Журнал «Юность» №09/2023 бесплатное чтение

Родилась в Москве. С 1980 года работает в Государственном музее В. В. Маяковского, была хранителем рукописного фонда, сейчас научный сотрудник. Автор популярных и научных статей о творчестве Маяковского, книг «Я еду удивлять! Марш поэта по стране и миру» (2021) и «Не таковский Маяковский! Игры речетворца» (2023), куратор ряда выставочных проектов.

Четырежды омоложенный

Исполняется 130 лет со дня рождения Владимира Маяковского. В своей последней вещи «Во весь голос», обращаясь к потомкам, он обещал: «Я к вам приду в коммунистическое далеко». С тех пор коммунизм стал еще дальше прежнего, а Маяковский, оказывается, никуда и не уходил. Все это время он был рядом с нами, но всегда разный, и возраст его как будто тоже менялся.

В 30-е годы он стал очень серьезен и величественен – «лучший и талантливейший», растиражированный не только книжными изданиями, но и бесконечным цитированием везде: в газете, на радио, плакатом, призывом, лозунгом… Он постоянно присутствует в массовом сознании даже не читателя – просто гражданина этой страны. И это то, к чему сам поэт стремился: поэзия в гуще жизни, славящая и обличающая, нужная всем – знамя эпохи. Правда, Борис Пастернак, которого тоже недолго, но прочили в «лучшие и талантливейшие», назвал такую посмертную жизнь «второй смертью»: «Маяковского стали насаждать, как картофель при Екатерине». За тотальным грохотом строк стало невозможно расслышать поэзию, увлекавшую молодежь и в 10-е, и, по-иному, в 20-е годы. И уже в оттепельное время Маяковского облекли в ненавистное ему «бронзы многопудье» – памятник на московской площади его имени.

Но под этим памятником собирались читать стихи жаждавшие движения вперед (многие из них вскоре стали диссидентами). Посередине между памятником Маяковскому и домом, где родился Пастернак, расположилась редакция журнала «Юность» – органа всего, что было свежего в подцензурной печати. Молодой, но уже маститый Евгений Евтушенко в этом журнале обращался к обоим: «Дай, Пастернак, смещенье дней, смущенье веток… чтобы вовек твоя свеча во мне горела»; «Дай, Маяковский мне глыбастость, буйство, бас, / непримиримость грозную к подонкам, / чтоб смог и я, сквозь время прорубясь, / сказать о нем товарищам потомкам». Наступила эпоха поэзии для стадионов – громкой, фрондерской, дерзкой, очень живой и молодой. Стих Маяковского, его голос, поэтическая интонация словно и вправду прорвали «громаду лет», и сам он как будто бы встал рядом на эстраде с голосистыми энтузиастами 60-х, и даже в том же Политехническом музее.

Маяковский отозвался и в знаменитом «бунте 80-х». Яростное гражданство авангарда 20-х – в андерграунде 80-х: революционная риторика, преувеличенный подростковый максимализм, плакатный схематизм и антитеза «мы – они», рок на баррикадах. «Война – дело молодых, / лекарство против морщин…» Словом, «Пощечина общественному вкусу». Последующее десятилетие до странности напоминало то, что происходило с революционно-романтическим сознанием в 20-е годы. Стремление интегрировать его в пространство массовой культуры и социального заказа в случае Маяковского породило внутренний конфликт и глубокий духовный кризис, и это же послужило причиной тотального поражения рок-героев в эпоху 90-х. Первоначальный пафос звучит пародией: «Правофланговый всегда, да-да, прав! / Диктатура труда. Дисциплинарный устав. / На улицах чисто. В космосе мир. / Рады народы. Рад командир» (К. Кинчев).

Не случайно Маяковский почти обожествлял понятие молодости. Радикализм юности всегда отзовется на бескомпромиссность, отчаянный пафос и напряженный лиризм его стихов. Убеждение «мы другие», «я другой» – максима очень молодого, высокомерно-непримиримого сознания. В последние годы мы видим, как поэзия Маяковского зазвучала совсем непривычно, по-новому в голосах совсем молодых. Акцентный стих в рэперском исполнении звучит повсюду – в театре, в метро, в интернете. И это оказалось неожиданно хорошо, особенно ранние стихи, написанные в столбик. В этих стихах фраза раннего Маяковского разбивается на элементарные, «простые, как мычание» стиховые жесты, «сгустки речи»: выкрик, стон, спазм и т. п. Длинный стих дробится на маленькие сегменты, каждый из которых дает новую интонацию. Это воссоздает психофизику, или, вернее психомоторику лирического героя и замечательно ложится на бит. Художественное пространство стиха от этого становится еще напряженнее, динамичнее. Декларативные же стихи Маяковского, прочитанные как рэп, утрачивают лозунговую одномерность инвективы за счет нарастающего форсажа голоса и сбитой, разговорной интонации. Получается то самое, про что поэт говорил: «Буду долго, буду просто / разговаривать стихами».

Маяковский актуален не только как поэт. Прямым продолжением футуристических традиций («Улицы – наши кисти, / площади – наши палитры») стал в последние годы бум уличного искусства – граффити и стрит-арта. Стрит-арт-художники постоянно играют со словом и образом. Урбанистические стихи Маяковского, являясь знаковой частью культурной городской среды, по-новому актуализируются в их работах.

Мы видим, как с каждым новым поколением все моложе и моложе становятся те, кто испытывает потребность обратиться к Маяковскому. Так строка из поэмы «Про это»: «Четырежды состарюсь – четырежды омоложенный» – обернулась странным предвидением. Что ждет Маяковского в будущем, только будущее и покажет. Наверняка оно окажется не тем, которого ждал поэт, но почти наверняка – не станет к нему безразличным.

Родилась в 1984 году в Москве. Специалист по истории русской литературы XX века, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы имени A. М. Горького РАН. Автор более 130 научных статей о творчестве С. А. Есенина, B. В. Маяковского, И. А. Бунина, К. Г. Паустовского, А. В. Чая нова, опубликованных в российских и зарубежных изданиях.

Красками плакатов: «Окна роста и Главполитпросвета»

Творчество Маяковского-плакатиста связано с его работой над лубками в начале Первой мировой войны (в августе-октябре 1914 года) в московском издательстве «Сегодняшний лубок» (Г. Б. Городецкого), типография С. М. Мухарского, вместе с К.С. Малевичем, Д.Д. Бурлюком, В. Н. Чекрыгиным, И. И. Машковым, А. В. Лентуловым. Маяковский написал стихотворные подписи ко всем военным лубкам и проиллюстрировал четыре из них. Весной-летом 1917 году он выпустил несколько лубков-карикатур в издательстве «Парус». После этого к плакатному творчеству Маяковский вернулся в 1919 году. С осени этого года по январь 1922-го он готовил подписи и рисовал плакаты, которые выпускались сначала Российским телеграфным агентством (РОСТА), а затем Главным управлением политико-просветительных учреждений Наркомпроса РСФСР (Главполитпросветом). Вместе с Маяковским над плакатами работали художники Малютин, Лавинский, Левин, Брик, Моор, Нюренберг, Черемных, темы и тексты для них приносили Грамен, О. Брик, Р. Райт, Вольпин. Принципы работы, заложенные в военных лубках (предельная лаконичность вербальных и визуальных средств, яркие чистые краски, композиционное и колористическое противопоставление врагов и героев, сатирическое высмеивание неудач противника или отрицательных сторон жизни), были развиты в плакатах РОСТА и Главполитпросвета.

Плакаты были вызваны реальными военными, политическими и экономическими событиями – это быстрый ответ, наглядная агитация, популяризация воли правительства. В работе над плакатами были выработаны особые средства выразительности для создания вербального и визуального единства.

В «Окнах РОСТА» яркие и выразительные, достаточно детализированные изображения буржуев, классовых врагов и представителей враждебных стран противопоставлены «красной массе» – фигурам красноармейцев, изображенных очень общо и похоже (РОСТА № 655 «Да здравствует 8-й съезд Советов», РОСТА № 858 «Каждый прогул – радость врагу», январь 1921 года). Маяковский писал: «Я нарочно показывал белых “героев” и красную массу»[1]. И это характерно, ведь целью «Окон» было показать все личины врагов – дать возможность увидеть «гидру контрреволюции»:

$$$$натуральной величине.

(«Владимир Ильич Ленин»)

В «Окнах РОСТА» красноармеец изображался в виде трафаретной фигуры красного цвета. Одежда врагов контрастировала с таким изображением героя. Она рисовалась синей, коричневой, черной (РОСТА № 480 «Товарищ, смотрите за шептунами», ноябрь 1920 года, РОСТА № 1 32 «Оружие Антанты – деньги», июль 1920 года).

Создатели плакатов показывали, что враг внешний и внутренний коварен, готов в любой момент начать свою агитационную, вредительскую или военную деятельность. Именно поэтому враги изображались в динамике, но часто уступали красноармейцам в своей мобильности, способности быстро реагировать на вызов противника (РОСТА № 7 21 «Со страхом и трепетом открывали газету», декабрь 1920 года). Часто враги имели непропорциональные, раздутые фигуры, гипертрофированные или уподобленные животным (РОСТА № 583 «Новая Антанта», ноябрь 1920 года), в то время как герои всегда сохраняли человеческий облик.

Сходство с реальными общественно-политическими деятелями в «Окнах РОСТА» стерто, художники стремились сохранить только одну характерную деталь. Например, карикатурного Ллойд-Джорджа из «Окон РОСТА» № 6 25 («Стал Ллойд-Джордж торопиться…», ноябрь 1921 года) можно узнать по его полноте, усам, цилиндру и костюму. Александр Мильеран на плакате РОСТА № 869 «Геллер выехал в Америку просить помочь Польше» (январь 1921 года) имеет лишь отличительные черты буржуя – полноту, неповоротливость, глупость и самодовольство.

В «Окнах РОСТА» использовались аллегорические образы: «чудовище мирового капитала» (РОСТА № 729 «Помни о дне красной казармы», декабрь 1920 года), холод и голод (РОСТА № 867 «Хочешь? Вступи», январь 1921 года), разруха (РОСТА № 1 0, ГПП № 1 8 «Неделя профдвижения. Крепите профсоюзы», февраль 1921 года), «зверь» – враг (ГПП № 67 «Эй, не верь ему…», март 1921 года). Здесь есть также символические изображения: рука, которая указывает верный путь или останавливает неверный шаг (ГПП № 55 «Отпускной красноармеец, внимание!», февраль 1921 года, ГПП № 101 «Вместо разверстки – налог», март 1921 года), кулак, который разрушает оплот меньшевиков (ГПП № 68 «Разрушили большевики меньшевистский уют», март 1921 года), нога, выставляющая из РСФСР спекулянта (ГПП № 1 57 «Этот декрет для помощи рабочим создан», апрель 1921 года). Эти символы в крайне лаконичной и экспрессивной манере должны были направлять верные действия советского человека.

В «Окнах РОСТА» многочастная композиция обычно насчитывала от четырех до 14–16 картинок, связанных общим сюжетом (например, ГПП № 3 37 «Весь год должен быть сплошной неделей помощи голодающим», ГПП № 3 27 «Сказка про белого бычка», сентябрь 1921 года). «Окна» разъясняли принципы коммунистической борьбы с внешним и внутренним врагом, призывали к каким-либо действиям, мотивировали их, высмеивали поступки буржуев, предупреждали советский народ об опасности, информировали об особенностях экономической ситуации. Они либо последовательно излагали какую-либо историю (РОСТА № 335 «Приехали буржуи к делегатам», сентябрь 1920 года), либо подробно объясняли необходимость тех или иных действий [«1. Товарищи! Голодает зачастую твой защитник. 2. Если у тебя два хлеба – 3. Отдай один красноармейцу! 4. Сытому легка победа» (РОСТА № 362, конец сентября – начало октября 1920 года); «1. С Польшей подписан мир. 2. Чтоб этот мир заставить уважать, 3. должны не беспечно веселиться мы, 4. а крепче кулак пролетарский сжать» (РОСТА № 4 29, октябрь 1920 года], либо должны были формировать необходимое отношение к тем или иным событиям [«1. Каждый прогул – 2. Радость врагу. 3. А герои труда – 4. Для буржуев удар» (РОСТА № 858, январь 1921 года)].

В «Окнах РОСТА», усиливая пафос призыва или обличения, Маяковский активно обращался к библейской и иконописной символике. Например: «Товарищи! Тернист к коммуне путь», «Обломает тернии красноармейца нога»; «1. Товарищи! Голодает зачастую твой защитник. 2. Если у тебя два хлеба – 3. Отдай один красноармейцу! 4. Сытому легка победа»; «3. Удвоится сила добывающего уголь – 4. воскреснет фабрика и вернется к тебе одолженное сторицей»; «1. Мы зажгли над миром истину эту. 2. Эта истина разнеслась по всему свету». Буржуя в одном из окон поэт назвал «зверем», используя библейское наименование дьявола: «4. Видишь из-за ихних спин морду зверя этого» (ГПП № 67 «Эй, не верь ему», март 1921 года).

Маяковский обращался и к традиционным иконописным приемам. Например, в «Окне РОСТА» № 3 14 «Серые! К вам орем вниз мы» реализована почти иконописная трехцветка (синь – киноварь – охра). Трехцветное построение «Окон» очень распространено, на нем строится и противопоставление персонажей. В этом же «Окне» красноармеец вызволяет из «буржуазной тины» погрязшего в ней человека. Такой сюжет близок к сюжету воскрешения мертвых («1. Серые! К вам орем вниз мы. 2. Довольно в тине буржуазной плесниться. 3. Одно спасенье в коммунизме. 4. Ловите! К счастью единственная лестница»). Здесь и еще один евангельский образ – изображение лестницы, которая ведет к спасению, становится символом пути к благоденствию на земле [лестница из сна Иакова «И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака» (Быт. 28: 12–13)]. Библейский метафорический образ о распространении христианства трансформировался у Маяковского: «светом истины» стала идеология коммунизма: «1. Мы зажгли над миром истину эту. 2. Эта истина разнеслась по всему свету. 3. Теперь нам нужны огни эти. 4. Пусть этот огонь Россию осветит» (РОСТА № 742 «Мы зажгли над миром истину эту», декабрь 1920 года). В своей агитации Маяковский опирался на привычные для русского народа формулы и образы, которые повторялись в ежедневном круге богослужений, были понятны.

«Окна РОСТА» более лексически богаты и разнообразны, чем лубки. Помимо разговорной лексики, библейских и евангельских оборотов и фраз, устаревших слов и выражений, здесь большое место занимают профессиональная терминология, сокращения и неологизмы времен революции и Гражданской войны: «Чтоб вода не иссякала в водопроводе, нормы потребления установлены. На гражданина в день от 3-х до 5-ти ведер (неканализованные три расходуют в день ее и пять, если канализованные владения)» (ГПП № 266, конец июля – начало августа 1921 года), «Рабочий, ты читал СНК наказ? / В этом наказе главная работа по организации крупной промышленности возлагается на профсоюз – / а значит, и на всех нас» (ГПП № 295, август 1921 года).

В «Окнах РОСТА» при создании к ним подписей Маяковский обращался к частушке («1. Весь провел советский план. 2. Зря не тратил время я. 3. И за это сразу дан. 4. Орден мне и премия!», ГПП № 4 2 «Посевная кампания. Выполним декрет!»), песне [ «Три битых брели генерала, / Был вечер печален и сер. / Все трое, задавшие драла / Из РСФСР» («Окно РОСТА» без номера, 1919 год)], сказке («Сказка про белого бычка», ГПП № 3 27, сентябрь 1921 года, «Набросилось на Русь оголтелое пановье», ГПП № 3 63, конец сентября – начало октября 1921 года), пословицам и поговоркам («1. Каждый прогул – 2. Радость врагу. 3. А герой труда – 4. Для буржуев удар», РОСТА № 858, январь 1921 года), лозунговой форме («1. Должны быть чисты ряды наших союзов трудовых. 2. Если спекулянт прополз в союз. 3. Если в союз прокрался прогульщик – 4. Гони немедленно их!», ГПП № 13 «Неделя профдвижения. Крепите профсоюзы», февраль 1921 года, «1. Чтоб нас не заела разруха зубами голодных годов. 2. Крепи профсоюзы! 3. Пройдя профсоюзную школу, 4. Будь к овладенью производством готов!», ГПП № 10 «Неделя профдвижения. Крепи профсоюзы», февраль 1921 года; «Украинцев и русских клич один – да не будет пан над рабочими господин!», РОСТА, 1920 год).

Для «Окон РОСТА» характерны раскрытие и иллюстрация фразеологических оборотов. Например: «1. Радуются, смеются буржуи – никогда не смеялись победней. 2. Концессии получили. 3. Нас научили. 4. А хорошо смеется тот, кто смеется последний» («Окно» № 6 62, декабрь 1920 года). В «Окне» № 7 42 говорится о становлении и развитии коммунизма: «1. Мы зажгли над миром истину эту. 2. Эта истина разнеслась по всему свету. 3. Теперь нам нужны огни эти. 4. Пусть этот огонь Россию осветит» (декабрь 1920 года).

Свою работу над плакатами Маяковский считал литературной школой: «Для меня это работа огромного значения. Работа, очищавшая наш язык от поэтической шелухи на темах, не допускавших многословия». В «Окнах РОСТА и Главполитпросвета» соединились лаконизм рисунка и подписи. Это соответствовало агитационным целям – необходимости воздействовать даже на безграмотные слои населения. Изображение несло экспрессивную составляющую, вводило читателя и зрителя в мир борьбы, в котором после длительного труда можно одержать победу. Оно не только сопровождало подпись, но и несло агитационный пафос, формировало отношение к тому или иному событию. Смысл некоторых плакатов можно понять только в единстве рисунка и подписи.

«Окна РОСТА» не только следовали тем началам, которые были заложены в плакатах «Сегодняшнего лубка», но и значительно продолжили и распространили их. Лаконизм рисунков и формулировок, сочетание библеизмов и разговорного слога, использование иконописных приемов, колористическое и динамическое противопоставление врагов и героев, обращение к малым жанрам фольклора, песне, лозунгу – те основы, на которых Маяковский строил свои работы.

Филолог, искусствовед, исследователь авангарда, составитель и научный редактор серии «Avant-Garde» (https://eupress.ru/ books/index/view/series/13). Публиковался в академических сборниках и периодике в России и за ее пределами. Автор (и соавтор) более двухсот публикаций, а также двадцати монографий (в том числе о Хлебникове, Маяковском, Каменском, Хармсе, Заболоцком и др.). Лауреат Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка.

Маяковский как предводитель хулиганов

(Из визуальной археологии 1920-х годов)

Предводитель хулиганов, он благонамеренно и почтенно осуждает хулиганство…

В. Ходасевич, 1927 год

Совокупность прижизненных портретов (и автопортретов) ключевых акторов русского авангарда – ценнейший и интереснейший материал, до сих пор собранный крайне фрагментарно, а обращение исследователей к портретам даже самых выдающихся представителей авангардистского сообщества крайне недостаточное.

Как ни удивительно, на сегодняшний день не существует сколько-нибудь претендующего на полноту свода прижизненных изображений даже столь знакового деятеля авангардной эпохи, как Владимир Маяковский, хотя «маяковедение» было магистральной отраслью в СССР, а сам поэт стал мифом еще при жизни. Впрочем, Государственный музей В. В. Маяковского четыре года назад издал впечатляющий каталог «Маяковский глазами современников»[2], куда вошло 444 изображения: 338 фотоснимков (это почти все – но не все! – фотоизображения поэта) и 106 графических и живописных портретов, созданных художниками-современниками (в том числе 41 прижизненный портрет). Появление этого каталога трудно переоценить, ведь за долгие десятилетия, прошедшие с момента государственной канонизации Маяковского в 1935 году, появлялись лишь официозно-пропагандистские издания с очень ограниченным количеством его изображений. И это притом, что страну наводняли миллиардные (!) тиражи всевозможнейших изображений поэта; притом, что число памятников и барельефов ему с трудом поддается учету. Исключением из советского иконографического официоза следует признать лишь книгу Л. Ф. Волкова-Ланнита (1981), в силу обстоятельств не свободную от (само)цензуры[3].

Первым этапом работы по созданию будущей фундаментальной иконографии Маяковского мог бы стать корпус его прижизненных изображений. Из них наибольшее количество, если не считать фотоснимки, – это карикатуры (более 100), рассыпанные преимущественно в периодике второй половины 1920-х годов. Мы надеемся подготовить корпус таких карикатур к печати, а в сегодняшней краткой статье публикуем три прижизненных, но неочевидных даже для современников изображения Маяковского второй половины 1920-х годов. Каждый из портретов в той или иной степени эксплуатирует образ Маяковского – поэта-хулигана. Погружение в периодику эпохи позволило нам прийти к выводу, что этот образ хулигана оставался актуальным отнюдь не только в дореволюционный период (когда он был одним из элементов жизнетворческих стратегий Маяковского как поэта-апаша), а вплоть до самого конца 1920-х – по сути, став одним из самых устойчивых ярлыков, которым публика награждала поэта в течение всей его жизни.

Напомним, что в период «штурма и натиска» футуризма деятельность его творцов в газетно-журнальной критике обычно аттестовалась как хулиганство, а также как деятельность душевнобольных, графоманов, вандалов, геростратов, etc[4].

Вполне успешно эксплуатируя и остраняя в медийном поле амплуа футуриста-хулигана, через несколько лет, весной 1918 года, Маяковский сделал для кинофирмы «Нептун» сценарий «Барышня и хулиган» по повести итальянского писателя-социалиста Эдмондо Де Амичиса «Учительница рабочих»[5] и снялся в этой картине в главной роли. Примечательно, что через семь лет, в совершенно другую эпоху, Маяковский поместил кадр из фильма, где он сыграл влюбленного хулигана, в качестве своего фотопортрета на обложке советского переиздания поэмы «Облако в штанах» (М., 1925) (илл. 1).

Казалось бы, во второй половине 1920-х, то есть через 12–16 лет после скандального футуракционизма, статус Маяковского совершенно иной: это статус живого классика и авторитетного лидера советской поэзии. Однако ряд прижизненных портретов поэта и ряд критических публикаций второй половины 1920-х годов способны скорректировать хрестоматийные сведения о репутации Маяковского, закрепленные в сотнях мемуаров и в официальном каноне. В частности, забыты крайне интересные реалии, свидетельствующие о том, что вульгарная проработочная кампания против «есенинщины», развернувшаяся вскоре после гибели Есенина (отчасти поддержанная и в риторике Маяковского, но наиболее масштаб но реализованная в рапповской критике[6]), проецировалась и на самого Маяковского, причем как рядом литературных оппонентов, так и частью публики.

По-видимому, даже на исходе 1920-х немалая часть публики, особенно в провинции, приходила на его выступления, чтобы посмотреть на «скандалиста» и «хулигана», – и Маяковский не мог не отдавать себе в этом отчета. Вероятно, начиная с 1927 года его разочарование и фрустрация от происходящего в стране все более усугублялись, а его тлеющий конфликт как с аудиторией, так и с властями в перспективе мог обернуться полной потерей контакта. Остается лишь гадать, какие эмоции испытывал поэт, целое десятилетие истово трудясь на ниве «государственника» и «одописца», но видя при этом, что для части аудитории он продолжает оставаться все тем же «рыжим», «шутом гороховым» и «клоуном», как когда-то на заре своей карьеры. Но теперь его аудитория уже не «буржуа», которых так весело и так легко эпатировать богемными выходками, – в ходе культурной революции «буржуа» уничтожены как класс, а сам он уже отнюдь не витальный двадцатилетний апаш, удостоенный саморекламного гимна «…и только по дамам прокатывается: “Ах, какой прекрасный мерзавец!..”». Теперь, во второй половине 1920-х, он усталый литературный генерал, перманентно конфликтующий с коллегами по цеху; дворянин по происхождению, он громогласно претендует на пролетарское первородство и остро боится потерять контакт с аудиторией.

Аттестации «хулиган», «клоун» и «нахал» отнюдь не безобидны, ибо чреваты политическими проекциями в условиях идеологической кампании «борьбы с хулиганством», которой сам Маяковский отдал весомую дань, сочинив целый ряд стихотворных фельетонов и директив[7] и проведя десятки диспутов[8].

Далее мы публикуем три забытых прижизненных портрета Маяковского, выявленных нами в периодике, но при этом неочевидных или зашифрованных даже для большинства современников поэта. Каждый портрет сопровождается обоснованием.

На обложку спецвыпуска журнала «Крокодил» (1925, № 28, июль), по нашему мнению, редакция поместила не что иное, как зашифрованный портрет Маяковского. Поэт изображен в образе хулигана, провокативно пишущего на стене главный русский обсценнизм… (илл. 2). Гигантские буквы «ХУ» остроумно вписаны в подзаголовок «Специальный номер о ХУ…лиганстве». Несмотря на отсутствие прямого портретного сходства, маркерами Маяковского являются кепка и трость (атрибуты его костюма, зафиксированные на многих фотоснимках и графических портретах). Кроме того, помимо отмеченной выше ранней дореволюционной ипостаси «хулигана», спроецированной современниками на эпоху 1920-х годов, в поддержку рифмы «хулиган = Маяковский» работает намеренно примитивное граффити с подписью «дурак». Не исключено, что данная сатира, эффектно вынесенная прямо на обложку, принадлежит одному из соратников Маяковского по «Окнам РОСТА». Имя художника не указано, но в «Крокодиле» работало много коллег и приятелей поэта, да и сам он неоднократно печатал стихи на его страницах. В целом данный зашифрованный портрет мы склонны интерпретировать не как оскорбительный выпад, а как элемент дружеской игры, понятной лишь узкому цеховому кругу.

1

2

Карикатура Михаила Черемных (1890–1962), бывшего соученика Маяковского по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества, а также бывшего соратника по «Окнам РОСТА», на обложке журнала «За 7 дней» (1926, № 1 0, сентябрь), – это прямая иллюстрация к стихотворению-передовице Маяковского «Хулиган», напечатанному тут же на обложке (илл. 3). Вместе с тем полагаем, что в брутальном облике громилы-хулигана отразились черты иконографии самого Маяковского: мощный амбал-громила с пудовыми кулаками и сжатыми губами, готовый к драке (пусть даже и словесной). Подобный иконографический типаж наиболее частотен в карикатурах Кукрыниксов на Маяковского, в изобилии публиковавшихся в прессе второй половины 1920-х годов. Важно указать и на безусловный портрет Маяковского работы самого Черемных – столь же брутальный и месяцем ранее также напечатанный на обложке шестого выпуска этого же журнала[9].

3

Забавно, что некоторые строки из стихотворения-передовицы Маяковского способны прочитываться как его собственный автопортрет или как пародия на него (в тексте присутствует, очевидно на подсознательном уровне, даже некая эротогенная тема, коррелирующая с его страстной лирикой 1910-х годов):

Отметим попутно, что в стихотворении и в иллюстрации-портрете к нему присутствует пивная тема, что коррелирует с некоторыми текстами Маяковского, в том числе с его рекламой упомянутого в стихотворении «трехгорного» пива. Ирония и драма состоят в том, что, призывая в финале своего опуса отдать под суд громилу-хулигана и аттестуя его словами «выродок рабочего класса», Маяковский, помимо своей воли, присутствует в сознании немалой части аудитории именно как хулиган…

Карикатура «Музей феноменов» художника MAD’а (Михаила Дризо; 1887–1953[10]), опубликованная в эмигрантском парижском журнале «Иллюстрированная Россия» (1930, № 16, 12 апреля), стала, насколько мы можем судить, самым последним прижизненным портретом поэта. Как мы видим на рисунке, художник дает девять советских типажей, среди которых вполне легко угадываются неназванные, но очевидные для современников портреты советских вождей – Сталина, Троцкого, Радека, Коллонтай, а также Максима Горького («Человек – змея. Гибок и пресмыкается») (илл. 4). В центре этого паноптикума – некий абстрактный «Совписатель. Пишет левой ногой». Мы полагаем, что репрезентантом и прототипом обобщенного «совписателя» для эмигрантского комьюнити мог быть только Маяковский. Всклоченный угрюмый персонаж в самом центре карикатуры отсылает к ранней иконографии хулиганов-футуристов (намечен даже традиционный маркер-бант на шее), по мысли консерваторов, это бескультурные геростраты, задирающие ноги на стол и профанирующие литературное творчество. Забавно каламбурное совмещение просторечия / идиомы «писать левой ногой» с идеологической платформой левого искусства, апологетом которого выступал Маяковский.

Итак, на примере этих трех неочевидных портретов Маяковского мы затронули лишь один аспект его иконографии из множества возможных – о «хулиганском» воплощении поэта. Мы попытались привлечь внимание к важнейшему пласту синхронной рецепции Маяковского, до сих пор почти не востребованному исследователями, – к большому корпусу его прижизненных карикатурных изображений[11].

4

Поэт, журналист, переводчик. Родилась в 1990 году в Чите. Лауреат премии «Зеленый листок» (2020), печаталась в журнале «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Веретено».

Из слов, дождя и снега

Окончил Мининский университет, преподаватель русского языка. Участник и стипендиат 21-го Форума молодых писателей (2021), Школы писательского мастерства ПФО (2022). Участник Итоговой мастерской АСПИР (2022). Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Алтай», «Нижний Новгород», «Дон», в «Литературной газете», а также в сборниках «Поэзия: Новые имена» (фонд СЭИП, 2022), «Мир литературы. Новое поколение» (АСПИР, 2022). Живет в Нижнем Новгороде.

Твое имя

Поэт, инициатор, вдохновитель и куратор литературных проектов и событий. Автор сборника стихотворений «Матрешка». Родилась в 1990 году в Кишиневе. Училась в Московском государственном университете печати. Публиковалась в «Литературной газете», журналах «Нижний Новгород», «Наше поколение», «Русская жизнь», альманахе «Я и все». Участник студии литературного творчества «Я и все» под руководством В. Д. Майорова. С 2014 года занимается продвижением современной русской литературы в издательстве «Редакция Елены Шубиной» («АСТ»).

Из цикла «Небесные волны»

Из Итальянского цикла

Родилась в 1963 году в Куйбышевской области (станция Клявлино). В шесть лет написала первое стихотворение, посвященное маме. После окончания Куйбышевского педагогического училища вернулась в родное село. Запоем читала Блока, Есенина, Цветаеву, Ахматову… Вновь за перо взялась уже в зрелом возрасте, когда исполнилось пятьдесят. В репертуаре автора есть и детская, и взрослая лирика, а также произведения в жанре «Проза». Член Союза профессиональных литераторов (г. Самара). На стихи Натальи Колмогоровой написано несколько песен.

Чекита

Лёлька родилась в далеком 1934 году.

Мать разродилась ею, Лёлькой, в срок, напророченный бабкой-повитухой. Бабка заранее протопила баню по-черному, надела на роженицу Татиану исподнюю рубаху, кинула в топку березового дегтя, чтоб никакая холера к младенцу и роженице не прицепилась.

– Тужься, милая! Дите правильно идет, вперед головкой.

Отец Лёльки в это же самое время сидел подле амбара и, скрутив козью ножку, мял ее в руках, пока не сломал вовсе, так и не поднеся цигарку к иссохшему рту.

– Девка народилась – здоровая, ладная… Имя теперича с Татианой глядите по Святцам.

Отец зыркнул на повитуху из-под козырька нового картуза:

– За помочь спасибо, да на кой ляд мне твои Святцы?.. Коммунист я, в Бога не верую. Дочку Чекитой звать буду, в честь ЧК компартии.

– Чаво? Да ты сдурел, никак, Василий! – Повитуха утерла со лба пот, всплеснула сильными, обнаженными по локоть руками и стала похожа на злую куру-наседку.

– Чекита, и баста!

Василий был от рождения упрям, политически подкован и верен идеалам революции. Не зря на заседании правления колхоза его кандидатуру единогласно утвердили председателем этого самого колхоза «Красный Октябрь».

– С ума вы, что ли, все посходили? У Силантия девку Революцией кличут, у Матроны – Октябриной. Тьфу!

Бабка в сердцах кинула в Василия окровавленное полотенце – «иди, забирай свою красоту» – и заковыляла домой.

Спустя почти полгода в правлении колхоза родителям торжественно вручили выписку из метрики, где синими чернилами по белому было писано: «Чекита Васильевна Прохорова, уроженка села Михайловка Самарской области. Родилась 22 октября 1934 года».

Некогда было родителям пестовать да лелеять дочку.

Отец то на скотном дворе, то в поле, то на партийном собрании. Мать по хозяйству – цыплят покормить, печь истопить, жрать приготовить.

Вся надежа на свекровь, бабку Ненилу.

А Ненила, хоть стара да глуховата, хороший пригляд за малюткой имела: то в зыбку посадит покачать, то куклу в руку даст, то песню затянет.

Куклу для дочки отец выстругал ладную, из чурбачка липового. На голове – косыночка красная, глаза да брови угольком прорисованы.

– Мама, идите с дитём погуляйте, погода как в раю, – просит Татиана свекровку.

– Ась? – откликнется Ненила.

Татиана подойдет ближе, наклонится, крикнет в самое ухо:

– Гулять, говорю, идите! Я покамест зерно запарю для порося.

Ненила негнущимися узловатыми пальцами укутает малышку, да айда на улицу. Сама сядет на завалинке, а ребенку старую овчинку подстелет – играйся, мол.

Дремлет Ненила на солнышке, а пригреется – уронит на грудь седую голову, не держащуюся на тонкой старушечьей шее; дышит чуть слышно – будто померла.

Глядела Ненила за внучкой, глядела, да недоглядела… Пока старуха спала, Чекита по жухлой осенней траве доползла до корыта, что стояло поодаль, полнехонько родниковой воды. Так напрочь вся и искупалась девка, с головы до пят… Услыхала Татиана детский крик, выглянула в окно – похолодела от ужаса, будто сама искупалась в этой ледяной водице. Схватила дочку, дрожащую и в крике зашедшуюся, и в дом понесла, на теплую печку.

Все бы ничего, только вода в ушки ребятенку попала, и началось у Чекиты страшное воспаление. Спохватились, да поздно – стала девочка по ночам кричать от боли, а потом чуть слух вовсе не потеряла. Бабка Ненила изъела самое себя за недогляд, угасла на глазах и вскоре отошла в мир иной, на вечное упокоение…

Как-то раз посадил отец восьмилетнюю дочку с собой рядышком:

– На фронт иду, дочка, фрицев бить. Ты мамке по хозяйству помогай да за сестрами приглядывай.

– Надолго, батька?

– Да не-е, не надолго… Вернусь – на дальнюю просеку за опятами пойдем.

– Чаво? За робятами? – Чекита прикладывает к уху ладошку лодочкой, чтоб лучше слышать отца.

– Эх, – горько вздыхает отец и заправляет за ухо дочери длинную прядь волос, а после заглядывает в ушную раковину, будто пытаясь разглядеть причину Чекитиной глухоты.

На плечах Татианы остались в том сорок третьем году Чекита да две сестры-погодки – Верка с Галькой, а четвертым Татиана была брюхата уж почитай как два месяца…

– Мамка-а, мамка-а. – Чекита размазывает слезы по худым щекам. – Мальчишки опять дразнятся-ааа!

Мать смотрит вроде бы на дочь, но Чеките кажется – сквозь нее.

– Не обращай внимания на дураков-то… Как дразнют?

– «Чекита – в саду калита», а Петька сопливый – «чекушкой»… А-а-а!

Татиана кладет на голову дочери заскорузлую ладонь:

– Галька с Веркой где?

– На речке.

– Иди позови – картоху есть будем да лепешек с лебеды.

Ослушаться мамку – боже упаси!

Чекита уже занесла ногу ступить через порог, но вдруг передумала, развернулась к матери:

– Гальке с Веркой-то хорошие имена дали. Пошто меня Чекитой назвали? За какие такие грехи?

Татиана ничего не отвечает, только гладит свой округлившийся живот.

– Олькой теперь меня кличьте, понятно? Олькой, и боле – никак!

Так и стала с этого дня Чекита – Лёлькой.

Подружки-то быстро привыкли, а с мальчишками пришлось договариваться, и чаще – кулаками. А за детишками вслед и взрослые как-то попривыкли… Только Василий Прохоров так ни разу и не назвал любимую дочку ласковым именем Лёлька, потому как погиб Василий в танковом сражении у села Прохоровка под Ленинградом в сорок четвертом году…

– Это куды ж вы на ночь глядя так причипорились? – Татиана строго глядит на повзрослевших дочерей. – Зорька не доена, сено переворошить ишшо разок надобно.

– До клуба идем прогуляться… А Зорьку и Чекита подоить может!

Младшая, Наташка, народившаяся без отца, крутится подле мамкиной юбки и канючит:

– Тюрьку дай, с молочком.

Лёлька в это время просеивает муку через сито – свежую опару для хлеба затевает.

– Лёльку чего с собой не зовете? – хмурит Татиана брови.

– Так мы скока звали – она не хочет. – Галька и Верка крутятся перед зеркалом, пожелтевшим от времени.

Амальгаму давно съела то ли ржа, то ли другая какая зараза.

Лёлька не слышит разговор, но будто спиной чувствует, что говорят про нее. Она поворачивает к сестрам улыбчивое, в мелкую веснушку лицо. Чего бы Лёлька ни делала – она всегда улыбается! И тогда, когда машет косой на цветущей поляне; и тогда, когда запрягает лошадь в сани; и тогда, когда грузит на подводу неприподъемную охапку сена.

Но взгляд карих Лёлькиных глаз – всегда вовнутрь, будто она старается услышать в глубине своей души то, что другим не под силу.

Может, потому Татиана любит Лёльку больше остальных? А может, за то, что давняя вина, как чирей, не дает матери покоя? А может, потому, что Лёлька – первая в доме помощница?

Лёлька, смеясь, и сама любит повторять:

– Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!

– Ма-ам-ка-а, – хнычет Наташка. – Тюрьки да-ай!

Татиана тяжело поднимается из-за стола, крошит в алюминиевую посуду корку хлеба, заливает молоком.

– Глядите мне, по клубам долго не шляйтесь! – Татиана вновь хмурит тонкие красивые брови.

И сама она, Татиана тонкая, стройная, с высокими бедрами, правильными чертами лица – чем не красавица?

– Завтра затемно подыму – огород полить надобно, а после – в поле, картошку полоть.

– Ой, да знаем мы про то и про это! Кажный день – одно и то же, – отвечают дочери и выпархивают на улицу.

– Лёлька, иди Зорьку доить – вон как орет, сердешная, – громко говорит Татиана. – Чевой-то мне сегодня неможется.

– Щас, иду, – отвечает Лёлька и идет в сарай, позвякивая подойником…

Утром Лёлька заглядывает сестрам в глаза:

– Кто вас давеча провожал?

– Ой, Лёлька! Чево в клубе было!.. Мужики самогона жахнули, опосля все передрались. Ваньке Жердяю аж зуб передний вышибли!

– Чаво? – Лёлька по губам говорящих пытается разобрать то, чего не может донести слабый слух.

Но сестры, не заботясь о том, поймут ли их, строчат, будто из пулемета. Лёлька, склонив голову, внимательно слушает пару минут, затем улыбка медленно сходит с миловидного Лёлькиного лица. Она в сердцах пинает пустое ведро, попавшееся под руку, и, хлопая дверью, выбегает из избы вон.

И там, за углом амбара, дает волю слезам – горьким и безутешным…

К Лёльке снова сватается старый бобыль Косолапов.

– Иди замуж, Лёлька! Стерпится – слюбится, – увещевает Татиана.

– На кой он мне сдался, старый черт? Я с ним не то что в кровать, на одном гектаре срать не сяду! Мужиков в деревне – ой какой дефицит! Кто на войне сгинул, кто женился давным-давно.

Глухая-то – кому нужна, тут хороших девок – хоть пруд пруди.

– Ты во всем виновата! – кричит в сердцах Лёлька на мать. – Чево недоглядела? Зачем старухе нянькать отдала? Кому я такая теперь нужна?

– Кабы знать наперед, – отвечала Татиана и украдкой вытирала слезы…

– В райцентр завтра едем, в больницу. – Татиана собирала в сумку какие-то бумаги.

– Чаво я в больнице-то забыла? – удивилась Лёлька.

– Люди сказывают, аппарат слуховой можно заказать, слышать хорошо станешь.

Лёлька светлеет лицом, в глазах плещет надежда:

– А деньги откуда возьмем?

– Вот бычка на мясо сдадим – при деньгах будем.

Лёлька, как сумасшедшая, кружится по комнате…

– Ольга Васильевна, вы меня хорошо слышите?

Лёлька от налетевших на нее звуков точно в ступор впала – сло́ва не может вымолвить. Так и сидит перед доктором – открыв рот и выпучив глаза.

– Вижу, что слышите меня хорошо. – Врач понимающе кладет на Лёлькино плечо аккуратную, с розовыми пальчиками, ладонь.

– Слы-ышу-у-у, – растягивая звуки и улыбаясь, отвечает Лёлька.

И в душевном порыве целует врачихе руку…

С этого дня ничего особенно не изменилось в Лёлькиной жизни. Так же, как и прежде, она косит, сеет и пашет за троих. Галька с Веркой уехали в город учиться, младшая, Наташка, была пока при матери. Татиана сильно сдала за последние годы, поэтому все заботы по хозяйству свалились на Лёлькины выносливые плечи. И хотя Лёлька теперь прекрасно слышала, она по-прежнему говорила мало и неохотно, но так же много улыбалась. За годы своей глухоты Лёлька научилась о многом молчать.

– Ольга Васильевна, у вас ни разу не было мужчины, ведь так? – Врач бросила металлический, похожий на щипцы, инструмент на железный столик у гинекологического кресла.

Этот громкий звук металла о металл заставил Лёльку содрогнуться и сжаться от страха.

– Не было, – краснея, выдавила Лёлька.

– Одевайтесь, я выпишу вам направление на операцию.

– Операцию? – Лёлька ощутила сильную дурноту.

– К сожалению, да. Против природы, Ольга Васильевна, не попрешь.

– Где ж их взять, мужиков-то, а, доктор?

Врач неопределенно пожала плечами, дыхнула напомаженным ртом на круглую печать, а потом поставила подпись-закорючку в направлении в преисподнюю – на хирургический стол…

Лёлькино лоно, спустя пару недель располосовали вдоль и поперек, а после того, что осталось, сшили суровой медицинской нитью. Живи как-нибудь – не тужи…

– Лёлька, глянь, чево принесла. – Татиана стояла подле кровати прооперированной дочери.

В руках Татианы – блюдце со свежими, источающими аромат сотами.

– Нынче Михайловна угостила… Кушай, тебе надобно, сил набирайся… Ох и мёда в этом году уродилось!

Лёлька опускает указательный палец в янтарную лужицу, растекшуюся по тарелке.

– Новости у нас. – Татиана тщательно подыскивает слова. – Наташка замуж засобиралась.

– Пущай идет, пока берут, а то останется в девках, как я.

– И то правда… У меня и силов-то совсем мало осталось. Сколько ишшо отмерено – одному Богу известно, – вздыхает Татиана.

Лёлька отламывает истекающий мёдом восковой кусочек, кладет в рот, жмурится от удовольствия.

– Зорька моя там как?

– Скучает Зорька. Сядешь доить – лягается, к твоим рукам привычная.

– Да, состарилась Зорька, молока все меньше да меньше дает. Куры целы? Коршун, чай, не перетаскал?

– А Жулик-то на што? Не зря кусок хлеба ест – охраняет курок-то. На ноги подымешься – курку зарежем, гостей позовем… А можа, тебе куриный бульон на днях с оказией отправить?

– Можа, отправить, – отвечает Лёлька и отворачивается к стене. – Спать хочу. Ты ехай, мама, домой.

– Ладно, ладно! Отдыхай, дочка…

Бабье лето свалилось нежданно, как снег на голову! Солнце ласкало лучами первую пожелтевшую листву, играло бликами на куполах церкви, золотом чешуи плескалось в реке…

Сегодня Лёлька шла по райцентру в новом крепдешиновом платье цвета зрелой вишни. Лёлька достала платье из сундука всего третий раз за всю свою жизнь. Первый раз платье было надевано по случаю праздника Светлой Пасхи, второй раз – на крестины и третий раз – в этот солнечный сентябрьский день.

Лёлька попарилась в бане, по привычке помыла волосы яичным желтком и уложила в красивую прическу: разделила волосы на прямой пробор, заплела две косы и уложила на затылке корзиночкой, закрепив шпильками.

Лёлька приехала в райцентр по делу – «сорвать аплодисменты и получить награду» – так сказал председатель колхоза Пантелеев, а он слов на ветер не бросает.

Туфли у Лёльки – одни-единственные, только для особого случая, на низком каблучке, с модной пряжкой, на которой поблескивает медная пуговка. За правым ухом у Лёльки – слуховой аппарат, хитро спрятанный в волосах. Лёлька немного робеет, но виду не подает. Она приехала в райцентр ранним утром – сама Красулю запрягала, сама и погоняла. Фуфайку, да сапоги, да затертые до дыр гамаши оставила у сестры Веры. И хотя одета Лёлька не совсем по погоде – в платье было прохладно, – ее это не смущало, ей было жарко.

А вот и здание Сельхозуправления… Здесь, в актовом зале, примерно через десять минут и состоится награждение передовиков колхоза – доярок, комбайнеров, трактористов.

– Для получения заслуженной награды на сцену приглашается… Ольга Васильевна Прохорова!

Лёлька идет по ковровой дорожке к трибуне, чеканя каждый шаг. А чего ей стыдиться или бояться? На колхозной ферме работает сколько себя помнит…

И Лёлька высоко подымает голову! Лысый дядька в очках крепко жмет Лёлькину руку и вручает ей хрустальную вазу, грамоту, а еще – крупную красную розу. Щёки Лёльки мгновенно становятся такими же пурпурными, как цветок.

– Поздравляю вас. Давайте познакомимся. Меня Митрием зовут.

Только сейчас Лёлька замечает мужчину, сидящего рядом и протягивающего ей, Лёльке, широкую, как лопата, ладонь.

– Дмитрий, механизатор колхоза «Красный Партизан».

Лёлька отшатнулась от незнакомца так, словно ее ударили по щеке.

– Слава людям труда! Ура, товарищи!

Последние слова оратора тонут в грохоте аплодисментов…

Стуча каблучками, Лёлька почти бегом пересекает центральную площадь райцентра. Она торопится к своей Красуле – ей нужно затемно вернуться домой, в родную деревню.

– Ольга, подождите!

Лёльку догоняет запыхавшийся Дмитрий.

– Чево вам?

– Вы с какой деревни, Оля?

– Вам-то какой интерес?.. Михайловские мы.

– А мы – лександровские будем.

Мужчина улыбается, откровенно разглядывая Лёльку и вводя ее в еще большее смущение.

«Беги, дура!» – говорит себе Лёлька, но туфли ее будто вязнут в новеньком асфальте по самый рант.

– Не хотите со мной в столовую? С утра ничего не ел… Там вкусно готовят, ей-богу – не вру.

«На кой ты ему сдалась? – задается вопросом Лёлька. – Старая да глухая».

– А пирожки с ливером вы любите? – не отстает Дмитрий.

На глаза Лёльки неожиданно наворачиваются слезы.

– Некогда мне, Дмитрий. Тороплюсь я, – лепечет Лёлька.

– Ась? Говорите громче – я плохо слышу, – говорит мужчина и прижимает руку к груди, словно извиняясь.

И тут Лёлька вдруг забывает, что буквально пару минут назад пыталась куда-то бежать. Взглянув внимательнее, она замечает за ухом мужчины такую же коробочку слухового аппарата, как и у нее. Лёлька дотрагивается рукой до своей заветной коробочки и громко заливисто смеется.

Дмитрий оторопело смотрит на Лёльку и тут же становится серьезным, обиженно поджимая нижнюю губу. Лёлька понимает, что сейчас произойдет непоправимое – Дима уйдет из ее жизни так же, как когда-то ушел отец.

Лёлька хватает Дмитрия за руку:

– И у меня! Гляди-ка, и у меня – такая же!

Лёлька быстрым и выверенным движением выуживает из прически шпильки – все до единой.

Две небольшие косы падают на плечи, выдавая Лёлькин секрет. Дмитрий берет женщину под локоть и уверенным шагом ведет в столовую…

Лёлька вернулась домой далеко за полночь. Мать дремала за накрытым столом, по-видимому, давно. Яйца вкрутую, пол-литра медовухи, чашка свежих помидоров…

– Чево не спишь? – спросила Лёлька осипшим вдруг голосом.

– Гляжу, загуляла ты, девка. – Татиана долгим взглядом смотрит на дочь.

Лёлька, не говоря ни слова, опустилась на табурет.

– Значит, вечерять будем. – Мать плеснула по рюмкам медовухи.

Лёлька залпом осушила рюмку браги, посидела тихо, прислушиваясь к теплу, разлившемуся где-то около сердца.

– Как звать-то?

– Дмитрием.

Мать глянула строго, из-под бровей, потом вдруг крепко обняла Лёльку, притянула к себе, поцеловала в холодный лоб. Потому как непривычна была Татиана к ласкам да телячьим нежностям. Потому как не было у нее времени на эти самые нежности, и выгорели они у нее давным-давно, как и не бывало… А то, что бывало, – давно быльем поросло…

Лёлька забралась на остывшую к утру печь, укрылась овечьим полушубком и провалилась в сон. И снилась Лёльке родная урема, земляничные поляны и бескрайние поля пшеницы. А по этим полям, громыхая колесами комбайна, навстречу Лёльке ехал Дмитрий.

– Здравствуй, Олюшка-а-а! – кричал Дмитрий.

– Здравствуй, полюшко-о-о, – слышалось Лёльке.

– Здравствуй, мил человек…

И слышали они друг друга так же хорошо, словно находились совсем близко, рядышком. Ни шум комбайна, ни свист ветра, ни шелест пшеницы – ничто не могло заглушить поселившейся в душе радости.

Ибо имеющий уши – да услышит.

Странная Саша

Саша странная, а странных у нас не любят. Как можно любить пришельца из космоса, от которого не знаешь, чего ожидать? Летом Саша носит калоши на босу ногу, а зимой – бурки и пальто с чужого плеча. Ходит Саша, перекатываясь с ноги на ногу, как утка. Завидев встречного, спешит перейти на другую сторону улицы, чтоб не встренуться ни словом, ни взглядом. Тело у Саши круглое, пышное, как у сдобной булочки, и сколько Саше лет, одному Богу известно…

Однажды я столкнулась с Сашей нос к носу, она испугалась, шарахнулась в сторону, а я удивилась безмерно. На лице женщины, испещренном неглубокими морщинами, выделялись голубые, слегка выцветшие, но по-детски наивные глаза. Они смотрели на окружающий мир удивленно, словно не понимая, что на самом деле вокруг происходит.

На мое «здрасте» Саша негромко выдохнула:

– Осподи! – и поспешила скорее уйти.

Со странной Сашей и ее мужем Колей никто проживающий на нашей улице не дружит, не лущит семечки на скамье возле дома, не горланит песни по праздникам. Известное дело почему! Странных у нас не чествуют, а может быть, даже брезгуют ими. С высоты своего благополучия ох как непросто снизойти до ущербного человека, встать вровень с ним, наладить хоть какие-то мало-мальски человеческие отношения.

Муж Саши, Николай, – полная противоположность. Он похож на кочергу – сухопарый, сгорбленный, с задубелой от загара кожей, пропахший самосадом и давно не стиранным бельем.

Сашины кошки, к неудовольствию соседей, тенью шастают по соседским дворам в поисках пропитания. Летом еще ничего, мышковать можно, а зимой – беда! У одних соседей вяленую воблу перетаскали, что хозяева развесили сушить под навесом. У других повадились кормиться комбикормом, запаренным для поросят. Когда от голода сводит живот, тут уж выбирать не приходится…

Второй год пошел, как переехали из глухой деревни в наш райцентр Саша с мужем, да так чужаками и остались. Не прижились. Да и вряд ли теперь приживутся. На фоне относительного благополучия они – как бельмо в глазу, как гвоздь – в колесе автомобиля.

Добротный пятистенок Сашиной семье купил сельский совет. Толстый лысый председатель, поставив гербовую печать на документ, отмахнулся от Саши, как от назойливой мухи: «Выкарабкивайтесь дальше сами!» Саша карабкаться не умела – что не дано, то не дано. Да и кому они с мужем нужны – два пенсионера с мизерной пенсией?

Нищета – что болото, так затянет, так выворотит человека наизнанку, что не выкарабкаешься. Сначала у Саши в доме газовую трубу отрезали, за неуплату, а Коммунальное хозяйство забросало счетами за долги по водоснабжению.

Хорошо, что единственный сын Гришка на работу в магазин устроился, грузчиком, долг за воду потихоньку смогли отдать… А намедни вся улица не могла уснуть, потому как Сашина собака всю ночь скулила и подвывала так, что душа волновалась, предчувствуя беду. Утром, ни свет ни заря, соседка Петровна не выдержала, пошла ругаться с Сашей и разбираться, что к чему.

– Вы нелюди, что ли? Вот полицию вызову, будете знать, как нарушать покой граждан!

Саша только улыбалась в ответ детскими своими глазами, сложив руки на пышной груди, обтянутой старым трикотажным платьем. А собаки, словно защищая хозяйку, рвались с цепи, готовые растерзать непрошеную гостью. Шум, крик, лай!

– Голодные оне, вот и лають, – улыбается Саша.

– Накорми, коли голодные! – в сердцах кричит Петровна.

– А нечем кормить, пенсию ишшо не принесли, – простодушно отвечает Саша. – Вот Гришка возвернется с магазина, может, костный фарш принесет для собачек.

Соседка глянула на Сашу как на чокнутую, обреченно махнула рукой и ушла ни с чем. Сытый голодного не разумеет…

Следующей ночью улица спала спокойно. Собаки не лаяли, видать, Сашиному сыну выдали зарплату костным фаршем. Грузчики – они в негласном рабстве у хозяина магазина, сколько выдаст зарплаты – то и слава богу!

С другой соседкой, бабкой Серафимой, что живет справа, приключилась не менее неприятная история. Кошка Муся, любимица и красавица Серафимы, загуляла ни с того ни с сего с Сашиным котом. Животинке ведь не объяснишь, что есть рамки приличия и с кем попало водиться не стоит. Кот у Саши худой, облезлый, потрепанный жизнью, как сама хозяйка, но весь из себя брутальный, как принято сейчас говорить.

Кошка Муся Сашиным котом не побрезговала и несколько дней кряду пропадала на чердаке Сашиного дома. Пропадала – громко сказано, потому как кошачьи вопли были слышны за версту.

Серафима вся испереживалась на нет! На улице, несмотря на март, мороз со студеным ветром, а Муся и в ус не дует и возвращаться домой не собирается.

Серафима, потерявшая покой, явилась к Саше:

– За Мусечкой я пришла. Слышу, на чердаке вашем свадьбу устроили…

Саша улыбнулась радостно-голубоглазо, закивала в ответ, после полезла на чердак, кошачью свадьбу разогнала, а гулену Мусю вернула хозяйке.

– Сколько же у тебя кошек? – поинтересовалась старуха, поглаживая любимицу.

– Тепереча осталось пяток, две кошечки пропали. А было семь.

– Зачем такую ораву держать?

«Самим есть нечего», – хотела добавить Серафима, но вовремя сдержалась.

– Найденыши, – опять улыбнулась Саша. – Рыжуху около мусорки осенью подобрала, а Чернушку – в лесу, когда за грибами ходила. Народ нынче «добрый», убить кошку рука не подымается. Везут в лес, думают: авось выживет. Разве кошка выживет зимой в лесу? Чудные люди… И мои кошечки сдохли бы от голода или околели, а теперича у них дом есть.

– Всех не обогреешь, не приласкаешь, – пробурчала Серафима, прижала Мусю к груди и пошла восвояси.

Саша посмотрела грустно ей вслед, прошептала «Осподь с тобой» и тихо прикрыла калитку.

Муж Николай, в отличие от жены, за все время, как поселились в наших местах, ни с кем из соседей парой слов не обмолвился, не говоря уже о дружеских отношениях. Передвигается Николай быстро, почти бегом, словно постоянно куда-то опаздывает. Бывает, зыркнет на соседей черным глазом, молча кивнет в знак приветствия и прочь бежит. Словно боится, что с ним заговорят, нарушат невидимую границу.

Зимой, когда морозы совсем одолеют, наденет Николай старую фуфайку, потрепанный малахай, возьмет санки и куда-то засеменит по скрипучему от мороза снегу. Ближе к вечеру, когда холодное солнце станет ластиться к горизонту, вернется Николай домой с добычей, еле тягая за собой тяжелые санки. На санях – всякая рухлядь, старые автомобильные покрышки, полусгнившие чурбаки, картонные коробки.

Спустя час-полтора – глядь! – уже и дым валит из трубы Сашиного дома, черный и крутой, словно после атомного взрыва. Благо дело, печка в доме кое-какая имеется, а то не перезимовать бы ни Саше, ни ее кошкам. Ни за что не перезимовать!

На пару дней, выкроенных из отпуска, к бабке Серафиме приехал из города внук. Сели чаевничать, разговоры вести – как там житье в городе, какие цены, когда любимый внук наконец женится. За окном – ранние зимние сумерки, мороз трещит, а в доме тепло, уютно, Муся мурлычет рядышком, чайник посапывает, ходики тикают.

Внук Серафимы поглядел в заиндевелое окно, удивился:

– Ба, а это что за чудик?

– Где?

– Да вон же! В легкой куртке, без варежек, так и обморозиться недолго.

– А-а, так это Сашкин сын, Гришка. Он грузчиком в нашем магазине работает.

– Отчего же он полураздетый ходит? Закаленный?

– Да какое там – закаленный! У них, внучок, и кушать-то не всегда найдется. И газ отрезали за неуплату.