В поисках советского золота. Генеральное сражение на золотом фронте Сталина бесплатное чтение

Джон Литтлпейдж
В поисках советского золота. Генеральное сражение на золотом фронте Сталина

Посвящается миссис ЭЛ. Бесс, в калифорнийском доме которой была написана эта книга.

John D. Littlepage

I N S E A R C H O F

S O V I E T

G O L D

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2023

© ЗАО «Центрполиграф», 2023

Предисловие

Американская колония в Москве воспринимала Джона Литтлпейджа как обычного человека, а потому я сомневаюсь, осознает ли кто-нибудь, насколько важна история, которую он собирается рассказать. С 1928 года он работал на советский золотопромышленный трест «Главзолото»^[1], и за это время золотодобывающая промышленность в СССР поднялась до второго места в мировом производстве. Мы предполагали, что его роль в этом достижении значительна, хотя сам он об этом никогда не упоминал, и догадывались, что он видел больше окраин азиатской России, чем любой другой иностранец. Но он так скупо упоминал о своем опыте, что мы понятия не имели, насколько он значителен.

Литтлпейдж вызвал у меня интерес с самой первой минуты, когда я увидел его на приеме в американском посольстве в Москве в 1934 году. Он возвышался над всеми гостями, стоя в облицованной белым мрамором комнате и внимательно рассматривая толпу туристов Москвы. Он только что вернулся из поездки в «форде» советского производства по караванным тропам Северного Казахстана и Горного Алтая.

Нас представили друг другу, и помню, что спросил у него о добыче золота возле азиатских границ России, поскольку интересовался этой темой в контексте международной политики.

– Когда золото находят на какой-либо неосвоенной территории, вдали от городов или железных дорог, какое время может потребоваться, чтобы эту территорию освоить? Я подразумеваю, влечет ли за собой обнаружение золотоносной жилы то, что мы называем цивилизацией: школы, места развлечений и прочее, и происходит это быстрее или медленнее в Советской России, чем в Соединенных Штатах?

Литтлпейдж ответил на мой довольно сложный вопрос, не задумываясь и с едва заметной улыбкой:

– Когда люди находят золото, они достаточно скоро получают то, что хотят, независимо от того, живут они на Аляске или в Советской России.

Я записал эти слова, поскольку они проливают свет на прозаичные, основанные на фактах взгляды Литтлпейджа на все. Наше американское сообщество в Москве, представители которого придерживались самых разных взглядов на Россию и коммунизм, постоянно увязали в «идеологических» нелепостях. Советские коммунисты окутывали всех нас околонаучными терминами, новопридуманным языком, который ежечасно обрушивался на нас со страниц газет, мы слышали его по радио, встречали в фильмах – везде. Этот язык, как «поросячья латынь», которую дети сочиняют для собственного развлечения, оказался очень «заразным» и разошелся по всему миру; неудивительно, что иностранные дипломаты и аккредитованные в России корреспонденты газет не остались в стороне. С самой первой беседы меня привлекла к Литтлпейджу его свобода от этой искусственной речи.

Наши с ним беседы о советской промышленности, положении рабочих, женском труде на шахтах очень помогли мне в написании статей для «Кристиан сайнс монитор», позволили лучше объяснить вопросы, которые иначе безнадежно заплутали бы в лабиринте большевистской терминологии. Я всегда мог рассчитывать на Литтлпейджа, когда требовалось выразить точку зрения американского «производителя», как он любил себя характеризовать.

Когда советское правительство в августе 1936 года инициировало серию процессов по делам о заговорщической деятельности с видными коммунистами в качестве обвиняемых, большинство представителей иностранного сообщества в Москве посчитали, что Иосиф Сталин и его сподвижники выдумали все те преступления, в которых подсудимые сознавались в судебном заседании, и под пытками заставляли их признавать свою вину. Процессы впечатляли даже тех, кто рассматривал всю процедуру как полнейший подлог.

Литтлпейджа не было в Москве во время первых процессов, он вернулся после длительного пребывания на советском Дальнем Востоке только после второго процесса, в январе 1937 года, когда видные коммунисты сознались во «вредительстве» на нескольких советских заводах, целью которого было дискредитировать Сталина.

Я спросил Литтлпейджа:

– Как вы думаете, процесс инсценирован или нет?

Он ответил:

– Я ничего не знаю о политике. Но я довольно много знаю о советской промышленности. Не сомневаюсь, что большая часть советской промышленности была сознательно разрушена, и вряд ли такое было возможно без содействия влиятельных коммунистов. Кто-то занимался вредительством на предприятиях, при этом на всех высоких постах в промышленности были коммунисты. Из этого я делаю вывод, что они содействовали саботажу на промышленных предприятиях.

Теории для Литтлпейджа не существовало. Но он верил тому, что видел.

Чем дольше я говорил с Литтлпейджем, тем больше убеждался, что он обладал материалом для самой ценной книги, которая только могла быть написана о Советской России. Насколько мне известно, его положение среди иностранцев было совершенно уникальным, поскольку он работал в тесном контакте с советскими организациями и в то же время никогда не отклонялся, даже на самую малость, от своих изначальных американских взглядов. Все другие иностранцы в России либо приехали в страну, как сочувствующие коммунистам, и были приняты во внутренних советских кругах по этой причине; либо, не имея политических склонностей, полностью находились вне советской системы. Литтлпейдж пребывал внутри системы на протяжении многих лет, но оставался таким же беспристрастным, как и в самом начале.

Он был своего рода янки из Коннектикута при дворе короля Коммунизма. Он наблюдал за происходящим и не особенно удивлялся тому, что видел. У этих людей собственные манеры и привычки, говорил он, и не ему их судить. Они наняли его для выполнения определенной работы – получить для них как можно больше золота, и он старался делать все, что мог. Он прекрасно с ними ладил, потому что не вмешивался в их интриги и не пытался совать свой нос в дела, не связанные с добычей и выплавкой золота.

Я сказал ему:

– Вы именно тот человек, которому следует написать книгу о Советской России. Вы знаете эту систему лучше, чем любой другой, и всегда смотрели на нее со здоровым американским любопытством, но без особых эмоций.

Он покачал головой:

– Я не писатель, к книгам не имею никакого отношения. В любом случае я работаю на этих людей и не могу писать о них, пока нахожусь у них на службе.

Удачное стечение обстоятельств позволило появиться этой книге. Однажды, летом 1937 года, мы пригласили Литтлпейджа с семьей пообедать в нашем московском доме. Миссис Литтлпейдж и две их дочери прибыли вовремя, но сам Литтлпейдж отсутствовал. Жена объяснила, что он задерживается на работе и приедет после обеда.

Он появился около одиннадцати и после часовой непринужденной беседы внезапно объявил, что с Россией покончено – семья Литтлпейдж навсегда возвращается в Соединенные Штаты.

Все мы были ошеломлены, включая миссис Литтлпейдж.

– У меня еще не было случая сказать даже жене, – пояснил он. – Сегодня я уволился из треста «Главзолото», и мы немедленно отправляемся домой.

Среди всеобщих возбужденных возгласов мне в голову пришла идея.

– Теперь вы можете написать книгу! – воскликнул я.

Литтлпейдж выглядел раздраженным. Книга была последним, о чем он готов был думать. Но я был абсолютно уверен, что он обладает сведениями для отличной истории, которую следует рассказать, и предложил помочь ему. Я тоже вскоре собирался домой в Калифорнию, впервые за семь лет, и, расставаясь той ночью в Москве, мы договорились, что через месяц встретимся в своей стране и все обсудим.

На протяжении большей части своего отпуска я вытягивал из Литтлпейджа факты, узнавая изнутри необыкновенную историю, которую он не чувствовал себя вправе обнародовать раньше. Решившись говорить, Литтлпейдж оказался словоохотливым – по крайней мере для инженера. Он извлекал из памяти события десяти предыдущих лет, а иногда его жена вспоминала какой-нибудь эффектный эпизод, чтобы украсить его рассказ.

Миссис Литтлпейдж вполне достойна отдельной книги. Она внешне выглядела не старше своих дочерей и была так же молода духом. У нее такая интеллигентная речь и столь изысканные манеры, что никто бы не догадался, какую жизнь она вела: ей приходилось жить в шахтерских поселках на Аляске и в России с пятнадцати лет. Она проехала с мужем более ста тысяч миль по удаленным уголкам азиатской России, но я никогда не слышал, чтобы она жаловалась кому-то на трудности в своих необычных путешествиях.

– Зачем вы совершали такие трудные поездки? – как-то спросил я ее. – Неужели приключения важнее для вас, чем удобства?

– Я об этом даже не думала. На самом деле я ездила с Джоном, потому что ему нравится, как я готовлю.

В другой раз я спросил миссис Литтлпейдж, какое впечатление на нее произвел большевик – ветеран русской революции, который прибыл на Аляску в 1927 году приглашать ее мужа на работу в Россию.

Она улыбнулась:

– Ой, я подумала, что он очень забавный! Он поцеловал мне руку, а такого со мной раньше не случалось.

Случай показался мне занимательным. Первый большевик, которого она увидела, поцеловал ей руку! Я включил рассказ об этом в черновик книги ее мужа.

Но суровый взор Литтлпейджа обнаружил этот эпизод.

– Зачем упоминать об этом? – спросил он. – Вы говорили, что мы собираемся писать о советском золоте. Какое отношение имеет целование женских рук к советскому золоту?

С другими забавными эпизодами дело обстояло лучше. Литтлпейдж оказался прирожденным рассказчиком и был способен рассказывать одну байку за другой.

По сути, вся книга – рассказ о десяти годах службы Джона Литтлпейджа в советском золотопромышленном тресте, который ведется от первого лица. Однако некоторые выводы и заключения из его опыта были сделаны в беседах и переписке между Литтлпейджем и мной, и потому Литтлпейдж настоял, чтобы и моя фамилия стояла на обложке книги.

Помогая описать опыт Литтлпейджа и выводы из него, я старался сохранить хотя бы тональность, если уж не точную фразеологию, его неприкрашенной речи. Как и многие инженеры, Литтлпейдж мог ясно и точно описать рудник, но редко утруждал себя описанием человека или места действия. Чаще всего он и думал в производственных терминах.

Я как-то спросил его:

– Когда большевики тысячами отправляли раскулаченных крестьян в шахты на принудительные работы, как вели себя эти люди?

Литтлпейдж задумался на мгновение и ответил:

– Они ведь никогда раньше шахту не видели. Примерно на полгода выработка снижалась. Потом они набирались опыта, и добыча снова возвращалась в норму.

Многие большевистские лидеры подобным образом относились к рабочим на советских государственных предприятиях.

Демари Бесс

Глава 1
Большевик приезжает на Аляску

Помню, что на юго-востоке Аляски ранней осенью 1927 года была исключительно хорошая охота. Моя работа управляющего золотым рудником, расположенным в 125 милях от Джуно, не настолько меня ограничивала, чтобы я не мог иногда выбраться на природу, и, когда однажды вернулся из удачной охотничьей экспедиции, меня ожидала телеграмма. Она была от моего нью-йоркского друга, который просил сделать все, что в моих силах, для русского профессора Александра Серебровского. Оказалось, что профессор был командирован на Аляску из Московской горной академии, чтобы узнать подробности нашей добычи золота. Мой друг хотел ему в этом посодействовать и решил, что я именно тот человек, который может это организовать.

– Тьфу ты, черт! – сказал я жене. – Похоже, придется на несколько дней поехать в Джуно, сопроводить этого русского профессора.

Я уладил свои дела так и отправился на моторном катере в Джуно – встретить корабль из Сиэтла.

Единственные знакомые мне в ту пору русские жили в Ситке, которая была столицей Аляски, прежде чем Россия продала ее Соединенным Штатам. В Ситке есть русская церковь, где служат священники с длинными бородами и в рясах. В глубине души я представлял русского профессора похожим на тех священников, без рясы, конечно же, и, отправившись встречать пароход из Сиэтла, высматривал похожего человека.

Я внимательно всматривался в пассажиров, которые сходили на берег, но не увидел никого похожего на индивида, которого мне нарисовало воображение. Поэтому вернулся в гостиницу, где забронировал ему номер. Ведь мы могли разминуться. Дежурный на входе сказал: «Он наверху в номере». Я поднялся по лестнице, готовясь принести извинения за то, что не встретил его.

Серебровский открыл дверь, и я понял, почему не узнал его на причале. Среднего роста неприметный мужчина, чисто выбритый, в американском костюме и имеющий чисто американские манеры, абсолютно ни в чем не совпадал с тем образом русского профессора, что я себе нафантазировал. Он хорошо владел английским, хотя говорил с жутким акцентом, но спокойно и тихо, почти шепотом.

Я знал о способности некоторых людей предугадывать собственное будущее, но за собой никогда ничего подобного не замечал. В тот момент у меня не было предчувствия, что общение с этим человеком для меня нечто большее, чем рутинное поручение, которое надо выполнить как можно лучше. И я, разумеется, даже не догадывался, что в ближайшие десять лет он будет играть важную роль в моей жизни и направит меня и мою семью по новому и весьма странному пути.

Серебровский оказался человеком, с которым можно иметь дело. Он точно знал, чего хочет, и обладал обширной информацией о золотодобыче на Аляске. Еще больше меня удивило, что он неплохо знаком и с моей биографией. Он сказал, что хочет увидеть как можно больше за возможно более короткий период времени, и был готов выделить на это столько денег, сколько понадобится. Я сказал, что лучше всего арендовать судно, так как золотые прииски в Юго-Восточной Аляске по большей части расположены неподалеку от воды. Он дал согласие, и мы отправились в путь.

Серебровский быстро завоевал мое уважение тем, что не гнушался тяжелой работы. Я высоко оцениваю собственную выносливость, но он никогда не прекращал работу раньше меня. Я добросовестно работал на него, сделав не меньше, чем для любого иностранца из тех, кого мне рекомендовали, как его. Я показал ему и рудники Джуно на Аляске, и разработку мелких жил, и драгирование. Я достал для него всю информацию, которая ему требовалась, об операциях на Аляске, из Горного управления и из частных источников. После дней, занятых осмотром, вечера он проводил над этими материалами.

В один из дней мы остановились в Ситке, которую Серебровский специально попросил включить в наше путешествие. Он хотел получить всю информацию о русских, живших в этом месте прежде, чем Соединенные Штаты купили Аляску. Я проводил его в старую русскую церковь, в которой сам до этого ни разу не был. Когда вышли священники, он заговорил с ними по-русски, и они начали долгую беседу, из которой я, разумеется, ни слова не понял. Но как мне показалось, Серебровский расспрашивал священников об истории этого места и современном русском населении.

Затем нас повели по церкви, и я стал ходить по ней, как по прииску, намного обогнав священников, которые нас сопровождали. Серебровский остановил меня, сказав, что я чуть было не совершил большой грех, ступив на особое место, куда можно только священникам. Он хорошо разбирался в церковных традициях, хотя был профессором в новой атеистической России.

Мы провели вместе несколько дней, и Серебровский начал зондировать почву о моем отношении к поездке в Россию с целью содействовать правительству в организации золотодобычи. Предложение застало меня врасплох. Я жил на Аляске с семьей уже четырнадцать лет, исключая то время, когда служил в авиации во время войны. Моя жена была из семьи с Аляски, так что жила здесь с детства. Я стал приезжать на Аляску на практику, еще когда учился, и первую самостоятельную работу получил здесь. Теперь в возрасте тридцати трех лет я управлял довольно крупной компанией и не видел причин быть чем-то недовольным.

Так я и сказал Серебровскому, но он все же принялся приводить мне аргументы, как обычно, тихим голосом. Нарисовал весьма оптимистичную картину русских золотых месторождений, которые, как он утверждал, едва ли не богатейшие в мире. По его описаниям, Сибирь и Казахстан, где располагались эти месторождения, во многом походили на Аляску. Он уверял меня, что после стольких лет жизни в северных краях я сразу почувствую себя там как дома. Советское правительство, пояснил он, до сих пор мало внимания уделяло золоту, но теперь в золотодобывающую промышленность решено направить людей и технику, внедрить самые современные технологии. Это неплохая возможность для американского горного инженера, намекнул он, сделать себе имя.

Только он ничего от меня не добился, даже когда под конец своего визита прямо предложил работу на условиях в высшей степени привлекательных. Какой смысл искать удачи в такой дикой неведомой стране, как Россия, когда мне прекрасно жилось на Аляске? Мне было известно, что некоторые американцы и Аляску считают дикой и спрашивают, как мы отваживаемся постоянно здесь жить; но Аляска для нас дом, а Россия – другой мир.

Однако Серебровский, похоже, твердо решил отправить меня в Россию и продолжал приводить все новые и новые доводы. Наконец однажды я прямо ему сказал:

– Мне не нравится обстановка у вас в стране. Мне не нравятся большевики, которые ею правят.

Он казался удивленным:

– Большевики не нравятся? А что с ними не так?

Я ответил:

– Судя по всему, у них есть привычка стрелять в людей, особенно в инженеров.

Серебровский улыбнулся и тихо сказал:

– Ну, я большевик уже много, много лет. Я вызываю у вас опасения?

Я испытал глубокое потрясение. У меня не было точного понимания, как должен выглядеть большевик, но уж точно не как этот уравновешенный человек и хороший профессионал. Мои познания о Советской России в то время были практически нулевыми; одно время я просматривал статьи в газетах и журналах, но из них явствовало, будто там творится непонятно что, и я отказался от чтения. Мои представления о большевиках были расплывчатыми, тем не менее у меня сложилось впечатление, что все они – кровожадные невежды; и после этого признания русского профессора я стал внимательнее присматриваться к нему.

Именно настороженность с моей стороны заставила мою память сохранить один эпизод. Инженер, показывая нам золотопромышленный рудник, предупредил Серебровского, чтобы тот держался подальше от лотков. Его манеры, такие сдержанные на протяжении всех дней нашего знакомства, вдруг переменились. Он вспыхнул, как римская свеча, и тихим напряженным голосом попросил меня сообщить нашему проводнику, что он и сам горный инженер и прекрасно знает, как себя вести в шахте. Внезапно он показался мне совсем другим человеком, властным, привыкшим к уважению.

Вспоминается еще один случай, который меня тогда удивил. Я организовал встречу Серебровского с главным управляющим рудника Джуно, одного из крупнейших в мире предприятий по добыче золота. Мы добрались туда ко времени обеденного перерыва и увидели управляющего выходящим из туннеля в рабочей одежде, заляпанной грязью.

Когда я представил его Серебровскому, тот выглядел растерянным. Он отвел меня в сторонку и спросил:

– Вы хотите сказать, что это главный управляющий?

Я ответил:

– Да, именно он.

Мы втроем пошли в столовую компании, чтобы пообедать. Выбрали себе еду и сели за один из длинных столов, на которых стояла еда, и взяли себе кто что хотел. Конечно, никакие столы ни для кого не были зарезервированы, и рядом с нами сидели простые горняки, они слушали нашу беседу и иногда вступали в разговор.

Этот эпизод произвел сильное впечатление на Серебровского; он после этого много со мной говорил: никак не мог осознать тот факт, что главный управляющий сел обедать со своими рабочими и это было чем-то само собой разумеющимся.

Я ничего из ряда вон выходящего в этом не увидел. Объяснил ему, что никаких классовых различий между служащими и рабочими на Аляске нет.

– Неужели в России по-другому? – удивился я. – Мне казалось, там все равны.

Серебровский как-то задумчиво на меня посмотрел.

– Пока не совсем так, – сказал он, затем добавил: – Но будет так, и довольно скоро.

После этого ему, кажется, еще больше захотелось взять меня с собой. Он часами описывал красоты девственных уголков Сибири и других восточных территории России.

– Ваша Аляска прекрасна, – говорил он, – но ее нельзя сравнить с нашими золотодобывающими территориями. И потом работы, открывающие новые перспективы, здесь уже завершены. На Аляске возможностей отличиться и преуспеть больше нет. А в России мы только начинаем, и такой человек, как вы, найдет работу, достойную его талантов.

Его красноречие против воли подействовало на меня. В конце концов я привел в качестве контраргумента мою семью. Я сказал, что у меня есть жена и две маленькие дочки и я их очень люблю. Не могу же я взять их с собой в такую страну, как Россия, а оставлять в Америке на долгие годы не намерен.

Серебровский не принял мое возражение.

– Конечно, вы можете взять семью в Россию, – сказал он. – Мы им предоставим все самое лучшее. Проезд первым классом на лучших пароходах от Аляски до России для всех вас. Лучшее жилье, где бы вы ни оказались. Денежное содержание, достаточное для всей вашей семьи в России, вдобавок к оплате в американских долларах.

Так как я не соглашался, он настоял на том, чтобы вернуться со мной и осмотреть тот рудник, которым я управлял. Он познакомился с моей женой и дочками, рассказал им о России. Если бы против его предложения выступила моя жена, вопрос, вероятно, был бы решен именно там и тогда. Но она, казалось, была весьма заинтригована идеей такого приключения. И перспектива заработать и накопить много денег, естественно, привлекала нас обоих.

Но мы не стали торопиться с принятием решения до Серебровского. Он уехал, твердо пообещав, что мы скоро получим от него известия. Вскоре я получил от него из Москвы телеграмму с предложением поехать в Нью-Йорк и заключить контракт с Амторгом – советской организацией, которая занималась покупками и продажами в Америке, в том числе приобретением инженерных услуг. В то же время Серебровский телеграфом перевел мне деньги на проезд в Нью-Йорк плюс дополнительную сумму, достаточную для оплаты обратного пути на Аляску, если я не буду удовлетворен предложенным контрактом.

Поскольку дорожные расходы до Нью-Йорка в любом случае были оплачены, отказываться от этого предложения не имело смысла. 22 февраля 1928 года мы вчетвером выехали с Аляски, которую считали родиной больше, чем любую другую часть мира. Мы все еще не имели четкого представления о том, что собираемся делать; я был настолько не уверен относительно поездки в Россию, что оставил семью на Западном побережье, а сам отправился в Нью-Йорк, чтобы все обсудить.

В Нью-Йорке я обнаружил, что условия моего контракта вполне удовлетворительные – все соответствовало тому, что ранее предлагалось. Однако в Амторге я впервые столкнулся с советской волокитой; пришлось заполнить так много документов и подписать так много бумаг у разных мелких начальников, что прошел целый месяц, прежде чем все было улажено. Я вызвал жену и дочерей в Нью-Йорк, и в марте мы отправились через Атлантический океан в Россию, в большом волнении, что вполне объяснимо.

Мой контракт был заключен на два года, и срок этот казался мне достаточно долгим; разумеется, я ни за что не подписал бы его на более продолжительное время. Никто из нас тогда не предполагал, что мы отдадим этой стране целых десять лет жизни; столкнемся с множеством приключений, о которых даже помыслить не могли. Думаю, зная, что ждет нас впереди, мы бы повернули обратно, несмотря на привлекательный контракт.

Но жизнь устроена по-другому; иначе трудно было бы добиться цели. Мы отплыли в довольно бодром настроении, и больше всего тревожила нас разве что морская болезнь. Мы купили несколько книг о России, чтобы почитать в пути, но из-за корабельной качки приходилось лежать в койках, и получать знания нам хотелось не больше, чем пищу. Мы отправлялись в Советскую Россию, практически ничего не зная об этой стране, ее своеобразных идеях и обычаях.

Глава 2
Прохладный прием в москве

Билеты у нас были куплены до Шербура, но пароход еще находился посреди океана, когда однажды в дверь каюты постучал посыльный и передал радиограмму от Серебровского из Лондона. Мой русский профессор просил меня остановиться в Лондоне, чтобы помочь ему с докладом о технологии горных работ в Соединенных Штатах. Мы высадились в английском порту и поехали в Лондон.

Ознакомившись с докладом, я еще больше, чем раньше, поразился величайшей работоспособности этого русского. Он пробыл в Соединенных Штатах всего лишь несколько месяцев и каждый день проводил в делах. Тем не менее нашел время написать очень большую книгу с огромным количеством иллюстраций, в которой привел самые современные методы добычи золота, используемые в нашей стране. Он готовил эту книгу для публикации на русском языке и хотел, чтобы прежде, чем он выпустит ее в свет, я проверил фактический материал. Я нашел совсем мало такого, что требовалось изменить в его труде.

Покончив с этой работой, я забрал семью и отправился в Берлин, где, по словам одного американского друга, можно было встретиться с инженерами, как американцами, так и немцами, которые работали в России и могли бы дать мне ценные советы. В то время сотрудничество между Россией и Германией было очень тесным; русские нанимали сотни немецких специалистов, чтобы те помогли им наладить работу промышленных предприятий, а также закупали в Германии оборудование и материалы для новых заводов, промышленных отраслей и транспортных линий. Сотрудничество оказалось удачным для обеих стран, и я уверен, что многие немцы и некоторые русские были разочарованы, когда приход к власти Гитлера разрушил эти отношения.

Инженеры в Берлине держались дружелюбно и старались быть полезными. Они предупредили меня, что принципы работы инженеров в России совсем иные, чем в Соединенных Штатах и большинстве других стран. Инженеры в России, говорили они, никогда не спускались в шахты в рабочей одежде, как инженеры в Соединенных Штатах. Они заверили меня, что я не смогу ничего добиться, если не буду соблюдать обычаи страны; я должен хорошо одеваться, носить перчатки, если направляюсь на рудник, и, отдавая приказ, должен написать его у себя в кабинете и отослать исполнителям с нарочным.

Я слушал все это с серьезными опасениями; даже представить себе не мог подобной линии поведения. С тех пор, когда проходил практику на приисках, я трудился бок о бок с рабочими, носил такую же одежду, а зачастую выполнял ту же работу, что и они. Я представить не мог, как инженер может хорошо справляться с делом, если будет стоять в стороне, разодетый в парадные одежды, в перчатках, не принимая непосредственного участия в производственном процессе.

В Берлине я впервые узнал, что работавший со мной Серебровский – куда более важное должностное лицо в России, чем мне казалось раньше. Как мне сказали, он – один из самых высокопоставленных промышленников, занимающий несколько высоких постов, и необыкновенно влиятелен. Он самый большой босс в моей отрасли, золотодобыче.

В те дни в Берлине было много русских: и эмигранты, и командированные советские чиновники. Некоторые эмигранты придумали для себя нехитрый бизнес. Они внимательно следили за новостями в советских газетах о закупочных миссиях, посылаемых в Берлин из Москвы. Накануне прибытия такой группы они посещали заинтересованные немецкие фирмы и рассказывали немцам, что имеют друзей среди русских уполномоченных и могли бы посодействовать, чтобы закупки производили в данной фирме. Немцы предлагали им процент с выгодной сделки.

Чаще всего эмигранты связей в закупочных миссиях не имели и никак не могли повлиять на результаты дела, даже если у них действительно находились там случайные знакомые. Но по закону средних чисел советские закупщики приобретали некоторое количество товаров в фирмах, с которыми существовала такая договоренность, и ловкие эмигранты, таким образом, неплохо зарабатывали на жизнь без всякого риска или вложения капитала, точнее, вообще ничего не делая.

Один из советских представителей, находившихся тогда в Берлине, проникся ко мне симпатией и упорно пытался дать какой-то совет, хотя по-английски говорил очень плохо. Наконец он нашел переводчика, которому доверял, и провел вечер за описанием советской правоохранительной системы, прочно укоренившейся и необходимой в сложившихся в России условиях. Он сказал, что я не должен беспокоиться, если работающие со мной русские будут внезапно исчезать при странных и даже, возможно, таинственных с моей точки зрения обстоятельствах. Он убеждал меня, что сейчас нет другого способа навести в стране порядок. Сотрудники органов госбезопасности очень активно действуют на шахтах и предприятиях. Но мне, по его словам, следует воспринимать этих сотрудников как помощников, а не помеху в работе и не волноваться из-за них.

Стремясь помочь мне добрым советом, он заставил меня изрядно поволноваться. Нарисованная им картина постоянного наблюдения структур НКВД за работой на предприятиях показалась мне настораживающей. Мне никогда не приходилось работать в таких условиях, и перспектива привыкать к ним не понравилась. Я не видел необходимости столь строго контролировать работников на шахтах и заводах.

Мы несколько дней прожили в Берлине, который в 1928 году был оживленным, беззаботным городом, и прекрасно провели там время. Люди, с которыми я встречался, проявляли интерес к моей поездке в Россию, и их рассказы об этой стране оказались очень полезными. Серебровский встретил нас в Берлине и предложил поехать вместе с ним в дальнее путешествие на поезде через Польшу и Россию в Москву.

В Лондоне и Берлине существовала привычная нам цивилизация; но, когда мы попали в Польшу, все четверо почувствовали беспокойство. Наш поезд пересек немецко-польскую границу посреди ночи, нас разбудил рослый солдат, который распахнул дверь купе и наставил на нас армейскую винтовку через дверной проем. Мои маленькие дочки были до смерти напуганы, да и я чувствовал себя не слишком спокойно. Когда мы уже подумали, что он готов выстрелить, появился второй мужчина в форме и вежливо попросил у нас паспорта. Он перекинулся несколькими словами с солдатом на своем языке и скривил губы в усмешке, определив по визам, что мы направляемся в Россию. По его поведению мы заключили, что этот поляк не одобряет иностранцев, которые едут помогать русским.

После такого приключения уснуть мы уже не смогли, и наше настроение не улучшилось, когда мы утром увидели за окном польские равнины, все еще покрытые глубоким снегом, хотя был уже апрель. Снаружи было очень холодно, и поезд не очень хорошо отапливался. Условия не стали лучше, когда мы пересекли восточную польскую границу и пересели в российский поезд. Местность за окном оказалась такая же равнинная и совсем не живописная, а в поезде стало еще холоднее.

Я отправился на поиски Серебровского, когда российский поезд отошел от пограничной станции, и в конце концов обнаружил его в вагоне-ресторане. Такого счастливого выражения лица я у него никогда раньше не видел: перед ним лежало несколько ломтей черного хлеба грубого помола и стояли два стакана чаю. Он пригласил меня разделить с ним эту еду, уверяя, что такого хлеба больше нигде в мире, кроме России, не достать. Я попробовал и решил, что никто, кроме русских, есть его не станет. Впоследствии, однако, я тоже полюбил русский черный хлеб и скучал по нему, когда уехал из страны.

Наша маленькая семья была не слишком счастлива, когда мы приехали в Москву. Польская и российская унылая сельская местность, холодные поезда вызвали у нас ощущения, что, возможно, мы совершили ошибку, согласившись провести два года в такой обстановке. И Москва оказала нам холодный прием. Несколько друзей, закутанных в меха до самых глаз, пришли на вокзал, чтобы встретить Серебровского, последовали объятия и приветствия. В восторге от встречи, Серебровский совсем забыл о нашем существовании и пошел по длинному перрону, окруженный друзьями. Мы в конце концов отыскали носильщиков, которые забрали наш багаж, но, выходя из здания вокзала, успели только увидеть Серебровского, отъезжающего в большом лимузине.

Я слишком плохо ориентировался в российских условиях, чтобы забеспокоиться в тот момент. Но мы не приготовились к такой погоде; девочки были одеты в легкие платья и короткие носки, а на вокзале было совсем не жарко. Я сказал им подождать минутку, пока найду такси, понятия не имея, что в 1928 году такси в Москве практически не существовали. В тот момент, по сути дела, я начал охоту за транспортом, который мог бы меня хоть куда-нибудь отвезти, и эта охота не заканчивалась в течение десяти лет, пока я летом 1937 года не сел в Москве на поезд, который увез меня из России навсегда.

Возле вокзала стояло несколько одноконных саней, возницы были до глаз закутаны в шубы. Я не знал ни слова по-русски, а они не знали ни слова ни на каком другом языке и не проявляли ни малейшего любопытства к тому, что я пытался им сказать. Я метался возле вокзала битых два часа, с каждой минутой злясь все больше, пока жена и дочери дрожали от холода в вокзальном помещении. Наконец появился маленький человечек в кепке с надписью «Гид», говоривший по-английски. Вскоре мы уже ехали на паре русских саней в гостиницу, где оставались весь следующий месяц, проведенный в Москве.

С того дня я наблюдал, как сотни американских инженеров приезжали в Россию, и страдал вместе с ними. Те первые дни, когда все говорят на совершенно незнакомом языке, когда еда, обычаи и магазины не похожи ни на что, виденное раньше, нелегко пережить. Нас отвезли в гостиницу, в которую теперь селят иностранных туристов и обслуживающий персонал в ней говорит на нескольких языках. Но в 1928 году здесь жили только русские, и никто вообще не говорил по-английски. Мы нашли ресторан на третьем этаже, следуя за своим носом, но несколько дней не в состоянии были заказывать еду, пока не обслуживали кого-то другого и мы хотя бы могли указать на их блюда. Стало ясно, что я не продвинусь в своей работе в этой стране, пока не выучу хоть что-то из здешнего языка.

На следующий день после нашего приезда началась русская Пасхальная неделя. В сотнях церквей в Москве почти непрерывно, днем и ночью, звонили в колокола в течение пяти или шести дней. Для наших ушей колокола звучали резко и непривычно, не давая уснуть. Мы понятия не имели тогда, что это была последняя русская Пасха, которую отмечали с размахом; вскоре после этого власти разрушили большинство церквей, а оставшимся было запрещено звонить в колокола. В те дни русские были очень дружелюбны и гостеприимны по отношению к иностранцам, как были бы и потом, будь им это разрешено. Несколько русских, с которыми мы познакомились, пригласили нас домой и угостили куличами и творожными пасхами, специально приготовленными к празднику.

Свой первый месяц в Москве я провел, знакомясь с организацией центрального аппарата вновь созданного треста «Главзолото», с которым мне предстояло сотрудничать. Я также работал в комиссии, которая должна была составить перечень стандартного оборудования для использования на рудниках и обогатительных фабриках и разработать чертежи подходящего небольшого оборудования, которое можно было бы сразу изготовить на советских заводах. Я был впечатлен тем фактом, что планы развития золотодобывающей промышленности строились в гигантских масштабах и, казалось, были доступны огромные средства.

Большой советский весенний праздник, 1 Мая, пришелся на первый месяц нашего пребывания в Москве. Должен признаться, что с политическим образованием у меня были большие проблемы, и я даже не знал, что 1 мая – праздничный день. Это Международный день труда в Европе, но его никогда не отмечали на рудниках Аляски, где я провел большую часть трудовой жизни. Для меня еще не нашли переводчика, и приходилось объясняться на ломаном немецком с помощью русского служащего, говорившего по-немецки. Когда мы заканчивали рабочий день 30 апреля, он пригласил меня прийти в управление в девять часов утра на следующий день, и я понял, что будет нечто особенное.

Задолго до назначенного часа я пришел в правление, и улыбающаяся русская девушка прикрепила ленточку мне на пиджак, после чего мой коллега, говорящий по-немецки, взял меня за руку и вывел на улицу, где собрались остальные служащие, строящиеся в колонну. Я понятия не имел, что происходит, но отправился вместе со всеми. По пути к нам время от времени присоединялись другие группы, и, наконец, мы добрались до перекрестка с кольцевым движением в части города, совершенно мне незнакомой. Это была наша временная цель. Мы стояли и ждали.

Примерно спустя час мой говорящий по-немецки гид объяснил мне, что ему надо отлучиться на минутку по какому-то срочному делу, и оставил меня с группой, где говорили только по-русски. Я не подозревал, что он просто от меня сбежал, но именно так он поступил и в тот день больше не появился. Погода выдалась холодная, а я был одет достаточно легко, чтобы чувствовать себя комфортно. Мы двигались очень медленно, поскольку улицы были забиты людьми, шедшими в таких же колоннах, как наша.

Я отправился на эту демонстрацию в девять утра и шел или стоял в ожидании, не в состоянии даже словом перемолвиться, до пяти часов вечера. Русские, судя по всему, к этому привыкли; они явно пришли готовыми к долгому испытанию и развлекались, как могли, песнями и танцами, чтобы согреться. Я не был таким стойким и непременно сбежал бы, если б знал, где нахожусь, или мог спросить у кого-нибудь, как добраться до моей гостиницы. Но я понятия не имел, в каком направлении двигаться.

Около пяти часов я увидел знакомое здание в центре города. Я знал, что моя гостиница недалеко. Не оглядываясь, вышел из колонны и направился в гостиницу, где наконец смог с удовольствием поесть и выпить.

Позже я узнал, что эти первомайские демонстрации – одно из самых величайших зрелищ в мире. Я видел их несколько, и они произвели на меня сильное впечатление. Но в тот первый раз я был частью демонстрации и даже не знал об этом. Если бы я задержался в колонне еще на пять минут, то добрался бы до Красной площади, которая была конечной целью всех колонн, и промаршировал мимо Сталина и других высокопоставленных российских чиновников на трибуне.

В процессе знакомства с организацией, на которую собирался работать, я узнал, что трест «Главзолото» находился в ходе передачи от одного государственного ведомства другому и теперь центральное правительство брало на себя управление работой рудников, которые до сих пор находились в ведении местных органов. Но поскольку катастрофически не хватало – по сути, их почти не было – опытных рабочих и инженеров, а также недоставало оборудования, организацию разделили на ряд региональных трестов, каждый из которых непосредственно подчинялся центральному тресту в Москве. Так появлялась возможность лучше распределять доступные ресурсы.

За этот месяц у меня появилось смутное осознание того, что промышленность целиком, как практически и все остальное в России, контролировали политработники. Мне объясняли, что центральный трест и все региональные тресты и каждая группа рудников находится в совместном ведении управляющего^[2], не имеющего технической подготовки, и главного инженера. Первый был партийный работник, член коммунистической партии, а второй – ответственный за организацию работ. Но функции этих двух руководителей перекрывались, и, как я обнаружил впоследствии, как только партийные работники лучше узнавали технологию добычи золота, они постепенно брали весь процесс под свой контроль. Однако главных инженеров назначали заместителями управляющих, так что в случае отсутствия одного из них другой мог выполнять функции обоих.

Политический контроль, как я заметил с самого начала, проходил через всю организацию сверху донизу. Во главе таких отделов треста, как добывающий, обогатительный, транспортный, проектный, бухгалтерский и снабженческий, находилось два начальника, один из которых был коммунист, а другой – технический специалист. Не приходилось сомневаться, что технический эксперт был вторым номером, а окончательное слово всегда было за политработником.

Тот первый месяц в Москве был, наверное, самым тяжелым для меня периодом в России. Мне не терпелось буквально зубами вцепиться в задание, а оно ускользало от меня. Сначала не удавалось найти хоть какого-то переводчика, и, даже когда переводчик появился, я не мог понять специфики организации советской добывающей промышленности. Я никогда не сталкивался ни с чем подобным.

Но на самом деле события развивались для меня быстро, согласно российским стандартам времени, которые позже стали привычными. Примерно в середине мая мне сообщили, что я назначен главным инженером группы золотых рудников, разрабатываемых в Кочкаре, на Южном Урале в Западной Сибири. Я немедленно сделал то, что сделал бы на Аляске или в любом другом месте: попросил планы шахт, производственные показатели и сметы расходов, чтобы оценить, имеет ли смысл их разрабатывать.

Я попросил молодого немецкого экономиста, работавшего в управлении, достать мне эти материалы. Он был убежденный коммунист, приехавший, чтобы связать свою судьбу с большевиками. Он сказал:

– При нашей системе вам не нужно беспокоиться о расходах. Если производственные затраты высоки на одном руднике, это компенсируется низкими затратами на другом.

Смысла в сказанном я не увидел, но был не в том положении и настроении, чтобы с ним спорить. Я собрал семью, мы снова сели в русский поезд и на сей раз отправились в долгую поездку из Москвы на Урал.

Глава 3
Социалистическое золото

В первые дни своего пребывания в России я был слишком занят, чтобы размышлять о причинах, по которым российские золотые рудники и месторождения до сих пор находились в полном пренебрежении. Наверное, я считал само собой разумеющимся, что виной всему революция и Гражданская война, хотя у меня были смутные подозрения, что Гражданская война уже какое-то время назад закончилась. Мне потребовалось прожить и проработать в России многие годы, прежде чем я сумел понять причины этого пренебрежения, но читателю не придется ждать так долго, чтобы лучше, чем мне в свое время, разобраться в моем российском опыте.

Будучи американцем, я никогда и подумать не мог, что тот, кто обнаружил в земле золото, не захочет его добывать. Поэтому мне казалось вполне нормальным, что большевистское правительство хочет добывать золото и нанимает меня для содействия в этом. Но через несколько лет после того, как я прибыл в Россию, мне рассказали, что решение о возобновлении добычи золота в больших масштабах было принято только после продолжительных споров между влиятельными коммунистическими лидерами, а некоторые коммунистические вожди остались принятым решением недовольны.

Судя по всему, основоположники коммунизма, включая Карла Маркса и Ленина, придерживались мнения, что золото утратит большую часть ценности при коллективистской системе, и один из них однажды саркастически заметил, будто золото при социализме было бы полезно только для пломбирования зубов и с таким же успехом может применяться для изготовления сантехники, как и для чего-либо другого.

Большинство коммунистов, как я узнал позже, были склонны воспринимать любое высказывание основателей их системы как евангельскую истину и потому в течение целого десятилетия после революции не обращали никакого внимания на богатейшие месторождения золота, разбросанные по всей России.

До Первой мировой войны в России велась значительная добыча золота, большая часть – на россыпных приисках. Флот небольших земснарядов действовал на Урале, в Западной Сибири, вдоль реки Енисей и на Дальнем Востоке. Остальное добывали орды старателей, или золотоискателей, разбросанные по всему Уралу и Алтаю, в Западной Сибири и вокруг озера Байкал, вдоль рек Енисей, Лена, а также Амур на Дальнем Востоке.

Что касается рудников, несколько их имелось в довоенной России на Урале, в Западной Сибири и Казахстане, проводилась разведка месторождений в районе реки Амур на границе с Маньчжурией. Почти на всех рудниках использовались устаревшие методы и примитивное оборудование. Практически повсеместно золотая руда добывалась вручную, пропускалась через чилийские мельницы, а затем извлекалось золото. Большинство рудников можно было разрабатывать только до уровня воды из-за отсутствия насосов, и по причине неполного извлечения золота работы велись только с богатыми рудами.

Но и эта примитивная промышленность была практически полностью потеряна в ходе Первой мировой войны и гражданских конфликтов, последовавших затем в России. В течение восьмилетнего периода с 1914 по 1922 год добыча золота на территории России прекратилась практически полностью. При одном-двух исключениях, земснаряды были утрачены, рудники закрыты, шахты затоплены, и во многих случаях были полностью разрушены опоры, здания и горно-обогатительное оборудование. Практически единственными золотодобытчиками, оставшимися в стране, были старатели, которые выполняли свою работу киркой и лопатой или с помощью подъемника с конным приводом.

Между 1922 и 1927 годами, в период до моего приезда в Россию, наблюдался небольшой рост добычи золота, совершенно спорадический по характеру и по большей части из-за восстановления некоторых мелких жильных рудников, для которых собирали оборудование с нескольких рудников, чтобы заработал один, как говорят на шахтерском сленге – наспех сколоченный. Единственными людьми, заинтересованными в этом процессе, были индивидуальные арендаторы, и они получали только ту часть золота, которую можно было извлечь с помощью ртути.

Теоретически правительство владело всем золотом, как и всеми полезными ископаемыми, землями и лесами России. И оно прилагало большие усилия для добычи других полезных ископаемых: железа, меди, цинка и тому подобного, признаваемых полезными при социализме. Но центральное правительство не обращало никакого внимания на золото, и арендаторы, которые управляли несколькими разрозненными рудниками, заключали соглашения с местными органами власти, которым самим не хватало как финансовых ресурсов, так и квалифицированных специалистов для оснащения и эксплуатации золотых рудников. Центральное правительство так мало интересовалось золотом, что не предпринимало серьезных попыток предотвратить его контрабанду, которая в то время велась в больших масштабах через южные границы России.

Летом 1927 года на сцену вышел Иосиф Сталин. Похоже, он не был склонен, как некоторые другие коммунисты, принимать как вечную истину высказывания Карла Маркса и Ленина о золоте. Так или иначе – это открыто не обсуждалось – он заинтересовался золотой лихорадкой 1849 года в Калифорнии и стал читать все, что смог найти, по теме. Среди прочих он прочитал книгу «Золото Саттера» французского писателя Блеза Сандрара, в которой ярко описывается золотая лихорадка. Также он прочел большую часть произведений Брета Гарта и «Историю Калифорнии во время и после золотой лихорадки» Т.Э. Рикарда.

В это время, в 1927 году, Сталин и другие коммунисты, вероятно, начали тревожиться относительно японской угрозы русским дальневосточным владениям. Дальневосточная территория России была так мало заселена в то время, что ее было бы очень трудно защитить. Там нельзя было обеспечить связь и снабжение армии, даже небольшой численности. Естественно, Сталин рассматривал самые разные способы сделать эту территорию более безопасной. И калифорнийская золотая лихорадка дала ему ключ к решению.

Приведенные выше факты являются, конечно, гипотетическими, но в целом подтверждаются книгой, опубликованной в 1936 году Серебровским. Эта книга дала мне первое настоящее понимание обстоятельств, при которых я приехал в Россию. Книга, озаглавленная «На золотом фронте» и опубликованная только на русском языке, была изъята из обращения вскоре после того, как увидела свет, потому что некоторые люди, в ней упомянутые, впоследствии оказались заговорщиками. У меня есть один из немногих сохранившихся экземпляров этой ценной книги.

Книга Серебровского ясно показывает, что воображение Сталина воспламенилось, когда он прочитал о Калифорнии 1849 года. Он был восхищен тем, как быстро оказались заселены западные регионы Соединенных Штатов после того, как в Калифорнии было найдено золото, причем именно это стало стимулом быстрого обогащения.

Можно представить себе затруднительное положение Сталина как коммуниста. Желание быстро разбогатеть является явно индивидуалистическим и капиталистическим, и вряд ли социалистическое правительство должно его поощрять. Также в это время Сталин был вовлечен в борьбу за власть с другими влиятельными коммунистическими лидерами, которые обвиняли его в том, что он отходит от принципов революции.

Между тем речь шла об огромном регионе, слабо населенном и потому в высшей степени уязвимом перед нападением, который мог быть заселен с аномальной быстротой, как случилось с западными регионами Соединенных Штатов после 1849 года, если бы только началась золотая лихорадка. И Сталин знал, что на советском Дальнем Востоке очень много золота, которым практически полностью пренебрегал его теоретический владелец – советское правительство.

В книге Серебровского не уточняется, поделился ли Сталин этой идеей с другими высокопоставленными коммунистами, особенно с представителями оппозиционных групп, которым в то время все еще разрешалось существовать среди коммунистов в России. Сталин, вероятно, знал, что в любом случае ему придется вести длительную теоретическую битву с теми, кто будет указывать на высказывания Маркса и Ленина о золоте при социализме.

Как этот процесс развивался вначале, мы не знаем. Книга Серебровского начинается с того момента, когда Сталин вызвал его в Москву летом 1927 года и объявил, что его выбрали для руководства созданием советской золотодобывающей промышленности. Это было не случайное легкомысленное решение и значило для коммунистических теоретиков намного больше, чем понимали в то время, да и впоследствии тоже.

Серебровский и тогда был крупной фигурой среди большевиков. Он возглавлял советскую нефтяную промышленность с 1920 года. Он был один из небольшой группы стойких старых большевиков, чья энергия и холодная решимость сначала совершила революцию, а затем выполнила гораздо более трудную задачу создания крупных государственных корпораций в России и поддержания их деятельности. Серебровский, один из немногих дореволюционных большевиков, получивших инженерное образование, был особенно ценен правительству со дня его основания. То, что Сталин выбрал именно Серебровского для организации новой золотодобывающей промышленности, показывает, какое важное значение придавал ей Сталин.

В своей книге Серебровский объясняет, что в то время, когда его вызвал Сталин, он ничего не знал о добыче золота. По его словам, он время от времени бывал на золотых рудниках Сибири, но понятия не имел, как добывается золото. Он рассказал о положении дел Сталину, который оставил возражения Серебровского без внимания и продолжил ему объяснять, почему необходимо создать советскую золотодобывающую промышленность именно в данный момент.

Сталин привел в качестве примера ту роль, которую золото сыграло в укреплении экономики Соединенных Штатов. Он отметил, что золото, добытое на американском Западе, спустя несколько лет стало решающим фактором в американской Гражданской войне, обеспечив золотой запас, который помог Северу победить Юг. Вместе с тем, говорил Сталин, открытие месторождений золота положило начало сельскому хозяйству и промышленности во всей западной части Соединенных Штатов.

«Сталин продемонстрировал близкое знакомство с произведениями Брета Гарта, – писал Серебровский. – Не вдаваясь в технические подробности, он отметил, что новые районы Соединенных Штатов были освоены с самого начала благодаря золоту и ничему другому. По следам охотников за золотом пришли другие отрасли горнодобывающей промышленности, стали добывать цинк, свинец, медь и другие металлы. Одновременно развивалось сельское хозяйство, поскольку золотодобытчиков необходимо было кормить. Для них создавались дороги и транспорт».

Изложив таким образом вкратце историю калифорнийской золотой лихорадки, Сталин сказал Серебровскому:

– Этот же процесс, который фактически составил историю Калифорнии, должен быть применен к отдаленным районам России. Вначале мы будем добывать золото, затем постепенно перейдем к добыче и переработке других полезных ископаемых, угля, железа и так далее. Одновременно мы станем развивать сельское хозяйство.

Продолжив анализ калифорнийской золотой лихорадки, Сталин сообщил Серебровскому, что вначале россыпное золото Калифорнии добывали старатели, вручную, в условиях, ярко описанных Бретом Гартом. Он добавил:

– Старатели могут и у нас сыграть большую роль.

Это утверждение очень важно. В то время, в 1927 году, старатели-одиночки продолжали промышлять на золотоносных участках просто потому, что коммунисты не считали нужным заниматься золотом. Однако в тот момент высокопоставленные коммунистические чиновники планировали объявить вне закона всех индивидуальных предпринимателей, будь то земледельцы, мелкие городские торговцы или ремесленники. Но получается, что Сталин намеревался даже тогда использовать единоличных золотодобытчиков. Позднее, как мы увидим, ему пришлось спорить с другими коммунистическими лидерами по этому вопросу, и он победил, хотя и не сразу.

Затем Сталин сказал Серебровскому:

– А теперь вы должны отправиться в Америку, познакомиться в Калифорнии и на Аляске с историей добычи золота, а потом посетить лучшие рудники Калифорнии, Колорадо, Аляски и других мест, чтобы изучить промышленную добычу.

Но Сталин попросил его вернуться для еще одной беседы, прежде чем он отправится в Америку, и на этот раз речь шла о роли, которую сыграли русские в колонизации Аляски и Калифорнии; судя по всему, этот предмет весьма интересовал Сталина. Он велел Серебровскому изучить все книги и документы, которые тот сможет найти, касающиеся истории русской колонизации Северной Калифорнии, и рекомендовал внимательно ознакомиться с историей революции 1848 года. Тогда небольшая русская колония, при содействии русских религиозных раскольников, основала Калифорнийскую республику, затем получившую независимость от Испании, но вошедшую в конце концов в Соединенные Штаты.

Серебровский в Соединенных Штатах уже бывал: он посещал нашу страну в качестве руководителя советской нефтяной промышленности. Но в 1927 году прибыл с совершенно другой миссией и решил представляться просто профессором Московской горной академии, путешествующим по Соединенным Штатам для изучения технологии горных работ. Именно в этой роли он появился на Аляске, и это единственная роль, в которой я видел его, пока не приехал в Берлин.

В то время советскому гражданину было трудно получить американскую визу: в России не было ни американского консульства, ни посольства. Но у Серебровского имелись влиятельные американские друзья. Он телеграфировал управляющим компании «Стандард ойл», которые знали его в качестве директора советской нефтедобывающей компании, и попросил помочь в получении визы в нашем посольстве в Париже. Когда он прибыл в Париж, управляющие «Стандард ойл» оказали ему всестороннюю помощь, а американский посол радушно принял его и поручил консульству без промедления выдать ему визу.

Итак, это был человек, что привлек меня к работе в Россию и ехал с моей семьей в поезде из Берлина в Москву. В то время мне показалось довольно странным, что мы мало виделись с Серебровским в первые дни; мы много времени провели вместе на Аляске, но в Москве я был забыт. Только когда прочел книгу Серебровского в 1936 году, причины «забывчивости» стали яснее.

Серебровский должен был немедленно доложить о результатах поездки Сталину. Он накопил массу информации об американской технологии горных работ, о том, как американцы строят фабрики и шахтерские поселки. Сталин сказал, что он доволен представленной технической информацией, и попросил Серебровского расширить ее по некоторым вопросам и опубликовать в виде книги, для своего рода контроля или плана создания золотодобывающей промышленности. Но он добавил, что не удовлетворен сведениями Серебровского об организации поставок, а также связях между горнодобывающим бизнесом, финансистами и банкирами. Очевидно, Серебровский не счел это важным, но Сталин сознавал значение данного аспекта для Советской России, как и для Америки.

Просмотрев карты, документы и материалы, которые Серебровский привез из Америки, Сталин сказал:

– Теперь мы знаем, как работает золотодобывающая промышленность в Америке и какие составляющие американских промышленных методов мы должны приспособить к нашим условиям.

Затем он дал указание Серебровскому как можно быстрее покинуть Москву, чтобы посетить все золотые рудники в Советском Союзе. Сталин сказал Серебровскому:

– Вы должны познакомиться не только с характером работы, но и с каждым работником отрасли. Выясните, в чем заключаются трудности этих людей, их слабые стороны, и там, на месте, помогите и направьте, поддержите их… Самое главное – не просто посетить шахты, осмотреться, поговорить с людьми и уехать. Дело не в этом. Вам нужно, будучи там, подробно, не жалея времени, поговорить с каждым руководителем, инженером, бухгалтером и рабочим, выяснить, как они живут и как трудятся. Вы должны сделать это таким образом, чтобы, когда уедете, каждый рабочий мог сказать, что Серебровский был здесь и дал нам такие-то конкретные инструкции и оказал помощь.

Это слова Сталина, переданные Серебровским. Для американца они звучат как отеческие наставления сыну или внушение учителя незрелому ученику. Как бы там ни было, Сталин отдал весьма важный приказ главному управляющему только что организованной корпорации, в которой предстояло работать сотням тысяч мужчин и женщин, рассеянных по территории не меньшей, чем площадь Соединенных Штатов. Прочитав это, я уже не был удивлен, что в первые годы пребывания в Советском Союзе не видел Серебровского месяцами!

Таковы некоторые факты, остававшиеся для меня неизвестными, когда я начал работу в советском тресте «Главзолото» весной 1928 года. Не думаю, что их знание чем-то помогло бы мне. Меня наняли, чтобы внедрить американские технологии в советской золотодобывающей промышленности, которая только создавалась, и наладить производство как можно быстрее. В то время для меня не имело бы большого значения, скажи мне кто-нибудь, что я занят на работе в отрасли промышленности, которая является детищем Сталина, да еще стала предметом ожесточенных споров среди коммунистических лидеров. На самом деле не думаю, что в то время имел какое-либо представление о том, сколь Сталин важная персона!

Глава 4
Сибирь становится нашим домом

Мы чувствовали себя намного увереннее, отправляясь из Москвы к месту первого настоящего назначения в России, потому что для меня наконец нашли англоязычного переводчика и он ехал вместе с нами. Никогда раньше я не полагался на переводчика, чтобы меня поняли, но теперь был очень рад его присутствию. Мы направлялись в Свердловск, столицу Уральского региона, где должны были пересесть на другой поезд и где, как меня заверили, нас встретит представитель с рудников.

Свердловск назван в честь известного большевистского лидера, который умер за несколько лет до этого; прежде город назывался Екатеринбург, в честь Екатерины Великой. В 1918 году там расстреляли царя Николая II и его семью. В 1928 году, когда мы впервые его увидели, это был довольно унылый российский провинциальный город, но уже заметны были признаки огромной строительной и промышленной активности, полностью изменившей его облик в последующие годы.

Мне сказали, что человек с Кочкарского рудника, который нас встретит, говорит по-английски, но, когда мы познакомились с ним у поезда, обнаружилось, что он ни слова не знает ни на английском, ни на одном другом знакомом мне языке. Это был венгерский коммунист, один из множества последователей венгерского коммунистического лидера Белы Куна, приехавших в Россию после поражения большевистского режима, на короткое время установленного в Венгрии после войны. Он показался мне довольно неприятным типом, и дело было не во внешности. Это впечатление усилилось, когда день проходил за днем, а он все твердил, приводя тот или иной довод, что выехать на рудники нет возможности. Однажды он сказал, что дороги непроезжие, потом сообщил, что мост разрушен.

В Свердловске нас поселили в гостинице, значительно менее приятной, чем в Москве, и такой же дорогой; но в этом случае мне приходилось платить за себя и семью. Поэтому я становился все более нетерпелив из-за долгой задержки и, наконец, сказал венгру, что, если мы не уедем в течение двадцати четырех часов, я возвращаюсь в Москву. Дела тут же уладились, и он сообщил, что мы можем отправляться в путь. Я оплатил огромный счет за двенадцать дней, что мы прожили в гостинице, радуясь, по крайней мере, возможности уехать.

Только два года спустя, в разговоре с помощником управляющего Кочкарского рудника, я случайно узнал, что венгр намеренно задерживал нас в Свердловске, чтобы самому развлечься ночной городской жизнью. Не было абсолютно никаких причин не выехать на рудник из Свердловска в тот же день, когда мы прибыли туда из Москвы. Этому человеку сказали привезти нас, когда мы сами того пожелаем, и выдали деньги на оплату гостиничного счета. Поручение ему дали прежде всего потому, что он притворился, будто говорит по-английски. Каждый день он телеграфировал на рудник, что мы делаем покупки и пока не хотим выезжать. А тем временем тратил деньги, выданные для оплаты наших счетов за гостиницу, на себя и хорошо провел время за наш счет.

В 1937 году, примерно в то время, когда я готовился навсегда уехать из России, советские газеты сообщили об аресте Белы Куна и многих его венгерских последователей-коммунистов. Если они все были такими, как тот человек, я удивлен, что этого не случилось с ними раньше. Но многие русские довольно простодушны, и иностранцы могли бы легко их обмануть, если бы только захотели.

В то время были в России и другие иностранцы, такие же хитроумные, как тот венгр. Они и помогли разрушить природное дружелюбие русских по отношению к зарубежным гражданам.

Этот досадный опыт помог по достоинству оценить радушный прием, оказанный нам, когда мы прибыли на рудник. Железнодорожный путь от Свердловска на юг проходит по живописной местности; весна в Западной Сибири так же желанна и красива, как на Аляске. Полевые цветы во множестве росли в степи, богато изукрашенным ковром расстилаясь по ровной земле.

Люди на руднике были дружелюбными и доброжелательными. Нас провели в огромный семнадцатикомнатный окруженный парком бревенчатый дом, который построили для управляющего французской горнодобывающей концессией до войны, где были все удобства, какие мы только могли пожелать. Нам сказали, что весь дом в нашем распоряжении, хотя у нас не было возможности обставить, отапливать, а значит, и использовать больше пяти комнат. Там была также большая застекленная солнечная веранда, выходящая в некогда обширный сад.

Природное гостеприимство русских в то время не было еще отравлено шпиономанией и организованными кампаниями, направленными на возбуждение подозрений против всех иностранцев. Мы едва успели осмотреться в нашем новом доме, как подъехали конные экипажи и нас отвезли в просторный дом управляющего рудником, который организовал для нас роскошный ужин в русском стиле, на который пригласил большинство инженеров с семьями для встречи с нами. Это было только началом целой серии званых обедов, которые продолжались более недели. Большинство этих замечательных людей не владели иностранными языками, и у наших переводчиков было много работы; моя жена нашла себе собственную переводчицу в Свердловске, которая также должна была помогать ей по хозяйству. Но кругом царило такое единодушие, что не так уж и требовалось знание языков.

Жизнь в Кочкаре летом 1928 года мало отличалась от той, которую мы вели на Аляске. Зато она здорово отличалась от того существования, которое вели в российской глубинке десятью годами позднее. Мои маленькие дочери подружились с русскими детьми и вскоре немного освоили русский язык; мы с женой начали учить русский в свободное время. У нас находилось много поводов говорить по-русски, поскольку мы были единственными иностранцами в Кочкаре и не встретили ни одного иностранца на протяжении еще полутора лет. Но люди были настолько дружелюбны, а жизнь – так приятна, что мы наслаждались ею.

Мне выделили экипаж, чтобы ездить на рудник и обратно домой; возница, который управлял экипажем, – высокое нескладное существо, щеголял в пальто, которое, вероятно, когда-то принадлежало кучеру какого-нибудь русского аристократа. Лошадь была еще более неуклюжей, чем возница, но тем не менее носила впечатляющую кличку Интеллигенция. В то время коммунисты подвергали критике класс интеллектуалов в России за предполагаемый саботаж большевистской системы. Мой возница, будучи убежденным сторонником коммунистов, назвал лошадь Интеллигенция, чтобы выместить на несчастном животном неприязнь ко всему просвещенному сословию. Он выкрикивал хриплым голосом «Интеллигенция» со всей возможной неприязнью; затем опускался кнут на спину этого символа предполагаемого класса-предателя.

Я принял как должное, что это странное существо – мужчина, и прошло некоторое время, прежде чем, к своему удивлению, обнаружил, что мой возница – женщина, причем молодая.

У руководящих работников в Кочкаре было даже больше прислуги, чем у того же класса в других странах. Это было необходимо из-за примитивных методов ведения домашнего хозяйства. Нашей первой домработницей была краснощекая крестьянская девушка, очень хорошенькая и добродушная. Однажды, вскоре после нашего приезда, она объявила моей жене, что выходит замуж. Жена проявила естественный интерес и спросила, давно ли та знает жениха.

– О, я его совсем не знаю, – ответила девушка. – Видела только один раз.

Жена удивилась и спросила, как это вышло. Девушка объяснила, что молодой шахтер встретил ее по пути на рынок, куда она ходила каждый день за продуктами для нас, и спросил, откуда она родом. В следующее воскресенье он отправился в ту деревню, разыскал ее отца и попросил разрешения жениться на его дочери. Все решилось без участия девушки.

– И тебе это нравится?! – воскликнула моя жена.

– О, все в порядке, – деловито ответила девушка. – Отец велел мне выйти за него, а парень, кажется, хороший.

Феминизм в Советской России не был развит среди простых людей, хотя с момента революции прошло одиннадцать лет. Должен сказать, брак действительно оказался довольно удачным.

В наш первый год в России жизнь текла медленно. Кочкарский рудник не работал по воскресеньям, все отдыхали, идея непрерывного производства нигде не прижилась. В окрестных степях можно было вдоволь поохотиться на уток – мое любимое занятие на Аляске. Я нашел среди русских знакомых несколько человек, которые не меньше меня любили охотиться, и мы составили дружную компанию. А когда погода была особенно хорошей, устраивали семейные пикники в лесу или на берегу реки.

Страна, люди и жизнь нас вполне устраивали. Мы не платили за квартиру, а еда была обильной и дешевой. Яйца стоили рубль за сотню, то есть полцента за штуку. Другие цены были сопоставимые. Крестьяне привозили свою продукцию на большой рынок и торговали с телег или раскладывали свои овощи, фрукты, мясо, яйца и сыр на земле и проводили день в общении, пока распродавали продукты.

Работа поглощала каждую частичку моей энергии. Серебровский направил меня в Кочкар, потому что это был первый советский золотодобывающий рудник, который должен был получить современное оборудование. Он планировал после того, как я восстановлю эти шахты, использовать их в качестве полигона для обучения в золотодобывающей промышленности. Когда я приехал, производство как раз запускалось. Некоторые из этих шахт разрабатывались в течение ста пятидесяти лет, и в одном месте еще сохранились следы от старинного устройства, где дробили золотую руду с помощью конной тяги. Раньше рудники разрабатывали три группы: русские, английские и французские компании. Теперь все они были подчинены центральному золотодобывающему тресту и оборудованы современной импортной техникой.

Однако во время революции и Гражданской войны все рудники были затоплены, большинство насосов Корниша – разрушены, паровая электростанция не работала. То, что осталось от мельницы для переработки золотосодержащей руды, сочли слишком изношенным и устаревшим, чтобы восстанавливать. Я обнаружил, что проходческие работы уже ведутся на некоторых шахтах, приходилось спускаться на глубину ста пятидесяти метров, прежде чем можно будет добывать руду. Имелось новое мощное насосное оборудование против обводнения на глубине более трехсот метров, и была заказана американская техника, рассчитанная на производительность до шестисот тонн ежедневно.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, какая огромная работа предстоит. Никто из рабочих не имел опыта механизированной горной добычи, и даже инженеры постарше никогда не видели нового оборудования, разве что на рисунках в каталогах. Я видел, что придется обучать каждого рабочего бурению, креплению, взрывным работам, эксплуатации техники и особенно техническому обслуживанию оборудования. Я надел горняцкую одежду и пошел в шахту вместе со всеми и следовал этой практике на протяжении всего времени, пока работал в России.

У меня был забавный случай со старым русским шахтером вскоре после нашего прибытия в Кочкар и еще до того, как я узнал хоть слово по-русски. Однажды утром, проверяя шахту, я подошел к старику и увидел, что он неправильно использует бурильный молоток. Он держал его так, что механизм не мог работать на полную мощность. Я зашел ему за спину, обхватил его и положил руки поверх его рук на ручках бурильного молотка. Он удивленно обернулся и попытался высвободиться, но я, не ослабляя хватки, ободряюще кивнул, показывая, что собираюсь научить его для его же блага. Объяснить все равно ничего не мог.

Вскоре он, казалось, вроде бы понял принцип действия, и я его отпустил. Когда я продолжил путь, он бросил бурильный молоток и направился к цепной лестнице, ведущей из шахты. Я видел, что он возмущен, поэтому подошел к лестнице, схватил его за отвороты брюк и, не говоря ни слова, стащил вниз, поднял молоток и вложил ему в руки. Жестом я велел ему продолжать, что он и сделал.

Очевидно, кто-то заметил этот инцидент, и вскоре слухи о нем распространились среди шахтеров. Впоследствии я слышал о нем и на шахтах в отдаленных частях России, за тысячи миль от Кочкара. В конце концов, эта история была подхвачена автором учебника по горному делу и использована в качестве примера того, как инженерам следует спускаться в шахты и работать с шахтерами.

Однако люди в Берлине сказали мне правду, что по русской традиции инженеры и служащие хорошо одеваются и сидят у себя в кабинетах, подальше от грязных шахт. Однажды, вскоре после того, как я приехал в Кочкар, к нам на рудник прибыла на практику группа из двухсот студентов, в большинстве своем они только начали обучение в университете. Трест «Главзолото» в спешном порядке организовал специальные учебные заведения для подготовки пополнения горных инженеров, а несколько уже существовавших горных академий быстро расширялось, чтобы обеспечить растущую необходимость в техническом персонале.

Проходя по руднику, я увидел группу молодых коммунистов с блокнотами и карандашами, делающих зарисовки техники. Я собрал нескольких из них вокруг себя и предложил сразу же приступить к работе в шахте. Я сказал им, что, выполняя различные операции, они приобретут знания значительно быстрее, чем любым другим способом, и впоследствии смогут легче обучать рабочих.

Они возмутились и сказали мне, что учатся на инженеров, а не на рабочих. Я решил настоять на своем и распорядился, чтобы их не допускали на рудник, если они не будут следовать моим указаниям. Некоторые попытались протестовать; они требовали объяснений, с какой стати иностранец запрещает советским гражданам находиться на территории их собственности, и даже обратились в свои институты за помощью.

К счастью для моего престижа, власти поддержали меня и приказали студентам поступать так, как я предложил. Если молодые люди и уступили поначалу с большой неохотой, впоследствии они приняли мою точку зрения. Через несколько недель меня посетила делегация и поблагодарила от имени группы за то, что показал им, как извлечь максимум пользы при ограниченном времени пребывания в шахте.

Этот инцидент пролил свет на удивление Серебровского на Аляске, когда он встретил главного управляющего крупнейшим золотодобывающим рудником выходящим из туннеля в рабочей одежде и садящимся обедать вместе с шахтерами. Я видел, что русские, даже при советской системе, еще далеки от наших американских форм промышленной демократии. Все так и остается; хотя, должен сказать, власти пытаются разрушить кастовые границы между простыми рабочими и так называемыми специалистами.

Примерно в то же время произошел еще один эпизод, который ускорил мое изучение русского языка. Переводчица моей жены, молодая коммунистка из Свердловска, была очень амбициозна и не удовлетворялась тем, что давала указания кухарке о том, что нам приготовить. Она просила меня позволить ей переводить технические материалы в конторе. Однажды, когда мой переводчик куда-то уехал, я позволил девушке мне помочь.

Среди наших самых ценных механизмов тогда был американский бурозаправочный станок. К сожалению, однако, оригинальные штампы были утрачены, а заменители местного производства оказались неудовлетворительными, поэтому я написал телеграмму в Москву: «Sent me some American wet dollies an dies» – «Пришлите американских штампов и матриц» – и передал девушке, чтобы она перевела ее на русский язык.

Примерно через час мой кабинет неожиданно наполнился толпой встревоженных мужчин, включая телеграфиста, нескольких инженеров и управляющих персоналом шахт. Они сдерживали усмешки, по всей видимости не желая ранить мои чувства, и наконец один из них решился сказать, что я отправил в Москву очень странную телеграмму.

Я ответил, что в телеграмме не было ничего особенного, просто заказал необходимые детали для бурозаправочного станка. В глазах всех присутствующих появился радостный огонек, и телеграфист выбежал из комнаты. Моя амбициозная переводчица, как оказалось, превратила мою телеграмму в следующее русское послание: «Куколка американца обмочилась и умерла».

Я уже упоминал, как пытался в Москве получить сметы затрат для Кочкарского рудника, и молодой немецкий экономист, работающий на золотопромышленный трест, объяснял, что при советской системе нет никакой необходимости обращать внимание на затраты, потому что низкие затраты на одном руднике компенсируют высокие затраты на другом. Теория этого молодого человека, похоже, преобладала среди коммунистов в то время, но, разумеется, для меня была неприемлема. Я очень хорошо знал, что невозможно контролировать группу шахт, не обращая самого пристального внимания на издержки производства, затраты на рабочую силу и тому подобное, и не видел никакой разницы, находится рудник в России или на Аляске.

Как только познакомился с шахтами в Кочкаре, я стал копаться в цифрах выработки на одного человека и подобной информации и не без труда обнаружил, что производительность на человека в день составляет менее одной десятой части выработки американского рабочего на аляскинских шахтах. Даже с учетом неопытности и недостаточной подготовки российских шахтеров несоответствие было слишком велико и показывало, что сами методы производства имели серьезные недостатки.

Обдумав этот вопрос, я пришел к определенным выводам. Затем попросил коммуниста – управляющего рудника собрать русский административный персонал, включая инженеров, и представил им свои выкладки.

– Как я понимаю, проблема в том, что все ваши люди на повременной оплате, – сказал я. – По этой причине они вырабатывают только необходимый минимум. Им нужен стимул, чтобы они работали усерднее. Предлагаю ввести сдельную оплату или премии, а также предусмотреть возможность подрядной работы.

Мои предложения были встречены испуганным молчанием, и управляющий немедленно сменил тему. Один дружески настроенный инженер позже посоветовал мне больше не упоминать об этом предложении, потому что они расходятся с коммунистическими идеями и могут навлечь на меня неприятности.

Именно с такими проблемами сталкивались инженеры в Советской России в 1928 году. Коммунисты полностью контролировали ситуацию, как делают это до сих пор, но в то время они были еще более связаны своими фантастическими идеями, вроде той, о которой я упомянул. С годами они неохотно отказывались от своих фетишей, когда становилось ясно, что в них нет никакого смысла.

Сейчас, оглядываясь назад, трудно поверить, какие грандиозные изменения произошли в советской промышленности с тех пор, как я начал работу в России в 1928 году. Когда-то коммунисты не признавали сдельную работу, подряды и калькуляцию стоимости, а в последние годы все это стало неотъемлемой характеристикой их промышленной системы.

Глава 5
Я узнаю о кумысе

Уральские горы – линия, разделяющая Европу и Азию, и в нашем шахтерском городке Кочкар на Южном Урале нам каждый день напоминали, что мы живем в Азии. Племена, как русские называют азиатские народы, были расселены повсюду вокруг нас, и мы видели представителей дюжины различных расовых групп.

Среди наших рабочих на шахтах было много татар. Эти люди сильно отличаются от представителей других племен – они лучше развиты физически и более продвинуты, если говорить об их образе жизни. Татары утверждают, что происходят от Золотой Орды – одной из групп победоносных монгольских армий, захлестнувших Россию и часть Европы много веков назад и долго правивших в этой части света.

Несколько поколений назад татары стали отказываться от кочевой жизни скотоводов. Они осели и стали круглый год жить в глинобитных и деревянных домах. Они содержали себя в чистоте, как русские, и проявляли больше способностей, чем другие племена, к освоению промышленных профессий. Многие из них еще до революции работали шахтерами, и я обнаружил, что именно татары являются лучшей рабочей силой в этом регионе.

Но они оставались очень простыми людьми, как показала моя встреча с одним из татарских рабочих вскоре после приезда в Кочкар. Как-то раз воскресным утром этот шахтер позвонил в мою дверь и напомнил, что в русской церкви сегодня особый религиозный праздник. Он пожелал мне всего наилучшего, затем многозначительно добавил, что управляющий, живший в этом доме до революции, наливал по стакану водки каждому, кто приходил к нему с добрыми пожеланиями в праздничные дни, тем самым намекая, что я обязан делать то же самое.

Я достал бутылку водки и маленький стаканчик для виски. При виде его лицо татарина вытянулось, и он сообщил, что прежний управляющий всегда наливал высокий стакан. Я поддержал традицию, и татарин, наполнив стакан до краев, попросил что-нибудь на закуску.

Мы только что приготовили ветчину на ужин, я отрезал ему кусочек и сделал бутерброд. Мужчина залпом выпил полный стакан водки, потом откусил от бутерброда. Неожиданно его лицо побагровело. Он взглянул на меня так, будто я его отравил, швырнул бутерброд на пол и выбежал из дома, словно за ним кто-то гнался. Тогда я не мог понять, что не так, и лишь позже узнал, что татары – мусульмане и есть свинину – против их религиозных принципов.

В 1928 году, насколько я мог наблюдать, коммунисты еще не сильно вмешивались в жизнь азиатских племен. Позже я увидел, как партийные реформаторы перевернули быт этих людей с ног на голову, пытаясь полностью разрушить их социальные обычаи и изменить образ жизни. Последовало обострение отношений, которое сохранилось до сих пор. Племена желали сохранить старые традиции, которые коммунистические реформаторы так старались изменить.

Однако ничего подобного еще не начиналось, когда я только приехал в Кочкар. Татарские шахтеры отправляли свои мусульманские религиозные обряды без заметного вмешательства. На некотором расстоянии от рудников, в степях, жили настоящие кочевые племена, ставившие летом палатки из шкур – юрты, а на зиму переселявшиеся в деревянные дома в поселке. Эти племена получали средства к существованию, выращивая скот – верблюдов, молочных кобыл и овец. Эти животные давали им еду, одежду и кров.

Кочевые племена в районе Кочкара состояли в основном из башкир и киргизов. Это были опытные наездники. В городах они и одевались, и вели себя не так, как татары. Я часто натыкался на их черные войлочные палатки в ходе охотничьих вылазок и инспекционных поездок и порой даже останавливался, чтобы поговорить с ними. Они неизменно настороженно относились к русским, но меня – иностранца – принимали как равного.

Эти племена держались особняком, старались как можно меньше общаться с русскими жителями городов. Все они были мусульмане и добросовестно исполняли свои религиозные обряды. Полагаю, духовные руководители предупредили их, ничуть не греша против истины, что коммунисты против религии. По городским меркам все они были грязные и нецивилизованные, мало кто из них умел читать и писать.

Башкиры и киргизы приезжали в Кочкар лишь изредка, чтобы посетить базар и обменять часть своих животных и продукты животноводства на промышленные товары. У них были очень скромные потребности, которые они научились удовлетворять самостоятельно. Среди них была распространена полигамия. Один вождь киргизского племени как-то похвастался мне, что у него одиннадцать жен и восемьдесят восемь детей.

По степям также были разбросаны станицы оренбургских казаков, которые не были азиатскими племенами, как те, о которых я рассказал, пришли на границу за несколько поколений до этого и постепенно создали своего рода собственную племенную организацию. Казаки – это одновременно земледельцы и всадники, которые время от времени становятся профессиональными бойцами. Они исповедуют традиционную русскую религию и держатся в стороне от мусульманских кочевых племен.

Казаки, будучи профессиональными бойцами, принимали активное участие в мировой и других войнах. В ходе некоторых кампаний они проникли далеко вглубь Европы и получили представление о мире. Возвратившись на Урал после войны, они переименовали свои города и селения в честь городов, в которых побывали во время странствий.

Во время поездок по Кочкару я встречал казачьи селения Париж, Берлин и Лейпциг. Эти станицы являли собой весьма красочное зрелище в праздничные дни, когда мужчины надевали свои яркие мундиры царского времени и прохаживались по улицам, произносили тосты за царя и ругали новую власть. В то время подобное поведение еще допускалось.

Однажды я совершал поездку по степи в единственном автомобиле, принадлежавшем администрации рудника, – американской почти новой машине и весьма быстроходной, отчего на ней совершались только дальние поездки. Подъезжая к одной из казачьих станиц, мы увидели издалека нечто похожее на пыльную бурю. Вскоре поняли, что это массовая драка, в которой участвуют все мужчины и женщины селения.

Они использовали любое оружие, которое попадало под руку, включая камни весьма значительных размеров и даже балалайки и гармони, на которых некоторые из них играли до начала сражения. После того как возбуждение немного улеглось, мы расспросили некоторых участников и узнали, что это был один из больших церковных праздников – Троица, в который по традиции следовало урегулировать все споры между родственниками, соседями и друзьями.

Праздник проходил два дня в июне. Утром первого дня каждый житель деревни надевал лучшие одежды, а те, кто могли себе позволить, выкладывали ковровую дорожку от своего дома к церкви. Все они посещали церковные службы, независимо от того, насколько много внимания уделяли религии в остальное время, затем возвращались домой, скатывали ковры до следующего года и начинали ходить в гости – от одного дома к другому.

Крепкие напитки были в порядке вещей в каждом доме, и после нескольких визитов действие водки становилось очевидным. Изрядно набравшись спиртного, люди начинали вспоминать все споры минувшего года, все оскорбления, которые стерпели или которые им почудились. Постепенно они доводили себя до такого исступления, что начиналась драка.

По традиции драка длилась с полудня до вечера первого дня и продолжалась утром второго, с перерывом, разумеется, чтобы подлить масла в огонь в виде очередной порции выпивки. К концу второго дня все мужчины и женщины должны были протрезветь и забыть о своих разногласиях до следующего года. Казаки заверили нас, что эта традиция очень хорошо работает, потому что, когда в любое другое время года возникал спор, всегда кто-нибудь напоминал спорящим, что свои разногласия они смогут уладить, когда наступит праздник Святой Троицы, и в станице царит мир в течение 363 дня в году.

После того как я наладил работу на руднике в Кочкаре, мне было поручено совершить инспекционные поездки в соседние шахтерские районы, и таким образом я узнал кое-что из жизни других племен, которые свободно кочевали по степям и едва ли имели представление о существовании такой системы, как большевизм. Эти племенные группы были расселены по всему Южному Уралу и бескрайним степям Казахстана, обширной советской республики к югу от Урала.

Ближе к концу 1928 года я получил указание посетить Башкирию, основное место обитания башкир, кочевников, с которыми уже был немного знаком, поскольку встречал их в степях близ Кочкара. Из Башкирии прислали специалиста, который должен был сопроводить меня к золотым рудникам. Человек, присланный за мной, был одним из немногих башкир, которому доводилось бывать за пределами территории, по которой кочевали его сородичи. Более того, он прошел долгий путь: его отправили в Америку для обучения профессии инженера-механика, и он получил образование в технологическом институте Карнеги.

Этот американизированный башкир счел своим долгом познакомить меня с общественной жизнью Башкирии того периода. Кульминацией моей поездки стал вечер, проведенный в гостях у башкирского короля кумыса. Кумыс – это перебродившее кобылье молоко, приготовленное в больших кожаных мешках. Он немного опьяняет и крайне популярен у кочевников.

Однажды утром меня представили старому кочевнику с проницательным взглядом, и он пригласил меня и моего сопровождающего поужинать с ним. Нас провели в большую юрту, пол и стены которой были покрыты прекрасными коврами. Хозяин извинился, когда я вошел, и продолжал извиняться на протяжении всего вечера, потому что его жена номер один куда-то уехала и взяла с собой его лучшую юрту. Поэтому ему приходится принимать меня в юрте жены номер два.

В юрте не было никакой мебели. Но посередине стояли две большие лакированные кадки. Одна из них, как я позже узнал, была наполнена кумысом, а другая – чем-то вроде тушеной баранины. Рядом с кадками стояли четыре лакированные чаши, вмещающие около литра, по одной для каждого из нас. Хозяин и два других башкира сели на пол, скрестив ноги. Я тоже кое-как устроился.

Между тем хозяин по локоть погрузил руку в рагу и какое-то время возился, сгоняя большую часть бараньего жира на мою сторону. Похоже, меня чествовали таким образом как заморского гостя. Тем временем у меня судорогой свело ноги от непривычной и неудобной позы. Не придумав ничего лучшего, я приподнял одну стенку юрты, улегся на живот, выставив ноги наружу, достал складной нож и стал направлять к себе наименее жирные куски баранины. Ибо если и есть что-то, чего я терпеть не могу, так это бараний жир.

Мои действия, как вскоре выяснилось, были непростительным промахом. Хозяин дал понять переводчику, что он оскорблен тем, что я отверг бараний жир. Похоже, назревал международный скандал. К счастью, в этот момент я вспомнил случай, который произошел у меня несколько недель назад с шахтером-татарином, которого я накормил свининой.

С серьезным лицом я объяснил переводчику, что религия не позволяет мне есть бараний жир, точно так же, как его религия запрещает ему есть свинину. Технический специалист из Карнеги передал эту дезинформацию не моргнув глазом, и наш хозяин полностью удовлетворился этим объяснением. Башкиры выпили по пять или шесть мисок кумыса, пока я тщетно пытался осилить хотя бы одну, и прикончили рагу, на которое ушел целый жирный баран. Башкиры – на них были рубашки без рукавов – продолжали доставать мясо из кадки руками. Они погружали туда руки по локоть и облизывали жирный соус, который тек по их рукам до плеч.

Позже вечером мы сели на лошадей и преодолели по степи около десяти миль до башкирского зимнего поселения. У некоторых башкир, тех, кто побогаче, были деревянные дома, и в одном из них мне устроили прием. Около двадцати человек, все мужчины, сидели, скрестив ноги, на деревянном полу. Единственный предмет мебели в доме, деревянный стол, был занят двумя молодыми людьми, которые играли для нас народные песни на длинных деревянных самодельных флейтах. Затем по двое и по трое вошли женщины, исполнили для нас несколько весьма необычных грациозных местных танцев и ускользнули. Моя ошибка за ужином была прощена и забыта, и мы расстались поздно вечером лучшими друзьями.

Так жили башкиры и другие азиатские племена в 1928 году. Коммунистической революции было уже одиннадцать лет, но эти степные народы она почти не затронула. Некоторые молодые люди начинали проникаться новыми идеями. Коммунисты поощряли их стремление порвать со старой жизнью. Но большинство племен продолжали придерживаться вековых традиций.

Как мне вскоре стало ясно, я прибыл в Россию как раз вовремя, чтобы успеть увидеть традиционную жизнь племен. Коммунисты уже объявили, что кочевая жизнь деморализует и должна быть прекращена, хотя я тогда этого не знал, как, впрочем, и члены племен. В штаб-квартире коммунистов в Москве уже намечался новый образ жизни для племен скотоводов и одновременно для многих других групп людей в России. Проводились кампании, направленные на то, чтобы разрушить социальную, экономическую и культурную жизни племен и направить их по новому пути к тому образу жизни, который коммунисты считали более подходящим и полезным для них и для большевистской системы.

Так получилось, что я видел большую часть процесса, который русские называли деномадизацией. Простыми словами это означает полное разрушение старой племенной организации кочевых народов и их превращение, путем убеждения, если возможно, или, при необходимости, силой, в оседлых крестьян под контролем государства или в наемных работников государственных предприятий и шахт. Работа на трест «Главзолото» заставляла меня путешествовать по тем регионам, где велась реорганизация кочевых племен, и я следил за процессом с самого начала. Кое о чем я расскажу позже. Я смог лучше понять, что происходит, потому что прибыл в Россию как раз вовремя, чтобы оценить, насколько велики различия между старой и новой жизнью племен.

Глава 6
Непризнанная революция

Отправляясь в Россию, я, конечно, знал, что в этой стране в 1917 году произошла революция и что за ней последовали годы Гражданской войны. Познакомившись с некоторыми русскими, я увидел, что страдания тех лет оставили глубокие, порой неизгладимые следы; Гражданская война была частой темой для разговора и любимым сюжетом для пьес, как, собственно, и сейчас. Я уверен, большинство русских не хотели новых революционных потрясений.

Поскольку, как я понял, русская революция закончилась, мне не приходило в голову, что страну ждет еще одно социальное потрясение, почти такое же глубокое и неприятное, как и первое. Я не предвидел ничего подобного и в то время недостаточно хорошо знал Россию, чтобы оценить значение этой второй русской революции, тогда как она проходила у меня на глазах.

Но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что события 1929 года и последующих лет были столь же революционными, как и периода после 1917 года. Я наблюдал второй общественный переворот вблизи и могу засвидетельствовать, что он принес столько смятения, горечи и страданий, что революция 1917 года вряд ли была хуже. Из этой второй революции выросла гражданская война нового типа, когда брат пошел на брата и русский на русского точно так же, как в предыдущее десятилетие. Трагедия второго социального потрясения в том, что ей, кажется, нет конца.

Наша семья приехала в Россию в то время, когда последствия первой революции и Гражданской войны были почти совсем устранены и люди вели довольно спокойную жизнь. Так было, по крайней мере, в нашем рудничном городке на Урале. В Кочкаре жизнь протекала довольно гладко в течение первых восемнадцати месяцев нашего пребывания. Жизнь, я бы сказал, была вполне естественной для не слишком благоустроенного рудничного городка; нам, во всяком случае, она казалась вполне терпимой и даже приятной.

Конечно, были трудности; невозможно было набрать тысячи совершенно неумелых рабочих, которые никогда не видели современной горной техники, и надеяться вести дела на механизированных рудниках без множества неудач. Я мог бы привести несколько примеров того, что случалось с дорогим импортным оборудованием на нашем американском руднике за то время, пока мы его запускали, от которых у инженера волосы встали бы дыбом.

У русских, как рабочих, так и коммунистов-управленцев, сложилось преувеличенное впечатление о возможностях американской техники; отказавшись от Бога, они поставили машины на место старых богов. И они даже не задумывались, что с этими машинами нужно бережно обращаться, чтобы те работали; оборудование на шахтах и повсюду в мире изнашивалось быстро, а у нас особенно, поскольку советские рабочие не имели представления о том, как обращаться с техникой.

Тем не менее, так или иначе, нам удалось запустить Кочкарский рудник, а также новую американскую обогатительную фабрику. Наше предприятие было самым прогрессивным в отрасли, и тысячи студентов проходили здесь практику, чтобы получить представление о механизированной добыче полезных ископаемых. Затем они сразу отправлялись на новое место работы и приступали к делу.

Я достаточно хорошо узнал советскую промышленность, чтобы понять, что роль человека, который управляет процессом, значительно больше, чем в Соединенных Штатах. Серебровский бывал повсюду и везде оставил свой след; его воспринимали как сурового, но справедливого диктатора и неукоснительно подчинялись его приказам. Серебровский доминировал над другими русскими отчасти благодаря своей неиссякаемой энергии, которая гораздо реже встречается у руководителей в России, чем в нашей стране. Добыча золота неуклонно росла как на рудниках, так и на россыпных месторождениях, новые методы и оборудование внедрялись настолько быстро, насколько можно было получить оборудование из-за рубежа и научить людей на нем работать.

Я добился того, что золотодобывающее предприятие Кочкара работало достаточно стабильно, чтобы его можно было на длительное время оставлять под контролем других руководителей, и меня стали постоянно посылать на другие рудники, инспектировать новые или восстанавливаемые предприятия и составлять программы их развития. Мое знание русского языка достигло такой степени, что я мог обходиться без переводчика, и это мне очень помогало. Я считаю, что значительная часть моих достижений в России была обусловлена именно знанием языка.

Первые задания за пределами Кочкара я получил еще до конца 1928 года, а в 1929 году инспекционные поездки стали регулярными. За это время я не только посетил все золотые рудники Южного Урала, но и побывал в Башкирии. Также я начал ездить в Казахстан, который позже стал одной из главных областей развития добычи не только золота, но и других важных полезных ископаемых, в частности угля, железа, свинца, цинка и меди. Для горного инженера было захватывающим опытом взглянуть на некоторые из этих месторождений в Казахстане, практически неизвестных в то время за пределами России, и убедиться, насколько важны некоторые из них.

Вплоть до зимы 1929 года дела шли так хорошо, как и следовало ожидать, не только в золотодобывающей промышленности, но и в других отраслях, с которыми я был знаком. Коммунисты начали форсировать темпы промышленного развития, и в воздухе витали слухи о гораздо более грандиозных планах. Мне тогда казалось, что добиться большего практически невозможно, учитывая тот факт, что имелось очень мало квалифицированных рабочих, инженеров и управленцев. Мне было больно видеть вокруг себя столько потерь: отходы руды, нерациональное использование техники и человеческого труда. Но я не мог предвидеть, что это было каплей в море по сравнению с тем, что произойдет чуть позже.

В начале зимы 1929 года я решил съездить в Штаты, чтобы отдать двух своих дочерей в школу. Да и сам я устал и нуждался в передышке. Серебровский согласился отпустить меня и предложил, пока я буду в Штатах, подыскать десяток первоклассных американских инженеров в сфере золотодобычи нам в помощь. Он намекнул, что золотодобывающая промышленность получила отличный старт и расширение ее пойдет нарастающими темпами. Я понял, что новые американские инженеры также потребуются для медных, свинцовых, цинковых и железных разработок, где три-четыре специалиста из Америки уже работали с зимы 1927 года. Это было начало великого американского вторжения, в результате которого наша колония горных инженеров за два года выросла до 175 человек. Затем политика поменялась и наша численность стала постепенно сокращаться до лета 1937 года, когда закончилась моя миссия в России. Я оказался не только первым, но и последним из нашей группы.

Когда зимой 1929 года я уезжал в отпуск из России, процесс, который я назвал второй коммунистической революцией, еще не начал разворачиваться в полной мере. Жизнь в Кочкаре оставалась такой же, какой она была, когда мы приехали туда в мае 1928 года. Темп жизни немного ускорился, но и только. Крестьяне по-прежнему приезжали на рынок в своих примитивных телегах, нагруженных овощами и сухофруктами, яйцами и курами, сыром и другими продуктами, которые продавали по весьма разумным ценам. Кочевники все еще странствовали по степям или устраивались на зиму в глинобитных домах, которые строили для этой цели. У них все еще были громадные стада верблюдов, молочных кобыл и овец.

В Кочкаре процесс «ликвидации» так называемых нэпманов, или мелких частных розничных торговцев, был начат, но не завершен; однако он зашел достаточно далеко, чтобы помешать снабжению одеждой и промышленными товарами. В 1928 году мы без труда получали почти все, что нам было нужно, хотя качество большинства товаров и казалось нам низким. Но уже в 1929 году в магазинах наблюдался дефицит некоторых видов товаров; самые успешные частники попали под пресс коммунистических властей и исчезли. Их магазины передали так называемым кооперативам, которые в значительной степени испортили бизнес. Однако цены на продукты и промышленные товары оставались примерно такими же, как и сразу после нашего приезда.

Я уехал в Штаты без ощущения, что в России произошли какие-то большие перемены за те полтора года, которые мы там провели, и что какие-то перемены ожидаются. Конечно, я знал о так называемом пятилетием плане, но в то время он рассматривался просто как план ускоренной индустриализации страны; его истинный смысл еще не был ясен сторонним наблюдателям, как и большинству русских.

Мне не составило труда найти первоклассных американских горных инженеров для работы в России: к тому времени, когда я приехал в Нью-Йорк, депрессия у нас была в самом разгаре. Но я неудачно начал работу с десятью претендентами, которых нанял, описав, по моему мнению, реальные условия в России. Поскольку я приехал из Москвы всего несколько недель назад, они, естественно, подумали, что я знаю, о чем говорю, да я и сам так считал. Я сказал им, что они могли бы легко прожить в России на триста рублей в месяц; пообещал, что им будет доступна хорошая еда в большом количестве и по очень низким ценам. Я заверил их, что в магазинах одежды и галантереи вполне приличный выбор товаров.

Я вернулся в Россию с несколькими инженерами, которых убедил подписать контракт на два года, но за время моего отсутствия все здесь так сильно изменилось, что я ничего не узнавал. Коммунисты устроили свою вторую революцию и надолго погрузили страну в состояние неразберихи.

Я оказался в эпицентре того, что компетентные люди назвали одним из величайших социальных потрясений в истории, но у меня не было достаточного опыта, как я уже сказал, чтобы понять многое из происходящего, помимо деталей, которые видел собственными глазами. И я могу засвидетельствовать, что смятение в моем собственном сознании было таким же, как и в сознании большинства советских граждан, с которыми я встречался.

Казалось, что сильнейшее землетрясение изменило значительную часть привычной для нас жизни. Мои старые знакомые в Кочкаре пребывали в замешательстве, не понимая, что на них обрушилось. Нормальная деятельность городка была полностью расстроена; магазины, рынок, деньги и образ жизни людей стали другими.

Во-первых, мне было ясно, что Россия вступила в период стремительной инфляции, подобной той, которую Германия пережила несколько лет назад. Когда я уезжал из Кочкара, за один рубль все еще можно было купить четырех цыплят, или сто огурцов, или сто яиц, или двадцать арбузов, или шесть фунтов мяса. На рынке было полно самых разнообразных местных продуктов питания, о чем я рассказывал ранее, а также привозных апельсинов, лимонов и рыбы. Магазины одежды и промышленных товаров имели хороший ассортимент.

За несколько месяцев моего отсутствия цены совершенно вышли из-под контроля. Сливочное масло, которое раньше стоило пятьдесят копеек, или полрубля, за килограмм, теперь имело цену восемь рублей (сегодня оно стоит шестнадцать рублей, причем самого низкого качества). Яйца, которые раньше стоили рубль за сотню, теперь – рубль за штуку. Несколько месяцев назад мы могли купить целую телегу картофеля за пятнадцать рублей, теперь же нам приходилось платить двадцать рублей за небольшое ведро.

Представляю себе, что думали американские инженеры, приехавшие со мной в Россию. Я пообещал им: они смогут прожить на триста рублей в месяц, но было ясно, что теперь не прожить и на тысячу. Они, должно быть, решили, что я приукрасил и другие условия. Я сказал им, что в магазинах довольно приличный ассортимент товаров, они же нашли их полупустыми. Я сказал им, что в изобилии хорошая еда по низким ценам; они обнаружили, что продукты трудно достать, а цена возмутительно высока. Крестьянский рынок в Кочкаре, где я однажды видел одновременно до полутора тысяч телег со всевозможными продуктами, сократился до полудюжины жалких повозок с сидящими на них унылыми крестьянами.

Так много всего происходило одновременно, что никто, казалось, не понимал, в чем дело. Мужчины и женщины, с которыми я общался, были слишком заняты и измотаны, чтобы задуматься о том, что происходит. Добыть достаточно еды и одежду для себя и своей семьи с каждым днем становилось все труднее, на это требовалось затратить много энергии и времени. Промышленность развивалась более быстрыми темпами, и этот темп отнимал все силы и у рабочего, и у управленца. Все газеты, книги, журналы и радиостанции в стране контролировало правительство, которое, в свою очередь, контролировали коммунистические политики. Используя все средства массовой информации, коммунисты приводили одни и те же объяснения происходящего. Большинство людей вокруг меня либо принимали эти объяснения, либо молчали, если у них были какие-то сомнения, как делают и сегодня.

Оглядываясь сейчас на этот период, в свете того, что стало известно позже, я прихожу к выводу, что единственные, кто знал суть совершающего в это время, – коммунистические лидеры в Кремле. Они разработали для себя программу реформ, но держали ее истинные цели в секрете, как генералы армии, которые наметили внезапную операцию против врага.

В данном случае «враг» состоял из всех групп, которые, как предполагалось, не должны были быть «социализированы», и всех других, которые по той или иной причине угрожали помешать коммунистической кампании. Генералы в Кремле намеревались уничтожить все эти группировки тем или иным способом.

Революция 1917 года была направлена против императорской семьи, аристократов, крупных коммерсантов и землевладельцев; она отменила частную собственность на банки и железные дороги, шахты, леса, фабрики и крупные поместья. Затронуло это не так уж много людей – всего три или четыре миллиона; многие из них бежали из страны; те, кто остался, все еще подвергались остракизму, вынуждены были выживать, опускаясь все ниже по социальной лестнице.

Но теперь, дав стране несколько лет на восстановление, коммунисты снова взялись за реформы, и на этот раз дело касалось гораздо более крупных социальных групп, миллионов там, где революция 1917 года затронула только тысячи. Самой большой работой, которую они взяли на себя, поистине огромной, была реорганизация крестьянства, которое в то время составляло около 85 процентов всего населения. Коммунисты развернули кампанию по лишению собственности миллионов наиболее успешных мелких сельхозпроизводителей, которым было присвоено неприятное прозвище «кулаки», и превратили все крестьянство в дольщиков государственных или контролируемых государством крупных ферм, использующих сельскохозяйственную технику. Следует отметить, что к этому времени все российские фермеры были бедны по американским стандартам; действительно зажиточные землевладельцы лишились собственности еще в 1917 году.

Эта вторая революция была направлена не только против фермеров, но и против частных торговцев или нэпманов, которые открыли магазины в городах, поселках и деревнях, и теперь все их имущество подлежало конфискации; против кочевников. Также она коснулась кочевых племен, которые жили в степях на протяжении веков; и некоторых других небольших групп.

Для этой масштабной кампании коммунистам пришлось мобилизовать все свои «ударные отряды», которые они создавали на протяжении двенадцати лет: мощные силы охраны правопорядка, солдат действующей армии и, прежде всего, молодых людей, юношей и девушек, которым все эти годы втолковывали коммунистические идеи, так что они были склонны выполнять приказы без колебаний. Эти организованные отряды были уверены в победе над неорганизованными «вражескими» группами, которые даже не знали, что ввергнуты в войну, пока по ним не ударили коммунистические отряды.

Коммунисты развернули эту многоплановую кампанию на полудюжине «фронтов» одновременно с осуществлением программы масштабной индустриализации. Они полагали, что крестьяне, лишенные собственности и вытесненные из сельского хозяйства, могут быть поглощены промышленностью. То же самое касалось и кочевников, хотя они никогда в жизни не имели дела с техникой, а большинство из них никогда даже не имели дела с металлом. Этот план, начертанный на бумажных схемах, виделся грандиозным в Кремле, и даже идеологи в нашей собственной и других западных странах впечатлились этой идеей. Реформаторы во всех странах завидовали коммунистам, которые обладали властью, достаточной чтобы заставлять других людей принимать их представления о том, что для них правильно и необходимо.

Но мы не были ни далекими идеалистами, ни коммунистическими пропагандистами; мы оказались в эпицентре этого социального переворота, а не стояли в стороне, наблюдая за ним. У нас была та же точка зрения, что и у большинства наших русских друзей.

Вот что мы видели. Во-первых, магазины становились все хуже и хуже, товары почти исчезли. Почему это произошло? Потому что государство конфисковало собственность мелких частных розничных торговцев, не имея ни малейшего представления о том, как самому вести бизнес. Во-вторых, продукты, которые прежде были дешевыми, а запасы их обильными, стали дорогими и дефицитными. Почему это произошло? Потому что государство лишило собственности сотни тысяч предприимчивых и энергичных мелких сельхозпроизводителей и передало их земельные владения в так называемые колхозы, контролируемые государством, еще до того, как появились убедительные доказательства того, что такие хозяйства будут успешно работать или что есть квалифицированный персонал, чтобы ими руководить. В-третьих, промышленные товары, которые появлялись в наших магазинах – и так же быстро исчезали, – были ужасного качества. Почему это произошло? Потому что государство подчинило себе все фабрики, большие и маленькие, и запретило ввоз иностранных потребительских товаров. Причем сделано это было еще до того, как обучен персонал, способный управлять этими государственными предприятиями. Люди должны либо смириться с возмутительно плохой продукцией этих фабрик, либо обойтись без нее.

По возвращении мне стало очевидно, что золотодобывающая промышленность была менее деморализована, чем большинство предприятий в то время, благодаря энергии и прозорливости Серебровского, а также, вероятно, тому факту, что Сталин и народный комиссар тяжелой промышленности Орджоникидзе сохранили свой личный интерес к золотодобыче и смотрели на нас как на привилегированную группу.

Таким образом, мы оказались одними из первых, кто извлек выгоду из новой системы распределения ограниченных запасов продовольствия и промышленных товаров, вскоре организованной коммунистами. К этому времени стало ясно, что реорганизованные промышленность и сельское хозяйство не смогут производить продукцию в достаточном количестве, чтобы удовлетворить потребности всех советских граждан в ближайшие годы. Коммунистическим лидерам предстояло принять непростое решение: либо вернуть часть фабрик, магазинов и небольших ферм их бывшим владельцам, либо оставить все, как есть, и заставить большую часть людей обходиться малым. Они выбрали второй вариант. Первый вариант был бы предпочтительнее для удобства людей, но означал бы отступление от идей социализма.

Следующий вопрос, который нужно было решить, заключался в том, как распределить имеющиеся запасы среди нужных людей, то есть тех, кого коммунистические лидеры считали наиболее полезными. Решили создать общенациональную систему продовольственных карточек и закрытых распределителей. Продовольственные карточки, которые выдавались только городским рабочим, позволяли им покупать достаточное количество продуктов для собственных нужд по ценам, примерно равным тем, которые действовали до инфляции. Крестьяне должны были обеспечить себе пропитание сами. Представители остальных групп были проигнорированы; они были вольны покупать продукты, чтобы прокормиться, по ценам инфляции, если у них имелись деньги; в противном случае это было их собственное дело. Закрытые распределители были зарезервированы для определенных групп рабочих; каждый рабочий был приписан к конкретному закрытому магазину, где мог купить одежду и другие промышленные товары, которые были доступны по доинфляционным ценам.

Наши первые закрытые распределители в Кочкаре были довольно скверными; они заставили нас частенько вспоминать о прежних частниках. Но, по крайней мере, цены стали более умеренными. И постепенно закрытые распределители для некоторых групп стали намного лучше, чем для других. НКВД, например, создал замечательные закрытые магазины, вызывающие зависть других групп работников. И трест «Главзолото» с самого начала очень хорошо снабжал свои закрытые распределители; мы принадлежали к одной из привилегированных профессий.

К иностранным инженерам и рабочим советское правительство было очень щедрым. Исключительно для их снабжения создали сеть закрытых распределителей под названием «Инснаб», в которых продавались лучшие продукты питания, одежда и предметы первой необходимости, в том числе многие импортные товары, которые в то время нельзя было приобрести больше нигде в России. В этот период в Россию были приглашены тысячи иностранных рабочих и сотни инженеров с контрактами на хорошую зарплату в их национальной валюте. В этих новых магазинах они не только избегали зыбучих песков инфляционных цен, но и могли получить большую прибыль, если были недобросовестны, перепродавая продукцию своим российским партнерам. Я рад сообщить, что большинство американцев не прибегали к подобной практике. Мы в тресте «Главзолото» не испытывали такого сильного искушения, как некоторые другие, поскольку наши российские сослуживцы имели доступ к закрытым распределителям, почти таким же хорошим, как и наши собственные. Люди, которые работают с золотом, будь то при советской системе или при капитализме, похоже, получают больше материальных благ, чем многие другие.

В ходе второй коммунистической революции мы утратили одну группу рабочих в золотодобывающей промышленности, которую, как я подозревал, было нелегко пощадить. Коммунисты, объявив войну всем группам, которые считались несоциалистическими, постановили, что наши старатели или арендаторы относятся к этой категории и что они должны быть ликвидированы без промедления. А между тем эти старатели открыли для нас много новых месторождений золота, и было жаль лишиться их.

К этому времени я уже понял, что лучше не комментировать такие действия, поскольку обычно обнаруживал, что, высказывая свое мнение, я с головой погружаюсь в какую-нибудь коммунистическую фобию. Но я был рад узнать позже, когда прочитал книгу Серебровского о золотодобывающей промышленности, изданную в 1936 году, что Иосиф Сталин правильно оценивал важность наших старателей и, вероятно, не хотел отказываться от них в то время. Хочу напомнить, что Сталин сказал в 1927 году, согласно этой книге, что старатели должны быть сохранены в золотодобывающей промышленности, так как приносят пользу.

Почему же тогда от них отказались в 1929 году? Я подозреваю, что в то время Сталин не мог настоять на своем в этом вопросе. Тогда он и близко не был такой сильной и влиятельной фигурой, как сейчас, и все еще был вынужден спорить с некоторыми коммунистическими лидерами относительно многих теорий. Казалось логичным отказаться от старателей одновременно с отказом от кулаков и подобных социальных групп. Я сужу по книге Серебровского, что в этом случае Сталин проиграл очко своим коммунистическим оппонентам.

В любом случае наших старателей мы потеряли. Это были неотесанные люди, несдержанные и грубые и, вероятно, не слишком честные. Но они обладали нюхом на золото, как и все их коллеги в других странах. Они находили для нас новые месторождения, руководствуясь древним стимулом быстрого обогащения.

Теперь было предложено заменить их коллективами начинающих геологов, юношей и девушек, которые проходили подготовку для работы в шахте или только что закончили школу. Утверждалось, что эти подростки гораздо лучше выполнят работу прежних старателей. Они не пили крепких напитков и были преданными молодыми коммунистами. Разве не естественно, спрашивали коммунистические реформаторы, что они справятся с делом лучше, чем эти старики, большинство которых не умеют даже читать и писать?

Что ж, я был бы рад, если бы это оказалось правдой. Но я видел старателей за работой в Соединенных Штатах, на Аляске, а также в России в течение нескольких лет. Я видел, что эти старые чудаки в России так же нутром чувствовали золотоносные породы, как и их собратья в Соединенных Штатах. И я сомневался, что вчерашние школьники, какими бы честными и упорными они ни были, смогут справиться с этим довольно странным занятием так же хорошо, как объявленные вне закона старатели.

Старателей же их ликвидация не слишком беспокоила; она и близко не была такой жестокой по своим последствиям, как раскулачивание крестьян. Старатели, бродяги по натуре, редко были семейными людьми, в отличие от кулаков – самого основополагающего элемента в деревне. Их положение было настолько прочно, что коммунисты не видели другого способа справиться с ними, кроме жесткой силы.

Старатели быстро нашли работу в шахтах: все они, конечно, знали горное дело. Они вступали в профсоюзы, чтобы получить работу и добиться хорошего отношения со стороны коммунистов, даже к бутылке теперь прикладывались только в свободные дни. Я поговорил с теми из них, которых знал раньше, и пришел к выводу, что они вполне всем довольны. Однако годы спустя, когда им представилась новая возможность поохотиться за золотом, большинство из них снова отправились в долгий путь на восток.

Глава 7
Ликвидация кулачества

Примерно в середине 1930 года нам пришлось отказаться от нашего дома в Кочкаре, нашего первого дома в России, который очень нам нравился. С этого времени моя работа состояла в основном из инспектирования и реорганизации различных шахт, что заставляло меня большую часть времени переезжать с места на место.

Нам с женой было жаль покидать этот суровый шахтерский городок на Южном Урале, о котором мы до сих пор храним приятные воспоминания. Мы приехали в Кочкар в то время, когда русские все еще могли свободно проявлять свое природное гостеприимство и дружелюбие по отношению к иностранцам, и до того, как их затянул водоворот пятилетних планов. Кочкарцев еще не будоражили слухи об иностранных шпионах, пока мы находились там, и они привечали всех нас четверых как своих. Я сожалею только о том, что позже обстоятельства затруднили, даже сделали невозможным продолжение этих прежних дружеских отношений.

Двух наших маленьких дочерей в конце 1929 года мы оставили у родственников в Соединенных Штатах, а моя жена настояла на том, чтобы сопровождать меня в большинстве моих путешествий в течение нескольких лет после 1930 года. Сибирь и Казахстан были и остаются суровыми краями, и транспортное сообщение там не было организовано так, чтобы путешественник, покидающий основные железнодорожные магистрали, мог передвигаться с комфортом. Но тяжелые условия не пугали мою жену, и она повидала примерно столько же таежных районов Сибири и Восточной России, сколько и я. И должен сказать, что она зачастую возвращалась из этих поездок в лучшей форме, чем я мог себе представить.

Совершая наши поездки начиная с конца лета 1930 года, мы оказались в самой гуще процесса, который российские власти назвали «ликвидацией кулачества». Этот процесс обычно трактуется как сельскохозяйственная революция; но он был так же важен для промышленности, как и для сельского хозяйства. Он сыграл большую роль в расширении нашей горнодобывающей деятельности, поэтому я должен рассказать то, что я знаю об этом.

Не стану винить американцев за то, что они уклоняются от упоминания таких высказываний, как «ликвидация кулачества». Еще до того, как я отправился в Россию, частое использование подобных формулировок отбило у меня охоту читать что-либо об этой стране. Я был склонен верить, что вся страна – это сущий сумасшедший дом. Но позже обнаружил, что русские коммунисты усеивают свои речи и письменные произведения сотнями таких фраз, и эти фразы с удовольствием подхватывают во всем мире.

«Ликвидация кулачества», однако, была для нас больше чем просто фразой, с этой реальностью мы непосредственно сталкивались повсюду в течение ряда лет. Я уже рассказывал, как, прежде чем узнали о самом процессе, мы увидели один из главных его результатов в Кочкаре в 1930 году, когда мелкие фермеры перестали приезжать на большой Кочкарский рынок и нам пришлось покупать продукты по самым диковинным ценам. Наше пропитание зависело теперь от продовольственных карточек и закрытых распределителей, которыми весьма неумело управляло правительство.

Путешествуя по Сибири осенью 1930 года, мы столкнулись с тысячами мужчин, женщин и детей, нагруженных сумками и узлами, которых вооруженные винтовками охранники загоняли в пассажирские и грузовые вагоны, зачастую набиваемые так плотно, что не было возможности даже сесть. В какое-то время эти люди заполняли почти каждую станцию, и казалось, для них был использован весь имеющийся подвижной состав.

Эти люди, очевидно, были владельцами небольших крестьянских хозяйств, привыкшими к тяжелому труду, о чем мы могли судить по грубым рукам как мужчин, так и женщин, у них были обветренные лица людей, которые работают на земле. И все они выглядели сбитыми с толку. Казалось, не понимали, что с ними происходит и почему, как и другие русские, которые наблюдали за происходящим. Что ж, эти люди были «кулаками», и их «ликвидировали». И процесс этот описан многими «экспертами» во многих книгах о России.

Я наблюдал за «ликвидацией кулаков» еще до того, как прочитал какие-либо экспертные толкования этого процесса. Мне просто показалось, что большинство мелких сельхозпроизводителей в России под охраной перевозят с одного места жительства на другое. Я не имел представления о том, зачем это делается, как, по-видимому, и большинство русских. Похоже, из Москвы поступил приказ сделать это, и он был исполнен.

Во время одной из наших поездок мы с женой оказались в вагоне «Максим Горький» с некоторыми из тех людей, которых куда-то перевозили. «Максим Горький» – так в те дни русские прозвали грузовой вагон, используемый для перевозки пассажиров. Название это происходило от имени известного русского писателя, который в молодости был бродягой. Позже название запретили.

Из разговора с крестьянами из нашего вагона мы уяснили, что они понятия не имеют, куда их везут и что будут делать, когда доберутся до места назначения. Они сказали, что дома им дали короткое время, чтобы собрать кое-что из личных вещей, а затем принудили уйти, оставив все нажитое.

Эти люди, возможно, были исключением, тогда как другим сказали, куда они направляются, но я в этом сомневаюсь. Все, кого я видел, выглядели совершенно озадаченными.

Этому периоду посвящено много книг, рассказывающих, как и почему ликвидировали кулаков. Авторы расходятся во мнениях по многим пунктам, но я сопоставил наиболее правдоподобные объяснения с тем, что видел сам, чтобы дать представление о происходившем на самом деле.

В предыдущей главе я назвал этот период второй коммунистической революцией и сказал, что она главным образом была направлена против мелких фермеров, которые сохранили свои небольшие участки земли и немногочисленное поголовье домашнего скота во время первой революции. В 1917 году и в последующие годы эти мелкие фермеры с радостью помогли коммунистам отобрать землю, принадлежащую крупным землевладельцам, потому что им была обещана возможность поделить такие земли между собой.

Когда я приехал в Россию в 1928 году, в стране не было ни одного крупного землевладельца, кроме самого государства. Земля была поделена на небольшие участки, каждый из которых обрабатывали мелкий фермер и его семья. Эти мелкие фермеры жили вместе в деревнях, часто на небольшом удалении от своей земли, как это происходило в России веками. Вы не нашли бы во всей стране ни одной фермы, подобной той, что есть у нас в Америке.

Примерно в то время, когда мы прибыли в Россию, штаб коммунистов в Москве решил реорганизовать сельское хозяйство. Им не нравилась идея о том, что мелкие фермеры обрабатывают свои небольшие участки и продают продукцию на базарах и рынках, таких как в Кочкаре, точно так же, как не нравилось существование кочевников-скотоводов, бродящих по степям со своими стадами овец, крупного рогатого скота и молочных лошадей. Эти люди, которые зарабатывали на жизнь земледелием и скотоводством, составляли в то время около 85 процентов населения России, и коммунисты решили, что не смогут осуществить свои планы по индустриализации и социализации страны, пока ситуация с мелкими фермерами останется прежней.

Коммунисты разработали хитроумную схему реорганизации российского сельского хозяйства. Они уже конфисковали все крупнейшие поместья и передали их под государственное управление. Теперь у них появилась идея объединить мелких фермеров в колхозы под контролем государства. Они решили, что будет просто убедить мелких фермеров объединить свои земельные владения и домашних животных и таким образом создать тысячи коллективных хозяйств. Выгода виделась двойная. Мелкие фермеры таким образом утратили бы свое глубоко укоренившееся желание владеть собственной землей и приобрели бы социалистический настрой. В то же время появившиеся колхозы могли бы использовать крупномасштабную сельскохозяйственную технику и применять новейшие технологические методы.

Эта схема была вполне жизнеспособной в России, где для ее введения не нужно было строить ничего нового. Казалось, речь шла всего лишь о том, чтобы убедить мелких фермеров принять эту схему, показав им возможную пользу.

Но мелкие фермеры консервативны; их нелегко убедить принять перемены, особенно такие, которые коренным образом повлияют на устройство их жизни. Кроме всего прочего, некоторые мелкие фермеры были более зажиточными, чем их соседи: имели лишнюю лошадь, пару коров или даже трактор. Эти люди не понимали, почему они должны отдавать свое имущество в колхоз, тогда как другим нечего было отдать. Что еще хуже, первые колхозы не управлялись должным образом, и люди, которые в них работали, едва сводили концы с концами.

Незадолго до этих реформ, чтобы уравнять владения мелких фермеров, власти распорядились разделить фермеров в каждой деревне на три категории: бедняки, середняки и кулаки. Это последнее название вызывало неприятные ассоциации в России, поскольку использовалось до революции для деревенских ростовщиков, которые ссужали за грабительские проценты, постепенно завладели большей частью земли и использовали наемную рабочую силу для ее обработки. Однако теперь оно утратило прежнее значение, потому что коммунистические власти не разрешали ни ростовщичества, ни ипотеки любого рода. Фермеры, зачисленные в кулаки, облагались гораздо большим налогом со своего урожая и дохода, чем другие мелкие фермеры. Эта классификация вызвала много неприязни в деревнях и настроила одну группу против других, что было одной из целей коммунистов. Они решили, что смогут реорганизовать сельское хозяйство с меньшими трудностями, стравив мелких фермеров. В то время термин «кулак» использовался и в отношении любого фермера, который обычно пассивно выступал против коллективизации.

Центральный комитет партии в Москве отдал приказ ускорить процесс коллективизации, но местные власти сообщили, что мелкие фермеры сопротивляются. Прежде всего они обвиняли кулаков, которые, по их утверждению, убеждали других крестьян не вступать в колхозы. В Москве решили принять безотлагательные меры, чтобы преодолеть противостояние в деревнях, и объявили, что кулаки должны быть ликвидированы как класс.

Было приказано в каждой деревне определить своих кулаков. Принципы классификации были весьма приблизительны, и от этого у чиновников сформировались совершенно разные представления о том, кто такой кулак. Один автор определил кулака как мелкого фермера, у которого семь кур вместо шести, и это определение, похоже, не сочли ошибочным в некоторых деревнях, так как оно было ближе к истине, чем определение кулака как богатого крестьянина. По нашим меркам, в 1930 году в России не было богатых фермеров. Некоторые деревни сообщили, что у них нет никаких кулаков. Власти возразили: «У вас должны быть кулаки. В каждой деревне есть кулаки». Поэтому местные руководители определили несколько семей, которые можно было бы отнести к кулакам.

Несколько сотен тысяч семей в тысячах деревень были отнесены к категории кулаков, и начался процесс их ликвидации. Во-первых, они были изгнаны из своих домов, у них отобрали мебель, домашних животных и все, кроме нескольких личных вещей. Конфискованные дома и имущество были переданы колхозу с целью использования для клубов и правлений.

Затем лишенных всего мелких фермеров вместе с семьями стали сгонять в районные центры, откуда отправляли в какую-нибудь отдаленную часть страны. Можно себе представить, к каким беспорядкам и неразберихе привело все это в деревнях. Мелкие фермеры, которых не причислили к кулакам, активно участвовали в процессе ликвидации, потому что многие из них завидовали своим более зажиточным соседям, а другие надеялись извлечь для себя какую-то пользу.

Надзор за кулаками и их семьями после раскулачивания был возложен на местные органы охраны общественного порядка, достаточно хорошо организованные, чтобы справиться с этой задачей. На мой взгляд, ликвидация кулачества была основана не только на стремлении реорганизовать сельское хозяйство, но и на необходимости привлечь новую неквалифицированную рабочую силу в промышленность в этот период. Я могу засвидетельствовать, что нам было трудно набирать достаточное количество шахтеров, и я полагаю, что такое положение дел было и в других промышленных центрах. Жилищные условия в этих местах все еще оставались плохими, нехватка продовольствия была велика, розничные магазины скудно снабжались, и не было никакой надежды на улучшения в ближайшей перспективе. Поэтому рабочие постоянно находились в поиске более приемлемых условий жизни, отчего текучка кадров была ужасающей и очень вредила производству.

Мне кажется, что в штаб-квартире коммунистов в Москве вполне возможен был следующий разговор. Один из крупных коммунистических функционеров: «Ну, что мы будем с этим делать, мы же не сможем реализовать наши планы индустриализации, если у нас не будет нескольких миллионов рабочих. Нас не поймут, если мы принудительно заставим рабочих оставаться на своих местах. Что мы можем сделать?» И кто-то, возможно, предложил: «А почему бы не ликвидировать кулачество? Мы можем убить двух зайцев одним выстрелом: убрать из деревень этих настырных мелких сельхозпроизводителей, где они препятствуют нашему плану коллективизации, и в то же время получить много промышленной рабочей силы». Было такое или не было, но обездоленные мелкие фермеры вскоре стали рабочими на шахтах, заводах и в лесах.

Я впервые непосредственно столкнулся с шахтерским трудом кулаков в 1931 году, когда работал главным инженером группы медных рудников на Северном Урале. Однажды на здешние шахты прибыло несколько железнодорожных составов с раскулаченными и их семьями под вооруженной охраной. Мне сказали, что их привезли из деревень, расположенных за две тысячи миль отсюда. Они провели в пути несколько недель, так как в то время железные дороги были перегружены еще больше, чем сейчас, и представляли собой довольно печальное зрелище.

Вся эта группа была направлена на работу в одну шахту, что облегчило охранникам возможность следить за ними и позволило избежать любого конфликта между этими людьми и остальными шахтерами. Я видел довольно много этих кулаков, так как по долгу службы должен был научить их добывать руду. В прошлом крестьяне, они, естественно, не знали ни одного из процессов золотодобычи.

Все новоприбывшие, казалось, были совершенно сбиты с толку тем, что с ними произошло, и лишь немногие из них осмеливались жаловаться. Понять их состояние было нетрудно. Они потеряли свои дома, были насильственно выселены с земель, на которых жили несколько поколений их предков, им приходилось выполнять незнакомую работу в непривычной обстановке. Позже я узнал, что многие из них никогда раньше не выезжали за пределы своих маленьких деревень.

Они жили почти так же, как и другие шахтеры, уровень жизни которых в то время по американским меркам был невероятно низким. Это был период, когда остро стояла проблема нехватки продовольствия, и отчасти потому, что эти кулаки больше не обрабатывали свою землю. Но они получили свою долю того, что было доступно. Их поселили в старые дома – по нашему представлению, убогие лачуги, – где до революции жили шахтеры. Однако со временем некоторые из них построили собственные дома, более благоустроенные.

Продолжительность рабочей смены и ставки оплаты для кулаков были такими же, как и для других шахтеров, за исключением того, что кулаки выплачивали часть своей заработной платы в фонд для ухода за престарелыми и инвалидами из своей собственной группы. Они могли свободно передвигаться по району, площадью несколько миль, при условии отмечаться раз в неделю в надзорных органах.

Немногие из этих людей предприняли попытки сбежать. Казалось, большинство утратило дух неповиновения, который у них, возможно, был раньше. Время от времени двое или трое из них уходили и пропадали навсегда; я так никогда и не узнал, что случилось с беглецами. Власти с самого начала пытались убедить их смириться с обстоятельствами; те, кто так и поступил, вскоре получили утраченные гражданские права и даже небольшие привилегии.

Позже я столкнулся с аналогичными группами бывших фермеров, занятых принудительным трудом на золотых, медных и цинковых рудниках, на которых работал в нескольких частях страны. Обычно их держали на работе отдельно, в целях удобства надзора, хотя в обычной жизни они не были изолированы и свободно контактировали с остальными шахтерами.

Когда они попадали в шахту, добыча обычно падала в течение шести месяцев или дольше, а затем снова постепенно поднималась. Кулаки, самые хваткие и деловитые на селе, приобретя профессиональный опыт, становились и превосходными шахтерами.

Я не знаю, сколько из этих кулаков было отправлено на принудительные работы, но встречался с ними повсюду в восточных районах России, и не только на шахтах, но и на заводах и лесозаготовках, а также на строительстве плотин, железных дорог, каналов и электростанций. Рабочих из числа кулаков было так много, что органы внутренних дел, похоже, превратились в крупнейшего поставщика рабочей силы в России.

У силовых структур было преимущество перед другими советскими организациями – они всегда могли рассчитывать на постоянный приток рабочей силы, независимо от того, какие условия жизни существуют там, где необходимо выполнить задачу. Кулаки сформировали костяк великой армии принудительного труда, которая с тех пор работает в России. В этой армии смешивались убийцы, воры и прочие преступники с такими группами, как кулаки, чьи преступления носили иной характер.

Коммунистические власти, похоже, были очень довольны результатами ликвидации кулачества. Все было примерно так, как они планировали: позволило сломить противостояние коллективизации на селе и в то же время обеспечило приток столь необходимой постоянной рабочей силы в новые промышленные центры.

Конечно, то время было тяжелым для народа России. И особенно жестоким по отношению к кулакам, которые не были преступниками в привычном смысле этого слова, но тем не менее с ними годами обращались как с преступниками. Некоторым из них подолгу не удалось отработать свои «преступления». При этом страдало и остальное население России, годами испытывая нехватку продовольствия, потому что ликвидация кулачества лишила земледелие умелых, предприимчивых работников. Раскулачивание также привело к тому, что многие уничтожили своих домашних животных, так что спустя почти десять лет в России все еще ощущалась нехватка мяса и молочных продуктов.

Не знаю, принесла ли в долгосрочной перспективе ликвидация кулаков какую-либо пользу нашим шахтам. Правда, мы получили столь необходимую рабочую силу – толковых людей, которых можно было быстро обучить. Но нам годами приходилось мириться с нехваткой продовольствия, из-за чего все наши рабочие были в плохой форме для полноценного производства.

Глава 8
Что-то не так с медью

В последние годы я читал книги, в которых пытались объяснить происходящее в России в период моей работы в этой стране. Интересно отметить, что многие авторы выбирают 1930 год как самый критический со времен Гражданской войны для политической группы, находящейся у власти. В 1930 году, полагают эти наблюдатели, было неясно, завершится ли победой борьба с мелкими фермерами, а тем временем нехватка продовольствия становилась настолько острой, что промышленные рабочие были на грани мятежа.

Авторы большинства книг о России – либо туристы, которые почти никогда не сообщают ничего ценного, либо те, кого русские назвали бы специалистами. Эти последние очень любят изучать данные, предоставленные им советскими властями. Меня не удивляет, что у таких наблюдателей, сидящих в Москве, читающих обеспокоенные статьи в московских газетах и видящих, что страна действительно испытывает нехватку продовольствия, возникло представление о том, что промышленные рабочие на грани восстания против властей.

Но я провел этот период в рядах промышленной армии, вкалывая, как и окружающие меня рабочие, чтобы удовлетворить растущие требования к добыче. И у меня никогда не возникало ощущения, что рабочие на грани бунта. Это правда, что даже в нашем тресте, где условия были лучше, чем в среднем по стране, рабочих – мужчин и женщин – заставляли работать все более интенсивно, и условия жизни почти во всех отношениях становились все менее сносными, чем в 1928 году или ранее. Промышленных рабочих все более и более уплотняли в любом доступном жилье в заводских и шахтерских городах, а запасы продуктов и одежды, даже с учетом преимуществ продовольственных карточек и закрытых распределителей, становились далеко не достаточными. Это был период, неприятный для всех.

Оглядываясь на те времена, я думаю, что люди были чрезмерно заняты, чтобы помышлять о восстании. Они слишком часто оказывались в новом окружении, чтобы организовать какое-либо оппозиционное движение. Вероятно, правда, что действия властей в то время пользовались поддержкой лишь небольшой части населения. Большинство населения в России было крестьянским, и значительной части этих людей не нравилось то, что происходило. Но коммунистические лидеры владели всем важным оружием и использовали его с большим мастерством. Они разместили свои «ударные отряды» в нужном месте, чтобы добиться должных результатов.

Я не думаю, что какая-либо группа людей пыталась сделать так много всего и одновременно в какой-нибудь другой период истории, разве что, возможно, во время войны. Происходящее напоминало войну и на самом деле было войной. Коммунисты показали, что считают ситуацию таковой, используя военные термины в своих газетах и журналах, на радиостанциях и в публичных выступлениях на шахтах, заводах и в деревнях. Коммунистические пропагандисты – «люди четырех минут», тут и там кричали об одной «победе» за другой на одном «фронте» за другим. Методика, разработанная во время мировой войны, была улучшена и использована и для этого нового типа сражений. Всякий, кто становился на пути любой из коммунистических кампаний, был назван «врагом», и вся мощь пропагандистской машины обрушивалась на таких людей. Однако сомнительно, чтобы власти в Москве хотели, чтобы эта кампания осуществлялась так безжалостно, как это было. Позже я встретил немало людей, которые были сурово наказаны за некоторые принятые ими меры.

Неудивительно, что при таком множестве событий, происходящих одновременно и среди такой преднамеренно поднятой шумихи, русский народ был слишком сбит с толку, чтобы думать о каком-либо бунте. Такого масштабного переселения людей я никогда раньше не видел и надеюсь не увидеть снова. С одной стороны, миллионы мелких фермеров были с корнем вырваны из мест, где, как они считали, проведут всю жизнь, и переброшены в отдаленные края, к новым занятиям. С другой стороны, миллионы необученных или слабо обученных мужчин и женщин отправляли в отрасли промышленности, которые возникали из ничего, под надзор других мужчин и женщин, имеющих почти такое же слабое представление о том, что с этим делать. По выражению одного американского комика, это было «колоссально».

Так получилось, что наша золотодобывающая промышленность оказалась оазисом спокойствия во всем этом хаосе. Серебровский был первоклассным организатором и заложил прочную основу для этой быстро развивающейся отрасли. Вызывая доверие своей уверенностью, он собрал группу управленцев и инженеров, которые быстро освоили дело и хлынули на производство из его новых учебных заведений, как только получили основные теоретические знания.

Мы с самого начала были привилегированной группой, и система фаворитизма еще более подкрепилась введением продовольственных карточек и закрытых распределителей. Эта система также сыграла определенную роль в формировании преданности коммунистическому режиму. Предпочтение обычно оказывалось работникам, объединенным в большие группы, у которых было больше возможностей собраться вместе и обсудить ситуацию. Именно они получили доступ к лучшей еде и промышленным товарам, нежели разрозненные группы. Оглядевшись вокруг и убедившись, что находятся в лучшем положении, чем некоторые другие, представители этих групп почувствовали, что они кровно заинтересованы в сохранении такого положения вещей.

Во второй половине 1930 года наш трест был объединен с медно-свинцовым в один гигантский трест цветных металлов. Хотя в то время я этого не знал, но шаг этот принес мне немало проблем. Медные и свинцовые рудники доставляли немало беспокойства властям, и они поручили Серебровскому взять их под контроль в дополнение к золотодобывающим и выяснить, как исправить положение.

Москва вложила огромные средства в медные и свинцовые рудники; было привезено лучшее современное оборудование и наняты зарубежные специалисты самых разных направлений. Однако производство не дало результатов, соизмеримых с количеством затраченных средств и энергии. Даже с поправкой на тот факт, что в качестве шахтеров привлекали неподготовленных крестьян и многими шахтами руководили инженеры-новички, только что окончившие краткосрочные курсы, результаты были удручающие.

Наш трест «Главзолото», хотя теоретически и подчинялся Народному комиссариату тяжелой промышленности, фактически сохранял независимое положение благодаря личному влиянию Серебровского в Кремле и его тесным отношениям с Орджоникидзе. Но медными и свинцовыми рудниками руководили ведущие коммунистические лидеры на Урале, и в частности Юрий Пятаков, заместитель наркома тяжелой промышленности, старый большевик, как и Серебровский.

К этому времени я уже наладил отношения с некоторыми русскими и был в курсе циркулирующих сплетен о том, что между Серебровским и Пятаковым весьма натянутые отношения. Мой шеф был очень прямолинеен и не щадил ничьих чувств, когда знал, что должен сказать правду, хотя характером обладал сдержанным. В тресте шутили, что Серебровский кричал и ругался только на тех, кто ему симпатичен; если же с кем-то он всегда был вежлив, это считалось верным признаком того, что человек ему не нравится.

Но он ясно дал понять, что Пятаков ему не нравится. Говорили, будто он неоднократно публично заявлял, что не доверяет Пятакову. Поэтому для Пятакова стало пощечиной, когда медные и свинцовые рудники передали Серебровскому. В то время все это я счел не важным, но позже пережил из-за этого некоторые из моих самых драматичных событий в России.

Сообщалось, что хуже всего обстоят дела на медных рудниках Уральского горного региона, в то время самого перспективного для добычи полезных ископаемых в России, на который затратили львиную долю средств, доступных для отрасли. Американских горных инженеров десятками нанимали для работы в этой области, и сотни американских техников привлекли для обучения рабочих в шахтах и на заводах. По четыре или пять американских горных инженеров назначили на каждый из крупных медных рудников Урала, работали здесь также американские металлурги.

Все эти люди были тщательно отобраны. В Соединенных Штатах у них имелись отличные послужные списки. Но, за очень редким исключением, результаты, которых они достигали в России, вызывали разочарование. Когда Серебровский получил контроль над медными и свинцовыми рудниками наряду с золотыми, он захотел выяснить, почему эти заграничные специалисты не достигли должных результатов, и в январе 1931 года отправил меня вместе с американским металлургом и русским политработником изучить состояние дел на уральских рудниках, попытаться выяснить суть проблем и наметить пути их устранения.

Нам не потребовалось много времени, чтобы убедиться, настолько плохой была ситуация с точки зрения инженера. Имейте в виду, что к этому времени я проработал на российских шахтах уже почти три года и знал, чего ожидать. Но я работал почти исключительно на золотодобывающих рудниках нашего треста и был буквально поражен, когда увидел, насколько хуже условия на медных и свинцовых рудниках.

Прежде всего, мы обнаружили, что американские инженеры и металлурги не получали вообще никакого содействия; им не потрудились предоставить компетентных переводчиков, а в некоторых местах у них не было возможности связаться с российскими инженерами и управленцами. Большинство из них старались честно отработать свои деньги; они тщательно обследовали шахты, к которым были приписаны, и давали рекомендации по эксплуатации, которые позволили бы получить стопроцентные результаты, будучи своевременно применены на производстве. Но эти рекомендации либо никогда не переводились на русский язык, либо были отложены в долгий ящик.

Ситуация среди русских руководителей и рабочих оказалась не менее плачевной; я столкнулся с таким упадническим настроением, какого никогда не встречал среди сотрудников золотых приисков, работающих под руководством Серебровского. Как раз отношение к работе людей, с которыми я стал общаться, как только мы начали решать проблемы медно-свинцового треста, произвело на меня более неблагоприятное впечатление, чем что-либо еще.

Наш трест управлялся во всех отношениях лучше, чем медно-свинцовая промышленность, и прежде всего у персонала был другой настрой. Нашим рабочим иногда не хватало еды, и они ворчали, но более или менее добродушно. Все, кто был связан с золотодобывающим трестом, понимали, что мы продвигаемся вперед, и ощущение грядущего успеха компенсировало проблемы.

Но на медных и свинцовых рудниках все было по-другому. Их словно окутывала атмосфера неудачи. Нехватка продовольствия и потребительских товаров здесь была еще острее из-за плохо организованного распределения. Также ощущалась серьезная нехватка оборудования, в основном из-за того, что станки и инструменты, закупленные за границей и произведенные на советских заводах, были бездарно распределены, что не позволяло получить наилучших результатов. Используемые методы добычи полезных ископаемых были настолько неправильными, что даже студент-первокурсник инженерной специальности мог бы указать на большинство ошибок. Вскрывались участки, слишком большие для контроля, и руду вывозили без надлежащего крепления шахт. При попытке ускорить добычу до завершения необходимых подготовительных работ несколько лучших шахт были сильно повреждены, а некоторые рудные тела были на грани того, чтобы оказаться утерянными безвозвратно. В нескольких шахтах произошли значительные обвалы, во многих других – пожары, что привело к потере ценной руды.

Я никогда не забуду ситуацию, с которой мы столкнулись в Калате. Здесь, на Северном Урале, находилось одно из самых важных в России месторождений меди, состоящее из шести рудников, флотационной обогатительной фабрики и плавильного завода с доменными и отражательными печами. Некоторое время назад сюда были назначены семь высококлассных американских горных инженеров, получавших очень большую зарплату. Любой из них, если бы ему дали такую возможность, мог бы привести это производство в надлежащий порядок за несколько недель.

Но к моменту прибытия нашей комиссии они погрязли в бюрократической волоките. Их рекомендациями пренебрегали; им не поручили никакой конкретной работы; они не смогли донести свои идеи до российских инженеров из-за незнания языка и отсутствия компетентных переводчиков. Им настолько опротивела сложившаяся ситуация, что они были почти полностью заняты управлением «американским пансионом», который создали для себя. Эти дорогостоящие инженеры, в которых в то время так остро нуждалась Россия, по очереди работали бухгалтерами, управляющими и снабженцами в их маленьком доме с кухней и спальней, и это почти все, что они делали. Должен сказать, что их таланты с большим успехом реализовались в этой ограниченной области; я не встречал лучшего пансиона в России.

Но, конечно же, они были недовольны такими условиями, как и все остальные американские инженеры, которых мы опрашивали на других шахтах. Они выбились из сил, пытаясь получить назначение на какую-нибудь должность, где могли бы заниматься конструктивной работой. Конечно, они знали, что было технологически не верно с шахтами и заводами в Калате и почему отдача производства составляла лишь малую долю той, какой должна была быть при наличии всего необходимого оборудования и персонала.

Наша комиссия посетила практически все крупные медные рудники на Урале и провела их тщательную инспекцию. Мы обнаружили, что условия повсюду были примерно такими, как в Калате. Над этими шахтами также висела мрачная атмосфера пораженчества, что стало новым для меня опытом в России. Мы потратили некоторое время на систематизацию собранных нами данных и наконец представили отчет Серебровскому.

Хотел бы упомянуть, что, несмотря на ужасающее положение дел, которое я описал, в советских газетах не трубили о «вредителях» на уральских медных рудниках. Это было любопытное обстоятельство, потому что в то время коммунисты обычно приписывали умышленному саботажу основную часть неразберихи и беспорядка в промышленности. Однако на Урале коммунисты, контролировавшие медные рудники, хранили удивительное молчание по этому поводу.

В июле 1931 года, после того как Серебровский изучил отчет нашей комиссии, он решил направить меня в Калату в качестве главного инженера, поручив разобраться, как наилучшим образом поступить с этим крупным предприятием. Он послал со мной русского коммуниста-управленца, который не имел специальных знаний в горном деле, но был наделен абсолютными полномочиями и, по-видимому, получил указание предоставить мне полную свободу действий. С ним у меня не возникало ни малейших проблем, потому что он имел достаточно здравого смысла, чтобы не претендовать на какие-либо экспертные знания и не вмешиваться в дела людей, имеющих инженерную подготовку.

Семь американских инженеров заметно оживились, когда обнаружили, что у нас достаточно полномочий, позволяющих преодолеть бюрократическую волокиту и нормально работать. И в течение следующих нескольких месяцев они забросили свой пансион и в соответствии с американской шахтерской традицией спускались под землю вместе со своими рабочими.

Вскоре дела пошли на лад, и за пять месяцев производство выросло на 90 процентов.

Коммунист-управленец был основательным человеком; он глубоко вникал в то, что мы делаем и как мы это делаем. Но русские инженеры на этих шахтах, почти все без исключения, были высокомерны и непробиваемы. Они возражали против каждого предложенного нами улучшения. Я не привык к подобным вещам; русские инженеры на золотых рудниках, где я работал, никогда так себя не вели. Я не мог толком понять этих инженеров, но предположил, что они испытывают зависть и не хотят, чтобы американцы преуспели там, где они потерпели неудачу.

Однако мне все же удалось опробовать свои методы на этих шахтах, потому что приехавший со мной управленец поддерживал все мои предложения. И когда новые технологические приемы дали результат, российские инженеры наконец поняли и поддержали идею. Мне показалось, что сама атмосфера в этих местах улучшилась; а между тем территория простиралась более чем на тридцать миль и соединялась узкоколейной железной дорогой. Большинство месторождений еще до революции разработали иностранные концессионеры.

По прошествии пяти месяцев я решил, что могу спокойно покинуть предприятие. Семь американских инженеров успешно работали и, хотя им по-прежнему мешало незнание русского языка, получили возможность своевременно доносить и реализовывать свои идеи. К делу своему они относились достаточно трепетно. Шахты и заводы были полностью реорганизованы; казалось, не существовало веских причин, помешавших производству оставаться на вполне удовлетворительном уровне, которого мы достигли.

Я составил подробные инструкции на будущее, которые помогли бы воплотить в жизнь семь американских инженеров. Я подробно растолковал их все русским инженерам и коммунисту-управленцу, который начал получать некоторое представление о горном деле. Он заверил меня, что мои рекомендации будут исполняться неукоснительно, и я уехал, довольный собой, с чувством выполненного поручения. Производственные показатели на этих шахтах значительно улучшились, и я льстил себя надеждой, что заложены прочные основы для будущего прогресса. Я никогда не питал больших надежд на будущий успех советского проекта, чем когда покидал Калату. Полагаю, мне повезло, что я не мог предвидеть, как пойдут в будущем дела на этих шахтах; это могло бы полностью отбить у меня охоту продолжать работу в России.

Глава 9
У меня возникли подозрения

Весной 1931 года, после нескольких месяцев напряженной работы, я решил провести короткий отпуск в Европе – «съездить ненадолго», как обычно описывают такую поездку иностранцы в России. Я обратился за разрешением к Серебровскому, и он спросил, не хотел бы я совместить приятное с полезным. Он сказал мне, что в Берлин направляется большая закупочная комиссия под руководством Юрия Пятакова, который, как вы помните, был тогда заместителем народного комиссара тяжелой промышленности. Приобретать планировали дорогостоящее оборудование для добычи полезных ископаемых. Серебровский предложил мне консультировать комиссию по таким закупкам.

Я согласился и прибыл в Берлин примерно в то же время, что и комиссия. Она состояла из пятидесяти человек, возглавляемых несколькими видными коммунистическими деятелями, главным из которых был Пятаков. Сопровождали их секретари, клерки и технические советники. Были также два американских инженера, которые приехали, чтобы дать технические консультации по другим видам оборудования.

Российские члены комиссии, казалось, не слишком обрадовались моему присутствию. Их отношение заставило меня вспомнить слухи о неприязни между Пятаковым и Серебровским, и я решил, что вызвал настороженное отношение, потому что меня считали человеком Серебровского. Но я сказал им, что Серебровский поручил мне подтвердить необходимость каждой покупки оборудования для добычи полезных ископаемых, и они согласились проконсультироваться со мной.

Среди прочего, комиссия представила заявки на несколько десятков шахтных подъемников мощностью от ста до тысячи лошадиных сил. Обычно эти подъемники состоят из механизмов, установленных на фундаменте из двутавровых балок.

Комиссия запросила расценки на основании числа пфеннигов за килограмм. Несколько концернов подали предложения, но была значительная разница в стоимости – около пяти или шести пфеннигов за килограмм – между большинством заявок и сделанными двумя концернами, предложившими наименьшую цену. Такая разница заставила меня внимательно изучить спецификации, и я обнаружил, что фирмы, которые предложили самые низкие расценки, заменили легкую сталь основания, указанную в первоначальных спецификациях, на чугун и, если бы их предложения были приняты, русские в общей сложности заплатили бы больше, потому что чугунный фундамент был бы намного тяжелее стального.

Это была нечистоплотная уловка, и я, естественно, был горд собой, сделав такое открытие, и поспешил сообщить о своих выводах членам российской комиссии. К моему удивлению, русские были совсем не довольны. На меня даже оказали значительное давление, чтобы я одобрил сделку, сказав, что я неправильно понял, чего от меня хотят.

Я был уверен в своей правоте и не смог понять их позицию. В конце концов я сказал им, что, если они купят эти подъемники, вся ответственность ляжет на них, а я позабочусь о том, чтобы мое противоположное мнение было особо оговорено. Только после моего решительного заявления они сдались.

Этот инцидент оставил у меня неприятный осадок. Либо эти русские были слишком заносчивы, чтобы признать, что проглядели очевидную подмену в спецификациях, либо на то была какая-то личная причина и, возможно, речь шла о взяточничестве, подумал я. Если бы я не обнаружил подмену стали на чугун в спецификациях, комиссия могла бы вернуться в Москву и отрапортовать, насколько успешно удалось сбить цены на шахтные подъемники, тогда как немалые деньги были бы заплачены за много никчемного чугуна и немецкие концерны могли бы выплатить значительные суммы в виде взяток.

Но я выполнил свой долг, и в конце концов комиссия закупила правильный тип подъемников, не причинив вреда государственным интересам. Я решил никому ничего не говорить об этом деле.

Я забыл об этом инциденте и не вспоминал о нем до тех пор, пока весной 1932 года не отправился домой из-за болезни. Вскоре после возвращения в Москву мне сообщили, что медные рудники в Калате находятся в очень плохом состоянии; добыча упала еще ниже, чем была до того, как я провел реорганизацию в предыдущем году. Эти известия ошеломили меня; я не мог понять, как дела могли настолько ухудшиться за столь короткое время, если до моего отъезда все, казалось, шло так хорошо.

Серебровский попросил меня вернуться в Калату. Там я застал удручающую сцену. У всех американцев закончились двухлетние контракты, которые никто не озаботился продлить, и они разъехались по домам. За несколько месяцев до моего приезда коммунист-управленец, который под моим руководством кое-чему научился в горном деле, был отстранен комиссией, присланной из Свердловска, штаб-квартиры коммунистов на Урале. Комиссия признала его несведущим и неэффективным руководителем, хотя ничто в его послужном списке на это не указывало, и назначила вместо него – удивительное дело! – председателя следственной комиссии.

Во время моего предыдущего пребывания на шахтах мы увеличили производительность доменных печей до семидесяти восьми тонн на квадратный метр в день; теперь вернулись к прежней производительности в сорок-сорок пять тонн. Хуже всего было то, что тысячи тонн высококачественной руды были безвозвратно потеряны из-за внедрения в двух шахтах методов, от которых я намеренно предостерегал во время предыдущего визита.

Мы, американские инженеры, разработали для некоторых шахт в Калате более производительную систему обработки очистных забоев и сумели внедрить ее, несмотря на упорное противодействие российских инженеров. Однако мы знали, что этот метод нельзя безопасно применять в других шахтах, и я тщательно и подробно объяснил причины этого как бывшему управленцу-коммунисту, так и инженерам. Для полной уверенности, что правильно понят, я оставил письменные инструкции, предостерегая от широкого распространения этого метода.

Но теперь я узнал, что почти сразу после отъезда американских инженеров те же русские инженеры, которых я предупреждал об опасности, применили этот метод на оставшихся шахтах, в результате чего шахты обрушились и много руды было потеряно безвозвратно.

Сильно обескураженный, я принялся за работу, чтобы попытаться хотя бы частично восстановить утраченные позиции. Атмосфера в коллективе произвела на меня впечатление неприятной и нездоровой. Новый менеджер и его инженеры были мрачны и ясно давали понять, что не хотят иметь со мной дела. В это время на Урале остро не хватало продовольствия, и рабочие пребывали в таком отвратительном настроении, какого я прежде не видел. Условия жизни ухудшались вместе с падением производства.

Я делал все возможное, чтобы снова сдвинуть дело с мертвой точки; но рядом со мной не было семи американских инженеров и дружелюбного управленца-коммуниста, которые помогали бы мне, как раньше. А однажды я обнаружил, что новый управленец тайно отменял почти все мои приказы. Я понял, что больше нет смысла оставаться, и первым же поездом вернулся в Москву. Я был настолько удручен, что готов был подать в отставку и навсегда покинуть Россию.

Добравшись до Москвы, я в точности доложил Серебровскому о том, с чем столкнулся в Калате. Он отмахнулся от моих слов об отставке и сказал, что сейчас я нужен больше, чем когда-либо, и не должен думать об отъезде. Я возразил: мне бесполезно пытаться наладить работу в России, если я не могу добиться сотрудничества с людьми на шахтах.

– Вам не нужно беспокоиться об этих людях, – сказал он. – С ними разберутся.

Он сразу же инициировал расследование, и через короткое время директор шахты и несколько инженеров были привлечены к суду за саботаж. Управляющий получил десять лет, максимальный тюремный срок в России, а инженеры меньшие сроки. Доказательства указывали на то, что они намеренно устранили бывшего управляющего, чтобы разрушить шахты.

В то время я был уверен, что за всем этим кроется нечто большее, чем небольшая группа людей в Калате; но, естественно, не мог предостеречь Серебровского от противодействия видных членов его коммунистической партии. Я никогда не вмешивался в политику, но был уверен: что-то не так в высшем политическом руководстве Урала, и согласился о�

John D. Littlepage

I N S E A R C H O F

S O V I E T

G O L D

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2023

© ЗАО «Центрполиграф», 2023

Предисловие

Американская колония в Москве воспринимала Джона Литтлпейджа как обычного человека, а потому я сомневаюсь, осознает ли кто-нибудь, насколько важна история, которую он собирается рассказать. С 1928 года он работал на советский золотопромышленный трест «Главзолото»[1], и за это время золотодобывающая промышленность в СССР поднялась до второго места в мировом производстве. Мы предполагали, что его роль в этом достижении значительна, хотя сам он об этом никогда не упоминал, и догадывались, что он видел больше окраин азиатской России, чем любой другой иностранец. Но он так скупо упоминал о своем опыте, что мы понятия не имели, насколько он значителен.

Литтлпейдж вызвал у меня интерес с самой первой минуты, когда я увидел его на приеме в американском посольстве в Москве в 1934 году. Он возвышался над всеми гостями, стоя в облицованной белым мрамором комнате и внимательно рассматривая толпу туристов Москвы. Он только что вернулся из поездки в «форде» советского производства по караванным тропам Северного Казахстана и Горного Алтая.

Нас представили друг другу, и помню, что спросил у него о добыче золота возле азиатских границ России, поскольку интересовался этой темой в контексте международной политики.

– Когда золото находят на какой-либо неосвоенной территории, вдали от городов или железных дорог, какое время может потребоваться, чтобы эту территорию освоить? Я подразумеваю, влечет ли за собой обнаружение золотоносной жилы то, что мы называем цивилизацией: школы, места развлечений и прочее, и происходит это быстрее или медленнее в Советской России, чем в Соединенных Штатах?

Литтлпейдж ответил на мой довольно сложный вопрос, не задумываясь и с едва заметной улыбкой:

– Когда люди находят золото, они достаточно скоро получают то, что хотят, независимо от того, живут они на Аляске или в Советской России.

Я записал эти слова, поскольку они проливают свет на прозаичные, основанные на фактах взгляды Литтлпейджа на все. Наше американское сообщество в Москве, представители которого придерживались самых разных взглядов на Россию и коммунизм, постоянно увязали в «идеологических» нелепостях. Советские коммунисты окутывали всех нас околонаучными терминами, новопридуманным языком, который ежечасно обрушивался на нас со страниц газет, мы слышали его по радио, встречали в фильмах – везде. Этот язык, как «поросячья латынь», которую дети сочиняют для собственного развлечения, оказался очень «заразным» и разошелся по всему миру; неудивительно, что иностранные дипломаты и аккредитованные в России корреспонденты газет не остались в стороне. С самой первой беседы меня привлекла к Литтлпейджу его свобода от этой искусственной речи.

Наши с ним беседы о советской промышленности, положении рабочих, женском труде на шахтах очень помогли мне в написании статей для «Кристиан сайнс монитор», позволили лучше объяснить вопросы, которые иначе безнадежно заплутали бы в лабиринте большевистской терминологии. Я всегда мог рассчитывать на Литтлпейджа, когда требовалось выразить точку зрения американского «производителя», как он любил себя характеризовать.

Когда советское правительство в августе 1936 года инициировало серию процессов по делам о заговорщической деятельности с видными коммунистами в качестве обвиняемых, большинство представителей иностранного сообщества в Москве посчитали, что Иосиф Сталин и его сподвижники выдумали все те преступления, в которых подсудимые сознавались в судебном заседании, и под пытками заставляли их признавать свою вину. Процессы впечатляли даже тех, кто рассматривал всю процедуру как полнейший подлог.

Литтлпейджа не было в Москве во время первых процессов, он вернулся после длительного пребывания на советском Дальнем Востоке только после второго процесса, в январе 1937 года, когда видные коммунисты сознались во «вредительстве» на нескольких советских заводах, целью которого было дискредитировать Сталина.

Я спросил Литтлпейджа:

– Как вы думаете, процесс инсценирован или нет?

Он ответил:

– Я ничего не знаю о политике. Но я довольно много знаю о советской промышленности. Не сомневаюсь, что большая часть советской промышленности была сознательно разрушена, и вряд ли такое было возможно без содействия влиятельных коммунистов. Кто-то занимался вредительством на предприятиях, при этом на всех высоких постах в промышленности были коммунисты. Из этого я делаю вывод, что они содействовали саботажу на промышленных предприятиях.

Теории для Литтлпейджа не существовало. Но он верил тому, что видел.

Чем дольше я говорил с Литтлпейджем, тем больше убеждался, что он обладал материалом для самой ценной книги, которая только могла быть написана о Советской России. Насколько мне известно, его положение среди иностранцев было совершенно уникальным, поскольку он работал в тесном контакте с советскими организациями и в то же время никогда не отклонялся, даже на самую малость, от своих изначальных американских взглядов. Все другие иностранцы в России либо приехали в страну, как сочувствующие коммунистам, и были приняты во внутренних советских кругах по этой причине; либо, не имея политических склонностей, полностью находились вне советской системы. Литтлпейдж пребывал внутри системы на протяжении многих лет, но оставался таким же беспристрастным, как и в самом начале.

Он был своего рода янки из Коннектикута при дворе короля Коммунизма. Он наблюдал за происходящим и не особенно удивлялся тому, что видел. У этих людей собственные манеры и привычки, говорил он, и не ему их судить. Они наняли его для выполнения определенной работы – получить для них как можно больше золота, и он старался делать все, что мог. Он прекрасно с ними ладил, потому что не вмешивался в их интриги и не пытался совать свой нос в дела, не связанные с добычей и выплавкой золота.

Я сказал ему:

– Вы именно тот человек, которому следует написать книгу о Советской России. Вы знаете эту систему лучше, чем любой другой, и всегда смотрели на нее со здоровым американским любопытством, но без особых эмоций.

Он покачал головой:

– Я не писатель, к книгам не имею никакого отношения. В любом случае я работаю на этих людей и не могу писать о них, пока нахожусь у них на службе.

Удачное стечение обстоятельств позволило появиться этой книге. Однажды, летом 1937 года, мы пригласили Литтлпейджа с семьей пообедать в нашем московском доме. Миссис Литтлпейдж и две их дочери прибыли вовремя, но сам Литтлпейдж отсутствовал. Жена объяснила, что он задерживается на работе и приедет после обеда.

Он появился около одиннадцати и после часовой непринужденной беседы внезапно объявил, что с Россией покончено – семья Литтлпейдж навсегда возвращается в Соединенные Штаты.

Все мы были ошеломлены, включая миссис Литтлпейдж.

– У меня еще не было случая сказать даже жене, – пояснил он. – Сегодня я уволился из треста «Главзолото», и мы немедленно отправляемся домой.

Среди всеобщих возбужденных возгласов мне в голову пришла идея.

– Теперь вы можете написать книгу! – воскликнул я.

Литтлпейдж выглядел раздраженным. Книга была последним, о чем он готов был думать. Но я был абсолютно уверен, что он обладает сведениями для отличной истории, которую следует рассказать, и предложил помочь ему. Я тоже вскоре собирался домой в Калифорнию, впервые за семь лет, и, расставаясь той ночью в Москве, мы договорились, что через месяц встретимся в своей стране и все обсудим.

На протяжении большей части своего отпуска я вытягивал из Литтлпейджа факты, узнавая изнутри необыкновенную историю, которую он не чувствовал себя вправе обнародовать раньше. Решившись говорить, Литтлпейдж оказался словоохотливым – по крайней мере для инженера. Он извлекал из памяти события десяти предыдущих лет, а иногда его жена вспоминала какой-нибудь эффектный эпизод, чтобы украсить его рассказ.

Миссис Литтлпейдж вполне достойна отдельной книги. Она внешне выглядела не старше своих дочерей и была так же молода духом. У нее такая интеллигентная речь и столь изысканные манеры, что никто бы не догадался, какую жизнь она вела: ей приходилось жить в шахтерских поселках на Аляске и в России с пятнадцати лет. Она проехала с мужем более ста тысяч миль по удаленным уголкам азиатской России, но я никогда не слышал, чтобы она жаловалась кому-то на трудности в своих необычных путешествиях.

– Зачем вы совершали такие трудные поездки? – как-то спросил я ее. – Неужели приключения важнее для вас, чем удобства?

– Я об этом даже не думала. На самом деле я ездила с Джоном, потому что ему нравится, как я готовлю.

В другой раз я спросил миссис Литтлпейдж, какое впечатление на нее произвел большевик – ветеран русской революции, который прибыл на Аляску в 1927 году приглашать ее мужа на работу в Россию.

Она улыбнулась:

– Ой, я подумала, что он очень забавный! Он поцеловал мне руку, а такого со мной раньше не случалось.

Случай показался мне занимательным. Первый большевик, которого она увидела, поцеловал ей руку! Я включил рассказ об этом в черновик книги ее мужа.

Но суровый взор Литтлпейджа обнаружил этот эпизод.

– Зачем упоминать об этом? – спросил он. – Вы говорили, что мы собираемся писать о советском золоте. Какое отношение имеет целование женских рук к советскому золоту?

С другими забавными эпизодами дело обстояло лучше. Литтлпейдж оказался прирожденным рассказчиком и был способен рассказывать одну байку за другой.

По сути, вся книга – рассказ о десяти годах службы Джона Литтлпейджа в советском золотопромышленном тресте, который ведется от первого лица. Однако некоторые выводы и заключения из его опыта были сделаны в беседах и переписке между Литтлпейджем и мной, и потому Литтлпейдж настоял, чтобы и моя фамилия стояла на обложке книги.

Помогая описать опыт Литтлпейджа и выводы из него, я старался сохранить хотя бы тональность, если уж не точную фразеологию, его неприкрашенной речи. Как и многие инженеры, Литтлпейдж мог ясно и точно описать рудник, но редко утруждал себя описанием человека или места действия. Чаще всего он и думал в производственных терминах.

Я как-то спросил его:

– Когда большевики тысячами отправляли раскулаченных крестьян в шахты на принудительные работы, как вели себя эти люди?

Литтлпейдж задумался на мгновение и ответил:

– Они ведь никогда раньше шахту не видели. Примерно на полгода выработка снижалась. Потом они набирались опыта, и добыча снова возвращалась в норму.

Многие большевистские лидеры подобным образом относились к рабочим на советских государственных предприятиях.

Демари Бесс

Глава 1

Большевик приезжает на Аляску

Помню, что на юго-востоке Аляски ранней осенью 1927 года была исключительно хорошая охота. Моя работа управляющего золотым рудником, расположенным в 125 милях от Джуно, не настолько меня ограничивала, чтобы я не мог иногда выбраться на природу, и, когда однажды вернулся из удачной охотничьей экспедиции, меня ожидала телеграмма. Она была от моего нью-йоркского друга, который просил сделать все, что в моих силах, для русского профессора Александра Серебровского. Оказалось, что профессор был командирован на Аляску из Московской горной академии, чтобы узнать подробности нашей добычи золота. Мой друг хотел ему в этом посодействовать и решил, что я именно тот человек, который может это организовать.

– Тьфу ты, черт! – сказал я жене. – Похоже, придется на несколько дней поехать в Джуно, сопроводить этого русского профессора.

Я уладил свои дела так и отправился на моторном катере в Джуно – встретить корабль из Сиэтла.

Единственные знакомые мне в ту пору русские жили в Ситке, которая была столицей Аляски, прежде чем Россия продала ее Соединенным Штатам. В Ситке есть русская церковь, где служат священники с длинными бородами и в рясах. В глубине души я представлял русского профессора похожим на тех священников, без рясы, конечно же, и, отправившись встречать пароход из Сиэтла, высматривал похожего человека.

Я внимательно всматривался в пассажиров, которые сходили на берег, но не увидел никого похожего на индивида, которого мне нарисовало воображение. Поэтому вернулся в гостиницу, где забронировал ему номер. Ведь мы могли разминуться. Дежурный на входе сказал: «Он наверху в номере». Я поднялся по лестнице, готовясь принести извинения за то, что не встретил его.

Серебровский открыл дверь, и я понял, почему не узнал его на причале. Среднего роста неприметный мужчина, чисто выбритый, в американском костюме и имеющий чисто американские манеры, абсолютно ни в чем не совпадал с тем образом русского профессора, что я себе нафантазировал. Он хорошо владел английским, хотя говорил с жутким акцентом, но спокойно и тихо, почти шепотом.

Я знал о способности некоторых людей предугадывать собственное будущее, но за собой никогда ничего подобного не замечал. В тот момент у меня не было предчувствия, что общение с этим человеком для меня нечто большее, чем рутинное поручение, которое надо выполнить как можно лучше. И я, разумеется, даже не догадывался, что в ближайшие десять лет он будет играть важную роль в моей жизни и направит меня и мою семью по новому и весьма странному пути.

Серебровский оказался человеком, с которым можно иметь дело. Он точно знал, чего хочет, и обладал обширной информацией о золотодобыче на Аляске. Еще больше меня удивило, что он неплохо знаком и с моей биографией. Он сказал, что хочет увидеть как можно больше за возможно более короткий период времени, и был готов выделить на это столько денег, сколько понадобится. Я сказал, что лучше всего арендовать судно, так как золотые прииски в Юго-Восточной Аляске по большей части расположены неподалеку от воды. Он дал согласие, и мы отправились в путь.

Серебровский быстро завоевал мое уважение тем, что не гнушался тяжелой работы. Я высоко оцениваю собственную выносливость, но он никогда не прекращал работу раньше меня. Я добросовестно работал на него, сделав не меньше, чем для любого иностранца из тех, кого мне рекомендовали, как его. Я показал ему и рудники Джуно на Аляске, и разработку мелких жил, и драгирование. Я достал для него всю информацию, которая ему требовалась, об операциях на Аляске, из Горного управления и из частных источников. После дней, занятых осмотром, вечера он проводил над этими материалами.

В один из дней мы остановились в Ситке, которую Серебровский специально попросил включить в наше путешествие. Он хотел получить всю информацию о русских, живших в этом месте прежде, чем Соединенные Штаты купили Аляску. Я проводил его в старую русскую церковь, в которой сам до этого ни разу не был. Когда вышли священники, он заговорил с ними по-русски, и они начали долгую беседу, из которой я, разумеется, ни слова не понял. Но как мне показалось, Серебровский расспрашивал священников об истории этого места и современном русском населении.

Затем нас повели по церкви, и я стал ходить по ней, как по прииску, намного обогнав священников, которые нас сопровождали. Серебровский остановил меня, сказав, что я чуть было не совершил большой грех, ступив на особое место, куда можно только священникам. Он хорошо разбирался в церковных традициях, хотя был профессором в новой атеистической России.

Мы провели вместе несколько дней, и Серебровский начал зондировать почву о моем отношении к поездке в Россию с целью содействовать правительству в организации золотодобычи. Предложение застало меня врасплох. Я жил на Аляске с семьей уже четырнадцать лет, исключая то время, когда служил в авиации во время войны. Моя жена была из семьи с Аляски, так что жила здесь с детства. Я стал приезжать на Аляску на практику, еще когда учился, и первую самостоятельную работу получил здесь. Теперь в возрасте тридцати трех лет я управлял довольно крупной компанией и не видел причин быть чем-то недовольным.

Так я и сказал Серебровскому, но он все же принялся приводить мне аргументы, как обычно, тихим голосом. Нарисовал весьма оптимистичную картину русских золотых месторождений, которые, как он утверждал, едва ли не богатейшие в мире. По его описаниям, Сибирь и Казахстан, где располагались эти месторождения, во многом походили на Аляску. Он уверял меня, что после стольких лет жизни в северных краях я сразу почувствую себя там как дома. Советское правительство, пояснил он, до сих пор мало внимания уделяло золоту, но теперь в золотодобывающую промышленность решено направить людей и технику, внедрить самые современные технологии. Это неплохая возможность для американского горного инженера, намекнул он, сделать себе имя.

Только он ничего от меня не добился, даже когда под конец своего визита прямо предложил работу на условиях в высшей степени привлекательных. Какой смысл искать удачи в такой дикой неведомой стране, как Россия, когда мне прекрасно жилось на Аляске? Мне было известно, что некоторые американцы и Аляску считают дикой и спрашивают, как мы отваживаемся постоянно здесь жить; но Аляска для нас дом, а Россия – другой мир.

Однако Серебровский, похоже, твердо решил отправить меня в Россию и продолжал приводить все новые и новые доводы. Наконец однажды я прямо ему сказал:

– Мне не нравится обстановка у вас в стране. Мне не нравятся большевики, которые ею правят.

Он казался удивленным:

– Большевики не нравятся? А что с ними не так?

Я ответил:

– Судя по всему, у них есть привычка стрелять в людей, особенно в инженеров.

Серебровский улыбнулся и тихо сказал:

– Ну, я большевик уже много, много лет. Я вызываю у вас опасения?

Я испытал глубокое потрясение. У меня не было точного понимания, как должен выглядеть большевик, но уж точно не как этот уравновешенный человек и хороший профессионал. Мои познания о Советской России в то время были практически нулевыми; одно время я просматривал статьи в газетах и журналах, но из них явствовало, будто там творится непонятно что, и я отказался от чтения. Мои представления о большевиках были расплывчатыми, тем не менее у меня сложилось впечатление, что все они – кровожадные невежды; и после этого признания русского профессора я стал внимательнее присматриваться к нему.

Именно настороженность с моей стороны заставила мою память сохранить один эпизод. Инженер, показывая нам золотопромышленный рудник, предупредил Серебровского, чтобы тот держался подальше от лотков. Его манеры, такие сдержанные на протяжении всех дней нашего знакомства, вдруг переменились. Он вспыхнул, как римская свеча, и тихим напряженным голосом попросил меня сообщить нашему проводнику, что он и сам горный инженер и прекрасно знает, как себя вести в шахте. Внезапно он показался мне совсем другим человеком, властным, привыкшим к уважению.

Вспоминается еще один случай, который меня тогда удивил. Я организовал встречу Серебровского с главным управляющим рудника Джуно, одного из крупнейших в мире предприятий по добыче золота. Мы добрались туда ко времени обеденного перерыва и увидели управляющего выходящим из туннеля в рабочей одежде, заляпанной грязью.

Когда я представил его Серебровскому, тот выглядел растерянным. Он отвел меня в сторонку и спросил:

– Вы хотите сказать, что это главный управляющий?

Я ответил:

– Да, именно он.

Мы втроем пошли в столовую компании, чтобы пообедать. Выбрали себе еду и сели за один из длинных столов, на которых стояла еда, и взяли себе кто что хотел. Конечно, никакие столы ни для кого не были зарезервированы, и рядом с нами сидели простые горняки, они слушали нашу беседу и иногда вступали в разговор.

Этот эпизод произвел сильное впечатление на Серебровского; он после этого много со мной говорил: никак не мог осознать тот факт, что главный управляющий сел обедать со своими рабочими и это было чем-то само собой разумеющимся.

Я ничего из ряда вон выходящего в этом не увидел. Объяснил ему, что никаких классовых различий между служащими и рабочими на Аляске нет.

– Неужели в России по-другому? – удивился я. – Мне казалось, там все равны.

Серебровский как-то задумчиво на меня посмотрел.

– Пока не совсем так, – сказал он, затем добавил: – Но будет так, и довольно скоро.

После этого ему, кажется, еще больше захотелось взять меня с собой. Он часами описывал красоты девственных уголков Сибири и других восточных территории России.

– Ваша Аляска прекрасна, – говорил он, – но ее нельзя сравнить с нашими золотодобывающими территориями. И потом работы, открывающие новые перспективы, здесь уже завершены. На Аляске возможностей отличиться и преуспеть больше нет. А в России мы только начинаем, и такой человек, как вы, найдет работу, достойную его талантов.

Его красноречие против воли подействовало на меня. В конце концов я привел в качестве контраргумента мою семью. Я сказал, что у меня есть жена и две маленькие дочки и я их очень люблю. Не могу же я взять их с собой в такую страну, как Россия, а оставлять в Америке на долгие годы не намерен.

Серебровский не принял мое возражение.

– Конечно, вы можете взять семью в Россию, – сказал он. – Мы им предоставим все самое лучшее. Проезд первым классом на лучших пароходах от Аляски до России для всех вас. Лучшее жилье, где бы вы ни оказались. Денежное содержание, достаточное для всей вашей семьи в России, вдобавок к оплате в американских долларах.

Так как я не соглашался, он настоял на том, чтобы вернуться со мной и осмотреть тот рудник, которым я управлял. Он познакомился с моей женой и дочками, рассказал им о России. Если бы против его предложения выступила моя жена, вопрос, вероятно, был бы решен именно там и тогда. Но она, казалось, была весьма заинтригована идеей такого приключения. И перспектива заработать и накопить много денег, естественно, привлекала нас обоих.

Но мы не стали торопиться с принятием решения до Серебровского. Он уехал, твердо пообещав, что мы скоро получим от него известия. Вскоре я получил от него из Москвы телеграмму с предложением поехать в Нью-Йорк и заключить контракт с Амторгом – советской организацией, которая занималась покупками и продажами в Америке, в том числе приобретением инженерных услуг. В то же время Серебровский телеграфом перевел мне деньги на проезд в Нью-Йорк плюс дополнительную сумму, достаточную для оплаты обратного пути на Аляску, если я не буду удовлетворен предложенным контрактом.

Поскольку дорожные расходы до Нью-Йорка в любом случае были оплачены, отказываться от этого предложения не имело смысла. 22 февраля 1928 года мы вчетвером выехали с Аляски, которую считали родиной больше, чем любую другую часть мира. Мы все еще не имели четкого представления о том, что собираемся делать; я был настолько не уверен относительно поездки в Россию, что оставил семью на Западном побережье, а сам отправился в Нью-Йорк, чтобы все обсудить.

В Нью-Йорке я обнаружил, что условия моего контракта вполне удовлетворительные – все соответствовало тому, что ранее предлагалось. Однако в Амторге я впервые столкнулся с советской волокитой; пришлось заполнить так много документов и подписать так много бумаг у разных мелких начальников, что прошел целый месяц, прежде чем все было улажено. Я вызвал жену и дочерей в Нью-Йорк, и в марте мы отправились через Атлантический океан в Россию, в большом волнении, что вполне объяснимо.

Мой контракт был заключен на два года, и срок этот казался мне достаточно долгим; разумеется, я ни за что не подписал бы его на более продолжительное время. Никто из нас тогда не предполагал, что мы отдадим этой стране целых десять лет жизни; столкнемся с множеством приключений, о которых даже помыслить не могли. Думаю, зная, что ждет нас впереди, мы бы повернули обратно, несмотря на привлекательный контракт.

Но жизнь устроена по-другому; иначе трудно было бы добиться цели. Мы отплыли в довольно бодром настроении, и больше всего тревожила нас разве что морская болезнь. Мы купили несколько книг о России, чтобы почитать в пути, но из-за корабельной качки приходилось лежать в койках, и получать знания нам хотелось не больше, чем пищу. Мы отправлялись в Советскую Россию, практически ничего не зная об этой стране, ее своеобразных идеях и обычаях.

Глава 2

Прохладный прием в москве

Билеты у нас были куплены до Шербура, но пароход еще находился посреди океана, когда однажды в дверь каюты постучал посыльный и передал радиограмму от Серебровского из Лондона. Мой русский профессор просил меня остановиться в Лондоне, чтобы помочь ему с докладом о технологии горных работ в Соединенных Штатах. Мы высадились в английском порту и поехали в Лондон.

Ознакомившись с докладом, я еще больше, чем раньше, поразился величайшей работоспособности этого русского. Он пробыл в Соединенных Штатах всего лишь несколько месяцев и каждый день проводил в делах. Тем не менее нашел время написать очень большую книгу с огромным количеством иллюстраций, в которой привел самые современные методы добычи золота, используемые в нашей стране. Он готовил эту книгу для публикации на русском языке и хотел, чтобы прежде, чем он выпустит ее в свет, я проверил фактический материал. Я нашел совсем мало такого, что требовалось изменить в его труде.

Покончив с этой работой, я забрал семью и отправился в Берлин, где, по словам одного американского друга, можно было встретиться с инженерами, как американцами, так и немцами, которые работали в России и могли бы дать мне ценные советы. В то время сотрудничество между Россией и Германией было очень тесным; русские нанимали сотни немецких специалистов, чтобы те помогли им наладить работу промышленных предприятий, а также закупали в Германии оборудование и материалы для новых заводов, промышленных отраслей и транспортных линий. Сотрудничество оказалось удачным для обеих стран, и я уверен, что многие немцы и некоторые русские были разочарованы, когда приход к власти Гитлера разрушил эти отношения.

Инженеры в Берлине держались дружелюбно и старались быть полезными. Они предупредили меня, что принципы работы инженеров в России совсем иные, чем в Соединенных Штатах и большинстве других стран. Инженеры в России, говорили они, никогда не спускались в шахты в рабочей одежде, как инженеры в Соединенных Штатах. Они заверили меня, что я не смогу ничего добиться, если не буду соблюдать обычаи страны; я должен хорошо одеваться, носить перчатки, если направляюсь на рудник, и, отдавая приказ, должен написать его у себя в кабинете и отослать исполнителям с нарочным.

Я слушал все это с серьезными опасениями; даже представить себе не мог подобной линии поведения. С тех пор, когда проходил практику на приисках, я трудился бок о бок с рабочими, носил такую же одежду, а зачастую выполнял ту же работу, что и они. Я представить не мог, как инженер может хорошо справляться с делом, если будет стоять в стороне, разодетый в парадные одежды, в перчатках, не принимая непосредственного участия в производственном процессе.

В Берлине я впервые узнал, что работавший со мной Серебровский – куда более важное должностное лицо в России, чем мне казалось раньше. Как мне сказали, он – один из самых высокопоставленных промышленников, занимающий несколько высоких постов, и необыкновенно влиятелен. Он самый большой босс в моей отрасли, золотодобыче.

В те дни в Берлине было много русских: и эмигранты, и командированные советские чиновники. Некоторые эмигранты придумали для себя нехитрый бизнес. Они внимательно следили за новостями в советских газетах о закупочных миссиях, посылаемых в Берлин из Москвы. Накануне прибытия такой группы они посещали заинтересованные немецкие фирмы и рассказывали немцам, что имеют друзей среди русских уполномоченных и могли бы посодействовать, чтобы закупки производили в данной фирме. Немцы предлагали им процент с выгодной сделки.

Чаще всего эмигранты связей в закупочных миссиях не имели и никак не могли повлиять на результаты дела, даже если у них действительно находились там случайные знакомые. Но по закону средних чисел советские закупщики приобретали некоторое количество товаров в фирмах, с которыми существовала такая договоренность, и ловкие эмигранты, таким образом, неплохо зарабатывали на жизнь без всякого риска или вложения капитала, точнее, вообще ничего не делая.

Один из советских представителей, находившихся тогда в Берлине, проникся ко мне симпатией и упорно пытался дать какой-то совет, хотя по-английски говорил очень плохо. Наконец он нашел переводчика, которому доверял, и провел вечер за описанием советской правоохранительной системы, прочно укоренившейся и необходимой в сложившихся в России условиях. Он сказал, что я не должен беспокоиться, если работающие со мной русские будут внезапно исчезать при странных и даже, возможно, таинственных с моей точки зрения обстоятельствах. Он убеждал меня, что сейчас нет другого способа навести в стране порядок. Сотрудники органов госбезопасности очень активно действуют на шахтах и предприятиях. Но мне, по его словам, следует воспринимать этих сотрудников как помощников, а не помеху в работе и не волноваться из-за них.

Стремясь помочь мне добрым советом, он заставил меня изрядно поволноваться. Нарисованная им картина постоянного наблюдения структур НКВД за работой на предприятиях показалась мне настораживающей. Мне никогда не приходилось работать в таких условиях, и перспектива привыкать к ним не понравилась. Я не видел необходимости столь строго контролировать работников на шахтах и заводах.

Мы несколько дней прожили в Берлине, который в 1928 году был оживленным, беззаботным городом, и прекрасно провели там время. Люди, с которыми я встречался, проявляли интерес к моей поездке в Россию, и их рассказы об этой стране оказались очень полезными. Серебровский встретил нас в Берлине и предложил поехать вместе с ним в дальнее путешествие на поезде через Польшу и Россию в Москву.

В Лондоне и Берлине существовала привычная нам цивилизация; но, когда мы попали в Польшу, все четверо почувствовали беспокойство. Наш поезд пересек немецко-польскую границу посреди ночи, нас разбудил рослый солдат, который распахнул дверь купе и наставил на нас армейскую винтовку через дверной проем. Мои маленькие дочки были до смерти напуганы, да и я чувствовал себя не слишком спокойно. Когда мы уже подумали, что он готов выстрелить, появился второй мужчина в форме и вежливо попросил у нас паспорта. Он перекинулся несколькими словами с солдатом на своем языке и скривил губы в усмешке, определив по визам, что мы направляемся в Россию. По его поведению мы заключили, что этот поляк не одобряет иностранцев, которые едут помогать русским.

После такого приключения уснуть мы уже не смогли, и наше настроение не улучшилось, когда мы утром увидели за окном польские равнины, все еще покрытые глубоким снегом, хотя был уже апрель. Снаружи было очень холодно, и поезд не очень хорошо отапливался. Условия не стали лучше, когда мы пересекли восточную польскую границу и пересели в российский поезд. Местность за окном оказалась такая же равнинная и совсем не живописная, а в поезде стало еще холоднее.

Я отправился на поиски Серебровского, когда российский поезд отошел от пограничной станции, и в конце концов обнаружил его в вагоне-ресторане. Такого счастливого выражения лица я у него никогда раньше не видел: перед ним лежало несколько ломтей черного хлеба грубого помола и стояли два стакана чаю. Он пригласил меня разделить с ним эту еду, уверяя, что такого хлеба больше нигде в мире, кроме России, не достать. Я попробовал и решил, что никто, кроме русских, есть его не станет. Впоследствии, однако, я тоже полюбил русский черный хлеб и скучал по нему, когда уехал из страны.

Наша маленькая семья была не слишком счастлива, когда мы приехали в Москву. Польская и российская унылая сельская местность, холодные поезда вызвали у нас ощущения, что, возможно, мы совершили ошибку, согласившись провести два года в такой обстановке. И Москва оказала нам холодный прием. Несколько друзей, закутанных в меха до самых глаз, пришли на вокзал, чтобы встретить Серебровского, последовали объятия и приветствия. В восторге от встречи, Серебровский совсем забыл о нашем существовании и пошел по длинному перрону, окруженный друзьями. Мы в конце концов отыскали носильщиков, которые забрали наш багаж, но, выходя из здания вокзала, успели только увидеть Серебровского, отъезжающего в большом лимузине.

Я слишком плохо ориентировался в российских условиях, чтобы забеспокоиться в тот момент. Но мы не приготовились к такой погоде; девочки были одеты в легкие платья и короткие носки, а на вокзале было совсем не жарко. Я сказал им подождать минутку, пока найду такси, понятия не имея, что в 1928 году такси в Москве практически не существовали. В тот момент, по сути дела, я начал охоту за транспортом, который мог бы меня хоть куда-нибудь отвезти, и эта охота не заканчивалась в течение десяти лет, пока я летом 1937 года не сел в Москве на поезд, который увез меня из России навсегда.

Возле вокзала стояло несколько одноконных саней, возницы были до глаз закутаны в шубы. Я не знал ни слова по-русски, а они не знали ни слова ни на каком другом языке и не проявляли ни малейшего любопытства к тому, что я пытался им сказать. Я метался возле вокзала битых два часа, с каждой минутой злясь все больше, пока жена и дочери дрожали от холода в вокзальном помещении. Наконец появился маленький человечек в кепке с надписью «Гид», говоривший по-английски. Вскоре мы уже ехали на паре русских саней в гостиницу, где оставались весь следующий месяц, проведенный в Москве.

С того дня я наблюдал, как сотни американских инженеров приезжали в Россию, и страдал вместе с ними. Те первые дни, когда все говорят на совершенно незнакомом языке, когда еда, обычаи и магазины не похожи ни на что, виденное раньше, нелегко пережить. Нас отвезли в гостиницу, в которую теперь селят иностранных туристов и обслуживающий персонал в ней говорит на нескольких языках. Но в 1928 году здесь жили только русские, и никто вообще не говорил по-английски. Мы нашли ресторан на третьем этаже, следуя за своим носом, но несколько дней не в состоянии были заказывать еду, пока не обслуживали кого-то другого и мы хотя бы могли указать на их блюда. Стало ясно, что я не продвинусь в своей работе в этой стране, пока не выучу хоть что-то из здешнего языка.

На следующий день после нашего приезда началась русская Пасхальная неделя. В сотнях церквей в Москве почти непрерывно, днем и ночью, звонили в колокола в течение пяти или шести дней. Для наших ушей колокола звучали резко и непривычно, не давая уснуть. Мы понятия не имели тогда, что это была последняя русская Пасха, которую отмечали с размахом; вскоре после этого власти разрушили большинство церквей, а оставшимся было запрещено звонить в колокола. В те дни русские были очень дружелюбны и гостеприимны по отношению к иностранцам, как были бы и потом, будь им это разрешено. Несколько русских, с которыми мы познакомились, пригласили нас домой и угостили куличами и творожными пасхами, специально приготовленными к празднику.

Свой первый месяц в Москве я провел, знакомясь с организацией центрального аппарата вновь созданного треста «Главзолото», с которым мне предстояло сотрудничать. Я также работал в комиссии, которая должна была составить перечень стандартного оборудования для использования на рудниках и обогатительных фабриках и разработать чертежи подходящего небольшого оборудования, которое можно было бы сразу изготовить на советских заводах. Я был впечатлен тем фактом, что планы развития золотодобывающей промышленности строились в гигантских масштабах и, казалось, были доступны огромные средства.

Большой советский весенний праздник, 1 Мая, пришелся на первый месяц нашего пребывания в Москве. Должен признаться, что с политическим образованием у меня были большие проблемы, и я даже не знал, что 1 мая – праздничный день. Это Международный день труда в Европе, но его никогда не отмечали на рудниках Аляски, где я провел большую часть трудовой жизни. Для меня еще не нашли переводчика, и приходилось объясняться на ломаном немецком с помощью русского служащего, говорившего по-немецки. Когда мы заканчивали рабочий день 30 апреля, он пригласил меня прийти в управление в девять часов утра на следующий день, и я понял, что будет нечто особенное.

Задолго до назначенного часа я пришел в правление, и улыбающаяся русская девушка прикрепила ленточку мне на пиджак, после чего мой коллега, говорящий по-немецки, взял меня за руку и вывел на улицу, где собрались остальные служащие, строящиеся в колонну. Я понятия не имел, что происходит, но отправился вместе со всеми. По пути к нам время от времени присоединялись другие группы, и, наконец, мы добрались до перекрестка с кольцевым движением в части города, совершенно мне незнакомой. Это была наша временная цель. Мы стояли и ждали.

Примерно спустя час мой говорящий по-немецки гид объяснил мне, что ему надо отлучиться на минутку по какому-то срочному делу, и оставил меня с группой, где говорили только по-русски. Я не подозревал, что он просто от меня сбежал, но именно так он поступил и в тот день больше не появился. Погода выдалась холодная, а я был одет достаточно легко, чтобы чувствовать себя комфортно. Мы двигались очень медленно, поскольку улицы были забиты людьми, шедшими в таких же колоннах, как наша.

Я отправился на эту демонстрацию в девять утра и шел или стоял в ожидании, не в состоянии даже словом перемолвиться, до пяти часов вечера. Русские, судя по всему, к этому привыкли; они явно пришли готовыми к долгому испытанию и развлекались, как могли, песнями и танцами, чтобы согреться. Я не был таким стойким и непременно сбежал бы, если б знал, где нахожусь, или мог спросить у кого-нибудь, как добраться до моей гостиницы. Но я понятия не имел, в каком направлении двигаться.

Около пяти часов я увидел знакомое здание в центре города. Я знал, что моя гостиница недалеко. Не оглядываясь, вышел из колонны и направился в гостиницу, где наконец смог с удовольствием поесть и выпить.

Позже я узнал, что эти первомайские демонстрации – одно из самых величайших зрелищ в мире. Я видел их несколько, и они произвели на меня сильное впечатление. Но в тот первый раз я был частью демонстрации и даже не знал об этом. Если бы я задержался в колонне еще на пять минут, то добрался бы до Красной площади, которая была конечной целью всех колонн, и промаршировал мимо Сталина и других высокопоставленных российских чиновников на трибуне.

В процессе знакомства с организацией, на которую собирался работать, я узнал, что трест «Главзолото» находился в ходе передачи от одного государственного ведомства другому и теперь центральное правительство брало на себя управление работой рудников, которые до сих пор находились в ведении местных органов. Но поскольку катастрофически не хватало – по сути, их почти не было – опытных рабочих и инженеров, а также недоставало оборудования, организацию разделили на ряд региональных трестов, каждый из которых непосредственно подчинялся центральному тресту в Москве. Так появлялась возможность лучше распределять доступные ресурсы.

За этот месяц у меня появилось смутное осознание того, что промышленность целиком, как практически и все остальное в России, контролировали политработники. Мне объясняли, что центральный трест и все региональные тресты и каждая группа рудников находится в совместном ведении управляющего[2], не имеющего технической подготовки, и главного инженера. Первый был партийный работник, член коммунистической партии, а второй – ответственный за организацию работ. Но функции этих двух руководителей перекрывались, и, как я обнаружил впоследствии, как только партийные работники лучше узнавали технологию добычи золота, они постепенно брали весь процесс под свой контроль. Однако главных инженеров назначали заместителями управляющих, так что в случае отсутствия одного из них другой мог выполнять функции обоих.

Политический контроль, как я заметил с самого начала, проходил через всю организацию сверху донизу. Во главе таких отделов треста, как добывающий, обогатительный, транспортный, проектный, бухгалтерский и снабженческий, находилось два начальника, один из которых был коммунист, а другой – технический специалист. Не приходилось сомневаться, что технический эксперт был вторым номером, а окончательное слово всегда было за политработником.

Тот первый месяц в Москве был, наверное, самым тяжелым для меня периодом в России. Мне не терпелось буквально зубами вцепиться в задание, а оно ускользало от меня. Сначала не удавалось найти хоть какого-то переводчика, и, даже когда переводчик появился, я не мог понять специфики организации советской добывающей промышленности. Я никогда не сталкивался ни с чем подобным.

Но на самом деле события развивались для меня быстро, согласно российским стандартам времени, которые позже стали привычными. Примерно в середине мая мне сообщили, что я назначен главным инженером группы золотых рудников, разрабатываемых в Кочкаре, на Южном Урале в Западной Сибири. Я немедленно сделал то, что сделал бы на Аляске или в любом другом месте: попросил планы шахт, производственные показатели и сметы расходов, чтобы оценить, имеет ли смысл их разрабатывать.

Я попросил молодого немецкого экономиста, работавшего в управлении, достать мне эти материалы. Он был убежденный коммунист, приехавший, чтобы связать свою судьбу с большевиками. Он сказал:

– При нашей системе вам не нужно беспокоиться о расходах. Если производственные затраты высоки на одном руднике, это компенсируется низкими затратами на другом.

Смысла в сказанном я не увидел, но был не в том положении и настроении, чтобы с ним спорить. Я собрал семью, мы снова сели в русский поезд и на сей раз отправились в долгую поездку из Москвы на Урал.

Глава 3

Социалистическое золото

В первые дни своего пребывания в России я был слишком занят, чтобы размышлять о причинах, по которым российские золотые рудники и месторождения до сих пор находились в полном пренебрежении. Наверное, я считал само собой разумеющимся, что виной всему революция и Гражданская война, хотя у меня были смутные подозрения, что Гражданская война уже какое-то время назад закончилась. Мне потребовалось прожить и проработать в России многие годы, прежде чем я сумел понять причины этого пренебрежения, но читателю не придется ждать так долго, чтобы лучше, чем мне в свое время, разобраться в моем российском опыте.

Будучи американцем, я никогда и подумать не мог, что тот, кто обнаружил в земле золото, не захочет его добывать. Поэтому мне казалось вполне нормальным, что большевистское правительство хочет добывать золото и нанимает меня для содействия в этом. Но через несколько лет после того, как я прибыл в Россию, мне рассказали, что решение о возобновлении добычи золота в больших масштабах было принято только после продолжительных споров между влиятельными коммунистическими лидерами, а некоторые коммунистические вожди остались принятым решением недовольны.

Судя по всему, основоположники коммунизма, включая Карла Маркса и Ленина, придерживались мнения, что золото утратит большую часть ценности при коллективистской системе, и один из них однажды саркастически заметил, будто золото при социализме было бы полезно только для пломбирования зубов и с таким же успехом может применяться для изготовления сантехники, как и для чего-либо другого.

Большинство коммунистов, как я узнал позже, были склонны воспринимать любое высказывание основателей их системы как евангельскую истину и потому в течение целого десятилетия после революции не обращали никакого внимания на богатейшие месторождения золота, разбросанные по всей России.

До Первой мировой войны в России велась значительная добыча золота, большая часть – на россыпных приисках. Флот небольших земснарядов действовал на Урале, в Западной Сибири, вдоль реки Енисей и на Дальнем Востоке. Остальное добывали орды старателей, или золотоискателей, разбросанные по всему Уралу и Алтаю, в Западной Сибири и вокруг озера Байкал, вдоль рек Енисей, Лена, а также Амур на Дальнем Востоке.

Что касается рудников, несколько их имелось в довоенной России на Урале, в Западной Сибири и Казахстане, проводилась разведка месторождений в районе реки Амур на границе с Маньчжурией. Почти на всех рудниках использовались устаревшие методы и примитивное оборудование. Практически повсеместно золотая руда добывалась вручную, пропускалась через чилийские мельницы, а затем извлекалось золото. Большинство рудников можно было разрабатывать только до уровня воды из-за отсутствия насосов, и по причине неполного извлечения золота работы велись только с богатыми рудами.

Но и эта примитивная промышленность была практически полностью потеряна в ходе Первой мировой войны и гражданских конфликтов, последовавших затем в России. В течение восьмилетнего периода с 1914 по 1922 год добыча золота на территории России прекратилась практически полностью. При одном-двух исключениях, земснаряды были утрачены, рудники закрыты, шахты затоплены, и во многих случаях были полностью разрушены опоры, здания и горно-обогатительное оборудование. Практически единственными золотодобытчиками, оставшимися в стране, были старатели, которые выполняли свою работу киркой и лопатой или с помощью подъемника с конным приводом.

Между 1922 и 1927 годами, в период до моего приезда в Россию, наблюдался небольшой рост добычи золота, совершенно спорадический по характеру и по большей части из-за восстановления некоторых мелких жильных рудников, для которых собирали оборудование с нескольких рудников, чтобы заработал один, как говорят на шахтерском сленге – наспех сколоченный. Единственными людьми, заинтересованными в этом процессе, были индивидуальные арендаторы, и они получали только ту часть золота, которую можно было извлечь с помощью ртути.

Теоретически правительство владело всем золотом, как и всеми полезными ископаемыми, землями и лесами России. И оно прилагало большие усилия для добычи других полезных ископаемых: железа, меди, цинка и тому подобного, признаваемых полезными при социализме. Но центральное правительство не обращало никакого внимания на золото, и арендаторы, которые управляли несколькими разрозненными рудниками, заключали соглашения с местными органами власти, которым самим не хватало как финансовых ресурсов, так и квалифицированных специалистов для оснащения и эксплуатации золотых рудников. Центральное правительство так мало интересовалось золотом, что не предпринимало серьезных попыток предотвратить его контрабанду, которая в то время велась в больших масштабах через южные границы России.

Летом 1927 года на сцену вышел Иосиф Сталин. Похоже, он не был склонен, как некоторые другие коммунисты, принимать как вечную истину высказывания Карла Маркса и Ленина о золоте. Так или иначе – это открыто не обсуждалось – он заинтересовался золотой лихорадкой 1849 года в Калифорнии и стал читать все, что смог найти, по теме. Среди прочих он прочитал книгу «Золото Саттера» французского писателя Блеза Сандрара, в которой ярко описывается золотая лихорадка. Также он прочел большую часть произведений Брета Гарта и «Историю Калифорнии во время и после золотой лихорадки» Т.Э. Рикарда.

В это время, в 1927 году, Сталин и другие коммунисты, вероятно, начали тревожиться относительно японской угрозы русским дальневосточным владениям. Дальневосточная территория России была так мало заселена в то время, что ее было бы очень трудно защитить. Там нельзя было обеспечить связь и снабжение армии, даже небольшой численности. Естественно, Сталин рассматривал самые разные способы сделать эту территорию более безопасной. И калифорнийская золотая лихорадка дала ему ключ к решению.

Приведенные выше факты являются, конечно, гипотетическими, но в целом подтверждаются книгой, опубликованной в 1936 году Серебровским. Эта книга дала мне первое настоящее понимание обстоятельств, при которых я приехал в Россию. Книга, озаглавленная «На золотом фронте» и опубликованная только на русском языке, была изъята из обращения вскоре после того, как увидела свет, потому что некоторые люди, в ней упомянутые, впоследствии оказались заговорщиками. У меня есть один из немногих сохранившихся экземпляров этой ценной книги.

Книга Серебровского ясно показывает, что воображение Сталина воспламенилось, когда он прочитал о Калифорнии 1849 года. Он был восхищен тем, как быстро оказались заселены западные регионы Соединенных Штатов после того, как в Калифорнии было найдено золото, причем именно это стало стимулом быстрого обогащения.

Можно представить себе затруднительное положение Сталина как коммуниста. Желание быстро разбогатеть является явно индивидуалистическим и капиталистическим, и вряд ли социалистическое правительство должно его поощрять. Также в это время Сталин был вовлечен в борьбу за власть с другими влиятельными коммунистическими лидерами, которые обвиняли его в том, что он отходит от принципов революции.

Между тем речь шла об огромном регионе, слабо населенном и потому в высшей степени уязвимом перед нападением, который мог быть заселен с аномальной быстротой, как случилось с западными регионами Соединенных Штатов после 1849 года, если бы только началась золотая лихорадка. И Сталин знал, что на советском Дальнем Востоке очень много золота, которым практически полностью пренебрегал его теоретический владелец – советское правительство.

В книге Серебровского не уточняется, поделился ли Сталин этой идеей с другими высокопоставленными коммунистами, особенно с представителями оппозиционных групп, которым в то время все еще разрешалось существовать среди коммунистов в России. Сталин, вероятно, знал, что в любом случае ему придется вести длительную теоретическую битву с теми, кто будет указывать на высказывания Маркса и Ленина о золоте при социализме.