Сан-Матио. Вокруг Риальто лепилось множество таверн и гостиничек, дающих приют иностранцам простого звания, и район, таким образом, снискал очень дурную репутацию. Его так и называли, inhonestissimo, то есть «бесчестнейший». После почти полувекового обсуждения разнообразных альтернатив, в 1621 году, Сенат избрал в качестве нового Турецкого подворья старинное палаццо Пальмьери да Пезаро (Palmieri da Pesaro, то есть семейства Пальмьери из города Пезаро), на Каналь Гранде. Любопытно заметить, что концепция «подворья», «фондако» (само это слово – международное: оно восходит к арабскому слову «фундук», получившемуся, в свою очередь, из греческого слова «пандакейон», «гостиница») – места, не только дающего приют, но и также вместительного склада товаров, есть воспроизведение исламской модели закрытого этнического квартала, где представители определенной группы могут не просто рассчитывать на безопасность, но и следовать привычному образу жизни. Так, в Фондако деи Турки находился хаммам (турецкая баня), поражающий венецианцев своей чистотой и опрятностью. Это, впрочем, не избавляло от подозрений, будто мусульмане приводят сюда не только проституток-христианок (что было строжайше запрещено законом), но и похищенных мальчиков.

* * *

Пройдите по калле Сан-Матео до перекрестка с отходящей налево калле де ле До Спаде (calle de le Do Spade, «улица Двух шпаг»), с одноименным сотопортего. Здесь размещалась остерия, носившая то же имя, и ее существование зафиксировано по меньшей мере с 1488 года. Как следует из мемуаров Казановы, здесь разворачивалось одно из его бесчисленных приключений.

На Карнавале и не такое видали

Как-то вечером во время карнавала 1745 года некий дворянин из дома Бальби и его друг, неисправимый бабник, заприметили в винной лавке на Кроче хорошенькую простолюдинку с мужем и еще двумя друзьями. Подойдя к ним, наши приятели отрекомендовались государственными служащими и велели, именем Совета Десяти, мужу и всем остальным следовать за ними на остров Сан-Джорджо^[49]. Повод? Все трое мужчин одеты в костюмы занни («предка» Арлекина), а в этот день произошло убийство, причем убийца носил именно этот костюм, так что все одетые подобным образом должны быть допрошены. Добравшись до Сан-Джорджо, Бальби и Казанова (а это был, разумеется, он) высадили бедняг и поспешили обратно к женщине, остававшейся в той же винной лавке с другими приятелями. Они увлекли ее за собой в остерию делле Спаде, где вместе отужинали, напоили ее и потом «пользовали» ее хорошенько по очереди всю ночь, прежде чем отпустить домой.

Казанова уверяет, что в конце концов женщина была вполне довольна и сама их благодарила. И уж конечно никто ее ни к чему не принуждал и не подвергал насилию. Как бы там ни было, эпизод этот Казанову не красит, но последствий он не имел – полиция предпочла в данном случае не вмешиваться. Лишь много лет спустя Казанова узнал, что сбирам (венецианским сыщикам) были прекрасно известны имена всей его развеселой компании и все их проделки, от самой невинной до самой тяжкой. Но они до поры до времени ничего не предпринимали, несмотря на имеющиеся доказательства, благодаря дружбе Казановы с влиятельным лицом – сенатором Маттео Джованни Брагадином, которому он спас жизнь и который наряду с Марко Дандоло и Марко Барбаро выступал в качестве одного из самых щедрых покровителей Казановы.

* * *

Продолжайте идти по этому переулку, пока не пересечете понте де ле До Спаде (ponte de le Do Spade) и начинающиеся за ним калле и сотопортего дель Капелер (calle e sotoportego del Capeler). Затем сверните налево на калле деи Боттери (calle dei Botteri) и следуйте по ней прямо, пока не дойдете до развилки. На ней возьмите направо – и короткий проулок выведет вас на маленькое кампьелло с занятным названием Карампане (campiello Carampane).

Венеция красных фонарей

Вообще-то это название не одной только площади, оно распространяется на всю прилегающую территорию. Здесь в 1360 году Яснейшая республика учредила особое «Кастеллетто» – несколько домов, специально отведенных для проституток. Название, буквально значащее «крепостца», намекало на то, что новое учреждение охранялось шестью стражниками и вообще походило по своему внутреннему распорядку на крепость. Но поскольку в ту пору гулящие женщины в Венеции пользовались достаточной свободой, как социальной, так и религиозной, а ограничения носили скорее внешний характер – например, им запрещалось носить ювелирные украшения и предписывалось надевать желтое, их отличительный признак, – проститутки начали выбираться из своей крепости и селиться вокруг Кастеллетто, в домах, принадлежащих семье Рампани. Их собственное фамильное палаццо размещалось здесь же и было известно под названием Ка Рампани (Ca’ Rampani), с использованием обычного венецианского сокращения Ca’ – от casa, «дом».

Таким образом, девка, обретающаяся под сенью Ка Рампани, стала зваться «карампана», во множественном числе – «карампане», и само это слово на много веков стало в Венеции синонимом проституции. Вплоть до последнего времени это слово считалось оскорбительным, обозначая или легкодоступную женщину, или, что еще хуже, сводню. Сейчас его значение немного поменялось – этим словом стали обозначать дамочку, давно перешагнувшую за «средний возраст», но продолжающую краситься, одеваться и вести себя как молоденькая.

* * *

А теперь пройдите калле и сотопортего де ле Карампане и сверните направо на рио терá де ле Карампане (rio terà de le Carampane). Пройдя ее насквозь, еще раз сверните направо, на фондаменту де ле Тетте, к которой примыкает понте де ле Тетте. Сами эти названия – недвусмысленное напоминание о том, что мы по-прежнему находимся в квартале красных фонарей (ponte de le Tette – буквально «мост Сисек»).

Дело в том, что венецианское правительство, обеспокоенное распространением содомского греха, предписало проституткам выставляться напоказ перед окнами или дверями в соблазнительном виде – полураздетыми и освещенными масляными лампами. О чем нам и напоминают названия моста и набережной.

Трудно, правда, сказать, помогло ли это ухищрение. Потому что 27 марта 1511 года венецианские проститутки подали жалобу ни больше ни меньше – патриарху^[50] Антонио Контарини, умоляя его помочь им в связи с нагрянувшей безработицей. «Не могут прожить, никто к ним не ходит, столь велика содомия», – докладывал иерарх Совету Десяти. За несколько лет до этого случая иные проститутки пытались привлечь подобных клиентов, «грешащих против природы», особыми стрижками, получившими название «грибочек» – волосы зачесывались на лоб, образуя чубчик, как у мальчишек. Но подобная инновация не понравилась Совету Десяти, который запретил ее особым указом 11 марта 1470 года.

В эти же самые десятилетия проституция, продолжая распространяться в беднейших классах, оказалась приемлемой также в богатых и знатных кругах, которые начали пользоваться услугами куртизанок. Так стали называть выделившихся в отдельное привилегированное сословие проституток – одаренных не только привлекательностью, но и изысканными манерами, а прежде всего – элегантностью, умением угодить изысканным запросам, что подразумевало глубокие познания в искусстве, музыке, литературе (зачастую куда более глубокие, чем у нобилей), проистекающие, в свою очередь, из постоянного общения с художниками, архитекторами, писателями, а также учеными и государственными мужами. Речь идет о своего рода «аристократии» внутри определенного круга, когорте женщин, ведших независимую, роскошную и интеллектуальную жизнь (хотя и не всегда безоблачную) – и часто определявших вкусы эпохи. По свидетельству историка и хрониста Марина Санудо, в начале XVI века в городе было общим счетом 11 654 официально признанных куртизанок. Подсчет производился среди всех жителей, за обычным исключением из городского ценза монахов и монашек. Те же современники Санудо, кто учитывал и монашек, получали общее число, превосходящее тринадцать тысяч… Появился даже особый печатный каталог самых знаменитых куртизанок, с указанием адреса и цены. У многих в качестве «агента» (pieza) выступали собственные матери. Напротив же имен тех, кто победнéе, указывалось pieza lei madama или pieza el bataor de la porta, то есть сама куртизанка выступала собственным агентом и сделка заключалась прямо при входе. Мало того: в 1535 году вышел рифмованный «каталог» в терцинах, порождение неуемного темперамента (и знания предмета) Аретино и его юного ученика, Лоренцо Веньера.

Тридцать один мужчина Заффетты

Анджела дель Моро по прозвищу Заффетта (потому что ее отец служил «заффо», то есть полицейским) была знаменитой венецианской куртизанкой XVI века, прославившейся благодаря своей красоте. Среди ее обожателей числился и Лоренцо Веньер, которому она, неизвестно по какой причине, как-то раз не открыла дверь. Нобиль жестоко отомстил. 6 апреля 1531 года он пригласил ее провести с ним день в Маламокко^[51], между лагуной и морем. Та согласилась, с условием, что вечером они вернутся обратно в Венецию. Но вместо этого Заффетта направилась в Кьоджу^[52], где пришлось остаться на ночь. И подвергнуться там страшному насилию. После самого Лоренцо женщину по очереди попользовали еще тридцать мужчин: рыбаки, носильщики, огородники, монахи, собравшиеся специально или оказавшиеся там случайно. Последним был какой-то сельский священник. На рассвете истерзанную куртизанку оттащили на «лодку с дынями», на которой она и вернулась в Венецию. Веньер не только не поплатился, но и растрезвонил об этом случае в стишке «Тридцать один Заффетты». Тот же Аретино, приятель Веньера, вложил в уста одного из персонажей своей «Куртизанки»^[53] такие слова: «Не хотел бы я, чтобы тебя отодрали втридцатером и еще один, как отодрали Анджелу дель Моро!» Женщина – по отзывам современников, одна из первейших красавиц своего времени – представлена в виде обнаженной Венеры на хранящейся в римской галерее Боргезе знаменитой картине Тициана «Любовь земная и любовь небесная». При этом другая женская фигура – Прозерпина – несет на себе черты Виоланты, дочери художника Якопо Пальмы-старшего, умолившего Тициана запечатлеть ее на какой-нибудь из его картин.

Вероника Франко

O самая известная куртизанка, чья слава пережила века и стала архетипической, – Вероника Франко. Она родилась в Венеции около 1546 года, была очень рано выдана замуж, но быстро выбрала жизнь куртизанки. Привлекательная, решительная, лишенная предрассудков, она писала стихи и прозу, музицировала – и дарила свои ласки среди прочих писателям и музыкантам, которые постоянно посещали ее дом, ведя блестящие беседы о литературе и философии. В ее гостиной устраивались концерты, и нередко в них участвовал Джироламо Парабоско, прославленный органист собора Сан-Марко.

Слава Вероники вышла за границы Венецианского государства: в 1574 году король Франции Генрих III, будучи проездом в Венеции и нанеся ей визит, пожелал увезти с собой портрет куртизанки, настолько он был сражен ее телесной красотой, которую Вероника оказалась в состоянии сочетать с умом и изысканностью. Некоторые ее поэтические и литературные произведения, особенно «Терцины» и «Дружеские письма различным людям», не только восхищали современников, но и в наши дни входят во все антологии, посвященные той эпохе.

Не достигнув сорокалетнего возраста, она круто переменила свою жизнь, основав в 1580 году, при содействии нескольких патрициев, на Кармини (то есть в районе кампо деи Кармини, campo dei Carmini, в сестьере Дорсодуро), «Дом призрения» (casa del Soccorso) для куртизанок, желающих удалиться от дел. В его стенах женщины находили товарок, проживших сходную жизнь и прекрасно понимающих их чувства и чаяния. Многие выходили замуж, иные уходили в монастыри или работать в семьи. После смерти основательницы, последовавшей 22 июля 1591 года, заведение еще расширилось.

В том же самом 1580 году она писала в одном из «дружеских писем», обращенных к некоей матери, мечтающей о судьбе куртизанки для своей дочери, пытаясь отговорить ее от таких намерений: «Сколь несчастна и сколь противна человеческому разумению обязанность предавать тело ремеслу, о коем и сама мысль дрожь вызывает. Сделаться всеобщей добычей, рискуя быть обобранной, обворованной, убитой, в единый день лишиться всего, собранного долгими трудами, подвергаться постоянно опасностям неправедного суда и тяжких болезней; есть с чужими устами, спать с чужими очами, двигаться чужими восхотениями, переходя от одного крушения дел своих и самой жизни к другому».

* * *

За понте де ле Тетте пролегает фондамента де ла Стуа (fondamenta de la Stua). Этим венецианским словом (которому в итальянском соответствует stufa – «каменная печь») во множественном числе – Stue – в Венеции обозначались турецкие бани, в которых также правили мозоли, стригли ногти и тому подобное. Возвращаясь в 1670 году после дипломатической миссии в Константинополь, Альвизе Молин писал Сенату: «На обратном пути заглянули мы в одну из их бань, кои в Турции весьма многочисленны и охотно посещаемы и служат для того, чтобы совершать омовения перед тем, как творить свои поклонения, и кои суть не что иное, как каменки, во всем и полностью с нашими схожие». Но в длинном пассаже, посвященном сексуальной жизни, не мог также не упомянуть «каменки» в качестве «веселого дома».

Вообще-то с 1460 года действовал закон, запрещающий «плотские сношения» в подобных местах, но на запрет этот почти везде смотрели сквозь пальцы, как и на запрет оказывать иное лечение, кроме заранее предписанного. Этот последний был провозглашен специальным указом 1516 года, в котором объяснялось, что «стуйери», то есть содержатели бань, «по собственному разумению прописывали (#больным#) древесные декокты, что <…> многим вредили, иные же делали мази с живым серебром и по крупицам им давали, есть же и такие, кто, предаваясь колдовству, вкладывали им в рот лекарствия столь ядреные, что они, вместо того чтобы изгонять из больного духов болезни, вышибали душу».

* * *

Вернитесь теперь назад и, снова перейдя рио терá де ла Карампане, остановитесь перед калиткой, ведущей в маленький садик справа.

Изабелла и Уго, страсть и дружба

Этот небольшой клочок зелени – всё, что осталось от сада при палаццо Альбрицци. Моделью для двух кариатид истрийского камня, украшающих ограду, говорят, послужила графиня Изабелла Теотоки, родившаяся на Корфу в 1760 году. Выданная замуж пятнадцати лет за венецианского патриция, она разъехалась с ним почти сразу, после рождения их единственного сына.

После чего открыла в Венеции художественно-литературный салон, в который хаживали Антонио Канова, Витторио Альфьери, лорд Байрон, Ипполито Пиндемонте – и молодой в то время поэт Уго Фóсколо, по слухам, вступивший с ней в плотскую связь. Но красивая и, очевидно, прагматичная «венецианская мадам де Сталь» предпочла выйти замуж за другого своего обожателя – сенатора Джузеппе Альбрицци.

Любовь Изабеллы и Уго Фосколо (уроженец пелопоннесского острова Закинфа, он тоже был, таким образом, греко-венецианцем^[54]), поначалу страстная, с ходом лет преобразовалась в прочные товарищеские отношения. «Изнемогая от солнца и от пыли, я проскакал эти пятьдесят миль, неотступно думая о вас, – писал поэт в июне 1806 года. – Объятый желанием увидеть мою родину и удрученный невзгодами моих близких – сколь недостаточно для них моих вина и масла! – о, как велико было искушение отложить мою поездку и вернуться в Венецию! И вы, искусительница, вы всегда передо мной <…> нет такого часа, когда в душе я бы не беседовал с вами, нет такого общества, которое могло бы отвлечь меня от воспоминаний о беседах прошлых дней, о роскоши тех дней, что я надеюсь всегда хранить в укромном уголке моей памяти…»

Ответ не уступает в изысканности. «И я навсегда сохраню их! Пусть даже эта заноза больно саднит в моем сердце. О, сколь сладостно было бы мне снова видеть вас, и сколько вещей, переполняющих мое сердце, хоть перо и отказывается о них писать, хотелось бы мне вам сказать! Живите же, мой сладчайший друг, живите ради Муз, ради литературы, ради ваших друзей, и любите всегда Изабеллу».

* * *

Обогните теперь садик по рамо Альбрицци (ramo Albrizzi) и сверните налево на калле дель Тамосси (calle del Tamossi), пока не доберетесь до рио де ле Беккарие (rio de le Beccarie). Слева окажется понте Сторто (ponte Storto, «Кривой мост»), а за ним – палаццо Капелло (palazzo Capello). Здесь в 1548 году родилась женщина с самой необычной судьбой, какую только помнит Венеция. Это Бьянка Капелло – та, что в считаные годы, благодаря капризному политическому жребию, из позора семьи сделалась «идеальной дочерью» всего города.

Великая герцогиня – лишенка

Бьянке было пятнадцать, когда она, влюбившись без памяти во флорентинца Пьетро Бонавентури (который долго строил ей куры из окошка дома с противоположной стороны канала), решила бежать с ним – оставив, естественно, семью в неведении относительно своих планов. И осуществила свое намерение 28 ноября 1563 года. Уже через несколько часов ее отец Бартоломео решил – он отказывается от бесчестной дочери. И подал соответствующее заявление в Совет Десяти. Решением Государственных адвокатов (Avogadori di Comun) оба беглеца были объявлены вне закона. Мало того: заранее выносилась благодарность тому, кто приведет в суд или просто убьет «насильника». Который, хоть таковым и не являлся, все-таки поступил с девушкой не совсем честно, уверяя ее, что располагает гораздо бóльшими средствами, чем на самом деле.

Как бы там ни было, во Флоренции они поженились. У Бьянки родилась дочь, Пеллегрина, и ей пришлось привыкать к новой жизни – с мужем и в гораздо более стесненных условиях, чем дома. И в это время Франческо де Медичи, сын великого герцога Козимо, заметил Бьянку и влюбился в нее насмерть. Он взял ее мужа ко двору, поручив распоряжаться своим гардеробом, а взойдя по смерти батюшки в 1574 году на тосканский престол, ввел Бьянку во дворец, открыто выступая с ней на всех празднествах, предоставляя своей супруге, великой герцогине Иоанне Австрийской, язвительно шутить и горько жаловаться.

Пьетро Бонавентури был, по слухам, убит стараниями семьи одной из его любовниц, Кассандры Риччи Бонджованни (убитой вместе с ним), и отношения венецианки и великого герцога более ничем не сдерживались. Бьянка в глазах всего народа выполняла функции его жены. А в 1578 году, когда великая герцогиня Иоанна скончалась, венецианка сумела распорядиться так, чтобы и вправду сделаться женой Франческо. Он направил властям Венеции официальный запрос (существенно подкрепленный неофициальными политическими обещаниями), и указ о лишении ее прав чудесно преобразовался в пышное провозглашение ее «истинной и возлюбленной дщерью Республики»^[55]. Это случилось в 1579 году.

Но это только на первый взгляд все складывалось для нее как нельзя лучше. На самом деле Бьянка жила, окруженная ненавистью флорентийцев, которым она пыталась подарить наследника при помощи крестьянки – выдав ее ребенка за собственного сына от герцога. Чувства простого народа как нельзя лучше передает короткая песенка:

Умерла она в Поццо ди Кайяно, резиденции Медичи, в 1587 году, спустя несколько часов после смерти Франческо, возможно – от рук его брата, кардинала Фердинандо де Медичи, предложившего им, после удачной охоты, пирог с мышьяком. Их агония продолжалась одиннадцать дней, они скончались, ничего не зная друг о друге. В захоронении в склепе флорентийских нобилей ей было отказано. Траур в Венеции по ее смерти объявлять запретили^[56].

* * *

Проследуйте теперь от кривого моста по калле, которая выведет вас на кампо Сант-Апонал (campo Sant’Aponal). Сразу по правую руку – сотопортего де ла Мадона (sotoportego de la Madona). Здесь, согласно легенде, произошло необыкновенное историческое событие. Иные считают его не более чем сказкой, но то, что ее герой действительно прибыл в Венецию в указанное время – сомнению не подлежит.

Случайная гостиница

Прохожим этот закутанный в плащ мужчина, бродивший без видимой цели вдоль калле вокруг кампо Сант-Апонал, казался обычным странником – из тех, которых немало стекалось в Венецию в те времена, в 1177 году. Однако широкое одеяние скрывало под собой человека, действительно не уверенного в завтрашнем дне, но уж никак не обыкновенного. Это был не кто иной, как папа Александр III, инкогнито прибывший в Венецию, спасаясь от Фридриха Барбароссы. С наступлением темноты понтифик прилег под сводами сотопортего де ла Мадона и так, на голой земле, провел свою первую ночь в Венеции. На следующее утро он явился в монастырь Санта-Мария-делла-Каритá (располагавшийся на месте нынешней Галереи Академии) и был оставлен в качестве помощника на кухне. Как уверяет легенда, понтифик по меньшей мере шесть месяцев провел в монастыре, прежде чем был опознан неким французом по имени Комодо, после чего с большими почестями препровожден в Палаццо Дукале, к дожу Себастьяно Дзиани.

Так неизвестный снова стал папой Александром III и в этом качестве все остальное время, проведенное им в Венеции, гостил во дворце патриарха Градо^[57], что на Сан-Сильвестро. Тем временем дож направил к Барбароссе двух послов с предложениями мира – которые были с негодованием отвергнуты. Швабский император вынашивал свой план разрешения конфликта с папой, включавший в себя снаряжение (при помощи Генуи) мощного флота из шестидесяти пяти вооруженных галер под командованием сына Оттона, в ту пору восемнадцатилетнего. Но Дзиани в свою очередь собрал кулак из тридцати галер (все, чем располагал на тот момент венецианский флот), атаковал генуэзсцев в водах Истрии и захватил сорок восемь вражеских галер, а также самого Оттона. По легенде, именно он, благородно отпущенный венецианцем, убедил отца заключить наконец мир с папой. Как бы там ни было, исторически достоверно, что в том же году папа и император встретились в соборе Сан-Марко.

В качестве постоянного напоминания об импровизированном убежище, обретенном под этими сводами, понтифик «выписал» постоянную индульгенцию для тех, кто прочитает перед расположенным там алтарем Мадонны «Отче наш…» и «Богородице, Дево…» В окруженном капителями углублении за решеткой до сих пор можно увидеть статуэтку, изображающую спящего священнослужителя. Рука его подложена под голову, как восемьсот лет назад. А над входом в сотопортего прикреплена большая деревянная табличка, объясняющая эту сцену.

В память об индульгенции, на веки вечные выписанной папой, на соседней калле, которая так и называется – калле дель Пердон (calle del Perdon, «улица Прощения»), с двух сторон – выходящей на кампо Сант-Апонал и на кампьелло деи Мелони (campiello dei Meloni, «Дынная площадка») выбиты каменные кресты в нишах-тондо. Впрочем, славу первого венецианского приюта папы Александра III у сотопортего де ла Мадона оспаривает расположенная недалеко от Риальто церковь Сан-Сальвадор. В ней, под боковым притвором, смотрящим в сторону Мерчерии, лежит мраморная плита с вырезанной надписью, объясняющей, что понтифик на самом деле заночевал именно здесь.

Внутри собора Сан-Марко, сразу за порогом центральных ворот, можно заметить маленький белый ромбик, вставленный в большую плиту красного мрамора. По легенде, именно здесь 24 июля того же года Барбаросса преклонил колени перед Александром (который поставил ему ногу на шею), признавая в нем святого отца и положив таким образом конец расколу, приведшему к появлению антипап. Впрочем, Фридрих даже в этот момент не преминул заметить, что склоняется не перед папой Александром, а перед наследником св. Петра. «Я и есть Петр», – тут же ответил папа и еще глубже вдавил свой каблук в шею императора. Об этом эпизоде напоминает вырезанная краткая надпись:

ALEX P. P. III FRID. I. IMP

XXIIII VII MCLXXVII^[58]

По традиции считается, что как раз после морской победы над Оттоном папа в Сан-Николо на Лидо, подарил дожу кольцо, положив, таким образом, начало обряду обручения дожа с Адриатикой в день Вознесения, в знак вечного над ней владычества. При этом папа якобы сказал: «Прими, о дож, это кольцо как узы, привязывающие море к Венецианской империи». И в нашу пору, в день, известный в Венеции как «Сенса» (Sensa, от Ascensione, Вознесение), мэр города выходит из порта в сопровождении целого кортежа судов и бросает в море обручальное кольцо.

* * *

Пройдите калле дель Пердон, пока она не выведет вас на кампьелло деи Мелони. По одной из отходящих направо калле через кампьело Брузá (campiello Brusà) выйдите на древнюю набережную кампьелло трагетто де ла Мадонета (campiello traghetto de la Madoneta, «переправа у маленькой Мадонны»). Она-то и послужила некогда подмостками – по крайней мере отчасти – для происшествия, перенесенного в 1936 году на бумагу американским писателем Эрлтоном Иди (Arlton Eadie) в виде рассказа под названием «Сын Сатаны». Но старики рассказывали его к тому времени уже десятилетиями…

Венецианский Голем

Некий юноша из знатной венецианской семьи влюбился в прекрасную венецианскую аристократку, которая, будучи заносчивой и уверенной в своей красоте, отвергла его предложение руки и сердца, заявив при этом, что он ее не устраивает и что она готова снизойти лишь к тому, кто будет соответствовать идеалам красоты, изящества, ума и верности, которые сложились у нее в голове. А пуще всего – посвящать себя всего ей одной. Надо признать – не самые обычные требования, выдвигаемые жениху в образованных семьях того времени, то есть начала XVIII века.

Оскорбленный, жаждущий мести юноша бродил по венецианским калле, пытаясь забыться в безумствах карнавала, проходившего о ту пору. И случайно столкнулся с колдуньей, которая покорила его тем, что рассказала его историю в мельчайших подробностях, так что юноша уверовал в ее способность читать мысли. Ведьма его убедила, что может разрешить его вопрос, и велела прийти той же ночью на набережную трагетто де ла Мадонета.

Оттуда она повезла его в свое логово – на старую сторожевую башню на самом краю лагуны и, объяснив, что ее могущество дадено ей силами Зла, которым она служит всю жизнь, слепила большую восковую куклу и вдохнула в нее дьявольское дыхание. Голем немедленно ожил: это оказался статный и пригожий юноша с притягивающим взглядом, а ведьма объяснила, что его совершенства недосягаемы, потому что вложены в него самим Сатаной. Голем должен влюбить в себя прекрасную строптивицу, а в подходящий момент, в присутствии юноши, снова стать восковой куклой, так что юноша сможет наглядно показать красавице всю смехотворность ее мечтаний о совершенстве.

Юноша согласился – в обмен на то неопределенное обещание, что кудесница однажды вернется и получит свою плату. Но в последующие недели не все пошло как задумано. Манекен, предоставленный девушке самим же юношей, стал мало-помалу выходить из-под его контроля, пока однажды, на приеме по случаю последнего дня карнавала, не сумел вырвать у девушки клятву, что всегда она будет его, телом и душой.

Вместе с похищенной красавицей голем направился в гондоле в открытое море, но юноша, присутствовавший при этом, бросился за ними вдогонку в другой гондоле, ведомой двумя гребцами. Погоня шла много часов, пока наконец перед двумя лодками не возник пугающий силуэт тысячевесельного корабля. На скамьях гребцов сидели погубленные души, а подгоняли ударами их ужасные демоны. Это была галера самого Князя Тьмы! Казалось – все погибло, но в этот момент юноша вспомнил о реликвии, упрятанной в кольцо, и зарядил этой необычной пулей свой пистолет. Пусть восковая кукла нечувствительна к свинцу, святость Божья восторжествует!

Выстрел раздался и попал в цель; пока корабль погружался в кровавую пучину под вопли чертей и погибших душ, голем на гондоле стал обмякать и превратился снова в простую куклу из воска. И юноша с девушкой, мешая слова благодарности и раскаяния, бросились в объятия друг другу.

* * *

Вернитесь на калле де ла Мадонета и пройдите еще несколько метров, пока не выйдете на кампо Сан-Поло (campo San Polo). На той стороне кампо, где вы оказались, и сейчас видна аптека, занимающая те же помещения, что и древняя «специерия» (spezieria, «травница»). Уверяют, что вывеска этой специерии, Colonna e Mezza («Колонна и половина»), была снята в период австрийского владычества, потому что за нее задевали штыки солдат, направлявшихся упражняться на Марсово поле. После этого с других венецианских фармакопей тоже на всякий случай сняли вывески. Но об этой конкретной специерии и ее вывеске известен еще и другой анекдот.

Укорачивающее предписание

По закону вывеска, позволяющая отличить данную аптеку от прочих, должна была помещаться над входной дверью и быть четко различимой. Нарушителям грозил штраф в пять дукатов. Названия аптек могли происходить от профессий, от исторических фактов, от имен святых и религиозных символов. Но две аптеки не могли носить одинаковые названия. И, говорится в анекдоте, вышло так, что две открывшиеся одновременно аптеки претендовали на одинаковые названия – «Две колонны», потому что и ту и другую отличала эта архитектурная особенность.

Магистрат, которому пришлось разбираться с подобной закавыкой, недолго думая послал к одной из аптек рабочего, который просто отбил от одной из колонн верхнюю половину. Так что одна аптека сохранила название «Две колонны» (и носит его до сих пор, мы видели ее на Сан-Канчиано, во время нашей первой прогулки), а вторая, перед которой вы сейчас находитесь, получила название «Колонна и половина». Посмотрите повнимательнее на фасад дома № 2012, и сохранившийся герб отгонит от вас все сомнения.

* * *

А теперь подойдите к дверям колокольни. Их охраняют два каменных льва. Один борется со змеей. А другой держит между лап человеческую голову. Это голова не кого иного, как…

Франческо Буссоне из Карманьолы

Некоторым кажется, что каменная голова – это намек на наказание, понесенное дожем-предателем Марином Фальером. Но чаще считается, что это голова кондотьера Франческо Буссоне, прозванного по месту рождения Карманьолой – того самого, о котором упоминает писатель Алессандро Мандзони. Впрочем, надо сказать, что кондотьеру «принадлежит» еще и другая голова – на фасаде базилики Сан-Марко.

Заподозренный в предательстве венецианцев, нанявших его для войны с герцогом Миланским, он был хитростью вызван в город и брошен в тюрьму. После трех дней без пищи «был взят в путы на мучения; и, имея руку поврежденну, был подтянут ненадолго над землей и немедленно опущен; после чего подпустили ему огня в ноги, и все, в чем он признался, немедленно занесли на бумагу». Проведя 29 дней в темнице, он был обезглавлен 5 мая 1432 года. Сразу после этого последнее жилище генерала-контрактника^[59], Львиный дворец (palazzo Lion) на Каналь Гранде, сравняли с землей.

Но на самом деле эти львы относятся к гораздо более раннему времени, чем обе казни, и Буссоне, и Фальера. Дыры, проделанные морской живностью, во льве с головой между лап, ясно показывают, что раньше он находился где-то, где соприкасался с водой. Они служили (и служат до сих пор?) для того, чтобы отгонять злых духов и плохую энергию от колоколов – основного средства оповещения и сбора горожан. Кроме этих львов Сан-Поло знаменита также «оберегающая» маска на колокольне Санта-Мария-Формоза, а еще такие же на церкви Сан-Тровазо, что на Дорсодуро, и на церкви Сан-Бартоломео, на калле деи Бомбазери (calle dei Bombaseri).

Пересеките теперь кампо Сан-Поло полностью. Слева невозможно не обратить внимания на глыбу дворца Ка Мочениго-Корнер (Ca’ Mocenigo-Corner), веками служившего пристанищем другим кондотьерам на службе Венецианской республики, таким как Джакомо даль Верме и Эразмо даль Нарни по прозвищу Гаттамелата (Gattamelata^[60]). В книге XVI века De magistratibus et republica venetorum («О магистратах и устройстве Венецианской республики»^[61]) Гаспаро Контарини пишет, что «некоторые чужестранцы оказываются приняты в число граждан <…> во главе наших войск всегда стоит чужестранец». И впрямь: венецианцы не желали, чтобы их согражданин, занимаясь политикой, мог предъявлять такие аргументы, как военные успехи.

* * *

У Ка Мочениго два входа (№ 2128 и 2128В), выходящие в один общий вестибюль. Странность, обусловленная причудой последнего представителя семейства Корнер – Джованни, обитавшего здесь до самой смерти в 1799 году. Говорят, этот патриций повелел переделать один вход в нынешние два, потому что не желал проходить через двери, через которые выносили на кладбище мертвецов. В этом самом палаццо во второй половине XVI века произошел случай, наглядно показывающий, какой властью над мужчинами обладают женщины…

Укрощение строптивых

О том, что случилось, «по горячим следам» подробно рассказывает венецианец по имени Франческо Молена в письме без даты, направленным Бьянке Капелло, незадолго перед этим сделавшейся великой герцогиней Тосканской. На балу в зале на господском этаже палаццо молодой нобиль Джованни Бернардо в пылу танца с такой силой врезался в другого патриция, Приамо Трона, что тот грянулся оземь.

Немедленно вскочив, Трон выхватил кинжал и, бросившись на Бернардо, ранил его в руку. Поднялся переполох. В свете факелов сверкнуло более трехсот кинжалов, в то время как женщины (и те мужчины, которым недоставало оружия или храбрости, отмечает корреспондент) в поисках убежища бросились в соседние комнаты.

Противоборствующие стороны стояли друг напротив друга, ожидая сигнала, чтобы броситься «стенка на стенку», как вдруг на середину залы выпорхнула со стулом в руке одна знатная дама – Элизабетта Малипьеро, жена Джероламо Кокко. И уверенным тоном повела свою речь так: «Стыдно вам, господа мои – вы уговорили нас, ваших дам, прийти сюда, чтобы танцевать, а сами единым махом хотите разрушить праздник? Так вот что я вам скажу от лица всех женщин: ежели вы сию секунду не вложите мечи в ножны, то мы немедленно удалимся и впредь будем отвергать все приглашения с вашей стороны».

Эти слова решительной патрицианки «показались столь весомыми», пишет Молена, что мгновенно смогли охладить страсти. Кинжалы вернулись на свои места, группа дам-отказниц, а их было «более пятидесяти шести, и это всё были первейшие красавицы города», поступила так же, и танцы возобновились. Даже сам Бернардо, чья рана оказалась очень легкой, примирился со своим обидчиком.

* * *

Пройдите теперь к правому углу площади, в рио тера Сант-Антонио (rio terá Sant’Antonio), и из нее – в рамо и калле де Ка Бернардо (ramo e calle de Ca’ Bernardo). Здесь, за «одинокой дверью с колокольчиком» размещалась «Газзетта Венета» Гаспаро Гоцци – которой эта книга обязана немалым количеством анекдотов.

Гаспаро и Карло Гоцци

Гаспаро Гоцци оказался первым в Италии, кто своими изданиями «Газзетта Венета», «Мондо Морале» и «Оссерваторе Венето»^[62] создал то, что можно назвать «газетой» в современном смысле этого слова. «Газзетта», запущенная 6 февраля 1760 года, выходила в типографии Пьетро Маркуцци, два раза в неделю, по средам и субботам; годовая подписка стоила цехин, каждый выпуск – 5 сольди. Таким образом в Италии появилось периодическое издание, в котором находилось место городским происшествиям и сплетням, театральным и книжным рецензиям и полемике вокруг них; в нем также можно было справиться о новостях (в том числе коммерческих), узнать результаты лотереи. Словом – это была самая что ни на есть современная городская газета.

На шапке издания, под девизом Ipse Alimento Sibi («сам себе нахожу пропитание»), был изображен медвежонок, который, положив одну лапу на пень, облизывал другую. Это означало, что «Газзетта» пользовалась только своими ближними источниками и не искала их где-то далеко. Продавалась она в книжных лавках и кафе, в том числе в кафе «Флориан», которое оказалось первой «точкой распространения».

Младший брат Гаспаро – Карло Гоцци, знаменитый комедиограф, наделенный талантом оригинальным и неожиданным. В противоположность своему современнику Карло Гольдони, выводившему на сцену живых людей, мужчин и женщин своего времени, Гоцци рисовал фантастический мир рыцарей и героев, колдунов и волшебниц. Самые известные его «фьябы», театральные сказки, пользовавшиеся успехом не только у зрителей, но и у писателей и музыкантов последующих эпох – «Турандот», «Женщина-змея», «Зеленая птичка», «Любовь к трем апельсинам».

* * *

В конце калле – понте де Ка Бернардо (ponte de Ca’ Bernardo), над которым стоит старинное палаццо, принадлежавшее одноименной семье. Среди ее представителей – Пьетро Бернардо, который в 1515 году составил весьма необычное завещание. Он пожелал, чтобы в момент смерти его тело было «вымыто наилучшим уксусом и смазано мускусом», для чего надлежало обратиться к трем наилучшим врачам. После чего – положить его с алоэ и другими ароматическими веществами в свинцовый ларь, «где оно может лежать свободно», который, в свою очередь, поместить в другой ларь, кипарисовый, и запереть его таким образом, чтобы его невозможно было снова открыть, не сломав. За все это он готов был щедро платить.

Мало того: он повелевал построить мраморную арку стоимостью в 600 дукатов, на которой надлежало выбить его деяния буквами такого размера, чтобы их можно было прочесть с расстояния в 25 шагов. В арке следовало установить его статую, коленопреклоненную перед Богом, – такого размера, чтобы с указанного расстояния она выглядела «человеком высокого роста». Наконец, он распорядился написать поэму не менее чем в восемьсот строк, прославляющую его семью, а каждое первое воскресенье месяца двадцать монахов должны были петь семь псалмов перед его могилой… Бернардо умер в 1538 году, и через двадцать лет над его могилой в церкви деи Фрари возвели элегантный монумент. Но нельзя сказать, что его указания были выполнены в точности…

* * *

Сойдите на калле дель Скалетер (calle del Scaleter) и сразу поверните направо, на калле дель Кристо (calle del Cristo, «Христова улица»). Ступайте по ней, пока не пересечете понте дель Форнер (ponte del Forner), и пройдите целиком калле Лонга (calle Longa, «Длинная улица»). Она приведет вас на кампо Санта-Мария-Матер-Домини (campo Santa Maria Mater Domini, «святой Марии матери Божьей»), где обитал Гоцци. Слева, в дальнем углу кампо (если смотреть от моста) – палаццо Вьяро-Зано (palazzo Viaro Zano, № 2121/2123). Присмотритесь хорошенько к фасаду: на высоте окон господского этажа, среди фризов, можно различить следы сколотого крылатого льва.

Наполеон и венецианские львы

В считаные дни после падения Республики, в 1797 году, по распоряжению Наполеона Бонапарта все львы Св. Марка были сбиты со своих мест (впрочем, многие из них впоследствии оказались возвращены или восстановлены). Выполнение этой работы, гласит традиция, оказалось возложено на трех случайных людей. Которые, в силу своей исключительной лени, не добрались до Маламокко, что на Лидо, так что тамошние львы – оригинальные. Но лев на Санта-Мария-Матер-Домини – не из числа пострадавших при Наполеоне. Согласно некоторым письменным свидетельствам, речь идет о «позорной отметке» – знаке того, что проживающее здесь семейство в 1310 году запятнало себя предательством, участвуя в антигосударственном заговоре Байамонте Тьеполо, о котором будет сказано далее.

Что же касается Бонапарта и его печально известной «любви» к произведениям искусства, на эту тему существует такой анекдот. Как известно, император объявил множество венецианских сокровищ «военными трофеями» и распорядился перевезти их в Париж. В их числе не только лев с колонны на пьяцетте Св. Марка и знаменитая квадрига с базилики, некогда ввезенные в город, но и произведения искусства, заказанные и созданные непосредственно в Венеции. Некоторые удалось вернуть в Венецию благодаря настойчивости Антонио Кановы^[63], но большинство из них оказались потеряны навсегда. И вот в один прекрасный день, в период первого французского владычества (с 12 мая 1797 года по 18 января 1798-го, когда Венецию взяли под контроль австрийцы), Наполеон, прогуливаясь по городу, в котором он только что установил временный муниципалитет, позволил себе отпустить шутку, что все эти исторические реликвии были, безусловно, украдены и, следовательно, все венецианцы – воры. «Ну, не сказать, чтобы все, ваше величество, – сухо ответил венецианец, исполнявший при императоре роль провожатого, – разве что… добрая часть! (buona parte)».

* * *

Покиньте теперь площадь со стороны, противоположной той, с которой вы пришли, и пройдите через сотопортего и калле дель Фенестрер (sotoportego e calle del Fenestrer, «улица Оконщиков»). Затем – через корте, рамо и калле дель Тьоцци (corte, ramo e calle del Tiozzi). Затем, свернув направо, пересеките понте и калле дель Равано (ponte e calle del Ravano). За ними начинается калле де Ка Корнер (calle de Ca’ Corner). Сверните за ней направо, сделайте несколько шагов – и вот перед вами калле де ла Реджина (calle de la Regina, «улица Королевы»). История не одарила нас ни одной женщиной, которая стояла бы во главе Яснейшей, зато венецианки становились королевами других стран. Так, Катерина Корнаро, в честь которой эта калле и получила свое имя, носила титул королевы Кипра, Иерусалима и Армении с 1468 по 1489 год. А еще венецианки становились королевами Венгрии и Сербии (это, соответственно, Томмазина и Констанца Морозини, жившие на рубеже XIII–XIV веков) и Рашки – королевства на юго-западе Сербии (Дандола Дандоло, вторая половина XIII века). О великой герцогине Тосканской Бьянке Капелло мы уже упоминали. Но мало кто помнит о Чечилии Веньер Баффо, известной как…

Венецианка-султан

Похищенная Хайруддином Барбароссой в возрасте двенадцати лет по пути из Венеции на Корфу, куда она направлялась, чтобы навестить отца, Чечилия Веньер Баффо попала в гарем Сулеймана Великолепного и стала впоследствии любимой женой его сына (будущего Селима II) под именем Нур-Банý, что означает «роскошная женщина», «сияющая женщина». Прославленная своей красотой венецианка известна также под именем Селифé, «Незапятнанная».

Двоюродная сестра знаменитого флотоводца Себастьяно Веньера, победителя турок при Лепанто в 1571 году (и впоследствии – дожа), она тоже, как ни странно, достигла командных высот. Потому что стала… султаном. Она родилась в 1525 году на острове Парос, где ее отец Николо Веньер служил подестой. После смерти Селима она стала «валиде-султан», «султаншей-матерью» при сыне Мурате III, и в этом качестве сосредоточила в своих руках огромную власть. И использовала ее во благо венецианцам. Она даже склоняла сына к тому, чтобы отказаться от претензий на Кандию (современный Крит), – потому что не желала продолжения войны со своей родиной, с которой она поддерживала постоянные связи. В венецианских архивах сохранились ее многочисленные послания. В одном из них, адресованном в 1582 году дожу Николо да Понте, султанша признается: она хранит о родине столь нежные воспоминания, что готова пойти ради нее на любую уступку.<

ОГИ

* * *

• О Боже, какую великую милость
• сотворили мы где-то
• и забыли о ней,
• Что ты это чудо даруешь нам,
• о Господи вод.
• О Боже ночи!
• Какая великая скорбь
• Движется к нам,
• что Ты утешаешь нас
• Прежде ее приближенья?

ЭЗРА ПАУНД, «Ночная литания» (перевод Ольги Седаковой)[1]

Оливии, прекраснейшему из даров, сделанных мне Венецией

Джакомо, наилучшему из даров

* * *

Эта книга появилась на свет благодаря поддержке, участию, страсти и терпению Ольвии Алигьеро, Андреа Бенетти, Марко Вольини, Клаудио Дель Орсо, Леле Зампьери, Алессандры Згарбоссы, Марко Зордана, Карло Лукарелли, Лизы Марры, Джованни Пелиццато, Дениса Питтера, Стефано Росси, Матео Секки, Алессандро Тозо Феи, Симоне Фраска и ребят из Webmaori. Всем вам – моя признательность и дружеские чувства[2].

Карло Лукарелли. Предисловие

Если бы мне довелось выбирать, где родиться в следующей жизни (и при этом я не имел бы права выбрать мою Эмилию-Романью), – то я, разумеется, выбрал бы Венецию.

Не потому, что она прекрасна. Да, она прекрасна; когда нас спрашивают о самом прекрасном городе, мы, итальянцы, называем Венецию и не сильно грешим против истины.

И не потому, что это город с древней историей, благородной и имеющей огромное значение.

И даже не потому, что она такая особенная, уникальная с точки зрения архитектуры, городских панорам и характера своих жителей.

Я бы выбрал Венецию потому, что она полна тайн.

Может быть, дело и в красоте, и в истории, и в уникальности, но меня в Венеции всегда бросает в дрожь от этого упоительного чувства прикосновения к тайне. Здесь всегда возникает неудержимое желание заглянуть за угол и поглядеть, что там. Но не сразу, не быстро, а постепенно, маленькими шажками, бросая взгляды украдкой. Чтобы всякий раз не замирать с открытым от восхищения ртом.

Однажды Альберто провел меня по своему городу, рассказывая о некоторых из тех многочисленных загадок, что прячутся по углам. И со мной происходило как раз это – я замирал с открытым ртом.

Другого такого города нет на свете.

Вот почему, если уж еще раз мне суждено родиться не в Эмилии-Романье (что меня вполне устроило бы) – я бы выбрал Венецию.

Ведь я детективщик по призванию, любитель тайн, – и раз уж вы взялись за эту книгу, вы понимаете, о чем я.

Первая ночь

Призраки, дожи, скупые скелеты, древние надписи и Тинторетто

От Санти-Джованни-э-Паоло до Гетто

Первое путешествие по венецианским тайнам начинается в сестьере Кастелло, самом обширном и густонаселенном районе города, и почти сразу же перемещается в Каннареджо – другой, столь же оживленный район.

Начнем мы с калле[3] де ла Кавалерицца (сalle de la Cavalerizza), позади огромной церкви, освященной в честь Св. Иоанна и Павла – Санти-Джованни-э-Паоло, Заниполо (Zanipolo) по-венециански. На этом месте на рубеже XVII и XVIII веков стояла Кавалерицца деи Нобили (Cavalerizza dei Nobili) – манеж, в котором венецианские патриции упражнялись в искусстве верховой езды. От этого манежа, способного вместить более 70 лошадей кряду, и произошло название калле.

Венецианцы верхом

Общеизвестно, что по Венеции можно перемещаться пешком или на лодке. Но в древности, когда мостки были деревянными и без перил, а на кампи (площадях) густо произрастали зеленые насаждения, по Венеции ездили и верхом… Один из колоколов Сан-Марко носит название «Троттéра» (Trottera), потому что его звук призывал нобилей[4] поспешить в Палаццо Дукале (Дворец Дожей) на Большой совет, для чего им надлежало пустить своих лошадей рысью (al trotto). На пьяцце Сан-Марко их собиралось столько, что дорожное движение пришлось даже регулировать: закон 1287 года запрещал всем, за исключением новоприбывших иностранцев, ездить верхом от Мерчерий до Сан-Марко. Четыре года спустя закон был ужесточен: теперь он предписывал всем, кто прибывает на Риальто, оставлять своих лошадей в роще фиговых деревьев, что произрастали на кампо Сан-Сальватор (campo San Salvator), и продолжать свой путь к пьяцце пешком.

Несмотря на это обыкновение, венецианцы на конях смотрелись препотешно – совсем как в наши дни, когда все смеются над их искусством вождения. Прирожденные моряки, они веками давали щедрую пищу для шуток и карикатур, высмеивающих их манеру ездить верхом. Всадники, лишенные в лагуне должной практики, были излюбленной мишенью для писателей, особенно в XVI веке. Так, Бальдассар Кастильтоне, учитель благородных манер, желая описать дурного наездника, говорит, что он «сидит на лошади, как венецианец». Поджо Браччолини повествует в том же веке о другом венецианце, который, взгромоздившись на коня, держал шпоры в кармане и, поскольку животное передвигалось ленивым шагом, понукал его толчками каблуков и словесными угрозами: «Знал бы ты, чтó у меня в кармане, сразу бы переменил аллюр!» К этим остроумцам прибавим и Ариосто («ворочать лодки руль и удила – занятья мало схожие», – изысканно ехидничал он), и Аретино, и Биббьену. Забавен также приводимый Анри Эстьеном анекдот: некий венецианец, сидя на строптивом коне, вытащил платочек и проверил ветер. После чего заявил, что его конь совершенно прав, пятясь задом, потому что ветер встречный. «Этот венецианец думал, что он в гондоле», – заключил француз.

Но венецианцы, кажется, совсем не заботились о производимом впечатлении. И даже проводили на пьяцце Сан-Марко турниры! О них упоминает еще Франческо Петрарка. В письме 1364 года он с восхищением описывает конные соревнования, которым он был свидетелем. Турнир состоялся по повелению дожа Лоренцо Чельси, чтобы отпраздновать таким образом возвращение под руку венецианцев острова Кандии. «В первый день ристалище начали двадцать четыре молодых нобиля, облаченные в одежды, расшитые серебром и золотом, верхом на великолепных скакунах, – пишет он. – И длилось ристалище это до самой ночи, так что немало копий было сломано. В последующие же два дня билось немало английских баронов, бывших здесь проездом в Святую землю, и множество рыцарей из разных итальянских земель, привлеченных славой сих ристалищ, на которые собираются венецианские нобили». В турнирах участвовали тысячи людей! Например, в 1413 году, на турнире по случаю избрания дожа Томмазо Мочениго («дожа-пророка», о котором поговорим чуть позже), семьдесят тысяч зрителей любовались поединками 460 конных участников, в числе которых были маркизы Мантуи и Феррары.

Лошадей даже раскрашивали! В большой моде у венецианцев были оттенки оранжевого – цвета, который сообщал кавалькадам – и не только им – неповторимую притягательность для глаз. Для этого использовалась краска, получаемая из одного кипрского растения. Венецианские скакуны, знаменитые во времена Римской империи, звались также «лазоревыми», потому что таков был цвет их попон. Римляне покупали их для цирковых ристалищ и считали непобедимыми.

Великолепная готическая церковь, позади которой вы сейчас стоите, – самая большая в Венеции. Она была заложена в 1246 году для братства нищенствующих доминиканцев и освящена в 1430 году во имя Св. Иоанна и Павла. Здесь покоятся останки многих венецианских дожей и героев Республики. Среди них – Маркантонио Брагадин, мученик Фамагусты[5], с которого в 1571 году, незадолго до победы христиан при Лепанто, турки содрали кожу.

Кожа героя была выкрадена из константинопольского Арсенала (где она хранилась как военный трофей), доставлена в Венецию и помещена в урну в правом притворе собора 18 мая 1596 года.

А в нескольких шагах от нее, в стене под левым крестовым сводом, хранятся останки дожа, отомстившего за мученичество Брагадина, – Себастьяно Веньера, победившего турок при Лепанто в знаменитейшем морском сражении, изменившем судьбы современной Европы.

* * *

Но не только упокоившиеся в мире мужи творили историю Яснейшей. Есть и такие, что продолжают бродить, страдая. Вот несколько историй о призраках Венеции.

Дож-предатель, дож-слепец и дож-пророк

Прямо позади церкви Сан-Заниполо каждую ночь происходит нечто, далекое от обыденности. На этом самом месте в 1355 году дож Марин Фальер собрал свой отряд, составленный из спесивых купцов, чтобы привести в исполнение преступный замысел – стать единоличным властителем Венеции.

Раскрытый заблаговременно заговор был сурово пресечен, а сам дож-предатель – обезглавлен. Его голова, отделенная от туловища, в могиле была помещена между ног, как вечное напоминание о позоре, нанесенном самой Республике. И вот теперь Фальер – укороченное туловище, пребывающее в смехотворном неведении о том, где находится его голова, продолжает бродить, ища ее там, где зародился и созрел заговор.

На том свете его вечно преследует, чтобы окончательно расквитаться, другой дож – Энрико Дáндоло, который, восьмидесяти с лишним лет и будучи слепым, возглавил завоевание Константинополя в 1204 году во время Четвертого крестового похода, творя страшные жестокости к вящей славе Божией[6]. С горящими углями вместо глаз и с отточенным клинком, который он вынужден держать за лезвие, постоянно режа руки в память о пролитой по его приказу невинной крови, испуская из разверстого рта никому не слышимый крик, Дандоло тоже осужден бродить, чтобы найти Фальеро и отомстить наконец за нанесенное городу бесчестье. Их встреча еще впереди, пусть даже эти двое, безглазый и безголовый, несколько раз оказывались совсем рядом друг с другом, не ведая об этом.

В глубине этого же канала де ла Кавалерицца, в доме синьора Поццо, 25 июля 1755 года был арестован Джакомо Казанова. Отсюда он был препровожден в тюрьму Пьомби, страшные казематы Палаццо Дукале. Почти не замечая ожесточенной борьбы, разворачивающейся в двух шагах от него, еще один дож бродит вокруг Санти-Джованни-э-Паоло, не в силах обрести покой. Это Томмазо Мочениго, известный как «дож-пророк», потому что в 1423 году на смертном одре он провозгласил, что Венецию постигнет военный и торговый крах, если после него дожем будет избран Франческо Фоскари (Francesco Foscari). «И если вы, оборони Господь, – были последние слова Мочениго, – сделаете его дожем, то вскорости обретете вы войну; и у кого сейчас десять тысяч дукатов, будет только тысяча, и у кого сейчас десять домов, будет только один, и у кого десять перемен платья, мантий и сорочек, с трудом одну найдет…» Выборы состоялись, и все исполнилось. Теперь дож, лишенный речи, бродит кругами, а изо рта у него без конца выползает длинный бумажный свиток, на котором начертано одно только слово – Veritas, Истина. Багровое лицо Мочениго орошено слезами, он задыхается от усилия, мало-помалу свиток закручивается вокруг его ног, из-за чего дож беспрестанно падает. В то время как от первых двух дожей лучше держаться подальше, Мочениго с удовольствием примет помощь того, кто готов распутать ему ноги – но только распутать ноги. Его грустный взор на мгновение озаряется благодарностью, затем он должен подняться и продолжить свой путь.

* * *

Вернемся теперь к переднему фасаду церкви. С левой стороны, на уровне середины площади, находится корте[7] Брессана (сorte Bressana). Зайдите туда, только будьте осторожны: можно легко натолкнуться на…

Скелет звонаря

Легенда (появившаяся относительно недавно) гласит, что здесь вплоть до середины XIX века обитал один из последних звонарей колокольни Сан-Марко, человек более чем двухметрового роста и с непропорционально длинными руками.

Однажды его приметил директор венецианского Научного института[8]. Ученый муж сразу подумал, что скелет этого человека очень украсил бы анатомическую коллекцию. После долгих колебаний звонарь поддался на уговоры профессора и согласился завещать свой скелет институту – в обмен на круглую сумму при жизни.

Звонарь поначалу был немного обескуражен, но потом подумал: «Отчего же не продать? Я уже не молод, но профессор куда старше. Он скоро умрет, и если я отправлюсь в мир иной хотя бы через два-три года после него, об этом договоре уже никто не вспомнит». Заключив сделку, профессор заплатил звонарю и шутя добавил: «Как умрешь, помещу твой скелет в большой стеклянный ларь и дам ему в руку колокольчик. Пусть охраняет коллекцию!»

Звонарь в глубине души был убежден, что этого не случится, и поспешил с деньгами в ближайшую остерию. Поскольку он был любителем хорошего вина и мог теперь себе его позволить, то просиживал в остерии целыми днями. И не вышли у него еще все деньги, как удар хватил его прямо за столом кабачка. Так скелет отошел профессору, который поместил его в ларь в институте с колокольчиком в руке. Теперь скелет звонаря Сан-Марко находится в Музее естественной истории, что в бывшем «Турецком подворье» (Fondaco dei Turchi)[9]. Он стоит на своем месте, пока время не приближается к полуночи. Тогда он взбирается на колокольню Сан-Марко и бьет двенадцать раз в самый большой колокол, Марангону. Потом бредет, пошатываясь, вдоль каналов, ведущих к его бывшему дому, звенит колокольчиком и пристает к прохожим, прося у них милостыню, чтобы выкупиться.

Сестьеры Венеции – это примерно то же самое, что городские кварталы, по три с каждой стороны Каналь Гранде (Большого канала). Кроме Кастелло и Каннареджо это Сан-Марко, Сан-Поло, Санта-Кроче и Дорсодуро[10].

Вернитесь из корте на кампо и остановитесь на минутку, чтобы полюбоваться величественной конной статуей кондотьера Бартоломео Коллеони, отлитой Андреа Верроккьо (конь при этом – работы Алессандро Леопарди) и торжественно открытой 21 марта 1496 года, когда «все на него посмотреть пришли», как писал хронист того времени Марин Санудо. Все началось с того, что Коллеони оставил свое состояние Республике, претендуя, в свою очередь, на то, чтобы ему поставили статую на пьяцце Сан-Марко. Точнее, на площади у Сан-Марко. Rogat ut dignetur facere fieri imaginem… Super equo brondeo et ipsam imaginem super platea S. Marci[11] водрузить, как сказано в его завещании. Культ личности в Яснейшей сыздавна возбранялся, так что и дож едва ли мог претендовать на статую на пьяцце. Но Республика, нуждаясь в средствах, нашла выход. Бартоломео Коллеони получил, как и хотел, статую напротив Святого Марка – то есть около Скуолы Гранде ди Сан-Марко, сбоку от церкви Санти-Джованни-э-Паоло! С другой стороны, он ведь уже умер и не мог предъявить претензий…

Еще один курьез, связанный с Бартоломео Коллеони, – три «сдвоенные капли» на гербе, изображения которого опоясывают пьедестал. Достаточно взглянуть на них, чтобы убедиться: это не что иное, как тот самый мужской атрибут, чье название по-итальянски столь созвучно фамилии кондотьера (Коллеони – «кольони», «яйца»). И действительно: многие до сих пор считают, что у славного Коллеони… их было три!

* * *

Пересеките полностью кампо деи Санти-Джованни-э-Паоло и остановитесь перед церковью. Если встать к ней спиной, невозможно не заметить справа огромный фасад Скуола ди Сан-Марко(Scuola di San Marco), нынче – Оспедале Чивиле (Ospedale Civile), центральной венецианской больницы. Это одна из шести исторических венецианских «Скуоле Гранде», созданных для религиозных и общественных нужд[12]. Открытая в 1260 году, она оказалась почти разрушена пожаром в 1485 году. Ремонтные работы были благополучно завершены под руководством Марио Кодусси в 1495 году. После того как здание было увеличено за счет пристройки задней части, воздвигнутой по проекту Якопо Сансовино между 1533 (дата, выбитая на последней капители со стороны канала) и 1546 годами, оно дошло до наших дней в неизменном виде. И до сих пор на его камнях выцарапаны следы истории, которая произошла прямо здесь, и в которой участвуют…

Нищий и левантинец

Ческо Пиццигани был одним из лучших каменотесов своего времени. Он принимал участие в работе над фасадом Скуолы Гранде ди Сан-Марко, и его умелыми руками сотворены те удивительные игры с перспективой, благодаря которым фасад до сих пор знаменит на всю Европу. Через несколько лет после этого, в 1501 году, неожиданная болезнь подкосила Фьоринду, молодую жену художника. Тщетными оказались все бесконечные заботы, которыми любящий Ческо пытался спасти ее жизнь. Она умерла, оставив безутешным мужа, который даже продал свою мастерскую, чтобы иметь возможность испробовать все средства.

Вконец опустошенный, пораженный неизлечимой печалью об утраченной любви, Ческо через несколько лет превратился в нищего, просящего милостыню у дверей Скуолы Гранде – в возведении которой сам некогда принимал участие. При этом время от времени он упражнялся в прежнем искусстве, выцарапывая старым гвоздем на боках портика профили кораблей, которые каждый день загружались и разгружались у широких ступеней площади.

В эти самые годы по соседству жила одна женщина. Некогда она родила сына от левантинца – еврея, который, став подданным Турции, жил на острове Джудекка, пользуясь правами, дарованными иностранным купцам.

Сын, живший вместе с отцом и тоже одевавшийся по-турецки, часто приходил навещать женщину. Не сосчитать, сколько раз он набрасывался на нее с кулаками, вымещая на ней свой внутренний разлад – недовольство своим шатким положением полувенецианца и полулевантинца, одинаково плохо принятого обеими общинами. Женщина, которая жила одна и никогда не была замужем, кротко переносила вспышки гнева своего сына, которого она любила больше, чем себя самое. Но однажды вечером дело зашло слишком далеко. Обуянный такой яростью, какой он никогда прежде не испытывал, юноша зарезал собственную мать и в буквальном смысле вырвал сердце у нее из груди.

Опомнившись и ужаснувшись содеянному, он тут же убежал, выбросив нож, но продолжая сжимать в руке вырванное сердце. Он хотел взбежать на мост перед Скуолой, но споткнулся на первой же ступеньке и упал, выронив бедное сердце. Оно перевернулось на земле несколько раз, остановилось, и из него послышался голос: «Сынок, ты не ушибся?»

Обезумев, парень побежал к лагуне, в сторону кладбища, и, бросившись в волны, утопился. А Ческо? Тот, как обычно, прикорнул под воротами Скуолы. Он видел эту сцену и решил обессмертить ее, как мог, выцарапав рисунок на мраморе. И теперь еще по бокам портика, рядом с профилями кораблей, можно разглядеть человеческую фигуру с большим тюрбаном на голове, сжимающую в руке человеческое сердце – материнское сердце.

Что же до левантинца, то всей Венеции известно, что в самые холодные зимние ночи, когда мороз сгущает выдыхаемый воздух в облачка пара, на кампо Санти-Джованни-э-Паоло можно услышать скорбные причитания и тяжкие вздохи. Это дух юноши, который в самую холодную пору возвращается, чтобы отыскать ту единственную вещь, которая может согреть его своим теплом: материнское сердце.

Пересеките теперь понте Кавалло (ponte Cavallo, «Лошадиный мост») и, пройдя несколько метров, сверните направо, на калле де ла Теста (calle de la Testa, «улицу Головы»). Несколько шагов – и слева, в небольшом дворике-кампьелетто, откроется вид на большую «голову» из белого камня, и по сей день выступающую достаточно высоко из стены современного дома № 6216[13]. Народное предание гласит, что здесь обитал некогда венецианский палач, и «голова» эта вмонтирована в стену сбоку от двери его дома.

С помощью записочек, вложенных украдкой в отверстие-рот этой головы, палачу сообщали день и час следующей казни, чтобы он мог подготовиться. Но «домом палача», каза ди бойя, в Венеции называют также красный приземистый дом, выходящий на Каналь Гранде, между фондако деи Турки и ривой де Бьязио (riva de Biasio, набережная Св. Власия), а еще – другое здание, одиноко возвышающееся на кампо Маргерита (campo Margherita) с той стороны, что смотрит на Сан-Барнаба (San Barnaba, церковь Св. Варнавы).

* * *

В Венеции казни обычно осуществлялись через повешенье, почти всегда – между колонн на пьяцетте Сан-Марко. Порою имело место и отсечение головы, обычно сопровождаемое четвертованием осужденного. При этом части его тела подвешивали в четырех разных углах города. Тому же, кто запятнал себя особо тяжким злодеянием, отсекали кисть (порою – обе) на месте преступления. С культями, перемотанными, чтобы не дать умереть от потери крови, и с собственными кистями, подвешенными к шее, осужденного доставляли к месту казни по Каналь Гранде на специальном суденышке. Окончательно приговор приводился в исполнение на эшафоте при помощи топора. Для описания участи осужденного в венецианском диалекте существовал специальный глагол descopà, который не так-то просто перевести на итальянский[14]. Теперь ступайте на калле дрио ле Скуоле (calle drio le Scuole, «позади Скуолы»), которая переходит в фондаменту Джачинто Галлина (fondamenta Giacinto Gallina). Потом пересеките понте де ла Панада (ponte de la Panada) и следующий за ним понте дель Пьован (ponte del Piovan). Когда вы сойдете с моста на набережную дель Пьован, у вас будет возможность полюбоваться задним и боковым, выходящим на воду, фасадом церкви Санта-Мария-деи-Мираколи (Santa Maria dei Miracoli, «Дева Мария чудес»). По традиции считается, что она сооружена из плит наилучшего мрамора, оставшихся при строительстве собора Св. Марка. Еще несколько шагов – и вот вы на кампо Санта-Мария-Нуова (campo Santa Maria Nuova), которую следует пересечь по диагонали, чтобы выйти на калле дель Спецьер (calle del Spezier).

Едва войдя на кампьелло Бруно Кровато (campiello Bruno Crovato), вы увидите по левую руку аптеку, занимающую то же место и носящую то же имя, что и древняя венецианская фармакопея – «Две колонны» (Due Colonne). Здесь и еще в нескольких местах в городе готовилось снадобье, пользовавшееся большим спросом, териак (мы о нем еще поговорим), о чем и по сей день извещает старинная табличка над входом. Еще обратите внимание на дыру в брусчатке слева от входа: здесь некогда помещалась огромная ступка, в которой измельчались и перемешивались составные части териака.

Лед на лагуне и счастливый случай

А недалеко отсюда обитает удача. Войдя на кампо Сан-Канциан (campo San Canzian) и пройдя одноименную церковь (chiesa di San Canciano), за единственным мостом, который попадается вам по пути, справа можно разглядеть большой портик. В мощную угловую опору с двух сторон вделаны две лапы, вроде якорных. Не так уж редко случается видеть, как венецианцы, проходя здесь, постукивают сначала по одному, потом по другому кольцу. Считается, что это притягивает удачу.

Пройдите под арочным портиком, следующим вдоль набережной. Это сотопортего[15] дель Трагетто (sotoportego del Traghetto, «Паромный проход»), место самой древней паромной переправы в городе. Она действовала аж с IX века, когда дож Анджело Партечипацио повелел держать здесь парусные лодки для сообщения с Мурано. Как легко можно видеть, все колонны исписаны граффити и надписями. Большинство из из них оставлено паромщиками, они просто сообщают о ценах перевозки на Мурано, Бурано, Мазорбо, Торчелло, Сант-Эразмо и Виньоле[16].

Но некоторые из надписей хранят память об особых происшествиях. Так, в числе наиболее различимых на второй колонне – та, что напоминает об одном из самых крупных «оледенений» лагуны. Последнее из них имело место в 1928 году, но надпись посвящена не ему. Она гласит: Eterna memoria dell’anno 1864 del g(h)iaccio veduto in Venezia, che se sta sulle fundamente Nove a San Cristoforo andava la gente in (pr)usision che formava un liston[17]. Эта надпись сообщает, что лагуна в том году замерзла так, что народ заполонил все водное пространство от Венеции до Сан-Кристофоро, одного из тех двух изначальных островков, что вместе с Сан-Микеле образуют ныне венецианское кладбище.

Из хроник можно извлечь сведения и о других оледенениях лагуны – в 568, 852, 1118, 1122, 1234 годах. Упомянем еще о двух. Первое – 6 января 1432 года. «Лед был столь обширен, – сообщает хронист, – столь велик и тверд, что по всей Венеции, а также из Венеции в Местре можно было ходить как посуху». Другое – в 1491 году. «Числа десятого января стоял холод великий, так что обмерзла вся лагуна накрепко, и пешком от Каннареджо до Маргеры идти можно безвозбранно, и были такие, кто от Маргеры до Каннареджо по льду скотину водили». Как мы видим, в обоих случаях народ мог свободно перемещаться по льду от города до материка и даже перегонять домашних животных.

Раз уж речь зашла о рекордах, связанных с пересечением лагуны пешком по льду, невозможно не упомянуть понте делла Либертá (ponte della Libertà, «мост Свободы»), сооруженный всего лишь за два года во время фашистского двадцатилетия. Если быть точным – с 27 июля 1931 года по 25 апреля 1933 года. Этот автомобильный мост тянется параллельно железнодорожному мосту, сооруженному австрияками в 1841–1846 годах[18]. Его длина – 3623 метра, ширина – 15 метров 75 сантиметров, он до сих пор является самым длинным в Италии. А на момент сооружения – был самым длинным в мире. На рубеже XIX–XX веков, прежде чем этот мост был построен, рассматривались самые невероятные проекты сообщения Венеции с материком. Например, трамвайные пути на стальных фермах между кампо Санти-Апостоли и Кампальто, к северу от Венеции; трамвайная станция на рива дельи Скьявони, от которой должен начинаться подземный тоннель через весь город; станция канатной дороги, ведущей на материк; виадук над железнодорожным мостом и даже туннель под всей лагуной[19]. Взойдите на мост Сан-Канциан (San Canzian) и возьмите правей, на калле де ла Мальвазия (calle de la Malvasia), пока она не выведет вас на кампьелло де ла Казон (campiello de la Cason, «площадка Большого дома»), иными словами – к тюрьме. В каждом сестьере была своя тюрьма, в которую «заметали», как говорили венецианцы (то есть заключали), несостоятельных должников и вообще мелких правонарушителей. И по сей день на углу можно заметить справа два кольца, встроенных в стену. По традиции (не лишенной исторического основания) считается, что сюда приковывали, чтобы выставить на посмешище, людей, совершивших мелкие проступки или оскорбивших общественную мораль. А раз уж мы здесь, можно наконец сказать, для чего, согласно тому же народному мнению, служили те два кольца, которые мы трогали раньше за мостом: ни больше ни меньше – для вывешивания частей тела четвертованных преступников.

* * *

Пересеките кампьелло де ла Казон и, свернув на калле Муаццо (calle Muazzo), сразу поворачивайте налево, на калле дель-Манганер (calle del Manganer – этим словом в Венеции называли суконщиков, занимающихся шерстью и шелком). Зайдя в кампьелло дрио ла Кьеза (campiello drio la Chiesa, «за церковью»), пересеките его по диагонали и проулком выйдите в кампо Санти-Апостоли (campo Santi Apostoli, «Святых апостолов»). И, подойдя к узкой набережной, обращенной к одноименному каналу (rio dei Santi Apostoli), можете полюбоваться возвышающимся прямо перед вами Ка Фальер (Ca’ Falier). Этот дворец, известный также как «дом с колоннами», служил некогда дожу Марину Фальеру, обезглавленному, как мы уже упоминали, 17 апреля 1355 года.

Дож, потерявший голову

Фальер был избран дожем в 1354 году, находясь при этом за пределами Венеции. Прибывши на Сан-Марко, он вышел из гондолы не у Соломенного моста (ponte della Paglia[20]), как полагалось, а на пьяцетте. Так что для того, чтобы вступить во дворец, ему пришлось пройти между двух огромных колонн, со львом и со святым Феодором – то есть по тому месту, где обезглавливали преступников. Присутствующими это было сочтено дурным предзнаменованием. «Хуже начала и не придумаешь», – записал у себя в дневнике Марин Санудо. Даже Франческо Петрарка, который знавал Фальера в Падуе в бытность его там подестой, заметил в одном письме, что новый дож sinistro pede palatium ingressus[21]. Предзнаменованию суждено было сбыться всего через несколько месяцев…

Историки дотошно объясняют, что заговор, задуманный дожем для того, чтобы стать единоличным господином Венеции, не оглядываясь на Сенат и на Большой совет, отвечал амбициозному характеру Фальера; но легенда (или, лучше сказать, романтическая трактовка части исторических фактов) сводит дело к женщине и поруганной чести. Во дворце был организован праздник по случаю избрания дожа. В нем принимал также участие молодой патриций Микеле Стено – но Фальер велел ему удалиться, потому как он докучал камеристке догарессы Лодовики Градениго. Тот подчинился, но в отместку оставил на кресле дожа записочку с двустишием:

• Marin Falier da la bela mujer
• Altri la galde, lu la mantien[22].

Другая версия забирает еще круче:

• La mugièr del doxe Falier
• La se fa fotter per so piaxer![23]

Так возник личный конфликт, имевший тяжелейшие политические последствия. Дож затеял заговор против государства, потому что счел, что нанесенное ему оскорбление не было смыто надлежащим образом. (Стено отсидел месяц в тюрьме, а сверх того был приговорен к выплате пени в сто лир и порке лисьим хвостом – то есть речь шла о наказании символическом. Которое к тому же не помешало ему самому стать дожем – через сорок пять лет после этого эпизода, в 1400 году.)

В зале Большого совета Палаццо Дукале, среди портретов первых семидесяти шести дожей, последовательно сменявших друг друга во главе Яснейшей республики[24] (всего между 697 и 1797 годами их набралось сто двадцать), Марин Фальер представлен рамой, задрапированной черной тканью. Под ней подпись: hic est locus Marini Falethri decapitate pro criminibus[25]. Кто-то после казни предлагал выставить изображение quod caput pendeat incisum ad colum[26] – но образ того, кто предал Республику, не заслуживает, чтобы быть сохраненным и подобным образом[27].

«Заземленный канал», rio terà, – канал, засыпанный землей и вошедший в сеть пешеходных улиц Венеции. Сейчас в городе десятки и десятки подобных калле, бывших некогда каналами. В основном они подверглись трансформации в XIX веке. Попробуйте представить эти улочки в их изначальном обличье – с водою, мостками и набережными. А теперь повернитесь и пройдите к церкви. Основанная в VII веке святым Маньо на том месте, где ему явились двенадцать апостолов в образе журавлей и велели ее воздвигнуть, – церковь оказалась ареной необыкновенного происшествия, случившегося в 1672 году. Тогда здесь строили колокольню, и, когда работы уже близились к завершению, старенький священник, Доменико Лонго Бакетин, поднявшись наверх, чтобы проследить за их ходом, поскользнулся и вывалился из звонницы. Но счастливо спасся, зацепившись сутаной за стрелки больших часов. Этого хватило, чтобы спасатели втянули его внутрь.

Пересеките салицаду[28] дель Пистор (salizada del Pistor), потом поверните направо, на рио тера деи Франчески (rio terà dei Franceschi, «засыпанный канал Францисканцев»), потом налево, на рио тера Санти-Апостоли (rio terà Santi Apostoli, «засыпанный канал Святых Апостолов»), и наконец войдите на калле дель-Спецьер (calle del Spezier), миновав рио тера дель Барба Фрутариол (rio terà del Barba Frutariol). Перейдите понте деи Сартори (ponte dei Sartori, «Портняжный мост») и следуйте прямо по салицаде Зериман (salizada Seriman) до понте деи Джезуити (ponte dei Gesuiti, «мост Иезуитов»). Перед вами – кампо деи Джезуити.

Америку открыли венецианцы?

Дворец, возвышающийся слева, – это Ка Зен. Первоначально он был весь покрыт фресками Скьявоне и Якопо Тинторетто. Здесь родились и жили два брата, Антонио и Николó Зен, которые в 1398 году отчалили от Оркнейских островов, что в Великобритании, имея под своей командой двенадцать судов шотландского правителя Генриха Синклера. Путь их лежал к Фарерским островам, Исландии и Гренландии – а далее к Новой Шотландии и Новой Англии. До нас дошли свидетельства об этом походе, осуществленном за девяносто четыре года до знаменитого путешествия Колумба (на корабле которого также присутствовал венецианец, Джованни Везаньо). Венецианская пушка, обнаруженная несколько лет назад в одном из озер Нового Света, подтверждает справедливость предания, оставленного братьями Зен.

Но это еще не все. Семейство Синклер с 1057 года владеет Рослином, где в середине XV века была возведена часовня, знаменитая своей эзотерической символикой. Многие считают ее хранилищем сокровищ тамплиеров – или, по крайней мере, каменной картой, указывающей, где их найти. Другие же подозревают, что в ней хранится Грааль – священный кубок Тайной вечери. Зачем Генрих Синклер повелел венецианцам организовать это путешествие, столь же опасное, сколь бессмысленное в то время? Не для того ли, чтобы спрятать нечто в неизведанном тогда Новом Свете? Трудно сказать, ведь он был убит, едва вернувшись обратно в Шотландию. Но известно, что он оказывал покровительство последним тамплиерам, бежавшим после роспуска ордена в 1307 году из Франции и нашедшим защиту в Португалии и Шотландии.

Но если Рослин может гордиться своей часовней, так тесно связанной с тамплиерами, то уголок Венеции, в котором мы сейчас находимся, имеет отношение к другим крестоносцам, воздвигшим некогда здесь свой Ораторий, а теперь основательно забытым. Речь идет об ордене госпитальеров, появившемся в Иерусалиме и занимавшем эту площадь до иезуитов. Госпитальеры считались нищенствующим орденом, посвятивших себя тому, чтобы подавать помощь бедным, больным, а также вдовам погибших на Святой земле. На практике же они снискали огромное богатство, что позволило им в XVI веке заказывать работы знаменитым художникам – Якопо Пальме-младшему, Веронезе, Тициану. В том же веке ими была основана внутри монастыря школа музыки и математики, из которой частенько выходили органисты собора Святого Марка.

Современный вид Ка Зен – это результат перестройки, осуществленной между 1534 и 1579 годами, в соответствии с тщательно проработанными рисунками и строго продуманными перспективами. У палаццо четыре двери – так пожелал Пьетро Зен (посланник в Константинополе[29]), отец четырех сыновей. Между двумя дверьми виден медальон, приделанный, на первый взгляд, в случайном месте. Это явно фамильный герб. На нем высечены знаки, вроде тайного кода: I…R…Z…M…247.

Но расшифровать их так никто и не сумел…

* * *

Кладбище Сан-Микеле было создано во исполнение указа Наполеона, предписывающего, по соображениям санитарии, хоронить усопших подальше от обитаемых центров. В 1807 году для этих целей был выделен остров Сан-Кристофоро-делла-Паче (Св. Христофора Мирного – название напоминает о щедром даре, полученном теологом фра Симоне да Камерино в качестве награды за мир, заключенный им между Венецией и Миланом в 1454 году). К нему в 1837 году был присоединен соседний островок Сан-Микеле (Св. Михаила), известный в древности как Кавана-де-Муран («Муранская гавань»), потому что здесь пережидали непогоду суденышки, направлявшиеся в Мурано. Канал, разделявший два острова, при этом засыпали. Работы по устройству кладбища возглавил архитектор Антонио Сельва (тот самый, который возводил театр Фениче), но из-за нехватки средств они многажды прерывались и завершились только к 1870 году. Пройдите полностью кампо деи Джезуити, пока не выйдете на фондаменты Нове (fondamente Nove, «Новые набережные»). Здесь, помимо прочего, проходили соревнования по «игре в мяч» – одному из предшественников современного футбола. Игры проходили вплоть до 11 апреля 1711 года – пока их не запретили специальным указом Совета Десяти.

Это самая северная часть Венеции. И перед вашими глазами, немного правее, возникает «остров мертвых» – венецианское кладбище, последнее пристанище не только тысяч венецианцев, но и таких иностранцев, как музыканты Игорь Стравинский и Карл Фильч[30], писатели Эзра Паунд и Иосиф Бродский.

Еще там расположены церковь и монастырь Сан-Микеле-ин-Изола («Св. Михаила на Острове»), дававший в первой половине XV века приют фра Мауро – знаменитому космографу, снискавшему славу своими великолепными картами мира, – считающимися высшим достижением картографического искусства позднего Средневековья (ныне хранятся в библиотеке Марчиана[31]). О нем веками рассказывают такой колоритный анекдот.

В один прекрасный день, пока монах трудился над своей картой полушарий, его навестили несколько патрициев и с ними сенатор. Высокие гости начали задавать вопросы, более-менее связанные с географией, и тут сенатор заявил: «Что это вообще значит – “карта”? Это же просто почеркушки какие-то!» Не теряя спокойствия, фра Мауро принялся объяснять, как на карте обозначаются материки, горы, реки и все города известного мира.

«Сколь велик мир!» – удивился сенатор и тут же пожелал узнать, а где же на карте Венеция. «Вот, эта точечка – это и есть Венеция», – ответил монах, указывая означенное место. Возмущенный аристократ вперил в монаха взгляд и изрек: «Сделай мир поменьше, а Венецию – побольше». После чего удалился со своей свитой. Про этого же монаха рассказывают историю, в которой фигурирует…

Космограф, похитивший сны Люцифера

Известно, что фра Мауро умер в 1459 году в глубокой старости. Известно также, что на острове-монастыре у него была целая картографическая мастерская и несколько помощников.

Из этой-то мастерской и выходили изумительные атласы, среди которых – карта мира, составленная по поручению короля португальского Альфонсо V, и другая великолепная карта, хранящаяся сейчас в Апостольской библиотеке Ватикана. Каким образом церковный служитель, никогда не покидавший монастыря, мог рисовать эти карты – покрыто тайной. Историки объясняют, что он составлял их, опираясь на сведения, доставляемые венецианскими путешественниками, но, по народной легенде, он делал это, опираясь на сны – не свои собственные, а на сны дьявола. Монах был наделен необыкновенным даром собирать над островом сны Люцифера и потом, в самую пасмурную погоду, проецировать их на тучи.

Из истории мира сего известно, что дьявольские создания частенько ускользали из-под контроля своего создателя. Точно также и сны Люцифера – в Средневековье они бушевали в небесах, пугая смертных и указывая дорогу на шабаш ведьмам, духам и нечистой силе. Фра Мауро нашел способ укрощать их и узнавать с их помощью пределы мира, неизвестные прочим. Краски, детали и точность его карт, поражающие до сих пор, суть не что иное, как вихрь образов тогдашнего мира, освобожденных во сне Люцифером и пойманных на карту монахом-космографом, который читал очертания и оттенки на облаках во время предшествующих буре порывов ветра. Эти клубящиеся сны и сейчас можно иногда увидеть высоко над кладбищем, летними ночами, во время самой злой непогоды.

* * *

Позднее кельи монастыря Сан-Микеле превратились в тюрьму для политзаключенных. В 1822 году здесь содержались борцы за свободу Италии Сильвио Пеллико[32] и Пьетро Марочелли, участники многочисленных восстаний против австрийского владычества. Отсюда их перевели в Шпильберг – пользующуюся мрачной славой габсбургскую тюрьму, расположенную в Моравии, недалеко от Брно. Что же до толщи воды, отделяющей вас от острова, – во времена ноябрьских туманов, днем или ночью, присмотритесь к плавучим огонькам, смутно виднеющимся впереди. Возможно, это свечки, горящие в плавучем гробе той, которую зовут…

Непогребенная девочка

Это случилось туманным вечером 29 ноября 1904 года. Уже темнело и видимость упала почти до нуля, но Франческо Квинтавалле, командир вапоретто[33] «Пеллестрина», который должен был от Фондаменте Нове направиться к острову Бурано, все-таки решился отдать швартовы, вняв настойчивым просьбам «арсеналотти», рабочих с Арсенала, которые после долгого рабочего дня мечтали поскорее добраться домой на Бурано. Выждав десять минут, необходимые для того, чтобы кораблик успел зайти на Сан-Микеле[34], следом за ним отправились две пассажирские гондолы, наполненные возвращающимися из Венеции муранцами. Одну гондолу вел Антонио Россо Франа, другую – Андетто Камоццо. Хроники повествуют, что, отчаливая от Сан-Микеле, Квинтавалле скомандовал «малый назад!», не заметив, что гондолы были прямо за ним. Лодочка Россо разломилась пополам, и все ее пассажиры оказались в воде. Четырех удалось тут же вытащить на борт вапоретто, но еще пять женщин скрылись под водой за считаные секунды. Несмотря на густой туман, немедленно начались поиски, которые продолжались всю ночь. Через несколько часов с вапоретто, стоявшего у причала, была замечена Мария Тозо Булла. Ее немедленно вытащили и спешно доставили в Мурано – но она скончалась почти сразу же. Бездыханные тела Лизы Тозо Бореллы и Амалии Падован Вистози были обнаружены наутро внутри кормовой части гондолы. Но Тереза Сандон и Джузеппина Габриэль Кармело, еще девочка, так и остались поглощены пучиной. В сентябре 1905 года, через десять месяцев после разыгравшейся трагедии, Тереза Сандон явилась во сне свой сестре. «Молись за меня, – сказала она, – потому что тело мое все еще томится в плену. Но если ты хорошенько помолишься, я освобожусь от уз, которые приковывают меня ко дну канала, и упокоюсь на освященной земле». Через десять дней после этого вещего сна двое рыбаков в канале делла Бисса, около острова Виньоле, приметили всплывшее изуродованное тело. Скапулярий[35] на шее помог опознать его – это были останки Терезы Сандон.

А вот маленькую Джузеппину Габриэль Кармело так и не нашли. Ее кости по-прежнему лежат на дне лагуны, но дух обрел покой в том освещенном свечами плавучем гробу, что показывается туманными ночами. И к которому не смеют приближаться паромщики.

* * *

Поверните налево и пройдите до конца фондамент Нове. Сейчас здесь располагается одноименный театр (teatro Fondamente Nove), а в первые послевоенные годы это было место темных делишек и кровавых расправ. Старые венецианцы до сих пор вспоминают историю, в которой фигурируют

Каракатицы с глазами женщины

Линда Чиметта была маленькой миловидной женщиной. Вместе с мужем она держала бар в Беллуно, что на севере области Венето, и частенько наведывалась в Венецию, чтобы пополнить запас контрабандных сигарет. В апреле 1947 года, отправившись в город, она, как обычно, остановилась у подруги – и пропала. Высказывалось много предположений: что она, поддавшись минутному порыву, сбежала с американским солдатом; что она долго и тщательно готовила свое исчезновение и скрылась наконец туда, где ее никто не знал; что ее видели входящей в монастырь, чтобы принять постриг.

Полиция, однако, провела расследование и пришла к заключению, что женщина была убита. После чего без проволочек предъявила суду и убийц: Бартоломео Томá и Луиджи Сарди – вдохновитель и исполнитель этого преступления. Женщину завлекли в ловушку, посулив выгодную партию сигарет, убили несколькими ударами топора и засунули в чемодан, предварительно расчленив. Сарди, гондольер по профессии, настаивал на своей невиновности. Он уверял, что выбросил вместе с Тома в лагуну чемодан, будучи уверенным, что тот избавляется от краденого.

Поиски велись несколько дней, но ни к чему не привели. А потом это преступление забылось, потонув в жилищной, продовольственной и прочих проблемах, которых хватало в послевоенные годы. Но через некоторое время мальчишки, ныряющие с фондамент Нове, вытащили на берег большой дорожный чемодан, прибитый волнами. Открыв его, они обнаружили, что он кишит крабами и каракатицами. Придя в себя, ребята радостно кинулись собирать их и побежали домой с полными пригоршнями, чтобы бросить на сковородку: голод в те годы и не на такое толкал.

Но на дне чемодана обнаружилось женское тело. Это все, что осталось от Линды Чиметты. Трудно сказать, все ли ребята вернули обратно свою добычу, но большая часть живности, безусловно, вернулась в море. С того времени рыбаки выбрасывали обратно всех каракатиц, выловленных в этой части набережной: им казалось, что моллюски смотрят на них глазами женщины. Ее убийцы тоже плохо кончили. Пытаясь убежать из тюрьмы в Вентотене, Бартоломео Тома сгинул во время бури в Тирренском море. Луиджи Сардо вышел из тюремной психбольницы в 1973 году. Зимой 1980 года он убил сержанта полиции, ни с того ни с сего ударив его трубой по затылку. При аресте он монотонно твердил два слова: «Я невиновен».

Другой подобный случай произошел в Венеции относительно недавно, в 80-е годы. Расчлененную женщину тоже выловили из воды в чемодане. И на сей раз убийце не удалось уйти от наказания. Квитанция из прачечной, обнаруженная в сумочке, безошибочно вывела на него. Ни жертва, ни убийца не были венецианцами. Он убил ее на материке и привез останки, чтобы выкинуть в лагуну с Сант-Элены, что на западной оконечности Кастелло, за садами Биеннале.

Но и в XVIII веке из венецианских вод как-то раз выловили чемодан с человеческими останками… Никола Фарагоне, родом апулиец, убил двух неаполитанских проституток, мать и дочь Фортунату и Леонору, разрезал на части и засунул в чемодан, который выбросил в канал Джудекку, привязав для верности в качестве груза большой камень на длинной веревке. Веревка, очевидно, оказалась слишком длинной: она всплыла на поверхность, и ее приметили с проплывавшей лодки. 12 сентября 1729 года выслеженный убийца понес примерное наказание – обезглавлен и четвертован (как поступил он сам со своими жертвами), а тело его было выставлено на четырех городских перекрестках.

* * *

Там, где фондаменты Нове заканчиваются небольшой бухтой, известной как «бухта Милосердия» (sacca della Misericordia), прямо перед вами, вдали, на противоположном берегу этого заливчика, виднеется «Домик Духов», Кази́но дельи Спирити (Il Casino degli Spiriti). Такое название прижилось после того, как много поколений лодочников и рыбаков слышали из него по ночам грохот, свист и шум. Одни уверяют, что дом служит притоном для шайки фальшивомонетчиков, которые нарочно шумели, чтобы посторонние не совали нос и не мешали их делишкам. Другие полагают, что «дýхи» в названии суть не кто иные, как изысканные тени художников и писателей, некогда собиравшихся здесь.

Как бы там ни было, здание, входящее в комплекс дворца Контарини даль Заффо (palazzo Contarini dal Zaffo), было сооружено в XVI веке благородным семейством для летних забав и увеселений. Заброшенная со временем, вилла приобрела в последующие века это двусмысленное название и почиталась местом собрания неугомонных призраков. С этим местом связна легенда о художнике XVI века Пьетро Луццо да Фельтре.

Мертвец, убивший себя из-за любви

С самого момента постройки, гласит легенда, летний домик Контарини посещали знаменитейшие художники того времени. Сопровождаемые своими прекрасными натурщицами, здесь посвящали разнообразным удовольствиям вечерние часы Тициан Вечеллио, Якопо Тинторетто, Джорджоне, Пьетро Аретино, Якопо Сансовино, Паоло Веронезе и Пьетро Луццо. Они слушали музыку, декламировали стихи, вкушали яства, предавались любовным утехам. Порою к ним присоединялись иностранцы, как, например, Альбрехт Дюрер.

Пьетро Луццо, однако, выделялся своей угрюмостью. Необщительный, резкий в ответах, мрачный с виду, он получил прозвище «Мертвец из Фельтре» (Morte da Feltre), отражающее как его происхождение, так и неприветливость, а более всего – его бледное лицо с заостренными чертами. Но и его угораздило влюбиться без памяти в Чечилию, любимую модель (и, конечно, любовницу) Джорджоне, которой весьма докучали его беспокойная страсть и настойчивые ухаживания.

Как-то вечером, когда Мертвецу из Фельтре удалось наконец уединиться с Чечилией у окна Казино, он получил от нее полный и решительный отказ. И пригрозил девушке, что убьет себя у нее на глазах. «Как вам будет угодно, – отвечала красавица, – море прямо перед вами!»

«Смотри, Чечилия, мертвецы порой возвращаются…»

Та хотела что-то пошутить в ответ, но безумный блеск в его глазах заставил девушку вскрикнуть и отбежать от окна назад, к ничего не подозревавшим друзьям. И тем же вечером Мертвец из Фельтре сгинул в пучине.

Несколькими днями позже, когда вся честная компания снова собралась в домике с видом на лагуну, призрак Пьетро Луццо неожиданно возник в оконном проеме – молчаливый, осуждающий. Его появление всех переполошило. Окно было решено заложить. Бесполезно: на следующую ночь Мертвец из Фельтре появился в соседнем окне. Его тоже заложили общими усилиями. Но и это не помогло. Вечер за вечером призрак появлялся в одном окне дома за другим, пока все они не оказались замурованы. Лишь тогда привидение оставило виллу в покое и больше не показывалось.

* * *

Поверните теперь налево, на калле Лунга Санта-Катерина (calle Lunga Santa Caterina), и пройдите ее всю до понте Молин (ponte Molin). Пересеките его и ступайте дальше, пока не увидите по правую руку маленький и темный сотопортего деи Прети (sotoportego dei Preti, «проход священников»), который выведет вас прямо на понте де ла Раккетта (ponte de Racchetta, «Мост ракетки»).

Название моста связано с тем, что когда-то эти места отводились для «игры в ракетку» (gioco della racchetta) – древнего предшественника современного тенниса. Среди многочисленных представителей знати и знаменитостей, упражнявшихся здесь в этом развлечении, – ставшие впоследствии императорами Карл VI, Карл VII, а также короли польский и датский.

Сойдя с моста, поверните направо, на фондаменту Сан-Феличе (fondamenta San Felice) и задержите взгляд на единственном мостике, лишенном перил, – понте Кьодо (ponte Chiodo, мост «Гвоздь»). Это последний остающийся в городе мост без ограждений, напоминание о многочисленных подобных мостах, существовавших некогда в Венеции. В отличие от более известного Чертова моста, понте дель Дьяволо (ponte del Diavolo) в Торчелло, что на севере лагуны, этот мостик в историческом центре, соединяющий кварталы жилых домов, не связан ни с какой легендой. Просто заметим, что когда-то мосты с перилами были редкостью. А в еще более стародавние времена каналы преодолевали с помощью простых досок.

Теперь поверните налево на следующую калле и наконец перейдите понте де ла Мизерикордия (ponte de la Misericordia, «мост Милосердия»). С него вы вступите на одноименное кампо, на котором возвышается во всей своей красе (хоть так до сих пор и не завершенное) здание Скуолы Нуова де ла Мизерикордия (Scuola Nuova de la Misericordia), еще одной из шести венецианских Скуоле Гранде. Начатое в 1532 году по проекту Якопо Сансовино, это величественное сооружение было закончено лишь пятьдесят лет спустя – но только изнутри, чтобы дать возможность дожу Николó да Понте провести там пышную церемонию открытия. Эта Скуола и смежное с ней палаццо Лецце оказались первыми зданиями в городе, разграбленными в 1797 году французскими солдатами.

Между иллюминатством и алхимией

Считается, что палаццо Лецце (palazzo Lezze) – одно из мест Венеции, исторически тесно связанных с масонством. «Вольные каменщики» использовали для своих целей символические фигуры и ритуальные формулы, позаимствованные у алхимиков и еретиков. И на боковом фасаде палаццо Лецце, образующем угол с фасадом Скуолы де ла Мизерикордия, на уровне балконов виднеются весьма любопытные барельефы. На нижнем левом балконе – целая композиция, воистину загадочная, из алхимических символов. Ее образуют человеческая фигура на дереве с огненной кроной, поддерживаемая двумя женщинами, вставшими ногами на грудь двух пеликанов, над которыми встают солнце и луна. Не менее примечательна и композиция справа, у самого угла – с двумя гарпиями и странной полуобнаженной – в чем-то вроде накидки – фигурой, держащей две охапки хвороста в руках. Две мраморные фигуры на следующем этаже – ангел и двуглавый орел – завершают квадрат.

Если уж не масонскими, то алхимическими эти барельефы точно являются. Дворец, сооруженный по заказу Джованни да Лецце в начале XVII века, приписывается Бальдассаре Лонгене, чьи каббалистические и эзотерические познания ясно проступили, например, при сооружении базилики де ла Салюте[36]. А сам да Лецце, весьма вероятно, был герметистом.

Трудно сказать, собиралась ли здесь тайная ложа, но косвенным подтверждением существования в Яснейшей республике нескольких лож в первые десятилетия XVIII века является тот факт, что в 1729 году Томас Ховард, герцог Норфолкский и великий мастер лондонской ложи, посетил Виченцу, Верону, Падую и Венецию. Заседание тогда, возможно, прошло «на выезде» – на каком-нибудь судне посреди лагуны. Хроники безусловно свидетельствуют о наличии ложи в палаццо Контарини, в Санта-Кроче – она была выявлена и распущена 6 мая 1785 года.

Обойдите Скуолу по фондаменте Мизерикордия и перейдите по понте дель Абация (ponte de l’Abazia, «мост Аббатства») на одноименное кампо. Прекрасная пустынная площадь дает возможность полюбоваться церковью Аббатства Мизерикордии (chiesa de l’Abbazia de la Misericordia