Конец привычного мира. Путеводитель журнала «Нож» по новой этике, новым отношениям и новой справедливости бесплатное чтение

Т. Коэн, Е. Иванова, Н. Травкина, А. Чапаев, Серое Фиолетовое
Конец привычного мира. Путеводитель журнала «Нож» по новой этике, новым отношениям и новой справедливости

Авторы-составители: Таня Коэн, Екатерина Иванова, Настя Травкина, Артем Чапаев, Серое Фиолетовое

Журнал «Нож» – knife.media

Издатель П. Подкосов

Менеджер проекта А. Шувалова

Литературный редактор М. Нагришко

Корректор И. Астапкина

Художник Е. Ставицкая

Компьютерная верстка Ф. Растворов

© ООО «Дом медиа», 2020

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2021

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

⁂

От редакции

В ХХ столетии мир полностью изменился, но уже первое двадцатилетие нынешнего века показало, что нам предстоят еще более масштабные перемены – не только в сфере технологий, но и в общественных отношениях. Некоторые сдвиги последних лет оказались настолько радикальными, что мало кто пока может по-настоящему оценить их значение и возможные последствия. Правила жизни в новом мире нам еще только предстоит сформулировать – и эта книга посвящена тем тенденциям, в которых необходимо разобраться, чтобы встретить стремительно наступающее будущее во всеоружии.

Повсеместное проникновение интернета дало людям бесконечные возможности для саморазвития и самореализации. Социальные сети связали между собой тех, кто разделен пространством, каждый получил возможность ощутить связь с человечеством, сравнить собственные идеи и ценности с убеждениями других. Следующим шагом стало формирование в интернете инфраструктуры, которая запустит и будет поддерживать новую волну социальных перемен.

Коллективно пополняемые информационные ресурсы, независимые блоги, чаты в защищенных мессенджерах и популярные хештеги превращают каждый акт коммуникации в каплю, которая вливается в общий поток. В итоге на любую личную трагедию могут откликнуться тысячи сочувствующих по всему миру, любое частное высказывание может вызвать реакцию, сопоставимую по последствиям с влиянием крупнейших СМИ и работой высокооплачиваемых специалистов, формирующих общественное мнение. Кампании в соцсетях помогают спасать жизни, привлекают внимание к вопиющим проявлениям жестокости и несправедливости и дают возможность противостоять влиятельным людям и организациям, слишком явно игнорирующим правила человеческого общежития. Но при этом они же выращивают радикалов, разрушают жизни, собирают лояльную аудиторию вокруг мошеннических проектов, плодят фейки и способствуют распространению мракобесия. Массы получили возможность говорить во весь голос и без посредников, но всегда ли они в состоянии рационально использовать обрушившиеся на них возможности?

Равный доступ к информации, простота в создании и распространении контента, отсутствие саморегуляции интернетсообществ и зачастую алогичная политика соцсетей, основанная на алгоритмах (Facebook одной рукой банит за изображения античных статуй, поскольку они неодеты, а другой размещает рекламу эротических услуг), приводят к перераспределению влияния: от квалифицированных экспертов с глубокими знаниями и опытом оно постепенно переходит к тем, кто лучше умеет упаковывать и подавать информацию, кто пишет быстрее и драматичнее, шутит народнее, выглядит ярче, кричит громче и помнит, что аудиторию всегда можно купить. Многие ли выиграют от того, что подобные «популисты» станут определять вектор развития мира?

Такое переформатирование публичного пространства вкупе с падением влияния традиционных медиа приводит к появлению невиданного доселе пространства возможностей. В нем можно как манипулировать социумом в интересах крупного капитала, так и устраивать информационные бури в частном порядке и без особых затрат, а пиар-специалистам и политтехнологам всего проще подменять решение проблем в реальном мире их виртуальными обсуждениями.

Столь популярная сейчас новая этика – плод благих намерений, который в теории должен безупречно служить гуманизму и прогрессу. При этом она сводится к ограниченному набору практик для установления равноправия и ликвидации малейших проявлений несправедливости, которые по факту производят заодно новую несправедливость и новых недовольных. Мы не можем игнорировать эту тенденцию и должны стремиться к тому, чтобы просветительская работа с анализом всех возможных нюансов и противоречий послужила более вдумчивому и рациональному применению этой этики.

Безусловно, угнетенным группам нужны не только равные права, закрепленные в законодательстве, но и реально работающие инструменты их реализации, эффективные способы, позволяющие избежать насилия, дискриминации и исключения из значимых социальных процессов. Однако, чтобы инструменты новой этики заработали, активистам придется и действовать поновому: не допускать, чтобы борьба с угнетением превращалась в угнетение угнетателей, ориентироваться на изменение законодательных норм, а не на остракизм отдельных персон, апеллировать к рациональным доводам, а не к эмоциям, и объединяться ради системных изменений.

Отрицательные стороны новой этики – это, по сути, наследие этики старой, которая, будучи неотделимой от духа капитализма (воспевающего победителей и неизбежно порождающего проигравших), дала нам лишь ограниченный гуманизм и недостаточную способность к сопереживанию тем, кто так или иначе от нас отличается. Отсюда и перегибы, которые приводят к поляризации общества: вчерашние аутсайдеры, взобравшись наверх, начинают дискриминировать оказавшихся внизу так же, как прежде дискриминировали их.

Мы полагаем, что в этих условиях особенно важно сформировать общий язык, который бы адекватно описывал происходящее, и выработать инструменты для взвешенной оценки проблем и их потенциальных решений – в масштабах всего человечества, а не отдельных групп. Это возможно лишь с привлечением экспертов и на основе данных исследований, рациональных дискуссий и достоверной информации о текущих реалиях – все это следует смешать и подавать, щедро полив критическим мышлением.

В этой книге мы постарались не только рассказать о новых тенденциях в развитии общества и о социальных феноменах последних лет, но и осветить их теневую сторону, которую часто предпочитают не замечать. Так, переоцененная массовой культурой способность к эмпатии не только порождает доброе отношение к ближнему, но и позволяет навязывать ему свои взгляды и решения, а позиция жертвы не только дает возможность требовать расплаты с обидчиком, но и нередко развязывает пострадавшему руки и превращает жертву в насильника.

Во многих частях этой книги так или иначе затрагивается тема психологических границ и баланса между правом одних и свободой других – важнейшая проблема современности, которая лежит в основе ключевых общественных движений наших дней, от канселлинга до BLM, от борьбы за возможность самостоятельно определять свой гендер или обходиться без него до обусловленного экологической ситуацией выбора между бытовым комфортом и выживанием наших потомков. В определенной степени и другие нововведения затрагивают свободу самовыражения: кого-то раздражают люди, которым комфортно без пары, кто-то считает блажью домашнее обучение, кому-то досадно от мысли, что все вокруг ориентируются на миллениалов и малопонятное поколение Z, забывая, что люди предшествующих поколений тоже важны. Одни закрывают глаза на происходящее на рынке труда и нервно твердят, что роботам никогда их не заменить, вторые возмущаются ограничениями, которые государства накладывают на их жизнь в рамках борьбы с пандемией коронавируса, а третьи пытаются подавить в себе чувства к симпатичному преподавателю, который теперь вынужден общаться со студентками подчеркнуто сухо.

Любые изменения такого рода кому-то придутся не по вкусу и вызовут эмоциональную реакцию, которая в обществе победивших соцсетей распространяется подобно ударной волне. Именно поэтому мы решили выпустить эту книгу: чтобы предложить альтернативу хаосу эмоций. Рациональные аргументы, критическое мышление и взвешенная дискуссия – изобретение не очень новое и не очень модное, но по-прежнему незаменимое.

Раздел 1
Культура согласия

Культура согласия – одно из важнейших понятий, которые появились в общественном дискурсе за последние несколько лет. Ее противопоставляют культуре насилия – физического и психологического, сексуального принуждения и манипуляции человеком с корыстными целями. Культура согласия предполагает такую этическую систему, в рамках которой люди взаимодействуют исключительно по обоюдному уговору и полностью отдают себе отчет в том, как нужно отказывать и принимать отказы.

Теоретически – звучит просто, ничего нового тут нет. Однако на практике оказывается, что у наших современников все еще полно вредных предрассудков и укоренившихся привычек, чреватых злоупотреблениями. Например, известное выражение гласит: «Когда женщина говорит "нет", это означает "может быть", когда говорит "может быть", это значит "да"». Представители старших поколений воспринимают его как шутку о женском кокетстве – а современные девушки возразят, что это карт-бланш на изнасилование для не слишком интеллектуальных мужчин.

В этом разделе мы разберем, что значит согласие с философской точки зрения (все гораздо сложнее, чем кажется), как это понятие осмысляется применительно к практикам сексуальности (нет, никто всерьез не предлагает подписывать договор перед близостью) и почему отношения между студентами и преподавателями, которые находятся в этической серой зоне, едва ли стоит огульно переводить в зону черную: хотя нормализовать их по одному простому шаблону не получается, из этого следует не то, что согласие переоценено, а то, что нам еще многое предстоит осознать, принять и изменить.

Анастасия Бабаш
Говори «да» как философ: почему проблема согласия так важна сегодня и как ее решают ученые

Чаще всего мы слышим о согласии от феминисток и секс-блогеров – важно спрашивать у партнеров, хотят ли они заняться сексом. Однако проблема согласия гораздо шире: «да» в ЗАГСе изменит ваш правовой статус, а бездумно поставленная в пользовательском соглашении галочка приведет к утечке персональных данных. Отсюда растут ноги современной философии согласия, одна из главных задач которой – научить нас взаимодействовать так, чтобы «да» не принималось за «нет», а «нет» за «да».

Почему тема согласия стала такой актуальной?

Согласие становится одной из главных правовых и моральных проблем эпохи Четвертой промышленной революции. Мы все больше используем технологии в разных сферах жизни, и, как следствие, они знают о нас даже больше, чем родные мама и папа: где мы, что делаем, как долго, с кем и о чем общаемся.

Защита личных данных и то, что именно мы разрешаем технологиям делать с персональной информацией, – частные вопросы согласия.

Мы добровольно регистрируемся в социальных сетях и используем их как инструменты общения, но это вовсе не означает, что мы согласны, чтобы все наши переписки, фотографии и видео владельцы соцсети использовали в своих целях. Мы хотим конфиденциальности и приватности, а потому неудивительно, что споры о согласии на предоставление личной информации становятся все более актуальны: в Европе принимаются законы о защите личных данных, в Америке судятся с Facebook из-за того, что компания собирала и продавала информацию о пользователях без их ведома.

О согласии заговорили в нашу эпоху еще и потому, что все больше людей могут давать или не давать согласие – вернее, согласие и несогласие все больших групп людей учитывается. Еще сто лет назад женщин, детей, чернокожих и другие незащищенные группы людей ни о чем не спрашивали.

Да и отношение между государством и его гражданами не так давно было другим: о том, что политики, принимая решения, прежде всего должны опираться на волю своих сограждан, заговорили относительно недавно, в Новое время. В Средние века считалось^[1], что власть правителя дана ему Богом, а потому ему не нужно заручаться согласием своего народа. Древнегреческий философ Платон писал, что государством должны управлять самые мудрые (таковыми он считал философов), в то время как все остальные не должны мешать их работе (читай: никто их ни о чем спрашивать не должен). Схожих взглядов придерживался и Аристотель, который опасался, что власть будет спрашивать согласия у слишком большого количества людей. Согласие раньше было мало популярной темой, так как его вообще редко кто спрашивал.

Зачем размышлять о согласии?

У нас есть интуитивное понимание, что такое согласие. Чаще всего мы определяем его так: соглашаться – это добровольно разрешать другому человеку или группе людей сделать что-то такое, что обычно не разрешено и напрямую касается нас и наших прав.

Например, мы даем согласие парикмахеру поменять нам прическу и ожидаем, что тот нас подстрижет, – а без нашего согласия парикмахер, гоняющийся за нами с ножницами, выглядит, мягко говоря, ненормально, и мы можем подать на него в суд. Мы говорим другу «да» – он приходит к нам в гости, и мы отлично проводим время, а вот нежелательным и неожиданным гостям вряд ли будем рады.

Философы любят говорить, что согласие – это «моральная магия»: оно превращает то, что раньше было запрещено, в разрешенное.

Парковаться на чужом месте – плохо, но если сосед дал согласие – хорошо. Тащить человека за руку по парку без его согласия – это насилие, но если он согласился – то свидание.

Согласие – это основа любой этической и социальной теории. Его также изучают в юриспруденции, бизнесе и биоэтике.

Благодаря согласию мы можем жить в обществе и работать сообща, строить личные и профессиональные отношения, а потому нам всем так важно выяснить, что же такое согласие, кто может это согласие давать и как отличить все те ситуации, когда согласие было дано, а когда – его не было.

И что непонятного в согласии?

Обычно наше «да» значит «да» – и ничего больше. В идеале обе стороны соглашения должны это понимать и слышать друг друга. Но наша культура, социальные роли, стереотипы, правила и многое другое вносят свои коррективы: и иногда, говоря «да», люди могут иметь в виду «нет».

Например, современный британский философ Том Догерти в коротком видео для Wireless Philosophy объясняет^[2], почему согласие не всегда означает на самом деле желание делать (или не делать) что-то. Мы можем не любить коллегу, но, поскольку того требуют правила приличия (или мы просто не хотим вступать в открытый конфликт), согласимся прийти к нему на вечеринку – даже если нам хочется сказать «нет».

Иногда мы можем говорить «нет», хотя на самом деле имеем в виду «да». Например, если мы не хотим приглашать всю компанию на чай, то откажем в приглашении домой всем, даже если среди приятелей есть и те, с кем мы не против продолжить вечер.

Конечно, в идеальном обществе все будут соглашаться, только если действительно этого хотят, и отказываться, если не хотят. Но пока нам стоит помнить обо всех этих нелогичных случаях и включать их в теорию, чтобы она была полной и описывала не только воображаемый идеальный мир.

При чем тут философия?

Для всяких спорных случаев есть юриспруденция. А вот то, как понимается согласие законом, зависит от конкретной культурной и социальной ситуации. Если в обществе женщины не считаются равноправными членами, то их даже спрашивать о согласии не будут, а значит, просто исключат из теории. Даже если в недавнем прошлом это могло показаться справедливым, сейчас это не так – и все благодаря постоянной критике и рефлексии, чем философия и этика занимаются.

Эти дисциплины рассматривают даже те случаи, о которых мы можем и не задумываться как о случаях согласия. Например, могут ли давать согласие дети – своим родителям; в чем отличие словесного согласия от кивка головы или улыбки; навязывает ли нам что-то контекстная реклама – или мы сами соглашаемся купить товар, и т. д.

Это помогает глубже понять природу согласия, чтобы постараться определить его в целом, а не для конкретного общества.

Современные философы выдвинули две теории согласия: поведенческую (expressive/behavioral/performative theory of consent) и субъективную (mental/attitudinal/subjective theory of consent).

Что такое поведенческая теория согласия?

В соответствии с поведенческой теорией для согласия всегда нужны две составляющие:

● наше внутреннее «да», то есть наше желание что-то делать или не делать;

● вербальное или невербальное выражение этого «да», то есть произнесение согласия вслух, кивок головы, улыбка, подписание бумаг и т. д.

В целом согласие в реальной жизни как-то так и выглядит: мы мысленно соглашаемся на что-то, а затем удобным для нас образом доносим это до собеседника с помощью речи или жестов.

Философы, которые поддерживают эту теорию, например Алан Вертхаймер, акцентируют^[3] внимание на выражающем аспекте и считают его необходимым для того, чтобы согласие состоялось. Однако они спорят о том, как же его выражать правильно.

Невербальный язык и жесты могут означать разное: иногда улыбка – это просто улыбка, а кивок головы – всего лишь подтверждение, что мы внимательно слушаем собеседника, но не согласие с тем, что он говорит. С невербальными жестами вообще нужно быть осторожными: не стоит забывать про культурные различия и индивидуальные особенности.

Потому некоторые исследователи поведенческой теории согласия настаивают: выражение согласия должно быть только вербальным. Улыбки, кивки и другие невербальные жесты – слишком двусмысленны и ненадежны, а потому уж лучше повториться и сказать «да», даже если жесты и так это за тебя сказали. Ведь в противном случае цена слишком высока: нарушение морали, а иногда и закона.

Впрочем, за это защитников данной теории и критикуют: не всегда есть время или возможность переспросить, некоторых людей это раздражает и портит момент, да и, в конце концов, проблема понимания других людей, их речи, жестов и поступков – это не только проблема согласия. Ученые и философы исследуют, какую роль играет коммуникация в понимании других людей и их желаний и как же нам это понимание улучшить.

Что такое субъективная теория согласия?

Выражающий аспект согласия проблематичен, поэтому часть философов предлагают его вообще отбросить как необязательный. Конечно, хорошо, когда согласие еще подкреплено словами или невербальными знаками, но самое главное – это всетаки наше внутреннее «да».

Например, если мы внутренне согласны пойти в кино и вообще хотим этого, а наш партнер нас туда отводит не спрашивая, это не является насилием. В конце концов, если бы нам приходилось спрашивать обо всем на свете, мы огромную часть жизни проводили бы в подобных уточняющих разговорах.

Из-за того, что ментальная теория согласия фокусируется только на наших мыслях, желаниях и чувствах, такое согласие трудно изучать. Иногда мы и сами не знаем, согласны мы или нет. Что уж говорить о случаях, когда сначала мы согласились, а потом передумали? Пока что у исследователей нет однозначного ответа, как рассматривать такие ситуации.

Кроме того, теоретики, работающие в рамках этой теории, спорят об отличиях согласия, данного под влиянием чувств, и согласия как рационального взвешенного решения^[4]. Например, Катя любит Петю, и тот целует ее в парке под луной. Девушка не против, потому что она влюблена и хочет физической близости, однако ее согласие – не результат взвешенного продуманного решения: гормоны, чувства, эмоции, романтический контекст подтолкнули ее к тому, чтобы хотеть этого. Совсем другое дело, когда Катя соглашается написать статью: она понимает, что статья станет отличным стартом для ее карьеры, а также поможет ей развиться в профессиональном плане. Ее согласие на этот раз – результат рационального решения, принятого не под влиянием чувств.

Выдуманная ситуация с Катей не кажется такой уж проблемной: мы много чего делаем под влиянием эмоций, а не одного только разума, и это не всегда портит жизнь. Но важно помнить, что эти два вида согласия отличаются, да и сама Катя будет по-разному их оценивать.

Большой вклад в философию согласия внесли споры о том, можно ли оценивать вызывающую одежду или определенное поведение как согласие на секс или даже призыв к сексу. Этот вопрос обсуждается в основном в рамках поведенческой теории, потому что показывает важность вербального выражения согласия.

Распространенность стереотипа о том, что по виду и поведению можно «считать» согласие, приводит не только к неприятным конфузам и скандалам, но и к случаям насилия. Это показывает, что невербальные знаки – слишком двусмысленны и считываются разными людьми по-разному в зависимости от их культуры, воспитания и жизненного опыта. Потому не стоит воспринимать определенный вид или поведение как невербальный знак, а лучше заручиться вербальным выражением.

Есть ли «правильное» согласие?

Как видите, согласие – это не так уж просто, поэтому стоит учитывать личность человека, отношения, контекст и культуру, давая или спрашивая согласие.

Упомянутый выше философ Том Догерти вообще предлагает думать о согласии не как о двух противоположностях «да» и «нет», а как о спектре. Давая согласие в реальной жизни, мы обычно попадаем куда-то между ними, например, склоняемся больше к «да», чем к «нет», или вообще оказываемся ближе к середине, сомневаясь.

Нужно уметь определять примерную точку на этом спектре, чтобы принимать верные решения.

Кто может дать согласие?

Согласие могут давать не все, не всегда и не на все.

Для того чтобы соглашаться, нам нужно обладать автономией, то есть способностью распоряжаться самостоятельно своей жизнью и делать то, что нам хочется. Кроме того, общество должно признавать за нами нашу автономию: уважать наш выбор и позволять нам поступать в соответствии с ним.

Когда еще столетие назад у женщин не было прав в обществе, они не обладали автономией, а значит, не могли соглашаться в современном понимании: их «да» было всего лишь формальностью. Например, это не Маша соглашалась на брак – за нее это делали родители.

Кроме того, не на все можно и согласиться. Британский философ XIX столетия Джон Стюарт Милль пишет, что мы не можем согласиться на отречение от своей свободы и автономии, ведь с того момента, как мы на это согласились, мы утрачиваем их навсегда. Но автономия и свобода – базовые ценности, это условия для того, чтобы мы вообще могли соглашаться на что-то. Потому из них нельзя сделать объект согласия.

«Действия индивидуума, касающиеся только его самого, признаются не подлежащими ничьему вмешательству единственно из уважения к его индивидуальной свободе; ‹…›. Но продажа себя в рабство есть отречение от своей свободы; это – такой акт свободной воли индивидуума, которым он навсегда отрекается от пользования своей свободой, и, следовательно, совершая этот акт, он сам уничтожает то основание, которым устанавливается признание за ним права устраивать свою жизнь по своему усмотрению. С минуты совершения этого акта он перестает быть свободным и ставит себя в такое положение, которое не допускает даже возможности предположить, чтобы он мог оставаться в нем по своей воле».

Джон Стюарт Милль, «О свободе»

Впрочем, автономию и свободу мы признаем не за всеми: маленькие дети не обладают ими в том же объеме, что и взрослые. Да и сами взрослые в состоянии алкогольного опьянения или под действием наркотиков вряд ли способны принимать адекватные решения, а потому теоретики изучают такое понятие, как имеющее силу согласие (valid consent).

Какое согласие имеет силу?

Согласие считается действительным, если выполняются такие критерии:

● у тех, кто его дает, есть все необходимые когнитивные способности для этого. Проще говоря, это взрослые люди, мыслящие рационально и не находящиеся под влиянием каких-либо затуманивающих разум веществ. Дети, люди с психиатрическими заболеваниями, пьяные и т. д. не могут трезво оценить ситуацию, а значит, не могут дать имеющее силу согласие;

● те, кто соглашается, должны делать это добровольно. Если я соглашаюсь на что-то под дулом пистолета, понятное дело, мое согласие не может считаться настоящим. Согласие, полученное в результате любого рода насилия, в том числе психологического, не считается действительным;

● люди, соглашающиеся на что-то, должны обладать полной и достоверной информацией относительно того, на что они соглашаются. То есть, если я прошу моего соседа присмотреть за моим котом, не сообщая ему, что у меня, вообще-то, не один, а пять котов, мой сосед не может дать действительное согласие: ведь он не знает всех деталей. Сюда же, конечно, относятся все те случаи, когда мы обманываем или что-то не договариваем, манипулируем и не рассказываем все честно с целью склонить ситуацию в свою пользу. Даже если люди соглашаются на что-то в таком случае – их согласие недействительно.

Однако не все теоретики согласны со всеми этими критериями, да и не всегда в реальной жизни их возможно выполнить. Например, мы часто соглашаемся на что-то, когда пьяны, и не всегда так уж жалеем о нашем решении, как это представляют философы, которые утверждают, что только трезво мыслящие люди могут давать настоящее согласие.

Много споров ведется о том, могут ли люди с психиатрическими заболеваниями давать согласие или нет. Некоторые философы, например Лиция Карлсон^[5], считают, что несправедливо отказывать им в праве на согласие и таким образом относиться к ним как к детям.

Впрочем, и с детьми не все понятно. Определить, в каком возрасте мы становимся полноценными взрослыми, – та еще задача, и наши взгляды на нее постоянно меняются: с одной стороны, возраст сексуального согласия стал ниже, с другой – психологи все больше говорят о том, что миллениалы поздно взрослеют. А потому нельзя сказать, что теория действительного согласия окончательно сложилась: она все еще разрабатывается.

Для кого важно действительное согласие?

Все эти критерии согласия важны для юристов, ведь для того, чтобы договор вступил в силу, стороны должны рационально оценить ситуацию, знать все детали, а также дать согласие добровольно.

Например, в Европе недавно пересмотрели закон и запретили писать длинные и непонятные условия пользовательских соглашений, полные сложных юридических терминов. Важно, чтобы пользователь продукта или услуг точно понимал и знал, на что он соглашается, а потому условия соглашений должны быть короткими и понятными для непрофессионала.

Также о действительном согласии много говорят биоэтики и философы, занимающиеся этикой медицины^[6]. В современном мире важно, чтобы пациент давал свое действительное согласие на медицинские процедуры; если он по каким-либо причинам не может этого сделать – за него согласие дают родственники или доверенное лицо.

А ведь еще до Второй мировой войны в медицинской этике действовало правило «врач знает лучше», в некоторых странах это до сих пор актуально, а древнегреческий врач Гиппократ вообще советовал:

«Делайте все спокойно и упорядоченно, скрывая большинство вещей от пациента, пока его лечите. Давайте только ту поддержку, которая нужна, отвлекая его внимание от собственных обстоятельств; в одном случае упрекайте его резко и строго, а в другом – утешайте его заботой и вниманием, не раскрывая ничего о его будущем или настоящем состоянии».

Гиппократ, Decorum

Врач должен был лгать пациенту о его состоянии, если это шло на пользу лечению, ведь пациенту отказывали в автономии.

Все поменялось после Нюрнбергских процессов, когда было принято решение предотвратить любые манипуляции и насилие со стороны врачей. Теперь в медицине пациент имеет право знать все подробности своей ситуации и самостоятельно соглашаться или отказываться от процедур.

Что почитать, чтобы узнать больше о согласии

Мы все еще мало что знаем о согласии. Лишь недавно его стали изучать как самостоятельный термин в этике и философии, а потому предстоит провести еще много исследований, чтобы уточнить и улучшить согласие между людьми.

Вот список современных научных статей в открытом доступе, посвященных согласию:

John Danaher

Philosophy of Consent and Sexual Assault^[7]

По ссылке – собрание статей современного аналитического философа Джона Данахера, посвященных согласию на секс. В них он разбирает и сложные случаи, например согласие на секс, если кто-то из партнеров пьян или же когда один из партнеров обманывает другого. Кроме того, он рассуждает о том, что известный философ Джон Роулз сказал бы о согласии на секс.

Robin West

Sex, Law and Consent^[8]

Статья посвящена разбору согласия на секс и того, как это применяется в этике и праве. Уэст также исследует, как желание может повлиять на нашу оценку секса, который случился без согласия, и возможно ли хотеть секса, но при этом на него не соглашаться.

Joseph Millum, Danielle Bromwich

Understanding, Communication, and Consent^[9]

В этой статье философы Миллум и Бромвич обсуждают достоверное согласие и то, какую информацию нужно предоставить, чтобы оно состоялось.

Nafsika Athanassoulis

The role of consent in sado-masochistic practices^[10]

Атанассоулис разбирает частный случай согласия на насилие в БДСМ-практиках и его особенности.

Наталья Ульянова
Нет значит нет: как культура согласия меняет наше общение и психологию

Значимость согласия для многих сегодня уже очевидна – для многих, но далеко не для всех. Путь, ведущий от культуры насилия к культуре согласия, не так уж прост: только благодаря развитию и популяризации определенных философских идей установка «нет значит нет» приобрела существенный вес, а те изменения, которые с ее помощью происходят в нашей психологии прямо сейчас, рано или поздно коснутся каждого.

Волна историй, объединенных хештегами #MeToo и #янебоюсьсказать^[11], подняла в обществе крайне важный вопрос о границах допустимого в общении – особенно в общении с романтическим подтекстом. Представления о том, что можно и что нельзя, могут быть совершенно разными даже у людей, живущих в одном и том же правовом и культурном поле.

Если вы хоть раз читали комментарии к новостям об изнасиловании, наверняка встречали такое: «Да она сама этого хотела, а теперь строит из себя жертву!» Это ярко иллюстрирует, каким магическим действием обладает согласие: его предполагаемое наличие может превратить уголовное преступление в ничего не значащий эпизод. Поэтому сейчас, когда мы только учимся определять границы согласия, вопрос о том, что это такое, вызывает ожесточенные споры не только в соцсетях, но и в научных и общественных кругах. Почему так происходит?

Давайте вспомним, как культура насилия сменилась культурой согласия и в законах каких стран это отразилось.

Понятие «культура согласия» (consent culture^[12]) появилось благодаря феминистскому дискурсу. Исследовательницы противопоставляют его социальному феномену «культура насилия» (rape culture^[13]) – это поощрение и нормализация отношений, построенных по принципу «кто сильнее, тот и прав».

Самые важные черты культуры насилия:

● возложение ответственности на жертву – многочисленные «Сама виновата», «Знала, куда шла», «А она думала, ее правда кино смотреть позвали?»^[14];

● нормализация насилия в массовой культуре – убеждение, что насилие является обычной и даже забавной частью жизни, которое люди распространяют через визуальные и кинематографические образы^[15], юмор^[16] и пр.;

● обезличивание насилия – отказ фокусировать внимание на личности агрессора при обсуждении ситуаций насилия (от новостных заголовков вроде «За что и как была убита женщина доцента Соколова» до прямо высказываемой мысли «Зачем обсуждать насильника, с ним и так все понятно, давайте лучше поговорим о том, что неправильного было в поведении жертвы»);

● виктимизация определенных групп людей – распространенное убеждение, что насилие допустимо^[17] в отношении некоторых групп людей: детей («Поменьше корми, побольше пори – человеком вырастет»), женщин («Бей бабу молотом, будет баба золотом»), сексуальных меньшинств и т. д.;

● романтизация агрессии – трансляция стереотипа о том, что в романтических отношениях нормально «завоевывать» и «добиваться» партнера, игнорировать отказ и т. п.

Модель «Нет значит нет»

С развитием феминистского движения все больше стали обсуждать проблему незащищенности женщин от разных видов насилия, в первую очередь сексуального. В результате исследовательницы предложили новую модель отношений, лозунгом которой стало «Нет значит нет».

Это означает, что для того, чтобы один человек прекратил как-либо воздействовать на другого, должно быть достаточно вербального несогласия второго. Продолжение воздействия (нежелательные прикосновения, двусмысленный разговор и т. п.) вопреки возражениям человека в такой системе однозначно маркируется как насилие.

Эта норма – ответ на принятое в обществе пренебрежение к женскому сопротивлению, которое транслируется многочисленными культурными стереотипами. Его можно увидеть как в обывательском «Женское "нет" означает "да"», так и в псевдопсихологическом «Все девушки знают международный женский язык: "нет" означает "может быть", "может быть" – "да"».

Формула «Нет значит нет» может применяться не только в отношении женщин: уважение к отказу вполне вписывается в норму детско-родительских, партнерских, межкультурных и других отношений.

Но эта модель имеет существенный недостаток: оказалось, что в силу различных обстоятельств жертва насилия не всегда может сказать нет. Это может быть невозможно по чисто физиологическим причинам: например, когда насильник подмешивает наркотики в напиток жертвы, после чего ее сознание отключается.

Однако гораздо чаще причины, по которым жертва не может сказать свое «нет», психологические: если озвучена (или подразумевается) угроза ее жизни и здоровью; если насильник давит авторитетом или статусом; если она уверена в собственной беспомощности и т. п.

Можно ли считать добровольным сексуальный акт в подворотне, если он предваряется небрежным поигрыванием пистолетом? А растление девочки-подростка отцом, от которого зависит ее жизнь в ближайшие пять-шесть лет? В этих случаях слово «нет» может и не прозвучать, ведь, произнесенное вслух, оно может стать спусковым крючком агрессии и усугубить страдания жертвы.

Модель «Да значит да»

Учтя недостатки формулы «Нет значит нет», активисты предложили новую модель определения границ насильственного воздействия – «Да значит да».

В этой модели взаимодействие считается допустимым только тогда, когда все его участники выразили явное и осознанное согласие с его содержанием и формой.

Таким образом, границы определения насилия снова сдвинулись. Теперь под него подпадают, например, сексуальные действия взрослого человека с женщиной, лежащей в коме, или с малолетней девочкой (в первом случае из-за невозможности дать явное согласие, а во втором из-за недостаточной осознанности решений, принимаемых ребенком).

Новая формулировка дает возможность разграничить не только физическое, но и психологическое воздействие.

Яркий пример насильственной коммуникации, происходящей без реального контакта участников, – феномен дикпиков, когда мужчины без запроса отправляют адресату фотографии гениталий.

В парадигме культуры насилия это действие называют шуткой (в лучшем случае с оговоркой «возможно, она неудачная»). Однако с точки зрения новой культуры – культуры согласия – оно однозначно расценивается как грубое домогательство и маркируется как недопустимое.

Как изменилось понятие насилия в законах

Система общественных взглядов изменилась – пришлось скорректировать и правовые нормы^[18]. В ряде стран изменилось уголовное законодательство в части определения понятия «изнасилование»: так, в США пересмотрели^[19] норму, по которой изнасилованием считался половой акт, совершенный с женщиной вопреки ее физическому сопротивлению.

С 2012 года американское законодательство стало наконец учитывать, что жертвы могут 1) быть обоих полов, 2) не оказывать сопротивления насильнику (из-за страха, физиологически обусловленной реакции ступора или ограниченных возможностей здоровья).

Израильский закон признает^[20] изнасилованием половой акт, согласие на который получено обманом (например, если врач уверяет, что совершает его в терапевтических целях, или если человек намеренно выдает себя за кого-то другого). Таким образом, в правовую систему вводится важное правило: согласие должно быть не только добровольным, но и информированным.

Больше всего обсуждают шведскую трактовку^[21]. С 1984 года в Швеции понятие «жертва изнасилования» применяется и к женщинам, и к мужчинам; с 2005 года изнасилованием считается секс с людьми, не достигшими «возраста согласия», с 2013-го – секс с использованием не только бессознательного, но и уязвимого состояния потерпевшего или потерпевшей.

Однако самые громкие споры вызвала норма, которая вступила в силу 1 июля 2018 года: изнасилованием считается сексуальный акт, на который хотя бы один из партнеров не дал явного и недвусмысленного согласия. Причем это согласие может быть отозвано в любой момент.

На практике это означает, например, что обвинение в насилии может быть предъявлено в ситуации, когда женщина дала согласие на вагинальный секс, но ее партнер неожиданно приступил к анальному или решил принудить ее к БДСМ-практикам.

Шведский закон много критикуют: его противники обращают внимание на ряд этических проблем, которые возникают из-за пересмотра правовых норм, – например, вопрос о правах людей с ментальной инвалидностью^[22]. По закону, согласие недееспособного человека на секс нельзя считать в полной мере информированным и взвешенным. Тогда получается, что интимные отношения людей с психическими расстройствами незаконны.

Неясным остается и вопрос, как разграничить действительно добровольное и «вынужденное» согласие^[23] – например, когда один из партнеров заявляет, что секс является «доказательством» любви и настаивает на переходе к этой форме близости, играя на чувствах и доверии другого.

Ко вполне закономерным опасениям добавляется и множество мифов, возникающих из-за недопонимания сущности культуры согласия^[24]. Например, многие уверены, что отлично понимают, что такое согласие, и им не нужна дополнительная информация об этом. На практике же нередко оказывается, что «согласием» посчитали тот факт, что жертва насилия ехала в поезде одна: значит, «искала себе приключений»^[25].

Еще одно распространенное убеждение – что если в законе закрепить запрет на сексуальные отношения без явно выраженного согласия участников, то люди погрязнут в несправедливых обвинениях, выданных задним числом. Впрочем, реальность не подтверждает этих опасений^[26].

В качестве альтернативы исследователи предлагают другие названия новой культурной парадигмы, например «культура антинасилия»^[27], избегая обращения к слову «согласие».

Почему это, казалось бы, привычное понятие вызывает так много споров?

Как идея согласия появилась в гуманистической психологии

Термин «согласие» предполагает обращение к отдельному человеку как к субъекту взаимодействия, в то время как в традиционной культуре на первом месте групповой субъект: свобода личности строго ограничивалась требованиями и интересами общины – семейного клана, религиозной группы и т. п.

Однако в ХХ веке эту традицию пересмотрели^[28] – не в последнюю очередь благодаря развитию идей гуманистической психологии в трудах Ирвина Ялома («Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти»), Эрика Фромма («Человек для себя»), Карла Роджерса («Становление личности. Взгляд на психотерапию») и др. Новая норма предполагает приоритет личной свободы. А значит, границы того, как можно и как нельзя взаимодействовать с конкретным человеком, определяет в первую очередь он сам.

Право на волеизъявление, согласно новой норме, не зависит от принадлежности человека к этнической, религиозной, гендерной, возрастной или другой социальной группе.

Для нас сейчас все это само собой разумеется, однако еще 150 лет назад субъектность признавалась^[29] только за взрослыми мужчинами, но не за женщинами и тем более не за детьми: их жизнь почти целиком зависела от воли родителей или супругов. Впрочем, отношение к женщинам как ко второсортным существам до сих пор распространено^[30] и на постсоветском пространстве.

Современные психологи рассматривают^[31] согласие как одно из необходимых условий социально-психологической безопасности личности. Если мы вынуждены взаимодействовать (словесно, физически и тем более сексуально) с кем-то против своей воли, это само по себе является опасной, угрожающей психике ситуацией.

Примеры таких ситуаций:

● врачебные манипуляции, о которых пациента не предупредили или которые совершают вопреки его желанию;

● визит в чужой дом без предварительного согласования;

● договорной брак, при котором молодожены впервые видятся непосредственно на свадьбе.

Фактически во всех этих ситуациях человеку, которого насильно вовлекают в общение, отводится пассивная роль. Такой процесс объективации может обернуться разрушительными последствиями для психики^[32].

Любопытно, что философская трактовка термина «культура согласия»^[33] выходит далеко за пределы не только сексуальных, но и вообще межличностных отношений. Ученые связывают^[34] его появление с нарастающей глобализацией, из-за которой социальные нормы размываются и смешиваются.

В условиях, когда участники диалога (отдельные индивиды, группы или целые сообщества) могут общаться в режиме реального времени, физически находясь на разных континентах, нет универсальных правил «правильного» поведения – слишком велики культурные различия.

Единственная возможность выстроить взаимодействие, которое устроит всех участников, – осознанно относиться к ситуации здесь и сейчас, выражать активное согласие с тем, по какому принципу строится общение и что делают и говорят собеседники.

Примером такого диалога может быть виртуальная группа поддержки (например, материнская), члены которой делятся собственным травматическим опытом, могут выразить друг другу сочувствие, поделиться своими способами выхода из сложных ситуаций. Все это предполагает уязвимость участников, поэтому такие сообщества часто формулируют своды правил поведения в группе.

Как правило, в безопасных пространствах приветствуются формулировки, которые соответствуют принципам ненасильственного общения:

● эмоциональная поддержка участников («Сочувствую вашему горю!»);

● выражение собственных чувств в формате «я-сообщений» («Мне очень жаль, что вам пришлось это пережить»);

● описание собственного опыта («Когда у меня была похожая проблема, мне помогла работа с психологом»);

● предложение посильной помощи («Если хотите с кем-то поговорить, я могу дать свой телефонный номер»).

Недопустимыми обычно считаются:

● осуждение и обесценивание («Вы обыкновенная лентяйка, вот и выдумываете себе проблемы на ровном месте!»);

● советы из «экспертной позиции» («Вам надо просто полюбить себя, и все сразу пройдет!»);

● пассивная агрессия в адрес других участников («Конечно, легче в интернете ныть, чем работать над собой!»).

Предполагается, что человек, который присоединяется к сообществу, согласен с правилами взаимодействия в группе. Озвучивание норм, которые действуют в конкретном месте в конкретное время, позволяет создать сравнительно безопасное пространство для общения.

Однако даже в таких, казалось бы, прозрачных условиях регулярно возникают споры: новые участники осознанно нарушают установленные границы, пользуясь, как правило, стандартным аргументом: «Я же вам добра желаю!». Под видом добра подаются непрошеные оценки и советы в адрес членов или модераторов сообщества.

За подобные выпады обычно предусмотрено наказание – от замечаний до бана. Впрочем, в реальной жизни «доброжелателей» тоже хватает, но уйти от насаждаемых поучений сложнее, чем в сети.

Почему идея согласия встречает сопротивление в обществе

В основе идеи согласия лежит более глубокий принцип либерального индивидуализма. Он включает в себя идею плюрализма и равноценности различных мнений, ценностей и культур^[35]: никакое из мировоззрений не является «более правильным» по отношению к другим. В таких условиях разные люди и общности смогут мирно сосуществовать, только если есть равноправная договоренность, которая устанавливает приемлемые для всех «правила общежития».

У сторонников коллективизма и авторитаризма отсутствие единой или даже «национальной» идеи («единственно правильной»!) может вызвать весьма неприятное ощущение дезориентации.

В 2017 году 40 % россиян, по оценкам «Левада-центра», выступают в пользу «сильной руки» во власти^[36], и их число продолжает расти – в 2020 году таких было уже 49 %^[37]. Как правило, там, где вопрос решается с позиции сильного, согласие тех, кто стоит ниже в социальной иерархии, не учитывается при принятии решений – даже если эти решения касаются их напрямую.

Удивительно ли, что идея о том, что до начала общения следует заручиться согласием его участников (даже если они заведомо слабее), встречает активное сопротивление и на бытовом уровне?

Однако преимущество культуры согласия в том, что, если она принята за базовую норму, каждый человек вправе не только соглашаться на общение, но и отказываться от того, что ему не нравится.

Иными словами, мы можем обозначить свои границы (например: «Не надо на меня повышать голос», «Продолжать беседу в таком тоне я не буду») и прервать общение – или вообще не вступать в контакт, если границы не соблюдаются.

В итоге все остаются в выигрыше: любители пожаловаться на жизненные трудности утешают друг друга, а те, кому это кажется «бессмысленным нытьем», соревнуются в достижениях с единомышленниками.

Базовые принципы согласия

Философ Марина Меняева в диссертации «Культура согласия: сущность, становление, воспроизводство»^[38] называет важнейшие признаки такой культуры:

● мирный путь разрешения противоречий;

● сознательное, добровольное, совместное принятие решений;

● институциональное закрепление согласия как важнейшего регулятора коммуникации.

Принципиально важен также постулат о том, что согласие или несогласие с теми или иными нормами, правилами и ценностями становится для человека способом осознания своего «я».

Культура насилия, в которой главенствует принцип «делай, что приказано», игнорирует и подавляет личность. А культура согласия побуждает к рефлексии – главному механизму духовного развития.

Акт согласия тесно связан^[39] с проявлением доверия, а значит, и с принятием определенных рисков. С одной стороны, согласие с другим человеком – это обязательное условие сотрудничества для достижения общей цели. С другой стороны, давая согласие, мы ожидаем, что партнер по общению будет вести себя согласно договоренности, и, если они неожиданно нарушаются, оказываемся в уязвимом положении.

Именно поэтому тема согласия в сексе привлекает особенное внимание. В других областях (финансовых, экономических, политических и т. п.) риски нарушения договоренностей страхуются с помощью официальных документов и свидетельств.

Интимная же сфера таит в себе множество теневых сторон: открытое обсуждение сексуального опыта табуировано, риски, которые несут партнеры при гетеросексуальном контакте, неравноценны, а в обществе существует множество гендерных стереотипов и заблуждений.

Получается, что для того, чтобы секс был по-настоящему безопасен для партнеров, нужно полностью перестроить отношение общества к вопросам телесности, ответственности за контрацепцию, уважения личных границ при применении различных практик.

Модель таких новых отношений хорошо раскрывается в просветительском видеоролике «Чай и согласие»^[40], который выпустила британская полиция.

Понятно, что нельзя поить человека чаем, если он не хочет пить или лежит без сознания – даже если до этого вы уже пили вместе чай или он пил чай со множеством разных людей. Почему же это перестает быть очевидным, когда речь заходит о сексе?

Пора признать, что во всех сферах жизни новые нормы общения давно стали реальностью. Невиданная раньше доступность кого угодно кому угодно в любое время вынудила людей выстраивать новые границы виртуального и реального взаимодействия. Согласие уже давно не опция по умолчанию (раз оказался в зоне досягаемости, значит, согласен на разговор), а отдельный акт доброй воли, который нужен всякий раз, когда контакт возобновляется или переходит на следующий уровень близости.

Хороший пример – фраза «Тебе удобно говорить?», появившаяся в эпоху мобильной связи.

Во времена, когда телефонный разговор был привязан к конкретному месту – дому или работе, где был установлен проводной аппарат, – сам факт того, что собеседник взял трубку, уже означал согласие на разговор. Сегодня, когда звонок может застать нас где угодно, вопрос о согласии на общение становится необходимым элементом телефонного этикета.

Более того, при переходе в личном общении на тему, которая может ранить или обидеть собеседника, отсутствие фразы вроде «Тебе сейчас удобно об этом говорить?» все чаще расценивается как грубое нарушение границ.

Мир изменился и продолжает меняться. Глобализацию, информатизацию и гуманизацию общества уже невозможно отменить: они влияют на все сферы жизни.

В новой парадигме целью человечества становится не воспроизводство идеальных винтиков общества, живущих «как положено», хотят они того или нет, а воспитание чувства внутренней свободы и творческой реализации каждого человека^[41]. А это невозможно без взаимного уважения к волеизъявлению и мировоззрению других людей.

Анастасия Бабаш
«Задержитесь после пары»: нужно ли запретить любовь и секс студентов с преподавателями?

Сексуальные скандалы в вузах России и за рубежом то и дело мелькают в новостной ленте, а соцсети в ответ неизменно сотрясает буря гневных комментариев. Внеклассные отношения преподавателей и студентов – этическая серая зона: непонятно, как оценивать их с моральной точки зрения. Почему так сложно формализовать нормы отношений в университетах, что об этом говорят философы и каковы основные аргументы за и против?

Согласно статистике Pornhub 2014 года^[42], преподаватель – самая сексуальная профессия, опередившая даже медсестер и полицейских (в 2020-м порнороликов по тегу teacher на сервисе 14 000, а по запросу nurse – 11 355). На форумах пользователи обсуждают, что делать с влюбленностью в молодого преподавателя и как выстраивать отношения, если он ответил взаимностью.

Многие так или иначе сталкивались с любовными отношениями преподавателей и студентов, и не всегда это однозначно хорошие истории: у кого-то знакомый преподаватель женился на студентке и счастлив в браке – но есть истории о сексуальном насилии, манипуляциях и даже убийстве.

Из-за таких полярных сюжетов писать и размышлять про любовь и секс между преподавателями и студентами сложно: личные истории и сильные эмоции затрудняют поиск рациональных аргументов. Это одна из причин, почему существует так мало научных статей от философов и этиков на эту тему.

Но все же давайте попробуем взвесить и сравнить аргументы тех, кто одобряет любовь и секс между преподавателями и студентами, и тех, кто запрещает, – чтобы наконец поставить запятую в предложении «разрешить нельзя запретить».

Разрешить, нельзя запретить

Этика заботы: неравноправное не значит нездоровое

Если мы взялись проанализировать этичность отношений между преподавателями и студентами, то первое, что нужно сделать, – отделить в этих отношениях те аспекты, которые проблематичны сами по себе и могут возникнуть не только в университете, от тех, которые специфичны именно для образовательных институций.

Современный американский философ Эндрю Кания предлагает^[43] посмотреть на такие отношения, построенные по принципу взаимного согласия. Предположим, что романы преподавателей со студентами обходились бы без насилия, сексуальных домогательств, принуждения, обмана и измен (по отношению в том числе к третьим лицам, например к партнерам преподавателя и/или студента) – ведь все это может происходить между любыми другими людьми и вне университетской иерархии. Разве плохи счастливые отношения сами по себе?

На эти аргументы обычно возражают, что насилие и домогательства случаются чаще в отношениях людей, стоящих на разных ступенях иерархии, потому что они изначально построены на неравноправии.

Но Эндрю Кания напоминает, что «неравноправные отношения» вовсе не значит «нездоровые», ведь они не только типичны, но и нормальны для человеческого сообщества.

И хотя они действительно создают почву для злоупотреблений, но они могут быть иерархичными и при этом мирными, заботливыми и ненасильственными:

● во-первых, мы сталкиваемся со множеством вертикальных отношений в своей жизни. Это и родитель – ребенок, босс – подчиненный, психотерапевт – клиент, и даже в любовных отношениях бывают периоды, когда один партнер может зависеть от другого материально или психологически. Мы не заявляем, что такие отношения всегда нездоровы сами по себе просто потому, что они происходят в иерархическом контексте;

● во-вторых, не каждый, кто имеет власть, обязательно будет использовать ее, чтобы принудить к сексу тех, кто ниже по статусу.

Поэтому нам нужно не уничтожать вертикальные отношения, а учиться строить их здоровыми – об этом часто напоминают исследователи, которые занимаются этикой заботы.

Американская психологиня и одна из основательниц этого этического направления Кэрол Гиллиган говорит^[44], что в современном индивидуалистическом обществе мы воспринимаем всех людей по умолчанию как уже сформировавшихся, самостоятельных и готовых брать ответственность за самих себя. Именно про таких индивидов писал философ Иммануил Кант и разработал соответствующий им набор этических правил.

Но на деле мы редко находимся в этом «идеальном» самодостаточном состоянии: чаще всего мы зависимы и несамостоятельны – по крайней мере, в чем-то. Детьми мы зависим от родителей, взрослыми мы зависим от заботы близких, полагаемся на экспертные мнения, вверяем себя чужим обещаниям и рассчитываем на поддержку своего сообщества.

Всю свою жизнь мы заботимся о ком-то и кто-то заботится о нас – это создает взаимную зависимость и эмоциональное неравноправие, но это не значит, что нужно избегать таких отношений, клеймя их как морально неправильные. Вместо этого Гиллиган призывает разрабатывать этику, которая не отрицала бы, а учитывала нашу зависимость друг от друга.

Мы не всесильны, не можем все контролировать и всегда быть разумными: нам нужно учиться и заботе, и особенно ее принятию. Современная этика заботы учит распознавать свои потребности и нужды других, просить помощи и давать в ответ то, что необходимо другим, не используя при этом их зависимое положение.

Отношения между преподавателями и студентами – лишь один из множества вариантов, где такая этика была бы полезной. Вместо того чтобы обличать академическую иерархию и подозревать институции в эксплуатации, обоим участникам таких неравноправных отношений можно было бы научиться выстраивать здоровую связь друг с другом, даже находясь в разных позициях.

Опыт прошлого: любовь как метод обучения

Если покопаться в трудах и биографиях философов прошлого, то можно заметить, что те не очень-то переживали из-за своих внеклассных отношений со студентами, а иногда даже их поощряли.

Современная американская философиня Дэниела Лейн описывает в эссе^[45] любовь Сократа к Алкивиаду, историю страсти длиною в жизнь между средневековым теологом и философом Пьером Абеляром и его ученицей Элоизой и роман между уже известным философом и преподавателем Мартином Хайдеггером^[46] и 19-летней студенткой Ханной Арендт, которая позже станет не менее известной немецко-американской мыслительницей.

Больше всего внимания она уделяет истории Сократа и Алкивиада, о которой можно прочитать в платоновском диалоге «Пир». Описывая ее, Лейн предлагает пересказать сюжет на современный лад – и по первому впечатлению эта история звучит абсурдно и даже абьюзивно.

Итак, представьте, что вы – самый популярный, умный, богатый, красивый студент в городе. И тут появляется пожилой тип, который молча следует за вами по пятам и наблюдает за всем, что вы делаете. Когда вы наконец вызываете его на разговор, тот признается, что он профессор философии и только он один любит вас по-настоящему, а не из-за денег, славы и красоты.

В современном мире такого преподавателя осудили бы и отправили в отставку – но не в Древней Греции.

А все потому, что шокирующий нас сегодня институт педерастии в то время считался нормальным. Такие отношения помогали юношам повзрослеть, научиться вести себя в обществе, а также укрепляли армию и содействовали в политике.

Так что Алкивиад совсем не удивился заявлению Сократа. Он был шокирован и расстроен другим: Сократ вел с ним философские беседы, обучал всему, что знал, – в общем, делал все то, что обычно старший любовник делал по отношению к младшему в Древней Греции. Кроме одного: он не пытался заняться с ним сексом. Почему тогда Сократ признается в любви и ухаживает? Может, он все-таки не любит Алкивиада? Сократ объясняет, что это не так. Он действительно любит молодого человека и ценит его физическую красоту – но ведь она не так важна по сравнению с красотой духовной, которая открывается влюбленным по мере изучения философии.

«Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды. ‹…› И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать самое прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели».

Платон, «Пир»

Это слова Диотомы, учительницы Сократа, которая была уверена^[47], что путь к истине начинается с сексуального желания и даже похоти: сначала мы влюбляемся в прекрасные тела, затем открываем для себя красоту души и только потом познаем прекрасное вообще. Таким образом, эрос и мудрость тесно связаны, поэтому обучения не может быть без любви.

Лейн пишет, что диалог Платона напоминает нам об одной истине, которую сейчас очень не любят обсуждать: между учителем и учеником в принципе не могут существовать стерильные и четко регламентированные отношения.

Учитель существует не для того, чтобы сухо пересказывать материал (особенно сегодня, когда с этим гораздо лучше справляются гугл и википедия). Его роль в том, чтобы заражать интересом, разжигать любопытство, показывать удовольствие от познания и своим личным примером демонстрировать, каково это – любить учиться.

Также нужно помнить, что учитель – человек, а значит, он сомневается, совершает ошибки и не знает всего на свете, но искренне любит свой предмет и готов учиться вместе с учениками. Открытость, уязвимость и даже интимность отношений, которые создаются в процессе совместного познания, конечно же, могут вызывать влюбленность – и это нормально.

Впрочем, далеко не все преподаватели ведут себя как Сократ, отказываясь от плотского влечения. Чаще мы встречаем истории, в которых секс все-таки случается. Если почитать историю любви уже упомянутых Абеляра и Элоизы^[48], переписку Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт^[49] и вспомнить открытые отношения французских философов Жан-Поля Сартра и Симоны де Бовуар со своими студентами Ольгой Казакевич, Бьянкой Ламблен, Натали Сорокиной и Жак-Лораном Бостом, то можно заметить, что все они проявляли любовь не только платонически.

Абеляр за это поплатился: дядя Элоизы, узнав про их отношения, ночью его кастрировал (такие нравы были в средневековой Европе).

В эпоху, когда жили Хайдеггер и Арендт, Сартр и де Бовуар, подобные отношения университеты прямо не запрещали, а сами философы считали допустимыми. Что изменилось? И вообще, что такого ужасного в этих отношениях, если в них нет места насилию и все происходит по взаимному согласию?

Разрешить нельзя, запретить

Проблема согласия: возможно ли оно в иерархии?

Первое, о чем говорят философы, которые выступают за запрет отношений студентов с преподавателями, – это проблематичность согласия в них^[50]. Например, американская философиня Дидри Голаш сомневается, что студентка Элоиза была способна дать осознанное согласие на отношения и секс со своим преподавателем Пьером, поскольку находилась в зависимом от него положении.

Это значит, что в случае ее отказа слишком многое могло быть поставлено на кон: расстроенный Пьер мог бы занижать ей оценки, не давать высказаться в классе, хуже относиться и т. д. Да и сам Пьер (даже если он вправду никоим образом не давил на Элоизу и пообещал ей и себе, что в случае отказа не станет на нее злиться) вправе сомневаться: а вдруг Элоиза соглашается на отношения не потому, что влюблена, а потому, что ждет на экзамене оценку получше?

Эта ситуация похожа на ту, что описывает Андреа Дворкин^[51] и другие радикальные феминистки: в патриархальном обществе, где мужчина имеет большую власть, женщина не может дать осознанного согласия на секс, поскольку она перманентно находится в зависимом положении от мужчины.

Слишком многое она может потерять, если откажет: с ней могут развестись (и это испортит мнение общества о ней), бросить и оклеветать, лишить денег, усложнить поиск работы.

Далеко не все готовы принять такую радикальную идею – как и идею о том, что студент в принципе не может дать осознанного согласия преподавателю. Многие философы склонны к более умеренной позиции: на возможность осознанного согласия студента влияет множество факторов – это и разница в возрасте между преподавателем и студентом, и то, насколько дружеские или, наоборот, формальные отношения между ними, и т. д. И даже американский этик Николас Диксон, который не поддерживает отношения между преподавателями и студентами, признает, что следует искать другие, более убедительные аргументы^[52].

Проблема объективности: влюбленность затуманивает разум

Еще большая проблема в теме внеклассных отношений преподавателей и студентов, как считает вышеупомянутый Диксон, – объективность отношения влюбленного преподавателя к своему студенту (вернее, ее отсутствие). Конечно, можно возразить, что преподаватель может вести себя профессионально и не допускать фаворитизма в аудитории. Кроме того, существует множество способов борьбы с проблемой «любимчиков», которые помогают не только в случаях любовной связи: например, можно шифровать письменные работы и проверять их, не зная, кто автор, распределять студентов по группам рандомно и т. д.

И все-таки, влюбившись и вступив в отношения, как полагают некоторые философы и психологи, мы не можем контролировать свое подсознание. А это значит, что мы можем вести себя неадекватно по отношению к возлюбленному, несмотря на наш профессионализм.

Поэтому многие считают, что преподаватель должен отказаться работать в группе, в которой учится воспламенивший его сердце студент, или перевести студента в другую группу, или подождать с признаниями, пока студент не закончит курс.

Но защитники любовных отношений между преподавателями и студентами обычно отвечают, что такие решения несправедливы: перевод или отказ преподавать может поставить под удар карьеру преподавателя, а ни в чем не повинные студенты, которым просто не посчастливилось оказаться в одной группе с влюбленным сокурсником, несправедливо лишаются возможности учиться у конкретного преподавателя.

Этот спор – сложный и должен учитывать контекст и все детали ситуации. Его тяжело вести на абстрактном уровне, и крайне трудно предложить одно-единственное правильное решение. Как и в случае с любыми другими человеческими отношениями, такого решения попросту нет, ведь слишком много всего нужно учитывать.

Возраст, гендер, предрассудки: что еще осложняет влюбленность в университете

Вот неполный список особенностей отношений студентов и преподавателей, которые затрудняют возможность реализовать их без давления и на условиях равноправия.

Возраст

Мы подсознательно проще относимся к отношениям между только что закончившим вуз преподавателем и студентом на последнем курсе, между которыми всего-то пара лет разницы. И куда недоверчивее смотрим на внезапно вспыхнувшую любовь между 50-летним деканом и 18-летней первокурсницей. Нам очевидно, что человек с большим опытом находится в более выгодной позиции, что открывает простор для манипуляций. Может, стоит ввести какой-то возрастной порог, за которым отношения можно считать табуированными?

И снова все неоднозначно. Мы порицаем любовные отношения между взрослым и ребенком – это понятно. Но как только ребенок превращается в подростка, начинаются сложности.

Юридически 18-летие в паспорте меняет все, но психологически все гораздо сложнее. Возраст согласия на секс в разных странах колеблется от 12 до 19 лет, и нет никакой волшебной цифры, после которой человек – раз! – и готов нести ответственность за свои поступки и понимать, в какие отношения вступает. У каждого собственный путь: можно быть взрослым и самостоятельным в 15 лет и не быть готовым к отношениям в 35.

Кроме того, стоит помнить, что разница в возрасте у партнеров существует не только во взаимоотношениях между преподавателем и студентом. Множество пар с разницей в возрасте 10, 20 и больше лет познакомились в других обстоятельствах – и мы не запрещаем такие отношения просто на основании возраста партнеров.

И уж тем более разница в возрасте (или ее отсутствие) не гарантия того, что отношения сложатся удачно или обречены на провал.

Гендер

Мы не живем в справедливом и равноправном обществе, и гендерные роли по-прежнему давят на нас. Даже когда пишешь статью про любовь и секс между преподавателем и студентом, в голове возникает стереотипный образ пары: преподаватель-мужчина и студентка-девушка. Но любовь и секс случаются и между преподавательницей и студентом, а также между преподавателем и студентом и между преподавательницей и студенткой.

Гендер, безусловно, влияет на наше отношение к «университетским» парам.

Согласно исследованию Кэтрин Доллар, Андреа Перри и других, проведенному в 2004 году среди студентов (и которое впоследствии подтверждалось другими учеными), наиболее толерантно воспринимаются пары женщина-преподавательница и парень-студент^[53]. Такие отношения кажутся людям более близкими к идее взаимного согласия, они считают, что в них минимальна вероятность принуждения.

Хуже всего относятся к паре мужчина-преподаватель и парень-студент. Ничего нового: размышляя про допустимость любви и секса между преподавателями и студентами, мы используем те же гендерные стереотипы, что и в других областях жизни.

Более того, гендерные предубеждения влияют не только на то, как мы будем оценивать такие отношения, но даже на то, как мы в принципе относимся^[54] к преподавательскому профессионализму мужчин и женщин, а также на то, как сами преподаватели оценивают^[55] своих студентов в зависимости от их гендера. Сейчас с этим активно пытаются бороться, но мы все еще далеки от постгендерного общества, а потому, размышляя над этикой отношений преподаватель – студент, стоит учитывать и эти особенности.

Прочие предрассудки

Если бы я писала эту статью в США, то наверняка бы обсудила и то, как раса преподавателя и студента влияет на нашу оценку таких отношений. Об этом меньше исследований, но расовые стереотипы пронизывают все наше общество и, конечно, не могут не влиять на моральные оценки поступков.

Отношение общества

Уже упоминавшийся американский этик и философ Николас Диксон также напоминает, что стоит учитывать и то, какая атмосфера в коллективе и как такие отношения повлияют на дальнейшие карьеры преподавателя и студента^[56].

Предположим, преподаватель влюблен в свою студентку и их отношения, построенные на взаимном согласии и уважении, начались, когда студентка уже окончила его курс и в дальнейшем у них не планируется общих предметов. Диксон уверен, что, даже несмотря на это, люди могут совершенно неправильно полагать, что этой студентке преподаватель все-таки завысил оценку, потому что она всегда ему нравилась.

А о преподавателе будут думать, что раз он сошелся со студенткой, то в целом склонен к неформальным отношениям с учениками и эта ситуация либо может повториться в дальнейшем, либо он склонен заводить любимчиков.

Диксон соглашается, что все это – чудовищные стереотипы и лучше не обращать на них внимания. Но, к сожалению, мы живем не в идеальном обществе. То, что думают люди, может мало волновать влюбленных, но это способно повлиять на их дальнейшую карьеру. Именно эта причина, по мнению Диксона, делает такие отношения нежелательными, поэтому он призывает университеты к тому, чтобы запрещать любые внеклассные отношения.

Психологическая проблема выхода из иерархии

Не стоит забывать и про доводы психологов и психотерапевтов. Отношения между преподавателями и студентами чаще всего развиваются не вопреки, а благодаря их иерархической форме.

Как и в отношениях психотерапевта с клиентом, влюбленность студента в преподавателя может быть переносом на него детских эмоций, связанных со значимыми взрослыми. Такая любовь может оказаться попыткой студента «добрать» родительского одобрения и принятия, которых ему не хватило в прошлом.

От преподавателя мы ждем, что он или она будут бескорыстно помогать нам развиваться, давать новые знания и заинтересовывать своим предметом. Мы влюбляемся не в живого человека со своими проблемами, личными интересами, корыстью и темными сторонами, а в социальный образ учителя.

Нечто похожее происходит и в обратную сторону: взаимность преподавателя может оказаться контрпереносом. От студента мы ждем искреннего интереса и восхищения, даже наивности – но можем спутать радость от наблюдения за стремлением молодого человека к знанию с влюбленностью.

Вступая в реальные отношения, люди выходят из ограниченных социальных ролей и вынуждены сталкиваться с другими сторонами личности партнера. Не все к этому готовы.

А сохранять динамику взаимосвязи учителя и ученика в личных отношениях – значит строить все те же вертикальные отношения. Но если роли учителя и ученика регламентируются властью университетской иерархии, то что будет заставлять людей держаться иерархии в «свободной» зоне? Есть шанс, что все это обернется насилием.

Впрочем, необязательно. Такие отношения случаются не в стерильном философском мысленном эксперименте, а в реальной жизни, и каждый случай заслуживает отдельного рассмотрения.

⁂

Итак, где в предложении «разрешить нельзя запретить отношения преподавателей и студентов» вы бы поставили запятую? Как бы нам этого ни хотелось, единственного правильного ответа нет.

Мы не можем предугадать успех или неудачу отношений, а также то, как они отразятся на участниках. Потому стоит прислушиваться и к преподавателям, и к студентам и понимать, что и те и другие – люди, а люди склонны совершать ошибки. И влюбляться.

Но стоит обратить внимание и на общество: оно само проблемно, подвержено сексизму, гендерному неравенству и стереотипам. И пока отношения людей в обществе не станут свободны от насилия, отношения в университетах будут все так же неоднозначны.

Раздел 2
Насилие в отношениях

Насилие в отношениях – недопустимое зло, но просто согласиться с этим утверждением недостаточно: наша культура пропитана агрессией, в том числе неосознанной. Казалось бы, что может быть человечнее борьбы с харассментом – но почему тогда это явление вызывает такие ожесточенные споры? И действительно ли все те напряженные ситуации в семейной жизни, которые мы привыкли считать обычными, хоть и не идеальными, полны скрытого абьюза?

Эта глава посвящена проблемным точкам в наших отношениях. Достаточно ли не бить и не унижать человека вербально, чтобы быть уверенным, что все нормально? Нет, если вы пренебрегаете нуждами партнера. Это называется неглект, и он может быть даже самонаправленным. Или возьмем позицию жертвы: почему на Западе все реже используют это слово, предпочитая термин survivor – «выживший»? Дело в том, что сам ярлык жертвы оказывает негативное влияние на человека не только в том плане, что ослабляет получившего психотравму, – такое позиционирование еще и превращает статус жертвы в извращенную привилегию, которая санкционирует уход от ответственности и нецивилизованное обращение с обидчиком, превращая пострадавшего в агрессора и замыкая круг насильственных действий.

Неудивительно, что повышенное внимание общества к абьюзу вместо гармонизации отношений все чаще приводит к отчуждению: полный отказ от них некоторым начинает казаться весьма привлекательным. Ведь что еще делать, если абьюз везде, а мы недостаточно подкованы в психологии, чтобы выработать новые практики, полностью свободные от подчинения и принуждения?

Елена Леонтьева
Изображая жертву: почему борьба с харассментом приводит к эскалации насилия

Сегодня мало у кого поворачивается язык сказать, что борьба с насилием в самых разных его проявлениях – это что-то дурное. Тем не менее у нее есть и другая, довольно опасная сторона: проблема в том, что быть жертвой иногда выгодно. С другой стороны, отсутствие агрессии не всегда можно считать счастливым финалом, поскольку бездействие вполне может быть завуалированной формой насилия.

Необходимость осмыслить эти явления долго дремала в глубине бессознательного, защищенного культурными и религиозными нормами, веками складывающимися отношениями силы (доминирования) и слабости (подчинения). А теперь эта потребность актуализировалась и открыла период длительной тревожной неопределенности и эмоциональной нестабильности.

Психология и психотерапия непрестанно занимаются осмыслением насилия, страха и агрессии, делая все ту же старую религиозную работу по осознанию человеческой греховности, но в новых, обнадеживающих интерьерах.

Разрушение привычных иерархий в обществе

Схема «доминирование – подчинение» традиционно была базой для построения общества: насилие государства над гражданами, одних государств над другими, предприятия над работниками, учителей над учениками, родителей над детьми, мужей над женами – все это было естественным в вертикально структурированном обществе.

Но теперь естественная иерархия трещит по швам: вертикаль власти и принципы естественного доминирования размываются идеями системности, горизонтальных связей, равенства, партнерства, самоорганизации и т. д. Сама идея доминирования кого-то над кем-то подвергается сомнению и объявляется насилием.

Мы начинаем понимать насилие не как условие существования социальной системы или общественный договор, а как нежелательное и устаревшее психологическое явление (сделаем стандартную оговорку, что говорим только о западной культуре).

Вместо порядка, в котором младшее поколение перенимает опыт у старшего (по Маргарет Мид, это называется постфигуративной культурой), воцаряется культура, в которой мудрость старших не ценят. В новой системе (префигуративная культура) оказывается, что старшие должны учиться у младших – причем не только использованию гаджетов, но и новой психологической культуре. А без освоения психологии родители получают формальные отношения с детьми: лишенные близости и основанные только на долге.

В более радикальном варианте такого подхода старшие поколения подвергаются атаке с целью отобрать у них власть, а их опыт отрицается как безнадежно устаревший – и даже опасный.

Интенсивно уничтожаются старые формы знаний (мудрость старших), это заметно в типичных жалобах родителей на то, что у детей мало мотивации к обучению в традиционной форме, а система образования безнадежно отстала от жизни.

При этом младшие поколения обладают иначе организованным знанием, сжатым в более крупные единицы. Только за счет такого сжатия можно вместить в себя то огромное количество информации, которое нас сейчас окружает. Кажется, что ролик на ютубе стилистически сильно отличается от академического знания и книги, взятой в библиотеке, – но только до того момента, когда вам нужно будет изложить на ТЕD смысл своей диссертации за 15 минут. Да и на самой защите вам дадут столько же времени.

Получается, что дети и родители становятся равноценными субъектами знания, между которыми теоретически возможен либо полный разрыв, либо равный обмен информацией при условии диалога и готовности к развитию и трансформации.

Как трансформируется понятие равенства

Равенство и партнерство в теории – простые концепты. Но если рассматривать их не как абстрактные принципы, а как реальные психологические процессы, они окажутся невероятно сложны.

Чтобы реализовать равенство, необходима развитая культура договоренностей, а также наличие зрелых субъектов, готовых ради договора о партнерстве прилагать массу невероятных усилий, планомерно обнаруживая собственные ограничения и агрессию, свое бревно в глазу.

Поскольку эти усилия так тяжелы, многие выбирают насилие как отказ от развития, трансформации и эволюции. Семейным психологам отлично известно, как много борьбы в обыденной жизни современной пары, исповедующей партнерские отношения, насколько сложно реальным людям воплотить требования партнерства и какого уровня личностного развития оно требует. Без регулирующей роли государства (семейного права, органов опеки, справедливых судов и сбалансированных законов) равное партнерство скорее исключение, чем правило: люди по-прежнему не умеют договариваться даже с самыми близкими.

На семейной терапии хорошо видно, как один из партнеров тормозит в этом усилии, выбирая насилие, оборонительную позицию или стагнацию, предпочитая развод развитию, – и очень часто такой человек выбирает позицию жертвы.

На самом деле, несмотря на то что идеи равенства и ненасилия кажутся нам безусловно ценными, все еще непонятно: возможно ли в принципе такое устройство человеческих отношений, в которых нет постоянной борьбы за доминирование? Можно ли воспитать ребенка без насилия – или это чревато его ранней гибелью либо формированием человека без уважения к нормам и границам? Можно ли добиться от граждан осознанного поведения в опасное время – или без регулирования, штрафов и военных не обойтись?

Можно сказать, что мы находимся на стадии культурно-биологического эксперимента – и многие из нас это осознают.

Почему смена парадигмы насилия начинается с семьи?

Многие большие изменения начинаются в сердцевине человеческого: в семье – базовом биологическом договоре. Вот и в авангарде культурных сдвигов в парадигме насилия оказались женщины и дети.

Специалисты говорят, что семья сегодня претерпевает масштабный кризис и, может быть, вот-вот исчезнет в ее традиционном моногамном виде. Моногамия, как заметил Ф. Энгельс в классической работе «Семья, частная собственность и государство», «совпадает с порабощением женского пола мужским».

Вместе с исчезновением моногамии и «порабощения» главными на сцене семьи становятся представители иерархического «низа»: мать и ребенок, а значение материнства и интерес к нему резко возрастают.

Отношения матери и ребенка – центральная тема всей психологии второй половины ХХ века, и работа психологов над ней сильно повлияла на то, как мы видим сегодня практики родительства и как смотрим теперь на иерархию и насилие. Теперь уже дети активно борются с родителями – и у них получается.

Стремление к равенству и психологическому здоровью (идеалом родительства на данный момент является воспитание психологически здорового ребенка, счастливого и уверенного в себе) поставило задачу отказа от физического и психологического насилия как средства воспитания и естественного доминирования. Детей больше не бьют, смена этой нормы произошла за одно поколение.

При этом огромное количество родителей обращаются к психологам в растерянности от того, что их дети не слушаются и не боятся, а проявляют индивидуальность: как с ними сладить и воспитать их приличными людьми, если из инструментов у тебя теперь только собственный пример, принятие и забота?

Дико выглядит, когда представители органов правопорядка колотят граждан своей страны, когда им приходит в голову демонстрировать свои эмоции, – все потому, что уже выросло поколение людей, не привыкшее к тому, чтобы их били.

То есть общество по отношению к людям решает ту же задачу, что родители по отношению к детям. Однако, предполагаю, что решение если и будет найдено, то только в поле семьи и детско-родительских отношений.

Почему дети и женщины – главные борцы с насилием?

Мы наблюдаем, как меняются отношения родителей и детей. Дети, а не парные отношения стали главной ценностью семьи: сейчас нормой считаются долгое грудное вскармливание, совместный сон, посвящение родителей в «тайны» детей и их школьную жизнь (ох уж эти родительские чаты!).

Дети дружат с родителями и не стремятся поскорее покинуть отчий дом после окончания школы. А самое главное – не чувствуют страха перед родителями: иерархия семейных ролей уходит в прошлое. В современных детях гораздо меньше страха перед всеми иерархическими фигурами: не только перед матерью и отцом, но и перед учительницей, а позже начальником, президентом и т. д.

Матери мучительно ищут ответы на вызовы современного родительства, пытаясь уйти от вертикального доминирования, от власти страха, потому что он разобщает, а мы хотим любви, близости, понимания и хороших отношений, которых многим не удалось создать с собственными родителями. Требования хороших отношений входят в противоречие с властью и насилием – и родители все чаще от них отказываются.

Женщины лидируют и в психологии, и в педагогике и являются основными потребителями психологической культуры. Чтобы стать «хорошими» матерями (и даже «идеальными» – нарциссическая культура верит, что это возможно), женщины активно развиваются психологически: осознание себя, стремление к глубоким личностным изменениям, проработка своих негативных психологических паттернов, овладение психологическим дискурсом в целом совершенствуют психологическое оружие и защиту. Именно матери открывают глаза мужчинам на психологические механизмы воспитания детей и в этом смысле отчетливо доминируют.

Мужчины более склонны использовать опыт своих семей в качестве образца, но он оказывается безнадежно устаревшим. Отцы как будто «ничего не знают о мире» и часто теряют с детьми контакт очень рано, не находя иных инструментов, кроме «я твой отец – слушайся меня!».

Но условия участия мужчин в воспитании детей меняются. Классическая схема «я зарабатываю, ты воспитываешь» все чаще заканчивается разводом, не удовлетворяя потребности в эмоциональной близости и психологическом развитии пары и семьи.

Норма партнерства диктует мужчинам развивать свойства, традиционно считавшиеся женскими: учиться понимать свою и чужую эмоциональность, контролировать ее, одновременно сохраняя мужскую твердость и бесстрашие. Теперь мужчины должны иметь близкие отношения с детьми – и часто сами к этому стремятся.

Зачем культуре насилие?

В гуманистической философии есть идея убывания насилия в культурной эволюции человека и человечества. Исследователи измеряют численность убийств в разные исторические периоды и приходят к оптимистичным выводам: убиваем мы все реже и реже. Однако неясен ответ на вопрос: это эволюционирует человек, становясь менее склонным к насилию, – или же эволюционируют формы насилия, становясь более изощренными? Так называемый электронный фашизм^[57] – яркий пример эволюционно новой, хотя и предсказанной Оруэллом и Хаксли формы насилия через тотальный контроль и отказ от тайны личной жизни.

Ядерное сдерживание и современные военные технологии поставили предел традиционному физическому насилию, относительно ограничив масштабные военные конфликты, которые в течение тысячелетий составляли основное содержание человеческой истории. Теперь вести войны на территории западных стран – дурной тон: мощь ВПК обращается на страны с неустойчивой государственностью.

На первый план выходят новые методы насилия, во многом являющиеся психологическим оружием: цветные революции, гибридные войны, политика соцсетей, фейковые новости и панические атаки в масштабах планеты.

Когда мы оказались на той ступени эволюции, на которой стало возможным эффективно уничтожить всю человеческую популяцию, нам пришлось совершенствовать свое психологическое оружие, манипулируя реальностью и сознанием. Однако периоды хаоса и неопределенности всегда заканчиваются новым порядком. Как это происходит?

Одно из самых смелых обобщений о природе насилия сделал Рене Жирар, выдвинув идею жертвы и жертвоприношения как естественного механизма регуляции внутривидовой агрессии Homo.

Жирар считает, что нам необходимы регулярные жертвоприношения, чтобы удовлетворяться и сдерживать свою склонность к эскалации насилия: Авраам принес в жертву Исаака, евреи – Христа, страшные войны ХХ века, холокост и ядерная атака США на Японию принесли в жертву миллионы жизней.

Но прививки ХХ века очевидно больше не действуют. Возможно, нам пора принести новые жертвы? Но их же сначала надо выбрать.

Что или кого мы принесем в жертву: свободу передвижения и тайну личной жизни, семейные ценности, целые политические режимы, любимых знаменитостей? Можем ли мы обойтись без жертв или в этом наша природа неизменна?

Опасно ли равенство?

Если ХХ век дал женщинам равенство в праве на труд и гражданское самоопределение, то XXI век разрушает незыблемость брачного договора, освобождая женскую сексуальность и открывая женщинам дорогу в политику и бизнес. Именно женщины выступают против роли жертвы физического и психологического насилия, заставляя общество пересматривать основы психологического доминирования. Популярность движений против домашнего насилия и неравенства в разных сферах жизни только набирает обороты и в основном продвигается женщинами или небинарными персонами – в общем, теми, кто отвергает традиционные «мужские» модели власти, основанные на силе.

Но, к сожалению, в недрах феминизма и движения за права женщин пока не возникло удовлетворяющего всех ответа на вопрос о том, каким именно должно быть равенство и партнерство, чтобы учитывать интересы всех сторон. Поэтому борьба за права часто выглядит враждебно. А враждебность, в свою очередь, провоцирует насилие – и круг замыкается.

Мужчины приспосабливаются к новой ситуации достаточно быстро, осваивая традиционно «женские» способы соблазнения и манипулирования и становясь «внезапными и непредсказуемыми»^[58]. Те же, кто настаивает на мужском доминировании, используя домашнее насилие, все чаще остаются без семьи.

Алкоголизм и зависимое поведение стремительно выходят из моды, и желающих «спасать» зависимых мужчин становится меньше. Ну, а сказочных «настоящих» мужчин больше не существует: даже Джонни Деппа дома поколачивают. Возможно, традиционно «мужское» поведение – та жертва, которую мы готовы принести ради нового консенсуса?

Согласно гипотезе Рене Жирара, мы находимся в опасной ситуации, когда женщины, мужчины и дети становятся практически равны. Звучит противоречиво: где опасность, если они равны? Однако именно равные соперники склонны конкурировать и бороться за доминирование. Именно поэтому многие пары сейчас разрушаются: не выдерживают конкуренции друг с другом и борьбы за власть.

По Жирару, устранение традиционных различий и преимуществ приводит к кризису, а значит, и к всплеску насилия: «Итак, общество находится в глубоком кризисе различий. Все протагонисты занимают одинаковые позиции по отношению к одному и тому же объекту ‹…›. Сначала каждый считает себя способным овладеть насилием, но овладевает всеми протагонистами по очереди само насилие ‹…› ввергая их в процесс ‹…› взаимности насилия…»^[59]

Всеми овладевает насилие? Но ведь кажется, мы живем болееменее безопасно. Однако в 2020 году становится очевидно, как хрупка эта безопасность и как легко возвращается власть страха, жесткие границы между государствами и людьми, вражда и вооруженные столкновения.

Пандемия отчасти решает проблему «кто виноват и кого бить»: разгул ужасного вируса вернул людям страх перед чем-то иным – неуловимым и непредсказуемым заместителем высших сил, которые ограничат бесстрашие современности. Теории заговора спасают от неопределенности, возвращая веру в контроль людей над миром: уж лучше кровавая борьба с плохими, злыми или могущественными людьми, чем бесплодная – с чем-то иным, не подконтрольным нашей воле.

В конечном итоге мы все постоянно чего-то боимся и склонны к психологическому насилию, осознаем мы это или нет. Не осознающие и не признающие своей агрессии люди – довольно опасные существа: «С Библией в руках и с камнем за пазухой». Классик немецкой психиатрии Эмиль Крепелин описывал этими словами больных эпилепсией, однако посмотрите вокруг: сейчас все больше людей чувствуют на себе «белое пальто»^[60]. Открыто признавать собственную агрессию в современном мире могут позволить себе лишь те, кто не боится ответственности.

От «психологии жертвы» до обвинения насильника

Мы не можем произвольно изменить способ мышления и свою психологию – это творческий и постепенный процесс. Мы противоречивы, в нашем мышлении есть черты и сознания магического (главный признак – расщепление на добро и зло), и более сложно устроенного современного мозаичного сознания. Поэтому, исследуя по-новому основы психологического доминирования, мы все еще пользуемся старыми полярностями: «доминирование и подчинение» или «насильник и жертва».

ХХ век выдвинул идею, что существует отдельный психотип жертвы и особая «психология жертвы»^[61], – она разрабатывалась в криминологии, в анализе поведения преступников.

Изучая уголовные дела об изнасилованиях (а это очень сложные с точки зрения квалификации дела), криминологи обнаружили, что жертва часто оказывалась на месте преступления будто бы намеренно. Например, выяснились истории вроде этой: подвергавшаяся множественным групповым изнасилованиям мигрантами молодая женщина часто ходила гулять по вечерам мимо строек в короткой юбке. ХХ век допускал идею о том, что такая женщина может бессознательно желать быть изнасилованной – то есть демонстрировать виктимное поведение.

Однако XXI век и движение #MeToo сделали крутой поворот в сторону освобождения жертвы от ответственности: сегодня считается, что нет такого поведения, которое оправдывает агрессию. Ходи хоть голой – насилия не должно быть.

Дети ведут себя отвратительно, но их нельзя ни бить, ни психологически травмировать. Теперь попытка сделать жертву ответственной за насилие стала восприниматься как виктимблейминг – обвинение жертвы, а на психологии жертвы было поставлено клеймо «устарело».

И это в общем, наверное, можно назвать хорошей динамикой: быть жертвой – не психотип, а случайность, и то, что с тобой произошло, не описывает тебя как личность.

Можно ли застрять в позиции жертвы?

Но нет ли обратной динамики, когда мы начинаем намеренно искать ситуации, в которых были жертвой: харассмент, оскорбления, токсичные отношения?

Да, в жизни женщины (в особенности российской женщины, которую не защищает закон) возникает огромное количество ситуаций эмоционального, физического, экономического и сексуального насилия. Она по факту много раз была жертвой, может быть, даже не осознавая этого, – многие из нас понимают, что случилось насилие, куда позже, чем оно случилось в реальности.

Но следует помнить, что осознание какого-то явления всегда открывает дорогу эмоциям. Если вы обнаружили, что ваш партнер вас абьюзит, и не признаете, что вам этого хочется (а многим хочется подчиняться, и не только в сексе, – и они имеют право этого хотеть), то вы автоматически оказываетесь в мире, где добро и зло сражаются между собой каждую минуту вашей жизни.

Вы становитесь жертвой – с кулаками или без, а мир становится более опасным местом, населенным людьми, которые хотят вас использовать или подчинить в своих психологических или корыстных интересах.

Осознание повсеместности насилия делает мир еще более тревожным пространством и соблазняет идеей чаще идентифицироваться с позицией жертвы в неоднозначных и неочевидных ситуациях.

Быть жертвой в современном дискурсе – значит отказаться от ответственности за ситуацию. Эта стратегия чревата потерей энергии, низкой самооценкой и высоким уровнем тревожности (и такая идентификация и застревание в роли жертвы могут происходить как на уровне личности, так и на уровне государств).

В чем сила жертвы?

Многообразие психологического насилия, которое открыли для нас феминизм и современная психология, с одной стороны, лучше и точнее объясняет наши психологические проблемы. Но усиление дискурса насилия в психологии то и дело заставляет нас ощущать себя жертвами, если мы проявляем слабость (или самим оказываться насильниками в ролях, предполагающих власть, – родителя, начальника, учителя).

Что делать, чтобы не застрять в ощущении себя жертвой, чтобы не увлечься мыслью, что тебе испортили и исковеркали жизнь? Как оставить свою историю жертвы в прошлом, чтобы травматичные события не стали вашим самоописанием?

Во-первых, важно осознавать, что есть люди, которые не хотят уходить из позиции жертвы, потому что эта позиция может быть очень сильной.

Во-вторых, следует понять, что жертва в современном дискурсе имеет доступ к инструментам психологического насилия – это и делает позицию сильной. В треугольнике Карпмана Жертва в любой момент может превратиться в Агрессора, а согласно основателю гештальт-терапии Фредерику Перлзу, такая позиция называется «собака снизу» – когда человек в «слабом» положении контролирует человека в «сильном» положении не с помощью силы и страха, а с помощью чувства вины. Гениальность психологического оружия в том, что средства защиты всегда являются средствами нападения.

Сильная позиция жертвы психологического насилия обнаруживается в бессрочности наказания. Физическое насилие осмыслено уголовным кодексом, в котором указаны четкие сроки возмездия за совершение того или иного преступления.

С психологическим насилием не так: четких сроков несения ответственности не существует. В позиции жертвы обнаруживается потрясающая сила возмездия, справедливости и не ограниченной временем агрессии.

В политике отдельных государств этот вопрос давно стоит очень остро: сколько времени немцы должны расплачиваться за геноцид евреев? а турки за геноцид армян? а если русские признают Голодомор, а американцы геноцид афроамериканцев и индейцев – к чему это приведет? Эти вопросы делают позицию и государств-жертв, и людей-жертв очень сильной, так как пока ответ на них – «всегда». Выходит, позиция вечной жертвы – это выгодная позиция с точки зрения применения психологического оружия: ведь за счет чувства вины мы получаем власть над виноватым. Позиция жертвы как психологическое оружие позволяет удерживать отношения очень долго, быть связанными одной судьбой и нарративом.

Выход из жертвенного нарратива драматичен, с надеждой на смену сюжета и нежеланием больше быть жертвой. Но может быть и так, что самостоятельно отказаться от этой психологической модели не получается, ведь она по-своему стабильна и увлекательна и позволяет при смене ролей Жертва – Агрессор дать выход накопившимся эмоциям. Тогда рвутся отношения – но не эмоциональный паттерн, и следующие отношения рискуют повторить предыдущие (поэтому-то алкоголики и хаотические мужчины приходят в жизнь некоторых женщин регулярно, как времена года).

Необходимо признать, что нарратив, в котором насильника бесконечно наказывают, а жертва бесконечно остается жертвой, не позволяет завершить ситуацию. Это оставляет простор для неограниченной эскалации насилия, что мы наблюдаем и будем наблюдать в жизни обществ по всему миру. Так что сейчас мы находимся в тупике.

Также совершенно неясно: неужели мы не можем без жертв, без распятий и античной драмы? Неужели нам нечего больше предложить, кроме этих вечных сюжетов?

У нас есть два варианта. Либо позволить механизмам насилия отрегулировать новый порядок, либо повсеместно начать брать на себя ответственность за собственное стремление к доминированию и тягу к насилию.

Нет ничего невозможного в том, чтобы научиться контролировать агрессию и ставить ее на службу любви и партнерству.

Наталья Ульянова
Бездействие – тоже насилие: что такое неглект и как он разрушает наши отношения

Насилие не всегда требует кулаков и угроз – оно может быть тихим и бездействующим. Такая его разновидность получила название «неглект», и да: если мы пренебрегаем потребностями зависящего от нас человека, то совершаем самый настоящий акт агрессии.

Представьте себе молодого отца, который следует заповеди «надеть кислородную маску сначала на себя» и бережет свой сон: ведь он единственный кормилец в семье, пока его жена ухаживает за младенцем. Он ложится спать в отдельной комнате, плотно закрывает дверь, чтобы плач не будил его. Казалось бы, все правильно: мужчина сделал выбор в пользу своего здоровья.

Вот только женщина, укачивающая малыша и едва успевающая уснуть в перерывах между кормлениями и сменой подгузников, такого выбора не имеет. Ей некому поручить новорожденного, чтобы самой поспать «законные» восемь часов без пробуждения, а в зоне ее ответственности целиком находится жизнь ребенка. Накапливающийся недосып приводит к разрушительным последствиям – от клинической депрессии^[62] до послеродового психоза^[63].

Ситуация, когда заботой о себе и собственных границах маскируется полное перекладывание своих обязанностей на плечи другого человека, описывается термином «скрытое насилие», или «неглект».

Неглектом могут быть совершенно пустячные, на первый взгляд, ситуации: накормить маленького ребенка джанкфудом; забыть, что бабушка просила купить ей лекарство; не перезвонить в ответ на три пропущенных вызова от пожилого отца и т. п. Все эти «мелочи» при внимательном рассмотрении оказываются не такими уж безобидными.

Что такое неглект?

Слово neglect в переводе с английского означает «пренебрегать», «не обращать внимания», «не выполнять долг».

В научной литературе с этим термином существует путаница, поскольку за ним закрепилось два разных значения. В нейрофизиологии неглект понимается как нарушение восприятия собственного тела^[64], выражающееся в «выпадении» из поля зрения левой или правой стороны, а в социальной психологии – как форма психологического насилия в виде пренебрежения потребностями, интересами и личностью жертвы^[65] (о втором смысле мы и будем говорить).

Изучение неглекта как разновидности насилия первоначально велось в контексте детско-родительского взаимодействия. Неглект по отношению к детям – это систематическое игнорирование взрослыми физических или эмоциональных нужд ребенка, которое приводит к долгосрочным нарушениям его телесного или психологического здоровья.

К примеру, сын жалуется на головную боль – родители в ответ отмахиваются: нечему там у тебя болеть, молод еще. В результате медицинскую помощь ребенок получает только тогда, когда боль становится совсем невыносимой. Если ее причина крылась, например, в кровоизлиянии или церебральной ишемии, упущенное время может привести к необратимым поражениям мозга, инвалидности и даже смерти.

Нежелание родителей выделять время на эмоциональное общение и игры с ребенком, или прилагать усилия для зачисления в образовательное учреждение, или решать возникающие проблемы и т. д. – все это тоже примеры родительского неглекта.

Сейчас неглект понимается шире, а его жертвами могут быть признаны не только дети, но и взрослые, находящиеся в уязвимом положении: беременные женщины, матери младенцев, пожилые люди, больные в стационарных учреждениях и т. д. Общая черта таких людей – их временная или постоянная зависимость от других из-за утраты трудо-, а иногда и дееспособности.

Неглект отличается от случайных промахов или здоровой защиты границ следующими признаками:

● систематическим пренебрежением обязанностями: отмахивание от просьб и неудовлетворение жизненных потребностей человека, зависимого от неглектора, происходят постоянно и выдаются за норму;

● нанесением реального урона или вреда жертве: неглект раз за разом ухудшает физическое или психологическое здоровье зависимого лица, усиливает его экономическую несвободу, разрушает социальные связи и т. п.;

● смещением фокуса ответственности: неглектор не признает собственной вины в происходящем, перекладывая ее на окружающих или саму жертву.

Неглект проявляется не только в близких отношениях: грубое обращение медиков с пациентами стационарного отделения больницы – тоже скрытое насилие.

Врачи и медперсонал могут отказывать больным в обезболивании («вам не положено!»); не выполнять простые бытовые просьбы: дать питьевой воды или поправить постель («буду я к каждому бегать!»); ограничивать свободу перемещения («выходить из палаты запрещено!») и т. д.

Своей вины работники медучреждения не ощущают, объясняя происходящее разными обстоятельствами: распоряжениями руководства, чрезмерной загруженностью, «неправильным» поведением самих больных. Тем не менее каждое из этих действий (или бездействий), хотя и не нарушает должностных инструкций, фактически является насилием и ведет к увеличению стресса и ухудшению здоровья людей, и без того обессиленных болезнью.

Получается, что неглект – это такая форма насилия, при котором обладающий властью и обязательствами человек систематически отказывается удовлетворять жизненно важные потребности зависимого от него лица, не обеспечивает необходимую ему поддержку и помощь и не признает свою ответственность в сложившейся ситуации.

Формы скрытого насилия

Важнейшая проблема, мешающая бороться с неглектом, – его «невидимость». Даже вовлеченные в ситуацию скрытого насилия участники могут его не замечать, не говоря о сторонних наблюдателях. Психологи составили список форм^[66], в которых может проявляться неглект:

● эмоциональный неглект – пренебрежение психологическими потребностями зависимого лица, его потребностью в уважении, общении и т. п. (например, высмеивание родителями романтических переживаний дочери-подростка);

● физический неглект – оставление зависимого лица в заведомо опасной для жизни или здоровья ситуации (например, отказ вызвать скорую помощь человеку с признаками внезапного инсульта);

● неглект в образовательной сфере – препятствование получению зависимым лицом общего или профессионального образования (например, требование старших родственников, чтобы невестка сразу после замужества бросила институт ради бытового обслуживания семьи);

● медицинский неглект – ненадлежащее обеспечение человека с острым или хроническим заболеванием врачебной помощью, лекарствами и уходом (например, запрет на переливание крови нуждающемуся в этом ребенку из-за религиозных взглядов родителей);

● неглект в сфере психологического здоровья – игнорирование рекомендаций специалистов (психологов, психотерапевтов, дефектологов и т. д.) по психологическому развитию или психокоррекции зависимого лица (например, попрекать «ничегонеделанием» и «ленью» человека, страдающего клинической депрессией).

Неглект всегда начинается с малого: что-то забыл, где-то недопонял, немного сорвался. Такие промахи свойственны любому живому человеку – не записывать же за это всех в неглекторы?

Ключевой момент, который превращает случайные ошибки в систематическое явление, – ответственность за ликвидацию их последствий.

Например, если отец с инвалидностью и его взрослый сын опаздывают на врачебный прием по вине последнего и он сразу берется исправлять свою ошибку, тратя на это собственные ресурсы: сам договаривается с доктором о внеплановой консультации в ближайшее время, сам оплачивает ее и сам привозит родителя в клинику – можно говорить о нормальном характере семейного взаимодействия. Более того, столкнувшись с необходимостью разбираться с результатами собственных оплошностей, люди, как правило, стараются не допускать их повторения: выезжают пораньше, ставят будильники и напоминания на телефоне и т. д.

Взаимоотношения людей, один из которых зависит от другого, можно считать деструктивными, когда последствия пренебрежения – «забывание» и игнорирование – становятся проблемой самого зависимого или третьих лиц.

В этом случае негативный сценарий может повторяться, с каждым разом усугубляясь: в первый раз дело обойдется опозданием к врачу, во второй – «перепутанной» датой приема, в третий – сын и вовсе решит «обидеться» на отца, сетующего на то, что консультация уже два раза откладывалась, и отмена поездки станет своего рода «наказанием за неблагодарность». Тяготы, связанные с не назначенным вовремя лечением, при этом лягут на самого больного или на человека, обеспечивающего ему постоянный уход (например, старенькую маму). Такая ситуация уже подходит под описание медицинского неглекта: в ней присутствуют и систематичность, и уход от ответственности, и нанесение реального урона жертве.

Неглект может успешно маскироваться под вполне обыденные схемы поведения. К таким относятся, например, знаменитая «творческая рассеянность» ученых, музыкантов или писателей (даже если общественность пока не дождалась от них ни одного открытия, альбома или книги).

Прикрываться идеей служения великому делу оказывается очень удобно, чтобы не брать на себя хлопоты по обеспечению и воспитанию детей, да и вообще заморачиваться низменным бытом, свалив все обязанности на плечи супругов или родителей.

Другой вариант скрытого насилия – знаменитое «вас много, а я одна» – отказ работников социальных учреждений искать варианты помощи тем, кто в этом нуждается: пациентам в поликлинике, детям в детском саду и т. д. Когда под предлогом чрезвычайной занятости (притом что на чаепитие или обсуждение сплетен время неожиданно находится) регистратор заставляет человека на костылях прыгать по лестнице на четвертый этаж за справкой или нянечка оставляет малыша в перепачканной супом одежде – это тоже проявления неглекта, почти незаметные и, увы, почти привычные.

Почему неглект тоже насилие?

Последствия для жертв неглекта оказываются такими же печальными, как и для жертв других видов насилия. Помимо прямого урона из-за не оказанной вовремя помощи, к ним относят хронический стресс^[67], трудности в социальном взаимодействии^[68], депрессивные и тревожные расстройства^[69], социальную изоляцию^[70], склонность к построению дисфункциональных отношений в будущем^[71] и даже слабую восприимчивость к антидепрессантам^[72].

Общий механизм развития этих проблем примерно таков: постоянно сталкиваясь с обесцениванием просьб и жалоб, а вслед за этим и личности в целом, жертва привыкает к мысли о собственной незначительности и отсутствии права на элементарную заботу от окружающих.

Формируется искаженный образ собственного «я», который влияет на все дальнейшее поведение человека – от выбора будущих супругов до готовности уступить свои ресурсы при малейшем давлении со стороны.

Из-за этого многие последствия неглекта имеют отложенный характер, проявляясь спустя многие годы после выхода из травмирующей ситуации.

Как проверить себя на склонность к скрытому насилию?

Разнообразие форм и неявный разрушительный эффект неглекта делают этот вид насилия неочевидным не только для его жертв, но и для самого неглектора. То, что внешне выглядит как стремление отгородиться от навязанных проблем, может на деле быть и здоровой заботой о себе, и деструктивным способом выстраивать взаимоотношения.

Что делать, если вы сомневаетесь, не являются ли ваши собственные действия проявлениями неглекта? Чтобы это выяснить, можно использовать чек-лист, основанный на критериях, предложенных исследователями из Лондонского университета:

● вы не обращаете внимания на то, что человек, зависящий от вас (ребенок, пожилой родственник, пациент и т. п.), чем-то расстроен или обижен;

● вы не интересуетесь, что делал зависящий от вас человек в то время, пока вы не виделись;

● вы не пытаетесь успокоить зависящего от вас человека, если он огорчен или встревожен;

● время от времени вы оставляете зависящего от вас человека в одиночестве (без присмотра или возможности оперативно связаться с вами);

● вы не интересуетесь чувствами и переживаниями зависящего от вас человека;

● вы не обеспечиваете зависящему от вас человеку возможность проходить плановые или профилактические медицинские осмотры;

● вы не заботитесь о зависящем от вас человеке во время недомогания или болезни;

● из-за ваших действий или бездействия зависящий от вас человек не может в полной мере удовлетворить базовые потребности (в еде, одежде, сне и т. д.).

Если хотя бы половина из этих утверждений верна, можно уверенно говорить о наличии неглекта в отношениях.

Однако даже если верны лишь два-три пункта из чек-листа, это тревожный звонок: вы систематически игнорируете эмоциональные или физические потребности того, кто в силу возраста, болезни или других обстоятельств не может позаботиться о себе сам.

Важно заметить, что все перечисленные критерии неглекта справедливы только для тех случаев, когда люди связаны друг с другом профессиональными, семейными или моральными обязательствами и при этом один обладает определенной властью, а второй, напротив, ограничен в своих возможностях (временно или постоянно).

Если жена не отпросилась с работы, чтобы сидеть у постели слегка простуженного мужа, это не характеризует ее как неглектора, поскольку участники ситуации состоят в паритетных отношениях и не находятся в опасной ситуации. А вот если муж отказался уехать с корпоратива, чтобы отвезти жену со схватками в роддом, это может быть признаком скрытого насилия, поскольку рожающая женщина находится в уязвимом положении, а несвоевременное оказание медицинской помощи серьезно угрожает здоровью матери и ребенка.

Неглект по отношению к самому себе

Однако вы можете быть неглектором, даже если у вас нет маленьких детей, беременных жен, несамостоятельных пациентов и родителей-инвалидов. На свете точно есть человек, чье благополучие целиком зависит от ваших действий, – это вы сами.

Пренебрежение собственными потребностями, привычка не замечать усталость и разочарование, понукание самого себя «а ну-ка соберись, тряпка, нечего тут сопли распускать» – признаки явления, названного психологами «самонеглект»^[73].

Последствия такого типа неглекта могут быть даже более разрушительными, чем результаты «внешнего» насилия: человек, игнорирующий свои желания и эмоции, зачастую отказывается принимать помощь окружающих, считая свои проблемы не стоящими внимания. Такое поведение со временем, как правило, усугубляется, вплоть до развития разных форм суицидального поведения^[74] – отказа от еды, пренебрежения правилами физической безопасности, депривации сна и т. д., – сопровождающихся тяжелыми соматическими и психическими расстройствами.

Попробуйте проверить себя по чек-листу, описывающему проявления неглекта в отношении самого себя:

● вы часто выполняете работу, не обращая внимания на усталость и голод;

● вы откладываете плановые и профилактические визиты к врачу до тех пор, пока не почувствуете симптомы нарушения здоровья;

● вы отказываете себе в развлечениях и удовольствиях, чувствуя, что не заслуживаете их;

● вы пренебрегаете полноценным отдыхом, сном или гигиеной из-за работы, домашних хлопот и других дел;

● вы не выделяете время и деньги на собственную учебу или саморазвитие в интересной для вас области;

● вы стыдите себя за «чрезмерные» проявления эмоций, слезы или жалобы;

● вы часто переносите болезни на ногах, приступаете к рабочим или бытовым обязанностям, не закончив процесс лечения и восстановления;

● вы не обеспечиваете себе полноценного питания, перехватывая еду на бегу, обходясь джанкфудом или дешевой однообразной пищей.

Если вы дали четыре и более утвердительных ответа, ваше пренебрежение к себе носит опасный и, что особенно страшно, системный характер. Даже двух совпадений с чек-листом может быть достаточно, чтобы подумать о том, как можно изменить привычное, но, увы, саморазрушающее поведение самостоятельно или с помощью специалиста.

Причины и источники скрытого насилия

Как и любое явление, неглект не развивается на пустом месте. Среди его причин есть внутренние (связанные с особенностями личности самого неглектора) и внешние (закрепляющие неглект как негласную норму социального поведения).

К внутренним факторам неглекта относятся:

● эмоциональное выгорание. Специфическая реакция на перенапряжение, вызванное высокой рабочей или бытовой нагрузкой, а также родительскими обязанностями, является одной из наиболее распространенных предпосылок для проявления неглекта. Часто в таких случаях человек отгораживается от чужих проблем – это попытка психики хоть как-то сохранить остатки сил, несмотря на то что в долгосрочной перспективе последствия такого отношения будут еще более разрушительными;

● низкая эмпатия. Эмпатия, то есть способность сопереживать другим, запускает механизм заботы. Соответственно, неумение поставить себя на место близкого человека может стать ключевой причиной, по которой его чувства и нужды воспринимаются как неважные, а их выполнение отодвигается на задний план или просто игнорируется;

● когнитивные нарушения. Часто человек с расстройствами памяти, мышления и волевой регуляции не может заботиться не только о другом человеке, но и о самом себе – этот феномен нередко наблюдается у пожилых людей, страдающих деменцией и другими ментальными нарушениями. В этом случае неглект не носит целенаправленного характера: человек оказывается просто не в состоянии запомнить инструкцию или спрогнозировать результаты собственных действий;

● злоупотребление психоактивными веществами. Систематическое употребление алкоголя или наркотиков заметно снижает способность к нормальному социальному взаимодействию. Химическая зависимость искажает личность: человек становится грубым, раздражительным, перестает выполнять родительские и иные обязанности. По данным исследователей^[75], именно этот фактор – ключевая предпосылка для развития неглекта в семьях с низким доходом.

Внешние причины неглекта связаны с тремя важнейшими показателями: экономическим благополучием, особенностями родительского воспитания, общей толерантностью социума к насилию:

● существование за чертой бедности, когда люди вынуждены ежедневно бороться за выживание, в значительной мере способствует развитию неглекта. Крайне трудно отвечать на эмоциональные запросы детей или обеспечивать качественный медицинский уход больной тетушке, если вы крутитесь на трех работах и все равно едва сводите концы с концами. Более того, у постоянно недоедающих людей развиваются психопатологические симптомы^[76]: сужение интересов, нарастание раздражительности и агрессивности, эгоцентризм и т. д. – все это, безусловно, заставляет пренебрежительнее относиться к нуждам близких;

● стиль родительского воспитания во многом определяет базовое отношение человека к себе и к миру. В семье закладываются наши представления о том, как следует взаимодействовать с окружающими, а схемы поведения наших родителей с нами мы очень часто воспроизводим уже при общении с собственными детьми. Ученые из Гарвардского университета доказали^[77], что дисфункциональная модель отношений, включающая в себя эмоциональное отвержение, «холодный» стиль воспитания, игнорирование проблем детей и т. д., с большой долей вероятности будет воспроизводиться в следующих поколениях одной и той же семьи. Если родители игнорировали ваши нужды (или других домочадцев) в «воспитательных» целях или просто от недостатка эмоциональных ресурсов, вам потребуется много сил и времени, чтобы выработать другие, более человечные, способы взаимодействия;

● отношение социума к насилию – еще одна значимая предпосылка для проявления его скрытых форм в отношении незащищенных членов общества. Неглект может восприниматься как норма обращения с детьми, стариками, пациентами и т. д., причем важную роль в формировании такой нормы играют социальные стереотипы. Более того, в некоторых ситуациях неглектором может выступать не один человек, а целая группа: семья, община, город или даже целое государство.

Такой социальный неглект проявляется, например, в коллективном отказе поддерживать уязвимые группы населения – от выдворения из публичных мест кормящих матерей (и последующей ожесточенной интернет-дискуссии о том, можно ли женщине с грудным ребенком выходить дальше поликлиники и детской площадки) до абсолютной недоступности городской среды для людей, передвигающихся на колясках, и равнодушного отказа в помощи: «Не положено».

Потенциальные жертвы социального неглекта – любые представители дискриминируемых групп. Результаты исследования отношения персонала дома престарелых к постояльцам показали, что чаще игнорируют нужды тех пожилых людей, которые бедны, относятся к расовым или религиозным меньшинствам, имеют инвалидность и т. д.

Перекос заметен и в гендерном отношении: с одной стороны, девочки чаще становятся жертвами родительского неглекта^[78], а с другой – к проявлениям неглекта женщинами общество относится куда менее терпимо, чем к такому же поведению мужчин^[79].

Однако если в западной психологии эта проблема по крайней мере озвучивается и изучается, то в России о ней вообще практически не говорят. К сожалению, в нашем обществе насилие до сих пор воспринимается как неоспоримый атрибут любой власти.

Отличная иллюстрация – знаменитый синдром вахтера, когда посетителям различных учреждений затрудняют доступ к получению услуг, отказывают в обслуживании или просто делают оскорбительные замечания сотрудники низовых позиций – охранники, клерки и т. д., – реализующие через неглект свое, пусть и сиюминутное, превосходство над другим человеком.

К сожалению, полностью избавиться от влияния социума на наши взгляды невозможно, но вполне реально со временем развить в себе навык критического восприятия традиционных привычек и перестать, например, стыдить людей за проявления слабости или обесценивать их чувства.

Как быть, если вы – неглектор?

Как быть, если вы поняли, что ваше поведение в целом или в отдельных, но регулярных мелочах похоже на неглект? Кто бы ни был его мишенью: ребенок, родственник, пациент или вы сами, чтобы исправить ситуацию необходимо научиться новым, ненасильственным техникам взаимодействия.

Первый шаг к любым изменениям – понять причины, побуждающие вас действовать неэффективно.

Какие ваши потребности выходят на первый план в тот момент, когда вы действуете как неглектор? Почему вы забываете просьбы, высмеиваете чужие чувства, а на попытки завязать разговор всегда отвечаете: «Я занят»? В зависимости от реальной причины неглекта избавление от него может основываться на разных механизмах – от обращения к врачу для лечения физиологических проблем, влияющих на когнитивные способности, до смены профессии или пересмотра собственной роли в семейных отношениях.

В любом случае полезно будет освоить техники ненасильственного общения^[80], направленные на прямое и недвусмысленное озвучивание собеседниками собственных чувств, потребностей и просьб.

Откровенный разговор с близким человеком или психологом может помочь прояснить «сложные» моменты и выработать бережные способы реагирования в «нересурсных» состояниях.

Например, полезно завести список необходимых рутинных бытовых дел, в котором вы ежедневно будете отмечать выполненные, чтобы не сваливать на супруга утомительную обязанность ежедневно напоминать вам о вашей части домашней работы. Возможно, что привычно вырывающиеся слова «отстань, мне не до тебя» получится превратить в «прости, я чувствую себя очень усталой, давай я отдохну, а через час мы сможем поговорить».

Может оказаться и так, что профессия, в которую вы когда-то шли с горячим желанием помогать людям, уже давно не приносит удовлетворения, а от вашего затяжного выгорания страдают окружающие и на работе, и дома.

Особый случай – проявления самонеглекта, который часто живет рядом с низкой самооценкой и негативным самоотношением. Понять причины въевшейся установки «я недостоин заботы» самостоятельно бывает довольно сложно: вероятно, в этом случае хорошей поддержкой станет обращение к психотерапевту. Специалист поможет пересмотреть приоритеты, внедрить в жизнь практики систематической заботы о себе и в целом улучшить самоощущение и самовосприятие.

Сейчас мы активно пересматриваем свои взгляды на человеческое общение: насилие становится недопустимым не только в явных, но и в скрытых формах. Поиск признаков неглекта может казаться натягиванием совы на глобус, но только до тех пор, пока вам не станет ясно, что толерантность к насилию – это проявление насилия над самим собой. Пока что мало кто из нас был полностью свободен от насилия в отношениях, но у нас есть возможность устроить свою жизнь таким образом, чтобы это стало возможным.

Елена Леонтьева
Кругом сплошной абьюз: почему мы все чаще боимся вступать в отношения?

Романтическая любовь дискредитирована, патриархальные отношения разрушаются, а капиталистическая модель взаимодействия гасит влечение к другим людям своей рациональностью. В результате культура подталкивает нас к полной независимости – но как нам, таким самостоятельным и защищенным, найти в своей жизни место для постоянного партнера?

Все больше людей задают себе вопрос: здоровые у них отношения или нет? И что такое вообще – здоровые отношения между мужчинами и женщинами? Возможны ли они? Все больше людей называют свои отношения токсичными, зависимыми и стремятся либо избавиться от них, либо пытаются их изменить.

Мания независимости

Дискурс зависимости стремительно проникает в массовое сознание: мы считаем себя зависимыми не только от веществ, но и от гаджетов, людей, отношений. Поэтому мания независимости – главный тренд современной индивидуалистической культуры.

Человек человеку не волк: человек человеку теперь уже не очень-то и нужен. Многочисленные гуру предлагают нам стать самодостаточными и наращивать уровень любви к себе.

Любая зависимость стигматизируется. Быть зависимой, влюбленной, угождающей – ужасно. Страдать – глупо и стыдно. Дать человеку понять, что нуждаешься в нем, – слабость. Дать второй шанс, чтобы унять боль от разлуки, – слабость в квадрате.

Любимый человек для многих из нас – условие психического благополучия и приподнятого настроения, но при этом зависимость от партнера порицается, а от LTE-интернета и вайфая в метро – нет.

Подобная риторика встречается повсюду. Быть слабым, уязвимым и влюбленным почему-то стало дурным тоном. Классический литературный образ Татьяны Лариной или юного Вертера и их страдания в современной реальности выглядят совсем несимпатично – с оттенком нелепости, простительной только для людей прошлого.

Но это ведь нормально – привязываться к хорошему. Почему же становится нормой то, что человек человеку просто не нужен?

Может ли либидо быть разумным

Идеал независимости связан с требованием достичь психологической взрослости, при которой здоровые отношения – это отношения взрослых людей: они знают, чего хотят, и несут ответственность за свои желания, слова и поступки.

Но есть один нюанс! Либидо – совсем не рационально и с психологической взрослостью связано очень мало, а зависимость во многом основывается на сексуальном влечении.

Наше влечение связано с детскими фиксациями и зачастую питается происходящими из них эмоциональным напряжением и конфликтом.

Типичный пример: надежные заботливые мужчины кажутся женщине скучными и несексуальными, потому что ее либидо связано с отцом, у которого было пятеро детей от разных браков и за любовь которого приходилось бороться. Такая женщина с высокой вероятностью попадет в зависимые отношения с недоступным для паритетных отношений партнером – и они будут зацементированы сильным сексуальным влечением.

Подругам и группе поддержки ее отношения могут казаться ужасными, но потребность в сексуальных отношениях с высоким уровнем эмоциональной близости (по крайней мере, до определенного возраста) настолько велика, что от них сложно отказаться в пользу безопасности и «хороших», но скучных отношений без страсти.

В зависимости много наслаждения, в сексуальной – особенно. Зависимость от кого-то позволяет уже взрослым людям чувствовать себя маленькими и беззащитными перед кем-то большим и сильным: это снимает ответственность – и поэтому так приятно.

Однако дискурс независимости объявляет такое удовольствие психологическим наркотиком и предлагает лечиться. Выражаясь психоаналитическим языком, из нормальных любовных отношений мы пытаемся исключить инфантильные аспекты – а ведь из них во многом и складываются эмоциональная близость и любовное влечение.

Таким образом, перед современным человеком проблема либидо стоит очень остро: часто секса хочется с теми, с кем не получается здоровых отношений.

Можно ли перенаправить свое влечение? Вопрос сложный и неоднозначный. Одно можно сказать с уверенностью: влечение меняется в течение жизни и иногда совершенно непредсказуемо для самого человека, так что возможны разные варианты.

Но не нужно забывать, что на либидо давит и общество: с одной стороны, сексуальность мощным потоком вливается в массмедиа, а с другой – стремительно идет процесс отказа от власти либидо путем разных практик вроде движения чайлдфри, стремления к асексуальности, приема антидепрессантов и т. д.

Обычный человеческий секс, приводящий к рождению детей, становится раритетом.

Три конкурирующие модели отношений

Все эти веяния относительно новы для российского менталитета. И как всякие новые идеи, они спорят со старыми – в данном случае со старыми моделями семьи и отношений.

В ситуации стремительного изменения культуры мы вынуждены разбираться с большой путаницей, вытекающей из нескольких моделей отношений между любовными партнерами. Эти модели конкурируют друг с другом в наших головах.

Романтическая модель подразумевает иррационализм и веру в предопределенность, представления о настоящей любви, общей судьбе, родстве душ и следование клише Галантного века – колено/кольцо, отсутствие сомнений, преданность, вневременность и любовь до гроба. Подразумевает сексуальное влечение в качестве хорошей базы для отношений.

Романтическая модель потерпела полный крах в реальности мегаполисов, где люди выбирают модель нескольких последовательно сменяющих друг друга отношений (серийная моногамия) или вообще отсутствие постоянной пары. А статистика разводов окончательно отправила эту модель в утиль: из трех браков два оканчиваются разводом.

Однако романтическая картина мира была очень популярна в советское время и передавалась в материнских посланиях дочерям. Она закрепилась в обрядовых практиках: венчание неверующих, белое платье, голуби.

Эта модель дает много работы психологам, потому что большинство людей хотят, чтобы в их жизни случилась романтическая история, – и стремятся к ней как к идеалу. Исследуя картины мира отдельных людей, мы находим в них множество романтики и идеализма. Например, 40-летняя женщина хочет завести ребенка, но с соблюдением романтической последовательности (колено/кольцо), на которую просто не способны ее потенциальные партнеры.

Тоска современного горожанина-реалиста по романтической истории очень велика, и из-за нее он часто оказывается в ситуации сильного психологического конфликта.

У патриархальной модели, пожалуй, сейчас самые большие проблемы. Частично она восстановила свои позиции после падения Советского Союза, в котором, как известно, женщина была самой равноправной из равноправных уже с 1917 года.

Патриархальная семья – это иерархическая структура: есть глава, который принимает ключевые решения и несет за них ответственность, и есть четкое распределение обязанностей. Сексуальное влечение не играет большой роли или в нем отдается приоритет одному из партнеров (чаще всего мужчине).

При этом патриархом может быть как женщина (матриарх – держатель кассы в советской семье), так и мужчина. Семья без отца тоже может быть весьма патриархальной.

Сейчас патриархальность заключается в основном в том, что женщина выбирает карьеру домохозяйки и воспитательницы детей, доверяя социальную реализацию и зарабатывание денег мужчине. Эта модель проверена столетиями и отражена в представлениях о том, какими должны быть женщина и мужчина (борщ/мать и защитник/добытчик).

Патриархальная модель сдает позиции, потому что подразумевает нерасторжимость социального контракта между мужчиной и женщиной.

Концепция «как за каменной стеной» обещает, что ничего не изменится – и женщина, посвятившая себя семье и детям, не окажется вынужденной изобретать себя заново ближе к 50. Однако статистика поздних разводов и историй женщин и мужчин, которые оказались обманутыми патриархальной моделью, подрывает ее.

Мужчин это тоже касается. Мужик «на диване», чтобы был, тоже потихоньку уходит в прошлое, а брошенные «старые» жены состоявшихся мужчин показывают четко ориентированным на семейную реализацию женщинам, что доверять мужчинам в патриархальной модели до конца нельзя. Это, кстати, самые растерянные клиентки психологов.

Капиталистическая модель в экономике, победившая на данный момент во всем западном мире, подразумевает свободный рынок, конкуренцию, равенство и взаимовыгодный обмен ресурсами.

В поп-психологии доминирует именно такое представление о здоровых отношениях: как об объединении в условиях жесткой конкуренции равных свободных партнеров для взаимного удовлетворения желаний, сексуальных в том числе.

Партнер нужен для реализации моих потребностей и для взаимного пользования, отношения должны приносить психологическое удовлетворение и радость (прибыль). Соответственно, любые отношения, в которых правило взаимовыгодного обмена и пользования не выполняется, – не очень здоровые.

Если они сопровождаются еще и сильными негативными эмоциями, то это вовсе токсичные, буквально отравляющие отношения. Они антирыночные и невыгодные, что совершенно дико в контексте современной западной культуры.

Здоровые отношения при таком подходе описываются как эффективная бизнес-модель. Соответственно, если бизнес больше не приносит прибыли (отношения исчерпали себя), то контракт должен быть расторгнут безо всяких страданий (дополнительных инвестиций в убыточный проект).

Откуда путаница: свобода выбора

Люди часто обнаруживают себя запутавшимися в нескольких моделях отношений одновременно и не понимают, что им делать. Эта одновременность и сочетание разных реальностей создает большую неопределенность. Вкупе с общей неопределенностью современного мира – это, пожалуй, главная проблема человека сегодняшнего дня.

Свобода манит и дезориентирует. Современный человек не знает, чего он хочет от отношений с любовным партнером в ситуации свободного выбора и отсутствия социального принуждения.

Мы совсем недавно получили такое количество свободы от обязательств в отношениях (раньше существовал нерасторжимый брак) и еще не успели ее освоить. Скорее всего, мы упиваемся самим фактом свободы от отношений и ни в коем случае не хотим назад, в тюрьму брака и вечных обязательств. Но признать это мы не готовы, потому что тогда не сможем играть в романтические игры – и нам станет очень скучно.

Непризнание и путаница рождают психологический конфликт: с одной стороны, все хотят любви, большой и чистой, как положено; с другой – все хотят свободы, реализации своей уникальной личности и выгодного обмена ресурсами с партнером, что подразумевает довольно сложный рациональный договор, напрочь убивающий романтизм; а с третьей – все хотят борща и защиты в трудной жизненной ситуации.

Женщины, выбирая подходящего отца для будущих детей, обязательно проверяют мужчину на патриархальность: когда я потеряю независимость (самый страшный момент для женщины) и буду сидеть с ребенком, бросишь ли ты меня? Мужчины тоже тестируют женщин в патриархальном русле на предмет годности для материнства: сварит ли борщ, будет ли заботиться в болезни, стабильна ли психически?

Но ответить на эти вопросы в современной парадигме отношений очень сложно. Остается переживать неопределенность и утешаться гипотетическим существованием здоровых отношений (идеал работает успокаивающе).

Таким образом, главный симптом текущего культурно-исторического момента – доминирующая ценность индивидуальной свободы, страх перед любовными отношениями как главной угрозой этой свободе и дефицит взаимной любви, включающей в себя неизбежные (в парадигме капитализма – нездоровые) проявления детскости, необходимые для эмоциональной близости.

Как справиться со страхом перед отношениями

Поскольку тревога из-за неопределенности довольно опасна для целостности психического мира (сейчас говорят об эпидемии разных тревожных и панических расстройств), то мы должны защититься и включить психическую защиту, которая поможет понять, где мы находимся, что с нами происходит и чего мы хотим. Применительно к любовным отношениям психическая защита должна внести в них ясность, как-то их назвать и обозначить алгоритм дальнейших действий.

Разновидности психической защиты можно расположить от примитивных к сложным по степени взросления ребенка и овладения им этим мастерством: сначала самые простые, древние – и поэтому сильные, потом все более сложные.

Все эти способы находят свое отражение в современной культуре и передаются через нее новым поколениям, которым тоже надо справляться с неопределенностью и организовывать себе какие-то отношения (потому что мы – существа социальные и совсем без отношений никак не можем).

В сфере любовных отношений выделим самые популярные сегодня разновидности психической защиты, расположив их от простого к сложному.

Разделение мира на добро и зло

Разделение мира на добро и зло – или, в современной интерпретации, на жертв и абьюзеров – эффективная древняя психологическая защита. Старая как мир и прекрасно работающая.

Само понятие «зависимые отношения» обслуживается этой психологической защитой. Некоторые считают, что мы стремительно создаем эпоху нового Средневековья, и это похоже на правду – только мы поменяли местами два пола.

Если все зло и опасность любовных отношений в эпоху Средневековья приписывалось ведьмам, то есть женщинам, то теперь настала очередь мужчин воплощать магическое и абсолютное зло.

Перверзный нарцисс, очень популярный сейчас персонаж в женских группах соцсетей, – это все та же средневековая ведьма: обольщающая, всемогущая, превращающая жертву в своего раба.

Современная мифология наделяет нарциссов чертами вампиров (правда, не кровавых, а энергетических), полностью подчиняющих себе женщину психологическими манипуляциями. Пристальное наблюдение показывает, что в таких отношениях довольно легко появляются дети – гораздо проще, чем в равноправных и осознанных.

Выход предлагается один – бежать! Бежать от вампиров любой ценой. Бежать во имя свободы и психологического здоровья! Такой совет дают друг другу женщины в подобной ситуации, причем это не внутрироссийский феномен, а общемировой. Вспомните прекрасный сериал «Большая маленькая ложь» о коллективной женской расправе над абьюзером, посвященный феномену внутрисемейного абьюза.

Отметим лишь, что женщины более миролюбивы, чем мужчины: ведьм сжигали сотнями, а от абьюзеров предлагается всего лишь скрываться. Подобные истории всегда начинаются с романтической модели, превращаясь по пути в модель экстракапиталистическую.

Женщины учатся на ходу распознавать невыгодные и опасные романтические отношения, накапливают независимый ресурс и в положительном варианте выходят на рынок с жесткой офертой.

Избегание и обесценивание

Избегание и обесценивание – тоже очень популярный способ справляться со страхом любовных отношений.

Культура быстрых знакомств, виртуальные романы, любовный фастфуд эффективно защищают от всяческих страданий. Вариантов множество: секс на одну ночь, несколько партнеров одновременно, без обязательств, дружба с бенефитами, тиндер, длительные отношения на расстоянии.

Все эти способы защиты призваны контролировать степень неопределенности, в которой сохраняется индивидуальная свобода и параметры дистанции. Задача – не приближаться друг к другу до степени опасной привязанности и внедрения в повседневную жизнь, а при опасном приближении иметь возможность прервать контакт без чувства вины.

Есть мнение, что если отношения не складываются, значит, силы любви недостаточно (еще один миф о всемогуществе любви) – но это совершенно необязательно! Многие мои клиенты годами любят людей, с которыми так и не решились на сокращение дистанции или даже не сказали им о своей любви. Сейчас это зачастую вообще несвязанные вещи: любовь отдельно – жизнь отдельно.

Психологи выделили даже отдельный тип людей: контрзависимые люди, или аддикты избегания, – это люди, которые панически боятся, что их отвергнут, потому что они неоднократно переживали боль отвержения и им она кажется смертельной. Они делают все, чтобы их не отвергли, контролируют свои чувства и часто сами отвергают других первыми (это называется опережающее отвержение).

Изоляция

Многие попросту отказываются от насыщенных любовных отношений, выбирая другие радости жизни, благо их много: карьеру, спорт, интенсивное родительство.

Психологизация

Рационализация и психологизация – самые сложные и поздние виды психологической защиты, авангард нашего сознания.

Понимание психологических механизмов настолько углубляет наше знание человеческой природы, открывает огромную область ранее неведомого, что само по себе хорошо защищает от страха и неопределенности.

Психологизируя, человек более-менее понимает, почему он выбирает тех или иных партнеров, как это связано с его семейными сценариями и детскими травмами. Он принимает свое устройство не как несовершенный проект или сломанный объект, который должен быть починен, а как некоторую данность вроде особенностей метаболизма или вкусовых предпочтений. Это позволяет обрести некоторую определенность в отношениях, потому что человек сам становится достаточно определен и прозрачен для себя.

Кроме того, психологизация позволяет наращивать эмоциональный интеллект и понимать, как устроены другие люди. Если мы можем представить себе, что чувствуют другие, встать на их место, то не можем всерьез поддерживать простейшие дуальные конструкты типа жертва/абьюзер, любит/не любит, черное/белое.

Помогает ли нам это меньше расстраиваться, если отношения не складываются? Думаю, расстраиваться все равно приходится, но не так фатально, не трагически, оставляя себе возможности для развития и будущего.

Кто задает нам «норму» отношений

Зона ближайшего развития – термин детской психологии и педагогики, придуманный гениальным советским психологом Львом Выготским. Он объяснял, что поскольку процессы обучения следуют первыми, а процессы развития несколько запаздывают, то между ними всегда существуют небольшие несовпадения. Идея ЗБР указывает на различия между тем, чего ребенок может достичь самостоятельно (каков его уровень актуального развития), и тем, что он способен сделать под руководством взрослого.

Можем ли мы применить этот концепт ко взрослым людям? Думаю, да, поскольку и социальное научение, и индивидуальное развитие может длиться всю жизнь.

Вопрос, кто выступает тем самым взрослым, который обучает? Сейчас на эту роль претендуют психолог, поддерживающая социальная группа (в том числе в соцсетях) и блогеры. Именно они задают ту самую идеальную форму отношений, к которой нужно стремиться.

Но этот символический взрослый сейчас в основном поддерживает защиту в виде расщепления на добро и зло, в качестве решения предлагая только одно: уничтожение отношений. Со злом не договориться – где вы читали такие сказки?

Они предлагают бежать от любой зависимости, обесценивая все хорошее, что было в отношениях. Установка на побег и обесценивание держит самооценку женщин (у мужчин нет таких групп, насколько мне известно) на низком уровне, поддерживает желание отомстить и предлагает преувеличенно жесткую капиталистическую оферту при возвращении к поиску новых отношений.

Естественно, очень часто люди вновь оказываются точь-в-точь в таких же отношениях, но в новой обертке.

Как самостоятельно определить, какие отношения вам нужны

Следуя логике Выготского, вам надо найти свой актуальный уровень развития и зону ближайшего развития. Если вы склонны страдать в отношениях или чрезмерно от них зависеть, значит, где-то в самом начале вы не почувствовали со всей очевидностью, что они вам не подходят. Не обсудили с партнером, какую историю он хотел бы в своей жизни: романтическую, капиталистическую или патриархальную? Или он окончательно запутан, как и вы? И хотел бы большой свободы, а любовь – это не к нему? Возможно, вы, наоборот, не доверились этому чувству. Или вступили в борьбу «любовь все победит».

Это значит, что на вашем актуальном уровне развития у вас сильно снижена чувствительность к различению своих ощущений: мне это подходит или не подходит, мое или не мое, привлекательное или не очень.

И, конечно, та самая запутанность в моделях отношений.

Зона ближайшего развития в такой ситуации – восстановление чувствительности. Это сложная, медленная задача, включающая в себя наблюдение за собой и анализ своих переживаний.

Где вы себя обманули? Где согласились на то, чего не хотели? Ради чего это сделали? Какой страх руководил вами в этот момент? Позволяли ли вы себе свободное чувствование отвращения, безразличия, разрешали ли взять необходимую паузу, проявить недовольство и любопытство?

Короче, это долго и не подчиняется протоколу. Если давать совет, который все так хотят получить от психолога, – чаще отказывайтесь от того, что вам не подходит, доверяйте этому сразу и не тратьте силы на то, чтобы это изменить.

Записывайте свои наблюдения, это помогает.

Вы не можете раз и навсегда избавиться от страха или от сексуального влечения к агрессивным психопатам или избегающим близости нарциссам. Вы можете лишь сделать следующий шаг, не драматический, а логический.

Ну, например, не обманывать себя, что отношения складываются и любовь все победит, не выходить замуж, не стимулировать отношения самостоятельно, не заводить детей от этих людей и т. д. Видеть в партнере живого человека, со своей психологической уязвимостью и защитой, а не персонажа из детской сказки.

⁂

Так существуют или нет те самые здоровые отношения?

Думаю, да. И самые здоровые из них те, о которых особо не задумываешься: просто живешь и все. Если не задумываешься, значит, нет путаницы и психологического конфликта между разными желаниями и попыткой совместить все модели сразу.

Раздел 3
Новая этика

Новая этика – еще один хит сезона, но ее, в отличие от культуры согласия и борьбы с насилием, сложно с уверенностью назвать шагом вперед: на первый план в этой повестке часто выходят не реальные успехи в борьбе за права меньшинств, а бульварные скандалы с участием известных людей и перегибы в этой борьбе, которые дискредитируют саму ее идею.

У новой этики масса крикливых критиков, не меньше и чрезмерно эмоциональных, если не агрессивных, сторонников, и за их сиюминутными перебранками в соцсетях зачастую не видны назревающие серьезные противоречия. Например, мы не задумываясь считаем эмпатию безусловно положительным свойством: оно помогает гуманистам творить добро, а его отсутствие делает теми, кто они есть, самых злостных нарушителей коллективного договора – клинических психопатов. При этом исследования показывают: руководствуясь эмпатией, люди из самых благих побуждений игнорируют право других на самоопределение и собственные решения, навязывают им взгляды, далеко не во всем верные, и методы, которые совершенно не обязательно сработают.

Новая этика как практика решения общественных противоречий вызывает немало вопросов, поскольку порой предлагает слишком простые решения для сложных проблем, и в результате то, что задумывалось как средство расширения пространства свободы и справедливости, становится инструментом, свободу ограничивающим: последний виток #MeToo, дискуссия вокруг «Дау» и карантинных мер стали примерами таких неоднозначных ситуаций.

Серое Фиолетовое
От борьбы с харассментом к сражению за карантин: как новая этика учит нас бояться других и бежать от свободы

Бесконечная борьба с сексуальными домогательствами, солидарное осуждение и запреты, сопровождающие кинопроект «Дау», и, наконец, невиданный по масштабам массовый отказ от индивидуальных свобод во время коронавирусного карантина похожи между собой. В основе всех этих явлений – переустройство общества на базе управления личными границами, якобы обеспечивающее нам безопасность, но на деле лишающее нас свободы.

Жизнь – это рискованное предприятие, конечное во времени и пространстве. Таким оно является и являлось всегда для представителей всех биологических видов нашей планеты. Более того, эти риски – быть съеденным, умереть от болезни, найти или не найти сексуального партнера, исчезнуть в изменениях условий существования и освободить свою экологическую нишу для других видов – являются не случайным отклонением от «счастливой нормы», но чем-то, определяющим возможность жизни как таковую. Возможность нашего существования в конкретный момент времени полностью определена смертями и болезнями иных живых существ.

Этими рисками определялась и человеческая культура на протяжении всей ее истории: эпические герои убивают и умирают в сражениях, любовь оказывается неразрывно связана со смертью, жизнь – с опасностью умереть, а свобода – с возможностью защитить ее собственным прямым и активным действием.

Отказ от соприкосновения с внешним, бегство от самой возможности столкновения с опасностью и есть бегство от свободы и, более того, от факта жизни как таковой.

#MeToo против любви

Первой жертвой этого бегства стала романтика, любовь и связанное с ними желание. Пройдя через краткий период эмансипации в 1960–1970-е на Западе и в 1920-е, а затем 1990-е в России, они оказались первыми жертвами нового консервативного поворота, в котором восставшие угнетенные, едва освободившись, потребовали нового угнетения, теперь уже для каждой. Именем этого угнетения стала сепарация – и нет, речь не столько о маргинальных и малозначительных в масштабах всего общества идеях сепаратного феминизма, сколько о восстановлении и переустройстве личных границ, заново определяющих способы допустимого взаимодействия между людьми.

Дело здесь не только в новой регуляции сексуальных практик, но в стремлении сделать их управляемыми и отделенными от всех прочих типов человеческих отношений (таких как отношения сотрудников, соавторов, учеников и учителей). Дело в осознанном стремлении к разрушению интенсивных межличностных связей, самыми интенсивными из которых являются связи, в чьей основе лежит (быть может, не всегда до конца ясный и самим их участникам) романтический контекст.

Именно полнота межчеловеческих связей^[81], возникающая в рамках любого настоящего взаимодействия, несводимого к триаде формализованной работы, нетворкинга и совместного отдыха, и является настоящим врагом новой этики.

Сама возможность романтики и любви (и, добавлю, дружбы) отталкивается от преодоления или разрушения личных границ – от возможности пренебречь собственными интересами ради интересов другого, от возможности требовать желаемого внимания, возможности бытия-вместе, преобладающего над любой функциональной необходимостью, от стремления к пониманию, не требующего артикуляций и диалогов. Эта модель отношений оказывается с точки зрения новой этики неизбежно насильственной – и она действительно такова! Настоящая близость недалеко ушла от войны, в которой желание и интерес, телесность и сотворчество подчиняются сложной динамике неравновесных соотношений сил. Дружба преодолевает этику, любовь преодолевает закон – и именно поэтому они оказываются непрерывным полем боя между людьми.

Борьба с харассментом, обращенная в глубокое прошлое^[82], становится войной за историю, в которой любые иррегулярные элементы поведения и прорывы аффектов, когда бы они ни происходили, оказываются вне закона, а любая ситуация диалога – словесного ли, физического – становится элементом вновь переопределяемого правового поля, в котором уже нет места живому конфликту и неотчужденным эмоциям – но есть место лишь новой, полицейской, норме.

На протяжении всей истории человечества отношения товарищей в общем деле, равно как и отношения ученика и учителя, зачастую представляли собой примеры глубочайшей интимности, построенной на диалоге и взаимопонимании, борьбе и противостоянии, насилии и сопротивлении ему.

Коллективы порой скреплялись любовью и распадались вследствие ненависти, ученики наследовали учителям или объявляли им войну – подтверждая самим фактом этой войны единство собственной истории.

Новая этика предписывает этим отношениям исчезнуть: рабочее взаимодействие подчиняется жестким нормам, превращающим сообщества людей (пусть даже и иерархически выстроенные) в ассамбляжи из автоматов, творческие работники занимают места конвейерных рабочих и солдат массовых армий, а взаимодействие между интеллектуалами ограничивается «кодами поведения» и стенами институций – даже обычная встреча вне определенной правилами обстановки, разговор на формально не связанную со служебными обязанностями тему становятся предметом непрерывного подозрения, в котором сама возможность дискомфорта одной из сторон оценивается как катастрофа^[83].

Идея и дело, аффекты и взаимопонимание, образность и интуиция оказываются исключены из мира, которым отныне правит управляемость, высказанность, прозрачность, структурированный комфорт и в конечном счете автоматизированность слова и действия, равно исключающие обе центральные творческие силы мира: живое течение иррационального и холодную жестокость логики.

Жертвой нового мира становится и сексуальность: формально освобожденная, она оказывается в рамках, отделяющих ее от чего бы то ни было, исключающего обмен удовольствием, – единственной безопасной практикой взаимодействия становится контакт людей, ничем не связанных в жизни, но заранее и точно знающих фетиши, предпочтения и пожелания друг друга.

Находящаяся под постоянным воздействием социальной стигмы, сексуальность исключенных, например геев и БДСМ-практиков, превращается в новую норму, принося с собой не эмансипацию, но распространенный на все общество новый полицейский режим взаимной проституции.

«Феминистское движение регулярно пользуется патриархальным инструментарием угнетения, расставляя полицейские границы со стороны грубой силы. В этом есть концептуальный конфликт, ведь мет�

Скачать книгу

Авторы-составители: Таня Коэн, Екатерина Иванова, Настя Травкина, Артем Чапаев, Серое Фиолетовое

Журнал «Нож» – knife.media

Издатель П. Подкосов

Менеджер проекта А. Шувалова

Литературный редактор М. Нагришко

Корректор И. Астапкина

Художник Е. Ставицкая

Компьютерная верстка Ф. Растворов

© ООО «Дом медиа», 2020

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2021

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

⁂

От редакции

В ХХ столетии мир полностью изменился, но уже первое двадцатилетие нынешнего века показало, что нам предстоят еще более масштабные перемены – не только в сфере технологий, но и в общественных отношениях. Некоторые сдвиги последних лет оказались настолько радикальными, что мало кто пока может по-настоящему оценить их значение и возможные последствия. Правила жизни в новом мире нам еще только предстоит сформулировать – и эта книга посвящена тем тенденциям, в которых необходимо разобраться, чтобы встретить стремительно наступающее будущее во всеоружии.

Повсеместное проникновение интернета дало людям бесконечные возможности для саморазвития и самореализации. Социальные сети связали между собой тех, кто разделен пространством, каждый получил возможность ощутить связь с человечеством, сравнить собственные идеи и ценности с убеждениями других. Следующим шагом стало формирование в интернете инфраструктуры, которая запустит и будет поддерживать новую волну социальных перемен.

Коллективно пополняемые информационные ресурсы, независимые блоги, чаты в защищенных мессенджерах и популярные хештеги превращают каждый акт коммуникации в каплю, которая вливается в общий поток. В итоге на любую личную трагедию могут откликнуться тысячи сочувствующих по всему миру, любое частное высказывание может вызвать реакцию, сопоставимую по последствиям с влиянием крупнейших СМИ и работой высокооплачиваемых специалистов, формирующих общественное мнение. Кампании в соцсетях помогают спасать жизни, привлекают внимание к вопиющим проявлениям жестокости и несправедливости и дают возможность противостоять влиятельным людям и организациям, слишком явно игнорирующим правила человеческого общежития. Но при этом они же выращивают радикалов, разрушают жизни, собирают лояльную аудиторию вокруг мошеннических проектов, плодят фейки и способствуют распространению мракобесия. Массы получили возможность говорить во весь голос и без посредников, но всегда ли они в состоянии рационально использовать обрушившиеся на них возможности?

Равный доступ к информации, простота в создании и распространении контента, отсутствие саморегуляции интернетсообществ и зачастую алогичная политика соцсетей, основанная на алгоритмах (Facebook одной рукой банит за изображения античных статуй, поскольку они неодеты, а другой размещает рекламу эротических услуг), приводят к перераспределению влияния: от квалифицированных экспертов с глубокими знаниями и опытом оно постепенно переходит к тем, кто лучше умеет упаковывать и подавать информацию, кто пишет быстрее и драматичнее, шутит народнее, выглядит ярче, кричит громче и помнит, что аудиторию всегда можно купить. Многие ли выиграют от того, что подобные «популисты» станут определять вектор развития мира?

Такое переформатирование публичного пространства вкупе с падением влияния традиционных медиа приводит к появлению невиданного доселе пространства возможностей. В нем можно как манипулировать социумом в интересах крупного капитала, так и устраивать информационные бури в частном порядке и без особых затрат, а пиар-специалистам и политтехнологам всего проще подменять решение проблем в реальном мире их виртуальными обсуждениями.

Столь популярная сейчас новая этика – плод благих намерений, который в теории должен безупречно служить гуманизму и прогрессу. При этом она сводится к ограниченному набору практик для установления равноправия и ликвидации малейших проявлений несправедливости, которые по факту производят заодно новую несправедливость и новых недовольных. Мы не можем игнорировать эту тенденцию и должны стремиться к тому, чтобы просветительская работа с анализом всех возможных нюансов и противоречий послужила более вдумчивому и рациональному применению этой этики.

Безусловно, угнетенным группам нужны не только равные права, закрепленные в законодательстве, но и реально работающие инструменты их реализации, эффективные способы, позволяющие избежать насилия, дискриминации и исключения из значимых социальных процессов. Однако, чтобы инструменты новой этики заработали, активистам придется и действовать поновому: не допускать, чтобы борьба с угнетением превращалась в угнетение угнетателей, ориентироваться на изменение законодательных норм, а не на остракизм отдельных персон, апеллировать к рациональным доводам, а не к эмоциям, и объединяться ради системных изменений.

Отрицательные стороны новой этики – это, по сути, наследие этики старой, которая, будучи неотделимой от духа капитализма (воспевающего победителей и неизбежно порождающего проигравших), дала нам лишь ограниченный гуманизм и недостаточную способность к сопереживанию тем, кто так или иначе от нас отличается. Отсюда и перегибы, которые приводят к поляризации общества: вчерашние аутсайдеры, взобравшись наверх, начинают дискриминировать оказавшихся внизу так же, как прежде дискриминировали их.

Мы полагаем, что в этих условиях особенно важно сформировать общий язык, который бы адекватно описывал происходящее, и выработать инструменты для взвешенной оценки проблем и их потенциальных решений – в масштабах всего человечества, а не отдельных групп. Это возможно лишь с привлечением экспертов и на основе данных исследований, рациональных дискуссий и достоверной информации о текущих реалиях – все это следует смешать и подавать, щедро полив критическим мышлением.

В этой книге мы постарались не только рассказать о новых тенденциях в развитии общества и о социальных феноменах последних лет, но и осветить их теневую сторону, которую часто предпочитают не замечать. Так, переоцененная массовой культурой способность к эмпатии не только порождает доброе отношение к ближнему, но и позволяет навязывать ему свои взгляды и решения, а позиция жертвы не только дает возможность требовать расплаты с обидчиком, но и нередко развязывает пострадавшему руки и превращает жертву в насильника.

Во многих частях этой книги так или иначе затрагивается тема психологических границ и баланса между правом одних и свободой других – важнейшая проблема современности, которая лежит в основе ключевых общественных движений наших дней, от канселлинга до BLM, от борьбы за возможность самостоятельно определять свой гендер или обходиться без него до обусловленного экологической ситуацией выбора между бытовым комфортом и выживанием наших потомков. В определенной степени и другие нововведения затрагивают свободу самовыражения: кого-то раздражают люди, которым комфортно без пары, кто-то считает блажью домашнее обучение, кому-то досадно от мысли, что все вокруг ориентируются на миллениалов и малопонятное поколение Z, забывая, что люди предшествующих поколений тоже важны. Одни закрывают глаза на происходящее на рынке труда и нервно твердят, что роботам никогда их не заменить, вторые возмущаются ограничениями, которые государства накладывают на их жизнь в рамках борьбы с пандемией коронавируса, а третьи пытаются подавить в себе чувства к симпатичному преподавателю, который теперь вынужден общаться со студентками подчеркнуто сухо.

Любые изменения такого рода кому-то придутся не по вкусу и вызовут эмоциональную реакцию, которая в обществе победивших соцсетей распространяется подобно ударной волне. Именно поэтому мы решили выпустить эту книгу: чтобы предложить альтернативу хаосу эмоций. Рациональные аргументы, критическое мышление и взвешенная дискуссия – изобретение не очень новое и не очень модное, но по-прежнему незаменимое.

Раздел 1

Культура согласия

Культура согласия – одно из важнейших понятий, которые появились в общественном дискурсе за последние несколько лет. Ее противопоставляют культуре насилия – физического и психологического, сексуального принуждения и манипуляции человеком с корыстными целями. Культура согласия предполагает такую этическую систему, в рамках которой люди взаимодействуют исключительно по обоюдному уговору и полностью отдают себе отчет в том, как нужно отказывать и принимать отказы.

Теоретически – звучит просто, ничего нового тут нет. Однако на практике оказывается, что у наших современников все еще полно вредных предрассудков и укоренившихся привычек, чреватых злоупотреблениями. Например, известное выражение гласит: «Когда женщина говорит "нет", это означает "может быть", когда говорит "может быть", это значит "да"». Представители старших поколений воспринимают его как шутку о женском кокетстве – а современные девушки возразят, что это карт-бланш на изнасилование для не слишком интеллектуальных мужчин.

В этом разделе мы разберем, что значит согласие с философской точки зрения (все гораздо сложнее, чем кажется), как это понятие осмысляется применительно к практикам сексуальности (нет, никто всерьез не предлагает подписывать договор перед близостью) и почему отношения между студентами и преподавателями, которые находятся в этической серой зоне, едва ли стоит огульно переводить в зону черную: хотя нормализовать их по одному простому шаблону не получается, из этого следует не то, что согласие переоценено, а то, что нам еще многое предстоит осознать, принять и изменить.

Анастасия Бабаш

Говори «да» как философ: почему проблема согласия так важна сегодня и как ее решают ученые

Чаще всего мы слышим о согласии от феминисток и секс-блогеров – важно спрашивать у партнеров, хотят ли они заняться сексом. Однако проблема согласия гораздо шире: «да» в ЗАГСе изменит ваш правовой статус, а бездумно поставленная в пользовательском соглашении галочка приведет к утечке персональных данных. Отсюда растут ноги современной философии согласия, одна из главных задач которой – научить нас взаимодействовать так, чтобы «да» не принималось за «нет», а «нет» за «да».

Почему тема согласия стала такой актуальной?

Согласие становится одной из главных правовых и моральных проблем эпохи Четвертой промышленной революции. Мы все больше используем технологии в разных сферах жизни, и, как следствие, они знают о нас даже больше, чем родные мама и папа: где мы, что делаем, как долго, с кем и о чем общаемся.

Защита личных данных и то, что именно мы разрешаем технологиям делать с персональной информацией, – частные вопросы согласия.

Мы добровольно регистрируемся в социальных сетях и используем их как инструменты общения, но это вовсе не означает, что мы согласны, чтобы все наши переписки, фотографии и видео владельцы соцсети использовали в своих целях. Мы хотим конфиденциальности и приватности, а потому неудивительно, что споры о согласии на предоставление личной информации становятся все более актуальны: в Европе принимаются законы о защите личных данных, в Америке судятся с Facebook из-за того, что компания собирала и продавала информацию о пользователях без их ведома.

О согласии заговорили в нашу эпоху еще и потому, что все больше людей могут давать или не давать согласие – вернее, согласие и несогласие все больших групп людей учитывается. Еще сто лет назад женщин, детей, чернокожих и другие незащищенные группы людей ни о чем не спрашивали.

Да и отношение между государством и его гражданами не так давно было другим: о том, что политики, принимая решения, прежде всего должны опираться на волю своих сограждан, заговорили относительно недавно, в Новое время. В Средние века считалось[1], что власть правителя дана ему Богом, а потому ему не нужно заручаться согласием своего народа. Древнегреческий философ Платон писал, что государством должны управлять самые мудрые (таковыми он считал философов), в то время как все остальные не должны мешать их работе (читай: никто их ни о чем спрашивать не должен). Схожих взглядов придерживался и Аристотель, который опасался, что власть будет спрашивать согласия у слишком большого количества людей. Согласие раньше было мало популярной темой, так как его вообще редко кто спрашивал.

Зачем размышлять о согласии?

У нас есть интуитивное понимание, что такое согласие. Чаще всего мы определяем его так: соглашаться – это добровольно разрешать другому человеку или группе людей сделать что-то такое, что обычно не разрешено и напрямую касается нас и наших прав.

Например, мы даем согласие парикмахеру поменять нам прическу и ожидаем, что тот нас подстрижет, – а без нашего согласия парикмахер, гоняющийся за нами с ножницами, выглядит, мягко говоря, ненормально, и мы можем подать на него в суд. Мы говорим другу «да» – он приходит к нам в гости, и мы отлично проводим время, а вот нежелательным и неожиданным гостям вряд ли будем рады.

Философы любят говорить, что согласие – это «моральная магия»: оно превращает то, что раньше было запрещено, в разрешенное.

Парковаться на чужом месте – плохо, но если сосед дал согласие – хорошо. Тащить человека за руку по парку без его согласия – это насилие, но если он согласился – то свидание.

Согласие – это основа любой этической и социальной теории. Его также изучают в юриспруденции, бизнесе и биоэтике.

Благодаря согласию мы можем жить в обществе и работать сообща, строить личные и профессиональные отношения, а потому нам всем так важно выяснить, что же такое согласие, кто может это согласие давать и как отличить все те ситуации, когда согласие было дано, а когда – его не было.

И что непонятного в согласии?

Обычно наше «да» значит «да» – и ничего больше. В идеале обе стороны соглашения должны это понимать и слышать друг друга. Но наша культура, социальные роли, стереотипы, правила и многое другое вносят свои коррективы: и иногда, говоря «да», люди могут иметь в виду «нет».

Например, современный британский философ Том Догерти в коротком видео для Wireless Philosophy объясняет[2], почему согласие не всегда означает на самом деле желание делать (или не делать) что-то. Мы можем не любить коллегу, но, поскольку того требуют правила приличия (или мы просто не хотим вступать в открытый конфликт), согласимся прийти к нему на вечеринку – даже если нам хочется сказать «нет».

Иногда мы можем говорить «нет», хотя на самом деле имеем в виду «да». Например, если мы не хотим приглашать всю компанию на чай, то откажем в приглашении домой всем, даже если среди приятелей есть и те, с кем мы не против продолжить вечер.

Конечно, в идеальном обществе все будут соглашаться, только если действительно этого хотят, и отказываться, если не хотят. Но пока нам стоит помнить обо всех этих нелогичных случаях и включать их в теорию, чтобы она была полной и описывала не только воображаемый идеальный мир.

При чем тут философия?

Для всяких спорных случаев есть юриспруденция. А вот то, как понимается согласие законом, зависит от конкретной культурной и социальной ситуации. Если в обществе женщины не считаются равноправными членами, то их даже спрашивать о согласии не будут, а значит, просто исключат из теории. Даже если в недавнем прошлом это могло показаться справедливым, сейчас это не так – и все благодаря постоянной критике и рефлексии, чем философия и этика занимаются.

Эти дисциплины рассматривают даже те случаи, о которых мы можем и не задумываться как о случаях согласия. Например, могут ли давать согласие дети – своим родителям; в чем отличие словесного согласия от кивка головы или улыбки; навязывает ли нам что-то контекстная реклама – или мы сами соглашаемся купить товар, и т. д.

Это помогает глубже понять природу согласия, чтобы постараться определить его в целом, а не для конкретного общества.

Современные философы выдвинули две теории согласия: поведенческую (expressive/behavioral/performative theory of consent) и субъективную (mental/attitudinal/subjective theory of consent).

Что такое поведенческая теория согласия?

В соответствии с поведенческой теорией для согласия всегда нужны две составляющие:

● наше внутреннее «да», то есть наше желание что-то делать или не делать;

● вербальное или невербальное выражение этого «да», то есть произнесение согласия вслух, кивок головы, улыбка, подписание бумаг и т. д.

В целом согласие в реальной жизни как-то так и выглядит: мы мысленно соглашаемся на что-то, а затем удобным для нас образом доносим это до собеседника с помощью речи или жестов.

Философы, которые поддерживают эту теорию, например Алан Вертхаймер, акцентируют[3] внимание на выражающем аспекте и считают его необходимым для того, чтобы согласие состоялось. Однако они спорят о том, как же его выражать правильно.

Невербальный язык и жесты могут означать разное: иногда улыбка – это просто улыбка, а кивок головы – всего лишь подтверждение, что мы внимательно слушаем собеседника, но не согласие с тем, что он говорит. С невербальными жестами вообще нужно быть осторожными: не стоит забывать про культурные различия и индивидуальные особенности.

Потому некоторые исследователи поведенческой теории согласия настаивают: выражение согласия должно быть только вербальным. Улыбки, кивки и другие невербальные жесты – слишком двусмысленны и ненадежны, а потому уж лучше повториться и сказать «да», даже если жесты и так это за тебя сказали. Ведь в противном случае цена слишком высока: нарушение морали, а иногда и закона.

Впрочем, за это защитников данной теории и критикуют: не всегда есть время или возможность переспросить, некоторых людей это раздражает и портит момент, да и, в конце концов, проблема понимания других людей, их речи, жестов и поступков – это не только проблема согласия. Ученые и философы исследуют, какую роль играет коммуникация в понимании других людей и их желаний и как же нам это понимание улучшить.

Что такое субъективная теория согласия?

Выражающий аспект согласия проблематичен, поэтому часть философов предлагают его вообще отбросить как необязательный. Конечно, хорошо, когда согласие еще подкреплено словами или невербальными знаками, но самое главное – это всетаки наше внутреннее «да».

Например, если мы внутренне согласны пойти в кино и вообще хотим этого, а наш партнер нас туда отводит не спрашивая, это не является насилием. В конце концов, если бы нам приходилось спрашивать обо всем на свете, мы огромную часть жизни проводили бы в подобных уточняющих разговорах.

Из-за того, что ментальная теория согласия фокусируется только на наших мыслях, желаниях и чувствах, такое согласие трудно изучать. Иногда мы и сами не знаем, согласны мы или нет. Что уж говорить о случаях, когда сначала мы согласились, а потом передумали? Пока что у исследователей нет однозначного ответа, как рассматривать такие ситуации.

Кроме того, теоретики, работающие в рамках этой теории, спорят об отличиях согласия, данного под влиянием чувств, и согласия как рационального взвешенного решения[4]. Например, Катя любит Петю, и тот целует ее в парке под луной. Девушка не против, потому что она влюблена и хочет физической близости, однако ее согласие – не результат взвешенного продуманного решения: гормоны, чувства, эмоции, романтический контекст подтолкнули ее к тому, чтобы хотеть этого. Совсем другое дело, когда Катя соглашается написать статью: она понимает, что статья станет отличным стартом для ее карьеры, а также поможет ей развиться в профессиональном плане. Ее согласие на этот раз – результат рационального решения, принятого не под влиянием чувств.

Выдуманная ситуация с Катей не кажется такой уж проблемной: мы много чего делаем под влиянием эмоций, а не одного только разума, и это не всегда портит жизнь. Но важно помнить, что эти два вида согласия отличаются, да и сама Катя будет по-разному их оценивать.

Большой вклад в философию согласия внесли споры о том, можно ли оценивать вызывающую одежду или определенное поведение как согласие на секс или даже призыв к сексу. Этот вопрос обсуждается в основном в рамках поведенческой теории, потому что показывает важность вербального выражения согласия.

Распространенность стереотипа о том, что по виду и поведению можно «считать» согласие, приводит не только к неприятным конфузам и скандалам, но и к случаям насилия. Это показывает, что невербальные знаки – слишком двусмысленны и считываются разными людьми по-разному в зависимости от их культуры, воспитания и жизненного опыта. Потому не стоит воспринимать определенный вид или поведение как невербальный знак, а лучше заручиться вербальным выражением.

Есть ли «правильное» согласие?

Как видите, согласие – это не так уж просто, поэтому стоит учитывать личность человека, отношения, контекст и культуру, давая или спрашивая согласие.

Упомянутый выше философ Том Догерти вообще предлагает думать о согласии не как о двух противоположностях «да» и «нет», а как о спектре. Давая согласие в реальной жизни, мы обычно попадаем куда-то между ними, например, склоняемся больше к «да», чем к «нет», или вообще оказываемся ближе к середине, сомневаясь.

Нужно уметь определять примерную точку на этом спектре, чтобы принимать верные решения.

Кто может дать согласие?

Согласие могут давать не все, не всегда и не на все.

Для того чтобы соглашаться, нам нужно обладать автономией, то есть способностью распоряжаться самостоятельно своей жизнью и делать то, что нам хочется. Кроме того, общество должно признавать за нами нашу автономию: уважать наш выбор и позволять нам поступать в соответствии с ним.

Когда еще столетие назад у женщин не было прав в обществе, они не обладали автономией, а значит, не могли соглашаться в современном понимании: их «да» было всего лишь формальностью. Например, это не Маша соглашалась на брак – за нее это делали родители.

Кроме того, не на все можно и согласиться. Британский философ XIX столетия Джон Стюарт Милль пишет, что мы не можем согласиться на отречение от своей свободы и автономии, ведь с того момента, как мы на это согласились, мы утрачиваем их навсегда. Но автономия и свобода – базовые ценности, это условия для того, чтобы мы вообще могли соглашаться на что-то. Потому из них нельзя сделать объект согласия.

«Действия индивидуума, касающиеся только его самого, признаются не подлежащими ничьему вмешательству единственно из уважения к его индивидуальной свободе; ‹…›. Но продажа себя в рабство есть отречение от своей свободы; это – такой акт свободной воли индивидуума, которым он навсегда отрекается от пользования своей свободой, и, следовательно, совершая этот акт, он сам уничтожает то основание, которым устанавливается признание за ним права устраивать свою жизнь по своему усмотрению. С минуты совершения этого акта он перестает быть свободным и ставит себя в такое положение, которое не допускает даже возможности предположить, чтобы он мог оставаться в нем по своей воле».

Джон Стюарт Милль, «О свободе»

Впрочем, автономию и свободу мы признаем не за всеми: маленькие дети не обладают ими в том же объеме, что и взрослые. Да и сами взрослые в состоянии алкогольного опьянения или под действием наркотиков вряд ли способны принимать адекватные решения, а потому теоретики изучают такое понятие, как имеющее силу согласие (valid consent).

Какое согласие имеет силу?

Согласие считается действительным, если выполняются такие критерии:

● у тех, кто его дает, есть все необходимые когнитивные способности для этого. Проще говоря, это взрослые люди, мыслящие рационально и не находящиеся под влиянием каких-либо затуманивающих разум веществ. Дети, люди с психиатрическими заболеваниями, пьяные и т. д. не могут трезво оценить ситуацию, а значит, не могут дать имеющее силу согласие;

● те, кто соглашается, должны делать это добровольно. Если я соглашаюсь на что-то под дулом пистолета, понятное дело, мое согласие не может считаться настоящим. Согласие, полученное в результате любого рода насилия, в том числе психологического, не считается действительным;

● люди, соглашающиеся на что-то, должны обладать полной и достоверной информацией относительно того, на что они соглашаются. То есть, если я прошу моего соседа присмотреть за моим котом, не сообщая ему, что у меня, вообще-то, не один, а пять котов, мой сосед не может дать действительное согласие: ведь он не знает всех деталей. Сюда же, конечно, относятся все те случаи, когда мы обманываем или что-то не договариваем, манипулируем и не рассказываем все честно с целью склонить ситуацию в свою пользу. Даже если люди соглашаются на что-то в таком случае – их согласие недействительно.

Однако не все теоретики согласны со всеми этими критериями, да и не всегда в реальной жизни их возможно выполнить. Например, мы часто соглашаемся на что-то, когда пьяны, и не всегда так уж жалеем о нашем решении, как это представляют философы, которые утверждают, что только трезво мыслящие люди могут давать настоящее согласие.

Много споров ведется о том, могут ли люди с психиатрическими заболеваниями давать согласие или нет. Некоторые философы, например Лиция Карлсон[5], считают, что несправедливо отказывать им в праве на согласие и таким образом относиться к ним как к детям.

Впрочем, и с детьми не все понятно. Определить, в каком возрасте мы становимся полноценными взрослыми, – та еще задача, и наши взгляды на нее постоянно меняются: с одной стороны, возраст сексуального согласия стал ниже, с другой – психологи все больше говорят о том, что миллениалы поздно взрослеют. А потому нельзя сказать, что теория действительного согласия окончательно сложилась: она все еще разрабатывается.

Для кого важно действительное согласие?

Все эти критерии согласия важны для юристов, ведь для того, чтобы договор вступил в силу, стороны должны рационально оценить ситуацию, знать все детали, а также дать согласие добровольно.

Например, в Европе недавно пересмотрели закон и запретили писать длинные и непонятные условия пользовательских соглашений, полные сложных юридических терминов. Важно, чтобы пользователь продукта или услуг точно понимал и знал, на что он соглашается, а потому условия соглашений должны быть короткими и понятными для непрофессионала.

Также о действительном согласии много говорят биоэтики и философы, занимающиеся этикой медицины[6]. В современном мире важно, чтобы пациент давал свое действительное согласие на медицинские процедуры; если он по каким-либо причинам не может этого сделать – за него согласие дают родственники или доверенное лицо.

А ведь еще до Второй мировой войны в медицинской этике действовало правило «врач знает лучше», в некоторых странах это до сих пор актуально, а древнегреческий врач Гиппократ вообще советовал:

«Делайте все спокойно и упорядоченно, скрывая большинство вещей от пациента, пока его лечите. Давайте только ту поддержку, которая нужна, отвлекая его внимание от собственных обстоятельств; в одном случае упрекайте его резко и строго, а в другом – утешайте его заботой и вниманием, не раскрывая ничего о его будущем или настоящем состоянии».

Гиппократ, Decorum

Врач должен был лгать пациенту о его состоянии, если это шло на пользу лечению, ведь пациенту отказывали в автономии.

Все поменялось после Нюрнбергских процессов, когда было принято решение предотвратить любые манипуляции и насилие со стороны врачей. Теперь в медицине пациент имеет право знать все подробности своей ситуации и самостоятельно соглашаться или отказываться от процедур.

Что почитать, чтобы узнать больше о согласии

Мы все еще мало что знаем о согласии. Лишь недавно его стали изучать как самостоятельный термин в этике и философии, а потому предстоит провести еще много исследований, чтобы уточнить и улучшить согласие между людьми.

Вот список современных научных статей в открытом доступе, посвященных согласию:

John Danaher

Philosophy of Consent and Sexual Assault[7]

По ссылке – собрание статей современного аналитического философа Джона Данахера, посвященных согласию на секс. В них он разбирает и сложные случаи, например согласие на секс, если кто-то из партнеров пьян или же когда один из партнеров обманывает другого. Кроме того, он рассуждает о том, что известный философ Джон Роулз сказал бы о согласии на секс.

Robin West

Sex, Law and Consent[8]

Статья посвящена разбору согласия на секс и того, как это применяется в этике и праве. Уэст также исследует, как желание может повлиять на нашу оценку секса, который случился без согласия, и возможно ли хотеть секса, но при этом на него не соглашаться.

Joseph Millum, Danielle Bromwich

Understanding, Communication, and Consent[9]

В этой статье философы Миллум и Бромвич обсуждают достоверное согласие и то, какую информацию нужно предоставить, чтобы оно состоялось.

Nafsika Athanassoulis

The role of consent in sado-masochistic practices[10]

Атанассоулис разбирает частный случай согласия на насилие в БДСМ-практиках и его особенности.

Наталья Ульянова

Нет значит нет: как культура согласия меняет наше общение и психологию

Значимость согласия для многих сегодня уже очевидна – для многих, но далеко не для всех. Путь, ведущий от культуры насилия к культуре согласия, не так уж прост: только благодаря развитию и популяризации определенных философских идей установка «нет значит нет» приобрела существенный вес, а те изменения, которые с ее помощью происходят в нашей психологии прямо сейчас, рано или поздно коснутся каждого.

Волна историй, объединенных хештегами #MeToo и #янебоюсьсказать[11], подняла в обществе крайне важный вопрос о границах допустимого в общении – особенно в общении с романтическим подтекстом. Представления о том, что можно и что нельзя, могут быть совершенно разными даже у людей, живущих в одном и том же правовом и культурном поле.

Если вы хоть раз читали комментарии к новостям об изнасиловании, наверняка встречали такое: «Да она сама этого хотела, а теперь строит из себя жертву!» Это ярко иллюстрирует, каким магическим действием обладает согласие: его предполагаемое наличие может превратить уголовное преступление в ничего не значащий эпизод. Поэтому сейчас, когда мы только учимся определять границы согласия, вопрос о том, что это такое, вызывает ожесточенные споры не только в соцсетях, но и в научных и общественных кругах. Почему так происходит?

Давайте вспомним, как культура насилия сменилась культурой согласия и в законах каких стран это отразилось.

Понятие «культура согласия» (consent culture[12]) появилось благодаря феминистскому дискурсу. Исследовательницы противопоставляют его социальному феномену «культура насилия» (rape culture[13]) – это поощрение и нормализация отношений, построенных по принципу «кто сильнее, тот и прав».

Самые важные черты культуры насилия:

● возложение ответственности на жертву – многочисленные «Сама виновата», «Знала, куда шла», «А она думала, ее правда кино смотреть позвали?»[14];

● нормализация насилия в массовой культуре – убеждение, что насилие является обычной и даже забавной частью жизни, которое люди распространяют через визуальные и кинематографические образы[15], юмор[16] и пр.;

● обезличивание насилия – отказ фокусировать внимание на личности агрессора при обсуждении ситуаций насилия (от новостных заголовков вроде «За что и как была убита женщина доцента Соколова» до прямо высказываемой мысли «Зачем обсуждать насильника, с ним и так все понятно, давайте лучше поговорим о том, что неправильного было в поведении жертвы»);

● виктимизация определенных групп людей – распространенное убеждение, что насилие допустимо[17] в отношении некоторых групп людей: детей («Поменьше корми, побольше пори – человеком вырастет»), женщин («Бей бабу молотом, будет баба золотом»), сексуальных меньшинств и т. д.;

● романтизация агрессии – трансляция стереотипа о том, что в романтических отношениях нормально «завоевывать» и «добиваться» партнера, игнорировать отказ и т. п.

Модель «Нет значит нет»

С развитием феминистского движения все больше стали обсуждать проблему незащищенности женщин от разных видов насилия, в первую очередь сексуального. В результате исследовательницы предложили новую модель отношений, лозунгом которой стало «Нет значит нет».

Это означает, что для того, чтобы один человек прекратил как-либо воздействовать на другого, должно быть достаточно вербального несогласия второго. Продолжение воздействия (нежелательные прикосновения, двусмысленный разговор и т. п.) вопреки возражениям человека в такой системе однозначно маркируется как насилие.

Эта норма – ответ на принятое в обществе пренебрежение к женскому сопротивлению, которое транслируется многочисленными культурными стереотипами. Его можно увидеть как в обывательском «Женское "нет" означает "да"», так и в псевдопсихологическом «Все девушки знают международный женский язык: "нет" означает "может быть", "может быть" – "да"».

Формула «Нет значит нет» может применяться не только в отношении женщин: уважение к отказу вполне вписывается в норму детско-родительских, партнерских, межкультурных и других отношений.

Но эта модель имеет существенный недостаток: оказалось, что в силу различных обстоятельств жертва насилия не всегда может сказать нет. Это может быть невозможно по чисто физиологическим причинам: например, когда насильник подмешивает наркотики в напиток жертвы, после чего ее сознание отключается.

Однако гораздо чаще причины, по которым жертва не может сказать свое «нет», психологические: если озвучена (или подразумевается) угроза ее жизни и здоровью; если насильник давит авторитетом или статусом; если она уверена в собственной беспомощности и т. п.

Можно ли считать добровольным сексуальный акт в подворотне, если он предваряется небрежным поигрыванием пистолетом? А растление девочки-подростка отцом, от которого зависит ее жизнь в ближайшие пять-шесть лет? В этих случаях слово «нет» может и не прозвучать, ведь, произнесенное вслух, оно может стать спусковым крючком агрессии и усугубить страдания жертвы.

Модель «Да значит да»

Учтя недостатки формулы «Нет значит нет», активисты предложили новую модель определения границ насильственного воздействия – «Да значит да».

В этой модели взаимодействие считается допустимым только тогда, когда все его участники выразили явное и осознанное согласие с его содержанием и формой.

Таким образом, границы определения насилия снова сдвинулись. Теперь под него подпадают, например, сексуальные действия взрослого человека с женщиной, лежащей в коме, или с малолетней девочкой (в первом случае из-за невозможности дать явное согласие, а во втором из-за недостаточной осознанности решений, принимаемых ребенком).

Новая формулировка дает возможность разграничить не только физическое, но и психологическое воздействие.

Яркий пример насильственной коммуникации, происходящей без реального контакта участников, – феномен дикпиков, когда мужчины без запроса отправляют адресату фотографии гениталий.

В парадигме культуры насилия это действие называют шуткой (в лучшем случае с оговоркой «возможно, она неудачная»). Однако с точки зрения новой культуры – культуры согласия – оно однозначно расценивается как грубое домогательство и маркируется как недопустимое.

Как изменилось понятие насилия в законах

Система общественных взглядов изменилась – пришлось скорректировать и правовые нормы[18]. В ряде стран изменилось уголовное законодательство в части определения понятия «изнасилование»: так, в США пересмотрели[19] норму, по которой изнасилованием считался половой акт, совершенный с женщиной вопреки ее физическому сопротивлению.

С 2012 года американское законодательство стало наконец учитывать, что жертвы могут 1) быть обоих полов, 2) не оказывать сопротивления насильнику (из-за страха, физиологически обусловленной реакции ступора или ограниченных возможностей здоровья).

Израильский закон признает[20] изнасилованием половой акт, согласие на который получено обманом (например, если врач уверяет, что совершает его в терапевтических целях, или если человек намеренно выдает себя за кого-то другого). Таким образом, в правовую систему вводится важное правило: согласие должно быть не только добровольным, но и информированным.

Больше всего обсуждают шведскую трактовку[21]. С 1984 года в Швеции понятие «жертва изнасилования» применяется и к женщинам, и к мужчинам; с 2005 года изнасилованием считается секс с людьми, не достигшими «возраста согласия», с 2013-го – секс с использованием не только бессознательного, но и уязвимого состояния потерпевшего или потерпевшей.

Однако самые громкие споры вызвала норма, которая вступила в силу 1 июля 2018 года: изнасилованием считается сексуальный акт, на который хотя бы один из партнеров не дал явного и недвусмысленного согласия. Причем это согласие может быть отозвано в любой момент.

На практике это означает, например, что обвинение в насилии может быть предъявлено в ситуации, когда женщина дала согласие на вагинальный секс, но ее партнер неожиданно приступил к анальному или решил принудить ее к БДСМ-практикам.

Шведский закон много критикуют: его противники обращают внимание на ряд этических проблем, которые возникают из-за пересмотра правовых норм, – например, вопрос о правах людей с ментальной инвалидностью[22]. По закону, согласие недееспособного человека на секс нельзя считать в полной мере информированным и взвешенным. Тогда получается, что интимные отношения людей с психическими расстройствами незаконны.

Неясным остается и вопрос, как разграничить действительно добровольное и «вынужденное» согласие[23] – например, когда один из партнеров заявляет, что секс является «доказательством» любви и настаивает на переходе к этой форме близости, играя на чувствах и доверии другого.

Ко вполне закономерным опасениям добавляется и множество мифов, возникающих из-за недопонимания сущности культуры согласия[24]. Например, многие уверены, что отлично понимают, что такое согласие, и им не нужна дополнительная информация об этом. На практике же нередко оказывается, что «согласием» посчитали тот факт, что жертва насилия ехала в поезде одна: значит, «искала себе приключений»[25].

Еще одно распространенное убеждение – что если в законе закрепить запрет на сексуальные отношения без явно выраженного согласия участников, то люди погрязнут в несправедливых обвинениях, выданных задним числом. Впрочем, реальность не подтверждает этих опасений[26].

В качестве альтернативы исследователи предлагают другие названия новой культурной парадигмы, например «культура антинасилия»[27], избегая обращения к слову «согласие».

Почему это, казалось бы, привычное понятие вызывает так много споров?

Как идея согласия появилась в гуманистической психологии

Термин «согласие» предполагает обращение к отдельному человеку как к субъекту взаимодействия, в то время как в традиционной культуре на первом месте групповой субъект: свобода личности строго ограничивалась требованиями и интересами общины – семейного клана, религиозной группы и т. п.

Однако в ХХ веке эту традицию пересмотрели[28] – не в последнюю очередь благодаря развитию идей гуманистической психологии в трудах Ирвина Ялома («Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти»), Эрика Фромма («Человек для себя»), Карла Роджерса («Становление личности. Взгляд на психотерапию») и др. Новая норма предполагает приоритет личной свободы. А значит, границы того, как можно и как нельзя взаимодействовать с конкретным человеком, определяет в первую очередь он сам.

Право на волеизъявление, согласно новой норме, не зависит от принадлежности человека к этнической, религиозной, гендерной, возрастной или другой социальной группе.

Для нас сейчас все это само собой разумеется, однако еще 150 лет назад субъектность признавалась[29] только за взрослыми мужчинами, но не за женщинами и тем более не за детьми: их жизнь почти целиком зависела от воли родителей или супругов. Впрочем, отношение к женщинам как ко второсортным существам до сих пор распространено[30] и на постсоветском пространстве.

Современные психологи рассматривают[31] согласие как одно из необходимых условий социально-психологической безопасности личности. Если мы вынуждены взаимодействовать (словесно, физически и тем более сексуально) с кем-то против своей воли, это само по себе является опасной, угрожающей психике ситуацией.

Примеры таких ситуаций:

● врачебные манипуляции, о которых пациента не предупредили или которые совершают вопреки его желанию;

● визит в чужой дом без предварительного согласования;

● договорной брак, при котором молодожены впервые видятся непосредственно на свадьбе.

Фактически во всех этих ситуациях человеку, которого насильно вовлекают в общение, отводится пассивная роль. Такой процесс объективации может обернуться разрушительными последствиями для психики[32].

Любопытно, что философская трактовка термина «культура согласия»[33] выходит далеко за пределы не только сексуальных, но и вообще межличностных отношений. Ученые связывают[34] его появление с нарастающей глобализацией, из-за которой социальные нормы размываются и смешиваются.

В условиях, когда участники диалога (отдельные индивиды, группы или целые сообщества) могут общаться в режиме реального времени, физически находясь на разных континентах, нет универсальных правил «правильного» поведения – слишком велики культурные различия.

Единственная возможность выстроить взаимодействие, которое устроит всех участников, – осознанно относиться к ситуации здесь и сейчас, выражать активное согласие с тем, по какому принципу строится общение и что делают и говорят собеседники.

Примером такого диалога может быть виртуальная группа поддержки (например, материнская), члены которой делятся собственным травматическим опытом, могут выразить друг другу сочувствие, поделиться своими способами выхода из сложных ситуаций. Все это предполагает уязвимость участников, поэтому такие сообщества часто формулируют своды правил поведения в группе.

Как правило, в безопасных пространствах приветствуются формулировки, которые соответствуют принципам ненасильственного общения:

● эмоциональная поддержка участников («Сочувствую вашему горю!»);

● выражение собственных чувств в формате «я-сообщений» («Мне очень жаль, что вам пришлось это пережить»);

● описание собственного опыта («Когда у меня была похожая проблема, мне помогла работа с психологом»);

● предложение посильной помощи («Если хотите с кем-то поговорить, я могу дать свой телефонный номер»).

Недопустимыми обычно считаются:

● осуждение и обесценивание («Вы обыкновенная лентяйка, вот и выдумываете себе проблемы на ровном месте!»);

● советы из «экспертной позиции» («Вам надо просто полюбить себя, и все сразу пройдет!»);

● пассивная агрессия в адрес других участников («Конечно, легче в интернете ныть, чем работать над собой!»).

Предполагается, что человек, который присоединяется к сообществу, согласен с правилами взаимодействия в группе. Озвучивание норм, которые действуют в конкретном месте в конкретное время, позволяет создать сравнительно безопасное пространство для общения.

Однако даже в таких, казалось бы, прозрачных условиях регулярно возникают споры: новые участники осознанно нарушают установленные границы, пользуясь, как правило, стандартным аргументом: «Я же вам добра желаю!». Под видом добра подаются непрошеные оценки и советы в адрес членов или модераторов сообщества.

За подобные выпады обычно предусмотрено наказание – от замечаний до бана. Впрочем, в реальной жизни «доброжелателей» тоже хватает, но уйти от насаждаемых поучений сложнее, чем в сети.

Почему идея согласия встречает сопротивление в обществе

В основе идеи согласия лежит более глубокий принцип либерального индивидуализма. Он включает в себя идею плюрализма и равноценности различных мнений, ценностей и культур[35]: никакое из мировоззрений не является «более правильным» по отношению к другим. В таких условиях разные люди и общности смогут мирно сосуществовать, только если есть равноправная договоренность, которая устанавливает приемлемые для всех «правила общежития».

У сторонников коллективизма и авторитаризма отсутствие единой или даже «национальной» идеи («единственно правильной»!) может вызвать весьма неприятное ощущение дезориентации.

В 2017 году 40 % россиян, по оценкам «Левада-центра», выступают в пользу «сильной руки» во власти[36], и их число продолжает расти – в 2020 году таких было уже 49 %[37]. Как правило, там, где вопрос решается с позиции сильного, согласие тех, кто стоит ниже в социальной иерархии, не учитывается при принятии решений – даже если эти решения касаются их напрямую.

Удивительно ли, что идея о том, что до начала общения следует заручиться согласием его участников (даже если они заведомо слабее), встречает активное сопротивление и на бытовом уровне?

Однако преимущество культуры согласия в том, что, если она принята за базовую норму, каждый человек вправе не только соглашаться на общение, но и отказываться от того, что ему не нравится.

Иными словами, мы можем обозначить свои границы (например: «Не надо на меня повышать голос», «Продолжать беседу в таком тоне я не буду») и прервать общение – или вообще не вступать в контакт, если границы не соблюдаются.

В итоге все остаются в выигрыше: любители пожаловаться на жизненные трудности утешают друг друга, а те, кому это кажется «бессмысленным нытьем», соревнуются в достижениях с единомышленниками.

Базовые принципы согласия

Философ Марина Меняева в диссертации «Культура согласия: сущность, становление, воспроизводство»[38] называет важнейшие признаки такой культуры:

● мирный путь разрешения противоречий;

● сознательное, добровольное, совместное принятие решений;

● институциональное закрепление согласия как важнейшего регулятора коммуникации.

Принципиально важен также постулат о том, что согласие или несогласие с теми или иными нормами, правилами и ценностями становится для человека способом осознания своего «я».

Культура насилия, в которой главенствует принцип «делай, что приказано», игнорирует и подавляет личность. А культура согласия побуждает к рефлексии – главному механизму духовного развития.

Акт согласия тесно связан[39] с проявлением доверия, а значит, и с принятием определенных рисков. С одной стороны, согласие с другим человеком – это обязательное условие сотрудничества для достижения общей цели. С другой стороны, давая согласие, мы ожидаем, что партнер по общению будет вести себя согласно договоренности, и, если они неожиданно нарушаются, оказываемся в уязвимом положении.

Именно поэтому тема согласия в сексе привлекает особенное внимание. В других областях (финансовых, экономических, политических и т. п.) риски нарушения договоренностей страхуются с помощью официальных документов и свидетельств.

Интимная же сфера таит в себе множество теневых сторон: открытое обсуждение сексуального опыта табуировано, риски, которые несут партнеры при гетеросексуальном контакте, неравноценны, а в обществе существует множество гендерных стереотипов и заблуждений.

Получается, что для того, чтобы секс был по-настоящему безопасен для партнеров, нужно полностью перестроить отношение общества к вопросам телесности, ответственности за контрацепцию, уважения личных границ при применении различных практик.

Модель таких новых отношений хорошо раскрывается в просветительском видеоролике «Чай и согласие»[40], который выпустила британская полиция.

Понятно, что нельзя поить человека чаем, если он не хочет пить или лежит без сознания – даже если до этого вы уже пили вместе чай или он пил чай со множеством разных людей. Почему же это перестает быть очевидным, когда речь заходит о сексе?

Пора признать, что во всех сферах жизни новые нормы общения давно стали реальностью. Невиданная раньше доступность кого угодно кому угодно в любое время вынудила людей выстраивать новые границы виртуального и реального взаимодействия. Согласие уже давно не опция по умолчанию (раз оказался в зоне досягаемости, значит, согласен на разговор), а отдельный акт доброй воли, который нужен всякий раз, когда контакт возобновляется или переходит на следующий уровень близости.

Хороший пример – фраза «Тебе удобно говорить?», появившаяся в эпоху мобильной связи.

Во времена, когда телефонный разговор был привязан к конкретному месту – дому или работе, где был установлен проводной аппарат, – сам факт того, что собеседник взял трубку, уже означал согласие на разговор. Сегодня, когда звонок может застать нас где угодно, вопрос о согласии на общение становится необходимым элементом телефонного этикета.

Более того, при переходе в личном общении на тему, которая может ранить или обидеть собеседника, отсутствие фразы вроде «Тебе сейчас удобно об этом говорить?» все чаще расценивается как грубое нарушение границ.

Мир изменился и продолжает меняться. Глобализацию, информатизацию и гуманизацию общества уже невозможно отменить: они влияют на все сферы жизни.

В новой парадигме целью человечества становится не воспроизводство идеальных винтиков общества, живущих «как положено», хотят они того или нет, а воспитание чувства внутренней свободы и творческой реализации каждого человека[41]. А это невозможно без взаимного уважения к волеизъявлению и мировоззрению других людей.

Анастасия Бабаш

«Задержитесь после пары»: нужно ли запретить любовь и секс студентов с преподавателями?

Сексуальные скандалы в вузах России и за рубежом то и дело мелькают в новостной ленте, а соцсети в ответ неизменно сотрясает буря гневных комментариев. Внеклассные отношения преподавателей и студентов – этическая серая зона: непонятно, как оценивать их с моральной точки зрения. Почему так сложно формализовать нормы отношений в университетах, что об этом говорят философы и каковы основные аргументы за и против?

Согласно статистике Pornhub 2014 года[42], преподаватель – самая сексуальная профессия, опередившая даже медсестер и полицейских (в 2020-м порнороликов по тегу teacher на сервисе 14 000, а по запросу nurse – 11 355). На форумах пользователи обсуждают, что делать с влюбленностью в молодого преподавателя и как выстраивать отношения, если он ответил взаимностью.

Многие так или иначе сталкивались с любовными отношениями преподавателей и студентов, и не всегда это однозначно хорошие истории: у кого-то знакомый преподаватель женился на студентке и счастлив в браке – но есть истории о сексуальном насилии, манипуляциях и даже убийстве.

Из-за таких полярных сюжетов писать и размышлять про любовь и секс между преподавателями и студентами сложно: личные истории и сильные эмоции затрудняют поиск рациональных аргументов. Это одна из причин, почему существует так мало научных статей от философов и этиков на эту тему.

Но все же давайте попробуем взвесить и сравнить аргументы тех, кто одобряет любовь и секс между преподавателями и студентами, и тех, кто запрещает, – чтобы наконец поставить запятую в предложении «разрешить нельзя запретить».

Разрешить, нельзя запретить

Этика заботы: неравноправное не значит нездоровое

Если мы взялись проанализировать этичность отношений между преподавателями и студентами, то первое, что нужно сделать, – отделить в этих отношениях те аспекты, которые проблематичны сами по себе и могут возникнуть не только в университете, от тех, которые специфичны именно для образовательных институций.

Современный американский философ Эндрю Кания предлагает[43] посмотреть на такие отношения, построенные по принципу взаимного согласия. Предположим, что романы преподавателей со студентами обходились бы без насилия, сексуальных домогательств, принуждения, обмана и измен (по отношению в том числе к третьим лицам, например к партнерам преподавателя и/или студента) – ведь все это может происходить между любыми другими людьми и вне университетской иерархии. Разве плохи счастливые отношения сами по себе?

На эти аргументы обычно возражают, что насилие и домогательства случаются чаще в отношениях людей, стоящих на разных ступенях иерархии, потому что они изначально построены на неравноправии.

Но Эндрю Кания напоминает, что «неравноправные отношения» вовсе не значит «нездоровые», ведь они не только типичны, но и нормальны для человеческого сообщества.

И хотя они действительно создают почву для злоупотреблений, но они могут быть иерархичными и при этом мирными, заботливыми и ненасильственными:

● во-первых, мы сталкиваемся со множеством вертикальных отношений в своей жизни. Это и родитель – ребенок, босс – подчиненный, психотерапевт – клиент, и даже в любовных отношениях бывают периоды, когда один партнер может зависеть от другого материально или психологически. Мы не заявляем, что такие отношения всегда нездоровы сами по себе просто потому, что они происходят в иерархическом контексте;

● во-вторых, не каждый, кто имеет власть, обязательно будет использовать ее, чтобы принудить к сексу тех, кто ниже по статусу.

1 https://oxford.universitypressscholarship.com/view/10.1093/acprof: oso/9780195335149.001.0001/acprof-9780195335149-chapter-2

2 https://www.youtube.com/watch?v=CQ9SPqIzVo4&feature=youtu.be

3 https://www.cambridge.org/core/books/consent-to-sexual-relations/5590DD3073EE7E4963B40C71AF98A29A

4 https://lsolum.typepad.com/legaltheory/2013/12/legal-theory-lexicon-consent.html

5 https://onlinelibrary.wiley.com/doi/abs/10.1111/j.1467-9973.2009.01599.x

6 https://plato.stanford.edu/entries/informed-consent/

7 https://philosophicaldisquisitions.blogspot.com/2015/10/philosophy-of-consent-and-sexual.html

8 https://scholarship.law.georgetown.edu/cgi/viewcontent.cgi?referer=https://www.google.com/&httpsredir=1&article=1073&context=fwps_papers

9 https://philarchive.org/archive/MILUCA-4

10 https://philpapers.org/rec/ATHTRO

11 https://novayagazeta.ru/articles/2016/07/12/69241-nenasilie-mozhet-i-imeet-pravo-stat-natsionalnoy-ideey

12 https://scholarship.law.edu/cgi/viewcontent.cgi?referer=https://scholar.google.com/&httpsredir=1&article=1969&context=scholar

13 https://www.researchgate.net/profile/Carrie_Rentschler/publication/263155387_Rape_Culture_and_the_Feminist_Politics_of_Social_Media/links/59ecea37aca272cddde05c57/Rape-Culture-and-the-Feminist-Politics-of-Social-Media.pdf

14 https://wciom.ru/index.php?id=236&uid=115864

15 http://socis.isras.ru/article/7292

16 https://lenta.ru/articles/2019/05/21/badhumor/

17 https://www.svoboda.org/a/29958270.html

18 https://scholarlycommons.law.northwestern.edu/cgi/viewcontent.cgi?article=7178&context=jclc

19 https://www.bbc.com/russian/society/2012/01/120106_men_victum

20 https://cyberleninka.ru/article/n/k-voprosu-o-ponyatii-iznasilovaniya

21 https://www.colta.ru/articles/society/22744-kak-v-shvetsii-rabotaet-zakon-o-seksualnom-soglasii

22 https://www.psychiatrictimes.com/view/discussing-and-assessing-capacity-sexual-consent

23 http://citeseerx.ist.psu.edu/viewdoc/download?doi=10.1.1.834.8059&rep=rep1&type=pdf

24 https://www.tandfonline.com/doi/abs/10.1080/00909882.2018.1435900?src=recsys&journalCode=rjac20&

25 https://www.the-village.kz/village/city/asking-question/6993-sama-vinovata-pochemu-v-nasilii-udobno-obvinit-zhertvu

26 https://scholarship.law.vanderbilt.edu/cgi/viewcontent.cgi?article=1648&context=vlr

27 https://scholar.law.colorado.edu/cgi/viewcontent.cgi?referer=https://scholar.google.com/&httpsredir=1&article=1009&context=articles

28 https://www.elibrary.ru/item.asp?id=14280684

29 https://knife.media/feminism-in-russian-empire/

30 https://www.elibrary.ru/item.asp?id=17330517

31 https://www.elibrary.ru/item.asp?id=17330517

32 https://static1.squarespace.com/static/5aa023a785ede124ff075b89/t/5b919a434d7a9ccbe86fac29/1536268873854/Objectification+Theory_Toward+Understanding+Women%27s+Lived+Experiences+and+Mental+Health+Risks.pdf

33 https://cyberleninka.ru/article/n/kultura-soglasiya-v-kontekste-suschestvovaniya-sovremennogo-cheloveka

34 http://ecsocman.hse.ru/data/585/191/1217/003-Aliev_M.G.pdf

35 https://www.phisci.info/jour/article/view/1028/982

36 https://tvrain.ru/news/silnaya_ruka-452512/

37 https://www.vedomosti.ru/society/articles/2020/02/24/823697-rossiyan-neobhodimosti

38 http://www.dslib.net/religio-vedenie/kultura-soglasija-suwnost-stanovlenie-vosproizvodstvo.html

39 https://bit.ly/34BkoyG

40 https://www.youtube.com/watch?v=pZwvrxVavnQ

41 https://cyberleninka.ru/article/n/gumanizm-i-buduschee-rossii/viewer

42 https://www.pornhub.com/insights/most-searched-for-occupations

43 https://digitalcommons.trinity.edu/phil_faculty/183/

Скачать книгу