Привет, Питония! бесплатное чтение

Глава 1 – «Впервые… на тумбочке»

Ночь.

Тридцать первое августа, точнее уже первое сентября… 1980 года.

Город-герой Ленинград.

…

– Эй, Стариков, – слышится откуда-то издалека, – вставай, давай, твоя смена… на тумбочку топать.

Нас трое дежурных-дневальных по поддержанию порядка в нашей третьей роте новобранцев-нахимовцев.

– Сколько… время?.. – почему-то с трудом хриплю в ответ, не открывая глаз

Вчера вечером мы всем курсом – три роты по сто с лишним человек в каждой – только-только прибыли к началу учебного года в родной город, успешно пройдя полуторамесячные курсы молодого бойца в нашем летнем полевом лагере на берегу живописного озера где-то в лесах Карельского перешейка. Согласно установленной очереди ещё в лагере мы втроём сегодня, точнее уже… вчера, после прибытия, затупили на эту вахту.

– Три часа пять минут, – возмущается мой товарищ-дневальный от второго взвода Ильюшка Михайлов. – Я тебя уж десять минут, как бужу, толкаю, а ты всё сейчас, сейчас…

Каждому из нас попеременно достаётся строго своё время стоять «на тумбочке», то есть правильней сказать, конечно, дежурить по два часа через четыре на вахте у входа в помещение роты, рядом с которым действительно имеется небольшая неказистая тумбочка. Там, внутри, в тумбочке хранится всякая ерунда, правильней сказать документация на все… непредвиденные случаи жизни.

– Не шуми, народ побудишь, – открыв, наконец, глаза, отзываюсь несколько осмысленно, с трудом отрывая необычно тяжёлую голову от подушки. – Иди уже, ложись, я в норме, проснулся, встаю…

В общем, эта казарменная тумбочка, а может… – Бог знает! – документация в ней, которая, как не крути всегда храниться вместе с горой ненужного, как нам всегда казалось, хлама – даже молоток и гвозди имеются, не говоря уже о фонарике и… флажках! – есть самый главный атрибут нашего дневального. Она там, у входа в помещение роты, словно официальный пограничный столб, знаменующий святое святых: границу дислокации подразделения.

Постороннему сюда нельзя!

Здесь, в казарме, личный состав отдыхает: разговаривает по душам, пишет письма домой – телефонов, напомню, нет! – умывается, бреется, справляет естественные надобности, спит, набираясь сил для новых ратных свершений. А посему граница и гласно – у тумбочки круглосуточно находится часовой-дневальный! – и негласно – в каждом подразделении всегда чувствуется своя, ни с чем, не сравнивая и не забывая, аура – всегда на замке.

Одеваюсь быстро… на автомате… уверенными и отработанными за полтора месяца спортивно-лагерной подготовки движениями после оставшейся теперь уже, кажется, давно позади «гражданской жизни». Попутно, не задумываясь, в считанные секунды заправляю свою койку в нижнем ярусе возле ближнего окна к выходу и, максимально сконцентрировавшись, – всё-таки первая ночь в новом кубрике! – пробираюсь в полной темноте на выход к двери, из-под которой едва пробивается тусклая полоска дежурного света коридора.

Наша ротная тумбочка, как ей и положено, стоит на своём месте аккурат возле входных дверей четвёртого последнего этажа, ведущих на широкую мраморную лестницу, старинного питерского особняка прошлого века. Становлюсь спиной к ней, почему-то с трудом концентрируя взгляд на длинном, метров в пятьдесят-шестьдесят в длину и семь-восемь в ширину, коридоре-рекреации. В него выходят с одной стороны небольшие глухие двери взводных кубриков, различных бытовых комнат, туалетов с умывальниками, прочих старшинских кондеек и кладовых, а с другой – четыре высоченных, во всю четырёхметровую стену, старинных окна.

Ну, вроде бы, всё на месте, всё хорошо и спокойно, вот только что-то всё-таки не так – голова, будто не моя: всё плывёт, словно в густом тумане, сознание слабо отождествляет происходящее с действительностью, к тому же тело трясёт мелкой непривычной дрожью, чувствуется пронзительный озноб, холод.

Что это?

Может, просто не выспался за четыре часа после отбоя и очень хочется спать? Всё-таки в пятнадцать лет сон крепкий и в три часа ночи, да ещё, если тебя только что подняли с кровати, любому захочется спать. Впрочем, всего-то пару дней назад в лагере нас примерно в это же время несколько раз поднимали по тревоге, и мы легко задорно выскакивали в течение трёх минут на плац в полной амуниции. Тогда, помнится, даже пришлось в качестве посыльного сделать пятикилометровый бросок по ночному лесу, – благо тёмная лесная тропа была достаточно широкой и без разветвлений! – в офицерское общежитие для оповещения руководства роты. И ничего… нормально – сон, после рывка в два конца с фонариком в руках со скоростью олимпийского бегуна от ночных теней косматых карельских елей с остроконечными ресницами, как рукой сняло.

А теперь?

А теперь что-то не так: сознание, словно не здесь… не тут.

Ну, а где тогда?

Может пробежаться… по длинному коридору пару троек кружочков, всё равно никого нет и места много. Впрочем, нет!.. Это, пожалуй, неудобно: я в «гадах», – тяжёлых не убиваемых матросских ботинках, – которые и на лесной-то тропе гремят о торчащие корни деревьев на пару километров вокруг. А уж тут точно загрохочут всесметающим эхом старинного дубового паркета вытянутого холла тревожным маршем несвоевременной побудки. В общем, так нельзя: ребятам ещё честных четыре часа здорового сна, а мне – с трудом поднимаю глаза на часы над огромными распашными двойными, словно во дворце, стеклянными дверьми на этаж! – час сорок… до смены с тумбочки.

Ну, тогда, может, поприседать… пару сотен раз? Глядишь, полегчает!

Что и делаю теперь.

Но лучше от физической разминки почему-то не становится, разве что пространство сжимается в одну точку, точней в одну лишь тумбочку, на которую я беспардонно усаживаюсь, свесив ноги. Но знобить, кажется, стало чуть меньше, на лбу выступает непривычная испарина, хотя, что там каких-то сто-двести приседаний для здорового молодого организма.

Здорового ли?

Стоп! Так может я просто…

Голова после воцарение на трон-тумбочку почему-то ещё больше клонится вниз. Ах, как хочется куда-нибудь – всё равно куда! – упасть. Пусть даже прямо на пол, то есть, на палубу, конечно, как принято говорить у нас в училище, что, кажется, в итоге и делаю, окончательно теряя понимание происходящего. Помню: в последний момент из последних сил непроизвольно жмусь к входным дверям вплотную, дабы намертво заблокировать собой входной проём.

Одним словом, зайти в спящую согласно распорядку дня роту незамеченным для дневального, то есть меня, пусть и потерявшего на какое-то время контроль над ситуацией, всё равно будет непросто.

Это сейчас главное, всё остальное потом…

Возвращаюсь из забытья разом, моментом!

Слышу разрозненные пока ещё немногочисленные шлепки тяжёлых «гадов» по старинным каменным ступенькам лестницы за намертво охраняемыми мной входными дверьми, к которым по-прежнему прижимаюсь головой.

Глаза тут же находят часы над ней, где безжалостные стрелки равнодушно указывают на пять минут восьмого.

Проспал.

Рота проспала на целых пять минут.

Не задумываюсь, вскакиваю и громко, что есть мощи в пересохшем горящем горле, кричу положенное для дневального в этот час:

– Рота подъем, – и далее не по уставу, – всем срочное построение на зарядку.

На лестнице уже во всю слышен дружный топот нахимовцев других рот с нижних этажей нашего здания, спешно спускающихся вниз на улицу для утреннего пятикилометрового кросса по набережным самого красивого города Мира. У нас же пока лишь слышны первые хриплые голоса старшин классов-взводов, привычно подхвативших команду дневального на побудку и выход на построение. Тут подгонять никого ненужно, отделения во взводах негласно постоянно соревнуются в скорости выхода на построение друг с другом, – это интересно, забавляет! – а взвода с взводами, роты с ротами. Но наша рота сегодня, похоже, вне конкуренции со своими соперницами на курсе. Впрочем, меня это сейчас совсем не волнует: снова с огромным трудом фокусируюсь на тумбочке, – последние телодвижения отнимают накопленные на палубе силы! – бойко выбегающие в коридор товарищи, расплываются, не позволяя отыскать среди них своих сменщиков.

– А ты, почему ещё здесь? – неожиданно слышу позади себя голос Ильюшки. – Твоя ж смена уже как два час назад завершилась.

– Да, наверно, но я, кажется, проспал, – поворачиваюсь на голос, – как-то… незаметно отключился.

– О!.. – да у тебя глаза, кажется, красные… и мутные, – беспокоится товарищ. – Ты, дружище, часом не заболел? Чего молчал-то, когда я тебя будил?.. Срочно мерь температуру и… в санчасть.

– Где я тебе тут градусник… возьму? – бурчу под нос по инерции… недовольно.

– Как где? – дивится моей непонятливости. – В тумбочке… в аптечке.

Точно.

Я же стою на волшебной тумбочке, где имеется всё… на все случаи жизни. Как я мог это забыть?

Ильюшка, живо забирается в неё, – спасибо ему! – быстрыми уверенными движениями находит аптечку, достаёт градусник и, не обращая внимания на моё вялое сопротивление, суёт мне его под мышку.

Что дальше?

Всё просто: мой командир отделения Димка Сончик, срочно вызванный Ильёй из кубрика, подменяет меня на тумбочке. Далее мой дружок Серёжка Рябинский по команде старшины класса, Андрея Горбунова, также, не глядя на мои глупые сопротивления, срочно доставляет меня в изолятор, где, скажет дежурной медсестре, что у меня температура в районе сорока. А ещё через час спецмашина доставит меня в госпиталь, где я получу первую дозу незабвенного пенициллина, но это уже будет другая, не менее увлекательная небылица о знакомстве с грозой всех местных обитателей, сердитой и хромой медсестрой Лариской.

Город-герой Ленинград.

Уже точно первое сентября… 1980 года.

Рассвет.

Глава 2 – «Когда-то… на Фонтанке»

…Позднее утро.

Всё ещё первое сентября… олимпийского года прошлого столетия.

Город-герой Ленинград, старинный… середины девятнадцатого века особняк на Фонтанке, первый этаж – приемный покой…

– И откуда это к нам такого… – запинается, – маленького привезли? – откуда-то издалека доходит до него хмурый… несколько хриплый, по-видимому, немолодой… какой-то безликий, кажется, женский голос.

– Так это ж, – отзывается другой… звонкий молодой девичий, – полчаса как уже… нахимовца в полубреду привезли.

– Вот как?.. И что с ним?

– Да всё, как у всех, видимо, в начале осени.

– Острый респираторный падёж вчерашних новобранцев-абитуриентов?

– Точно!.. – веселится молодой голос на необычный диагноз, выданный подругой. – Поспешный переезд из летних лагерей, невзирая на погодные условия, в казармы училищ для неокрепших организмов никогда не проходит даром.

– И много их уже?

– Три машины за первые полтора часа смены.

– Светик, а этот… как? – неожиданно участливо спрашивает хмурая.

– Который?

– Ну-у, – неопределённо тянет, – молоденький.

– А-а-а, нахимовец!.. – вздыхает подруга, – Я ж говорю, Ларочка, пока плохо: температура под сорок, спит.

– И куда его… бедолагу?

– Как и всех, во второе инфекционное.

– Гепатит, что ли? – напрягается бывалая.

– Да нет, вроде бы, – успокаивает молодая. – Под вопросом пневмония… или бронхит.

– Карта лечения уже есть?

– Кажется, да!

– Дай-ка посмотрю? – смягчается первая. – Как обычно сорок порций по пять кубиков пенициллина?

– Ну, а что ж ему ещё? – заглядывая в бумаги, прикрепленные к кармашку на спинке передвижной кровати, отзывается вторая. – Увольнительную домой, что ли, – шутит, – сорок порций… только не по пять, а по два с половиной кубика.

– Правильно!.. – вспыхивает Ларочка. – Он же ребёнок, то есть… – запинаясь, поправляется, – воспитанник, не курсант, ему ж… ещё по детской норме положено.

– Как это… ребёнок? – удивляется Светик.

– Так ты ж сама сказала – нахимовец, а они в эту свою волшебную страну… «Питонию» – питоны, воспитанники! – после восьмого класса попадают, а то, бывало, и с четвёртого брали.

– И сколько ж ему… тогда? – слышится недоверие в голосе.

– Четырнадцать… или в лучшем случае пятнадцать, – вздыхает хмурая. – Ну, давай, что ли, буди его, сделаю первый укол, а то мне пора на отделение, – усмехается, – выходить на тропу войны, как говорят наши пациенты, заждались… небось.

– Зачем будить-то?.. Давай так, пока спит, глядишь, ничего не почувствует.

– Да где там не почувствует, – отмахивается, – армейскими-то шприцами, рассчитанными на армейские бронетанковые зады?

– Ну, ты как-нибудь…. полегче.

– Полегче… нельзя! – до внутримышечной ткани не достанет, лекарство под кожу уйдёт и ещё больнее станет, да иглу, не дай Бог, сломаешь.

– Ну, смотри сама, тебе видней.

– То-то… видней, – ворчит себе под нос хмурая немолодая женщина, аккуратно, стараясь не разбудить парнишку, вводя лекарство в верхнюю часть его правой ягодицы.

…Спустя четыре часа в небольшом, где-то так три на пять метров, госпитальном кубрике-каюте на третьем этаже старинного здания с видом на угрюмую Фонтанку одновременно тревожно скрипят под просыпающимися обитателями железные пружины всех… четырёх коек…

– Эй, кто там… на этаже… сегодня? – слышится откуда-то сзади из-за головы, видимо, от окна слева заспанный скрипучий и, кажется, немолодой мужской бас.

– Как кто? – тут же оттуда же сзади вторит ему моложавый баритон. – Наша любимица… хромоножка.

– Не может быть? – высовывается из-под одеяла белокурая голова соседа слева у входной двери. – Сегодня не её смена, старуха вчера на гепатитном этаже дежурила и… должна была утром домой утопать.

– Её-её, – обречёно вздыхает моложавый.

– А ты почём знаешь? – сомневается скрипучий.

– В ординаторской график видел: вчера у гепатитников, а сегодня у нас.

– И когда ж это в ординаторскую пробрался? – сомневается белокурый.

– Прошлой ночью, пока вы тут дрыхли, – сладко потягиваясь, выдыхает тот, – мы со Светкой… там немного посидели.

–– Во, даёт! – курсант, – завистливо давит бас, – небось, сестричка полную твою дезинфекцию провела.

– А то, как же? – радуется приятному воспоминанию баритон, – и внешнюю и внутреннюю… чистейшим медицинским.

– И что… с собой-то ничего не дала? – скрипит заискивающе.

– Нет, – хохочет товарищ, – только на ход ноги… под утро.

– Да шут с ней, с твоей ногой, – морщится белокурый, – ты лучше про старуху скажи, что там с графиком-то…

– Полундра, мужики, – в полуоткрытой двери неожиданно появляется и тут же исчезает чья-то голова, – Лариска вышла на тропу войны.

– Это он о чём? – невольно поддаваясь всеобщему волнению, оживает нахимовец.

– О-о-о!.. – пионерия флота Российского очухалась, – смеётся баритон. – Не дрейф, Питония, прорвёмся.

– Да сколько можно… не прорываться, – опасливо оглядываясь на дверь, суетливо вскакивает на своей койке блондин, продевая худые босые ноги в шлёпанцы, – дали б лучше спокойно поспать и всё.

– А что всё-таки стряслось-то? – с трудом приподнимается на локте, оглядываясь назад молодой, самый младший … из присутствующих.

– Да ничего особливого, – с сарказмом выдаёт всезнающий парень у окна, – просто сегодня на этаже вне плана дежурит… хромая Лариска.

– И что? – дивится нахимовец.

– Она, как никто другой, – поясняет бас, – страшно больно делает уколы, даже мне… с трудом удается удержаться от стона.

– В общем, всадит иглу… – хохочет баритон, – по самые гланды – мало не покажется!

– Брр, – невольно ёжится белокурый, – в общем, так – меня тут нет.

– Да куда ты с подводной лодки денешься?

– Куда-нибудь, – парирует. – В туалет, на процедуры, к врачам, на ВВК… – куда угодно, скажите, что выписали его, меня, то есть.

– Так, мальчики, – неожиданно в комнату врывается безликий хмурый, но, кажется, знакомый голос в настежь распахивающую дверь, – всем живо на животы, кальсоны до колен, – на пороге стоит невысокая слегка полная женщина неопределённого возраста, – ягодицы расслабить.

– Есть товарищ, комендант, – услужливо отзывается скрипучий, и три соседних с нахимовцем койки обречёно дружно в такт его голоса скрипят пружинами под поворачивающими телами их обитателей.

– О, здравствуйте, уважаемая Ларочка, – останавливая всевозрастающую лавину отчуждения ненависти, разливается по палате радостный ещё пока срывающийся на детский мальчишеский альт голосок. – Это же вы, я вас узнал! Спасибо вам огромное за тот спасительный укол, мне от него сразу стало намного лучше.

– А-а-а… Малой, – неожиданно дрогнула в ответ неказисто-безликая неопределённого возраста… масса. – Так это… ты? – запнулась. – Не больно… было?

– Что вы? – смеётся питон-воспитанник. – Ничуть! У вас такая лёгкая волшебная рука.

– Так уж… волшебная? – смущается. – Ну, давай, что ли, с тебя и начнём.