Вы не авторизовались
Зарегистрироваться
на нашем портале

Патриархат заработной платы. Заметки о Марксе, гендере и феминизме бесплатное чтение

Сильвия Федеричи
Патриархат заработной платы. Заметки о Марксе, гендере и феминизме

УДК 330.133.8

ББК 65.245

Ф32

Редактор серии М. Нестеренко


Перевод с английского И. Кушнаревой

Сильвия Федеричи

Патриархат заработной платы: Заметки о Марксе, гендере и феминизме / Сильвия Федеричи. – М.: Новое литературное обозрение, 2023. – (Серия «Гендерные исследования»).

Возрождение интереса к работам Карла Маркса на фоне социальных и экономических потрясений начала XXI века стало поводом для переосмысления и развития ряда классических марксистских концепций с позиций феминистской критики. Опираясь на марксистскую теорию и методологию как исследовательский базис, Сильвия Федеричи предлагает обратить внимание на гендерные вопросы, недостаточно разработанные немецким философом. В центре внимания Федеричи – проблема неоплачиваемого женского труда, ставшего в конце XIX – начале XX века, по ее мнению, одним из столпов капитализма. Появление семьи, основанной на женском домашнем труде, заложило основы нового неформального договора между полами и нового порядка, который автор называет патриархатом заработной платы. Исследовательница показывает, что классовая борьба может вестись и внутри самого пролетариата, когда мужчины соглашаются занимать внутри семьи (и более широкого сообщества) позицию представителей государства по отношению к женщинам. Сильвия Федеричи – американская ученая, преподавательница и активистка, почетный профессор Университета Хофстра.

В оформлении обложки использован фрагмент банкноты номиналом 5 немецких марок 1960 г.


ISBN 978-5-4448-2333-9


Patriarchy of the Wage: Notes on Marx, Gender, and Feminism

Silvia Federici

© 2021 PM Press.


© И. Кушнарева, перевод с английского, 2023

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

Введение

Празднование 150-летней годовщины «Капитала» Маркса показало, что сила политической теории этого философа ничуть не иссякла. Эти торжества объединили ученых, посвятивших свою жизнь изучению его творчества, а также молодых активистов, которых, по-видимому, толкнул к марксизму затяжной кризис капитализма, признаками которого стали почти полный крах мировой финансовой системы в 2008 году, снижение темпов роста и мрачные прогнозы касательно экономических последствий эпидемии COVID, по некоторым предсказаниям, способные оказаться тяжелее Великой депрессии 1929 года.

В феминистской среде также наблюдалось возрождение интереса к Марксу. Частично это было вызвано усилением кризиса социального воспроизводства, а частично – реакцией на постмодернистские тенденции прошлого, которые в силу отказа от широкой социальной теории и акцента на культурном разнообразии подорвали способность нас как феминисток вести критику капиталистических отношений.

Возвращение феминисток к Марксу продемонстрировало, что его методология и критика капитализма остаются необходимым фундаментом для анализа эксплуатации женщин в капиталистическом обществе. Действительно, трудно, даже после перемен, произошедших с капитализмом со времен Маркса, осмыслять современную социальную реальность, не обращаясь к «Капиталу» или к «Экономическо-политическим рукописям». Маркс дает нам язык и категории, необходимые как для анализа капиталистической системы в целом, так и для понимания логики ее воспроизведения.

Феминистки, например, взяли на вооружение Марксов анализ воспроизводства рабочей силы и расширили его, включив туда репродуктивную деятельность, осмысление которой отсутствовало у Маркса, но которая тем не менее играла ключевую роль для извлечения капиталом добавочного труда, так и для воспроизводства классовой борьбы.

Однако не менее, чем антиколониалистская, антирасистская критика Маркса, феминистская перспектива также указывает на ограничения его политической теории. Она показывает, что эта теория основывается на исключающих концепциях труда и революционных субъектов, в которых игнорируется стратегическая важность домашнего труда в процессе капиталистического накопления, и что она в своем развоплощенном понимании труда преуменьшает сложности, связанные с гендером.

Поэтому данная книга ставит двойную цель. С одной стороны, показать, что это не просто мелкие упущения в работах Маркса. Отдавая приоритет капиталистическому производству и оплачиваемому труду как центральной арене классовой борьбы и оставив без внимания некоторые из важнейших видов деятельности по воспроизводству жизни, Маркс дал нам только частичное представление о капиталистической системе и недооценил ее способность к сопротивлению и мобилизации отдельных секторов пролетариата в качестве орудий расистской и сексистской политики. В частности, недостаточное теоретическое осмысление репродуктивного труда помешало ему предсказать важнейшие изменения в стратегии капитализма, такие как образование новой пролетарской семьи, основанной на неоплачиваемом женском домашнем труде, которая вместе со значительным ростом заработной платы на рубеже ХХ столетия заложила основы нового, неформального договора между полами и нового патриархального порядка, который я назвала патриархатом заработной платы и который умиротворил широкие слои работников-мужчин. Существенная доля классового антагонизма была снята тем, что мужчины могли компенсировать дома – за счет женщин – власть, которую они утратили на рабочем месте.

С другой стороны, в этой книге я стремлюсь выявить те аспекты Марксова анализа, которые оказываются несовместимыми с феминистской антикапиталистической теорией и политической стратегией, выступающей за устранение неравенства и всех форм эксплуатации. Для выполнения этой задачи я вернусь к ряду вопросов, стоявших в центре феминистских исследований и критики Маркса. Во-первых, это вопрос о «труде» как инструменте капиталистического накопления и поле конфронтации между рабочими и капиталом. Что дало Марксу и его последователям возможность представлять труд как в первую очередь промышленный труд и труд за заработную плату? В статье «Революция начинается дома»[1] я вкратце останавливаюсь на исторической реконструкции процесса, в результате которого в Европе середины XIX века труд за заработную плату стал единственно признаваемой формой труда. Однако основной аргумент, проходящий через всю эту книгу, состоит в том, что феминистская перспектива крайне важна при определении того, что считать трудом, поскольку она показывает то, до какой степени капитализм полагается на неоплачиваемый труд, как он превратил каждый аспект тела и жизни женщины в производственную силу, и то, сколь обширные области труда в капиталистическом обществе несводимы к механизации. Это в свою очередь противоречит вере Маркса в то, что индустриализация резко сократит потребность в труде и освободит нам время для более возвышенных занятий.

Второй ключевой вопрос книги – это вопрос о разделении, которое капитализм создает в мире пролетариата, начиная с дискриминации по признаку гендера и расы. В своих текстах и выступлениях в качестве генерального секретаря Первого интернационала Маркс обличал и патриархальные отношения, и расизм, но мы не встречаем в его трудах серьезного анализа трудовых иерархий, которые капитализм выстроил на протяжении истории, особенно по признаку «расы» или «гендера», и того, какие последствия это имело для понимания путей развития капитализма и классовой солидарности. Здесь феминистская перспектива также играет ключевую роль. Она показывает, что, подобно расизму и эйджизму, сексизм является структурным компонентом капиталистического развития, что это материальная сила, стоящая на пути любой подлинной трансформации общества, и что он не может быть устранен (вопреки тому, что считали Маркс и Энгельс) за счет того, что женщины пойдут работать на фабрики и будут стоять за станком бок о бок с мужчинами.

Так же немаловажны утверждения о том, что феминистки должны критически относиться к освободительной роли, которую Маркс и марксистская традиция приписывали науке, промышленности и технологии, развитие которых Маркс называл «историческим призванием» капитализма. Еще важнее для феминисток поставить под сомнение освободительную роль, приписывавшуюся Марксом самому капитализму, который он считал наиболее рациональной организацией труда и производства и высшей формой общественной кооперации[2]. Вместе с игнорированием репродуктивного труда и недооценкой трудовых иерархий и колониальных отношений вера Маркса в то, что капитализм в конечном счете играет «прогрессивную» роль, – это, без сомнения, самый проблематичный аспект его творчества. У социалистов ХX века это привело к тому, что капиталистическое развитие стало целью революционного процесса, в точности как на это указывал Ленин:

Реакционна мысль искать спасения рабочему классу в чем бы то ни было, кроме дальнейшего развития капитализма. В таких странах, как Россия, рабочий класс страдает не столько от капитализма, сколько от недостатка развития капитализма. Рабочий класс безусловно заинтересован поэтому в самом широком, самом свободном, самом быстром развитии капитализма[3].

Как и Ленин, вся марксистская традиция постулировала неизбежность и необходимость капитализма как высшей формы общественной организации, поскольку он способствовал росту общественного благосостояния, сокращал время труда и благодаря широкомасштабной индустриализации создавал материальные условия для коммунизма. На деле вместо того, чтобы построить материальные условия для коммунистического общества (как предполагал Маркс), капиталистическая промышленность и технология разрушали землю, создавая в то же время новые потребности. Из-за этих потребностей сегодня трудно думать о «революции», потому что построение справедливого общества, характеризующегося равным распределением природных и общественных богатств, может сократить доступ к технологическим инструментам, без которых мы больше не можем обходиться в жизни.

Как я буду постоянно подчеркивать в данной книге, занять критическую позицию в отношении некоторых аспектов политической теории Маркса – не значит отбросить его наследие или не суметь признать его значения. Сегодня мы также узнали, что Маркс и сам не всегда был уверен в своих теориях – возможно, именно поэтому он не опубликовал второй и третий тома «Капитала» при жизни и оставил несколько редакций своих сочинений[4]. Мы также знаем, что в поздние годы он пересмотрел свою концепцию пути к революции, согласившись в переписке с русскими народниками, что российскому пролетариату нет необходимости проходить через стадию капитализма для того, чтобы построить коммунизм, но что он может совершить переход к коммунистическому обществу на основе крестьянской общины, но при условии, что в Европе произойдет революция. В свои поздние годы, читая «Древнее общество» Льюиса Моргана, Маркс также научился ценить культуру и достижения народов, живших на доиндустриальной стадии, например коренных народов Америки[5]. Более того, в предисловии 1872 года к «Коммунистическому манифесту» он писал (совместно с Энгельсом), что вопреки их первоначальному мнению в 1848 году «Коммуна доказала, что „рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей“»[6]. То есть, вполне возможно, Маркс пересмотрел свое мнение о том, что рабочий класс может овладеть капиталистической технологией и приспособить ее для благих целей, а со временем, Маркс, возможно, понял бы значение феминизма, от которого часто отмахивался как от борьбы за буржуазные права.

Для нас же вызов состоит в том, чтобы представить себе, какой вклад реконструированный марксизм может внести в артикуляцию феминистской теории и феминистской политической программы. Второй том этой работы я собираюсь посвятить именно этому проекту. Здесь же я буду переосмыслять основные причины того, почему до сих пор было так трудно «поженить» марксизм и феминизм.

Статьи, которые я собрала в этом томе, включают материалы, написанные за долгий период: два – в середине 1970‐х, остальные – за последние два десятка лет. Каждая статья, таким образом, представляет момент в развитии феминистского дискурса о Марксе и в то же время является попыткой ответить на вопрос, поставленный Шарзад Моджаб: как нам преодолеть «первое великое разделение в истории», соединить «два главных освободительных проекта, марксизм и феминизм» и обеспечить «прорыв», которого требует политика сегодняшнего времени?[7]

Статьи «Контрпланирование из кухни» и «Капитал и левые», написанные в соавторстве с Николь Кокс, относятся к тому периоду моей жизни, когда я была активисткой движения за оплату домашнего труда и когда нашей основной задачей было, с одной стороны, ответить на критику левых, настаивавших на том, что работа по дому – это остаточный элемент докапиталистического мира, а с другой стороны – ответить феминисткам-либертарианкам, описывавшим домашний труд идиллически как последний оплот построения семейных отношений, свободных от господства рынка и вмешательства государства. Полемический тон этих двух работ отражает интенсивность дебатов, вызванных нашими тезисами и вскоре подтолкнувших меня к тому, чтобы реконструировать историю капиталистического развития, отчасти за тем, чтобы объяснить происхождение домашнего труда и специфический характер гендерной дискриминации в капиталистическом обществе.

«Гендер и репродукция в „Капитале“ Маркса» была написана не так давно, частично стимулом для нее послужил новый интерес к Марксу со стороны феминизма, а частично – тенденция Маркса избегать любых отсылок к репродуктивному труду женщины и сведение им гендерного различия к различию в стоимости труда.

Статья «Маркс, феминизм и конструкция общин» была критическим ответом на теорию марксистов-автономистов о новой фазе развития капитализма, названной ими «когнитивным капитализмом», которая якобы осуществила предсказание Маркса о том, что капитализм создает условия для своего собственного преодоления. Если Антонио Негри и Майкл Хардт рассматривали цифровизацию труда как инструмент усиления автономии работников от капитала, я в своей статье делаю акцент на том, что цифровая технология сегодня разрушает то, что еще осталось от природного мира, создавая стимулы для добывающей промышленности, которая уничтожает экосистемы по всему миру.

Наконец, две последние главы книги, «Конструирование домашнего труда в Англии XIX века и патриархат заработной платы» и «Истоки и развитие сексуального труда в США и Британии», показывают потребность в расширении марксовских концепций планирования капитала и классовой борьбы. Обе главы исследуют начало новых инвестиций капитала в воспроизводство рабочей силы и новый интерес со стороны государства к регулированию семейных отношений и сексуальности в целях создания более продуктивного рабочего класса. Обе свидетельствуют о том, что, вопреки представлению Маркса, воспроизводство рабочей силы осуществляется не одним только рынком и что классовая борьба ведется не только на заводах, но и в наших телах, и это борьба не только между трудом и капиталом, но и внутри самого пролетариата, когда мужчины, особенно мужчины, получающие зарплату, соглашаются занимать внутри семьи и более широкого сообщества позицию представителей государства по отношению к женщинам.

1. Контрпланирование из кухни [8]

Со времен Маркса стало ясно, что капитал правит и развивается при посредстве заработной платы. Но организациям рабочего класса не было ясно, они не предполагали то, что эксплуатация неоплачиваемых работников организуется точно так же, посредством заработной платы. Эта эксплуатация была еще более эффективной потому, что скрывалась ее, заработной платы, отсутствием. Что касается женщин, наш труд представляется личной услугой, остающейся за пределами капитала.

Мария-Роза Далла Коста и Сельма Джеймс, 1975 [9]

Неслучайно, что в последние месяцы несколько левацких журналов опубликовали статьи с критикой движения «Заработная плата за домашний труд». Левые поняли, что этот подход может выйти за пределы «женского вопроса», поскольку он идет на разрыв с левой политикой, как прошлой, так и сегодняшней, в отношении как женщин, так и остального рабочего класса. В самом деле, сектантство левых, традиционно демонстрируемое ими в отношении к борьбе женщин, является следствием узкого понимания ими власти капитализма и того, в каком направлении должна развиваться наша борьба, чтобы эту власть сломить.

Ради «классовой борьбы» и «единого классового интереса» левые выбрали определенные секторы рабочего класса, посчитав их революционными субъектами, и обрекли остальных на роль простых попутчиков в той борьбе, которую эти секторы вели. То есть левые воспроизвели в самих своих организационных и стратегических целях те же разделения рабочего класса, которые характерны для капиталистического разделения труда. В данном случае, несмотря на разнообразие тактических позиций, левые оказались едины. Когда дело доходит до выбора революционных субъектов, сталинисты, троцкисты, анархо-либертарианцы, старые и новые левые – все они берутся за руки, чтобы образовать общий фронт, основанный на одних и тех же посылах.

Они предлагают нам «развитие»

Поскольку левые признали заработную плату в качестве границы между трудом и его отсутствием, производством и паразитизмом, огромный объем неоплачиваемого труда, выполняемого на дому для капитала женщинами, оказался за пределами их анализа и стратегии. Вся левая традиция – от Ленина до Грамши и далее – признавала «маргинальность» домашнего труда для воспроизводства капитала, а вместе с нею и маргинальность домохозяек для революционной борьбы. По мнению левых, женщины, будучи домохозяйками, страдают не от капиталистического развития, а от отсутствия такового. То есть получается, что наша проблема в том, что капитал не стал организовывать наши кухни и спальни, что повлекло двойное следствие: с одной стороны, выходит, мы работаем на докапиталистической стадии, а с другой, что бы мы ни делали на кухнях и в спальнях, это не имеет значения для перемен в обществе. Отсюда логичный вывод: если домашний труд осуществляется за пределами капитала, тогда наша борьба с ним никогда не приведет к его крушению.

Левые не задавались вопросом о том, почему капитал вообще допускает столь большой объем непроизводительного труда, ведь они были уверены в иррациональности капитала и его неспособности к планированию. Таким образом, из анализа, усматривающего причины угнетения женщин в их исключении из капиталистических отношений, выводится лишь одна стратегия – та, что требует нашего вступления в эти отношения, а не их разрушения. В этом смысле существует прямая связь между левацкой стратегией, предложенной женщинами, и стратегией, которую левые придумали для третьего мира. Левые хотят, чтобы женщины пошли работать на заводы, и точно так же они хотят того, чтобы фабрики наконец пришли в третий мир. В обоих случаях они предполагают, что «неразвитые» – то есть те из нас, кто не получает заработной платы и работает на более низком уровне технологического развития, – отстают от «настоящего рабочего класса», а потому догнать его мы можем только в том случае, если получим доступ к более развитой форме капиталистической эксплуатации, более значительной доле заводского труда. В обоих случаях борьба, предлагаемая левыми тем, кто не получает заработной платы – то есть «неразвитым» – это не борьба с капиталом, а борьба за более рационализированные и производительные формы капиталистического труда. В нашем случае они предлагают нам не только «право на труд» (как и всем рабочим), но и право на то, чтобы работать больше, то есть право на то, чтобы нас больше эксплуатировали.

Новое основание борьбы

Политическое основание движения «Заработная плата за домашний труд» состоит именно в отказе от этой капиталистической идеологии, которая приравнивает отсутствие оплаты и низкое технологическое развитие к политической отсталости и нехватке сил, предполагая, что предварительным условием нашей организованности является то, что сначала мы должны быть организованы капиталом. Это движение выражает наш отказ соглашаться с тем, что раз мы не получаем заработной платы или работаем на более низком технологическом уровне (эти два условия тесно связаны друг с другом), значит, наши потребности должны отличаться от потребностей всего остального рабочего класса. Мы отказываемся соглашаться с тем, что, хотя мужчина – работник автозавода может бороться с конвейером, нашей целью, если мы начинаем с кухонь мегаполисов или с кухонь и полей третьего мира, должен быть заводской труд, от которого рабочие по всему свету сегодня отказываются. Наш отказ от левацкой идеологии совпадает с нашим отказом от капиталистического развития как пути к свободе и, говоря конкретнее, с нашим отказом от капиталистических отношений, какую бы форму они ни принимали. Обязательным условием такого отказа является переопределение самого существа капитала и состава рабочего класса, то есть новая оценка классовых сил и классовых потребностей.

Следовательно, «Заработная плата за домашний труд» – не просто одно требование из многих; это политический взгляд, который позволяет раскрыть новое основание борьбы, сначала для женщин, а потом и для всего рабочего класса в целом[10]. Это следует подчеркнуть, поскольку сведение заработной платы за домашний труд к одному конкретному требованию – распространенный элемент критики левых, то есть способ дискредитировать этот труд, который избегает столкновения с поднятыми им политическими вопросами. В этом смысле статья Кэрол Лопейт «Женщины и оплата домашнего труда» – еще один пример такого подхода, искажения и уклонения. Само название – «Оплата домашнего труда» – показывает проблему в неверном свете. Оно заставляет забыть о том, что заработная плата – не просто деньги, но и главное выражение властного отношения между капиталом и рабочим классом. Показательно то, что Лопейт пришлось изобрести новую формулировку, чтобы обозначить позицию, которая в таких категориях никогда не могла быть выражена. Однако, возможно, это связано с тем, что она чувствует необходимость разделять «смутные представления»[11], с которыми она уверенно солидаризуется, считая их выражением нашего женского удела.

Более утонченный способ дискредитации движения «Заработная плата за домашний труд» состоит в утверждении, что этот взгляд импортирован из Италии, а потому не имеет значения для США, где женщины «работают»[12]. Это еще один пример дезинформации. «Власть женщин и подрыв сообщества» – единственный источник, цитируемый Лопейт, – представляет международный контекст, в котором возник этот подход. Кроме того, выяснение географического происхождения движения «Заработная плата за домашний труд» не имеет значения на актуальной стадии международной интеграции капитала. Значение имеет ее политический генезис. Он состоит в отказе определять труд и эксплуатацию только по наличию заработной платы. А также в отказе от различия между женщинами, «которые работают», и «просто домохозяйками», каковое различие предполагает, что домашний труд – это не труд и что только в США женщины работают и борются, поскольку у многих из них есть вторая работа. Однако не признавать домашний труд женщин, так как он не оплачивается, – значит игнорировать то, что американский капитал был построен одновременно и на рабском труде и на наемном, и что он и по сей день развивается с опорой на неоплачиваемый труд миллионов женщин, мужчин и детей, работающих на полях, на кухнях, в тюрьмах в США и по всему свету.

Скрытый труд

Мы понимаем, что работа на капитал не обязательно дает зарплату, не начинается и не заканчивается у заводских ворот. Как только мы поднимаем голову от носков, которые штопаем, и готовки, которой занимаемся, чтобы посмотреть на весь наш рабочий день в целом, мы видим, что, хотя он и не оплачивается, наш труд производит самый ценный продукт капиталистического рынка, а именно рабочую силу. Домашний труд на самом деле – далеко не только уборка. Он обслуживает наемных работников физически, эмоционально и сексуально, подготавливая их к череде рабочих дней, за которые они получают заработную плату. Этот труд также является заботой о наших детях – будущих работниках, – ведь он сопровождает их от рождения до школьных лет, гарантируя то, что они будут показывать те результаты, которые от них ждет капитализм. Это значит, что за каждым заводом, школой, офисом, шахтой скрывается труд миллионов женщин, которые тратят свои жизни на воспроизводство тех, кто работает на этих заводах, в этих школах, офисах или на шахтах[13].

Доступность устойчивой и дисциплинированной рабочей силы – главное условие производства на любой стадии капиталистического развития. Вот почему даже сегодня и в развитых, и в «неразвитых» странах домашний труд и семья остаются столпами капиталистического производства. Условия нашего труда в разных странах разные. В некоторых мы вынуждены усиленно производить детей; в других нам говорят, что рожать не нужно, особенно если мы черные, если сидим на пособии или производим одних лишь «нарушителей спокойствия». В некоторых странах мы создаем неквалифицированную рабочую силу для работы на полях; в других – квалифицированных технических работников, однако в любой стране функция, выполняемая нами для капитала, остается одной и той же. Получение оплачиваемой работы никогда не освобождало нас от домашнего труда. Наличие двух работ означало лишь то, что у нас остается меньше времени и энергии на борьбу. Кроме того, независимо от того, работаем ли мы полную рабочую смену дома или за его пределами, замужем мы или нет, нам надо тратить долгие трудовые часы на то, чтобы воспроизводить нашу собственную рабочую силу, и нам известна специфическая тирания этой задачи, поскольку изящное платье или привлекательное прическа – вот условия получения работы, будь то на брачном рынке или на рынке наемной рабочей силы. А потому мы сомневаемся в том, что

в США школы, ясли, детские сады и телевидение действительно сняли с матерей значительную долю ответственности за детей, тогда как сокращение размера семьи и механизация домашнего труда означали то, что у домохозяйки может оставаться намного больше свободного времени[14].

Да и вообще, детские сады или ясли никогда не высвобождали для нас никакого времени – лишь время для дополнительного труда. Что же до технологии, именно в США мы можем оценить разрыв между технологией социально доступной и той, которая просачивается на наши кухни. Именно отсутствие заработной платы определяет количество и качество получаемой нами технологии. «Если вам не платят почасово, по определенной ставке, всем наплевать, сколько времени у вас уходит на труд»[15]. Так или иначе, ситуация в США доказывает, что ни технология, ни вторая работа не может освободить женщин от домашнего труда и что

Производство технического работника – задача столь же тяжелая, как и производство работника неквалифицированного, если между двумя этими задачами не стоит отказ женщин работать бесплатно, каков бы ни был технологический уровень этого труда, то есть отказ женщин жить ради производства детей, какие бы именно дети ни производились ими[16].

Если мы говорим о том, что труд, выполняемый нами дома, – это капиталистическое производство, это не значит, что мы выражаем желание получить легитимацию в качестве части «производительных сил». Только с капиталистической точки зрения производительность может рассматриваться в качестве морального достоинства, если не сказать морального императива. С точки зрения рабочего класса производительность означает лишь возможность эксплуатации. «Быть производительным рабочим – вовсе не счастье, а проклятие»[17]. А потому мы не можем черпать «самоуважение» в производительности[18]. Но когда мы говорим, что домашний труд – который в первую очередь служит нам, женщинам, идентификацией, – является моментом капиталистического производства, мы проясняем саму нашу функцию в капиталистическом разделении труда и конкретные формы, которые должна принять наша с ним борьба. Наша сила определяется не тем, что кто-то признает наше место в цикле производства. Не производство, а способность его сдерживать – вот что всегда было решающим фактором в социальном распределении богатства. Когда мы говорим, что производим капитал, мы говорим, что хотим его уничтожить, а не вести безнадежное сражение за то, чтобы перейти от одной формы эксплуатации к другой.

Также мы должны прояснить то, что мы не «заимствуем категории у мира марксизма»[19]. Маркс, видимо, сам прямо никогда не анализировал домашний труд. Однако, в отличие от Лопейт, мы не так уж жаждем освободиться от Маркса, поскольку он дал нам возможности теоретического анализа, которые незаменимы для понимания того, как мы функционируем в капиталистическом обществе. Также мы подозреваем, что видимое равнодушие Маркса к домашнему труду могло быть связано с историческими факторами. Под этим мы понимаем не только определенное сродство с мужским шовинизмом, который Маркс разделял со своими современниками (и не только с ними). Во времена Маркса пролетарская семья, сосредоточенная на домашнем труде, еще не была создана. Маркс видел пролетарские сообщества, в которых женщины трудились на полную ставку – так же, как мужья и дети, поскольку каждый член семьи проводил по пятнадцать часов на фабрике или в других местах промышленного труда, и времени или места для «семейной жизни» просто не было. И только после того, как ужасные эпидемии и чрезмерный труд сократили численность рабочего класса, и, что самое важное, только после нескольких волн пролетарской борьбы, прокатившихся в 1830–1840‐х годах по Европе и едва не завершившихся революцией, потребность в более устойчивой и дисциплинированной рабочей силе заставила капитал реконструировать семью рабочего класса. Семья, известная нам сегодня на Западе, которую ни в коем случае нельзя считать докапиталистической структурой, – это творение, созданное капиталом в его собственных целях, то есть в качестве института, который должен гарантировать количество и качество рабочей силы, а также контроль за нею. «Подобно профсоюзу семья защищает рабочего, но также обеспечивает то, что он навсегда останется рабочим и только. Вот почему борьба женщины из рабочего класса с семьей имеет ключевое значение»[20].

Отсутствие у нас заработной платы как дисциплина

Семья – это, по сути, институциализация нашей неоплачиваемой работы, нашей неоплачиваемой зависимости от мужчин и, следовательно, институциализация разделения внутри рабочего класса, которое также дисциплинировало и самих мужчин. Дело в том, что отсутствие у нас заработной платы и наша экономическая зависимость – вот что удерживало мужчин на их рабочих местах, гарантируя то, что, всякий раз, когда они хотели отказаться от работы, им приходилось иметь дело с женой и детьми, зависевшими от них. Вот основание «старых привычек – мужских и наших», которые, как говорит Лопейт, так тяжело сломать. Неслучайно мужчине сложно попросить нестандартный график, чтобы он мог заниматься еще и уходом за детьми[21]. Одна из причин, по которым мужчины не могут договориться о частичной занятости, состоит в том, что заработная плата мужчины имеет ключевое значение для выживания семьи, даже когда женщина приносит в дом вторую зарплату. И если мы «обычно предпочитаем или находим менее требовательные работы, которые оставляют нам больше времени на уход за домом», причина в том, что мы сопротивляемся интенсивной эксплуатации[22], то есть расходованию самих себя на заводе, за которым следует еще более быстрое расходование себя дома. Также мы знаем, что отсутствие у нас заработной платы за домашний труд – первичная причина нашей слабой позиции на рынке наемного труда. Неслучайно, что мы получаем наименее оплачиваемые рабочие места и что всякий раз, когда женщины проникают в тот или иной мужской сектор, зарплаты падают. Работодатели знают, что мы привыкли работать бесплатно и что мы хотим заработать хоть какие-то собственные деньги, а потому они могут нанимать нас задешево. Кроме того, тот факт, что домашний труд не оплачивается, наделил эту социально навязанную работу видимостью естественности («женственности»), которая сказывается на всем, что мы делаем, где бы мы это ни делали. Поскольку домашний труд и женственность слились друг с другом, а «женское» стало синонимом «домохозяйки», мы переносим эту идентичность и «навыки уюта», приобретенные нами еще при рождении, на любое рабочее место, куда бы нас ни нанимали. Это означает, что дорога к заработной плате часто приводит нас к еще большему объему домашнего труда. Поэтому не нужно нам говорить, что главное – помнить, что мы – это определенный ПОЛ[23]. Годами капитал говорил нам о том, что мы хороши только для секса и рождения детей. Таково половое разделение труда, и мы отказываемся его увековечивать, и именно о нем нам обязательно напоминают, когда мы спрашиваем: «Что, собственно, значит быть женщиной? Какие особые качества, если таковые есть, всегда и безо всяких исключений относятся к этой характеристике?»[24] Задавать такие вопросы – значит напрашиваться на сексистский и расистский ответ. Кто скажет, кто мы такие? Сегодня мы можем выяснить лишь то, кем мы не являемся, в той мере, в какой мы приобретем способность сломать навязанную нам идентичность. Именно правящий класс или же те, кто стремится править, предполагают естественную и вечную человеческую личность; ведь она увековечивает их власть над нами.

Прославление семьи

Неудивительно то, что поиски сущности женственности у Лопейт приводят ее к откровенному прославлению нашего неоплачиваемого труда дома:

Дом и семья традиционно создавали единственный зазор в капиталистической жизни, в котором люди могли удовлетворять нужды друг друга из любви или заботы, даже если часто они также удовлетворяются из страха или на основе господства. Родители забоятся о своих детях из чувства любви, по крайней мере в какой-то степени… Я даже думаю, что память об этом остается с нами навсегда, когда мы вырастаем, так что мы всегда храним утопическое воспоминание о труде и заботе, основанной на любви, а не на финансовом вознаграждении[25].

В работах женского движения показано удручающее воздействие этой любви, заботы и услужения на женщин. Все это цепи, которые привязали нас к положению, близко к рабству. Мы отказываемся возводить в утопию прозябание наших матерей и бабушек, как и наше собственное прозябание, испытанное в детстве! Когда государство не платит заработную плату, своими жизнями должны расплачиваться те, кого любят и о ком заботятся. Также мы отказываемся от идеи Лопейт о том, что требование финансового вознаграждения «привело бы лишь к тому, что еще больше заслонило бы для нас возможности свободного и неотчужденного труда»[26], ведь из этого следует, что скорейший способ сделать труд «неотчужденным» – работать бесплатно. Несомненно, класс капиталистов приветствовал бы такое предложение. Добровольный труд, на котором зиждется современное государство, основан именно на этой безвозмездной растрате нашего времени. Нам, однако, кажется, что, если бы наши матери, вместо того чтобы полагаться на любовь и заботу, получали финансовое вознаграждение, так не ожесточались, не были бы такими зависимыми, не подвергались бы шантажу, да и сами были бы менее склонны шантажировать собственных детей, которым постоянно напоминают о жертвах их матерей. У наших матерей было бы больше времени и сил, чтобы бороться против своего труда, и это вывело бы нас на более передовую стадию в этой борьбе.

Сущность капиталистической идеологии заключается в прославлении семьи как «частного мира», последней границы, где мужчины и женщины могут «сохранить нашу душу живой»[27], и поэтому неудивительно то, что эта идеология снова стала пользоваться популярностью среди капиталистических стратегов в наше собственное время «кризиса», «жесткой экономии» и «потрясений».

Как недавно заявил Рассел Бейкер в New York Times, «любовь сохранила наше тепло во время Депрессии, и нам стоило бы не забывать о ней и сегодня, когда мы снова вступаем в тяжелые времена»[28]. Эта идеология, противопоставляющая семью (или сообщество) заводу, личное – социальному, частное – публичному, производительный труд – непроизводительному, работает на наше порабощение домом, которое в той мере, в какой оно остается неоплачиваемым, всегда представлялось актом любви. Эта идеология глубоко укоренена в капиталистическом разделении труда, которое одно из наиболее ярких своих выражений находит в организации нуклеарной семьи.

Мистификация социальной функции семьи за счет заработной платы как особого отношения является расширением того, как капитал мистифицирует наемный труд и подчинение всех общественных отношений «узлу денег».

Маркс давно разъяснил то, что заработная плата скрывает весь тот неоплачиваемый труд, который уходит в прибыль. Однако измерение труда заработной платой скрывает также и то, в какой мере все наши общественные отношения были подчинены производственным отношениям, в какой мере любой момент нашей жизни работает на производство и воспроизводство капитала. Заработная плата (в том числе и ее отсутствие) позволила капиталу затемнить реальную длительность нашего рабочего дня. Работа представляется одним из разделов нашей жизни, который реализуется только в определенных зонах. Время, которое мы тратим на социальном заводе, готовя себя к труду или перемещаясь на работу, восстанавливая наши «мускулы, нервы, кости, мозг» перекусами, быстрым сексом, фильмами и т. д., – все это представляется досугом, свободным временем, личным выбором[29].

Разные рынки труда

Применение капиталом заработной платы затемняет сам состав рабочего класса и удовлетворяет потребность капитала разделять, чтобы править. Благодаря заработной плате как особому отношению капитал не только организовал разные рынки труда (рынки для черных, молодежи, женщин и белых мужчин), но также противопоставил «рабочий класс» «неработающему» пролетариату, который, как считается, паразитирует на труде первого. Когда мы получаем пособия, нам говорят, что мы живем на налоги «рабочего класса»; нас, домохозяек, постоянно изображают как прорву, в которую уходят зарплаты мужей. Однако в конечном счете социальная слабость не имеющих заработной платы – это слабость всего рабочего класса в отношении к капиталу. Как показывает история аутсорса производства, резерв неоплачиваемой рабочей силы и в «неразвитых» странах, и в метрополиях позволил капиталу уйти из тех областей, где рабочая сила сделала себя слишком дорогой; тем самым была подорвана власть, которой рабочие в них добились. Всякий раз, когда капитал не мог убежать в третий мир, он открывал ворота заводов женщинам, черным, молодежи или мигрантам из третьего мира. На самом деле неслучайно то, что, хотя капитал основан на наемном труде, более половины мирового населения все еще не получает заработной платы. Ее отсутствие и недостаточное развитие – важнейшие элементы капиталистического планирования как на национальном, так и на международном уровнях. Они представляются мощными инструментами, заставляющими рабочих конкурировать на национальном и международном рынке труда, внушая нам, что наши интересы различаются и противоречат друг другу. Вот основы идеологии сексизма, расизма и велфэризма (к неудовольствию тех рабочих, которым удалось получить какие-то деньги от государства), являющихся прямыми выражениями различных рынков труда, а потому и разных способов регулировать рабочий класс и разделять его[30]. Если мы игнорируем это применение капиталистической идеологии и саму ее укорененность в заработной плате как отношении, мы не только кончим тем, что будем считать расизм, сексизм и велфэризм нравственными болезнями, плодом «плохого воспитания» и «ложного сознания», но и ограничимся стратегией «воспитания», которая не позволяет нам «отстаивать наше дело иначе, как при помощи моральных императивов»[31].

Наконец, мы согласны с Лопейт, когда она говорит, что наша стратегия, покуда мы стремимся обрести свободу, снимает с нас необходимость опираться на «доброту» мужчин[32]. Как показала борьба черных в 60‐х, их сообщества «донесли» до других свои потребности не добрыми словами, а организацией своих сил. В нашем случае попытка воспитывать мужчин всегда означала, что наша борьба приватна, что она ведется в одиночестве наших кухонь и спален. Там мы не могли найти силы для противостояния капиталу. Сила – вот что воспитывает. Сначала мужчины будут бояться, а потом они будут учиться, поскольку бояться будет капитал. Мы не боремся за более справедливое распределение того же труда. Мы боремся за то, чтобы покончить с этим трудом, и первый шаг к этому состоит в том, чтобы назначить ему определенную цену.

Требования заработной платы

Наша сила, сила женщин, начинается с общественной борьбы за заработную плату, но не за то, чтобы нас допустили к заработной плате как особому отношению (хотя нам и не платят, мы никогда не остаемся вне этого отношения), но чтобы нас выпустили, чтобы выпустили также и любой другой сектор рабочего класса. Здесь нам необходимо прояснить природу борьбы за заработную плату. Когда левые утверждают, что требования заработной платы являются «экономизмом» или «профсоюзными требованиями», они игнорируют то, что заработная плата, как и ее отсутствие, – это мера нашей эксплуатации и прямое выражение властного отношения между капиталом и рабочим классом, а также внутри самого рабочего класса. Также они игнорируют то, что борьба за заработную плату принимает многие формы и не ограничена ее увеличением. Сокращение рабочего времени, большее число или более высокое качество социальных услуг, а также большее количество денег – все это выигрыши в заработной плате, которые определяют, сколько именно нашего труда забирается у нас и сколько у нас власти над нашей собственной жизнью. Вот почему заработная плата была традиционной основой борьбы между рабочими и капиталом. Будучи выражением классовых отношений, она обладает двумя сторонами: стороной капитала, который использует ее, чтобы нас контролировать, гарантируя, что каждой прибавке, которой мы добились, будет соответствовать прирост производительности; и стороной рабочего класса, который все больше борется за большее количество денег, большую власть и меньший объем работы. Как доказывает сегодняшний капиталистический кризис, все меньше рабочих желают жертвовать своими жизнями ради капиталистического производства. Они все меньше откликаются на призыв повысить производительность. Однако когда «справедливый обмен» между заработной платой и производительностью нарушается, борьба за заработную плату становится прямой атакой на прибыль капитала и на его способность извлекать из нас прибавочный труд. Следовательно, борьба за заработную плату в то же время является и борьбой против нее, то есть борьбой за власть, выражаемую ею, и против капиталистического отношения, воплощенного в ней. В случае неоплачиваемых работников борьба за заработную плату – это еще более очевидная атака на капитал.

Заработная плата за домашний труд означает, что капитал будет должен платить за огромный объем социальных услуг, предоставляемых ныне женщинами. Самое главное, требовать зарплаты за домашний труд – значит отказываться соглашаться с нашим трудом как биологической судьбой. На самом деле ничто не оказалось столь мощным фактором институциализации этого труда, как тот факт, что нашей платой всегда была не зарплата, а «любовь». Для нас, как и наемных работников, заработная плата – это не вопрос производительности. В обмен на заработную плату мы не будем работать больше, чем раньше. Мы хотим заработной платы, чтобы вернуть себе наше время и энергию, а не чтобы оказаться в ловушке второй работы, раз нам нужна финансовая независимость.

Наша борьба за заработную плату открывает и для наемных, и для неоплачиваемых работников вопрос о реальной длительности рабочего дня. На нынешний момент у рабочего класса, и у мужчин, и у женщин, рабочий день определялся капиталом – временем на проходной, где отмечают твое прибытие на работу и уход с нее. Так определялось время, когда мы принадлежали капиталу, и время, когда мы принадлежали себе. Но на самом деле мы себе никогда не принадлежали. Мы всегда принадлежали капиталу, каждое мгновение нашей жизни. И теперь пора заставить капитал заплатить за каждый такой момент.

Как заставить капитал платить

Это классовый взгляд, который выразил себя на улицах и в борьбе 60‐х, и в США, и на международном уровне. В США борьба черных и матерей, получающих пособия, – то есть третьего мира метрополии – стала бунтом тех, кто не имеет заработной платы, против того, как их использовал капитал, и их отказом от единственной предложенной капиталом альтернативы, а именно того, чтобы трудиться еще больше. Эта борьба, силовой центр которой заключался в сообществе, была нацелена не на развитие, а на переприсвоение социального богатства, накопленного капиталом за счет как оплачиваемых, так и не оплачиваемых работников. В этом смысле она бросила фундаментальный вызов капиталистической организации общества, которая навязывает труд в качестве единственного условия того, что нам позволено жить. Также она поставила под вопрос левацкую догму, согласно которой рабочий класс может организовать свою власть только на заводах. Вам не нужно идти на завод, чтобы стать частью организации рабочего класса.

Когда Кэрол Лопейт говорит, что «предварительными идеологическими условиями солидарности рабочего класса являются сети и связи, возникающие из совместной работы» и что «эти условия не могут возникнуть у изолированных женщин, которые работают в разных домах»[33], она игнорирует ту действенную борьбу, которую эти «изолированные» женщины вели в 60-е. Кроме того, иллюзия – считать, будто капитал не разделяет нас, когда мы не работаем в изоляции, создаваемой нашими домами. Вопреки этим разделениям мы должны организовываться соответственно с нашим потребностям. В этом смысле движение «Заработная плата за домашний труд» – это не только отказ от социализации завода, но в той же мере и отказ от рационализации и социализации капиталом дома. Мы на самом деле не считаем, что революцию можно свести к потребительскому отчету и хронометрическому исследованию, о котором говорит Лопейт:

Нам нужно серьезно рассмотреть задачи, которые «необходимы» для домохозяйства… нам нужно исследовать инструменты, позволяющие экономить время и силы, и решить, какие их них полезны, а какие служат причиной еще большей деградации домашнего труда[34].

Но мы деградируем не из‐за технологии, а из‐за того, как ее применяет капитал. Кроме того, «самоуправление» и «рабочий контроль» в доме существовали всегда. У нас всегда был выбор: устроить стирку в понедельник или в субботу, купить посудомойку или пылесос (если только они были нам по карману). Следовательно, мы не просим у капитала, чтобы он изменил природу нашего труда; мы боремся за то, чтобы отказаться воспроизводить себя и других в качестве рабочих, рабочей силы, товаров. Условием достижения этой цели является признание этой работы в качестве работы с заработной платой. Очевидно, пока заработная плата существует, будет существовать и капитал. Следовательно, мы не говорим, что получение заработной платы – это революция. Мы, однако, говорим, что это революционная стратегия, поскольку она подрывает роль, которая назначена нам в капиталистическом разделении труда, и поскольку она меняет властные отношения в рамках рабочего класса, создавая более благоприятные для нас и для рабочего класса в целом условия. Что касается финансовых аспектов требования заработной платы за домашний труд, они «весьма проблематичны» только в том случае, если мы занимаем точку зрения капитала и министерства финансов[35], которое при столкновении с рабочим классом всегда будет ссылаться на безденежье. Поскольку мы не министерство финансов и не стремимся им быть, мы не можем придумывать системы планирования выплат, дифференциалы в заработной плате или сделки по производительности. Не наше дело – ограничивать саму нашу власть. И не наше – мерить нашу ценность. Наше дело – бороться, чтобы получить то, чего мы хотим, все мы. Наша цель – быть бесценными, вывести нас самой нашей ценой за пределы рынка, чтобы домашний труд, заводской и офисный стали «неэкономными».

Точно так же мы отвергаем и аргумент о том, что наш будущий выигрыш придется оплачивать другим секторам рабочего класса. Согласно этой логике, мы могли бы, наоборот, сказать, что наемные работники оплачиваются теми деньгами, которые капитал не дает нам. Но так говорит государство. На самом деле, если кто-то говорит, что требования социального обеспечения, которые были выдвинуты черными в 60‐е, оказали «крайне негативное воздействие на любую долгосрочную стратегию… и на отношения белых и черных», поскольку «рабочие знали, что в конечном счете оплачивать эти программы будут они, а не корпорации», это чистый расизм[36]. Если же мы предполагаем, что всякая борьба неизбежно заканчивается перераспределением бедности, мы соглашаемся с поражением рабочего класса. Собственно, статья Лопейт и написана под знаком пораженчества, которое сводится к согласию с капиталистическими институтами как чем-то неизбежным. Так, Лопейт не может представить, как рабочие, стоит только капиталу попытаться понизить зарплату других рабочих, чтобы дать зарплату нам, смогут защищать и свои интересы, и наши. Также она считает, что «конечно, мужчины получили бы наибольшую заработную плату за работу дома», то есть мы никогда не победим[37]. Она видит в домохозяйках бедных жертв, а потому не может представить, как мы могли бы организоваться коллективно, чтобы захлопнуть двери перед носом любого надсмотрщика, пытающегося проконтролировать наш труд.

2. Капитал и левые [38]

С традиционной для них слепотой к динамике классовых движений левые проинтерпретировали конец определенной фазы женского движения в качестве конца движения как такового. А потому медленно, но верно они пытаются снова захватить ту политическую территорию, которую в 60‐х вынужденно оставить.

В 60‐е, когда женщины толпами выходили из левацких групп, левые должны были признать обоснованность феминистской автономии. Они неохотно, но все же допустили то, что женщины – тоже часть революции. Они готовы были даже бить себя в грудь, признавая сексизм, который недавно у себя обнаружили. Теперь же посреди того, что сами они считают похоронами феминизма, их голоса снова поднимаются, на этот раз чтобы вынести суждение о наших достижениях и недостатках. Их история кажется нам более чем знакомой. Говоря словами одного из этих самоназначенных феминистов, «женщинам тоже нужно социалистическое движение… и никакое движение, которое состоит только из женщин, не может этого заменить»[39]. Это означает, что все было замечательно, пока оно действовало, однако в конечном счете они должны нас вести, а мы – делать то, что они хотят, чтобы восстановить правильную политическую линию.

Та же старая история

В этом, конечно, нет ничего нового. Нам опять говорят, что серьезная политика – не кухонная и что наша борьба за освобождение нас самих как женщин – за то, чтобы уничтожить нашу работу дома, наши отношения в семье, проституирование нашей сексуальности, – является определенно вторичной, в лучшем случае вспомогательной по отношению к «настоящей классовой борьбе на заводах». Неслучайно то, что по большей части современная левая полемика с феминистской автономией нацелена на отрицание того, что требование заработной платы за домашний труд является феминистской стратегией, а потому и стратегией рабочего класса.

Одна из вероятных причин этой критики заключается в том, что, если у женщин будут свои деньги, мужчины однажды обнаружат, что их кухни и спальни опустели. Однако более глубокая причина в том, что леваки не заинтересованы в нашем освобождении от домашнего труда, они лишь хотят сделать наш труд более эффективным. С их точки зрения, революция – это реорганизация капиталистического производства, которая позволит рационализировать нашу эксплуатацию, а не упразднит ее.

Вот почему, когда мы говорим об «отказе от труда», они тут же начинают беспокоиться о том, «кто же будет чистить улицы». И именно поэтому они всегда выбирают своих «революционных субъектов» из тех секторов рабочего класса, где труд более рационализирован. То есть, с их точки зрения, рабочие революционны не потому, что они борются с эксплуатацией, а потому, что они производители. То, насколько такая точка зрения не близка самим рабочим, можно понять по тому, сколько энергии левые тратят, когда упрекают их в отсутствии «классового сознания». Левые ужасаются тому, что рабочие, как оплачиваемые, так и без заработной платы, хотят больше денег и больше свободного времени для себя вместо того, чтобы думать о том, как бы рационализировать производство.

В нашем случае ясно одно. Левые кидаются на нашу борьбу, поскольку в качестве домохозяек мы не соответствуем той «производительной» роли, которую они назначили рабочему классу. Что именно это значит, хорошо сформулировано Уолли Секкомбом в его статье в New Left Review:

Революционная трансформация возможна только потому, что пролетариат прямо участвует в социализированном труде, а потому как класс является носителем предварительного условия социалистического способа производства. Пока труд домохозяек остается частным, они не способны предвосхитить новый порядок или направить производственные силы на слом старого[40].

Секкомб признает то, что во времена капиталистического кризиса (когда капитализм уже разваливается, вроде бы даже сам по себе) «мобилизация домохозяек» вокруг правильных инициатив (например, комитетов по контролю за ценами) может внести вклад в революционную борьбу. «В таких обстоятельствах, – пишет он, – бывает так, что объективно отсталые слои рабочего класса вырываются вперед». Однако фактом остается то, что «домохозяйки не смогут стать решающей движущей силой женской борьбы»[41]. Поскольку на международном уровне большинство женщин работают прежде всего в качестве домохозяек, такое замечание означает, что женщин следует исключить из революционного процесса.

Китайская модель

«Революционеры» не впервые отправляют нас обратно на кухню после завершения борьбы, на этот раз с обещанием «поучаствовать в домашнем труде». Причина, по которой сегодня этот процесс менее очевиден, состоит в том, что, в полном соответствии с планами капитала, та же рука, что заталкивает нас обратно домой, в то же время пытается вытолкнуть нас на заводы, чтобы мы «присоединились к ним в классовой борьбе» или, говоря точнее, приучили сами себя к нашей будущей роли в производстве[42]. Долгосрочный план, который они нам готовят, состоит в том, что сами они называют «китайской моделью» – это социализация и рационализация домашнего труда вкупе с самоуправлением и самоконтролем на заводах. Иными словами, немного больше завода дома (бóльшая эффективность и производительность домашнего труда) и больше семьи на заводах (больше индивидуальной ответственности и идентификации с трудом). В обоих случаях левые смыкаются с утопиями, взлелеянными капиталистами.

Самоуправление и самоконтроль выражают капиталистическую попытку не только эксплуатировать рабочий класс, но также и заставить его участвовать в планировании его собственной эксплуатации. Неслучайно то, что капиталистические стратеги используют слово «отчуждение» едва ли не так же часто, как и левые, предлагая при этом те же самые паллиативные средства: «обогащение содержания труда», «рабочий контроль», «участие рабочих», «партиципативная демократия». Что касается социализации и рационализации домашнего труда (столовые, общежития и т. д.), капитал часто заигрывал с этой возможностью, поскольку в плане денег такая рационализация означала бы для него экономию.

В этом и заключался план в России, где ускорение воспроизводства рабочей силы для освобождения женских рук, требовавшихся заводам, стало одним их важнейших приоритетов после революции. И точно так же, как в мечтах левых, ориентиры, которых придерживались социалистические планировщики, сводились к «обществу производителей», в котором все служило бы производству. С этой точки зрения «дом-коммуна» с его коллективными кухнями, столовыми и туалетами представлялся лучшим решением, позволяющим сэкономить деньги, место, время и в то же время «поднять качество и производительность труда»[43]. И лишь из‐за упрямого сопротивления рабочих от этих проектов пришлось со временем отказаться[44]. Анатоль Копп сообщает о том, как женщины, работавшие на конвейере в Новосибирске, требовали «хотя бы пяти квадратных метров, лишь бы это было их личное пространство». К 1930 году левые были вынуждены признать это:

Наступила пора разочарования в той якобы коммуне, которая отнимает у рабочего жилую площадь… Лжекоммуна, позволяющая рабочему ТОЛЬКО СПАТЬ в своем жилище, лжекоммуна, уменьшающая и площадь, и личные удобства (очередь на умывальник, в столовую, уборную, вешалку), начинает вызывать массовое беспокойство в рабочей среде[45].

С 1930‐х годов советское государство стало поддерживать нуклеарную семью в качестве наиболее эффективного организма дисциплинирования рабочих и обеспечения рабочей силой, как и в Китае, несмотря на определенный уровень социализации. Так или иначе, русский эксперимент доказал, что когда цель – производство и труд, социализация домашнего труда может означать только дальнейшую регламентацию нашей жизни, о чем нам постоянно напоминает пример школ, больниц и бараков. Причем эта социализация никоим образом не устраняет семью, она лишь расширяет ее в форме «политических и культурных комитетов», которые действуют на уровне сообщества и завода, как в России и в Китае.

Если есть завод, капитал нуждается в семье или, говоря конкретнее, дисциплина последней определяется дисциплиной первого, и наоборот. Никто не рождается в этом мире рабочим. Вот почему в сердцевине капитализма мы всегда обнаруживаем прославление семейной жизни.

На Западе капитал многие годы занимался рационализацией и социализацией домашнего труда. Государство стало во все более существенном масштабе планировать размер, жилищные условия, жилую застройку, образование, полицию, обеспечение лекарствами и индоктринацию семьи. Его неудача является результатом восстания, которое помешало семье стать более продуктивной, а временами и просто делало ее контрпродуктивной. Левые долго жаловались на неспособность капитализма дисциплинировать семью. Еще в 1919 году товарищ Грамши писал:

Все эти элементы усложняют и очень затрудняют всякую регламентацию полового вопроса, всякую попытку создать новую половую этику, которая соответствовала бы новым методам производства и труда. С другой стороны, двигаться по направлению к такой регламентации и созданию новой этики необходимо… истина состоит в том, что новый тип человека, которого требует рационализация производства и труда, не сможет развиваться до тех пор, пока половой инстинкт не будет соответствующим образом урегулирован, не будет рационализирован, как и все остальное[46].

Сегодня левые осторожнее, но они не меньше горят желанием привязать нас к кухням, будь то в их актуальной или более рационализированной и производительной форме. Они не хотят уничтожать домашний труд, поскольку не хотят уничтожать и труд заводской. В нашем случае они хотели бы, чтобы мы работали и там и там. Здесь, однако, левые сталкиваются с той самой дилеммой, которая тревожит капитал: где женщины могут быть производительнее – на промышленном конвейере или конвейере деторождения? Мы нужны капиталу на заводах в качестве дешевой рабочей силы, чтобы заменить других, слишком дорогих, рабочих, но также мы нужны ему и дома, чтобы не пускать будущих смутьянов на улицу. Предположительная разница между троцкистами – согласно которым домашний труд это варварство, то есть все женщины должны отправиться на завод, – и либертарианцами, считающими, что домашний труд это и есть социализм, то есть ни за какой труд платить не нужно, – лишь в тактике, включенная в общую капиталистическую стратегию.

Либертарианцы утверждают, что домашний труд ускользает от социально-экономической категоризации: «Домашний труд женщин при капитализме не является ни производительным, ни непроизводительным»[47] (Лиза Фогель); «Возможно, мы должны признать, что домашний труд не является ни производством, ни потреблением»[48] (Кэрол Лопейт); «Домохозяйки являются и в то же время не являются частью рабочего класса»[49] (Эли Зарецки). Они выводят домашний труд за пределы капитала и утверждают, что это «общественно необходимый труд», поскольку полагают, что в той или иной форме он будет нужен и при социализме. Так, Лиза Фогель утверждает, что домашний труд – это первичный полезный труд и что он «в подходящих условиях может указать на будущее общество, в котором весь труд будет первично полезным»[50]. Ей вторит представление Лопейт о семье как последнем прибежище, в котором мы «сохраняем нашу душу живой»[51]. Наиболее ярким выражением той же мысли является утверждение Зарецки о том, что «домохозяйки – неотъемлемая часть рабочего класса и его движения не потому, что они производят прибавочную стоимость, а потому, что они выполняют общественно необходимый труд»[52].

В этом контексте мы не удивимся, услышав от Зарецки то, что

напряжение между [феминизмом и социализмом]… сохранится и в период социализма… [поскольку] с установлением социалистического режима классовый конфликт и социальные антагонизмы не исчезают, а, наоборот, часто проявляются в более четкой и острой форме[53].

Именно так. Если революция такого типа произойдет, мы первыми будем бороться с ней.

Когда левые день за днем предлагают то, что предлагает капитал, было бы безответственным не ответить на их слова возражением. Практически каждая левацкая группа выступила с обвинением, заявив, что требование заработной платы за домашний труд приведет к институализации женщин дома. И в то же время они бы радовались нашей институализации на заводах. В тот момент, когда движение за освобождение женщин дало власть женщинам, институализированным и дома, и на заводе, левые поспешили связать нашу подрывную силу еще одним институтом, необходимым капитализму, а именно профсоюзами. Сегодня это стало левой волной будущего.

Этим памфлетом мы хотим провести разграничительную линию между самими собой и левыми. Нож, которым проводится такая линия, является феминистским, однако он отделяет не мужчин от женщин, а технократию от рабочего класса, за которым она вознамерилась следить. Мы боялись раньше говорить об этом открыто, однако левые шантажировали нас обвинением в том, что если мы не за них, значит, за государство, так же как американское государство шантажировало бунтовщиков обвинением в коммунизме, а советское – обвинением в троцкизме.

Пора со всем этим распрощаться.

3. Гендер и воспроизводство в «Капитале» Маркса [54]

Постепенно оживляется интерес к марксизму и феминизму, взгляды Маркса на «гендер» снова привлекают внимание, а среди феминистов возникают некоторые зоны согласия, которыми и обусловлен мой подход к этой теме[55]. В целом считается, что хотя в своих ранних работах Маркс обличал гендерное неравенство и патриархальный контроль над женщинами, особенно в буржуазной семье[56], «ему практически нечего было сказать о гендере и семье»[57]. Если считать, что «гендер» означает властные отношения между женщинами и мужчинами, систему правил, на основе которых эти отношения конструируются и применяются, можно, опираясь на факты, сказать, что в таком определении «гендер» действительно не является предметом анализа в Марксовой критике политической экономии. Даже в своих главных работах, «Капитале» и «Экономическо-философских рукописях 1844 года», его мысли об этом предмете приходится извлекать из разрозненных наблюдений.

Тем не менее нет сомнений в том, что творчество Маркса внесло важнейший вклад в развитие феминистской теории. Отчасти я согласна с Мартой Гименес в том, что для феминисток важны не столько высказывания Маркса о женщинах, сколько его методология[58]. Его исторический и материалистический метод помог нам деконструировать гендерные иерархии и идентичности, показав, что «человеческая природа» является продуктом социального действия[59], но, кроме этого, его анализ капитализма дал нам инструменты, позволяющие осмыслить специфические формы эксплуатации, которой женщины подвергаются в капиталистической организации производства, и отношение между «полом, расой и классом»[60]. Однако то, как некоторые из нас стали применять Маркса, часто расходилось с намеченными им ориентирами.

Писать о гендере у Маркса – значит попытаться разобраться с двумя подходами к этой теме. С одной стороны, по ранним работам Маркса и первому тому «Капитала» разбросаны его комментарии, связанные с этим предметом; с другой, феминистки, использовавшие теории капиталистической эксплуатации труда в анализе женского труда и организации воспроизводства. Их попытки были направлены на укоренение феминизма в антикапиталистическом/классовом подходе. Соответственно, я разделила нижеследующий текст на две части. В первой я исследую взгляды Маркса на «гендер», как они могут быть выстроены на основе его анализа занятости женщин в промышленном труде в первом томе «Капитала». В этой части я также комментирую некоторые его умолчания, особенно об отношении женщин к домашнему труду. Я утверждаю, что Маркс не стал теоретизировать вопрос о домашнем труде, поскольку считал, что с развитием промышленного производства занятость женщин в нем вырастет, и также он не смог понять стратегическое значение репродуктивного труда во всех его различных измерениях (домашнего труда, сексуального труда, рождения детей) для воспроизводства рабочей силы и в качестве территории борьбы рабочего класса.

Это означало, что, несмотря на осуждение Марксом патриархальных отношений, он оставил нам в наследство анализ капитала и класса с мужской точки зрения – точки зрения «рабочего», преимущественного белого промышленного рабочего, от имени которого и был создан Первый интернационал и чьи интересы он считает интересами каждого сектора пролетариата. Также это означало, что многие марксисты, опиравшиеся на этот анализ, считали оправданным взгляд на гендер как на «культурный» вопрос, отделенный от материальных условий капиталистической организации труда. Поэтому они смотрели на феминисток с подозрением, часто обвиняя их в том, что они сеют раздор среди рабочего класса. Соответственно, как и в случае антиколониального движения, феминистское движение начало строить свои теории с критики Маркса, и следствия этого мы все еще продолжаем выяснять.

Во второй части я пересматриваю эту критику, первоначально развитую теоретиками движения «Заработная плата за домашний труд», в котором я участвовала[61]. Я утверждаю, что, поскольку мы прочитываем анализ капитализма у Маркса «политически»[62], мы можем расширить Марксову теорию социального воспроизводства, сделав ее основанием феминистской теории, ориентированной на переопределение домашнего труда в качестве деятельности, которая производит «рабочую силу», а потому является ключевым условием капиталистического производства и накопления богатства. Чтение Маркса с точки зрения, определенной отказом от домашнего труда и «домашности», показало нам пределы теоретического аппарата Маркса. Также оно доказало, что, хотя феминистки не могут игнорировать его работы, пока капитализм остается господствующим способом производства, существуют такие аспекты его политической теории, которые мы принять не можем, особенно связанные с его понятием труда и его представлением о том, кто может считаться рабочим и революционным субъектом.

Маркс и гендер в промышленном цеху

Марксова концепция «гендера» яснее всего выделяется в первом томе «Капитала», где он впервые исследовал женский труд на заводах, шахтах, в сельских «артелях» в период промышленной революции. В те времена на обеих сторонах Ла-Манша обсуждался «женский вопрос», поскольку экономисты, политики и филантропы винили заводской труд женщин в том, что он уничтожил семью, сделал женщин чрезмерно независимыми, отнял у мужчин их привилегии и поспособствовал протестам рабочих[63]. Во Франции положение фабричной работницы, или «l’ouvrière», вышло

на первый план в обсуждениях морали, экономической организации и ситуации рабочего класса. Также оно связало вопросы политической экономии с широкой дискуссией о женщинах, разгоревшейся в тот период[64].

В Англии ко времени, когда Маркс начал писать «Капитал», уже начались реформы, нацеленные на то, чтобы ограничить женский и детский заводской труд. Поэтому Маркс мог опереться на обильную литературу по этому вопросу, которая в основном состояла из отчетов заводских инспекторов, нанятых государством, чтобы обеспечить выполнение введенных ограничений[65].

В первом томе «Капитала» такие отчеты иногда цитируются целыми страницами, особенно в главах «Рабочий день» и «Машины и крупная промышленность», где они иллюстрируют структурные тенденции капиталистического производства, то есть тенденцию к увеличению рабочего дня с целью ограничения физического сопротивления рабочих, к обесцениванию рабочей силы и к извлечению максимального труда из минимального числа рабочих. Из этих отчетов мы узнаем о страданиях швей, умирающих от переработки, а также нехватки воздуха и еды[66], о девушках, работающих по 14 часов в сутки без еды, которые полуголыми спускались в шахты, чтобы поднимать уголь на поверхность, о детях, которых посреди ночи вытаскивали из постели, принуждая работать «за одно жалкое пропитание»[67], и «убивали», как рогатый скот, о рабочем, «пожираемом» машиной-«вампиром», который держал его в своих лапах, «пока можно высосать из него [рабочего] еще одну каплю крови, выжать из его мускулов и жил еще одно усилие»[68].

Немногие политические авторы описывали тяготы капиталистического, но уже не рабского, труда в столь же нелестных терминах, как Маркс, и за это его можно похвалить. Особенно впечатляет изобличение у него варварской эксплуатации детского труда, которое остается непревзойденным во всей марксистской литературе. Однако, несмотря на все его красноречие, повествование у Маркса обычно остается скорее описательным, чем аналитическим, и, кроме того, оно примечательно отсутствием какого-либо обсуждения гендерных вопросов, которые в нем поднимаются.

Например, Маркс не говорит нам, как занятость женщин и детей на заводах и фабриках переопределила отношения женщин с мужчинами, как она повлияла на борьбу женщин и какие споры она вызвала среди рабочих организаций. Но зато он дает некоторые комментарии о том, что заводской труд означал в «нравственном отношении», ведь он стал причиной «неразборчивости» в поведении женщин, заставив их пренебречь своими материнскими обязанностями. Также у Маркса отсутствует всякое описание фабричных работниц как акторов, способных вести свою собственную борьбу[69]. По большей части женщины – «фабричные рабочие» представляются жертвами, хотя их современники подмечали их независимость, боевитость и способность защищать свои интересы, вопреки попыткам собственников фабрик реформировать организацию их труда[70].

«Гендер» и воспроизводство рабочей силы

Гендерные вопросы занимают незначительное место в «Капитале». В трех томах, в совокупности составляющих тысячи страниц, отсылки к семье, сексуальности и домашнему труду встречаются с частотой не более одной к сотне, и в целом это лишь беглые замечания. Отсылки к гендеру отсутствуют даже там, где мы скорее всего ожидали бы их встретить, – в главах об общественном разделении труда, заработной плате и воспроизводстве рабочей силы. Признавая существование полового разделения труда в семье, Маркс замечает только, что у него есть физиологическое основание, но не уточняет (и не оспаривает натурализацию «женственности» и семейных отношений) того, что эта физиология всегда воспринимается и обрабатывается фильтром социально-культурных опосредований[71].

В главах, посвященных заработной плате, обсудив ее форму и сокрытие в извлечении прибавочного труда, он в основном занимается прояснением различия между «номинальной заработной платой» и «реальной заработной платой», а также вопросом сдельного труда. Мы не обнаруживаем ни одного указания на то, что форма заработной платы скрывает репродуктивный труд, который осуществляется женщинами на дому, как и на его вклад в воспроизводство рабочей силы.

Маркс признает, что рабочая сила, то есть наша способность работать, не является данностью. Поскольку днем она растрачивается в процессе труда, силы должны постоянно восстанавливаться, и это (вос)производство столь же важно для наращивания капитала, как и «чистка машины», поскольку это «производство и воспроизводство необходимейшего для капиталиста средства производства – самого рабочего»[72][73]. Однако он помещает это производство исключительно в цикл товарного производства, за исключением лишь тех действий, которые составляют обучение рабочих. Маркс представляет, как рабочие покупают на свою зарплату необходимые для жизни товары, а потом, потребляя их, воспроизводят сами себя. То есть он описывает буквально (вос)производство наемных рабочих посредством ими же произведенных товаров. Следовательно, «стоимость рабочей силы есть стоимость жизненных средств, необходимых для поддержания жизни ее владельца», и определяется она рабочим временем, необходимым для производства товаров, потребляемых рабочими[74].

Нигде Маркс не признает того, что воспроизводство рабочей силы требует определенного домашнего труда – приготовления еды, стирки и починки одежды, уборки, воспитания детей, секса. «Домашний труд» у него – это то, что мы сегодня назвали бы «трудом на дому», то есть оплачиваемой работой, которая выполняется дома[75]. Никакой труд помимо того, что требуется для производства «жизненных средств», которые можно купить за заработную плату рабочих, не считается Марксом необходимым для воспроизводства рабочей силы рабочих или же для сохранения ее стоимости. Следовательно, рассматривая потребности, которые рабочие должны удовлетворять, и жизненные средства, необходимые им, он говорит лишь о «пище, одежде, топливе, жилище»[76], неловко опуская секс, который рабочие могут либо получать в рамках семьи, либо покупать. Также он игнорирует то, что некоторые наиболее важные для воспроизводства европейской рабочей силы товары, которые послужили топливом для промышленной революции (кофе, сахар, табак и хлопок), производились рабами на американских плантациях.

Лишь в немногих отрывках Маркс нарушает свое молчание и упоминает о домашнем труде женщин, хотя чаще всего он называет его «семейным». В сноске к главе «Машины и крупная промышленность», сказав о том, что «капитал узурпировал для своего самовозрастания труд, необходимый для потребностей семьи»[77], он отметил:

Так как без некоторых функций, необходимых в семье, например присмотра за детьми и кормления их, невозможно совсем обойтись, то матерям, отнятым капиталом, приходится в большей или меньшей мере прибегать к услугам заместителей. Работы, которых требует потребление семьи, например шитье, починка и т. д., приходится заменять покупкой готовых товаров. Уменьшению затраты домашнего труда соответствует поэтому увеличение денежных расходов. Поэтому издержки производства рабочей семьи возрастают и уравновешивают увеличение дохода. К этому присоединяется то обстоятельство, что делаются невозможными экономия и целесообразность в пользовании жизненными средствами и в их приготовлении[78].

Однако Маркс ничего не говорит об этом домашнем труде, без которого «невозможно совсем обойтись», заменив его купленными товарами, которые еще больше снижают доход семьи. Даже в обсуждении воспроизводства рабочего силы при переходе от одного поколения к другому Маркс не упоминает о женском вкладе, ссылаясь на «естественный прирост населения» и утверждая, что это условие «капиталист может спокойно предоставить самим рабочим, полагаясь на их инстинкт самосохранения и размножения»[79], хотя он должен был знать о том, что женщины из пролетариата боялись каждой новой беременности и среди рабочих широко обсуждалась контрацепция.

Почему тогда Маркс молчит?

Пытаясь объяснить слепоту Маркса по поводу столь распространенной формы труда, каковой является домашний труд, который он должен был ежедневно наблюдать в своем собственном доме, я в своих более ранних статьях подчеркивала почти полное его отсутствие в пролетарских сообществах во времена, когда Маркс творил, ведь вся семья работала тогда на заводе от рассвета до заката[80]. Сегодня это самое распространенное объяснение среди марксистов[81], и Маркс сам подводит к такому выводу. Цитируя одного врача, которого английское правительство послало оценить состояние здоровья в промышленных районах, он отметил, что закрытие хлопковых фабрик, вызванное американской Гражданской войной, дало по крайней мере один положительный результат:

Жены рабочих находят теперь необходимый досуг, чтобы покормить детей грудью, вместо того чтобы отравлять их микстурой Годфри (опиумным препаратом). У них теперь появилось время, чтобы научиться стряпать. К несчастью, это поварское искусство было постигнуто в такой момент, когда им нечего было есть… Точно так же кризис был использован с той целью, чтобы в особых школах научить дочерей рабочих шитью.

Соответственно, Маркс делает вывод: «Понадобились американская революция и мировой кризис, чтобы рабочие девушки, которые прядут для всего мира, научились шить!»[82]

Маркс был определенно прав, когда указывал на падение навыков домашнего труда среди фабричных работниц, на которое сетовала даже буржуазия, однако резкое сокращение времени и ресурсов, необходимых для воспроизводства рабочих, задокументированное им и Энгельсом, не было общим состоянием. Фабричные работницы составляли только 20–30% женского рабочего населения; даже среди них многие уходили с работы, как только у них рождался ребенок. Кроме того, к концу XIX века работницы получили выходной – в воскресенье после обеда. Домашний труд в промышленных районах, хотя он и был «узурпирован капиталом», сохранялся – по ночам и в воскресенье, силами молодых или престарелых женщин, которых нанимали фабричные работницы, чтобы те ухаживали за их детьми. Кроме того, как мы уже отмечали, конфликт между заводским трудом и женскими «репродуктивными обязанностями» был во времена Маркса ключевым вопросом, как показывают отчеты с заводов, которые он цитирует, и реформы, которым они послужили началом. К 1830‐м годам домашний труд и семья оказались в центре живейшей дискуссии среди социалистов, анархистов и поднимающегося рабочего движения[83].

Репродуктивная деятельность являлась важной темой ранних социалистов вроде Шарля Фурье, который разработал остроумную теорию, показавшую, что даже наиболее трудоемкие и неприятные задачи можно превратить в игру, если отдать их детям[84]. Еще важнее то, что домашний труд был существенным вопросом для социалисток – сторонниц Оуэна в 1830–1840‐х годах, широко обсуждавших коллективный уход за детьми и проводивших встречи, на которых собирались тысячи, «в том числе много женщин с детьми на руках»[85].

Почему же все-таки Маркс молчит?

Несомненно, отчасти ответ заключается в том, что Маркс не был свободен от патриархальной склонности рассматривать репродуктивный труд женщин в качестве естественной, инстинктивной, едва ли не биологической деятельности. Вероятно, фактором его натурализации стало и то, что на первой стадии капиталистического развития женский репродуктивный труд был лишь «формально подчинен»[86] капиталистическому производству, то есть еще не был преобразован так, чтобы соответствовать специфическим нуждам рынка труда. Однако Маркс, будучи сильным теоретиком, должен был понять, что хотя домашний труд представляется извечной естественной деятельностью, личным служением, на самом деле он, так же как и производство товаров, является историческим конкретным типом труда, плодом разделения между производством и воспроизводством, которого не было в обществах, не управлявшихся законом меновой сущности, имеющим в пролетарских сообществах основополагающее значение для производства рабочей силы[87].

Действительно ли Маркс молчал о домашнем труде потому, что «не видел социальные силы, способные преобразовать домашний труд в революционном направлении»? Это законный вопрос, если мы «читаем Маркса политически», что предложил нам Гарри Кливер[88], учитывая, что его теория была обращена на организационные моменты и ее организационный потенциал[89]. Также возможно, что Маркс обошел вопрос домашнего труда, поскольку боялся, что внимание к нему могло бы сыграть на руку рабочим профсоюзам и буржуазным реформаторам, которые превозносили домашний труд, оправдывая тем самым недопущение женщин к промышленному труду[90]. Однако более убедительный ответ заключается в том, что безразличие Маркса к домашнему труду имеет более глубокие корни, восходящие к его концепции труда как такового, того, что ценно в труде и какие формы труда важны для капиталистического развития и «классовой борьбы».

О понятии труда у Маркса

«Труд» у Маркса означает качественно разные виды деятельности и общественных отношений. В это понятие входит как «свободная деятельность», которая выполняется вне всякого внешнего принуждения, то есть как реализация осознанной и самодетерминированной цели, создающая возможность для свободной игры наших психических и физических способностей, – это, с его точки зрения, и есть высшая форма труда, определяющая наше родовое бытие и первичную потребность нашей жизни, – так и различные формы труда, удовлетворяющие наши материальные потребности.

Конечно, с точки зрения Маркса, существует огромная разница между деятельностью, выполняемой по необходимости, но не в рамках эксплуатации, и той деятельностью, которая выполняется под принуждением внешнего веления. О первой Маркс говорит, что «труд как созидатель потребительных стоимостей, как полезный труд, есть не зависимое от всяких общественных форм условие существования людей, вечная естественная необходимость: без него не был бы возможен обмен веществ между человеком и природой, т. е. не была бы возможна сама человеческая жизнь».

Вторая же, по Марксу, – это отчужденный труд, то есть отчуждение от себя, а не самоосуществление[91]. Тем не менее он положительно относился к промышленному наемному труду и приписывал ему формативную функцию, утверждая, что тот наделяет рабочих навыками, знаниями и установками, необходимыми для управления экономической и социальной жизнью[92]. Кроме того, промышленный труд ценится Марксом в качестве высокопроизводительной и кооперативной формы труда, которая, как только она окажется под контролем рабочих, сократит время и энергию, которые мы должны уделять удовлетворению наших потребностей, а потому освободит нас для «высшей деятельности»[93], состоящей, согласно Марксу, из литературных, художественных и научных занятий, что как нельзя более отличалось от повседневных задач домашнего труда.

Я предполагаю, что Маркс игнорировал домашний труд, поскольку он не является ни «свободной деятельностью» в только что обозначенном мною смысле, ведь он целиком и полностью окрашен потребностью в выживании, ни трудом, способным освободить нас от каторги – вместо этого он представляется архаической формой, остаточным наследием обществ, которые вскоре будут преодолены прогрессом индустриализации.

Маркс никогда не рассуждал о том, как репродуктивный труд и особенно домашний будут (ре)организованы при коммунизме. Как и Энгельс, он надеялся на посткапиталистический мир, в котором женщины добьются равенства с мужчинами, присоединившись к ним на заводах, и положительно оценивал индустриализацию, поскольку она позволяет женщинам вступить в «общественное производство»[94], в котором, как предполагалось, они никогда не участвовали[95]. В этом смысле в конце главы «Машины и крупная промышленность», обсуждая внедрение элементарного обучения детей фабричных рабочих, он написал:

Но как ни ужасно и ни отвратительно разложение старой семьи при капиталистической системе, тем не менее крупная промышленность, отводя решающую роль в общественно организованном процессе производства вне сферы домашнего очага женщинам, подросткам и детям обоего пола, создает новую экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами[96].

Маркс ошибся в этом предсказании. Под угрозой классовой войны и возможного вымирания рабочей силы сначала в Англии, а потом и в США, причем в те же годы, когда он заканчивал первый том «Капитала», класс капиталистов начал проводить обширные социальные реформы, нацеленные на значительное сокращение женского промышленного труда и на реконструкцию семьи в пределах рабочего класса, которые еще больше углубили гендерное неравенство.

Маркс не предвидел эти изменения. Хотя он и понимал, что капиталистическая система означает бессмысленное расходование жизни, он не понял того, что задача «защитного законодательства», благодаря которому женщины и дети были в целом изгнаны с заводов, не сводилась к реформе заводского труда. Сокращение часов женского труда стало путем к новой классовой стратегии, которая вернула пролетарских женщин домой, чтобы они занялись воспроизводством рабочей силы – ежедневно и на уровне поколений. Благодаря этому ходу капитал смог не только устранить угрозу бунта рабочего класса, который снова восстал в 1870‐х годах, но и создать работника нового типа – более сильного, дисциплинированного, более устойчивого и готового считать цели системы своими собственными – то есть рабочего такого типа, который бы считал требования капиталистического производства «само собой разумеющимися естественными законами»[97]. Именно такой рабочий позволил британскому и американскому капитализму конца XIX века совершить технологический и социальный переход от легкой промышленности к тяжелой, от текстиля к стали, от извлечения прибавочного труда, основанного на увеличении рабочего дня, к извлечению, основанному на сокращении рабочего дня, компенсированного более сильной эксплуатацией.

Как я буду доказывать далее[98], создание семьи рабочего класса и пролетарской домохозяйки, занятой дома полный рабочий день, стало основным элементом перехода от абсолютной к относительной прибавочной стоимости. В этом процессе домашний труд сам прошел через процесс «реального подчинения», впервые став предметом особой государственной инициативы, крепко привязавшей его к потребностям рынка труда и капиталистической рабочей дисциплины. Эта инновация, совпав с расцветом британской имперской экспансии (которая принесла стране огромные богатства, позволив значительно увеличить зарплату рабочим), была не единственным фактором, отвечающим за умиротворение рабочей силы. Однако она стала эпохальным событием, которым обозначилась стратегия, позже достигшая своей кульминации благодаря фордизму и Новому договору, когда класс капиталистов стал инвестировать в воспроизводство рабочей силы ради создания более дисциплинированной и производительной рабочей силы. Этот «договор» сохранялся до 1970‐х годов, когда конец ему положила начавшаяся на международном уровне борьба женщин и феминистское движение.

Феминизм, марксизм и вопрос воспроизводства

Хотя Маркс, будучи защитником «эмансипации женщин» за счет их вовлечения в общественное производство, обычно понимавшееся как промышленный труд, вдохновил несколько поколений социалистов, в 1970‐е годы был открыт другой Маркс – феминистками, которые, восстав против экономической зависимости от мужчин, обратились к его сочинениям в поисках теории, способной объяснить угнетение женщин с классовой точки зрения. Результатом стала теоретическая революция, изменившая и марксизм, и феминизм.

Проведенный Марией-Розой Далла Костой анализ домашнего труда как ключевого элемента производства рабочей силы[99], включение в работах Сельмы Джеймс домохозяйки в континуум мира пролетариев без заработной платы, которые тем не менее играют существенную роль в накоплении капитала[100], переопределение ими отношения заработной платы как инструмента натурализации и сокрытия значительных зон эксплуатации – все эти теоретические подвижки и дискуссии, ими порожденные, временами описывались как «дебаты о домашнем труде», которые якобы завязаны исключительно на том, можно ли его считать производительным. Но такая оценка – очень грубое искажение. Раскрытие основополагающего значения неоплачиваемого труда женщин для производства рабочей силы переопределило не только домашний труд, но и природу самого капитализма и борьбы с ним.

Неудивительно, что моментом теоретического прозрения в этом процессе стало Марксово обсуждение «простого воспроизводства». Обнаружение у Маркса аргумента о том, что деятельность, посредством которой воспроизводится рабочая сила, имеет ключевое значение для капиталистического накопления, высветило классовый аспект нашего отказа. Оно показало, что эта презренная работа, которая социалистами всегда принималась за данность и сбрасывалась со счетов, на самом деле оставалась столпом капиталистической организации труда. Это позволило решить проклятый вопрос об отношении между гендером и классом, предоставив нам инструменты концептуализации не только функции семьи, но также и глубины классового антагонизма, лежащего в основании капиталистического общества. С практической точки зрения утверждалось то, что мы, женщины, не обязаны присоединяться к мужчинам на заводах, чтобы стать частью рабочего класса и участвовать в антикапиталистической борьбе. Мы могли бороться автономно, начав с нашего собственного труда дома, рассматриваемого в качестве «нервного центра» производства рабочей силы[101]. И прежде всего наша борьба должна была вестись против мужчин из наших собственных семей, поскольку благодаря мужской зарплате, браку и идеологии любви капитализм наделил мужчин правом надзирать за нашим неоплачиваемым трудом и командовать им, управляя нашим временем и пространством. Ирония в том, что, несмотря на то, что значение Маркса для феминизма и было тем самым утверждено, наша встреча с марксистским анализом воспроизводства рабочей силы и его освоение также дали нам окончательное подтверждение того, что мы должны были перевернуть Маркса с ног на голову и начать нашу борьбу с той части «социальной фабрики», которую он из своей работы исключил.

Раскрытие фундаментальной роли репродуктивного труда для накопления капитала также поставило вопрос о том, как выглядела бы история капиталистического развития, если посмотреть на нее не с точки зрения формирования наемного пролетариата, а из кухонь и спален, в которых рабочая сила производится денно и нощно поколение за поколением. Необходимость гендерного взгляда на историю капитализма – независимо от «истории женщин» или истории наемного труда – вот что заставило меня и других авторов переосмыслить Марксову теорию первоначального накопления капитала и признать в охоте на ведьм XVI–XVII веков основополагающие моменты обесценивания женского труда и развитие капиталистического полового разделения труда[102]. В то же время было понято, что, вопреки предсказаниям Маркса, первоначальное накопление стало постоянным процессом, и это позволило поставить под вопрос его концепцию капиталистического развития как необходимого условия построения коммунистического общества. Понимание этого момента подорвало стадийный взгляд Маркса на историю, согласно которому капитализм представляется чистилищем, где мы должны пожить, прежде чем выйти к свободе.

Развитие экофеминизма, который связал обесценивание женского труда и воспроизводства у Маркса с его взглядом на овладение природой как на историческую миссию человечества, укрепило наши позиции. Особенно важными оказались работы Марии Мис и Ариэль Саллех, продемонстрировавшие, что вымарывание репродуктивной деятельности у Маркса – не случайный элемент, обусловленный задачами, которые он приписал ей в «Капитале», но элемент систематический. Саллех говорит об этом так:

Все у Маркса говорит о том, что созданное человеком и технологией имеет высшую ценность: история начинается с первого акта производства, люди осуществляют сами себя в труде, мерой их самоосуществления является их способность господствовать над природой и приспосабливать ее к человеческим потребностям, и все эти положительные и преобразовательные виды деятельности считаются мужскими: труд описывается как труд, природа – как мать[103].

Земля тоже представляется женской – Маркс называет ее Madame la Terre, «Мадам Земля», тогда как капитал – Monsieur le Capital.

Сегодня просчет Маркса и поколений марксистских социалистов, считавших, что индустриализация означает освобождение, как нельзя более очевиден. Никто уже не осмеливается мечтать – подобно Августу Бебелю в работе «Женщина и социализм» (1903) – о том, что однажды вся еда будет производиться химически и каждый будет носить с собой небольшую коробку с химикатами, которые полностью покрывают пищевые потребности в белках, жирах и углеводах, независимо от времени дня и сезона года[104]. Когда индустриализация, сегодня принявшая цифровую форму, пожирает землю, а ученые, прислуживающие капиталистическому развитию, химичат с порождением жизни вне женских тел, представление о распространении индустриализации на всю нашу репродуктивную деятельность и на каждый уголок мира стало кошмаром похуже того, что мы уже пережили в результате полной индустриализации сельского хозяйства.

Неудивительно, что мы стали свидетелями «сдвига парадигм» в радикальных кругах, когда надежда на машину как движущую силу «исторического прогресса» была вытеснена переориентацией политической работы на проблемы, ценности и отношения, возникающие в воспроизводстве наших жизней и жизни экосистем, где мы живем. Нам говорят, что в последние годы своей жизни Маркс пересмотрел свои исторические взгляды и, прочитав об эгалитарных, матрилинейных сообществах Северо-Востока Америки, начал пересматривать собственную идеализацию капиталистического промышленного развития, а также дал новую оценку силе женщин[105]. Тем не менее прометеевское представление о технологическом развитии, пропагандировавшееся Марксом и всей марксистской традицией, нисколько не потеряв в своей привлекательности, сегодня возвращается благодаря цифровой технологии, которая с некоторых точек зрения играет ту же освободительную роль, которую Маркс приписывал автоматике, так что мир воспроизводства и заботы – который феминистски признали территорией трансформации и борьбы – рискует снова оказаться в тени. Вот почему, хотя Маркс в своих трудах посвятил вопросу «гендера» не так много строк и, возможно, в поздние годы поменял некоторые свои взгляды, важно подчеркнуть, что я и попыталась сделать в этой статье, что его молчание по этому предмету – не недосмотр, а знак ограниченности, которую его теоретические и политические работы не смогли преодолеть, в то время как наши должны это сделать.

4. Маркс, феминизм и создание общин [106]

Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Условия этого движения порождены имеющейся теперь налицо предпосылкой.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Немецкая идеология [107]

Введение

Какие инструменты, принципы и идеи может дать марксизм феминистской теории и политике в наше время? Можем ли мы сегодня помыслить какие-то иные отношения между марксизмом и феминизмом, кроме «несчастливого брака», который Хейди Хартман описала в широко цитируемом эссе 1979 года?[108] Какие аспекты марксизма особенно важны для того, чтобы заново вообразить себе феминизм и коммунизм в XXI веке? Как понятие коммунизма у Маркса соотносится с принципом общин и общественных благ (commons), которым ныне в столь значительной мере вдохновляется радикальная феминистская мысль?

Задавая эти вопросы, я присоединяюсь к разговору о создании альтернатив капитализму. Этот разговор начался в палаточных лагерях и на площадях по всей планете, где в противоречиях, но и с новыми творческими возможностями зарождается общество «общинников» (commoners), устремленное к построению новых общественных пространств и отношений, которые бы не подчинялись логике капиталистического рынка.

Но оценить роль Марксова видения коммунизма в XXI веке не так-то легко. К сложности мысли философа добавляется тот факт, что в последний период жизни после поражения Парижской коммуны Маркс определенно отверг некоторые из своих политических аксиом, особенно те, что касались материальных предпосылок для построения коммунистического общества[109]. Также утверждалось, что существуют важные различия между двумя главными работами Маркса, «Капиталом» и «Grundrisse» («Экономическими рукописями 1856–1859 годов»)[110], и, помимо этого, что Маркс не тот автор, чья мысль может быть понята при помощи фиксированного набора формулировок, поскольку «его уровень анализа постоянно менялся по мере изменения его политических замыслов»[111].

Но две вещи можно сказать наверняка

Политический язык, который мы имеем благодаря Марксу, по-прежнему необходим для того, чтобы осмыслять мир вне капитализма. Его анализ добавленной стоимости, денег и товарной формы, а еще больше его метод – наделение истории и классовой борьбы материалистическим основанием и отказ от отделения экономики от политики – все еще крайне необходимы, хотя и недостаточны для понимания современного капитализма. Неудивительно, что в связи с углублением глобального экономического кризиса произошло оживление интереса к творчеству Маркса, который в 1990‐е годы ничто не предвещало, поскольку тогда господствующая догма утверждала, что его теория мертва. Но вместо этого среди руин реального социализма возникли широкие споры по вопросам «первоначального накопления», модальностей «перехода», а также об историческом и этическом смысле и возможности коммунизма. С добавлением принципов анархизма, антирасизма и квира марксистская теория продолжает оказывать влияние на бунтовщиков в Европе, в Северной и Южной Америке и в других частях света. Антикапиталистический феминизм не может игнорировать Маркса. Как утверждала Стиви Джексон, «до начала 1980‐х основные подходы в рамках феминизма испытывали на себе влияние марксизма или формулировались в диалоге с ним»[112]. Однако нет сомнений в том, что Марксовым категориям должны быть даны новые основания и что мы должны пойти «дальше Маркса»[113]. Сделать это необходимо не только из‐за социальных и экономических трансформаций, произошедших со времени Маркса, но и из‐за ограничений в понимании капиталистических отношений – ограничений, чье политическое значение показали общественные движения последней половины столетия, выведшие на мировую сцену социальных субъектов, которые в теории Маркса игнорировались или маргинализировались.

Феминизм и точка зрения социального воспроизводства

Феминистки внесли важный вклад в этот процесс, но они были не одиноки. В 1950–1960‐е годы в ходе антиколониальной борьбы политические теоретики, такие как Франц Фанон, поставили под сомнение анализ, сконцентрированный на наемном труде, и предполагали авангардную роль промышленного пролетариата метрополий[114], маргинализируя то место в процессе накопления и антикапиталистической борьбы, которое занимают порабощенные, колонизированные и работники, не получающие заработной платы. Эти политические теоретики осознали, что опыт колоний требовал переосмысления «марксизма в целом» и что либо марксистская теория будет переформулирована так, чтобы она смогла включить в себя опыт 75% мирового населения, либо она потеряет свою освободительную силу и станет помехой на пути к революционным изменениям[115]. Ибо крестьяне, пеоны и люмпены, устраивавшие революции в XX столетии, не намеревались дожидаться своей дальнейшей пролетаризации или «развития производительных сил», чтобы потребовать нового мирового порядка, как им советовали поступить ортодоксальные марксисты и левые партии. В свою очередь черные революционеры в США, от У. Э. Б. Дюбуа до Седрика Робинсона, подчеркивали, что в творчестве Маркса отсутствует какой бы то ни было анализ расового неравенства как структурной характеристики капиталистического общества и капиталистической эксплуатации труда[116].

Экологи, включая некоторых экосоциалистов, также критиковали Маркса за то, что он выступал с асимметричным и инструментальным взглядом на отношения природы и человека, представляя людей и их труд единственными активными агентами и отказывая природе в любой внутренней ценности и потенциале самоорганизации[117]. Но только с подъемом феминизма стала возможна более систематическая критика марксизма, потому что феминистки внесли в повестку вопрос не только о работниках со всего мира, не получающих заработную плату за свой труд, но и о широких слоях социальных субъектов (женщины, дети, иногда мужчины), чья ежедневная работа в полях, на кухнях и в спальнях производит и воспроизводит рабочую силу, а с нею и ряд проблем и конфликтов в области социального воспроизводства, которых Маркс и марксистская политическая традиция практически не касались.

Именно исходя из этой критики я буду рассматривать значение идей Маркса о коммунизме, сосредоточившись на тех аспектах, которые особенно важны для феминистской программы и для политики общин. Под этим я понимаю множество практик и точек зрения, которые принимают сегодня общественные движения по всей планете, стремящиеся укрепить социальную кооперацию, сломить контроль рынка и государства за нашей жизнью и положить конец капиталистическому накоплению. Забегая вперед, я утверждаю, что идея Маркса о коммунизме как об обществе, существующем вне меновой стоимости, частной собственности и денег, основанном на объединении свободных производителей и управляемом принципом «от каждого по способности, каждому по потребности», представляет собой идеал, против которого ни одна феминистка, придерживающаяся антикапиталистических взглядов, не найдет что возразить. Также феминистки с радостью поприветствуют представленный у Маркса вдохновляющий образ мира, существующего вне общественного разделения труда, хотя мы и хотели бы удостовериться в том, что между охотой по утрам, рыбалкой после полудня и занятиями критикой после обеда – таково Марксово представление о хорошей жизни в посткапиталистическом обществе – у каждого найдется время на уборку и уход за детьми.

Однако для феминистской политики гораздо важнее идеальной проекции посткапиталистического общества неутомимая критика Марксом капиталистического накопления и его методологии, начиная с его интерпретации капиталистического развития как продукта антагонистических общественных отношений. Иными словами, как утверждали среди прочих Роман Росдольский и Антонио Негри[118], важнее революционера-визионера, проектирующего мир, в котором достигнуто социальное освобождение, для нас оказывается Маркс – теоретик классовой борьбы, отвергавший любую политическую программу, если она не была укоренена в реальных исторических возможностях, стремившийся во всем своем творчестве к разрушению капиталистических отношений и видевший осуществление коммунизма в движении, которое отменяет нынешнее положение вещей. С этой точки зрения исторический материализм, предполагающий, что для понимания истории и общества необходим анализ материальных условий социального воспроизводства, имеет ключевое значение для феминизма. Признание того, что социальное подчинение – продукт истории, укорененный в специфической организации труда, оказало освобождающее воздействие на женщин. Оно лишило естественности построенные на ней сексуальное разделение труда и идентичности, представив при этом гендерные категории не только как социальные конструкты, но и как концепции, чье содержание постоянно переопределяется, оказывается бесконечно подвижным, открытым и всегда политически нагруженным. Действительно, многие феминистские дебаты об обоснованности «женщины» как категории анализа и политической категории можно было бы решить легче, если бы применялся этот метод, поскольку он учит нас, что можно выразить общий интерес, не приписывая фиксированные и единообразные формы поведения и социальные условия.

Анализ социального положения женщин сквозь призму капиталистической эксплуатации труда раскрывает также родство между дискриминацией по гендерному и расовому признаку и дает нам возможность преодолеть политику прав, которая постулирует неизменность существующего социального порядка и неспособна вступить в борьбу с антагонистическими социальными силами, стоящими на пути освобождения женщин.

Однако, как показали многие феминистки, Маркс недостаточно последовательно применял собственный метод – по крайней мере, не в вопросах воспроизводства и гендерных отношений. Теоретики движения «Заработная плата для домохозяек» Мария-Роза Далла Коста, Сельма Джеймс, Леопольдина Фортунати[119] и теоретики-экофеминистки Мария Мис и Ариэль Саллех[120] указали, что в самой сердцевине мысли Маркса есть некое противоречие. Хотя он считает эксплуатацию труда ключевым элементом в производстве капиталистического богатства, он оставляет без осмысления некоторые виды деятельности и общественные отношения, имеющие ключевое значение для производства рабочей силы, включая сексуальный труд, деторождение, уход за детьми и домашний труд. Маркс признавал, что наша способность трудиться не является данностью, она является продуктом общественной деятельности, которая всегда принимает специфическую историческую форму[121], потому что

Голод есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов[122].

Тем не менее в его опубликованных трудах мы не найдем никакого анализа домашнего труда, семейных и гендерных отношений, специфических для капитализма, кроме разбросанных там и сям замечаний о том, что изначальное разделение труда было заложено в сексуальном акте[123], что рабство в скрытой форме присутствует в семье[124] и так далее. О домашнем труде речь идет в двух примечаниях, в одном вскользь упоминается, что фабричные женщины перестали работать дома, а в другом говорится о том, что кризис, вызванный в Америке Гражданской войной, заставил работниц текстильной промышленности в Англии вернуться к своим домашним обязанностям[125]. Деторождению также уделяется мало внимания, и оно, как правило, рассматривается как естественная функция, а не как форма труда, которая при капитализме подчинена воспроизводству рабочей силы и потому подвергается специальному государственному регулированию[126].

Из-за таких упущений многие феминистки смотрели на отношения феминизма с марксизмом как на процесс подчинения[127]. Однако авторы, которых я перечислила, показали, что мы можем работать с категориями Маркса, но должны их реконструировать, изменив их архитектурный порядок таким образом, чтобы их центр тяжести приходился не исключительно на наемный труд или товарное производство, но включал в себя производство и воспроизводство рабочей силы и в особенности ту их часть, что выполняется женщинами дома. Этим мы открываем ключевую сферу накопления и борьбы, а также в полной мере раскрываем зависимость капитала от неоплачиваемого труда и истинную продолжительность рабочего дня[128]. В самом деле, включив в марксистскую теорию производительного труда репродуктивный труд во всех его аспектах, мы можем не только выработать теорию гендерных отношений при капитализме, но и прийти к новому пониманию классовой борьбы и средств, при помощи которых капитализм воспроизводит себя путем создания различных режимов труда и различных форм неравномерного развития и отсталости.

Если поставить воспроизводство трудовой силы в центр капиталистического производства, то раскроется целый мир социальных отношений, которые незаметны у Маркса, но играют важнейшую роль в том, чтобы раскрыть механизм, регулирующий эксплуатацию труда. Это показывает, что неоплачиваемый труд, который капитал извлекает из рабочего класса, гораздо шире того, что мог себе когда бы то ни было вообразить Маркс, ведь он включает в себя домашний труд женщин вдобавок к труду тех работников на плантациях, которые капитализм организовывал в колонизированных регионах. Во всех этих случаях формы труда и связанного с ним принуждения были не только натурализованы, но также стали частью глобального конвейера, призванного сократить расходы на воспроизводство оплачиваемой рабочей силы. На этой конвейерной линии неоплачиваемый домашний труд, переложенный на женщин в качестве их естественного предназначения, сходится и перекликается с трудом миллионов campesina (фермеров, ведущих натуральное хозяйство) и неформальных работников, которые выращивают или производят за гроши товары, потребляемые работниками, получающими зарплату, или предоставляют за минимальную плату услуги, необходимые для их воспроизводства. Отсюда иерархии в труде, которые расистская и сексистская идеология пыталась во что бы то ни стало оправдать, но они показывают, что капиталистический класс мог сохранять свою власть благодаря системе косвенного правления, делегируя наемным рабочим власть над теми, кто не получал заработной платы, начиная с власти над телами и трудом женщин.

Это означает, что заработная плата – не только территория столкновения труда и капитала, но также инструмент создания неравных властных отношений между самими рабочими, а значит, классовая борьба – намного более сложный процесс, чем думалось Марксу. Как мы уже выяснили, она часто должна начинаться с семьи, поскольку, чтобы сражаться с капитализмом, мы должны были бороться с нашими собственными мужьями и отцами – так же, как черным пришлось бороться с белыми рабочими и тем особым типом классового расслоения, который капитализм навязывает посредством заработной платы как отношения. Наконец, признавая то, что домашний труд – это труд, который (вос)производит рабочую силу, мы получаем возможность понять гендерные идентичности в качестве идентичностей рабочих, а гендерные отношения – в качестве производственных отношений, что освобождает нас от вины, от которой мы страдали всякий раз, когда хотели отказаться от домашнего труда, и этим же подчеркивается значимость феминистского принципа «личное – это политическое».

Почему же Маркс просмотрел ту часть репродуктивного труда, которая столь важна для производства рабочей силы? В другом тексте я предположила, что это в какой-то мере объясняется условиями рабочего класса, в которых английский рабочий класс жил в его время[129]. Когда Маркс писал свой «Капитал», в семье рабочего (как он сам признавал) домашнего труда было мало, поскольку от рассвета до заката женщины бок о бок с мужчинами работали на заводах. Домашний труд как отрасль капиталистического производства оказался ниже исторических и политических радаров философа. Только во второй половине XIX века, после двух десятилетий восстаний рабочего класса, когда призрак коммунизма стал бродить по Европе, капиталисты начали вкладываться в воспроизводство рабочей силы, и тогда же произошел сдвиг в форме накопления – от легкой (текстильной) промышленности к тяжелой (углю и стали), который потребовал более интенсивной трудовой дисциплины и более крепкой рабочей силы. Как я уже писала,

если говорить в категориях Маркса, развитие репродуктивного труда и последующее возникновение пролетарской домохозяйки, работающей дома полный рабочий день, в определенной мере являются плодами перехода от извлечения «абсолютной прибавочной стоимости» к «относительной» как способу эксплуатации труда[130].

Оба явления стали продуктом перехода от системы эксплуатации, основанной на абсолютном удлинении рабочего дня, к системе, в которой его сокращение компенсировалось технологической революцией, повышающей уровень эксплуатации. Ключевой фактор этого изменения заключался в том, что капиталисты боялись, как бы чрезмерная эксплуатация рабочих, обусловленная абсолютным удлинением рабочего дня и низкими зарплатами, не привела к исчезновению рабочего класса и отказу женщин от домашней работы и ухода за детьми, что стало частой темой в официальных докладах, которые английское правительство заказывало начиная с 1840‐х годов, чтобы оценить условия жизни и состояние здоровья заводского рабочего[131]. Именно благодаря схождению этих разных факторов и была проведена реформа труда, для чего понадобилось принять ряд «фабричных законов», которые сперва сократили, а потом и уничтожили занятость женщин на фабриках и существенно увеличили мужскую заработную плату (к концу XIX столетия – на целых 40%)[132].

Измотанность промышленного пролетариата, которую Энгельс красочно описал в «Положении рабочего класса в Англии» (1845), отчасти объясняет, почему домашний труд в работах Маркса почти не упоминается. Однако вполне вероятно, что Маркс проигнорировал его еще и потому, что тот не обладал теми качествами, которые, с его точки зрения, определяют труд при капитализме, отождествленный им с промышленным оплачиваемым трудом. Домашний труд, поскольку он осуществляется дома и поскольку даже в XX веке для него не требовалась кооперация или высокий уровень технологического развития, марксисты стали причислять к остаточным элементам прежней формы производства. Как указала Долорес Хейден в «Великой домашней революции»[133], мыслители-социалисты, даже когда они требовали социализации домашнего труда, не думали, что он может стать осмысленным трудом[134], и подобно Августу Бебелю думали о тех временах, когда домашний труд будет сведен к минимуму[135].

Понадобилось восстание женщин против домашнего труда в 1960–1970‐е годы, чтобы доказать, что он является «общественно необходимым» в капиталистическом смысле[136]; что, хотя и не организован на промышленной основе, чрезвычайно производителен[137] и что в значительной степени не может быть механизирован. Воспроизводство людей, сохраняющих рабочую силу, требует разнообразных эмоциональных и физических услуг, которые по своей природе интерактивны, а потому и весьма трудоемки.

Понимание этого еще больше дестабилизировало теоретический и политический аппарат Маркса, заставляя нас переосмыслить одно из главных его положений, состоящее в том, что с развитием капитализма самый необходимый труд будет индустриализирован и автоматизирован и, самое главное, что капитализм и крупная промышленность создают материальные условия для построения общества без эксплуатации.

Машины, современная промышленность и воспроизводство

Маркс предполагал, что капитализм и современная промышленность должны подготовить почву для пришествия коммунизма, поскольку, по его мнению, без скачка в производительности труда человечество будет обречено на вечный конфликт, обусловленный дефицитом, упадком и конкуренцией за средства выживания[138]. Он видел в современной промышленности также воплощение рациональности более высокого уровня, которая прокладывает свой путь в мир, имея грязные мотивы, но при этом учит людей установкам, которые могут в наиболее полной мере развить наши способности, а также освободить нас от труда. Современная промышленность, с точки зрения Маркса, – не только средство сокращения «общественно необходимого труда», но и сама модель труда, которая учит рабочих стандартизации, регулярности и принципам технологического развития, позволяя нам тем самым поочередно участвовать в разных видах деятельности[139], чего, как он нам напоминает, никогда не мог достичь рабочий мануфактуры или же ремесленник, привязанный к своему ремеслу.

В этом контексте капитализм представляется суровой рукой, которая создает крупную промышленность, расчищая путь для сосредоточения средств производства и кооперации в трудовом процессе, что Маркс считал процессами, важнейшими для расширения производительных сил и повышения производительности труда. С его точки зрения, капитализм – это хлыст, который приучает людей к принципам самоуправления, таким как необходимость производить не только средства существования и способность к широкой социальной кооперации[140]. В этом процессе важную роль играет классовая борьба. Сопротивление рабочих эксплуатации заставляет капиталистический класс революционизировать производство, чтобы еще больше сэкономить на труде, что образует цикл взаимной детерминации, который постоянно сокращает роль труда в производстве богатств и замещает машинами задачи, которых люди на протяжении всей своей истории пытались избежать. Маркс считал, что как только этот процесс будет завершен, как только современная промышленность сведет общественно необходимый труд к минимуму, начнется новая эра, когда мы наконец станем господами собственного существования и нашей естественной среды и сможем не только удовлетворять свои нужды, но и достичь свободы, что посвятить свое время более высоким материям.

Маркс не объяснил, как произойдет такой перелом, если не считать нескольких метафор, указывающих на то, что производительные силы, достигнув полного развития, прорвут скрывающую их оболочку и запустят социальную революцию. Он, опять же, не прояснил, как мы поймем, что производительные силы достаточно созрели для революции, поскольку он указал лишь на то, что поворотный пункт совпадет со всемирным распространением капиталистических отношений, когда гомогенизация и универсализация производительных сил и соответствующих способностей капитала достигнет глобального размаха[141].

Это представление о мире, в котором люди могут использовать машины для освобождения самих себя от нужды и рутины, тогда как свободное время становится мерилом богатства, оказалось необыкновенно притягательным. Многим обязано ему и представление Андре Горца о постиндустриальном труде и свободном от труда обществе, в котором люди посвящают себя саморазвитию[142]. Об этом же говорит увлеченность итальянских марксистов-автономистов «Фрагментом о машинах» в «Grundrisse» – текстом, в котором этот взгляд выражен с наибольшей смелостью. В частности, Антонио Негри в своей работе «Маркс после Маркса» (1991) выделил его в качестве самого революционного аспекта теории Маркса. В самом деле, от некоторых страниц «Тетради VI» и «Тетради VII», где Маркс описывает мир, в котором закон стоимости перестал работать, поскольку наука и техника устранили живой труд из производственного процесса, а рабочие просто надзирают за машинами, перехватывает дыхание, настолько они поражают своей провидческой силой[143]. Однако сегодня мы можем понять, насколько иллюзорны силы, которые может предоставить нам автоматическая система производства. Нам понятно, что «промышленная система, считающаяся высокопроизводительной», которой Маркс так восхищался, «на самом деле была паразитом, закрепившимся на земле, подобного которому не было известно за всю историю человечества»[144], и ныне она пожирает землю, что не может не иметь последствий для будущего. Маркс, как отметила Ариель Саллех[145], опередил свое время, когда распознал взаимодействие природы и человечества, поняв, в чем сущность этого процесса, и заметив, что индустриализация сельского хозяйства истощает почву точно так же, как и рабочего[146]. Однако он определенно считал, что эту тенденцию можно повернуть вспять, что как только средства производства будут захвачены рабочими, их можно будет направить на положительные цели, и что отмена капитализма настолько неизбежна, что вред, причиненный земле коммерческой индустриализацией, будет ограничен.

Во всем этом он глубоко ошибался. Машины не производятся машинами в некоем непорочном зачатии. Если взять в качестве примера компьютер, мы видим, что даже эта привычная машина является экологической катастрофой, поскольку для ее производства требуется тонны почвы и воды[147]. Если умножить эти величины на миллиарды, мы должны сделать вывод, что, так же как овцы в Англии XVII века, сегодня машины «поедают землю» с такой скоростью, что, даже если бы в ближайшем будущем произошла революция, для того чтобы сделать планету снова пригодной для обитания, понадобилось бы провести огромную работу[148]. Кроме того, машины требуют материальной и культурной инфраструктуры, которая оказывает воздействие не только на наши природные общие блага – земли, леса, воды, горы, моря, реки и берега, – но также на нашу психику и социальные отношения, поскольку она формирует нашу субъективность, создавая новые потребности и привычки, зависимости, которые также берут мзду с нашего будущего. Этим отчасти объясняется, почему спустя полтора столетия после публикации первого тома «Капитала» капитализм не подает никаких признаков самоотвода, хотя объективные условия, которые Маркс считал необходимыми для социальной революции, кажутся более чем зрелыми.

Мы, напротив, наблюдаем не что иное, как режим перманентного первичного накопления, напоминающий огораживание XVI века, но сегодня оно организуется Всемирным валютным фондом и Всемирным банком вместе с кликой горнодобывающих и сельскохозяйственных компаний, которые приватизируют общинные земли в Африке, Азии и Латинской Америке и экспроприируют малых производителей, чтобы добыть литий, колтан и алмазы, нужные современной промышленности[149]. Мы должны также подчеркнуть, что ни одно из разработанных капитализмом средств производства невозможно запросто захватить и применить для какой-то иной цели. Точно так же, как мы не можем захватить государство, не можем мы захватить и капиталистическую промышленность, науку и технологию, поскольку эксплуатация, ради которой они были созданы, определяют их устройство и способ действия.

То, что современную промышленность и технологию невозможно попросту присвоить и перепрограммировать на другие цели, лучше всего доказывается ростом ядерной и химической промышленности, которые отравили планету, одарив класс капиталистов огромным арсеналом вооружений, ныне грозящих нам полным уничтожением или по крайней мере взаимным разрушением спорящих друг с другом классов. Отто Ульрих говорит в этой связи о том, что «наиболее выдающимся достижением научной технологии стало увеличение разрушительной мощи военной машины»[150]. Подобным образом и промышленное управление сельским хозяйством, считающееся рациональным и сравниваемое Марксом с якобы иррациональным методом мелких производителей[151], уничтожило разнообразие и ценность еды. Так что от значительной части метода придется отказаться в том обществе, в котором целью производства являются люди, а не накопление капитала.

Есть и другое соображение, заставляющее нас поставить под вопрос понятие Маркса о функции технологии в формировании коммунистического общества, особенно если смотреть с феминистской точки зрения. Машинный коммунизм опирается на такую организацию труда, которая исключает наиболее фундаментальные виды деятельности, осуществляемые людьми на этой планете. Как я уже говорила, репродуктивный труд, который в исследованиях Маркса обойден вниманием, в значительной степени является таким трудом, который невозможно механизировать. Другими словами, Марксово представление об обществе, в котором необходимый труд существенно сокращается благодаря автоматизации, сталкивается с тем, что наиболее значительный объем труда на планете имеет в высшей степени реляционный характер и вряд ли может быть механизирован. В идеале в посткапиталистическом обществе мы могли бы механизировать некоторые рутинные операции в домашнем хозяйстве. Также, как только мы возьмем под контроль то, какая именно технология производится, с какими целями и в каких условиях, мы могли бы опереться на новые формы коммуникации в обучении, развлечении и информировании. Но как механизировать уход за ребенком – купание, объятия, утешения, одевание и кормление, как механизировать сексуальные услуги или же помощь тем, кто болен или стар и не может сам себя обслуживать? Какая машина могла бы овладеть навыками и аффектами, необходимыми для всех этих задач? Определенные попытки в этом направлении были, конечно, сделаны: например, были созданы «боты-сиделки» (nursebots)[152], а также интерактивные «любовные боты» (lovebots); возможно, в будущем начнется производство механических матерей. Но даже если предположить, что такие устройства будут нам по карману, мы должны задаться вопросом о том, какова будет эмоциональная цена их внедрения в наши дома, где они заменят живой труд. С другой стороны, если репродуктивный труд может быть механизирован лишь отчасти, то Марксова схема, в которой расширение материального богатства зависит от автоматизации и сокращения необходимого труда, рушится, поскольку домашние обязанности, и особенно уход за детьми, составляет наибольшую часть труда на этой планете. Само понятие общественно необходимой работы утрачивает в таком случае свое основание. Как определить общественно необходимый труд, если крупнейший и важнейший его сектор не считается существенным? Какими критериями и принципами будет определяться организация заботы, сексуального труда и деторождения, если все эти виды деятельности не считаются общественно необходимыми?

Растущий скепсис в отношении существенного сокращения домашнего труда за счет механизации – одна из причин, по которой среди феминисток возрождается интерес и проводятся эксперименты с коллективными формами воспроизводства и созданием репродуктивных общин[153], позволяющих перераспределить обязанности среди большего числа субъектов, чем в нуклеарной семье[154]. В то же время под давлением экономического кризиса ширится борьба за наши естественные общие блага (земли, воды, леса) и за создание коммунальных видов деятельности (например, коллективных закупок и приготовления еды, городского садоводства). Также важно, что «основная доля ежедневных потребностей всего мира по-прежнему удовлетворяется третьим миром, где женщины выращивают пищевые культуры за пределами денежных схем», на основе весьма ограниченных технологий и часто на неиспользуемых государственных землях[155]. В эпоху программ жесткой экономии, которые грозят геноцидом, работа этих крестьянок определяет, выживут ли миллионы[156]. Однако это именно тот тип труда, ориентированного на средства существования, который, по мнению Маркса, должен быть уничтожен, поскольку он считал рационализацию сельского хозяйства, то есть ее организацию в виде широкомасштабного и научно обоснованного производства, «одним из великих результатов капиталистического способа производства» и утверждал, что она стала возможной только благодаря экспроприации прямого производителя[157].

О мифе прогрессивности капитализма

Хотя критика теории Маркса в той ее части, где она говорит о способности освободить человечество от рутины и нужды, действительно необходима, есть и другие причины, по которым следует отвергнуть веру Маркса в необходимость и прогрессивность капитализма. Во-первых, эта теория недооценивает знания и богатство, произведенные некапиталистическими обществами, как и то, что капитализм в значительной мере построил свою власть на их присвоении – и это весьма важное наблюдение, если мы не хотим попасть под гипноз капиталистического развития знаний и потерять всякую решимость покончить с ним. В самом деле, политически важно напомнить о том, что общества, уничтоженные капитализмом, достигли высоких уровней знаний и технологий за тысячи лет до начала механизации – они научились путешествовать по морям на большие расстояния, открыли благодаря ночным наблюдениям созвездия и создали зерновые культуры, которые поддерживали человеческую жизнь на планете[158]. Достаточно посмотреть на фантастическое разнообразие семян и растений, которые смогли выращивать коренные американцы, достигнув такого уровня сельскохозяйственной технологии, который и по сей день остается непревзойденным, поскольку в одной только Центральной Америке было создано две сотни разновидностей кукурузы и картофеля, что резко контрастирует с разрушением биоразнообразия, которое мы сегодня наблюдаем в сфере научно организованного капиталистического сельского хозяйства[159].

Капитализм не изобрел общественную кооперацию или же широкое взаимодействие, под которым Маркс имел в виду торговлю и культурные обмены. Напротив, появление капитализма означало уничтожение обществ, которые были связаны коммунальными отношениями собственности и кооперативными формами труда, а также обширными торговыми сетями. Высо�

Скачать книгу

УДК 330.133.8

ББК 65.245

Ф32

Редактор серии М. Нестеренко

Перевод с английского И. Кушнаревой

Сильвия Федеричи

Патриархат заработной платы: Заметки о Марксе, гендере и феминизме / Сильвия Федеричи. – М.: Новое литературное обозрение, 2023. – (Серия «Гендерные исследования»).

Возрождение интереса к работам Карла Маркса на фоне социальных и экономических потрясений начала XXI века стало поводом для переосмысления и развития ряда классических марксистских концепций с позиций феминистской критики. Опираясь на марксистскую теорию и методологию как исследовательский базис, Сильвия Федеричи предлагает обратить внимание на гендерные вопросы, недостаточно разработанные немецким философом. В центре внимания Федеричи – проблема неоплачиваемого женского труда, ставшего в конце XIX – начале XX века, по ее мнению, одним из столпов капитализма. Появление семьи, основанной на женском домашнем труде, заложило основы нового неформального договора между полами и нового порядка, который автор называет патриархатом заработной платы. Исследовательница показывает, что классовая борьба может вестись и внутри самого пролетариата, когда мужчины соглашаются занимать внутри семьи (и более широкого сообщества) позицию представителей государства по отношению к женщинам. Сильвия Федеричи – американская ученая, преподавательница и активистка, почетный профессор Университета Хофстра.

В оформлении обложки использован фрагмент банкноты номиналом 5 немецких марок 1960 г.

ISBN 978-5-4448-2333-9

Patriarchy of the Wage: Notes on Marx, Gender, and Feminism

Silvia Federici

© 2021 PM Press.

© И. Кушнарева, перевод с английского, 2023

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

Введение

Празднование 150-летней годовщины «Капитала» Маркса показало, что сила политической теории этого философа ничуть не иссякла. Эти торжества объединили ученых, посвятивших свою жизнь изучению его творчества, а также молодых активистов, которых, по-видимому, толкнул к марксизму затяжной кризис капитализма, признаками которого стали почти полный крах мировой финансовой системы в 2008 году, снижение темпов роста и мрачные прогнозы касательно экономических последствий эпидемии COVID, по некоторым предсказаниям, способные оказаться тяжелее Великой депрессии 1929 года.

В феминистской среде также наблюдалось возрождение интереса к Марксу. Частично это было вызвано усилением кризиса социального воспроизводства, а частично – реакцией на постмодернистские тенденции прошлого, которые в силу отказа от широкой социальной теории и акцента на культурном разнообразии подорвали способность нас как феминисток вести критику капиталистических отношений.

Возвращение феминисток к Марксу продемонстрировало, что его методология и критика капитализма остаются необходимым фундаментом для анализа эксплуатации женщин в капиталистическом обществе. Действительно, трудно, даже после перемен, произошедших с капитализмом со времен Маркса, осмыслять современную социальную реальность, не обращаясь к «Капиталу» или к «Экономическо-политическим рукописям». Маркс дает нам язык и категории, необходимые как для анализа капиталистической системы в целом, так и для понимания логики ее воспроизведения.

Феминистки, например, взяли на вооружение Марксов анализ воспроизводства рабочей силы и расширили его, включив туда репродуктивную деятельность, осмысление которой отсутствовало у Маркса, но которая тем не менее играла ключевую роль для извлечения капиталом добавочного труда, так и для воспроизводства классовой борьбы.

Однако не менее, чем антиколониалистская, антирасистская критика Маркса, феминистская перспектива также указывает на ограничения его политической теории. Она показывает, что эта теория основывается на исключающих концепциях труда и революционных субъектов, в которых игнорируется стратегическая важность домашнего труда в процессе капиталистического накопления, и что она в своем развоплощенном понимании труда преуменьшает сложности, связанные с гендером.

Поэтому данная книга ставит двойную цель. С одной стороны, показать, что это не просто мелкие упущения в работах Маркса. Отдавая приоритет капиталистическому производству и оплачиваемому труду как центральной арене классовой борьбы и оставив без внимания некоторые из важнейших видов деятельности по воспроизводству жизни, Маркс дал нам только частичное представление о капиталистической системе и недооценил ее способность к сопротивлению и мобилизации отдельных секторов пролетариата в качестве орудий расистской и сексистской политики. В частности, недостаточное теоретическое осмысление репродуктивного труда помешало ему предсказать важнейшие изменения в стратегии капитализма, такие как образование новой пролетарской семьи, основанной на неоплачиваемом женском домашнем труде, которая вместе со значительным ростом заработной платы на рубеже ХХ столетия заложила основы нового, неформального договора между полами и нового патриархального порядка, который я назвала патриархатом заработной платы и который умиротворил широкие слои работников-мужчин. Существенная доля классового антагонизма была снята тем, что мужчины могли компенсировать дома – за счет женщин – власть, которую они утратили на рабочем месте.

С другой стороны, в этой книге я стремлюсь выявить те аспекты Марксова анализа, которые оказываются несовместимыми с феминистской антикапиталистической теорией и политической стратегией, выступающей за устранение неравенства и всех форм эксплуатации. Для выполнения этой задачи я вернусь к ряду вопросов, стоявших в центре феминистских исследований и критики Маркса. Во-первых, это вопрос о «труде» как инструменте капиталистического накопления и поле конфронтации между рабочими и капиталом. Что дало Марксу и его последователям возможность представлять труд как в первую очередь промышленный труд и труд за заработную плату? В статье «Революция начинается дома»1 я вкратце останавливаюсь на исторической реконструкции процесса, в результате которого в Европе середины XIX века труд за заработную плату стал единственно признаваемой формой труда. Однако основной аргумент, проходящий через всю эту книгу, состоит в том, что феминистская перспектива крайне важна при определении того, что считать трудом, поскольку она показывает то, до какой степени капитализм полагается на неоплачиваемый труд, как он превратил каждый аспект тела и жизни женщины в производственную силу, и то, сколь обширные области труда в капиталистическом обществе несводимы к механизации. Это в свою очередь противоречит вере Маркса в то, что индустриализация резко сократит потребность в труде и освободит нам время для более возвышенных занятий.

Второй ключевой вопрос книги – это вопрос о разделении, которое капитализм создает в мире пролетариата, начиная с дискриминации по признаку гендера и расы. В своих текстах и выступлениях в качестве генерального секретаря Первого интернационала Маркс обличал и патриархальные отношения, и расизм, но мы не встречаем в его трудах серьезного анализа трудовых иерархий, которые капитализм выстроил на протяжении истории, особенно по признаку «расы» или «гендера», и того, какие последствия это имело для понимания путей развития капитализма и классовой солидарности. Здесь феминистская перспектива также играет ключевую роль. Она показывает, что, подобно расизму и эйджизму, сексизм является структурным компонентом капиталистического развития, что это материальная сила, стоящая на пути любой подлинной трансформации общества, и что он не может быть устранен (вопреки тому, что считали Маркс и Энгельс) за счет того, что женщины пойдут работать на фабрики и будут стоять за станком бок о бок с мужчинами.

Так же немаловажны утверждения о том, что феминистки должны критически относиться к освободительной роли, которую Маркс и марксистская традиция приписывали науке, промышленности и технологии, развитие которых Маркс называл «историческим призванием» капитализма. Еще важнее для феминисток поставить под сомнение освободительную роль, приписывавшуюся Марксом самому капитализму, который он считал наиболее рациональной организацией труда и производства и высшей формой общественной кооперации2. Вместе с игнорированием репродуктивного труда и недооценкой трудовых иерархий и колониальных отношений вера Маркса в то, что капитализм в конечном счете играет «прогрессивную» роль, – это, без сомнения, самый проблематичный аспект его творчества. У социалистов ХX века это привело к тому, что капиталистическое развитие стало целью революционного процесса, в точности как на это указывал Ленин:

Реакционна мысль искать спасения рабочему классу в чем бы то ни было, кроме дальнейшего развития капитализма. В таких странах, как Россия, рабочий класс страдает не столько от капитализма, сколько от недостатка развития капитализма. Рабочий класс безусловно заинтересован поэтому в самом широком, самом свободном, самом быстром развитии капитализма3.

Как и Ленин, вся марксистская традиция постулировала неизбежность и необходимость капитализма как высшей формы общественной организации, поскольку он способствовал росту общественного благосостояния, сокращал время труда и благодаря широкомасштабной индустриализации создавал материальные условия для коммунизма. На деле вместо того, чтобы построить материальные условия для коммунистического общества (как предполагал Маркс), капиталистическая промышленность и технология разрушали землю, создавая в то же время новые потребности. Из-за этих потребностей сегодня трудно думать о «революции», потому что построение справедливого общества, характеризующегося равным распределением природных и общественных богатств, может сократить доступ к технологическим инструментам, без которых мы больше не можем обходиться в жизни.

Как я буду постоянно подчеркивать в данной книге, занять критическую позицию в отношении некоторых аспектов политической теории Маркса – не значит отбросить его наследие или не суметь признать его значения. Сегодня мы также узнали, что Маркс и сам не всегда был уверен в своих теориях – возможно, именно поэтому он не опубликовал второй и третий тома «Капитала» при жизни и оставил несколько редакций своих сочинений4. Мы также знаем, что в поздние годы он пересмотрел свою концепцию пути к революции, согласившись в переписке с русскими народниками, что российскому пролетариату нет необходимости проходить через стадию капитализма для того, чтобы построить коммунизм, но что он может совершить переход к коммунистическому обществу на основе крестьянской общины, но при условии, что в Европе произойдет революция. В свои поздние годы, читая «Древнее общество» Льюиса Моргана, Маркс также научился ценить культуру и достижения народов, живших на доиндустриальной стадии, например коренных народов Америки5. Более того, в предисловии 1872 года к «Коммунистическому манифесту» он писал (совместно с Энгельсом), что вопреки их первоначальному мнению в 1848 году «Коммуна доказала, что „рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей“»6. То есть, вполне возможно, Маркс пересмотрел свое мнение о том, что рабочий класс может овладеть капиталистической технологией и приспособить ее для благих целей, а со временем, Маркс, возможно, понял бы значение феминизма, от которого часто отмахивался как от борьбы за буржуазные права.

Для нас же вызов состоит в том, чтобы представить себе, какой вклад реконструированный марксизм может внести в артикуляцию феминистской теории и феминистской политической программы. Второй том этой работы я собираюсь посвятить именно этому проекту. Здесь же я буду переосмыслять основные причины того, почему до сих пор было так трудно «поженить» марксизм и феминизм.

Статьи, которые я собрала в этом томе, включают материалы, написанные за долгий период: два – в середине 1970‐х, остальные – за последние два десятка лет. Каждая статья, таким образом, представляет момент в развитии феминистского дискурса о Марксе и в то же время является попыткой ответить на вопрос, поставленный Шарзад Моджаб: как нам преодолеть «первое великое разделение в истории», соединить «два главных освободительных проекта, марксизм и феминизм» и обеспечить «прорыв», которого требует политика сегодняшнего времени?7

Статьи «Контрпланирование из кухни» и «Капитал и левые», написанные в соавторстве с Николь Кокс, относятся к тому периоду моей жизни, когда я была активисткой движения за оплату домашнего труда и когда нашей основной задачей было, с одной стороны, ответить на критику левых, настаивавших на том, что работа по дому – это остаточный элемент докапиталистического мира, а с другой стороны – ответить феминисткам-либертарианкам, описывавшим домашний труд идиллически как последний оплот построения семейных отношений, свободных от господства рынка и вмешательства государства. Полемический тон этих двух работ отражает интенсивность дебатов, вызванных нашими тезисами и вскоре подтолкнувших меня к тому, чтобы реконструировать историю капиталистического развития, отчасти за тем, чтобы объяснить происхождение домашнего труда и специфический характер гендерной дискриминации в капиталистическом обществе.

«Гендер и репродукция в „Капитале“ Маркса» была написана не так давно, частично стимулом для нее послужил новый интерес к Марксу со стороны феминизма, а частично – тенденция Маркса избегать любых отсылок к репродуктивному труду женщины и сведение им гендерного различия к различию в стоимости труда.

Статья «Маркс, феминизм и конструкция общин» была критическим ответом на теорию марксистов-автономистов о новой фазе развития капитализма, названной ими «когнитивным капитализмом», которая якобы осуществила предсказание Маркса о том, что капитализм создает условия для своего собственного преодоления. Если Антонио Негри и Майкл Хардт рассматривали цифровизацию труда как инструмент усиления автономии работников от капитала, я в своей статье делаю акцент на том, что цифровая технология сегодня разрушает то, что еще осталось от природного мира, создавая стимулы для добывающей промышленности, которая уничтожает экосистемы по всему миру.

Наконец, две последние главы книги, «Конструирование домашнего труда в Англии XIX века и патриархат заработной платы» и «Истоки и развитие сексуального труда в США и Британии», показывают потребность в расширении марксовских концепций планирования капитала и классовой борьбы. Обе главы исследуют начало новых инвестиций капитала в воспроизводство рабочей силы и новый интерес со стороны государства к регулированию семейных отношений и сексуальности в целях создания более продуктивного рабочего класса. Обе свидетельствуют о том, что, вопреки представлению Маркса, воспроизводство рабочей силы осуществляется не одним только рынком и что классовая борьба ведется не только на заводах, но и в наших телах, и это борьба не только между трудом и капиталом, но и внутри самого пролетариата, когда мужчины, особенно мужчины, получающие зарплату, соглашаются занимать внутри семьи и более широкого сообщества позицию представителей государства по отношению к женщинам.

1. Контрпланирование из кухни 8

Со времен Маркса стало ясно, что капитал правит и развивается при посредстве заработной платы. Но организациям рабочего класса не было ясно, они не предполагали то, что эксплуатация неоплачиваемых работников организуется точно так же, посредством заработной платы. Эта эксплуатация была еще более эффективной потому, что скрывалась ее, заработной платы, отсутствием. Что касается женщин, наш труд представляется личной услугой, остающейся за пределами капитала.

Мария-Роза Далла Коста и Сельма Джеймс, 1975 9

Неслучайно, что в последние месяцы несколько левацких журналов опубликовали статьи с критикой движения «Заработная плата за домашний труд». Левые поняли, что этот подход может выйти за пределы «женского вопроса», поскольку он идет на разрыв с левой политикой, как прошлой, так и сегодняшней, в отношении как женщин, так и остального рабочего класса. В самом деле, сектантство левых, традиционно демонстрируемое ими в отношении к борьбе женщин, является следствием узкого понимания ими власти капитализма и того, в каком направлении должна развиваться наша борьба, чтобы эту власть сломить.

Ради «классовой борьбы» и «единого классового интереса» левые выбрали определенные секторы рабочего класса, посчитав их революционными субъектами, и обрекли остальных на роль простых попутчиков в той борьбе, которую эти секторы вели. То есть левые воспроизвели в самих своих организационных и стратегических целях те же разделения рабочего класса, которые характерны для капиталистического разделения труда. В данном случае, несмотря на разнообразие тактических позиций, левые оказались едины. Когда дело доходит до выбора революционных субъектов, сталинисты, троцкисты, анархо-либертарианцы, старые и новые левые – все они берутся за руки, чтобы образовать общий фронт, основанный на одних и тех же посылах.

Они предлагают нам «развитие»

Поскольку левые признали заработную плату в качестве границы между трудом и его отсутствием, производством и паразитизмом, огромный объем неоплачиваемого труда, выполняемого на дому для капитала женщинами, оказался за пределами их анализа и стратегии. Вся левая традиция – от Ленина до Грамши и далее – признавала «маргинальность» домашнего труда для воспроизводства капитала, а вместе с нею и маргинальность домохозяек для революционной борьбы. По мнению левых, женщины, будучи домохозяйками, страдают не от капиталистического развития, а от отсутствия такового. То есть получается, что наша проблема в том, что капитал не стал организовывать наши кухни и спальни, что повлекло двойное следствие: с одной стороны, выходит, мы работаем на докапиталистической стадии, а с другой, что бы мы ни делали на кухнях и в спальнях, это не имеет значения для перемен в обществе. Отсюда логичный вывод: если домашний труд осуществляется за пределами капитала, тогда наша борьба с ним никогда не приведет к его крушению.

Левые не задавались вопросом о том, почему капитал вообще допускает столь большой объем непроизводительного труда, ведь они были уверены в иррациональности капитала и его неспособности к планированию. Таким образом, из анализа, усматривающего причины угнетения женщин в их исключении из капиталистических отношений, выводится лишь одна стратегия – та, что требует нашего вступления в эти отношения, а не их разрушения. В этом смысле существует прямая связь между левацкой стратегией, предложенной женщинами, и стратегией, которую левые придумали для третьего мира. Левые хотят, чтобы женщины пошли работать на заводы, и точно так же они хотят того, чтобы фабрики наконец пришли в третий мир. В обоих случаях они предполагают, что «неразвитые» – то есть те из нас, кто не получает заработной платы и работает на более низком уровне технологического развития, – отстают от «настоящего рабочего класса», а потому догнать его мы можем только в том случае, если получим доступ к более развитой форме капиталистической эксплуатации, более значительной доле заводского труда. В обоих случаях борьба, предлагаемая левыми тем, кто не получает заработной платы – то есть «неразвитым» – это не борьба с капиталом, а борьба за более рационализированные и производительные формы капиталистического труда. В нашем случае они предлагают нам не только «право на труд» (как и всем рабочим), но и право на то, чтобы работать больше, то есть право на то, чтобы нас больше эксплуатировали.

Новое основание борьбы

Политическое основание движения «Заработная плата за домашний труд» состоит именно в отказе от этой капиталистической идеологии, которая приравнивает отсутствие оплаты и низкое технологическое развитие к политической отсталости и нехватке сил, предполагая, что предварительным условием нашей организованности является то, что сначала мы должны быть организованы капиталом. Это движение выражает наш отказ соглашаться с тем, что раз мы не получаем заработной платы или работаем на более низком технологическом уровне (эти два условия тесно связаны друг с другом), значит, наши потребности должны отличаться от потребностей всего остального рабочего класса. Мы отказываемся соглашаться с тем, что, хотя мужчина – работник автозавода может бороться с конвейером, нашей целью, если мы начинаем с кухонь мегаполисов или с кухонь и полей третьего мира, должен быть заводской труд, от которого рабочие по всему свету сегодня отказываются. Наш отказ от левацкой идеологии совпадает с нашим отказом от капиталистического развития как пути к свободе и, говоря конкретнее, с нашим отказом от капиталистических отношений, какую бы форму они ни принимали. Обязательным условием такого отказа является переопределение самого существа капитала и состава рабочего класса, то есть новая оценка классовых сил и классовых потребностей.

Следовательно, «Заработная плата за домашний труд» – не просто одно требование из многих; это политический взгляд, который позволяет раскрыть новое основание борьбы, сначала для женщин, а потом и для всего рабочего класса в целом10. Это следует подчеркнуть, поскольку сведение заработной платы за домашний труд к одному конкретному требованию – распространенный элемент критики левых, то есть способ дискредитировать этот труд, который избегает столкновения с поднятыми им политическими вопросами. В этом смысле статья Кэрол Лопейт «Женщины и оплата домашнего труда» – еще один пример такого подхода, искажения и уклонения. Само название – «Оплата домашнего труда» – показывает проблему в неверном свете. Оно заставляет забыть о том, что заработная плата – не просто деньги, но и главное выражение властного отношения между капиталом и рабочим классом. Показательно то, что Лопейт пришлось изобрести новую формулировку, чтобы обозначить позицию, которая в таких категориях никогда не могла быть выражена. Однако, возможно, это связано с тем, что она чувствует необходимость разделять «смутные представления»11, с которыми она уверенно солидаризуется, считая их выражением нашего женского удела.

Более утонченный способ дискредитации движения «Заработная плата за домашний труд» состоит в утверждении, что этот взгляд импортирован из Италии, а потому не имеет значения для США, где женщины «работают»12. Это еще один пример дезинформации. «Власть женщин и подрыв сообщества» – единственный источник, цитируемый Лопейт, – представляет международный контекст, в котором возник этот подход. Кроме того, выяснение географического происхождения движения «Заработная плата за домашний труд» не имеет значения на актуальной стадии международной интеграции капитала. Значение имеет ее политический генезис. Он состоит в отказе определять труд и эксплуатацию только по наличию заработной платы. А также в отказе от различия между женщинами, «которые работают», и «просто домохозяйками», каковое различие предполагает, что домашний труд – это не труд и что только в США женщины работают и борются, поскольку у многих из них есть вторая работа. Однако не признавать домашний труд женщин, так как он не оплачивается, – значит игнорировать то, что американский капитал был построен одновременно и на рабском труде и на наемном, и что он и по сей день развивается с опорой на неоплачиваемый труд миллионов женщин, мужчин и детей, работающих на полях, на кухнях, в тюрьмах в США и по всему свету.

Скрытый труд

Мы понимаем, что работа на капитал не обязательно дает зарплату, не начинается и не заканчивается у заводских ворот. Как только мы поднимаем голову от носков, которые штопаем, и готовки, которой занимаемся, чтобы посмотреть на весь наш рабочий день в целом, мы видим, что, хотя он и не оплачивается, наш труд производит самый ценный продукт капиталистического рынка, а именно рабочую силу. Домашний труд на самом деле – далеко не только уборка. Он обслуживает наемных работников физически, эмоционально и сексуально, подготавливая их к череде рабочих дней, за которые они получают заработную плату. Этот труд также является заботой о наших детях – будущих работниках, – ведь он сопровождает их от рождения до школьных лет, гарантируя то, что они будут показывать те результаты, которые от них ждет капитализм. Это значит, что за каждым заводом, школой, офисом, шахтой скрывается труд миллионов женщин, которые тратят свои жизни на воспроизводство тех, кто работает на этих заводах, в этих школах, офисах или на шахтах13.

Доступность устойчивой и дисциплинированной рабочей силы – главное условие производства на любой стадии капиталистического развития. Вот почему даже сегодня и в развитых, и в «неразвитых» странах домашний труд и семья остаются столпами капиталистического производства. Условия нашего труда в разных странах разные. В некоторых мы вынуждены усиленно производить детей; в других нам говорят, что рожать не нужно, особенно если мы черные, если сидим на пособии или производим одних лишь «нарушителей спокойствия». В некоторых странах мы создаем неквалифицированную рабочую силу для работы на полях; в других – квалифицированных технических работников, однако в любой стране функция, выполняемая нами для капитала, остается одной и той же. Получение оплачиваемой работы никогда не освобождало нас от домашнего труда. Наличие двух работ означало лишь то, что у нас остается меньше времени и энергии на борьбу. Кроме того, независимо от того, работаем ли мы полную рабочую смену дома или за его пределами, замужем мы или нет, нам надо тратить долгие трудовые часы на то, чтобы воспроизводить нашу собственную рабочую силу, и нам известна специфическая тирания этой задачи, поскольку изящное платье или привлекательное прическа – вот условия получения работы, будь то на брачном рынке или на рынке наемной рабочей силы. А потому мы сомневаемся в том, что

в США школы, ясли, детские сады и телевидение действительно сняли с матерей значительную долю ответственности за детей, тогда как сокращение размера семьи и механизация домашнего труда означали то, что у домохозяйки может оставаться намного больше свободного времени14.

Да и вообще, детские сады или ясли никогда не высвобождали для нас никакого времени – лишь время для дополнительного труда. Что же до технологии, именно в США мы можем оценить разрыв между технологией социально доступной и той, которая просачивается на наши кухни. Именно отсутствие заработной платы определяет количество и качество получаемой нами технологии. «Если вам не платят почасово, по определенной ставке, всем наплевать, сколько времени у вас уходит на труд»15. Так или иначе, ситуация в США доказывает, что ни технология, ни вторая работа не может освободить женщин от домашнего труда и что

Производство технического работника – задача столь же тяжелая, как и производство работника неквалифицированного, если между двумя этими задачами не стоит отказ женщин работать бесплатно, каков бы ни был технологический уровень этого труда, то есть отказ женщин жить ради производства детей, какие бы именно дети ни производились ими16.

Если мы говорим о том, что труд, выполняемый нами дома, – это капиталистическое производство, это не значит, что мы выражаем желание получить легитимацию в качестве части «производительных сил». Только с капиталистической точки зрения производительность может рассматриваться в качестве морального достоинства, если не сказать морального императива. С точки зрения рабочего класса производительность означает лишь возможность эксплуатации. «Быть производительным рабочим – вовсе не счастье, а проклятие»17. А потому мы не можем черпать «самоуважение» в производительности18. Но когда мы говорим, что домашний труд – который в первую очередь служит нам, женщинам, идентификацией, – является моментом капиталистического производства, мы проясняем саму нашу функцию в капиталистическом разделении труда и конкретные формы, которые должна принять наша с ним борьба. Наша сила определяется не тем, что кто-то признает наше место в цикле производства. Не производство, а способность его сдерживать – вот что всегда было решающим фактором в социальном распределении богатства. Когда мы говорим, что производим капитал, мы говорим, что хотим его уничтожить, а не вести безнадежное сражение за то, чтобы перейти от одной формы эксплуатации к другой.

Также мы должны прояснить то, что мы не «заимствуем категории у мира марксизма»19. Маркс, видимо, сам прямо никогда не анализировал домашний труд. Однако, в отличие от Лопейт, мы не так уж жаждем освободиться от Маркса, поскольку он дал нам возможности теоретического анализа, которые незаменимы для понимания того, как мы функционируем в капиталистическом обществе. Также мы подозреваем, что видимое равнодушие Маркса к домашнему труду могло быть связано с историческими факторами. Под этим мы понимаем не только определенное сродство с мужским шовинизмом, который Маркс разделял со своими современниками (и не только с ними). Во времена Маркса пролетарская семья, сосредоточенная на домашнем труде, еще не была создана. Маркс видел пролетарские сообщества, в которых женщины трудились на полную ставку – так же, как мужья и дети, поскольку каждый член семьи проводил по пятнадцать часов на фабрике или в других местах промышленного труда, и времени или места для «семейной жизни» просто не было. И только после того, как ужасные эпидемии и чрезмерный труд сократили численность рабочего класса, и, что самое важное, только после нескольких волн пролетарской борьбы, прокатившихся в 1830–1840‐х годах по Европе и едва не завершившихся революцией, потребность в более устойчивой и дисциплинированной рабочей силе заставила капитал реконструировать семью рабочего класса. Семья, известная нам сегодня на Западе, которую ни в коем случае нельзя считать докапиталистической структурой, – это творение, созданное капиталом в его собственных целях, то есть в качестве института, который должен гарантировать количество и качество рабочей силы, а также контроль за нею. «Подобно профсоюзу семья защищает рабочего, но также обеспечивает то, что он навсегда останется рабочим и только. Вот почему борьба женщины из рабочего класса с семьей имеет ключевое значение»20.

Отсутствие у нас заработной платы как дисциплина

Семья – это, по сути, институциализация нашей неоплачиваемой работы, нашей неоплачиваемой зависимости от мужчин и, следовательно, институциализация разделения внутри рабочего класса, которое также дисциплинировало и самих мужчин. Дело в том, что отсутствие у нас заработной платы и наша экономическая зависимость – вот что удерживало мужчин на их рабочих местах, гарантируя то, что, всякий раз, когда они хотели отказаться от работы, им приходилось иметь дело с женой и детьми, зависевшими от них. Вот основание «старых привычек – мужских и наших», которые, как говорит Лопейт, так тяжело сломать. Неслучайно мужчине сложно попросить нестандартный график, чтобы он мог заниматься еще и уходом за детьми21. Одна из причин, по которым мужчины не могут договориться о частичной занятости, состоит в том, что заработная плата мужчины имеет ключевое значение для выживания семьи, даже когда женщина приносит в дом вторую зарплату. И если мы «обычно предпочитаем или находим менее требовательные работы, которые оставляют нам больше времени на уход за домом», причина в том, что мы сопротивляемся интенсивной эксплуатации22, то есть расходованию самих себя на заводе, за которым следует еще более быстрое расходование себя дома. Также мы знаем, что отсутствие у нас заработной платы за домашний труд – первичная причина нашей слабой позиции на рынке наемного труда. Неслучайно, что мы получаем наименее оплачиваемые рабочие места и что всякий раз, когда женщины проникают в тот или иной мужской сектор, зарплаты падают. Работодатели знают, что мы привыкли работать бесплатно и что мы хотим заработать хоть какие-то собственные деньги, а потому они могут нанимать нас задешево. Кроме того, тот факт, что домашний труд не оплачивается, наделил эту социально навязанную работу видимостью естественности («женственности»), которая сказывается на всем, что мы делаем, где бы мы это ни делали. Поскольку домашний труд и женственность слились друг с другом, а «женское» стало синонимом «домохозяйки», мы переносим эту идентичность и «навыки уюта», приобретенные нами еще при рождении, на любое рабочее место, куда бы нас ни нанимали. Это означает, что дорога к заработной плате часто приводит нас к еще большему объему домашнего труда. Поэтому не нужно нам говорить, что главное – помнить, что мы – это определенный ПОЛ23. Годами капитал говорил нам о том, что мы хороши только для секса и рождения детей. Таково половое разделение труда, и мы отказываемся его увековечивать, и именно о нем нам обязательно напоминают, когда мы спрашиваем: «Что, собственно, значит быть женщиной? Какие особые качества, если таковые есть, всегда и безо всяких исключений относятся к этой характеристике?»24 Задавать такие вопросы – значит напрашиваться на сексистский и расистский ответ. Кто скажет, кто мы такие? Сегодня мы можем выяснить лишь то, кем мы не являемся, в той мере, в какой мы приобретем способность сломать навязанную нам идентичность. Именно правящий класс или же те, кто стремится править, предполагают естественную и вечную человеческую личность; ведь она увековечивает их власть над нами.

Прославление семьи

Неудивительно то, что поиски сущности женственности у Лопейт приводят ее к откровенному прославлению нашего неоплачиваемого труда дома:

Дом и семья традиционно создавали единственный зазор в капиталистической жизни, в котором люди могли удовлетворять нужды друг друга из любви или заботы, даже если часто они также удовлетворяются из страха или на основе господства. Родители забоятся о своих детях из чувства любви, по крайней мере в какой-то степени… Я даже думаю, что память об этом остается с нами навсегда, когда мы вырастаем, так что мы всегда храним утопическое воспоминание о труде и заботе, основанной на любви, а не на финансовом вознаграждении25.

В работах женского движения показано удручающее воздействие этой любви, заботы и услужения на женщин. Все это цепи, которые привязали нас к положению, близко к рабству. Мы отказываемся возводить в утопию прозябание наших матерей и бабушек, как и наше собственное прозябание, испытанное в детстве! Когда государство не платит заработную плату, своими жизнями должны расплачиваться те, кого любят и о ком заботятся. Также мы отказываемся от идеи Лопейт о том, что требование финансового вознаграждения «привело бы лишь к тому, что еще больше заслонило бы для нас возможности свободного и неотчужденного труда»26, ведь из этого следует, что скорейший способ сделать труд «неотчужденным» – работать бесплатно. Несомненно, класс капиталистов приветствовал бы такое предложение. Добровольный труд, на котором зиждется современное государство, основан именно на этой безвозмездной растрате нашего времени. Нам, однако, кажется, что, если бы наши матери, вместо того чтобы полагаться на любовь и заботу, получали финансовое вознаграждение, так не ожесточались, не были бы такими зависимыми, не подвергались бы шантажу, да и сами были бы менее склонны шантажировать собственных детей, которым постоянно напоминают о жертвах их матерей. У наших матерей было бы больше времени и сил, чтобы бороться против своего труда, и это вывело бы нас на более передовую стадию в этой борьбе.

Сущность капиталистической идеологии заключается в прославлении семьи как «частного мира», последней границы, где мужчины и женщины могут «сохранить нашу душу живой»27, и поэтому неудивительно то, что эта идеология снова стала пользоваться популярностью среди капиталистических стратегов в наше собственное время «кризиса», «жесткой экономии» и «потрясений».

Как недавно заявил Рассел Бейкер в New York Times, «любовь сохранила наше тепло во время Депрессии, и нам стоило бы не забывать о ней и сегодня, когда мы снова вступаем в тяжелые времена»28. Эта идеология, противопоставляющая семью (или сообщество) заводу, личное – социальному, частное – публичному, производительный труд – непроизводительному, работает на наше порабощение домом, которое в той мере, в какой оно остается неоплачиваемым, всегда представлялось актом любви. Эта идеология глубоко укоренена в капиталистическом разделении труда, которое одно из наиболее ярких своих выражений находит в организации нуклеарной семьи.

Мистификация социальной функции семьи за счет заработной платы как особого отношения является расширением того, как капитал мистифицирует наемный труд и подчинение всех общественных отношений «узлу денег».

Маркс давно разъяснил то, что заработная плата скрывает весь тот неоплачиваемый труд, который уходит в прибыль. Однако измерение труда заработной платой скрывает также и то, в какой мере все наши общественные отношения были подчинены производственным отношениям, в какой мере любой момент нашей жизни работает на производство и воспроизводство капитала. Заработная плата (в том числе и ее отсутствие) позволила капиталу затемнить реальную длительность нашего рабочего дня. Работа представляется одним из разделов нашей жизни, который реализуется только в определенных зонах. Время, которое мы тратим на социальном заводе, готовя себя к труду или перемещаясь на работу, восстанавливая наши «мускулы, нервы, кости, мозг» перекусами, быстрым сексом, фильмами и т. д., – все это представляется досугом, свободным временем, личным выбором29.

Разные рынки труда

Применение капиталом заработной платы затемняет сам состав рабочего класса и удовлетворяет потребность капитала разделять, чтобы править. Благодаря заработной плате как особому отношению капитал не только организовал разные рынки труда (рынки для черных, молодежи, женщин и белых мужчин), но также противопоставил «рабочий класс» «неработающему» пролетариату, который, как считается, паразитирует на труде первого. Когда мы получаем пособия, нам говорят, что мы живем на налоги «рабочего класса»; нас, домохозяек, постоянно изображают как прорву, в которую уходят зарплаты мужей. Однако в конечном счете социальная слабость не имеющих заработной платы – это слабость всего рабочего класса в отношении к капиталу. Как показывает история аутсорса производства, резерв неоплачиваемой рабочей силы и в «неразвитых» странах, и в метрополиях позволил капиталу уйти из тех областей, где рабочая сила сделала себя слишком дорогой; тем самым была подорвана власть, которой рабочие в них добились. Всякий раз, когда капитал не мог убежать в третий мир, он открывал ворота заводов женщинам, черным, молодежи или мигрантам из третьего мира. На самом деле неслучайно то, что, хотя капитал основан на наемном труде, более половины мирового населения все еще не получает заработной платы. Ее отсутствие и недостаточное развитие – важнейшие элементы капиталистического планирования как на национальном, так и на международном уровнях. Они представляются мощными инструментами, заставляющими рабочих конкурировать на национальном и международном рынке труда, внушая нам, что наши интересы различаются и противоречат друг другу. Вот основы идеологии сексизма, расизма и велфэризма (к неудовольствию тех рабочих, которым удалось получить какие-то деньги от государства), являющихся прямыми выражениями различных рынков труда, а потому и разных способов регулировать рабочий класс и разделять его30. Если мы игнорируем это применение капиталистической идеологии и саму ее укорененность в заработной плате как отношении, мы не только кончим тем, что будем считать расизм, сексизм и велфэризм нравственными болезнями, плодом «плохого воспитания» и «ложного сознания», но и ограничимся стратегией «воспитания», которая не позволяет нам «отстаивать наше дело иначе, как при помощи моральных императивов»31.

Наконец, мы согласны с Лопейт, когда она говорит, что наша стратегия, покуда мы стремимся обрести свободу, снимает с нас необходимость опираться на «доброту» мужчин32. Как показала борьба черных в 60‐х, их сообщества «донесли» до других свои потребности не добрыми словами, а организацией своих сил. В нашем случае попытка воспитывать мужчин всегда означала, что наша борьба приватна, что она ведется в одиночестве наших кухонь и спален. Там мы не могли найти силы для противостояния капиталу. Сила – вот что воспитывает. Сначала мужчины будут бояться, а потом они будут учиться, поскольку бояться будет капитал. Мы не боремся за более справедливое распределение того же труда. Мы боремся за то, чтобы покончить с этим трудом, и первый шаг к этому состоит в том, чтобы назначить ему определенную цену.

Требования заработной платы

Наша сила, сила женщин, начинается с общественной борьбы за заработную плату, но не за то, чтобы нас допустили к заработной плате как особому отношению (хотя нам и не платят, мы никогда не остаемся вне этого отношения), но чтобы нас выпустили, чтобы выпустили также и любой другой сектор рабочего класса. Здесь нам необходимо прояснить природу борьбы за заработную плату. Когда левые утверждают, что требования заработной платы являются «экономизмом» или «профсоюзными требованиями», они игнорируют то, что заработная плата, как и ее отсутствие, – это мера нашей эксплуатации и прямое выражение властного отношения между капиталом и рабочим классом, а также внутри самого рабочего класса. Также они игнорируют то, что борьба за заработную плату принимает многие формы и не ограничена ее увеличением. Сокращение рабочего времени, большее число или более высокое качество социальных услуг, а также большее количество денег – все это выигрыши в заработной плате, которые определяют, сколько именно нашего труда забирается у нас и сколько у нас власти над нашей собственной жизнью. Вот почему заработная плата была традиционной основой борьбы между рабочими и капиталом. Будучи выражением классовых отношений, она обладает двумя сторонами: стороной капитала, который использует ее, чтобы нас контролировать, гарантируя, что каждой прибавке, которой мы добились, будет соответствовать прирост производительности; и стороной рабочего класса, который все больше борется за большее количество денег, большую власть и меньший объем работы. Как доказывает сегодняшний капиталистический кризис, все меньше рабочих желают жертвовать своими жизнями ради капиталистического производства. Они все меньше откликаются на призыв повысить производительность. Однако когда «справедливый обмен» между заработной платой и производительностью нарушается, борьба за заработную плату становится прямой атакой на прибыль капитала и на его способность извлекать из нас прибавочный труд. Следовательно, борьба за заработную плату в то же время является и борьбой против нее, то есть борьбой за власть, выражаемую ею, и против капиталистического отношения, воплощенного в ней. В случае неоплачиваемых работников борьба за заработную плату – это еще более очевидная атака на капитал.

Заработная плата за домашний труд означает, что капитал будет должен платить за огромный объем социальных услуг, предоставляемых ныне женщинами. Самое главное, требовать зарплаты за домашний труд – значит отказываться соглашаться с нашим трудом как биологической судьбой. На самом деле ничто не оказалось столь мощным фактором институциализации этого труда, как тот факт, что нашей платой всегда была не зарплата, а «любовь». Для нас, как и наемных работников, заработная плата – это не вопрос производительности. В обмен на заработную плату мы не будем работать больше, чем раньше. Мы хотим заработной платы, чтобы вернуть себе наше время и энергию, а не чтобы оказаться в ловушке второй работы, раз нам нужна финансовая независимость.

Наша борьба за заработную плату открывает и для наемных, и для неоплачиваемых работников вопрос о реальной длительности рабочего дня. На нынешний момент у рабочего класса, и у мужчин, и у женщин, рабочий день определялся капиталом – временем на проходной, где отмечают твое прибытие на работу и уход с нее. Так определялось время, когда мы принадлежали капиталу, и время, когда мы принадлежали себе. Но на самом деле мы себе никогда не принадлежали. Мы всегда принадлежали капиталу, каждое мгновение нашей жизни. И теперь пора заставить капитал заплатить за каждый такой момент.

Как заставить капитал платить

Это классовый взгляд, который выразил себя на улицах и в борьбе 60‐х, и в США, и на международном уровне. В США борьба черных и матерей, получающих пособия, – то есть третьего мира метрополии – стала бунтом тех, кто не имеет заработной платы, против того, как их использовал капитал, и их отказом от единственной предложенной капиталом альтернативы, а именно того, чтобы трудиться еще больше. Эта борьба, силовой центр которой заключался в сообществе, была нацелена не на развитие, а на переприсвоение социального богатства, накопленного капиталом за счет как оплачиваемых, так и не оплачиваемых работников. В этом смысле она бросила фундаментальный вызов капиталистической организации общества, которая навязывает труд в качестве единственного условия того, что нам позволено жить. Также она поставила под вопрос левацкую догму, согласно которой рабочий класс может организовать свою власть только на заводах. Вам не нужно идти на завод, чтобы стать частью организации рабочего класса.

Когда Кэрол Лопейт говорит, что «предварительными идеологическими условиями солидарности рабочего класса являются сети и связи, возникающие из совместной работы» и что «эти условия не могут возникнуть у изолированных женщин, которые работают в разных домах»33, она игнорирует ту действенную борьбу, которую эти «изолированные» женщины вели в 60-е. Кроме того, иллюзия – считать, будто капитал не разделяет нас, когда мы не работаем в изоляции, создаваемой нашими домами. Вопреки этим разделениям мы должны организовываться соответственно с нашим потребностям. В этом смысле движение «Заработная плата за домашний труд» – это не только отказ от социализации завода, но в той же мере и отказ от рационализации и социализации капиталом дома. Мы на самом деле не считаем, что революцию можно свести к потребительскому отчету и хронометрическому исследованию, о котором говорит Лопейт:

Нам нужно серьезно рассмотреть задачи, которые «необходимы» для домохозяйства… нам нужно исследовать инструменты, позволяющие экономить время и силы, и решить, какие их них полезны, а какие служат причиной еще большей деградации домашнего труда34.

Но мы деградируем не из‐за технологии, а из‐за того, как ее применяет капитал. Кроме того, «самоуправление» и «рабочий контроль» в доме существовали всегда. У нас всегда был выбор: устроить стирку в понедельник или в субботу, купить посудомойку или пылесос (если только они были нам по карману). Следовательно, мы не просим у капитала, чтобы он изменил природу нашего труда; мы боремся за то, чтобы отказаться воспроизводить себя и других в качестве рабочих, рабочей силы, товаров. Условием достижения этой цели является признание этой работы в качестве работы с заработной платой. Очевидно, пока заработная плата существует, будет существовать и капитал. Следовательно, мы не говорим, что получение заработной платы – это революция. Мы, однако, говорим, что это революционная стратегия, поскольку она подрывает роль, которая назначена нам в капиталистическом разделении труда, и поскольку она меняет властные отношения в рамках рабочего класса, создавая более благоприятные для нас и для рабочего класса в целом условия. Что касается финансовых аспектов требования заработной платы за домашний труд, они «весьма проблематичны» только в том случае, если мы занимаем точку зрения капитала и министерства финансов35, которое при столкновении с рабочим классом всегда будет ссылаться на безденежье. Поскольку мы не министерство финансов и не стремимся им быть, мы не можем придумывать системы планирования выплат, дифференциалы в заработной плате или сделки по производительности. Не наше дело – ограничивать саму нашу власть. И не наше – мерить нашу ценность. Наше дело – бороться, чтобы получить то, чего мы хотим, все мы. Наша цель – быть бесценными, вывести нас самой нашей ценой за пределы рынка, чтобы домашний труд, заводской и офисный стали «неэкономными».

Точно так же мы отвергаем и аргумент о том, что наш будущий выигрыш придется оплачивать другим секторам рабочего класса. Согласно этой логике, мы могли бы, наоборот, сказать, что наемные работники оплачиваются теми деньгами, которые капитал не дает нам. Но так говорит государство. На самом деле, если кто-то говорит, что требования социального обеспечения, которые были выдвинуты черными в 60‐е, оказали «крайне негативное воздействие на любую долгосрочную стратегию… и на отношения белых и черных», поскольку «рабочие знали, что в конечном счете оплачивать эти программы будут они, а не корпорации», это чистый расизм36. Если же мы предполагаем, что всякая борьба неизбежно заканчивается перераспределением бедности, мы соглашаемся с поражением рабочего класса. Собственно, статья Лопейт и написана под знаком пораженчества, которое сводится к согласию с капиталистическими институтами как чем-то неизбежным. Так, Лопейт не может представить, как рабочие, стоит только капиталу попытаться понизить зарплату других рабочих, чтобы дать зарплату нам, смогут защищать и свои интересы, и наши. Также она считает, что «конечно, мужчины получили бы наибольшую заработную плату за работу дома», то есть мы никогда не победим37. Она видит в домохозяйках бедных жертв, а потому не может представить, как мы могли бы организоваться коллективно, чтобы захлопнуть двери перед носом любого надсмотрщика, пытающегося проконтролировать наш труд.

2. Капитал и левые 38

С традиционной для них слепотой к динамике классовых движений левые проинтерпретировали конец определенной фазы женского движения в качестве конца движения как такового. А потому медленно, но верно они пытаются снова захватить ту политическую территорию, которую в 60‐х вынужденно оставить.

В 60‐е, когда женщины толпами выходили из левацких групп, левые должны были признать обоснованность феминистской автономии. Они неохотно, но все же допустили то, что женщины – тоже часть революции. Они готовы были даже бить себя в грудь, признавая сексизм, который недавно у себя обнаружили. Теперь же посреди того, что сами они считают похоронами феминизма, их голоса снова поднимаются, на этот раз чтобы вынести суждение о наших достижениях и недостатках. Их история кажется нам более чем знакомой. Говоря словами одного из этих самоназначенных феминистов, «женщинам тоже нужно социалистическое движение… и никакое движение, которое состоит только из женщин, не может этого заменить»39. Это означает, что все было замечательно, пока оно действовало, однако в конечном счете они должны нас вести, а мы – делать то, что они хотят, чтобы восстановить правильную политическую линию.

Та же старая история

В этом, конечно, нет ничего нового. Нам опять говорят, что серьезная политика – не кухонная и что наша борьба за освобождение нас самих как женщин – за то, чтобы уничтожить нашу работу дома, наши отношения в семье, проституирование нашей сексуальности, – является определенно вторичной, в лучшем случае вспомогательной по отношению к «настоящей классовой борьбе на заводах». Неслучайно то, что по большей части современная левая полемика с феминистской автономией нацелена на отрицание того, что требование заработной платы за домашний труд является феминистской стратегией, а потому и стратегией рабочего класса.

Одна из вероятных причин этой критики заключается в том, что, если у женщин будут свои деньги, мужчины однажды обнаружат, что их кухни и спальни опустели. Однако более глубокая причина в том, что леваки не заинтересованы в нашем освобождении от домашнего труда, они лишь хотят сделать наш труд более эффективным. С их точки зрения, революция – это реорганизация капиталистического производства, которая позволит рационализировать нашу эксплуатацию, а не упразднит ее.

Вот почему, когда мы говорим об «отказе от труда», они тут же начинают беспокоиться о том, «кто же будет чистить улицы». И именно поэтому они всегда выбирают своих «революционных субъектов» из тех секторов рабочего класса, где труд более рационализирован. То есть, с их точки зрения, рабочие революционны не потому, что они борются с эксплуатацией, а потому, что они производители. То, насколько такая точка зрения не близка самим рабочим, можно понять по тому, сколько энергии левые тратят, когда упрекают их в отсутствии «классового сознания». Левые ужасаются тому, что рабочие, как оплачиваемые, так и без заработной платы, хотят больше денег и больше свободного времени для себя вместо того, чтобы думать о том, как бы рационализировать производство.

В нашем случае ясно одно. Левые кидаются на нашу борьбу, поскольку в качестве домохозяек мы не соответствуем той «производительной» роли, которую они назначили рабочему классу. Что именно это значит, хорошо сформулировано Уолли Секкомбом в его статье в New Left Review:

Революционная трансформация возможна только потому, что пролетариат прямо участвует в социализированном труде, а потому как класс является носителем предварительного условия социалистического способа производства. Пока труд домохозяек остается частным, они не способны предвосхитить новый порядок или направить производственные силы на слом старого40.

Секкомб признает то, что во времена капиталистического кризиса (когда капитализм уже разваливается, вроде бы даже сам по себе) «мобилизация домохозяек» вокруг правильных инициатив (например, комитетов по контролю за ценами) может внести вклад в революционную борьбу. «В таких обстоятельствах, – пишет он, – бывает так, что объективно отсталые слои рабочего класса вырываются вперед». Однако фактом остается то, что «домохозяйки не смогут стать решающей движущей силой женской борьбы»41. Поскольку на международном уровне большинство женщин работают прежде всего в качестве домохозяек, такое замечание означает, что женщин следует исключить из революционного процесса.

Китайская модель

«Революционеры» не впервые отправляют нас обратно на кухню после завершения борьбы, на этот раз с обещанием «поучаствовать в домашнем труде». Причина, по которой сегодня этот процесс менее очевиден, состоит в том, что, в полном соответствии с планами капитала, та же рука, что заталкивает нас обратно домой, в то же время пытается вытолкнуть нас на заводы, чтобы мы «присоединились к ним в классовой борьбе» или, говоря точнее, приучили сами себя к нашей будущей роли в производстве42. Долгосрочный план, который они нам готовят, состоит в том, что сами они называют «китайской моделью» – это социализация и рационализация домашнего труда вкупе с самоуправлением и самоконтролем на заводах. Иными словами, немного больше завода дома (бóльшая эффективность и производительность домашнего труда) и больше семьи на заводах (больше индивидуальной ответственности и идентификации с трудом). В обоих случаях левые смыкаются с утопиями, взлелеянными капиталистами.

Самоуправление и самоконтроль выражают капиталистическую попытку не только эксплуатировать рабочий класс, но также и заставить его участвовать в планировании его собственной эксплуатации. Неслучайно то, что капиталистические стратеги используют слово «отчуждение» едва ли не так же часто, как и левые, предлагая при этом те же самые паллиативные средства: «обогащение содержания труда», «рабочий контроль», «участие рабочих», «партиципативная демократия». Что касается социализации и рационализации домашнего труда (столовые, общежития и т. д.), капитал часто заигрывал с этой возможностью, поскольку в плане денег такая рационализация означала бы для него экономию.

В этом и заключался план в России, где ускорение воспроизводства рабочей силы для освобождения женских рук, требовавшихся заводам, стало одним их важнейших приоритетов после революции. И точно так же, как в мечтах левых, ориентиры, которых придерживались социалистические планировщики, сводились к «обществу производителей», в котором все служило бы производству. С этой точки зрения «дом-коммуна» с его коллективными кухнями, столовыми и туалетами представлялся лучшим решением, позволяющим сэкономить деньги, место, время и в то же время «поднять качество и производительность труда»43. И лишь из‐за упрямого сопротивления рабочих от этих проектов пришлось со временем отказаться44. Анатоль Копп сообщает о том, как женщины, работавшие на конвейере в Новосибирске, требовали «хотя бы пяти квадратных метров, лишь бы это было их личное пространство». К 1930 году левые были вынуждены признать это:

Наступила пора разочарования в той якобы коммуне, которая отнимает у рабочего жилую площадь… Лжекоммуна, позволяющая рабочему ТОЛЬКО СПАТЬ в своем жилище, лжекоммуна, уменьшающая и площадь, и личные удобства (очередь на умывальник, в столовую, уборную, вешалку), начинает вызывать массовое беспокойство в рабочей среде45.

С 1930‐х годов советское государство стало поддерживать нуклеарную семью в качестве наиболее эффективного организма дисциплинирования рабочих и обеспечения рабочей силой, как и в Китае, несмотря на определенный уровень социализации. Так или иначе, русский эксперимент доказал, что когда цель – производство и труд, социализация домашнего труда может означать только дальнейшую регламентацию нашей жизни, о чем нам постоянно напоминает пример школ, больниц и бараков. Причем эта социализация никоим образом не устраняет семью, она лишь расширяет ее в форме «политических и культурных комитетов», которые действуют на уровне сообщества и завода, как в России и в Китае.

Если есть завод, капитал нуждается в семье или, говоря конкретнее, дисциплина последней определяется дисциплиной первого, и наоборот. Никто не рождается в этом мире рабочим. Вот почему в сердцевине капитализма мы всегда обнаруживаем прославление семейной жизни.

На Западе капитал многие годы занимался рационализацией и социализацией домашнего труда. Государство стало во все более существенном масштабе планировать размер, жилищные условия, жилую застройку, образование, полицию, обеспечение лекарствами и индоктринацию семьи. Его неудача является результатом восстания, которое помешало семье стать более продуктивной, а временами и просто делало ее контрпродуктивной. Левые долго жаловались на неспособность капитализма дисциплинировать семью. Еще в 1919 году товарищ Грамши писал:

Все эти элементы усложняют и очень затрудняют всякую регламентацию полового вопроса, всякую попытку создать новую половую этику, которая соответствовала бы новым методам производства и труда. С другой стороны, двигаться по направлению к такой регламентации и созданию новой этики необходимо… истина состоит в том, что новый тип человека, которого требует рационализация производства и труда, не сможет развиваться до тех пор, пока половой инстинкт не будет соответствующим образом урегулирован, не будет рационализирован, как и все остальное46.

Сегодня левые осторожнее, но они не меньше горят желанием привязать нас к кухням, будь то в их актуальной или более рационализированной и производительной форме. Они не хотят уничтожать домашний труд, поскольку не хотят уничтожать и труд заводской. В нашем случае они хотели бы, чтобы мы работали и там и там. Здесь, однако, левые сталкиваются с той самой дилеммой, которая тревожит капитал: где женщины могут быть производительнее – на промышленном конвейере или конвейере деторождения? Мы нужны капиталу на заводах в качестве дешевой рабочей силы, чтобы заменить других, слишком дорогих, рабочих, но также мы нужны ему и дома, чтобы не пускать будущих смутьянов на улицу. Предположительная разница между троцкистами – согласно которым домашний труд это варварство, то есть все женщины должны отправиться на завод, – и либертарианцами, считающими, что домашний труд это и есть социализм, то есть ни за какой труд платить не нужно, – лишь в тактике, включенная в общую капиталистическую стратегию.

Либертарианцы утверждают, что домашний труд ускользает от социально-экономической категоризации: «Домашний труд женщин при капитализме не является ни производительным, ни непроизводительным»47 (Лиза Фогель); «Возможно, мы должны признать, что домашний труд не является ни производством, ни потреблением»48 (Кэрол Лопейт); «Домохозяйки являются и в то же время не являются частью рабочего класса»49 (Эли Зарецки). Они выводят домашний труд за пределы капитала и утверждают, что это «общественно необходимый труд», поскольку полагают, что в той или иной форме он будет нужен и при социализме. Так, Лиза Фогель утверждает, что домашний труд – это первичный полезный труд и что он «в подходящих условиях может указать на будущее общество, в котором весь труд будет первично полезным»50. Ей вторит представление Лопейт о семье как последнем прибежище, в котором мы «сохраняем нашу душу живой»51. Наиболее ярким выражением той же мысли является утверждение Зарецки о том, что «домохозяйки – неотъемлемая часть рабочего класса и его движения не потому, что они производят прибавочную стоимость, а потому, что они выполняют общественно необходимый труд»52.

В этом контексте мы не удивимся, услышав от Зарецки то, что

напряжение между [феминизмом и социализмом]… сохранится и в период социализма… [поскольку] с установлением социалистического режима классовый конфликт и социальные антагонизмы не исчезают, а, наоборот, часто проявляются в более четкой и острой форме53.

Именно так. Если революция такого типа произойдет, мы первыми будем бороться с ней.

Когда левые день за днем предлагают то, что предлагает капитал, было бы безответственным не ответить на их слова возражением. Практически каждая левацкая группа выступила с обвинением, заявив, что требование заработной платы за домашний труд приведет к институализации женщин дома. И в то же время они бы радовались нашей институализации на заводах. В тот момент, когда движение за освобождение женщин дало власть женщинам, институализированным и дома, и на заводе, левые поспешили связать нашу подрывную силу еще одним институтом, необходимым капитализму, а именно профсоюзами. Сегодня это стало левой волной будущего.

Этим памфлетом мы хотим провести разграничительную линию между самими собой и левыми. Нож, которым проводится такая линия, является феминистским, однако он отделяет не мужчин от женщин, а технократию от рабочего класса, за которым она вознамерилась следить. Мы боялись раньше говорить об этом открыто, однако левые шантажировали нас обвинением в том, что если мы не за них, значит, за государство, так же как американское государство шантажировало бунтовщиков обвинением в коммунизме, а советское – обвинением в троцкизме.

Пора со всем этим распрощаться.

3. Гендер и воспроизводство в «Капитале» Маркса 54

Постепенно оживляется интерес к марксизму и феминизму, взгляды Маркса на «гендер» снова привлекают внимание, а среди феминистов возникают некоторые зоны согласия, которыми и обусловлен мой подход к этой теме55. В целом считается, что хотя в своих ранних работах Маркс обличал гендерное неравенство и патриархальный контроль над женщинами, особенно в буржуазной семье56, «ему практически нечего было сказать о гендере и семье»57. Если считать, что «гендер» означает властные отношения между женщинами и мужчинами, систему правил, на основе которых эти отношения конструируются и применяются, можно, опираясь на факты, сказать, что в таком определении «гендер» действительно не является предметом анализа в Марксовой критике политической экономии. Даже в своих главных работах, «Капитале» и «Экономическо-философских рукописях 1844 года», его мысли об этом предмете приходится извлекать из разрозненных наблюдений.

Тем не менее нет сомнений в том, что творчество Маркса внесло важнейший вклад в развитие феминистской теории. Отчасти я согласна с Мартой Гименес в том, что для феминисток важны не столько высказывания Маркса о женщинах, сколько его методология58. Его исторический и материалистический метод помог нам деконструировать гендерные иерархии и идентичности, показав, что «человеческая природа» является продуктом социального действия59, но, кроме этого, его анализ капитализма дал нам инструменты, позволяющие осмыслить специфические формы эксплуатации, которой женщины подвергаются в капиталистической организации производства, и отношение между «полом, расой и классом»60. Однако то, как некоторые из нас стали применять Маркса, часто расходилось с намеченными им ориентирами.

Писать о гендере у Маркса – значит попытаться разобраться с двумя подходами к этой теме. С одной стороны, по ранним работам Маркса и первому тому «Капитала» разбросаны его комментарии, связанные с этим предметом; с другой, феминистки, использовавшие теории капиталистической эксплуатации труда в анализе женского труда и организации воспроизводства. Их попытки были направлены на укоренение феминизма в антикапиталистическом/классовом подходе. Соответственно, я разделила нижеследующий текст на две части. В первой я исследую взгляды Маркса на «гендер», как они могут быть выстроены на основе его анализа занятости женщин в промышленном труде в первом томе «Капитала». В этой части я также комментирую некоторые его умолчания, особенно об отношении женщин к домашнему труду. Я утверждаю, что Маркс не стал теоретизировать вопрос о домашнем труде, поскольку считал, что с развитием промышленного производства занятость женщин в нем вырастет, и также он не смог понять стратегическое значение репродуктивного труда во всех его различных измерениях (домашнего труда, сексуального труда, рождения детей) для воспроизводства рабочей силы и в качестве территории борьбы рабочего класса.

Это означало, что, несмотря на осуждение Марксом патриархальных отношений, он оставил нам в наследство анализ капитала и класса с мужской точки зрения – точки зрения «рабочего», преимущественного белого промышленного рабочего, от имени которого и был создан Первый интернационал и чьи интересы он считает интересами каждого сектора пролетариата. Также это означало, что многие марксисты, опиравшиеся на этот анализ, считали оправданным взгляд на гендер как на «культурный» вопрос, отделенный от материальных условий капиталистической организации труда. Поэтому они смотрели на феминисток с подозрением, часто обвиняя их в том, что они сеют раздор среди рабочего класса. Соответственно, как и в случае антиколониального движения, феминистское движение начало строить свои теории с критики Маркса, и следствия этого мы все еще продолжаем выяснять.

Во второй части я пересматриваю эту критику, первоначально развитую теоретиками движения «Заработная плата за домашний труд», в котором я участвовала61. Я утверждаю, что, поскольку мы прочитываем анализ капитализма у Маркса «политически»62, мы можем расширить Марксову теорию социального воспроизводства, сделав ее основанием феминистской теории, ориентированной на переопределение домашнего труда в качестве деятельности, которая производит «рабочую силу», а потому является ключевым условием капиталистического производства и накопления богатства. Чтение Маркса с точки зрения, определенной отказом от домашнего труда и «домашности», показало нам пределы теоретического аппарата Маркса. Также оно доказало, что, хотя феминистки не могут игнорировать его работы, пока капитализм остается господствующим способом производства, существуют такие аспекты его политической теории, которые мы принять не можем, особенно связанные с его понятием труда и его представлением о том, кто может считаться рабочим и революционным субъектом.

Маркс и гендер в промышленном цеху

Марксова концепция «гендера» яснее всего выделяется в первом томе «Капитала», где он впервые исследовал женский труд на заводах, шахтах, в сельских «артелях» в период промышленной революции. В те времена на обеих сторонах Ла-Манша обсуждался «женский вопрос», поскольку экономисты, политики и филантропы винили заводской труд женщин в том, что он уничтожил семью, сделал женщин чрезмерно независимыми, отнял у мужчин их привилегии и поспособствовал протестам рабочих63. Во Франции положение фабричной работницы, или «l’ouvrière», вышло

на первый план в обсуждениях морали, экономической организации и ситуации рабочего класса. Также оно связало вопросы политической экономии с широкой дискуссией о женщинах, разгоревшейся в тот период64

1 Впервые опубликовано под названием «Революция начинается дома: переосмысляя Маркса, репродукцию и классовую борьбу»: Revolution Begins at Home: Rethinking Marx, Reproduction and the Class Struggle // Marx’s Capital After 150 Years: Critiques and Alternatives to Capitalism / Ed. Musto М. New York: Routledge, 2019.
2 Маркс писал: «Одна из цивилизаторских сторон капитала заключается в том, что он принуждает к этому прибавочному труду таким способом и при таких условиях, которые для развития производительных сил, общественных отношений и для создания элементов высшей новой формы [hohere Neubildung] выгоднее, чем при прежних формах рабства, крепостничества и т. д.» (Маркс К. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 25. Ч. 2. С. 386).
3 Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической революции // Ленин В. И. Полное собрание сочинений: В 55 т. М.: Госполитиздат, 1958–1966. Т. 11. С. 37.
4 «В старости Маркса все больше одолевали сомнения касательно узости его концептуального аппарата, и он противился публикации второго и третьего томов „Капитала“, несмотря на давление со всех сторон» (Van der Linden M., Roth K. H. Beyond Marx. Theorizing the Global Labour Relations of the Twenty-First Century. Leiden: Brill, 2014. P. 7).
5 См.: Rosemont F. Karl Marx and the Iroquois // Arsenal: Surrealist Subversion. Chicago: Black Swan Press, 1989. Р. 201–213.
6 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. М.: Политиздат, 1974. С. 4.
7 Mojab S. Marxism and Feminism. London: Zed Books, 2015. P. 18.
8 Статья «Контрпланирование из кухни» первоначально была написана в качестве ответа на статью Кэрол Лопейт, опубликованную в журнале Liberation: Lopate С. Women and Pay for Housework // Liberation. Vol. 18. № 8. May–June 1974. P. 8–11. После того, как редакция журнала отказалась опубликовать наш ответ, он вместе со следующей статьей был издан в виде памфлета издательством Falling Wall Press в Бристоле: см. Federici S., Cox N. Counterplanning from the Kitchen: Wages for Housework: A Perspective on Capital and the Left. Bristol: Falling Wall Press, 1975. Затем эта статья была переиздана в работе: Federici S. Revolution at Point Zero: Housework, Reproduction, and Feminist Struggle. Oakland: PM Press, 2020.
9 Dalla Costa M., James S. The Power of Women and the Subversion of the Community. Bristol: Falling Wall Press, 1975. P. 27–28. Статья была переиздана в: Dalla Costa M. Women and the Subversion of the Community // A Mariarosa Dalla Costa Reader / Ed. C. Barbagallo. Oakland: PM Press, 2019.
10 См.: Federici S. Wages against Housework. Bristol: Falling Wall Press, 1975; переиздано в: Federici S. Revolution at Point Zero. Housework, Reproduction, and Feminist Struggle. Oakland: PM Press, 2020.
11 «Возможно, наши представления остаются несколько смутными. В конце концов, полное переупорядочивание пола и половых ролей и отношений не так-то просто описать» (Lopate C. Women and Pay for Housework. P. 11). Ни один работник никогда не получает оплаты за свой труд, он получает лишь (постоянно уменьшающуюся) долю такой оплаты. Это основополагающее качество наемного труда и капиталистической эксплуатации.
12 «Требование платить за домашний труд пришло из Италии, где подавляющее большинство женщин во всех классах все еще сидят дома. В США более половины женщин работают» (Ibid. P. 9).
13 Мария-Роза Далла Коста пишет: «Сообщество, по существу, – женское место, в том смысле, что в нем женщины присутствуют и в нем они прямо реализуют свой труд. Но завод – такое же место, где воплощается женский труд, хотя они там не присутствуют, но они вложили свой труд в мужчин, которые там работают. Точно так же школа воплощает труд женщин, которые не присутствуют в школе, однако они вложили свой труд в учеников, которые возвращаются каждый день в школу накормленными, ухоженными, в костюмах, отутюженными их матерями» (Dalla Costa M. Community, Factory and School from the Woman’s Viewpoint // L’Offensiva, Quaderni di Lotta Femminista. № 1. Torino: Musolini Editore, 1972. P. 67).
14 Lopate C. Women and Pay for Housework. P. 9.
15 Dalla Costa M., James S. The Power of Women. P. 28–29.
16 Dalla Costa M. Community, School and Factory from the Woman’s Viewpoint. P. 69; Dalla Costa M. Quartiere, scuola e fabbrica dal punto di vista della donna // L’Offensiva, Quaderni di Lotta Femminista. № 1, Musolini Editore, 1972. P. 23–33.
17 Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 517.
18 «Вполне возможно, что женщины должны зарабатывать, чтобы достичь самостоятельности и самоуважения, которые суть первые шаги к равенству» (Lopate C. Women and Pay for Housework. P. 9).
19 Lopate C. Women and Pay for Housework. P. 11.
20 Dalla Costa M. Women and the Subversion of the Community // Dalla Costa M., James S. The Power of Women and the Subversion of the Community. P. 41.
21 «Большая часть нас, женщин, которые в своей жизни боролись за подобную реструктуризацию, периодически впадали в отчаяние. Во-первых, надо было сломить старые привычки – мужские и наши. Во-вторых, были и реальные проблемы со временем… спросите любого мужчину, насколько сложно ему выбить неполный рабочий день или попросить нестандартное расписание, чтобы он мог заниматься еще и уходом за детьми!» (Ibid. P. 11).
22 Lopate C. Women and Pay for Housework. P. 11.
23 «Главное – помнить о том, что мы – ПОЛ. Это на сей день единственное слово, придуманное для описания нашей общности» (Ibid).
24 Ibid.
25 Ibid. P. 10.
26 «Устранение одной большой зоны капиталистической жизни, где трансакции не имеют меновой стоимости, привело бы к тому лишь, что заслонило от нас возможности свободного и неотчужденного труда» (Ibid).
27 «Я полагаю, мы сохраняем нашу душу живой именно в наших частных мирах» (Ibid).
28 См.: Baker R. Love and Potatoes // New York Times. November 25. 1974. P. 39.
29 Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 585.
30 См.: James S. Sex, Race and Class. Bristol: Falling Wall Press, 1975 [1972].
31 Lopate C. Women and Pay for Housework. 11.
32 Ibid.
33 Ibid.
34 Ibid.
35 Ibid.
36 Ibid. P. 10.
37 Ibid.
38 Первую версию этой статьи см. в: Federici S. Capital and Gender // Reading «Capital» Today / Ed. Schmidt I., Fanelli C. London: Pluto Press, 2017.
39 Zaretsky E. Socialist Politics and the Family // Socialist Revolution. 1974. Vol. 3. № 19. P. 83–98.
40 Seccombe W. The Housewife and Her Labour under Capitalism // New Left Review. 1974. № 83. P. 23.
41 Ibid. P. 24.
42 «Если мужчины могут быть заводским мясом, то почему не женщины… Если мы хотим занять наше место в мире, повлиять на его историю, мы должны оставить безопасные границы наших домов и отправиться на заводы… и помочь им взять власть в свои руки» (см.: Workers Fight. 1974. № 79. December. January 1975).
43 См.: Kopp A. Cittá e Rivoluzione. Milano: Feltrinelli, 1972 [1967]. P. 147. Источник цитаты: Куда итти? // Советская архитектура. 1930. № 1–2. С. 4.
44 Ibid. P. 160.
45 Ibid. P. 267.
46 Грамши А. Американизм и фордизм // Грамши А. Избранные произведения: В 3 т. М.: Издательство иностранной литературы, 1959. Т. 3. С. 433.
47 Vogel L. The Earthly Family // Radical America. 1973. Vol. 7. № 4–5. P. 28.
48 Lopate C. Women and Pay for Housework // Liberation. 1974. Vol. 18. № 9. P. 11.
49 Zaretsky E. Socialist Politics and the Family. P. 89.
50 Vogel L. The Earthly Family. P. 26.
51 Lopate C. Women and Pay for Housework. P. 10.
52 Zaretsky E. Socialist Politics and the Family. P. 89.
53 Ibid. P. 83–84.
54 Статья «Гендер и воспроизводство в „Капитале“ Маркса» первоначально была опубликована под названием «Капитал и гендер» в: Reading «Capital» Today / Eds. Schmidt I., Fanelli C. London: Pluto Press, 2017.
55 Признаками возобновления интереса к Марксовой теории гендера является публикация таких работ, как: Brown H. A. Marx on Gender and the Family. London: Brill, 2012 и Marxism and Feminism // Ed. Mojab S. London: Pluto Press, 2015. Последняя была опубликована в связи с конференцией по этой теме, организованной Фондом Розы Люксембург в том же году в Берлине; см. также: Giménez M. E. Marx, Women and Capitalist Social Reproduction. Chicago: Haymarket, 2018.
56 В «Экономически-философских рукописях 1844 года» Маркс, вторя Шарлю Фурье, утверждал, что отношение мужчины и женщины является мерой общественного прогресса; оно говорит нам о том, в какой мере человек гуманизировал свою природу. В «Немецкой идеологии» он говорил о «рабстве, в скрытом виде существующем в семье», где оно основывается на присвоении отцом труда женщин и детей. В своем переводе статьи Жака Пеше «О самоубийстве» он показал разрушительное воздействие буржуазной морали на жизнь женщин, тогда как в «Манифесте Коммунистической партии» он высмеивал буржуазную семью, доказывая, что она построена на адюльтере, в рамках которой женщины служили лишь для передачи частной собственности.
57 Brown H. A. Marx on Gender and the Family. P. 143; см. Также: Haug F. The Marx within Feminism // Marxism and Feminism / Ed. S. Mojab. P. 76–101. Хауг пишет: «Анализ Маркса примечателен пустотой и молчанием о вопросе женщин» (Ibid. P. 81).
58 Giménez M. E. Marx, Women and Capitalist Social Reproduction. P. 247.
59 Holmstrom N. A Marxist Theory of Women’s Nature // Ethics. Vol. 94. № 3. 1984. P. 456–473.
60 Цит. по: James S. Sex, Race and Class. Bristol: Falling Wall Press, 1975.
61 К числу классических работ движения «Заработная плата за домашний труд» относятся: Dalla Costa M. Women and the Subversion of the Community // Dalla Costa M., James S. The Power of Women and the Subversion of the Community. Bristol: Falling Wall Press, 1975; James S. Sex, Race and Class; Fortunati L. The Arcane of Reproduction: Housework, Prostitution, Labor and Capital. Brooklyn: Autonomedia, 1995 [1981]. Историю нью-йоркского отделения движения см. в: The New York Wages for Housework Committee: History, Theory, Documents, 1972–1977 // Eds. Federici S., Austin A. Brooklyn: Autonomedia, 2019.
62 Источник: Cleaver H. Reading Capital Politically. Leeds: Anti/Thesis, 2000 [1979].
63 О споре о последствиях промышленного труда женщин как «женском вопросе» в Англии XIX века см.: Lown J. Women and Industrialization: Gender at Work in Nineteenth-Century England. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1990. P. 1–4, 131, 213–218. О тех же спорах во Франции см.: Scott J. W. Gender and the Politics of History. New York: Columbia University Press, 1988. Р. 139–166.
64 Scott J. W. Gender and the Politics of History. P. 140.
Скачать книгу