Босиком по траве бесплатное чтение

Э. Хармон
Босиком по траве

Copyright © 2012 by Amy Harmon

This edition published by arrangement with Amy Harmon and Dystel, Goderich & Bourret.

Опубликовано по согласованию с агентством Andrew Nurnberg Literary Agency

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2019

* * *

Посвящается Шоне, потому что она первой прочитала и полюбила мою книгу и потому что она любит Леван

1. Прелюдия

С САМОГО РОЖДЕНИЯ Я ЖИЛА в штате Юта, в маленьком городке под названием Леван. Он находится в самом центре штата, и жители шутят, что наш город – пупок Юты^[1]. Не самая благородная ассоциация, но больше ничего примечательного в Леване нет. Несколько поколений моих предков выросли на этой земле, начиная с первых переселенцев, прибывших сюда в конце 60-х годов XIX века и основавших деревушку под названием Малая Дания Семьи. Поселившиеся здесь были мормонами, искавшими себе новый дом, где их не потревожат, где можно будет спокойно растить детей и возносить хвалу Господу.

Большинство современных жителей города – потомки белокурых датчан. Предки моей семьи – Дженсенов – были в числе самых ранних переселенцев из Дании. Прошло больше века, но и мою голову украшают те же светлые волосы, что у прошлых поколений. Во всей семье одна только мама была не блондинкой, а шатенкой, но и на этот раз упрямые датские гены победили. Мне и трем моим братьям достались отцовские светлые волосы и небесно-голубые глаза, такие же, как у нашего прапрадеда, который, будучи совсем молодым, пересек бесконечные равнины и обосновался в Леване, где построил дом и новую жизнь.

Много лет назад Леван процветал – по крайней мере, так говорил мой отец. На Центральной улице стоял торговый дом «Шепардс» и ресторанчик с домашним мороженым, которое делали из ледяных брикетов. Летом их хранили в большой морозильной яме под слоем земли, соли и соломы. В городе была довольно большая начальная школа и здание мэрии. Потом построили новую автомагистраль в нескольких милях от нас. Леван и раньше не слишком привлекал посетителей, а теперь и вовсе лишился притока «свежей крови». К тому времени, когда я родилась, ресторанчик с мороженым давно закрылся, а чуть позже его участь постигла и торговый дом.

Начальная школа постепенно начала разваливаться и в итоге сузилась до одного кабинета: молодежь подросла, а занять покинутые ими парты оказалось некому. Дети постарше продолжали учебу в средней и старшей школе соседнего городка, Нефи, до которого нужно было полчаса добираться на автобусе. Когда я доросла до начальной школы, там оставалось два учителя: один вел занятия у детей с дошкольного возраста и до второго класса, а другой у всех остальных – от третьего класса и старше. Некоторые из жителей покинули город, но большинство семей, живших здесь десятилетиями, не спешили переезжать.

На Центральной улице остался только маленький универмаг с разноплановыми товарами: от молока до удобрений. Он носил гордое название «торговый комплекс». Понятия не имею почему: ни на какой комплекс этот магазинчик не был похож. Его владелец пристроил два помещения по бокам здания и сдавал их желающим открыть свой бизнес.

На одном конце открылась забегаловка с несколькими столиками, куда старики приходили пить кофе по утрам. Хозяйку этого заведения, миссис Джонсон, за глаза все называли Потная Полли. Кроме нее в забегаловке никто не работал: Полли была сама себе поваром, официантом и управляющим. Она готовила пышные домашние пончики и самую вкусную картошку фри на свете – все как следует прожарено! Лицо Полли всегда блестело, покрытое маслом и пóтом после многих часов, проведенных у плиты. За это ей и дали такое прозвище. Даже когда она, хорошенько отмывшись, приходила в церковь в воскресенье, ее лицо все равно сияло, и вовсе не потому, что на нее снизошел Святой Дух.

На другом конце моя тетя Луиза открыла парикмахерскую, куда почти все женское население Левана ходило за стрижками, окрашиванием и возможностью поболтать. Фамилия моей тетки – Баллу, с ударением на «у», поэтому она назвала свой салон «Баллу на углу», но все в городе говорили просто: «У Луизы».

Перед «комплексом» стояли бензоколонки и палатка с вывеской «Худышка», где дети моей тети каждое лето торговали гавайским мороженым, то есть сладким крошеным льдом. Боб, муж Луизы, работал дальнобойщиком и редко бывал дома. Пятерых детей нужно было чем-то занять, пока их мать орудовала ножницами. Луиза решила, что это хороший повод открыть семейное дело. Так и появилась палатка с мороженым. Боб построил простенький деревянный ларек, который вышел похожим на высокий узенький сарай, отсюда и название «Худышка». В универмаге продавались ледяные брикеты, так что за сырьем далеко ходить было не нужно. Луиза купила шейвер для изготовления ледяной крошки и небольшой запас сиропа в Нефи, а также трубочки, салфетки и одноразовые стаканчики двух размеров. Получилась довольно примитивная предпринимательская модель с незначительными вложениями. Ребенок, стоявший у прилавка, получал в награду от Луизы пять долларов и неограниченный доступ к собственному товару. Кузина Тара, моя ровесница, однажды так объелась льдом, что ее вырвало. Она до сих пор терпеть не может гавайское мороженое: ее тошнит от одного только запаха сиропа.

Еще на Центральной улице располагались кирпичное здание почты и бар под названием «У Пита» рядом с церковью – да-да, интересный выбор места. Вот вам и весь Леван. Все в городе знали, кто что умеет: кто кузнец, кто пекарь, кто делает подсвечники. Мой отец лучше всех мог подковать лошадь, Дженс Стивенсон был прекрасным механиком, Пол Аагард – плотником, и так далее. Кто-то отлично шил, готовил, мастерил украшения. Элена Росквист была акушеркой и несколько раз принимала роды, когда они начинались внезапно и уже не было времени ехать в больницу в Нефи. Люди зарабатывали своими умениями и без вывесок над дверью.

Иногда к нам перебирались и новые жители, решив, что отсюда не так уж и далеко ездить на работу в большие города. Не самое плохое место для тех, кто хочет обустроить семейное гнездо. В маленьких городках тебе всегда помогут с воспитанием детей. Все всех знают: не успеет ребенок похулиганить, как его родителям уже доложили. Весь Леван не больше квадратной мили, если не считать фермы за окраиной, но в детстве он казался мне целым миром.

Может, именно благодаря тесноте этого маленького мирка мне было проще справиться с первой потерей – ведь все вокруг обо мне заботились. А вот пережить вторую утрату, наоборот, оказалось сложнее, потому что это была общая боль. Жизнь, оборвавшаяся так рано, на самом пороге счастья, – огромное потрясение для мирного городка. Никто всерьез не верил, что я справлюсь с горем. Ботинок, потерявший свою пару, уже нельзя надеть. А как быть без обуви? Не бежать же по траве босиком?

Первой потерей, о которой я упомянула, стала моя мать. Мне не исполнилось еще и девяти, когда Джанель Дженсен, мать четверых детей, нежно любимая жена, пала жертвой рака груди. Я отчетливо помню, как страшно мне было, когда у мамы выпали все волосы. Ей пришлось носить розовую шапочку, чтобы прикрыть абсолютно лысую макушку. Мама смеялась, что купит себе светлый парик и наконец-то будет похожа на всю остальную семью. Но она этого так и не сделала. Не успела. Ей поставили диагноз вскоре после Рождества. Рак успел распространиться на легкие, опухоль оказалась неоперабельной. К четвертому июля мамы уже две недели как не было с нами. В городе началось празднование Дня независимости нашей страны, а я слушала радостный шум и ненавидела внезапно свалившуюся на меня собственную независимость. За окном затрещали фейерверки, и я заметила, как отец поджал губы и стиснул руки в кулаки.

Он взглянул на нас, угрюмых белокурых ребятишек, и попытался улыбнуться.

– Ну что, команда Джей? – Его голос дрогнул: мама обожала нас так называть. – Поедем в Нефи смотреть большой салют?

Моего отца зовут Джим. Мама считала, что их имена неспроста начинались с одной буквы: видимо, им суждено было быть вместе. Поэтому всем нам тоже дали имена на «джей». Не то чтобы это было очень оригинально. В Леване было полно семей с именами на одну букву: «кей», «би», «кью» и так далее. Любую букву назовите – обязательно кто-нибудь найдется. А некоторые давали детям тематические имена: например, Родео или Джуста Пастушка. Я не шучу.

Ну а у нас в семье все были на «джей»: Джим, Джанель, Джейкоб, Джаред, Джонни и Джози Джо Дженсен. Команда Джей. Плохо было только то, что, когда маме нужно было позвать кого-то из нас, ей приходилось перебрать всех, чтобы дойти до нужного имени. Я была совсем маленькой, однако почему-то до сих пор помню, как в последние недели жизни мама ни разу не назвала неправильное имя. Возможно, дело было в том, что отвлекавшие ее повседневные мелочи наконец растворились и она стала уделять больше внимания каждому слову, жесту, выражению лица.

В тот год мы так и не поехали смотреть салют. Я пошла с братьями на улицу, где соседи запускали бутылочные ракеты и вертушки, а отец всю ночь работал в сарае, пытаясь спрятаться от веселого гама, который казался насмешкой над его горем. Тяжелый труд стал его спасением от печали, а алкоголь помогал забыться, когда работать не было сил.

Мы держали кур, коров и лошадей, но доход от фермерства был небольшой, поэтому отец, чтобы обеспечить нас, работал на электростанции в Нефи. Фермой занимались в основном братья, а у меня там было совсем немного обязанностей. Поэтому после смерти матери я взяла на себя работу по дому и готовку. Джейкоб, Джаред и Джонни были старше меня на семь, шесть и пять лет соответственно. Мама всегда говорила, что я стала для них с отцом чудесным сюрпризом. Пока она была жива, я наслаждалась статусом младшенькой, которую все обожают. Но с уходом мамы все изменилось, и семье теперь не нужна была избалованная малышка.

Поначалу нам очень много помогали – мы просто не знали, что делать со всей этой помощью. Леван, по-моему, единственный в мире город, где никто не заказывает еду для поминок. Обычно прощание проходит в день накануне похорон, а потом еще одно – за час до панихиды. После похорон семья и друзья умершего возвращаются в церковь, где их уже ждет пышная трапеза, приготовленная женщинами Левана. Никто не говорит: «Я принесу пирог» или «С меня картошка». Еда просто появляется на столах: самые разные нарезки, салаты, гарниры, пирожные, печенье и пироги. Женщины нашего города умеют накрыть стол как никто другой. Помню, как после маминых похорон я шла мимо столов, уставленных блюдами, смотрела на всю эту красоту и понимала, что мне кусок в горло не полезет. Тогда я еще не знала, как можно утешаться едой.

Это изобилие продолжалось много дней. Каждый вечер на протяжении трех недель кто-нибудь приносил нам ужин. Нетти Йейтс, наша пожилая соседка, приходила почти каждый день, помогала разложить оставшуюся еду по контейнерам и заморозить. Съесть все мы просто не успевали, хотя в семье было трое растущих мальчишек. Но в конце концов эти постоянные поставки продуктов закончились: жители города переключились на другие трагедии.

Повар из моего отца был никудышный. После нескольких месяцев на хлопьях и бутербродах с арахисовой пастой я попросила тетю Луизу научить меня что-нибудь готовить. В ближайшую свободную субботу она пришла и показала мне все самое необходимое. Я заставила ее подробно объяснить, как кипятить воду («Держи под крышкой, пока не закипит, потом сними!»), жарить яичницу («Огонь должен быть слабый!») и котлеты для гамбургеров («Постоянно переворачивай, чтобы не осталось розовых участков!»). Я тщательно законспектировала все инструкции, каждый шаг. Еще я записала рецепт блинчиков («Перевернуть после появления «лунных кратеров»), спагетти (по словам Луизы, секрет был в том, чтобы добавить в соус немного тростникового сахара) и печенья с шоколадной крошкой (оно получится пышнее и мягче, если замешать тесто с жиром). Я совсем замучила свою бедную тетку, зато к концу дня у меня была целая стопка подробных инструкций, записанных моим корявым детским почерком. Я прикрепила эти листочки на холодильник.

Через месяц всем надоели блинчики и спагетти (от печенья с шоколадной крошкой мои братья никогда не откажутся), а Луиза сказала, что у нее взорвется мозг, если придется еще раз пройти через подобную экзекуцию, поэтому я стала обращаться к женщинам в церкви, прося разрешения прийти к ним и посмотреть, как они готовят ужин. Я делала так каждый раз, когда хотела узнать новый рецепт. Хозяйки всегда были добры ко мне и терпеливо объясняли каждый шаг, перечисляя ингредиенты, рассказывая, где их купить или как вырастить. Я даже зарисовывала банки и пачки с продуктами, чтобы не забыть, как они выглядят. Еще я сделала себе табличку с овощами, нарисовав вершки всех корнеплодов (моркови, редиса, картошки), чтобы знать, что нужно выкопать к ужину. В первые пару лет после смерти мамы у нас, правда, не было своего огорода, но Нетти Йейтс разрешала мне приходить за овощами к ней на участок. В конце концов она помогла мне посадить несколько грядок, которые с каждым годом расширялись. К началу старшей школы у меня был собственный большой огород, где я сажала, выращивала и собирала все, что нужно.

Я научилась стирать, отделяя светлые вещи от темных, заляпанные маслом рабочие штаны – от обычной повседневной одежды. Я прибиралась в доме, представляя себя Белоснежкой, которой нужно заботиться о неряшливых гномах. Еще я ездила на велосипеде забирать почту. В Леване не было почтовых ящиков, все письма доставляли в городское отделение. Там для каждой семьи стоял ящичек с замком. Отец оставлял для меня конверты, которые нужно отправить, а я наклеивала марки и отвозила письма на почту. К двенадцати годам я уже знала, как вести учет доходов и расходов, и отец оформил на меня счет в банке. С тех пор я могла сама оплачивать продукты и все, что нужно по хозяйству. Папа занимался фермой, а я – домом.

Только одну обязанность я очень не хотела брать на себя – заботу о курах. Ими всегда занималась мама: кормила, собирала яйца, чистила курятник. А я их до смерти боялась. Мама рассказывала, что, когда я была совсем маленькой, братьев попросили последить за мной, но они отвлеклись. Я забрела во двор, и одна особенно злобная рыжая несушка загнала меня в угол. Когда меня обнаружили, я стояла, застыв от ужаса. Я не плакала, но мама, подхватив меня на руки, заметила, что все мое тело будто онемело. Потом мне еще несколько недель снились кошмары.

К курам не так-то легко проникнуться теплыми чувствами. Это агрессивные, злые птицы, готовые в любую минуту кинуться в драку. Когда мне пришлось впервые самой собирать яйца, я чуть не начала задыхаться от ужаса. Но постепенно ежедневная победа над страхом заставила меня поверить в свои силы, и я начала гордиться тем, что ухаживаю за этими неприятными созданиями. Я дала каждой курице имя и разговаривала с ними, будто с непослушными детьми. Так, шаг за шагом осваивая новые умения, я обрела уверенность в себе и сумела достойно продолжить мамино дело.

2. Маэстро

МНЕ НРАВИЛОСЬ ИМЕТЬ цель в жизни, нравилось быть нужной. Я заметила, что забота об отце и братьях заставляет меня любить их еще сильнее, а любовь к ним помогает смириться с потерей. Я и раньше была серьезным ребенком, предпочитая уединение играм с ровесниками, а смерть матери лишь усилила эту черту. Чем более самостоятельной я становилась, тем сложнее мне было соответствовать своему возрасту. Я не залезала на колени к отцу, не требовала, чтобы меня обнимали и целовали, не закатывала истерик из-за недостатка внимания. Наверное, я вела себя как очень маленький взрослый. Одиночество меня не смущало. Наоборот, без груза чужого сочувствия становилось легче.

Временами, особенно в первый год после смерти мамы, тоска накрывала наш дом плотным одеялом, под которым трудно было дышать. Тяжесть нашего общего горя давила со всех сторон, поэтому я предпочитала грустить где-нибудь подальше от дома. Когда у меня выдавался перерыв, я садилась на свой синий велосипед и изо всех сил крутила педали. Примерно на расстоянии мили от дома, у Окраинного холма, находилось небольшое кладбище. Я садилась возле маминой могилы и молча плакала, пока не становилось легче дышать. Я брала с собой что-нибудь и читала, прислонившись к ее надгробию. Книги были моими друзьями. Я жадно поглощала все, что удавалось раздобыть, и искренне восхищалась любимыми персонажами. Аня из Зеленых мезонинов^[2] стала моей лучшей подругой, Маленькая принцесса^[3] и Хайди^[4] – образцами для подражания, у которых я училась мужеству. Меня радовало, что у детей в этих книгах, несмотря на пережитые беды, все заканчивалось хорошо. Я начала понимать, что не бывает историй без трудностей, и мысль об этом утешала. Меня вдохновила жертва, которую принес главный герой в книге «Обезьянье лето» Уилсона Роулза. Прочитав его же роман «Где растет красный папоротник», я посадила на маминой могиле это растение в честь Дэна и Энн.

В один из таких дней, примерно через год после смерти мамы, я сидела на кладбище с книгой и вдруг увидела длинный белый кадиллак, который медленно двигался по проселочной дороге вдоль западной ограды кладбища. В Леване ни у кого не было белых кадиллаков, да и вообще никаких: ни белых, ни цветных. Я следила за приближением машины, забыв об открытой книге – «Лев, Колдунья и платяной шкаф»^[5], – которую я читала уже в третий раз. Из-под колес поднимались клубы пыли. Кадиллак проехал мимо и, урча мотором, пополз на Окраинный холм, где располагались коттеджи Брокбэнков. Наверное, приехало новое семейство. Внезапно мне ужасно захотелось узнать, к какому дому направляется кадиллак. Я решила, что смогу незаметно проследить за ним. Если что, всегда успею спрятаться за зарослями полыни. Холм был крутой, поэтому, остановив велосипед на вершине, я поняла, что успела покрыться пóтом и пылью.

На Окраинном холме стояло три красивых коттеджа. Все они принадлежали богатому семейству Брокбэнков. Судя по всему, их сыновья, которые интересовались строительным и арендным бизнесом, вообразили, что холм будет отличным местом для отдыха, и возвели там внушительный архитектурный комплекс. Сами Брокбэнки со взрослыми детьми несколько раз приезжали пожить в одном из коттеджей, но уже несколько лет дома пустовали. Именно это семейство дало холму название «Окраинный», но в итоге он, похоже, оказался слишком… окраинным, потому что надолго туда никто не приезжал.

Гараж самого крупного из коттеджей был открыт. Внутри уже стоял белый кадиллак. Больше ничего интересного не было: ни коробок со скарбом, ни грузовика с мебелью, ни детских игрушек, разбросанных по дорожкам.

Я не осмелилась постучаться в дверь, а заглядывать в окна обитаемого дома означало для меня пойти против собственной осторожной натуры. Я повернулась было, чтобы уйти, как вдруг резкий шум заставил меня вздрогнуть, уронить велосипед и вскрикнуть от неожиданности. Потом до меня дошло, что в доме кто-то с большим воодушевлением играет на фортепиано. Музыка была мне незнакома, и никакого изящества в ней не было. Грохочущие, напряженные звуки напоминали музыкальное сопровождение какого-нибудь страшного фильма – например, такого, в котором маленькую девочку, забравшуюся на чужой участок, убивает сумасшедший хозяин дома. Всерьез перепугавшись, я подхватила велосипед, но обнаружила, что от удара с него свалилась цепь. Пришлось сесть на корточки, чтобы прицепить ее обратно на промасленные зубцы шестеренки. Со мной такое уже случалось, так что я знала, что делать.

Пока я возилась с цепью, музыка продолжала литься. Внезапно ее характер изменился. Она звучала все так же мощно, но теперь каждая нота была наполнена ликованием. Музыка переполнила мое сердце, и по щекам покатились слезы. Я в изумлении принялась утирать их, не думая о том, что размазываю грязь по лицу.

Музыка еще никогда не вызывала у меня слез. Да и плакала я не от грусти. Я чувствовала себя примерно так же, как в церкви, когда пела псалмы о Господе или Сыне Божьем. Только этой мелодии не нужно было слов, чтобы вызвать такие чувства. Я любила слова, но теперь с изумлением обнаружила, что музыка может говорить со мной на совсем ином языке. Я стояла и слушала, но, когда мелодия взмыла ввысь, явно приближаясь к финальным нотам, я подняла велосипед и поспешила прочь от коттеджа, крутя педали в такт музыке, звучавшей у меня в голове.

* * *

– Это доктор на пенсии и его жена, – сообщил мне отец, когда вечером за ужином я рассказала ему про белый кадиллак. – По фамилии Гримвальд или что-то в этом роде.

– Гримальди, – поправил Джейкоб, запихнув в рот ложку картофельного пюре. – Рейчел с мамой помогали прибирать коттедж к их приезду.

Рейчел была девушкой Джейкоба. Ее мама возглавляла женскую организацию в церкви, так что у нее всегда была куча хлопот. От нее можно было узнать самые свежие городские новости, хотя она никогда не злоупотребляла своим положением.

– Рейчел сказала, что жена дока уговаривала их взять деньги за уборку, – продолжил Джейкоб. – Они отказались – она продолжала настаивать. Но мама Рейчел только говорила, что они рады бескорыстно помочь. В итоге жена дока уступила, но предложила Рейчел приходить к ней убираться раз в неделю за небольшую плату. – Довольно рыгнув, братец откинулся на спинку стула.

– А с чего они вдруг переехали в Леван? – спросила я. – У них тут родственники?

К югу от нас в трех часах пути находился городок Сент-Джордж. Именно туда обычно ехали обеспеченные пенсионеры за летним солнышком и мягкой зимой.

– Рейчел говорит, старик пишет книгу, так что ему нужна тишина и покой, – будничным тоном объяснил Джейкоб. – Вроде как они старые друзья Брокбэнков, а Леван по описанию им как раз подходил.

Я подумала о грохочущей, страстной музыке, которую слышала в тот день. Тишина и покой, ничего не скажешь. Я решила, что упрошу Рейчел взять меня с собой, когда она пойдет убираться. Так мне и выпал шанс познакомиться с Соней Гримальди.

* * *

Рейчел, хорошенькая, миниатюрная и рыжеволосая, отличалась добродушием и трудолюбием и никогда не сидела без дела. Она сыпала словами вроде «чудесная штучка» и «прелесть»; сколько бы ни ела, все равно не набирала ни грамма лишнего веса, работала так же быстро, как болтала, и как будто совершенно не знала усталости. Я ее любила, хотя после дня в ее обществе мне неизменно хотелось забиться в укромный уголок и с головой погрузиться в книгу. Рейчел отлично дополняла моего старшего брата, который всегда медленно говорил и имел самый невозмутимый вид, поэтому мне было приятно, что однажды она, возможно, присоединится к семейству Дженсен и станет моей сестрой.

В следующую субботу Рейчел с радостью согласилась взять меня с собой к Гримальди, и я, в надежде, что неведомый пианист снова сядет за инструмент, с нетерпением ждала возможности еще раз послушать музыку. Когда мы вошли в дом, его обитателей нигде не было, но Рейчел это не остановило. Она сразу же принялась за работу. Я хотела помочь, но от меня только отмахнулись. «Нечего отбирать у меня хлеб», – в шутку сказала Рейчел. Тогда я на цыпочках прошла через кухню и прокралась в комнату, где, по моим расчетам, должно было стоять фортепиано. Оказалось, что это рояль – огромный, черный, блестящий, с высоко поднятой крышкой и длинной гладкой скамьей такого же цвета. Мне ужасно захотелось сесть за инструмент и пробежаться пальцами по клавиатуре, что я, собственно, и сделала. Опустившись на скамью, я осторожно коснулась блестящих белых клавиш и начала тихонько нажимать их по очереди, наслаждаясь чистыми звуками.

– Ты умеешь играть? – раздался голос у меня за спиной.

Мое сердце провалилось в пятки, и я замерла, так и не убрав руки с клавиатуры.

– Ты с таким благоговением касаешься клавиш. Я подумала, ты пианистка, – продолжил голос.

Сердце вернулось на место, громким стуком напоминая, что я все еще жива. Пришлось встать. Я обернулась с виноватым видом. У меня за спиной стояла похожая на птичку женщина чуть выше меня ростом. Ее седые волосы были убраны в высокую прическу, как у Джейн Сеймур в фильме «Где-то во времени». Длинный нос украшали черные очки в роговой оправе, а пурпурный комбинезон сочетался с такого же цвета камнями – гранатами, как я узнала позже, – в ушах, на руках и на шее.

– Меня зовут Джози, – выдавила я. – Джози Дженсен. Я пришла с Рейчел. Играть я не умею… но очень хотела бы.

Женщина с царственным видом проплыла мимо меня и опустилась на черную скамью, которую я только что освободила.

– Кто твой любимый композитор?

Очки сползли ближе к кончику носа, когда она наклонила голову, глядя на меня поверх оправы.

– Я не знаю ни одного, – стыдливо призналась я. – В основном я слышу музыку либо в церкви, либо по радио. Но я очень люблю гимны, которые играют на органе. – Недавние мысли о прическе Джейн Сеймур подали мне идею. – А еще помню музыку из одного фильма. Моя мама его обожала и каждый раз плакала в конце. Он называется «Где-то во времени». Знаете его? – Она не ответила, и я торопливо добавила: – Там все время играла такая песня…

– Ах да, – выдохнула женщина. – Это одно из произведений Рахманинова. Кажется, вот это?

Она начала играть романтическую мелодию – ту самую, которую я помнила. Я опустилась на ближайший стул, с замиранием сердца слушая эти волнующие ноты. Чувства переполняли мою душу, на глазах снова выступили слезы.

Доиграв, женщина повернулась ко мне и, должно быть, поняла по выражению моего лица, насколько меня тронула эта музыка.

– Сколько тебе лет, малышка? – тихо спросила она.

– Первого сентября, во вторник, мне будет десять, – смущенно ответила я.

Зная, что выгляжу старше своего возраста, я стеснялась его называть.

– Что ты чувствуешь, слушая музыку?

– Чувствую, что живу, – не думая, выпалила я и тут же покраснела.

Как ни странно, собеседницу мой ответ устроил.

– Хочешь научиться играть?

– Очень хочу! – восторженно воскликнула я. – Только надо спросить у папы… но он точно разрешит.

В это мгновение новая мысль остудила мой пыл.

– А сколько это стоит? – забеспокоилась я.

– За уроки я не прошу ничего, кроме твоего присутствия и обещания очень усердно заниматься. – Она строго пригрозила мне пальцем. – Если ребенок не хочет трудиться, мои занятия для него заканчиваются очень быстро.

– Я буду заниматься усерднее всех на свете! – искренне пообещала я.

– Школа уже началась?

– Да, мэм, на прошлой неделе.

– Тогда приходи в понедельник после школы, Джози.

Ее худые пальцы мягко пожали мне руку, скрепляя договор. Это был лучший подарок на день рождения.

Соня Гримальди тридцать лет преподавала музыку. Своего мужа Лео, которого также называли «док», она встретила в довольно зрелом возрасте, и общих детей они так и не завели, хотя у дока был сын от первого брака. В Леван их привела цепочка случайностей и странных совпадений. Док дружил со старшим Брокбэнком со школьной скамьи и после окончания медицинского университета стал личным врачом всего семейства. И Соне, и ее мужу уже перевалило за семьдесят, но оба были полны сил и надежд. Док всегда мечтал написать книгу, но раньше практическая медицина совсем не оставляла на это времени. Соня, в свою очередь, хотела воспользоваться возможностью наконец написать музыку. Коттедж на Окраинном холме показался им идеальным убежищем для писателей.

Несколько недель я прочесывала объявления в «Скряге»^[6], пока не нашла человека, продающего пианино. Инструмент оказался старым и некрасивым, но у него был глубокий густой звук. Я взяла деньги, которые мне удалось накопить, продавая куриные яйца на фермерском рынке по выходным, и заплатила всю сумму. Отец немного поворчал, когда за вызов настройщика в Леван пришлось выложить целых семьдесят пять долларов, но деньги все же дал, предупредив, что теперь я обязана как следует заниматься.

С занятиями у меня проблем не было: я не могла оторваться от клавиш. Соня оказалась незаурядным учителем, а я – талантливой ученицей. Вместо уроков раз в неделю, как у большинства юных музыкантов, у меня были занятия каждый вечер. С базой я справилась очень быстро, на лету схватывая музыкальные термины и теорию. Уже через месяц я начала учить пьесы и песни для учеников среднего уровня. На время я даже отложила книги, забыв обо всем, кроме музыки. Каждую свободную минуту я посвящала занятиям. К счастью, отец и братья не так много времени проводили в доме, поэтому моя новая страсть редко кому-то мешала. Соня сказала, что я очень одаренная, хоть и не вундеркинд. Я любила музыку, играла вдумчиво и быстро усваивала то, чему меня учили.

Вскоре я узнала, что музыка, напугавшая меня в тот самый первый раз, когда я проследила за белым кадиллаком, – это произведение Вагнера. Моя учительница произносила это имя на немецкий лад. Мне этот композитор не очень нравился, но Соня говорила, что от его музыки у нее закипает кровь. Этот грохот помогал ей выпустить «внутреннего зверя». Она сказала об этом с улыбкой, и я улыбнулась в ответ. Я не видела в ней ничего зверского, но Соня заверила меня, что у каждого из нас глубоко внутри спрятан зверь.

Если Вагнер давал выход зверю, то Бетховен был голосом красоты. Девятая симфония стала для меня источником жизненной силы. Каждый день в конце занятия я просила Соню сыграть ее – и каждый раз уходила, полная надежды. Зверь был побежден.

* * *

Несправедливо, что десятилетней девочке без матери пришлось самой справляться с ранним взрослением, но так уж вышло. Вскоре после знакомства с Соней Гримальди у меня впервые начались месячные. Обнаружив кровь на нижнем белье, я решила, что смертельно больна, и в ужасе рассказала об этом своей учительнице. Она играла «Лунную сонату» Бетховена. Меланхоличная красота этой музыки вызвала у меня острый приступ жалости к себе.

– Мне кажется, я умираю, миссис Гримальди, – заплакала я.

И тогда эта сухонькая женщина, обняв меня, попросила объяснить, что случилось. Когда она наконец поняла, о чем речь, то вздохнула и отстранилась. У нее на глазах блестели слезы.

– Джози! Это не смерть, это новое рождение! – воскликнула Соня.

Я нахмурилась и непонимающе уставилась на нее.

– На самом деле я даже не удивлена. Ты во всем опережаешь свой возраст. Вот и этот новый жизненный этап у тебя начался раньше, чем у других девочек. Джози, женственность – удивительный дар! Сам Господь наградил нас ею. Это особая сила, и тебя она посетила первой из всех твоих сверстниц. Господь отметил тебя. Это нужно отпраздновать! – Она хлопнула в ладоши и поднялась, шурша подолом длинного красного кимоно.

И мы отпраздновали. Зажгли свечи, выпили игристого сидра из хрустальных кубков. Соня с чувством прочитала мне про царицу Эсфирь^[7], чьи красота, благородство и смелость спасли целый народ. Эта женщина держала в своих руках судьбы целых стран. Еще Соня прочитала мне отрывок из Нового Завета о Деве Марии, которая была немногим старше меня, когда стала матерью Спасителя.

Через несколько дней Соня отвезла меня в город, купила мне новые трусики, бюстгальтеры красивых пастельных тонов и майки, которые я могла бы носить, пока в бюстгальтерах нет нужды. Мы обе сделали маникюр и накупили многолетний запас необходимых каждой женщине предметов гигиены. В тот день мне показалось, что мама снова рядом, и я решила, что это она помогла мне встретиться с Соней Гримальди. В конце концов, я ведь сидела на ее могиле, когда впервые увидела белый кадиллак, верно? Я уже не сомневалась, что Господь любит меня, и больше не проклинала свое раннее взросление.

* * *

Однажды ранней весной я пришла на урок и обнаружила, что Соня дремлет на диване, уронив книгу на грудь.

– Соня? – прошептала я.

Мне не хотелось будить ее, но в то же время страшно было уйти, не узнав, все ли в порядке. Ее вид меня испугал: такая маленькая, усталая и бледная, она напомнила мне маму перед смертью.

– Соня? – позвала я снова дрожащим голосом, коснувшись ее руки.

Сонно моргая, она открыла свои карие глаза, которые казались огромными под толстыми выпуклыми линзами роговых очков.

– Ой, Джози! Уже пора? Я прилегла почитать, но в последнее время глаза так быстро устают! Боюсь, придется мне отказаться от книг, – печально закончила она.

Сколько я ее знала, Соня Гримальди никогда раньше не поддавалась грусти. Я посмотрела на книгу у нее в руках.

– «Грозовой перевал», – произнесла я. – А давайте я почитаю вслух, чтобы вам не напрягать глаза? Я хорошо читаю.

Я сказала это с таким серьезным видом, что Соня заулыбалась и протянула мне роман.

– Ну ладно, почитай немного, а потом начнем урок.

«Грозовой перевал» мне ужасно не понравился. Каждый день я приходила на уроки музыки и полчаса читала для Сони, прежде чем сесть за инструмент. Через неделю таких чтений я в гневе отбросила эту гадкую книжку. Несмотря на юный возраст, я была чувствительной и вдумчивой натурой, а Соня объясняла мне незнакомые слова и выражения, так что я поняла большую часть прочитанного.

– Какие ужасные люди! Ненавижу их! Не могу больше это читать!

Я сама не ожидала, что так глупо разрыдаюсь. Всхлипывая, я попыталась справиться с собой.

– Да, верно, – тихо согласилась Соня. – В этой книге многовато уродливого для такой нежной души. Может, однажды ты взглянешь на все это иными глазами… а может, и нет. Хватит с нас Хитклиффа на сегодня. Ну-ка, живо за инструмент! – бодро велела она, и я смиренно последовала за ней, утирая слезы и радуясь, что больше мне не придется бродить по вересковым пустошам с привидениями.

На следующий день меня ждала новая книга. Я заметила фамилию автора – Бронте – и едва не поморщилась. Но Джейн Эйр оказалась совсем не похожа на Кэтрин Эрншо-Линтон^[8]. Этот роман мне безумно понравился, и я попросила Соню позволить мне взять книгу домой. Она великодушно разрешила, но заставила меня дать обещание выписать все незнакомые слова и посмотреть их значение. Узнав, что у меня нет своего словаря, она дала мне словарь Вебстера 1828 года. По ее словам, это была вторая по важности книга на английском языке после Библии.

Я сдержала обещание и, читая до позднего вечера, записывала слова, значения которых не знала, прямо на стене, возле которой стояла кровать. На следующий день я открывала тяжелый словарь и смотрела значение всех выписанных слов. С каждой новой книгой моя Стена слов разрасталась, как и желание расширить свой словарный запас. Спустя много месяцев отец забрался на чердак, где была моя комната. Он редко поднимался туда – только если искал что-то. Я же в это время возилась с новым рецептом на кухне. Услышав, как отец громко зовет меня по имени, я уронила миску, в которой смешивала ингредиенты.

Я помчалась наверх, боясь, что с ним что-нибудь случилось, но обнаружила, что он стоит возле Стены слов и прожигает ее гневным взглядом.

– Джози Джо Дженсен! Это еще что такое? – Отец указал на стену рядом с кроватью, где теперь красовались ряды слов.

– Это моя Стена слов, пап, – робко объяснила я. Он грозно посмотрел на меня и скрестил руки на груди, и я решила, что лучше рассказать поподробнее.

– Понимаешь, когда я читаю по вечерам, мне не хочется прерываться, чтобы посмотреть незнакомые слова… поэтому я записываю их на стене, а утром ищу в словаре. Это очень познавательно! – заявила я, улыбнувшись и глядя на него с надеждой.

Отец покачал головой, но я заметила, что по его губам тоже скользнула улыбка. Он подошел поближе к стене и прочитал несколько слов.

– «Воспрещать»? – с сомнением произнес он. – Что-то я такого не слышал.

– Это то же самое, что «запрещать». Ты же не станешь воспрещать мне расширять словарный запас? – ухмыльнулась я, осмелев.

Отец расхохотался.

– Да уж, тебе воспретишь. – Он покачал головой и с нежностью посмотрел на меня. Его гнев словно улетучился. – Ладно, Джози Джо. Пиши свои слова. Но только тут, договорились? Не хочу, чтобы ты еще и кухню разукрасила, когда место закончится.

– Наверное, нужно писать помельче, – задумалась я, обеспокоенная конечностью отведенного мне пространства.

Отец, который уже спускался по узкой лесенке, снова рассмеялся.

3. Увертюра

СОНЯ, НАСКОЛЬКО МОГЛА, облегчила для меня тяготы взросления, но перемены в моем теле все равно привлекали внимание окружающих. К седьмому классу я окончательно созрела. Моя стройность никуда не делась, но я выделялась среди сверстниц высоким ростом, наличием груди и округлостью фигуры. Мои одноклассники в это время еще оставались детьми. Тара считала, что мне ужасно повезло, доставала меня крайне интимными вопросами и один раз даже попросила разрешения примерить мой бюстгальтер, чтобы «понять, каково это – быть женщиной».

Поскольку я была единственной девочкой в семье, мой гардероб не отличался большим разнообразием. Я донашивала за братьями футболки и потертые джинсы – а другого ничего и не было. Отцу просто в голову не приходило купить мне что-то новое, а меня это не слишком волновало, поэтому я не просила. Из того белья, которое купила мне Соня, я выросла за первый год и, если бы тетя Луиза не взяла на себя обязанность время от времени обеспечивать меня необходимыми вещами, не знаю, что бы я делала. Мальчишеская одежда кое-как маскировала особенности моей фигуры, но я все равно сутулилась, стараясь казаться меньше ростом и скрыть грудь. Меня одолевали застенчивость и неловкость.

В какой-то момент я начала слишком близко наклоняться к нотам, что мешало мне держать осанку за инструментом. Соня заметила это и отправила меня к окулисту. Разумеется, мне выписали очки для чтения и игры на фортепиано, но носить их приходилось постоянно, поскольку книги были со мной всегда. Я говорила мудреными словами и могла ни с того ни с сего выпалить какую-нибудь глубокую мысль. Полагаю, сверстники считали меня очень странной.

С седьмого класса начиналась средняя школа, и я была рада оставить позади начальную, надеясь затеряться среди взрослых ребят. Но оказалось, что меня ждала новая пытка. К средней школе относились классы с седьмого по девятый, к старшей – с десятого по двенадцатый, и все мы добирались на учебу в Нефи на одном автобусе. Я ненавидела эти поездки. Мой брат Джонни заканчивал школу, когда я перешла в седьмой класс. Отец почти каждый день разрешал ему брать Старину Брауна (наш древний фермерский пикап), потому что брат играл в нескольких школьных командах и после уроков часто оставался на тренировки. Иногда Джонни мог меня подвезти, но чаще всего он предпочитал взять с собой друзей, так что места для сестренки у него не оставалось. Автобус же ехал медленно, толпа школьников шумела, все толкались, иногда дрались, но больше всего я ненавидела искать свободное место.

Остановка возле моего дома была одной из последних по пути в школу, и каждое утро я с ужасом ждала момента, когда придется идти между сидений в поисках свободного. Мальчики из числа старших школьников обращали на меня излишне много внимания, младшие хихикали, а большинство девочек отчего-то смотрело враждебно. Тара, моя верная кузина, обычно старалась занять мне место, но провести всю поездку с ней для меня было чуть ли не хуже, чем самой искать свободное сиденье. В свои тринадцать она была ростом с девятилетнего ребенка, и в сравнении с ней я чувствовала себя еще более неловко. Тара к тому же громко разговаривала. В то время как я предпочла бы слиться с фоном, она неизменно привлекала к себе внимание.

Среди местных школьников был одиннадцатиклассник по имени Джоби Дженкинс, который тусовался в той же компании, что и мой брат Джонни. Он вечно паясничал и считал себя самым остроумным на всем свете. Я его не любила. Шутки у него были злые, всегда направленные против тех, кто послабее. Джоби вечно доставал младших школьников в автобусе. Мой отец насмешливо называл его умником, а по мне – так он был самым обычным задирой. И еще Джоби постоянно пялился на мою грудь, так что я просто терпеть его не могла. Мой брат, похоже, ничего не замечал, считал его прикольным парнем и не возражал против его общества. Спортом Джоби не занимался, поэтому он всегда ездил на автобусе, рассевшись на заднем сиденье и изрядно досаждая многим ребятам.

Однажды утром в начале осени я вошла в автобус, готовясь к ежедневной пытке. Тара воодушевленно помахала мне, указывая на наклейки с именами на каждом сиденье. Мистер Уокер, водитель автобуса, решил сам распределить места. Я с огромным облегчением принялась искать свое имя, мысленно благодаря судьбу за то, что мне больше не придется мучиться неизвестностью каждое утро. Шагая по проходу, я начала понимать, что младших школьников – как правило, более худеньких – намеренно разместили рядом со старшими, чтобы легче было сесть на сиденье по трое. Я почти дошла до конца автобуса, когда раздался знакомый голос, заставивший меня залиться краской.

– Джози Дженсен, иди к папочке! – нараспев произнес Джоби Дженкинс. Все вокруг расхохотались. – Эй, сыграем в ковбоев и индейцев? Не бойся, Джоз, я не дам Сэмми сделать тебя своей скво.

Я нашла свое место. Мое имя висело на спинке сиденья прямо через проход от Джоби. Тот развалился в кресле, выставив ноги в сторону. Его торчащие коленки и «рибоки» с развязанными шнурками мешали мне пройти на свое место. Он похлопал по пластиковому сиденью. Рядом с Джоби сидел Сэмюэль Йейтс.

Сэмюэль был внуком Дона и Нетти Йейтс, которые жили на нашей улице. Их сын Майкл, мормонский миссионер, двадцать с лишним лет назад служил в резервации индейцев навахо, а потом еще раз вернулся в Аризону по работе. В итоге он женился на девушке из навахо, и у них родился Сэмюэль. Через несколько лет после этого Майкл Йейтс погиб, упав с лошади. Подробностей я не помнила – все произошло, когда я была совсем маленькой, но в таких городках, как наш, жители рано или поздно узнают обо всем.

Про Сэмюэля я впервые услышала, когда несколько женщин, включая Нетти Йейтс, собрались у нас на кухне, чтобы заняться соленьями. После того как умерла моя мама, соседки каждый год приносили нам овощи со своих огородов и целый день закатывали их в банки, так что под конец все полки были уставлены плодами их трудов. В тот августовский день на кухне было жарко. Пахло тушеными помидорами. Соседки болтали, а я с нетерпением ждала окончания действа. Благодарность не позволяла мне уйти и заняться своими делами. От скуки я прислушалась к разговору. Нетти Йейтс как раз делилась своими опасениями:

– Мать с ним уже не справляется. Видите ли, она второй раз вышла замуж. Похоже, Сэмюэль не ладит с отчимом и его детьми. По-моему, там явно замешана выпивка. Этот новый муж, кажется, многовато пьет. В этом году Сэмюэль постоянно ввязывался в драки, и его выгнали из школы в резервации. Он переезжает к нам, но в нем так много злобы… Меня это беспокоит. – Нетти вздохнула и продолжила: – Надеюсь, его здесь не станут обижать. Майкл был бы рад. После его смерти мы готовы были забрать мальчика, но мать и слышать об этом не желала. Мы звали ее переехать к нам вместе с Сэмюэлем, но она решила вернуться в резервацию к своей матери. Я ее не осуждаю. Она выбрала место, где ей все знакомо. Так проще, особенно когда потеряла любимого и ищешь утешения. Но мы за все эти годы внука толком не видели. Дон надеется, что Сэмюэль будет помогать ему с овцами. Эти навахо знают толк в овцах. Сэмюэль с шести лет пас овец вместе с бабушкой. В любом случае, теперь он будет ходить в школу здесь. Ему остался год. Надеюсь, сможет получить аттестат. Ну, а там уже сам решит, что делать дальше. – Нетти закончила свой рассказ с тяжелым вздохом, продолжая ритмично нарезать помидоры в миску.

Сэмюэль поднял на меня взгляд, когда я попыталась пролезть мимо Джоби. Его темные глаза смотрели сурово, на губах не было и тени улыбки. Недовольно нахмуренные брови выделялись на фоне тепло-коричневой кожи. Черные волосы лоснились и доставали до плеч. Я ни разу не разговаривала с Сэмюэлем Йейтсом и не слышала, чтобы он разговаривал с кем-то еще. Его лицо излучало враждебность, уголки широкого рта были опущены. Сэмюэль отвел взгляд, а я попыталась сесть на место, не задев Джоби, но тот в последнюю секунду дернул меня, и я плюхнулась прямо к нему на колени.

– Джози! – воскликнул он в притворном изумлении. – Я же пошутил, когда сказал: «Иди к папочке»!

Все снова захохотали, а Джоби сделал вид, что пытается оттолкнуть меня, в то же время не давая мне высвободиться.

Он щекотал и тискал меня, и я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Кто-то из сидящих впереди, видимо, заметил выражение моего лица и крикнул:

– Ой-ой-ой, Джоби! Она же сейчас заревет!

– Упс! – Мой мучитель взглянул на меня. – Не плачь, Джози, я же просто шучу! Ну-ну, я поцелую, и все пройдет.

Джоби нелепо вытянул губы трубочкой и чмокнул меня в щеку.

– Прекрати, Джоби! – зашипела я, толкаясь локтями и стараясь вырваться из его объятий.

Внезапно он спихнул меня на Сэмюэля. Я стукнулась головой об окно, а лямки рюкзака сползли, стянув руки у меня за спиной. Я уткнулась лицом прямо в колени Сэмюэля и вскрикнула, когда тот резко поднял меня. Школьники вокруг взвыли от смеха.

Вдруг Сэмюэль вскинул правую руку и столкнул Джоби с сиденья. Тот с грохотом упал на пол в проходе и крякнул от неожиданности. Я не успела даже понять, что происходит, а Сэмюэль уже пересадил меня на место у окна, а сам поднялся, нависая над перепуганным Джоби. Всеобщий хохот сменился нервным шепотом, а потом и вовсе тишиной. Сидевшие вокруг ребята уставились на происходящее, разинув рты и широко раскрыв глаза. Мои щеки горели от унижения. У меня кружилась голова, я едва дышала. Сэмюэль посмотрел сверху вниз на моего обидчика, положив руки на спинки сидений по обе стороны от прохода. Джоби уставился на него, беззвучно шевеля губами, как будто никак не мог придумать, что именно сказать.

– Не плачь, Джоби! Я же просто шучу.

У Сэмюэля был мягкий, глубокий голос. Он произнес это с каменным лицом. Те школьники, которые недавно смеялись надо мной, теперь снова захохотали.

Автобус как раз подъехал к последней остановке, когда водитель заметил переполох в конце салона. За два месяца, что Сэмюэль провел в нашей школе, он ни разу не обратил ни на кого внимания и почти ни с кем не разговаривал, а из-за его высокого роста и угрожающего вида другие школьники предпочитали не лезть к нему. Теперь все, включая Джоби, ошеломленно уставились на него.

– В моем автобусе драться запрещено! – закричал мистер Уокер.

Нажав на тормоз, он тут же отстегнул ремень и побежал по проходу к тому месту, где стоял Сэмюэль. Тот, никак не реагируя на приближение водителя, медленно наклонился, протянул руку Джоби и помог ему встать. Потом он неторопливо повернулся, взглянул на бедного мистера Уокера с высоты своего роста и сорвал наклейку с именем Джоби с сиденья, которое теперь занимала я. Все взгляды тут же обратились на меня, и я вздрогнула, втянув голову в плечи.

– Джоби нужно новое место, – спокойно произнес Сэмюэль.

Он наклеил липкую полоску на лоб моего обидчика, не сводя взгляда с водителя. Мистер Уокер пребывал в растерянности, и даже Джоби в кои-то веки не знал, что сказать.

– А это не подходит? – спросил водитель, указывая на занятое мной место.

Я заметила, что мистер Уокер тоже заговорил тише, словно подстраиваясь под тон Сэмюэля.

– Нет, это – нет, – медленно проговорил тот. Он на мгновение задержал взгляд на лице водителя, а потом сел рядом со мной и уставился в окно. И ни слова больше.

Мистер Уокер молча переклеил мое имя туда, где я теперь сидела, и велел Джоби занять мое прежнее место. Понимая, что расстановка сил поменялась, тот сорвал наклейку со лба, налепил ее на чьи-то волосы и громко заржал. Потом отвесил кому-то еще подзатыльник, явно пытаясь сделать вид, что произошедшее его не задело. Если бы я не видела все своими глазами, ни за что бы не поверила, что кто-то осмелился столкнуть Джоби на пол и не получил за это пару ласковых и кулаком в нос. Но он сказал только:

– Вот черт, кажется, Сэмми меня недолюбливает!

Окружавшие его школьники нервно захихикали, а Джоби покосился на Сэмюэля. Но тот его словно не замечал, глядя в окно поверх моей головы.

* * *

Зима пришла рано, и в конце октября леванцы уже обували детишек в дутые сапоги, надевали на них шапки и пуховики, в которых каждое движение становилось неуклюжим. Первого сентября мне исполнилось тринадцать, и тетя Луиза купила мне новое зимнее пальто яркого фиолетово-голубого цвета. Ничего красивее у меня в жизни не было. Когда тетя принесла подарок, отец сказал, что нам от нее благотворительности не нужно. Луиза, будучи сестрой моей матери, распекла папу так, что мало не показалось. Напомнила ему, что я уже несколько лет хожу без нового пальто, а в прошлом году всю зиму носила старую джинсовую куртку Джонни, надевая под нее несколько фланелевых рубашек. Возмущенная Луиза заявила, что она больше этого не потерпит. Ее обвинения совсем выбили отца из колеи, и он посмотрел на меня так, будто впервые видит. Я погладила его по руке и попыталась утешить:

– Мне нравилась куртка Джонни, пап, иначе я бы ее не носила.

Уже позже я снова заметила, что отец смотрит на меня с какой-то затаенной тоской. Однажды я даже спросила, почему он грустит. Папа улыбнулся и покачал головой.

– Я не грущу, Джози Джо. Просто задумался о том, как быстро ты выросла. Мало тебе досталось детства. Совсем мало.

Он погладил меня по плечу и тут же ушел на задний двор, к загону с лошадьми и пастбищу.

В тот самый понедельник на земле лежал свежий слой воскресного снега – так мы называли снег, выпавший в воскресенье и еще не исхоженный с утра. По этому прекрасному белому одеялу я в старых теннисных кроссовках побрела к остановке. Сэмюэль Йейтс уже стоял там, поэтому в автобус забрался раньше меня. Он прошагал прямо к нашему сиденью и устроился у окна. Сэмюэль ходил без шапки. Он носил стеганую куртку, отороченную овчинкой, и мокасины. Я задумалась, не мерзнут ли у него ноги. Впрочем, мокасины по крайней мере выглядели сухими, чего нельзя было сказать о моих кроссовках, так что я быстро отбросила эту мысль.

Сэмюэль словно не замечал меня – да и всех остальных – с того самого дня, как столкнул Джо-би в проход. Третьего пассажира к нам так и не посадили. Наверное, мистер Уокер побаивался, что это может плохо закончиться, и решил, что лучшее – враг хорошего. Так что я всю неделю ездила в школу и обратно, сидя рядом с Сэмюэлем в полном молчании. Меня это вполне устраивало: c книгой я никогда не скучала. Недавно я взялась за романы Джейн Остин и как раз читала «Доводы рассудка».

Я была погружена в страдания бедняжки Энн, когда Сэмюэль вдруг заговорил:

– Ты много читаешь.

Эти слова, произнесенные негромко и отрывисто, прозвучали почти как обвинение.

– Да, – ответила я, не зная, что еще добавить.

– Почему?

– Нравится. А ты разве не читаешь?

– Я умею читать! – В его мягком голосе зазвенели гневные нотки, глаза сверкнули. – По-твоему, если я из навахо, это значит, что я тупой?

Краснея и заикаясь, смущенная тем, что меня совсем не так поняли, я возразила:

– Я не это имела в виду! И вовсе я так не думаю! Я хотела спросить, нравится ли тебе читать.

Он не ответил, уставившись в окно, и мне ничего не оставалось, кроме как вернуться к книге. Но слова путались у меня в голове, и я тупо уставилась в открытую страницу. Меня мучила мысль о том, что я обидела человека, который совсем недавно выручил меня. Я решила попытаться еще раз.

– Прости меня, Сэмюэль, – неловко проговорила я. – Я не хотела ранить твои чувства.

Он фыркнул и посмотрел на меня, приподняв бровь.

– Ранить мои чувства? Я тебе не маленькая девочка.

Его голос прозвучал слегка насмешливо. Сэмюэль взял книгу из моих рук и прочитал первый попавшийся ему на глаза абзац.

– «Я не могу долее слушать вас в молчании. Я должен вам отвечать доступными мне средствами. Вы надрываете мне душу. Я раздираем между отчаянием и надеждою. Не говорите же, что я опоздал, что драгоценнейшие чувства ваши навсегда для меня утрачены»^[9].

Сэмюэль явно хотел продемонстрировать мне, что умеет читать не хуже других, но резко смолк, смущенный романтическим посланием капитана Уэнтуорта к Энн. Мы оба замерли, уставившись в книгу. Потом я, не выдержав, засмеялась. Сэмюэль нахмурился. Но через минуту он выдохнул, и уголки его губ дрогнули.

– Сколько тебе лет? – спросил он, слегка приподняв брови.

– Тринадцать, – сказала я, готовясь оправдываться. Я выглядела и ощущала себя старше, и это меня раздражало.

Глаза Сэмюэля широко раскрылись от удивления.

– Тринадцать? – Он не столько переспрашивал, сколько выражал глубокое сомнение. – Это ты, получается, в седьмом классе? – так же недоверчиво произнес Сэмюэль.

Я поправила очки на переносице и вздохнула.

– Так и есть.

Я забрала у него роман и приготовилась продолжить путь в молчании.

– А эта книга для тебя не слишком… взрослая? – не отставал Сэмюэль.

Он снова вырвал у меня «Доводы рассудка» и прочитал еще немного, на этот раз про себя.

– Я тут половину слов не понимаю. Как будто другой язык!

– Поэтому я читаю со словарем… только я его в школу не беру: слишком тяжелый. – Смутившись, я посмотрела в книгу. – В каком-то смысле язык действительно другой. Моя учительница, миссис Гримальди, считает, что наша речь постепенно приходит в упадок.

Сэмюэль изумленно уставился на меня.

– Но различия, конечно, не такие большие, как между навахо и английским, – продолжила я, пытаясь втянуть его в дальнейшую беседу.

Я с трудом верила, что он вообще говорит со мной, особенно теперь, когда узнал, что я жалкая семиклассница.

– Да, навахо совсем другой. – Невидимая дверца захлопнулась. Сэмюэль отвернулся к окну и больше ничего не сказал.

* * *

Только через несколько дней Сэмюэль снова заговорил со мной. В прошлый раз наша беседа довольно резко оборвалась, и я не решалась первой обратиться к нему.

– Я ненавижу читать.

Он сказал это, будто напрашиваясь на ссору, и бросил на меня гневный взгляд. Я, как обычно, сидела с книгой на коленях. Не зная, какого ответа от меня ждут, я повернулась к нему.

– Понятно, и?..

Он достал из рюкзака книгу и бросил ее мне на колени поверх «Гордости и предубеждения». Это был «Грозовой перевал». Я с трудом сдержала сочувственный стон. С тех пор как Соня позволила мне отложить этот роман, я так и не попыталась его дочитать. Мне было жаль тратить на него время. Мои дни были заняты учебой, уроками музыки, самостоятельными занятиями за фортепиано и работой по дому, в котором кроме меня жили двое мужчин – Джаред и Джейкоб к тому моменту практически съехали. Почитать мне удавалось только в автобусе, да еще перед сном, когда я добросовестно искала в словаре определения незнакомых слов. Я все равно успевала прочитать пару книг в неделю, но все-таки уже не глотала их пачками, как летом. «Грозовой перевал» точно не входил в список произведений, которые я планировала прочитать, – да, у меня был такой список.

– Я читала отрывки из этой книги, – осторожно призналась я, не понимая, зачем Сэмюэль бросил ее мне.

– Так и знал, что ты это скажешь, – усмехнулся он. – Похожа на ту, что ты читала недавно. Такая же непонятная.

– А зачем тогда ты ее взял? – не поняла я. Ведь не просто так он таскает с собой роман?

Сэмюэль помолчал. Я терпеливо ждала, опасаясь, что он заберет книгу и снова отвернется.

– Меня могут не аттестовать по английскому. У меня мисс Уитмер. Она обещала поставить «удовлетворительно», если я прочту эту книгу и напишу сочинение. Вот я и пытаюсь. Мне дали две недели.

Я посмотрела, в каком месте он загнул страницу, и поняла, что у него большие проблемы.

Мисс Уитмер была учителем старой закалки и проработала в школе двадцать пять лет. О ней ходили легенды. Иногда она приезжала в школу на харлее и носила армейские берцы. Мисс Уитмер устрашала суровостью, знала свой предмет и не прощала проступков. Моим старшим братьям она нравилась, но это не мешало им ныть насчет объемов домашнего задания. Джонни и вовсе едва справлялся.

– А мисс Уитмер не сказала, почему именно эта книга?

– По ее словам, дополнительных заданий она обычно не дает. Но я очень просил и обещал сделать все что угодно. Она всучила мне эту книгу и сказала: «Если осилишь, тогда поверю, что тебе это действительно нужно». Теперь я понял, почему у нее было такое выражение лица в тот момент, – мрачно закончил Сэмюэль.

– А почему тебе так это важно? – вырвалось у меня.

Он бросил на меня злобный взгляд.

– Я хочу закончить школу, – процедил Сэмюэль сквозь зубы. – Я обещал бабушке, – с неохотой признался он. – В мае я должен поступить на программу подготовки морпехов, поэтому мне нужен аттестат. Рекрутер сказал, что у тех, кто закончил школу, больше возможностей.

С минуту мы сидели молча. Сэмюэль, по своему обыкновению, уставился в окно, а я провела пальцем по обложке его книги, думая о том, как трудно, наверное, ему было подойти к мисс Уитмер и попросить об одолжении. Сэмюэль производил впечатление очень гордой натуры.

Он протянул руку, чтобы забрать роман, но я сжала книгу покрепче и не выпустила.

– Давай мы вместе ее прочитаем, – выпалила я, удивив нас обоих.

Сэмюэль посмотрел на меня с подозрением. Я пожала плечами:

– Говорю же, я читала некоторые отрывки. Неплохо бы дочитать. – От этой лжи я сама чуть не поморщилась. – Будем читать вдвоем. Мы каждый день не меньше часа проводим в автобусе. Я могу читать вслух, если ты не против.

Я сама не понимала, как осмелилась предложить такое. От волнения у меня взмокли волосы на затылке. Я очень надеялась, что не покрылась сыпью. Со мной такое бывало, когда я расстраивалась или нервничала.

– Ладно, читай. Я послушаю, – сухо произнес Сэмюэль.

– Прямо сейчас? – спросила я. Он только приподнял брови.

Я открыла книгу, сглотнула, справляясь с волнением, и начала с первой страницы.

4. Прогрессия

Я РЕШИЛА, ЧТО НАШЕМУ маленькому книжному клубу явно не хватает словаря Вебстера, и начала таскать гигантский том с собой в школу. Когда я вытащила словарь из набитой учебниками сумки, Сэмюэль только закатил глаза. Каждый раз, когда он, забывшись, восклицал: «Да что это значит?!», я кивком указывала на зеленую книгу, лежащую между нами. Сэмюэль вздыхал и принимался искать незнакомое слово, которое я диктовала ему по буквам. Иногда я и сама встречала непонятную фразу и тогда тоже просила его посмотреть в словаре. Впрочем, я подозревала, что если уж я не знала какое-то слово, то Сэмюэль и подавно.

Прошла неделя. Я читала каждое утро и вечер, а он молча слушал. Однажды я увлеклась развитием событий и забыла, что нужно читать вслух. Длинные смуглые пальцы Сэмюэля легли на страницу, которая приковала к себе мое внимание, и только тогда я осознала, что уже несколько секунд читаю про себя.

– Ой! – хихикнула я. – Прости.

Он протянул руку и забрал у меня книгу.

– Моя очередь, – недовольно заявил Сэмюэль. Он нашел место, на котором воображение сбило меня с толку. Зазвучал его глубокий баритон. Раньше читала только я, поэтому меня застало врасплох его внезапное желание перехватить эстафету.

Он отлично говорил по-английски, только ритм речи у него был непривычный, почти музыкальный, и тон ровный, без голосовых колебаний, которыми рассказчик обычно передает эмоции. Мое внимание, которое совсем недавно было сосредоточено на повествовании, теперь полностью переключилось на голос Сэмюэля.

– Джози? Ты посмотришь слово?

Я резко очнулась. Мне не хотелось признаваться, что я понятия не имею, какое слово искать в словаре.

– Как пишется? – уклончиво спросила я, стремясь скрыть свою невнимательность.

– Что с тобой сегодня? – произнес Сэмюэль. – Ты как будто где-то не здесь.

– Я слушала твой голос и заслушалась, – призналась я, проклиная румянец, который мгновенно выдавал мое смущение.

– Ничего ты не слушала. Ни слова не слышала из того, что я прочитал, – мягко упрекнул Сэмюэль.

– Я слушала голос, – настойчиво повторила я. Он непонимающе нахмурился.

Я попыталась объяснить, что его интонация не похожа на мою. Сэмюэль не ответил, и я забеспокоилась, что снова его обидела. Он остро реагировал на все, что подчеркивало его отличия от окружающих. Сэмюэль носил мокасины и не стриг волосы, словно хвастаясь своим происхождением, но злился, стоило кому-то обратить на это внимание. Однако сейчас он просто задумался, а потом заговорил, осторожно подбирая слова, будто пришел к какому-то новому для себя выводу:

– Язык навахо – один из самых сложных на свете. Он веками оставался без письменности. Если ты не выучил его с детства, овладеть им практически невозможно. У каждого слога свое особое значение. Есть четыре тона: высокий, низкий, восходящий и нисходящий. Если произнести слово с другим тоном, значение может полностью измениться. Например, слова «рот» и «лекарство» состоят из одних и тех же звуков, только тон разный. Вроде бы одинаковые слова… а на самом деле нет. Понимаешь? Поэтому, наверное, когда навахо говорят на английском, они произносят все слоги с одинаковой интонацией – у них же нет постоянного тона.

Он ненадолго замолк, словно размышляя о сказанном. А потом спросил с таким выражением, будто боялся ответа:

– По-твоему, я разговариваю странно?

Это проявление уязвимости заставило мое сердце сжаться. Я помотала головой.

– Разницы почти не слышно… Думаю, большинство людей не заметило бы. Просто у меня музыкальный слух, а ритм твоей речи напомнил мне музыку, вот и все.

Я улыбнулась, и Сэмюэль впервые ответил мне тем же.

* * *

После уроков на просторном поле между зданиями средней и старшей школы собралась большая толпа. Я не обратила особого внимания на взволнованные крики, доносившиеся с лужайки, и зевак, которые продолжали стекаться, чтобы узнать, что происходит. Но автобус еще не подошел, так что я нашла местечко неподалеку, положила рюкзак на жухлую траву и села сверху, чтобы пятая точка не замерзла и не промокла. За несколько дней оттепели ранний снег растаял, и между островками льда торчали пучки травы. Было промозгло. В устье каньона, где находилась школа, всегда дул сильный ветер. Погода в штате Юта ужасно непредсказуемая и непоследовательная. Фермеры жалуются, что здесь не знаешь, когда сеять зерновые: поздние заморозки вполне могут погубить урожай. Бывало, в июне идет снег, а в декабре его не дождешься.

Сейчас на дворе был ноябрь. Мать-природа подразнила нас снегом в октябре, но теперь погода стояла сухая и ясная. Ледяные ветра трепали осыпавшиеся деревья под лучами обманчивого ноябрьского солнца.

Лезть в толпу мне не хотелось, поэтому я, дрожа от холода, сидела и мечтала, чтобы автобус поскорее подошел. А вот Тара полезла в самую гущу, благодаря чему стала свидетельницей драки.

– Мистер Брекен идет! – разнесся над полем испуганный вопль.

Мистер Брекен, директор старшей школы, был весьма добродушным и приятным малым, однако все понимали, что, поймав драчунов, он исключит их без промедления. Толпа тут же кинулась врассыпную и устремилась к автобусной остановке – никому не хотелось подвергнуться допросу и получить выговор. Автобус как раз подошел, и школьники торопливо выстроились в очередь, толкаясь и споря, кто раньше встал. Я была недостаточно напористой, чтобы бороться с кем-нибудь за право первой пройти в дверь, и предпочитала подождать, пока очередь рассосется.

В этот момент Тара подскочила ко мне, придерживая лямки рюкзака, который болтался у нее за плечами.

– Боже мой! – принялась восклицать она, не успев даже добежать до меня. – Этот индеец подрался с тремя мальчишками. Джоби Дженкинс и пара его дружков обозвали новенького полукровкой, и он взбесился. Те двое пытались его удержать за руки, но он их всех раскидал! Одному он отколол кусок зуба, а Джоби разбил нос! Индеец, похоже, врезал первому прямо кулаком по зубам – у него вся рука была в крови!

Тара сыпала местоимениями с такой частотой, что я не совсем поняла, кто кому что разбил, но при упоминании «индейца» у меня внутри все сжалось. Это мог быть только Сэмюэль.

– А сейчас они где? – Я окинула взглядом поле, где только что стояла толпа, но не увидела там ни Сэмюэля, ни Джоби, ни даже мистера Брекена.

– Когда кто-то закричал, что идет директор, Джоби с дружками удрали к средней школе, а индеец поднял рюкзак и пошел вместе со всеми к автобусу. Не знаю, куда он делся. – Тара осмотрелась, подпрыгивая, чтобы увидеть что-нибудь поверх голов. – Сомневаюсь, что там действительно был мистер Брекен. Наверное, кто-то просто хотел прекратить драку.

– То есть ты сама директора не видела?

Я очень надеялась, что Сэмюэля не отчислят. Слухи о драках расползались быстро. Завтра об этом будут говорить в каждом коридоре. Но, если Сэмюэль не попадется сегодня, директор, возможно, не скоро узнает обо всем, и отчисления удастся избежать.

Пассажиры быстро заполнили автобус, и мы с Тарой тоже взобрались по ступенькам. Кузина продолжала болтать.

– Столько крови было! Этот индеец…

– Сэмюэль, – перебила я. – Его зовут Сэмюэль.

– Да какая разница! – нетерпеливо отмахнулась Тара.

Поднявшись в автобус, я сразу посмотрела в конец салона, где располагались наши места. Сэмюэль сидел там, уставившись в окно. Наверное, беспокоился о том, удастся ли благополучно уехать домой. Тара все еще щебетала, но я уже не слушала. Интересно, как же Сэмюэль проскочил мимо водителя? Я неровными шагами преодолела проход и плюхнулась на сиденье. Тяжелый рюкзак соскользнул на пол.

– Ты как? – выдохнула я.

У Сэмюэля на брюках были пятна крови, а потом я попыталась заглянуть ему в лицо и поняла, что у него разбита губа.

– Все в порядке, – выдавил он, не глядя на меня.

– Если не остановить кровь, все заметят, и ты попадешься, – не отставала я.

Сэмюэль раздраженно вздохнул и расстегнул джинсовую куртку одной рукой. Вторая, как выяснилось, была обернута краем футболки, из-под которой виднелся край подтянутого смуглого живота. Светло-голубой хлопок совсем пропитался кровью.

– Боже мой! – пискнула я, прямо как Тара. Что поделать, вырвалось. Похоже, он в кровь разбил костяшки пальцев. – Сейчас вернусь.

Я вскочила и зашагала по проходу. Автобус уже тронулся, и мистер Уокер рявкнул на меня. Но я, не обращая внимания, продолжила путь, держась за спинки сидений.

– Мистер Уокер, у мальчика, который сидит со мной, пошла кровь из носа. У вас есть аптечка или салфетки?

– А с чего это у него пошла кровь? – Водитель покосился на меня с подозрением.

– Не знаю. Просто полилась, – с непринужденным видом ответила я, опасаясь, что вру неубедительно.

Я этого совсем не умела. Карьера актрисы мне точно не светила. Мистер Уокер хмыкнул, но указал на жестяную коробку с красным крестом, которая висела на липучках над лобовым стеклом.

Я сняла аптечку и вернулась к Сэмюэлю. Он снова спрятал окровавленную руку под куртку, чтобы не привлекать внимания любопытных на соседних сиденьях. Если кто-то заметит кровь, водителю тут же сообщат и Сэмюэль может попрощаться с аттестатом.

Я села рядом, открыла аптечку, покопалась в ее содержимом и обнаружила несколько повязок подходящего размера и катушку белого лейкопластыря, антибактериальные салфетки, а также марлю. Я поставила рюкзак на сиденье у себя за спиной, а сама села на самый край и повернулась боком, заслоняя Сэмюэля от любопытных взглядов. Его рюкзак я приткнула поверх своего, и получилась небольшая стена. Разумеется, все это было бы бесполезно, если бы кто-то впереди или сзади решил привстать и посмотреть через спинку сиденья. Но я сделала все, что могла.

– Покажи руку, – тихо попросила я.

Сэмюэль размотал запачканный край футболки. Свежая кровь тут же выступила на костяшках и потекла по пальцам. Я поспешила зажать рану марлей, придавив посильнее, чтобы остановить кровотечение.

– Держи крепко! – велела я Сэмюэлю, а сама схватила несколько пластырей-бабочек.

Однажды я видела, как Джонни заклеивал ими разбитую на тренировке переносицу. Я сняла защитный слой и, когда Сэмюэль по моей команде убрал марлю, быстро стянула пластырем края раны, а потом налепила еще один. Теперь кровь лилась уже не так сильно. Я снова закрыла порез марлевой повязкой и попросила Сэмюэля подержать.

– Что случилось? – поинтересовалась я, приматывая марлю эластичным бинтом.

– Рожа Джоби Дженкинса просила кулака, – ответил Сэмюэль.

– Почему? – Я на секунду встретилась с ним взглядом.

– Достали эти шутки про полукровку. – Его красивые губы сжались в тонкую линию. – Почему некоторым людям не живется спокойно?

Я оторвала зубами кусок лейкопластыря и начала закреплять повязку. Получилось не очень аккуратно, но по крайней мере теперь Сэмюэль не рисковал залить всю свою одежду кровью.

– В смысле?

– Некоторые люди просто не в состоянии заткнуться. У Джоби рот не закрывается.

Сэмюэль уставился на свою замотанную бинтами кисть, а я тем временем стерла кровь с его пальцев. Я была с ним полностью согласна.

– Джоби всегда выискивает жертву среди тех, кто, по его мнению, слабее, – рассеянно ответила я, продолжая оттирать кровь.

– Если он считает меня слабым, зачем тогда дружков привел? – возмутился Сэмюэль, по-своему понимая мои слова. – Почему не захотел драться один на один?

– Слабым не в физическом смысле, – попыталась объяснить я. – Ты просто другой, поэтому уязвим. Остальные ребята тебя не знают, так что Джоби может просто наговорить гадостей и настроить всех против тебя. Ты же спихнул его с сиденья. Унизил. Думаю, он просто ждал подходящего момента, чтобы отомстить.

– Возможно. Я расквасил ему нос. Меня выгонят из школы. Все то же самое, что в резервации. Там меня тоже обзывали полукровкой, только для тех задир я был слишком белым.

В его голосе слышалась горечь. Уголки губ были опущены.

– А разве одноклассники в резервации не знали тебя с детства?

Он кивнул.

– Но почему тогда… В смысле, разве после стольких лет они обращали внимание на цвет твоей кожи?

– Большинство не обращали, – признал он с неохотой. – У меня были друзья, девушка. – Его взгляд скользнул по мне.

– Мне кажется, многие не так уж предвзяты, если позволить им узнать тебя поближе, – предположила я.

– Если они не знают или недолюбливают меня, это не мои проблемы, – гордо заявил Сэмюэль.

– Глупости какие, – фыркнула я.

Сэмюэль сверкнул глазами и сжал зубы.

– Меня, знаешь ли, тоже общительной не назовешь, – добавила я. – Мне больше нравится быть одной, но я же не жду, что все узнают и полюбят меня, если я намеренно держусь от всех в стороне. – Каменное лицо Сэмюэля не дрогнуло, и я на секунду умолкла, но потом продолжила: – Миссис Гримальди говорит: раз уж построил вокруг себя стену, не злись, если никто не захочет через нее лезть.

– Легко тебе говорить, – огрызнулся Сэмюэль, окинув гневным взглядом мои светлые волосы и голубые глаза.

– Да брось, Сэмюэль! – возразила я. – То, что я белая, не значит, что я не отличаюсь от большинства. И не притворяйся, что не заметил.

Он презрительно встряхнул головой и высвободил руку. Но я в любом случае уже закончила. Оставалось только собрать окровавленные салфетки и завернуть их во что-нибудь.

– И со многими ты разговаривал с тех пор, как приехал? – тихо спросила я. – Если не считать меня.

Сэмюэль промолчал, да я и не ждала ответа.

– Везде есть придурки. Джоби – просто отморозок и, пожалуй, заслужил получить по морде, – примирительно сказала я. – Но не надо думать, что с тобой не дружат исключительно из-за внешности. Мне, например, нравится, как ты выглядишь.

Мои щеки ярко покраснели. Я схватила аптечку и выскочила в проход, чтобы вернуть ее на место и заодно выкинуть окровавленные салфетки.

– Все в порядке? – спросил водитель, когда я закрепила жестяную коробочку на липучках.

– А?

– Кровь остановилась? – уточнил мистер Уокер.

– А, да. Я все сделала. Больше не течет, – промямлила я.

Когда я вернулась на место, Сэмюэль уже продел руку в рукав и застегнул куртку, чтобы спрятать окровавленную футболку. На коленях у него лежал «Грозовой перевал». Я села, и Сэмюэль без лишних слов приступил к чтению. Разговор явно был окончен. Мне оставалось лишь достать из рюкзака большой зеленый словарь.

* * *

– Что это вообще за имя – Хитклифф? – проворчал Сэмюэль, продираясь через очередную порцию текста.

Оставалось меньше пяти страниц. Книга далась нам нелегко.

– По-моему, имя еще ничего, в отличие от его характера, – честно призналась я. – По крайней мере, не скукота какая-нибудь типа Эд или Гарри. Романтическое имя.

– Но у него даже фамилии нет! Просто Хитклифф. Как Мадонна или Шер.

Я удивилась, что он вообще знает, кто такие Мадонна и Шер. Сэмюэль не был похож на человека, который слушает такую музыку. Впрочем, я понятия не имела, что он на самом деле слушает.

– По-моему, то, что у него нет фамилии, лишь подчеркивает его одиночество, – задумалась я. – Все вокруг носили длинные пафосные имена, а Хитклифф нет. Он просто цыганский мальчишка – без корней, без семьи, даже без фамилии.

– Да, наверное, – кивнул Сэмюэль. – Для навахо имя имеет большое значение. Каждому ребенку при рождении дают тайное имя на нашем языке. Его знают только родные, сам ребенок и Бог. Его нельзя никому говорить.

– Правда? – восхищенно спросила я. – А какое у тебя?

Сэмюэль бросил на меня недовольный взгляд.

– Его. Нельзя. Никому. Говорить, – насмешливо повторил он.

Я покраснела и опустила взгляд.

– А почему?

– Бабушка говорит, что, если скажешь, у тебя онемеют ноги… но мне кажется, это такой способ поддержания традиций, единства семьи или вроде того. Мама говорила, что это священное имя.

– Ого. Вот было бы здорово, если бы у меня тоже было тайное имя. Мне никогда особенно не нравилось быть Джози Джо. Звучит как-то глупо и по-детски, – тоскливо вздохнула я.

– А какое имя бы ты хотела? – вдруг спросил Сэмюэль с неподдельным интересом.

– Ну… Мама очень хотела, чтобы у нас у всех были имена на «джей». Наверное, таким образом она пыталась объединить нас, прямо как у вас в семьях. Может, лучше будет просто притвориться, что я Джозефина, а Джози – это сокращение. «Джозефина» звучит намного романтичнее.

– Договорились. Отныне я буду называть тебя леди Джозефина, – объявил Сэмюэль, едва заметно улыбнувшись.

– Нет. Лучше пусть это будет мое тайное имя, как у навахо, и знать его будем только мы с тобой, – заговорщическим тоном предложила я.

– Да ты же ни капли не похожа на навахо, – усмехнулся он.

– Ну а если, допустим, в младенчестве меня удочерила прекрасная женщина из навахо? Она бы дала мне тайное имя, несмотря на светлые волосы и голубые глаза?

Сэмюэль помолчал с минуту, внимательно глядя на меня.

– Честно говоря, не знаю, – признался он. – Никогда не слышал, чтобы навахо брали белых приемных детей. Белее меня, по-моему, в резервации никого не встретишь. – Сэмюэль помрачнел. – К счастью, принадлежность к клану у нас определяется по матери, и неважно, кем был отец.

– А ты вообще знал своего отца? – тихо спросила я.

Мне было бы неприятно, если бы он разозлился, однако я этого уже не боялась.

– Мне было шесть, когда он умер. Я помню его смутно. Он звал меня Сэм-Сэм, был высокий и какой-то очень спокойный. Я помню, как жил до его смерти и как все изменилось, когда мы уехали в резервацию. До этого я там никогда не жил. Все было не так, как в нашей привычной квартирке. Я знал язык навахо, потому что мама говорила со мной только на нем. И английский знал, так что в школе мне поначалу было проще. Мама никогда не упоминала отца после его смерти.

– Может, ей было грустно говорить о нем? – предположила я, думая о том, как мой собственный отец после маминой смерти долго не мог даже произнести ее имя.

– Возможно. Но скорее это была верность обычаям. Навахо верят, что, когда человек умирает, от его духа остается лишь плохое. Эта злая часть называется чúúдии. Говоря об умерших, ты призываешь чúúдии. Поэтому… мы почти не говорили о папе, хотя я знаю, что мама любила его и скучала. Когда я был совсем маленьким, она читала мне отрывки из Библии, которую он ей подарил. Наверное, для нее это был единственный способ почувствовать себя ближе к нему, не упоминая его имени. Когда мама вышла за папу, то приняла крещение. Но примерно через год после его смерти она отреклась от христианства. Гнев и горечь переполнили ее. Мама не умела жить одна вне резервации, поэтому вернулась и снова вышла замуж. Больше она уезжать не хочет.

– Не знаю, что бы я делала, если бы мне нельзя было говорить о маме, – прошептала я. – Это помогает мне помнить. Я говорю о ней – и чувствую, будто она где-то рядом.

– У тебя умерла мама? – Сэмюэль повысил голос в изумлении.

– Да. – Меня удивило, что он не знал. Я почему-то думала, что ему известно все то же, что и его бабушке с дедушкой. – Она умерла летом после моего второго класса. Мне было почти девять. – Я пожала плечами. – Наверное, мне повезло, что мама была со мной столько лет. Я многое о ней помню. Как от нее пахло, как она смеялась, прикрывая рот ладонью, как катала меня на качелях, приговаривая забавные считалочки.

– Что хорошего в том, что она была с тобой всего девять лет? Вовсе тебе не повезло. Она умерла, и у тебя больше нет мамы.

Лицо Сэмюэля выражало смятение. Поджав губы, он ждал моего ответа.

– Но все-таки она была со мной. Девять лет – не так уж мало. Мама любила меня, а я – ее. Вспомни Хитклиффа. У него-то не было ни мамы, ни папы.

– Да. Пожалуй, его поведение оправданно.

– Ну, оно объяснимо, особенно поначалу. Но не могу сказать, что это оправдывает его в моих глазах. Он все время злился и всех ненавидел. Когда я впервые читала эту книгу, я все ждала, когда же он изменится, разовьет положительные стороны характера… но этого так и не случилось. За это я его возненавидела. Я так хотела, чтобы он стал хотя бы чуточку лучше. Тогда он бы мог мне понравиться.

– Но его не любили из-за смуглой кожи, из-за того, что он выглядел не как все! – снова разозлился Сэмюэль.

– Может, до какого-то момента так и было – но только вначале. Ведь отец семьи, мистер Эрншо, очень даже любил его… больше, чем родных детей. Но Хитклифф просто не замечал. Кэтрин тоже его любила, и что? Что он сделал с этой любовью?

– Он уехал, поступил на службу, что-то в этом роде, разве нет? Добился чего-то в жизни, стал прилично одеваться и выглядеть! – Сэмюэль заступался за Хитклиффа, будто за себя самого.

– Но другим человеком-то он не стал! – пылко воскликнула я. – Мне хотелось, чтобы он вдохновлял меня! А в итоге мне просто было его жаль. Его жизнь была прожита зря.

– Да как он мог стать другим человеком?! – Сэмюэль сжал руки в кулаки, его лицо было напряжено.

– Сэмюэль, я имею в виду – измениться внутренне! Тем, кто любил его, было все равно, цыган он или нет! Как ты не понимаешь?

– Кэтрин любила его безо всяких внутренних изменений! – продолжил упираться он.

– И эта любовь обрекла их обоих на гибель! Они были несчастны, потому что так и не поняли, что такое истинная любовь!

– Что ж, леди Джозефина, расскажите мне, что такое истинная любовь, раз уж вы так мудры в свои тринадцать лет! – насмешливо бросил Сэмюэль, скрестив руки на груди.

Я залилась краской и начала свою тираду, наставив на него указательный палец:

– Истинная любовь долготерпит, милосердствует, истинная любовь не завидует, истинная любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит! – Я сделала паузу, чтобы вдохнуть, и напоследок ткнула Сэмюэля пальцем в грудь. – Первое послание к коринфянам, глава тринадцатая. Почитай, полезно.

С этими словами я схватила свой тяжелый зеленый словарь и набитый книжками рюкзак и поспешила вперед по проходу. Автобус еще не доехал до моей остановки, но мне хотелось выйти как можно скорее.

* * *

На следующее утро после этого бурного обсуждения Сэмюэль молчал почти всю дорогу. Я спросила, не хочет ли он дочитать последние пять страниц. Сэмюэль ответил, что уже дочитал, и больше ничего не добавил. Он уставился в окно, а я сидела, страдая от неловкости. Мне даже почитать было нечего. В итоге я достала учебник по математике и сделала задания на следующий урок. На обратном пути ситуация повторилась. К счастью, это была пятница.

В понедельник я зашла в автобус раньше Сэмюэля. Я не взяла с собой словарь – нужды в нем больше не было. Вскоре к сиденью подошел и Сэмюэль. Увидев меня, он сказал: «Подвинься». Я скользнула к окну, Сэмюэль сел рядом и снова молчал всю дорогу до Нефи. На этот раз я подготовилась и поспешила уткнуться в «Джейн Эйр». Этот роман всегда служил для меня утешением, в котором я так нуждалась сейчас, чувствуя себя отвергнутой.

После школы я вошла в автобус, обреченно готовясь к тому, что мне придется провести еще полчаса в молчании рядом с Сэмюэлем. Я скучала по совместному чтению и обсуждениям. Пожалуй, мне немного не хватало Сэмюэля.

Он уже сидел на месте и смотрел на меня, пока я шла по салону. Выражение его лица показалось мне странным. Его глаза светились каким-то непонятным торжеством. Я села, и Сэмюэль протянул мне тоненькую папку.

– Похоже, ты и впрямь кое-что понимаешь в истинной любви. По крайней мере, так считает мисс Уитмер, – заявил он.

Я быстро пробежала взглядом по титульному листу. Это было сочинение по «Грозовому перевалу». Заголовок гласил: «Истинная любовь или одержимость?» Рядом мисс Уитмер написала красной ручкой: «Блестяще!» Я торопливо открыла первую страницу и пробежалась по ней взглядом. Сэмюэль взял отрывок из Послания к коринфянам, подставив, как я, прилагательное «истинная» к слову «любовь», и написал эссе о разнице между любовью и одержимостью, приводя примеры из романа. Завершающее предложение было великолепным, и его Сэмюэль написал сам: «В то время как истинная любовь принесла бы им искупление, одержимость обрекла их на гибель».

Я издала торжествующий возглас, чем привлекла внимание сидевших поблизости школьников.

– Сэмюэль! Как здорово! Она что-нибудь сказала? – Я так широко улыбалась, что заболели щеки. Но я ничего не могла с собой поделать.

Моя радость оказалась заразительной, потому что Сэмюэль ответил мне улыбкой, на мгновение сверкнув зубами.

– Сказала. Ей так понравилось, что она обещала не просто аттестовать меня, но еще и поставить «хорошо».

Я снова радостно взвизгнула, вскинув в воздух руки, сжатые в кулаки. Теперь на меня обернулась добрая половина автобуса. Даже Тара замолкла на полуслове, глядя на меня ошалелыми глазами. Я спряталась за спинкой сиденья и хихикнула. Сэмюэль закатил глаза и покачал головой, но тоже не сдержал смеха.

– Леди Джозефина, вы нечто, – мягко произнес он, взяв меня за руку.

Его ладонь была большой и теплой, золотисто-коричневая кожа оттеняла мои бледные пальцы, такие маленькие в сравнении с его. Сердце у меня в груди затрепетало, будто птичка колибри. Секунда – и Сэмюэль осторожно выпустил мою руку.

* * *

Зима сковала долину. Темнело теперь рано. По снегу стало труднее добираться к дому Гримальди на холме, но я никогда не жаловалась. Даже когда Соня беспокоилась из-за погоды и темноты, я неизменно уверяла ее, что все в порядке. Моя учительница, похоже, видела, как сильно я боюсь пропустить урок, и никогда не предлагала отложить занятия до весны. Я перестала ездить на велосипеде в гору: на обледеневшей дороге шины скользили. Я просто добиралась до основания холма, а потом тащилась вверх пешком по сугробам вдоль дороги, чтобы не поскользнуться.

Соня начала учить меня дирижерскому искусству. Она включала запись оркестра, ставила передо мной ноты, и я дирижировала, размахивая руками в такт, указывая воображаемым инструментам, когда вступить, и подчеркивая акценты, как будто это зависело от меня.

В тот день я вышла с урока переполненная музыкой. Соня была в хорошем настроении, так что я спускалась с холма под звуки оркестра. На занятии она включила для меня «Болеро» Равеля, и я восторженно дирижировала. Это была удивительно настойчивая мелодия с повторяющимся рисунком. Она отлично подходила для дирижера-новичка, который только учится «вводить» инструменты, добавляя их по одному с каждой новой частью.

В такие моменты музыка казалась мне живой пульсирующей силой, заключенной внутри меня. Спускаясь по склону холма, я почти парила, едва касаясь земли ногами, раскинув руки и кружась. Я бежала быстро, смеясь от переполнявших меня чувств и дирижируя своим внутренним оркестром.

Увы, на самом деле я вовсе не парила и быстро начала спотыкаться. Тяжелые ботинки увязли в снегу, и я взмахнула руками, ловя равновесие. Туман музыкальной эйфории рассеялся. Я кубарем покатилась с холма и, преодолев таким образом две трети пути, упала в сугроб. Я так редко вела себя как ребенок, и вот жестокая ирония: стоило мне на минуту забыться детским восторгом, как я тут же за это поплатилась. Я была совсем одна. Нога мучительно ныла. Я всхлипнула, охваченная тошнотворным страхом, и поползла на четвереньках, словно пытаясь убежать от боли.

Книжки с нотами рассыпались по склону, отмечая траекторию моего падения. Бросить их в снегу я не могла. Я начала карабкаться вверх по холму и только тогда заметила, что потеряла перчатки и очки. Обычно меня спасали подошвы ботинок, и без опоры на них я постоянно сползала вниз. Я изо всех сил сдерживала слезы, ругая себя за глупое поведение и с трудом сгребая ближайшие книги. За те, что лежали дальше, оставалось только помолиться. О том, чтобы снова забраться на холм и дойти до дома Сони, не могло быть и речи. В итоге я скатилась по склону, прижимая к себе стопку нот и притормаживая здоровой ногой.

Добравшись до основания холма, я столкнулась с новой проблемой. Как мне попасть домой? Сесть на велосипед я не могла: на поврежденную ногу было невозможно наступить. С равновесием у меня всегда были проблемы, так что доскакать на одной ноге, толкая перед собой велосипед, я тоже не смогла бы. Поэтому я закинула сумку с книжками за спину и отправилась домой на четвереньках. На улице стремительно темнело, и я поняла, что дело плохо. Проползти две мили я просто не смогу. При мысли о том, что родные найдут мое окоченевшее тело на обочине, меня охватила острая жалость к себе. На глазах выступили слезы. Будет ли Сэмюэль скучать по мне? Вот бы увидеть его еще разок перед смертью! Может, он порежет себе руку, как делали индейцы команчи, когда у них кто-нибудь умирал. Шрамы на руках показывали, скольких близких потерял человек.

Я еще спросила у него, откуда он знает о традициях команчей, если сам из навахо. Сэмюэль ответил, что многие легенды и сказания известны не одному племени, а нескольким. Бабушка объяснила ему, что таким образом команчи хранят память об умерших, не называя их имен.

От этих невеселых размышлений меня отвлекло блеяние овцы, раздавшееся где-то слева от меня. Животное, похоже, разделяло мои чувства. Овца издала еще один печальный крик, и я наконец разглядела черный нос и ножки. Бедняга прижималась к низенькой живой изгороди из кустов можжевельника. Я поползла к ней в надежде погреться. Шерсть ведь теплая, правильно?

Овца моего энтузиазма не разделяла. На мое приближение животное отреагировало новым жалобным стоном, запрокинув голову и словно предупреждая, чтобы я не подходила. «НЕ-Е-Е-ЕТ!» – казалось, кричала овца. Я хихикнула и тут же всхлипнула. Происходящее поражало бессмысленностью и абсурдом. «НЕ-Е-Е-ЕТ!» – опять проблеяло животное.

Где-то вдалеке залаяла собака. Овца ответила на зов. Снова лай. Может, кто-нибудь ищет овцу. Я не слишком-то надеялась, что ищут меня. Отец и братья любили меня, но они вряд ли заметили бы мое отсутствие раньше, чем через несколько часов. Собака лаяла все ближе. Овца отвечала ей, и я с надеждой ждала своего лохматого спасителя. Мне было холодно и немного мокро, а руки болели почти так же сильно, как нога. Я нахохлилась, кутаясь в свое красивое фиолетово-голубое пальто, и принялась молиться.

Было уже темно, когда черно-белый пес подбежал к потерявшейся овце. Это был Гус, помесь колли, собака Дона Йейтса. Следом за ним, чуть отставая, шел Сэмюэль в черной лыжной шапке и стеганой куртке. Вместо мокасин на нем были шнурованные ботинки. Я радостно вскрикнула, и Сэмюэль в изумлении остановился.

– Джози?

– Сэмюэль! Я подвернула ногу и не могу добраться домой на велосипеде. Пыталась ползти, – пробормотала я, стуча зубами, – но без перчаток холодно, а до дома так далеко!

Сэмюэль опустился на корточки, стянул шапку с головы и надел ее на меня. Мне вдруг стало тепло. Я была так рада видеть своего внезапного спасителя, что слезы, которые я старалась сдержать, потекли у меня по щекам. Сэмюэль сжал мои руки в своих и принялся растирать.

– Что ты здесь забыла?

В его голосе слышался гнев, а пальцы, словно в подкрепление резких слов, еще сильнее стиснули мои руки. Слезы у меня полились ручьем.

– Я каждый вечер хожу на уроки фортепиано к миссис Гримальди. Она живет на Окраинном холме. – Я решила не рассказывать о том, как отвлеклась на музыку и скатилась со склона.

– А как вышло, что ты, полузамерзшая, ползешь на четвереньках? – рявкнул Сэмюэль, будто не веря своим глазам.

– Я поскользнулась, – с вызовом ответила я, высвобождая руки, чтобы утереть слезы с замерзших щек.

Сэмюэль снял перчатки и натянул их на меня. Потом встал, протянул мне руку и помог подняться.

– Если обопрешься на меня, сможешь идти?

Теперь его голос звучал уже не так резко. Я попыталась сделать шаг и тут же почувствовала острую боль в лодыжке, словно в нее вонзили ледоруб. Я рухнула к ногам Сэмюэля. К горлу подкатила тошнота, вызванная болью. Меня вырвало прямо на месте, так что я едва не запачкала ботинки своего спасителя. К счастью, пообедала я всего лишь яблоком и половинкой сэндвича, и было это несколько часов назад, так что приступ тошноты долго не продлился. Но то, что это произошло при свидетелях, было намного хуже любой боли. Я застонала от унижения, когда Сэмюэль присыпал остатки моего обеда снегом и снова сел на корточки рядом со мной. Он протянул мне пригоршню снега, чтобы прополоскать рот, что я и сделала. Руки у меня дрожали.

– Мне показалось, или ты говорила, что приехала на велосипеде? – мягко спросил Сэмюэль.

– Да. Он остался у подножия холма. – Мой голос задрожал, и я резко замолчала, не желая еще больше опозориться.

Сэмюэль встал и направился в ту сторону, откуда я приползла. Через несколько минут он снова возник рядом, только теперь с ним был мой велосипед.

– Я помогу тебе взобраться…

– Я не смогу крутить педали, Сэмюэль! – перебила я. Горло снова сжалось от подступивших слез.

– Я знаю, – спокойно отозвался он. – Но сиденье-то длинное. Я сяду сзади тебя и буду крутить педали.

Для меня велосипед был как раз, но если на него сядет почти двухметровый Сэмюэль… интересный получится вид. Сэмюэль заставил меня подняться, придерживая велосипед одной рукой. Потом подкатил его поближе ко мне, перекинул ногу через седло и помог мне сесть впереди.

– Можешь положить ноги перед собой?

Рама велосипеда образовывала удобный изгиб, куда можно было поставить ноги, если не крутишь педали. Сэмюэль помог мне поднять ушибленную ногу, а я подвинулась на самый краешек сиденья. Он взялся за руль, оттолкнулся, и велосипед, поскрипывая и покачиваясь, заскользил вперед. Переднее колесо опасно завихляло по гравию и снегу. Я крепко зажмурилась и сцепила зубы, сдерживая рвущийся наружу крик испуга. Сэмюэль проехал несколько метров, отталкиваясь от земли обеими ногами, пока мы не разогнались, и только тогда начал крутить педали.

– А как же овца? – вдруг воскликнула я, вспомнив о своем товарище по несчастью.

– Гус отведет ее домой. Такими темпами они доберутся раньше нас.

Я осторожно обернулась и выглянула из-за плеча Сэмюэля, стараясь не нарушить шаткое равновесие. И действительно, овца тащилась за нами по дороге. Гус подгонял ее, покусывая за задние ноги.

Я постаралась расслабиться, откинув голову на плечо Сэмюэля. Его руки и ноги придерживали меня с обеих сторон, не давая упасть. Браться за руль в таком положении мне было неудобно, поэтому я схватилась за руки Сэмюэля повыше локтя. В голову пришла дурацкая песенка про один велосипед на двоих. «На карету денег нет, свадьба будет без карет…»

Когда проселочная дорога наконец сменилась асфальтовой, Сэмюэль слегка расслабился. Ехать стало намного легче. Впрочем, я была уверена, что ему все еще неудобно сидеть. Странно, наверное, мы смотрелись на пустой дороге, освещенной луной. Как чудовище с восемью лапами и двумя головами. Я хихикнула, ненадолго забыв о пережитом унизительном приключении.

Сэмюэль в ответ тоже издал смешок, и я удивленно обернулась. Я еще никогда не слышала, чтобы он смеялся.

– Не дергайся! – воскликнул Сэмюэль, с трудом выправив велосипед: я забыла о том, что нужно двигаться осторожно.

– Прости! – пискнула я, вцепившись в его руки.

– Не дергайся, – твердым голосом повторил Сэмюэль.

Несколько минут мы молчали. Потом я подумала, что пора перейти к благодарностям.

– Ты спас меня, – сказала я. – Не знаю, что бы я делала, если бы не ты. Похоже, я обязана тебе жизнью. Папа и братья не скоро бы заметили, что меня нет. Они не слишком-то следят за тем, где я и что делаю.

– Не уверен, что хочу быть ответственным за твое спасение.

– Почему? Я тебе что, не нравлюсь? – Мой голос выдавал обиду.

Сэмюэль вздохнул.

– Я не это имел в виду. Очень даже нравишься. – Ему как будто неловко было это признавать. – Просто многие коренные народы Америки верят, что ты до конца жизни отвечаешь за того, кого однажды спас. Ты как бы становишься его хранителем.

Я не поняла, что в этом плохого. Мне даже понравилась эта мысль: Сэмюэль – мой ангел-хранитель!

– Пожалуй, я была бы рада, если бы ты меня оберегал, – призналась я. В темноте проще было говорить правду. Но я все равно напряглась, ожидая его ответа.

Ответа не последовало. Оставшуюся часть пути мы провели в молчании. Промелькнули соседские дома, и наконец Сэмюэль притормозил у нашего крыльца. Старина Браун – пикап, на котором ездил Джонни, – был кое-как припаркован перед домом, а папин рабочий грузовик стоял на подъездной дорожке. Сэмюэль помог мне спуститься, положил велосипед на землю и поднял меня на закорки. Я бы предпочла, чтобы он нес меня на руках, как невесту. Навалившись ему на спину, я чувствовала себя тяжелой и неуклюжей. Пришлось вцепиться в его плечи и задержать дыхание, пока он поднимался по ступенькам. На крыльце Сэмюэль выпустил меня и постучал.

– Это же мой дом! Просто заходи.

Я протянула руку и толкнула дверь. Нас встретили звуки телевизора – шел баскетбол, играл «Джаз» – и тепло натопленной печи. Сэмюэль снова подхватил меня, донес до дивана, усадил и быстро попятился, словно ему нельзя было ко мне прикасаться.

Отец, сидевший в кресле, ошалело уставился на нас и пришел в себя лишь через минуту. На тумбочке под телевизором стояли две пустые пивные банки, еще одна была у него в руке. Я едва удержалась от печального вздоха. От выпивки отец добрел. Некоторые становятся агрессивными, ругаются, а папа просто делался сонным и веселым. Он спасался от одиночества с помощью ежевечернего ритуала, состоявшего из «Будвайзера» и спорта по телевизору: футбола, баскетбола, бейсбола – не принципиально. Пока мама была жива, отец вообще не пил. Мы, мормоны, – не большие сторонники выпивки. По-хорошему, наша вера вообще запрещает пить, но мы не слишком-то следуем традициям. Возможно, именно поэтому отец редко бывает в церкви и не следит за тем, чтобы его дети посещали богослужения. Маме бы это точно не понравилось.

– Что случилось?

Папа говорил отчетливо. Вечер только начинался.

Я вкратце пересказала свои злоключения, упомянув встречу с овцой, Гусом и Сэмюэлем.

– Все, больше никаких уроков музыки! – прорычал отец. – Небезопасно это. Так и знал, что с тобой беда. Как раз собирался идти тебя искать.

– Нет, папа! – торопливо воскликнула я, тут же выпрямившись и спустив здоровую ногу на пол. – Я буду осторожнее! Я готовлю рождественскую программу! Уроки пропускать нельзя. И потом, Соня… в смысле миссис Гримальди… хочет, чтобы в ближайшие несколько недель я занималась в церкви. Она научит меня играть на органе.

Я не поверила, что отец заметил мое отсутствие, не говоря уж о том, чтобы отправиться на поиски. Но ему явно было стыдно, что я попала в беду, а он даже не знал об этом.

Сэмюэль пожал папе руку и спешно удалился. Ему якобы нужно было проверить, что Гус благополучно довел заблудшую овцу до дома.

5. Виртуоз

ЕДИНСТВЕННАЯ ЦЕРКОВЬ ЛЕВАНА была построена в 1904 году. Это красивое здание из светлого кирпича украшал высокий шпиль. Ступеньки крыльца вели к дубовым дверям. В Леване далеко не все посещали службы, но в церковь ходили все. На протяжении почти целого века она была местом сбора горожан. В ее стенах молились, под ее сводами заключали браки и провожали близких в последний путь. Свет проникал внутрь через узкие окна высотой в два этажа. Тяжелые дубовые скамьи от времени и благодаря тщательному уходу покрылись патиной.

Именно здесь, в этой чудесной церквушке, Соня научила меня играть на органе. На первый урок я пришла в джинсах, но она тут же отправила меня домой переодеваться в платье.

– Это место молитвы и преклонения перед Господом, – строго сказала моя учительница. – В церковь нельзя ходить в повседневной одежде!

Приближалось Рождество, и я должна была исполнить песню «О Святая ночь» во время ежегодной праздничной службы. На нее приходил весь город, даже те, кто обычно не посещал церковь. Для горожан это было главное духовное событие года. Хор исполнял рождественские гимны, а Соня аккомпанировала им на органе. Звенели колокола. Пастор Лоренс Мангельсон, обладавший глубоким ораторским голосом, зачитывал отрывок о Христе-младенце. Я обожала эту традицию. Меня переполняли мысли о том, что мой дебют в качестве пианистки состоится именно в этот важный день. На протяжении трех лет я ходила на занятия каждый день с понедельника по пятницу, но никогда не играла ни для кого, кроме дока, Сони и моей семьи.

Поначалу руководительница хора, жена Лоренса Мангельсона, не разрешила Соне пустить меня за инструмент во время праздничной службы. Она была доброй, но не верила, что игра тринадцатилетней девочки может соответствовать этому торжественному моменту. Соня привела меня домой к миссис Мангельсон и настояла на том, чтобы меня послушали.

Я блестяще исполнила сложную версию «Святой ночи» на фортепиано в ее маленькой гостиной, после чего добрая старушка попросила прощения за свой отказ, умоляя меня сыграть во время службы. Мистер Мангельсон сказал, что это будет лучшая рождественская служба за многие годы, и решил, что мое выступление должно стать сюрпризом для всех.

Сочельник в тот год выпал на воскресенье. Утром я сходила в церковь одна. Поскольку всех ждала еще и вечерняя, праздничная, служба, утреннюю сократили. Я посвятила Луизу и Тару в свою маленькую тайну, так что днем тетя пришла к нам домой и уложила мне волосы, превратив мои кудряшки в сияющие волны, а также нанесла легкий макияж на глаза, щеки и губы. Соня объяснила, что музыканты чаще всего играют в черном, но в моем возрасте уместнее будет одеться в белое. Она отправилась в Прово, крупный город на севере штата, примерно в часе езды от Левана, и нашла там простое, но изысканное платье из белого бархата с длинными рукавами. Когда я спустилась с чердака, вся напомаженная и одетая в обновку, в одной туфле на каблуке (вторая нога была в гипсе – последствие моего приключения на Окраинном холме), папино лицо смягчилось, а губы задрожали.

– Ты прямо как ангел, солнышко. Я бы тебя обнял, но боюсь помять наряд.

Ночь была холодной и ясной. Вдоль плохо расчищенных дорог тянулись глубокие сугробы. В лунном свете церковь вся сияла и манила огнями. Соня села за орган и сыграла великолепную прелюдию, тронув слушателей до слез еще до начала службы. Мы заняли свою скамью. С нами была и Рейчел, которая присоединилась к Джейкобу. Они были помолвлены, свадьбу назначили на весну. Сейчас у Джейкоба были каникулы, так что вся семья собралась дома. Все пришли в церковь чистенькие и нарядные, с уложенными волосами и в галстуках.

Началась музыкальная программа, и с приближением моего соло у меня внутри все сжалось. Я сидела с краю скамьи, чтобы не пришлось долго пробираться к проходу, который вел прямо к роялю. Крышка инструмента была открыта, а хористы окружали его со всех сторон. Под сводами разносился звучный голос Лоренса Мангельсона, который рассказывал об ангелах, возвестивших о рождении Царя. Я и заметить не успела, как подошла моя очередь. Я встала и на дрожащих ногах приблизилась к инструменту. По рядам пронесся удивленный шепот. Во время этой службы никогда не отступали от традиции, придерживаясь одного и того же текста и музыки. Всех удивило мое появление, ведь никто даже и не знал, что я умею играть.

Я села за фортепиано и закрыла глаза, мысленно молясь о том, чтобы моя нервная дрожь не коснулась рук. Колени пусть трясутся, выступление от этого не пострадает. Я мягко коснулась клавиш и начала играть, мгновенно проникаясь красотой звука, благоговением, которое излучала эта мелодия, великолепием музыкальных фраз. Я целиком окунулась в музыку и уже не замечала ничего вокруг. Лишь доиграв, я медленно вернулась с небес на землю. Я уверенно поднялась со скамьи, забыв свои страхи, и окинула взглядом притихшие ряды прихожан.

На папиных щеках блестели слезы, лица братьев светились от гордости. Тетя Луиза и Тара широко улыбались. Кузина даже помахала мне, но потом ее мама заметила это и заставила опустить руку. Соня прикладывала к глазам краешек кружевного платка, держа в руках очки.

Вдруг кто-то на заднем ряду захлопал. Во время службы у нас не принято аплодировать. Церковь – место молитвы. Проповедники заканчивают речи коротким «аминь», прихожане отвечают тем же. Когда кто-то поет или играет, не говорят даже этого. Хористы и музыканты понимают, как их оценили, по тому, насколько внимательно и тихо их слушали.

Многие ахнули от неожиданности, когда раздались аплодисменты. Я скользнула взглядом по дальним рядам, пытаясь понять, кто же совершил такую оплошность. Возле скамьи, где обычно сидели его бабушка и дедушка, стоял Сэмюэль, одетый в белую рубашку и черные брюки. Его волосы были собраны в аккуратный хвост. Он хлопал, не думая останавливаться, ни капли не смутившись, с серьезным выражением лица. Бабушка и дедушка Йейтс сидели там же, явно не зная, одернуть ли внука или поддержать его. Постепенно к нему присоединились и другие прихожане. Все вставали с мест, широко улыбаясь, и аплодисменты превратились в рев.

Я стояла, не двигаясь с места, не зная, что делать, пока ко мне не подошла Соня. Она попросила меня сыграть «Аве Мария» Шуберта. Я давно выучила это произведение наизусть, потому что обожала его. Исполнять его я не планировала, но долгие овации придали мне уверенности. Я села за инструмент и начала играть. Слушатели вновь заняли свои места. Когда я доиграла эту прекрасную, священную мелодию, никто уже не хлопал. Стояла оглушительная тишина. Прихожане смолкли, не скрывая слез.

Позже Соня сказала мне, что плакали все. Я все время смотрела на то место, где стоял Сэмюэль. Он встретился со мной взглядом и торжественно кивнул. Я склонилась в легком поклоне и отправилась на свое место, где меня уже ждал отец с распростертыми объятиями.

* * *

– Ты не говорила, что так хорошо играешь на пианино.

Мы с Сэмюэлем снова сидели в автобусе. Обогреватели работали на полную мощность. В салоне стоял запах промокших носков и резиновых сапог. Рождественские каникулы закончились. Две недели свободы остались позади, и школьники пребывали в унынии. Я не видела Сэмюэля с самого Рождества.

– Когда бы я об этом упомянула? – удивилась я. – Мы ни разу не говорили о музыке. А ты на чем-нибудь играешь?

– Нет. У нас есть народные песни, но не помню, чтобы кто-то играл на каком-нибудь инструменте. – Сэмюэль бросил на меня восхищенный взгляд. – Но ты… ты играешь так… Я никогда не слышал, чтобы так играли.

– Спасибо. – Его похвала доставила мне удовольствие. – И за аплодисменты спасибо, – мягко добавила я. – Это был лучший момент в моей жизни.

Я поняла, что, похоже, переборщила с драматизмом, и покраснела. Но я говорила правду. Со мной еще никогда такого не бывало. Музыка, овации, красота церкви на Рождество, мои близкие, которые пришли посмотреть на меня, послушать мою игру. Еще ни разу в жизни я не была в центре внимания. Теперь я поняла, зачем люди выступают. Изначально мне хотелось научиться играть просто из любви к музыке. Она приносила мне радость, вот и все. Но оказалось, что выступать тоже здорово. С каким серьезным выражением лица аплодировал мне Сэмюэль! Я знала, что никогда в жизни этого не забуду.

– В моей тоже. – Голос Сэмюэля прозвучал грубовато. Это признание явно далось ему нелегко. – Я никогда не слышал такой музыки.

– Ты же знал, что хлопать нельзя? – спросила я, смущенно улыбнувшись.

– Да. Но ничего не мог с собой поделать.

– Когда-нибудь я буду путешествовать по миру, играть прекрасную музыку, дарить людям счастье и слушать их аплодисменты, – мечтательно вздохнула я.

Мы помолчали, размышляя о моих радужных перспективах.

– Хочешь кое-что послушать? – вдруг спросила я, доставая кассетный плеер и наушники.

Это был рождественский подарок от Сони и дока. Остаток каникул я провела, делая копии моих любимых произведений из коллекции миссис Гримальди.

Я открыла свой Sony Walkman и посмотрела, что за кассета в нем стоит. «Бетховен», – гласила аккуратная надпись. Я нажала кнопку «воспроизвести», и тут же у меня в ушах зазвучала Девятая симфония. Я перемотала к началу и нацепила наушники на Сэмюэля. Мне нравилось слушать музыку громко. Невозможно по достоинству оценить классику – перепады высоты, отдельные ноты, трели, – если не включишь ее на полную мощность и не позволишь ей завладеть твоим вниманием. Я включила воспроизведение и стала ждать, затаив дыхание.

Не знаю, почему для меня это было так важно. Я как будто открыла Сэмюэлю что-то очень личное. Мне необходимо было, чтобы он оценил и полюбил эту музыку. Его мнение много значило для меня. Я не знала, что буду делать, если он отвергнет дорогую для меня музыку. Это ведь все равно что отвергнуть меня саму! Если бы Сэмюэль сказал: «Ничего так» или «М-м, любопытно», возможно, это даже повлияло бы на мое мнение о нем. Осознав это, я тут же пожалела о своем порыве и попыталась сдернуть с него наушники. Я поняла, что не хочу знать его мнение.

Но Сэмюэль накрыл мои руки своими и отодвинул от себя. В его взгляде мелькнула какая-то ярость. Я опустила руки на колени и печально отвернулась к окну, дожидаясь, пока он дослушает до конца. Время от времени я косилась на Сэмюэля. Он смотрел в пол, придерживая наушники руками. Вся его поза выражала непонятное для меня напряжение. Музыка играла довольно громко, и я услышала, когда ода «К радости» подошла к концу. Я нажала кнопку «стоп», и Сэмюэль снял наушники.

– Как это называется? – спросил он. В его голосе звенели благоговейные нотки.

– Это Девятая симфония Бетховена, известная одой «К радости».

Сэмюэль посмотрел на меня с интересом, будто хотел узнать побольше. – Бетховен впервые услышал оду Шиллера «К радости» за тридцать лет до того, как написал к ней музыку, которая вошла в его Девятую симфонию – последнюю. К моменту, когда он ее закончил, Бетховен страдал от глухоты и болезни. На эту симфонию у него ушло десять лет. Тему радости он менял более двухсот раз, пока не добился нужного результата. – Я умолкла, не зная, стоит ли продолжать.

– Он был глухим? – изумился Сэмюэль.

– Да. Соня рассказывала мне, что Бетховен дирижировал во время премьеры симфонии в Вене и не услышал оваций публики. Одна из вокалисток развернула его, чтобы он увидел, как слушатели кричат и аплодируют. Во время репетиций он ложился на пол, чтобы чувствовать вибрацию звука.

– А откуда он знал, как все звучит? В смысле, как можно написать музыку, ничего не слыша? – ошеломленно произнес Сэмюэль.

– Наверное, она была у него внутри, – задумалась я. – В голове, в сердце. Полагаю, он чувствовал музыку, так что ему необязательно было физически слышать ее. – Я помедлила. – По словам Сони, многие великие композиторы, в том числе Бетховен, говорили, что музыка, которую они пишут, витает в воздухе. Она уже существует, нужно просто ее услышать. Большинству это недоступно. Мы можем только радоваться, что люди вроде Бетховена слышат музыку и записывают ее для нас.

– А ты слышишь? – спросил Сэмюэль, внимательно вглядываясь в меня.

– Не слышу… но я знаю, что она есть. – Я никогда не говорила об этом и теперь с трудом подбирала слова. – Иногда мне кажется: если бы мне не нужно было смотреть, чтобы видеть, – ведь могу же я чувствовать, не осязая, – тогда я бы смогла услышать эту музыку. Любовь, радость, печаль – они неосязаемы, но я все равно их чувствую. Мои глаза видят невероятную красоту, но иногда я думаю: вдруг то, что я вижу… мешает мне заглянуть дальше? Как будто видимая красота – это яркая шторка, отвлекающая меня от того, что за ней. Если бы я знала, как отодвинуть эту шторку, я бы нашла музыку. – Я вскинула руки от досады. – Не могу объяснить.

Сэмюэль медленно кивнул:

– Я невольно закрыл глаза, когда ты играла в церкви. И другие делали то же самое. Может, именно поэтому: мы пытались услышать то, что прячут от нас глаза.

Он понял. Мое сердце переполнилось. Внезапно мне захотелось крепко обнять Сэмюэля.

– Музыка витает в воздухе, – продолжил размышлять он, глядя в никуда и наморщив лоб. – Как нúльч’и.

– Что? – не поняла я.

– Нúльч’и. На языке навахо это означает «ветер»… но не только. Это священная сущность, обладающая особой силой. Моя бабушка говорит, что нúльч’и – это Святой Дух Ветра. Все живое общается с помощью нúльч’и. Поэтому он, этот Дух, всегда находится возле ушей динэ’, людей, и нашептывает им, что делать и как отличить добро от зла. Если человек не слушает советов, Дух его покидает. Нúльч’и не хочет оставаться с такими людьми. – Взгляд Сэмюэля вновь обратился на меня. – Моя бабушка верит, что нúльч’и входит в младенца с первым вздохом и сопровождает его по жизни.

– Прямо как христианский Святой Дух. Я узнала про него в церкви. Он помогает нам правильно поступать, оберегает, предупреждает, направляет, но только если ты достоин его присутствия. Святой Дух говорит лишь правду. Учитель из воскресной школы рассказывал, что таким образом с нами разговаривает Господь.

– Может, то, что слышал Бетховен, – это нúльч’и, поющий музыку Бога.

– Наверное, ты прав.

Я перемотала кассету и растянула дужку наушников таким образом, что они налезли бы на голову великану. Потом пододвинулась поближе к Сэмюэлю и надела их на нас обоих одновременно – мне достался левый наушник, ему правый. Прижавшись друг к другу, мы слушали музыку Бога до самой школы.

* * *

Сэмюэль никогда не жаловался на мой музыкальный вкус. Наоборот, он им, кажется, наслаждался. Он хитрым образом перекрутил мои наушники динамиками наружу, так что теперь нам не приходилось прижиматься щека к щеке, чтобы слушать плеер. На самом деле меня и раньше все устраивало… но признаваться в этом я не собиралась. Сэмюэль, похоже, опасался, что нас неправильно поймут. Теперь каждый придерживал свой наушник рукой. После недели бесконечных повторов Бетховена я принесла кассету с Рахманиновым. Мы сосредоточенно слушали Прелюдию до-диез минор. Черные глаза Сэмюэля были широко раскрыты и сияли. Когда мелодия подошла к блестящему финалу, он повернулся ко мне и восхищенно произнес:

– Эта музыка словно придает мне могущества, и я чувствую, что способен на все… Как будто ничто не может меня остановить, пока у меня в ушах звучит музыка. Там есть такой короткий отрывок, когда мелодия становится триумфальной, нарастает, нарастает, прорывается, тянется ввысь, и потом три аккорда как будто говорят: «Я смог!» Это как Рокки^[10], который вскидывает руки на вершине лестницы. Понимаешь? – Его голос звучал мягко и искренне. Сэмюэль смотрел на меня со смущенной улыбкой, будто стесняясь своего энтузиазма. – Такая мощная музыка… Я почти верю, что, если послушаю подольше, непременно стану СуперСэмом!

Я рассмеялась, радуясь, что он шутит. Обычно Сэмюэль был немногословен и редко снисходил до юмора.

– Прекрасно тебя понимаю! Помнишь, как я сломала ногу? – со стыдом призналась я. – Я немного увлеклась музыкой, звучавшей у меня в голове, и на минуту мне показалось, что я могу летать.

Сэмюэль покачал головой с полуулыбкой на лице.

– Наверное, надо сшить нам плащи, а это будет наша музыкальная тема. – Я гордо приосанилась. – СуперСэм и Бионическая Джози спешат на помощь! – пропела я.

Теперь уже Сэмюэль рассмеялся. Этот звук для меня был лучше любой музыки. Я улыбнулась. Уже давно я не была так счастлива.

Сэмюэль сидел молча и не спешил снова поднести динамик к уху. Я нажала кнопку «стоп» на плеере.

– Ты не могла бы записать мне копию этой кассеты? – натянуто произнес он.

Я не понимала, почему ему так трудно попросить о такой незначительной услуге. Ведь мы же друзья, это очевидно!

– Конечно. Не вопрос, – с радостью пообещала я.

Сэмюэль посмотрел на меня. В его глазах отражалось беспокойство. Новая тревога вытеснила счастье, вызванное музыкой.

– Помнишь, я тебе говорил, что хочу пойти в морпехи?

Я кивнула, ожидая продолжения.

– Мне страшно до жути.

Он яростно впился в меня взглядом, словно бросая вызов. Я промолчала.

– Морпех должен уметь плавать… А я за всю жизнь был в бассейне всего два раза. Я вырос в индейской резервации, Джози. Все лето пас овец, а не плавал. Я немного умею… по-собачьи. – Он замолк.

– А почему ты хочешь стать морпехом?

Мне действительно хотелось знать, почему Сэмюэль, не умея плавать, выбрал для себя такое будущее. С минуту он молчал. Когда Сэмюэль наконец заговорил, я сперва подумала, что он не так понял мой вопрос.

– Моя шимасани, бабушка с маминой стороны, говорила, что, когда я родился, она повесила мою пуповину на подставку для ружей, потому что знала, что я стану воином. Такая у навахо традиция.

Сэмюэль увидел, как широко раскрылись мои глаза, и на его лице промелькнула улыбка.

– У вас есть традиция вешать пуповины на подставку для ружей?! – выпалила я, не веря своим ушам.

– Нет, традиция в том, что пуповину не выкидывают, а кладут в место, которое станет важным для новорожденного, когда он вырастет. Можно закопать в загоне, если от ребенка ждут, что он поладит с лошадьми. Или в кукурузном поле, если он будет жить земледелием. Или под ткацким станком, если станет ткачом. По словам бабушки, она поняла, что мне трудно будет найти свое место в обоих мирах, поэтому мне необходим воинский дух. Сначала она закопала пуповину в своем хогане^[11], чтобы я всегда знал, где мой дом. Но потом бабушка почувствовала, что это неправильно, и много дней молилась, чтобы выбрать новое место. Она решила, что хоган не всегда останется моим домом, откопала пуповину и повесила на подставку для ружей.

Заинтригованная этим рассказом, я поймала взгляд Сэмюэля. Он продолжил:

– Она считала, что я пойду по стопам деда.

– А кем был он?

– Мой дед-навахо был морским пехотинцем.

– Понятно. Значит, ты всегда считал, что станешь морпехом, потому что твоя бабушка предсказала тебе такую судьбу?

– Да, пожалуй, так. Я мечтал увидеть другие страны, найти свое место, стать частью того, что не имеет отношения к моему происхождению – и вообще к национальности. Если выдержишь двенадцать недель подготовки – все, ты один из морпехов, «гордых и немногочисленных». – Сэмюэль печально усмехнулся, процитировав известный девиз. – У меня нет ни родных братьев, ни сестер. Мама вышла замуж за человека, у которого уже было пятеро детей, так что у меня три сводные сестры и два брата, все старше меня. Я мало их знаю и не очень-то люблю. Когда мамы рядом нет, они зовут меня «белым пацаном». Мне надоело это, Джози. Я не хочу возвращаться в резервацию. Я горжусь своими корнями, но не вернусь. Не желаю всю жизнь пасти овец.

– Так значит… плавание. Это единственная проблема? – осторожно поинтересовалась я.

Он резко перевел на меня взгляд.

– Я бы сказал, это очень существенная проблема.

– В школе же есть бассейн, Сэмюэль. Ты не можешь научиться? Никто не может тебе показать, как плавать?

– А кто? – злобно возразил он. – Кто, Джози? И когда? Ты такой ребенок! Я езжу на этом автобусе по сорок минут в каждую сторону. Я не могу приехать пораньше или остаться после уроков. Прав у меня нет, так что, даже если Дон даст мне грузовик, я все равно ничего не могу.

– Ничего я не ребенок! – Он так внезапно на меня накинулся, что я тоже разозлилась. – Может, нужно просто попросить о помощи. Не упрямься! Уверена, в школе найдется кто-нибудь, кто захочет помочь, особенно если узнает, зачем тебе это!

– Никто не хочет мне помогать, и я лучше утоплюсь, чем стану просить! – Лицо Сэмюэля стало мрачным, руки сжались в кулаки. – Прости, что назвал тебя ребенком. Просто… забудь, ладно?

Остаток пути мы провели в молчании. Я сидела и думала о том, почему музыка натолкнула его на мысли о морской пехоте. Возможно, сейчас, когда Сэмюэль чувствовал себя таким бессильным, только Рахманинов и мог придать ему сил.

6. Экспромт

В СРЕДНЕЙ ШКОЛЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО было посещать физкультуру. Все лето перед седьмым классом я провела в страхе, готовясь к тому, что мне придется раздеться при других девочках. Я с ужасом воображала себе открытые душевые, где тощие одноклассницы тут же уставятся на мои формы. Мне снились кошмары о том, как я бегу через раздевалку голышом, пытаясь отыскать полотенце, а все стоят одетые и смотрят на меня. Все это сопровождалось кричащей музыкой Вагнера.

К счастью, ходить в душ было необязательно. Я принесла из дома огромное полотенце, держала его в шкафчике и переодевалась в физкультурную форму исключительно под ним. У меня были длинные ноги, поэтому мне нравилось бегать, но на этом мои атлетические достоинства заканчивались. Командные виды спорта мне не давались. Я была абсолютно бестолковой. Во время урока баскетбола я попыталась попасть в корзину, изо всех сил бросив мяч. Однако он срикошетил прямо мне в лицо, наградив меня разбитым носом и синяком. Вышибалы были еще хуже, прыжки через скакалку – форменное издевательство. Обычно я вызывалась собирать мячи или крутить скакалку для других, чтобы избежать участия в самом процессе. Меня постоянно ставили с двумя девочками, которые отставали в умственном развитии, – но не потому, что я могла их чему-то научить, а потому, что я была доброй. В баскетболе и вышибалах они бы запросто меня уделали, да и через скакалку прыгали лучше.

В тот день на физкультуре мы занимались калистеникой, которая, если по-простому, представляла собой обычную растяжку. Для тех, кто, как ваша покорная слуга, не отличался хорошей координацией, это было сравнительно безопасное занятие. Мисс Свенсон, наш тренер, привела ассистентку, чтобы та помогала нам во время занятия. Это была старшеклассница, чирлидерша по имени Марла Пейнтер. Очень красивая, с отличной растяжкой, разумеется. Она делала такие высокие махи, что, наверное, могла бы ударить себя коленом по голове. Марла как раз демонстрировала нам все три шпагата, когда я встала и подкралась к столу мисс Свенсон, которая проверяла письменные работы. Наверное, они были с уроков здорового образа жизни – на физкультуре я письменных заданий не видела.

– Мисс Свенсон? – смущенно позвала я.

Она меня недолюбливала. Ей не нравились неуклюжие растяпы, среди которых я была истинной королевой.

Мисс Свенсон закончила проверять очередную работу и только тогда подняла на меня исполненный раздражения взгляд.

– Да? – нетерпеливо произнесла она.

– У меня есть друг, которому нужно научиться плавать. М-м, нельзя ли ему сделать это в школе, желательно в учебное время? – торопливо закончила я, надеясь, что от меня не отмахнутся прямо с порога.

– А в каком он классе? – спросила тренер, снова переключая внимание на письменные работы.

– В выпускном. Мы живем по соседству в Леване, так что ему непросто сюда добираться. Он хочет стать морпехом после окончания школы, но ему нужно научиться плавать, – поспешно объяснила я.

У меня появилась надежда, но я пока не давала ей разгореться.

– А почему ты просишь за него? – подозрительно прищурилась мисс Свенсон.

– Он здесь новенький и немного стесняется… поэтому я обещала его бабушке, что все узнаю, – соврала я, краснея.

– М-м. Когда Марла закончит, пойдешь с ней в старшую школу. Я дам тебе записку. У вас ведь обед после этого урока?

Я радостно кивнула. У всех семиклассников был в это время большой перерыв.

– Спроси тренера Джудда или тренера Джесперсена. Может, они что-нибудь придумают. У меня брат морпех. Без плавания там никуда, – закончила она почти доброжелательно.

– Большое спасибо, мисс Свенсон.

Я дождалась, пока тренер напишет мне записку. Она даже поставила подпись, будто врач на справке.

Марла отвела меня в спортзал старшей школы, поймала какого-то парня, который направлялся в раздевалку, и попросила узнать, нет ли в кабинете тренера Джудда или Джесперсена. Потом она ускакала по своим делам и оставила меня одну дожидаться ответа возле мужской раздевалки. Я простояла там очень долго. Может, тренеров не было на месте, а может, тот парень отвлекся на что-нибудь. Я уже совсем отчаялась и готова была бросить свою затею, когда вдруг заметила человека, которого никак не хотела бы сейчас видеть.

– Джози… ты что здесь делаешь? – удивился Сэмюэль, который тоже никак не ожидал встретить меня там.

– Мисс Свенсон отправила меня поговорить с тренером Джуддом или тренером Джесперсеном. Со мной пришла Марла Пейнтер, но она убежала, а я не могу зайти туда!

Я почти проскулила эти слова, стыдясь своего позорного желания расплакаться. Не могла же я сказать Сэмюэлю, что пришла ради него.

– Подожди минутку, – любезно предложил он. – Я посмотрю, есть ли кто-нибудь в кабинете.

В этот момент тренер Джесперсен возник на пороге своего святилища в сопровождении посланника Марлы. Учитель был занят поеданием огромного сэндвича с тунцом и картошкой. Судя по всему, он просто не пожелал тратить время, отведенное для обеда, на разговоры со мной. Я облегченно выдохнула – и тут же содрогнулась от ужаса. Сейчас всем будет очень неловко – и мне, и Сэмюэлю. Я понимала, что он меня, возможно, никогда не простит, но не отказалась от своего плана. Парнишка, которого поймала Марла, отошел в сторону, и я затараторила:

– Тренер Джесперсен, Сэмюэль – мой сосед, – я указала на своего товарища, не смея взглянуть на него. – Он хочет стать морпехом после окончания школы. Только он плавать не умеет. Ему бы походить на занятия по плаванию в школе, чтобы кто-нибудь его научил. – Я говорила так быстро, что тренер Джесперсен прекратил жевать сэндвич и теперь напряженно вслушивался в мою болтовню. – Из-за сложностей с транспортом он не может приезжать заранее и оставаться после уроков, так что было бы здорово, если бы ему помогли в учебное время. – Мой голос звучал бодро, как у заводной куклы.

Я покосилась на Сэмюэля. Его лицо превратилось в холодную каменную маску. Я поняла, что он никогда больше не станет со мной разговаривать. Внутри у меня что-то надломилось.

– Я уверена, Сэмюэль сможет поговорить с куратором и немного изменить свое расписание, чтобы найти время.

Я сделала все, что могла, и затихла, ужасно нервничая.

– Хм, морпехом, говоришь? – Тренер снова принялся жевать. – Ладно, что-нибудь придумаем… Сэмюэль, верно? Ты по-английски-то говоришь?

Я поморщилась. Неудивительно, что тренер Джесперсен в этом усомнился. До сих пор говорила только я.

– Да, говорю, – резко ответил Сэмюэль.

В его голосе слышалась ярость. Он был зол на меня. Оставалось лишь надеяться, что тренер Джесперсен не заметит этого или хотя бы не поймет причину.

– Хорошо, хорошо! – Тот был слишком занят сэндвичем, чтобы заметить, что ониксовые глаза Сэмюэля мечут молнии. – Что ж, мы с тобой сходим к мистеру Уайтингу, куратору, а потом я познакомлю тебя с кем-нибудь из команды по плаванию. Думаю, Джастин МакФерсон сможет поработать с тобой на втором уроке. Он мой ассистент, но работы для него почти никогда нет. Нужно только освободить твое расписание на второй урок, и дело в шляпе.

Мне повезло, что тренер Джесперсен оказался таким услужливым, да еще и многого не замечал. Он приобнял Сэмюэля за плечи и повел с собой, задавая вопросы и слизывая с пальцев остатки тунца. Сэмюэль оглянулся и посмотрел на меня поверх мускулистой тренерской руки. Я закусила губу, чтобы не расплакаться от этого гневного взгляда. Потом Сэмюэль отвернулся, а я побежала прочь из спортзала.

* * *

В тот вечер я специально опоздала на автобус. Чтобы добраться домой, мне пришлось ждать почти до пяти вечера, когда у Джонни закончилась тренировка по борьбе. Я устала, проголодалась и была очень расстроена. Я успела сделать все домашние задания, даже написать отчет о прочитанной книге, который надо было сдавать только через две недели. Попыталась читать, но не смогла сосредоточиться. Если бы у меня с собой были ноты, я бы сходила в музыкальный зал и позанималась за фортепиано. Я позвонила Соне из школы и предупредила, что не приду на урок. Когда день подошел к концу, я забилась в машину Джонни и провела всю дорогу от Нефи до Левана, зажатая между братцем и другим таким же потным борцом. Я понимала, насколько проще было поехать на автобусе, но пока не готова была встретиться с Сэмюэлем.

На следующий день я притворилась больной. Отец не стал задавать лишних вопросов. Он вообще не усомнился в моей честности. Я никогда не пыталась откосить от школы, так что, когда я сказала, что плохо себя чувствую и не поеду в школу, папа просто пожал плечами, пощупал мой лоб и спросил, не остаться ли ему со мной.

«Нет уж, пожалуйста, не надо!» – подумала я. В таком случае мне пришлось бы притворяться весь день. Я сказала папе, что просто посплю и сидеть со мной не нужно. Уговаривать его не пришлось. В итоге я весь день играла на фортепиано, пока не заболели спина и шея, а пальцы не начали двигаться словно по собственной воле.

В три тридцать (может, в полчетвертого?) в дверь позвонили. Я сидела босиком за инструментом и играла «К Элизе», одетая в любимые старые джинсы и толстовку с гербом университета Биргама Янга, которую Джаред подарил мне на Рождество. Я пригладила волосы руками и пошла открывать дверь, ожидая увидеть Тару.

Но на пороге стоял Сэмюэль, спрятав руки в карманы, без шапки. Его черные шелковистые волосы развевались на январском ветру. Рюкзака не было, так что я сделала вывод, что Сэмюэль сперва зашел домой. Интересно, как он объяснил бабушке, зачем идет ко мне? Мое сердце стучало так гулко, что, наверное, даже Сэмюэль слышал.

– Можно с тобой поговорить?

В его голосе уже не было злобы, но губы были поджаты. Мне это ужасно не понравилось. Я отошла в сторону и открыла дверь, жестом приглашая его войти. Сэмюэль помедлил, но, видимо, решил, что на крыльце в такую погоду долго не просидишь. К тому же, если его дед или кто-нибудь еще проедет мимо, все может закончиться неловкими объяснениями. В маленьком городе все, что попадалось на глаза, становилось поводом для обсуждения. Если кто-нибудь увидит, что Сэмюэль сидит со мной на крыльце, поползут нехорошие слухи.

Он вошел в дом, и я закрыла дверь. Вместо того чтобы сесть, Сэмюэль остался стоять у двери, всем своим видом выдавая напряжение. Я вернулась на скамейку за фортепиано, подогнула одну ногу под себя и в ожидании уставилась на клавиатуру.

– Ты болеешь? – прямо спросил Сэмюэль.

– Нет, – едва слышно шепнула я.

– Почему тебя сегодня не было в школе? И куда ты пропала вчера после уроков? – Его тон ничего не выдавал.

Я попыталась заговорить, но в горле будто встал ком, и мне пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем я выдавила:

– Я боялась встретиться с тобой.

Сэмюэль, похоже, удивился, что я так сразу во всем призналась.

– А что бы я тебе сделал? – отрывисто произнес он.

– Дело не в том, что бы ты мне сделал, – печально ответила я. Ком в горле разрастался и душил меня. – А в том, как бы ты себя вел. Это невыносимо… знать, что ты на меня злишься. Ты так на меня посмотрел вчера, будто желал мне смерти, и я просто не могла видеть тебя, зная, что ты меня ненавидишь!

Я обхватила себя руками, пытаясь прогнать боль, переполнившую сердце.

– Я злился… но я бы никогда не стал тебя ненавидеть. – Голос Сэмюэля прозвучал мягко, и я почувствовала, что снова могу дышать. – Мне неприятно, что ты так поступила, но в глубине души я этому рад. Наверное, поэтому и злюсь так сильно. Меня бесит, что я тебе благодарен. Радоваться, что за меня кто-нибудь попросил, – это проявление слабости.

Он помолчал. Я поерзала на скамейке и повернулась лицом к нему. Сэмюэль бросил на меня гневный взгляд, сцепив зубы. Его глаза блестели.

– Больше так не делай, Джози. Я не хочу, чтобы ты со мной нянчилась. Я знаю, ты сделала это из лучших побуждений… но не отнимай у меня гордость.

– Разве гордость важнее дружбы? – печально вздохнула я.

– Да! – Сэмюэль сказал это резко и выразительно.

– Это такая чушь! – воскликнула я, широко взмахнув руками от досады.

– Джози! Ты еще такой ребенок! Ты не понимаешь, каким беспомощным, слабым и тупым я себя почувствовал, когда ты просто взяла и начала устраивать мою жизнь! Мне не нужна благотворительность! – Зарычав, Сэмюэль запустил пальцы в волосы и повернулся к двери.

– Я не ребенок! Уже много лет не ребенок… целую вечность! Я думаю не как ребенок, веду себя не как ребенок. Я даже внешне не похожа на ребенка, верно? Вот и не смей меня так называть! – Я с размаху ударила по клавишам, импровизируя шумную музыкальную фразу в духе Вагнера.

Теперь я понимала, о чем говорила мне Соня, рассуждая о внутреннем звере! Мне хотелось бросить что-нибудь об стену, разбить. Хотелось накричать на Сэмюэля. Какой он невыносимый! Упрямый баран, вот и все! Несколько минут я колотила по клавиатуре, не обращая внимания на Сэмюэля, который в изумлении застыл у двери.

Вдруг он возник рядом, сел на скамейку и накрыл мои руки своими, прекращая весь этот грохот.

– Прости, Джози, – тихо сказал Сэмюэль.

Я плакала. Слезы капали на клавиши, делая их скользкими. Мой зверь никуда не годился, в нем не было ярости. Просто маленький сопливый звереныш. Сэмюэль, похоже, не знал, что делать. Он сидел не двигаясь. Наконец его руки выпустили мои и коснулись лица, ласково утирая слезы.

– Сыграешь что-нибудь другое? – мягко попросил он. В его голосе слышалось раскаяние. – Сыграй для меня, пожалуйста.

Я стерла слезы с клавиатуры краем толстовки. Сэмюэль терпеливо ждал, пока я возьму себя в руки. Я все еще не отошла от обиды и досады и никак не могла его понять. Но долго злиться у меня никогда не получалось. Я тут же простила своего друга и согласилась.

– Ты знаешь, как я люблю оду «К радости», но сейчас мне не хочется ее играть. – Мой голос немного охрип от слез. Я подняла взгляд на Сэмюэля. – Ты когда-нибудь слышал моцартовский Концерт для фортепиано номер двадцать три ля-мажор?

– М-м, если и слышал, то не знал об этом.

Он печально улыбнулся, глядя на меня сверху вниз, и покачал головой, стирая последнюю слезу с моей щеки.

– Это мое любимое произведение… сегодня. – Я улыбнулась. – Они у меня меняются каждый день. Сегодня день Моцарта.

Сэмюэль сложил руки на коленях, а я начала играть, выводя веселую ритмичную мелодию, перескакивая с трели на трель, порхая от одного аккорда к другому, выжимая из мечтательного концерта всю его сладость до капли. Как я обожала эту музыку! Она исцеляла, наполняла радостью, утешала.

Последние фразы были такие мягкие и нежные, что Сэмюэль наклонился к инструменту, чтобы послушать, как тают эти чистые ноты. Наконец мои пальцы замерли, и я подняла взгляд. Сэмюэль смотрел на мои руки, лежащие на притихших клавишах.

– Сыграй еще, – тихо попросил он. – Ту песню, что ты играла на Рождество… вторую.

Я мгновенно согласилась. Его искренний восторг наполнял мое сердце радостью.

– У нее есть название? – с благоговением спросил Сэмюэль, когда я закончила.

– «Аве Мария», – ответила я с улыбкой. – Такая красивая, правда? Ее написал Франц Шуберт. Он умер всего в тридцать один, в полной нищете, не зная, что его музыкой будут восхищаться столетия спустя.

– А ты это откуда знаешь? – Сэмюэль поднял на меня вопросительный взгляд.

– Моя учительница музыки, миссис Гримальди, рассказывает мне про композиторов, когда я учу их произведения. Она говорит: чтобы стать великим композитором, надо любить великих композиторов, а как можно их полюбить, если ничего про них не знаешь?

– И кто твой любимый?

Я издала короткий смешок.

– Та же история, что с любимым произведением. Мои предпочтения меняются вместе с настроением. Миссис Гримальди говорит, что моя любовь к каждому композитору проявляется спорадически.

– Кажется, мне придется посмотреть это слово в словаре.

– Это значит «эпизодичный, непостоянный, случайный», – рассмеялась я. – Мне тоже пришлось посмотреть его в словаре. Но, думаю, миссис Гримальди имела в виду, что у меня переменчивые вкусы.

– И кто сегодня твой любимый композитор?

– В последнее время – Фредерик Шопен. Он меня просто обворожил!

– «Обворожил» – это значит, что ты в него влюблена?

Я хихикнула:

– Скорее очарована.

– И чем он тебя очаровал?

– Ну, он был очень красивым, – призналась я и тут же почувствовала себя дурочкой, когда Сэмюэль приподнял брови и ухмыльнулся. – Но в основном, конечно, тем, что писал для фортепиано… больше, чем кто-либо в истории. Я пианистка, так что… мне это приятно. Он прожил всего тридцать девять лет. Умер от туберкулеза. Еще у него был бурный роман с известной писательницей. Из-за того, что он на ней не женился, его терзало чувство вины. Шопен был уверен, что попадет в ад. Незадолго до смерти он разорвал отношения с ней, раскаявшись в грехах. Но это так романтично! Поистине трагическая фигура.

– Сыграй мне что-нибудь из Шопена, – потребовал Сэмюэль.

Я знала наизусть первую часть Ноктюрна до-минор, и мне нравились резкие переходы от высокого к низкому регистру, с которых начиналось произведение. Эта пьеса отличалась частыми переменами настроения. Моменты, когда она вдруг становилась сладкой и мелодичной, полной ностальгии и нежности, особенно трогали мою романтичную душу. Я еще не выучила сложный финальный пассаж, подводивший мелодию к триумфальному завершению, поэтому пришлось немного сымпровизировать.

– Могу понять, чем он тебя обворожил, – поддразнил меня Сэмюэль. Он сидел в расслабленной позе, на губах играла улыбка. – А теперь сыграй что-нибудь свое.

Я замерла.

– Я не композитор, Сэмюэль, – выдавила я.

– То есть ты ни разу ничего не сочиняла? Моцарту было… сколько там? Четыре или пять? Когда он начал придумывать эти… как ты их назвала?

– Менуэты, – подсказала я.

– А ты даже не пробовала сочинять? – продолжил выпытывать он.

– Совсем немного, – смущенно призналась я.

– Так сыграй мне что-нибудь.

Я сидела неподвижно, не поднимая рук.

– Джози… все, что мне известно о музыке, я узнал от тебя. Ты могла бы сыграть что-нибудь из Бетховена и выдать за свое – я бы ни о чем не догадался. Что бы ты ни сыграла, мне все покажется шедевром. Ты же это знаешь? – мягко продолжил уговаривать он.

Я кое над чем работала. Несколько месяцев назад одна мелодия прокралась в мое подсознание, и я никак не могла понять, откуда это. Она досаждала мне, пока я не показала ее Соне, подбирая ноты на фортепиано, украшая их на ходу, дополняя аккордами. Моя учительница выслушала молча, потом попросила сыграть снова. С каждым разом я добавляла что-то новое, усложняя мелодию, пока Соня не остановила меня, тронув за плечо. Когда я подняла взгляд, ее лицо светилось восторгом и почти религиозным благоговением.

– Это твое, Джози, – сказала она.

– О чем вы? – не поняла я.

– Я не знаю эту музыку. Ты нигде не могла ее услышать. Ты сама ее создала, – сияя, объявила Соня.

Сейчас, когда Сэмюэль сидел рядом и ждал, пока я поддамся на его уговоры, я подумала об этой мелодии. Эта музыка пришла ко мне после того, как мы поспорили о Хитклиффе и об истинной любви. Это небольшое сочинение неизменно напоминало мне о Сэмюэле.

Я занесла руки над клавиатурой, медленно выдохнула, впуская музыку в себя, и начала играть. В этой мелодии слышались тоскливые нотки, в которых я узнавала отражение собственного одиночества. Здесь не было мощных пассажей, но эта музыка трогала меня своей простотой и чистотой. Я ласково касалась клавиш, выманивая застенчивую мелодию из дальних уголков души. Мое творение было скромным, не сравнимым с гениальными произведениями юного Моцарта, но в этих звуках воплотились искренние чувства. Когда последняя нота растаяла в воздухе, а Сэмюэль все молчал, я с опаской подняла глаза на него.

– Как это называется? – прошептал он, поймав мой взгляд.

– Песня Сэмюэля, – шепотом ответила я в порыве храбрости.

Сэмюэль резко отвернулся, словно не в силах ничего сказать. Он встал и пошел к выходу, но задержался на пороге, опустив голову и коснувшись дверной ручки.

– Мне пора. – С этими словами он взглянул на меня, и выражение его глаз, его лица выдавало какую-то внутреннюю борьбу. – Твоя песня… это самый прекрасный подарок в моей жизни.

Голос Сэмюэля дрожал от переполнявших его эмоций. Сказав это, он открыл дверь и вышел в морозную тишину.

7. Диссонанс

В ПОСЛЕДНЮЮ НЕДЕЛЮ ФЕВРАЛЯ Сэмюэль не пришел в школу. В понедельник я решила, что он, наверное, приболел, но через несколько дней начала всерьез беспокоиться. К четвергу я совсем извелась, поэтому придумала план, как увидеться с ним. Во время консервирования овощей прошлым летом Нетти Йейтс поделилась со мной рецептом кабачкового кекса с шоколадной крошкой. Она измельчила несколько кабачков, уложила в герметичные пакеты и примотала к ним рецепт скотчем, приговаривая, что я в любой момент смогу «замесить тесто на скорую руку». Но я пока не добралась до таких кулинарных изысков, с трудом представляя себе сочетание кабачков и шоколада.

Теперь я была рада поводу увидеться с Нетти, надеясь, что смогу узнать что-нибудь про Сэмюэля. Я распаковала кабачки, изготовила пару кексов и нырнула в холодный февральский вечер, завернув горячее угощение в полотенце и прижимая его к себе.

Я постучала, и через несколько секунд дверь открыла сама миссис Йейтс. Она, похоже, была мне рада.

– Джози! – воскликнула Нетти. – Как здорово, что ты зашла! Ох, ну и холод на улице. Ты пешком?

– Тут же совсем близко, миссис Йейтс, – ответила я, стараясь не стучать зубами. – Я приготовила кабачковые кексы по вашему рецепту и подумала, что вы захотите попробовать. Может, что-нибудь посоветуете? – ловко соврала я.

– Какой подходящий день для теплого кабачкового кекса! С удовольствием попробую кусочек! Проходи на кухню. Куртку и ботинки можешь оставить в прихожей возле задней двери.

Я вручила ей кекс, закутанный в полотенце, будто младенец в одеяло, сняла пальто и разулась. Никаких признаков присутствия Сэмюэля я не обнаружила. Оставшись в чулках, я пошла на кухню, пытаясь не подать виду, что ищу кого-то. Снова выглянув в прихожую, я заметила, что на крючках нет куртки Сэмюэля. На заднем крыльце раздались шаги, и я повернулась, чтобы вернуться в теплую кухню. Дверь распахнулась, и в дом ввалился Дон Йейтс, раскрасневшийся с мороза, в натянутой низко на лоб ковбойской шляпе. Я шмыгнула обратно в кухню, не желая стоять и высматривать, идет ли следом Сэмюэль.

– Ух, холодина! Как у ведьмы за пазухой!

Дон захлопнул за собой дверь. Я услышала, как он снимает ботинки и расстегивает куртку. Сэмюэля с ним не было.

– Пришла Джози Дженсен, Дон! – крикнула Нетти. – Принесла кабачковый кекс. Заходи скорее, я отрежу тебе кусочек и налью кофе!

Дон, все еще закутанный в слои термоодежды и фланели, вошел в кухню, потирая ладони.

– Здравствуй, мисс Джози, – поприветствовал он, после чего направился к раковине, чтобы вымыть руки и лицо.

Нетти тем временем нарезала кекс и намазала его толстым слоем масла. Я села за стол, не зная, как бы мне выманить у стариков нужные сведения. Сэмюэля явно не было дома… если только он не лежал больной в своей комнате.

– Джози, кекс – просто загляденье! – воскликнула Нетти.

Я откусила кусочек и принялась медленно жевать, пытаясь выиграть время. И правда, вкусно получилось. Кто бы мог подумать, что кабачки отлично сочетаются с шоколадной крошкой? Они вообще не чувствовались, просто бисквит получился более сочным. На вкус кекс был как пирог со специями. На срезе виднелась шоколадная крошка. Я испытала прилив гордости за свое кулинарное искусство.

– Сегодня подморозит до минус десяти^[12], – пробормотал Дон. – Я загнал лошадей в стойло, но все равно холодно им будет, беднягам. Ненавижу февраль… Самый мерзкий месяц в году, – едва слышно проворчал он.

– Да… миссис Йейтс… я заметила, что Сэмюэля не было в автобусе… Он заболел?

Что поделать, хитрость никогда не была моей сильной стороной.

– Ох, нет, здоров, слава богу! – объявила Нетти, прикрывая набитый рот. – Сэмюэль вернулся в резервацию.

Время остановилось. Я в ужасе уставилась на нее.

– Насовсем? – Мой голос надломился на высокой ноте. Я ошеломленно уставилась на свой недоеденный кусок кекса, теряясь в водовороте мыслей. – Он не вернется? – добавила я, немного справившись с собой, хотя мое сердце мучительно сжалось.

– Ну, мы не знаем наверняка, – осторожно произнесла Нетти, переглянувшись с Доном.

– Как это – не знаете? – Страх придал мне настойчивости.

– Ну… – Нетти всегда начинала с «ну», когда речь заходила о деликатных вопросах.

– Мама Сэмюэля вызвала его к себе, – без обиняков заявил Дон и вытер губы тыльной стороной руки, проверяя, не осталось ли крошек в усах.

– Но… – Я постаралась говорить бодро, чтобы не выдать свои чувства. – Разве у него не будет проблем с окончанием школы, если он сейчас уедет?

– Его мать говорит: ни к чему ему аттестат, если он просто будет пасти овец. Говорит, он нужен ей там. – Дон явно был недоволен таким развитием событий. – Сэмюэлю уже восемнадцать. По закону он взрослый. Никто не может принудить его ходить в школу.

– Но я думала, она сама хотела, чтобы он переехал сюда! – Мое лицо, наверное, выдавало охватившие меня злость и недоумение.

– Так и было! – Похоже, для Дона это тоже была больная тема, поэтому он повысил голос. – Но на прошлой неделе она поговорила с ним по телефону. Ей понравился его тон. Сказала, что он «излечился». – Дон поднял руки и согнул пальцы, изображая кавычки вокруг цитаты.

– Но… как же морская пехота? – Я уже с трудом держала себя в руках. Нельзя было показывать, насколько я расстроена. – Он столько сил потратил! Даже начал учиться плавать!

Нетти удивленно отложила кусок кекса.

– А ты откуда знаешь про морскую пехоту?

– Мы с Сэмюэлем сидим вместе в автобусе, миссис Йейтс, – призналась я. – Я иногда с ним разговаривала. Он так старался хорошо учиться! Не могу поверить, что он просто взял и бросил школу.

– Сэмюэля тянет в разные стороны, Джози. – Дон покачал головой и потер шею ладонью. – Думается мне, выбора ему никто не оставляет.

Нужно было уходить. Я готова была разрыдаться, но этого ни в коем случае нельзя было делать при Доне и Нетти. Я закусила щеку, чтобы боль отогнала накатившие чувства.

– Ладно, мне, пожалуй, пора. Папа скоро придет, с мороза нужно сразу накормить его чем-нибудь горячим.

Я попятилась в прихожую и схватила свои вещи, не позволяя себе как следует вдохнуть и не разжимая зубы. Затем натянула ботинки и торопливо застегнула пальто, пряча лохматые кудри под капюшоном. Дон привстал, судя по всему, готовясь проводить меня.

– Вы не беспокойтесь, мистер Йейтс, отсюда даже наше крыльцо видно. До дома два шага, я сама дойду.

– Ну, спасибо, что зашла, Джози.

Мое непоследовательное поведение явно озадачило Нетти. Думаю, ее удивил мой интерес к судьбе ее внука. Я забрала полотенце и повернулась к двери. Потом остановилась, разрываясь между опасениями насчет Сэмюэля и желанием сбежать, пока не разрыдалась.

– Если вам удастся поговорить с Сэмюэлем в ближайшее время, вы не могли бы передать, что я о нем спрашивала? И напомните ему про пуповину.

Нетти и Дон уставились на меня как на сумасшедшую.

– Просто скажите, ладно? Он поймет.

Я поспешила выскочить из дома Йейтсов на февральский мороз.

* * *

Прошла еще неделя. Наступил март, но Сэмюэль все не возвращался. Я больше не ходила к Дону и Нетти за новостями, опасаясь вызвать еще большие подозрения. Я начала записывать для Сэмюэля кассеты со всей музыкой, которую мы слушали, и собрала целую коллекцию величайших произведений моих любимых композиторов. Получилось целых десять кассет, на которых было все от Бетховена до Гершвина. Самые любимые композиции я собрала на одной кассете, которую подписала «Топ-10 от Джози». Среди них была и Прелюдия Рахманинова до-диез минор, которая так понравилась Сэмюэлю. Раньше она не входила в число моих любимых пьес, но теперь прочно заняла место среди них. На каждой кассете была наклейка, где перечислялись композиторы и названия произведений. Только я не знала, как теперь передать этот подарок.

Однажды утром, примерно через две недели после его отъезда, я зашла в автобус и увидела, что Сэмюэль как ни в чем не бывало сидит на нашем месте. Я промчалась по проходу и села рядом, схватив его за руку и крепко сжав ее.

– Ты вернулся! – прошептала я, стараясь не привлекать к себе внимания.

На самом деле мне хотелось смеяться и приплясывать от радости. Он повернулся ко мне, и я увидела, что по его левой щеке от глаза до подбородка тянется огромный синяк. Судя по желто-зеленой расцветке, появился он уже несколько дней назад.

– Ой, Сэмюэль, твое лицо! Что случилось?

Он позволил мне немного подержать его за руку, сжав мою в ответ, а потом осторожно высвободил пальцы и сложил руки на коленях, словно избегая искушения.

– Я буду жить здесь, пока не закончу школу. Кстати, теперь это будет сложнее, чем две недели назад. Придется просить помощи у учителей. Я пропустил контрольные и важные проекты по всем предметам. Придется прочитать «Отелло». – Сэмюэль поморщился и взглянул на меня. – Боюсь, мне опять потребуется твоя помощь. – Я закивала, выражая готовность, а он продолжил: – Когда я закончу школу, дедушка с бабушкой отвезут меня в Сан-Диего, в учебный лагерь морской пехоты. Думаю, в резервацию я в ближайшее время не вернусь. – Уголки его губ печально опустились.

Я протянула правую руку и мягко коснулась его разбитой скулы.

– Что случилось? – повторила я, надеясь, что он не отстранится.

– Подарочек от маминого мужа.

– Он тебя ударил? – ошеломленно прошептала я.

– Да. И я его. Не беспокойся, я ему без труда дал сдачи. Мне даже сдерживаться пришлось. Драться с пьяным в полную силу не очень честно.

Сэмюэль говорил спокойно, его лицо ничего не выдавало. Но я не поверила.

– Твоя мама разрешает ему бить тебя?

– Она его уже давно не контролирует. Мама тоже слишком много пьет, а отчима она боится. Но гораздо больше ее пугает мысль о том, что он уйдет. Особенно ей не хочется, чтобы это произошло из-за меня. Поэтому всем будет лучше, если я больше не вернусь.

– Но… я думала, твоя мама хотела, чтобы ты вернулся. Твои бабушка с дедушкой так сказали.

– Мама не хочет, чтобы я стал морпехом и погиб в какой-нибудь войне, которую развяжут белые люди. Она не понимает, почему я хочу уехать. Говорит, что зря вышла за моего отца, что я бросаю ее, потому что стыжусь своих корней. Так странно: мама хочет, чтобы я уехал, но в то же время не хочет меня отпускать.

Я почувствовала его беспомощность, но не знала, как утешить. Я не могла понять его отношений с матерью, как и всех сложностей, связанных со смешанным происхождением, вызывавшим у него непростые чувства.

– Почему ты решил вернуться? – Я была уверена, что мне бы не хватило смелости оставить родных.

– Я поговорил с бабушкой. Зимой овец держат в загоне поближе к дому, и она почти все время проводит у ткацкого станка. Изготавливает все эти чудесные коврики и одеяла. По ее словам, ткацкий дар она получила от Женщины-Паука. – Он посмотрел на меня с едва уловимой улыбкой. – Женщина-Паук никак не связана с СуперСэмом, Бионической Джози и им подобными. – Сэмюэль насмешливо изогнул брови, а потом снова перешел на серьезный тон. – Она из Священного народа – что-то вроде богов у навахо.

Моя бабушка никогда не училась в школе. Ее родители с подозрением относились к школам белых людей. Они спрятали ее в кукурузе, когда социальные работники пришли в резервацию навязывать образование. Тогда детей забирали в школы-интернаты. Там им не разрешали говорить на навахо. Родители испугались, что в школе их дочь перестанет быть собой. Они сказали, что овцы прокормят ее и дадут все необходимое.

Что самое интересное, они оказались правы. Моя бабушка ни от кого не зависит. Она заботится об овцах, а те кормят ее. Она умеет стричь шерсть, мыть, чесать и прясть. Из пряжи она делает коврики и одеяла на продажу. На навахо овец называют «то, чем мы живем». Бабушка говорит, что благодарна Женщине-Пауку за свой дар, также за овец, за хоган, за свою жизнь… но все-таки она жалеет, что не попала в школу.

Когда я был в резервации, она сказала, чтобы я хорошо учился, гордился своим наследием и не боялся себя. Сказала, что я навахо, но в то же время и сын своего отца. Нельзя поставить одно наследие над другим.

Сэмюэль умолк, и мы какое-то время сидели в тихой задумчивости.

– Я помогу тебе, Сэмюэль.

– Я знаю. И еще, Джози…

– М-м?

– Помнишь, я говорил тебе, что ты совсем не похожа на навахо?

Я рассмеялась, вспомнив, с каким презрением он заявил об этом.

– Ага, помню.

– Я кое-что понял, когда разговаривал с бабушкой. – Он сделал паузу и улыбнулся. – Ты напоминаешь мне ее. Забавно, правда?

Я задумалась над этим. Сэмюэль продолжил, видимо, не ожидая от меня ответа.

– Она спела мне песнь исцеления перед отъездом. Обычно все песнопения исполняют для стариков, но бабушка произнесла эти строки как молитву, а молитва – это для всех. Вот какие в ней слова:

Ты всегда ходишь среди красоты, Джози. Ты повсюду ее ищешь. Мне кажется, в глубине души ты все-таки навахо. – Теперь уже Сэмюэль взял меня за руку.

– А можно мне тайное имя? – поддразнила я, хотя меня тронули его слова.

– Я подумаю об этом. – Губы Сэмюэля дрогнули, и по его лицу скользнула тень веселья. – Кстати, Нетти и Дон сказали, что ты заходила узнать про меня. Якобы ты вела себя очень странно и бормотала что-то про пуповину. – В его глазах заплясали искорки смеха.

Я хихикнула, зажимая себе рот свободной рукой. – Сэмюэль? – Он бросил на меня вопросительный взгляд. – Кажется, я придумала кодовое слово для музыки.

Сэмюэль наморщил лоб.

– Какое?

– Овцы.

– Почему?

– Потому что музыка – это то, чем я живу.

– Б’ээ иинаании ат’э?

– Ух ты. Так это произносится? Это даже лучше. Наполненные чувством глубокого умиротворения, мы начали слушать «Реквием» Моцарта.

8. Прерванная каденция

Я ПООБЕЩАЛА СЭМЮЭЛЮ ПОМОЧЬ с «Отелло», но эта пьеса далась тяжело и мне самой. Я была знакома с языком Шекспира, но мне неприятно было читать о ревности, расизме и предательстве. Я с нарастающим беспокойством и досадой следила за Отелло, который так легко попался на уловки Яго. Мне ужасно хотелось увидеть счастливый конец, но я понимала, что этого не будет.

Сэмюэль, похоже, неплохо справлялся с пьесой. Ему нравились сюжет и сложная шекспировская драматургия. Это было не слишком длинное произведение, и к концу недели мы дошли до второй сцены пятого акта. Сэмюэль внимательно читал, нигде не запинаясь и не останавливаясь, а я слушала его певучий голос. Это было бы даже приятно, если бы не рок, нависший над бедной Дездемоной. Я старалась терпеливо слушать и держать язык за зубами, но все равно то и дело перебивала Сэмюэля:

– Но она ни в чем не виновата! Почему он так легко поверил, что жена ему изменила? – Я была возмущена до глубины души.

Сэмюэль спокойно поднял взгляд на меня и ответил:

– Потому что проще всего поверить в худшее. Я в изумлении уставилась на него.

– Неправда! – выпалила я. – Не могу поверить, что ты говоришь такое! Разве ты не усомнился бы в виновности человека, которого любишь? – У меня в голове не укладывалось, как быстро Отелло поверил в ее предательство. – И почему он больше верил Яго, чем Дездемоне? Это просто невозможно, каким бы честным он его ни считал! И ведь Эмилия предупреждала Отелло, что его обманывают!

Сэмюэль вздохнул и предпринял еще одну попытку дочитать до конца сцены. Я снова встряла – ничего не могла с собой поделать. Меня переполняло возмущение. – Ведь он же назвал себя человеком, «любившим неразумно, но безмерно»! – в смятении воскликнула я. – Тут все как раз наоборот! Он любил разумно! Она заслуживала его любви, это был мудрый выбор! Вот только любил он недостаточно сильно! Если бы Отелло любил Дездемону сильнее, если бы доверял ей, Яго не смог бы их рассорить!

Мне снова захотелось окунуться в «Джейн Эйр», где добродетель и верность своим принципам в конце торжествовали. Джейн получила того, кого хотела, сохранив при этом достоинство. Дездемона тоже получила того, кого хотела. И он ее задушил.

Сэмюэль закрыл книгу, убрал ее в рюкзак и взглянул на меня с нежностью.

– Все, Джози, мы закончили. Тебе больше не придется это терпеть.

– Но… я пытаюсь понять… почему он убил ее? Свою жену, которую поклялся чтить, оберегать и защищать!

Эта пьеса меня просто уничтожила. В горле стоял ком. К тому же Сэмюэль отнесся к прочитанному с таким ужасающим спокойствием! Я порылась в сумке, достала плеер, натянула на голову наушники и нажала кнопку воспроизведения. Потом откинулась на спинку сиденья, зажмурилась и постаралась сосредоточиться на музыке. Звуки «Колыбельной» Шопена в ре-бемоль-мажоре полились из динамиков. Через несколько секунд я в отчаянии застонала. Очаровательная музыка словно подчеркивала весь ужас гибели невинной Дездемоны.

Сэмюэль снял с меня наушники, и мои веки открылись. Я уставилась на него с каменным лицом.

– Что такое? – пробормотала я.

– Ты слишком серьезно это воспринимаешь, – сказал он без обиняков.

Эти слова вновь распалили мою ярость.

– Отелло был таким гордым, таким талантливым! И при этом так легко обманулся! – пылко возмутилась я.

Сэмюэль задумался.

– Всего, что у него было в жизни, Отелло добивался с большим трудом. Наверное, он невольно ждал, что в любой момент корабль может дать течь. И тогда его первым бросят за борт, пусть даже судно принадлежит ему.

– То есть Отелло был легкой добычей для обманщиков? – пробормотала я. – Потому что за гордостью он прятал неуверенность?

– Неуверенность… прошлый опыт… тяжелую жизнь – кто знает? Гордость требовала свершить правосудие. Он слишком долго боролся, чтобы вынести предательство близких.

– Но в итоге его погубила гордость, а вовсе не Дездемона!

– Да, какая ирония!

Сэмюэль усмехнулся и легонько стукнул меня по подбородку. Потом он отдал мне наушники, вывернув динамик на своей стороне, чтобы послушать со мной Шопена. Я вгляделась в его строгие черты, в черные глаза, которые стали рассеянными, когда Сэмюэль приложил наушник к уху. Он был такой красивый, а музыка делала его лицо таким безмятежным! «Колыбельная» играла, а я с нарастающей тоской смотрела на него – на человека, который стал мне так дорог.

Автобус, пыхтя и вздрагивая, затормозил на остановке. Утром мы последними занимали свои места, ну а вечером первыми покидали салон, поскольку мистер Уокер возвращался по тому же маршруту. Сэмюэль выпустил свой динамик, протянул мне наушники и поднял мой рюкзак, чтобы я убрала плеер. Мы на нетвердых ногах поспешили вперед по покачивающемуся салону и спустились по крутым ступенькам на улицу, где светило мартовское солнце. Оно слепило, отражаясь от тающего снега, заставляя меня прищуриваться. Сэмюэль направился к своему дому, но я окликнула его. Он обернулся, приподняв брови и придерживая рюкзак на плече.

– Неужели любовь – это так сложно? – в отчаянии спросила я. – Неужели так трудно довериться кому-то? Я не понимаю. – В голове мелькнули строки Первого послания к коринфянам. – Может, Отелло и вовсе не любил Дездемону?

Сэмюэль посмотрел на меня с такой мудростью и пониманием, что я почувствовала себя ужасно наивной.

Он в несколько шагов преодолел расстояние между нами.

– Отелло любил Дездемону. С ума по ней сходил. Проблема была не в этом. Просто Отелло с самого начала боялся, что недостоин ее. Он «черный мавр», она «прекрасная Дездемона». – Сэмюэль говорил непринужденно, но в его глазах затаилась тоска. – Все это было слишком хорошо, слишком не похож

Copyright © 2012 by Amy Harmon

This edition published by arrangement with Amy Harmon and Dystel, Goderich & Bourret.

Опубликовано по согласованию с агентством Andrew Nurnberg Literary Agency

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2019

* * *

Посвящается Шоне, потому что она первой прочитала и полюбила мою книгу и потому что она любит Леван

1. Прелюдия

С САМОГО РОЖДЕНИЯ Я ЖИЛА в штате Юта, в маленьком городке под названием Леван. Он находится в самом центре штата, и жители шутят, что наш город – пупок Юты[1]. Не самая благородная ассоциация, но больше ничего примечательного в Леване нет. Несколько поколений моих предков выросли на этой земле, начиная с первых переселенцев, прибывших сюда в конце 60-х годов XIX века и основавших деревушку под названием Малая Дания Семьи. Поселившиеся здесь были мормонами, искавшими себе новый дом, где их не потревожат, где можно будет спокойно растить детей и возносить хвалу Господу.

Большинство современных жителей города – потомки белокурых датчан. Предки моей семьи – Дженсенов – были в числе самых ранних переселенцев из Дании. Прошло больше века, но и мою голову украшают те же светлые волосы, что у прошлых поколений. Во всей семье одна только мама была не блондинкой, а шатенкой, но и на этот раз упрямые датские гены победили. Мне и трем моим братьям достались отцовские светлые волосы и небесно-голубые глаза, такие же, как у нашего прапрадеда, который, будучи совсем молодым, пересек бесконечные равнины и обосновался в Леване, где построил дом и новую жизнь.

Много лет назад Леван процветал – по крайней мере, так говорил мой отец. На Центральной улице стоял торговый дом «Шепардс» и ресторанчик с домашним мороженым, которое делали из ледяных брикетов. Летом их хранили в большой морозильной яме под слоем земли, соли и соломы. В городе была довольно большая начальная школа и здание мэрии. Потом построили новую автомагистраль в нескольких милях от нас. Леван и раньше не слишком привлекал посетителей, а теперь и вовсе лишился притока «свежей крови». К тому времени, когда я родилась, ресторанчик с мороженым давно закрылся, а чуть позже его участь постигла и торговый дом.

Начальная школа постепенно начала разваливаться и в итоге сузилась до одного кабинета: молодежь подросла, а занять покинутые ими парты оказалось некому. Дети постарше продолжали учебу в средней и старшей школе соседнего городка, Нефи, до которого нужно было полчаса добираться на автобусе. Когда я доросла до начальной школы, там оставалось два учителя: один вел занятия у детей с дошкольного возраста и до второго класса, а другой у всех остальных – от третьего класса и старше. Некоторые из жителей покинули город, но большинство семей, живших здесь десятилетиями, не спешили переезжать.

На Центральной улице остался только маленький универмаг с разноплановыми товарами: от молока до удобрений. Он носил гордое название «торговый комплекс». Понятия не имею почему: ни на какой комплекс этот магазинчик не был похож. Его владелец пристроил два помещения по бокам здания и сдавал их желающим открыть свой бизнес.

На одном конце открылась забегаловка с несколькими столиками, куда старики приходили пить кофе по утрам. Хозяйку этого заведения, миссис Джонсон, за глаза все называли Потная Полли. Кроме нее в забегаловке никто не работал: Полли была сама себе поваром, официантом и управляющим. Она готовила пышные домашние пончики и самую вкусную картошку фри на свете – все как следует прожарено! Лицо Полли всегда блестело, покрытое маслом и пóтом после многих часов, проведенных у плиты. За это ей и дали такое прозвище. Даже когда она, хорошенько отмывшись, приходила в церковь в воскресенье, ее лицо все равно сияло, и вовсе не потому, что на нее снизошел Святой Дух.

На другом конце моя тетя Луиза открыла парикмахерскую, куда почти все женское население Левана ходило за стрижками, окрашиванием и возможностью поболтать. Фамилия моей тетки – Баллу, с ударением на «у», поэтому она назвала свой салон «Баллу на углу», но все в городе говорили просто: «У Луизы».

Перед «комплексом» стояли бензоколонки и палатка с вывеской «Худышка», где дети моей тети каждое лето торговали гавайским мороженым, то есть сладким крошеным льдом. Боб, муж Луизы, работал дальнобойщиком и редко бывал дома. Пятерых детей нужно было чем-то занять, пока их мать орудовала ножницами. Луиза решила, что это хороший повод открыть семейное дело. Так и появилась палатка с мороженым. Боб построил простенький деревянный ларек, который вышел похожим на высокий узенький сарай, отсюда и название «Худышка». В универмаге продавались ледяные брикеты, так что за сырьем далеко ходить было не нужно. Луиза купила шейвер для изготовления ледяной крошки и небольшой запас сиропа в Нефи, а также трубочки, салфетки и одноразовые стаканчики двух размеров. Получилась довольно примитивная предпринимательская модель с незначительными вложениями. Ребенок, стоявший у прилавка, получал в награду от Луизы пять долларов и неограниченный доступ к собственному товару. Кузина Тара, моя ровесница, однажды так объелась льдом, что ее вырвало. Она до сих пор терпеть не может гавайское мороженое: ее тошнит от одного только запаха сиропа.

Еще на Центральной улице располагались кирпичное здание почты и бар под названием «У Пита» рядом с церковью – да-да, интересный выбор места. Вот вам и весь Леван. Все в городе знали, кто что умеет: кто кузнец, кто пекарь, кто делает подсвечники. Мой отец лучше всех мог подковать лошадь, Дженс Стивенсон был прекрасным механиком, Пол Аагард – плотником, и так далее. Кто-то отлично шил, готовил, мастерил украшения. Элена Росквист была акушеркой и несколько раз принимала роды, когда они начинались внезапно и уже не было времени ехать в больницу в Нефи. Люди зарабатывали своими умениями и без вывесок над дверью.

Иногда к нам перебирались и новые жители, решив, что отсюда не так уж и далеко ездить на работу в большие города. Не самое плохое место для тех, кто хочет обустроить семейное гнездо. В маленьких городках тебе всегда помогут с воспитанием детей. Все всех знают: не успеет ребенок похулиганить, как его родителям уже доложили. Весь Леван не больше квадратной мили, если не считать фермы за окраиной, но в детстве он казался мне целым миром.

Может, именно благодаря тесноте этого маленького мирка мне было проще справиться с первой потерей – ведь все вокруг обо мне заботились. А вот пережить вторую утрату, наоборот, оказалось сложнее, потому что это была общая боль. Жизнь, оборвавшаяся так рано, на самом пороге счастья, – огромное потрясение для мирного городка. Никто всерьез не верил, что я справлюсь с горем. Ботинок, потерявший свою пару, уже нельзя надеть. А как быть без обуви? Не бежать же по траве босиком?

Первой потерей, о которой я упомянула, стала моя мать. Мне не исполнилось еще и девяти, когда Джанель Дженсен, мать четверых детей, нежно любимая жена, пала жертвой рака груди. Я отчетливо помню, как страшно мне было, когда у мамы выпали все волосы. Ей пришлось носить розовую шапочку, чтобы прикрыть абсолютно лысую макушку. Мама смеялась, что купит себе светлый парик и наконец-то будет похожа на всю остальную семью. Но она этого так и не сделала. Не успела. Ей поставили диагноз вскоре после Рождества. Рак успел распространиться на легкие, опухоль оказалась неоперабельной. К четвертому июля мамы уже две недели как не было с нами. В городе началось празднование Дня независимости нашей страны, а я слушала радостный шум и ненавидела внезапно свалившуюся на меня собственную независимость. За окном затрещали фейерверки, и я заметила, как отец поджал губы и стиснул руки в кулаки.

Он взглянул на нас, угрюмых белокурых ребятишек, и попытался улыбнуться.

– Ну что, команда Джей? – Его голос дрогнул: мама обожала нас так называть. – Поедем в Нефи смотреть большой салют?

Моего отца зовут Джим. Мама считала, что их имена неспроста начинались с одной буквы: видимо, им суждено было быть вместе. Поэтому всем нам тоже дали имена на «джей». Не то чтобы это было очень оригинально. В Леване было полно семей с именами на одну букву: «кей», «би», «кью» и так далее. Любую букву назовите – обязательно кто-нибудь найдется. А некоторые давали детям тематические имена: например, Родео или Джуста Пастушка. Я не шучу.

Ну а у нас в семье все были на «джей»: Джим, Джанель, Джейкоб, Джаред, Джонни и Джози Джо Дженсен. Команда Джей. Плохо было только то, что, когда маме нужно было позвать кого-то из нас, ей приходилось перебрать всех, чтобы дойти до нужного имени. Я была совсем маленькой, однако почему-то до сих пор помню, как в последние недели жизни мама ни разу не назвала неправильное имя. Возможно, дело было в том, что отвлекавшие ее повседневные мелочи наконец растворились и она стала уделять больше внимания каждому слову, жесту, выражению лица.

В тот год мы так и не поехали смотреть салют. Я пошла с братьями на улицу, где соседи запускали бутылочные ракеты и вертушки, а отец всю ночь работал в сарае, пытаясь спрятаться от веселого гама, который казался насмешкой над его горем. Тяжелый труд стал его спасением от печали, а алкоголь помогал забыться, когда работать не было сил.

Мы держали кур, коров и лошадей, но доход от фермерства был небольшой, поэтому отец, чтобы обеспечить нас, работал на электростанции в Нефи. Фермой занимались в основном братья, а у меня там было совсем немного обязанностей. Поэтому после смерти матери я взяла на себя работу по дому и готовку. Джейкоб, Джаред и Джонни были старше меня на семь, шесть и пять лет соответственно. Мама всегда говорила, что я стала для них с отцом чудесным сюрпризом. Пока она была жива, я наслаждалась статусом младшенькой, которую все обожают. Но с уходом мамы все изменилось, и семье теперь не нужна была избалованная малышка.

Поначалу нам очень много помогали – мы просто не знали, что делать со всей этой помощью. Леван, по-моему, единственный в мире город, где никто не заказывает еду для поминок. Обычно прощание проходит в день накануне похорон, а потом еще одно – за час до панихиды. После похорон семья и друзья умершего возвращаются в церковь, где их уже ждет пышная трапеза, приготовленная женщинами Левана. Никто не говорит: «Я принесу пирог» или «С меня картошка». Еда просто появляется на столах: самые разные нарезки, салаты, гарниры, пирожные, печенье и пироги. Женщины нашего города умеют накрыть стол как никто другой. Помню, как после маминых похорон я шла мимо столов, уставленных блюдами, смотрела на всю эту красоту и понимала, что мне кусок в горло не полезет. Тогда я еще не знала, как можно утешаться едой.

Это изобилие продолжалось много дней. Каждый вечер на протяжении трех недель кто-нибудь приносил нам ужин. Нетти Йейтс, наша пожилая соседка, приходила почти каждый день, помогала разложить оставшуюся еду по контейнерам и заморозить. Съесть все мы просто не успевали, хотя в семье было трое растущих мальчишек. Но в конце концов эти постоянные поставки продуктов закончились: жители города переключились на другие трагедии.

Повар из моего отца был никудышный. После нескольких месяцев на хлопьях и бутербродах с арахисовой пастой я попросила тетю Луизу научить меня что-нибудь готовить. В ближайшую свободную субботу она пришла и показала мне все самое необходимое. Я заставила ее подробно объяснить, как кипятить воду («Держи под крышкой, пока не закипит, потом сними!»), жарить яичницу («Огонь должен быть слабый!») и котлеты для гамбургеров («Постоянно переворачивай, чтобы не осталось розовых участков!»). Я тщательно законспектировала все инструкции, каждый шаг. Еще я записала рецепт блинчиков («Перевернуть после появления «лунных кратеров»), спагетти (по словам Луизы, секрет был в том, чтобы добавить в соус немного тростникового сахара) и печенья с шоколадной крошкой (оно получится пышнее и мягче, если замешать тесто с жиром). Я совсем замучила свою бедную тетку, зато к концу дня у меня была целая стопка подробных инструкций, записанных моим корявым детским почерком. Я прикрепила эти листочки на холодильник.

Через месяц всем надоели блинчики и спагетти (от печенья с шоколадной крошкой мои братья никогда не откажутся), а Луиза сказала, что у нее взорвется мозг, если придется еще раз пройти через подобную экзекуцию, поэтому я стала обращаться к женщинам в церкви, прося разрешения прийти к ним и посмотреть, как они готовят ужин. Я делала так каждый раз, когда хотела узнать новый рецепт. Хозяйки всегда были добры ко мне и терпеливо объясняли каждый шаг, перечисляя ингредиенты, рассказывая, где их купить или как вырастить. Я даже зарисовывала банки и пачки с продуктами, чтобы не забыть, как они выглядят. Еще я сделала себе табличку с овощами, нарисовав вершки всех корнеплодов (моркови, редиса, картошки), чтобы знать, что нужно выкопать к ужину. В первые пару лет после смерти мамы у нас, правда, не было своего огорода, но Нетти Йейтс разрешала мне приходить за овощами к ней на участок. В конце концов она помогла мне посадить несколько грядок, которые с каждым годом расширялись. К началу старшей школы у меня был собственный большой огород, где я сажала, выращивала и собирала все, что нужно.

Я научилась стирать, отделяя светлые вещи от темных, заляпанные маслом рабочие штаны – от обычной повседневной одежды. Я прибиралась в доме, представляя себя Белоснежкой, которой нужно заботиться о неряшливых гномах. Еще я ездила на велосипеде забирать почту. В Леване не было почтовых ящиков, все письма доставляли в городское отделение. Там для каждой семьи стоял ящичек с замком. Отец оставлял для меня конверты, которые нужно отправить, а я наклеивала марки и отвозила письма на почту. К двенадцати годам я уже знала, как вести учет доходов и расходов, и отец оформил на меня счет в банке. С тех пор я могла сама оплачивать продукты и все, что нужно по хозяйству. Папа занимался фермой, а я – домом.

Только одну обязанность я очень не хотела брать на себя – заботу о курах. Ими всегда занималась мама: кормила, собирала яйца, чистила курятник. А я их до смерти боялась. Мама рассказывала, что, когда я была совсем маленькой, братьев попросили последить за мной, но они отвлеклись. Я забрела во двор, и одна особенно злобная рыжая несушка загнала меня в угол. Когда меня обнаружили, я стояла, застыв от ужаса. Я не плакала, но мама, подхватив меня на руки, заметила, что все мое тело будто онемело. Потом мне еще несколько недель снились кошмары.

К курам не так-то легко проникнуться теплыми чувствами. Это агрессивные, злые птицы, готовые в любую минуту кинуться в драку. Когда мне пришлось впервые самой собирать яйца, я чуть не начала задыхаться от ужаса. Но постепенно ежедневная победа над страхом заставила меня поверить в свои силы, и я начала гордиться тем, что ухаживаю за этими неприятными созданиями. Я дала каждой курице имя и разговаривала с ними, будто с непослушными детьми. Так, шаг за шагом осваивая новые умения, я обрела уверенность в себе и сумела достойно продолжить мамино дело.

2. Маэстро

МНЕ НРАВИЛОСЬ ИМЕТЬ цель в жизни, нравилось быть нужной. Я заметила, что забота об отце и братьях заставляет меня любить их еще сильнее, а любовь к ним помогает смириться с потерей. Я и раньше была серьезным ребенком, предпочитая уединение играм с ровесниками, а смерть матери лишь усилила эту черту. Чем более самостоятельной я становилась, тем сложнее мне было соответствовать своему возрасту. Я не залезала на колени к отцу, не требовала, чтобы меня обнимали и целовали, не закатывала истерик из-за недостатка внимания. Наверное, я вела себя как очень маленький взрослый. Одиночество меня не смущало. Наоборот, без груза чужого сочувствия становилось легче.

Временами, особенно в первый год после смерти мамы, тоска накрывала наш дом плотным одеялом, под которым трудно было дышать. Тяжесть нашего общего горя давила со всех сторон, поэтому я предпочитала грустить где-нибудь подальше от дома. Когда у меня выдавался перерыв, я садилась на свой синий велосипед и изо всех сил крутила педали. Примерно на расстоянии мили от дома, у Окраинного холма, находилось небольшое кладбище. Я садилась возле маминой могилы и молча плакала, пока не становилось легче дышать. Я брала с собой что-нибудь и читала, прислонившись к ее надгробию. Книги были моими друзьями. Я жадно поглощала все, что удавалось раздобыть, и искренне восхищалась любимыми персонажами. Аня из Зеленых мезонинов[2] стала моей лучшей подругой, Маленькая принцесса[3] и Хайди[4] – образцами для подражания, у которых я училась мужеству. Меня радовало, что у детей в этих книгах, несмотря на пережитые беды, все заканчивалось хорошо. Я начала понимать, что не бывает историй без трудностей, и мысль об этом утешала. Меня вдохновила жертва, которую принес главный герой в книге «Обезьянье лето» Уилсона Роулза. Прочитав его же роман «Где растет красный папоротник», я посадила на маминой могиле это растение в честь Дэна и Энн.

В один из таких дней, примерно через год после смерти мамы, я сидела на кладбище с книгой и вдруг увидела длинный белый кадиллак, который медленно двигался по проселочной дороге вдоль западной ограды кладбища. В Леване ни у кого не было белых кадиллаков, да и вообще никаких: ни белых, ни цветных. Я следила за приближением машины, забыв об открытой книге – «Лев, Колдунья и платяной шкаф»[5], – которую я читала уже в третий раз. Из-под колес поднимались клубы пыли. Кадиллак проехал мимо и, урча мотором, пополз на Окраинный холм, где располагались коттеджи Брокбэнков. Наверное, приехало новое семейство. Внезапно мне ужасно захотелось узнать, к какому дому направляется кадиллак. Я решила, что смогу незаметно проследить за ним. Если что, всегда успею спрятаться за зарослями полыни. Холм был крутой, поэтому, остановив велосипед на вершине, я поняла, что успела покрыться пóтом и пылью.

На Окраинном холме стояло три красивых коттеджа. Все они принадлежали богатому семейству Брокбэнков. Судя по всему, их сыновья, которые интересовались строительным и арендным бизнесом, вообразили, что холм будет отличным местом для отдыха, и возвели там внушительный архитектурный комплекс. Сами Брокбэнки со взрослыми детьми несколько раз приезжали пожить в одном из коттеджей, но уже несколько лет дома пустовали. Именно это семейство дало холму название «Окраинный», но в итоге он, похоже, оказался слишком… окраинным, потому что надолго туда никто не приезжал.

Гараж самого крупного из коттеджей был открыт. Внутри уже стоял белый кадиллак. Больше ничего интересного не было: ни коробок со скарбом, ни грузовика с мебелью, ни детских игрушек, разбросанных по дорожкам.

Я не осмелилась постучаться в дверь, а заглядывать в окна обитаемого дома означало для меня пойти против собственной осторожной натуры. Я повернулась было, чтобы уйти, как вдруг резкий шум заставил меня вздрогнуть, уронить велосипед и вскрикнуть от неожиданности. Потом до меня дошло, что в доме кто-то с большим воодушевлением играет на фортепиано. Музыка была мне незнакома, и никакого изящества в ней не было. Грохочущие, напряженные звуки напоминали музыкальное сопровождение какого-нибудь страшного фильма – например, такого, в котором маленькую девочку, забравшуюся на чужой участок, убивает сумасшедший хозяин дома. Всерьез перепугавшись, я подхватила велосипед, но обнаружила, что от удара с него свалилась цепь. Пришлось сесть на корточки, чтобы прицепить ее обратно на промасленные зубцы шестеренки. Со мной такое уже случалось, так что я знала, что делать.

Пока я возилась с цепью, музыка продолжала литься. Внезапно ее характер изменился. Она звучала все так же мощно, но теперь каждая нота была наполнена ликованием. Музыка переполнила мое сердце, и по щекам покатились слезы. Я в изумлении принялась утирать их, не думая о том, что размазываю грязь по лицу.

Музыка еще никогда не вызывала у меня слез. Да и плакала я не от грусти. Я чувствовала себя примерно так же, как в церкви, когда пела псалмы о Господе или Сыне Божьем. Только этой мелодии не нужно было слов, чтобы вызвать такие чувства. Я любила слова, но теперь с изумлением обнаружила, что музыка может говорить со мной на совсем ином языке. Я стояла и слушала, но, когда мелодия взмыла ввысь, явно приближаясь к финальным нотам, я подняла велосипед и поспешила прочь от коттеджа, крутя педали в такт музыке, звучавшей у меня в голове.

* * *

– Это доктор на пенсии и его жена, – сообщил мне отец, когда вечером за ужином я рассказала ему про белый кадиллак. – По фамилии Гримвальд или что-то в этом роде.

– Гримальди, – поправил Джейкоб, запихнув в рот ложку картофельного пюре. – Рейчел с мамой помогали прибирать коттедж к их приезду.

Рейчел была девушкой Джейкоба. Ее мама возглавляла женскую организацию в церкви, так что у нее всегда была куча хлопот. От нее можно было узнать самые свежие городские новости, хотя она никогда не злоупотребляла своим положением.

– Рейчел сказала, что жена дока уговаривала их взять деньги за уборку, – продолжил Джейкоб. – Они отказались – она продолжала настаивать. Но мама Рейчел только говорила, что они рады бескорыстно помочь. В итоге жена дока уступила, но предложила Рейчел приходить к ней убираться раз в неделю за небольшую плату. – Довольно рыгнув, братец откинулся на спинку стула.

– А с чего они вдруг переехали в Леван? – спросила я. – У них тут родственники?

К югу от нас в трех часах пути находился городок Сент-Джордж. Именно туда обычно ехали обеспеченные пенсионеры за летним солнышком и мягкой зимой.

– Рейчел говорит, старик пишет книгу, так что ему нужна тишина и покой, – будничным тоном объяснил Джейкоб. – Вроде как они старые друзья Брокбэнков, а Леван по описанию им как раз подходил.

Я подумала о грохочущей, страстной музыке, которую слышала в тот день. Тишина и покой, ничего не скажешь. Я решила, что упрошу Рейчел взять меня с собой, когда она пойдет убираться. Так мне и выпал шанс познакомиться с Соней Гримальди.

* * *

Рейчел, хорошенькая, миниатюрная и рыжеволосая, отличалась добродушием и трудолюбием и никогда не сидела без дела. Она сыпала словами вроде «чудесная штучка» и «прелесть»; сколько бы ни ела, все равно не набирала ни грамма лишнего веса, работала так же быстро, как болтала, и как будто совершенно не знала усталости. Я ее любила, хотя после дня в ее обществе мне неизменно хотелось забиться в укромный уголок и с головой погрузиться в книгу. Рейчел отлично дополняла моего старшего брата, который всегда медленно говорил и имел самый невозмутимый вид, поэтому мне было приятно, что однажды она, возможно, присоединится к семейству Дженсен и станет моей сестрой.

В следующую субботу Рейчел с радостью согласилась взять меня с собой к Гримальди, и я, в надежде, что неведомый пианист снова сядет за инструмент, с нетерпением ждала возможности еще раз послушать музыку. Когда мы вошли в дом, его обитателей нигде не было, но Рейчел это не остановило. Она сразу же принялась за работу. Я хотела помочь, но от меня только отмахнулись. «Нечего отбирать у меня хлеб», – в шутку сказала Рейчел. Тогда я на цыпочках прошла через кухню и прокралась в комнату, где, по моим расчетам, должно было стоять фортепиано. Оказалось, что это рояль – огромный, черный, блестящий, с высоко поднятой крышкой и длинной гладкой скамьей такого же цвета. Мне ужасно захотелось сесть за инструмент и пробежаться пальцами по клавиатуре, что я, собственно, и сделала. Опустившись на скамью, я осторожно коснулась блестящих белых клавиш и начала тихонько нажимать их по очереди, наслаждаясь чистыми звуками.

– Ты умеешь играть? – раздался голос у меня за спиной.

Мое сердце провалилось в пятки, и я замерла, так и не убрав руки с клавиатуры.

– Ты с таким благоговением касаешься клавиш. Я подумала, ты пианистка, – продолжил голос.

Сердце вернулось на место, громким стуком напоминая, что я все еще жива. Пришлось встать. Я обернулась с виноватым видом. У меня за спиной стояла похожая на птичку женщина чуть выше меня ростом. Ее седые волосы были убраны в высокую прическу, как у Джейн Сеймур в фильме «Где-то во времени». Длинный нос украшали черные очки в роговой оправе, а пурпурный комбинезон сочетался с такого же цвета камнями – гранатами, как я узнала позже, – в ушах, на руках и на шее.

– Меня зовут Джози, – выдавила я. – Джози Дженсен. Я пришла с Рейчел. Играть я не умею… но очень хотела бы.

Женщина с царственным видом проплыла мимо меня и опустилась на черную скамью, которую я только что освободила.

– Кто твой любимый композитор?

Очки сползли ближе к кончику носа, когда она наклонила голову, глядя на меня поверх оправы.

– Я не знаю ни одного, – стыдливо призналась я. – В основном я слышу музыку либо в церкви, либо по радио. Но я очень люблю гимны, которые играют на органе. – Недавние мысли о прическе Джейн Сеймур подали мне идею. – А еще помню музыку из одного фильма. Моя мама его обожала и каждый раз плакала в конце. Он называется «Где-то во времени». Знаете его? – Она не ответила, и я торопливо добавила: – Там все время играла такая песня…

– Ах да, – выдохнула женщина. – Это одно из произведений Рахманинова. Кажется, вот это?

Она начала играть романтическую мелодию – ту самую, которую я помнила. Я опустилась на ближайший стул, с замиранием сердца слушая эти волнующие ноты. Чувства переполняли мою душу, на глазах снова выступили слезы.

Доиграв, женщина повернулась ко мне и, должно быть, поняла по выражению моего лица, насколько меня тронула эта музыка.

– Сколько тебе лет, малышка? – тихо спросила она.

– Первого сентября, во вторник, мне будет десять, – смущенно ответила я.

Зная, что выгляжу старше своего возраста, я стеснялась его называть.

– Что ты чувствуешь, слушая музыку?

– Чувствую, что живу, – не думая, выпалила я и тут же покраснела.

Как ни странно, собеседницу мой ответ устроил.

– Хочешь научиться играть?

– Очень хочу! – восторженно воскликнула я. – Только надо спросить у папы… но он точно разрешит.

В это мгновение новая мысль остудила мой пыл.

– А сколько это стоит? – забеспокоилась я.

– За уроки я не прошу ничего, кроме твоего присутствия и обещания очень усердно заниматься. – Она строго пригрозила мне пальцем. – Если ребенок не хочет трудиться, мои занятия для него заканчиваются очень быстро.

– Я буду заниматься усерднее всех на свете! – искренне пообещала я.

– Школа уже началась?

– Да, мэм, на прошлой неделе.

– Тогда приходи в понедельник после школы, Джози.

Ее худые пальцы мягко пожали мне руку, скрепляя договор. Это был лучший подарок на день рождения.

Соня Гримальди тридцать лет преподавала музыку. Своего мужа Лео, которого также называли «док», она встретила в довольно зрелом возрасте, и общих детей они так и не завели, хотя у дока был сын от первого брака. В Леван их привела цепочка случайностей и странных совпадений. Док дружил со старшим Брокбэнком со школьной скамьи и после окончания медицинского университета стал личным врачом всего семейства. И Соне, и ее мужу уже перевалило за семьдесят, но оба были полны сил и надежд. Док всегда мечтал написать книгу, но раньше практическая медицина совсем не оставляла на это времени. Соня, в свою очередь, хотела воспользоваться возможностью наконец написать музыку. Коттедж на Окраинном холме показался им идеальным убежищем для писателей.

Несколько недель я прочесывала объявления в «Скряге»[6], пока не нашла человека, продающего пианино. Инструмент оказался старым и некрасивым, но у него был глубокий густой звук. Я взяла деньги, которые мне удалось накопить, продавая куриные яйца на фермерском рынке по выходным, и заплатила всю сумму. Отец немного поворчал, когда за вызов настройщика в Леван пришлось выложить целых семьдесят пять долларов, но деньги все же дал, предупредив, что теперь я обязана как следует заниматься.

С занятиями у меня проблем не было: я не могла оторваться от клавиш. Соня оказалась незаурядным учителем, а я – талантливой ученицей. Вместо уроков раз в неделю, как у большинства юных музыкантов, у меня были занятия каждый вечер. С базой я справилась очень быстро, на лету схватывая музыкальные термины и теорию. Уже через месяц я начала учить пьесы и песни для учеников среднего уровня. На время я даже отложила книги, забыв обо всем, кроме музыки. Каждую свободную минуту я посвящала занятиям. К счастью, отец и братья не так много времени проводили в доме, поэтому моя новая страсть редко кому-то мешала. Соня сказала, что я очень одаренная, хоть и не вундеркинд. Я любила музыку, играла вдумчиво и быстро усваивала то, чему меня учили.

Вскоре я узнала, что музыка, напугавшая меня в тот самый первый раз, когда я проследила за белым кадиллаком, – это произведение Вагнера. Моя учительница произносила это имя на немецкий лад. Мне этот композитор не очень нравился, но Соня говорила, что от его музыки у нее закипает кровь. Этот грохот помогал ей выпустить «внутреннего зверя». Она сказала об этом с улыбкой, и я улыбнулась в ответ. Я не видела в ней ничего зверского, но Соня заверила меня, что у каждого из нас глубоко внутри спрятан зверь.

Если Вагнер давал выход зверю, то Бетховен был голосом красоты. Девятая симфония стала для меня источником жизненной силы. Каждый день в конце занятия я просила Соню сыграть ее – и каждый раз уходила, полная надежды. Зверь был побежден.

* * *

Несправедливо, что десятилетней девочке без матери пришлось самой справляться с ранним взрослением, но так уж вышло. Вскоре после знакомства с Соней Гримальди у меня впервые начались месячные. Обнаружив кровь на нижнем белье, я решила, что смертельно больна, и в ужасе рассказала об этом своей учительнице. Она играла «Лунную сонату» Бетховена. Меланхоличная красота этой музыки вызвала у меня острый приступ жалости к себе.

– Мне кажется, я умираю, миссис Гримальди, – заплакала я.

И тогда эта сухонькая женщина, обняв меня, попросила объяснить, что случилось. Когда она наконец поняла, о чем речь, то вздохнула и отстранилась. У нее на глазах блестели слезы.

– Джози! Это не смерть, это новое рождение! – воскликнула Соня.

Я нахмурилась и непонимающе уставилась на нее.

– На самом деле я даже не удивлена. Ты во всем опережаешь свой возраст. Вот и этот новый жизненный этап у тебя начался раньше, чем у других девочек. Джози, женственность – удивительный дар! Сам Господь наградил нас ею. Это особая сила, и тебя она посетила первой из всех твоих сверстниц. Господь отметил тебя. Это нужно отпраздновать! – Она хлопнула в ладоши и поднялась, шурша подолом длинного красного кимоно.

И мы отпраздновали. Зажгли свечи, выпили игристого сидра из хрустальных кубков. Соня с чувством прочитала мне про царицу Эсфирь[7], чьи красота, благородство и смелость спасли целый народ. Эта женщина держала в своих руках судьбы целых стран. Еще Соня прочитала мне отрывок из Нового Завета о Деве Марии, которая была немногим старше меня, когда стала матерью Спасителя.

Через несколько дней Соня отвезла меня в город, купила мне новые трусики, бюстгальтеры красивых пастельных тонов и майки, которые я могла бы носить, пока в бюстгальтерах нет нужды. Мы обе сделали маникюр и накупили многолетний запас необходимых каждой женщине предметов гигиены. В тот день мне показалось, что мама снова рядом, и я решила, что это она помогла мне встретиться с Соней Гримальди. В конце концов, я ведь сидела на ее могиле, когда впервые увидела белый кадиллак, верно? Я уже не сомневалась, что Господь любит меня, и больше не проклинала свое раннее взросление.

* * *

Однажды ранней весной я пришла на урок и обнаружила, что Соня дремлет на диване, уронив книгу на грудь.

– Соня? – прошептала я.

Мне не хотелось будить ее, но в то же время страшно было уйти, не узнав, все ли в порядке. Ее вид меня испугал: такая маленькая, усталая и бледная, она напомнила мне маму перед смертью.

– Соня? – позвала я снова дрожащим голосом, коснувшись ее руки.

Сонно моргая, она открыла свои карие глаза, которые казались огромными под толстыми выпуклыми линзами роговых очков.

– Ой, Джози! Уже пора? Я прилегла почитать, но в последнее время глаза так быстро устают! Боюсь, придется мне отказаться от книг, – печально закончила она.

Сколько я ее знала, Соня Гримальди никогда раньше не поддавалась грусти. Я посмотрела на книгу у нее в руках.

– «Грозовой перевал», – произнесла я. – А давайте я почитаю вслух, чтобы вам не напрягать глаза? Я хорошо читаю.

Я сказала это с таким серьезным видом, что Соня заулыбалась и протянула мне роман.

– Ну ладно, почитай немного, а потом начнем урок.

«Грозовой перевал» мне ужасно не понравился. Каждый день я приходила на уроки музыки и полчаса читала для Сони, прежде чем сесть за инструмент. Через неделю таких чтений я в гневе отбросила эту гадкую книжку. Несмотря на юный возраст, я была чувствительной и вдумчивой натурой, а Соня объясняла мне незнакомые слова и выражения, так что я поняла большую часть прочитанного.

– Какие ужасные люди! Ненавижу их! Не могу больше это читать!

Я сама не ожидала, что так глупо разрыдаюсь. Всхлипывая, я попыталась справиться с собой.

– Да, верно, – тихо согласилась Соня. – В этой книге многовато уродливого для такой нежной души. Может, однажды ты взглянешь на все это иными глазами… а может, и нет. Хватит с нас Хитклиффа на сегодня. Ну-ка, живо за инструмент! – бодро велела она, и я смиренно последовала за ней, утирая слезы и радуясь, что больше мне не придется бродить по вересковым пустошам с привидениями.

На следующий день меня ждала новая книга. Я заметила фамилию автора – Бронте – и едва не поморщилась. Но Джейн Эйр оказалась совсем не похожа на Кэтрин Эрншо-Линтон[8]. Этот роман мне безумно понравился, и я попросила Соню позволить мне взять книгу домой. Она великодушно разрешила, но заставила меня дать обещание выписать все незнакомые слова и посмотреть их значение. Узнав, что у меня нет своего словаря, она дала мне словарь Вебстера 1828 года. По ее словам, это была вторая по важности книга на английском языке после Библии.

Я сдержала обещание и, читая до позднего вечера, записывала слова, значения которых не знала, прямо на стене, возле которой стояла кровать. На следующий день я открывала тяжелый словарь и смотрела значение всех выписанных слов. С каждой новой книгой моя Стена слов разрасталась, как и желание расширить свой словарный запас. Спустя много месяцев отец забрался на чердак, где была моя комната. Он редко поднимался туда – только если искал что-то. Я же в это время возилась с новым рецептом на кухне. Услышав, как отец громко зовет меня по имени, я уронила миску, в которой смешивала ингредиенты.

Я помчалась наверх, боясь, что с ним что-нибудь случилось, но обнаружила, что он стоит возле Стены слов и прожигает ее гневным взглядом.

– Джози Джо Дженсен! Это еще что такое? – Отец указал на стену рядом с кроватью, где теперь красовались ряды слов.

– Это моя Стена слов, пап, – робко объяснила я. Он грозно посмотрел на меня и скрестил руки на груди, и я решила, что лучше рассказать поподробнее.

– Понимаешь, когда я читаю по вечерам, мне не хочется прерываться, чтобы посмотреть незнакомые слова… поэтому я записываю их на стене, а утром ищу в словаре. Это очень познавательно! – заявила я, улыбнувшись и глядя на него с надеждой.

Отец покачал головой, но я заметила, что по его губам тоже скользнула улыбка. Он подошел поближе к стене и прочитал несколько слов.

– «Воспрещать»? – с сомнением произнес он. – Что-то я такого не слышал.

– Это то же самое, что «запрещать». Ты же не станешь воспрещать мне расширять словарный запас? – ухмыльнулась я, осмелев.

Отец расхохотался.

– Да уж, тебе воспретишь. – Он покачал головой и с нежностью посмотрел на меня. Его гнев словно улетучился. – Ладно, Джози Джо. Пиши свои слова. Но только тут, договорились? Не хочу, чтобы ты еще и кухню разукрасила, когда место закончится.

– Наверное, нужно писать помельче, – задумалась я, обеспокоенная конечностью отведенного мне пространства.

Отец, который уже спускался по узкой лесенке, снова рассмеялся.

3. Увертюра

СОНЯ, НАСКОЛЬКО МОГЛА, облегчила для меня тяготы взросления, но перемены в моем теле все равно привлекали внимание окружающих. К седьмому классу я окончательно созрела. Моя стройность никуда не делась, но я выделялась среди сверстниц высоким ростом, наличием груди и округлостью фигуры. Мои одноклассники в это время еще оставались детьми. Тара считала, что мне ужасно повезло, доставала меня крайне интимными вопросами и один раз даже попросила разрешения примерить мой бюстгальтер, чтобы «понять, каково это – быть женщиной».

Поскольку я была единственной девочкой в семье, мой гардероб не отличался большим разнообразием. Я донашивала за братьями футболки и потертые джинсы – а другого ничего и не было. Отцу просто в голову не приходило купить мне что-то новое, а меня это не слишком волновало, поэтому я не просила. Из того белья, которое купила мне Соня, я выросла за первый год и, если бы тетя Луиза не взяла на себя обязанность время от времени обеспечивать меня необходимыми вещами, не знаю, что бы я делала. Мальчишеская одежда кое-как маскировала особенности моей фигуры, но я все равно сутулилась, стараясь казаться меньше ростом и скрыть грудь. Меня одолевали застенчивость и неловкость.

В какой-то момент я начала слишком близко наклоняться к нотам, что мешало мне держать осанку за инструментом. Соня заметила это и отправила меня к окулисту. Разумеется, мне выписали очки для чтения и игры на фортепиано, но носить их приходилось постоянно, поскольку книги были со мной всегда. Я говорила мудреными словами и могла ни с того ни с сего выпалить какую-нибудь глубокую мысль. Полагаю, сверстники считали меня очень странной.

С седьмого класса начиналась средняя школа, и я была рада оставить позади начальную, надеясь затеряться среди взрослых ребят. Но оказалось, что меня ждала новая пытка. К средней школе относились классы с седьмого по девятый, к старшей – с десятого по двенадцатый, и все мы добирались на учебу в Нефи на одном автобусе. Я ненавидела эти поездки. Мой брат Джонни заканчивал школу, когда я перешла в седьмой класс. Отец почти каждый день разрешал ему брать Старину Брауна (наш древний фермерский пикап), потому что брат играл в нескольких школьных командах и после уроков часто оставался на тренировки. Иногда Джонни мог меня подвезти, но чаще всего он предпочитал взять с собой друзей, так что места для сестренки у него не оставалось. Автобус же ехал медленно, толпа школьников шумела, все толкались, иногда дрались, но больше всего я ненавидела искать свободное место.

Остановка возле моего дома была одной из последних по пути в школу, и каждое утро я с ужасом ждала момента, когда придется идти между сидений в поисках свободного. Мальчики из числа старших школьников обращали на меня излишне много внимания, младшие хихикали, а большинство девочек отчего-то смотрело враждебно. Тара, моя верная кузина, обычно старалась занять мне место, но провести всю поездку с ней для меня было чуть ли не хуже, чем самой искать свободное сиденье. В свои тринадцать она была ростом с девятилетнего ребенка, и в сравнении с ней я чувствовала себя еще более неловко. Тара к тому же громко разговаривала. В то время как я предпочла бы слиться с фоном, она неизменно привлекала к себе внимание.

Среди местных школьников был одиннадцатиклассник по имени Джоби Дженкинс, который тусовался в той же компании, что и мой брат Джонни. Он вечно паясничал и считал себя самым остроумным на всем свете. Я его не любила. Шутки у него были злые, всегда направленные против тех, кто послабее. Джоби вечно доставал младших школьников в автобусе. Мой отец насмешливо называл его умником, а по мне – так он был самым обычным задирой. И еще Джоби постоянно пялился на мою грудь, так что я просто терпеть его не могла. Мой брат, похоже, ничего не замечал, считал его прикольным парнем и не возражал против его общества. Спортом Джоби не занимался, поэтому он всегда ездил на автобусе, рассевшись на заднем сиденье и изрядно досаждая многим ребятам.

Однажды утром в начале осени я вошла в автобус, готовясь к ежедневной пытке. Тара воодушевленно помахала мне, указывая на наклейки с именами на каждом сиденье. Мистер Уокер, водитель автобуса, решил сам распределить места. Я с огромным облегчением принялась искать свое имя, мысленно благодаря судьбу за то, что мне больше не придется мучиться неизвестностью каждое утро. Шагая по проходу, я начала понимать, что младших школьников – как правило, более худеньких – намеренно разместили рядом со старшими, чтобы легче было сесть на сиденье по трое. Я почти дошла до конца автобуса, когда раздался знакомый голос, заставивший меня залиться краской.

– Джози Дженсен, иди к папочке! – нараспев произнес Джоби Дженкинс. Все вокруг расхохотались. – Эй, сыграем в ковбоев и индейцев? Не бойся, Джоз, я не дам Сэмми сделать тебя своей скво.

Я нашла свое место. Мое имя висело на спинке сиденья прямо через проход от Джоби. Тот развалился в кресле, выставив ноги в сторону. Его торчащие коленки и «рибоки» с развязанными шнурками мешали мне пройти на свое место. Он похлопал по пластиковому сиденью. Рядом с Джоби сидел Сэмюэль Йейтс.

Сэмюэль был внуком Дона и Нетти Йейтс, которые жили на нашей улице. Их сын Майкл, мормонский миссионер, двадцать с лишним лет назад служил в резервации индейцев навахо, а потом еще раз вернулся в Аризону по работе. В итоге он женился на девушке из навахо, и у них родился Сэмюэль. Через несколько лет после этого Майкл Йейтс погиб, упав с лошади. Подробностей я не помнила – все произошло, когда я была совсем маленькой, но в таких городках, как наш, жители рано или поздно узнают обо всем.

Про Сэмюэля я впервые услышала, когда несколько женщин, включая Нетти Йейтс, собрались у нас на кухне, чтобы заняться соленьями. После того как умерла моя мама, соседки каждый год приносили нам овощи со своих огородов и целый день закатывали их в банки, так что под конец все полки были уставлены плодами их трудов. В тот августовский день на кухне было жарко. Пахло тушеными помидорами. Соседки болтали, а я с нетерпением ждала окончания действа. Благодарность не позволяла мне уйти и заняться своими делами. От скуки я прислушалась к разговору. Нетти Йейтс как раз делилась своими опасениями:

– Мать с ним уже не справляется. Видите ли, она второй раз вышла замуж. Похоже, Сэмюэль не ладит с отчимом и его детьми. По-моему, там явно замешана выпивка. Этот новый муж, кажется, многовато пьет. В этом году Сэмюэль постоянно ввязывался в драки, и его выгнали из школы в резервации. Он переезжает к нам, но в нем так много злобы… Меня это беспокоит. – Нетти вздохнула и продолжила: – Надеюсь, его здесь не станут обижать. Майкл был бы рад. После его смерти мы готовы были забрать мальчика, но мать и слышать об этом не желала. Мы звали ее переехать к нам вместе с Сэмюэлем, но она решила вернуться в резервацию к своей матери. Я ее не осуждаю. Она выбрала место, где ей все знакомо. Так проще, особенно когда потеряла любимого и ищешь утешения. Но мы за все эти годы внука толком не видели. Дон надеется, что Сэмюэль будет помогать ему с овцами. Эти навахо знают толк в овцах. Сэмюэль с шести лет пас овец вместе с бабушкой. В любом случае, теперь он будет ходить в школу здесь. Ему остался год. Надеюсь, сможет получить аттестат. Ну, а там уже сам решит, что делать дальше. – Нетти закончила свой рассказ с тяжелым вздохом, продолжая ритмично нарезать помидоры в миску.

Сэмюэль поднял на меня взгляд, когда я попыталась пролезть мимо Джоби. Его темные глаза смотрели сурово, на губах не было и тени улыбки. Недовольно нахмуренные брови выделялись на фоне тепло-коричневой кожи. Черные волосы лоснились и доставали до плеч. Я ни разу не разговаривала с Сэмюэлем Йейтсом и не слышала, чтобы он разговаривал с кем-то еще. Его лицо излучало враждебность, уголки широкого рта были опущены. Сэмюэль отвел взгляд, а я попыталась сесть на место, не задев Джоби, но тот в последнюю секунду дернул меня, и я плюхнулась прямо к нему на колени.

– Джози! – воскликнул он в притворном изумлении. – Я же пошутил, когда сказал: «Иди к папочке»!

Все снова захохотали, а Джоби сделал вид, что пытается оттолкнуть меня, в то же время не давая мне высвободиться.

Он щекотал и тискал меня, и я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Кто-то из сидящих впереди, видимо, заметил выражение моего лица и крикнул:

– Ой-ой-ой, Джоби! Она же сейчас заревет!

– Упс! – Мой мучитель взглянул на меня. – Не плачь, Джози, я же просто шучу! Ну-ну, я поцелую, и все пройдет.

Джоби нелепо вытянул губы трубочкой и чмокнул меня в щеку.

– Прекрати, Джоби! – зашипела я, толкаясь локтями и стараясь вырваться из его объятий.

Внезапно он спихнул меня на Сэмюэля. Я стукнулась головой об окно, а лямки рюкзака сползли, стянув руки у меня за спиной. Я уткнулась лицом прямо в колени Сэмюэля и вскрикнула, когда тот резко поднял меня. Школьники вокруг взвыли от смеха.

Вдруг Сэмюэль вскинул правую руку и столкнул Джоби с сиденья. Тот с грохотом упал на пол в проходе и крякнул от неожиданности. Я не успела даже понять, что происходит, а Сэмюэль уже пересадил меня на место у окна, а сам поднялся, нависая над перепуганным Джоби. Всеобщий хохот сменился нервным шепотом, а потом и вовсе тишиной. Сидевшие вокруг ребята уставились на происходящее, разинув рты и широко раскрыв глаза. Мои щеки горели от унижения. У меня кружилась голова, я едва дышала. Сэмюэль посмотрел сверху вниз на моего обидчика, положив руки на спинки сидений по обе стороны от прохода. Джоби уставился на него, беззвучно шевеля губами, как будто никак не мог придумать, что именно сказать.

– Не плачь, Джоби! Я же просто шучу.

У Сэмюэля был мягкий, глубокий голос. Он произнес это с каменным лицом. Те школьники, которые недавно смеялись надо мной, теперь снова захохотали.

Автобус как раз подъехал к последней остановке, когда водитель заметил переполох в конце салона. За два месяца, что Сэмюэль провел в нашей школе, он ни разу не обратил ни на кого внимания и почти ни с кем не разговаривал, а из-за его высокого роста и угрожающего вида другие школьники предпочитали не лезть к нему. Теперь все, включая Джоби, ошеломленно уставились на него.

– В моем автобусе драться запрещено! – закричал мистер Уокер.

Нажав на тормоз, он тут же отстегнул ремень и побежал по проходу к тому месту, где стоял Сэмюэль. Тот, никак не реагируя на приближение водителя, медленно наклонился, протянул руку Джоби и помог ему встать. Потом он неторопливо повернулся, взглянул на бедного мистера Уокера с высоты своего роста и сорвал наклейку с именем Джоби с сиденья, которое теперь занимала я. Все взгляды тут же обратились на меня, и я вздрогнула, втянув голову в плечи.

– Джоби нужно новое место, – спокойно произнес Сэмюэль.

Он наклеил липкую полоску на лоб моего обидчика, не сводя взгляда с водителя. Мистер Уокер пребывал в растерянности, и даже Джоби в кои-то веки не знал, что сказать.

– А это не подходит? – спросил водитель, указывая на занятое мной место.

Я заметила, что мистер Уокер тоже заговорил тише, словно подстраиваясь под тон Сэмюэля.

– Нет, это – нет, – медленно проговорил тот. Он на мгновение задержал взгляд на лице водителя, а потом сел рядом со мной и уставился в окно. И ни слова больше.

Мистер Уокер молча переклеил мое имя туда, где я теперь сидела, и велел Джоби занять мое прежнее место. Понимая, что расстановка сил поменялась, тот сорвал наклейку со лба, налепил ее на чьи-то волосы и громко заржал. Потом отвесил кому-то еще подзатыльник, явно пытаясь сделать вид, что произошедшее его не задело. Если бы я не видела все своими глазами, ни за что бы не поверила, что кто-то осмелился столкнуть Джоби на пол и не получил за это пару ласковых и кулаком в нос. Но он сказал только:

– Вот черт, кажется, Сэмми меня недолюбливает!

Окружавшие его школьники нервно захихикали, а Джоби покосился на Сэмюэля. Но тот его словно не замечал, глядя в окно поверх моей головы.

* * *

Зима пришла рано, и в конце октября леванцы уже обували детишек в дутые сапоги, надевали на них шапки и пуховики, в которых каждое движение становилось неуклюжим. Первого сентября мне исполнилось тринадцать, и тетя Луиза купила мне новое зимнее пальто яркого фиолетово-голубого цвета. Ничего красивее у меня в жизни не было. Когда тетя принесла подарок, отец сказал, что нам от нее благотворительности не нужно. Луиза, будучи сестрой моей матери, распекла папу так, что мало не показалось. Напомнила ему, что я уже несколько лет хожу без нового пальто, а в прошлом году всю зиму носила старую джинсовую куртку Джонни, надевая под нее несколько фланелевых рубашек. Возмущенная Луиза заявила, что она больше этого не потерпит. Ее обвинения совсем выбили отца из колеи, и он посмотрел на меня так, будто впервые видит. Я погладила его по руке и попыталась утешить:

– Мне нравилась куртка Джонни, пап, иначе я бы ее не носила.

Уже позже я снова заметила, что отец смотрит на меня с какой-то затаенной тоской. Однажды я даже спросила, почему он грустит. Папа улыбнулся и покачал головой.

– Я не грущу, Джози Джо. Просто задумался о том, как быстро ты выросла. Мало тебе досталось детства. Совсем мало.

Он погладил меня по плечу и тут же ушел на задний двор, к загону с лошадьми и пастбищу.

В тот самый понедельник на земле лежал свежий слой воскресного снега – так мы называли снег, выпавший в воскресенье и еще не исхоженный с утра. По этому прекрасному белому одеялу я в старых теннисных кроссовках побрела к остановке. Сэмюэль Йейтс уже стоял там, поэтому в автобус забрался раньше меня. Он прошагал прямо к нашему сиденью и устроился у окна. Сэмюэль ходил без шапки. Он носил стеганую куртку, отороченную овчинкой, и мокасины. Я задумалась, не мерзнут ли у него ноги. Впрочем, мокасины по крайней мере выглядели сухими, чего нельзя было сказать о моих кроссовках, так что я быстро отбросила эту мысль.

Сэмюэль словно не замечал меня – да и всех остальных – с того самого дня, как столкнул Джо-би в проход. Третьего пассажира к нам так и не посадили. Наверное, мистер Уокер побаивался, что это может плохо закончиться, и решил, что лучшее – враг хорошего. Так что я всю неделю ездила в школу и обратно, сидя рядом с Сэмюэлем в полном молчании. Меня это вполне устраивало: c книгой я никогда не скучала. Недавно я взялась за романы Джейн Остин и как раз читала «Доводы рассудка».

Я была погружена в страдания бедняжки Энн, когда Сэмюэль вдруг заговорил:

– Ты много читаешь.

Эти слова, произнесенные негромко и отрывисто, прозвучали почти как обвинение.

– Да, – ответила я, не зная, что еще добавить.

– Почему?

– Нравится. А ты разве не читаешь?

– Я умею читать! – В его мягком голосе зазвенели гневные нотки, глаза сверкнули. – По-твоему, если я из навахо, это значит, что я тупой?

Краснея и заикаясь, смущенная тем, что меня совсем не так поняли, я возразила:

– Я не это имела в виду! И вовсе я так не думаю! Я хотела спросить, нравится ли тебе читать.

Он не ответил, уставившись в окно, и мне ничего не оставалось, кроме как вернуться к книге. Но слова путались у меня в голове, и я тупо уставилась в открытую страницу. Меня мучила мысль о том, что я обидела человека, который совсем недавно выручил меня. Я решила попытаться еще раз.

– Прости меня, Сэмюэль, – неловко проговорила я. – Я не хотела ранить твои чувства.

Он фыркнул и посмотрел на меня, приподняв бровь.

– Ранить мои чувства? Я тебе не маленькая девочка.

Его голос прозвучал слегка насмешливо. Сэмюэль взял книгу из моих рук и прочитал первый попавшийся ему на глаза абзац.

– «Я не могу долее слушать вас в молчании. Я должен вам отвечать доступными мне средствами. Вы надрываете мне душу. Я раздираем между отчаянием и надеждою. Не говорите же, что я опоздал, что драгоценнейшие чувства ваши навсегда для меня утрачены»[9].

Сэмюэль явно хотел продемонстрировать мне, что умеет читать не хуже других, но резко смолк, смущенный романтическим посланием капитана Уэнтуорта к Энн. Мы оба замерли, уставившись в книгу. Потом я, не выдержав, засмеялась. Сэмюэль нахмурился. Но через минуту он выдохнул, и уголки его губ дрогнули.

– Сколько тебе лет? – спросил он, слегка приподняв брови.

– Тринадцать, – сказала я, готовясь оправдываться. Я выглядела и ощущала себя старше, и это меня раздражало.

Глаза Сэмюэля широко раскрылись от удивления.

– Тринадцать? – Он не столько переспрашивал, сколько выражал глубокое сомнение. – Это ты, получается, в седьмом классе? – так же недоверчиво произнес Сэмюэль.

Я поправила очки на переносице и вздохнула.

– Так и есть.

Я забрала у него роман и приготовилась продолжить путь в молчании.

– А эта книга для тебя не слишком… взрослая? – не отставал Сэмюэль.

Он снова вырвал у меня «Доводы рассудка» и прочитал еще немного, на этот раз про себя.

– Я тут половину слов не понимаю. Как будто другой язык!

– Поэтому я читаю со словарем… только я его в школу не беру: слишком тяжелый. – Смутившись, я посмотрела в книгу. – В каком-то смысле язык действительно другой. Моя учительница, миссис Гримальди, считает, что наша речь постепенно приходит в упадок.

Сэмюэль изумленно уставился на меня.

– Но различия, конечно, не такие большие, как между навахо и английским, – продолжила я, пытаясь втянуть его в дальнейшую беседу.

Я с трудом верила, что он вообще говорит со мной, особенно теперь, когда узнал, что я жалкая семиклассница.

– Да, навахо совсем другой. – Невидимая дверца захлопнулась. Сэмюэль отвернулся к окну и больше ничего не сказал.

* * *

Только через несколько дней Сэмюэль снова заговорил со мной. В прошлый раз наша беседа довольно резко оборвалась, и я не решалась первой обратиться к нему.

– Я ненавижу читать.

Он сказал это, будто напрашиваясь на ссору, и бросил на меня гневный взгляд. Я, как обычно, сидела с книгой на коленях. Не зная, какого ответа от меня ждут, я повернулась к нему.

– Понятно, и?..

Он достал из рюкзака книгу и бросил ее мне на колени поверх «Гордости и предубеждения». Это был «Грозовой перевал». Я с трудом сдержала сочувственный стон. С тех пор как Соня позволила мне отложить этот роман, я так и не попыталась его дочитать. Мне было жаль тратить на него время. Мои дни были заняты учебой, уроками музыки, самостоятельными занятиями за фортепиано и работой по дому, в котором кроме меня жили двое мужчин – Джаред и Джейкоб к тому моменту практически съехали. Почитать мне удавалось только в автобусе, да еще перед сном, когда я добросовестно искала в словаре определения незнакомых слов. Я все равно успевала прочитать пару книг в неделю, но все-таки уже не глотала их пачками, как летом. «Грозовой перевал» точно не входил в список произведений, которые я планировала прочитать, – да, у меня был такой список.

– Я читала отрывки из этой книги, – осторожно призналась я, не понимая, зачем Сэмюэль бросил ее мне.

– Так и знал, что ты это скажешь, – усмехнулся он. – Похожа на ту, что ты читала недавно. Такая же непонятная.