Рудольф Нуреев бесплатное чтение

Мария Баганова
Рудольф Нуреев

© Башкирский государственный театр оперы и балета, фото, 2023

© М. Баганова, текст, 2023

© Издательство АСТ, 2023

Рудольф Нуреев. Избранные цитаты

«Танцуйте с нахальством. Не сдерживайте себя! Робость никому не интересна. Если вы робки, вас съест ваш костюм и декорации. Овладейте сценой и командуйте ею! У вас есть талант, так отдайте ему себя! Публика приходит в театр, чтобы увидеть людей, одержимых тем, что они делают».

«Я не могу точно определить, что значит для меня быть татарином, а не русским, но я в себе ощущаю эту разницу. Наша татарская кровь течет как-то быстрее и готова вскипеть всегда. И, однако, мне представляется, что мы более вялые, чем русские, более чувственные; в нас некая азиатская мягкость и вместе с тем горячность наших предков, этих великолепных худощавых всадников. Мы – странная смесь нежности и грубости, сочетание, которое редко встречается у русских; вероятно, именно поэтому я обнаружил такую близость со многими героями Достоевского. Татары быстро воспламеняются, быстро лезут в драку. Они самонадеянные, но в то же самое время страстные, а временами хитрые, как лисы. Татарин – хороший комплекс звериных черт, – и это то, что есть я».

«Мариинский, Кировский театр! Магические слова для всех любителей балета от Англии до Японии, от Египта до Аргентины. Это гораздо больше, чем просто замечательный театр в большом городе, это еще и исторический центр благодаря своей великой школе, чей необычайно высокий уровень классического совершенства в прошлом еще и сейчас оказывает свое влияние на весь балет. Школа, которая воспитала таких гениев, как Павлова, Трефилова, Спесивцева, Карсавина, Ваганова, Уланова… Фокин, Нижинский, Ермолаев, Чабукиани, Баланчин… – вчерашние и сегодняшние мастера международного балета. И школа, и труппа были созданы, когда Санкт-Петербургу было еще только 36 лет, в 1788 г., ровно за сто пятьдесят лет до моего рождения».

«Я всегда был склонен к… болезненным припадкам депрессии. И мне всегда было очень трудно выходить из такого состояния».

«Многие танцовщики стараются созерцать себя в танце, в то время как я стараюсь отдать себя всего зрителю, наполнить полной мерой внешнюю форму балета внутренней жизнью и чувством».

«Для меня произведение искусства – это что-то живое, быть верным духу произведения, по-моему, гораздо важнее, чем быть точным, потому что это, может быть, на самом деле и менее точно, так как при этом можно быть совсем неточным в отношении общего первоначального замысла».

«В моем решении остаться на Западе не было никакой политической идеи, а только личные затруднительные обстоятельства. Я знаю, что люди с моим характером индивидуалиста нелегко приспосабливаются к труппе. Прежде всего я ценю уверенность в своих собственных силах и личную независимость. Без этого я не могу уважать себя. И в этом все».

«Я не хотел, чтобы мне сказали, где мое надлежащее будущее и какой путь считать правильным. Я хочу постараться сам найти его для себя. Это то, что я понимаю под свободой».

«Все, в чем я смог увидеть Павлову^[1] уже в первый год моих занятий в Ленинградской балетной школе, – это старый затасканный фильм, примитивно заснятый. Она исполняет в нем “Ночь” Рубинштейна. Но я не видел ничего, что могло бы с этим сравниться, такие жесты, такие совершенные по красоте линии – чистое ИСКУССТВО. Она говорила всем своим телом, переводя музыку Рубинштейна в прозрачные лирические движения. Мне трудно подобрать слова, чтобы описать это впечатление изысканности, такого безупречного совершенства, нечеловеческой красоты. И только подумайте, что фильм был сделан уже в конце ее жизни. Это было так трогательно, что вы чувствовали себя, как если бы кто-то мягко схватил бы вас прямо за сердце – особая острая боль».

«На сцене и в кино я романтик. Но в реальной жизни я практик и прагматик. И совсем не сентиментален…»

«Надо все испытать, даже с риском ошибиться. Любой опыт благотворен, плохой он или хороший».

«Танцовщик подобен инструменту, на котором надо уметь играть все, и современный танец – это расширение моих собственных границ».

«Мы всегда одиноки, несмотря на дружбу и встречи; двенадцать лет, проведенные в Лондоне, были пустыней одиночества».

«На сцене главное – это кордебалет. Без него нет и не может быть звезды».

«Все хореографы и танцовщики каждое утро должны молиться трем композиторам – Чайковскому, Прокофьеву и Стравинскому. Ведь благодаря этой триаде балет стал искусством».

«Спасибо Баланчину! Он создал американский балет. Баланчин очень увлекался мюзик-холлом. Из этого жанра он взял какие-то движения и формы и придумал новый танцевальный язык. Иную лексику после него создал Вилли Форсайт^[2]. Он внес в классический танец стиль диско. Есть Иржи Килиан^[3], у которого, я сказал бы, самые “золотые” уши. Он превращает метафоры в движения. Килиан слышит музыку и видит движения. Пол Тейлор тоже новатор танца. Будущее танца – в тех гениях, которые придумают новый язык».

«В Лондоне на мои спектакли приходила сама Тамара Карсавина, она была прима, 16 лет оттанцевала в Мариинском театре, работала с Фокиным, попала на Запад, благодаря Русским сезонам. Она участвовала в них 10 лет. Карсавина не воспринималась ни мной, ни другими как эмигрантка, ее жизнь была вполне английская. Авторитет этой балерины на Западе был огромен – она в течение 17 лет была вице-президентом Королевской академии танца в Лондоне. Карсавина приходила на мои спектакли, и это было признание меня как артиста».

«Жениться нужно на самом себе. Если у вас развод с самим собой, ничто не сделает вас счастливым. Ни деньги, ни награды, ни семьи…»

«Человек “позван” быть артистом балета свыше. Это – призвание. Он не может растрачивать свою энергию по пустякам. Нужно использовать ее, не теряя ни крошки. Нельзя торговаться, манипулировать, так как тебя всегда догонят на повороте, и карьера обрывается. Нужно без конца выкладываться полностью. Если я менее напрягаюсь на каком-то спектакле, следующий будет еще слабее. Нужно всегда танцевать сполна, на каждом представлении».

«Любовь – это бег через препятствия к смерти».

«Никогда не оглядывайся назад, иначе свалишься с лестницы».

«Жизнь – это бесконечный труд, который служит твоему успеху, а вкус успеха дороже всего».

«Умирать – это так весело!»

Пролог

О Рудольфе Нурееве написано очень много. Пожалуй, больше, чем о ком-либо в мире балета. Его жизнь была соткана из противоречий, а судьба его напоминала историю Золушки: мальчик из бедной семьи стал мировой знаменитостью. Но даже будучи миллионером, он скупился платить за себя в ресторанах. На сцене он выглядел галантным романтическим принцем, а за кулисами грязно ругался и даже бил своих партнерш. Он хамил коллегам, скандалил, но вредил больше всего самому себе, будучи совершенно неискушенным в закулисных интригах. Объявленный в СССР «изменником Родины», заочно приговоренный к тюремному заключению, он ни разу не позволил себе отрицательно высказаться о советском строе, и главное, – о советских людях. Проявляя недюжинную смелость, он танцевал, невзирая на травмы, выходил на сцену в бинтах, с воспаленными суставами, превозмогая сильную боль, однако легко мог залиться слезами из-за грубости друга. Страдая сильнейшей аэрофобией, он то и дело перелетал из страны в страну, с континента на континент.

В течение двадцати лет Рудольф Нуреев был объектом поклонения миллионов, а сам мучился от одиночества и недостатка внимания. В него были без памяти влюблены тысячи женщин, хотя он был открытым геем. Его жизнь изобиловала сексуальными приключениями, но была крайне скудна любовью. Нуреев оставил нам множество балетных постановок и кинозаписей своих выступлений, но не решившись вовремя уйти со цены, пережил свою славу и стал объектом насмешек бесцеремонных журналистов.

Биографы разобрали по деталям все шокирующие подробности его жизни, все бесчисленные скандалы, с ним связанные, все его романы и интриги. Пожалуй, сейчас уже невозможно сказать ничего нового на тему «Нуреев в личной жизни», поэтому главным объектом внимания данной книги стала другая сторона его биографии – балеты, в которых он участвовал, люди, с которыми он был знаком, и время, в котором он жил. «Времена не выбирают, в них живут и умирают», – сказал поэт^[4]. На долю Нуреева выпали сороковые-роковые^[5], оптимистические пятидесятые, дерзкие шестидесятые, яркие семидесятые и восьмидесятые, когда безудержный гедонизм прошлых лет сменился горьким осознанием бренности бытия… Судьба сводила его с величайшими хореографами XX века, с выдающимися балетными танцовщиками. Он выступал в балетах, которые становились знаковыми событиями в истории современного искусства, и сам создавал подобные постановки.

Глава первая. Жизнь в СССР

Семья

Начинался 1938 год. Это было непростое и напряженное время.

Уже чувствовалось приближение Второй мировой войны. В Германии креп фашизм, репрессиям подвергались евреи.

В ночь на 13 марта германские войска перешли границу с Австрией, готовился аншлюс Австрии и оккупация Чехословакии. Уже многие страны подписали с воинственной Германией договоры о ненападении, готовился подписать его и СССР, но, увы, это было лишь отсрочкой трагедии.

Не было спокойствия и на границе с Маньчжурией. То и дело японские и маньчжурские силы нарушали границу, провоцировали боевые столкновения

Не все ладилось и внутри страны. Полным ходом шла индустриализация: строились новые заводы и фабрики, а вот коллективизация, зачастую насильственная, вызывала сопротивление крестьян. Прошедший 1937 год вошел в историю как год Большого террора. Жертвами репрессий стали как представители элиты общества, так и простые граждане. По оценкам исследователей, пострадали более полутора миллионов человек. Ужесточались законы, которые стали поистине драконовскими: опоздание больше чем на 20 минут считалось за прогул, за три прогула – увольняли.

Проводились партийные чистки и чистки в армии. Нещадно увольняли и судили бывших командиров царской армии. По фальсифицированным обвинениям были осуждены более нескольких тысяч человек, а то и десятки тысяч. Газеты писали про «заговор военных».

Писали они и об открытии 1-й сессии Верховного Совета СССР, публиковали речь товарища Сталина, сообщали своим читателям об экспедиции Папанина, о летчиках, вылетевших на помощь дрейфующим на льдине полярникам, о крушении дирижабля, спешившего на выручку папанинцам, об открытии первых опытных телевизионных центров…

Пассажиры поезда, спешившего из Иркутска во Владивосток, коротали время, обсуждая последние новости. Обсуждали осторожно: за неосторожное словцо можно было и срок схлопотать.

Другие не участвовали в общем разговоре, любуясь пейзажами. Да и было на что посмотреть! Ведь поезд мчался по Транссибу – легендарной магистрали, пересекающей всю Сибирь. Это одна из самых живописных в мире железных дорог. Поезд проходил мощные мосты, перекинутые через полноводные реки, прорубленные в горах тоннели. Только на Кругобайкальской железной дороге этих тоннелей – аж сорок штук. Да в придачу еще полсотни галерей, защищающих пути от обвалов и оползней. В 1938 году люди помнили, какие драматические события, ожесточенные бои развернулись здесь во время недавней Гражданской войны – то и дело встречались по пути братские могилы.

Среди пассажиров была молодая женщина – с тремя маленькими детьми и снова беременная. Звали ее Фарида Аглиулловна Нуреева, в девичестве Идрисова. Она спешила к мужу – партийному работнику Хамету Фазлиевичу Нурееву.

Происходил он из татарских крестьян бедного села Асаново Шариповской волости Уфимского уезда^[6]. Оно расположено на берегу реки Кармасан, а название села говорит само за себя: «ас» по-башкирски – голодный.

Отца Хамета Нуреева звали Нурахмет Фазлиевич Фазлиев.

То, как Фазлиевы превратились в Нуреевых, объясняют по-разному. Одни говорят, что какой-то чиновник, не спросив фамилию, записал ребенка по имени отца: Нури – это сокращенное от Нурахмет. Сам Фазлиев был неграмотным и не смог его поправить.

Другие объясняют, что это была инициатива самого Хамета: он принял первую часть имени отца «Hyp» в качестве фамилии. «Нур» по-татарски означает «луч» или «свет», и новая фамилия получилась красивой, созвучной времени. Старую же фамилию Хамет сохранил в качестве отчества.

Несмотря на нищету, Фазлиевы-Нуреевы были людьми гордыми, и род свой возводили ни много ни мало к самому Чингисхану. Поэтому небезразлично относились они и к образованию своих детей: в детстве Хамет посещал медресе – мусульманскую церковную школу, где его научили считать и писать – по-арабски, по-татарски и по-русски.

На момент Октябрьской революции Хамету исполнилось уже 14 лет. Это сейчас мы бы назвали его ребенком, но для татарского бедняка то был вполне сознательный возраст. Революцию он принял с радостью. Советская власть дала Хамету возможность покинуть глухую деревню, выбиться в люди.

Хамет был человеком нового времени, идейным: он работал в совхозе, был призван в Красную армию, прошел подготовку в Казанской Объединенной татаро-башкирской военной школе. Затем получил гражданскую специальность – счетовод. В 1928 году вступил в ВКП(б).

Будучи еще курсантом, Хамет познакомился с юной Фаридой Аглиулловной Идрисовой – девушкой из такой же, как и у него, бедной крестьянской семьи, только из Казанской губернии и по национальности – башкиркой. Фарида была сиротой: ее родители умерли от тифа и недоедания в 1921 году. В живых оставался только ее старший брат, живший в Казани. К нему и перебралась Фарида. Существовала она на положении бедной родственницы, в семье своего брата ей помыкали как батрачкой. Но Фарида не сломалась! Она была сильной женщиной, мечтавшей о лучшем будущем: посещала медресе, научилась читать и писать, готовилась к поступлению на педагогические курсы.

В 1929 году Фарида и Хамет зарегистрировали брак. Невесте был 21 год, жениху – 25 лет. Писарь при оформлении документов ошибся и записал их фамилию как «Нуреевы».

Судя по старым фотографиям, они были красивой парой, к тому же Фарида отлично пела и танцевала – и это очень нравилось Хамету.

Женившись, Хамет продолжил учебу. Он договорился с женой так: сначала она работает пока он учится, а потом он будет содержать семью, пока она выучится на педагога (именно об этом мечтала Фарида). Но ее мечта не сбылась: Фарида оказалась на редкость плодовита, и об образовании пришлось забыть.

Один за другим у нее рождались дети – все девочки: Роза, Лилия, Разида… Потом пришла беда: Лилия заболела менингитом. Врачи сумели ее выходить, но девочка потеряла слух.

Но все же Фарида и Хамет были людьми восточными. А для восточной семьи главное – иметь сына! О сыне мечтал Хамет, хмурясь при рождении очередной девочки. О сыне втайне молилась Фарида, боясь так и остаться «матерью ветра» – так тогда называли женщин, рожавших только дочерей.

Примерно через год после свадьбы Нуреевы уехали из Казани в родное село Хамета Асаново, которое теперь было переименовано в Кушнаренково – в честь начальника политотдела Башнаркомзема по фамилии Кушниренко.

В селе им выделили комнату в доме, ранее принадлежавшем местному кулаку, сосланному новыми властями в Сибирь. Хамет Нуреев стал работать в совхозе «Кармасан». Его выбрали заместителем председателя профсоюзного совета, затем назначили пропагандистом. Хамет искренне верил в советские идеалы. Он был образцовым партийным работником: о личном обогащении не заботился, за выгодой не гнался, беспрекословно ехал работать туда, куда посылала партия, не отговариваясь ни семьей, ни больной дочкой…

Но все же Хамету было неудобно возить за собой детей, поэтому Фарида с маленькими дочерьми часто и надолго оставалась одна. В 1937 году его призвали из запаса в Красную армию политруком. В январе 1938-го отправили служить в Приморский край в 32-й легкий артиллерийский полк, базировавшийся близ Владивостока в небольшом селе.

Фарида скучала без любимого супруга. Поэтому, находясь уже на сносях, она, собрав детей и скудный багаж, села в Уфе на поезд и отправилась на Дальний Восток к месту новой службы мужа.

Путь был долгим. Даже сейчас такая поездка заняла бы шесть с лишним дней, а в 1938 году скорость у поездов была куда меньшей, и дорога занимала около двух недель. Вот так и вышло, что Фарида чуть-чуть не успела: толчки и тряска ускорили наступление родов, которые начались прямо в поезде. В те времена роды дома были обычным явлением, и многие женщины знали, что надо делать. К тому же в поезде ехали два военных врача, да и чистые простыни Фарида припасла – так что ее сын благополучно появился на свет.

Но где именно это произошло? В своих мемуарах Рудольф Нуреев всегда утверждал, что родился на берегах Байкала. Так ему казалось романтичнее. Однако более вероятно, что, когда у Фариды начались схватки, поезд уже давно миновал озеро Байкал и находился гораздо ближе к Владивостоку, около Уссурийска. До окончания пути оставалось около ста километров.

Запеленав сына, на ближайшей станции Раздольное Фарида послала старшую дочку отправить отцу телеграмму с радостной вестью. Но Хамет не поверил! Ранее Фарида один раз обманула его: при рождении третьей дочери написала, что родила мальчика, не желая расстраивать мужа. И вот теперь он ожидал прибытия семьи с недоверием, а заполучив младенца в руки, первым делом распеленал его, чтобы удостовериться, что точно – мальчик. И лишь потом предался радости. Вдвоем Нуреевы выбрали сыну звучное красивое имя – Рудольф.

Младенческие годы

Хотя во Владивостоке семья прожила недолго, то были бурные месяцы. Полк, в котором служил Хамет, участвовал в боях на озере Хасан. Это была целая серия столкновений между РККА и японской армией из-за претензий Японии на территории у озера Хасан и реки Туманная. Об этих боях писала даже газета «Правда»!

Хамет Нуреев рисковал жизнью. Возможно, перспектива остаться вдовой с четырьмя детьми напугала Фариду, и Хамет впервые в жизни подал рапорт с просьбой о переводе в более крупный город. Обосновал он это необходимостью лечения дочки Лилии, оглохшей после менингита.

К его просьбе командование отнеслось со всем вниманием, и в июне 1939 года Нуреева перевели не куда-нибудь, а в саму Москву. Рудольфу только-только исполнилось 16 месяцев, когда все семейство отправилось в долгое путешествие по железной дороге.

В Москве Хамет получил комнату в двухэтажном деревянном доме у железной дороги. Он служил в артиллерийском училище, это была спокойная, безопасная работа. Семья продолжала жить бедно, но все же в столице их быт несколько наладился: дети пошли в детский сад, а глухая Лиля – в специализированную группу, где ее учили читать по губам.

Так прошло полтора года. Но Великая Отечественная война безжалостно разрушила относительное благополучие семьи Нуреевых…

Война

22 июня 1941 года гитлеровские войска перешли границу. В первые же недели пали города Брест, Львов, за ними Киев, Минск, Харьков…

Когда была объявлена мобилизация, Хамет ушел на фронт в числе первых.

Несмотря на героическую оборону советских войск, немцы быстро продвигались к Москве, в городе начались бомбежки. Люди прятались от бомб в метро, на станциях установили деревянные настилы и двухъярусные нары, оборудовали буфеты, места для хранения вещей.

Однажды, выбравшись из бомбоубежища, Фарида обнаружила, что в их дом попала бомба. От ветхого деревянного здания мало что осталось. Собрав все пожитки, что удалось спасти, Фарида с детьми покинула столицу, отправившись в эвакуацию – в Челябинск, где Нуреевы прожили до 1943 года.

Жизнь в эвакуации была тяжелой: семья ютилась в девятиметровой комнатушке, куда то и дело подселяли других эвакуированных – совсем чужих людей. А с фронта шли страшные вести: сдавались врагу советские города, гибли солдаты…

Нуреев вспоминал: «…мы жили вместе с семьей русских крестьян, мужем и женой. Им, должно быть, было около 80 лет. Они были очень набожными, и их маленький угол весь был увешан иконами, а перед Божьей Матерью всегда висела зажженная лампада. Каждый день на рассвете старик и его жена подходили ко мне и, нежно встряхивая, будили меня. Они хотели воспитать во мне религиозные чувства. Они заставляли меня преклонить колени в углу, и я, наполовину сонный, вглядывался в желтоватый огонек. Меня заставляли молиться, бормоча слова, которые я не понимал. Почти всегда неизбежно это будило мою мать, видя это, она свирепела, так как в нашей семье никто не верил в Бога. И хотя это продолжалось каждое утро, но, как ни странно, я никогда не жаловался и даже уговаривал маму позволить мне продолжать говорить чужие непонятные слова.

В действительности была одна простая причина моей податливости – вознаграждение. Когда молитва кончалась, старая женщина давала мне несколько картошек или кусочек козьего сыра. “Пути господни неисповедимы”, – говорили они. Но мой путь к Богу легко понять. В те дни мой желудок был гораздо чаще пустым. Только картошка имела для меня значение, она была ценнее, чем ее вес в золоте, что уж тут говорить о молитве. Вся страна тогда была подобна голодному волку»^[7].

Рудольф не преувеличивал, жили они очень бедно. Денег у Фариды хватало лишь на картошку, которую варили на примусе и ели без масла.

Однажды голодный маленький Рудик опрокинул на себя кастрюлю с варящейся картошкой и попал в больницу. Но он не воспринял это как большую беду: напротив – ведь в больнице сытно и вкусно кормили, давали завтраки, обеды и ужины. Но после выписки его снова встретили голод и нужда.

Уфа

Решив, что в Челябинске, где скопилась масса эвакуированных, им не выжить, не прокормиться, Фарида оставила город и отправилась с детьми в Уфу, а вернее, в ее пригород – Щучье. Поселились они в саманном домике – крошечной лачуге, крытой древесной корой и с земляным полом. Там не было никаких удобств. За водой приходилось ходить к колодцу, в уборную – на двор. Отапливалась каморка буржуйкой – маленькой печуркой, которая больше дымила, чем грела. Еще были лавки вдоль стен и какие-то старые матрасы. И опять в их лачугу прописывали других эвакуированных – таких же бедных, бесприютных, нищих… Порой в их двенадцатиметровой комнатке жило сразу три семьи. Но несмотря на тяжелейшие жизненные условия, эти люди никогда не опускались до скандалов, до драк… Напротив, поддерживали друг друга, а вечерами даже читали вслух книги. Иногда читала Фарида, иногда ее сменяли старшие девочки. Особенно им нравились романы Жюля Верна, но Рудольф часто засыпал, так и не дослушав.

А еще в домике было радио!

Фарида с детьми слушала новости, представляя, как где-то далеко воюет с врагом ее любимый Хамет. Радовалась победам Красной армии. Когда по радио передавали концерты, то дети Нуреевых с удовольствием слушали классическую музыку. Лиля тоже замирала около радио, словно звуки пробивались через поразившую ее глухоту. Девочка даже пыталась петь. Рудик же мог часами просиживать около радиоприемника, внимая мелодиям. По признанию Нуреева, с самых ранних дней он смотрел на музыку как на друга, как на религию, как на путь к лучшему будущему.

«Ледяной холод, тьма и прежде всего голод» – так запомнилась Рудольфу Нурееву жизнь в Уфе. Единственной пищей служила мерзлая картошка, которая безумно долго варилась на их убогой дровяной плите, так и норовившей погаснуть. Измученная, хронически не высыпавшаяся Фарида замкнулась в себе, она перестала улыбаться, перестала петь, перестала следить за собой, хотя раньше считалась очень красивой женщиной, и никак не выказывала детям своей любви – не целовала их, не обнимала… А ведь она была готова жизнь за них отдать, и Рудик был самым любимым ее ребенком! Ему единственному перепадали хотя бы крупицы материнской ласки.

Фариде приходилось много и тяжело работать. Сначала это была пекарня, потом – конвейер на заводе. Но крошечной зарплаты и тех продуктов, которые Фарида получала по карточкам, не хватало. Когда становилось совсем голодно, она выбирала из сохранившихся вещей нечто мало-мальски ценное и шла на базар – менять вещи на продукты. «Папин костюм был очень вкусным», – шутили у них дома: Фарида отнесла на рынок почти все носильные вещи мужа, не зная, увидит ли она его когда-нибудь снова.

Путь к базару был долгим, идти надо было через поле и через перелесок. Однажды, уже перед самым концом войны, возвращалась она домой после наступления темноты и несла с собой выменянную на рынке гусятину. Фарида радовалась: ее семью ждало роскошное пиршество!

Но потом она заметила, что за ней следуют тусклые желтые огоньки. Они двигались парами на небольшом расстоянии от земли. Это были волки! Очевидно, запах свежего мяса привлек хищников. В ту пору они расплодились в окрестностях Уфы.

Храбрая женщина не растерялась: с собой у нее были спички, а на плечах вместо шали – старое одеяло. Она подожгла его и принялась им размахивать, не замедляя шага. Так – огнем – она сумела отпугнуть стаю. Вернувшись домой, она ничего не рассказала малышам, не желая их пугать. Отговорилась, что продала одеяло, а про волков они узнали намного позже. «Отважная была дама!» – восхищался своей матерью Рудольф.

Дети в семье Нуреевых тоже не сидели без дела: они собирали бутылки, отмывали их и сдавали, выручая кое-какую мелочь. Уже взрослым Рудольф вспоминал, что он торговал старыми газетами, продавая их за копейки, а летом в жару – свежей питьевой водой.

Он рос нервным плаксивым мальчиком. Потом, давая интервью журналистам, его старшая сестра Роза вспоминала, что с самого младенчества он все время плакал: от голода, от холода, от шума… Только стук колес поездов его не пугал, ведь он привык к нему с рождения, да и в Москве они жили в квартире окнами на железную дорогу. А еще в Уфе Рудик часто убегал на гору Салават и просиживал там часами, глядя вслед уходящим поездам и мечтая о том, как однажды покинет этот город и отправится путешествовать.

Конечно, Фарида его избаловала! Он же был единственным сыном. Она выделяла его среди других своих детей и никогда не ругала. В таком сочетании крайней нужды, голода и безграничной материнской любви формировался характер Рудольфа.

Сказалось и отсутствие мужского общества. Он рос под влиянием сестер, общался с их подругами, а с мальчишками-сверстниками чувствовал себя неуютно. Он совершенно не умел драться, что в те годы было непростительным недостатком для мальчика. Чужая грубость, насилие вызывали у Рудика припадки, близкие к истерике.

К тому же чувствительный и обидчивый Рудольф сильно переживал из-за их весьма скудного даже по военным меркам достатка. Так, мать носила его в детский сад на руках: не было обуви. Ему приходилось донашивать платья старших сестер: у Фариды просто не было одежды для мальчика и не было времени перешивать девчачьи тряпки. Даже в садик шестилетний мальчик порой отправлялся в платьицах с пелеринками, а в первый класс пошел в пальтишке своей сестры. Он чувствовал себя глупо, нелепо и очень злился. Ему все время казалось, что над ним смеются: из-за их бедности, из-за неподходящей одежды…

Рудольф Нуреев писал в своей «Автобиографии»: «Почти каждое утро я приходил с опозданием. И каждое утро воспитательница требовала дать ей объяснение. И я, удивленный, что она не понимает меня, говорил ей: “Я не могу прийти, пока не позавтракаю дома”. И она на это обыкновенно отвечала: “Как ты не можешь понять, что ты будешь здесь завтракать”. В ответ я мог только пробурчать: “Ну, я не был готов вовремя”. Она никогда не могла понять, что теперь, когда у меня появилась такая возможность, я не могу не позавтракать дважды. Особенно учитывая, что я никогда не знал, будет ли у нас обед.

И действительно – в этом же году, я упал в садике в обморок от голода. Дома нечего было есть с предыдущего утра. Мама вместе с Розой ушла в одну из своих поездок за едой и все, что я мог сделать, – это постараться пораньше уснуть. На следующее утро, проснувшись, я почувствовал головокружение, но пошел в садик и там упал»^[8].

Театр

Когда Рудику исполнилось пять лет, Фарида разжилась билетом в Уфимский оперный театр. Одним-единственным! И по этому единственному билету она умудрилась провести на спектакль всех своих четверых детей. Увиденное и услышанное стало для Рудольфа потрясением. Его восхитило буквально все – начиная с золотистого занавеса, так ярко блестевшего при свете хрустальных люстр. Потом занавес поднялся, и взорам завороженного мальчика предстали какие-то очень красивые люди в цветастых блестящих костюмах, совсем не похожих на серую поношенную залатанную одежду, к которой он привык.

Это была премьера первого башкирского балета «Журавлиная песнь», поставленного Ниной Анисимовой, артисткой Кировского театра, эвакуированной в Уфу. Музыка к балету была написана перед самой войной Львом Степановым и знатоком башкирского фольклора Загиром Исмагиловым. Главные партии исполняли теперь уже легендарные балетные танцовщики – ученица Агриппины Вагановой Зайтуна Насретдинова и ее постоянный партнер Халяф Сафиуллин.

Сюжет балета, основанный на старинной легенде, был для 1943 года актуальным. Это была история могучего батыра^[9] Юмагула, прославившегося также игрой на курае – башкирской флейте. Увидел как-то раз батыр танцующую стаю журавлей. Игрой на курае пастух Юмагул приручил журавлей. Стали птицы превращаться в девушек. Самую прекрасную из них звали Зайтунгуль. Она и Юмагул полюбили друг друга. Но увидели дивную журавушку люди злого и жадного бая Арслана и захотели ее пленить. Однако аксакалы решили, что право на любовь красавицы батыры должны доказать в честном поединке. Коварством пытался бай помешать Юмагулу явиться на поединок – но не вышло. В честном бою верх одержал Юмагул. Близко было счастье, но коварный Арслан стрелой убил Зайтунгуль. Тогда охваченный скорбью Юмагул убил Арслан-бая.

Конечно, маленький Рудик мало что понял из сюжета, его захватило само зрелище невиданной красоты, столь резко контрастировавшее с окружавшей его нищетой.

Много лет спустя он написал: «Я никогда не забуду ни одной детали этого спектакля. Сам театр, мягкий красивый свет хрустальных люстр, небольшие фонари, горевшие повсюду, цветные стекла, бархат, золото… – совсем другой мир, место, которое, на мой ослепленный всем этим взгляд, можно надеяться увидеть только в прекрасной фантастической сказке. Это первое посещение театра оставило после себя впечатление необычности. Что-то зажглось во мне, что-то особенное, очень личное. Что-то случилось со мной, меня унесло далеко от того жалкого мира, в котором я жил, прямо на небеса. С того момента, как я попал в это волшебное место, мне показалось, что я действительно покинул реальный мир и родился вновь где-то далеко от всего, что я знал, во сне, который разыгрывается для меня одного… Я не мог произнести ни единого слова. Даже сегодня я ощущаю такое же волшебство, когда вхожу в прекрасное здание театра»^[10].

Вернувшись домой, он твердо заявил, что хочет учиться танцевать. К счастью, ничего нереального в его мечте не было: в детском садике был танцевальный кружок, и Фарида тут же записала туда сына, ведь она и сама когда-то считалась певуньей и плясуньей.

Рудольф стал учиться танцевать, он делал это охотно и с удовольствием. А вскоре последовали первые концерты – в госпиталях. Раненые принимали малышей «на ура»: аплодировали, подбадривали… Потом и вовсе случилось невиданное: их кружок засняли на кинопленку для выпуска новостей. Тогда, конечно, еще никаких телевизоров не было, а новости показывали в кинотеатрах, перед началом фильма.

Рудольф увидел себя на экране – и сам себе ужасно не понравился. Он даже расстроился и в очередной раз заплакал. А вот соседи были другого мнения: все наперебой принялись уверять Фариду в несомненном таланте ее сына и уговаривать отдать мальчика в серьезную студию, может быть, даже в Ленинград отправить… Фарида очень бы хотела последовать их советам, да только денег на поездку в столичный город в их семье не было. Пришлось пока ограничиваться детскими любительскими кружками.

Отец

И вот настал май 1945-го! Семилетний Рудик вместе со взрослыми слушал по радио известие о капитуляции фашистской Германии. Обрадованные уфимцы смеялись, радовались, пели, даже танцевали. Вечером все слушали речь Сталина – ее передавали по репродуктору. И снова смеялись, обнимались, танцевали…

Радовалась и Фарида. Она с нетерпением ждала возвращения мужа, но прошло еще полгода, прежде чем она увидела своего любимого Хамета. Вернулся он домой лишь в августе.

Его возвращение поразило детей: ведь отца они совсем забыли. В дом вошел неизвестный мужчина, а мать вдруг зарыдала и бросилась ему на шею. Потом они обнялись все, но с тех пор Хамет всегда оставался для своих детей немного чужаком: они даже обращались к нему на «вы», а не на «ты», как к матери.

С его возвращением семье Нуреевых наконец-то дали обещанное жилье – конечно, не квартиру, – комнату.

Это была четырнадцатиметровая комната в коммунальной квартире на улице Свердлова – в центре города. Там они и жили вшестером, но теперь уже одни, без подселений. И там в отличие от жуткой развалюхи из кизяка было тепло, в доме была нормальная печь и общая кухня. А самое главное, там был водопровод, но вот канализации не было. В туалет, как и раньше, надо было в любое время года идти «на двор».

В отличие от Фариды Хамет не воспринял всерьез увлечение сына танцами, по его мнению, это было не мужское занятие. Он считал, что Рудольф должен получить рабочую профессию, поступить на завод… Хамет старался приобщить мальчика к «настоящему делу» и учил его лить пули для охотничьего ружья, сердясь и досадуя, что юный Рудик скучает во время этого занятия. Хамет хотел видеть в мальчике будущего солдата – и не мог найти в сыне ни одной черты, которая соответствовала бы его собственным мечтам. Он активно взялся за воспитание мальчика, но это привело лишь к еще большему взаимному отчуждению.

Взаимоотношения Хамета с сыном приняли характер непрекращающейся борьбы. Однажды он повел того в лес на охоту. Довольно быстро он сообразил, что сын создает излишний шум, распугивая дичь. Тогда он оставил его на поляне рядом с рюкзаком, а сам ушел. Отлучка затянулась. Спустя сорок лет Рудольф вспоминал это гнетущее, беспомощное ожидание, то, как он увидел дятла – и птица его напугала… Когда Хамет, наконец, вернулся, Рудольф уже горько рыдал от испуга и одиночества. Хамет не мог понять его страха: ему казалось, что он отсутствовал не дольше часа. Да к тому же он не выносил слез, тем более мужских. Поэтому Хамет отругал сына за плаксивость и лишь посмеялся над происшествием, а потом так же, со смехом, пересказал все жене. Обычно сдержанная Фарида в тот раз не на шутку рассердилась и долго не могла простить мужу его жестокости. Так в глазах отца Рудольф окончательно стал слабаком и маменькиным сынком. Больше он на охоту не ходил.

Школьные годы

Рудольф Нуреев в кружке народного танца считался одним из самых талантливых учеников. В школе знали про его увлечение и то и дело отправляли способного мальчика на всевозможные мероприятия. Он привык к сцене, не боялся зрителей, не стеснялся. Его выступления нравились, ему аплодировали… В школе же одноклассники вели себя примерно так же, как Хамет: подсмеивались над Рудольфом, подшучивали над ним, возможно, завидуя, обзывали «балериной». Болезненно обидчивого Рудика их шутки больно ранили.

Таисия Халтурина, школьная учительница, вспоминала, что Рудик был очень неконтактным мальчиком и совсем не имел друзей. Он был немного задиристый, и ребятам не нравилось, что у него были способности, какими другие не обладали. Ей не единожды приходилось мирить Рудика и весь класс.

К тому же отметки по школьным предметам оставляли желать лучшего. «Откровенно говоря, я был тогда плохим учеником»^[11], – признавался уже взрослый Нуреев. Мальчиком он был очень умным и схватывал все на лету, однако ленился и частенько не учил дома не интересные ему уроки. Поэтому оценки его были неровными.

Подобно большинству советских детей Нуреев вступил в пионеры, хотя учителя были не в восторге от его поведения. В школьных характеристиках его появляются записи: «Нуреев очень нервный, подвержен приступам гнева, часто дерется с одноклассниками». На уроках он не слушал учителя, а мечтал, думая о чем-то своем. Если учитель или одноклассники замечали его состояние, то Нуреева больно щипали или толкали, стараясь пробудить от грез.

В те годы еще не было понятия «школьной травли». Нет, конечно, грубость, драки и рукоприкладство не поощрялись, но считалось вполне нормальным и даже правильным «прорабатывать на пионерских собраниях» тех, кто так или иначе выбивался из коллектива, или объявлять им коллективный «бойкот». А Нуреев все же был в классе «белой вороной», поэтому бойкотировали его часто.

Прилежным занятиям он предпочитал танцы, и если по радио передавали подходящую музыку, мог увлеченно протанцевать весь день – с того момента, как возвращался из школы и до самого вечера.

«В школе, хотя я в значительной степени способствовал нашим победам на всех национальных конкурсах, учителя стали посылать постоянный поток писем моему отцу, жалуясь на мое равнодушное отношение к занятиям. “Нуреев занимается все меньше и меньше… У него ужасное поведение. Он всегда опаздывает в школу… Он прыгает подобно лягушке… Это все, что он умеет… Он танцует даже на лестничной площадке”»^[12], – вспоминал Нуреев.

Отец Рудольфа, наблюдая за сыном, хмурился и даже частенько порол его за танцы дома. Хамет мечтал, чтобы его сын получил техническое образование и стал инженером. По его мнению, тогда Рудольф смог бы твердо стоять на ногах. Танцы же к почтенным занятиям не относились: всех артистов Хамет считал пьяницами и разгильдяями. Он наотрез отказался купить сыну пианино, мотивируя это тем, что в крошечной комнате его негде поставить. К тому же пианино было бы невозможно носить с собой, чтобы развлекать музыкой друзей. Взамен Хамет предложил купить сыну баян или губную гармошку, чтобы музыкой и песнями развлекать компанию. Необщительного, замкнутого Рудольфа такая перспектива совсем не прельстила. Однажды Хамет даже обратился к учительнице, попросив повлиять на Рудольфа, отвратить его от танцев. Но Халтурина не стала этого делать, не желая губить юный талант. К тому же ее восхищало, как настойчиво и упорно Рудольф Нуреев идет к своей цели. «Он был очень упорный, очень настойчивый», – вспоминала она. Да и Фарида всегда становилась на сторону сына!

Понимала младшего брата и его сестра Роза – старшая в семье. Она тоже занималась танцами и вполне разделяла восторг Рудольфа и его любовь к сцене.

Дворец пионеров

Когда Рудику исполнилось десять лет, он поднялся на новый уровень – его приняли в танцевальный кружок при Дворце пионеров. Надо сказать, что в те годы «дворцы пионеров» были действительно дворцами: их строили по типовому проекту в стиле сталинского ампира – с колоннадами, богато украшенными фронтонами и большими залами.

Дворец пионеров и школьников в Уфе был открыт в 1936 году. До Великой Отечественной войны он располагался в доме № 61 по ул. Зенцова, переименованной в 1937 году в ул. Ленина. В его многочисленных кружках занималось более тысячи воспитанников. Балетным танцам детей учила Анна Ивановна Удальцова, профессиональная танцовщица, выступавшая некогда в кордебалете у Дягилева. Надо сказать, что Дягилев даже в кордебалет плохих танцовщиков не брал. Потом Анна Ивановна вышла замуж за белого офицера, он попал в тюрьму, а после его освобождения их обоих сослали в Уфу. В свою студию Удальцова принимала далеко не всех. Прежде всего она потребовала, чтобы Рудик продемонстрировал ей, что уже умеет. Он станцевал гопак и лезгинку – Удальцова была поражена и очарована.

Тогда ей было чуть более шестидесяти лет, это далеко еще не старость, но выглядела она на все семьдесят: сказывались жизненные невзгоды. К счастью, жизнь забрала у Анны Ивановны лишь красоту, пощадив ее здоровье: первая учительница Рудольфа Нуреева дожила до ста трех лет и умерла в один год со своим прославленным учеником. В 1989-м, когда Нурееву разрешили вернуться в СССР и посетить Уфу, они встретились. Глаза Анны Удальцовой светились искренней радостью. Она обнимала и целовала своего ученика, живо интересуясь его выступлениями.

По воспоминаниям друзей, Удальцова всегда была очень добрым человеком, но в то же время ей был свойственен определенный снобизм. Она относилась к маленькому Рудику хоть и ласково, но все же с пренебрежением, порой называя его «неумытым татарчонком».

Нельзя утверждать, что Нурееву все давалось легко. Напротив! Он был физически слабым мальчиком: сказались недоедание, да в придачу его нелюбовь к играм на свежем воздухе и порой диковатым забавам мальчишек. Так, когда преподаватель велела развести в стороны прямые руки и так делать упражнения, то Рудик долго не выдерживал этой трудоемкой позы, сгибая руки в локтях и поджимая пальцы. Впоследствии у него ушли долгие часы упражнений на то, чтобы наработать мышечную массу и закалить свое тело.

Прозанимавшись с Рудиком некоторое время, Удальцова заключила: ему необходимо ехать в Ленинград, или, как она привыкла называть этот город, – в Санкт-Петербург. Только там он получит желаемое образование, только там его научат мастерству классического танца. Удальцова знала, о чем говорила: в Ленинграде жила ее дочь, и старая балерина каждый год ездила ее навестить и обязательно посещала Мариинку – театр оперы и балета имени С.М. Кирова.

1953 – смерть Сталина

Рудольфу Нурееву было 15 лет, когда произошло событие, существенно изменившее жизнь многих советских людей: в марте 1953 года умер Иосиф Сталин, руководивший страной около четверти века. Мы не знаем, как отреагировал подросток на это событие, но совершенно точно, что он вместе со всеми участвовал в траурных митингах и возложении цветов к многочисленным памятникам «вождю народов». Так было принято.

Для его отца и матери – людей партийных, это, без сомнения, было трагическим событием. Но в то же время в Уфе жило и много ссыльных, а они восприняли смерть вождя совершенно по-другому. Очень может быть, что именно тогда в душе Рудика Нуреева возникли первые сомнения, так ли уж хорош советский строй.

Примерно в это время он совершил свою первую шокирующую выходку – отказался вступать в комсомол. Так он утверждал в своей автобиографии, отзываясь довольно уничижительно об этой молодежной организации: «Все комсомольцы думают одинаково, выглядят одинаково, говорят одинаково». Конечно, это было не так, и комсомольцы в 50–60-е годы в СССР были людьми думающими и активными. Нурееву могли просто отказать в приеме в ВЛКСМ из-за его самовлюбленности и чванства. Но, конечно, танцовщик никогда бы в этом не признался! Он предпочитал верить, что это было его самостоятельное решение. «Мой отказ естественно сделал меня объектом подозрений, сомнительным общественным элементом»^[13], – вспоминал он. И это было правдой. На «некомсомольцев» в СССР смотрели косо.

Талантливые учителя

Удальцова во Дворце пионеров дала Рудольфу лишь первые уроки классического танца, а в 1953 году при Уфимском театре открылась уже настоящая балетная студия, где преподавали вышедшие на пенсию солисты оперы и балеты. Нуреев перешел в класс бывшей балерины петербургского Мариинского театра Елены Константиновны Войтович. Ей была присуща особенно изящная пластика и уверенная техника. Войтович исполняла сольные партии и заглавные роли, и могла многому научить талантливого мальчика. К тому же она была не только балериной, но и балетмейстером, и совместно с Халяфом Сафиуллиным ставила балеты: великолепное «Лебединое озеро» Петра Ильича Чайковского, «Горную быль» советского композитора Александра Сергеевича Ключарёва и ряд хореографических миниатюр в традициях русской балетной школы. Уважение к ней Нуреев сохранил на всю жизнь.

Другим его преподавателем стала Загида Нуреевна Бахтиярова – выдающаяся балерина, ранее блиставшая на сцене Уфимского театра. Критики отмечали ее способность к драматическому перевоплощению и артистизм. Занималась с Нуреевым и легенда башкирского балета – Зайтуна Насреддинова, некогда поразившая его грацией и красотой в «Журавлиной песне». Брал он уроки и у ее мужа – Халяфа Гатеевича Сафиуллина, блестящего танцовщика, гордости уфимского театра.

Его учителя понимали его, разделяли его идеалы, поощряли его усилия, а дома продолжалось противоборство с отцом. Рудольф уже окончил среднюю школу. Его ровесники работали или учились, приобретая нужную профессию, а он упорно не желал этого делать, продолжая выступать с танцевальными коллективами Уфы. Бестолковость сына злила и раздражала Хамета. Он постоянно бранил сына и жену – за то, что потакает оболтусу. Очень долго этот человек не понимал, что артист балета – завидная и почетная профессия, продолжая считать сына неудачником. Он не мог оценить адский труд, благодаря которому дается легкость балетных движений, называя Рудольфа лодырем и лентяем.

«С самого своего возвращения и до сегодняшнего дня отец остается в моей памяти как строгий, очень могучий человек с сильным подбородком и тяжелой челюстью, как незнакомец, который редко улыбался, мало говорил и который пугал меня. Даже мысленно я все еще боюсь посмотреть на него прямо»^[14], – вспоминал Нуреев.

Обстановка в семье стала более мирной, когда Рудольф получил место статиста в труппе Уфимского театра оперы и балета и принес домой первую зарплату. К тому же он «подрабатывал»: давал в рабочих коллективах уроки народного танца. Набиралось еще 200 рублей в месяц – это уже было немало.

Трудно сказать, как бы сложилась его судьба, останься Нуреев дома. Вполне вероятно, что он бы стал гордостью Башкирии. Ведь во многом благодаря именно усилиям Бахтияровой, Насретдиновой и Сафиуллина сейчас в Уфе существует башкирская балетная школа, признанная во всем мире. Однако тогда она только зарождалась, и не могла удовлетворить амбиции молодого Нуреева.

Глава вторая. Ленинград

Переезд в Ленинград

Летом 1955 года в Москве проходил фестиваль башкирского искусства. Уфимский театр решил «повезти в Москву» национальный балет – «Журавлиная песня», то есть именно тот балет, с которого началось знакомство Нуреева с танцевальным искусством. Однако артист, который должен был исполнять одну из сольных партий, по какой-то причине не смог участвовать в поездке. Семнадцатилетний Нуреев, не колеблясь, предложил свою кандидатуру, хотя партии этой совершенно не знал. Его взяли на гастроли, и он принялся усердно разучивать роль, однако к моменту приезда в Москву перезанимался и получил травму.

Вот как сам Рудольф Нуреев описал это происшествие: «…то ли по причине усталости и возбуждения, то ли из-за того, что я еще не привык к обычному нормальному режиму взрослых артистов балета и к изнуряющему ритму их работы (только в день приезда было три репетиции), но я, очевидно, слишком переутомился и, тяжело приземлившись после пируэта, растянул связки на пальце ноги. Моя ступня вскоре так распухла, что я не смог даже надеть туфли и должен был оставаться в балетных тапочках. И опять начало казаться, что крышка моего сундука, едва открывшись, вновь захлопывается над моей головой»^[15].

Обычно на лечение подобных травм требуется не меньше месяца, но Нуреев сумел восстановиться за неделю и вышел на сцену несмотря на то что ступня еще побаливала. Впоследствии он признавался, что им двигало не самопожертвование, а чистой воды эгоизм: его волновал не столько успех башкирского балета, сколько то впечатление, которое он сам произведет, выступая перед артистами Большого театра. Видимо, впечатление это было благоприятным, поскольку Нуреев сумел добиться разрешения на поступление в Московское хореографическое училище. Счастье было так близко, но от поступления пришлось отказаться: у Московского училища в то время не было общежития, а на то, чтобы снимать квартиру, у Нуреева элементарно не хватило денег. Пришлось вернуться в Уфу.

Рудольф был в отчаянии. Но тут ему помогли преданные друзья и педагоги: аккомпаниатор Ирина Воронина собрала подписи лучших уфимских танцовщиков и балетмейстеров и направила в Министерство культуры Башкирской Республики письмо с предложением направить Нуреева на учебу в Ленинград. Получив положительный ответ, Нуреев купил билет до Ленинграда и отправился в путь.

Город на Неве

Санкт-Петербург, Ленинград – без всякого сомнения, один из красивейших городов мира. Каменные набережные Невы, Зимний дворец, Казанский и Исаакиевский соборы, Медный всадник, многолюдный Невский проспект – и серое холодное небо. Ленинград ошеломил молодого провинциала: «…я помню, как почувствовал себя одиноким и затерянным, оказавшись в городе, залитом солнцем. Эти тяжелые облака просто висели над промышленными окраинами, над которыми они висят круглый год. Но это то, чего я, мальчик из Уфы, никогда не знал^[16]», – вспоминал Нуреев.

Конечно, Нуреев был смущен и даже растерян, оказавшись в исторической столице, но он был не из тех, кто тушуется и сдается. Тем более, что в 1955 году он был не единственным провинциалом в Санкт-Петербурге. Прошло совсем немного лет после окончания страшной ленинградской блокады, когда население города сократилось в два раза. Поэтому после войны в Ленинград переселялись многие жители сел и небольших городов.

«Как только я прибыл в Ленинград, помчался к балетной школе на улице Росси. На этой улице начинали почти все великие имена русского балета: Павлова, Карсавина, Кшесинская, Герд, Ермолаев, Чабукиани и Баланчин… все они бежали по этой прекрасной улице. В свой первый визит туда я явственно слышал эхо всех моих кумиров. В школе в это время были в разгаре ремонт и уборка до начала занятий. В своем желании скорее попасть в школу я прибыл за неделю до начала нового учебного года»^[17], – писал он о своем первом дне в городе.

Танцевать в Мариинке – это мечта многих балетных танцовщиков! Мариинский театр, который в советские времена назывался Кировским, считает годом своего рождения 1783-й, когда был издан Указ об утверждении театрального комитета «для управления зрелищами и музыкой» и торжественно открыт Большой Каменный театр на Карусельной площади. Он дал новое имя площади, дошедшей до наших дней как Театральная.

Театр несколько раз горел, перестраивался, расширялся. Русская труппа выступала здесь попеременно с итальянской и французской, шли драматические спектакли, устраивались также вокально-инструментальные концерты, шли балеты великого Шарля Дидло, Жюля Перро и Артюра Сен-Леона.

Со временем спектакли русской труппы были перенесены на сцену так называемого Театра-цирка, расположенного напротив. Этот Театр-цирк сгорел в 1859 году, и на его месте архитектором Альберто Кавосом был построен новый театр. Он-то и получил имя Мариинского в честь царствующей императрицы Марии Александровны, супруги Александра II.

Возглавивший балетную труппу театра в 1869 году Мариус Петипа продолжил традиции своих предшественников. Он сохранил старинные спектакли – «Жизель», «Эсмеральду», «Корсара», – редактируя их и осовременивая. Создавал свои – например «Баядерку» и «Дочь фараона». Сотрудничал с именитыми композиторами – Цезарем Пуни, Адольфом Аданом, Людвигом Минкусом. На сцене Мариинки блистали Полина Карпакова, Ольга Преображенская, Матильда Кшесинская, Николай Легат, Михаил Фокин…

В ноябре 1917 года Мариинский театр был объявлен Государственным и передан в ведение Наркомпроса. В 1935 году ему было присвоено имя партийного деятеля Сергея Мироновича Кирова, не имевшего к опере и балету никакого отношения. Но одно дело имя, а другое – традиции! Несмотря на массовую эмиграцию артистов балета, Мариинка-Кировский сохранила свою хореографическую школу, и ее училище по праву считалось лучшим в стране.

Это стало возможным во многом благодаря одной женщине – Агриппине Яковлевне Вагановой, в отличие от своих коллег не покинувшей Россию. Сама Ваганова не была эталоном балерины – небольшой рост, тяжеловатые крепкие ноги, жесткая пластика рук. Но, борясь со своим неподатливым, некрасивым телом, она поняла, на что способен человеческий организм, какими средствами добиться от тела грации и точности движений. Недаром ее ученики и ученицы позже скажут: «Про тело она знала все». И Ваганова сумела эти знания синтезировать и выработать на их основе новаторскую методику, получив от критиков неофициальный титул «царицы вариаций». До сих пор вариации в гран-па^[18] балета «Дон Кихот», в па-де-труа^[19] теней в «Баядерке», в па-де-труа в «Пахите» и многие другие называют «вагановскими». Сегодня ее прыжок – история балета.

Когда «великий исход» артистов балета из России опустошил театральные сцены Петрограда и Москвы, Ваганова стала во главе хореографического училища. Ею были воспитаны Марина Семенова, Галина Уланова, Татьяна Вечеслова, Ольга Иордан, Наталья Дудинская, Алла Шелест, Алла Осипенко, Ирина Колпакова, Фея Балабина, Елена Тангиева…

Увы, к тому времени, когда Нуреев приехал в Ленинград, Ваганова уже ушла из жизни. Но созданная ею методика работала! Ее ученики выступали на сцене и преподавали.

Легендарными танцовщиками считались и считаются лауреаты Сталинских премий Константин Сергеев, Николай Зубковский, Алексей Ермолаев, Вахтанг Чабукиани. Они обладали виртуозной техникой и стали гордостью советского балета, образцом для подражания.

Училище

Рудольф Нуреев явился в училище на знаменитой улице Зодчего Росси прямо к директору Ленинградского государственного академического хореографического училища Шелкову и заявил:

– Я – Рудольф Нуреев. Я хочу здесь учиться!

Поначалу тот опешил от такой наглости. Но Валентин Иванович Шелков – сам в прошлом артист балета и заслуженный деятель искусств – был опытнейшим педагогом, он видел много самоуверенных молодых людей, и точно знал, что далеко не все из них преувеличивают свою одаренность. Встречаются и те, к кому стоит присмотреться. Поэтому он разрешил Нурееву экзаменоваться, еще не зная, что впоследствии не раз об этом решении пожалеет.

Нуреев пробовался в класс народного танца. Когда он показал свой сольный классический номер, комиссия приняла решение зачислить его. Нуреев тогда очень мало что умел, однако в этом странном юноше можно было разглядеть задатки талантливого танцовщика и незаурядные природные способности.

В состав комиссии входила Вера Сергеевна Костровицкая – ученица Вагановой, заслуженная артистка РСФСР, бывшая балерина, выдающийся балетный педагог и автор собственной методики преподавания танца, популярной и востребованной до сих пор. Она определила потенциал приехавшего поступать в училище Рудольфа Нуреева и приняла его на свой страх и риск. Вера Костровицкая сказала ему: «Вы можете стать блестящим танцовщиком, а можете и никем не стать. Второе вероятно». Нуреева это ничуть не обидело, а лишь подстегнуло его рвение к танцу. А Костровицкую он впоследствии вспоминал как одного из талантливейших российских педагогов.

До начала занятий оставалась еще целая неделя. Рудольф Нуреев, остановившись у дочери своего педагога Анны Удальцовой, провел это время с пользой для своего образования: «С самого раннего утра до позднего вечера я изучал Ленинград. В соответствии со временем дня я находил, что город может быть то строгим, суровым, бесстрастным; его каналы и белые каменные дворцы придают ему холодный и сдержанный вид, а затем ночью, со всеми своими студентами на улицах, он становился вновь веселым, оживленным городом. Невозможно устоять от прогулок по Невскому проспекту, вокруг Эрмитажа, Казанского собора… С этой первой своей недели в Ленинграде я находил, что этот город может точно соответствовать любому настроению: часто ностальгическому, меланхолическому, связанному с его прошлым, но вдруг под лучами солнца он становится ярким и улыбающимся, а его древние каменные фасады становятся неувядаемыми, живыми.

Я съездил в Петергоф, посетил летнюю резиденцию царей, теперь восстановленную, которая, как я считаю, находится в самом прекрасном парке, который я когда-либо видел. Когда я позднее прибыл в Вену с ленинградской балетной школой, что-то в Шёнбрунне напоминало мне петергофский парк»^[20].

Учеба

Распорядок дня в училище был достаточно комфортным, а питание – изобильным. На завтрак давали чай и кашу, а иногда и какое-то пирожное. На обед – суп, овощи, мясо и даже сладкое, и примерно то же самое на ужин. Но Нуреев, осознав, что голод ему больше не грозит, завтраки часто пропускал, стремясь подольше поспать.

Занимались балетные по 8–14 часов в день. Им преподавали классический танец, характерный танец, но также и общеобразовательные предметы, а главное – историю искусств. Советский артист балета должен быть всесторонне развитым человеком!

Уроки химии, физики, географии Рудольф ненавидел. Он признавался, что частенько дремал на этих уроках, сказывалась не привитая еще в детстве привычка учиться, заниматься тем, что не интересно. Но уже тогда он стал мечтать о путешествиях, о том, как увидит Грецию, Италию…

О преподавании в собственно балетных классах он годы спустя, уже повидав мир, отзывался с восторгом: «Балетные классы в ленинградской школе такие насыщенные, так хорошо составлены и столь увлекательны, что одно занятие стоит четырех часов в другом месте в Европе»^[21].

Рудольф Нуреев поступил в училище в семнадцать лет. Конечно, это было очень поздно – но по тем временам не критично. Образ жизни людей был совсем иным, и порой талантливые танцовщики не сразу определялись с выбором профессии. Поэтому в тридцатые годы ленинградское училище практиковало прием «великовозрастных» учеников на вечерние курсы, а в сороковые возобновило эту практику – по понятным причинам: слишком у многих «правильный» возраст для поступления пришелся на годы войны. Помогло Нурееву и то, что он уже имел некоторую подготовку и знал основы хореографии. Его зачислили в шестой класс, который вел сам директор училища Валентин Иванович Шелков. Но в шестом классе учились подростки, а Нурееву уже исполнилось семнадцать! Конечно, ему было неприятно и обидно заниматься с ними. Так и вышло, что в шестом классе он проучился всего две недели.

Как педагог Шелков был совсем не плох, многие отзывались о нем с уважением, но был он родом из Одессы, а одесситы не привыкли терпеть дерзости. К Нурееву он относился откровенно плохо. Сам Рудольф считал, что с ним обращались как «с отсталым подкидышем из пригородного приюта».

Однажды, вернувшись в общежитие после запрещенной отлучки, – в позднейших интервью Нуреев утверждал, что был в театре на балете «Тарас Бульба», – он обнаружил, что его постель и талоны на питание пропали. Это было формой наказания, коллективного осуждения, принятого в те времена. Сейчас бы подобные действия попали под определение «травли», а в те годы было вполне естественным, что при полном одобрении преподавателей соученики подстраивали пакости тем, кто, как тогда выражались, выбивался из коллектива.

Нуреев не побежал жаловаться и выяснять, что случилось, он просто лег спать на голом полу, а утром, не позавтракав (талоны-то пропали!), отправился в класс. Так как вечером из-за отлучки он пропустил и ужин тоже, а нагрузка была серьезной, Нуреев упал в голодный обморок. Последовало разбирательство и, естественно, виноватым объявили его самого.

Конечно, Шелков мог бы просто выгнать Нуреева, но что-то его остановило. Хотя, может быть, он просто хотел переложить ответственность на кого-то другого.

В юности Шелков учился у совсем тогда еще молодого преподавателя Александра Ивановича Пушкина, поэтому, даже став директором училища, прислушивался к его мнению.

Александр Иванович обладал уникальным даром сочинения учебных комбинаций, – логичных, последовательных, танцевальных и в то же время чрезвычайно полезных для развития координации, «воспитывающих» тело танцовщика. Эта система, призванная сделать тело дисциплинированным, подвижным и прекрасным, превращала его в чуткий инструмент, послушный воле балетмейстера и самого исполнителя. «Звездный класс» – так называли уроки Пушкина. К нему стремились попасть не только премьеры балета Ленинграда, но и со всего мира. У него обучались Михаил Барышников, Юрий Соловьев, Сергей Викулов, Олег Виноградов. Зал, где проводились уроки мастерства, всегда был переполнен.

Шелков отправил Нуреева в класс к Пушкину со следующим комментарием: «Я посылаю Вам одного упрямого идиота – недоразвитого злого мальчишку, который ничего не понимает в балете. У него плохая элевация^[22] и он не может правильно держать позиции. Посмотрите сами и, если он будет так же продолжать у Вас, не будет другого выхода, как выгнать его из школы».

Во многом это было правдой: проблемы у Нуреева были. Это в школе в Уфе он был лучшим. Самородком! Там юношей, желающих танцевать, было немного, поэтому учителя уделяли ему много внимания. А здесь он оказался среди тех, кто начал учиться раньше и танцевал лучше него. Сам Нуреев признавал, что поначалу стоял «в конце палки», иными словами в конце балетного станка. А по неписаным правилам в центре станка, то есть ближе к учителю, стояли самые перспективные ученики, а по краям – те, у кого мало шансов.

Даже внимательный Пушкин поначалу отнесся к Нурееву с осторожностью и, как казалось юноше, редко смотрел в его сторону: Нуреев считался кандидатом на вылет. Он вспоминал, что однажды другие ученики даже подвели его к зеркалу со словами:

– Посмотри на себя, Нуреев… Ты же никогда не сможешь танцевать. Ты просто не создан для этого. У тебя ничего нет, ни школы, ни техники. Как у тебя хватает нахальства заниматься с нами в 8-м классе?

Выговор не охладил стремления Нуреева танцевать. Напротив – он стал заниматься с удвоенной силой!

«Каторга в цветах» – так назвала балетное искусство острая на язык Фаина Георгиевна Раневская. Очень точное определение: балетным приходится невероятно много работать, менять свое тело, превозмогая боль и усталость. Прошел через это и Нуреев.

Он был очень умным человеком и прекрасно сознавал свои недостатки. Мог казаться лентяем и выскочкой, но на самом деле он был трудоголиком, который много и усердно работал.

Сам Рудольф считал, что у него коротковаты ноги. Сомнительное утверждение, так как в течение веков взгляды на идеальные пропорции мужского тела менялись. Древний грек, пожалуй, счел бы его ноги не то что не короткими, но даже немного длинноватыми. Но в середине XX века в моде были другие стандарты.

Да, видя его более поздние выступления и фотографии, трудно в это поверить, но в годы ученичества фигура Нуреева действительно считалась далекой от балетного совершенства. Однако именно эти якобы коротковатые ноги и стали фактором прогресса для молодого Нуреева! В то время мужскому балетному танцу была свойственна солидность, приземленность, нарочитая мужественность. Но Нуреев на эту роль не годился: он был физически плохо развит: сказывалось голодное детство. Поэтому во время репетиций он использовал грузы, как легкоатлет, чтобы лучше натренировать мышцы.

Желая, чтобы ноги казались длиннее, он упрямо поднимался на высокие полупальцы, почти как балерина на пуанты. Мало того, он почти единственный из танцовщиков-мужчин изучал приемы женского танца и практиковал растяжку, подчас устраивая соревнования с одноклассницами.

Сейчас многие танцовщики-мужчины исполняют женские партии. Пожалуй, никто уже и не удивится, увидев танцовщика в балетной пачке и на пуантах. Ведь это сцена! Настоящий артист может использовать разные приемы. Но в те годы подобное шокировало.

Шокировало и то, что Нуреев много внимания уделял балетным костюмам: придумывал фасоны с завышенной талией, играл с цветом… По мнению людей пятидесятых, это было совсем не мужским занятием.

Александр Иванович Пушкин поначалу относился к Нурееву настороженно и далеко не всегда поощрял своего ученика. В 1956 году он отказался включить его в ученический спектакль, считая, что он к этому еще не готов. Однако строптивый Рудольф продемонстрировал Пушкину блестяще исполненную мужскую вариацию из балета «Эсмеральда». Педагог признал свою неправоту, и Нуреев выступил в концерте.

Постепенно отношение Пушкина к Нурееву изменилось, и он признал в нем незаурядный талант. Хотя претензий к нему было много – в основном дисциплинарные.

Нуреев игнорировал распорядок дня, принятый в училище, – он делал то, что хотел. Никогда не пропуская занятий танцами, он частенько прогуливал общеобразовательные предметы, исчезал из училища по вечерам, что запрещалось правилами. Его тяжелый строптивый характер проявлялся в общении со сверстниками, с учителями… Если Нуреев уважал кого-то, то он относился к этому человеку с пиететом, но если он считал кого-то недостаточно талантливым, то не считал нужным скрывать это. Неудивительно, что большинство однокурсников и преподавателей относились к нему с настороженной неприязнью.

Когда в очередной раз встал вопрос об исключении Нуреева из училища, очень спокойный, выдержанный Пушкин нашел тот единственный аргумент, который перевесил все упреки в заносчивости, в упрямстве, в недисциплинированности, – незаурядный талант Нуреева. Да, заявил Пушкин, исключив дерзкого Рудольфа училище может решить многие вопросы, связанные с дисциплиной, но, возможно, мир потеряет великого танцовщика. Что важнее? Аргумент возымел силу, и Рудольфа оставили в училище.

Нуреев впоследствии с благодарностью вспоминал своего преподавателя: «Он наполнял душу волнением, тягой к танцу».

Александр Иванович был его единственным по-настоящему близким человеком в училище, которого он любил и уважал как никого другого. Когда Нуреев должен был окончить девятый класс и покинуть училище, Пушкин, несмотря на стремление Рудольфа начать самостоятельную карьеру, убедил его остаться еще на год и продолжить обучение.

На какое-то время Александр Иванович заменил Рудольфу отца: одно время Нуреев даже жил в квартире у Пушкина. Завистники и сплетники сочиняли, что у Нуреева роман то ли с супругой Александра Ивановича – жизнерадостной Ксенией Юргенсон, тоже в прошлом балериной, то ли с ним самим… Недоброжелатели давно обратили внимание на холодность, которую проявлял в целом темпераментный Нуреев по отношению к женскому полу. Сам же он всегда, даже после смерти своего учителя, утверждал, что их отношения были отношениями именно между учителем и учеником – и ничем большим.

Бегство Нуреева за рубеж принесло Александру Ивановичу много неприятностей: ему пришлось неоднократно давать объяснительные показания о своем бывшем ученике в КГБ. Именно тогда у него стало барахлить сердце, что привело к его безвременной кончине: 20 марта 1970 года у Александра Ивановича на улице случился сердечный приступ. И когда, упав, он просил прохожих о помощи, слышал упреки в том, что он пьян. Ведь на вопрос, как его зовут, он отвечал:

– Александр Пушкин…

Старое и новое

1950-е годы были временем перемен!

Славу Кировского театра в советские времена составили замечательные, даже великие балетные танцовщики: Галина Уланова и Константин Сергеев, Наталия Сахновская и Роберт Гербек… Многие из них не уехали из города даже во время блокады, и невзирая на голод и холод, продолжали выступать. Это были мужественные, несгибаемые люди. Они много пережили, перестрадали и выработали определенный стиль – технически безупречный, академический, элитарный. Было бы чудовищной неправдой сказать, что старый советский балет был лишен чувств. Конечно, это было не так, спектакли Кировского были порой исполнены драматизма. Но все эти чувства отцензурированы, выверены столь же строго, как передовицы в газете.

Но времена изменились, и новое поколение требовало иной стилистики. Как в живописи на смену классицизму приходит реализм, так меняются стили и в балете. Новое поколение танцовщиков было уже другим.

К тому же перемены совпали и с изменением в политической жизни СССР. XX съезд КПСС в 1956 году развенчал культ личности Сталина. Последующие съезды КПСС постановили, что серьезные нарушения Сталиным ленинских заветов, злоупотребления властью, массовые репрессии против честных советских людей и другие действия в период культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в Мавзолее. Тело Сталина было вынесено из Мавзолея и погребено в могиле у Кремлевской стены.

С 1953 по 1964 год пост первого секретаря ЦК КПСС занимал Никита Сергеевич Хрущёв. Период его правления принято называть «оттепелью», так как были смягчены суровые законы, реабилитированы многие политические заключенные. Отменили уголовное наказание за аборты и опоздания на работу, сняли запрет на перемену места работы. Сократилась продолжительность рабочего дня, удлинились отпуска.

Но в то же время сохранялись многие жесткие правила, регламентирующие жизнь советских людей. Существовали запреты на чтение некоторых книг – причем порой это были шедевры русской литературы. Так, например, «антисоветскими» считались «Собачье сердце» и «Роковые яйца» Булгакова, «Доктор Живаго» Пастернака.

Под запрет попадали и музыкальные произведения, и даже цвета и фасоны платьев и костюмов. Пришла мода на все яркое, броское, и мода эта шокировала старшее поколение. Во время хрущёвской «оттепели» в Москве и Ленинграде появилось новое неформальное молодежное движение – стиляги. Вовсю действовали фарцовщики, то есть спекулянты, привозившие с Запада не только модную одежду, но и журналы, музыкальные пластинки с джазовыми и рок-н-ролльными ритмами, резко контрастировавшими со слащавыми мелодиями сороковых годов. Молодые люди слушали шейк, твист, ритм-энд-блюз. Модницы стали носить туфли на шпильках, а к ним – пышные юбки с кучей накрахмаленных нижних юбок.

Это невинное стремление украсить свою жизнь вызывало у старшего поколения резкое осуждение. «Правильные» комсомольцы подвергали стиляг настоящей травле: могли напасть прямо на улице, порезать модные брюки, а девушек даже остричь наголо. Но именно в этой среде у Нуреева образовалась многочисленная группа поклонников еще со времен ученических спектаклей.

Сам Нуреев коллекционировал пластинки как с классической музыкой, так и с современной, и собирал репродукции живописных полотен, увлекался импрессионистами и даже современными мастерами, творчество которых в СССР считалось «агрессией против искусства».

Восходящая звезда

Пробиться в солисты на балетной сцене нелегко. После окончания школы выпускник попадает в кордебалет – corps de ballet по-французски, «тело балета». Следующая ступень – это корифеи. В обычной речи «корифей» – это большой мастер, но для балета это всего лишь крохотный шажок вверх по иерархической лестнице. Далее – вторые солисты, первые солисты, ведущие солисты, и, наконец, балерины и премьеры.

Молодым танцовщикам подолгу приходится выступать в «шестерках», в «восьмерках»… Но карьера Нуреева развивалась быстро. Даже стремительно!

Уже в 1958 году двадцатилетний Нуреев участвовал в конкурсе артистов балета в Москве. С партнершей Аллой Сизовой он показал па-де-де^[23] из балета «Корсар», в создании которого участвовали сразу несколько композиторов: Адольф Адан, Лео Делиб, Рикардо Дриго, Цезарь Пуни и Петр Ольденбургский. Это романтический балет – наполненная приключениями история любви корсара Конрада и невольницы из сераля Медоры.

Затем уже один Нуреев продемонстрировал комиссии мужскую вариацию из этого же балета – мужественную, даже немного резкую, контрастировавшую с лиричным па-де-де. К счастью для нас, это выступление было запечатлено на кинопленке. До сих пор та старая запись производит потрясающее впечатление: Нуреев взмывает в воздух в необычных варварских прыжках с поджатыми ногами и, кажется, на мгновение зависает в нескольких метрах от пола.

Хорошо знавший Нуреева Никита Долгушин – великолепный балетный танцовщик, народный артист СССР, в одном из интервью вспоминал, что все выпускники Александра Пушкина танцевали очень хорошо. Безукоризненно. Но только Нуреев танцевал необыкновенно, и очень плохо с точки зрения техники. Сказывалось его позднее поступление в училище. Эта смесь необыкновенного темперамента, дикой природной грации, желание танцевать и неидеальной техники производила впечатление дикое, но удивительно прекрасное, незабываемое. А кроме того, у Нуреева было ярко выражено качество, дотоле советским людям незнакомое, – сексуальность. Само слово «секс» в Советском Союзе было мало известно и считалось неприличным. Советские артисты, звезды экрана и сцены были хороши собой, техничны, грациозны, уверены в завтрашнем дне и руководящей роли Коммунистической партии, но при этом совершенно лишены того магнетического обаяния, которое действует не на головной, а на спинной мозг человека. А у Нуреева это качество присутствовало в избытке. И недостатки техники его только подчеркивали.

Но, увы, именно недостатки в технике всю жизнь приводили к тому, что у Нуреева было множество травм. Но каждый раз он пересиливал боль и выходил на сцену. Поклонники теперь приходили в Кировский специально «на Нуреева» и восхищались его танцем.

Его первой постоянной партнершей была чудесная, легкая и грациозная Алла Сизова, прозванная «летающей». Тогда, в 19 лет, она очень старалась все сделать правильно, и академизм ее танца ярко контрастировал с буйством Нуреева. Их отношения вне сцены складывались крайне тяжело, и причиной опять же был злой характер Нуреева: «Не забывай, твой народ триста лет жил под татарским игом», – говорил он, утверждая, что именно он главный в их танце.

Напрасно администрация театра пыталась их поженить, Рудольфу Алла не нравилась. И он ей тоже. Они прекрасно дополняли друг друга как партнеры в танце, но свободное время предпочитали проводить порознь.

К тому времени у Рудольфа был роман со смешливой красавицей кубинкой Менией Мартинес, которую он называл на русский лад «Меньюшкой». Она тоже училась в хореографическом училище, но кроме того записывала на пластинки кубинские песни и выступала вместе с джазовым октетом.

Мения Мартинес вспоминала, что их считали женихом и невестой. Они действительно были неразлучны. Прекрасно общались, проводили вместе много времени, даже целовались, но дальше этого дело не заходило. Для латиноамериканки Мении, воспитанной в строгих традициях, интимные отношения были возможны только в браке. Рудольф понимал и уважал это, платонические отношения устраивали обоих.

Летом 1959 года Мения вернулась на Кубу. Расставание стало для Рудольфа настоящей драмой. Пропустив репетицию в театре, он доехал с любимой до Москвы, проводил ее в аэропорт. Мения вспоминала, что он от избытка чувств расплакался.

Потом они еще встречались: на международном фестивале молодежи в Вене в 1959 году, а потом в 1966-м в Париже, потом в Мантуе. Нуреев был не прочь возобновить отношения, даже делал ей предложение, но Мения отказалась: она признавалась, что в глубине души побаивалась Рудольфа.

Нежные чувства вызывала у Нуреева и девушка по имени Тамара. Она ему нравилась. «Может быть даже я ее любил» – признавался он. Это была Тамара Закржевская – заядлая театралка и балетоманка, студентка филологического факультету ЛГУ. По ее собственному признанию, каждый вечер она проводила в Кировском театре, переслушала все оперы, пересмотрела все балеты. Невероятная энергетика Нуреева покорила ее!

Они случайно встретились в вестибюле театра возле касс, и Тамара была поражена: Нуреев, казавшийся на сцене высоким и мускулистым, в жизни был среднего роста и субтильным. Выглядел он моложе своих лет.

Молодые люди стали встречаться. У них находилось много общих тем: говорили о балете, о музыке, театре, изобразительном искусстве, литературе.

Тамара вспоминала, что Рудольф обожал Баха, любил импрессионистов, особенно Ван Гога. Его живо интересовали стихи поэтов Серебряного века, которые в СССР не издавались. Тамара доставала для него букинистические томики Северянина, Гумилёва, Максимилиана Волошина. Впоследствии Тамара Закржевская – автор-составитель книги о Нурееве, организатор многочисленных выставок памяти Рудольфа Нуреева – писала о том, как поразили Рудольфа стихи мало кому в СССР тогда известного Константина Бальмонта:

– Это написано обо мне! – уверено заявил Нуреев.

Жилплощадь!

Поступив в училище, Нуреев поселился в одной комнате с двадцатью другими юношами. Жить в перенаселенной коммуналке для него было не впервой, и он умел отстоять свою территорию. Соседи по комнате страдали от его буйного нрава. «Характер у него был ужасный. С самого начала. Он умел всех настроить против себя: все его не любили, все!»^[24] – с горечью вспоминала балерина Нинель Кургапкина.

Затем администрация театра, признавая талант молодых артистов, выказала немыслимую щедрость: предоставила Рудольфу и его партнерше Алле Сизовой по комнате в двухкомнатной коммунальной квартире. О, сколько молодых танцовщиков об этом мечтали, а Рудольф получил! Конечно, это только обострило зависть и неприязнь коллег.

Но Рудольф в своей комнате почти не жил: он поселил там приехавшую из Уфы сестру Розу, а сам перебрался к Пушкину. Поводом стала серьезная травма – разрыв связки, которую Нуреев получил после первого представления «Лауренсии». Он воспринял произошедшее крайне болезненно: «Это была для меня абсолютная катастрофа. Я знал, что очень часто мускульные повреждения такого рода могут оказаться неизлечимыми полностью. И я почувствовал уверенность, что вся моя карьера окончена. Мысль, что можно поправиться после такого тяжелого повреждения, даже не приходила мне в голову. Это было концом, и мне казалось, что лучше бы я умер»^[25].

По правилам такая травма требовала долгого лечения, а это могло оборвать карьеру Нуреева. Пушкин помог ему начать репетиции уже через месяц, хоть нога и сильно болела.

Нуреев вспоминал: «Квартира Пушкина расположена во дворе балетной школы; через 20 минут после пробуждения я уже мог быть на репетиции или на уроке. Их дом всегда был полон друзьями, живым беспорядком. Многие танцовщики Кировского театра имеют большие просторные квартиры, но, оставаясь в них более, чем полчаса, я никогда не чувствовал себя так хорошо.

В квартире Пушкина, которая обставлена мебелью красного дерева и вся она в светлых тонах, каждый чувствовал себя так, что не хотелось уходить. Все танцовщики и хореографы побывали в этой комнате на чашке чая или оставались там на ночь. Это был дружеский, защищенный маленький остров, где действительно имела значение только одна-единственная вещь – это балет»^[26].

«Лауренсия»

Театральный дебют Нуреева в «Лауренсии» вызвал восторг, какой редко выпадает на долю начинающего артиста. Рудольф исполнял героическую партию Фрондосо, которую до него танцевал великий Вахтанг Чабукиани^[27], к тому времени уже уехавший из Ленинграда в Тбилиси. Переиграть, или хотя бы станцевать ненамного хуже этого прославленного артиста, было делом нелегким.

«Лауренсия» – балет советского композитора Александра Крейна по драме Лопе де Вега «Овечий источник» («Фуэнте Овехуна»), речь в которой идет о борьбе кастильских крестьян против бесчеловечной власти помещиков. Для балета пьесу пришлось подсократить, выкинув некоторые сюжетные линии и подробности. Итак: селением Фуэнте Овехуна владеет жестокий и похотливый командор, злоупотребляющий правом первой ночи. Ему приглянулась крестьянская девушка Лауренсия, но она любит молодого крестьянина Фрондосо и не собирается отвечать на чувства командора. Тот настаивает и однажды, повстречав Лауренсию в лесу, пытается ее изнасиловать. Спасает возлюбленную Фрондосо, угрожая командору отнятым у него же арбалетом. Подобное не может быть прощено: Лауренсию и Фрондосо бросают в тюрьму. Затем избитую крестьянку отпускают, а вот Фрондосо грозит смерть. Но Лауренсия поднимает крестьян, они идут на приступ и захватывают замок. Командор погибает. О восстании доходят вести до короля. Следует строгое судебное разбирательство, но в итоге крестьян признают невиновными.

Балет создавался в соответствии с идеологическими требованиями тридцатых годов. Это был новый тип героико-драматического балета, с более выраженной ролью кордебалета, изображавшего народные массы. Была и еще одна особенность: первый постановщик «Лауренсии» Вахтанг Чабукиани постарался выделить мужской танец, сделав его самостоятельным художественным элементом. Это было новшеством!

Ведь согласно классической балетной концепции, балетный танцовщик был всего лишь чем-то вроде ходящей консоли, одушевленной подставкой для красавицы-балерины. Прелестницы в газовых пачках порхали на сцене, а почти статичные, но сильные мужчины поддерживали их «душой исполненный полет». Но балетмейстеров и танцовщиков XX века не устраивали устаревшие рамки!

Тем более что среди них многие восхищались красотой именно мужского тела, мужскими движениями, и они хотели продемонстрировать эту красоту миру. Именно такой – не вторичной, а самостоятельно прекрасной была партия Фрондосо – юного возлюбленного главной героини балета.

«Лауренсию» Кировский театр возил за рубеж – VII фестиваль молодежи и студентов в Вене в 1959 году. Камера запечатлела дуэт Нуреева с Нинель Кургапкиной: очаровательную Лауренсию и юного страстного Фрондосо. Крутясь волчком, Нуреев облетал сцену, подхватывал партнершу, а после короткого любовного па-де-де снова возобновлял свое невероятное фантастическое стремительное вращение. Эта прекрасная пара произвела большое впечатление на публику.

Затем вместе с Аллой Сизовой Нуреев снова показал па-де-де из «Корсара» – и оба получили за это золотые медали.

Другими награжденными парами стали Соловьев с Колпаковой из Кировского и Максимова с Васильевым из Большого театра. То есть все – советские артисты. Иначе в то время и быть не могло: идеология подразумевала, что советские люди все делают лучше всех. Это разозлило Нуреева, и он отказался идти получать медали, Сизова отправилась за ними одна.

Сам юный Нуреев был потрясен, увидев хореографию Ролана Пети – совершенно непохожую на все, что он видел до сих пор. По мнению Нуреева, не он сам, а именно Пети был достоин награды! В нарушение всех правил, юноша даже пробрался за кулисы к французскому балетмейстеру, что было категорически запрещено советским артистам, и через переводчика сумел поговорить и выразить свое восхищение.

Много лет спустя Пети вспоминал ту странную встречу и впечатление, которое произвел на него молодой русский танцовщик: «Пол-лица занимал чувственный рот, глаза сияли и улыбались, он потирал руки и на неловком английском подбирал слова восхищения. Последнюю фразу я запомнил: “Надеюсь, скоро увидимся”»^[28].

К счастью, об этом происшествии никто не узнал, а то у Нуреева были бы очень большие неприятности! Тут надо вспомнить, что в те годы каждую выезжающую за рубеж группу обязательно сопровождал неприметный «человек в сером костюме». Так называли сотрудников КГБ, в обязанности которых входило зорко следить за тем, как ведут себя выехавшие на гастроли артисты. Плохой отзыв гэбиста мог зарубить любую карьеру.

Советские артисты не имели права самостоятельно гулять по городу, а только лишь с группой. Существовал «комендантский час»: после девяти вечера все должны были находиться в своих номерах – сопровождающие чекисты проверяли и записывали нарушения.

Этот мелочный надоедливый надзор в своих мемуарах подробно описала великая Майя Плисецкая. Артистов водили строго группой, как под конвоем. В магазинах, на рынках надзиратели внимательно смотрели, что они выбирают, что покупают. Даже отойти чуть в сторону, задержаться у понравившейся картины или у фрески Микеланджело было нельзя.

Нинель Кургапкина

После успеха по возвращении в Ленинград молодому танцовщику Нурееву дали новую роль. Это был новый советский балет «Гаянэ» Арама Хачатуряна – история об армянских колхозниках, геологах и их борьбе с вражеским шпионом, пытающимся выкрасть сведения о месторождении полезных ископаемых.

Партнерша Нуреева по этому и другим балетам Нинель Кургапкина, написавшая о нем воспоминания, называла этот спектакль трудным, стилизованным, специфичным и далеким от классики, подчеркивая, что «Рудику это было ничуть не сложно, прекрасно он танцевал этот балет…»^[29]. Она считала его настоящим сформировавшимся танцовщиком и хорошим партнером, в то же время признавая, что характер у Рудольфа был ужасным.

«“Гаянэ” был вообще удачный спектакль, и работать с Рудиком оказалось приятно, несмотря на то что характером он отличался ужасно трудным. И в театре его не любили. В общем-то, если с ним не работать, то любить его, по большому счету, было не за что. У нас принято уважение, граничащее с подобострастием. Это в Рудике напрочь отсутствовало. Он любил оставаться независимым, и проявлялось это часто в поступках резких, всю нашу театральную общественность шокирующих»^[30].

Об одном таком поступке Кургапкина рассказала. Деревянные полы в репетиционном зале очень быстро шлифуются обувью бесконечно занимающихся танцоров. Они становятся гладкими и блестящими, и конечно, очень скользкими. Чтобы не получить травму и комфортно заниматься, балетные поливают эти полы водой. Делает это обычно самый молодой ученик. Кургапкина вспоминала: «…Рудик первый раз приходит на урок. Заходит в зал и становится у палки… Все стоят и ждут, когда он будет поливать. Рудик тоже встает, избоченясь, и стоит перед всеми, смотрит. Тогда кто-то ему говорит: “Рудик, ты самый молодой, давай, поливай”. Нуреев показал всем длинную фигу, взял свои шмотки и ушел из зала. То есть он до этого унизиться не мог. Я потом спросила его, почему он не полил. “А почему я должен поливать?!” – “Ну так принято, – сказала я, – самый молодой поливает пол”. – “Я, во-первых, не такой молодой, – говорит он мне, – а потом, там есть такие бездари, которые только поливать и должны!” В подобных вещах ему, конечно, сильно недоставало воспитанности»^[31].

Действительно, конфликтность, заносчивость, неумение ладить с людьми – эти качества всю жизнь создавали Нурееву проблемы, даже когда он был уже мировой знаменитостью. А в ранней молодости вообще была беда! Так, однажды, поссорившись с балетмейстером Юрием Григоровичем, он лишился роли Фархада в балете «Легенда о любви». Изумительной, красивейшей партии в великом балете! А ведь ссора вышла по глупейшей причине: Нурееву не подходило предложенное время репетиций, они накладывались на другие, уже назначенные. Немного такта, терпения – и все бы разрешилось. Но, увы, этих качеств Нурееву не хватало никогда.

Но весь его гонор, все самомнение пропадали, если речь шла о танце!

«У нас получился хороший дуэт, несмотря на то что я была очень требовательной и нрав у меня покладистостью тоже не отличался, – вспоминала Нинель Кургапкина. – Особенно это касалось поддержек. Поддержки были разные, очень сложные, такие как подбросы, когда он меня поднимал и нес через всю сцену на одной руке. Рудик прекрасно все это выполнял, и если на репетиции я требовала сделать подъем десять раз – делал десять раз, двадцать – пожалуйста, двадцать, не то что, мол, ах, я устал, а мне еще танцевать. Такого не было никогда. Этим он выгодно отличался от многих “гениев” последующих поколений, которые считали, что они ТАНЦОВЩИКИ и зачем им, дескать, обращать внимание на балерину»^[32].

Хотя такая внимательность к партнерше была у Нуреева далеко не врожденной: рассказывают, что в период ученичества он однажды даже бросил на пол какую-то девушку, потому что во время высокой поддержки она вдруг испугалась и сбила равновесие. Своей вины он, конечно, не признал, заявив: «Она сама виновата!» Да и балерина Алла Осипенко говорила, что Нуреев «в первую очередь думал о себе, а потом уже о партнерше»^[33].

Кургапкина и Нуреев танцевали вместе «Спящую красавицу» и совсем незадолго до его бегства – «Лебединое озеро»… Оба балета имели шумный успех, театралы и критики восхищались исполнителями главных партий. Им рукоплескали, ими восторгались… Но это не помешало дирекции театра не пустить Нинель Александровну на гастроли в Париж. А все потому, что на предыдущих гастролях в Дрездене она при посещении Дрезденской галереи была одета в брюки, что, по мнению советских властей, было для женщины неприлично.

Кургапкина тоже надолго пережила Нуреева, хоть и была лет на десять его старше. В восемьдесят лет она погибла страшно и несправедливо: неподалеку от дачи ее сбила машина, а водитель скрылся с места происшествия, оставив приму Мариинки умирать в придорожной канаве.

Выскочка

Но тогда, в конце пятидесятых, ни Кургапкина, ни Нуреев еще и понятия не имели о том, что ждет их в будущем, и наслаждались успехом. А успех этот был велик!

Сохранились кадры 1959 года с некоторыми сценами из «Лауренсии», и по ним можно оценить, насколько прекрасна была их пара. Изящная, легкая, словно невесомая Кургапкина и выразительный и очень «испанский» Нуреев завоевали сердца многих. Балетоманы и критики оценили молодого танцовщика. У него сразу появились поклонники и завистники. Проявилась и его «звездная болезнь»: молодой танцовщик едва ли не требовал ролей и дерзил ветеранам. Те обижались, отвечали ему презрением. Находились и такие, кто не поленился обратить внимание администрации театра на то, что принято называть «нетрадиционной сексуальной ориентацией».

Еще одним «минусом» для карьеры Нуреева в СССР было то, что он так и не вступил в комсомол. В результате за Нуреевым, как в те годы за всяким «инакомыслящим», тем более находящимся на виду, было установлено постоянное наблюдение органов госбезопасности. Ему никогда не разрешали выступать в тех спектаклях, которые посещали члены правительства, и он всегда оказывался на гастролях именно в те моменты, когда в Ленинград приезжали иностранные артисты. Правда, трижды его включали в состав гастрольных групп, однако наблюдение за ним усиливалось до предела.

К тому же некоторые в театре считали его выскочкой, однодневкой. Основания у такого к нему отношения были достаточно веские: в те годы, несмотря на усилия учителей и собственную работу над своим телом, техника Нуреева была далека от совершенства. Риск получить травму, быстро «сработаться» был очень велик.

Надо признать, что Нуреев был далеко не единственной восходящей звездой в Кировском. В пятидесятые годы в театре было много одаренных танцовщиков. Причем с точки зрения профессионализма, балетной техники – почти все они были подготовлены лучше, чем Нуреев, ведь они раньше начали заниматься.

Немного старше него был Владилен Семенов, приехавший в Ленинград из Самары. Практически ровесником Нурееву был Сергей Викулов, петербуржец, родившийся в семье художников. Классический танцовщик лирического амплуа, он обладал большим и легким прыжком, благородными манерами, искусством дуэтного танца.

Феноменальным прыжком обладал Юрий Владимирович Соловьёв. Этот петербуржец был немного младше Нуреева. Критики восхищались его техникой, считая его мастером дуэтного танца.

Из артистической семьи происходил талантливый танцовщик Святослав Кузнецов. В 1950 году он стал солистом Мариинки.

Яркий и характерный Геннадий Селюцкий начинал как классический танцовщик лирико-драматического плана, но со временем перешел на мимические, игровые роли. Его «коньком» были именно восточные персонажи – Визирь, Абдерахман, Гирей, Великий брамин. Не последнюю роль в том играло его загадочное, с азиатской примесью лицо. Легендой Мариинки считается Борис Яковлевич Брегвадзе, родившийся в 1926 году в Саратове. Выступать на большой сцене он начал очень рано, став первым Отелло в постановке Чабукиани, Звездичем в «Маскараде» Бориса Фенстера, исполнял главные партии в балетах Прокофьева, Глиэра, Хачатуряна… Начинал свою карьеру и Никита Долгушин – элегантный танцовщик, танцовщик-интеллектуал.

Гастроли

Конечно, одними выступлениями в Кировском дело не ограничивалось. В те годы, чтобы заработать, артисты выступали с концертами в рабочих клубах. Это не порицалось, даже приветствовалось, так как существовал лозунг «Искусство – в массы!». Балетные использовали слово «обтанцевать». Говорили: обтанцевать столько-то клубов, столько-то домов культуры… За плечами солистов Кировского были тысячи крохотных неудобных клубных сцен, нетопленых площадок с кривыми полами. А иначе было не выжить, не прокормиться.

Нуреев такие поездки не любил: от холода у него начинались судороги в ногах. Он вспоминал о материально выгодных, но крайне некомфортных, гастролях по Германии, куда его отправил Константин Сергеев: «Это путешествие было кошмаром. Мне было постоянно холодно, я был изнурен и мои ноги были в очень плохом состоянии. Однажды ночью нам пришлось в течение восьми часов в холодном автобусе дожидаться, пока его починят. Как-то мы прибыли на место в 6 часов, а уже в половине седьмого должны были выступать в кафе перед безразличной аудиторией. В течение всего этого ненавистного мне месяца я постоянно находился в состоянии слепой ярости»^[34]. Зато после поездки он накопил достаточно денег, чтобы купить себе рояль.

Скандалом обернулась отправка Нуреева в зимнюю Йошкар-Олу: продрогнув в поезде, он самовольно вернулся в Ленинград после первого же выступления. Он предпочитал выступать на сцене Кировского, тем более что ему не приходилось ждать партий, а в его репертуар входило практически все, о чем мог мечтать артист балета, – «Раймонда», «Спящая красавица», «Жизель», «Баядерка», «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Дон-Кихот». Правда, роли приходилось делить с другими исполнителями, и на сцену Нуреев выходил два-три раза в месяц. Поэтому он оставался недоволен тем, что мало танцует. Коллеги даже смеялись над этим.

Классические балеты

«Раймонда» – балет композитора Александра Глазунова на либретто модной в те годы романистки Лидии Пашковой, урожденной княжны Глинской. Сюжет она позаимствовала из легенд о рыцарях и Крестовых походах.

Рыцарь Жан де Бриен прощается со своей невестой Раймондой, проживающей в замке своей тетки, – он должен отправиться в Крестовый поход. Ночью Раймонде видится призрак Белой дамы – покровительницы замка, которая, словно предостерегая, показывает девице образ незнакомого арабского рыцаря. Вскоре в замке разворачивается большой праздник – именины Раймонды. Среди множества гостей девушка узнает страшного рыцаря из своего ночного кошмара, это Абдерахман. Он хочет любви прекрасной Раймонды, но та отвергает его. Тогда хитрый и коварный Абдерахман решает похитить прекрасную Раймонду. Однако его планам не суждено сбыться: из Крестового похода возвращаются благородные рыцари во главе с королем Андреем, а среди них – Жан де Бриен, который побеждает Абдерахмана и женится на Раймонде. В замке снова праздник. Первое представление состоялось в Петербурге в Мариинке в 1898 году. Новый балет так понравился публике, что Глазунову преподнесли лавровый венок.

Нуреев поначалу исполнял роль одного из рыцарей, танцуя в «четверке»; в балете это называется па-де-катр. Впоследствии он сам ставил этот балет и обычно исполнял роль Жана де Бриена, но несколько раз вышел в партии Абдерахмана.

Особую роль в жизни Рудольфа Нуреева сыграл балет «Жизель, или Виллисы» французского композитора Адольфа Адана по рассказу Генриха Гейне, основанному на легенде о погибших от несчастной любви девушках, которые, превратившись в волшебных существ, танцуют над своими могилами. И если забредет на такое кладбище мужчина, то они увлекут его на танец и затанцуют до смерти. Легенда эта славянская, но разработчик либретто – литератор Теофиль Готье – перенес действие в Тюрингию.

Знатный граф Альберт – Рудольф Нуреев – любит простую деревенскую девушку Жизель – ее партию исполняла Алла Шелест, балерина великого таланта, но не слишком удачливая.

Понимая, что селянка не поверит в чувства аристократа, он переодевается в крестьянского парня и объясняется Жизели в любви. Ни о чем не подозревающая скромница отвечает ему взаимностью. Но красавица Жизель привлекла внимание и другого ухажера – лесничего Ганса. Он догадывается, что его счастливый соперник не тот, за кого себя выдает, и намеревается объяснить это и простушке Жизели. Ганс находит хижину, где Альберт прячет свою обычную одежду, и крадет оттуда его шпагу – оружие аристократа. А когда на деревенском празднике Альберт и Жизель встречаются вновь, ревнивый Ганс демонстрирует им свой трофей. Жизель в смущении, она не знает, кому верить. Но тут обвинения лесника подтверждаются: Альберта узнают заехавшие в деревню охотники, среди которых и его официальная невеста. Потрясенная коварством возлюбленного Жизель сходит с ума и умирает на глазах у всех присутствующих.

И вот во втором акте она кружится в танце вместе с виллисами на деревенском кладбище. К ее могиле приходит Ганс, виллисы заманивают его в свой хоровод и доводят до смерти.

Но потом сюда же приходит и полный горя Альберт. Он тоже становится жертвой виллис, однако Жизель, по-прежнему любящая его, не позволяет тронуть обманщика и спасает его от мести подруг. Они танцуют вместе последний раз, и Жизель навсегда исчезает, а безутешный Альберт остается в мире людей.

Роль Альберта впоследствии считалась одной из коронных у Нуреева. Особенно хвалили не прыжки и пируэты, а жесты – почти неуловимые. Так в финале у кладбищенского креста Нуреев сжимал в ладони плющ, словно думая, что прижимает к груди руку возлюбленной.

Непревзойденным исполнителем роли Альберта считался Константин Сергеев – танцовщик старшего поколения. Он танцевал в паре с Натальей Дудинской – Жизелью. Все более молодые исполнители старательно изучали его приемы и копировали их. А Нуреев от этого отказался! Отказался наотрез, серьезно обидев Сергеева, ведь тот считался живой легендой.

Нуреев привел веские доводы: он хотел создать своего собственного оригинального Альберта, ни на кого не похожего, но в театре такая вольность не в чести. Кроме того, в «Жизели» Нуреев позволил себе внести изменения в костюм, чтобы подчеркнуть достоинства своей фигуры, скрыв ее недостатки. Такое редко позволялось, но в данном случае вызвало одобрение.

Объективно говоря, трактовка Сергеева к тому времени уже несколько устарела. Великолепный танцовщик Константин Сергеев создал образ холодного эгоиста, заносчивого аристократа, который расчетливо соблазнял простушку-крестьянку. Таков был социальный заказ тридцатых годов. А в интерпретации Нуреева Альберт был совсем иным! Он действительно любил Жизель и легкомысленно действовал под влиянием чувств, не задумываясь о последствиях. В последнем акте, увлекаемый виллисами, Нуреев, еще не умевший рассчитывать свои силы, танцевал так, что ему действительно стало плохо. Понимая, что он изнемогает, партнерша Алла Шелест шептала ему на ухо: «Уже недолго! Еще чуть-чуть…»

На премьере зал долго аплодировал, а за кулисами не умолкали споры. Сергеев и Дудинская обиделись: они много лет трудились над «Жизелью» и считали свою трактовку идеальной, абсолютной, а тут юнец-выскочка позволил себе оспорить ее. Рудольфа в роли Альберта они не признали категорически. А вот голоса театральных критиков разделились, и большая их часть оказалась на стороне молодого поколения. Ведь то были уже не суровые сталинские времена, а хрущёвская «оттепель», и влюбленный, пылкий Альберт больше отвечал чаяниям публики.

Было в его репертуаре и прославленное «Лебединое озеро» – балет Петра Ильича Чайковского, как и «Жизель», основанный на старинной легенде. Главную партию в этом балете Нурееву дали уже в 1961-м, перед самым его «невозвращением», так что танцевал он его в Кировском совсем недолго.

Сюжет балета широко известен: принц Зигфрид со своими друзьями отмечает свое совершеннолетие. Вдали летит стая лебедей, и молодые люди решают на них поохотиться. Вскоре Зигфрид и Бенно действительно обнаруживают озеро с лебедями, но как только они начинают прицеливаться, лебеди исчезают, а из развалин старой часовни на берегу появляется девушка с короной на голове – она и есть лебедь-девица Одетта, в которую целились друзья. Принц влюбляется в прекрасную девушку-лебедь, и Одетта обещает, что сумеет избавиться от злых чар, если принц сдержит данное ей слово любви.

А на другой день в замке Зигфрида собираются гости. Среди них фон Ротбарт с дочерью Одиллией, очень похожей на Одетту. Сходство их так велико, что Зигфрид путает девушек: ему кажется, что перед ним Одетта. Он танцует с ней и признается ей в любви – он выбрал невесту, это Одиллия. И тут же ее отец Фон Ротбарт меняет свое обличье и с хохотом превращается в злого демона; злобно смеется и Одиллия, оборачиваясь черным лебедем. И в этот же миг в открытое окно влетает белый лебедь, преображаясь в прекрасную Одетту. Зигфрид, осознав свою ошибку, устремляется за ней. Принц умоляет простить его. Он в отчаянии срывает с ее головы венец и бросает в бурное озеро, которое уже выступило из берегов. Бушует гроза, волны становятся все больше и, наконец, совсем поглощают Зигфрида и Одетту. Такова оригинальная концовка балета – трагическая. Но в СССР грустных концовок не любили, и потому финал переделали: воды озера поглощали демона-злодея, Одетта избавлялась от чар, и герои праздновали свадьбу.

Молодой Нуреев танцевал и в «Щелкунчике» – знаменитом балете Петра Чайковского на либретто Мариуса Петипа по мотивам сказки Гофмана «Щелкунчик и мышиный король». Его действие происходит под Рождество в доме немецких бюргеров. Собираются гости, детям дарят подарки, девочке Мари (в России ее переименовали в Машу) достается кукла Щелкунчик. Но брат девочки ломает куклу, чем очень расстраивает Мари.

Наступает ночь. Комната наполняется лунным светом, стены раздвигаются, елка начинает расти, игрушки оживают и становятся солдатиками. Мыши под предводительством Мышиного короля сражаются с войском Щелкунчика. Мари снимает туфельку и со всей силой бросает ее в Мышиного короля. Он убегает вместе со своей армией. Щелкунчик перестает быть уродливой куклой и превращается в прекрасного Принца. Все танцуют и веселятся, празднуют победу над мышиным войском, готовятся к королевской свадьбе Мари и Принца, но… Мари просыпается: увы, это был всего лишь сон. Много лет спустя Нуреев сам поставил этот балет, придав действию оригинальность и по-своему истолковав многие эпизоды.

Наталья Дудинская

Конец пятидесятых годов для Нуреева был очень удачным – основная труппа Кировского балета уехала на гастроли, и он смог станцевать ведущие партии в девяти спектаклях. А его выступление на конкурсе в Москве летом 1958 года, а затем – на выпускном спектакле заставили публику и специалистов в области балета заговорить о необычной новой звезде мужского танца. Его приглашали в свои труппы и Кировский, и Большой театр, и музыкальный театр имени Станиславского… Но тут выяснилось, что Нуреев обязан вернуться в Уфимский театр, ведь именно Башкирская Республика выплачивала молодому человеку стипендию.

Этого самоуверенному танцовщику совсем не хотелось. И ему в очередной раз повезло – Кировский театр его не отдал. Директор театра использовал все свои связи и добился того, что талантливый танцовщик остался в Ленинграде.

Но самым главным было то, что Нуреев получил предложение стать партнером самой прославленной балерины Кировского театра – великолепной Наталии Дудинской. Конечно же он его принял!

Наталья Дудинская была дочерью другой блестящей танцовщицы, выступавшей под псевдонимом Тальери. Выйдя замуж за генерала Михаила Дудинского, Наталья Тальери переехала из Санкт-Петербурга в Харьков, к месту службы супруга. Там у нее в 1912 году родилась дочь, которую тоже назвали Натальей. С самого раннего детства она стала заниматься в балетной студии своей матери. Вскоре ни у кого уже не оставалось сомнений в том, что девочка талантлива, и ей необходимо танцевать и совершенствовать свое дарование. Понимая, что в Ленинградском хореографическом училище работают мастера, способные дать ее ребенку намного больше, нежели она сама, ее мать повезла девочку в Северную столицу. Впрочем, оказалось, что Тальери была слишком скромна: подготовка юной Наташи привела в восторг саму Агриппину Ваганову, и девочку зачислили сразу во второй класс.

Девочка относилась к занятиям очень серьезно, подолгу отрабатывая танцевальные движения. Ее даже прозвали «техничкой», что, конечно, было продиктовано исключительно завистью: на сцене Дудинская демонстрировала не только виртуозную технику, но также бешеный темперамент и незаурядный драматический талант. Она была похожа не на театральную звезду, а на спортивную девушку своего времени – ныряла с десятиметровой вышки, пела под гитару, любила бутерброды с колбасой. А когда Дудинская вылетала на сцену, то по залу словно проносился порыв ветра. За эту особенность критики именовали ее «королевой быстрых темпов». Ее блестящие фуэте в «Лебедином озере» лучше всяких слов объясняли, почему принц увлекся таким Черным лебедем.

Наталья Дудинская в течение 33 лет выступала на сцене Кировского (ныне Мариинского) театра, считаясь балериной-долгожительницей: в этом ей помогала великолепная техника. Постоянным партнером Дудинской был Константин Сергеев, потом они стали мужем и женой. Танцевала она также и с другими балетными танцовщиками, уже легендарными: Вахтангом Чабукиани, Борисом Брегвадзе. К тому моменту, когда она решила танцевать в паре с молодым Нуреевым, Дудинской уже исполнилось сорок шесть лет. Первым их совместным балетом стал «Дон Кихот» Людвига Минкуса.

Сюжет балета не идентичен роману Сервантеса. Это лишь иллюстрация к одному из многочисленных приключений благородного рыцаря. В небольшом испанском городке трактирщик Лоренцо хочет выдать свою дочь Китри за дворянина Гамаша. А девушке нравится цирюльник Базиль! Это его партию исполнял Нуреев. Дон Кихот сочувствует влюбленным. Простая горожанка Китри видится ему прекрасной дамой, похожей на его Дульсинею, он обещает ей защиту. Плут Базиль разыгрывает самоубийство, а Китри умоляет отца благословить их любовь: почему бы нет, ведь Базиль все равно скоро умрет! Но Лоренцо колеблется и соглашается лишь под нажимом Дон Кихота. Базиль быстро поднимается цел и невредим. Теперь ничто не препятствует его счастью с Китри. Балет завершается всеобщим праздником, ну а Дон Кихот отправляется за новыми подвигами. Балет этот во времена Нуреева был примечателен еще и тем, что Дон Кихот и Санчо Панса выезжали на сцену соответственно на коне и на осле. Настоящих.

Танцевать с балериной такого уровня и такой славы как Дудинская было для молодого танцовщика и поддержкой, и солидным авансом.

Кроме того, в последний год своего пребывания в Ленинграде Нуреев исполнил две роли в балете «Спящая красавица», где его партнершами были обе примы – и Кургапкина, и Дудинская.

Правда, когда он эмигрировал, расхлебывать неприятности пришлось именно Дудинской и Сергееву. Дудинская, находившаяся уже в пенсионном для балерины возрасте, даже ушла со сцены, продолжив, однако, заниматься преподаванием. Жизнь ее была долгой, и она, как и Нинель Кургапкина, тоже пережила своего молодого партнера, скончавшись в 2003 году в Санкт-Петербурге на 91-м году жизни.

Самым любимым балетом Нуреева стала «Баядерка» Людвига Минкуса! Именно в «Баядерке» его талант проявился в полной мере в Ленинграде, исполнением роли Солора он покорил Париж и именно этот балет стал его последней предсмертной постановкой.

Тогда, в конце пятидесятых, Кировский театр восстановил классическую постановку балетмейстера Мариуса Петипа 1877 года.

Баядерами назывались индийские храмовые танцовщицы. Обычно ими становились не слишком счастливые девушки – родители приводили в храмы нежеланных дочерей, лишние рты. Отношение к таким женщинам было двояким: с одной стороны, они считались служительницами бога, а с другой, в их обязанности порой входило и услаждать паломников в сексуальном плане, а вырученные деньги отдавать храму. Баядерки изучали и хранили древнее искусство танца, запретное для «приличных женщин», и многие из них славились своей красотой и грацией. Именно такой была Никия – главная героиня балета. Ее полюбил воин Солор – эту партию исполнял Нуреев. Однако Никией увлечен и Великий брамин, готовый на все, чтобы не отдавать свою любимую другому. А тем временем раджа хочет выдать за Солора свою дочь Гамзати – это великая честь.

Брамин предупреждает раджу о любви Солора и Никии, но реакция раджи его ужасает: тот приказывает убить Никию. Брамин возражает и предлагает убить Солора – тут не соглашается раджа. Свидетельницей спора случайно становится принцесса Гамзати и решает разлучить влюбленных мирным путем: она приказывает привести Никию и уговаривает ее добровольно отказаться от возлюбленного. Но к ее изумлению, гордячка Никия отказывается! Гнев Гамзати не знает предела.

Конечно, упрямство Никии не приводит ни к чему: свадьба все равно состоится. И вот она должна танцевать на празднике в честь помолвки Солора и Гамзати. Ей приносят корзину с цветами, она радостно берет ее в руки, уверенная, что это подарок Солора, но в цветах скрывается ядовитая змея: букет прислан злодейкой Гамзати. Никия последний раз танцует и умирает от укуса змеи. Солор вынужден жениться на Гамзати. Но тень его любимой преследует его, Никия снится ему каждую ночь.

Балет этот очень яркий, колоритный. Замечательны там декорации и псевдоиндийские костюмы. Партия Солора была любимой у Рудольфа Нуреева. Тогда в Ленинграде его исполнение удивило публику. Все ждали брутального мужественного воина, а Нуреев изобразил утонченного, изнеженного восточного воителя, с кошачьей пластикой и даже немного женственного. Также, вопреки правилам, он пересмотрел и костюм, и танцевал последний акт в трико, а не в привычных шароварах.

Его партнершей обычно была Наталья Дудинская. Но несколько раз он танцевал и с Ольгой Моисеевой – необычайно грациозной и пластичной танцовщицей, ученицей Агриппины Вагановой. Первое их совместное выступление оказалось весьма драматичным. Это была как раз премьера «Баядерки». Нуреев с Дудинской долго готовились, репетировали… Из Уфы в Ленинград приехала его семья – смотреть спектакль. И вдруг Дудинская сообщила, что танцевать не может: рассадила палец на ноге. Впрочем, она была признанной примой и могла позволить себе покапризничать.

Нуреев, никогда не обращавший внимания на травмы, был в шоке, в гневе: никто, даже великая балерина не смеет так поступать с ним! Он долго спорил с Дудинской по телефону, что-то доказывал, и в итоге она согласилась уступить премьеру дублерше. Это был невиданный случай! Но тут возмутилась Ольга Моисеева, которая в тот день уехала на дачу, планировала наслаждаться солнцем и свежей клубникой, а в театре вообще появляться не собиралась. К тому же она никогда до этого с Нуреевым не танцевала и как партнера его совсем не знала. Да и репутация у него была не из лучших: уроненную на репетиции балерину ему не забыли. Но Нуреев был настойчив, он упрашивал, почти умолял, и Моисеева согласилась. В итоге спектакль прошел великолепно, без единой помарки. Все были в восторге, кроме Нуреева: «Вариации не совсем получились, – брюзжал он, – так же как и поддержки…».

В тот день зале на спектакле присутствовали родители Нуреева – Фарида и Хамет. Днем они прогулялись по Ленинграду, который показался им слишком холодным и многолюдным, а вечером посетили Кировский театр. Роскошное фойе и зрительский зал произвели впечатление, но еще больше порадовали старых Нуреевых овации, которыми зрители награждали их сына. Фарида проплакала весь спектакль – от избытка чувств. Она и мечтать не могла, что на долю ее сына выпадет такой успех. Бедная женщина и предположить не могла, что ее ждет.

Глава третья. Побег

«Прыжок свободы»

Начало шестидесятых – это сложное и опасное время, разгар холодной войны. Революция на Кубе, начало культурной революции в Китае, распад старинных колониальных империй. Получившие независимость Того, Верхняя Вольта, Дагомея, Конго, Центрально-Африканская Республика, Чад и Камерун приняты в ООН. В сентябре 1960-го Никита Хрущёв стучит ботинком по трибуне, обещая показать американцам кузькину мать! В ноябре президентом США становится Джон Кеннеди. Во Вьетнаме начинается многолетняя война, унесшая тысячи жизней. Полным ходом идет освоение космоса. СССР лидирует: запущено несколько спутников, вернулись на Землю живыми собаки Белка и Стрелка. Совершил первый полет Юрий Гагарин – вся страна ликует!

Но эти достижения требуют денег, колоссальных вложений. В результате не выдерживает экономика страны, и в СССР проводится десятикратная деноминация денег. Западные страны, демонстрируя силу, проводят испытания атомного оружия. СССР отвечает тем же…

Налицо было явное агрессивное противостояние двух систем. Ни о каком взаимопонимании не было и речи. Пропаганда работала на полную катушку: советским людям внушалось, что все население Европы и Америки сплошь состоит из жестоких корыстолюбцев, готовых ради денег на любую подлость. На другом конце дела обстояли не лучше: русских выставляли грубыми варварами, хладнокровными убийцами или тупыми идиотами. В те годы лишь люди искусства были способны разрушить эти уродливые стереотипы. Россию стали посещать западные кинозвезды – Жерар Филип, Джина Лоллобриджида, Элизабет Тейлор… Гастролировал в Ленинграде Королевский Английский балет… Но Нуреев тех выступлений не видел.

К 1960 году он был более чем знаменит. Сам Хрущёв приглашал его и Нинель Кургапкину к себе на дачу для выступления. Восходящей звезде Кировского театра прощалось то, за что любого другого «простого человека» давно бы уже вызвали для беседы в КГБ. Нуреев открыто интересовался Западом и западным искусством, встречался с зарубежными артистами, приезжавшими на гастроли в СССР. Начал изучать английский язык.

Желая пресечь такие вольности, администрация Кировского взяла за правило отправлять Нуреева на гастроли каждый раз, как в Ленинград приезжала западная труппа. Так он пропустил гастроли Американского театра балета и выступления Эрика Бруна и Марии Толчиф. Эрик Брун особенно интересовал Нуреева, и ему было до смерти обидно не увидеть столь прославленного танцовщика, поэтому он попросил кого-то из друзей заснять выступление на пленку. Потом, просматривая ее, Нуреев залюбовался танцем Бруна. Кто-то заметил, что датчанин «слишком холодный». «Да, такой холодный, что обжигает», – заметил Рудольф.

В то время уже широко муссировались слухи о его гомосексуальных наклонностях. В любовники ему записывали то одного, то другого его знакомого… В те годы это грозило реальной бедой: в СССР действовала статья уголовного кодекса, согласно которой половое сношение по обоюдному согласию двух совершеннолетних мужчин каралось тюремным заключением на срок от трех до пяти лет. В 1930–1980-х годах по этой статье ежегодно отправлялись в тюрьмы примерно по тысяче мужчин. Гомосексуализм рассматривался не как физиологическая девиация, а как «продукт морального разложения эксплуататорских классов, которые не знают, что делать»^[35].

Желая оградить партнера от беды, верная подруга Нинель Кургапкина даже нарочно пустила слух, что они с Нуреевым – любовники.

В 1961 году стало известно, что труппа Кировского театра поедет на гастроли в Париж. Нуреев был уверен, что во Францию его не отпустят. Однако от принимающей стороны пришло письмо, в котором говорилось, что они желают видеть именно молодых танцовщиков, а не стареющих корифеев сцены вроде Дудинской и Сергеева. Пришлось включить в труппу Нуреева, несмотря на его ужасную репутацию. Дудинская и Сергеев поехали в качестве консультантов, а вот невезучую Аллу Шелест выкинули совсем. Она горько плакала, и Нуреев оказался чуть ли не единственным, кто ей искренне сочувствовал.

Не поехала на те гастроли и его верная подруга и партнерша Кургапкина: балерину, позволившую себе появиться на публике в брюках, необходимо было проучить.

Нуреева впоследствии часто расспрашивали, планировал ли он свое бегство заранее, и что именно послужило толчком к побегу. Находились люди, рассказывавшие, будто он делился с ними своими намерениями остаться за рубежом. В качестве доказательства даже использовалось то, что он учил английский язык. Но правды в этих рассказах мало.

Нуреев политикой никогда не интересовался. Но по советским меркам это уже было неправильным. Слово «аполитичность» считалось ругательным. Советский человек должен был следовать всем решениям партии и правительства и обязательно читать передовицы газеты «Правда». Конечно, Нуреев этого не делал!

Но он и не был врагом СССР. Когда за него принялись журналисты, он в каждом интервью упрямо твердил, что его поступок не имеет никакой политической подоплеки. Да и впоследствии он ни разу не позволил себе публично критиковать советскую страну и образ жизни. Рудольфа Нуреева мало интересовало то, при каком строе он живет, ему нужно было танцевать, сколько он хотел, что хотел и как хотел, а также иметь достойный уровень жизни – это соображение всегда было для него немаловажным. И практически все, с кем общался Нуреев в тот период, утверждают, что никакого заранее обдуманного намерения у него не было. Это доказывает даже то, что все свои деньги в Париже Рудольф потратил на балетные костюмы и принадлежности для них. Очевидно, что если бы он изначально хотел эмигрировать, то сбежал бы прямо из гостиницы – с чемоданами, а не в последний момент – без вещей и денег.

Все решилось в течение получаса – в парижском аэропорту. Просто он не умел притворяться и жить в клетке.

Париж

Париж шестидесятых переживал период культурного расцвета. Это был город-искушение!

В столице Франции жили и творили величайшие мастера XX столетия, выходили новаторские фильмы и театральные постановки.

О, театров в Париже было очень много! И маленькие, экспериментальные, и старинные театры с классическим репертуаром. Центром театральной жизни считалась площадь Трокадеро. Там, на сцене Театра Шайо, ставил пьесы Национальный народный театр, возглавляемый легендарным Жаном Виларом – создателем Авиньонского фестиваля. Билеты были недорогими, вполне по карману небогатым артистам Кировского, если бы им разрешили отлучиться из гостиницы вечером. На заглавные роли Вилар брал молодых актеров, безошибочно находя «звезд»: на его сцене блистали Жерар Филип и Жанна Моро.

Вилар предпочитал ставить проверенную временем классику, а современные пьесы давал театр «Одеон», где главным режиссером был удивительный мим Жан-Луи Барро, способный пантомимой выразить самые сокровенные человеческие чувства. В «Одеоне» можно было увидеть абсурдистские творения Ионеско, Беккета и Дюраса.

Их ставили и в маленьком театре на улице Юшетт, недалеко от бульвара Сен-Мишель. Там давали пьесы уникального писателя и драматурга Жана Жене, проведшего большую часть своей жизни в тюрьмах, и, конечно, пьесы Эжена Ионеско: его «Лысую певицу» и очень страшную и жестокую пьесу «Урок», которая в будущем будет иметь прямое отношение к творчеству Нуреева.

В Театре Антуана на бульваре Страсбур играли пьесы экзистенциалиста Жана-Поля Сартра. Его самого и его верную подругу феминистку Симону де Бовуар можно было увидеть «живьем» в уютном кафе на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Сен-Бенуа. Бывали в том кафе и молодые киноактеры Жан-Поль Бельмондо и Джейн Сиберг – звезды нарочито шокирующих фильмов дерзкого режиссера Жан-Люка Годара, представителя «Новой волны».

Соседнее кафе облюбовали писатели-сюрреалисты. Неподалеку в брассери Lipp обедали и ужинали кинозвезды и политики – от Марчелло Мастроянни до социалиста Франсуа Миттерана. Два года назад именно после обеда в Lipp на него было совершено покушение. Правда, потом газеты писали, что это была лишь инсценировка. А вот несколько лет спустя марокканский левый политик Аль-Махди Бен Барка вскоре после выхода из Lipp будет убит.

Нуреев никогда политикой не интересовался, а в Париже политики было много: ее с жаром обсуждали молодые коммунисты, вовсю интересовавшиеся культурной революцией в Китае.

Однако большинство парижан о политике не думали! Они спешили по своим делам, толпились в магазинах, разглядывали афиши и витрины. В Париже всегда было много книжных. Бестселлеры шестидесятых – это книги Мишеля Бютора, Сэмюэля Беккета, Маргерит Дюрас и Натали Саррот. Теперь они – классика литературы. Работали и букинистические лавочки – их потом полюбит и Нуреев.

В то время джаз уже уходил в прошлое, но джазовые клубы еще существовали. Респектабельная публика предпочитала Клуб Saint-Germain на улице Сен-Бенуа, где выступал писатель и музыкант Борис Виан, а богемная жизнь была сосредоточена на Левом берегу Сены, в Сен-Жермен-де-Пре или в Латинском квартале. Там можно было встретить загадочную красавицу-актрису Марию Казарес, исполнившую роль Смерти в фильмах великого Жана Кокто, и поэта Жака Превера, автора нескольких киносценариев для фильмов мэтра «поэтического реализма» Марселя Карне.

Шумно по вечерам было и на Монмартре. Там можно было послушать традиционный французский шансон, а в кабаре встретить Шарля Азнавура, Мишеля Сарду, Клода Нугаро, Ги Беара, Жака Бреля, Сержа Генсбура, Боби Лапуанта и других.

В моду входил новый музыкальный стиль – рок! Его играли в клубе Golf-Drouot на улице Друо, да и не только там. Самые популярные музыканты того времени – это Джонни Холлидей, Эдди Митчелл, чья группа носит вызывающее название «Черные носки», а также Литтл Тони и Фрэнки Джордан.

Конечно, советскому человеку большинство этих имен было незнакомо, но Нуреев принадлежал к новому поколению, он покупал контрабандные пластинки и живо интересовался всем современным.

Гастроли и искушения

Очутившись в Париже, Нуреев, с разрешения руководителя труппы Константина Сергеева, познакомился с французскими балетными танцовщиками. Восхищенные его способностями, темпераментом и грацией, они пригласили Рудольфа в ресторан. Но в тот первый день ему, словно маленькому мальчику, велели вернуться в гостиницу ровно к девяти часам вечера. На второй день он снова встретился с французскими знакомыми – уже без разрешения. Ломаный английский позволял Нурееву общаться с французами более-менее свободно. Они говорили о Нижинском, о балетах Фокина, потом отправились смотреть мюзикл «Вестсайдская история», поставленный замечательным хореографом Джеромом Роббинсом, который впоследствии станет большим другом Нуреева.

По современным меркам в действиях Рудольфа Нуреева не было никакого криминала, но не по меркам 1961 года! «Преклонение перед загнивающим Западом» – эта формулировка могла стать серьезным обвинением.

Нурееву сделали замечание. Но артист вкусил свободы и не смог от нее отказаться. Его пригласили в театр – он пошел. В мюзик-холл – с удовольствием! Он посетил даже «Крейзи хорс» – ночной клуб со стриптизом на Елисейских Полях. Конечно, ничего подобного в Советском Союзе Нуреев увидеть не мог и был поражен, но ему понравилось. «Он все время смеялся», – вспоминала Клара Сент.

А еще Нуреев посмотрел Мексиканский балет и выставку художника-импрессиониста Гюстава Моро в Лувре. Побывал на экспозиции, посвященной творчеству Жоржа Мельеса – знаменитого создателя фантастических картин эпохи «Великого Немого». Посмотрел спектакль по пьесе английского драматурга Джона Форда «Как жаль, что она шлюха» в Театр де Пари (речь в этой пьесе шла об инцесте!), причем главные роли там исполняли молодые Роми Шнайдер и Ален Делон.

А агенты КГБ строчили доносы: молодой артист встречается с подозрительными людьми, с женщинами «сомнительного поведения», и – какой ужас! – среди его знакомых даже есть гомосексуалисты.

Женщиной сомнительного поведения КГБ окрестило Клару Сент – дочь богатого промышленника и большую поклонницу балета. На самом деле девушка была очень скромной, небольшого роста, бледной и выглядела куда моложе своих лет. Незадолго до гастролей Кировского в Париже она пережила трагедию – ее жених погиб в автокатастрофе – и теперь Клара восстанавливала душевное равновесие, слушая музыку и любуясь танцами. Искусство Нуреева восхитило ее, она пробралась за кулисы, чтобы пообщаться с танцовщиком, и они быстро стали друзьями.

«Гомосексуалистом» был назван Раймундо де Ларрен – директор театра уже покойного маркиза Хорхе де Куэваса, известного антрепренера и знатока балета. После его смерти театр переживал не лучшие времена. Его постановки Рудольфу не понравились, он счел их безвкусными и компилятивными, о чем тут же со свойственной ему прямотой сообщил де Ларрену. Тот фыркнул, обиделся, но несколько дней спустя именно он дал Нурееву работу. Нет, не из сочувствия, а исключительно из желания на нем заработать.

Среди знакомых Рудольфа был и Пьер Лакотт – талантливейший балетный танцовщик и хореограф, впоследствии прославившийся тем, что восстановил многие забытые балеты, в том числе «Сильфиду» Марии Тальони, «Дочь Фараона», «Видение розы» и «Жар-птицу» Фокина.

«Спящая красавица»

На премьере Кировский театр давал «Спящую красавицу» – балет Петра Ильича Чайковского по сюжету одноименной сказки Шарля Перро. Впервые он был поставлен в Мариинском театре в 1890 году Мариусом Петипа. Сам Чайковский признавался, что писал музыку для этой сказки с большим удовольствием и считал балет своей удачей.

Начинается спектакль с праздника по случаю рождения дочери короля. На крестины принцессы съезжаются феи с подарками. Но вдруг веселье обрывается: на праздник не пригласили злую фею Карабос, и вот теперь она явилась незваная со своими ужасными дарами. Ведьма предвещает принцессе, что та умрет от укола вязальной спицей в 16 лет. Да, именно так – а не веретеном, как в сказке: процесс вязанья легче изобразить в танце, нежели прядение. Гости выгоняют ведьму и успокаивают встревоженных родителей: они, добрые волшебницы, спасут Аврору.

И вот Авроре исполняется 16 лет. Во дворец съезжаются гости, среди них старая дама, дарящая Авроре букет цветов. Это замаскированная Карабос, а в ее букете спрятана спица – принцесса колет ей руку и засыпает. Вместе с ней засыпает весь королевский замок, и окружающий парк зарастает кустами сирени. Лишь через сто лет принцессу найдет и поцелует прекрасный принц, тогда злые чары рассеются.

Так и случается: спустя столетие возле старого заброшенного замка со своей свитой охотится принц, которого в России принято называть Дезире, что переводится как «желание», а в западных странах – Флоридоном или Флоримундом. Добрая фея показывает ему призрак Авроры, и влюбленный юноша устремляется к замершему замку. Он целует принцессу, и колдовство уходит.

Завершается балет большим праздником, на котором присутствуют герои сказок: Кот в сапогах и Белая Кошечка, Волк и Красная Шапочка, а еще – принцесса Флорина и Голубая птица, герои совсем уже забытой сказки писательницы Мари Катрин д’Онуа, жившей в XVII веке.

Знатоки считают «Спящую красавицу» чуть ли не идеальным образцом классического балета, участие в котором требует от артистов виртуозного мастерства и безукоризненного владения своим телом. Как уже говорилось, в 1960 году Нуреев танцевал в этом балете Голубую птицу, а год спустя, уже перед самым бегством, – принца.

Но Сергеев – муж Дудинской – уже несколько ревновал славу Мариинки и свою супругу к молодому и наглому Нурееву. Возможно, он просто не мог принять его стиль – шероховатый с точки зрения техники, но необыкновенно выразительный.

На гастролях в Париже это стало причиной конфликта: в премьерный вечер Сергеев выпустил на сцену не Нуреева с Дудинской, а Ирину Колпакову и Владилена Семенова. Оба были прекрасными танцовщиками – великолепными, техничными – куда более техничными, нежели Нуреев. Но в их безупречном академичном дуэте не было того, что заставляет публику плакать и кричать от восторга. Парижская пресса удостоила их хвалебными, но сдержанными отзывами, а зал – вежливыми аплодисментами.

Рудольф был обижен и разозлен, но вместо того, чтобы бестолково злиться, отправился на концерт Иегуди Менухина.

Его черед настал лишь на четвертый день. И когда он вышел на сцену в роли Солора в «Баядерке» – зал взорвался овациями, а газеты принялись писать о молодом даровании по фамилии Нуреев. «После того, как я станцевал Солора, – вспоминал он, – я получил очень забавную заметку, в которой говорилось, что повсюду во Франции появились статьи, полные экстравагантных сообщений, подобных тому: “Мариинский театр имеет своего космонавта – Рудольфа Нуреева”. Французские критики, которые, естественно, все были на первых спектаклях, теперь вновь появились в полном составе, а один из них назвал меня “спутником”»^[36].

«Баядерка» – это русский балет, в те годы малоизвестный на Западе. Сейчас он очень популярен, во многом благодаря именно Нурееву. В 1961 году парижанам очень понравились красивые псевдовосточные декорации и костюмы, а прыжки и пируэты Нуреева привели зал в состояние, близкое к экстазу. Старики-балетоманы вспоминали Нижинского – многие еще помнили этого великого танцовщика – и утверждали, что танец Рудольфа воскресил старые времена. Его награждали разнообразными лестными эпитетами: экзотический, сексуальный, ловкий, как пантера… Газеты писали, что его танец заставляет волноваться, словно наблюдаешь за канатоходцем, идущим по проволоке без страховки. Ему вручили премию Нижинского и титул лучшего танцовщика мира за 1961 год.

Агенты КГБ тоже писали о Нурееве: поведение Нуреева Рудольфа Хаметовича становится нетерпимым, необходимо срочно вернуть его в СССР – доносили они. И руководитель труппы Константин Сергеев получил распоряжение отослать Нуреева в Ленинград. Он был в замешательстве. При всей своей ревности к молодому танцовщику, признавая его недостатки и вздорность, Сергеев понимал, что Нуреев стал звездой гастролей, что публика приходит в театр посмотреть именно на его выступления. Его фото появилось на первой полосе не только коммунистической газеты «Юманите», но и некоторых других изданий, его наградили престижной премией Нижинского… Сергеев не сомневался: внезапное исчезновение Нуреева станет скандалом, не только культурным, но и политическим, это будет большой ошибкой. Поэтому он изо всех сил тянул время.

Гастроли в Париже заканчивались, и труппа должна была лететь в Лондон. Нуреев вспоминал: «В это утро я вернулся после бессонной ночи домой в отель, где остановилась наша труппа. Было около 7 часов утра. У меня оставалось время только на то, чтобы упаковать свои вещи. Наш отель находился на площади Республики, и площадь уже медленно просыпалась. Открывались кафе, кельнеры в чистых белых куртках стирали пыль с круглых столиков и уже опускали навесы, чтобы сохранить прохладу на террасах. Зеленые машины объезжали площадь, обливая улицы холодной водой.

Начинался чудесный летний парижский день. Я полюбил здесь все, но мысль, что я покидаю город, не делала меня несчастным. После месячных выступлений в Париже, перед тем, как вернуться на Родину, мы должны были еще две недели выступать в Лондоне. Мысль о том, что я впервые буду выступать там, безмерно радовала меня. В моей личной иерархии я ставил Лондон очень высоко, даже выше Парижа. Друзья еще в Ленинграде рассказывали мне, что в Лондоне очень много любителей балета, а я не знаю большей радости, чем танцевать перед знатоками»^[37].

Уже в автобусе Нуреев понял, что происходит что-то необычное: всем артистам на руки раздали авиабилеты. Сейчас уже многие не помнят, но в то время существовало понятие «групповой билет» – документ с перечнем всех фамилий, которым распоряжался старший по группе. Но в этот раз почему-то групповому полетному документу предпочли индивидуальные.

Когда автобус прибыл в аэропорт Ле Бурже, то старший по группе без всяких объяснения стал собирать билеты обратно. Нуреев напрягся: «…мне инстинктивно стало ясно, что это касается именно меня и должно случиться нечто ужасное»^[38], – писал он.

Он прошел в бар, называвшийся очень красиво – «Крылатый бар». В Париже он успел обзавестись друзьями, и некоторые из них пришли его проводить. Среди них были парижский импресарио Кировского театра Жорж Сориа и Пьер Лакотт – танцовщик и балетмейстер Парижской оперы, с которым Нуреев провел много свободного времени. Лакотт руководил также собственной труппой, называвшейся «Балет Эйфелевой башни». В аэропорту толпились и журналисты.

И вот объявили посадку. Тут к Нурееву подошел Константин Сергеев и объявил:

– Рудик, ты сейчас с нами не поедешь, ты догонишь нас через пару дней в Лондоне.

«Мое сердце остановилось», – вспоминал Нуреев. А Сергеев продолжал:

– Ты должен танцевать завтра в Кремле, мы только что получили об этом телеграмму из Москвы. Поэтому мы сейчас тебя покинем, а через два часа ты вылетишь на ТУ^[39].

Нуреев заартачился. Тогда Сергеев назвал еще одну причину: якобы тяжело заболела мать Рудольфа. Это прозвучало как откровенное вранье, и понимали это все.

У Нуреева случилась паническая атака: «Я точно знал… что означает вызов в Москву. Никогда вновь не ездить за границу. Навсегда потерять место ведущего танцовщика, которое я имел бы через несколько лет. Я был обречен на полную безвестность. Для меня это было равносильно самоубийству»^[40].

Нуреев подошел попрощаться с коллегами по труппе. Узнав, что происходит, многие балерины, даже те, которые его не любили, заплакали. Его принялись утешать, успокаивать, убеждать, что все наладится, что они напишут коллективное письмо…

– Ты увидишь, они поймут, и ты сразу же прилетишь в Лондон.

– Отправляйся в Москву, не делай глупостей. Ты навредишь себе навсегда, если что-нибудь предпримешь.

Но Нуреев понимал: ничего не поможет, даже если вся труппа подаст за него свои голоса, это будет гласом вопиющего в пустыне. «Я подумал про себя: “Это конец”», – писал Нуреев. Он бросился к Сергееву, но тот холодно заявил, что сделать ничего не может. Это было правдой: он действительно уже сделал все, что мог.

Существует несколько версий того, что произошло следом. Самая романтическая сочинена журналистами: будто бы к Нурееву подошли два агента КГБ в штатском, и, спасаясь от них, он продемонстрировал свой знаменитый прыжок, перескочив через ограждение к французским полицейским, и попросил политического убежища.

Именно ее запомнил и потом пересказал Ролан Пети: «Журналисты детально описывали почти детективную историю о действиях полицейских и представителей КГБ, пытавшихся поймать дерзкого беглеца, перепрыгнувшего через заграждения аэропорта Бурже. Увидев в газетах фотографию виновника всеобщего беспокойства, я тотчас же узнал своего странного венского посетителя. Те же горящие глаза, высокие казахские скулы… Отныне я стал с интересом следить за его передвижениями»^[41].

Вторая версия озвучена самим Нуреевым: якобы он спокойно сделал шесть шагов по направлению к полиции и произнес «Я хочу остаться в вашей стране».

А вот свидетели этой сцены вспоминают иначе: ни о каком спокойствии и речи не было. Советские артисты были потрясены. Партнерши Нуреева плакали. Узнав, что Лондона ему не видать, и его отправляют в Москву, Нуреев бился в истерике. Он рыдал и угрожал покончить с собой, умоляя Пьера Лакотта помочь ему. Но французы не торопились помогать: принимавший советских артистов импресарио шептал Лакотту, что сделать ничего нельзя. Если он вмешается, то ни Кировский, ни Большой театры больше во Францию не приедут, а он, как принимающая сторона, лишится больших денег.

Портить отношения с коллегой по бизнесу Лакотт не хотел, но он вспомнил, что среди их знакомых есть человек, совершенно независимый от балетных дельцов. Он вспомнил о Кларе Сент.

Лакотт с большим трудом объяснил Нурееву, что не сможет помочь, находясь тут, поэтому ему нужно отлучиться. До вылета самолета в Москву оставалось еще два часа, и их можно было использовать, но ситуацию осложняло то, что в аэропорту рядом с Нуреевым находилось несколько агентов КГБ, и они не собирались выпускать танцовщика из поля зрения.

Оставив Нуреева одного, Лакотт позвонил Кларе Сент и объяснил ситуацию. Та немедленно приехала в аэропорт и под видом «невесты» Нуреева попросила разрешения с ним попрощаться.

– Ты хочешь остаться? – спросила она, целуя его. – Если ты хочешь, то можешь.

– Да, хочу, – шепотом ответил он.

– Ты решил?

– Да!

Клара кивнула и пошла искать полицейских. Нашла она их быстро, но те, конечно, на выступлениях Нуреева не были и понятия не имели о том, кто он. Но Клара сумела их убедить.

– Он точно не какой-нибудь ученый? – допытывались стражи порядка.

– Нет, – отвечала им Клара. – Но он гений! Он великий танцовщик!

В конце концов они ей поверили.

Полицейские подошли и встали неподалеку от Нуреева, ждавшего самолета в сопровождении двух конвоиров. Клара снова подошла и опять притворилась, что хочет поцеловать его. Она шепнула:

– Иди. Тебе помогут.

И тогда Нуреев сделал те самые шесть шагов, которые журналисты назовут «прыжком к свободе». Спокойными они не были: ведь ему пришлось отбиваться от «сопровождающих». Те попытались заломить ему руки, но французская полиция остановила гэбистов, напомнив, что они не на своей территории.

Затем Нуреева отвели в кабинет. По французским законам он должен был подписать просьбу о предоставлении политического убежища, проведя не менее пяти минут один в комнате, чтобы иметь возможность свое решение спокойно обдумать.

Но спокойными эти пять минут для Нуреева не были: в аэропорт приехал секретарь советского посольства, который, находясь неподалеку, спорил с французами, кричал, обвинял, настаивал, что артиста арестовали. А потом, по некоторым данным, прорвавшись в комнату, где сидел Нуреев, то ли ударил танцовщика по лицу, то ли попытался это сделать. Но, скорее всего, это уже выдумка журналистов. Сам Нуреев ни о чем подобном не писал.

Нурееву разрешили остаться во Франции и дали визу беженца^[42]. Но большой проблемой стало то, что в кармане у Нуреева оставалось всего тридцать шесть франков, жить ему было негде, и у него не было никакого багажа: все улетело в Москву. Особенно артист жалел о коллекции балетных туфель и трико, которые он покупал всюду, где бы ни выступал: в Германии, Австрии, Болгарии, Египте… Кларе Сент пришлось поручиться, что она обеспечит его на первое время жильем и деньгами. Эти свои обещания Клара выполнила полностью.

– Он найдет работу очень быстро, – заверила девушка чиновников.

Так Нуреев остался в Париже – страшно напуганный, растерянный, без багажа и без денег.

Современным людям трудно понять шок, который испытывал артист. Это сейчас мы повидали мир и знаем многое об обычаях других странах, об их правилах и, главное, о финансовых инструментах. А советские люди были в этих вопросах совершенно невежественны!

Кроме того, Нуреев был уверен, что его выслеживают агенты КГБ, и первые несколько дней вообще не выходил из крошечной квартирки, которую предоставила ему Клара. Кроме чекистов за ним охотились журналисты, навязчивые и бесцеремонные – с ними ему вскоре пришлось столкнуться лицом к лицу. Докучливые папарацци приставали к нему с расспросами, причем балет волновал их меньше всего. Нуреев пытался рассказать о танцах, о том, сколько всего он успел посмотреть за десять дней в Париже, а журналисты требовали, чтобы он говорил гадости об СССР, о советских людях, о Кировском театре… С тех пор Нуреев возненавидел прессу и всю жизнь старался поменьше с ней общаться.

Он в одночасье стал политическим символом, героем дня, человеком-скандалом… Ко всему этому он никогда не стремился. Он наивно хотел просто танцевать и быть свободным.

На Родине

В апреле 1962 года в Ленинграде состоялся заочный суд на Рудольфом Нуреевым. По воспоминаниям балерины Аллы Осипенко, процесс был инициирован Розой Нуреевой, стремившейся доказать, что решение Рудольфа остаться за границей было спонтанным, необдуманным, что он просто испугался. Его таки объявили предателем Родины, но назначили самое легкое наказание по этой статье – семь лет лишения свободы в колонии строгого режима.

Бегство Нуреева доставило его коллегам массу неприятностей: Дудинская на десять лет стала невыездной, Алла Осипенко – партнерша Нуреева в Парижских гастролях – на шесть лет. Во время пребывания в Лондоне ее и других артистов вообще не выпускали в город, а держали взаперти в номерах. Пока другая партнерша Нуреева Алла Сизова находилась на гастролях в Лондоне, в КГБ допрашивали ее мать, проживавшую в одной квартире с дочерью, – бедная женщина так переволновалась, что попала в больницу. А вот саму Сизову спасли ее отвратительные отношения с Нуреевым. Она искренне и эмоционально объяснила чекистам, какого мнения была о своем партнере все эти годы, и ее оставили в покое.

Александру Ивановичу Пушкину тоже пришлось давать массу объяснений в КГБ. Чекистам хотелось знать, планировал ли Рудольф свое бегство заранее. Тогда у Пушкина случился сильнейший сердечный приступ, обернувшийся хронической болезнью, от которой он и умер спустя девять лет. Но именно ему отдали чемодан с вещами его любимого Рудика: ткани для балетных костюмов, балетные туфли, блестки, мишура… и игрушечный паровозик – трогательная попытка восполнить отсутствие каких-либо игрушек в детстве.

Через несколько лет судьба послала Пушкину другого талантливейшего ученика – Михаила Барышникова. Он тоже жил на квартире у своего учителя, видел все сохраненные им вещи Нуреева и даже шил себе костюмы из тех самых тканей… Спустя четыре года после смерти Пушкина Барышников уехал на гастроли в США и не вернулся в СССР.

В гостях у Пушкина сумел побывать друг Нуреева – хореограф Руди Ван Данциг. Он привез подарки, кассеты с записями выступлений Нуреева, и встретился там с Михаилом Барышниковым. Показали ему и театральные костюмы, сшитые из тех самых тканей, что Нуреев некогда купил в Париже. Гостя убедили пойти на спектакль с участием Барышникова, и тот был очень доволен увиденным.

Надо сказать, что несмотря ни на что старый педагог продолжал любить своего беглого ученика и гордился им. На стене его комнаты висела большая афиша с портретом Нуреева в «Баядерке», но если в квартиру заходили посторонние, то афишу быстро снимали, оставляя пустое место.

Репрессиям подверглись и другие друзья Нуреева. Его сестру Розу выселили из питерской коммуналки, и ей пришлось вернуться в Уфу. Теперь у нее не было шансов ни найти хорошую работу, ни сделать карьеру.

Тамару Закржевскую исключили из Ленинградского университета. Якобы за неуспеваемость, что было чистейшей ложью. А на самом деле за связь с «изменником Родины». Говорили: будущий учитель русского языка и литературы должен был догадаться, с кем он дружит!.. Только спустя полгода девушку восстановили: добился правды ее отец. С копией зачетной книжки, в которой были проставлены хорошие оценки по всем экзаменам, он поехал в Москву и дошел до министра образования СССР!

Танцовщик Никита Долгушин вообще распрощался с Кировским театром и отправился в Новосибирск, где, однако, стал ведущим исполнителем. Юрий Соловьев – прекрасный многообещающий танцовщик, славившийся своими «космическими» прыжками, живший в Париже в одном номере с Нуреевым, стал предметом особо пристального внимания КГБ: его обвинили в «недоносительстве». Это послужило толчком к депрессивному состоянию танцовщика, годы спустя приведшему к суициду.

Первая учительница Нуреева Анна Удальцова выбросила все многочисленные газетные вырезки о своем любимце. Она публично обзывала своего бывшего ученика «ублюдком». Впрочем, неизвестно, насколько это было искренне, ведь однажды эта женщина уже пострадала от Советской власти и не хотела повторения.

Семья Рудольфа тоже восприняла его бегство крайне болезненно. Хамет словно постарел лет на десять, вынужденный стыдиться сына, которым только что начал гордиться. А Фариду волновал лишь один вопрос: а на что там, «на Западе», ее любимый Рудик будет жить? Есть ли у него деньги?

Желая склонить Нуреева к возвращению, Фариде разрешили позвонить ему. Она долго упрашивала сына вернуться – и услышала в ответ:

– Мама, ты забыла задать мне один вопрос.

– Какой вопрос, сынок?

– Ты не спросила, счастлив ли я.

– Ты, счастлив, Рудик?

– Да, мама.

«Я здесь совершенно счастлив!» – так он всегда отвечал и на вопросы репортеров.

Глава четвертая. Карьера на Западе

Первое выступление

Работу Нуреев действительно нашел очень быстро. Так случилось, что именно «Спящая красавица» стала первым балетом, в котором он станцевал после своего «невозвращения». Всего лишь через восемь дней после окончания Парижского сезона Кировского театра Рудольф появился в роли принца Флоримунда в балете маркиза де Куэваса.

Об этом балете следует рассказать особо. Основала его супружеская пара – внучка Рокфеллера Маргарет Рокфеллер Стронг и Хорхе Куэвас.

Маргарет была умнейшей и хорошо образованной девушкой, но никогда не считалась красавицей, а вот ее супруг Хорхе, напротив, отличался яркой внешностью, но не имел ни гроша за душой. Куэвас любил называть себя маркизом, но точно не известно, были ли у него права на этот титул. Маргарет была влюблена в него без памяти!

Больше всего на свете Куэвас любил балет и мечтал о роли импресарио. Конечно, Маргарет дала деньги! Незадолго до конца Второй мировой войны Хорхе де Куэвас основал собственную труппу в Нью-Йорке. Когда война закончилась, Куэвасы перебрались в Париж.

Grand Ballet du Marquis de Cuevas никогда не считался серьезным театром. Многие постановки были образцом дурного вкуса и вычурности. Особенно эти черты стали проявляться с тех пор, как художником-сценографом компании стал Раймундо де Ларрен, называвший себя племянником Хорхе. Тем не менее Куэвасы были достаточно богаты, чтобы заключать контракты со звездами.

В 1961 году маркиза де Куэваса не стало. Он умер вскоре после премьеры «Спящей красавицы», в постановку которой вложил много сил. Управление балетом, сохранившим старое название, взял на себя Раймундо де Ларрен. Он и Маргарет Рокфеллер поспешили заключить с Нуреевым контракт, и Рудольф дебютировал почти сразу после своего побега из СССР. Понимая все недостатки этой труппы, он не мог позволить себе капризничать: ему очень нужен был заработок. Согласно первому контракту Нурееву платили всего четыреста долларов в неделю – примерно столько, сколько получал артист кордебалета^[43].

В Париже труппа маркиза де Куэваса выступала в историческом здании – театре на Елисейских Полях^[44], построенном в 1913 году в стиле ар-деко. На его сцене выступали многие легендарные артисты. Композиторы Клод Дебюсси, Поль Дюка, Камиль Сен-Санс, Габриель Форе, Венсан дʼЭнд дирижировали собственными сочинениями. Там состоялась премьера дягилевской «Весны священной» и многие другие премьеры… Здесь танцевала «черная пантера» Жозефина Бейкер. И вот теперь здесь готовился выступить «невозвращенец» Нуреев.

Не стоит думать, что французское правительство и прочие властные органы были в восторге от молодого перебежчика. Напротив, к нему отнеслись с большим подозрением: а вдруг его побег лишь инсценировка, и Нуреев работает на КГБ? Или еще на кого-нибудь? Поэтому его несколько раз подвергали весьма тщательным допросам. В конце концов спецслужбы пришли к выводу, что хотя Нуреев «удовлетворен тем, что избежал порабощения советским режимом, он не проявляет в политическом плане выраженную враждебность по отношению к руководителям СССР. Также не установлено никаких связей с его стороны с участниками новой русской оппозиции, штаб-квартира которых находится в Мюнхене. Весьма очевидно, что Нуреев полностью поглощен только своим искусством»^[45].

Сам Нуреев панически боялся, что его похитят и увезут в СССР. Ходила легенда, что Андропов приказал его изловить и переломать ему ноги. В КГБ его действительно ненавидели – уж слишком демонстративным, слишком наглым вышел его побег, слишком многие из-за этого лишились звездочек на погонах.

Понимая это, Нуреев никуда не выходил без охраны – директору театра пришлось нанять для этого двух детективов. Нанимая такси, Рудольф садился не на сиденье, а на пол, чтобы его не было видно. Эта опасность, реальная или мнимая, лишь подогревала интерес публики к «беглецу из Страны Советов», и на первом его выступлении в зале яблоку было негде упасть.

В тот день Рудольф танцевал Голубую птицу из «Спящей красавицы». Следует рассказать немного больше об этой партии. Сказка Мари Катрин д’Онуа начинается довольно типично: король, красавица-принцесса Флорина, злодейка-мачеха с некрасивой дочкой, не слишком добрая фея и молодой король из соседней страны, посватавшийся к Флорине и превращенный феей в Голубую птицу. Сказка полна драматических приключений: даже превращенный в птицу жених навещает Флорину, запертую в башне. Птица садится на дерево, но злая мачеха обвешивает его ветки ножами, которые ранят птицу. Жизнь птице спасает добрый волшебник.

Птице и Флорине приходится преодолевать множество бед и опасностей, завистливая мачеха строит козни, но кончается все хорошо. И вот теперь, уже обретя счастье, они приходят на праздник к проснувшейся красавице.

Публика стоя приветствовала Нуреева овациями, а его выступление четыре раза прерывали аплодисментами. После того как занавес опустился, Нуреева вызывали двадцать восемь раз.

Зато следующий спектакль стараниями французских коммунистов, отвлекшихся от обсуждения культурной революции в Китае, едва не провалился. Тот день вообще не задался: сначала за кулисы пришла журналистка и задала, по воспоминаниям самого Рудольфа, «кучу дурацких вопросов, не имеющих никакого отношения к балету». Еще более огорчительными оказались письма, переданные из советского посольства: одно от матери, другое от отца, третье от Пушкина. Рудольф понимал, что перед спектаклем читать их не следует, но это были первые весточки из дома, и он не смог удержаться. Как легко понять, все эти письма были написаны под диктовку чиновников из КГБ, и содержание их Рудольфа не порадовало.

«Письмо от Пушкина очень расстроило меня. Единственный человек, который действительно хорошо знал меня, по-видимому, не смог понять меня. Он писал, что Париж – это город декадентства, чья испорченность может только развратить меня. Если я останусь в Европе, то потеряю не только технику танца, но и всю свою моральную чистоту. Единственное, что мне остается сделать, это немедленно возвращаться домой, так как никто в России не сможет понять мой поступок.

В коротком письме отца говорилось, что до его сознания никак не доходит, как я мог сделать этот шаг. Он не может поверить, что его сын мог изменить своей родине, и этому нет оправдания.

Вернись домой, – умоляла меня в телеграмме мама, – вернись домой»^[46], – вспоминал об этом Нуреев. Конечно, подобное не способствовало его душевному равновесию.

Едва он, уже расстроенный, начал вариацию, как группа французских коммунистов принялась выкрикивать «Предатель!», «Возвращайся в Москву!» и забрасывать сцену помидорами, банановой кожурой и бумажными «бомбами», начиненными перцем.

От неожиданности оркестр перестал играть. Нуреев тоже замер, потрясенный… Но затем, овладев собой, возобновил танец – уже без музыки, но с удвоенным блеском и темпераментом. Оркестр подхватил мелодию и действие продолжилось, а партер принялся неистово аплодировать. Шум в зале стоял адский. Позже в своей автобиографии Нуреев писал: «Я едва слышал музыку и видел на сцене какие-то куски, похожие на осколки стекла, брошенные на сцену, но я продолжал танцевать. Я не чувствовал страха, даже почувствовал какое-то странное успокоение в душе. Я получал удовольствие от того, что продолжал танцевать в то время, как эти дураки так грубо проявляли себя».

Хотя, конечно, на самом деле до спокойствия в тот день ему было далеко. Заметка о том, что выступление Нуреева освистали, появилась в коммунистической газете «Юманите», издававшейся и на русском языке. Номер этой газеты был вывешен у французского посольства, и друзья Рудольфа, читая заметку, радовались: он жив и выступает, значит, все в порядке.

На следующий день его выступление опять оказалось под угрозой срыва, на этот раз из-за поклонников, забросавших сцену цветами. Конечно, все эти происшествия отнюдь не способствовали его душевному комфорту.

В том же месяце в Театр де Шанз-Элизе приехала балетмейстер Бронислава Нижинская, сестра великого танцовщика Вацлава Нижинского. Она пришла на спектакль специально, чтобы посмотреть, как Нуреев танцует Голубую птицу – одну из самых удачных ролей своего брата, исполненную им в 1909 году. После спектакля она вышла взволнованная, сказав журналистам о танце Нуреева: «Это новое воплощение моего брата».

Сам Нуреев так описывал свое исполнение: «Мне хотелось показать птицу, не просто мягко двигающую своими руками и телом, как бы парящую в воздухе в грациозном, но бессмысленном полете, но показать птицу, возбужденную сильным желанием улететь прочь, увидеть мир и вырваться на свободу из знакомого привычного окружения… Я хотел показать птицу, плененную таинственным очарованием полета»^[47].

Понимая, что заполучил в свою довольно средненькую труппу выдающегося танцовщика, директор театра хотел заключить с Нуреевым контракт на два года, но умный юноша согласился лишь на полгода. Все время работы в театре маркиза де Куэваса он танцевал по шестнадцать раз в месяц, а в прошлом в Кировском – по два-три раза.

Пресса была от него в восторге: Нуреев и то, как он себя вел, все это было прекрасным информационным поводом. Не получивший хорошего воспитания, несдержанный и слишком темпераментный татарин все время выходил за рамки, нарушал приличия. Но это нравилось! Даже его грубость, а подчас и неприкрытое хамство в шестидесятые годы воспринимались положительно. Именно так вели себя многие кинематографические герои, сыгранные восходящими звездами: Джеймсом Дином, Жан-Полем Бельмондо…

Скандальные фотографии

С учетом того, сколько на него обрушилось новых впечатлений, что пришлось ему вынести и какая опасность ему грозила, – очень скоро Рудольф Нуреев оказался на грани нервного истощения.

Помогли верные парижские друзья и незаменимая Клара: они увезли Нуреева на море, на Лазурный Берег, где он сумел отдохнуть и решить, что будет делать дальше.

Ему было необходимо налаживать связи и заводить знакомства. Три имени привлекали его: Вера Волкова, Эрик Брун и Марго Фонтейн. Вот с кем он хотел танцевать, у кого учиться.

Во время этого отдыха произошел эпизод, из-за которого сам Нуреев потом расстраивался и переживал. Известный, талантливейший фотограф Ричард Аведон уговорил «перебежчика» на фотосессию. Подпоив его, он упросил Рудольфа попозировать ему обнаженным, и потом одна из этих фотографий появилась в журнале «Ньюйоркер». Смущенный Нуреев считал этот случай своей большой ошибкой, но надо признать, фото вышло очень красивым, выразительным и безусловно художественным. Фигура артиста показана в профиль, и интимные части тела не видны. Фотограф уловил момент начала прыжка или полета. Танцовщик опирается лишь на пальцы правой ноги, и кажется, что его прекрасно развитое, прокачанное тело с совершенными, античными пропорциями сейчас оторвется от земли и взовьется ввысь. Торс выгнут, словно человек борется со встречным ветром, но руки – человеческие руки, похожие на крылья, но лишенные перьев, – все же не в силах преодолеть силу притяжения. Это сочетание силы и слабости, дерзости и непреодолимых препятствий, наверное, лучше всего характеризовало ситуацию, в которой в те годы находился Нуреев.

Ныне Ричард Аведон считается классиком фотоискусства, его до сих пор называют «богом фотографии», а сделанные им снимки Нуреева – образцом мужского ню. Есть среди них и «скандальные» – те, на которых запечатлена «фронтальная нагота», но надо признать, что с эстетической точки зрения все эти снимки безупречны. Они тоже получили известность среди поклонников Нуреева, но их распродавали из-под полы, тайком. «Руди в нуди» – называли их поклонницы.

Фотографии добавили ему известности, но известности специфической, скандальной и даже несколько вульгарной. Тогда и начало формироваться своеобразное отношение к Нурееву, его клака^[48]. Фанаты танцовщика вели себя так же, как поклонники какой-нибудь рок или кинозвезды, а вовсе не серьезные балетоманы. Они поджидали звезду у служебного выхода из театра, бесновались на его выступлениях, встречали его в аэропорту и провожали до гостиницы, ночевали под его окнами, заваливали его цветами, запускали в его честь фейерверки, кидали на сцену плюшевые игрушки, как кидают их поп-звездам… Некоторые, особо энергичные, даже переезжали вслед за танцовщиком из города в город, из страны в страну.

Журналисты добавляли масла в огонь, награждая Нуреева звучными прозвищами: комета, метеор, «Чингисхан сцены». Его несколько истерическая популярность получила название «р

© Башкирский государственный театр оперы и балета, фото, 2023

© М. Баганова, текст, 2023

© Издательство АСТ, 2023

Рудольф Нуреев. Избранные цитаты

«Танцуйте с нахальством. Не сдерживайте себя! Робость никому не интересна. Если вы робки, вас съест ваш костюм и декорации. Овладейте сценой и командуйте ею! У вас есть талант, так отдайте ему себя! Публика приходит в театр, чтобы увидеть людей, одержимых тем, что они делают».

«Я не могу точно определить, что значит для меня быть татарином, а не русским, но я в себе ощущаю эту разницу. Наша татарская кровь течет как-то быстрее и готова вскипеть всегда. И, однако, мне представляется, что мы более вялые, чем русские, более чувственные; в нас некая азиатская мягкость и вместе с тем горячность наших предков, этих великолепных худощавых всадников. Мы – странная смесь нежности и грубости, сочетание, которое редко встречается у русских; вероятно, именно поэтому я обнаружил такую близость со многими героями Достоевского. Татары быстро воспламеняются, быстро лезут в драку. Они самонадеянные, но в то же самое время страстные, а временами хитрые, как лисы. Татарин – хороший комплекс звериных черт, – и это то, что есть я».

«Мариинский, Кировский театр! Магические слова для всех любителей балета от Англии до Японии, от Египта до Аргентины. Это гораздо больше, чем просто замечательный театр в большом городе, это еще и исторический центр благодаря своей великой школе, чей необычайно высокий уровень классического совершенства в прошлом еще и сейчас оказывает свое влияние на весь балет. Школа, которая воспитала таких гениев, как Павлова, Трефилова, Спесивцева, Карсавина, Ваганова, Уланова… Фокин, Нижинский, Ермолаев, Чабукиани, Баланчин… – вчерашние и сегодняшние мастера международного балета. И школа, и труппа были созданы, когда Санкт-Петербургу было еще только 36 лет, в 1788 г., ровно за сто пятьдесят лет до моего рождения».

«Я всегда был склонен к… болезненным припадкам депрессии. И мне всегда было очень трудно выходить из такого состояния».

«Многие танцовщики стараются созерцать себя в танце, в то время как я стараюсь отдать себя всего зрителю, наполнить полной мерой внешнюю форму балета внутренней жизнью и чувством».

«Для меня произведение искусства – это что-то живое, быть верным духу произведения, по-моему, гораздо важнее, чем быть точным, потому что это, может быть, на самом деле и менее точно, так как при этом можно быть совсем неточным в отношении общего первоначального замысла».

«В моем решении остаться на Западе не было никакой политической идеи, а только личные затруднительные обстоятельства. Я знаю, что люди с моим характером индивидуалиста нелегко приспосабливаются к труппе. Прежде всего я ценю уверенность в своих собственных силах и личную независимость. Без этого я не могу уважать себя. И в этом все».

«Я не хотел, чтобы мне сказали, где мое надлежащее будущее и какой путь считать правильным. Я хочу постараться сам найти его для себя. Это то, что я понимаю под свободой».

«Все, в чем я смог увидеть Павлову[1] уже в первый год моих занятий в Ленинградской балетной школе, – это старый затасканный фильм, примитивно заснятый. Она исполняет в нем “Ночь” Рубинштейна. Но я не видел ничего, что могло бы с этим сравниться, такие жесты, такие совершенные по красоте линии – чистое ИСКУССТВО. Она говорила всем своим телом, переводя музыку Рубинштейна в прозрачные лирические движения. Мне трудно подобрать слова, чтобы описать это впечатление изысканности, такого безупречного совершенства, нечеловеческой красоты. И только подумайте, что фильм был сделан уже в конце ее жизни. Это было так трогательно, что вы чувствовали себя, как если бы кто-то мягко схватил бы вас прямо за сердце – особая острая боль».

«На сцене и в кино я романтик. Но в реальной жизни я практик и прагматик. И совсем не сентиментален…»

«Надо все испытать, даже с риском ошибиться. Любой опыт благотворен, плохой он или хороший».

«Танцовщик подобен инструменту, на котором надо уметь играть все, и современный танец – это расширение моих собственных границ».

«Мы всегда одиноки, несмотря на дружбу и встречи; двенадцать лет, проведенные в Лондоне, были пустыней одиночества».

«На сцене главное – это кордебалет. Без него нет и не может быть звезды».

«Все хореографы и танцовщики каждое утро должны молиться трем композиторам – Чайковскому, Прокофьеву и Стравинскому. Ведь благодаря этой триаде балет стал искусством».

«Спасибо Баланчину! Он создал американский балет. Баланчин очень увлекался мюзик-холлом. Из этого жанра он взял какие-то движения и формы и придумал новый танцевальный язык. Иную лексику после него создал Вилли Форсайт[2]. Он внес в классический танец стиль диско. Есть Иржи Килиан[3], у которого, я сказал бы, самые “золотые” уши. Он превращает метафоры в движения. Килиан слышит музыку и видит движения. Пол Тейлор тоже новатор танца. Будущее танца – в тех гениях, которые придумают новый язык».

«В Лондоне на мои спектакли приходила сама Тамара Карсавина, она была прима, 16 лет оттанцевала в Мариинском театре, работала с Фокиным, попала на Запад, благодаря Русским сезонам. Она участвовала в них 10 лет. Карсавина не воспринималась ни мной, ни другими как эмигрантка, ее жизнь была вполне английская. Авторитет этой балерины на Западе был огромен – она в течение 17 лет была вице-президентом Королевской академии танца в Лондоне. Карсавина приходила на мои спектакли, и это было признание меня как артиста».

«Жениться нужно на самом себе. Если у вас развод с самим собой, ничто не сделает вас счастливым. Ни деньги, ни награды, ни семьи…»

«Человек “позван” быть артистом балета свыше. Это – призвание. Он не может растрачивать свою энергию по пустякам. Нужно использовать ее, не теряя ни крошки. Нельзя торговаться, манипулировать, так как тебя всегда догонят на повороте, и карьера обрывается. Нужно без конца выкладываться полностью. Если я менее напрягаюсь на каком-то спектакле, следующий будет еще слабее. Нужно всегда танцевать сполна, на каждом представлении».

«Любовь – это бег через препятствия к смерти».

«Никогда не оглядывайся назад, иначе свалишься с лестницы».

«Жизнь – это бесконечный труд, который служит твоему успеху, а вкус успеха дороже всего».

«Умирать – это так весело!»

Пролог

О Рудольфе Нурееве написано очень много. Пожалуй, больше, чем о ком-либо в мире балета. Его жизнь была соткана из противоречий, а судьба его напоминала историю Золушки: мальчик из бедной семьи стал мировой знаменитостью. Но даже будучи миллионером, он скупился платить за себя в ресторанах. На сцене он выглядел галантным романтическим принцем, а за кулисами грязно ругался и даже бил своих партнерш. Он хамил коллегам, скандалил, но вредил больше всего самому себе, будучи совершенно неискушенным в закулисных интригах. Объявленный в СССР «изменником Родины», заочно приговоренный к тюремному заключению, он ни разу не позволил себе отрицательно высказаться о советском строе, и главное, – о советских людях. Проявляя недюжинную смелость, он танцевал, невзирая на травмы, выходил на сцену в бинтах, с воспаленными суставами, превозмогая сильную боль, однако легко мог залиться слезами из-за грубости друга. Страдая сильнейшей аэрофобией, он то и дело перелетал из страны в страну, с континента на континент.

В течение двадцати лет Рудольф Нуреев был объектом поклонения миллионов, а сам мучился от одиночества и недостатка внимания. В него были без памяти влюблены тысячи женщин, хотя он был открытым геем. Его жизнь изобиловала сексуальными приключениями, но была крайне скудна любовью. Нуреев оставил нам множество балетных постановок и кинозаписей своих выступлений, но не решившись вовремя уйти со цены, пережил свою славу и стал объектом насмешек бесцеремонных журналистов.

Биографы разобрали по деталям все шокирующие подробности его жизни, все бесчисленные скандалы, с ним связанные, все его романы и интриги. Пожалуй, сейчас уже невозможно сказать ничего нового на тему «Нуреев в личной жизни», поэтому главным объектом внимания данной книги стала другая сторона его биографии – балеты, в которых он участвовал, люди, с которыми он был знаком, и время, в котором он жил. «Времена не выбирают, в них живут и умирают», – сказал поэт[4]. На долю Нуреева выпали сороковые-роковые[5], оптимистические пятидесятые, дерзкие шестидесятые, яркие семидесятые и восьмидесятые, когда безудержный гедонизм прошлых лет сменился горьким осознанием бренности бытия… Судьба сводила его с величайшими хореографами XX века, с выдающимися балетными танцовщиками. Он выступал в балетах, которые становились знаковыми событиями в истории современного искусства, и сам создавал подобные постановки.

Глава первая. Жизнь в СССР

Семья

Начинался 1938 год. Это было непростое и напряженное время.

Уже чувствовалось приближение Второй мировой войны. В Германии креп фашизм, репрессиям подвергались евреи.

В ночь на 13 марта германские войска перешли границу с Австрией, готовился аншлюс Австрии и оккупация Чехословакии. Уже многие страны подписали с воинственной Германией договоры о ненападении, готовился подписать его и СССР, но, увы, это было лишь отсрочкой трагедии.

Не было спокойствия и на границе с Маньчжурией. То и дело японские и маньчжурские силы нарушали границу, провоцировали боевые столкновения

Не все ладилось и внутри страны. Полным ходом шла индустриализация: строились новые заводы и фабрики, а вот коллективизация, зачастую насильственная, вызывала сопротивление крестьян. Прошедший 1937 год вошел в историю как год Большого террора. Жертвами репрессий стали как представители элиты общества, так и простые граждане. По оценкам исследователей, пострадали более полутора миллионов человек. Ужесточались законы, которые стали поистине драконовскими: опоздание больше чем на 20 минут считалось за прогул, за три прогула – увольняли.

Проводились партийные чистки и чистки в армии. Нещадно увольняли и судили бывших командиров царской армии. По фальсифицированным обвинениям были осуждены более нескольких тысяч человек, а то и десятки тысяч. Газеты писали про «заговор военных».

Писали они и об открытии 1-й сессии Верховного Совета СССР, публиковали речь товарища Сталина, сообщали своим читателям об экспедиции Папанина, о летчиках, вылетевших на помощь дрейфующим на льдине полярникам, о крушении дирижабля, спешившего на выручку папанинцам, об открытии первых опытных телевизионных центров…

Пассажиры поезда, спешившего из Иркутска во Владивосток, коротали время, обсуждая последние новости. Обсуждали осторожно: за неосторожное словцо можно было и срок схлопотать.

Другие не участвовали в общем разговоре, любуясь пейзажами. Да и было на что посмотреть! Ведь поезд мчался по Транссибу – легендарной магистрали, пересекающей всю Сибирь. Это одна из самых живописных в мире железных дорог. Поезд проходил мощные мосты, перекинутые через полноводные реки, прорубленные в горах тоннели. Только на Кругобайкальской железной дороге этих тоннелей – аж сорок штук. Да в придачу еще полсотни галерей, защищающих пути от обвалов и оползней. В 1938 году люди помнили, какие драматические события, ожесточенные бои развернулись здесь во время недавней Гражданской войны – то и дело встречались по пути братские могилы.

Среди пассажиров была молодая женщина – с тремя маленькими детьми и снова беременная. Звали ее Фарида Аглиулловна Нуреева, в девичестве Идрисова. Она спешила к мужу – партийному работнику Хамету Фазлиевичу Нурееву.

Происходил он из татарских крестьян бедного села Асаново Шариповской волости Уфимского уезда[6]. Оно расположено на берегу реки Кармасан, а название села говорит само за себя: «ас» по-башкирски – голодный.

Отца Хамета Нуреева звали Нурахмет Фазлиевич Фазлиев.

То, как Фазлиевы превратились в Нуреевых, объясняют по-разному. Одни говорят, что какой-то чиновник, не спросив фамилию, записал ребенка по имени отца: Нури – это сокращенное от Нурахмет. Сам Фазлиев был неграмотным и не смог его поправить.

Другие объясняют, что это была инициатива самого Хамета: он принял первую часть имени отца «Hyp» в качестве фамилии. «Нур» по-татарски означает «луч» или «свет», и новая фамилия получилась красивой, созвучной времени. Старую же фамилию Хамет сохранил в качестве отчества.

Несмотря на нищету, Фазлиевы-Нуреевы были людьми гордыми, и род свой возводили ни много ни мало к самому Чингисхану. Поэтому небезразлично относились они и к образованию своих детей: в детстве Хамет посещал медресе – мусульманскую церковную школу, где его научили считать и писать – по-арабски, по-татарски и по-русски.

На момент Октябрьской революции Хамету исполнилось уже 14 лет. Это сейчас мы бы назвали его ребенком, но для татарского бедняка то был вполне сознательный возраст. Революцию он принял с радостью. Советская власть дала Хамету возможность покинуть глухую деревню, выбиться в люди.

Хамет был человеком нового времени, идейным: он работал в совхозе, был призван в Красную армию, прошел подготовку в Казанской Объединенной татаро-башкирской военной школе. Затем получил гражданскую специальность – счетовод. В 1928 году вступил в ВКП(б).

Будучи еще курсантом, Хамет познакомился с юной Фаридой Аглиулловной Идрисовой – девушкой из такой же, как и у него, бедной крестьянской семьи, только из Казанской губернии и по национальности – башкиркой. Фарида была сиротой: ее родители умерли от тифа и недоедания в 1921 году. В живых оставался только ее старший брат, живший в Казани. К нему и перебралась Фарида. Существовала она на положении бедной родственницы, в семье своего брата ей помыкали как батрачкой. Но Фарида не сломалась! Она была сильной женщиной, мечтавшей о лучшем будущем: посещала медресе, научилась читать и писать, готовилась к поступлению на педагогические курсы.

В 1929 году Фарида и Хамет зарегистрировали брак. Невесте был 21 год, жениху – 25 лет. Писарь при оформлении документов ошибся и записал их фамилию как «Нуреевы».

Судя по старым фотографиям, они были красивой парой, к тому же Фарида отлично пела и танцевала – и это очень нравилось Хамету.

Женившись, Хамет продолжил учебу. Он договорился с женой так: сначала она работает пока он учится, а потом он будет содержать семью, пока она выучится на педагога (именно об этом мечтала Фарида). Но ее мечта не сбылась: Фарида оказалась на редкость плодовита, и об образовании пришлось забыть.

Один за другим у нее рождались дети – все девочки: Роза, Лилия, Разида… Потом пришла беда: Лилия заболела менингитом. Врачи сумели ее выходить, но девочка потеряла слух.

Но все же Фарида и Хамет были людьми восточными. А для восточной семьи главное – иметь сына! О сыне мечтал Хамет, хмурясь при рождении очередной девочки. О сыне втайне молилась Фарида, боясь так и остаться «матерью ветра» – так тогда называли женщин, рожавших только дочерей.

Примерно через год после свадьбы Нуреевы уехали из Казани в родное село Хамета Асаново, которое теперь было переименовано в Кушнаренково – в честь начальника политотдела Башнаркомзема по фамилии Кушниренко.

В селе им выделили комнату в доме, ранее принадлежавшем местному кулаку, сосланному новыми властями в Сибирь. Хамет Нуреев стал работать в совхозе «Кармасан». Его выбрали заместителем председателя профсоюзного совета, затем назначили пропагандистом. Хамет искренне верил в советские идеалы. Он был образцовым партийным работником: о личном обогащении не заботился, за выгодой не гнался, беспрекословно ехал работать туда, куда посылала партия, не отговариваясь ни семьей, ни больной дочкой…

Но все же Хамету было неудобно возить за собой детей, поэтому Фарида с маленькими дочерьми часто и надолго оставалась одна. В 1937 году его призвали из запаса в Красную армию политруком. В январе 1938-го отправили служить в Приморский край в 32-й легкий артиллерийский полк, базировавшийся близ Владивостока в небольшом селе.

Фарида скучала без любимого супруга. Поэтому, находясь уже на сносях, она, собрав детей и скудный багаж, села в Уфе на поезд и отправилась на Дальний Восток к месту новой службы мужа.

Путь был долгим. Даже сейчас такая поездка заняла бы шесть с лишним дней, а в 1938 году скорость у поездов была куда меньшей, и дорога занимала около двух недель. Вот так и вышло, что Фарида чуть-чуть не успела: толчки и тряска ускорили наступление родов, которые начались прямо в поезде. В те времена роды дома были обычным явлением, и многие женщины знали, что надо делать. К тому же в поезде ехали два военных врача, да и чистые простыни Фарида припасла – так что ее сын благополучно появился на свет.

Но где именно это произошло? В своих мемуарах Рудольф Нуреев всегда утверждал, что родился на берегах Байкала. Так ему казалось романтичнее. Однако более вероятно, что, когда у Фариды начались схватки, поезд уже давно миновал озеро Байкал и находился гораздо ближе к Владивостоку, около Уссурийска. До окончания пути оставалось около ста километров.

Запеленав сына, на ближайшей станции Раздольное Фарида послала старшую дочку отправить отцу телеграмму с радостной вестью. Но Хамет не поверил! Ранее Фарида один раз обманула его: при рождении третьей дочери написала, что родила мальчика, не желая расстраивать мужа. И вот теперь он ожидал прибытия семьи с недоверием, а заполучив младенца в руки, первым делом распеленал его, чтобы удостовериться, что точно – мальчик. И лишь потом предался радости. Вдвоем Нуреевы выбрали сыну звучное красивое имя – Рудольф.

Младенческие годы

Хотя во Владивостоке семья прожила недолго, то были бурные месяцы. Полк, в котором служил Хамет, участвовал в боях на озере Хасан. Это была целая серия столкновений между РККА и японской армией из-за претензий Японии на территории у озера Хасан и реки Туманная. Об этих боях писала даже газета «Правда»!

Хамет Нуреев рисковал жизнью. Возможно, перспектива остаться вдовой с четырьмя детьми напугала Фариду, и Хамет впервые в жизни подал рапорт с просьбой о переводе в более крупный город. Обосновал он это необходимостью лечения дочки Лилии, оглохшей после менингита.

К его просьбе командование отнеслось со всем вниманием, и в июне 1939 года Нуреева перевели не куда-нибудь, а в саму Москву. Рудольфу только-только исполнилось 16 месяцев, когда все семейство отправилось в долгое путешествие по железной дороге.

В Москве Хамет получил комнату в двухэтажном деревянном доме у железной дороги. Он служил в артиллерийском училище, это была спокойная, безопасная работа. Семья продолжала жить бедно, но все же в столице их быт несколько наладился: дети пошли в детский сад, а глухая Лиля – в специализированную группу, где ее учили читать по губам.

Так прошло полтора года. Но Великая Отечественная война безжалостно разрушила относительное благополучие семьи Нуреевых…

Война

22 июня 1941 года гитлеровские войска перешли границу. В первые же недели пали города Брест, Львов, за ними Киев, Минск, Харьков…

Когда была объявлена мобилизация, Хамет ушел на фронт в числе первых.

Несмотря на героическую оборону советских войск, немцы быстро продвигались к Москве, в городе начались бомбежки. Люди прятались от бомб в метро, на станциях установили деревянные настилы и двухъярусные нары, оборудовали буфеты, места для хранения вещей.

Однажды, выбравшись из бомбоубежища, Фарида обнаружила, что в их дом попала бомба. От ветхого деревянного здания мало что осталось. Собрав все пожитки, что удалось спасти, Фарида с детьми покинула столицу, отправившись в эвакуацию – в Челябинск, где Нуреевы прожили до 1943 года.

Жизнь в эвакуации была тяжелой: семья ютилась в девятиметровой комнатушке, куда то и дело подселяли других эвакуированных – совсем чужих людей. А с фронта шли страшные вести: сдавались врагу советские города, гибли солдаты…

Нуреев вспоминал: «…мы жили вместе с семьей русских крестьян, мужем и женой. Им, должно быть, было около 80 лет. Они были очень набожными, и их маленький угол весь был увешан иконами, а перед Божьей Матерью всегда висела зажженная лампада. Каждый день на рассвете старик и его жена подходили ко мне и, нежно встряхивая, будили меня. Они хотели воспитать во мне религиозные чувства. Они заставляли меня преклонить колени в углу, и я, наполовину сонный, вглядывался в желтоватый огонек. Меня заставляли молиться, бормоча слова, которые я не понимал. Почти всегда неизбежно это будило мою мать, видя это, она свирепела, так как в нашей семье никто не верил в Бога. И хотя это продолжалось каждое утро, но, как ни странно, я никогда не жаловался и даже уговаривал маму позволить мне продолжать говорить чужие непонятные слова.

В действительности была одна простая причина моей податливости – вознаграждение. Когда молитва кончалась, старая женщина давала мне несколько картошек или кусочек козьего сыра. “Пути господни неисповедимы”, – говорили они. Но мой путь к Богу легко понять. В те дни мой желудок был гораздо чаще пустым. Только картошка имела для меня значение, она была ценнее, чем ее вес в золоте, что уж тут говорить о молитве. Вся страна тогда была подобна голодному волку»[7].

Рудольф не преувеличивал, жили они очень бедно. Денег у Фариды хватало лишь на картошку, которую варили на примусе и ели без масла.

Однажды голодный маленький Рудик опрокинул на себя кастрюлю с варящейся картошкой и попал в больницу. Но он не воспринял это как большую беду: напротив – ведь в больнице сытно и вкусно кормили, давали завтраки, обеды и ужины. Но после выписки его снова встретили голод и нужда.

Уфа

Решив, что в Челябинске, где скопилась масса эвакуированных, им не выжить, не прокормиться, Фарида оставила город и отправилась с детьми в Уфу, а вернее, в ее пригород – Щучье. Поселились они в саманном домике – крошечной лачуге, крытой древесной корой и с земляным полом. Там не было никаких удобств. За водой приходилось ходить к колодцу, в уборную – на двор. Отапливалась каморка буржуйкой – маленькой печуркой, которая больше дымила, чем грела. Еще были лавки вдоль стен и какие-то старые матрасы. И опять в их лачугу прописывали других эвакуированных – таких же бедных, бесприютных, нищих… Порой в их двенадцатиметровой комнатке жило сразу три семьи. Но несмотря на тяжелейшие жизненные условия, эти люди никогда не опускались до скандалов, до драк… Напротив, поддерживали друг друга, а вечерами даже читали вслух книги. Иногда читала Фарида, иногда ее сменяли старшие девочки. Особенно им нравились романы Жюля Верна, но Рудольф часто засыпал, так и не дослушав.

А еще в домике было радио!

Фарида с детьми слушала новости, представляя, как где-то далеко воюет с врагом ее любимый Хамет. Радовалась победам Красной армии. Когда по радио передавали концерты, то дети Нуреевых с удовольствием слушали классическую музыку. Лиля тоже замирала около радио, словно звуки пробивались через поразившую ее глухоту. Девочка даже пыталась петь. Рудик же мог часами просиживать около радиоприемника, внимая мелодиям. По признанию Нуреева, с самых ранних дней он смотрел на музыку как на друга, как на религию, как на путь к лучшему будущему.

«Ледяной холод, тьма и прежде всего голод» – так запомнилась Рудольфу Нурееву жизнь в Уфе. Единственной пищей служила мерзлая картошка, которая безумно долго варилась на их убогой дровяной плите, так и норовившей погаснуть. Измученная, хронически не высыпавшаяся Фарида замкнулась в себе, она перестала улыбаться, перестала петь, перестала следить за собой, хотя раньше считалась очень красивой женщиной, и никак не выказывала детям своей любви – не целовала их, не обнимала… А ведь она была готова жизнь за них отдать, и Рудик был самым любимым ее ребенком! Ему единственному перепадали хотя бы крупицы материнской ласки.

Фариде приходилось много и тяжело работать. Сначала это была пекарня, потом – конвейер на заводе. Но крошечной зарплаты и тех продуктов, которые Фарида получала по карточкам, не хватало. Когда становилось совсем голодно, она выбирала из сохранившихся вещей нечто мало-мальски ценное и шла на базар – менять вещи на продукты. «Папин костюм был очень вкусным», – шутили у них дома: Фарида отнесла на рынок почти все носильные вещи мужа, не зная, увидит ли она его когда-нибудь снова.

Путь к базару был долгим, идти надо было через поле и через перелесок. Однажды, уже перед самым концом войны, возвращалась она домой после наступления темноты и несла с собой выменянную на рынке гусятину. Фарида радовалась: ее семью ждало роскошное пиршество!

Но потом она заметила, что за ней следуют тусклые желтые огоньки. Они двигались парами на небольшом расстоянии от земли. Это были волки! Очевидно, запах свежего мяса привлек хищников. В ту пору они расплодились в окрестностях Уфы.

Храбрая женщина не растерялась: с собой у нее были спички, а на плечах вместо шали – старое одеяло. Она подожгла его и принялась им размахивать, не замедляя шага. Так – огнем – она сумела отпугнуть стаю. Вернувшись домой, она ничего не рассказала малышам, не желая их пугать. Отговорилась, что продала одеяло, а про волков они узнали намного позже. «Отважная была дама!» – восхищался своей матерью Рудольф.

Дети в семье Нуреевых тоже не сидели без дела: они собирали бутылки, отмывали их и сдавали, выручая кое-какую мелочь. Уже взрослым Рудольф вспоминал, что он торговал старыми газетами, продавая их за копейки, а летом в жару – свежей питьевой водой.

Он рос нервным плаксивым мальчиком. Потом, давая интервью журналистам, его старшая сестра Роза вспоминала, что с самого младенчества он все время плакал: от голода, от холода, от шума… Только стук колес поездов его не пугал, ведь он привык к нему с рождения, да и в Москве они жили в квартире окнами на железную дорогу. А еще в Уфе Рудик часто убегал на гору Салават и просиживал там часами, глядя вслед уходящим поездам и мечтая о том, как однажды покинет этот город и отправится путешествовать.

Конечно, Фарида его избаловала! Он же был единственным сыном. Она выделяла его среди других своих детей и никогда не ругала. В таком сочетании крайней нужды, голода и безграничной материнской любви формировался характер Рудольфа.

Сказалось и отсутствие мужского общества. Он рос под влиянием сестер, общался с их подругами, а с мальчишками-сверстниками чувствовал себя неуютно. Он совершенно не умел драться, что в те годы было непростительным недостатком для мальчика. Чужая грубость, насилие вызывали у Рудика припадки, близкие к истерике.

К тому же чувствительный и обидчивый Рудольф сильно переживал из-за их весьма скудного даже по военным меркам достатка. Так, мать носила его в детский сад на руках: не было обуви. Ему приходилось донашивать платья старших сестер: у Фариды просто не было одежды для мальчика и не было времени перешивать девчачьи тряпки. Даже в садик шестилетний мальчик порой отправлялся в платьицах с пелеринками, а в первый класс пошел в пальтишке своей сестры. Он чувствовал себя глупо, нелепо и очень злился. Ему все время казалось, что над ним смеются: из-за их бедности, из-за неподходящей одежды…

Рудольф Нуреев писал в своей «Автобиографии»: «Почти каждое утро я приходил с опозданием. И каждое утро воспитательница требовала дать ей объяснение. И я, удивленный, что она не понимает меня, говорил ей: “Я не могу прийти, пока не позавтракаю дома”. И она на это обыкновенно отвечала: “Как ты не можешь понять, что ты будешь здесь завтракать”. В ответ я мог только пробурчать: “Ну, я не был готов вовремя”. Она никогда не могла понять, что теперь, когда у меня появилась такая возможность, я не могу не позавтракать дважды. Особенно учитывая, что я никогда не знал, будет ли у нас обед.

И действительно – в этом же году, я упал в садике в обморок от голода. Дома нечего было есть с предыдущего утра. Мама вместе с Розой ушла в одну из своих поездок за едой и все, что я мог сделать, – это постараться пораньше уснуть. На следующее утро, проснувшись, я почувствовал головокружение, но пошел в садик и там упал»[8].

Театр

Когда Рудику исполнилось пять лет, Фарида разжилась билетом в Уфимский оперный театр. Одним-единственным! И по этому единственному билету она умудрилась провести на спектакль всех своих четверых детей. Увиденное и услышанное стало для Рудольфа потрясением. Его восхитило буквально все – начиная с золотистого занавеса, так ярко блестевшего при свете хрустальных люстр. Потом занавес поднялся, и взорам завороженного мальчика предстали какие-то очень красивые люди в цветастых блестящих костюмах, совсем не похожих на серую поношенную залатанную одежду, к которой он привык.

Это была премьера первого башкирского балета «Журавлиная песнь», поставленного Ниной Анисимовой, артисткой Кировского театра, эвакуированной в Уфу. Музыка к балету была написана перед самой войной Львом Степановым и знатоком башкирского фольклора Загиром Исмагиловым. Главные партии исполняли теперь уже легендарные балетные танцовщики – ученица Агриппины Вагановой Зайтуна Насретдинова и ее постоянный партнер Халяф Сафиуллин.

Сюжет балета, основанный на старинной легенде, был для 1943 года актуальным. Это была история могучего батыра[9] Юмагула, прославившегося также игрой на курае – башкирской флейте. Увидел как-то раз батыр танцующую стаю журавлей. Игрой на курае пастух Юмагул приручил журавлей. Стали птицы превращаться в девушек. Самую прекрасную из них звали Зайтунгуль. Она и Юмагул полюбили друг друга. Но увидели дивную журавушку люди злого и жадного бая Арслана и захотели ее пленить. Однако аксакалы решили, что право на любовь красавицы батыры должны доказать в честном поединке. Коварством пытался бай помешать Юмагулу явиться на поединок – но не вышло. В честном бою верх одержал Юмагул. Близко было счастье, но коварный Арслан стрелой убил Зайтунгуль. Тогда охваченный скорбью Юмагул убил Арслан-бая.

Конечно, маленький Рудик мало что понял из сюжета, его захватило само зрелище невиданной красоты, столь резко контрастировавшее с окружавшей его нищетой.

Много лет спустя он написал: «Я никогда не забуду ни одной детали этого спектакля. Сам театр, мягкий красивый свет хрустальных люстр, небольшие фонари, горевшие повсюду, цветные стекла, бархат, золото… – совсем другой мир, место, которое, на мой ослепленный всем этим взгляд, можно надеяться увидеть только в прекрасной фантастической сказке. Это первое посещение театра оставило после себя впечатление необычности. Что-то зажглось во мне, что-то особенное, очень личное. Что-то случилось со мной, меня унесло далеко от того жалкого мира, в котором я жил, прямо на небеса. С того момента, как я попал в это волшебное место, мне показалось, что я действительно покинул реальный мир и родился вновь где-то далеко от всего, что я знал, во сне, который разыгрывается для меня одного… Я не мог произнести ни единого слова. Даже сегодня я ощущаю такое же волшебство, когда вхожу в прекрасное здание театра»[10].

Вернувшись домой, он твердо заявил, что хочет учиться танцевать. К счастью, ничего нереального в его мечте не было: в детском садике был танцевальный кружок, и Фарида тут же записала туда сына, ведь она и сама когда-то считалась певуньей и плясуньей.

Рудольф стал учиться танцевать, он делал это охотно и с удовольствием. А вскоре последовали первые концерты – в госпиталях. Раненые принимали малышей «на ура»: аплодировали, подбадривали… Потом и вовсе случилось невиданное: их кружок засняли на кинопленку для выпуска новостей. Тогда, конечно, еще никаких телевизоров не было, а новости показывали в кинотеатрах, перед началом фильма.

Рудольф увидел себя на экране – и сам себе ужасно не понравился. Он даже расстроился и в очередной раз заплакал. А вот соседи были другого мнения: все наперебой принялись уверять Фариду в несомненном таланте ее сына и уговаривать отдать мальчика в серьезную студию, может быть, даже в Ленинград отправить… Фарида очень бы хотела последовать их советам, да только денег на поездку в столичный город в их семье не было. Пришлось пока ограничиваться детскими любительскими кружками.

Отец

И вот настал май 1945-го! Семилетний Рудик вместе со взрослыми слушал по радио известие о капитуляции фашистской Германии. Обрадованные уфимцы смеялись, радовались, пели, даже танцевали. Вечером все слушали речь Сталина – ее передавали по репродуктору. И снова смеялись, обнимались, танцевали…

Радовалась и Фарида. Она с нетерпением ждала возвращения мужа, но прошло еще полгода, прежде чем она увидела своего любимого Хамета. Вернулся он домой лишь в августе.

Его возвращение поразило детей: ведь отца они совсем забыли. В дом вошел неизвестный мужчина, а мать вдруг зарыдала и бросилась ему на шею. Потом они обнялись все, но с тех пор Хамет всегда оставался для своих детей немного чужаком: они даже обращались к нему на «вы», а не на «ты», как к матери.

С его возвращением семье Нуреевых наконец-то дали обещанное жилье – конечно, не квартиру, – комнату.

Это была четырнадцатиметровая комната в коммунальной квартире на улице Свердлова – в центре города. Там они и жили вшестером, но теперь уже одни, без подселений. И там в отличие от жуткой развалюхи из кизяка было тепло, в доме была нормальная печь и общая кухня. А самое главное, там был водопровод, но вот канализации не было. В туалет, как и раньше, надо было в любое время года идти «на двор».

В отличие от Фариды Хамет не воспринял всерьез увлечение сына танцами, по его мнению, это было не мужское занятие. Он считал, что Рудольф должен получить рабочую профессию, поступить на завод… Хамет старался приобщить мальчика к «настоящему делу» и учил его лить пули для охотничьего ружья, сердясь и досадуя, что юный Рудик скучает во время этого занятия. Хамет хотел видеть в мальчике будущего солдата – и не мог найти в сыне ни одной черты, которая соответствовала бы его собственным мечтам. Он активно взялся за воспитание мальчика, но это привело лишь к еще большему взаимному отчуждению.

Взаимоотношения Хамета с сыном приняли характер непрекращающейся борьбы. Однажды он повел того в лес на охоту. Довольно быстро он сообразил, что сын создает излишний шум, распугивая дичь. Тогда он оставил его на поляне рядом с рюкзаком, а сам ушел. Отлучка затянулась. Спустя сорок лет Рудольф вспоминал это гнетущее, беспомощное ожидание, то, как он увидел дятла – и птица его напугала… Когда Хамет, наконец, вернулся, Рудольф уже горько рыдал от испуга и одиночества. Хамет не мог понять его страха: ему казалось, что он отсутствовал не дольше часа. Да к тому же он не выносил слез, тем более мужских. Поэтому Хамет отругал сына за плаксивость и лишь посмеялся над происшествием, а потом так же, со смехом, пересказал все жене. Обычно сдержанная Фарида в тот раз не на шутку рассердилась и долго не могла простить мужу его жестокости. Так в глазах отца Рудольф окончательно стал слабаком и маменькиным сынком. Больше он на охоту не ходил.

Школьные годы

Рудольф Нуреев в кружке народного танца считался одним из самых талантливых учеников. В школе знали про его увлечение и то и дело отправляли способного мальчика на всевозможные мероприятия. Он привык к сцене, не боялся зрителей, не стеснялся. Его выступления нравились, ему аплодировали… В школе же одноклассники вели себя примерно так же, как Хамет: подсмеивались над Рудольфом, подшучивали над ним, возможно, завидуя, обзывали «балериной». Болезненно обидчивого Рудика их шутки больно ранили.

Таисия Халтурина, школьная учительница, вспоминала, что Рудик был очень неконтактным мальчиком и совсем не имел друзей. Он был немного задиристый, и ребятам не нравилось, что у него были способности, какими другие не обладали. Ей не единожды приходилось мирить Рудика и весь класс.

К тому же отметки по школьным предметам оставляли желать лучшего. «Откровенно говоря, я был тогда плохим учеником»[11], – признавался уже взрослый Нуреев. Мальчиком он был очень умным и схватывал все на лету, однако ленился и частенько не учил дома не интересные ему уроки. Поэтому оценки его были неровными.

Подобно большинству советских детей Нуреев вступил в пионеры, хотя учителя были не в восторге от его поведения. В школьных характеристиках его появляются записи: «Нуреев очень нервный, подвержен приступам гнева, часто дерется с одноклассниками». На уроках он не слушал учителя, а мечтал, думая о чем-то своем. Если учитель или одноклассники замечали его состояние, то Нуреева больно щипали или толкали, стараясь пробудить от грез.

В те годы еще не было понятия «школьной травли». Нет, конечно, грубость, драки и рукоприкладство не поощрялись, но считалось вполне нормальным и даже правильным «прорабатывать на пионерских собраниях» тех, кто так или иначе выбивался из коллектива, или объявлять им коллективный «бойкот». А Нуреев все же был в классе «белой вороной», поэтому бойкотировали его часто.

Прилежным занятиям он предпочитал танцы, и если по радио передавали подходящую музыку, мог увлеченно протанцевать весь день – с того момента, как возвращался из школы и до самого вечера.

«В школе, хотя я в значительной степени способствовал нашим победам на всех национальных конкурсах, учителя стали посылать постоянный поток писем моему отцу, жалуясь на мое равнодушное отношение к занятиям. “Нуреев занимается все меньше и меньше… У него ужасное поведение. Он всегда опаздывает в школу… Он прыгает подобно лягушке… Это все, что он умеет… Он танцует даже на лестничной площадке”»[12], – вспоминал Нуреев.

Отец Рудольфа, наблюдая за сыном, хмурился и даже частенько порол его за танцы дома. Хамет мечтал, чтобы его сын получил техническое образование и стал инженером. По его мнению, тогда Рудольф смог бы твердо стоять на ногах. Танцы же к почтенным занятиям не относились: всех артистов Хамет считал пьяницами и разгильдяями. Он наотрез отказался купить сыну пианино, мотивируя это тем, что в крошечной комнате его негде поставить. К тому же пианино было бы невозможно носить с собой, чтобы развлекать музыкой друзей. Взамен Хамет предложил купить сыну баян или губную гармошку, чтобы музыкой и песнями развлекать компанию. Необщительного, замкнутого Рудольфа такая перспектива совсем не прельстила. Однажды Хамет даже обратился к учительнице, попросив повлиять на Рудольфа, отвратить его от танцев. Но Халтурина не стала этого делать, не желая губить юный талант. К тому же ее восхищало, как настойчиво и упорно Рудольф Нуреев идет к своей цели. «Он был очень упорный, очень настойчивый», – вспоминала она. Да и Фарида всегда становилась на сторону сына!

Понимала младшего брата и его сестра Роза – старшая в семье. Она тоже занималась танцами и вполне разделяла восторг Рудольфа и его любовь к сцене.

Дворец пионеров

Когда Рудику исполнилось десять лет, он поднялся на новый уровень – его приняли в танцевальный кружок при Дворце пионеров. Надо сказать, что в те годы «дворцы пионеров» были действительно дворцами: их строили по типовому проекту в стиле сталинского ампира – с колоннадами, богато украшенными фронтонами и большими залами.

Дворец пионеров и школьников в Уфе был открыт в 1936 году. До Великой Отечественной войны он располагался в доме № 61 по ул. Зенцова, переименованной в 1937 году в ул. Ленина. В его многочисленных кружках занималось более тысячи воспитанников. Балетным танцам детей учила Анна Ивановна Удальцова, профессиональная танцовщица, выступавшая некогда в кордебалете у Дягилева. Надо сказать, что Дягилев даже в кордебалет плохих танцовщиков не брал. Потом Анна Ивановна вышла замуж за белого офицера, он попал в тюрьму, а после его освобождения их обоих сослали в Уфу. В свою студию Удальцова принимала далеко не всех. Прежде всего она потребовала, чтобы Рудик продемонстрировал ей, что уже умеет. Он станцевал гопак и лезгинку – Удальцова была поражена и очарована.

Тогда ей было чуть более шестидесяти лет, это далеко еще не старость, но выглядела она на все семьдесят: сказывались жизненные невзгоды. К счастью, жизнь забрала у Анны Ивановны лишь красоту, пощадив ее здоровье: первая учительница Рудольфа Нуреева дожила до ста трех лет и умерла в один год со своим прославленным учеником. В 1989-м, когда Нурееву разрешили вернуться в СССР и посетить Уфу, они встретились. Глаза Анны Удальцовой светились искренней радостью. Она обнимала и целовала своего ученика, живо интересуясь его выступлениями.