Сказки бесплатное чтение

© ООО ТД «Белый город», издание, дизайн, макет, 2023

© Тархова Н.А., подготовка текста, вступительная статья, комментарии, 2023

О. Кипренский. Портрет поэта Александра Сергеевича Пушкина. 1827

«Что за прелесть эти сказки!»

Как можно не любить сказки! Кто не слушал их с восторгом и замиранием сердца в раннем детстве, а нередко зачитывался ими и в возрасте постарше. Дети вырастают, запоминая навсегда рассказанные мамами и бабушками сказочные истории, повторяя наизусть любимые фразы и диалоги из сказок-мультиков, играя в компьютерные игры на сказочные сюжеты… Детская жизнь буквально наполнена сказками, пришедшими из давних времен и сочиненными в нынешнее время. А в нашу взрослую жизнь входят книгами и фильмами иные сказки, и эти взрослые фантазии ничуть не менее завлекательны, чем детские. Вообразить невозможно, как обеднела бы наша жизнь, уйди из нее сказка.

А между тем литературная история сказки начинается совсем недавно, только со второй половины восемнадцатого столетия. До этого времени на протяжении веков она хранилась в памяти народной, как и песни, былины, пословицы. И на протяжении веков была на Руси самым гонимым жанром.

«Басни баять», «сказки сказывать небылые» (видимо, волшебные. – Н.Т.) запрещалось еще древнерусскими проповедниками, а позже правительственными указами. В учебнике юношества XVIII века – книге «Юности честное зерцало» – рекомендуется «всяких побуждений к злочинству и всякой злой прелести бегать, яко: блудных писем, блудных повестей, скверных басен, сказок, песней, историй, загадок, глупых пословиц и ругательных забав, и издевок, ибо все сие есть мерзость перед Богом…» [Елеонский С.Ф. Сказки в быту и рукописной литературе XVIII века // Ученые записки МГПИ им. Потемкина. Т. XXXIV. М., 1989. С. 89]. Отметим, что определением «скверные» обозначены в перечне самые популярные жанры народной поэзии.

Почти не встречается текстов народных сказок в древней русской литературе, тогда как тексты былин и старинных повестей записывали, сохранились многочисленные их сборники. А сказку считали недостойной записи писцы и книгочеи даже и восемнадцатого века – нет на его протяжении сказочных рукописных сборников. Это неприятие сказки, небрежение ею отражает традиционное официальное отношение к ней, сложившееся еще во времена скоморошества. Лишь в архивных делах «Тайной канцелярии» (при Екатерине II) встречаются записанные тексты сказок: как и в старину, их запрещалось рассказывать, следовательно, подслушивали и доносили.

Но для всего населения России «злая прелесть» сказки оказывалась неподвластной никаким запретам – ее рассказывали на протяжении веков, передавали от поколения к поколению «из уст в уста» и любили в равной степени в крестьянской избе и в барских хоромах.

О распространенном обычае рассказывать сказки взрослым и детям свидетельствуют воспоминания таких разных писателей, как Д.И. Фонвизин и С.Т. Аксаков, их писали А.Н. Радищев и И.И. Дмитриев, а И.А. Крылов в комедии «Кофейница» описывает особую крестьянскую повинность – рассказывать по вечерам сказки барыне, пока та не заснет. Да что барыне, А.Т. Болотов в своих «Записках…» подобное поведал о фельдмаршале Апраксине, в кибитке которого он увидел солдата-гренадера, который во все горло рассказывал командующему армией на сон грядущий сказку. Конечно, молодой офицер осудил это «низкое» занятие во время большой войны и счел его неприличным для фельдмаршала великой армии.

Искусство рассказывать сказки ценилось на Руси высоко. Имена двух сказительниц вошли даже в историю русской литературы – это ключница Пелагея из семьи Аксаковых и няня Пушкина Арина Родионовна. Иногда умение «сказывать сказки» становилось профессией, добывало средства к существованию: «Потешники странствовали из одного места в другое, нанимаясь за деньги на всякие увеселительные должности. Сказки и песни записывались дворецкими (в барских домах) на тот случай, когда не будет потешников» [Сахаров И.П. Русские народные сказки. СПб., 1841. С. 65]. Это явление было распространено в восемнадцатом и в начале девятнадцатого столетия.

В 1797 году газета «Московские Ведомости» поместила такое объявление: «Некоторой слепой желает определиться в какой-либо господский дом для рассказывания разных историй с разными повестями со удивительными приключениями и отчасти русских сказок» [Елеонский С.Ф. Цит. изд. С. 87]. Текст этот должен быть особо отмечен, потому что он принадлежит человеку, знакомому не только с устной сказочной культурой, но уже и с содержанием русских сказочных сборников, которые появились в последние десятилетия восемнадцатого века и оказали огромное влияние на развитие всей русской литературы и литературной сказки в частности.

Прочитать сказку (именно прочитать, а не прослушать ее в рассказе няни или бабушки) русские люди впервые смогли именно в этих сборниках, выходивших в 1780–1790 годы. Составленные М.Д. Чулковым, В.А. Лёвшиным, М.В. Поповым, П. Тимофеевым и другими литераторами, сборники носили заглавия «русских», «славянских», «древних» сказок и представляли собой попытку создания сказочного предания, аналогичного европейскому волшебно-рыцарскому роману.

Содержание сборников было очень пестрым, их наполняли переложения европейских рыцарских романов, «русифицированных» материалом былин, волшебные и фантастические повести, пересказы сказок о феях, русских волшебных и восточных сказок; в виде эпизодических вставок во многие тексты включались и бытовые русские сказки для придания им народного колорита и занимательности (о ворах, монахах, ведьмах, суевериях, солдатские сказки и т. д.).

Использование в сборниках материалов исторической старины, былинного эпоса, народной сказки, изобретение «древнерусской мифологии» – все это черты осознанной деятельности по созданию русского или общеславянского предания, сообщения ему черт национальной достоверности. В.А. Лёвшин в предисловии к сборнику «Русские сказки», вышедшему анонимно, именно устные произведения народного творчества называл сокровищницей памяти народной, сохранявшей в веках понятия и предания древности: «Романы и сказки были во все времена у всех народов; они оставили нам вернейшие начертания древних каждыя страны народов и обыкновений» [Русские сказки. М, 1780. Т. 1. С. 2].

И хотя русская сказка занимала в этих сборниках далеко не главное место, хотя все сказки были в них «пересказаны», а иногда сильно переделаны составителями, значение сборников огромно – они в конце XVIII века популяризировали почти все наиболее распространенные в народной русской традиции сказочные сюжеты. Материалы их некоторое время даже воспринимались как истинно народные и изучались исследователями и теоретиками литературы как древние источники. Так, А. Калайдович, например, изучал их как достоверные источники народного творчества, а А.Ф. Мерзляков в «Краткой риторике» давал определение литературной сказке как жанру, опираясь на материал этих сборников. По Мерзлякову, литературная сказка «основана на народных рассказах и несбыточных чудесностях», «времена рыцарские и баснословные царства фей есть обыкновенные магазины для сего рода сочинений» [Мерзляков А.Ф. Краткая риторика. М., 1809. С. 70].

Об огромной популярности лёвшинско-чулковских сборников сказок свидетельствуют порожденные ими новые жанры в литературе и в театре. Многие писатели конца восемнадцатого века откликнулись на возросший интерес к сказке. Кней обратились А.П. Сумароков, М.М. Хемницер, И.И. Дмитриев и даже Екатерина II; правда, русские национальные сказочные сюжеты использовал только Сумароков. Сказки Хемницера (мало различимые с его же баснями) ориентированы на традицию французской нравоучительной, а Екатерины II – на жанр волшебно-аллегорической европейской сказки. И все они представляют собой только подступы к освоению сказочного жанра.

Героико-фантастические повествования сборников подвигали многих писателей рубежа XVIII и XIX веков пробовать свои силы и на ином сказочном поприще – в жанре богатырской поэмы. Ее называют в исследовательской литературе «богатырской повестью в стихах», «поэмой-сказкой», «сказочной богатырской поэмой». Жанр возник под несомненным влиянием сказочных сборников и отражает всеобщее увлечение древней историей в конце восемнадцатого века, в значительной мере ими же и порожденное.

Поэмы-сказки использовали национально-фольклорный материал и писались чаще всего былинным стихом: «Илья Муромец» Н.М. Карамзина, «Добрыня» Н.А. Львова, «Бова» А.Н. Радищева, «Альоша Попович» и «Чурила Пленкович» Н.А. Радищева (сына), «Бахариана» М.М. Хераскова, «Гром-вал» Г. Каменева и другие. Независимо от того, ориентированы писатели на штампы рыцарского романа (как Карамзин, Херасков, Андреев) или, наоборот, внутренне полемизируют с ними (как оба Радищевы, Каменев), сюжеты их поэм заимствованы из сборника Лёвшина. Они крайне фантастичны и запутанны, а все герои – русские богатыри – поставлены в ситуации, ничего общего с былинами не имеющими. Среди сказочных русских поэм лишь одна выделяется относительной независимостью. Это поэма Г.Р. Державина «Царь-девица» (1812 г.), в которой использованы мотивы, идущие непосредственно из устной традиции, и обработаны они почти без оглядки на сказочные сборники.

М. Врубель. Богатырь. 1898

Богатыри же большинства поэм-сказок рисовались по образцам европейского рыцарства и преподносились в этом виде читателям как герои Древней Руси. Интерес к истории российской древности, небывало выросший на рубеже двух столетий, осуществлялся как в литературе, так и в произведениях для театра в фантастическом и невероятно далеком от истинно исторического виде.

Жанр театрального эпического представления с музыкой, стиховыми партиями, пением и колоритом «национальной старины» был свойственен многим произведениям для театра. Среди них знаменитая «Днепровская русалка» Н.С. Краснопольского (1803), опера «Князь-невидимка» Е. Лифанова (1805) и «Илья-богатырь» И.А. Крылова (1806), театральное представление с музыкой «Добрыня» Г.Р. Державина (1804). И даже «исторические» трагедии В. Озерова, составившие основу русского драматического репертуара начала нового девятнадцатого века, не лишены черт фантастичности в исторических сюжетах прошлого.

Поэты «новой школы» тоже отдали дань этому увлечению; так, В.А. Жуковский сочинил для театра комическую оперу «Богатырь Алеша Попович, или Страшные развалины» (1804–1808, оставшуюся в рукописи), замышлял он и эпическую поэму на национальном материале «Владимир», а К.Н. Батюшков поэму «Бова» на сюжет сказки о Бове-Королевиче.

И. Репин. А.С. Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815 года читает свою поэму «Воспоминания в Царском селе». 1911

Что же удивительного в том, что юный лицеист Александр Пушкин, начиная свой путь в поэзию, создавая свои первые поэмы «Монах» (1813) и «Бова» (1814), обращается в них к традиции русской сказочной поэмы М.М. Хераскова, И.Ф. Богдановича, Радищевых, Н.М. Карамзина и к знакомым с детства материалам сказочных сборников. Вторая поэма вообще была задумана как героико-ироническая на сюжет сказки о Бове-Королевиче, знакомой с детства. В стихотворении «Сон» (1816) поэт вспоминает фантастические рассказы «мамушки» «о мертвецах, о подвигах Бовы» и детские свои впечатления от этих слушаний:

Поэма «Монах» (Хочу воспеть, как дух нечистый ада…») была написана летом 1813 года. А «Бова» («Часто, часто я беседовал…»), очевидно ориентированная на традицию богатырско-сказочной поэмы в «народном духе», в первую очередь на «Илью Муромца» Карамзина и «Бову» Радищева, начата была осенью 1814 года; тогда же написана значительная ее часть, с которой поэт знакомил слушателей-лицеистов. По-видимому, тогда же ее первые песни были прочитаны на уроке словесности у А.И. Галича (Гаевский. Пушкин в лицее. № 8. С. 350). Пушкин предполагал продолжать поэму и в 1815 году, но встреча с Батюшковым, который навестил его больного в лазарете в марте 1815 года, эти планы нарушила – юный автор «уступил» сюжет любимому поэту, узнав, что тот тоже занят планами поэмы о Бове. Об этом мы знаем из письма П.А. Вяземскому весной 1816 года, в котором Пушкин просит обнять Батюшкова «за того больного, у которого, год тому назад, завоевал он Бову-Королевича».

И. Билибин. Пречудный богатырь Бова Королевич

В скобках стоит отметить, что сюжет о Бове-Королевиче был как-то особенно дорог Пушкину, и он возвращался к нему не один раз: в 1822, 1825 и даже в 1834 годах, когда уже были созданы все его сказки. На листке с планом «Капитанской дочки» набросал он план сказки о Бове, перечень действующих лиц и две стихотворные строчки: «Красным девицам в заб<аву> / Добрым молодцам на славу» (Фомичев С.А. Пушкин и древнерусская литература / РЛ. 1987. № 1. С. 20–28).

Ранние поэмы были оставлены, но замысел произведения в народно-сказочном духе продолжал занимать воображение Пушкина. И в последние месяцы пребывания в лицее, весной 1817-го, он задумал, а весной 1820 года завершил поэму «Руслан и Людмила», которая, как и «Бова», была пронизана иронией и связана с исканиями в сказочно-фантастическом духе не только русских писателей конца восемнадцатого – начала девятнадцатого столетия. Повествование ее отнесено в баснословную «богатырскую древность» (в эпоху князя Владимира), наполнено многообразными рыцарскими приключениями, с участием «волшебников», с присутствием чудес и «чудесного».

«Руслан» представляет собой грандиозный сплав традиционных сюжетов, мотивов, фантазий, свойственных волшебно-сказочным произведениям, русским и европейским. От «Неистового Роланда» Ариосто и «Орлеанской девственницы» Вольтера, сказочных поэм Карамзина, отца и сына Радищевых, «Душеньки» И. Богдановича и других писателей старшего поколения, фантастических повестей и сказок лёвшинско-чулковских сборников до произведений современников – Батюшкова и Жуковского. Пушкин, не повторив ни один из множества отразившихся в поэме образцов, отнес ее действие к эпохе древней, наполнил ее фантастическими и сказочными персонажами, действующими в сложном, но стройном сюжете, и создал произведение многоплановое и многомерное. По сути, он завершил им не слишком долгую в России традицию волшебно-богатырской поэмы. Однако тяготение Пушкина к авантюрно-рыцарской сюжетике сохранилось на долгие годы, оно проявлялось позднее и в работе над собственными сказками.

Но до появления первой пушкинской сказки оставалось после «Руслана» еще целое десятилетие. Шесть лет из него провел поэт в ссылке: сначала четыре года на юге, в Кишиневе и Одессе, потом два года в Михайловском, псковской деревне. Уезжал он в ссылку в мае 1820 года, оставив на брата Лёвушку и поэта Н.И. Гнедича подготовку к изданию своей поэмы «Руслан и Людмила» (была напечатана в августе 1820 года). Вернулся из ссылки в сентябре 1826-го уже признанным первым поэтом России, автором «южных» поэм «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Гавриилиада», «Братья разбойники», «Цыганы», пяти глав романа «Евгений Онегин», трагедии «Борис Годунов».

Однако интерес к сказке время от времени проявлялся уже и в эти годы: в 1822 году, в Кишиневе, Пушкин записал текст народной сказки о царе Салтане («Царь не имеет детей…») (Летопись. Т. 1. С. 309; Якушкин. Май. С. 334–335), в том же году появилась запись сюжета о Бове. Но по-настоящему народная русская сказка вошла в его жизнь только в Михайловском, куда Пушкин приехал из Одессы 9 августа 1824 года.

Осенью, в ноябре, Михайловское покинули члены его семейства, проводившие лето в деревне, сначала брат и сестра, а потом родители, и Пушкин остался здесь один; только няня Арина Родионовна оставалась с ним и скрашивала как могла его одиночество. Конечно, развеять тоску по Одессе, где остались друзья, море, любимая женщина, итальянская опера, блеск юга, тепло, она не могла, но занимала его как умела.

В одном из ноябрьских писем брату Пушкин, рассказывая о своих занятиях, впервые упоминает о сказках, какие рассказывает ему няня: «…до обеда пишу записки, обедаю поздно <…> Вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма». В декабре он сообщал и Д.М. Шварцу в Одессу, что живет уединенно, а вечером слушает сказки няни, «оригинала няни Татьяны».

Н. Ге. Александр Сергеевич Пушкин в селе Михайловском. 1875

Примерно к этому времени, к поздней осени 1824 года, относятся сохранившиеся записи народных сказок со слов Арины Родионовны: «Некоторый царь задумал жениться…», «Некоторый царь ехал на войну…», «Поп поехал искать работника…», «Царь Кащей бессмертный…», «Слепой царь не веровал своей жене…», «О святках молодые люди играют игрища…» и «Царевна заблудилася в лесу…» и четырех народных песен: «Песня о сыне Стеньки Разина» («В городе-то было во Астрахане»), «Как на утренней заре, вдоль по Каме по реке», «Во славном городе во <Киеве>» и «Как за церковью, за немецкою» (Рукою П. (1997). С. 362–369, 409–413). Начиная с этого времени еще не однажды Пушкин записывал и нянины сказки, и песни, которые слушал и в своей деревне, и на ярмарках у Святогорского монастыря. Всего за два михайловских года он собрал и записал несколько десятков народных песен, свадебных и необрядовых; и в будущем уже не упускал такой возможности, когда она возникала.

«Погружение» в сказочно-песенную стихию народной поэзии вновь подтолкнуло Пушкина к мысли создать произведения в народно-сказочном духе. Сохранилось начало переложения стихами одной из сказок – «Иван-царевич по лесам», скоро оставленное, и набросок в духе народной песни «Как жениться задумал царский арап…». А вот работу над сказочным сюжетом о девице и разбойниках, начав ее осенью 1824 года, Пушкин завершил только летом 1825 года. Сюжет сказки, сокращенный и преображенный, остался в собрании пушкинских стихотворений как баллада «Жених» («Три дня купеческая дочь…»), правда, поэт некоторое время называл ее «простонародной сказкой», видимо, по сходству сюжета.

Пожалуй, самым известным «сказочным» текстом, созданным в это время, был отрывок «У лукоморья дуб зеленый», в нем поэт вспомнил и назвал всех чудесных, фантастических персонажей русских народных сказок, от лешего и русалок до злого волшебника Кащея. Первые шесть строк отрывка были записаны в той же рабочей тетради, где сохранились и записи текстов няниных сказок; в будущем из него вырос Пролог к поэме «Руслан и Людмила», опубликованный при переиздании поэмы в 1828 году.

А в размышлениях о развитии и судьбах русской литературы, о роли в ее становлении народного устного творчества именно сказке, как одной из древнейших его форм, отводит поэт одно из первых мест. Об этом свидетельствуют планы его несостоявшихся статей о русской литературе, у истоков которой он всегда видит: «Летописи, сказки, песни, пословицы», затем – «Послания царские. Песнь о полку <Игореве>. Побоище Мамаево. / Царствование Петра…», – и далее до эпохи Александра I, как мы видим, например, в плане 1829 года (XII, 208). То же понимание народной сказки (вместе с песнями и летописями) как древнейшей основы национальной литературы сохранялось у Пушкина всегда.

Свои первые сказки Пушкин написал осенью 1830 года. 1 сентября он впервые приехал в Болдино, нижегородское имение отца. Поездка была вызвана намечавшимися переменами в его жизни – с мая поэт был помолвлен с Натальей Николаевной Гончаровой, а свадьба все откладывалась по обстоятельствам, связанным с финансовыми проблемами жениха и невесты. В связи с вводом во владение деревней Кистенёво, выделенной ему отцом, Пушкин и отправился в Болдино.

Уезжал он из Москвы в самом мрачном расположении духа из-за конфликта с будущей тещей, Н.И. Гончаровой, вернув невесте ее слово выйти за него замуж и почти уверенный, что свадьба не состоится. Кроме того, на Россию надвигалась холера и нависла угроза холерных карантинов. О том состоянии душевной смуты, тоски и тревоги, в каком поэт туда приехал, дают представление первые два стихотворения, написанные в деревне, «Бесы» и «Элегия»:

И как пророчество о собственной судьбе с проблеском надежды на счастье воспринимается «Элегия»:

В состоянии душевной смуты, буквально в первые дни этой многотрудной осени, запертый в деревне холерными карантинами, Пушкин и обратился к сказке. 10 сентября, закончив повесть «Гробовщик», он тут же принялся за работу над тремя произведениями сразу – повестью «Станционный смотритель», а параллельно с нею над двумя сказками – «О попе и работнике его Балде» (была окончена 13 сентября) и <Сказкой о медведихе>, которая не была ни окончена, ни названа, осталась в рукописи, а позднее вошла в корпус пушкинских сочинений под редакторским названием.

«Сказка о попе…» создавалась на основе текста сказки Арины Родионовны, записанной в 1824 году («Поп поехал искать работника…»). Но Пушкин совершенно преобразил нянин рассказ, сделал его разбитным и веселым, придав персонажам комические и слегка нелепые черты – жадный и тугодумный поп, расслабленный старый черт и глуповатый жалкий чертенок, зато веселый, находчивый и смышленный Балда. Из трех записанных прежде эпизодов он оставил в своем тексте только два – о найме работника и состязании с чертом, опустив третий о лечении царской дочери как выпадающий из контекста.

Прозаическое повествование няниной сказки поэт заменил так называемым «лубочным стихом», распространенным в лубочных изданиях. Это силлабический стих, без размера, но с парными рифмами. Рифма в таком стихе избирается свободно, она то мужская, ямбическая (Балда-куда), то женская, хореическая (тятей-дитятей) или дактилическая (хвалится-печалится), то с тремя безударными слогами на конце (покрякивает-вскакивает); число слогов в каждом стихе свободное.

Л.И. Поливанов приводит для сравнения подобный стих с лубочной картинки, чтобы показать, от какого простонародного текста, отличающегося от прозы только рифмами, отталкивался Пушкин в работе над сказкой:

и какой получился у него в результате свободный и упругий текст, написанный «чисто народным русским лубочным стихом, который не выдерживался вполне в произведениях лубочной печати» (Сочинения А.С. Пушкина с объяснениями их и сводом отзывов критики. Изд. Льва Поливанова для семьи и школы. М., 1887. Т. 2. С. 230). Сказка вышла веселая и лукавая, одобряющая ум и находчивость простого человека и наказывающая жадность и корыстолюбие, но далеко не самым жестоким способом и достаточно иронично.

Именно про эту сказку писал через год с восторгом Н.В. Гоголь, услышав чтение ее Пушкиным: «Одна сказка даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая» (Летопись Пушкина. Т. 3. С. 360). Однако при жизни создателя сказка напечатана не была. Только в 1840 году она стала известна читателям, переделанная из-за цензуры Жуковским и с другим названием – «Сказка о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде».

Работа в Болдине над обеими сказками была, конечно, экспериментом. «Сказка о попе…», в которой использован «лубочный стих», имела результат блистательный; став известной читателям, она воспринималась большинством как истинно народное создание. <Сказка о медведихе> создавалась с ориентацией на народную песню, что П.В. Анненков отметил в 1855 году: «Склад и течение речи удивительно близко подходит к обыкновенным приемам народной фантазии…», и текст ее кажется «деревенской песней, пропетой великим мастером… Песня, или, лучше сказать, рассказ о медведице, создан по этому способу, который так редко удается писателям менее гениальным, менее проникнутым духом народных созданий» (Поливанов. С. 146). А Н.Н. Страхов в 1868 году отметил необыкновенную удачу Пушкина при создании болдинских сказок 1830 года: «Другое чудо, еще более удивительное представляют подражания Пушкина народным стихам. Дух и склад народной поэзии уловлены так, что сомневаешься, действительно ли это сочинено Пушкиным, а не подслушано у народа» (Поливанов. С. 146).

Однако поэт не «подражал» народным сказкам. У него была другая задача. Используя народные сказочные сюжеты, простонародную лексику, опираясь на народные представления о явлениях жизни, привлекая истинные детали народного быта, он творил произведения в сказочном духе, совершенно отвечающие народному сознанию и родственные ему. Судьба пушкинских сказок, всеобщее приятие их на протяжении почти двух столетий тому свидетельство.

Через год, летом 1831 года Пушкин с женой жили в Царском Селе под Петербургом. Снова свирепствовала холера, и Царское было окружено карантинами. В июле сюда переехал из холерного Петербурга царский двор, и Жуковский, воспитатель наследника престола, стал соседом Пушкина, они встречались ежедневно и читали друг другу все написанное каждым за долгие месяцы разлуки.

Когда Жуковский прочитал «Сказку о попе…», он был в восхищении и затеял состязание, в котором они с Пушкиным должны были написать по стихотворной сказке. Из сказочных текстов, записанных Пушкиным в Михайловском, оба избрали для себя сюжеты. Жуковский даже два; нянино повествование о Кащее бессмертном вылилось у него в «Сказку о царе Берендее, о сыне его Иване Царевиче, о хитростях Кащея Бессмертного и о премудростях Марьи-царевны, кащеевой дочери», а текст «Царевна заблудилась в лесу…» преобразился в «Спящую царевну». А у Пушкина нянин текст «Некоторый царь задумал жениться…» преобразился в «Сказку о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди». В течение августа оба поэта с удовольствием работали над сказками, а само соревнование их обернулось важным литературным спором, в который оказались втянуты многие современники и в котором решалась судьба русской литературной сказки. Однако разговор об этом впереди.

Г. Чернецов. Крылов, Пушкин, Жуковский и Гнедич в Летнем саду. 1832

Сюжет о Салтане занимал Пушкина давно: впервые он записал его в 1822 году в виде короткой программы «Царь не имеет детей…», в ней сюжет будущей сказки уложился только в самых общих и приблизительных чертах (Летопись. Т. 1. С. 309). Запись няниной сказки «Некоторый царь задумал жениться, но не нашел по своему нраву никого…» довольно пространна и соответствует в общих чертах содержанию пушкинской сказки. Летом 1828 года поэт уже начинал над ней работать, записал в рабочей тетради первые 14 стихов начала и прозаическую программу продолжения, но тогда же остановился (Летопись. Т. 2. С. 398–399).

Эта радостная, веселая, многоцветная сказка, в которой нет непоправимого зла, а жестокость, злоба и обман, без которых не обходится ни одна сказка, в конечном счете оборачиваются на благо героев, была закончена 29 августа 1831 года. Пушкин избрал для нее стихотворный размер, каким до сих пор не писал – четырехстопный хорей с парными рифмами, мужскими и женскими попеременно. Интересно, что и Жуковский избрал тот же размер для своей «Спящей царевны», но только с мужскими рифмами. Возможно, поэты договорились использовать один размер в своей работе. В том и другом случае получился стих свободный и живой, вполне соответствующий «отрывистому слогу сказки», гармонирующему с наивным сказочным тоном. Верно угаданный размер оказался наиболее подходящим для рифмованного стиха сказки. Позже Пушкин написал им «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях» и «Сказку о золотом петушке», а в будущем им воспользовался и П.П. Ершов для своего «Конька-горбунка», которого наравне со сказками Пушкина приняла и затвердила вся Россия.

Первым отозвался на новые сказки двух поэтов Гоголь, слушавший их в августе в Царском Селе. Через некоторое время (2 ноября 1831 г.) он писал своему приятелю Данилевскому: «Почти каждый вечер собирались мы, Жуковский, Пушкин и я. О, если б ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей! У Пушкина… сказки русские народные – не то, что "Руслан и Людмила", но совершенно русские… Боже мой, что-то будет далее? Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии». Гоголь первый осознал тот огромный шаг в становлении народного начала русской литературы, который делал Пушкин, и одновременно чутко уловил разницу между созданиями двух поэтов.

Исходя из одной, казалось бы, идеи и одного материала (сказок Арины Родионовны), поэты создали произведения, обнаружившие разный подход не только к народно-сказочному миру, но и разное понимание народного творчества вообще. Фольклорные интересы Пушкина на протяжении его жизни достаточно изучены, они – этапы его пути к народности. Понимание фольклора как одной из форм постижения народного духа и одновременно как способа его выражения, к началу 1830-х годов вполне у него сложилось. Синтез всех фольклорных элементов Пушкин видел именно в сказке.

Обращаясь к народной сказке, он интуитивно нашел свой метод работы над нею, родственный методу русских сказителей. И, создавая сказку, свободно отбирал сюжет, детали, мотивы из разных источников – русских и иностранных, устных и книжных, заботясь лишь о главном: передать точно дух народного произведения, сохранить верность его структуре, то есть воспроизвести тип подлинной фольклорной сказки, сохранить народный взгляд и народное понимание ее смысла.

Каждая сказка Пушкина – как бы действующая модель, созданная по фольклорной системе, но не обязательно только из фольклорных материалов. Смысл работы – в воспроизведении национального сознания. Если это удается, то не важно, из каких кирпичиков строится целое.

Это положение прекрасно иллюстрирует история создания «Сказки о рыбаке и рыбке» (написана в Болдино в октябре 1833 г.). Очень долго ее считали «самой народной» у Пушкина. Вс. Миллер, исследователь конца девятнадцатого века, считал даже, что поэт полностью заимствовал этот сюжет из русского фольклора, плененный его «ясностью и нравственной чистотой», и, обработав, «возвратил народу алмаз в форме бриллианта чистейшей воды» (Цит. по: Азадовский М. Литература и фольклор. Л., 1938. С. 66).

Но среди русских сказок нет сюжета аналогичного пушкинскому! На европейской территории России и в Сибири распространена совсем иная формула народного сюжета о наказании жадной старухи. По ней желания исполняют чудесное дерево, святой, живущий на дереве, птичка-дрозд, коток-золотой лобок, грош; завершается сюжет всегда превращением старика и старухи в зверей – медведей, свиней, быка и свинью. И ни в одной русской сказке нет ни рыбки, ни моря.

Пушкинская же сказка (как и написанная той же осенью «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях») близка к европейской традиции, ближе всего, как установил М.К. Азадовский, к варианту, изложенному в сборнике сказок братьев Гримм. Как и у Гриммов, у Пушкина желания исполняет рыбка (в немецкой сказке – камбала), в его сказке сохраняется последовательность исполнения желаний, так же изменяется морской пейзаж по мере роста аппетитов старухи – от тишины к буре. Однако русский поэт очень значительно отступает от немецкого источника: сказка написана не прозой, а нерифмованным белым стихом, и в ней очень различаются характеры старика и старухи. Одну автор делает властной, алчной и жестокой, в другом оттеняет смирение и покорность до полного порой порабощения, и это сразу придает сказке русский, а не европейский колорит (у Гриммов старик и старуха вместе пользуются благами, дарованными волшебной камбалой, за что оба и наказаны). Кроме того, Пушкин сокращает цепь желаний (старуха в немецкой сказке пожелала стать богом и папой римским, что ни в какой мере не свойственно русскому сознанию) и вводит конкретные детали русского народного быта, в том числе и деревянное корыто, которого, конечно, нет у Гриммов, – с него он начинает и заканчивает им свой рассказ (Азадовский М. Источники сказок Пушкина // Пушкин. Временник пушкинской комиссии. Т. 1. М.-Л. АН СССР, 1936).

Черты национального характера, общее представление о русской жизни, сам склад русских понятий настолько преобладают в сказке, что она гораздо раньше других сказок Пушкина была усвоена устной традицией. Уже в сборнике сказок Афанасьева, материалы для которого собирались в 1840–1850 годы, напечатана сказка, настолько повторяющая пушкинскую, что ее долго считали единственным на русской почве источником «Сказки о рыбаке и рыбке». И только исследования Азадовского положили конец этому заблуждению. Сегодня хорошо известно, что из всех пушкинских сказок на устную традицию целиком опирается только «Сказка о попе…» (она вся из устной поэзии), в других случаях важную роль играют западно-европейские, книжные и почерпнутые из них международные фольклорные сюжеты.

В ту же болдинскую осень 1833 года, в начале ноября, написана «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», история создания которой не совсем ясна, потому что не сохранилась большая часть черновиков. Судя по рукописям, в деревне Пушкин работал только над второй половиной сказки. А где сочинял первую? Существует предположение, что задумал и начал сочинять сказку поэт еще в дороге, которая в ту осень была для него очень длинной, ведь он совершил многонедельное путешествие в Поволжье и на Урал, до Оренбурга и Уральска, и потом уже приехал в Болдино. Я.Л. Левкович склонна видеть в обращении к жене (31 августа 1833 г.): «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете – а душу твою люблю я еще более твоего лица», – некие переклички и подступы к сказке о мертвой царевне, и предполагает, что работа над сказкой началась еще в дороге. Знать этого мы не можем, но предположение красивое, тем более что сам поэт сообщал жене с дороги: «…я уже и в коляске сочиняю…».

А. Лактионов. «Вновь я посетил…». 1949

Иногда утверждается, что источником для работы послужила запись няниной сказки «Царевна заблудилась в лесу», сделанная в 1824 году. Однако пушкинская запись сюжетно соответствует только второй половине сказки и то отчасти, с момента блуждания царевны в лесу, а о событиях первой – рождении царевны, смерти ее матери, зависти мачехи, присутствии волшебного зеркальца – в ней нет упоминания. И вообще дальние аналогии «Мертвой царевны» в русской сказочной традиции имеют другой вид. Чаще они связаны с сюжетом об оклеветанной девушке, а мотив соперничества в красоте присутствует обычно как противопоставление родной дочери и падчерицы в глазах матери.

«Сказка о мертвой царевне», как и «Сказка о рыбаке и рыбке», восходит к гриммовской сказке, с которой Пушкин был знаком по тому же французскому переводу Галлана (там она имеет название «Boule de neige», что в русском переводе значит «Белоснежка»). Сохраняя основные мотивы, Пушкин меняет многие детали и гриммовского текста, и няниного варианта: царевна у Пушкина попадает в дом к семи богатырям в лесу, а не в замок к двенадцати гномам, опущены все типично волшебные детали из записи 1824 года (вражда «своих» богатырей с чужими, оставленные царевне платок, сапоги, шапка, которые могут служить знаками того, живы ли ее названные братья, нападение на лесной дом «чужих» богатырей и сонные капли, которыми царевна их «угощает» и др.), правда, оставлен намек на «богатырские забавы» названных братьев царевны («Сарацина в поле спешить»). Зато введена в сказку фигура жениха, королевича Елисея, отправляющегося на розыски пропавшей невесты; этого мотива и такой фигуры не знает русская сказочная традиция. Но она свойственна европейской, и оттуда же заимствовано обращение Елисея за помощью в поисках невесты к солнцу, месяцу и ветру.

Как и в «Сказке о рыбаке и рыбке», русский колорит, русская лексика, соответствие всего происходящего в «Сказке о мертвой царевне…» русским понятиям не оставляют ни малейшего намека на ее европейское, нерусское происхождение. То же можно сказать и о последней сказке Пушкина, происхождение которой еще более замысловато, чем двух названных.

В сентябре 1834 года Пушкин последний раз приезжал в Болдино, и в ту осень он написал одну только «Сказку о золотом петушке», которая целое столетие вызывала вопросы своим «непонятным» происхождением и считалась самой загадочной пушкинской сказкой.