Спаси меня бесплатное чтение

Глава 1

Дом. Крыльцо. Толпящиеся на нём люди.

Мысль, что где-то я уже всё это видела, прочно засела в мозгу.

Странные ассоциации. Или же воспоминания – чёрт их разберёт.

Картинка размывается, потом снова фокусируется и всегда на красном галстуке человека, стоящего по центру с наполовину наполненным коньячным бокалом, невесть каким образом оказавшимся в его руке.

С другой стороны, почему невесть? Прислужники Волочкова точно знают о вкусах своего господина. Не удивлюсь, если багажник хозяйской «бэхи» укомплектован всем необходимым: коньячными бокалами, самим коньяком, битой, чёрной плёнкой и кирпичами, которые привязывают к ногам тех, кого сначала заворачивают в ту самую плёнку.

Пугачёвщина в самом страшном своём проявлении: бессмысленном и беспощадном.

– Алевтина, за тебя!

Новая хозяйка Юлькиного кафе со скромной улыбкой на ярко накрашенных губах едва пригубляет янтарную жидкость из такого же хрустального бокала и с любовью смотрит на говорящего.

– Спасибо, дорогой.

«Да, дорогой, спасибо!»

Спасибо, что ради прихоти своей ботоксной куклы лишил мою подругу семейного дела.

Спасибо, что разрушил мечты на достойное существование.

Спасибо, что в очередной раз указал на место неугодным и показал свою власть в Рабочем Посёлке, где ничего не происходит без твоего ведома.

Павел Петрович Волочков. Бывший директор химического завода, бывший глава районной администрации, ныне – советник мэра города.

Сволочков – так называют его за глаза. В глаза никто не рискует.

Следующее мгновение навсегда запечатляется в моей памяти.

Волочков поднимает вверх бокал в призыве к нему присоединиться.

Его верные псы скалятся, салютуя начальнику пластиковыми стаканчиками.

Стоящая на нижней ступеньке Юлька быстро оборачивается на меня с предупреждением во взгляде: «Не надо»! В её руке баночка из-под детского пюре, на дне которой плещется коричневая жидкость.

Я не собираюсь обмывать происходящий разбой, поэтому немедленно засовываю руки в карманы.

Волочков кивком указывает в мою сторону. Один из его подручных подхватывается. С открытой бутылкой он резво спускается с крыльца и идёт в мою сторону. Стакана в его руке нет. По набыченному взгляду маленьких чёрных глазок я понимаю, что коньяк мне предстоит пить прямо из горла.

Всё оказывается намного хуже.

Охранник замечает на скамейке старую жестяную банку, до краёв наполненную окурками, вытряхивает их прямо на хорошо выметенную дорожку двора и наливает туда коньяк.

– Пей!

Перед моим лицом оказывается вонючая жижа, с плавающим поверх мусором.

– Я не пью.

– Пей. Иначе это окажется у тебя на башке.

Я беру из его рук банку и выплёскиваю содержимое на траву.

Рука с бутылкой взметается вверх. Я зажмуриваюсь, но вместо ожидаемого удара ощущаю, как на макушку льётся холодная жижа.

Из-за резкого коньячного запаха не могу вдохнуть. Глаза заливает жгучим, губы саднят. Облизывая их, я закашливаюсь: коньячный дух очень силён.

Лицо вытираю под противное хихиканье волочковской «барби» и Юлькино всхлипывание.

– Игорь, поехали, – недовольно басит Волочков. – Геннадий Сергеевич, останься и проследи, чтобы всё было оформлено правильно. А ты, голубушка, не рыдай. Мать умерла, умер и наш договор. Девчонку твою не брошу, прослежу, чтобы человеком выросла, как и обещал Надежде. А ты давай как-то уж сама. Чай, не маленькая. И подружку угомони. Уж больно она у тебя ерепенистая. Кабы не вышло чего.

Юлька отходит в сторону, позволяя процессии спуститься с крыльца.

Я отходить не собираюсь, лишь сильнее врываюсь в грунт пятками старых кроссовок.

Первый же толчок от проходящего мимо охранника заставляет меня сделать шаг назад. Волочков со своей сворой проходит мимо. Запах духов его любовницы навязчив и очень тяжёл и в сочетании с коньячными парами производит необратимый эффект: меня выворачивает под ноги идущим.

«Барби» визжит и по-козлиному скачет на высоченных платформах.

– Сука! Все туфли заблевала.

– Николай, разберись.

Чьи-то руки подхватывают меня со спины и отбрасывают в сторону – туда, где у Юльки сооружена песочница. Я падаю на четвереньки, обдирая колени об брошенные там пластмассовые формочки, и утыкаюсь лицом в песок, который вместе с коньяком моментально схватывается на нём цементной коркой.

Я почти ослепла и ничего не слышу из-за гула крови в ушах. Во мне клокочут гнев и обида. А ещё осознание полной беспомощности и бесправия: себя, Юльки и всех, для кого «Огонёк» был не просто известной на весь город кафейней.

Мы потеряли не только работу. Мы потеряли дом.

Глава 2

Коробка с пластырями лежит на кухне в верхнем выдвижном ящике. Я – та, кто их туда положил, и я же пользовалась ими в последний раз. Они меньше по размеру, чем обычно, и на них нарисованы динозавры. Будь Маруся постарше, предпочла бы кукол, но для трёхлетки пока без разницы синий у неё на голове бант или красный; динозавры на пластыре, который наклеивают на разбитую коленку, или Эльза с Анной.

Мне – тоже, хоть я и значительно её старше. Впрочем, когда Марусина мама льёт мне на ссадины перекись, воплю я так же.

– Тише, тише, – шипит в ответ Юлька и так же, как и дочери, дует на мои многострадальные коленки.

Тише мне сложно. Я цветасто ругаюсь, когда бесцветная жидкость пенится, разъедая запёкшуюся кровь. Одна радость: Юлька предусмотрительно отправила Марусю к соседке, и моя крестница этого не слышит.

– Тессочка, потерпи. Уже всё.

Тессочка терпит. Потому что ничего другого Тессочк не остаётся. Тессочка вообще – известная терпила. Хотя, в этом Юлька точно даст мне фору.

Я окидываю взглядом аскетичную обстановку кухни, и сердце сжимается от жалости. В доме нет ничего лишнего. Всё мало-мальски ценное давно уже продано.

– Ты действительно разрешишь им это сделать? Не станешь бороться?

Мой голос дрожит от возмущения, как и Юлькины руки, пока она осторожно наклеивает на ссадины «драконий» пластырь.

– С кем бороться, Тереза? С Павлом Петровичем?

Меня коробит от того, как подруга произносит наши имена: моё – с горечью, Волочкова – чуть ли не с благоговением.

– И с Павлом Петровичем, и с Иван Иванычем, и с чёртом с ладаном, – кипячусь я. – Это наследие Маруси, забыла? Эти упыри вас обеих без штанов оставили, неужели не понимаешь?!

– И что ты предлагаешь?

– Как минимум, обратиться к юристам.

– И кто в нашем городе возьмётся за это дело?

– В нашем, может, и никто. Но если…

– Нет никакого если!

Юля вскакивает с низенького табурета, сидя на котором меня врачует, и в сердцах отпихивает его ногой.

– Нет и никогда не будет «если». Ты права, я осталась без штанов – и фигурально, и буквально. Но хотя бы жива. Ты же слышала, как волочковские дела ведут? Могли и прикопать где-нибудь по-тихому. Никто ничего бы не узнал.

– Девяностые давно канули в лету, – говорю и сама понимаю, насколько по отношению к нашей ситуации это не соответствует действительности. По скривившемуся Юлькиному лицу вижу, что она думает так же. – Надо поднять общественность. Обратиться в газету. Наш «Огонёк» – знаковое место, и такой наглый рейдерский захват!

– А кто главный редактор городской газеты, знаешь? – Насмешка в голосе подруги подразумевает, что ответа от меня не требуется. – Муж Алевтининой сестры. Я через них рекламу давала, потому знаю. Неужели, он станет ссориться с возможным родственником?

Может, и не станет, но всё же сдаваться я не собираюсь и продолжаю сыпать вариантами:

– Можно обратиться в областную газету. Написать в Следственный комитет. В прокуратуру.

– Ты ещё скажи, позвонить на горячую линию Президенту! –  Юлька почти кричит, чем останавливает мой фонтан красноречия. – Мы же всё это с мамой проходили. И с бабушкой тоже, когда она воевала за прибавку к пенсии. Никому до нас дела нет, Тессочка! Никому мы не нужны без имён и связей. А у меня ребёнок. Я обязана думать о дочери.

– Но…

– Прекрати! Павел Петрович – мамин одноклассник, и много чем нам в жизни помог. Всё время брать нельзя. Надо что-то и отдавать.

Много эпитетов крутится у меня на языке относительно таких помощников, но я понимаю, что Юлька меня не слышит, и, что самое противное – никогда не захочет услышать. Культ Волочкова в этом доме сильно развит, и про «прикопать» со стороны Юльки звучит более чем несерьёзно.

Хотя, такие разговоры действительно ходили. И не так давно. Лет пять назад куда-то исчезла семья хозяина лесопилки. Просто в один момент как-то сразу опустел и их большой дом, и его кабинет. Одни говорили, что Каримовы переехали к родственникам на Кавказ, другие – что никаких родственников на Кавказе у них не было. Лесопилка ещё какое-то время поработала, а потом закрылась и перешла в ведомство районной администрации, главой которой на тот момент был Волочков.

С Юлькой всё вышло намного проще. Никто и не ждал сопротивления от еле сводящей концы с концами матери-одиночки.

Глава 3

Это бывшее советское кафе-«стекляшка» было известно каждому жителю Рабочего Посёлка. Юлькина бабушка на протяжении сорока лет была заведующей «Огонька», а в постперестроечные времена её сменила дочь Надежда – Юлькина мама. Долгосрочная аренда, оформленная в тогдашней администрации, позволяла сделать этот бизнес почти семейным.

Юлька встала к рулю позапрошлой осенью, когда мама Надя неожиданно стала быстро уставать. Сначала думали, что это обычное переутомление, выраженное постоянными простудами: температура, кашель, головные боли. Антибиотики, муколитики – всё оказалось бесполезным, как только компьютерная томография показала неоперабельный рак лёгких.

Но всё это случилось гораздо позже, а тогда, стоило маме Наде отойти от дел, как Юлька по-хозяйски принялась осуществлять свою мечту: сделала ремонт, сменила поставщиков, изменила ассортимент. Светлая, приветливая атмосфера и молодой персонал вдохнули новую жизнь в привычную распивочную. Обновлённое кафе поменяло статус и неожиданно для всех стало излюбленным местом для устроительства детских праздников.

Полгода назад мама Надя умерла. Юлька едва вступила в права наследования, как на её пороге появились волочковские адвокаты.

Бывший глава районной администрации, даже уйдя с должности, считался негласным хозяином Рабочего Посёлка. Большой нефтеперегонный завод, которым он руководил в постперестроечные времена, являлся одним из градообразующих предприятий. Больше половины жителей Рабочки трудилось на этом заводе, в том числе, и наши с Юлькой отцы.

В начале двухтысячных в цеху, где они работали, взорвалась ёмкость с селитрой. Пожар, случившийся позже, уничтожил порядка тридцати процентов производственных площадей и унёс жизни двадцати трёх рабочих. Спастись удалось всего пятерым. Наших отцов среди спасённых не оказалось.

Виновных не нашли. Вернее, было озвучено, что кто-то из погибших пренебрёг правилами пожарной безопасности, возможно, что и курил рядом с бочками.

Верилось в это с трудом. На заводе трудились поколениями, когда знание основ охраны труда заложено на генном уровне. Случайных людей на стратегически важных объектах производства быть не могло по определению.

Огонь уничтожил всё. В том числе и доказательства махинаций руководства с объёмами поставок. По информации из широкого доступа, завод находился на грани банкротства. Фактически же, темпы прироста производства не только не падали, но даже, наоборот, наращивались. Топливо шло за границу, а в карманы дирекции падали доллары и евро.

К слову, жителей города высокое начальство не обижало. Надбавки к пенсиям, регулярные выплаты семьям с детьми, поддержка социально значимых объектов. Детские сады и школы, поликлиники и городская больница были обеспечены всем необходимым. Наши дороги были не хуже западноевропейских, улицы и дворы ярко освещены, фасады домов отремонтированы, а их подъезды сияли чистотой.

Семьи погибших получили от руководства завода по миллиону рублей. Ещё по полмиллиона выделила городская администрация. Выплаты из областного бюджета так же были немаленькие. Некоторые предпочли уехать, перебравшись в другие города. Мы с мамой остались. Как и родные Юльки.

Общее горе все переживают по-разному. Чаще оно людей объединяет, реже – человек справляется один. Почти никогда из этого не выходит ничего хорошего.

Моя мать не справилась и через три года после гибели отца умерла. Официальная версия – больное сердце, неофициальная – спилась. Это время я вспоминать не люблю, особенно, последний год. Разве только момент, когда однажды после школы соседка по парте почти насильно затащила меня к себе домой. Её мама сразу усадила нас за стол. Тарелка супа, съеденная в тот день, стала для меня первой после смерти отца.

В доме этой самой соседки я прожила до окончания школы. Иной родни, кроме Юлькиных бабы Симы и мамы Нади, у меня не было. Где-то жила папина сестра, но связь с ней была давно потеряна.

Родительская квартира все эти годы стояла запертой. Наш район был не самым престижным, и сдать её вряд ли бы вышло. Мама Надя даже время на это не стала тратить, так что в восемнадцать я вернулась в довольно приличный дом: мать хоть и пила, но чистоту поддерживала до последнего дня.

В ближайший городской колледж мы с Юлькой поступили без труда: она на технолога-кондитера, я на товароведа. О высшем образовании пока не думали. Хотелось поскорее получить профессию и начать зарабатывать. Сначала обеспечить себя хлебом насущным, а потом уже осуществлять мечты, коих у нас, как у всех девчонок, было с лихвой.

Мама Надя как-то вызвала меня на разговор, в котором велела не ограничивать себя, и, если решу получить высшее образование, то идти в институт. Но я не хотела расставаться ни с ней, ни с Юлькой – какая-никакая, а семья.

И это хорошо, что я не передумала, потому что к следующей весне у Юльки уже была Маруся, и мы снова стали жить вместе.

Железная сетка кровати в комнате бабы Симы давно провисла. Чтобы спина не болела, мы с Юлькой положили на неё старую дверь, которую притащили из заброшенного соседского дома. На неё легли старый матрас и перебранная и обновлённая перина бабы Симы.

С момента рождения Маруси эта комната стало моей. В нашей с Юлькой небольшой детской теперь стояла маленькая кроватка и старинный комод, приспособленный под пеленальный столик. Комната мамы Нади была больше, но окнами выходила на оживлённую дорогу, а наша – во двор. Моя же – бывшая бабы Симы – на тот участок двора, где росла раскидистая яблоня, и даже в самый солнечный день здесь было сумрачно. Старый жёлтый абажур с кисточками, закреплённый на обычной лампочке, делал её уютнее, как и вязанные из ветоши половички, которые, по заведенной бабой Симой привычке, раз в неделю полагалось вытряхивались.

Стену у кровати украшал ковёр – единственный предмет роскоши, который я принесла из квартиры моих родителей. Маруся любила, забравшись на кровать, водить пальчиком по причудливому рисунку узора. Так же в детстве делала и я. Я же её этому и научила.

– Загадай желание. Если получится провести от одного края до другого, не оторвав палец, значит, всё сбудется.

Маруся водила. Сначала громко озвучивала то, что хочет, а потом водила.

– Качю «киндей».

– Качю с хьебом кабасой.

– Качю мясик.

«Киндер», хлеб с колбасой, мячик – нехитрые детские желания не составляло труда исполнять.

До этого момента не составляло.

Родительскую квартиру пришлось продать. На эти деньги мы лечили маму Надю. Колледж Юлька так и не закончила. Я – да, но и во время учебы, и после её окончания помогала подруге в кафе. Юлька даже зарплату мне платила, которая сразу шла в наш общий семейный бюджет. Всё, что зарабатывалось, возвращалось в бизнес. Даже без должного образования, Юлька обладала достаточной деловой хваткой, и дела наши шли довольно неплохо. На «киндей» и «мясик» хватало. Но и только.

Теперь не будет и этого.

Коленям больно, потому что перина давно слежалась, но я упорно веду пальцем по ковру от края до края, вверх и вниз, не обращая внимания на то, как то и дело расплывается перед глазами чёрная линия окантовки.

У меня нет желания. То есть, оно есть, но выразить словами, сформулировать его не получается.

– Помоги. Защити и сбереги. Направь. Дальше мы сами.

Безадресная молитва вплетается в рисунок узора, нанизывается на него, запечатывается. Сама не знаю, к кому обращаюсь, не научена делать это правильно, потому что всегда рассчитывала только на свои силы и довольствовалась тем, что есть. Может, это и хорошо, потому что в какой-то момент мой палец замирает, не дойдя до края каких-то пару завитков.

Мне есть кого просить о помощи. Только вот хватит ли смелости постучаться в ту дверь.

Глава 4

Один из летних месяцев мы с Юлькой традиционно проводим в «Парусе».

В округе много детских лагерей, но этот – самый престижный. Нас отправляют туда каждый год, как и всех школьников, чьи отцы погибли в той страшной аварии. Наше пребывание оплачивается из городского бюджета, тогда как родители остальных платят за путёвку полную стоимость. Почему-то именно этот факт отражается на нас не лучшим образом: с молчаливого согласия администрации, таких как мы, в лучшем случае,  стараются не замечать, а в худшем – чураются, как чумных.

Я никогда не бывала за границей ни тогда ни после, но по картинкам из Интернета знаю, что «Парус» похож на дорогой курорт. Двухэтажные домики в сосновом лесу, уютные и комфортабельные; красивая столовая-ресторан, где еду подают официанты; спортивные площадки с искусственным покрытием, теннисный корт, картинг, бассейн с вышкой. Бывший пионерский лагерь перестроили специально для отдыха детей высокого начальства, и контингент туда ездит соответствующий.

По выходным дорожки возле корпусов заполняются дорогими автомобилями, а нарядные женщины и мужчины в костюмах расхаживают по ним как по улицам дорогих курортов: возможность отправить ребёнка в «Парус» – признак состоятельности, как и брильянты на шеях их мам. Мы с Юлькой наблюдаем за ними из своей комнаты, потому что нас никто не навещает, а болтаться просто так по лагерю в такой день не хочется: брильянтами, модной одеждой и навороченными гаджетами друг перед другом хвастаю не только родители.

В тот год за два дня до начала августовской смены Юлька неожиданно сваливается с приступом аппендицита, и её по «скорой» увозят в больницу. В «Парус» я еду одна и без желания, потому что прекрасно понимаю, что следующие двадцать четыре дня проведу в одиночестве.

Так и случается.

Развлекать себя приходится самой: меня не приглашают ни в спортивные команды, ни в помощь при подготовке к конкурсу «Мисс «Парус», не привлекают к изготовлению костюмов на традиционный День Нептуна. Мы с Юлькой любим этот праздник больше остальных, потому что в день его проведения есть возможность разукрасить лицо до неузнаваемости, переодеться в тряпьё Кикиморы и беспрепятственно принимать участие во всех увеселениях.

Но в это раз я одна и мне не до веселья.

Я иду к озеру, на которое в обычный день хода нет. Вернее, есть, но только под присмотром взрослых. День Нептуна тот же День Самоуправления, но никогда и никому не приходит в голову делать что-то запретное. Если только искупаться без разрешения, но зачем это делать, если рядом есть комфортабельный бассейн.

Озеро не очень глубокое, с песчаным дном и ровным берегом, без камней и поваленных деревьев. Оно большое и имеет форму расправленного паруса – отсюда и название лагеря. Берег обустроен: стоянки, костища, навесы, пляжи, ровные дорожки. Сюда приезжают на пикники из города целыми семьями и живут по нескольку дней.

Наш пляж называется «Детским», и по заведённой традиции никто на нём не останавливается. Но сегодня я вижу здесь четыре машины: большие, чёрные, вспахавшие своими мощными колёсами половину пляжа. Так случается, что я знаю, кому они принадлежат.

Явление Тимура Яворского в моей жизни сродни божественному откровению.

Первое сентября. Мы с Юлькой переходим в четвёртый класс и в первом ряду своих одноклассников стоим на праздничной линейке.

Школа у нас хорошая, одна из лучших в городе, пусть даже находится далеко не в центре. У нас лучшие учителя физики и математики, русский и литература тоже преподаются на должном уровне. Много выпускников без труда поступают в институты, даже без репетиторов и дополнительных курсов. Обо всём этом я узнаю гораздо позже, а пока мы с Юлькой учимся здесь, потому что эта школа ближе к дому.

Денёк выдался жарким. Мы потеем в тёмно-синем форменном пиджаке, кусачей шерстяной юбке и почти ничего не видим, потому что нас, четвёртый «Б», поставили против солнца.

Первосентябрьская линейка всегда проходит скучно. Тот год исключением не становится.

Директор говорит какие-то слова. Какие-то слова говорит завуч. Во время речи и того и другого то и дело вырубается микрофон.

«Старшаки» поют песню «Чему учат в школе». Под «Первоклашка-первоклассник» из дверей школы выводят тех, о ком в этой песне поётся. Они маленькие и смешные. Двух мальчишек, идущих последними, я знаю: соседские ребята – Лешек и Горе – Олег и Егор Виргановы. Вчера мы вместе гоняли на велосипедах по окрестностям. Лешек зацепился за камень и кубарем свалился в придорожный бурьян. Теперь на его щеке красуется яркая ссадина, делающая вихрастого пацанёнка похожим на бандита. Горе щеголяет свежепоставленным фингалом: это Лешек оприходовал братца за то, что тот излишне громко над ним хохотал.

Завидев меня, хмурые личики пацанов растекаются в щербатых улыбках. Я подмигиваю им, и в это время меня ослепляет солнечный зайчик. Это колокольчик в руках гипербантастой нарядной первоклашки, которую несёт на руках высокий темноволосый парень в белой рубашке.

Девчонка улыбается во весь рот. Тот, на ком она сидит, тоже. Колокольчик с повязанным на нём красным бантом истерично трезвонит над его ухом, но парень будто этого и не замечает.

Они поглядывают друг на друга – маленькая девочка и взрослый мальчик – так, что мне впервые становится завидно, и я сама не понимаю, чему. То ли тому, что я никогда не сидела ни на чьём плече, то ли из-за того, что мне никто не предлагал позвонить в колокольчик. Или это потому, что никто никогда не смотрел на меня с такой гордостью, а я в ответ – будто счастлива выше неба. Как-то сразу я понимаю, что эти двое – брат и сестра, и что они, в отличие от моих друзей и знакомых, у кого есть братья-сёстры, очень друг друга любят.

Намного позже я узнаю их имена: Тимур и Вероника Яворские. Сын и дочь бывшего главы нашего района, два года назад погибшего в автокатастрофе накануне переизбрания вместе с женой и старшим сыном.

Сироты, как и я. Но более ничего общего между нами нет.

Они из другого мира. Шофёр привозит их к школьному двору на большой чёрной машине. У Ники каждый день новые банты в волосах. Тимур никогда не надевает одни и те же кроссовки два дня подряд.

Он провожает сестру до класса и всегда передаёт её из рук в руки учительнице.

Наталья Николаевна, учительница Ники, отчаянно лебезит перед семнадцатилетним пацаном и заискивающе с ним здоровается. Тимур каждый день интересуется успехами сестры, внимательно слушает ответы и хмурится, если они ему не нравятся. Учительница из Натальи Николаевны так себе, знаю это не понаслышке. Пару раз она замещала нашу заболевшую Марию Ивановну. Любит повысить голос, любит вызвать на середину класса и при всех отчитать ни за что. Мне отчаянно хочется рассказать об этом Тимуру, но я не знаю, как это сделать и мучаюсь – от необходимости помочь малышке Нике и от страха перед взрослым мальчиком.

Страх пересиливает, и я молчу. Надеюсь всё же, что за счёт Ники Яворской Наталья Николаевна своё самолюбие тешить не рискнёт.

Я наблюдаю за ними год. Крыло «началки» отделено от остальных классов, и что происходит на других трёх этажах нашей школы, я не знаю. Нас водят только в музыкальный класс, который одиннадцатиклассники уже не посещают, и в спортзал. Наше расписание совпадает всего раз, и моё десятилетнее сердечко замирает, когда я вижу, как в прыжке Тимур яростно кладёт мячи в баскетбольную корзину.

Моя эмоциональная дефлорация: взлетающий за мячом парень в высоких белых кроссовках с красным силуэтом баскетболиста на заднике и белой майке с номером двадцать три.

Последний звонок в нашей школе не празднуют. Торжественная линейка для одиннадцатиклассников проходит так же не торжественно, как и первая.

Я наблюдаю за ними исподтишка из окна своего класса. Тимур в окружении одноклассников. Он очень популярен. Никогда не остаётся один. Рядом с ним молодая женщина в белом брючном костюме. Темноволосая, красивая, похожая на него с Вероникой.  Кто-то из родственников, не иначе, но в тот день подробности для меня остаются за кадром.

Как и в последующие.

Тимура я больше не вижу. Веронику в школу привозит водитель, а забирает та самая женщина. Зимой она водит чёрный «мерседес», осенью и весной – черную «ауди». Их номера я знаю наизусть.

Две из четырёх машин на «Детском» пляже – те самые.

Глава 5

Не доходя до воды метров десять, я сворачиваю в сторону. В кустах, подходящих к ней с правой стороны, есть большое поваленное дерево. Мало кто туда лезет, опасаясь эскадрильи кружащих комаров, но у меня с собой секретное оружие – зажигалка, с помощью которой я поджигаю клочки высокой травы, что растёт здесь в достатке. Запах гари отпугивает насекомых, я прочла об этом в журнале и теперь активно пользую данный метод. Не то чтобы комары реально от меня шарахались, но одиночество лучше переживается, когда имеет под собой цель. В моём случае – борьбу против насекомых.

В этот раз комаров я почти не замечаю. Всё внимание приковано к пляжу. Машины заслоняют обзор, и мне не сразу удаётся увидеть тех, кто на них приехал.

Веронику я узнаю почти сразу. В полосатом купальнике цвета радуги она беззаботно бегает по кромке воды вместе с маленькой рыжей собачкой, которая звонко лает и то и дело носится к колёсам машин, чтобы задрать на них ногу.

Её тёти я не вижу. Зато вижу молодых парней, которые мелькают за машинами, и среде них…

Нет, этого не может быть! Не может, но… но я действительно вижу Тимура Яворского! Он появляется из-за «мерседеса», по-хозяйски открывает водительскую дверь и тянется за чем-то внутрь машины.

Два года прошло с момента нашей последней встречи. Вернее, с того момента, как я подглядывала за ним в его последний день в школе. Он выглядит взросло с непривычно коротким ежиком тёмных волос и щетиной на подбородке. Раздался в плечах и вроде бы даже вырос – из своего укрытия мне не очень хорошо видно, тем более что он наполовину скрывается в машине и достаёт… сигареты?

Это что-то новенькое! В школе Тимур не курил, я точно знаю. Мальчишки из его класса периодически дымили за скамейками на стадионе, но Яворского среди них точно не было.

Теперь же я с интересом наблюдаю, как, даже не закрыв дверь, он исполняет новый для меня, но, похоже, ставший привычным ритуал: встряхивает пачку, вытягивает одну из выскочивших сигарет, подкручивая, засовывает её в рот, затем достаёт из заднего кармана шорт зажигалку и, отбросив назад голову, прикуривает.

Этого Тимура я не знаю. Для меня он выглядит незнакомо и слишком взросло. Уже не старший брат, скорее, друг отца.

У меня нет ни первого, ни второго, чтобы говорить точно, но ощущаю, что так оно и было бы, потому что мне быстро становится неловко. По сути, я подглядываю за взрослым.

Никогда бы ни подумала, что могу отвернуться от Тимура Яворского, но неожиданно для себя я это делаю.

И, как оказывается, очень вовремя, потому что вижу, как собачка прыгает в воду. И вслед за ней почти сразу в воду прыгает Вероника.

Я ещё не знаю, что такое омут, но на интуитивном уровне понимаю, что девочка попала в беду.

Вот она бежит по воде за собакой, которая плывёт за брошенным мячиком. Вот исчезает под водой, будто провалившись в яму. Но какая может быть яма на озере, которое исплавано вдоль и поперёк?!

Оказывается, бывает. Об этом я после прочитаю в книге.

Дно размывается течением и бьющими из-под земли холодными ключами. Купаясь, мы то и дело в них попадаем. Они как ледяные щупальца тянутся к ступням, и мы инстинктивно одёргиваем ноги, стремясь поскорее вернуться в тёплую воду. Когда такие ключи находятся рядом, они могут объединиться в один сильный поток, который может существенно повлиять на рельеф дна. Это не будет большая топь, но для маленькой девочки её может оказаться достаточно.

Я стартую, хотя пока ещё тоже считаюсь маленькой девочкой. Лечу к берегу, не задумываясь, насколько глубоко там может оказаться, и что сама плаваю так себе. Нырять умею, умею надолго задерживать дыхание, а плаваю с трудом. Вот такой парадокс, который в данный момент играет хорошую службу, потому что, забежав поглубже, я ухожу под воду неподалёку от того места, где в последний раз видела Веронику, и бесстрашно открываю глаза.

Дно действительно неожиданно и довольно быстро заканчивается. Я гребу руками по собачьи – единственный доступный для меня на тот момент стиль плавания, держащий на воде, словно поплавок.

Крутиться вокруг себя получается с трудом. Это не морская вода, которая выталкивает на поверхность, а пресная, тяжёлая и вязкая – об этом я тоже прочту позже. Но тогда мне отчаянно хочется заметить радугу Вероникиного купальника, и я всё вглядываюсь и вглядываюсь в озёрную твердь, как-то сразу понимая, что опоздала.

Надо вынырнуть. Глотнуть воздуха и нырнуть снова. Позвать на помощь. Сделать что-то, отличное от барахтанья в мутной воде, но я медлю.

Проходит всего несколько секунд, прежде чем я в последний раз выкидываю перед собой руки, в отчаянной попытке что-либо нащупать. Я растопыриваю пальцы, и это происходит: нечто эфемерное, еле уловимое с правой стороны возле мизинца. Движение ли, мышечная судорога, последний вздох – до сих пор не могу подобрать правильного слова, но чувствую это и что есть мочи кидаюсь в ту сторону.

Яма реально оказывается глубокой. Настолько глубокой, что до конца лета пляж «Детский» закрывают для купания. К следующему году озёрное дно выровняют, а сейчас я вижу, как Вероника стоит на нём в полный рост, её глаза огромны, словно блюдца, руки отчаянно пытаются ухватить меня за палец.

Я ищу её по сторонам, а она оказывается внизу.

Вряд ли всё это заняло много времени. Может, секунд десять или пятнадцать. Но, наверно, до конца своих дней я буду видеть во сне смотрящую на меня со дна маленькую девочку. Ужас на её лице из памяти не сотрётся никогда.

Глава 6

И всё же я спасла Веронику. Ухватила за руку и дёрнула на себя. Сама пошла на дно, но девочку при этом вытолкнула наверх. Моего веса хватило и для этого, и для того, чтобы оттолкнуться ото дна ногами и всплыть.

На поверхность мы вышли одновременно. Дурацкая собака от радости залаяла, чем, возможно, и спасла нам жизни.

Их оказалось пятеро. Пятеро молодых парней одновременно рванули в нашу сторону: кто по берегу, кто с разбегу прыгнув в воду, поднимая большое количество брызг. Это последнее, что я запомнила, потому что почти сразу снова ушла под воду. По мне карабкались, цеплялись за голову, хватались за плечи: повинуясь инстинкту выживания, Вероника непроизвольно начала меня топить.

Воды я наглоталась так много, что на берегу меня довольно долго ею рвало.

Вокруг меня пронзительный девчачий рёв, радостный собачий лай и многоголосая мужская ругань, а я стою на четвереньках и блюю зелёным.

– Удавлю эту шавку, Ника! Удавлю, к чертям! Ты о чём думала, когда прыгала за ней в воду, а? Совсем мозги растеряла?

– Сука, я чуть в штаны не наложил, когда их головы над водой увидел. Утопленницы, мать их! Там же мелко должно быть!

– Должно. Но не было. Я даже не сразу понял, что произошло. Вот Ника есть, а вот её нет.

– Явр, там реально обрыв прямо у берега. Я проверил. Метра в два. Впадина, блять, марианская. Как девки не утопли, я вообще не понимаю, нахуй.

– А ну, заканчивайте ругаться!

– Извини. Правда, не со зла. Эмоции. Девчонки чуть не утонули.

– А как эта из зарослей рванула, а? Я сначала не понял, зачем. А она, оказывается, спасать кинулась. Как в грёбаном Малибу.

– Откуда только силы взялись? Худющая, как щепка. Ника её здорово притопила. Пока выуживал, думал поломаю.

– Живучая буратина!

От ругани до восхищения и хохота.

Сквозь шум в ушах и горловые спазмы до меня еле доходит смысл сказанного. Я стою на карачках носом в песок и натужно кашляю. Горло дерёт, из глаз текут слёзы. Мне и страшно, и больно, и жалко и себя, и Веронику, и глупую собачонку. Волосы висят сосульками, концы перепачканы в песке. Я мотаю головой, пытаясь убрать их с лица, но рукой сделать это боюсь: четыре точки опоры лучше, чем три, а упасть рачки перед взрослыми парнями совершенно не хочется. Всё же мне двенадцать, а не девять, как Нике, и за «буратину», честно говоря, обидно. Хорошо, что это сказал не Тимур, иначе от горя я бы точно умерла на месте.

Наконец, чьи-то руки поднимают меня с песка и держат, пока откуда-то берётся полотенце, и уже другие руки начинают активно меня им растирать.

– Её бы раздеть.

– Ты не охренел, часом, Гера?

– Да я без всяких дурных мыслей, Явр, ты чего? Вон, как девчонка дрожит.

– Это стресс. Её ещё долго трясти будет. Тебя как зовут-то, спасительница?

Всё ещё страшась взглянуть на Тимура, а это именно он меня спрашивает, я проклациваю одними зубами:

– Т-т-тесса.

– Инесса?

– Н-нет. Т-тесса.

– Тесса? Что за имя такое?

Это спрашивает тот самый, кто предлагал меня раздеть и кто сейчас активно вытирает мне голову, которая рискует быть оторванной от шеи, если он будет делать это чуть более рьяно.

– Тереза, – говорю я.

Полотенце над моей головой замирает.

– Как? – басит надо мной мужской голос.

– Тереза, – повторяю сердито.

Через мгновение парни начинают смеяться, на все роды склоняя слово «мать».

Точнее, ржут четверо, а Тимур стоит поодаль и широко улыбается.

Много после я буду смаковать этот момент, когда впервые заставила улыбнуться Тимура Яворского. У него на руках сестрёнка, которая, уткнувшись ему в шею, судорожно всхлипывает, а вокруг четверо друзей – такие же мокрые, как я, и, возможно, чуть менее бледные, – но даже смеющимися они производят впечатление серьёзных парней.

И эти серьёзные парни гогочат над моим именем.

«Спасибо, папочка!»

Моего отца звали Рудольф Новак.

Чем он думал, когда давал мне имя своей прабабки – польской графини, поехавшей вслед за мужем, учёным-химиком Збигневом Новаком, из Польши в советскую Россию, – не знаю. Как не знаю, чем думала мама, с ним соглашаясь.

Живи мы где-нибудь в Европе или в другом городе – большом, столичном, – возможно там имя Тереза не считалось бы чем-то необычным. В моей школе учились ребята разных национальностей, но их имена не вызывали столько вопросов, как моё. Особенно, в сочетании с фамилией.

Тереза Новак. Тереза Рудольфовна Новак.

Тройное бинго.

Мать Тереза. Коза-Дереза. Резак. Детская фантазия безгранична. Как и у большинства взрослых. Так что я предпочитаю сокращённый вариант своего имени – Тесса.

Почему я называюсь Терезой тем парням? Наверно, это последствие стресса.

– Заканчивайте ржать, идиоты.

Приказ исходит от Тимура, и в этот момент я влюбляюсь в него окончательно.

Он передаёт Нику на руки ближайшему парню и подходит ко мне.

– Ты спасла мою сестру, девочка Тереза. Никто этого не забудет. Ни я. Ни они. – Тимур кивает на своих друзей.

Я смотрю в лицо каждому. Они серьёзны. Ни следа веселья, ни намёка на улыбку. Молчаливое сосредоточение и твёрдая уверенность в том, что сказал их друг.

Запомнили.

Наконец, один из них, тот, что стоит за спиной, и которого я не вижу, говорит:

– По-хорошему, ей бы медаль за спасение утопающего выдать. Можно сообщить в МЧС. У меня там знакомый полковник есть.

– Хочешь медаль, Тереза? – спрашивает меня Тимур, и в его глазах появляются весёлые искорки.

Впервые в жизни я смотрю на него открыто, понимая, что вряд ли ещё когда-нибудь мне представится такой случай, поэтому пытаюсь заполнить каждую его чёрточку, впиваясь взглядом в склонённое надо мной лицо. Даже моргать боюсь, чтобы ничего не упустить.

Ореховые глаза, окаймлённые чёрными ресницами, немного выгоревшими на кончиках, смотрят на меня по-доброму. Я млею от того, что этот взгляд сейчас обращён на меня. У Тимура ровный нос, впалые щёки и едва заметная щетина на подбородке и над верхней губой. Это делает его похожим на Уилла Тернера из «Пиратов Карибского моря», что мне очень и очень нравится. Он стоит близко, и до меня доносится его запах – это же его запах? – свежий, с примесью табака и едва уловимой древесной ноткой. Мои рецепторы штормит. Морские ассоциации работают в полной мере, так, что меня даже пошатывает как на палубе корабля. Действительно шатает. До головокружения. До темноты в глазах…

Глава 7

Говорят, я три дня провела без сознания. Дальше – месяц под присмотром врачей, пока лечили пневмонию. Какая-то она была хитрая, связанная озёрной водой, попавшей в лёгкие. Потом ещё две недели дома.

Тимур и его команда навещали меня в больнице почти каждый день. После только команда – кто-нибудь из его команды, – потому что Тимур уехал учиться. Чему и где он учился, я не знаю: его друзья не говорили, а я стеснялась спрашивать. Тех знаков внимания, что он успел оказать, хватило мне на три жизни.

В свои двенадцать я пережила целый спектр эмоций влюблённой женщины.

Девушки.

Девочки.

Джульетта и была-то всего на год меня старше, но, по правде говоря, намного умнее. Своих чувств она не боялась и смело их выражала. Моё же понимание влюблённости – это изнывать от нетерпения в ожидании Тимура, сочинять темы для беседы, придумывать остроумные ответы на вопросы, в деталях представлять, как именно я буду реагировать на его слова и взгляды, а когда он приходит, превращаться в моргающее дерево.

Я терялась, я забывала слова, я пугалась собственного голоса, когда приходилось говорить. Краснела, разумеется, потела в ситцевой больничной сорочке и до боли кусала от смущения верхнюю губу.

Тимур всегда входил ко мне с улыбкой. Спрашивал, как я себя чувствую. Передавал привет от сестры, от своих друзей. Затем чистил один из принесённых апельсинов, разламывал пополам и отдавал половину мне. Он ел его, отламывая по дольке, а я кусала, как яблоко, чем очень его смешила. Позже я стала есть апельсин так же, как Тимур, но тогда, видя, как он улыбается, наблюдая за мной, ела привычным способом.

Иногда он приносил другие фрукты: персики, виноград, бананы, но ел со мной только апельсины. Не сказать, что до этого я очень их любила, но с тех пор при любых обстоятельствах выбираю апельсин: будь то сок или начинка для пирога.

Ещё Тимур приносил журналы. Яркие, с фотографиями диснеевских принцесс, которые мы с Юлькой не покупали, а тайком листали у прилавка в супермаркете. Думаю, с выбором ему помогала Вероника, но вряд ли она делала это собственноручно, потому что однажды Тимур проговорился, что сестра на море. На каком море и с кем она там – не сказал, а спросить у меня не хватило смелости.

Вот так всё и было: приходит, спрашивает о самочувствии, передаёт приветы, ест апельсин и уходит. Десять минут – именно столько времени Тимур проводил со мной, и я снова прилипала к окну, теперь уже наблюдая за его уходом. Вот он выходит из широких дверей больницы, всегда обходит центральную клумбу с правой стороны, проходит через кованные ворота, не удосужившись показать вахтёру пропуск, и садится в машину, которая всегда ждёт его у шлагбаума, перегораживая въезд остальному транспорту, в том числе и «скорым». Тимур никогда не оборачивается. А если бы и сделал это, то вряд ли разглядел бы меня, стоящую на коленях на подоконнике с прижатым к стеклу носом.

Вот там, на широком больничном подоконнике – неровном, облупленном, с сотней слоёв старой краски – и проходили мои дни.

Когда Тимур уехал, на подоконнике я больше не стояла.

Визиты его друзей были краткими. Настолько краткими, что я даже не успела узнать их имена. Знала только одного Геру, которого вспомнила по голосу. Он оказался высоким шатеном с курчавыми, выгоревшими на солнце волосами, синими глазами, татуировками на обоих предплечьях и щербатой улыбкой. Его правый передний зуб был скошен, но этот единственный изъян Геру не портил. В остальном он был красивым парнем, и, если бы моё сердце не было занято его другом, я бы с лёгкостью в него влюбилась.

Настроение у меня всегда поднималось, стоило только этому улыбчивому голубоглазому гиганту постучать в дверь.

– Привет, мать Тереза. Ну, как ты сегодня?

Гера был единственным, кто, кроме Тимура, интересовался моим самочувствием, поэтому «мать Тереза» ему прощалась. Остальные приходили, ставили пакет с фруктами на мою тумбочку и уходили. Здоровались, конечно, но на этом всё.

Про себя я называла их Мстителями. Тор, Халк и Соколиный глаз. Тор был блондином, Халк – самым огромным, а Соколиный глаз, как Клинт Бартон, самым молчаливым. Если продолжить супер-геройскую тематику, то Гера точно был Человеком Муравьём – хохмил много, а вот Тимур – здесь без вариантов – самый крутой и самый умный из Мстителей: Тони Старк. Себя я представляла Чёрной Вдовой, тем более, что на момент моего попадания в больницу Наташа Романофф уже была блондинкой.

Домой мама Надя забрала меня в конце сентября. Ко всем моим несчастьям добавились больничные вши, так что мои и до этого не шикарные волосы пришлось обрезать.

Худющая, лысая, неожиданно вытянувшаяся на больничных харчах и фруктах, – в зеркале я казалась себе страшнее атомной войны. А ещё впервые в жизни я пошла наперекор маме Наде и наотрез отказалась возвращаться в школу. Меня и так там не сильно жаловали, а лысой и вовсе загнобили бы. Не знаю, как ей удалось перевести меня до конца года на домашнее обучение, но к началу третьей четверти, когда мои волосы отрасли, а на косточках наросло мясцо, я вполне спокойно пошла в школу.

Мама Надя пропадала на работе, и мы с Юлькой целыми днями были предоставлены сами себе. Болтались по району, лазали в заброшки, гоняли на старых велосипедах и нередко наравне с мальчишками участвовали в драках улица на улицу. Пока был жива баба Сима, она нас строжила. Влетало нам и за коленки разбитые, и за носы, и за порванные штаны. После её смерти мы, как говорила мама Надя, совсем от рук отбились, но после моего возвращения из больницы всё изменилось.

Я повзрослела первой, хоть Юлька и старше меня на пару месяцев. Повзрослела, испытав первую любовь, за что всегда буду благодарна Тимуру и его друзьям. Но это чувство благодарности пришло позже, когда окончательно разобралась в себе.

Пребывание в больнице закончилось. Я вернулась домой, в комнату, которую делила с подругой. Не было визитов симпатичных Мстителей, не было фруктов, и я снова стала Тессой. Всё внутри противилось этому: нашему старому дому с покосившимся крыльцом и полунищенской обстановкой; нашей практичной, но не модной одежде; дешёвым украшениям, которые мы с Юлькой воровали в галантерее, где работала подслеповатая продавщица, и которые носили по очереди.

Сначала я ещё какое-то время ждала, что Гера и компания появятся в моей жизни. Приедут навестить. Таскала с собой красный с люрексом платок бабы Симы и тренировалась на время его завязывать, чтобы никто из друзей Тимура не увидел мою лысую головешку. Но никто не приходил.

Вероятно, парни посчитали свою миссию выполненной. По сути, это было правильно: в своей благодарности они давно уже переплюнули самих себя, но пока я дошла до этой мысли, едва себя не изъела.

Ну, а потом уже и не хотела, чтобы они приходили. Постепенно росло понимание, что между мной и этими парнями лежит гигантская пропасть. Я начала стеснять того, как выгляжу, во что одета и где живу. Так стеснялась, что при виде любой большой чёрной машины, въезжающей на нашу улицу, пускалась наутёк и пряталась в первом попавшемся дворе. Понятно, что я не могла долго нести в себе такой груз и однажды вывалили всё это на несчастную Юльку.

Её реакция меня поразила.

Юлька со мной согласилась. Вот прямо со всеми претензиями по списку. Не стала ничего оспаривать, поддержала все жалобы. Попросила только чуточку потерпеть и ничего не говорить маме Наде.

Я поначалу не поняла, почему надо молчать, и той ночью долго ворочалась, кипя от возмущения и накручивая себя ещё больше.

То, что на соседней кровати плачет Юлька, я поняла далеко не сразу. Она всегда тихо плакала: без всхлипов и красных пятен по всему лицу. Просто из глаз текли слёзы и всё –будь то мамы Надина отповедь или сТессанная коленка.

Сейчас же я действительно не понимала, что именно в моих словах расстроило подругу. Говорила я правду, Юлька даже поддакивала. Я уже привстала было, чтобы её об этом спросить, как взгляд кое за что зацепился.

Мои тапочки.

Перед Юлькиной кроватью стояли мои старые тапочки.

Поражённая увиденным, я тихонько опустилась на кровать и крепко задумалась.

С самого детства Юлька отчаянно косолапила. Обувь у неё всегда снашивалась быстрее. Каблуки стёсывались с одной стороны, подошва уходила внутрь. Школа манекенщиц стала её заветной мечтой, потому как только там, по мнению Юльки, она научится правильно ходить. Ну а пока маме Наде приходилось раз в полгода покупать ей новую обувь. Кроссовки, сапоги, туфли, тапочки – Юлькина нога росла быстрей моей, и если обувь была не сильно стоптана, её донашивала я.

В больницу мне принесли новые войлочные тапочки. Старые, на размер меньше обычного, теперь носила Юлька.

Так стыдно мне больше никогда в жизни не было.

Чёрная неблагодарность, помноженная на гонор – самое слабое определение, которое только можно было дать и моим словам, и моим мыслям.

Торнадо сильнейшего сожаления занёс меня в Юлькину кровать. Куда там тому, что перенёс Элли из Канзаса в Страну Чудес!

У нас не было Страны Чудес, не было Канзаса. Был обычный город, где люди выживали, как в любом другом городе. Где меня-сироту не бросили, а приютили, обогрели теплом и заботой наравне с родной дочерью. Меня не ущемляли, а любили, делились как с равной и домом, и хлебом, и любовью. Где я никогда не чувствовала себя чужой. Где как должное принимала всё, что для меня делали мама Надя, баба Сима, и Юлька – единственные родные души, которым я была небезразлична. И позволить себе так охаять родных! Образ жизни и дом, который, по сути, не был моим!..

Теперь мы плакали вместе. Ничего не говорили, а просто плакали, обнявшись.

Так и заснули.

Думаю, та ночь окончательно сроднила нас с Юлькой. Иначе как к сестре я к ней никогда не относилась.

Довольно быстро мне удалось убедить себя, что всё случившееся в «Парусе» не больше чем сон: и то, как я спасла Веронику, и её брат, и больница, и апельсины, и высокие татуированные парни с пакетами фруктов…

В это тем проще оказалось поверить, когда я узнала, что сестру Тимура забрали из нашей школы. Куда Вероника уехала и с кем – узнать было не у кого. А потом стало всё равно: учёба, дела, заботы. Почти на десять лет я забыла о Яворских, и только неожиданная встреча этой весной снова напомнила мне о прошлом.

Глава 8

Клуб «Точка» – самый популярный клуб города. Находится он в центре. Всего подобных заведений у нас около двух десятков, и семь из них – на улице Авиаторов. Обитатели окрестных домов живут в состоянии перманентной войны и с их хозяевами, и с городской администрацией за право спокойно спать в своих кроватях, пока в их подвалах отдыхает ночная публика.

Периодически какой-нибудь из кубов закрывается. Так же, периодически, спустя какое-то время открывается вновь. Меняются хозяева, меняются вывески, но ничего другого на улице Авиаторов нет и быть не может. Если только несколько круглосуточных магазинов, по ночам торгующих «запрещёнкой».

Городской закон регламентирует продажу алкоголя с десяти утра до десяти вечера, кроме объектов общепита, к которым причисляются и ночные клубы. И всё же всегда находятся страждущие, желающие продолжить свой вечер после того, как оттуда выйдут. Для того и существуют подобные магазины.

Все знают, где ночью купить алкоголь. Полиция тоже знает. Магазины периодически штрафуются, закрываются, но, как и соседствующие с ними заведения, открываются вновь.

Хозяин магазинов на улице Авиаторов – Павел Петрович Волочков. Ему же принадлежат три клуба из семи. Остальные то и дело меняют владельцев, а вот «Точку» года два назад выкупил столичный бизнесмен, и с тех пор клуб процветает.

Новый хозяин полностью реставрировал не только фасад, но и внутренние помещения. Привёз свой персонал: от администраторов до поваров на кухне. Раз в месяц на сцене выступают знаменитости – и наши, и заграничные, превращая «Точку» в один из известнейших клубов не только города, но и всего края. С тех пор попасть туда – заветная мечта каждого, кто любит подобные развлечения.

Мы с Юлькой не любим. Вернее, не так: в подобных местах нам за двадцать лет жизни побывать ни разу не довелось. Девочки с рабочей окраины по клубам не ходят. Они работают, чтобы с этой окраины выбраться.

Обо всём, что касается «Точки» и ночной жизни, нам рассказывает соседка Полька.

Лина, как просит называть себя Полька, девица без принципов, но совестливая. «Шалава, но честная» – именно так она говорит про себя за неумение отказывать излишне настойчивым ухажёрам и по той же причине всякий раз отчаянно верящая, что именно эти отношения – те самые.

Поля лет на пять нас старше и находится в самом центре пищевой цепочки, тогда как мы с Юлькой, отягощённые отсутствием должных амбиций и правильных интересов, болтаемся в самом её низу.

От наших юношеских мечтаний не осталось ни следа, когда родилась Маруся. На остальных поставил крест преждевременный уход мамы Нади. Мы живём, едва задеваемые отголосками сплетен о светской жизни города и мира в целом. Кто там с кем встречается, кто что куда надел или сказал – если кому-то и есть до этого всего дело, то только не нам.

Полька называет нас «сёстрами Олсен». В принципе, неплохо. «Двое – я и моя тень» – один из любимейших фильмов детства. Правда, на мой вкус, сейчас эти две сестрички выглядят не лучшим образом. Третья сестра, младшая, гораздо интереснее, да и успешнее, судя по тому, что теперь она – одна из «Мстителей».

Полькину иронию я вижу, но не обижаюсь. Каждому своё: ей клубы и любовь, нам – «Огонёк» и маленькая Рапунцель.

Марусины волосы – предмет гордости нашей семьи. Юлька рыжеватая шатенка, поэтому все принимают Машу за мою дочь. Думаю, она пошла в отца, но подругу я об этом не спрашиваю: Марусино появление на свет не та тема, которую у нас принято обсуждать.

И всё же Поля была бы не Поля, если бы однажды не предприняла попытку вытащить нас в свет.

Решение это было спонтанным. Мы даже толком не поняли, как после дня рождения шумного пятилетнего пацана с не менее шумными гостями и с их в два раза более шумными мамами, оказались в «Точке». Хронологию вспомнить можно, но, честно говоря, незачем. Маруся осталась под присмотром Полькиной младшей сестры, а мы, неосознанно подражая тем самым сестричкам, в одинаковых черных джинсах и свитерах – в такси, уносящем нас в центр города.

– Как с креста снятые, – прокомментировала наш вид Полька и сунула мне в руку помаду: – Намажь ей губы, что ли, а то без слёз не взглянешь.

Помадой я лично никогда не пользовалась ни до того вечера, ни после. Помню мамины слова, что как только начнёшь это делать, губы потеряют цвет.

Правда или нет, но мои губы действительно намного ярче Юлькиных, хоть внешне я гораздо бледнее. Юлька смуглая, а моя кожа почти прозрачная. У неё красивые густые брови и тёмные ресницы, загибающиеся на кончиках. У меня тоже загибаются, но это видно только когда я их накрашу. Делаю это редко, а вот брови подрисовываю регулярно, иначе лицо совсем теряется.

По сравнению с яркой подругой я выгляжу белой молью – данность, которая в моей жизни особой роли не играет, потому что вся она проходит либо дома, либо в задних помещениях нашего кафе. Мы как два крота из сказки про Дюймовочку редко вылезаем на свет, предпочитая своё подсобное царство, потому предстоящий вечер обещал стать редким исключением.

Обещал, но так и не стал.

Полька, благослови её господь, выбрала дальний от танцпола столик. Нарочно или нет, но мы реально выдохнули от облегчения, когда, пройдя сквозь яркую танцующую толпу, оказались на своих местах.

Наши вороньи наряды оказались более чем неуместны.

Юлька то и дело кусала губы, пачкая зубы ярко-красной помадой. Верный признак нервняка. Я тоже чувствовала себя не в своей тарелке и то и дело вытирала о брюки потеющие ладошки.

Полька со свойственной ей слоновьей грацией попробовала нас ободрить:

– Пусть думают, что вы эмо.

Получилось не очень.

Не знаю, как Юлька, а я обрадовалась, когда, заметив в толпе кого-то из знакомых, наша провожатая довольно быстро ретировалась.

– Развлекайтесь! – Это было последнее, что мы услышали от неё в тот вечер.

Конечно, глупо было рассчитывать, что нас начнут водить за ручку и всё показывать, но на танцпол мы так и не вышли. Официантка подошла всего раз и ушла разочарованная, приняв заказ на два стакана воды со льдом, которые на нашем столе так и не появились.

Слишком оглушённые, чтобы разговаривать, мы, тем не менее, старались не особенно активно крутить головами. И всё же, на тот момент, это оказалось самым ярким совместным переживанием после школьного выпускного. Ярким, громким, постоянно мигающим, пахнущим сладким дымом, то и дело накатывающим по периметру ямы танцпола.

– Как будто ванильный порошок разбавленный, правда?

– Причём, не лучшего качества.

– Точно.

– Ты включила дополнительную упаковку в сегодняшний заказ?

– Даже две. Амирхан пообещал скидку за недовоз в прошлом месяце. Взяла по максимуму.

– Хорошо. Но в следующем давай поэкономнее. Я тут уронила с антресолей коробку с осенними ботиночками, Маруся тут же попыталась их нацепить. Малы, представляешь? Я думала, ещё год проходит.

– Растёт же. Это хорошо. Купим.

Трудно о таких вещах кричать на ухо. Не принято говорить о делах среди веселящейся толпы. Потому делали мы это с широкими улыбками на лицах, будто речь шла о планах на вечер, а не о том, что скоро перед нами будет стоять выбор: обувь для нашей малышки или упаковка ванилина для производства.

– Как мы оказались в этом, Юль?

Не успели слова сорваться с губ, как я тут же о них пожалела. Всё же понятно: как, почему и зачем – так какого лешего я снова завожу эту песню?

Ещё пару мгновений я надеялась, что Юлька ничего не услышала. Ведь я же не наклонилась к её уху, как делала до этого, а музыка гремит всё так же.

Не повезло! По потухшим глазам стало понятно, что она услышала. Услышала и расстроилась.

– Прости, – прошептала подруга одними губами, и сразу настала моя очередь увидеть, услышать и расстроиться. Всё в том же порядке.

Какой смысл заговаривать об этом, да ещё в таком месте? Гордая Юлька никогда не попросит о помощи, но всегда с благодарностью её примет и обязательно предложит свою. Потому я и делаю для неё всё, что делаю – с таким отношением к жизни она долго не протянет. Обманут, затянут, облапошат, унизят, уничтожат. Уже была одна попытка. Еле выгребли.

– Пойдём домой, Юль.

– А Поля как же?

– Поля только рада будет. Пойдём. Я устала.

– Хорошо. Только зайдём в туалет, ладно?

– Сначала его надо найти.

Глава 9

Свет стробоскопов лихорадочно метался по фигурам танцующих, изламывая их, выхватывая выбеленные лица, обращённые вверх к поднятым над головами руками. Жутковатое зрелище, если не стоять внутри этой человеческой массы. Но чем дольше я к ней присматривалась, тем меньше мне хотелось быть её частью. Ассоциация с инопланетным нечто, живым, многоголовым, многоруким и многоногим пугала до жути.

Мы двигались по краю чаши, двумя ступенями вниз обозначавшей начало танцпола. Несколько раз меня чуть туда не столкнули. Толпа была немыслимая и по мере продвижения вперёд становилась только плотнее. Причина оказалась более чем понятна, когда даже сквозь грохот музыки до нас донеслось звяканье посуды: мы приближались к бару.

Он был почти полностью скрыт за мужскими спинами. Женщин практически не было, они все сидели за столиками. Если кто-то и поворачивался к нам, то только за тем, чтобы окинуть быстрым взглядом и отвернуться. Это было хорошо, потому что меньше всего нам сейчас хотелось чужого внимания. С того момента, как мы вышли из-за столика, Юлькина рука держалась за моё запястье, и с каждым шагом её хватка становилась всё крепче.

Я решительно прокладывала нам путь через людское море. Пройдя по периметру зала, мы должны были либо найти туалет, либо выйти к выходу, и тогда Юльке придётся терпеть до дома.

Не пришлось.

Туалетные комнаты оказались за углом длиннющей барной стойки. Всё пространство перед ним было заполнено женщинами: яркими, громкими, разукрашенными сверх меры и сверх меры оголёнными райскими птицами. К нашему величайшему облегчению, никто из них вниманием нас не удостоил.

– Подожду тебя здесь, – сказала я у дверей с горящим красным треугольником, показывая на нишу, отделённую от прохода колонной.

Юлька кивнула и быстро шмыгнула внутрь.

Я отошла в сторону, пропуская очередную группку полуобнажённых девушек с ярко раскрашенными, усыпанными блёстками лоснящимися лицами.

Мне никогда не было дела до того, кто и что обо мне подумает, в частности, о моём внешнем виде, и всё же непроизвольно я отступила назад, сливаясь со стеной, прячась в её тени. Оказавшись там, я пыталась убедить себя, что сделала это только затем, чтобы не мешать выходящим, а не потому, что мне стыдно за неуместный наряд. Получалось плохо, и в глупой надежде оправдать себя же в своих глазах, принялась преувеличенно заинтересованно рассматривать гостей. Будто мой вид и моё нахождение здесь оправдано, и сейчас ко мне подойдут такие же стильные эмо и мы закатим свою воронью эмо-вечеринку.

Глупо. По-детски. Вполне ожидаемо для такой неудачницы, как я.

И всё же, не совсем неудачницы, потому что, не вытягивай я шею в поисках воображаемых знакомых, не увидела бы кое-что действительно интересное.

Их было человек пять-шесть – мужчин, разительно отличающихся от остальных гостей и внешним видом и тем, как они шли сквозь толпу. Как линкоры, рассекающие волны: строгие, внушительные флагманы мужской братии, чьи воды довольно символично расступались перед ними. Все они были в тёмных костюмах и шли по направлению к бару, прорезая собой людское море и то и дело останавливаясь возле буйков – тянущихся к ним для приветствий редких рук.

Лица барменов – тех, кого мне удалось увидеть, – стразу стали серьёзными. С подобострастием они сбились в одну кучу, ловко угадывая, к какому краю бара подойдёт верховная эскадра. На стойке, явно по заведённой традиции, тут же выстроились несколько стопочек, аккуратно наполненных прозрачной жидкостью. Без лишних слов мужчины выпили, а затем в руке каждого оказался стакан из толстого стекла с чем-то тёмным. Виски либо коньяк, однако льда в тех бокалах оказалось больше.

Один из этих мужчин, высокий блондин с забранными в небрежный хвостик волнистыми волосами что-то сказал остальным и показал куда-то наверх. Я проследила за этим движением и увидела балюстраду, по периметру опоясывающую весь зал. Оказывается, здесь есть второй этаж, а я сразу и не заметила. И вообще, мы же никуда не спускались, значит, клуб занимает минимум два этажа здания. Что же здесь за шумоизоляция, если на улицу не прорывается ни единого звука. А наверху спят люди. Если спят. И если они вообще там есть. Может, его хозяин выкупил всё здание? Представляю, сколько это может стоить!

Невольно я спроецировала образ неведомого хозяина на того блондина и снова посмотрела в его сторону.

А он будто почувствовал мой взгляд и повернулся.

Тор?!

Десять лет прошло, но я сразу узнала одного из друзей Тимура Яворского.

Блондин Тор – красивый, молчаливый гигант, приносящий мне красные, натёртые воском яблоки. Перед тем как их есть, приходилось счищать его ногтем.

Тор. Изменившийся, повзрослевший, возмужавший. Странно видеть его таким, да ещё с улыбкой на губах. Обычно меня он ею никогда не удостаивал.

– Я всё. Идём?

Юлька выскочила на меня как чёрт из табакерки, так, что я даже вздрогнула.

– Напугала, блин.

– Извини. Я тебе сейчас такое расскажу! – Её щёки буквально раздувались от смеха: – Похоже, в соседней кабинке кто-то занимался сексом.

– Не думаю, что здесь это такая уж редкость. А вот у меня есть кое-что интересное. Видишь того высокого с хвостиком? – ткнула я в сторону Тора и компании. – Это один из тех парней, что навещали меня в больнице. Ну, помнишь, когда я спасла ту…

Я осеклась, заметив, как буквально на глазах лицо подруги утратило все краски.

– Юль, ты чего?

До этого момента я думала, что это просто литературный оборот, но именно так и произошло: веселящиеся щёки сдулись, румянец с них спал, лицо вытянулось, глаза, наоборот, расширились. Даже не знаю, что из этого набора преображений пугало больше.

Юлька, и раньше не блиставшая ростом и статью, вся сжалась, скукожилась, словно смятая бумажка, и, вдобавок, шагнула за мою спину. Спряталась.

Я сразу потеряла интерес и к Тору, и ко всему, что происходит вокруг.

Крутанувшись назад, я схватила Юльку за предплечья:

– Юля, что?

И ещё один литературный эпитет воплотился в жизнь. Стеклянный взгляд. Мёртвый и невидящий. Пугающий до дрожи в коленках. Моих.

Пусть Юля всё ещё самостоятельно стояла на ногах, но с таким взглядом это точно продлится недолго.

– Пойдём, а? – потянула я за собой подругу, и она пошла. Послушно. Как маленькая.

Теперь толпа мне не мешала. Я её просто не замечала, пробивая себе путь подобно ледоколу, таща на буксире податливую Юльку.

Лишь на улице я осмелилась снова взглянуть на подругу. Она всё так же смотрела перед собой, но теперь иначе: серьёзно, по-взрослому. Будто сразу лет на десять повзрослела. Именно так мама Надя смотрела на нас, думая, что мы этого не видим. Всё чаще я замечала у Юли такой же взгляд, но никак не думала увидеть его именно сегодня.

– Юль, расскажешь?

Она часто заморгала, словно очнувшись от гипнотического сна, потом бросила на меня быстрый виноватый взгляд и попыталась улыбнуться.

– Как думаешь, нам удастся поймать такси?

– В это время? Конечно! Все таксисты города сейчас здесь.

– Думаешь?

– Уверена. Постоим, подождём, когда подъедет следующее, и попросим отвезти нас на Рабочку.

– Как думаешь, сколько это будет стоить?

– Сколько бы ни стоило. Ехать всё равно надо.

– Надо, – согласилась Юлька и в поисках такси начала преувеличенно активно крутить по сторонам головой.

Никогда я не торопила события. Юля сама мне всё рассказывала, когда приходило время. До разговора по душам ей всегда необходимо было созреть. Какие-то темы висели между нами неделями, иные – месяцами, и лишь одна годами – та, чьё время ещё не пришло, и я надеялась, что не придёт никогда.

И всё же тогда мне показалось, что момент настал. И всё же, чутьё меня подвело. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и мы вовсе перестали вспоминать, что когда-то были в «Точке».

Полька, конечно, обиделась из-за того, что мы ушли, не предупредив, но обида как вспыхнула, так и прошла, и у нас в отношении её тоже. Мы с Юлькой жили, работали, воспитывали Марусю, а потом мир перевернулся с ног на голову.

И вот я лежу в своей кровати и обдумываю, как бы мне снова попасть в «Точку», чтобы найти Тора. Ведь, я отлично помню слова Тимура Яворского после того, как спасла его сестру: «Никто этого не забудет. Ни я, ни они». Я бы никогда не посмела этим спекулировать, но теперь в беду попали моя названная сестра и её дочь. Они тонут, и как бы сильно я не бултыхала ногами, вытащить их мне не под силу.

Моя спасительная функция дала сбой.

Глава 10

Обычное наше утро похоже на закольцованный во времени конец света. «День сурка», только без «Ай гат ю бейби» из радио-часов. Поднимаемся мы так же, как и Фил Коннорс, в шесть, а дальше возможны варианты.

Куда-то пропадают приготовленные с вечера тёплые носки. Неожиданно заканчивается зубная паста. Маруся отказывается надевать «пьятивные» тёмно-синие колготки. У Юльки отрывается бретелька от единственного красного лифчика, который надевается под ажурный красный свитер – единственную нарядную вещь в её гардеробе.

Много всего случается утром, но финал по итогу один – мы всюду опаздываем: Машка в сад, мы с Юлькой – на работу. И пусть сад выбран ближе к работе, чтобы скомпенсировать потраченное время, всё равно мы каждое утро внутри аврала и цейтнота. Хорошо, что автобусы ходят по расписанию. Хорошо, что водителей мы уже знаем в лицо. Хорошо, что водители знают в лицо нас.

Когда работаешь на себя, имеется большое искушение забить на дисциплину. Мы никогда даже не пытались это сделать, воспитанные примером мамы Нади. Она всегда уходила на работу чуть свет, а возвращалась нередко за полночь. Следила, чтобы к её уходу и в зале, и на кухне был порядок.

Последними мы не уходим, кому-то надо забирать из детского сада Марусю. Но мы с Юлькой взаимозаменяемы, действуем на равных, на равных же принимаем решения. Замечательный тандем, который с сегодняшнего утра остался без педалей. Чёрт его знает, куда несётся наш велосипед, но дорогая явно неровная, грозит бедой не только задницам, но и голове.

И почему, когда не надо вставать рано, оно обязательно встаётся само?

Подушка больше не мягкая, одеяло не греет. Я поднимаюсь, нащупываю ногами стоптанные тапочки и плетусь в ванную.

Август к повороту. На улице по вечерам становится прохладно. Прохлада выстужает и дом. Отопление не включат до начала октября, и следующие недели – мои самые нелюбимые в году.

Я вообще мерзляка. Круглый год сплю под ватным одеялом и даже в жаркий день не выхожу из дома без кофты. Джинсы и толстовка – любимый вид одежды. У Юльки тоже. Так мы добираемся до работы, где переодеваемся в униформу, потому что нередко выходим в зал, помогая или подменяя официантов.

Надо заказывать грузовое такси, чтобы вывезти из кафе оборудование и вещи. Алевтина всё вынесет на помойку, к бабке не ходи. Устроит из нашей «стекляшки» очередной свой придурочный салон для своих придурочных подружек и иже с ними.

Нынешняя любовница Волочкова до недавнего времени жила на соседней улице. Мы с Юлькой её хорошо знаем. Знаем, что ей гораздо больше тридцати, хотя одевается она как героиня манги. Знаем, что кличка у неё «Алька-стакан» за юношескую привычку прибухнуть за гаражами. Знаем, что шик и лоск она приобрела после того, как сошлась с Артурчиком – хозяином автосервиса на привокзальной площади. Алька даже ходила беременной, но вот ребёнка её никто никогда не видел. Говорят, сплавила бабке в глухую деревню.

Первый салон красоты Альке подарил именно Артурчик. Не касайся это нас, я могла бы ею восхищаться. Бульдожья хватка Алевтины относительно мужчин сработала и в бизнесе. Её «Шармы» есть в каждом районе города и пользуются популярностью. Она давит конкурентов рекламой и бросовыми ценами на услуги – так говорят в той самой рекламе, которая лезет из каждого утюга. Понятно, чем ей приглянулся наш «Огонёк»: пешеходная улица в самом центре Рабочего Посёлка с вымощенным плиткой тротуаром и ажурными лавочками в окружении красивых клумб – местный Манхэттен. Наше кафе не единственное на улице, но единственное детское. Во всём городе нет такого формата. К нам из центра ездят за праздником.

И вот теперь праздник закончился.

Моя кружка с герцогиней Кейт и принцем Уильямом стоит на верхней полке.

Она красивая. И Кейт, и кружка. Клиентка подарила Юльке, привезла из самой Англии, а Юлька отдала мне. Маруська ведёт за ней охоту, уж очень ей нравится свадебное платье невесты. Пришлось пообещать крестнице, что отдам ей кружку, как только она пойдёт в школу, и теперь я трепетно её берегу. Достаю редко: по праздникам, перед важными событиями или когда хочу поднять себе настроение. Как, например, сегодня.

Кофе я предпочитаю чёрный и сладкий. Три ложки сахара, не меньше. Это и есть мой завтрак. Ни бутербродов, ни каш. Если только по выходным, когда я завожу блинчики или оладьи, и мы завтракаем все вместе.

Это традиция. Незыблемая. Дающая ощущение стабильности и надёжности всем нам. Кафе по выходным тоже работает, но мы с Юлькой дали себе зарок субботу и воскресенье проводить дома. Хотя бы поодиночке. Делать все возможное, чтобы Маша не чувствовала себя обделённой, любя её в два сердца. Правда, моё в этом смысле совсем желе.

Я балую её. Потакаю капризам. Непедагогично зацеловываю при каждой возможности и тискаю. За что периодически мне влетает от её мамы. нкое

– Такое чувство, будто у меня две дочери. Одной два, другой двадцать два, – сетует Юлька, но не по злобе. Мы с Маруськой хихикаем и в шутку называем её матушкой Готель. Не в смысле вредной мачехи Рапунцель, а в том, что «мама-ааа умней!».

Сегодня четверг, и впервые за много лет нам никуда не надо спешить: ни в школу, ни в колледж, ни в садик, ни на работу. Странное ощущение. Почти незнакомое.

В доме тихо. На часах пять ноль две. Все спят, но через час-полтора мы будем бегать по дому, торопясь со сборами.

Стоп!

Не будем.

Теперь не надо никуда торопиться. Придётся учиться этому – не спешить. Расслабиться и получать удовольствие от жизни.

Три раза ха-ха!

Какое там – расслабиться! Надо думать, что делать дальше. Как и чем зарабатывать. Но я упорно гоню от себя эти мысли, сосредоточившись на одной: найти Тора и попросить о помощи. Что-то подсказывает, таких как он волочковыми не напугать.

Глава 11

Всю дорогу до «Точки» я думаю о том, как начну разговор. Мысли хаотичны, но в одном я уверена: говорить надо кратко и по делу.

Легко сказать. Кратко даже в голове не получается. Как ни крути, начинать надо с начала. С бабы Симы, с мамы Нади, с Юлькиной помощи мне, с Маруси. Необходимо, чтобы Тор понял: помогая им, он помогает мне.

Говорят, просить за других всегда легче, но в данном случае я прошу за себя, потому что не мыслю другой жизни – не в этом доме, не в этой комнате со старыми половиками, ни с этими девчонками. Я отчаянно цепляю за нашу привычность, потому что не менее отчаянно боюсь её потерять. Остаться одной – мой самый главный страх в жизни, потому что одна я уже оставалась.

Другой автобус. Другие водитель и кондуктор. Я еду в том же направлении, но выхожу на остановку раньше, чтобы пересесть на маршрутку, идущую в центр.

На месте я оказываюсь в начале седьмого и сразу понимаю, что опоздала. Клуб закрыт. Людей на улице нет. Где-то на другом конце несколько фигур толкутся возле лестницы, над которой мигает цифра «24».

Почему-то я думала, что такие заведения работают круглосуточно. Но над аркой, венчающей вход, не горит даже вывеска – ярко-белая кардиограмма, огоньки которой бегут к пульсирующей красной точке. Название в виде инсталляции – очень оригинально и немного пугающе. Я помню это ощущение по первому посещению. В темноте эта вывеска действительно напоминает экран больничного кардиомонитора.

Может, надо было прийти в выходные? А, может, клуб закрыт?

И всё же просто так уйти я не могу. Иду в тёмную арку и останавливаюсь перед широкой, обитой железом дверью.

В тот раз она была открыта. В ярко освещённом проёме стояли трое мужчин, одетых в чёрное. Поля поздоровалась, и один из них откинул красный шнур, перегораживающий вход на двух золотых столбах. Как выглядела дверь изнутри, я, убей, не помню, но вот снаружи у меня есть прекрасная возможность её рассмотреть.

Это стальной лист, зеркальный, сияющий до блеска. По периметру идут железные клёпки, прогибающие сталь, словно пуговицы лёгкий шёлк. Не представляю, как поддерживать её в таком сияющем состоянии. Если только после каждого посетителя проходить «Мистером Мускулом».

Другое, что меня поражает – отсутствие какой-либо ручки. Снаружи дверь не открыть – только изнутри.

Интересно.

Пришлось постучать. Раз. Другой. Третий.

Правда, я не жду, что мне откроют. Настолько не жду, что, услышав скрежет замка, от испуга отскакиваю назад.

Сердце ухает в груди, когда из темноты проёма на меня шагает высокая мужская фигура.

– Да как же вы задрали с этими карточками! Пять штук уже не приговор, что ли? Надо предложить поднять до десяти. Может, это вас чему-то научит.

Онемев от такого напора, я бестолково таращусь на наступающего на меня высокого взлохмаченного парня, одетого в чёрный костюм и белую рубашку. Его хорошо  начищенные туфли бьют каблуками при каждом шаге, едва не выбивая искры из испещренного трещинами асфальта.

Я снова отступаю на пару шагов, боясь, что при следующем непременно врежусь в стену.

– Вам надо ключи амбарные повесить на шею и под страхом увольнения запретить снимать. Как коровам.

Парень грязно ругается и презрительно кривит губы.

– Что смотришь, как баран на новые ворота? Гони пять штук или вали на все четыре стороны.

– Нет.

– Что, нет?

– Пяти штук у меня нет.

– Ну, и иди отсюда, дура безмозглая.

Я разворачиваюсь и иду. Именно потому, что дура. И как раз-таки безмозглая.

До меня внезапно доходит весь идиотизм моего поступка. Ведь, я же толком и не объясню, к кому приехала. К Тору? А почему сразу не к Одину? Или к Капитану Америка.

Можно просто встать на улице и высматривать его в толпе – эффект будет тот же. Или – что логично! – приехать к открытию клуба и потусоваться поблизости, разглядывая входящих.

С чего вдруг я решила, что Тор здесь работает? Может, он обычный посетитель. Такой же гость, как и я. По тому, что он знает о втором этаже, не совсем как я, конечно. Да, выглядел он круто. Но необязательно же если крутой, то обязательно хозяин. Мы с Юлькой до недавнего времени тоже были хозяйками, но с крутостью той же Алевтины не сравнить.

– Ты точно шизанутая! Что, так и уйдёшь?

Только потому, что теперь в голосе парня нет злобы, я останавливаюсь и оборачиваюсь.

Он скалится. В темноте арки его белоснежные зубы – единственное светлое пятно.

Выглядит жутковато.

– Так и быть, тысяча. Но строго между нами, усекла?

– И тысячи у меня нет, – говорю я, уже понимая, что договориться можно.

– Хрен с тобой! Потом отдашь.

– Не отдам.

Улыбка парня становится ещё шире.

– Ты новенькая, что ли?

– А даже если и так, то что?

– Борзая слишком, вот что. Ладно, заходи. Там аврал после вчерашнего. У Николаича пукан рвёт ни по-детски.

Я понятия не имею, кто такой этот Николаич и что именно случилось вчера, но пренебрегать таким предложением глупо, потому резво бегу назад.

– Спасибо, – спешно благодарю и захожу в тёмный, пропахнувший уже знакомым сладковатым запахом коридор.

Глава 12

Месяц работы в «Точке» многому меня научил. И, в первую очередь, думать, что делать и что говорить.

Я и так не назову себя излишне разговорчивой, но здесь на досужую болтовню и вправду нет времени. Иногда только позволяю себе небольшую перепалку с Сашкой – тем самым охранником, что так нелюбезно встретил меня в мой первый день.

К слову, за потерю «проходки» здесь действительно штрафуют на пять тысяч. Свою я берегу как зеницу ока. Она прикреплена к кислотно-розовому шнурку, потому почти не теряется. С самого начала я привыкла не выпускать её из рук, точнее с шеи, что так же является постоянным поводом для Сашкиных шуток. Припоминает коровий колокольчик, которым он желал снабдить залётную меня.

Сейчас в «Точке» я своя. Самая молодая из младшего обслуживающего персонала.

Из почти что совладелицы кафе в поломойки – так себе карьерка! Однако, когда после трёх часов работы я принесла домой зелёную тысячную бумажку, на это стало плевать.

Странно, как порой незнакомые люди, сами того не подозревая, влияют на нашу жизнь.

Приди в то утро девушка по имени Таня, которую ждали на место уволенной тоже Тани, глядишь, и не оказалась бы я в «Точке». А так, не став разбираться, Сашка сразу направил меня в сторону двустворчатой распашной двери с окнами-иллюминаторами, за которой скрывалось ярко-освещённое, сияющее сталью и хромом помещение кухни.

Огромный двухметровый мужик в интеллигентных очках в едва заметной тонюсенькой оправе стоял в самом её центре и громко и безадресно ругался матом. Именно так Артём – Артём Николаевич Рошанский, главный администратор клуба – выражал недовольство вчерашней работой кухни.

Чуть позже я узнала, что это его нормальное состояние. Рошанский вообще часто чем-то или кем-то недоволен. Особенно, если застаёт что-то или кого-то не на своём месте. Педант высшей категории. Поборник порядка и правил, в традиции которого доводить до белого каления всех – от барменов до шеф-поваров.

Ордунг мас зейн.

С одной стороны, это правильно, с другой, доставляет массу неудобств тем, кто к подобному образу жизни не привык. Мне же хватает и опыта, и мозгов, чтобы понять, что только таким образом можно организовать тот разрозненный хаос, который представляет собой развлекательное заведение. Именно за организованность и следование заведённому порядку здесь платят хорошие деньги. Малейшее отступление от правил грозило штрафом. За второе нарушение следовало немедленное увольнение.

Та Таня, на чьё место меня взяли, имела неосторожность дважды за неделю опоздать на работу. Вторая не удосужилась даже прийти. Чтобы избежать лишних вопросов, я назвалась той самой Таней и, судя по тому, что в отделе кадров от меня не потребовали оригиналов документов, никто не ждал, что очередная «таня» надолго задержится.

На самом деле, я и не планировала. Найти Тора – такова была первоочередная задача, и мне думалось, что изнутри это сделать легче. По крайней мере, я точно смогу узнать, работает ли он здесь или нет. Но за месяц я ни на шаг не продвинулась в этом деле и именно из-за пресловутого Рошанского.

«Обслуживающему персоналу категорически запрещается появляться перед гостями, если обратное не является частью их должностных обязанностей». Моя должностная инструкция делает меня рабом лампы: вменяет не уходить дальше кухни и подсобных помещений.

Снова подсобка, снова кротовьи норы. Но так даже лучше, потому что выходить в зал с ведром и шваброй для меня некомфортно. Людская неорганизованная масса пугает. Я не понимаю, как в ней действовать и боюсь растеряться. Те, кто убирает в зале, за время работы научились лавировать со шваброй между посетителями так, что их вовсе не замечают. Для меня же выход в зал всегда сопряжен со стрессом. Я помогаю остальным только когда клуб пустеет – в конце дня, который всегда случается под утро.

В ночной смене нас пятеро. Три женщины в зале и две в задних помещениях. Я, как самая молодая, в кухне и на складе. Моя напарница Шанель, пожилая киргизка, в кабинетах наверху.

Настоящее имя Шанель никто не знает. Так её называют исключительно из-за сумки с одноимённым логотипом, которую она носит на сгибе локтя, как английская королева. Не думаю, что сумка настоящая, впрочем, всякое бывает.

Со мной Шанель почти не разговаривает. По первости казалось, что она вообще по-русски не понимает. Потом оказалось, что понимает. Ещё как понимает, но предпочитает, чтобы думали обратное.

Неболтливая уборщица – настоящий клад, и, судя по всему, руководство это ценит. Шанель здесь дольше всех, с самого открытия клуба, и негласно считается старшей.

Меня же она как-то сразу невзлюбила, я даже толком не поняла, за что. У нас разные зоны ответственности, и всего раз Рошанский попросил меня пройтись тряпкой по перилам лестницы на второй этаж – зеркальной той, что в зале. Насколько я понимаю, именно там находятся кабинеты руководства, но дальше той лестницы продвинуться мне не удалось. Шанель налетела на меня коршуном, отобрала тряпку и едва ли не пинкам погнала вниз. Похоже, она вменила себе в обязанность следить не только за порядком, но и отсеивать ненужных посетителей, что, безусловно, излишне, потому как наверху лестницы денно и нощно дежурит охранник – неприметный парень в таком же чёрном костюме, что и Сашка.

Платят здесь вовремя и хорошо. Говорят, это столичные зарплаты. Охотно верю, потому что получаю в два раза больше, чем Юлька платила нашим уборщикам. В нашей ситуации это действительно выход. По крайней мере, теперь мы можем оплачивать счета.

К слову, к моей работе Юля отнеслась негативно. Мы даже впервые за много лет поругались. Что-то останавливает меня назвать подруге истинную причину моего устройства в «Точку», потому настаиваю на версии, что это из-за денег.

– Мы не настолько нуждаемся, чтобы ты драила сортиры! – кричит Юлька, но мы обе знаем, что это не так.

Всё, что можно реализовать – оборудование, остатки товаров – идёт на закрытие счетов поставщикам, зарплату сотрудникам и обязательные налоговые платежи. Правда, волочковские прихвостни пообещали решить эти вопросы без лишних проволочек, но я настаиваю, чтобы Юлька не пустила дела на самотёк, и как могу ей помогаю: читаю бумаги, проверяю платёжки и счета. Голова пухнет после двенадцатичасовой смены, но я это делаю. Всё же, экономические азы, в отличие от Юльки, я постигла. Да и бухгалтер, что составляла для нас отчётность, помогает. При таком раскладе моя зарплата в «Точке» некоторое время будет нашим единственным доходом. А с церберами в виде Шанель и Рошанского это время обещает подзатянуться.

В неделю у меня всего один выходной, и в этот же день, похоже, выходной у Рошанского, потому как на работе он едва ли не круглосуточно. И всё же при любой возможности я стараюсь как можно чаще крутиться возле заветной лестницы. Иногда замечаю посетителей, мужчин и женщин в деловой и не очень одежде, что поднимаются или спускаются по ней, но знакомых среди них нет.

Надежда встретить Тора гаснет с каждым днём. Я даже подумываю пораспрашивать Сашку, но что-то меня останавливает. Нет между нами личных разговоров, лишь подзуживание, которое даже дружеским не назовёшь. И всё же именно он оказывается тем, кто эту надежду возрождает.

В один из коротких ночных перерывов я выхожу на улицу.

Переулок у служебного входа жутковатое место. Все, кто так же выходит передохнуть или покурить, жмутся к кругу света под тусклой лампочкой над дверью. Я же бесстрашно шагаю в темноту, подальше от пропахших табаком стен в сторону мусорных баков.

Едва уловимое движение и огонёк сигареты поначалу напрягает, но, когда из темноты выходит Сашка, я расслабляюсь и по привычке разминаю плечи – как борец перед выходом на ринг.

– Ну как ты, Розовый Кролик? – Первый удар всегда за Сашкой.

– Неплохо, волчара. Снова травишься никотиновыми палочками? Бросал же.

– Было дело. Жизнь нервная.

– Слабак, – усмехаюсь я, но внутри напрягаюсь. Всё ещё нащупываю границы дозволенного в нашем общении.

– Опять хамишь? – губы Сашки растягиваются в улыбке, привычно обнажая крепкие белые зубы. Когда-нибудь я расспрошу, чем он их чистит, но не сегодня. Сегодня мы пикируемся. – Расхреначу вот бутылку дорогого вискаря и свалю на тебя.

– Испугал ежа голым задом! Все знают, что я к бару и на пушечный выстрел не подойду. Там другая Таня убирает.

– Вас реально всех Танями зовут?

– Да. Как в том фильме, знаешь: Стив, Стиви, Стиви О?

– Не знаю.

– Куда тебе!

– Да ты…

Сашка не успевает ответить. На поясе оживает рация:

– «Общий сбор в два сорок пять. Ждём шефа с «випами». Герман за яйца подвесит, если облажаемся».

– Ничего нового, – презрительно бросает Сашка и щелчком отправляет окурок в ближайшую лужу.

– Кто такой Герман? – интересуюсь, осмелев.

– Босс наших с тобой боссов.

– Тот, который в Москве?

Сашка замирает и с макушки до ног сканирует меня цепким взглядом, так, что неожиданно для себя я понимаю, за что этого шутника и балагура взяли в охрану.

– Откуда знаешь про Москву?

– Все говорят. – Я быстро нахожусь с ответом. Возможно, даже слишком быстро.

– Кто, все? – Не отступает.

– Все в городе. Говорят, «Точку» выкупил столичный бизнесмен. Отсюда и популярность.

– А…

Взгляд Сашки тускнеет.

– А Герман этот, значит, из наших?

– Из наших.

– Ясно. Ни разу его не видела.

– Твоё счастье. Он любит обедать розовыми кроликами.

– Поперёк горла встану. Я костлявая.

– Ничего, Гера обсосёт.

Довольный скабрезной шуткой, Сашка хохочет и не замечает, как я едва не спотыкаюсь о собственные ноги.

Гера???

Гера???

Неужели, тот самый?!

Глава 13

Моя униформа – чёрное трикотажное платье с белым хлопковым воротником. Очень удобное, кстати. Воротник отстёгивается. Каждый вечер я ношу его домой стирать. Платье тоже, но перед выходным.

Воротничок потихоньку подсаживается и начинает натирать шею. Особенно, если вспотею. На кухне иногда бывает жарковато, но сегодняшняя ночь точно даст фору предыдущим.

Я нервничаю. Боюсь пропустить Геру. Боюсь, что Гера окажется не тем самым Герой. Даю зарок, что если это не тот самый Гера, уйду.

Чёрт с ним, с деньгами. Проживём.  Пойду на завод, там всегда люди нужны. Да и вариант обращения в областную газету ещё не до конца мною отброшен. Найду голодного, хваткого до сенсаций журналиста, и покажем Сволочкову кузькину мать.

Рошанский перехватывает меня, когда я третий раз за ночь драю общий коридор.

– Иди наверх. Помоги Нуркан.

То, каким тоном он этого говорит, подразумевает, что я должна знать, кто такой Нуркан. Уточнить – дать повод для ненужных комментариев.

Я загоняю ведро и швабру в небольшую подсобку, которая служит у нас и складом, и комнатой отдыха, вытираю вспотевшие руки о платье, быстро переплетаю волосы и оттягиваю воротничок.

Жарко.

Через пару минут я узнаю, что Нуркан – это Шанель.

На мой вопрос охранник на этаже показывает на одну из дверей справа.

– Там.

Конечно, я стучу, а как иначе, удивляюсь, когда вижу Шанель, но быстро собираюсь.

– Ты чего тут? – спрашивает она недовольно.

– Артём Николаевич прислал помочь.

– Не нужна мне твоя помощь. Иди.

Нельзя мне уходить, точно не сегодня. Потому напираю:

– Может, в коридоре ещё раз пропылесосить?

– Не надо. Иди отсюдова.

Её «отсюдова» срабатывает для меня как красная тряпка.

– Рошанский сказал помочь, значит, буду помогать.

Я с силой толкаю дверь и под обалдевший взгляд Нуркан вхожу в кабинет.

Комнату.

Спальню.

Или сейчас так модно – кровать в кабинете?

К слову, стола я здесь не наблюдаю. Как и шкафов.

Есть кровать. Диван у противоположной стены. Небольшая барная стойка в огнях и хрустале. Тёмные стены и расправленная кровать криком кричат по какому назначению используется эта комната.

Я замираю на пороге, открыв рот, и прихожу в себя только когда слышу за спиной:

– Иди, говорю. Не надо тебе тут.

Меня поражает, как Нуркан говорит это. Оборачиваюсь и вместо злобы в раскосых глазах вижу тревогу.

– Иди, Таня.

Почти по-матерински. Настоятельно и с нажимом. И без обычного раздражения.

Мне как-то сразу перестаёт хотеться что-либо выяснять. Будто увидела не гостиничный номер – это же он, так? – а пыточную. Желание сбежать так сильно пульсирует в ногах, что я начинаю на месте приплясывать.

– Иди, – повторяет бывшая Шанель, и я понимаю, что больше никогда её так не назову. Даже про себя.

– Спасибо, – бормочу и стремглав выбегаю из комнаты.

Мне надо переварить то, что я сейчас увидела.

Стены давят. Запах клуба давит.

Тот сладкий дымок уже не кажется мне ванильным. Он пропах чем-то тяжёлым – тем, названия чего я ещё не знаю.

Мне двадцать два, и я девственница. Но я прекрасно представляю, что такое секс, знаю, как выглядит, но не знаю, как ощущается и пахнет. И вот, будучи совершенно неискушённой, я буквально прикасаюсь к нему.

Это комната для свиданий, не гостиничный номер.

Здесь не гостиница, а ночной клуб.

Люди здесь не живут, а проводят ночь.

Сколько их было на той кровати? Может, и Тор там был. И Гера. И Тимур.

Всё это время я в тайне надеялась, что бизнесмен, купивший «Точку» – Тимур Яворский. Он уехал из города десять лет назад и почему-то мне казалось, что в Москву, где вполне мог заняться клубным бизнесом.

Вполне мог заскучать по родине. Здесь же похоронены его родители и брат, уж раз-то в год он должен сюда приезжать. Лично я всегда хожу к родителям в день их рождения и в день смерти. Мама похоронена в восточной части кладбища, а папа – в общем мемориале жертв катастрофы, что на центральной аллее. Там же неподалёку могилы семьи бывшего районного главы.

У Яворских красивый памятник из чёрного гранита. Фотографий нет, только имена и даты. У постамента во встроенной ажурной вазе всегда живые цветы. Думаю, их кладут по распоряжению Тимура.

Каждый раз, навещая своих, я подхожу туда, чтобы посмотреть на них. Цветы всегда разные, но среди них обязательно есть две белых розы. Мне кажется, это специально для мамы. А ещё кажется, что Тимур сам их выбирает – думаю, даже живя в другом городе, это можно сделать. Интернет делает людей ближе.

Но сегодня мне хочется, чтобы Тимур Яворский оказался как можно дальше от нашего города. Как можно дальше от «Точки» и той комнаты.

Я отчаянно не хочу, чтобы он имел к ним отношения.

Не хочу, чтобы мой Гера оказался тем самым Германом.

Не хочу, чтобы Тор был завсегдатаем.

Не хочу, чтобы мои детские воспоминания сливались с пропахшим сексом комком чёрного постельного белья на полу возле растерзанной кровати. С тревогой в голосе Нуркан. С тем, от чего она, как оказалось, меня всё это время оберегала.

Но мне не везёт.

Глава 14

Страшно, но я ухожу подальше от соглядатаев, туда, где всего час-полтора назад переругивалась с Сашкой – к мусорным бакам. Сейчас я бы точно не отказалась от его компании.

Меня немного потряхивает – то ли от пережитого потрясения, то ли от холода. Жара больше нет, воротник не кусает. Курила бы, было бы чем занять руки, а так я зябко тру себя за предплечья и таращусь под ноги.

Пытаюсь разобраться, почему так прореагировала на увиденное, но в голове картинка комнаты и никаких связных мыслей. Отчего-то вспомнился Юлькин смех, когда она услышала парочку в женском туалете. Одно дело обжиматься в тесной кабинке, другое – на шёлковых простынях, постеленных специально.

Надеюсь, их выкидывают. Не используют же повторно?

Галогеновые фары прорезают темноту, выхватывая из неё выщербленные кирпичные стены и воду в лужах разбитого асфальта переулка.

Я по инерции отступаю в темноту, прячась от слепящего света и шума, издаваемым мощным мотором нескольких внедорожников, поворачивающих с Авиаторов.

Четыре чёрные машины.

Как тогда, у озера.

Первая доезжает до конца переулка. У служебного входа останавливается третья. Четвёртая становится боком, перегораживая въезд. Моторы не глушатся, двери не открываются ещё около минуты.

Я замираю в своём укрытии. Остальные, кто курил под лампочкой служебного входа, свинтили сразу при появлении первой машины. Я здесь одна. И четыре больших внедорожника.

Потом всё происходит очень быстро.

Пассажирские двери открываются будто по команде. Каждый из вышедших мужчин, одетых в одинаковые черные костюмы, проделывает одно и то же действие: быстро и цепко осматривает переулок. Удостоверившись осмотром, они подходят к задней пассажирской двери, открывают её и встают так, что рассмотреть, кто выходит, становится невозможно. Это точно мужчины, но вот сколько их – сказать затруднительно. Дверь в клуб распахивается почти одновременно. Рошанский делает это самолично и самолично же придерживает её перед заходящими.

Не сразу я замечаю, что один из «людей в чёрном» направляется ко мне. Машинально делаю шаг назад и впечатываюсь спиной в мусорный бак. Что-то острое царапает мне лопатки. Я сжимаю зубы, чтобы не вскрикнуть, и в этот момент ниша, в которой я стою, погружается во тьму: подошедший полностью закрывает собой свет.

– Дёрнешься, убью, – говорит он тихо, и я верю: действительно убьёт. И не поморщится. Потому быстро киваю, обозначив, что услышала и на всякий случай вжимаю голову в плечи.

– Что там у тебя, Бес?

– Бомжиха грёбаная.

– Артём Николаевич, я тебе обещал хрен твой педрический в глотку воткнуть, если не наведёшь порядок у заднего входа? Обещал. Ну, вот и спускай портки.

– Герман Александрович, ну что я могу поделать? Мусорные баки всегда привлекают внимание бездомных.

– Значит у тебя два выхода, дорогой: либо ставь сюда человека, чтобы их гонял, либо баки будут стоять в твоём кабинете. Всё просто.

– Слушаюсь, Герман Александрович.

– Бес, выкинь её оттуда.

Огромная лапища тянется к моему лицу. Я подаюсь назад и буквально насаживаюсь на тот самый царапающий спину штырь. Вскрикиваю от боли, и одновременно с этим меня хватают за волосы и начинают тащить вперёд. Звук рвущегося платья заглушает грубое ругательство:

– Иди сюда, сука.

Моему телу придают такое ускорение, что я не удерживаюсь на ногах и лечу прямо под колёса ближайшей машины.

Едва зажившие колени пронзает знакомая боль.

Слёзы брызжут из глаз одновременно с тем, как я начинаю чувствовать, что по спине течёт что-то липкое.

– Ебать, Бес, ты её порезал, что ли?

Удивление в голосе того, кто стоит надо мной, перевешивает презрение. Человек подходит ближе и появляется в поле моего затуманенного слезами зрения.

Я вижу красивые, идеально начищенные чёрные мужские ботинки и над ними тёмные же брюки. Поднять глаза выше нет никакой возможности – ни физической, ни душевной. Я не хочу узнавания ни с его, ни со своей стороны. Пусть лучше примут за бродягу, чем вот так…

Пронзительную тишину, в течении которой я слышу только свои всхлипы, нарушает голос Рошанского:

– Новикова? Ты что здесь?

– П-подышать вышла, Артём Н-Николаевич, – сквозь зубы шиплю я.

Снова воцаряется тишина, а затем мир взрывается звуками. От мата над головой ушли сворачиваются в трубочку.

Рывком меня поднимают на ноги и встряхивают. Спину пронзает такая боль, что я вскрикиваю и начинаю снова падать.

– Твою ж мать! Держу.

Меня подхватывают на руки. Как только спины что-то касается, я начинаю выгибаться дугой.

– Ааа! Больно!

– Чёрт! Кровищи сколько. Тащите аптечку.

– Может, «скорую», Герман Александрович?

– Хуёрую. Зови Петра. А ты потерпи. Что же сразу не сказала, что здесь работаешь?

– Н-не успела.

– Как зовут?

– Новикова. Татьяна. – Рошанский отвечает за меня. Голос от страха такой писклявый, что, даже одуревая от боли, я прыскаю.

– Держись, Новикова Татьяна. Сейчас мы тебя быстро починим.

Я судорожно хватаюсь за лацкан натянутого на груди пиджака и наконец поднимаю взгляд, чтобы встретиться с пронзительно синими глазами несущего меня человека.

– Спасибо.

Гера повзрослел, но я узнаю его сразу.

По тому, как, посмотрев, он тут же отворачивается, понятно, что Гера меня – нет.

Глава 15

– В паре миллиметров от позвоночника вошло. Чуть инвалидом девку не сделали.

– Бессонов, чудила, перепрессовал.

– Давно говорю: посади ты его под замок, собаку бешенную. Он только по «стрелкам» ходок. В мирное время такого на улицу выпускать нельзя.

– Не могу. В «поле» работы много. Дни такие, сам понимаешь. Все ресурсы стягиваю.

– Это-то понятно. Напряжение чувствуется.

– А когда было иначе, Петь?

– Да уж. Такова реальность.

– Девчонка как?

– Жить будет. Неделю тут подержишь. Потом домой отвезёшь долечиваться. Я буду приходить на перевязку. Противостолбнячную ей ввёл, посижу ещё часок, посмотрю на реакцию. Родным сообщили?

– Нет. Говорит, одна живёт.

– Вы хоть документы у неё проверили? На вид школьница ещё.

– Рошанского за яйца подвешу, если так.

– Я не школьница, – решаю вмешаться. – И я не сплю, если что.

Я лежу на той самой кровати в комнате наверху. Лежу на животе, потому как на спине у меня дыра размером с замочную скважину. Так сказал доктор, которого Гера зовёт Петей.

Петя похож на профессора мединститута: в костюме, тонких очках, с аккуратной стрижкой и красивыми руками. Я подмечаю это, пока он перевязывает мне колени.

Та ещё была операция!

Мне больно лежать, больно сидеть. На ногах я тоже стоять не могу. Гере пришлось держать меня под мышки, как провинившегося кота.

Пока с помощью Нуркан с моей спины срезали платье и бельё, пока стягивали порванные колготки, я мужественно боролась со слезами. Проиграла, когда перекись проникла в раны.

– Что с твоими коленями? – спрашивает доктор.

– Упала.

– Это я понял. А до этого? Они совсем недавно зажили.

– Значит, и раньше падала. Падучей страдаю.

– Употреблять слова, значения которых не знаешь или не понимаешь до конца – крайне неосмотрительно. Падучая – это эпилепсия. Даже в шутку не желай себе этого.

– Языкастая, – комментирует из-за спины Гера. По голосу слышно, что он улыбается. Мне бы обернуться, посмотреть, на месте ли его щербинка, но я точно не буду этого делать.

Ещё когда летела головой вперёд, поняла, что ни о чём никого здесь просить не стану. Прийти в «Точку» было большой ошибкой. Кто такой Волочков, против этих бандюганов? Мелкий пакостник, только то! И о чём просить? Наказать его? Погрозить пальцем и заставить всё вернуть? Судя по тому, как привыкли действовать эти люди, там никаких разговоров и убеждений быть не может – сразу в расход.

Пойду ли я на это? Смогу ли жить с мыслью, что виновна в гибели пусть даже общеизвестного гада? С чем легче смириться – с собственным малодушием или трусостью? Пришло время решать.

Вот я и решаю. Лёжа в той самой испугавшей меня комнате на той самой, повергшей в шок, кровати.

Поначалу вообще всё равно было, куда меня несут. Да и потом тоже. Спину разрывало от боли так, что даже подташнивало. Или это от ржавчины, забившей носовые пазухи аж до самого горла? Кровь для меня всегда пахнет именно ржавчиой.

Бельё на этот раз тёмно-синее, непривычно прохладное и с запахом ополаскивателя. Значит, стирают, не выкидывают. Аромат «Морозное утро». Мы тоже таким пользуемся, и этот факт немного успокаивает. А, может, это действие одного из уколов, которых мне сделали штук пять, не меньше.

– Значит, поживёшь пока здесь, не школьница. Нуркан за тобой присмотрит.

Нуркан – это хорошо. С Нуркан я договорюсь. Именно её руки натягивают на низ моей спины простынь, прежде чем достать из-под живота обрывки платья. Я достаточно посветила трусами перед малознакомыми мужчинами, так, что до сих пор при воспоминании об этом заливаюсь краской.

Лифчик мой они тоже разрезали. Не пережил он этой ночи. Очень и очень жаль, хороший был, добротный. Покупала, думала, что сносу не будет. А вот же ж…

– Может, всё же сообщить кому-то? – в который раз интересуется Гера.

– Нет, – твержу я и удивляюсь, почему под таким словом так тяжело ворочается язык.

Всё-таки, лекарства.

Просыпаюсь от ещё одного укола.

Надо мной стоит Нуркан.

– Это антибиотик, – говорит она и аккуратно тянет из меня шприц, зажимая место укола ватным тампоном. – Инъекция два раза в день. Чтобы не было заражения. Порез глубокий.

– Спасибо, – шепчу. – Вы тоже доктор?

– Медсестра. Тридцать лет по операционным.

И вправду: незаменимый сотрудник.

– Как тебя угораздило-то? – спрашивает.

Вместо ответа я тяну жалостливо:

– Мне домой надо.

– Пётр Сергеевич сказал лежать. Можешь на всю жизнь инвалидом остаться.

Верю, что могу. А ещё верю, что Юлька с ума сойдёт от страха, если утром не вернусь. Позвонить не могу: остатки моего обычного кнопочного телефона, раздавленного при падении, покоятся где-то в карманах бывшего платья.

Доверится Нуркан? Да или нет?

Воспоминания, как она гнала меня из комнаты, перевешивают сомнения.

– Сестра будет волноваться, если не вернусь.

– Скажи адрес. Я предупрежу.

– Только не говорите никому, пожалуйста. Не хочу, чтобы они знали.

Очень неудобно смотреть на человека, когда лежишь на животе. В поле зрения только кант платья и ноги, обутые в чёрные пластиковые тапки. Нуркан предана Герману и этому месту. Не переборщила ли я, ненамеренно его очерняя?

Я замираю в ожидании вердикта.

Женщина медлит несколько минут, прежде чем осторожно опуститься на край кровати. Её рука так же осторожно ложится на мою голову.

– Нехорошее это место, Таня. Зря сюда пришла.

– Уйду, – обещаю. – Сегодня бы и ушла, но видите вот…

Я замолкаю, поражённая неожиданной лаской от почти незнакомого человека.

– Герман неплохой парень. Сильный. Справедливый. И люди вокруг него тоже неплохие. Но молодые они ещё. Глупые. Творят дела, за которые спрос обязательно будет. Ответят ли?

– Я за помощью к ним пришла, – неожиданно для себя признаюсь. – Сестру мою обидели, а у неё ребёнок маленький.

– Неужто, сами не справитесь? Молодые. Здоровые.

– Теперь думаю, что да.

– Вот и правильно. В долгу здесь быть нельзя. Я схожу к ней, предупрежу. Вещи тебе принесу. А потом помогу уйти.

Нуркан тяжело поднимается на ноги, а я тяну руку и хватаю её за подол.

– Почему вы мне помогаете? – Не спросить не могу, хотя и не ожидаю честного ответа.

Но он честный настолько, что даже пугает.

– Потому что могу. И потому что моей дочке никто не помог.

Мне остаётся только думать, что случилось с дочерью Нуркан, и молиться, чтобы дни вынужденного затворничества прошли для меня без последствий.

Глава 16

Из-за отсутствия в комнате окон невозможно определить день сейчас или ночь.

Я то проваливаюсь в сон, то выныриваю из него, всякий раз спросонья забывая, где нахожусь, а потому пугаюсь. Темноту разрезает только футуристическая подсветка бара. Стекло и хрусталь выглядят, как уменьшенная копия пространственного тессеракта из «Интерстеллара», а я представляюсь себе летящим наблюдателем, пересекшим невидимую границу горизонта событий.

В роли пассивно плывущей по воде щепки мне неуютно, и я делаю всё, что могу, чтобы поскорее выплыть из несущего вперёд потока.

Не скулю, когда Пётр меняет мне повязки. Не кривлюсь при виде шприца. Ем всё, что носит Нуркан – это чаще всего мясо и мясные бульоны – и очень, очень много сплю. Отсыпаюсь за месяц ночной работы.

– Дисциплинированный ты пациент, Таня. Быстро поправишься.

Пётр пытается меня разговорить, но я мужественно держу оборону и никак не реагирую на его ободрение. В конце концов он сдаётся, молча делает свою работу и уходит.

Нуркан приносит не только вещи, но и новый телефон – мамину неубиваемую «нокию». Я сразу звоню Юльке.

Она отвечает после первого гудка и сразу начинает плакать:

– Тессочка, с тобой всё хорошо? Они ничего тебе не сделали?

Второй вопрос вводит меня в ступор, и я отвечаю с некоторой задержкой и очень неуверенно.

– Со мной всё хорошо.

– Правда хорошо? – вопит Юлька.

– В очередной раз неудачно упала.

– В какой ты больнице? Та женщина ничего не сказала.

– Я в «Точке». Обошлись без больницы.

– Тогда почему не едешь домой?

– Потому что я упала на спину. Нельзя двигаться. Здесь есть доктор, он за мной наблюдает.

– Доктор в ночном клубе? – удивляется Юлька, и я понимаю, что сболтнула лишнего.

– Юль, не переживай. Со мной всё хорошо. Скоро буду дома.

У нас настолько крепкая связь, что она моментально понимает, что больше я ничего не скажу.

– Хорошо. Я буду звонить.

– Не надо. Я сама. Спасибо за телефон.

– Тессочка… – начинает Юлька снова и замолкает на полуслове.

– Что?

– Тебе правда ничего не сделали?

– Мне правда ничего не сделали. И меня пугает, что ты спрашиваешь об этом во второй раз.

Я буквально вижу, как на том конце трубки Юлька тушуется, открывает и закрывает рот, выпучивает глаза и мотает головой, подбирая подходящий ответ.

– Я просто за тебя переживаю, – в конце концов выдавливает она, и я обещаю себе, что к этому разговору мы ещё вернёмся.

Звукоизоляция здесь хорошая. В том смысле, что звуки клуба почти до меня не доносятся. Только иногда по вечерам под бит сабвуферов вибрирует пол, что для меня является временным контуром. Так я отсчитываю сутки.

В один из вечеров приходит Рошанский и сразу начинает с претензии.

– В отделе кадров нет твоих документов.

– Знаю.

Как только решила, что ухожу из «Точки», сразу перестала испытывать беспокойство и волнение, которые всякий раз чувствовала при разговоре с главным администратором.

– Это нарушение. При приёме на работу наличие паспорта и медкнижки обязательно.

– У меня её нет.

– Значит, надо сделать. Или ищи другое место.

– Хорошо, – соглашаюсь я, чем ставлю начальника в тупик.

– Герман Александрович велел выплатить тебе денежную компенсацию, – сообщает Рошанский после небольшой паузы. – Как по мне, не за что. Ты сама виновата.

– Хорошо, – опять соглашаюсь, чтобы поскорее его выпроводить.

Он медлит. Не уходит. Стоит, переминаясь с пятки на носок. Я вижу его мягкие синие мокасины, которые он по обыкновению носит, и хорошо отглаженные брюки.

– Эта компенсация может быть несколько больше, если ты напишешь объяснительную, что травмировалась по собственной глупости.

Не скажу, что данное предложение стало для меня неожиданным, но вот услышать его оказалось намного больнее, чем я предполагала.

Девочка, что ещё жила во мне, хранившая в сердце трепетные воспоминания о команде Мстителей, машет призрачной ручкой и медленно растворяется в воздухе.

Цинизм в словах отравляет настолько, что даже говорить тяжело.

– Хорошо, – говорю я третий раз. – Я напишу. – Ничего писать не собираясь.

– Вот и славно!

Голос довольный, и Рошанский наконец-то уходит. А я с нетерпением ожидаю прихода Нуркан.

С меня хватит.

Чтобы сходить в туалет, с кровати в эти дни я буквально сползаю.

Забинтованные ноги почти не гнутся, потому при ходьбе я напоминаю себе навалившего в штаны робота. Ещё и спина ровная из-за стягивающей кожу повязки. Такой королевской осанки у меня сроду не было, а моя маленькая грудь теперь тянет на приличную двойку.

Я ношу короткие шорты и укороченную майку, которую удобно поднимать при перевязке. Напоминаю себе Лилу Даллас из «Пятого элемента» – вся в белых бинтах. Да и волосы такие же сваляные после почти пяти дней лежания в кровати. Только белые.

Смотрю на себя в зеркало и вспоминаю детство. Как ждала и боялась, что мои Мстители увидят меня такой страшной. Сейчас же переживания в прошлом. Покривлю душой, если скажу, что самим её краешком не надеялась, что Гера меня навестит, но этого не происходит. Кроме Петра и Нуркан за эти дни я никого не вижу. Ну, и Рошанского, визит которого гонит меня в ванную. За пять дней я достаточно окрепла, чтобы уйти домой, потому быстро привожу себя в порядок, умывшись и почистив зубы намыленным указательным пальцем.

Зубной пасты в этой ванной нет. В шкафчике у зеркала только пачки презервативов и несколько бутылочек с мирамистином. Мыло для рук в дозаторе пахнет спиртовым раствором.

Ни геля для душа, ни шампуня. Ни, разумеется, расчески. Я распутываю свалявшиеся волосы пятернёй. Они выглядят неопрятно и лезут в глаза. Быстро заплетаю их в косу и перекидываю её за спину. Теперь из зеркала на меня смотрит почти что я, только излишне бледная.

Здесь же в ванной под большой стопкой полотенец лежит моя одежда – джинсы и свитер, которые передала Юлька, но надеть их без помощи я не в состоянии. В ожидании Нуркан иду назад в спальню и застываю на пороге…

Сколько меня не было? Минут пять, от силы? Этого времени оказалось достаточно, чтобы двое неистово целующихся посреди комнаты, перешли к активным действиям.

Мужчина, одетый в чёрный костюм и черную же рубашку, падает на край кровати и увлекает за собой девушку. Она опускается перед ним на колени и тянет руки к его паху. Он сам распахивает пиджак, а затем откидывается на локтях назад, запрокидывает голову и закрывает глаза.

Слышится звук разъезжающейся молнии.

Бёдра мужчины дёргаются вверх. Девушка перед ним издаёт низкий довольный смешок.

– М-мм, а ты бо-ооольшой…

– Заткнись и займись делом.

Приказ чёткий, сделан хриплым, но твёрдым голосом.

Голова девушки опускается ниже. Мужчина же, наоборот, приподнимается и смотрит туда же.

Для меня время замирает.

В желании слиться со стеной пусть не сразу, но я терплю фиаско. Звук ли, движение ли, сердце, пытающееся пробить грудную клетку – что-то меня выдаёт.

Мужчина на кровати вскидывается и смотрит в мою сторону.

Вот и второй маркер, что не одну ночь будет являться мне во сне – красивое, мужественное лицо в предэкстазе.

Пойманная в ловушку неловкостью ситуации, я оказываюсь неспособной оторвать взгляд от этого лица – с заострившимися чертами, с горящими, превращёнными в два угля глазами, с приподнятой в оскале верхней губой, открывающей идеально белые зубы. Никогда я не видела ничего более впечатляющего, более величественного и пугающего.

Пугает не лицо, нет! Страшит то, что, обнаружив моё присутствие, меня никто не торопится уличить в подглядывании. Наоборот, с каждой минутой меня всё крепче привязывают к себе два тёмных зрачка, заполнивших всю ореховую радужку. Гипнотизируют, затягивают. Завлекают. Делают соучастницей. Третьей.

Ноги прирастают к полу. Дыхание останавливается. Сердце перестаёт биться.

Как тогда в больнице, когда я наблюдала, как он уходит.

– Пошла вон.

Два слова сказаны одними губами, но в моих ушах они звучат набатом.

Связь разорвана. Морок спал.

Я дёргаюсь, как марионетка, и пытаюсь спасти остатки своей души и тела, на негнущихся ногах двигаясь к выходу.

У самой двери в спину прилетает приказ.

– Стой!

Замираю и чуть поворачиваю голову.

– Я тебя знаю?

За спиной невнятное бормотание той, чей рот сейчас занят кое-чем другим.

Я мотаю головой.

– Врёшь. – И через мгновение: – Ты же Тереза.

Глава 17

– Ты же Тереза.

– Нет. Извините.

Марусина голова лежит на моем животе. Я тихонько перебираю шелковистые волосики, пока мы обе в сто тридцатый раз пересматриваем «Холодное сердце».

Обычно к середине мультика малышка засыпает, но сегодня она намерена досмотреть историю Эльзы и Анны до конца. Пока её любимый герой – снеговик Олаф. Мне же он категорически не нравится. По сути, не нравится не сам снеговик – он реально прикольный – а манерная озвучка. Потому всякий раз, когда Олаф появляется на экране, я морщусь и стараюсь отвлечь себя другими мыслями.

Делаю это напрасно, потому что мысль в эти дни у меня всего одна.

– Врёшь. Ты же Тереза.

– Нет. Извините.

Поверить в то, что Тимур меня помнит, оказывается так же трудно, как и соотнести воспоминания о нём с тем, кем он стал и свидетельницей чего стала я.

Паззл не складывался, доминошки не выстраивались в одну линию. Картина мира рушилась на глазах – как в «Шреке навсегда», когда поцелуй срабатывал, и ураган разбирал по стёклышку дворец Румпельштильцхена. Я и дворец, и Румпелем одновременно. Разрушаюсь и лью на себя литры суперклея.

Мне кажется, в какие-то моменты я близка к психическому расстройству, потому цепляюсь за всё привычное: мультики с Марусей, мытьё головы по утрам, опара для хлеба вечером, стакан молока на ночь для всех нас. Но что бы я ни делала, куда бы ни шла и что бы ни смотрела или ни слушала, перед глазами всегда одна картина и один голос в голове.

– Врёшь. Ты же Тереза.

– Нет. Извините.

Юлька из-за всего этого очень переживает, но теперь и у меня есть секрет, открыть который я не тороплюсь.