Рассказы попутчика бесплатное чтение

Глава первая

В том году отпуск пришёлся на октябрь. Рассматривая разные варианты отдыха, остановились на белорусском санатории «Белая Русь», забронировали места и начали готовиться к поездке. Скорый до Минска отправлялся в шесть вечера с «копейками». На вокзал приехали минут за десять до отправления, нашли указанный в билете вагон, вошли в купе под громкое обращение к провожающим с просьбой покинуть поезд, и увидели будущего попутчика. Он сидел на застеленной нижней полке возле окна, повернулся на звук открываемой сдвижной двери, широко улыбнулся, словно давно ждал нас, и, не вставая, сказал бархатным баритоном, почти басом:

– Добрый вечер. Меня зовут Николай, можно просто: Коля.

Мы тоже представились, разместили багаж, я вышел в коридор, жена начала застилать верхнюю полку. Николай деликатно подвинулся к окну и что-то разглядывал на платформе, всё быстрее двигавшейся мимо нас вместе с людьми, прощально машущими вслед.

После обычной поездной суеты, когда проводница принесла чай в металлических подстаканниках, решили поужинать. На купейном столике, накрытом белой салфеткой, стало тесно от прихваченных в дорогу закусок. Когда сосед стал выкладывать свои продукты, выискивая свободное место, как он сказал, на «поляне», я предложил объединить их с нашими; чтобы ужин стал общим, достал плоскую металлическую фляжку, обтянутую черной тиснёной кожей, с надписью красным «Абхазия» – память об отдыхе в пансионате «Самшитовая роща» – и четыре такие же стопочки. Четвёртая предназначалась для недостающего пассажира, который мог появиться в любой момент. Под дежурные тосты – «за знакомство», «с отъездом» и прочие – беседа постепенно перешла в почти дружескую, особенно после предложения Николая отведать его, как он сказал, «самогнали». Чтобы не уподобиться некоторым телевизионным шоу, превращающим любой диспут в базарную перебранку, говорили обо всём, кроме политики. Когда количество выпитого приблизилось к расслабляющей дозе, и Николай перешёл к рассказу о себе, стало понятно, что наш попутчик не только улыбчив, но и разговорчив.

– Я – деревенский, и где бы ни жил, куда бы ни забросила судьба, в моей душе не исчезает любовь ко всему, связанному с селом. На первом месте, конечно, семья, дом, дети, ради которых и живу, но если отпуск, то хочется в деревню… К животным, которых незаслуженно называют «скотиной», к огороду с давно не крашенным штакетником и скрипучей калиткой, с прополкой, гудящими над головой пчелами и шмелями, с промокшей от пота майкой.

– Так вы едете домой или в гости?

– Еду навестить маму. Её не видел давно, со дня похорон отца, который много лет назад служил срочную службу в Белоруссии, встретил там маму, да так и остался на её родине, где работал полеводом, потом председателем колхоза. Через несколько дней будет три года, как его не стало.

После короткой паузы, вызванной печальным сообщением, Николай продолжил:

– По совету отца после десятилетки я подал документы в Военно-строительное училище, которое успешно окончил с красным дипломом. Участвовал в строительстве военных объектов по всей стране, но начались девяностые годы, когда офицерам месяцами не платили зарплату, поэтому, чтобы содержать семью, приходилось подрабатывать на «гражданке». Поняв, что мне в такой армии не место, ушёл в отставку в звании капитана. Теперь живу в вашем городе, и живу неплохо.

Николай надолго задумался, а мы, используя паузу, застелили свою нижнюю полку и начали готовиться ко сну. В коридоре, по пути к туалету, стали делиться впечатлениями о попутчике.

– Похоже, – сказала жена, – он нам не доверяет. Почти пять часов в пути, а сосед не вставал со своего места и не выходил из купе. Тебе не кажется это странным?

– Кажется, но вдруг он везёт что-то ценное или секретное?

– Или в багажном ящике под его полкой лежит кейс, набитый долларами? Говорят, стодолларовыми купюрами в кейсе среднего размера можно разместить миллион…

Когда возвратились в купе, Николай при дежурном синем свете лежал, укрытый до головы одеялом, и, возможно, спал. Я опустил светонепроницаемую штору окна, выключил свет, запрыгнул на верхнюю полку и в полной темноте быстро заснул. Разбудила меня, похоже, тишина, когда затих перестук вагонных колёс. Чьи-то шаги приблизились к нашему купе, дверь сдвинулась ровно настолько, чтобы пропустить человека, и высокий мужчина средних лет при слабом, поступавшем из коридора свете стал устраиваться на свободной верхней полке.

Поезд стоял минут пятнадцать, потом слегка дёрнулся и стал плавно набирать скорость. За тонкими купейными перегородками отдалённо слышались тихие разговоры и какие-то шорохи, но меня привлекли звуки, слышавшиеся с полки Николая. Он ворочался, чем-то постукивая, негромко храпел, посапывал и даже как будто похрюкивал во сне. Объяснив беспокойный сон соседа впечатлениями от рассказанного, я незаметно для себя заснул. Проснулся от мягкого утреннего света и ласкового прикосновения руки жены к начинавшей колоться щеке. Поселившийся ночью сосед ещё не проснулся. Полка Николая с аккуратно свёрнутой постелью была пуста.

Первые положительные эмоции от поездки в Белоруссию начались со столичного вокзала – современного, из стекла и бетона, пронизанного светом и очень удобного для пассажиров. На Привокзальной площади многочисленные таксисты предлагали свои услуги, но поездка на такси почти в 150 километров до санатория «Белая Русь» оказалась не по карману. Ближайший к выходу из вокзала таксист, хоть и был не очень доволен отказом ехать с ним, объяснил, как пройти к стоянке автобуса нужного нам направления.

После нескольких остановок перед городскими светофорами автобус выкатил на широкую ленту шоссе и набрал рейсовую скорость. По обеим сторонам дороги мелькали леса, в основном, хвойные, но ухоженные, как парки, по крайней мере, в зоне видимости, прерывавшиеся просторными пожелтевшими полями с убранным урожаем. Многочисленные зоны отдыха для путешествующих, мимо которых мы проезжали, были выполнены в народном стиле – с деревянными резными скульптурами, скамейками, столами, обязательными туалетами и контейнерами для мусора. Домики и огороды деревень и посёлков, в которых автобус останавливался, отделяли от дороги деревянные заборы из штакетника, аккуратно покрашенные в яркие цвета. Ехали почти два часа, но объявление водителя: «Деревня Воронцы. Пассажирам до санатория «Белая Русь» приготовиться к выходу», – прозвучало неожиданно.

В просторном административном холле санатория нас встретили, как долгожданных гостей, быстро оформили, выдали ключи от номера, там же внесли наши медицинские данные в электронную картотеку и сказали, что обо всех лечебных мероприятиях сообщат дополнительно. Так и случилось. Каждый раз накануне посшелния врача или перед очередной процедурой под нашей дверью лежала записка с напоминанием, номером нужного кабинета и назначенным временем. И никаких очередей! Двухместный номер оказался просторным, со всеми удобствами, холодильником и телевизором. В номере было всегда чисто, через три дня менялось бельё, но ни разу, как и уборка, в нашем присутствии.

Отдых начался с обеда. Накормили вкусно и сытно. Две женщины, за столик с которыми нам предложили сесть, оказались польками, не первый раз отдыхающими в этом санатории. По-русски, но с заметным акцентом, они рассказали, что их здесь привлекают низкая цена, места, когда-то бывшие вотчиной их предков, шикарная природа и близость одного из красивейших водоёмов Белоруссии – озера Нарочь.

– Мы уезжаем послезавтра. Завтра после обеда пойдём бросить монетки в озеро, чтобы возвратиться снова. Если будет желание, можете пойти с нами.

На следующий день, через час после обеда, мы встретились у выхода из главного корпуса и направились к озеру. Под ногами мягко пружинила хвойная подстилка соснового бора. Воздух, насыщенный озоном, хотелось пить, а не вдыхать. Синее с серебряной дымкой осеннее небо сквозь высокие густые сосновые кроны казалось узорчатым. Широкая извилистая тропа, плавно понижаясь, через 15 минут привела к озеру. Оно оказалось таким большим, что противоположный берег просматривался с трудом. По лёгкой ряби озера в нескольких метрах от берега плавно, с гордо поднятыми на изогнутых шеях головами, плыла небольшая белая лебединая стая. Они плавали вдоль берега то в одну сторону, то в другую, словно патрулируя его. И мы долго стояли, любуясь их красотой.

– Лебеди знают время, когда сюда приходят отдыхающие, и, в ожидании угощения, не уплывают далеко, – пояснили наши спутницы, поделившись припасёнными с обеда кусками хлеба.

Когда мы с хлебом в руках подошли к самой воде, несколько лебедей отделились от стаи и опасливо приблизились к берегу. Сначала подбирали брошенные в воду куски, потом один из них осмелился, вышел на берег, стал брать из рук, за ним и другие.

Глава вторая

Октябрь в Белоруссии выдался тёплым и не дождливым. Мы почти каждый день ходили на озеро кормить лебедей. Те, похоже, стали узнавать нас, и смело подходили. Накануне отъезда жена долго купалась в бассейне, устала и попросила, чтобы прощаться с озером и лебедями я пошёл без неё. Подошёл к кромке воды, бросил монеты подальше в озеро и обнаружил, что пакет с хлебом оставил дома. Решил возвращаться, не покормив лебедей, когда увидел женщину с двумя детьми, отламывавшую куски белого хлеба от целой буханки.

– Не подскажете, где можно купить такой хлеб? – подойдя ближе, спросил я её.

– Мы купили в посёлке Нарочь, в десяти минутах ходьбы. Там есть и булочная, и магазин.

Пошёл в посёлок, и не пожалел об этом. Небольшой населённый пункт пересекала асфальтированная дорога с аккуратной разметкой, она же – главная улица, вдоль которой уходили вдаль, насколько видно, ряды малоэтажных жилых домов. На тротуаре – ни одной бумажки, ни одного окурка и, мне показалось, даже пыли. Магазин с другой стороны дороги-улицы радовал глаз почти забытой вывеской «Гастроном», а не привычным теперь чужестранным словом «маркет». Пешеходная «зебра» так ярко выделялась на черном гладком асфальте, что казалась свеженанесённой. И на каждой стороне коротенького перехода стояли по две урны. В одной, с надписью «пластик», были видны пластиковые бутылки, в другой – бумажки, окурки и прочий мусор. Только поставил ногу на проезжую часть, как машина, выезжавшая из-за неблизкого поворота, остановилась и терпеливо ждала, пока перейду дорогу. Вошёл в магазин – и неожиданно услышал знакомый голос:

– Ой, здравствуйте! Рад вас видеть!

– Николай, какими судьбами? Вы так быстро покинули купе, что мы не успели проститься…

– Как вам отдыхается?

– Отлично. Но всё когда-то кончается, и мы завтра возвращаемся домой.

– Жаль не знал, в каком санатории отдыхаете, а то бы встретились раньше.

– И я этой встречи не ожидал.

– Мне хочется извиниться за поспешное бегство из купе и ещё многое рассказать, но здесь, в присутствии посторонних, неудобно. С другого торца магазина есть кафе. Предлагаю пойти туда и немного посидеть. Как вы насчет пива?

– Положительно, особенно по поводу встречи.

В маленьком, на несколько столиков, кафе самообслуживания мы взяли по две поллитровых банки пива, нарезки сыра и сервелата, и я приготовился внимательно слушать Николая.

– Исчезновение из купе было вынужденным. В багажном ящике под моей полкой лежал рюкзак, в котором, запелёнатый в детскую простынку и завёрнутый в тёплое, тоже детское, байковое одеяло, ехал маленький, чуть больше молочного, поросёнок. Я не мог позволить себе даже встать со своего места. Вдруг он развизжится на весь вагон или нагадит? Удивительно, но поросёнок все тринадцать часов пути молчал, как партизан.

«Так вот кто ворочался и хрюкал», – подумал я, а Николай продолжил:

– Когда приближались к Минску, я, стараясь не шуметь, собрался, вышел с рюкзаком из купе, пошёл по междувагонным переходам из нашего десятого к головному вагону и стоял в тамбуре рядом с проводником, готовый выскочить на перрон, не дожидаясь полной остановки поезда. На Привокзальной площади увидел машину сестры, трусцой побежал к открывшейся задней дверце и положил пронзительно завизжавший рюкзак на заранее подготовленную, лежавшую между передними и задними сиденьями, клеёнку. И случилось то, чего боялся в поезде. Запах скотного двора мгновенно заполнил салон. Сестра опустила стёкла дверец машины. Мы ехали, обдуваемые ветром, но казалось, от резкого запаха не избавимся никогда. Когда приехали, рюкзак, верой и правдой служивший несколько лет, выкинули в помойку. Салон машины долго мыли и опрыскивали разными пахучими средствами.

Николай предложил тост за неожиданную встречу, мы чокнулись пивными банками, пили, закусывая сыром и колбасой, и, продолжая беседу, перешли на «ты».

– Поросёнок-то откуда у тебя?

– В пятидесяти километрах от нашего города живёт сослуживец, с которым дружны с училища. Он, когда уволился из армии, занялся фермерством, и довольно успешно. Мы с Серёгой одногодки, да и родились в одном месяце. Только он старше на неделю, потому иногда, подшучивая, называет меня «салагой». Кстати, ты знаешь происхождение слова «салага»?

– Нет, не знаю.

– На севере, по-моему, в Кольском заливе, есть остров Алаг, на котором указом Петра Первого была создана мореходная школа, готовившая мальчишек-юнг для флота. Когда взрослые встречали юнца во флотской форме, спрашивали: «Ты откуда такой?», он отвечал: «С Алага».

– Интересно, но ты начал про поросёнка…

– Этот год у меня, как и у Сергея, юбилейный. Мы с женой приехали его поздравить, а когда уезжали, Серёга подарил живого молочного поросёнка, добавив: «Это к твоему юбилейному столу. Неделю поживёт у тебя, потом зарежешь. Мешок с сеном для подстилки лежит в багажнике твоей машины».

Но разве можно было его зарезать? Когда уезжали, поросёнка, укутанного в одеяльце, сначала держал на коленях (за рулём была жена), потом, зашевелившегося и тихонько похрюкивавшего, прижал к себе. Так и держал у груди, пока не вошли в квартиру. Поросёнку выделили спальное место в просторной кладовке, застелив пол привезённым с фермы сеном. Днём держали на застеклённом балконе. Поначалу он и есть-то толком не мог. Мы поили его молоком из бутылочки через соску, постепенно приучая к обычной еде. Когда поросёнок подрос и стал громко хрюкать и топотать, понял, что зажарить его уже точно не смогу. После неоднократных жалоб соседей на непонятные звуки, позвонил маме. Она выслушала нашу историю и согласилась присоединить поросёнка к своему небольшому хозяйству, состоявшему из пяти кур, петуха и домашнего любимца дворовой породы Акбара. Мама живёт в просторном доме на окраине посёлка. После смерти отца она долго болела, и тогда её дочь, а моя сестра, с мужем и двумя четырёхлетними сыновьями-близнецами, жившая в деревне рядом с вашим санаторием, переехала в Нарочь. За дворовым забором маминого дома – большое, летом зелёное, зимой заснеженное поле, куда два раза в день, утром и вечером, отпускают гулять Акбара. Он, щенком подобранный сестрой на улице, не любил посторонних, потому днём почти всегда был на цепи. Однажды у Акбара появилась подруга, терпеливо ожидавшая за калиткой, чтобы вдвоём пойти в поле. Это была бездомная рыжая собака, похожая на овчарку, которую однажды, возвращаясь из магазина, я имел неосторожность угостить пряником. Благодарная, она не отстала от меня до самого дома, и с того дня стала приходить регулярно. В один из вечеров, как обычно, я ослабил ошейник, снял с Акбара, повесил на большой гвоздь, вбитый в стенку конуры, и открыл калитку. Когда вышел проверить, не возвратился ли пёс, увидел, как через калитку вбежала собака, шедшая когда-то за мной. Она сунула голову в ошейник, соединённый с цепью, и с гордым видом села рядом с будкой. Вскоре возвратился необычно усталый Акбар, увидел такое нахальство и строго, но негромко зарычал. Его гостья неохотно освободилась от ошейника и медленно, опустив голову, вышла через калитку. Так началась их дружба. Поросёнок, которого я привёз, оказался Машкой. Её временно поселили в небольшом курятнике вместе с курами. Похоже, мы привязались друг к другу. Если появляюсь во дворе, Машка радостно визжит, мчится ко мне и требует ласки. Скоро возвращаться домой, но чувствую, что какое-то время будет её не хватать.

Как часто бывает, случайные попутчики редко ищут следующую встречу. Так было бы и у нас с Николаем. Но прошло лет пять-шесть, когда я, опять неожиданно, в бассейне, куда хожу раз в неделю, увидел его на одной дорожке со мной. К удивлению других пловцов, мы обнялись прямо в воде! Оказалось, что он плавает по вторникам, но так получилось, что, пропустив свой день, пошёл в бассейн в четверг – и попал как раз на моё время. Из бассейна вышли вместе, зашли в магазин пекарни «Хлебная усадьба», взяли пиццу на двоих, кофе и сели за столик.

– Надо же, прошло столько лет, и опять судьба свела нас. Как семья, как мама, как Машка?

– В общем-то, всё нормально. Семья прибавляется теперь внуками. Мама не очень здорова, но за ней присматривает сестра. Машка превратилась в огромную свинью, каждый год приносит от шести до двенадцати поросят. Когда приезжаю, всё так же радостно приветствует меня, но не поросячьим визгом, а солидным хрюканьем. В прошлом году был у них опять осенью. К моему приезду забили одного из Машкиных поросят последнего помёта, приготовили колбасу, поджарили мясо, но я ничего из этого есть не мог, да и домой отказался взять.

– А пёс Акбар?

– Он в прошлом году ушёл с подругой в поле и не возвратился. Возможно, сытой жизни на цепи предпочел голодную свободу.

Неожиданно Николай резко отодвинул стул, вышел из-за столика и снял с рогатой вешалки, стоявшей на расстоянии вытянутой руки, куртку и спортивную сумку.

– Извини, чуть не забыл, я ведь должен на работу возвратиться!

Мы крепко пожали друг другу руки и договорились созвониться и встретиться снова. И встречи продолжились. Они не были частыми и регулярными, проходили в разных кафе и кафешках. Я слушал рассказы Николая всегда с удовольствием, и, как итог, с его разрешения решил собрать их в один сборник под общим названием «Рассказы попутчика».

Завод сантехнического оборудования был приватизирован и вымирал. Закрывались цеха, из них вывозили и распродавали оборудование. Освободившиеся площади сдавали в аренду малым предприятиям типа нашего ООО. Исправно, бесперебойно и круглосуточно трудилось только литейное производство, где в электроплавильных печах постоянно пополнявшиеся горы алюминиевого металлолома превращались в высокопробный алюминий и в виде стандартных отливок – «чушек» – вывозились с завода. Въезд в «литейку» охранял милицейский пост, пропускавший внутрь только машины с металлоломом. Рабочих, занимавшихся сортировкой и подготовкой лома к литью, привозили организованно, в автобусах.

В мае закрыли заводскую столовую. Моё меню, как и у большинства слесарей-авторемонтников нашей бригады, сократилось до нескольких домашних бутербродов, запиваемых чаем или кофе из термоса. Металлический стол, бесхозно стоявший в углу цеха, застелили старой клеёнкой из закрывшейся столовой, и он превратился в обеденный. На нём до конца перерыва играли в домино на выбывание, убрав остатки еды и хлебные крошки. Я не попал в первую четвёрку игроков, вышел на улицу и удобно устроился на облезлой, бывшей когда-то садовой, скамейке между корпусами нашего цеха и литейного.

– Не куришь?

– Нет, – ответил я и открыл прикрытые от яркого майского солнца глаза.

Перед скамейкой стоял незнакомый рабочий в старомодной кепке, сшитой из восьми клиньев, с пуговкой наверху, в расстёгнутом старом ватнике и стиранной-перестиранной робе.

– После десяти лет жизни отшельником в тайге не переношу табачный дым, выхлопные газы и суету большого города. Слава Богу, терпеть осталось не долго – доматываю последний месяц принудиловки на разборке металлолома в вашей литейке.

– Нас привозят и увозят на ментовском автобусе, – добавил он, опускаясь на скамейку.

«???» – зароились у меня в голове вопросы, которые я так и не задал.

Несколько минут молчали, потом сосед по скамейке заговорил, и я на несколько недель обеденных перерывов превратился во внимательного слушателя.

Глава первая

В школе он был скорее троечником, чем «хорошистом», потому, заглянув в аттестат зрелости, отец предложил:

– Илья, в институт всё равно не поступишь, так что подавай документы в ПТУ.

В ПТУ ему понравилось. Во-первых, обучался конкретному делу, во‑вторых, получил востребованную на любом промышленном предприятии хорошо оплачиваемую профессию слесаря-наладчика металлообрабатывающего оборудования, в том числе станков с ЧПУ. Производственную практику проходил в крупном приборостроительном объединении «Вымпел». Туда и направили после обучения. Работа понравилась, начал привыкать к коллективу, но получил повестку из военкомата о призыве в армию. Повезло попасть в танковые войска, где служба прошла в ремонтных мастерских, почти по специальности. Демобилизовался в звании сержанта и возвратился на работу в объединение. Родители советовали пойти на подготовительные курсы и поступить в Индустриальный институт, но судьба распорядилась иначе.

Её звали Люба. Направленная в объединение после института по распределению, она работала плановиком-экономистом. Люба была стройна, привлекательна и улыбчива. Илья мечтал о встрече с ней, но не мог найти повода для знакомства, пока не оказался рядом на первомайской демонстрации. Радиогромкоговорители на всю округу вещали: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», выкрикивали партийные лозунги, в перерывах между ними включая бодрящие весёлые песни и маршевые мелодии. Люди в праздничных колоннах пританцовывали в такт им и подпевали. Возникало чувство единения, хотелось со всеми дружить и всех обнять. Играли «Марш энтузиастов», когда пальцы Ильи случайно коснулись Любиных, и по ним словно пробежал ток. Её удивлённые карие глаза оказались рядом, а ладошка попала в его ладонь. На одном из перекрёстков они вышли из колонны, до вечера гуляли по кумачово-нарядному городу и не могли наговориться. С того дня почти не расставались.

В середине декабря был достроен заводской кооперативный дом, и Любе вручили ордер на однокомнатную квартиру, которую обустраивали вдвоём. Вечером тридцать первого декабря, поздравив родителей с наступающим Новым годом и пообещав вернуться в следующем, Илья помчался к своей Любови, и длинные новогодние праздники они наслаждались друг другом, почти не выходя из дома. Через год зарегистрировали брак и сыграли свадьбу, на которую из далёкой Архангельской области приезжали Любины родители. На третьем году семейной жизни у них родилась девочка. И Любина, и его бабушки были Наталиями, и малышка единогласно была названа Наташей. Через семь лет дочь стала маленькой красавицей, не была избалована и восхищала не только родственников. Готовились пойти в первый класс. Наташу на всё лето, последнее перед школой, отвезли на дачу к бабушке. В выходные хотели навестить их, но случилось то, чего не исправить и не искупить.

Объединение «Вымпел» состояло из головной организации и нескольких производственных площадок в разных концах города. Илья часто бывал на них, выполняя задания по ремонту и наладке оборудования. Иногда приходилось задерживаться, но и жена стала возвращаться с работы всё позже – под предлогом, что по пути зашла к подруге. От её сослуживцев слышал некоторые намёки о настоящей причине опозданий, но не хотел верить.

В тот день он быстро справился с работой, и на обратном пути решил заехать домой пообедать. Когда вошёл в квартиру, насторожился, услышав шум воды, доносившийся из ванной комнаты. Хотел открыть дверь, но та была заперта изнутри. За ней были слышны голоса, говорившие опасливым полушёпотом. С мыслью, что в квартире воры, Илья взял из кладовки топор и с криком: «Кто там, выходи!» отжал дверь. В ванной стояли голые, дрожавшие от страха, его жена и незнакомец кавказского типа. Илью затрясло, как от озноба, его прошиб холодный пот, руки сначала онемели, потом в отчаянии начали крушить топором всё подряд, не обращая внимания на кровь и ужас происходящего. Когда всё стихло, он в полубреду дошёл до телефона, позвонил отцу на работу, сообщил о случившемся, попросил вызвать «скорую» и милицию, ничего не говорить дочери – и потерял сознание.

Глава вторая

Суд приговорил Илью к пяти годам лишения свободы по статье 107 Уголовного кодекса РФ «Убийство в состоянии аффекта двух и более лиц». Через адвоката он передал записку родителям, что при первой возможности пришлёт письмо, но не на домашний адрес, а на почтовое отделение «до востребования».

За два месяца этапов и пересылок Илья, потерявший интерес к жизни, из компанейского парня превратился в угрюмого и агрессивного заключенного. Местом постоянной «прописки» для него стала ИТК‑2 Томской области. Вокруг глухая тайга, до Томска несколько сотен километров.

Находясь ещё в следственном изоляторе, он слышал, что новичка, впервые попавшего в колонию, будут проверять на знание правил и традиций, потому во время длинных и долгих этапов в доверительных беседах с бывалыми зеками старался усвоить тюремные обычаи, чтобы не стать казачком, а то и опущенным. Нужно было вынести все истязания «прописки» и не попасть впросак, отвечая на вопросы. Например, если спросят: «Мать продашь или в задницу дашь?», полагалось ответить: «Задница не даётся, мать не продаётся». «Что будешь есть – мыло со стола или хлеб с параши?» Ответ: «Стол не мыльница, параша – не хлебница». И ещё много подобных вопросов и команд на выполнение. Если поступила команда «Сядь!», то нельзя садиться, даже на пол. Надо сесть на корточки. Илья справился с испытаниями, но, когда на него замахнулись табуреткой, не сдержался, выхватил её из рук истязателя и начал крушить всё вокруг. «Прописка» закончилась пятью сутками ШИЗО и погонялом «Дикий».

Когда возвратился из карцера, сообщил свой адрес родителям и ждал ответа. Отец написал, что Наташе сказали, будто мама и папа погибли в автокатастрофе. Они оформили попечительство над внучкой, перевезли её к себе, чтобы оградить от слухов, и планируют переселиться в другой город. Письма приходили нечасто, но регулярно. Из письма, пришедшего на третьем году срока, Илья узнал, что они вместе с внучкой Наташей переехали в Краснодар, удачно обменяв свою «двушку» на трёхкомнатную, куда и нужно писать, но тоже «до востребования».

Специальность, полученная в ПТУ, помогла выжить. Первый год срока он отработал на лесоповале. Остальные годы слесарничал и ремонтировал сильно изношенное оборудование во внутризонном ремонтном цехе и на местном фанерном комбинате, расположенном на левом берегу реки Кети, притока Оби. На поточных линиях комбината изготавливались все виды фанеры, кроме авиационной, для которой нужен лёгкий и прочный берёзовый шпон. Берёзы в этих краях встречаются редко. Цех по производству бакелитовой, ламинированной и облицовочной фанеры бетонным торцом, не ограждённым забором, выходил к излучине реки. На его глухой торцовой стене было лишь несколько высоко расположенных небольших зарешеченных окон в туалетах и душе. Охранники-конвоиры, один из которых постоянно дежурил в цехе, привыкли, что неразговорчивый ремонтник, в какой бы части огромного цеха ни работал, всегда вовремя возвращался на построение к обеду или концу смены.

Тёплой летней ночью пятого года сидки, когда в слабо освещённом дежурным светом бараке были слышны только сонные храпы и сопение, чутко спавший Илья почувствовал толчок в плечо. Зек с соседней шконки жестом подозвал его к себе и прошептал почти в ухо:

– Я слышал, что завтра в карточной игре один из проигравшихся воров ставит тебя на кон и, если снова проиграет, обязательно опустит, несмотря на погоняло «Дикий». Если не удастся опустить, то пришьёт. У тебя катушки на размотке, так что решай сам.

Илья понял, что выход один – «идти на траву», как говорят на зоне. Реально это возможно только с территории фанерного комбината, куда его утром и должны доставить для контрольного испытания калибровочного станка и пресса горячего прессования линии облицовочной фанеры, остановленной накануне для ППР (планово-предупредительного ремонта). Ночь прошла почти без сна, но решение было принято.

Наутро рабочая бригада, в которую вошёл и Илья, была отконвоирована в цех, и после инструктажа, ровно в восемь, приступила к работе. В гуле и грохоте работающих линий Илья, как обычно, получил в инструментальной кладовой деревянный переносной ящик с необходимым набором инструментов, попросил добавить плоскогубцы и большой молоток, почти кувалду. Машинально сунув плоскогубцы в карман, он направился к огромному калибровочному станку. На нём стволы деревьев обтачивают до гладкого цилиндра нужного диаметра, удаляя сучки и древесную кору, режут на чурки одинаковой длины и отправляют в ванну с горячей водой, чтобы древесина пропиталась влагой перед лущением на шпон. Илья, делая вид, что проверяет качество заточки ножей, ненадолго задержался возле изготавливающего шпон лущильного станка, прошёл мимо раскройного, камеры сушки, в которой вертикально подвешенные листы шпона высушиваются, и скрылся за прессом горячего прессования. Там прихватил оставленную накануне электриками лестницу-стремянку, поспешил к туалету и, войдя, установил у наружной стены. Верх стремянки пришёлся на середину створки окна размером с большую форточку. Поворотной ручки на створке не было. Её ставили на место при генеральных уборках и только в присутствии охранника. Илья встал на нижнюю ступеньку, поставил ящик с инструментами на площадку вверху лестницы, с гулко бьющимся сердцем поднялся к окну, среди гаечных ключей и отвёрток нашёл изогнутый инструментальный ключ квадратного сечения нужного размера, вставил в замочное отверстие, повернул и попробовал открыть створку. Не поддалась. Тогда большой отвёрткой отжал её, открыл настежь и попытался выломать решетку разводным гаечным ключом. Опять не получилось, но обнаружилось слабое место в заделке, по которому ударил молотком изо всей силы. Ещё, и ещё раз! И решетка со звоном полетела вниз! Илья выглянул из окна, внимательно осмотрев каждый бугорок и кустик. Внизу не было ни души, только сосны да ели.

Чтобы не разбиться, прыгая головой вперёд, спиной и руками упёрся в стремянку; перебирая по стене, поднял ноги до уровня окна, высунул их наружу и, оттолкнувшись, полетел вниз. Не задев фундаментного выступа, он упал ничком на мягкую хвойную лесную подстилку, мгновение лежал неподвижно, озираясь по сторонам, потом, как сильно сжатая и внезапно отпущенная пружина, вскочил на ноги и помчался к реке. Молнией мелькнула мысль: «Если туалет до обеда никому не понадобится, искать меня начнут после часа дня и, скорее всего, вниз по течению, в сторону «цивилизации». Значит, бежать нужно против течения».

Глава третья

Илья мчался то вдоль берега, то, чтобы сбить со следа собак, по мелководью. Когда его «гады» пропитались водой и стали неподъёмными, поднялся на высокий берег, к зарослям кедрового подлеска, углубился в лес и пошёл быстрым шагом, местами перелезая через бурелом. Где была возможность, переходил на бег. Лишившись часов на одной из пересылок, давно привыкший определять время по распорядку зоны и ощущениям желудка, он понимал, что обед прошёл, до ужина далеко, но, чтобы уйти как можно дальше, нужно остановиться и немного отдохнуть. Илья набрал кучу валежника и только успел залезть под неё, как услышал гул вертолёта, кружившего над рекой и прибрежной тайгой. Когда гул приближался и превращался в грохот, он сжимался в комок и старался не шевелиться. Вечерние сумерки стали сгущаться, и вертолёт улетел. Илья некоторое время лежал, вслушиваясь в тишину, потом осторожно выбрался из укрытия и решил идти краем леса. Луна, повисшая над рекой, помогала ориентироваться, и он, пока мог, шёл, иногда спускаясь к воде, чтобы утолить жажду. Ночевал под огромной елью, укрывшись наломанными с неё ветками.

Разбудили Илью ранние лучи солнца, пробившиеся сквозь просветы елового лапника его убежища, и острое чувство голода. Два куска утренней пайки хлеба, припасённые со вчерашнего завтрака, оказались на месте, в кармане арестантской куртки. В другом кармане сохранились коробок спичек и не выпавшие при падении плоскогубцы-кусачки. Хлеб хотелось съесть весь и сразу, но он бережно разделил его на четыре равные части, решив, что будет есть не больше одного кусочка в день. Оглядевшись, обратил внимание, что спал рядом с невысокими кустиками голубики. Илья набивал рот крупными сочными ягодами, добавляя крошечные кусочки хлеба, пока не решил, что пора двигаться дальше. На второй и третий день вертолёт возвращался, расширяя территорию облёта, и он решил, что отдыхать будет днём, а идти вечером или ночью. Четвёртый день прошёл в тишине. Возможно, поиски прекратили, но в светлое время суток он, на всякий случай, отлёживался.

Доевший последние крошки хлеба, питавшийся голубикой и изредка попадавшейся черникой, к вечеру пятого дня Илья отважился развести небольшой костерок, чтобы поджарить встречавшиеся почти на каждом шагу грибы. Вчера пробовал есть их сырыми, но не смог. Он выкрутил из земли десяток крупных подберёзовиков и почистил. Нашёл подходящего размера прутик, плоскогубцами снял кору, нанизал на него первый гриб и поджарил. Без соли подберёзовик был невкусным, но съедобным. Тремя грибами наелся. Закопав остальные в горячую золу, чтобы съесть позже, сел на отломок разрушенной молнией сосны и задумался, задавая самому себе вопросы и пытаясь ответить на них. Куда идёт, где остановится, и что его остановит? Если выживет, то для чего и ради кого? Может, вернуться на зону, и будь что будет? Но раз удалось бежать, значит, его жизнь для чего-то нужна…

Шестой день пути, и ни одной души, ни одного человеческого голоса! Илья шёл, скорее, брёл, не теряя реку из виду, когда обонянием, обострившимся почти до звериного, почувствовал слабый запах дыма. Наконец-то! Хотелось бежать в том направлении, но удалось только чуть ускорить шаг. На большее не хватило сил. Вечерело. Ему казалось, что он не найдёт источник запаха до темноты, когда почти наткнулся на чуть теплившиеся угли костра, рядом с которым кто-то оставил консервную банку с недоеденной говяжьей тушёнкой и большой кусок хлеба. Трясущимися от голода руками Илья схватил банку, поднёс ко рту, чтобы есть прямо из неё. Не получилось – чуть не порезал губы об острый край. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, успокоился, стал выковыривать мясо указательным пальцем, и ел его с хлебом, наслаждаясь почти забытым вкусом тушёнки. В чистую, словно в ней ничего не было, банку он вложил остаток хлеба, спрятал в карман и стал устраивать ночлег рядом с погасшим костром. Кто здесь был? Почему ушёл, не доев? Кого испугался? На крики: «Ау! Кто ты? Отзовись!» отвечало гулкое, повторявшееся и затихавшее вдали эхо. Утром следующего дня Илья спустился к реке и, впервые за время пути, пил воду не согнутой в ковшик ладошкой, а из консервной банки, вдыхая сохранившийся мясной аромат и заедая остатками хлеба. И он пошёл вдоль берега в надежде, что вскоре встретится с людьми, и надеясь, что те не сдадут его властям. Когда усталость, ставшая привычной, дала команду на отдых, слабый ветерок снова принёс запах дыма. И повторилось вчерашнее: почти полная банка тушёнки, хлеб и надежда на чудо. За несколько десятков метров до костра Илья пересёк чуть заметную тропинку, уходившую вглубь леса. Готовый к любой встрече, пусть и со зверем, он с гулко бьющимся сердцем быстро поел, засыпал землёй посверкивавшие искорками остатки костра, возвратился к тропе и пошёл по ней. Шёл долго. Когда солнце, близкое к закату, высветило среди сосен небольшой домик, Илья хотел бежать к нему, но удалось только ускорить шаг. Похоже, он набрёл на охотничью заимку. Входная дверь была закрыта на щеколду, в которую вместо навесного замка вставлен поржавевший болт, соединённый тонким кожаным ремешком с дверной ручкой. И никого рядом. Илья вытащил болт, оставил висеть на ручке, и открыл дверь. В слабом свете, проникавшем через дверной проём и небольшое окошко, видны были две широкие лавки вдоль стен и узкий стол между ними. Не успев ничего толком рассмотреть, он лёг на одну из лавок и забылся в глубоком сне.

Проснулся от яркого света, льющегося из окна. Открывать глаза не хотелось. Лежал, перебирая события последних дней, и боялся шевельнуться, чтобы случившееся не исчезло, как видение. Когда воспоминания добрались до тушёнки и рот переполнился слюной, послышался скрип открываемой двери. Илья вскочил, готовый ответить за вторжение в чужой дом, но услышал:

– Тихо, паря, сядь и сиди спокойно.

В домик с ружьём-двустволкой в руках и рюкзаком за спиной по-хозяйски уверенно вошла молодая женщина. Не выпуская ружья из рук, она сняла рюкзак, поставила в угол у двери и села на противоположную от Ильи лавку.

Женщина была одета так, словно не была знакома с современной модой. Из-под длинной, похоже, домотканой, серой юбки выглядывали почти мужские ботинки. Головной платок закрывал не только волосы, но и лоб. За не застёгнутой на две верхние пуговицы черной бархатной курткой был виден вышитый красным крестиком воротник белой блузки. Можно было бы принять её за монахиню, но те не ходят с ружьём.

– Не спрашиваю, кто ты и откуда, но, похоже, ты тот, кого объявили в розыск. И ты не охотник, а то заметил бы, что я несколько дней хожу рядом с тобой, проверяя наши капканы, поставленные на лис и барсуков. Увидев, что совсем плох, решила подкормить. Тушёнку-то, поди, доел?

Илья хотел поблагодарить хозяйку, но только шевельнулся, как увидел направленные на него черные кружочки стволов.

– О том, что ты в наших краях, никто не знает, кроме меня. Оставлю немного продуктов. Соль, спички, крупы найдёшь на полках. Можешь пока оставаться здесь. Если хочешь, иди дальше, коли знаешь, куда.

Она достала из рюкзака и положила на стол пару банок тушёнки, несколько варёных картофелин и буханку хлеба.

– Если кто придёт, скажешь, что привела тебя Дарья Кутяева. А пока с Богом!

Дарья внимательно, будто изучая, посмотрела на него яркими серо-зелёными глазами, подарила улыбку с симпатичными ямочками на щеках, надела рюкзак на плечи, ружьё закинула за спину и быстро вышла.

Илья стал привыкать к жизни под крышей. Его временное пристанище вполне годилось для жизни. В левом углу стояла небольшая металлическая печь, которая могла служить и плитой. В правом, «красном», углу висела икона. На уголковой полочке под ней стояла лампадка, наполненная маслом.

Вдоль боковых стен почти во всю длину тянулись полки с расставленными на них круглыми берестяными коробками и коробочками. Похоже, там и хранились припасы, о которых говорила хозяйка. Его внимание привлекло кольцо на полу под окном. Когда потянул за него, открылся вход в подпол с приставной лесенкой. Илья спустился вниз и оказался в аккуратно обшитом досками погребе. В скудном свете, проникавшем через открытый люк, удалось рассмотреть только ближний угол, в котором были сложены разного размера плетёные из ивовых прутьев корзины и корзиночки, заплечный берестяной короб да деревянная пустая бочка, перевёрнутая вверх дном. Илья поднялся наверх, закрыл люк, и к нему вернулось забытое чувство безопасности и уюта.

Через день возвратилась Дарья в сопровождении крупного пожилого мужчины с окладистой седой бородой. Илья напрягся, готовый бежать, но повелительный жест большой мужской ладони заставил его сесть на лавку.

– Меня зовут Прохором, а как тебя, мил-человек?

– Ильёй, – ответил он неожиданно робким голосом.

– Тогда будем знакомы.

И обратился к Дарье:

– Дочка, ты иди домой. Мы справимся без тебя. Да и я долго не задержусь.

После ухода Дарьи он продолжил:

– Давай, паря, так. Сначала ты всё расскажешь о себе. Кто ты, откуда, за что и по какой статье сидел, что заставило бежать, а уж потом посмотрим, что с тобой делать.

Когда Илья, сначала сбивчиво и торопясь, потом всё спокойнее и обстоятельнее рассказывал о своей жизни, Прохор внимательно, не перебивая, слушал и сказал в заключение:

– Я тебе не судья. Грех твой тяжек, но Господь милостив. Если Он позволил бежать и привёл тебя к нам, значит, сохранив жизнь, даёт надежду на искупление, ибо нет греха неискупимого.

И, немного помолчав, словно в раздумье, добавил:

– Вижу, что ты не вор. К ним у нас отношение особое. Мы, старообрядцы-кержаки, воров не прощаем. И рассказу твоему я поверил. Так что завтра поговорим обо всём подробнее. С Богом.

На следующее утро Илья услышал цокот копыт, открыл дверь и увидел Прохора, подъезжавшего на лошади. Спешившись, тот снял пару сумок, притороченных к седлу, и вошёл в дом.

– Здесь небольшой запас еды, канистра керосина, керосиновая лампа, топор, ножовка, охотничий нож и штыковая лопата без черенка. Его сделаешь сам. В нескольких переходах отсюда есть потаённая поляна, где сможешь построить себе жилище. Лошади туда не пройти. Пойдём пешком. Пока не обустроишься, ночевать можешь в этой избе, но не больше двух-трёх недель.

Илья бросился к сумкам, чтобы взять с собой.

– Не суетись. Пойдём налегке. Всё, что понадобится, перенесёшь постепенно. Дорогу запоминай. Кое-где можешь ножом оставлять малозаметные метки на стволах деревьев.

До места шли через почти непроходимую тайгу. Поляна оказалась достаточно просторной для дома и хозяйственных построек. И вокруг – только дремучий лес.

– Стройку надо начать с землянки. Инструменты у тебя есть, материалы для строительства тоже. Лес – вот он, далеко ходить не надо. Всё понял? Тогда пошли.

Обратный путь показался короче и прошёл в беседе, которую начал Прохор.

– Какие срока по твоей статье?

– Пять лет – срок сидки по приговору, срок давности – десять, но срок за побег останется.

– А коли сдашься властям?

– Досижу свой срок и четыре года за побег. Но воры могут пришить и раньше.

– Ты, однако, о староверах-то слышал что-нибудь?

– Нет. Разве что в школе на уроках истории, когда рассказывали о церковном расколе.

– Не знаю, что рассказывали в школе, но раз уж попал в наши края, и, похоже, надолго, то знать о тех, с кем будешь жить рядом, думаю, должон. Раскололась церковь в середине семнадцатого века, при царе Алексее Михайловиче Романове, когда патриарх Никон решил провести церковную реформу, изменившую все каноны и Устав Богослужения. Даже креститься предложил не двумя перстами, как раньше, а тремя, и отменил земные поклоны. Исповедание, бывшее до раскола, стали называть «старой верой», а её сторонников – «староверами». Новое исповедание назвали «новой верой». Отказывающихся переходить в новую веру жутко преследовали, особенно при царе-антихристе Петре Первом. Протопоп Аввакум призывал не бояться мучителей, кнутом и виселицей утверждающих новую веру, и быть готовыми пострадать за старую.

Илья старался идти рядом с Прохором и внимательно слушал его рассказ, а тот продолжал:

– Староверы, чтобы сохранить семьи, скрывались от преследователей в самых глухих и необжитых уголках страны. Гонения продолжались до царствования благоверной Екатерины Второй, которая объявила староверов не староверами, а старообрядцами, и стала их массово, говорят, по совету князя Потёмкина, высылать в Сибирь для заселения необъятных просторов России. Мы и есть потомки тех старообрядцев. Нас называют ещё и «кержаками», потому что наши предки, переселённые из Нижегородской губернии, жили там на берегах реки Керженец («Так вот почему Прохор и Дарья по-волжски «окают», – решил Илья). Все кержаки – беспоповцы. Мы считаем, что священники предали истинную веру. Их роль у нас исполняют духовные наставники, которые не только помогают сохранить старые обряды, но и учат жить по-христиански.

Услышав радостное ржание лошади, почуявшей приближение хозяина, Прохор прервал рассказ.

Глава четвёртая

Илье понадобилось десять дней, чтобы вырыть и построить землянку.

Прохор разрешил раз в неделю, по воскресеньям, приходить в его охотничий домик, как на базу, для пополнения запасов, и объяснил:

– Наши расходы ты должон будешь оплатить. Долг отдашь, когда начнёшь зарабатывать охотой. Охотиться тебе пока нечем, но можешь заняться сбором. Ягод много. Будешь приносить в домик, а мы уж как-нибудь продадим. Так и заработаешь на охотничье снаряжение.

– Корзины и короб я могу брать?

– Можешь.

– И ещё. Рядом с твоей поляной есть речушка, впадающая в Кеть. В следующий раз принесу крючки и леску. Будешь ловить рыбу для себя.

Теперь Илья с берестяным коробом на спине каждый день уходил в лес на «тихую охоту», и не возвращался, пока тот не наполнялся черникой или голубикой. Старался двигаться в сторону охотничьего домика. Там пересыпал ягоды в корзины и опускал в погреб. Ещё один-два короба удавалось набрать, не уходя далеко от «базы». И так до конца ягодного сезона. Сколько бы раз Илья ни приходил в домик для пересыпки ягод, в нём никого не было. Ждали его только пустые корзины на полу. В один из воскресных дней, когда он принёс очередной полный короб, в домик вошла Дарья.

– Доброго здоровья! Туточки в коробке рыболовные крючки, катушка лески и поплавки.

Дарья положила коробку на полку и повернулась к выходу.

«Поговорить бы с ней, о чем угодно, лишь бы не молчать», – думал Илья.

Задал несколько вопросов о рыбалке, о жизни в тайге, и узнал, что она вовсе не дочь Прохора, как он её называет, а овдовевшая невестка его младшего сына. У Прохора Ивановича было пять сыновей. Старшие давно живут своими домами, родили ему внучку и троих внучат. Младший успел прожить с молодой женой только два года, детей не нажил, и нелепо погиб на зимней охоте, когда снегоход вместе с ним сорвался с высокого берега и ушёл под лёд Кети. Илья слушал грустную историю, и ему хотелось обнять Дарью, пожалеть, но та, угадав его намерения, потянулась за ружьём, с которым в тайге, похоже, не расставалась, и, не прощаясь, вышла.

С того дня вторым видом его «тихой» охоты стала рыбалка. На первую, настоящую, нужно было ещё заработать. По утренней зорьке он, накопав червей, брал свою нехитрую рыболовную снасть и шёл к обрывистому берегу реки. В чистой прозрачной воде были видны самые мелкие камушки дна и бесчисленные стайки рыб, снующие туда-сюда. Непуганая рыба ловилась и на пустой крючок. Видно было, как стайка сначала осторожно, словно принюхиваясь, кружила вокруг поблескивающего незнакомого предмета, а когда самая отважная пробовала крючок на вкус, оставалось только подсечь и вытащить её из воды. Илья запасался дождевыми червями, в основном, для подкормки. Рыбалка много времени не отнимала. Чаще всего попадались окуни, плотва, караси, иногда – карпы и лещи.

Близилась осень. Чернику и голубику сменила брусника. В очередной раз подходя к «базе», он увидел двух осёдланных лошадей и приоткрытую дверь, в которую и заглянул. На лавке сидел Прохор, рядом с ним стояли круглая печка-«буржуйка» и одноколенная жестяная труба. На другой лавке лежала груда одежды. Под ней угадывалась обувь. Прохор почти по-дружески поздоровался с Ильёй, но протянутую руку не пожал.

– Не за горой холода. Я привёз печку, чтобы ты смог обогреваться. И пора скинуть арестантскую робу. Это одёжка и сапоги младшего сына, – указал он на лавку, – думаю, будет впору.

Илья начал благодарить за такую щедрость, но услышал:

– Да ладно, отработаешь. Робу сожги, чтобы следа не было. Я приехал и по другому поводу. У нас плохо работает дизель-генератор, дающий свет и питающий общинные механизмы, такие, как крупорушка. Ты говорил, что ремонтировал разное оборудование. Может, и в этом разберёшься? В деревне никто не догадается, что беглый, тем более, оброс бородой. Если согласен, переодевайся и поедем.

Илья на миг задумался, понимая, чем рискует, но отказаться не мог.

– На лошадь-то садился когда-нибудь?

– Нет, разве что в детстве, когда был у родственников в деревне.

– Так и думал, потому привёл самую спокойную кобылу.

Илья переоделся. Такую одежду давно никто не носит, но она оказалась его размера. Сапоги-хромки были мягки и удобны. Прохор, не скрывая печали, смотрел на вещи сына, надеваемые Ильёй, как бы прощаясь с ними.

– Вроде всё подошло. Нам пора, однако.

И он по-молодому вскочил в седло. Илья неуклюже взгромоздился на своё, и они поехали. Прохор считал, что доехали быстро. Илье казалось, что бесконечно долго. Он отбил зад, трясясь в седле, а внутренности при каждом подскоке были готовы выскочить наружу.