Досадная ошибка бесплатное чтение

Глава 1

На улице стемнело. Я вышел из бара и, придерживаясь за холодные и скользкие перила, поднялся вверх по лестнице, преодолеть которую после выпивки было так же трудно, как и взобраться на вершину Маунт-Вилсон.

– Эй, кто-нибудь из вас бывал на Маунт-Вилсон? – охрипший голос прокатился по бульвару.

Чей это голос? Неужели мой собственный? Косые взгляды, как молнии, заискрились со всех сторон. Они полны осуждения. Все верно, в этом городе затхлая атмосфера, и здесь не любят тех, кто дышит разряженным воздухом горных вершин.

– Ай эм сорри!

Где-то над головой, отрывисто прожужжав, загорелась неоновая вывеска, и мокрый асфальт под ногами заискрился ярко-красными всполохами. Я привалился спиной к стене и закурил. Я был пьян. Не мертвецки, но все же надрался я сегодня изрядно. Черт, и почему так трудно ограничиться парой рюмок? Но не для того ли я надирался сегодня, чтобы заполнить пустоту в душе, возникшую после завершения очередного дела? А раз так, то прочь самобичевание. Цель достигнута, и вот я свободен от гнетущего ощущения потерянности в этом бесприютном мире.

Блестящий после дождя асфальт больше не вращался перед глазами, как нарисованный космос аттракциона «Полет на Луну» в Луна-парке на Оушен-бич. Я докурил сигарету, щелчком отбросил окурок и побрел своей дорогой.

Она стояла на пересечении бульвара Креншоу и Восьмой авеню – леди загадка. В конусе желтого света от уличного фонаря ее перманент на голове светился медным нимбом. Ей было что-то около семидесяти. Хрупкая фигурка в бежевой пушистой кофте и длинной юбке. Я остановился рядом с ней. Ну какое мне до нее было дело? И какое ей было дело до мемориальной доски, установленной на колонне перед входом во дворец культуры, на которую она глядела безотрывно?

До меня донесся тихий, ворчливый голос пожилой леди:

– Что же это творится-то… Не понимаю, как такое может происходить…

– Я тут не виноват, – отозвался я за ее плечом, прикуривая сигарету.

Она повернулась и смерила меня строгим взглядом поверх очков:

– А я вас ни в чем и не обвиняю. Если только не вы автор этого безобразия.

Мне стало неловко под прицелом ее серо-зеленых глаз – так обычно смотрят учителя на провинившегося ученика.

– Простите, мэм, но мне стало любопытно, что именно неладно с этой доской?

– А разве вы сами не видите?

Не иначе она была учительницей – столько укора могло прозвучать в короткой фразе только из уст работника образования. Словно послушный школьник, я еще раз внимательно посмотрел на доску пьяными глазами. Черный гранитный прямоугольник. Вроде бы размещен вертикально. Высеченный на нем текст сообщал, что… что дворец культуры носит имя… имя некоего… некоего композитора. Кто этой такой вообще?

Я покачал головой:

– Сожалею, мэм…

– Н-да, молодежь нынче пошла, – разочарованно заключила пожилая леди, – и зрение в порядке, и грамотные все в компьютерах да гаджетах, а самого простого не замечают.

– Вы ошибаетесь на мой счет, к своему стыду, я недостаточно грамотен и, увы, далеко не молод – мне тридцать восемь.

В ее пристальном взгляде так и сквозила укоризна:

– Постойте, а я вас откуда-то знаю.

– Так могут сказать многие, кто читает «Горноморсквуд».

– А-а, так вы тот самый журналист… – Она узнала меня. Немудрено, ведь мое фото пару раз попадало на страницы газеты. – Стыдно! Вам-то должно быть стыдно вдвойне! – Она рассердилась, как рассердилась бы любая учительница, задавшая на дом выучить «письмо Татьяны Онегину», а на ответе услышавшая сказку о «Золотой рыбке».

Я тоже был человеком эмоциональным и вспыльчивым, но при этом я старался быть предельно вежливым:

– Вы правы, мэм, мне чертовски стыдно. А потому разрешите мне удалиться, чтобы пойти и утопить свой стыд на дне бутылки. Всего доброго.

Пожилая леди оказалась проворней, чем я ожидал, и поймала меня за рукав плаща.

– Ну-ка, читайте, – почти приказала она. – Читайте по слогам, если бегло не в состоянии.

Все, прочь сомнения, она – учительница. И хорошо еще, что она не схватила и не оттаскала меня за ухо.

– Терентий Терентьевич Тетерев… – послушно начал я.

– Та-а-ак, – подбодрила она меня.

– …заслуженный деятель культуры…

– Продолжайте.

– …культуры и искусства… – продолжал я, как на экзамене.

– Ну и?

Я перевел взгляд на пожилую леди:

– Не понял, здесь, что, действительно написано «искуства»? С одной эс?

Она сверкнула на меня стеклышками очков:

– Ну наконец-то! Неужели так сложно это увидеть? Неужели для этого нужно быть сверхграмотным? Э-эх, молодежь, молодежь…

Пожилая леди удалилась, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, а я так и продолжал стоять посреди Гайд-парка, глядя на черный прямоугольник на колонне дворца культуры. Пожилая леди была права: ошибка резала глаза. Другое дело, что заметить ее – непростая задача даже для высоколобого грамотея. Все дело в том, что природа снабдила нас одним очень хитроумным защитным механизмом, не позволяющим человеческому чердаку перегореть от переизбытка поступающей отовсюду информации. Благодаря этому ограничительному механизму, глядя вокруг, обычно ничего конкретного не замечаешь, так, бездумно скользишь взглядом по глади действительности, а если и выхватываешь что-то выбивающееся из ряда вон, то просто не придаешь этому особого значения, не давая себе труда задуматься о чем-то ином, кроме собственных насущных забот, и равнодушно проходишь мимо…

Спустя минуту мои ноги уже двигались сами собой. Равнодушно? Нет, скорее, машинально. Просто после выпивки у меня возникла острая потребность, которую нужно было срочно устранить.

Глава 2

Наутро голова гудела и раскалывалась на части. Кто-то изнутри сверлил ее, колол и долбил. Я принял две таблетки аспирина. Неизвестный садист внутри моей головы прекратил свои изуверские пытки. Он просто сковал мою голову стальным обручем и оставил ее, оглушенную, в покое. Все-таки он не был законченным садистом, так, мелкий истязатель.

Я побрился, выпил кофе, надел свой лучший и единственный костюм, почистил плащ, тщательно причесал то, что принимал за шевелюру, запер на ключ свою берлогу в «Юкка-апартментс» и теперь в непросохших туфлях хлюпал по бесконечным лужам бульвара Креншоу в направлении Даунтауна, навстречу неизбежному. Было начало месяца. Давно истек срок оплаты за офис. Денег на это у меня, разумеется, не было. Оставался ли еще кредит доверия у администратора делового центра «Бизнес-Сити»? Это меня и тревожило, ведь я уже второй месяц подряд платил за офис одними расписками.

Когда я подходил к пересечению с Восьмой авеню, на глаза сам собой попался черный прямоугольник на белой колонне дворца культуры, и мне невольно вспомнился вчерашний разговор с любознательной леди. Подчиняясь иррациональному влечению, я подошел ближе и перечитал текст на доске. Все верно, ошибки быть не могло… точнее говоря, ошибка была налицо – слово «искуства» было написано с одной буквой «с» во втором случае.

Памятная доска с орфографической ошибкой была помпезно установлена на широкой, выбеленной колонне, прямо перед входом во дворец культуры, задиристо, что ли, нарочито напоказ. Мимо сновали малыши со скрипичными футлярами подмышками и нотными тетрадками в руках, сопровождаемые мамашами и папашами, несшими непосильный груз озабоченности своей внешностью на черствых лицах. Никого из них не волновали ни мемориальная доска, ни моя обеспокоенность по поводу неожиданного открытия.

Рука невольно потянулась к карману плаща. Его увесисто оттягивал заветный груз. Плоская бутылка из прозрачного стекла. Коричневая, с золотым, этикетка. По центру контурное изображение Большого скалистого хребта. Над ним три звездочки дугой. Темно-янтарного содержимого по горлышко. Я отвинтил металлическую крышку и сделал глоток. В груди разлилась приятная теплота. По телу пробежало электричество. У меня снова появилось тело. Я больше не бесплотный дух, носимый из стороны в сторону каждым порывом ветра. В следующую минуту голова прояснилась, и в ней отчетливо забрезжила мысль, одна-единственная, но крайне настырная: что за грамотей высек этот текст на граните? Что ж, информационный голод тоже необходимо утолять. Я приблизился к двустворчатой двери, пропустил выходящую даму и вошел внутрь этого городского рассадника культуры.

В просторном и светлом фойе было многолюдно и шумно. Отовсюду звучали детские капризные голоса и строгие возгласы взрослых. По широкому пролету лестницы с обреченным видом брели куда-то наверх унылые малыши. В обратном направлении гораздо шустрее спускались дети с измученными, но счастливыми лицами. Первая и вторая смены в детской музыкально-хореографической школе отличались разительно. За ажурной металлической решеткой с дверью и деревянной стойкой медлительная гардеробщица гремела жетонами, выдавая их взамен полученной одежды.

Я подошел к гардеробу не справа, где образовалась небольшая очередь из четырех-пяти юных дарований, а слева:

– Добрый день. Директор у себя?

Гардеробщица скользнула по мне цепким, изучающим взглядом.

– А как же, – ответила она тем холодным голосом, каким обычно разговаривают гардеробщицы, и скрылась в чащобе верхней одежды, гроздьями свисающей с рядов хромированных вешалок.

Я дождался, когда она вернется:

– Как всегда, в методкабинете?

В этот раз она даже не взглянула на меня и коротко бросила на ходу:

– С чего бы это?

Гардеробщица снова показала мне свою широкую спину, обтянутую лоснящимся тиаром в елочку, как будто давая тем самым понять, что я беспардонно отвлекаю ее от ответственной работы. В следующую минуту случилось неизбежное – она снова вернулась к стойке за очередной курточкой.

– Странно, мне казалось, здесь учебное заведение…

– И что с того?

Все повторилось сначала. Упрямая гардеробщица никак не шла со мной на контакт. Но и бежать ей от меня было некуда.

– Ей не понравится, как здесь общаются с журналистом. – С этими словами я продемонстрировал гардеробщице свое редакционное удостоверение, хоть оно и было липовым – я давно уже не был штатником «Горноморсквуда» и все расследования вел частным образом, на свой страх и риск.

Гардеробщица недоверчиво покосилась на удостоверение:

– А мне-то что с того?

– Вам выговор с занесением в личное дело. Так где она?

– У себя она, в кабинете.

– Это сейчас по лестнице и… – я выдержал паузу.

– На третий этаж, налево, третья дверь, – продолжила она за меня, принимая очередную курточку.

– Ее имя Долорес Камильо?

Косой взгляд, как на умалишенного, и последовал ответ:

– Муза Сидоровна Баранина.

Я улыбнулся широкой улыбкой:

– Простите, вечно я шучу невпопад. Благодарю вас.

Я поспешил удалиться, пока нелюбезная гардеробщица не ответила мне тем местом, которым вновь повернулась ко мне.

Глава 3

Кабинет директора дворца культуры был размером с учебный класс. Он имел три окна, кроме того, был хорошо освещен двумя хрустальными люстрами, свет от которых отражался в начищенном до блеска паркете. Обстановка была рабочей. Окна были занавешены полупрозрачным капроном в оборочку – это чтобы директора не отвлекал унылый вид не самого фешенебельного микрорайона города. На стенах репродукции с портретами знаменитых композиторов чередовались с всевозможными наградами, заключенными в рамки – это чтобы вдохновение ни на минуту не покидало директора. С дюжину стульев были выстроены в ряд вдоль стены – это чтобы директор могла устраивать разносы сразу нескольким подчиненным. В дальнем конце кабинета поблескивал черный концертный рояль с поднятой крышкой – это чтобы директор могла музицировать в моменты посетившего ее вдохновения. Справа от меня стоял письменный стол – рабочее место директора. За этим столом сидела полная женщина лет пятидесяти – директор дворца культуры.

Тяжелая беседа длилась уже около пяти минут. Разговор не клеился. Как бы я не деликатничал, но между нами так и не наладился контакт, необходимый для доверительной беседы. Баранина настороженно выслушивала все мои вопросы и отвечала на них обтекаемо. Мое недоумение нарастало. Ведь никто в здравом уме не станет утаивать очевидного, что на фасаде здания висит мемориальная доска и что она посвящена памяти такого-то деятеля культуры и искусства. С какой стати тут юлить и скрытничать? И почему бы не признаться, мол, да, именно она выступила с инициативой об увековечении памяти композитора. Или, наоборот, отрицать это, дескать, она не имеет к этому решительно никакого отношения. Директор дворца культуры почему-то пыталась скрыть от меня даже эту информацию.

Я устало помассировал переносицу:

– Муза Сидоровна, давайте попробуем начать все сначала: скажите, как на дэка появилась мемориальная доска Тетереву?

– Не морочьте мне голову, прошу вас, уходите, у меня много работы.

Баранина взяла со стола первые попавшиеся под руку ноты и принялась сосредоточенно изучать их, хоть они и были перевернуты вверх тормашками. Ее внешность не могла бы вызвать у меня симпатии, даже если бы она не кривила губы и не морщила нос. У нее была толстая, пористая кожа, густо покрытая тональным кремом, широкие скулы и квадратный подбородок обросли салом настолько, что лицо походило на диск луны, а судя по ее грубым ручищам, ей было бы привычнее иметь дело с крупным рогатым скотом, чем с будущими скрипично-фортепианными виртуозами.

Я не собирался так просто отступаться:

– У вас много работы, а у меня много свободного времени – мы гармонично уравновешиваем друг друга. Так что насчет доски?

Баранина подняла на меня круглые от возмущения глаза:

– Не понимаю, о чем вы?

– О доске.

– Зачем вы сюда пришли? Что вам вообще надо?

– Я хочу найти того, кто допустил грубую ошибку на доске…

– Слушайте, вы в своем уме? У вас, что, осеннее обострение? Может, вызвать вам скорую?

– Муза Сидоровна, доска на дэка установлена по вашей инициативе?

– О господи… – простонала Баранина и уткнулась лицом в ладонь.

– И все же?

Не было похоже, что я доконал Баранину – ее слоновья кожа выдержала бы «дробины» и посерьезнее моих. Я молчал. Мне было любопытно наблюдать за тем, как она ломает передо мной комедию, театрально выражая чуждые ей эмоции. Наконец она подняла на меня злые глаза – по ним было видно, что ей до чертиков надоело это представление.

– Это инициатива общественности. Вы удовлетворены?

– «Общественности»? Звучит как-то общо.

– И тем не менее это так.

– Кто конкретно установил доску?

– Рабочие.

– Ну разумеется. Вы читали текст на доске?

– Боже, как вы меня утомили… У меня голова болит…

– Прошу вас, ответьте, да или нет?

– Да. Нет. То есть, разумеется, но я уже не помню, – путано призналась Баранина.

– И вы не заметили, что на ней допущена орфографическая ошибка?

– Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я вызову полицию!

Продолжать в том же духе было бессмысленно. Одно было очевидно: Баранина боялась, и оттого сильно нервничала. Думается, страх остаться крайней соперничал в ней со страхом перед кем-то неизвестным, кого она выгораживала. Эти страхи не были антагонистичными, поскольку любой исход был бы не в ее пользу. Ведь слететь с должности директору муниципального учреждения одинаково просто, как оскандалившись на весь город, так и став неугодным кому-нибудь из городской администрации.

Я поднялся со стула.

– Читайте «Горноморсквуд», – посоветовал я Бараниной вместо прощания. – Но только, умоляю вас, не на ночь.

Я вышел за дверь с твердой уверенностью, что этой ночью Бараниной будет не до сна. Ничего, будет знать, как позволять кому бы то ни было вешать безграмотную доску на городском дворце культуры.

Глава 4

Я остановился в коридоре у окна. Досадное чувство охватывало меня все больше: не успев начать расследование, я сразу же наткнулся на глухую стену. Такую же серую и мрачную, как соседний «Банкер-билдинг», что уродливой глыбой загораживал вид на Голливудские холмы. Сплошная стена… стена, сквозь которую нельзя пройти. Только и остается, что ходить вдоль нее, к чему я не привык.

Мне стало зябко от одного только взгляда на ссутуленных пешеходов, бредущих по тротуару вдоль ломбардов и микрокредитных организаций «Банкер-билдинга», чередующихся с пустыми витринами с вывесками «АРЕНДА». Я отпил из бутылки. В груди растеклось тепло, но оптимизма от этого не прибавилось. Вид из окна по-прежнему навевал на меня уныние. Такая картина не могла бы вдохновить даже утонченного ценителя скандинавских постимпрессионистов с их серой мазней, вправленной в золотые рамы… Стоп! Неожиданная догадка нарушила ход моих невеселых мыслей.

Я отвернулся от окна и огляделся. Мимо меня шел ученик музыкальной школы, на ходу листая нотную тетрадку. Я остановил его за плечо:

– Эй, ниньо, а где тут у вас красный уголок?

Мальчик поднял на меня округлившиеся глаза.

– Туалет там, – он показал пальцем направление, – в конце коридора.

Я мысленно чертыхнулся из-за своей оплошности: бедное потерянное поколение, как ему жить дальше? Мы, «сорокалетние старики», совершенно отстали от современной жизни. Ну откуда нынешним детям знать, что такое красный уголок?

Я постарался исправиться:

– Извини, я хотел узнать, где музей? – Еще большее удивление отразилось в глазах смышленого мальчика, и я поспешил с объяснениями, пока он не послал меня куда-нибудь подальше туалета: – Не краеведческий музей. У вас в школе ведь есть свой собственный музей? Или хоть какая-нибудь комната с экспонатами, стендами и стенгазетами?

– А-а, – понимающе ответил он. – Во-он в том зале у нас проходят торжественные линейки, – мальчик показал пальцем на двустворчатую дверь, следующую за кабинетом Бараниной. – Там много чего есть такого…

– Спасибо, ниньо, и не пропускай линейки, это пригодится в жизни, – поблагодарил я его, уже шагая в указанном направлении, окрыленный догадкой – все просто: такое исторически значимое для дворца культуры событие, как навешивание мемориальной доски на фасад, не могло остаться не увековеченным на фотобумаге!

Дверь в актовый зал оказалась не заперта. Зал был размером с директорский кабинет. В центре, перед полукруглым возвышением сцены, ровными рядами стояли стулья, стулья, стулья… Лишь вдоль стены, чередуясь с колоннами, да в простенках между окнами были расставлены застекленные выставочные витрины. Экспонаты меня не интересовали, и я вглядывался в фотографии на стенах, быстро переходя от одной к другой.

Я задержался напротив серии фотографий под общим заголовком: «Свято чтим и помним». На центральном фотоснимке была запечатлена группа из дюжины женщин, выстроившихся в ряд перед колонной у входа во дворец культуры, на которой красовалась тетеревская доска. Яркое солнце залило всю площадку перед входом – был погожий весенний день. Лица у женщин были радостными. Все улыбались. Среди них я узнал лишь луноликую Баранину да гардеробщицу в вылинявшем тиаре. Все остальные мне были незнакомы.

Одна из женщин, та, что стояла в центре группы, не могла не привлечь к себе внимания. Прямо под доской, выкатив грудь колесом, по стойке смирно стояла низкорослая, грузная особа. В руках она держала пышный букет сирени. Женщины по обе стороны чуть склонились к ней, как былинки, прильнувшие к грибу. Обычно на торжественных мероприятиях так выглядят только самые почетные гости.

Под фотографией размещалась информация: «Благодаря инициативе председателя Совета заслуженных работников культуры и искусства г. Горноморска А. А. Липы 18 мая 2021 года Городскому дворцу культуры г. Горноморска было присвоено имя заслуженного деятеля культуры и искусства композитора Терентия Тетерева».

Дверь, заскрипев, открылась, когда я уже прятал фотографию в карман. Пожилая женщина, сухонькая, укутанная в районе поясницы белой вязаной шалью, не успев сделать и двух шагов, пугливо замерла на месте. В ее руке дымилась чашка, в другой руке она держала румяную булочку. Ее немигающие глаза, увеличенные толстыми стеклами очков, были устремлены прямо на меня.

– Ну наконец-то, – обратился я к ней. – А то я вас уже заждался.

– Правда? Но я отсутствовала всего одну минуту, – ответила старушка.

– И этого хватило. Полюбуйтесь теперь сами.

Я показал рукой на пустую рамку на стене.

Старушка приблизилась и сощурилась на нее через очки:

– И что?

– Как «что»? Вы музейный смотритель?

– Угу.

– Так смотрите внимательно, – я невольно повысил голос, как говорят с глухими, – не достает одной фотографии!

– Разве?

– Сомнений быть не может.

– Как будто так и было.

– Почему-то я в этом сомневаюсь, мэм. Почему-то я даже думаю, что вы нарочно хотите меня обмануть.

– Упаси меня господи. Тьфу-тьфу-тьфу! Зачем мне это?

– А я вам объясню: просто вы струсили, что вам может здорово влететь за пропажу экспоната.

– Какого экспоната?

Я привычным жестом показал на пустую рамку:

– Да вот этого же.

– Не может быть. Ведь на одну только минуту отошла.

Старушка поставила кружку с чаем на стеклянную витрину, булочку положила рядом и снова приблизилась почти вплотную к пустой рамке, по-разному фокусируя очки на носу. С этими смотринами пора было заканчивать.

– Не досмотрели, – я покачал головой. – Ай-ай-ай. Теперь придется сообщить о пропаже Бараниной.

– Но я же всего на одну минуту отлучилась…

Я ненавязчиво развернул старушку за плечи и направил в сторону двери. Не обращая внимания на ее слабые протесты, я так продолжал:

– …Муза Сидоровна, конечно же, будет возмущена, может, даже покричит на вас, но только и вы не робейте перед ней. Скажите, мол, эту экспозицию все равно в скором времени пришлось бы снимать.

– Правда?

– Абсолютно точно. Я как раз и ждал вас, чтобы сообщить об этом. Так что не переживайте, все к лучшему.

Мы уже шли по коридору к кабинету Бараниной.

– И самое главное, – инструктировал я смотрительницу, – обязательно скажите Музе Сидоровне, что пропажу фотографии обнаружил журналист Семен Киппен. Вы запомнили? А так же настаивайте на замене всей экспозиции, не дожидаясь громкого скандала.

Мы остановились напротив двери директорского кабинета.

– Повторите, что вы ей скажите? – попросил я старушку, чтобы удостовериться, что она от волнения ничего не напутает.

– Всего на одну минуту… – послушно начала она. – Пропала фотография… Журналист Семен Киппен… Громкий скандал… Все к лучшему… – закончила старушка, глядя на меня через очки и часто-часто моргая увеличенными линзами глазищами.

– Ладно, сойдет, – одобрил я.

Я постучал в директорскую дверь и открыл ее перед растерянной старушкой.

– Ну, с богом, – напутствовал я ее полушепотом и слегка подтолкнул в спину. – И не забывайте, Семен Киппен, журналист-расследователь.

Я закрыл дверь за спиной этого бедного перепуганного божьего создания. Пускай теперь Баранина не поспит пару ночей.

Глава 5

На улице было промозгло и сыро. Зато изнутри меня согревал огонек азарта охотника, поддерживаемый спиртным. Я завинтил крышку на бутылке и опустил ее в карман плаща. Холодный ветер заставил меня поднять воротник. Я ступил на тротуар и пошел бульвару Креншоу в обратном направлении. Мои утренние планы неожиданным образом изменились. Вместо своего офиса, я вознамерился посетить одну очень влиятельную, но крайне вредоносную общественную организацию.

За одноэтажным строением продовольственного «Супермаркета» я свернул в проулок, вышел на широкий Сикомор-бульвар и, перейдя на другую сторону, оказался перед ближайшим в этом районе почтовым отделением. Внутри было малолюдно. Две пожилые дамы стояли перед витриной с образцами упаковки для посылок и, негромко переговариваясь друг с другом, подбирали подходящую коробку. Молодая женщина возле крайнего окошка оплачивала почтовые услуги. Два соседних окошка были закрыты.

Я остановился у напольной вращающейся стойки, на которой были выставлены для продажи конверты, открытки, карманные календари, карты города, а также городские телефонные справочники. Я выбрал самый свежий справочник и отыскал в нем адрес совета заслуженных работников культуры и искусства. Истсайд, Асбест-стрит, «МКД-апартментс», двадцать два – это был не самый благополучный район, проще говоря, криминогенная окраина. Непонятно, с какой целью общественная организация забралась туда, где принято было околачиваться всякому преступному сброду? Неужели таким радикальным способом общественники скрывались от назойливых посетителей?

Я не стал ломать голову понапрасну. Переписав адрес в блокнот, я вернул справочник на место и глотнул спиртного. Пряча бутылку в карман, я поймал на себе неодобрительный взгляд из освободившегося окошка. Я понимающе кивнул почтальонше, мол, да, я и сам осуждаю распитие алкогольных напитков в общественном месте, и поспешно покинул почтовое отделение. Дальше я направился в сторону Истсайда.

Город был сер и мрачен, ничего не радовало глаз. Кроме того, я непроизвольно отмечал взглядом каждую мемориальную доску. Оказывается, их было превеликое множество. Они буквально преследовали меня – черные гранитные доски. Складывалось впечатление, что я попал в колумбарий. Нет, ну действительно, зачем навешивать на изысканный особняк позапрошлого века кладбищенскую черную доску в память о том, что здесь жил и творил заслуженный-презаслуженный, почетный-распочетный литератор Пегас Околесович Вдохновеньев? Он же здесь не погребен, в конце концов! Почему бы благодарным потомкам не сделать памятную доску из какого-нибудь цветного мрамора, например, бежевого в серую крапинку, украсив буквы золотом? Глаз радуется ярким цветам, а от черного непроизвольно бежит. И так мало радости в жизни, особенно с похмелья… Я был не в духе.

За высокой кованой оградой мелькнули остроконечные башенки театра. Из чистого любопытства я подошел к величественному зданию и оглядел фасад. И здесь была доска! На желтой кирпичной кладке поблескивал черный прямоугольник из гранита. Вдобавок к тексту на нем было высечено изображение. Я узнал лицо Визгунова, бывшего директора театра. Не знал, что и этот «выдающийся» деятель удостоился памятной доски. Помнится, о его темных делишках и конфликте с артистами писали все газеты – как местные, так и краевые. Я бегло прочитал текст, не заостряя внимания на грамматических ошибках, которые, разумеется, имелись и здесь. Высокопарные слова «вдохновенный» и «бескорыстный» не имели к Визгунову ровным счетом никакого отношения. Зачем же кому-то понадобилось увековечивать имя того, чья репутация была подмочена?

Чтобы не смущать своим видом входящих и выходящих посетителей театра, я отошел в сторону, выпил и закурил. Недобрые мысли обуревали меня. «Поразительно, насколько возвышенно люди отзываются об ушедших собратьях, – стал размышлять я, засмотревшись на портрет улыбающегося Визгунова, – особенно власть имущих и высокопоставленных. Как будто те были безгрешны при жизни, словно святые. Почему в поминальных словах отсутствует правда жизни? Где полнота образа, где широта взгляда? Ведь всего этого требует истина. Например, даже не будучи знакомым с биографией Визгунова, глядя на его широкое, раскормленное лицо, достаточно точно изображенное на мемориальной доске, становится понятным, что он больше тяготел к хлебу насущному, нежели к пище духовной, как утверждают его отзывчивые потомки. И что в том постыдного, написать о нем правдиво, мол, вдохновленный музой, Визгунов разорил театр, но зато насытил ближнего своего в лице молодой супруги и семерых отпрысков от разных браков, после чего упокоился с миром и ожирением печени, спаси Бог его душу? Правда не может оскорбить. Так зачем же лгать, прикрываясь чистотой душевного порыва?

На Востоке говорят, что даже за движением мизинца кроется какой-то умысел. Стало быть, за каждым движением языка и подавно. Вот только какой умысел имеет место в данном случае? Подхалимаж тут не в счет – угодничество перед покойниками не приносит барышей. Значит, для других ушей предназначены льстивые восхваления. Дело в том, что человек существо социальное, а в сообществе себе подобных принято возвращать долги. Поэтому "скорбящие соратники", когда восхваляют почившего сластолюбца и хапугу Визгунова за бескорыстное служение музам, рассчитывают на то, что потомки оценят их дипломатичность и насочиняют с три короба о них самих, когда тем придет черед упокоиться с миром. Ведь иных причин для этого не будет, а так хочется оставить после себя добрую, светлую память. Противоречиво устроен человек: прожив жизнь в пороке, хочет, чтобы его не судили за это, а, наоборот, восхваляли за несуществующие добродетели. Сплошной обман, самообман и ложь во спасение».

Я был не в духе.

Глава 6

Было что-то около трех, когда я миновал придорожную забегаловку «Пит-стоп», расположенную на границе с восточным пригородом. За время пути я продрог, и новый глоток коньяка согрел меня. Я убрал бутылку и огляделся. Кругом было безлюдно. Лишь в гаражах под автомобильной эстакадой на противоположной стороне улицы я заметил какое-то движение: двое ребят в черных куртках, умело обращаясь с баллонными ключами, снимали колеса с серебристого Кадиллака. Наверное, для вулканизации, подумалось мне.

Вынырнув из-за опоры эстакады, ко мне подрулил белый Форд с наклейками-шашечками на бортах и резко затормозил на обочине. В окне показалось бородатое лицо таксиста.

Чернявый и курчавый молодой парень небрежно бросил мне, будто делая одолжение:

– Садись, братан.

Я покачал головой:

– Ноу мани, амиго.

Таксист усмехнулся:

– Ну как знаешь. На скорой бесплатно довезут.

– Не понял?

– Вон тех двоих видишь? – Таксист показал рукой в сторону двух парней на той стороне улицы. Те грузили снятые с Кадиллака колеса в открытый багажник темно-синего универсала с заляпанными грязью номерами. Они то и дело озирались по сторонам, но когда таксист махнул рукой в их сторону, то остановились и враждебно уставились на нас.

– Ну?

– Они тебя тоже. А им свидетели не нужны.

– Окей, амиго.

Я сел в пропахший женскими духами салон автомобиля. Водила резко дал по газам, и, завизжав шинами на мокром асфальте, такси юзом отъехало от обочины. Узкая двухполоска была свободна. Таксист прибавил газу, и мы помчались мимо складских ангаров товарной станции и верениц цистерн. Я потянулся к ремню безопасности, и в зеркале заднего вида сверкнули глаза таксиста.

– Не пристегивайся, плохая примета, – он рассмеялся.

– Я не суеверный, – ответил я и пристегнулся.

– Тебе куда?

– Асбест-стрит, двадцать два.

Таксист промолчал.

– Район кирпичного завода, – на всякий случай пояснил я.

– Да знаю я. И какой черт тебя туда несет? – ворчливо пробурчал он. – Только машину помыл…

– Работа.

– Чем промышляешь?

– Расследованиями.

– Ты – сыщик? – В зеркальце снова появились два глаза. – Да брось!

– Я журналист.

– И что, есть те, кто к тебе обращается? Выглядишь как школьный учитель.

– Можешь не верить.

Возникла короткая пауза.

– Расследуешь-то что, криминал?

– Бывает, и криминал. Но сейчас ищу тайного вредителя, уродующего лицо этого города.

– Граффити, что ли?

Мы как раз проезжали мимо кирпичной стены вагоноремонтного ангара, сплошь покрытой яркими, аляповатыми надписями, и таксист жестом показал на них:

– Брось, это же уличное искусство, красиво.

Парень явно не въехал в тему, и я счел нужным его немного просветить:

– Твое «искусство» легко закрасить, а то, что высечено в граните, остается навсегда, и это уже серьезно.

Я заметил, что на административном здании товарной железнодорожной станции черной мухой маячила мемориальная доска. Я показал на нее рукой и предложил:

– Ставлю сотню, что на той мемориальной доске есть ошибка. Давай остановимся и проверим?

Таксист напряженно о чем-то подумал и, видимо, решив, что лучше не спорить с тем, кто настолько самоуверен, ответил, опасливо оглядевшись по сторонам:

– Да не, братан, здесь не стоит останавливаться надолго.

Мы проехали мимо группы подростков, разрисовывающих из баллончиков цистерну с мазутом.

Таксист продолжал любопытствовать:

– А че ты у нас его ищешь, вредителя своего? В центре надо его искать, в центре.

– Пока след ведет сюда, в совет заслуженных работников культуры и искусства. Знаешь такой?

– Не-а.

– Я тоже, но очень хочется узнать. Побеседую с его председателем, тогда и станет понятно, кто виноват.

– Что бы там ни было, это все из-за баб, – авторитетно заключил таксист. – Только бабы способны так задурить мозги, что мужики пускаются во все тяжкие.

В «экспертном» мнении таксиста был свой резон, но я не стал вдаваться в подробности, уточняя, что председателем совета как раз была баба.

Таксист так и продолжал разглагольствовать:

– Вот возьми хоть меня: взялся я однажды подвезти двух доходяг, местная шпана. Все сигареты у меня постреляли. Я тормознул у табачного, а сопляков оставил в тачке. Думал, всего на одну минуту отойду, сигареты куплю и вернусь, что может произойти? В том табачном продавщицей оказалась одна вдовушка, симпатичная такая чертовка, с формами, блин, как у Мэрилин Монро. Ну, мы с ней слово за слово, поворковали… короче, пока я ее клеил, эти гаденыши магнитолу из тачки и умыкнули. Я снова к ней. Тогда она меня и «утешила». Выхожу от нее уже под вечер. Гляжу, менты тащат моих доходяг с магнитолой подмышкой. Вернули. А укатил бы сразу, остался бы и без магнитолы, и без женских ласк. Вот так-то.

– Это сюжет Боккаччо, – задумчиво отозвался я.

– Ты че, знаешь Боку Кача? – удивленно и одновременно уважительно воскликнул таксист.

– Не лично, – уклончиво ответил я.

– Не, у Кача другая тема. Он с ума сходит от своей цыпочки. Но крутится вокруг него один хмырь – Рыжий. Я говорю Качу, слушай, этот тип тебя до добра не доведет. А он мне отвечает, мол, этот малый кристальной честности. Короче, прикинь, все мозги уже Качу вынес, что у меня с его женой что-то было. А я даже в щечку боялся ее чмокнуть на их свадьбе. Но Кач тоже хорош, судак копченый, каждому проходимцу доверяет и чуть что, сразу заводится с полуоборота.

– Плохо дело, – заключил я, узнав в житейских перипетиях некоего Кача сюжет шекспировского «Отелло». – Мавр потом задушил жену, да и тебе бы поостеречься этого Рыжего.

– Это ты про какого Мавра трешь, с Подстанционной, что ли?

– Да нет. Когда-то давно был другой мавр… и не из вашего района.

– М-м-м, – понимающе промычал таксист. – Бабы, бабы… без них никуда, но и с ними невозможно, – философски заключил он и замолчал.

Я не стал поддерживать дальнейший разговор о бабах и отвернулся к окну. Мы остановились на светофоре. Впереди уже выглядывали семиэтажные «свечки» – трущобы Истсайда. Это был район, где усталые таксисты, возвращаясь с промысла в свои лачуги, отдавали получку сварливым женам – маникюршам и парикмахершам. Имея шальные деньги и непомерные амбиции, тем было зазорно ходить на работу пешком. Их подвозили такие же точно таксисты, как и их собственные мужья-неудачники, имеющие таких же точно жен-гламурниц. На следующий день деньги благополучно возвращались первым таксистам по этой же схеме. Так создавалась видимость общего достатка и благополучия, хотя на деле каждый оставался с носом.

В этот денежный круговорот вносили свой вклад и дети тех самых таксистов и парикмахерш. Прыщавые подростки воровали у родителей деньги, чтобы купить выпивку и совершить какую-нибудь пьяную выходку, рисуясь перед своими худосочными подружками – пэтэушницами-парикмахершами. Торговцы винных лавок охотно продавали им дешевое пойло. К вечеру на улицах Истсайда становилось небезопасно. Боясь пьяных хулиганов, жители этого района были вынуждены пользоваться услугами такси. Так повторялось изо дня в день…

От размышлений меня оторвал голос таксиста:

– Приехали, сыщик.

Мы стояли напротив проходной кирпичного завода. Я прикинул в уме, что за пять минут езды вряд ли могло натикать больше полтинника, поэтому протянул таксисту сотню.

– Амиго, этого хватит, чтобы не возвращаться к жене с пустыми карманами?

Таксист довольно улыбнулся:

– Нормалек, братан!

Я открыл дверцу и вышел на проезжую часть. Такси, взвизгнув шинами, резко сорвалось с места и вскоре скрылось за поворотом. По правую сторону от завода высилась типовая семиэтажка «МКД-апартментс», двадцать два. Выглядела она убого и бесприютно. Почти все ее лоджии были застеклены, причем каждая на свой манер: одна фанерой, другая полиэтиленовой пленкой, а третья пластиковыми стеклопакетами – кто на что горазд. Слева и справа от нее высились точно такие же обиталища бедноты.

Позади меня раздался сигнал автомобиля. Я отступил с проезжей части на тротуар. Из-за шлагбаума в бетонном заборе кирпичного завода выезжал наглухо тонированный белый Кадиллак с низкой посадкой. Его борта и крышу украшали шашечки такси. Окно с пассажирской стороны опустилось, и оттуда вылетел окурок сигареты, угодив мне прямо под ноги. Небритый, темноволосый парень тяжелым взглядом проследил за мной, пока автомобиль не свернул на Асбест-стрит и покатил вниз, в направлении города.

Я перебежал на противоположную сторону, обошел по бордюру лужу, размером с дачный бассейн, и свернул во двор дома. Из-за зеленой изгороди разносились звонкие детские голоса. На детской площадке резвилась малышня. Молодые мамаши, покачивая коляски, сидели под покосившимся грибком и оживленно что-то обсуждали, распивая «Джин-тоник» из железных банок и дымя сигаретами. Женщина в халате и с ожерельем из прищепок на шее развешивала простыни на стальной проволоке, натянутой между деревьями.

Я приблизился к дому по разбитой асфальтированной дороге. Ничего не свидетельствовало о том, что где-то здесь располагается какая-либо организация. Под козырьком была двухстворчатая металлическая дверь, выкрашенная в лазурный металлик. Ее сплошь покрывали похабные надписи и рисунки. Кодовый замок не работал. Дверь была приоткрыта. Я заглянул в подъезд. Слева и справа на стенах с облупленной штукатуркой кое-как держались горелые и искореженные почтовые ящики. Широкий коридор вел к двум лифтам и оканчивался зияющим дверным проемом без дверей. Откуда-то сверху раздавались мужские и женские громкие восклицания, усиливаемые эхом лестничной клетки. В подъезде противно воняло кислым томатом и мочой, и я поспешил закрыть дверь.

Слева от входа в подъезд имелось еще две двери – деревянные, неряшливо выкрашенные в грязно-горчичный цвет и исписанные маркером. На широком простенке между ними синела то ли табличка, то ли информационная доска. Я отодрал с нее заскорузлое наслоение объявлений и прочитал текст под ними: «Общественная некоммерческая организация "Совет заслуженных работников культуры и искуства г. Горноморска"». Даже здесь была ошибка!

Я наугад потянул за ручку крайней двери слева. За ней оказался переполненный мусорный контейнер. Я поморщился от исходившего от него гнилостного запаха рыбы, захлопнул рассохшуюся створку и подошел к двери справа.

Глава 7

Дверь оказалась заперта. Я постучал в дверь кулаком. Внутри послышался скрежет отодвигаемого стула и раздался чей-то недовольный бубнеж. Слов было не разобрать, но голос явно был женским. В замке повернулся ключ, и дверь совета приоткрылась на треть. На меня были устремлены два блестящих антрацита глаз. Пышная копна угольно-черных волос над ними шапкой покрывала голову, брови возмущенно наехали на лоб, нос заострился, выкрашенные в ярко-алый цвет губы шевелились:

– …Сейчас полицию вызову! – возмущенно закончила открывшая мне женщина.

– Спасибо, не надо.

Я достал из кармана удостоверение:

– Пресса.

Дверь открылась шире. Брюнетка недоверчиво изучила мое удостоверение:

– Мы уже подписаны на «Горноморскую правду».

– Я рад. Но я здесь не за этим.

– Мне до вашей радости, как до лампочки.

Ничего не скажешь, беседа двух культурных людей. Я приложился к бутылке. Брюнетка неодобрительно сощурилась на меня. И все же она меня не прогоняла.

Я убрал в карман бутылку и прервал молчание:

– Здесь зябко. Позволите пройти внутрь?

– Только если не наследите.

Брюнетка развернулась ко мне спиной и скрылась в потемках. Я последовал за ней. Освещение внутри было скудное, и после улицы я ни черта не мог разглядеть.

– Будьте внимательней, здесь ступеньки, – предупредила она меня в последний момент, когда я уже занес ногу над разверзшейся передо мной пустотой.

Я спустился по крутой лестнице, длиной в три ступени, и оказался в тесном помещении, захламленном коробками, папками и связками бумаги, раскиданными по углам. Также здесь стояли два шкафа, письменный стол, пара стульев и даже одна-единственная покосившаяся выставочная витрина, под запылившимся стеклом которой виднелась какая-то дребедень. Совет заслуженных работников культуры располагался в подвальном помещении жилого дома. Здесь было уютно. Правда, здесь не было окон, но зато было уютно. И тихо. Тихо и уютно. Конторка для маленького, пугливого общественника, который любит тишину и уединение.

Оглядевшись, я снова повернулся к черноволосой грубиянке:

– Скажите, а у вас не возникает желания сорвать с себя одежду и выпрыгнуть отсюда нагишом?

– Чего-чего?

– Просто у некоторых людей в замкнутых пространствах возникает чувство безвыходности, и ими овладевает паника, – пояснил я. – В такие минуты они способны на самые безрассудные поступки.

– Вы что, малохольный? Что вам нужно?

– Простите, просто размышлял вслух. Я желаю побеседовать с председателем.

– Какое у вас к ней дело?

– Сугубо общественное.

– Конкретней, я ей доложу.

Я покачал головой:

– Конкретика вас шокирует.

Расположить к себе секретаршу мне так и не удалось. К тому же она оказалась не более общительной, чем гардеробщица дворца культуры. После непродолжительной словесной рапировки она все-таки соизволила доложить председателю о моем приходе.

Она подняла трубку телефонного аппарата и набрала короткий внутренний номер. Пришлось подождать соединения.

– Александра Александровна, тут к вам журналист… – секретарша сделала короткую паузу, – какой-то. Говорит, вы его охотно примите.

– Журналист? – в трубке отчетливо послышался сонный голос, вполне возможно, что женский. После минутной паузы динамик вновь прохрипел: – Ну пусть войдет, раз приперся.

Секретарша бряцнула трубкой об аппарат и тряхнула черноволосой головой куда-то в сторону.

– Пойдемте, я вас провожу.

Она встала из-за стола и направилась к темнеющему в стене дверному проему, которого я сразу не заметил. Я – за ней. Мы миновали узкий и плохо освещенный коридор и остановились перед деревянной дверью с блестящей латунной табличкой. Гравировка была выполнена наклонным каллиграфическим шрифтом. Надпись гласила: «Председатель А. А. Липа».

Мы с секретаршей так и стояли друг напротив друга, почти вплотную. С ее внешностью произошла разительная перемена: теперь на ее губах змеилась кривая ухмылка.

– Ты ведь не просто так сюда пришел, верно, журналист? Что ей грозит? – шепотом спросила она, кивнув подбородком на дверь.

Я икнул и широко улыбнулся:

– Как тебя зовут, ангелочек?

– Рита.

– Ты узнаешь об этом первой, Рита.

Секретарша еще раз оценивающе оглядела меня с ног до головы, цыкнула языком и пошла по коридору, выписывая восьмерки крутыми бедрами. Когда она скрылась, я вошел внутрь.

Глава 8

Здесь было окно. Точнее, некогда это узкое оконце под самым потолком служило вентиляционным отверстием подвала, а сейчас было застеклено и больше напоминало форточку. В отличие от приемной и коридора, кабинет председателя ярко освещался белыми люминесцентными лампами. Выкрашенные в песочные тона стены были наглухо завешаны фотографиями в золоченых рамках. Разглядывать их я не стал и сразу обратил взор на председателя совета.

Это была женщина с фотографии из дворца культуры: лет семидесяти, грузная, низкорослая, с крупной головой, густо покрытой короткострижеными седыми волосами. Ее лицо было одутловатым, обвисшие щеки и зоб скрывали короткую шею, сизый нос прошивала сетка полопавшихся кровеносных капилляров, а над верхней губой пробивались седые усы. Улыбка председателя была почти искренней, а в прозрачных, водянистых глазах блестел огонек любопытства, такой же точно, как при сильном волнении. Ее руки потряхивал легкий тремор. В воздухе вокруг нее висел тяжелый запах водочного перегара.

– Добрый день, Александра Александровна. Меня зовут Семен Давидович Киппен, – представился я и продемонстрировал ей свое недействительное удостоверение личности.

– Здравствуйте, здравствуйте, Семен… Дадонович.

Не вставая с высокого черного кресла, Липа жестом предложила мне сесть на стул перед ее столом, колченогий, с засаленной и протертой до дыр обивкой, а сама откинулась на спинку и высокопарно выдала:

– И что же вас ко мне привело, позвольте узнать, милостивый государь?

Я сел на предложенный стул:

– Да чистая случайность. Увидел мемориальную доску на дворце культуры, и сразу вспомнил о вас, о заслуженном деятеле культуры, влиятельном общественнике. Может, вы сможете мне помочь?

Глаза Липы забегали, а лицо потускнело.

– Вы знаете, у меня очень много важной работы… – она показала рукой на кое-какие бумаги, небрежно разбросанные по столу, как осенние листья по глади Академического пруда.

– Признаться, восхищен работой совета заслуженных работников культуры по сохранению культурно-исторического наследия. А ваша личная роль в этом труде просто неоценима.

Похвала Липе понравилась:

– Да, мне приходится попотеть над сохранением исторической памяти. Кроме того, особо важно хочу подчеркнуть, что в нашем городе, необыкновенно богатом на знаменательные исторические события, это направление имеет первостепенное значение.

Липа заметно воодушевилась. Однако, несмотря на обуявшее ее красноречие, она не производила впечатления высококультурной и образованной особы. Говорила она гэкая и витиевато. Складывалось впечатление, что пару классов поселковой школы она кое-как все же осилила.

– Не тяготитесь грузом ответственности?

Липа настороженно уставилась на меня. Было видно, что в ней боролись испуг с любопытством. Любопытство победило.

– Какой ответственности?

– Не дай бог, допустить хоть малейшую ошибку, и… – я не закончил фразу.

– Какую еще ошибку?

– Ну как же? Культурное наследие требует крайне бережного отношения к себе. Оно не терпит ровным счетом никаких ошибок.

– Все верно, – несмело подтвердила Липа, явно не понимая, к чему я клоню, но догадываясь, что к чему-то недоброму. – Любые ошибки могут стоить дорого в исторической перспективе, и наш совет не имеет ни малейшего морального права допускать халатности в своей работе, – закончила она куда более пафосно, чем начала. Ее речь интонационно напоминала мне езду на американских горках.

– Не скромничайте, Александра Александровна, вся ответственность целиком и полностью лежит на председателе совета. Благо безграмотному человеку ни за что не стать руководителем такой солидной организации, как ваша, как бы он ни лез из кожи вон.

– Вы совершенно правы. – Шея Липы пошла покрываться крупными малиновыми пятнами. – Я тоже так считаю: да закончи ты хоть десяток университетов, если был дурак дураком, то дураком и останешься, а умный человек, он и с тремя классами образования добьется положения в обществе.

В первом случае я не мог не согласиться с Липой, сама жизнь свидетельствовала в пользу ее слов. Другое дело, что называть умом у человека с тремя классами образования? Тут можно было подискутировать. Однако спорить с Липой я не стал.

Совершенно издевательски я поддержал Липу:

– Грамотность, она ведь, словно компьютерная программа, уже заложена в человеке с момента рождения. Просто непостижимо, что может произойти сбой, по вине которого будут допущены ошибки в коротеньком тексте. Скорее, это похоже на сознательное вредительство.

– О чем это вы?

– Об ошибках, о грамматических ошибках – грубейших и постыдных, а также мелких, но жутко досадных, высеченных на граните.

– Странно, а я не замечала никаких ошибок… на граните.