Преступный сюжет в русской литературе бесплатное чтение

Почему начало рассмотрения обозначенной проблемы (преступный сюжет в русской литературе) мы начинаем с XVIII столетия? Куда делась древнерусская литература? Последнюю принято датировать семью веками ее существования (XI–XVII вв.). В числе них и «Повесть временных лет», созданная монахом Киево-Печерского монастыря Нестором около 1113 г., и «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона (первая половина XI в.), и первые русские жития (князей Бориса и Глеба в изложении игумена Печерского монастыря в Киеве Феодосия), и «Поучение» великого князя Киевского Владимира Мономаха (1053–1125 гг.), и, пожалуй самое известное, «Слово о полку Игореве» (80-е гг. XII в.), и «Повесть о разорении Рязани Батыем» (1237 г. – конец XIII в.), и «Задонщина» (примерно конец XIV в.), и «Повесть о Петре и Февронии Муромских» (середина XVI в.), и «Великие Минеи-Четьи» и «Домострой» (также XVI в.), и «Повесть о Шемякином суде» (XVII в.), и «Житие протопопа Аввакума» (1621–1682 гг.), и многие другие литературные произведения[11].

Тем не менее в обозначенный «формат» нашего исследования они не вписываются. Во-первых, никто не оспаривает художественный характер названной литературы. Однако нельзя не отметить и ее специфичность – это «памятники», которые включают не только собственно художественные произведения, но и исторические – «летописи и летописные повести, и жития – рассказы биографического характера о людях, признанных церковью святыми, и описание путешествий (“хождения” или “хожания“), и послания, и ораторские произведения»[12]. В общем и целом, как бы то ни было, эта литература больше всего сближается с летописным изложением определенных событий на Руси. И, разумеется, сюжет преступления и наказания в данном случае лишен какого-либо художественного «вымысла» (пусть и имеющего свой аналог в жизни). Все преступления при этом сводятся к описанию либо преступного поведения завоевателей (обычно чинимого татаро-монгольскими полчищами), или не менее жестоких и преступных действий в ходе внутренних княжеских междоусобиц на Руси. Как говорится, «что было, то было» или «имеем то, что имеем».

Известно, что великая русская литература, признаваемая таковой во всем мире, это, в первую очередь, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский и А. П. Чехов, а истоки последних идут от А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, т. е. с XIX в. Отчего же мы начали с века XVIII? По двум причинам. Во-первых, чтобы объяснить, каким образом наша литература стала великой и общечеловеческой. Что и Л. Толстой, и Достоевский, и Чехов возникли в русской литературе не на пустом месте. Но главное – именно в литературе XVIII в. преступный сюжет получил не только обозначение, но и расшифровку, подлинный литературный (творческий) анализ, чего, увы, ранее не замечалось.

Напрямую проблема преступления и наказания нашла отражение в русской литературе обозначенного периода в произведениях именно А. Н. Радищева и Н. И. Новикова. Разумеется, в чисто художественном плане в историю литературы вошли и их не менее великие современники: М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин. Д. И. Фонвизин. Однако преступный сюжет не привлекал (или не особенно привлекал) их, хотя при тщательном анализе творчества этих писателей можно отыскать «следы» названного сюжета. Так, например, Ломоносов М. В. (1711–1765) в своей «5-й надписи к статуе Петра Великого» (1751), наряду с военными победами, превратившими Россию в мощное государство, к равноценным заслугам Петра I относит его усилия по развитию отечественной науки («собрание наук») и судебные реформы («исправленны суды») вместе с уголовными законами, преследовавшими наказание виновных в совершении преступления и достижение справедливости в судебных процессах. В героической поэме «Петр Великий» («Песнь первая» 1760 г.) Ломоносов описывает жестокости преступлений, совершаемых во время противоправительственных мятежей (стрелецких):

Державин Г. Р. (1743–1816) – бесспорно самый крупный поэт второй половины XVIII в., имевший непосредственное отношение к государственной службе и законодательной деятельности (губернатор, кабинет-секретарь Екатерины II, член Комиссии составления законов, Министр юстиции и член Государственного Совета). Проблема преступления и наказания в его стихах выразилась в представлениях автора о справедливом правосудии. В стихотворении «Властителям и судьям» (1780–1787):

Об этом же, по сути, и фрагмент оды «Изображения Фелицы» (1789):

Тем не менее и у Державина преступный мотив не стал ни постоянным, ни центральным в его значительном литературном наследии. Как и у автора первой русской национальной комедии «Недоросль» (1782) предшественника Гоголя Фонвизина Д. И. (1745–1792). Писатель впервые в отечественной литературе в остро сатирической форме показал представителей некультурного, развращенного помещичьей властью дворянства, растлевающее значение крепостного права, а имена главных героев (Митрофанушка, Скотинин) стали нарицательными, но до изображения данного феномена как преступного автор еще не дошел (да, разумеется, и не мог дойти по вполне политическим причинам: для этого нужен был вызов Власти и возглавляющей ее всесильной императрице).

В отличие от названных авторов, для Радищева и Новикова идеи преступления и наказания, собственная интерпретация последних являются ключевыми для оценки их литературного творчества. Высказанные в художественной и публицистической форме, они по своему уголовно-правовому содержанию оказываются вполне юридически профессиональными, сохраняющими и по сей день такое значение. Оба писателя откровенно называют существовавшее в России крепостное право преступлением, а носителей его – преступниками. Власть, конечно же, не могла им простить этого: и тот и другой сами были объявлены преступниками и приговорены к строгим наказаниям. Но что и почему было для них преступлением? Для ответа на этот вопрос дадим кратчайшую справку как по истории России, так и по состоянию преступности той эпохи.

Это был период правления Екатерины II (1762–1796) – один из самых успешных в истории России. Не случайно он называется екатерининским, а сама императрица была прозвана Великой. Такая оценка связана с тем, что в годы ее царствования значительно расширилась территория государства (в том числе и путем ведения успешных войн, например, русско-турецких 1768–1774 гг. и 1787–1791 гг., присоединения Крыма в 1783 г.). Примерно в два раза – с 18 до 36 миллионов – увеличилось население страны. При сохранении крепостного права Россия встала на путь развития капиталистических отношений. Наблюдался рост числа промышленников (заводчиков) из числа купцов и богатых крестьян. Все это происходило на фоне окончательного закабаления крестьян, превращения их в крепостных рабов, а дворян – во всесильных помещиков. Процветала торговля крепостными крестьянами. Это неизбежно порождало восстания, главным из которых была война под предводительством Е. И. Пугачева. Данное событие являлось определяющим преступность эпохи. Для Екатерины всегда сохранялась и опасность дворцовых переворотов (она сама взошла на престол в результате точно такого же переворота и убийства законного императора Петра III). Проявлением преступности было также неимоверное казнокрадство и взяточничество, доставшееся императрице от прежних правителей России.

В 1796 г. на российский престол вступил сын Екатерины II Павел I, который предпринял ряд реформ, направленных против порядка и политики своей матери. Все ее помощники и фавориты были отстранены от дел, а некоторые репрессированные помилованы (Радищев, Новиков, Костюшко и др.). Все французское преследовалось (книги, журналы, моды). Взамен насаждалось прусское, приверженцем которого был сам Павел. Отменялись многие пункты жалованной грамоты дворянству. Гвардейских офицеров, отвыкших при Екатерине от тягостей службы, новый император пытался заставить исполнять свои обязанности. За провинность он сам срывал с офицеров эполеты и даже приказывал ссылать их в Сибирь. Жестоко преследовал воровство и казнокрадство в армии. Павел пытался навести порядок и в чиновничьей службе. В этих нововведениях было много полезного, но осуществлялись они таким образом, что неизбежно отвергались дворянством. Армия и гвардия с утра до вечера были заняты муштрой, нарядами и разводами. Везде были установлены казарменные порядки. Вздорный и неуравновешенный Павел, как жаловались тогда, «казнил без вины, награждал без чести». Следует отметить, что некоторые его реформы ограничивали всевластие помещиков над крестьянами. Так, он разрешил крестьянам подавать жалобы на своих господ. Крепостные крестьяне получили право присягать новому императору. Были изданы указ о запрещении продавать дворовых людей и крепостных крестьян без земли, а также манифест, запретивший помещикам принуждать крестьян к работе в праздничные дни и установивший, что лишь три дня в неделю помещик мог использовать крестьян на барщинных работах. Однако в целом Павел I способствовал расширению крепостного права, значительно увеличив количество крепостных крестьян в России.

Недовольные указанными реформами организовали заговор (во главе с генерал-губернатором Петербурга графом Паленом). В ночь с 11 на 12 марта 1801 г. заговорщики при поддержке батальонов Семеновского и Преображенского полков ворвались в Михайловский замок, в котором находился император, проникли в спальню и, объявив об аресте императора, зачитали акт отречения его от престола. При этом они избили его, а затем убили. Так произошел последний в России дворцовый переворот. На престол вступил сын Павла I Александр I.

Проблемы преступления и наказания в творчестве А. Н. Радищева

Радищев А. Н. родился 20 (31) августа 1749 г. в семье крупного помещика (его отец владел двумя тысячами крепостных). В 1703 г. будущий писатель поступил в Петербурге в Пажеский корпус (до этого он получил домашнее воспитание). Корпус готовил государственных деятелей. Его программа включала самые разнообразные предметы (в том числе литературу, механику, историю, философию, естественное и народное право, государственное право). Однако, по свидетельству современников, преподавание там велось на низком уровне. Тем не менее, максимально используя свободное время для изучения научных дисциплин, Радищев преуспевал в учебе и в 1766 г. в числе двенадцати наиболее подготовленных пажей был отправлен для завершения обучения в Лейпцигский университет. Там он тоже числился в числе наиболее успешных студентов. Отлично выдержав выпускной экзамен, Радищев осенью 1771 г. возвратился в Россию. Свою практическую деятельность начал со скромной должности протоколиста в Сенате. В 1773 г. он оставил службу в Сенате и перешел обер-аудитором (прокурором) в штаб главнокомандующего в Петербурге генерал-аншефа Брюса Я. А. Тот быстро оценил большие способности молодого чиновника и оказывал ему всяческую поддержку, однако Радищев оставил службу. Обязанность обер-аудитора состояла в том, что он должен был подбирать законы, на основании которых военный суд выносил приговор виновным. Последними обычно были солдаты, которые за незначительные проступки против несения службы подвергались телесным наказаниям и каторжным работам. С этим Радищев примириться не мог.

В 1777 г. Радищев был принят на службу в коммерц-коллегию, которая ведала внутренней и внешней торговлей. Ее президентом был всесторонне образованный и влиятельный сановник А. Р. Воронцов. За время службы в коммерц-коллегии Радищев прослыл непримиримым борцом с мздоимством таможенных чиновников. Его успехи и неподкупность на этом поприще были замечены, и он даже был награжден орденом Владимира четвертой степени (при вручении ордена из рук самой Екатерины II он не встал, как это требовали обычаи, на колени).

Весной 1789 г. Радищев закончил работу над «Путешествием из Петербурга в Москву» и через год, ввиду отказа издателя опубликовать книгу, пользуясь указом Екатерины II, разрешающим частным лицам иметь собственные типографии, приобрел печатный станок и отпечатал «Путешествие…» в количестве 650 экземпляров. Одним из первых читателей книги была сама Екатерина II. В числе ее заметок на полях: «сочинитель стремится произвести в народе негодование против начальников и начальства, не уважает сана и власти царской». Императрица увидела, что писатель выступил против крепостного права и самодержавной формы правления. Она считала, что мысли сочинителя «совсем противны закону божию, десяти заповедям, православию и гражданскому закону», а оду «Вольность», встроенную в главу «Тверь», признала «совершенно явно и ясно бунтовской, где царям грозится плахою… Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовские». Своему статс-секретарю А. В. Храповицкому она заявила, что Радищев – «бунтовщик хуже Пугачева», и приказала (тому же Брюсу) немедленно разыскать сочинителя, а книгу, «наполненную самыми вредными умственными, разрушающими покой общественный», изъять.

Вскоре (30 июня 1790 г.) начальник (обер-секретарь) Тайной экспедиции известный «заплечных дел мастер» С. И. Шешковский доложил императрице, что сочинитель «зловредной» книги схвачен, закован в цепи и посажен в каземат Петропавловской крепости. Шешковский производил и следствие по этому делу (как и дело Пугачева). Палата уголовного суда, куда было передано дело, вынесла Радищеву (на пятнадцати листах!) смертный приговор, в конце которого говорилось: «За сие ево преступление Палата мнением и полагает, лиша чинов и дворянства… казнить смертию, а наказанные сочинения ево книги, сколько оных отобрано будет, истребить» (в России запрет «Путешествия…» был снят лишь в 1905 г.). Затем дело по инстанции перешло в Сенат. Сенаторы, подчеркнув, что Радищев «сочинил и издал столь вредное, неистовое и оскорбительное сочинение», постановили преступнику «отсечь голову» и направили материалы дела Екатерине II. Та переправила его в Государственный Совет, где приговор, вынесенный Сенатом, был утвержден. Наконец, высочайшим указом от 4 сентября 1790 г. (по ходатайству А. Р. Воронцова и по случаю заключения мира со Швецией) Екатерина подписала указ о замене Радищеву смертной казни ссылкой на десять лет в Сибирь, в Илимский острог. На предложение о даче прошения о помиловании Радищев ответил отказом и с мужеством переносил ссылку.

Осенью 1796 г. после смерти Екатерины II пришедший к власти Павел, ненавидевший свою мать, постарался отменить наказания, вынесенные Екатериной. В числе помилованных был и Радищев. Сибирская ссылка заменялась ему ссылкой в Калужскую губернию в село Немцово, принадлежавшее семье Радищевых. В 1801 г. уже Александр I, занявший трон после убийства своего отца Павла I, утвердил государственную комиссию для обновления законов, в состав которой (опять-таки по рекомендации А. Р. Воронцова) был зачислен и Радищев. Разумеется, какие-то законы Радищев пытался изменить. Например, чтобы защитить крестьян от произвола помещиков, он предлагал установить такой закон, который бы одинаково карал уголовных преступников независимо от социального положения, очень ратовал за то, чтобы преступления крепостных рассматривали не помещики, а суд, и чтобы подсудимый при этом имел право брать защитника и отводить судей. Разумеется, в результате Радищев вновь попал под подозрение.

А. С. Пушкин по этому поводу отмечал: «Радищев, увлеченный предметом, некогда близким к его умозрительным занятиям, вспомнил старину и в проекте, представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям. Граф Завадовский удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: “Эх, Александр Николаевич… или мало тебе было Сибири?” В этих словах Радищев увидел угрозу». Убедившись в невозможности претворения в жизнь своих представлений о законности и правах, 11 сентября 1802 г. А. Н. Радищев принял яд.

Изучение философского и литературного наследия А. Н. Радищева позволяет выделить его уголовно-правовые взгляды по следующим вопросам, относящимся к преступлению и наказанию. Во-первых, его убеждение в праве народа на восстание против самодержавной власти, свержение и даже наказание (смерть) монарха. Во-вторых, его призыв к ликвидации крепостнического строя, крепостного права. В-третьих, его идея о праве крепостных крестьян на необходимую оборону от посягательств на их жизнь, здоровье и достоинство. В-четвертых, его представление о предупредительной функции закона (в том числе и уголовного). В-пятых, его план создания и назначения судебной (в том числе и уголовной) статистики.

В основе государственно-правовых взглядов Радищева, которые привели его к убеждению о праве народа на восстание против самодержавия и самодержцев, лежали труды основоположников естественной (договорной) школы происхождения государства и права (в частности, Руссо и его «Общественный договор»). В упрощенном пересказе суть этого учения сводится к следующему. Люди при создании государства заключают с верховной властью определенный договор, гарантирующий их естественные права и прописывающий их определенные обязанности по отношению к власти. В случае если власть нарушает этот договор, народ приобретает право на свержение властителя (монарха). Эти взгляды были высказаны Радищевым еще до написания и издания им «Путешествия из Петербурга в Москву», так разгневавшего императрицу. Например, в примечаниях к переводу произведения Мабли «Размышления о греческой истории или о принципах благоденствия и несчастия» он писал:

«Самодержавство есть наипротивейшее человеческому естеству состояние. Мы не токмо не можем дать над собою неограниченной власти; но ниже закон, и звет общия воли, не имеет другого права наказывать преступников, опричь права собственные сохранности. Если мы живем под властию законов, то сие не для того, что мы оное делать долженствуем неотменно: но для того, что мы находим в оном выгоды. Если мы уделяем закону часть наших прав и нашея природные власти, то дабы оная употребляема была в нашу пользу; о сем мы делаем с обществом безмолвный договор. Если он нарушен, то и мы освобождаемся от нашея обязанности. Неправосудия государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, коное дает закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества».

В принципе эти же самые взгляды (только в стихотворном и более эмоциональном ключе) были выражены и в «Путешествии из Петербурга в Москву». В главе «Тверь» автор поместил свою оду «Вольность», в которой, обращаясь к самодержцу как символу самодержавия, нарушившему естественный договор, в частности, заклинал:

Не довольствуясь этой оценкой с общим призывом, Радищев (явно в назидание действующей императрице) приводит исторический пример возможности суда над самодержцем:

Радищев, не возвеличивая известного деятеля Английской буржуазной революции XVII в. Оливера Кромвеля (1599–1658), в целом отрицательно характеризуя его деятельность, в заслуги ему ставил казнь английского короля. Признаем, что в этих строках (как и во всей оде) вовсе не содержалось призывов к немедленному революционному выступлению, свержению Екатерины II. Радищев понимал всю бессмысленность и преждевременность такого шага и не претендовал на роль революционера-вождя, а высказывал лишь свои политические взгляды. Формально поступок Радищева (в частности, опубликование своей оды «Вольность») не нарушало ни одну из статей Соборного уложения 1649 г. об ответственности за посягательство на государя, его честь и здоровье, за государственную измену. Однако Екатерина II, исходя из интересов самодержавной власти (и собственных в том числе), справедливо полагала, что, как уже отмечалось, Радищев – «бунтовщик хуже Пугачева». Она прекрасно понимала, что одно дело – крестьянский вождь Емельян Пугачев, выдававший себя за убитого императора Петра III, и другое дело – дворянин и идеолог, проповедник возможности вооруженного свержения монарха. К тому же Екатерина, несмотря на аллегорическое изображение в главе «Спасская Полесть» монарха и его приближенных, прекрасно поняла намек на нее саму и ее фаворитов (в частности, Потемкина). И здесь уже было задето чисто личное достоинство императрицы.

Антикрепостнические настроения автора пронизывают все «Путешествие…». Например, в главе «Любани» рассказывается о жестокой, бесчеловечной эксплуатации крестьян. В главе «Зайцево» шла речь о помещике, который кормил крестьян из общих корыт, жестоко бил крепостных и издевался над ними. О продаже крестьян рассказывалось в главе «Медное». В главах «Хотилов», «Вышний Волочок», «Выдропуск» автор ставил вопрос о возможности освобождения крестьян самими помещиками. Во всех этих идеях также не было формального нарушения уголовного закона. Однако та же Екатерина сознавала, что крепостное право и дворянско-помещичьи землевладения являются основой существования монархического государства (и ее личной власти), и в этом ракурсе считала, что Радищев – «бунтовщик хуже Пугачева».

Радищев трезво оценивал причины пугачевского восстания и предупреждал императрицу и дворянство в целом о пагубности именно для последних крепостного права, о том, что в конечном счете оно приведет к гибели и дворянства, и дворянского государства.

«Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель, в коликой мы вращаемся опасности. Загрубелые все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение не приходящие, тем укрепляют и усовершенствуют внутреннее чувствовение. Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противостуяние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться не возможет. Таковы суть братья наши, в узах нами сдерживаемые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И ее пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание будет нам посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее они будут во мщении своем. Приведите себе на память прежние повествования. Даже обольщение колико яростных сотворило рабов на погубление господ своих! Прельщенные грубым самозванцем, текут они ему вослед и ничего не желают, как освободиться от ига своих властителей; в невежестве своем другого средства к тому не умыслили, как их умерщвление. Не щадим ни пола, ни возраста. Они искали пача веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз. Вот что предстоит, вот чего нам ожидать должно. Гибель возносится горе постепенно, и опасность уже вращается над главами нашими ‹…›

‹…› Неужели не будем мы толико мужественны в побеждении наших предрассуждений, в попрании нашего корыстолюбия и не освободим братию нашу из оков рабства и не восстановим природное всех равенство».

Однако ни Екатерина, ни дворяне не воспринимали как следует предупреждение Радищева. Сиюминутные выгоды были для них значительнее их исторической ответственности. Следует согласиться с современным историком А. Зубовым: «Подавление бунта 1773–1774 годов превратилось в настоящую гражданскую войну, предвосхитившую войну 1917–1922 годов», что именно «пугачевская война стала предзнаменованием будущей российской кровавой Смуты» и что «страшное пророчество Александра Радищева сбылось до деталей через 125 лет»[13].

Свои взгляды на право необходимой обороны крепостных крестьян от преступных посягательств помещиков Радищев излагает в главе «Зайцово» своего «Путешествия…». Фабула ее достаточно проста. Один из сыновей помещика при помощи двух братьев пытался изнасиловать невесту крепостного, несмотря на всяческое сопротивление последней. Жених, схватив кол, ударил им насильника по спине, а затем, догнав одного из братьев, ударил его тем же колом по голове. Раздраженный таким оборотом, отец насильников приказал «сечь кошками немилостливо» жениха. Тот выдержал побои, но увидев, что невесту господские дети потащили в дом, выхватил суженую, после чего оба (жених и невеста) пытались бежать. Жених, видя, что его настигают, выхватил «заборину» и стал защищаться. Помещик, узнав об этом, ударил своей тростью одного из крестьян «столь сильно, что тот упал бесчувствен на землю. Сие было сигналом к общему наступлению. Они окружили всех четверых господ и, коротко сказать, убили их до смерти на том же месте.

Убийцы были задержаны и переданы правосудию. «Виновные во всем признались, в оправдание свое приводя только мучительные поступки своих господ». Однако Радищев не находит «достаточной и убедительной причины к обвинению преступников. Крестьяне, убившие господина своего, были смертоубийцы. Но смертоубийство сие не было ли принужденно? Не причиною ли оного сам убитый?.. Невинность убийцы, для меня по крайней мере, была математическая ясность. Если, идущу мне, нападет на меня злодей и, вознесши над головою моею кинжал, восхочет меня им пронзить, и убийцею ли я почтуся, если я предупрежду его в злодеянии и бездыханного его к ногам моим повергну?»

В общем и целом взгляды Радищева на необходимую оборону и ее правомерность вполне соответствуют современным представлениям об этом уголовно-правовом институте. С некоторой долей упрощения можно сказать, что они соответствовали и дворянскому об этом представлению. Несоответствие же было в том, что правом на необходимую оборону писатель наделил и крепостных крестьян, что в корне противоречило крепостному праву как таковому. Но что будет, если все крестьяне будут так рассуждать и действовать? Опять налицо угроза самому существованию самодержавия – крепостному строю (и опять-таки Радищев – «бунтовщик хуже Пугачева»).

Н. И. Новиков и его общественно-политические взгляды (в том числе на правосудие)

Новиков Н. И. (1744–1818) – русский просветитель, писатель, журналист, книгоиздатель. Учился в дворянской гимназии при Московском университете. Служил в Измайловском полку (в Петербурге), во время службы участвовал в дворцовом перевороте 28 июня 1762 г., приведшем Екатерину II на российский престол. В 1767 г. был командирован в Москву для работы протоколистом в Комиссии, созданной Екатериной II для составления нового уложения, работа в которой послужила основой формирования его антикрепостнических взглядов. После роспуска Комиссии (1769 г.) вышел в отставку (в чине поручика) и приступил к изданию сатирических журналов «Трутень», «Пустомель», «Живописец», «Кошелек», в которых обличал крепостнические и чиновничьи нравы. На страницах этих журналов вступил в полемику с Екатериной II как издателем и автором журнала «Всякая всячина». В середине 70-х гг. вступил в масонскую ложу, разделяя взгляды масонов на возможность нравственного перевоспитания дворянства, развращенного крепостным правом. Занялся издательской деятельностью, арендовав университетскую типографию в Москве и создав собственную «Типографскую компанию». Выпускал многочисленные периодические издания, журналы (в том числе и для детей), учебные пособия и книги по различным отраслям знаний (в том числе труды Д. Дидро, Ж.-Ж. Руссо, Г. Э. Лессинга). Им издавалось около трети всей печатной продукции, выпускаемой в России. В 16 городах России открыл книжную торговлю. Занимался благотворительностью: в Москве открыл библиотеку-читальню, создал две школы для детей разночинцев, бесплатную аптеку, оказывал помощь крестьянам, пострадавшим от голода.

Императрица с недоверием относилась к издательско-просветительной деятельности и полемической смелости его как журналиста, увлечению масонством. По ее приказу не была продлена аренда Новиковым университетской типографии. А после ареста и ссылки в Сибирь Радищева за его «Путешествие из Петербурга в Москву» она приказала арестовать (в 1792 г.) и Новикова и произвести обыск в его московских домах и подмосковном имении. Предлогом (надуманным) для ареста послужила старообрядческая книга, напечатанная в неизвестной типографии. Тем не менее Новиков был по предписанию императрицы заключен (сроком на 15 лет) в известную Шлиссельбургскую крепость[14]. В 1796 г. после смерти императрицы Павел I освободил (наряду с Радищевым и другими впавшими в немилость при Екатерине) Новикова от наказания. Пережитое так повлияло на писателя, что вплоть до кончины (в 1818 г.) тот безвылазно проживал в своем подмосковном имении, не участвуя в общественной жизни. Тому, что Новиков не совершил никакого преступления и суровое наказание было применено к нему незаконно, есть свидетельства Н. М. Карамзина, который в «Записке» на имя Александра I писал: «Новиков как гражданин, полезный своею деятельностью, заслуживал общественную признательность; Новиков как теософический мечтатель по крайней мере не заслуживал темницы»[15].

Следует отметить, что свои общественно-политические взгляды Новиков выражал, как отмечалось, в основном в сатирических произведениях, т. е. не прямо, а иносказательно. Тем не менее он играл с огнем. Адресат его сатир, императрица Екатерина II, прекрасно понимала, оценив последние примерно так же, как взгляды Радищева – «бунтовщика хуже Пугачева».

Можно выделить три аспекта его идей, замаскированных под социальную сатиру. Во-первых (и более всего), разоблачающие судейский произвол, казнокрадство и взяточничество; во-вторых, антикрепостнические (привлекающие внимание к бесправности крепостных крестьян и жестокому обращению с ними помещиков); в-третьих, критика (замаскированно-сатирическая) правления Екатерины с намеками на созданный ею «институт любовников», разоряющих государственную казну.

Так, в письме «племянничку» автор спрашивает того: «…для чего ты не хочешь идти в приказную (службу. – А. Н.)? Почему она тебе противна? Ежели ты думаешь, что она по нынешним указам не наживна, то ты в этом, друг мой, ошибаешься. Правда, в нынешние времена против прежнего не придет и десятой доли, но со всем тем годов в десяток можно нажить хорошую “деревеньку”»[16]. То есть чиновнику (в том числе и судейскому) «новые» законы о борьбе со взяточничеством, конечно, мешают, но при этом брать взятки очень даже можно, так как и «судейская наука вся состоит в том, чтобы искусненько пригибать указы по своему желанию, в чем и секретари много нам помогают… послушайся меня, просись к нам в город в прокуроры… тогда весь город и уезд по нашей дудке плясать будет… А тогда, когда мы наживемся, хотя и попросят, так беда будет не так велика, отрешат от дел и велят жить в своих деревнях. Во те на, какая беда! Для чего не жить, коли нажито чем жить… а как нажито, этого никто и не спросит»[17].

В письме читателя к издателю автор сообщает о краже у судьи золотых часов («легко можно догадаться, что они были не купленные. Судьи редко покупают: история гласит, что часы по форме приказной с надлежащим судейским насилием вымучены были у одной вдовы, требующей в приказе, где судья заседал, правосудия, коего бы она, конечно, не получила, если бы не вознамерилась расстаться против воли своей с часами») племянником судьи («правосудию он учился у дяди, у которого, пришедши поздравить с добрым утром, украл и часы»). Украсть часы могли только два человека, которые входили в кабинет судьи: его племянник и лакей, малограмотный «подрядчик» – крестьянин, который два года поставлял в дом судьи съестные припасы и три года безуспешно просил оплатить его услуги. Разумеется, что подозрение пало на подрядчика и тот в результате примененных к нему пыток «признался» в краже. Вскоре стал известен и настоящий вор. В итоге было вынесено судебное решение: «вора племянника, яко благородного человека, наказать дяде келейно, а подрядчику при выпуске объявить, что побои ему впредь зачтены будут». Следует отметить, что, комментируя этот казус, Новиков провозглашает: «Худой тот судья, который через побои правду изыскивает, а еще хуже тот, который всякие преступления низкой только породе по предубеждению приписует, как будто бы между благорожденными не было ни воров, ни разбойников, ни душегубцев». При этом автор вспоминает о книге Беккария «Преступление и наказание»: «Видно, что сей судья никогда не читывал книги о преступлениях и наказаниях (des dilits et des peines), которую бы всем судьям наизусть знать надлежало»[18].

В другом письме «издателю» Новиков описывает новоизобретенный способ судейской взятки: «В некоторых приказах появился новый способ брать взятки. Челобитчики или ответчики бьются с судьями и с секретарями о заклад таким образом: например, истец хочет, чтобы беззаконное его требование было решено в его пользу; и так он с судьею спорит, что к такому то числу это дело в его пользу не решится, а судья утверждает, что решится. Заклад всегда бывает по цене того дела, и почти всегда сии заклады выигрывают судьи»[19].

Затрагивает Новиков и до сих пор «модную» тему о «подарочной» сути взяточничества: «Он был судьею в некотором нажиточном приказе в то время, когда грабительство и взятки почитались подарками»[20]. Другой судья «выдумал, по его мнению, безгрешный способ брать взятки, а именно: чтобы те дела вершить по прошествии двух часов пополудни, ибо, де, говорит он, жалованье государево получаю я за то, чтобы быть в присутствии только до двух часов, а когда, да, пробуду я и третий час, тогда это сделаю не по указу, а по дружбе с челобитчиком, а тот по дружбе за то подарит. Какие же это взятки? Это, говорит он, подарки»[21].

Антикрепостнические идеи, как уже отмечалось, высказывались Новиковым путем описания жестокого отношения помещиков к крестьянам:

«Безрассуд поносит меня за то, что в моих листах изображено состояние крестьян; ему и хвалить меня нельзя для того, что строгостию своею или, лучше сказать, зверством больше других утеснений ему подчиненных рабов»[22].

«Злорад… на всех злостию дышит и называет скотами помещиков, кои слуг своих и крестьян не считают скотами, но поступают с ними со всяким милосердием и кротостью, а я назову тех скотами, которые Злорада назовут человеком, ибо между им и скотом гораздо более сходства, нежели между скотом и крестьянином. По его мнению, и скоты крестьяне равно сотворены для удовольствия наших страстей».

«Змеян, человек неосновательный, ездя по городу, кричит и увещевает, чтоб всякий помещик, ежели хорошо услужен быть хочет, был тираном своим служителям, чтоб не прощал им ни малейшей слабости, чтоб они и взора его боялись, чтоб они были голодны, наги и больны и чтоб одна жестокость содержала сих зверей в порядке и послушании».

«По выезде моем из сего города я останавливался во всяком почти селе и деревне… Бедность и рабство повсюду встречались со мною в образе крестьян… Не пропускал я ни одного селения, чтобы не расспрашивать о причинах бедности крестьянской. И слушал их ответы, к великому огорчению, всегда находил, что помещики их сами тому были виною». «Вскоре… пришли два мальчика и две девочки от пяти до семи лет. Они все были босяками… и в одних рубашках и столь были дики и застращены именем барина, что боялись подойти к моей коляске… Робятишки, подведены были близко к моей коляске, вдруг все побежали назад, крича: “Ай! ай! ай!.. не бейте нас!” Извозчик, схватя одного из них, спрашивал, чего они испугались. Мальчишка, трясучись от страха, говорил: “Да! чего испужались… ты нас обманул… это никак наш барин… он нас засечет“. Вот плоды жестокости и страха, о вы, худые и жестокие господа! Вы дожили до того несчастия, что подобные вам человека боятся вас, как диких зверей»[23].

Сатирические «стрелы» в адрес императрицы, конечно, правильно расшифровывались не только самой Екатериной, но и другими читателями. «Ежели я написал, что больше человеколюбия тот, кто исправляет которых, нежели тот, кто оным потакает, то не знаю, как таким изъяснением я мог тронуть милосердие?» «Видно, что госпожа “Всякая всячина” (т. е. сама Екатерина II. – А. Н.) так похвалами избалована, что теперь и то почитает за преступление, если кто ее не похвалит… Не знаю, почему она мое письмо называет ругательством? Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная, но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой дамы, нет ни кнутов, ни виселиц, ни прочих слуху противных речей, которые в издании ее находятся». В «потакании» порокам ясно видится намек автора на процветавший, как уже отмечалось, при Екатерине II фаворитизм. Она не только щедро раздавала фаворитам земли, крестьян, казенные деньги, но и закрывала глаза на их казнокрадство.

От имени возмущенных сатирой автора сановников один читатель новиковского «Трутня» с угрозой предупреждал издателя: «Не в свои, де, этот автор садится сани. Он, де, зачинает писать сатиры на придворных господ, знатных бояр, дам, судей именитых и на всех (намек на императрицу. – А. Н.). Такая, де, смелость не что иное есть, как дерзновение. Полно, де, его недавно отпряла “Всякая всячина” (т. е. сама Екатерина II. – А. Н.) очень хорошо, да это еще ничего, в старые времена послали бы потрудиться для пользы государственной описывать нравы какого ни на есть царства русского владения (т. е. на каторгу или в ссылку. – А. Н.), но нынче, де, дали волю писать и пересмехать знатных и за такие сатиры не наказывают (как ошибался автор, через некоторое время его наказали, как «в старые времена». – А. Н.)… Знать, что, де, он не слыхивал, что были на Руси сатирики и не в его пору, но и тем рога поломали… остерегайтеся наводить свое зеркало на лица знатных бояр и барынь» (т. е. императрицу и ее ближайшее окружение. – А. Н.).

На примере такого преступления, как воровство, автор разоблачает преступность приближенных императрицы:

«В положительном степене, или в маленьком человеке, воровство есть преступление противу законов; в увеличивающем, т. е. в средней степени, или средностепенном человеке, воровство есть порок, а в превосходительном степене, или человеке, по вернейшим математическим исчислениям воровство не что иное, как слабость… следовательно, и преступление такого человека должно быть превосходительное, а превосходительные по своим делам и наказание должны получать превосходительное. Но, полно, ведь вы знаете, что не всегда так делается, как говорится!»[24]

Вот оно – принципиальное различие в понимании преступления как такового: для обычного человека – преступление, а для приближенных к власти – всего лишь «слабость», вполне заслуживающая снисхождения. Вот в чем и причина негодования императрицы: ее восприятие просветительской деятельности Новикова как тяжкого государственного преступления, и причина объявленного ему жестокого наказания.

Историческая характеристика эпохи (правление Александра I и Николая I)

Авторская разбивка века на две половины и в особенности характеристика его истории, включая историю и преступность, достаточно условна. Очевидно, что творчество Карамзина охватывается лишь эпохой Александра I. Лермонтов и Гоголь вписываются лишь в правление Николая I, а Пушкин еще, «кроме того», и Александра I. Но что поделать? Ну не «укладывается» Александр Сергеевич в «прокрустово ложе» временного пространства лишь одного из царей. К тому же и александровскую эпоху поэт «захватил» в годы своей молодости, но ведь все-таки «захватил», да еще как. «Прописался» в ней «Онегиным»! Ну а «Болдинская осень», нравится это нам или нет, пришлась на правление Николая I. Так что начнем с характеристики того, в какой России творили свои шедевры названные поэты и писатели и, учитывая аспект проблемы, какую преступность они наблюдали, и в чем заключалась особенность привлечения их внимания именно к определенным преступлениям, нашедшим свое отражение в их творчестве.

Оценка царствования Александра I (1801–1825 гг.) является достаточно противоречивой. При этом в современной исторической литературе справедливо выделяются два этапа его жизни и царствования, резко отличающиеся один от другого по своей общественно-политической направленности. Первый – примерно до образования в 1815 г. Священного союза России, Австрии и Пруссии (после победы в Отечественной войне 1812 г. и заграничного похода русской армии в 1813–1814 гг.). Второй – до кончины императора в 1825 г. Первый период считается эпохой либерализма. Он начался с решительности молодого императора по устранению самых нелепых проявлений самодержавия его отца Павла I (широкая амнистия подвергшихся необоснованной репрессии, разрешение свободного въезда и выезда за границу, ввоз иностранных книг, отмена всевозможных ограничений и регламентации в быту, одежде), так раздражавших дворянство. Добившись этого, Александр I начал подготовку к решению серьезных общественно-политических и экономических проблем, в первую очередь направленных на реформу государственного управления в России и отмену крепостного права. Все это делалось при помощи известных своими либеральными взглядами молодых его приближенных – П. А. Строгановым, А. Е. Чарторыйским, В. П. Кочубеем, Н. Н. Новосильцевым, М. М. Сперанским. Однако в конечном счете на отмену крепостного права император не решился, чувствуя, что дворянство не поддержит такую реформу.

Главным событием той эпохи была Отечественная война 1812 г., вызванная нашествием Наполеона. В ней Россия выполнила свою историческую роль освободительницы Европы. В итоге войны между Россией, Австрией и Пруссией был заключен договор, носивший откровенно религиозно-монархический характер, имевший целью поддержку существующих монархических династий и борьбу с революционными движениями в Европе. Это означало и окончательную остановку ранее осуществлявшихся внутренних реформ либерального характера. Самым близким к императору человеком стал А. А. Аракчеев, с чьей помощью в России был создан настоящий военно-полицейский режим. Более всего он был связан с идеей так называемых военных поселений, что породило вооруженные восстания солдат (в частности, восстание военных поселенцев в г. Чугуеве на Украине и волнения гвардейского Семеновского полка в Петербурге в 1820 г., подавленные с необычайной даже по аракчеевским меркам жестокостью).

Последнее десятилетие правления Александра I характеризовалось созданием первых политических организаций и тайных дворянских обществ. Во время успешного для России заграничного похода русской армии лучшие представители дворянства увидели резкое отставание России от развитых европейских стран, и в основе которого лежало крепостное право как главное препятствие модернизации страны. В 1814 г. указанные тайные общества были оформлены в Северное (под руководством К. Ф. Рылеева) и Южное (возглавляемое П. И. Пестелем), имевшие свои проекты изменения государственного строя (конституционно-монархического и республиканского). Неожиданная смерть в ноябре 1925 г. Александра I и возникшие «неполадки» с престолонаследием вынудили заговорщиков «досрочно» начать в Петербурге вооруженное выступление Северного общества, получившее по его дате (14 декабря) название «восстание декабристов, жестоко подавленное уже Николаем I. Таким же образом было подавлено и восстание Черниговского полка в конце декабря 1825 г. – начале января 1826 г. (Южного общества).

Напуганный восстанием декабристов, новый царь (Николай I) в основу своего правления положил уничтожение, даже хотя бы и в зародыше, любой революционной «заразы». При этом идеал государственного устройства он видел в военизации управления государством, насаждении военной дисциплины и казарменных порядков. Была создана наделенная неограниченными полномочиями тайная полиция (корпус жандармов и III отделение Собственной Е. И. В. (т. е. Его Императорского Величества) канцелярии во главе с А. Х. Бенкендорфом). Незыблемым оставалось и крепостное право, хотя Николай I и понимал необходимость его отмены. Продолжались жестокие подавления солдатских восстаний (например, в Севастополе и Новгороде), вызванные попыткой властей совместить воинскую службу с крестьянской повинностью в военных поселениях. В конце 20-х гг. достаточно успешно Россия провела войны с Турцией. А в 1853 г. русский флот одержал крупную победу (под Синопом) над турецким флотом. Однако в развитии промышленности Россия фактически значительно отставала от передовых стран Европы, что выяснилось, конечно, в Крымской войне, объявленной России в 1854 г. Англией и Францией. Несмотря на доблесть русских солдат и матросов, проявленную при обороне Севастополя, техническое отставание России (например, паровому флоту союзников противостоял устаревший парусный флот: русская армия была вооружена гладкоствольными ружьями, а союзные армии имели на вооружении уже нарезное оружие), Россия потерпела в этой войне поражение, зафиксированное тяжкими для нее условиями Парижского мирного договора 1856 г. Эти события так подействовали на Николая I, что в феврале 1855 г. он скоропостижно умер (в обществе распространялись слухи, что он даже отравился).

Н. М. Карамзин (1766–1826) – как писатель и историк

Самым главным его литературным произведением является повесть «Бедная Лиза» (1792), фабула которой была необычайной для своего времени. Это сентиментальная история о том, как крестьянка Лиза и дворянин Эраст полюбили друг друга, но последний вскоре покинул приглянувшуюся ему возлюбленную, чтобы жениться на богатой вдове и тем самым поправить свое состояние. Бедная девушка с горя утопилась в пруду. Книга имела громаднейший читательский успех и стала едва ли не, говоря по-современному, бестселлером (по праву впервые в русской литературе), высоко оцененным и критикой (даже самим В. Белинским), а ее автор был признан главой русского сентиментализма.

Правда, если повесть к проблематике преступного сюжета в литературе отношения не имеет, то сам автор считается «изобретателем» оценки преступности в России того времени. Так, М. Зощенко в «Голубой книге» (1935 г.) отмечал: «В свое время знаменитый писатель Карамзин так сказал: “Если б захотеть одним словом выразить, что делается в России, то следует сказать: “воруют!”[25]. Много позже это же утверждается и в повести Довлатова «Чемодан» (1991 г.): «Двести лет назад историк Карамзин побывал во Франции. Русские эмигранты спросили его: “Что, в двух словах, происходит на родине?” Карамзину и двух слов не понадобилось. – “Воруют”, – ответил Карамзин…»[26]

В мае 1789 г. молодой в то время русский писатель Карамзин отправился в путешествие по Европе. Он посетил Пруссию, Саксонию, Швейцарию, Францию, Англию и в сентябре 1790 г. возвратился на родину. По возвращении свои дневниковые записи о путешествии он опубликовал в виде «Писем русского путешественника» вначале в журналах, а затем отдельным изданием (1797, 1801 гг.). Последний текст был положен в «основу издания книги в советское время (М.: Советская Россия, 1983). Однако в нем ставшая знаменитой его фраза «Воруют!» отсутствует.

В Интернете есть еще одна версия карамзинской оценки особенности преступности в современных СМИ России. «Согласно князю Петру Алексеевичу Вяземскому, автору “Старых записных книжек”, Карамзин говорил, что если бы отвечать одним словом на вопрос: что делается в России, то пришлось бы сказать: “крадут”»[27]. В постсоветское время эти «Записки» были изданы[28], однако такой информации там мы не обнаружили.

Справедливости ради надо отметить, что ничего нового для России с карамзинских времен относительно массовости такого явления, как воровство, не произошло. Последнее как было до того «родимым пятном» власть имущих, так и осталось. Например, очень жестоко, хотя, увы, и безуспешно, боролся с язвой казнокрадства и взяточничества Петр I. Не щадил он даже высших чиновников, в том числе из своего ближайшего окружения. За эти преступления сибирский генерал-губернатор князь Гагарин был повешен, петербургский вице-губернатор Корсаков был подвергнут пытке и публично высечен кнутом (такому же наказанию подверглись два сенатора), вице-канцлер барон Шафиров «был снят с плахи» и отправлен в ссылку[29]. Крупнейший отечественный историк досоветского периода С. М. Соловьев описывает следующий случай: «…император, слушая в Сенате дело о казнокрадстве, сильно рассердился и сказал генерал-прокурору Ягужинскому: “Напиши именной указ, что если кто и настолько украдет, что можно купить веревку, то будет повешен“. “Государь, – отвечал Ягужинский, – неужели вы хотите остаться императором один, без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем только различием, что один больше и приметнее, чем другой”. Петр рассмеялся и ничего не сказал на это»[30].

В конце 1790-х гг. Карамзин оставляет «чисто» литературную деятельность и обращается к истории, а конкретно к написанию многотомной истории России. По решению императора Александра I он получил официальное звание историографа и материальные возможности (пенсию) для осуществления этой задачи. Свой труд он озаглавил как «История государства Российского». Работе над ней Карамзин посвятил двадцать два года. Он написал одиннадцать томов и часть двенадцатого, доведя изложение до 1611 г. – до времен борьбы русского народа против польской интервенции. В 1816–1817 гг. были опубликованы восемь томов, в 1821 г. – девятый том, в 1824 г. – десятый и одиннадцатый тома, а в 1829 г. (уже посмертно) – том двенадцатый.

«История государства Российского» – это не только труд автора, который «числится» по жанру исторической науки (и даже по справедливости считается хронологически первым в российской историографии). Это по своим художественным достоинствам еще и выдающееся литературное произведение. Именно так его оценили знаменитые современники по писательскому мастерству. Так, А. Бестужев-Марлинский, рецензируя последние прижизненные тома «Истории…» (десятый и одиннадцатый) как явление «исторической прозы», писал: «Смело можно сказать, что в литературном отношении мы нашли в них клад. Там видим мы свежесть и силу слога, заманчивость рассказа и разнообразие в складе и звучности оборотов языка, столь послушного под рукою истинного дарования»[31]. Это – оценка представителя романтического направления, впоследствии отвергнутого самим (!) Белинским. Но есть для нас и более авторитетное свидетельство – А. С. Пушкина. Правда, считается, что в ранней молодости им была сочинена эпиграмма на «Историю…» Карамзина:

Однако и тогда поэт не отрицал значительных художественных достоинств карамзинской «Истории…». В зрелом же возрасте (в 1826 г.) он вспоминал: «Это было в феврале 1818 г. Первые восемь томов Русской истории Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постели (Пушкин, как известно, был в это время болен. – А. Н.) с жадностью и со вниманием. Появление сей книги (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление. 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего не ожидал и сам Карамзин) – пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Колумбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моем выздоровлении, я снова явился в свете, толки были во всей силе… Повторяю, что “История государства Российского” есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека». При этом поэт отказался от авторства эпиграммы: «Мне приписали одну из лучших российских эпиграмм: это не лучшая черта моей жизни»[33].

Наконец, мнение Льва Толстого о художественных достоинствах карамзинской «Истории…». Тот, с детства знакомый с ее содержанием, в 25 лет прочитал ее снова, что нашло отражение в его дневниках (в записи от 16–18 декабря 1853 г.): «…слог очень хорош. Предисловие вызвало во мне пропасть хороших мыслей»[34].

Ну а как с отражением на страницах «Истории…» преступности, в особенности в ее самых жестоких проявлениях? Карамзин – историк, и добросовестно описывал события, дошедшие в летописях и народных сказаниях. Конечно же, это был (говоря по-современному) жесточайший геноцид русского народа татаро-монгольской Ордой, совершаемый в том числе и с помощью «своих», т. е. русских же князей, не просто послушно исполнявших волю завоевателей, но даже показывавших образцы такой жестокости. Так, например, в главе VII тома IV «Истории…» сообщается: «Наследник Константина Борисовича Ростовского, умершего в Орде, сын его Василий (в 1316 г.) приехал от Хана в столицу свою с двумя монгольскими вельможами, коих грабительство и насилие остались в ней надолго памятными. Такие разбойники назывались обыкновенно послами (вот каковы корни будущей дипломатической службы. – А. Н.). Один из них (в 1318 г.), убив в Костроме 120 человек, опустошил Ростов огнем и мечом, взял сокровища церковные, пленил многих людей»[35].

Отражением же вершины жестокости, однако, явилось изображение Карамзиным царствования Ивана Грозного. В совсем недавние 90-е гг. прошедшего века, уже в постсоветское время, произошло такое событие (широко отражаемое на телевидении и СМИ), как поиск наших предков, которые бы смогли претендовать на титул «Имя России». Так вот одним из таковых был Иван Грозный. Обратимся же к характеристике его личности и проявлению в «Истории…» Карамзина. Вот, например, эпизод, связанный с описанием действий опричников, ведомых лично царем: «…В июле месяце, 1568 года, в полночь, любимцы Иоанновы, Князь Афанасий Вяземский. Малюта Скуратов, Василий Грязной, с Царскою дружиною вломились в дома ко многим знатным людям, Дьякам, купцам: взяли их жен, известных красотою и вывезли из города. В след за ними, по восхождении солнца, выехал и сам Иоанн, окруженный тысячами Кромешников. На первом ночлеге ему представили жен: он избрал некоторых для себя. Других уступил любимцам. Ездил с ними вокруг Москвы, жег усадьбы Бояр опальных, казнил их верных слуг… возвратился в Москву и велел ночью развезти жен по домам: некоторые из них умерли от стыда и горести»[36].

Но и это не предел царской жестокости. Таковым можно назвать «суд» Иоанна над новгородцами. «Судил Иоанн и сын его таким образом: ежедневно представляли им от пяти сот до тысячи и более Новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники Московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства продолжались пять недель и заключились грабежом общим…»[37]

Сторонники превращения имени Ивана Грозного в символ мудрого государя (которого, по видимому, так не хватало во времена проводимого конкурса) именуют его «собирателем» земли Русской, создавшим мощное государство, с которым вынуждены были считаться и на Западе, и на Востоке, а все описанное Карамзиным назвали его выдумкой и очернением личности «великого Государя».

А. С. Пушкин[38]

Уголовно-правовые мотивы в творчестве М. Ю. Лермонтова

Тематика, связанная с понятием о преступном и наказуемом в качестве сюжетной линии, занимала значительное место в творчестве поэта (обычно его поэм). Не следует, однако, ее и переоценивать. Для него преступление – это чаще всего свидетельство роковых страстей как в определенной степени романтических мотивов убийства (нередко на фоне традиций и обычаев кавказских народов). Это, например, убийство русского пленника, побегу которого способствовала дочь убийцы, и последовавшее за ним самоубийство юной черкешенки («Кавказский пленник»). Сюда же следует отнести и опоэтизирование такого обычая многих кавказских народов, как кровная месть:

Не менее красочно описывается и выполнение героем своего «долга» – убийство членов «обреченного семейства»: сына, дочери и отца – как искупление смерти отца, матери и брата:

Убийство по страсти жены старшего брата, не разделившей роковое чувство убийцы, романтически описано в поэме «Аул Бастунджи».

Все указанные поэмы относятся к раннему творчеству поэта (они датируются приблизительно 1828–1833 гг.), следовательно, написаны в 14–19-летнем возрасте, т. е. это еще не зрелый Лермонтов. И яркость красок поэтического описания соответствующих криминальных сюжетов уступает глубине проникновения в психологию преступника. Другое дело – сюжет убийства из ревности в драме «Маскарад», написанной чуть позже (1835–1836). Во-первых, это шекспировского уровня анализ ревности как мотива убийства Арбениным якобы изменившей ему жены Нины. Измены, как и в «Отелло», мнимой.

Элементы уголовно-правовой тематики заметны и в самом значительном прозаическом произведении поэта – «Герое нашего времени». Так, в этом небольшом по объему романе нашлось место для описания убийств, покушения на убийство, кражи, контрабанды и некоторых других преступлений.

В сюжете «Бэла» отражены преступления (в первую очередь набеги горцев на расположения русских войск) как характеристика военных действий кавказской войны. Вот их характеристика, данная ветераном этой войны штабс-капитаном Максимом Максимычем: «Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы!.. на сто шагов отойдешь за вал, уж где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди – либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!»

Тот же штабс-капитан, как старший по званию и формально, и фактически «начальник» Печорина, оценивает похищение последним юной черкешенки Бэлы не только как романтическое происшествие, но и как серьезный должностной проступок подчиненного: «Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу отвечать» – и даже отбирает у Печорина шпагу. В этом же сюжете поэт описывает убийство Бэлы (из ревности и мести) и ее отца (не из кровной мести).

В «Тамани» находится место для описания нескольких преступлений. Это и контрабанда:

«Мне стало грустно. И зачем судьба кинула меня в мирный круг честных контрабандистов (поэт достаточно подробно описывает и способ совершения преступления – перевозку контрабандных товаров морем на достаточно «утлой» лодочке. – А. Н.). Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, сам едва не пошел ко дну».

И покушение на убийство (рассказчика Печорина):

«Вдруг что-то шумно упало в воду: я хвать за пояс – пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь хлынула мне в голову! Оглядываюсь – мы от берега около пятидесяти сажень, а я не умею плавать! Хочу оттолкнуть ее от себя – она как кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в море. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему противнику в ловкости… “Чего ты хочешь?” – закричал я, крепко сжав ее маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура выдержала эту пытку.

”Ты видел (занятие контрабандой. – А. Н.), – отвечала она, – ты донесешь!” – и сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло; она выпустила мою одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны».

Кража:

«Увы, моя шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал – подарок приятеля – все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой…»

В целом автор следующим образом подводит итог своему знакомству с преступным миром:

«Тамань – самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить… И не смешно ли было жаловаться начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восемнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?»

В «Княжне Мэри» описывается дуэль со смертельным исходом как преступление Печорина (уголовно-правовые аспекты дуэльного поединка были рассмотрены при анализе дуэли Онегина и Ленского в «Евгении Онегине» Пушкина) и покушение (под видом дуэли) Грушницкого на умышленное убийство Печорина (и его секундантов как соучастников этого преступления (секунданты зарядили пулей только пистолет Грушницкого): «этот человек… не подвергал себя никакой опасности. Хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса».

Наконец, в «Фаталисте» изображено классическое (по современной уголовно-правовой терминологии) убийство из хулиганских побуждений:

«Булич шел один по темной улице, на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Булич, вдруг остановясь, не сказал: “Кого ты, братец, ищешь?” – ”Тебя!” – отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца…»

Нельзя не упомянуть и вершину драматургического творчества Лермонтова – пьесу «Маскарад», более полутора веков не сходящую с российской театральной сцены, с ее хотя и романтическим, но все-таки уголовно-правовым сюжетом. Вся фабула этой драмы заведена на убийстве (Арбениным своей жены Нины) из ревности (как и у шекспировского Отелло – неосновательной). За убийством (так же как у Шекспира Яго) стоит организатор – подстрекатель преступления «Неизвестный». И это следует считать классической художественно-литературной интерпретацией уголовно-правового института соучастия в преступлении. Глубина авторского проникновения в психологию самых сокровенных человеческих чувств при этом такова, что драма, написанная двадцатидвухлетним молодым поэтом, постоянно включается в репертуар театров в XXI в. и по-прежнему заставляет переживать зрителя.

Завершая краткое изложение уголовно-правовых мотивов творчества Лермонтова, необходимо выделить один, пожалуй, только ему присущий аспект этой проблемы (соотношения преступления и наказания). Поэт, как никакой другой автор, описывает страх преступника быть наказанным за совершенное им преступление (как предшествующий ему, так и последующий за ним). Например, в поэме «Преступник» (1829) герой (разбойник) признается:

Однако преступник преодолевает этот страх и продолжает совершать преступные деяния:

Увы, страх перед наказанием далеко не всегда является сдерживающим мотивом, в уголовно-правовой и криминологической науке это давно доказано, а поэт без каких-либо статистических данных, на одном художественном чутье (правда, гениально) проник в сущность рассматриваемой проблемы.

Понятие о преступном и наказуемом в творчестве Н. В. Гоголя

Интерес к правовой материи у писателя возник еще в юности. Он, так же как и Пушкин в молодости, изучал право. Гоголь Н. В. закончил Нежинскую гимназию высших наук, задача которой состояла в «приготовлении юношества на службу государства». В соответствии с уставом гимназия занимала «среднее место между университетами и низшими училищами», а фактически приближалась к первым. Наряду с общественными и естественными дисциплинами в гимназии преподавались юридические науки, в которых будущий великий писатель проявил гораздо большие, чем Пушкин, успехи. В аттестате об окончании курса гимназии сказано, что он «окончил в оной полный курс учения в июне месяце 1828 г. с очень хорошими “успехами в науках, в том числе в правах римском, в российском гражданском и уголовном“». Курс уголовного права в то время охватывал и уголовное судопроизводство, к различным вопросам которого писатель так часто обращался в своем творчестве. О том, что Нежинская гимназия по содержанию и направленности обучения приближалась к юридическим учебным заведениям, свидетельствовали и такие факты: некоторые соученики Гоголя впоследствии стали видными правоведами. Это, например, известный ученый-юрист П. Редкин.

По окончании гимназии Гоголя влекла государственная служба с юридическим акцентом. В письме родственнику П. П. Косяровскому от 3 октября 1827 г. он пишет о решимости «сделать жизнь свою нужною для блага государства». При этом он объясняет причины выбора им юридического поприща: «Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце… Два года занимался постоянно изучением прав других народов и естественных как основных для всех законов, теперь занимаюсь отечественным. Исполнятся ли высокие мои начертания?»[92]

К счастью, любовь к литературному творчеству оказалась сильнее юношеского стремления проявить себя в качестве государственного служащего. Но полученные в гимназии знания юриспруденции, в том числе уголовного права и уголовного судопроизводства, не пропали даром, а получили (вполне профессиональное, с юридической стороны) отражение в его бессмертных творениях. На высочайшем художественном уровне «образцы» преступлений в николаевской России нарисованы им, в первую очередь, в поэме «Мертвые души». Афера с «мертвыми» душами пришла в голову героя поэмы Чичикова, когда ему, как поверенному, было дано от одного разорившегося помещика поручение – «похлопотать о заложении в опекунский совет нескольких сот крестьян». Опекунский совет был создан в России во второй половине XVIII в. Это было учреждение, ведавшее воспитательными домами, сиротскими приютами, а кроме того, оно выдавало ссуды под залог имений. Дело, по мнению Чичикова, было не совсем верное, так как, предварительно «расположив всех кого следует» (т. е. дав взятки), он разъяснил секретарю Совета, «что вот какое, между прочим, обстоятельство: половина крестьян вымерла, так чтобы не было каких-нибудь потом привязок…» На что «подмазанный» и ставший покладистым секретарь спросил: «Да ведь они по ревизской сказке числятся? – Числятся, – отвечал Чичиков. – Ну так чего же вы оробели? – сказал секретарь, – один умер, другой родится, а все в дело годится…» Чичикова «осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в человеческую голову:

«Эх я, Аким-простота, – сказал он сам себе, – ищу рукавицу, а обе за поясом! Да получи я всех этих, которые вымерли, пока еще не подавали новых ревизских сказок, приобрести их, положим, тысячу, да, положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уж двести тысяч капиталу!.. Правда, без земли нельзя ни купить, ни заложить. Да ведь я куплю на вывод, на вывод: теперь земли в Таврической и Херсонской губерниях отдаются даром, только заселяй. Туда я их всех и переселю! в Херсонскую их! пусть и там живут»[93].

Уверив себя в беспроигрышности сделок с «мертвыми» душами, Чичиков приступил к реализации задуманного. Для этого Гоголь и «изобрел» основную сюжетную линию поэмы – поездку Чичикова по одной из губерний с посещением проживавших там помещиков и покупкой у них этих самых «мертвых» душ (у Манилова, Коробочки, Ноздрева, Собакевича, Плюшкина). Некоторые из них (Манилов, Коробочка) так и не могли сообразить сути такой сделки. Другие (Собакевич, Ноздрев) с точки зрения чисто коммерческой ничего необычного здесь не увидели. Манилова, сомневавшегося вначале в законности купли-продажи такого необычного для торговли предмета («не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, – так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?»), Чичиков уверил не только в законности сделки, но и в полезности ее для государства («что казна получит даже выгоды, ибо получит законные пошлины»).

Следует отметить, что подобная афера с «мертвыми» душами возникла не в силу лишь предприимчивого ума героя «Мертвых душ» и ловкого секретаря опекунского совета. Ее истинной подоплекой явилось наличие определенных пробелов в российском законодательстве того времени. Дело в том, что еще в 1718 г. специальным указом существовавшая до того подворная перепись крепостных крестьян была заменена подушной переписью. В соответствии с ней все крепостные мужского пола (в том числе младенцы и старики) подвергались обложению налогом. Через каждые 12–15 лет производилась ревизия, регистрировавшая фактическое количество податных душ. Однако умершие или беглые крестьяне до следующих ревизских «сказок» числились податными, и помещик обязан был платить за них налог в казну. Конечно же, находились ловкие люди, которые в своих целях пользовались указанным пробелом в законодательстве, и Гоголю были известны такие случаи.

Считается, что об этом рассказал Гоголю Пушкин, подаривший писателю сюжет поэмы (об этом свидетельствовали сам Гоголь в своей «Авторской исповеди» и П. В. Анненков, опять-таки со слов Гоголя, в своих мемуарах о Гоголе). Однако две истории с «мертвыми» душами были известны Гоголю независимо от Пушкина. Об одном, имевшем место на родине Гоголя в Миргородском уезде, рассказала писателю его сестра, о другой – его дальняя родственница. Последний случай заключался в следующем. Некто Пивинский, владелец двухсот десятин земли и тридцати душ крестьян, занимался винокурением. Все было бы ничего, да пришло известие, что помещикам, у которых нет пятидесяти душ крепостных крестьян, будет запрещено заниматься винокурением. Тогда Пивинский внес за своих умерших крестьян подать, как за живых, и кроме того, приобрел у соседских помещиков недостающее количество таких «мертвых» душ и тем самым сохранил право на винокурение[94].

Таким образом, закон провоцировал на совершение преступления (говоря по-современному, содержал в себе криминогенные начала). Провоцировал, но не делал сделки с «мертвыми» душами законными. Так это и было воспринято чиновниками города N. Председатель палаты «вдруг побледнел сам, задав себе вопрос: а что, если души, купленные Чичиковым, в самом деле мертвые? А он допустил совершить на них крепость да еще сам сыграл роль поверенного Плюшкина, и дойдет это до сведения генерал-губернатора, что тогда?»

Чиновники решили выяснить у продавцов, как было дело с продажей ими «мертвых» душ Чичикову. Опросили Манилова, Коробочку, Собакевича и Ноздрева, но ничего путного не узнали, более того, например, на прокурора все эти слухи о «мертвых» душах и других (уже мнимых прегрешениях Чичикова) так подействовали, что тот внезапно от паралича умер. Так был описан этот сюжет в окончательной редакции. Однако в черновых вариантах поэмы (не включенных автором в окончательную редакцию) дело излагалось несколько по-другому. Так, с Собакевичем разговаривал сам прокурор. Он «начал так:

«– Позвольте вас спросить: какого <рода> людей продали вы Павлу Ивановичу Чичикову?

– Какого рода, – сказал Собакевич. – На это крепость есть; там означено какого рода: один каретник.

– По городу, однако ж, – сказал прокурор, несколько замявшись, – по городу разнеслись слухи.

– Много в городе дураков, оттого и слухи, – сказал спокойно Собакевич»[95].

То есть губернский прокурор по своему служебному долгу выяснял законность сделок с «мертвыми» душами, считая, что в случае подтверждения таких фактов действия Чичикова следовало бы признать преступными. Не было в этом секрета и для самого писателя. В своем письме к П. А. Плетневу от 7 января 1842 г., жалуясь тому на строгость цензоров, не пропускавших в печать поэму, автор писал: «Предприятие Чичикова, – стали кричать все, – есть уже уголовное преступление. – “Да, впрочем, и автор не оправдывает его”, – заметил мой цензор»[96].

Но как же все-таки могли квалифицироваться действия Чичикова по скупке и особенно залогу «мертвых» душ? В отношении скупки уголовный закон «молчал». В отношении же второго можно найти не одну статью из уголовного законодательства той эпохи. Следует указать, что автор начал работу над поэмой в 1835 г. и закончил в 1840–1841 гг. В это время вступил в действие Свод законов уголовных 1833 г. И по идее именно там (в книге 8-й, т. е. в 15-м томе) следовало бы искать соответствующие уголовно-правовые нормы. Но до юристов губернского города N. эти нормы еще не скоро дошли (например, даже приговор по делу о последней дуэли Пушкина, вынесенный военным судом в 1837 г. в Петербурге, квалифицировал действия подсудимых не по действовавшей тогда статье Свода законов уголовных, а по Воинскому артикулу Петра I). Скорее всего в распоряжении юристов губернского города N. (того же прокурора) в лучшем случае находилось Полное собрание законов Российской Империи 1830 г. с его основной уголовно-правовой составляющей – Соборным уложением 1649 г. (в худшем – последнее Уложение как таковое вне указанного Собрания законов). В соответствии с ним наиболее крупные сделки имущественного характера оформлялись крепостным порядком. Крепость подписывалась сторонами. Одним из составов преступлений, связанных с заключением сделок, являлось составление подложной крепости. Очевидно, что все крепости по закладу приобретенных Чичиковым «мертвых» душ в крепостном столе опекунского совета города N. были подложными, так как вместо «живых» душ закладывали «мертвые».

Фактически от уголовной ответственности Чичикова спасло его бегство из города N. Какое-то время он, напуганный перспективой тюрьмы, приостановил свою «негоцию». Однако, как это видно из сохранившихся глав второго тома поэмы, вновь продолжил скупку «мертвых» душ. Этой аферой не исчерпывается уголовно-правовая «подноготная» главного героя поэмы. Уголовно-правовые запреты он нарушал достаточно разнообразные. Здесь и изощреннейшее (вызванное тогдашней борьбой с коррупцией) получение взяток, и прямое казнокрадство на посту одного из «деятельнейших членов комиссии для построения какого-то казенного весьма капитального строения» («Шесть лет возились[97] около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры; видно грунт земли был там получше»), и контрабанда, связанная со службой в таможне (чего стоит одно лишь «остроумное путешествие испанских баранов, которые, совершив переход через границу в двойных тулупчиках, пронесли под тулупчиками на миллион брабантских кружев»), и, наконец, подделка завещания как разновидность «чистого» мошенничества, за что арестованный по этому поводу Чичиков справедливо ожидал для себя «кнута и Сибири».

Великий сатирик заклеймил самые уязвимые стороны чиновников и судей николаевского правления и, в первую очередь, неистребимое и безразмерное взяточничество и казнокрадство и в других своих бессмертных произведениях («Ревизор», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и др.).

Исторический фон: реформы Александра II (1855–1881) и контрреформы Александра III (1854–1894)

Поражение в Крымской войне подвело итог предшествующему периоду истории России и обнажило необходимость реформ во всех сферах государственной жизни. Можно сказать, что вступивший на престол Александр II был «обречен» стать императором-реформатором. В первую очередь это касалось отмены крепостного права как главного препятствия на пути модернизации страны. Уже в 1856 г. новый царь заявил, что лучше освободить крестьян «сверху», чем ждать, когда они начнут сами освобождать себя «снизу». 19 февраля 1861 г. Александр II подписал Манифест об отмене крепостного права. Крестьяне приобретали личную свободу и общегражданские права (право владеть движимым и недвижимым имуществом, заключать сделки, право поступить на службу и в учебные заведения, менять местожительство, переходить в сословия мещан и купцов). Стали создаваться и органы местного самоуправления освобожденных крестьян. Произошло действительно великое событие. Россия упразднила рабство как таковое. И в этом крестьянская реформа царя была куда более демократической, нежели сталинская коллективизация, упразднившая применительно к колхозникам дарованное крестьянам царем (!) право менять местожительство.

Совсем по-иному выглядела экономическая подоплека освобождения. Во-первых, при этом были значительно урезаны в пользу помещиков крестьянские наделы. Во-вторых, получая землю (фактически и до того бывшую хотя и в собственности помещика, но в распоряжении крестьянина), крестьяне обязаны были выплатить ее стоимость. Денег для этого у них, разумеется, не было, и крестьяне вынуждены были брать помещичью землю в аренду по неимоверно высокой цене (в т. ч. и за выполнение соответствующих работ на земле помещика). Фактически что для крестьянина это являлось лишь подновленной формой крепостной барщины. Разумеется, «неблагодарные» крестьяне не приняли такое «милосердие» верховной власти, а значит и саму реформу. Все это выразилось в том, что по всей стране начались крестьянские восстания. Так, по подсчетам историков, только в течение 1861 г. произошло более 1800 волнений крестьян[98]. Все они чаще всего с привлечением армии были жестоко подавлены. Фактически экономическое содержание реформы способствовало первому шагу к Февральской и особенно к Октябрьской революции 1917 г. Вместо крестьянства, которое было способно и хотело стать классом-собственником и в принципе опорой государства, власть стала формировать класс безземельных люмпенов, которых она в 1914 г. (в связи с началом войны с Германией) «поставила под ружье», а левые демократы, в первую очередь эсеры и большевики, убедили их повернуть это «ружье» против самодержавия и помещиков. Крестьянская реформа не смогла удовлетворить и передовые общественные круги. Она породила всплеск революционного движения интеллигенции, в особенности студенческой.

По-настоящему радикальными были другие реформы Александра II: земская, городская, военная, в сфере образования и науки, а также судебная. Последняя ввела в России принципиально новую систему судопроизводства. Суд отделялся от административной власти и рассматривался как независимый, подчинявшийся только закону орган. На смену разыскному процессу пришел процесс состязательный, основанный на оценке судом доказательств, рассмотренных в гласном судебном разбирательстве. Был создан суд присяжных, массу которых составляли крестьяне. Присяжные должны были определять вину или невиновность подсудимого по внутреннему убеждению, основанному на обсуждении в совокупности всех обстоятельств дела. В результате судебной реформы были учреждены также адвокатура и нотариат. В целом из всех реформ судебная была наиболее последовательной в демократическом направлении и прогрессивной.

Реформы 60-х гг. XIX в. не могли не сказаться благотворно на социально-экономическом развитии России. Развивался промышленный и финансовый капитал, создавались машиностроительные и металлургические заводы, возросла протяженность железных дорог, укреплялись вооруженные силы. Все это позволило России пересмотреть крайне невыгодный для нее Парижский мирный договор, закреплявший ее поражение в Крымской войне, и она отказалась его выполнять. Россия не могла остаться равнодушной в связи с политикой Турции по притеснению и даже уничтожению славянских народов на Балканах (например, в 1876 г. было вырезано свыше 40 тысяч болгарских стариков, женщин и детей). В апреле 1877 г. Александр II объявил Турции войну, в ходе которой турецкая армия была разгромлена, а Болгария – освобождена от турецкого владычества.

Во внутренней политике самым основным стал своеобразный «поединок» между властью и радикально настроенной либеральной интеллигенцией, недовольной половинчатостью реформ и озабоченной проблемой освобождения крестьян от самодержавия и помещиков. Либералы проповедовали «хождение в народ», политическое просвещение и подготовку крестьянской революции. Движение это окончилось провалом. С одной стороны, «народники» оказались непонятыми этим самым народом. С другой – власть сурово расправлялась с малейшими попытками любой политической агитации. Полицейские и судебные репрессии вынудили «народников» изменить тактику своей революционной борьбы и перейти к терроризму как основному инструменту борьбы с самодержавием за «народное счастье». Острие этого террора было направлено против императора Александра II, и после нескольких неудавшихся попыток он был убит (1 марта 1881 г.).

На престол вступил его сын Александр III. Общество к этому времени оказалось расколотым. Либерально настроенная часть считала, что продолжающееся, по сравнению с Западом, отставание в экономике было вызвано половинчатостью реформ, и решительно высказывалась за дальнейшее преобразование страны, в том числе и ее политической системы, склоняясь к необходимости установления в России конституционно-представительного образа правления. Консерваторы, напротив, винили во всем перестроечные реформы и отстаивали незыблемость самодержавия, его укрепления, сохранении его религиозно-нравственных принципов. Главное, по их мнению, это укрепление власти. Новый император пошел именно по этому пути. В борьбе с революционным движением он использовал все возможности полицейской и судебной расправы. В государственно-правовой сфере начал происходить «откат» от реформ 60-х гг. и даже их приостановление. В 1887 г. был введен циркуляр «о кухаркиных детях», не допускавший принятия в гимназии детей из семей бедных сословий. В 1884 г. новый университетский Устав ликвидировал автономию вузов. В них усиливался полицейский надзор за студентами и увеличивалась плата за обучение. В 1882 г. была восстановлена жесткая цензура печати.

Каким образом эти исторические события отражались в преступности того времени? Основная реформа – отмена крепостного права, как уже отмечалось, привела к массовым крестьянским волнениям, что вызвало рост преступности. Так, по статистическим данным Министерства юстиции, в 1865 г. число подсудимых увеличилось на 52 384 человека, или на 12 %[99].

«Контрреформы» Александра III сопровождались появлением революционных организаций радикально настроенной интеллигенции для подготовки крестьянских восстаний («Земля и воля», «Народная воля», «Черный передел»), едва ли не основным инструментом которых в конечном счете стал революционный терроризм (организация взрывов и убийств, направленных на дезорганизацию государства и уничтожение наиболее важных представителей власти). Все это в той или иной степени нашло свое отражение и в литературе второй половины XIX в.

А. И. Герцен

Герцен А. И. (1812–1870) – русский революционер-демократ, философ, писатель и публицист. Основные идеи его философских и литературно-публицистических произведений – необходимость революционных преобразований в России, критика крепостничества и самодержавия (как Николая I, так и Александра II). В своих основных художественных произведениях – повестях «Доктор Крупов» (1847), «Сорока-воровка» (1848), романе «Кто виноват?» (1848), а также объемных мемуарах «Былое и думы» (начаты в 1855-м, окончены в 1868 г.) – отражение проблемы преступления и наказания занимает значительное место.

В эмиграции в Лондоне основал Вольную русскую типографию для борьбы с царизмом, стал издавать альманах «Полярная звезда», а вместе с Н. П. Огаревым – газету «Колокол» (в 1857 г.) как орган распространения революционных идей в России. Вместе с тем в сочинениях Герцена нашлось место и его представлениям непосредственно о проблемах преступления и наказания (разумеется, соответствующие идеи на этот счет высказаны автором не в специальных работах, а попутно в связи с критикой им самодержавия и крепостничества). Герцен обращает, например, внимание на неоднозначность понятия преступления, на различие в оценках его с точки зрения закона как выразителя господствующих классов, так и доведенных нуждой до совершения преступления неимущих. Герцен обращал внимание на то, что против того, кто совершил даже незначительную кражу, обращаются все имеющиеся в распоряжении господствующих классов средства подавления: войска, полиция, суд, церковь. Наряду с этим «есть воры другого рода: награждаемые правительством, оправдываемые начальством, благословляемые церковью, защищаемые войском и не преследуемые полицией, потому что они сами к ней принадлежат. Это – люди, ворующие не платки, но разговоры, письма, взгляды» («Былое и думы»).

Герцен, пожалуй, первым в России поставил вопрос о преступлениях власти, проявляемых в ее действиях, хотя формально и не предусмотренных законом в качестве преступных, но по своей сути (социально-нравственной) являющихся именно таковыми. В «Колоколе» существовало даже специальное приложение под названием «Под суд!», в котором подробно освещался зверский произвол царских властей (полицейских, чиновников и помещиков). Преступными он называл и действия властей, направленные против крестьян в экономической сфере. Так, в статье «Августейшая благодарность за государственный разбой» он называл взимание с крестьян податей, превышающих установленный годовой размер, именно «государственным разбоем». С другой стороны, Герцен не считает преступлением самосуды крестьян над помещиками, вызванные посягательствами их, например, на половую свободу крепостных крестьянок. Так, комментируя газетную заметку о том, что в Тамбовской губернии крепостной убил своего помещика, вступившись за честь невесты, Герцен пишет: «И превосходно сделал, прибавим мы» (нетрудно заметить, что это высказывание напрямую повторяет мнение Радищева по тому же поводу, высказанное им в его «Путешествии из Петербурга в Москву»).

Отстаивал Герцен и принцип субъективной ответственности в уголовном судопроизводстве, справедливо полагая, что его игнорирование ведет к судейскому произволу. Герцен выступал против идеалистических теорий права наказания (гегелевское понимание наказания) как «нравственного вознаграждения» и склонялся к утилитарной идее наказания Бентама, считая наказание не «нравственным воздаянием», не «восстановлением равновесия», не проявлением общественной мести, а необходимой оборонительной мерой («Былое и думы»).

Выступал он и против жестоких наказаний, доказывая, что они, вызывая чувства протеста и возмущения, приводят лишь к отрицательным результатам и способствуют не сокращению, а росту преступности. Герцен соглашался с тем, что, например, «число преступлений в разных армиях находятся не в обратном, а в прямом отношении со свирепостью наказаний, особенно телесных, так что, где больше наказаний и где они свирепее, там и преступления свирепее и многочисленнее». В отношении смертной казни Герцен был ее непримиримым противником, считая, что ее применение само по себе преступление, которое не может найти себе никакого оправдания (особенно при оценке ее массового применения военными судами, например, к участникам польского восстания). Он называл введение смертной казни в русское уголовное право «воровским»: «Смертная казнь введена помимо Свода, каким то задним крыльцом в уголовное законодательство». Выступал Герцен и против применения телесных наказаний, по его мнению, не совместимых с задачей исправления преступника («Былое и думы»).

Н. А. Некрасов

Некрасов Н. А. (1821–1877) для стана революционных демократов, в особенности молодежи, – это поэт «народного горя», поэт-гражданин, остро бичевавший язвы современного ему общества, подвергавший жесткой критике правительство. Например, его похороны (в Петербурге), проходившие в сильный мороз, вылились в литературно-политическую многотысячную демонстрацию, преимущественно молодежную. Выступивший на них Ф. М. Достоевский, отмечая громадные литературные заслуги покойного, отвел ему в русской поэзии место вслед за Пушкиным и Лермонтовым[100].

Внимательное ознакомление с большинством его произведений, например, таких как поэмы «Коробейники», «Мороз Красный нос», «Дедушка», «Русские женщины», «Современники», «Кому на Руси жить хорошо», стихотворения «Поэт и гражданин», «Размышления у парадного подъезда», «В полном разгаре страда деревенская», «Железная дорога», «Памяти Добролюбова», «Тройка», «Псовая охота», «Несжатая полоса», позволяет согласиться с такой оценкой его поэзии и самого поэта в особенности как защитника обездоленных. Сошлемся лишь на крохотное, без названия, стихотворение, датируемое самим автором приблизительно 1848 г.:

Вместе с тем были и литературные авторитеты, отрицавшие его поэтическое дарование, ставящие ему в упрек увлечение отражением в стихах социальных противоречий общества в ущерб чистой лирике (тургеневское «в его стихах поэзия и не ночевала»). В советском литературоведении ему была отведена роль революционного поэта с безупречной в этом отношении репутацией. В постсоветское время его настойчиво сбрасывали с пьедестала, на потребу публике концентрируя внимание на его некоторых личностных качествах и сводя его характеристику с увлечением игрой в карты, не совсем щепетильному отношению к семейно-бытовой жизни, эксплуатации молодых сотрудников редактируемых им журналов (последнее являлось чистой клеветой). И тем не менее беспристрастная оценка его литературного наследия однозначна: Некрасов – великий русский поэт, без стихов которого русская литература не может быть полной.

Настоящим подвигом можно считать и редакторскую деятельность поэта. Именно в редактируемом им журнале «Современник» печатали свои первые прославившие их произведения И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, А. И. Герцен, А. Н. Островский, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой и многие другие писатели, ставшие гордостью русской литературы. В труднейшие времена николаевской цензуры в журнале публиковались критики Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов – выразители идеологии крестьянской демократии, революционных «разночинцев». И Некрасов как редактор встал на сторону именно последних. Вскоре Добролюбов скончался, Чернышевский был сослан в Сибирь, а журнал «Современник» закрыт (в какой-то степени редакторскую деятельность поэта можно сравнить с судьбой главного редактора «Нового мира» А. Т. Твардовского и его ролью в публикации первых произведений А. И. Солженицына). После закрытия «Современника» в 1969 г. Некрасов арендовал журнал «Отечественные записки», превратив его (вместе с М. Е. Салтыковым-Щедриным) в орган передовой демократической мысли.

Самое главное произведение Некрасова – его (не законченная) эпическая поэма «Кому на Руси жить хорошо» (о том, что эта «вещь» вполне вписывается в наше уж очень непростое время, может свидетельствовать тот факт, что ее сценическую постановку в «Гоголь-центре» – бывшем Драматическом театре им. Гоголя – осуществил один из самых модных современных режиссеров Кирилл Серебренников). В центре поэмы – попытка самих мужиков найти ответ на вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?» – попу, помещику, купцу, министру, царю (до министра и царя мужики не дошли).

Стержень поэмы – отмена крепостного права Александром II и ее последствия для России и основных слоев ее населения. В соответствии с Манифестом 19 февраля 1861 г. крестьяне приобретали личную свободу и общегражданские права (владеть движимым и недвижимым имуществом, заключать сделки, поступить на службу и в учебное заведение, переходить в сословия мещан и купцов). Россия, как уже отмечалось, упразднила рабство как таковое. Правда, в части распоряжения землей личная свобода крестьянина в значительной степени ограничивалась. Сохранялась существовавшая в России и при крепостном праве сельская община, предполагавшая общинную собственность на землю, что, конечно же, тормозило развитие капиталистических отношений (через много лет уже Столыпин пытался упразднить общинное землевладение и создать класс крестьян-собственников, но, как известно, был убит, и его реформа не привела к успеху).

Как уже отмечалось, освобожденные «неблагодарные» крестьяне не приняли реформу, и по всей стране начались крестьянские волнения, которые были жестоко подавлены. Почему это произошло? Основная причина заключалась в экономической подоплеке освобождения. Во-первых, при этом были значительно урезаны в пользу помещиков крестьянские земельные наделы. Во-вторых, получая землю (фактически и до того бывшую хотя и в собственности помещика, но в распоряжении крестьянина), крестьяне обязаны были выплатить ее стоимость. Государство в этих целях предоставило крестьянам ссуду в размере 80 % стоимости наделов. Оставшиеся 20 % крестьянская община платила помещику сама. Крестьяне должны были возвратить ссуду государству в форме выкупных платежей с начислением 6 % годовых. К 1906 г. крестьяне с учетом указанных процентов выплатили сумму в 4 раза большую реальной собственности на землю. «Полученная» во владение земля была явно недостаточной для ведения крестьянского хозяйства, и крестьяне, как уже отмечалось, вынуждены были брать помещичью землю по высокой цене в аренду.

Некрасов видел, что крестьянская реформа была неудачной, и хорошо осознавал экономические причины этого. В принципе поэма «Кому на Руси жить хорошо» и является ответом автора на поставленный вопрос. Уже во второй части поэмы («Последыш») крестьяне-странники по-другому формулируют цель своих странствий: «Мы ищем, дядя Влас, Непоротой губернии, Непотрошеной волости, Избытково села». Разумеется, ничего подобного крестьяне не нашли. И в дальнейшем они лишь посмеиваются над своими первоначальными предположениями.

Последствия крестьянской реформы оказались плачевны и для помещиков. Последние лишились самого главного – рабочей силы, на чем держалось их помещичье благополучие. Не сумели они (не вписались в новые экономические отношения) и стать по-настоящему хозяевами-производителями.

«Интервьюированный» ими помещик откровенно говорит об этом:

Разумеется, на этом фоне нашлось место и для отображения проблемы пореформенной преступности и наказуемости. Вот, например, бытовые крестьянские преступления:

В канаве бабы (подвыпившие. – А. Н.) ссорятся:

А вот и «бунташный» ответ крестьян на царскую милость – освобождения их от рабства:

Конечно же, преступления крестьянами совершались и в дореформенной (крепостной) России, и в основе их были именно крепостное право и неимоверная, не знающая никаких границ эксплуатация крестьян. В поэме это связано с жизнеописанием крестьянина «Савелия, богатыря святорусского». Начинается оно с воспоминаний его внучки:

Немец Фогель – управляющий помещичьим имением, не знавший никакой меры в эксплуатации крестьянина:

Дальше – жестокое убийство управляющего и последовавшее за этим наказание.

В одном из ранних стихотворений («Вор») поэт описывает совершение преступления из-за крайней нужды (голодной):

В стихотворении «Притча о “Киселе”» поэт выводит на сцену новый тип преступника – управителя дел вельможи (в данном случае приставленного им по поручению царя к руководству балетной труппой театра). Как отставной военачальник:

Одним из самых значительных (как в художественном, так и в социальном плане) произведений поэта является его поэма «Русские женщины» («Княгиня Трубецкая» и «Княгиня Волконская», 1871–1872), воспевшая подвиг жен-декабристок, последовавших за мужьями в Сибирь к месту их каторги и разделивших с ними трагическую участь. Применительно к проблематике нашего «преступного сюжета» поэма является высокохудожественным свидетельством неимоверно жестоких условий отбывания наказания (каторги), которые были впоследствии отвергнуты прогрессом, в чем, несомненно, есть и вклад настоящей классической (как русской, так и мировой) литературы, в том числе и поэзии Некрасова (включая и его поэму «Русские женщины».

Известно, что в условиях резко набирающих темп развития капиталистических отношений появляется и специфическая разновидность преступности, проявляющаяся в различного рода финансовых аферах, за которыми едва ли не неизбежно тянутся и самые тяжкие насильственные преступления, в том числе и убийства. Не обошлись без этого и в дальнейшие после отмены крепостного права годы. Так, в поэме «Современники» (1878) один из героев «первоначального накопления капитала» (Зацепа), вдруг «раскаявшийся» во время обильного распития спиртных напитков, признается:

Не правда ли, как это напоминает и наши «родные», совсем недавние «лихие» 90-е годы с их знаменитыми финансовыми аферами, вплоть до таких же известных бандитских войн?

Один из его собутыльников и таких же «предпринимателей» успокаивает «раскаявшегося грешника» тем, что все так поступают: таковы правила:

И опять-таки как это нам знакомо (и не только по упомянутым 90-м, но уже и двухтысячным годам уже XX века) хотя бы по переплетению экономических и коррупционных преступлений, совершенных, например (как известно из СМИ), «неподкупными» должностными лицами, в том числе и находящимися во властных структурах:

Дело, разумеется, заключается вовсе не в том, что поэт предвидел наступление таких событий в России через полтораста лет, а в едва ли не неизбежной цикличности истории и повторении ее крутых поворотов в определенные времена, в том, что, согласно «ходульному» изречению, увы, «история ничему не учит».

И. С. Тургенев

Тургенев И. С. (1818–1883) – один из самых великих русских писателей. В отечественную литературу он вошел со своими очерками и рассказами, составившими в итоге знаменитые «Записки охотника». Первые двадцать два очерка были опубликованы в журналах в течение 1847–1851 гг. (в виде отдельной книги изданы в 1852 г.). Более чем через двадцать лет они были дополнены еще несколькими рассказами. «Записки охотника» носили ярко выраженную антикрепостническую направленность, и есть свидетельства, что они произвели сильное впечатление на наследника престола, будущего императора Александра II, в 1861 г. отменившего в России крепостное право. Заслуги писателя в деле отмены крепостного права были настолько велики, что в 1879 г. Оксфордский университет присвоил ему степень доктора, но не по разряду словесности, а по праву (степень доктора обычного права). По признанию Тургенева, «Записки охотника» были выполнением его Аннибаловой клятвы бороться до конца с врагом, которого он возненавидел с детства. «Враг этот имел определенный образ, носил известное имя, враг этот был – крепостное право». Тургенев – автор романов («Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым», «Новь»), повестей («Вешние воды», «Ася», «Первая любовь» и др.), рассказов (например, «Муму»). Большинство из них было переведено на иностранные языки (в том числе французский, немецкий, английский) и принесли автору мировую известность. Весом вклад писателя и в отечественную драматургию – его пьесы «Нахлебник», «Месяц в деревне», «Провинциалка» входят до сих пор в репертуар отечественных театров. Особое место в его творчестве занимают «Стихотворения в прозе», написанные в последние годы жизни писателя, наполненные рассуждениями о жизни и смерти, любви, его реакции на животрепещущие события российской действительности.

Преступление как таковое, как источник страстей и низменных побуждений, само по себе не интересовало писателя, в отличие, например, от Лермонтова, Льва Толстого, Лескова, Бунина. Он был и остается лириком, непревзойденным мастером пейзажа, удивительного проникновения в глубину характера своих героев, в особенности женщин (существует даже понятие «тургеневская девушка» как отражение ее русского типа). Вместе с тем Тургенев, как никто другой из русских писателей, смог увидеть в окружающей его действительности рождение новых людей, стремящихся (в отличие от «лишних» людей печоринско-обломовского типа) к изменению социально-политической действительности в направлении освобождения народа от беспросветной нищеты и невежества. И только в этом контексте писатель отражает в своих произведениях такое явление социальной жизни, как преступление. Делается это в двух направлениях. Во-первых, в изображении преступлений помещиков-крепостников в отношении своих крепостных и в создании образов будущих революционеров-народников в предреформенной и послереформенной (отмена крепостного права) России.

В отражении проблемы преступления в крепостнической России Тургенев следует за Радищевым (преступление первых порождает естественную реакцию – преступления – наказанных крепостных против тех же помещиков) и Пушкиным (напомнившим о возможной новой пугачевщине). Вместе с тем писатель смог внести в художественное воплощение этой проблемы и свое новое. Оно заключается в том, что для крепостного, решившегося на жестокое преступление против своего господина-помещика, побуждением к этому явилось не столько насилие по отношению к нему, сколько посягательство на его личную свободу (например, право завести семью).

Психологически наиболее полно это явление изображено в рассказе «Старые портреты» (опубликован уже после крепостной реформы в 1881 г.). В нем описан случай совершения крепостным жестокого убийства помещика с объяснением причин этого преступления. Один из крепостных (Иван) был «выменен» от одних хозяев-помещиков (Сухих) на другого крепостного, принадлежавшего помещику Телегину. Иван прижился у последнего, исполняя должность кучера. Нрава он был не просто легкого, но даже веселого. «Большой он был балагур и потешник. Примется хохотать – весь дом расколышется». Притом умелец. «Всякую штуку умел смастерить, фейерверки пускал, змеи, во все игры играл, стоя на лошади скакал… даже китайские тени умел представлять». Любил детей («с ними хоть целый день рад был возиться»). Но «вдруг», спустя примерно двадцать лет, выяснилось, что сделка обмена крепостными между их владельцами не была документально, т. е. юридически, оформлена. И Иван сообщил своему помещику, что новый владелец поместья и крепостных, получивший наследство после смерти прежнего помещика, отдавшего Ивана взамен другого крепостного, обнаружив, что та сделка никак официально не была оформлена (а полученный при обмене крепостной и вовсе умер), стал требовать его возврата и «в случае отказа грозил судом». Телегин пожалел своего кучера и предложил купить у наследника Ивана «за хорошие деньги». Но тот наотрез отказался. При этом репутация у этого помещика была как «у человека жестокого и мучителя». У Ивана были и другие «резоны» воспротивиться изменению своей судьбы – чисто человеческие:

«Я здесь сжился, я здесь освоился, я здесь служил, хлеб ел и помирать здесь желаю, – говорил Иван, – и не было усмешки на его лице: напротив – оно точно окаменело… А теперь я должон идти к этому злодею… Али я собака, что с одной псарни на другую, завязавши оселом шею… на, мол, тебе! Спасите, барин… А то худо ведь будет: без греха дело не обойдется… А убью я того-то барина. Так и приду да скажу ему: “Барин, отпустите меня обратно, а не то – смотрите, оберегайтесь… я вас убью”».

Юридический владелец Ивана сумел настоять на своем и объявил, что и у него он будет состоять кучером. Иван же твердо сказал новому хозяину, что отказывается служить, потребовал отпустить его прежнему владельцу, либо «отпустить на оброк», или «отдать в солдаты». В противном случае он, как и обещал ранее, угрожал убить своего нового владельца. Последний жестоко наказал строптивого крепостного, и тот был вынужден, «по-видимому, покориться»: стал усердно исполнять свои обязанности и даже «полюбился» новому хозяину. Но однажды барин отправился с Иваном в город «на тройке с бубенцами». Мороз стоял сильнейший, барин сидел, закутавшись, и бобровую шапку на уши надвинул. Тогда Иван достал из-под полы топор, подошел сзади к барину, сбил с него шапку да, промолвив: «Я тебя, Петр Петрович, остерегал – сам на себя пеняй!» – и раскроил ему голову одним ударом. Потом остановил лошадей, надел на мертвого барина сбитую шапку – и. снова, взобравшись на облучок, привез его в город прямо к присутственным местам.

«Вот, мол, вам Сухинский генерал, убитый; и убил его я. Как я ему сказал – так я ему и сделал. Вяжите!.. Ивана схватили, судили, присудили к кнуту, а потом на каторгу».

Очень точно истоки побудительных мотивов совершенного убийства нарисовал критик С. А. Венгеров в своем обзоре «Русская литература в 1881 году». По его мнению, в «Старых портретах» нарисована необыкновенно яркая жанровая картина из времен крепостного права, когда в самом «милом» и «добром» барине сидела такая огромная доза азиатского самодурства. Но жестокость рождает только жестокость. Крепостные «рабы» все больше и больше из безропотных превращались в людей, остро переживавших свою несвободу. И там, где помещик «перегибал» палку, там возможным становился и «бунт» крепостного, в том числе и путем совершения убийства. Так было и при Екатерине II («Пугачевщина»), и при Александре I (убийство крепостными возлюбленной Аракчеева). Этим впоследствии могут быть объяснимы и жестокие преступления крестьян против помещиков в период первой революции 1905 г., февральской и октябрьской революции 1917 г. И уже этим крепостное право было обречено на отмену.

Для криминалиста значительный интерес представляет полемика писателя с известным литературоведом, критиком и мемуаристом П. В. Анненковым, который в своем письме к Тургеневу советовал сделать Ивана не только убийцей, но и самоубийцей. Отвечая Анненкову, писатель заметил, что «на ум приходит тот факт, что почти никогда русский убийца сам с собою не кончает – особенно в крестьянском сословье, в Европе же сплошь да рядом. Боюсь, как бы не дать самоубийце Ивану европейский колорит». Примерно через две недели в новом письме своему адресату Тургенев возвращается к этому вопросу. «Насчет кучера Ивана я, верно, не так выразился. Русские люди убивают себя с необычайной легкостью, чуть не с охотой, но русские убийцы убивают себя – ножом – весьма редко, особенно в простом народе, они как будто чувствуют потребность отдать себя на суд: своего рода искупление греха». Отметим, что такая мотивация убийцы своего послепреступного поведения убедительно нашла свое художественное отражение у Достоевского в романе «Преступление и наказание».

Следует иметь в виду, что в наиболее антикрепостническом произведении – «Записках охотника» – нет описания каких-то чрезвычайно жестоких преступлений ни помещиков, ни крепостных. Частично это объясняется тем, что писателя сковывали жесткие цензурные условия николаевской эпохи. В 1872 г. в письме к П. В. Анненкову Тургенев писал, что в его планы входило написание рассказа «Землеед» о том, как крестьяне расправились с помещиком. «В этом рассказе, – писал Тургенев, – я передаю свершившийся у нас факт, как крестьяне уморили своего помещика, который ежегодно урезывал у них землю и которого они прозвали за то “землеедом”, заставив его скушать фунтов восемь отличнейшего чернозема». Вместе с тем зададимся вопросом, чем же так взволновали «Запискию…» общественность и даже наследника престола? Читатель «Записок…» обнаружил в них самое главное: крепостное право стало тормозом развития общества. Писатель привлек внимание к тому, что, оказывается, крепостные – это такие же люди, как и все, а подчас куда человечнее своих помещиков, наделенные чувством собственного достоинства. Читатели не могли не увидеть, что крепостной строй изжил себя уже потому, что умные и предприимчивые «крепостные» еще до получения ими личной свободы стали настоящими хозяевами принадлежащих помещику поместий и угодий. В рассказе «Бурмистр» один из крепостных помещика Пеночкина так отзывается о последнем:

«– Да ведь Шепиловка (деревня Пеночкина. – А. Н.) только что числится за тем, как бишь его, за Пеночкиным-то: ведь не он ей владеет: Софрон (бурмистр Пеночкина. – А. Н.) владеет.

– Неужто?

– Как своим добром владеет. Крестьяне ему кругом должны: работают на него словно батраки: кого с обозом посылает, кого куды… затормошил совсем.

– Земли у них, кажется, немного?

– Немного? Он у одних хлыстовских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать; вот же и целых полтораста десятин. Да он же не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем. И маслом, и пенькой, и чем-чем. Умен, больно умен, и богат же бестия».

Осознание верховными властями (в первую очередь царем) лишь одного этого описанного писателем явления делало отмену крепостного права неизбежным.

Еще в пору существования крепостного права писателя интересовала реакция просвещенного российского общества на пути и формы преобразования политического и социального устройства государства в направлении освобождения не только крепостного крестьянства от крепостного рабства, но и разночинцев и даже дворянства от жандармского и полицейского произвола. Первым произведением на эту тему был роман «Рудин», написанный в 1855 г. и опубликованный в 1856 г. В центре его – немногочисленная дворянская интеллигенция, размышлявшая о решении этих вопросов. Главный герой Рудин – участник кружка людей, зараженных немецкой философией и мечтающих о благе человечества, высоком призвании человека, значении просвещения и науки. Рудин страстно проповедует необходимость действий, но эти желания остаются лишь словами, мечтами. Писатели-демократы (Некрасов, Чернышевский, Добролюбов) относили образ Рудина к числу известной начиная с пушкинского Онегина и лермонтовского Печорина галереи «лишних» людей, не способных воздействовать на социально-политические условия жизни современного общества, а значит, в общественном плане и бесполезных. По-иному оценивал роль «рудиных» сам автор. Готовя в 1860 г. роман ко второму изданию, писатель дополнил его эпилогом, в котором нарисовал сцену гибели Рудина на революционной баррикаде в Париже в 1848 г., т. е. считал таких, как Рудин, людей все-таки способными не только на слова, но и на дела (да еще и революционные).

Героями романа «Накануне» автор сделал болгарина Инсарова, посвятившего жизнь освобождению родины от турецкого ига, и русскую девушку Елену Стахову, искренне полюбившую избранника и принявшую решение разделить с ним судьбу. Они уже были близки к достижению своей цели, но Инсаров, не оправившись после болезни, умер в Венеции, буквально за мгновение до приезда соотечественника, который должен был доставить его на Родину, где его ждали боевые товарищи. Елена, верная своему чувству, не вернулась домой, а уговорила капитана помочь перевезти тело Инсарова в Болгарию, чтобы похоронить его там. О дальнейшей судьбе Елены писатель не сообщает.

Роман «Накануне» был опубликован в 1860 г. В письме к И. С. Аксакову писатель так определил стоящую перед ним задачу: «В основание моей повести положена мысль о необходимости сознательно-творческих натур (стало быть, тут речь не идет о народе) – для того, чтобы дело продвинулось вперед». Под ним он понимал освобождение крестьян, которое им мыслилось как общенациональное, объединяющее все передовые слои русского общества, за которым должны пойти народные массы. В своей известной статье «Когда же придет настоящий день?» Н. А. Добролюбов увидел в романе отражение писателем нового этапа в развитии литературы и общества – то, что на смену «лишним» людям пришел новый, деятельный герой и что перед русским обществом стоит задача появления русских Инсаровых-революционеров, способных на участие в революционных преобразованиях, что, конечно же, было чуждо Тургеневу, и он (настаивавший на запрете публикации статьи Добролюбова) ушел из журнала («Современник»). Хотя несомненно, что и здесь (как и в «Рудине») автор выражает явную симпатию к своим героям, отдавая дань уважения их высоким нравственным качествам, готовности отдать жизнь за свои идеалы, и, разумеется, вовсе не считает их преступниками.

Следующей «заявкой» писателя на художественное воплощение образа будущего революционера был роман «Отцы и дети» (закончен и опубликован в 1861 г., задуман годом раньше). Вот как сам автор в статье «По поводу “Отцов и детей“» объяснял его основную идею.

«…Дело было в августе месяце 1860-го года, – когда мне пришла в голову первая мысль “Отцов и детей“… в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача… В этом замечательном человеке воплотилось – на моих глазах – то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то время не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета – и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая проверить правдивость собственных ощущений. Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы я даже намека не встречал на то, что мне чудилось повсюду; поневоле возникло сомнение: уж не за призраком ли я гоняюсь?»

Главный герой романа Базаров заканчивает медицинский факультет университета, и ему предстоит «держать экзамен на доктора» (по его словам, он – «будущий уездный лекарь»), убежденный атеист и материалист. Увлечен естественными науками и даже летом, на каникулах, препарирует лягушек, ставит различные опыты с использованием микроскопа. Признает химию и химиков (в основном немецких), равнодушен и «в грош не ставит» литературу и искусство («порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта»). В этом нашли отражение «отголоски» взглядов некоторых критиков, выражавших идеи разночинно-демократической интеллигенции (например, Д. И. Писарева). Разумеется, сам Тургенев стоял на совсем иных эстетических позициях.

Современная писателю критика упрекала его за то, что он ввел в оборот понятие «нигилизм». Автор же в романе связывает это с определенным этапом развития демократических взглядов и направлений в России. В споре со своим главным идейным противником – англоманом-помещиком Павлом Петровичем Кирсановым (и с его братом Николаем Петровичем) Базаров признает, что их (нигилистов) цель – отрицание. А на возражение «да ведь надобно же и строить» (а не только «разрушать») отвечает: «Это уже не наше дело. Сперва нужно место расчистить».

Следует отметить, что в самом романе о каких-либо практических революционных делах Базарова и речи не ведется. Однако призрачно намекается на то, что в будущем его ждут не только занятия и успехи на «ниве» естественных наук. Так, отец Базарова спрашивает его приятеля Аркадия:

«– Как вы думаете; ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему прочите?

– Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых.

– На каком же…

– Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит».

Сам же Базаров, обращаясь к Аркадию, хотя и не конкретно, но обозначил свое будущее «поприще»:

«Ваш брат дворянин дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки. Вы, например, не деретесь – и уже воображаете себя молодцами, – а мы драться хотим».

Сам писатель в той же статье «По поводу “Отцов и детей“» отмечал, во-первых, что «вся моя повесть направлена против дворянства, как передового класса», а, во-вторых, Базарова он хотел «сделать… волком», страшным для дворянского класса и при этом «все-таки оправдать его», «и если он называется нигилистом, то надо читать: революционером».

Роман заканчивается неожиданной смертью главного героя. В этом заключен глубокий авторский смысл. Образ Базарова – это авторский «прогноз» развития общественного движения в России. Такие люди, как Базаров, неизбежно появятся в России (и они уже есть), но время реализации их самых радикальных планов (революционного характера) еще не пришло. Вместе с тем, не разделяя многих указанных черт своего героя, автор не скрывает симпатии к нему, наделяя его, прямо скажем, выдающимися личными качествами – сильной волей, незаурядным умом, целеустремленностью, мужеством и стойкостью.

Роман «Дым» (опубликован в 1867 г.) является своеобразным продолжением предыдущих «Отцов и детей» и своего рода разочарованием писателя отсутствием в современном послереформенном российском обществе «серьезных борцов» и наблюдаемым в это время «откатом» властей от демократических преобразований в стране (запрещены известные литературные журналы, закрыты воскресные школы и читальные залы, чтение публичных лекций возможно лишь с разрешения жандармского III отделения и т. д. и т. п.). В романе сатирически изображены псевдореволюционеры (в образе членов кружка Губарева, по ошибке считающих себя демократами). Объектом сатиры писателя явились и представители охранительного направления («баденские генералы»), поддерживающие реакцию и непримиримо настроенные к любым преобразованиям общества. В реальной жизни автор не нашел фигуры масштаба Базарова.

Роман «Новь» (опубликован в 1877 г.) – последний роман Тургенева, посвященный изображению революционного народничества 1870-х гг. Вот как сам автор обозначает свою задачу по его написанию: «Мелькнула мысль нового романа. Вот она: есть романтики реализма… Они тоскуют о реальном и стремятся к нему, как прежние романтики к идеалу… Они несчастные, исковерканные – и мучаются самой этой исковерканностью – как вещью, совсем к их делу не подходящей». Такому «романтику реализма», человеку малознакомому с действительностью, Тургенев противопоставляет «настоящего практика… который также спокойно делает свое дело, как мужик пашет и сеет. У него своя религия – торжество низшего класса, в котором он хочет участвовать»[101].

К обоим типам относятся образы двух главных героев романа Нежданова и Соломина. Нежданов – домашний учитель сына богатого либерально настроенного помещика, проживающий в его имении. Нежданов – член кружка революционеров (Маркелов, Остродумов, Машурина), считающих необходимым разъяснять народу его бесправное положение, чтобы те восставали против существующих порядков. Он стремится принять практическое участие в революционном движении. Другое дело – Соломин. Тот два года проработал в Англии, хорошо знает производство, т. е. фабричное и заводское дело. В России он устроился механиком – управляющим большой бумагопрядильной фабрикой, которая благодаря умению Соломина была процветающей. При фабрике он завел школу и больницу для рабочих. Сам Соломин был за преобразования, которые бы содействовали развитию общества и улучшению жизни народа. Однако «Соломин не верил в близость революции в России… Он хорошо знал петербургских революционеров – и до некоторой степени сочувствовал им, ибо сам был из народа: но он понимал невольное отсутствие этого самого народа, без которого “ничего ты не поделаешь” и которого долго готовить надо – да и не так и не тому, как те».

Наступил момент, когда Нежданов созрел «идти в народ». Обрядившись в «народную» одежду (кафтан, сапоги и картуз со сломанным козырьком), он пытается разговорить мужиков и восстановить их против существующих порядков и их жалких, по его мнению, условий жизни. По дороге с фабрики «он начал окликать, останавливать проходивших мужиков, держать им краткие, но несообразные речи. “Что, мол, вы спите? Поднимайтесь! Пора! Долой налоги! Долой землевладельцев!” Иные мужики глядели на него с изумлением; другие шли дальше, мимо, не обращая внимания на его возгласы: они принимали его за пьяного… У Нежданова было довольно ума, чтобы понять, как несказанно глупо и даже бессмысленно было то, что он делал; но он постепенно до того “взвинтил” себя, что уже перестал понимать, что умно и что глупо… Нежданов заметил – в стороне от дороги… человек восемь мужиков; он тотчас соскочил с телеги, подбежал к ним и минут пять говорил поспешно, с внезапными криками, наотмашь двигая руками. Слова: “За свободу! Вперед! Двинемся грудью!” – вырвались хрипло и звонко из множества других, менее понятных слов». Народ не понимал его вовсе. Концовка такого «похода в народ» была и вовсе комичной. Один из слушателей завлек для продолжения разговора и знакомства в кабак и споил последнего.

Примерно в это же время наиболее радикально настроенный «кружковец» Маркелов был арестован. «Маркелова схватили крестьяне, которых он пытался поднять». Разоблачение и арест грозили Нежданову и Соломину. Нежданов, разочарованный в успехе революционного дела, что было усугублено мотивами личного порядка (он понял, что недостоин своей возлюбленной Марианны, также вступившей на путь революционной борьбы), застрелился. Маркелов был осужден судом к легкому наказанию. «Он ни в чем не оправдывался, ни в чем не раскаивался, никого не обвинял и никого не назвал… его краткие, но прямые и правдивые ответы возбуждали в самих его судьях чувства похожие на сострадание… Соломина, за недостатком улик, оставили в некотором подозрении – и в покое».

И в этом случае Тургенев, отвергая революционный путь возможных демократических преобразований в России, не отрицал нравственных мотивов своих героев, высказывая им несомненную симпатию за их многие положительные черты характера и сопереживая с ними непонимание народом их стремлений освободить того от гнета и эксплуатации, вызванных «откатом» властей от намеченных ими же демократических преобразований.

Наконец, в написанном уже после романа «Новь» стихотворении в прозе «Порог. Сон» (1878) Тургенев не просто симпатизирует девушке, посвятившей себя революции, но и в высшей степени преклоняется перед ее самопожертвованием:

«Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка…

– О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?

– Знаю, – отвечает девушка.

– Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обиды, тюрьма, болезнь и самая смерть?

– Знаю…

‹…›

– Ты готова на жертву?

– Да.

– На безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!

– Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

– Готова ли ты на преступление?

– И на преступление готова…

Девушка перешагнула порог – и тяжелая завеса упала за нею.

– Дура! – проскрежетал кто-то сзади.

– Святая! – пронеслось в ответ».

Писатель расставляет здесь все точки над темой преступления и революционной деятельности. Да, он знает, что последняя с точки зрения уголовного закона есть преступление (да притом самое тяжкое, караемое жестокими наказаниями), но это не делает людей, посвятивших и отдающих свою жизнь такому делу, безнравственными. Нисколько не веря в успех революционных «предприятий», сознавая, что народ и революционеры не находят общего языка ввиду обоюдного непонимания, писатель, тем не менее, не скрывает своей симпатии к ним. И этим он в корне отличается от Достоевского, для которого революционер – это террорист и только террорист, т. е. воплощенное зло. В литературоведении считается установленным, что непосредственным поводом к написанию стихотворения послужил процесс Веры Засулич, которая стреляла в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова в 1878 г. и была оправдана судом присяжных (проходившим под председательством А. Ф. Кони). При этом общественное мнение было явно на стороне подсудимой. Сам писатель, разумеется, был против террористических методов революционеров-народников. И в этом начисто расходился с Чернышевским, призывавшим Герцена: «К топору зовите Русь!», не отрицая при этом нравственных мотивов поступков многих революционеров типа Веры Засулич.

Самому писателю дважды пришлось вплотную познакомиться с жандармско-полицейским надзором. В 1852 г. после смерти Н. В. Гоголя он написал посвященный тому некролог, который петербургские цензоры не пропустили. Тогда писатель отослал его в Москву, где он и был напечатан в «Московских ведомостях». За нарушение закона о цензуре автор был арестован и помещен на «съезжую», где он провел месяц, а затем выслан в его родовое поместье, и лишь в 1856 г. (т. е. через два года пребывания там), ему было разрешено жить в столицах и выехать за границу. Уже после крестьянской реформы, в конце 1862 г., Тургенев был привлечен по делу «о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами» (речь шла о Герцене и Огареве), и ему было предписано незамедлительно явиться в Сенат для дачи показаний. В 1864 г. вынужден был для этого приехать в Россию (из Парижа) на допрос в Сенат, на котором он сумел ответить на возводимые в отношении него обвинения и был признан невиновным.

А. В. Сухово-Кобылин

Сухово-Кобылин А.В. (1817–1903) – русский драматург, автор пьес, поставленных на сцене крупнейших отечественных театров (в том числе и входящих в их репертуар до сих пор). Однако судьба этих пьес была очень и очень трудной. Их постановка то разрешалась, то тут же запрещалась. Чем же они не угождали Власти (в первую очередь цензурной)? Тем, что, как никакому другому автору, Сухово-Кобылину удалось отразить в них удивительную беззаконность при производстве следственных действий в николаевскую эпоху, включая пыточные допросы и неимоверное взяточничество чиновников, производящих следствие. Внимание же автора к этим аспектам досудебного производства по уголовным делам объясняется специфической причиной. Замысел о содержании этих пьес возник у него в связи с тем, что все «прелести» указанных следственных действий он испытал на себе лично, будучи арестованным по обвинению в убийстве своей любовницы, а свою первую пьесу «Свадьба Кречинского» написал непосредственно в тюрьме.

А. В. Сухово-Кобылин[102] – европейски образованный, аристократ, богач, владелец обширных родовых имений и тысяч крепостных. В 1834 г. поступил на физико-математическое отделение философского факультета Московского университета, которое закончил в 1838 г. со степенью кандидата философского факультета (в 1837 г. награжден золотой медалью университета за конкурсное сочинение «О равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам»). В 1839–1841 гг. слушает лекции в Гейдельбергском и Берлинском университетах (Германия). В 1841 г. живет в Париже. В 1842 г. возвращается в Россию. Ведет светскую жизнь. В 1843 г. поступает на службу в канцелярию московского генерал-губернатора, а в 1849 г. оставляет государственную службу.

В 1841 г. во время нахождения в Париже знакомится с модисткой Луизой Симон-Деманш, ставшей его любовницей. Перед отъездом на родину он пригласил ее приехать в Москву, пообещав помочь с жильем и работой. Примерно через год она приехала в Петербург и устроилась модисткой в известный магазин на Невском проспекте (не обращаясь к помощи Сухово-Кобылина). Узнав об этом, он вначале снял Луизе квартиру, а затем арендовал для нее в центре Москвы целый этаж дома – со спальнями, кабинетом, просторной гостиной, кухней, погребом и конюшней, выделил ей прислугу из трех дворовых девушек, лучшего повара, трех кучеров с мальчишками-рассыльными, также из своих крепостных. Сам лично занялся обустройством ее нового жилища. Луиза по настоянию любовника оставила работу в магазине, приняла русское подданство и стала московской купчихой. Для этого Сухово-Кобылин наделил ее капиталом в 60 тысяч рублей серебром и открыл на ее имя торговлю шампанским вином со своих заводов, а также бакалейными товарами (мука, мед, сахар), поставлявшимися из его родовых имений. Луиза достаточно успешно стала осуществлять коммерческую деятельность. Кроме того, она сумела войти в доверие к матери любимого человека и его двум сестрам, которые испытывали к ней неподдельную привязанность (авторитет Луизы в семье Сухово-Кобылиных был по-настоящему большой, и без ее советов, например, его сестры даже в случае мелкой покупки не обходились). При этом и мать, и сестры окружили ее вниманием и заботой. Содержатель Луизы ежедневно давал ей на расходы значительную сумму денег (равную, например, месячному жалованью учителя гимназии). При этом Луиза вела весьма скромный образ жизни, избегала знакомств с чужими людьми. Однако она вряд ли была довольна своей судьбой. Француженка сильно ревновала любовника, часто устраивала ему бурные сцены, что, увы, имело основания. К обслуживавшей ее прислуге Луиза относилась придирчиво и сурово, и те жаловались на то, что она их жестоко избивала.

В ночь с 7 на 8 ноября 1850 г. Луиза исчезает из своей квартиры, а 9 ноября ее труп найден на Ходынском поле близ Ваганьковского кладбища с перерезанным горлом. Сам Сухово-Кобылин попал под подозрение. 10 ноября начинается следствие по этому делу. Уже 12 ноября в его доме производится обыск, а 16 ноября он арестовывается по подозрению в убийстве Симон-Деманш. Но 20 ноября освобождается из-под стражи в связи с тем, что в убийстве потерпевшей признались крепостные будущего драматурга, а сам он решением Московского надворного суда был признан невиновным. Однако вскоре крепостные отказались от признательных показаний. Государственный совет создает чрезвычайную следственную комиссию для повторного расследования дела. 30 апреля 1854 г. Сухово-Кобылин вновь арестовывается и в тюрьме начинает работу над написанием пьесы «Свадьба Кречинского», которую там же заканчивает. 2 ноября 1854 г. он освобождается из-под стражи под поручительство родственников. 11 ноября 1855 г. Сенат принимает решение оставить автора «под подозрением» в участии в убийстве и подвергнуть его церковному покаянию за незаконную «любовную связь», т. е. сожительство с убитой. 28 ноября состоялась премьера пьесы «Свадьба Кречинского» в Москве в Малом театре, а 7 мая 1856 г. – в Петербурге в Александринском театре с участием и в бенефис известных тогда артистов. В мае 1857 г. пьеса «Свадьба Кречинского» опубликована Н. А. Некрасовым в журнале «Современник». В октябре 1857 г. Государственный совет принял постановление об оправдании Сухово-Кобылина и его крепостных, и таким образом расследование дела об убийстве Симон-Деманш было прекращено. В апреле 1858 г. драматург начинает работу над пьесой «Дело» (по материалам следствия об убийстве, в котором он был признан подозреваемым), которую заканчивает в феврале 1861 г. Текст ее был издан незначительным тиражом в Германии и запрещен для распространения в России, так же как и постановка ее на сцене. В 1864–1866 гг. автор работает над пьесой «Смерть Тарелкина» (как своеобразное продолжение пьесы «Дело»). В апреле 1882 г. добивается постановки ее под названием «Отжитое время» (в Малом театре, в Русском театре в Москве и в Александринском театре в Петербурге), но вскоре та была снята с репертуара и запрещена для постановки. В сентябре 1900 г. постановка пьесы «Смерть Тарелкина» под названием «Расплюевские веселые дни» была осуществлена на сцене театра Петербургского литературно-аристократического общества, а вскоре все три пьесы были поставлены на сцене московских театров (в постановках принимали участие известные артисты Шумский, Садовский, Щепкин, по сути дела, «цвет» театральной России), а «Свадьба Кречинского» – на сцене парижского театра. 25 февраля 1902 г. Сухово-Кобылин избран почетным академиком изящной словесности Российской академии наук (в один день с Горьким). 11 марта 1903 г. драматург скончался во Франции в Ницце, где и был похоронен.

Из всех вариантов преступного нарушения уголовных законов, с которыми драматург лично «столкнулся» во время своего пребывания в тюрьме в качестве подследственного и подозреваемого в убийстве, остановимся лишь на характеристике взяточничества «слуг правосудия». Чего стоят только откровения героя пьесы «Дело» (имея в виду, что тот был и персонажем пьесы «Свадьба Кречинского» – отпетого проходимца-охотника за богатыми невестами Кречинского).

«С вас хотят взять взятку – дайте; последствия вашего отказа могут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как ее берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке рознь: берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла; это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме – возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел – так поделись. – Ну и это еще не взятка. Но бывает уголовная или капканная взятка, – она берется до истощения, догола! Производится она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумения, старый и малый, богатый и сирый… Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги – дайте! С вас их будут драть – давайте!»

В конечном счете советы опытного мошенника сбылись. Честные люди – зажиточный помещик Муромский и его дочь Лидия – оказались в капкане осуществляющих «правосудие» и были в итоге разорены. Но дело не в этом, а в том, как некоторые разновидности взяток середины позапрошлого века «перекочевали» в век нынешний. Например, как «промышленная» (по Кречинскому) взятка напоминает современную взятку-«откат». Хотя бы, например, причитающаяся за «победу» в торгах (тендере) для определения поставщика товаров для государственных или муниципальных нужд или, допустим, за уменьшение размера арендных платежей, стоимости приватизируемых объектов (последнее столь характерно было для приватизации 90-х гг. прошедшего века).

Вершиной изобретательности в способах получения взяток может служить поведение обер-прокурора Правительствующего сената сенатора Кастора Никифоровича Лебедева, составившего (от имени и за подписью Министра юстиции) резолюцию по делу Сухово-Кобылина, вследствие которой последний и был подвергнут тюремному заключению по подозрению в убийстве. В пьесе «Дело» Кастор Никифорович в своем прокурорском кабинете на глазах изумленного подозреваемого съел билет Опекунского совета, т. е. взятку в десять тысяч рублей серебром, полученный от Сухово-Кобылина за обещание «дать делу положительный ход», хотя ничего такого не намеревался делать. Вот как этот эпизод выглядит в упомянутой уже книге В. Отрошенко (изданной в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия»)[103]:

«Банковский билет, скользнувший неуловимым призраком в правый карман жилета обер-прокурора, мог бы, пожалуй, значительно ускорить осуществление его давней мечты удалиться на покой и стать беспечным владельцем живописных деревенек с мукомольнями и винокурнями, если бы Александру Васильевичу (т. е. ухово-Кобылину. – А. Н.) по дороге домой не пришло в голову вернуться в департамент и заглянуть к стряпчему. Вознагражденный двумя пятирублевыми кредитными билетами, стряпчий любезно позволил ему ознакомиться с резолюцией Лебедева. В один миг откроется Александру Васильевичу вся глубина вековой чиновничьей мудрости: просителю обещать, чтобы брать с него взятки, а дело в любом случае поворачивать в угоду начальству, чтобы получать от него ордена и должности. Он прозреет, но прозрение будет запоздалым. И когда Александр Васильевич, вне себя от ярости, ворвется в кабинет обер-прокурора и обрушит на него свой гнев и угрозы – подлец, негодяй, мошенник! я сейчас крикну на всю Россию, что я дал вам взятку! у меня записан номер билета… вас обыщут… у вас найдут… вас призовут! – Кастор Никифорович ничуть не смутится. Он горестно усмехнется в лицо Александру Васильевичу, нехотя вытащит из кармана свернутый вчетверо билет, положит его в рот и, тщательно разжевав, проглотит половину подмосковного имения писателя. Единственная улика еще не успеет перевариться в желудке статского советника, а на голову Сухово-Кобылина уже польются велеречивые потоки праведного негодования… Под возгласы возмущения жрецов Фемиды его выведут вон из “высшего присутственного места державы” и захлопнут за ним дверь, которую он порывался распахнуть, чтобы крикнуть “всей России“: “Здесь грабят!!”»

Вместо P. S. Такой способ получения взяток не характерен для нынешних коррупционеров «крупнейшего» масштаба – губернаторов, министров, полковников спецслужб (у последних при обысках мешками обнаруживаются, как это не раз сообщалось на примере конкретных уголовных дел в СМИ, миллионы долларов и рублей), съесть которые не представляется возможным. Другое дело – мелкие взяточники. Например, гаишники, съедающие пятитысячные купюры, вполне возможны (хотя бы по слухам «свидомых» людей).

Ф. М. Достоевский

Достоевский Ф. М. (1821–1881) даже в XXI в. остается, пожалуй, самым читаемым русским писателем. Особое (пожалуй, можно сказать, и главное) место в его творчестве занимают проблемы, связанные с преступлением, наказанием и уголовным судопроизводством. На это имелись существенные причины, заключавшиеся в трагических страницах его биографии. Будучи уже известным писателем (автором «Бедных людей», так высоко оцененных Белинским и Некрасовым, «Двойника», «Белых ночей», «Неточки Незвановой»), он был привлечен к уголовной ответственности и арестован по делу петрашевцев. Весь его «криминал» заключался в том, что на собраниях этого общества присутствовал при чтении известного запретного письма Белинского к Гоголю. В 1849 г. за это был приговорен к смертной казни. Как и на других приговоренных к расстрелу, на него надели белый саван, и он исповедовался перед смертью у обходящего эшафот священника. Но за считаные секунды перед командой «Пли!» осужденным на смерть объявляется помилование, и расстрел заменяется лишением свободы и последующей ссылкой в солдаты. Четыре года писатель провел в каторжной тюрьме Омска, а после того более пяти лет в Семипалатинске (в сибирском линейном батальоне вначале солдатом, а потом унтер-офицером). Пережитое при ожидании немедленного приведения смертного приговора в исполнение, а также на каторге и в ссылке не только отразилось в последующем его творчестве, но стало его основным жизненным, философским и литературным стержнем.

Следует согласиться с мнением известного советского литературоведа П. Н. Сакулина: «Не будет преувеличением сказать, что все зрелое творчество Достоевского корнями своими уходит в годы каторги и ссылки, когда перед художником-мыслителем во всей сложности встали вопросы русской жизни и трагически обнажилась бездна человеческого бытия». Мы остановимся лишь на произведениях писателя, так сказать, наиболее «приближенных» к уголовно-правовой (в широком смысле) тематике. Это «Записки из Мертвого дома» (1861–1862), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871–1872), «Братья Карамазовы» (1879–1880).

«Записки из Мертвого дома». В них, как ни в каком другом произведении автора, художественно отразился личный трагический опыт пребывания на каторге (опыт, начавшийся с этапирования писателя, закованного в кандалы, вместе с убийцами и другими клеймеными каторжниками). Проблема исполнения наказания в виде лишения свободы настолько глубоко выражена в произведении, что без прочтения данной этой книги вряд ли в полной мере осмыслят ее и теоретик-исследователь, и практикующий юрист (право, я бы обязал каждого назначенного на должность судьи внимательно проштудировать эти «Записки…»).

Характеризуя каторжную тюрьму, Ф. М. Достоевский писал: «Тут был свой особый мир, ни на что не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи». К ним писатель относил и выбритые наполовину головы арестантов, и их одежду, сшитую из сукна разного цвета, и кандалы. Нелепость этой одежды и стрижки превращала арестанта из человека в существо, отвергнутое обществом. «Мертвый дом» – это метафора. Тюрьма является «мертвым домом» для людей, лишенных свободы. И если лишение свободы заключается не только в ее ограничении, но и в дополнительных лишениях (на профессионально-пенитенциарном языке это можно назвать условиями содержания осужденных), то такое лишение свободы не способствует их исправлению, а приводит лишь к ожесточению. Вот почему живые каторжники одновременно как бы и неживые люди. К сожалению, российская пенитенциарная практика явно запоздала (например, по сравнению с европейской) с пониманием такой истины. И нынешнее приведение наших исправительных учреждений в соответствие с европейскими стандартами – лишь возвращение к трактовке этой проблемы великим русским писателем.

«Преступление и наказание». Выдающийся русский судебный деятель А. Ф. Кони так охарактеризовал роман «Преступление и наказание»: «В нем затронуты все или почти все вопросы уголовного исследования. И как вдумчиво и всесторонне затронуты! Вы имеете в нем полную картину внутреннего развития преступления, сложного по замыслу, страшного по выполнению, – от самого зарождения мысли о нем до пролития крови, которым закончился ее роковой рост»[104]. Попробуем расшифровать это «конивское» «все».

Во-первых, раскрытие социально-экономических причин преступности, проституции и питающего их пьянства. Крайняя и безысходная нищета одних и бессмысленное порой существование богатых привносит в сознание полунищего студента Раскольникова мысль о том, как исправить такую явную несправедливость. В его (Раскольникова) конкретном случае это заключалось в убийстве «никчемной старушонки» – процентщицы (а заодно и подвернувшейся под руку ее сестры) для того, чтобы облегчить жизнь попавшим в тиски бедности близким (сестры, матери, семейству нищего бывшего чиновника Мармеладова).

Следует отметить, что в русской художественной литературе нищета, как причина самого тяжкого преступления – убийства, была введена еще Пушкиным (пушкинский убийца Германн небогат, но до раскольниковской нищеты ему далеко). В связи с этим либеральные критики вообще усомнились в возможности совершения такого преступления в действительности. Так, например, критик Г. З. Елисеев писал: «Бывали ли когда-нибудь случаи, чтоб студент убивал кого-нибудь для прибыли?» Напротив, критики демократического направления в этом отношении признали полную правоту писателя. Известный русский критик Д. Писарев, анализируя роман Достоевского, как основную причину преступления Раскольникова и аналогичных преступлений указал на общественное неравенство, лежащее в основе современного ему капиталистического строя. «Нет ничего удивительного в том, – писал критик о Раскольникове, – что в его уме родилась и созрела мысль совершить преступление. Можно даже сказать, что большая часть преступлений против собственности устраивается в общих чертах по тому самому плану, по какому устроилось преступление Раскольникова. Самою обыкновенную причиною воровства, грабежа и разбоя является бедность…» Вскоре и сама российская действительность подтвердила социально-экономическую подоплеку романа Достоевского и мотивацию совершенного его героем преступления. В начале 1866 г., уже во время печатания в журнале «Русский вестник» первых глав «Преступления и наказания», в Москве студентом Даниловым были убиты и ограблены отставной капитан-ростовщик Попов и его служанка Нордман.

Во-вторых, непреходящее уголовно-правовое значение романа заключается в глубочайшем проникновении автора в мотивы совершенного Раскольниковым преступления. И писатель ведет речь не о мотиве, а о мотивах. С одной стороны, мотив, так сказать, «благотворительный» – помощь бедным. С другой стороны, «наполеоновский»:

«Не для того я убил, чтобы матери помочь. Я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор… И не деньги, главное, нужны мне были… когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу!.. Тварь ли я дрожащая или право имею…»

Писатель так и не склонился ни к одному из указанных мотивов. В этом смысле он следовал правде жизни, в том числе и психологии (природе) преступления, допускающей не только предпочтение преступником одного мотива другому, но и соединение мотивов. Примерим взгляд автора романа на современное понимание мотивации преступления и его значения для квалификации преступлений. Уже много лет в уголовно-правовой и криминологической литературе исповедуется взгляд о выделении основного и сопутствующего мотивов преступления и признании уголовно-правового значения лишь за основным. В действительности же все по Достоевскому. Основными (одинаково значимыми для уголовной ответственности, например, при совершении умышленного убийства) могут быть и несовпадающие мотивы (корысть и ревность, хулиганские побуждения и ревность и т. д.).

В-третьих, «удивительное» (другого слова просто не подберу) уголовно-правовое значение имеют страницы романа, проливающие свет на необходимую оборону (Дунечки от попытки ее изнасилования Свидригайловым) и добровольный отказ от совершения преступления (тем же Свидригайловым при тех же обстоятельствах).

В-четвертых, психологические основы расследования преступления, связанные с образом следователя Порфирия Петровича. Следователь или «опер» могут многое прибавить в своем профессионализме, используя опыт Порфирия Петровича. А. Ф. Кони к этому опыту относил в том числе «осторожность и недоверие к первому впечатлению», а также осторожное отношение к избранию такой меры пресечения, как арест (Порфирий Петрович переигрывает Раскольникова: он не арестовывает его, а психологически «принуждает» последнего явиться с повинной). На мой взгляд, главный в этом отношении урок, в особенности для современных российских «оперов» и следователей, – не переоценивать роль признания подозреваемого (известно, сколько физических сил на это «тратится»; вспомним только известное из СМИ злополучное дело бывшего подводника Пумане, которого при допросе насмерть (!) забили, добиваясь от него признания в содействии терроризму). Зададимся только вопросом: а если тот действительно был террорист?

Наконец, в-пятых, изображение архитектурной среды как составляющей криминогенных факторов. В криминологической науке отсутствует четкое указание на взаимосвязь архитектурного[105] пространства и преступности. Вместе с тем такой феномен вполне вписывается в известную теорию факторов преступности и, в частности, социально-экономических – безработица, нищета, проституция и др. (Ф. Лист, Г. Тард, А. Принс, И. Фойницкий, Э. Ферри). В советском уголовном праве и криминологии указанная теория официально подвергалась критике (по вполне понятным идеологическим основаниям), хотя на самом деле (в особенности с возрождением в 60-е гг. прошлого века криминологических исследований и криминологии как науки и учебной дисциплины) общесоциальные факторы преступности (город и деревня, трудовая занятость, алкоголизм), особенно в совокупности с также выделяемыми индивидуальными факторами (воспитание, образование, возраст, пол, семейное положение, физические и психические свойства личности), не только фактически признавались советскими криминологами, но даже являлись одним из стержневых моментов их учения о причинах преступности и личности преступника (достаточно, например, в этом отношении упомянуть известную работу А.Б Сахарова «О личности преступника и причинах преступности в СССР», опубликованную еще в 1961 г.).

И в этом смысле криминологический аспект архитектурного пространства вполне вписывается в названные факторы преступности, в особенности при установлении взаимосвязи специфики указанного пространства с характеристикой обстановки и места совершения преступления (т. е. объективных условий, при которых оно происходит), включая место возникновения и формирования мотива как его побудительной причины. Но если такой аспект лишь приблизительно «просматривается» на доктринальном уровне, то едва ли не предельно ясно отражен в литературе. Последняя (как это, увы, нередко принято считать) вовсе не служит лишь иллюстрацией к научному (уголовно-правовому) пониманию проблемы преступления и наказания. Более того, она может даже обогнать определенные на этот счет доктринальные представления, в особенности по глубине подходов именно к социальной природе преступления. Известно, что правительство России пыталось бороться с революционным терроризмом (в частности, в период революции 1905 г.) путем жесточайших методов, вводя, например, военно-полевые суды, применявшие смертную казнь не только за убийства, но даже и за такие корыстные преступления, как кража и грабеж (в том числе и при захвате помещичьих усадеб). Л. Толстой обращал внимание правительства на то, что массовые смертные казни не решали и не могли решить ни одну социальную проблему, вызывавшую революционный терроризм. И, как это ни покажется странным, но к таким же, как и писатель, выводам в конечном счете пришло и правительство, упразднив военно-полевые суды и связанные с ними перекосы в уголовной политике (голос «не могущего молчать» писателя был услышан).

Продолжая рассмотрение обозначенной темы, следует отметить, что наиболее наглядно такой криминологический («архитектурный») аспект был очерчен в произведениях Ф. М. Достоевского и в первую очередь «Преступлении и наказании». В этом романе показан иной (Достоевского-Раскольникова) Петербург, отличный, например, от привычного блистательного и так всегда и всеми любимого пушкинского Петербурга. Однако здесь нет непримиримого противоречия. Просто Петербург Достоевского двойственен. Писатель видел известные красоты северной столицы, в том числе и глазами героя его романа. После совершенного им убийства двух женщин и наступившего в результате этого тяжелейшего нервного «похмелья», попав неожиданно для себя на набережную Невы, Раскольников увидел Петербург великолепный:

«Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда… так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение».

Он вспомнил, что «когда ходил в университет, случалось ему, может быть раз сто, останавливаться на этом самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму». Так что вне связи с преступлением пушкинский Петербург вполне был очевиден и для Достоевского. Однако при объяснении причин совершенного Раскольниковым убийства, в том числе и его мотивов, фоном выступает совершенно иной Петербург и его архитектурная среда. Это – «расплывчатые, трактиры, дома терпимости, трущобные гостиницы, полицейские конторы, мансарды студентов и квартиры ростовщиц, улицы и закоулки, дворы и задворки, Сенная… все это как бы порождает собой преступный умысел Раскольникова…»[106]. Известный советский литературовед очень точно определил криминологическое назначение отражения в романе деталей архитектурной среды, внутри которой и было совершено описанное Достоевским преступление. Этот криминальный «фон» конкретизируется, например, в описании непосредственно жилья убийцы:

«Молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешительности, отправился к К-му мосту… Каморка его приходилась под самой кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру… Это была крошечная клетушка, шагов в десять длиной, имевшая самый жалкий вид и своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот стукнется головой о потолок. Мебель соответствовала помещению… неуклюжая большая софа… когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову. Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим, студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье… Трудно было более опуститься и обнеряшиться, но Раскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа. Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу…»

После чтения письма матери, которое его измучило, Раскольников вновь обращает внимание на нищету своего жилища: «Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук. Взор и мысли просили простору. Он схватил шляпу и вышел…» Оценку своего жилья Раскольников дает и в беседе с Соней Мармеладовой. «Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавижу я эту конуру!» Слова героя романа о связи «низких потолков и тесных комнат» с интеллектуальным и эмоциональным содержанием возникшего у него умысла на убийство вполне «претендуют» на признание архитектурной среды, изображенной в романе, как ее криминогенной составляющей (к тому же очень близким к описанию «каморки» Раскольникова является описание жилища как Сони Мармеладовой, так и ее отца – безработного и спившегося чиновника).

Выдающийся отечественный литературовед М. М. Бахтин так конкретизирует городское пространство романа: «Порог, прихожие, коридор, лестница, ступени ее, открытые на лестницу двери, ворота дворцов, а вне этого – город, площади, улицы, фасады, кабаки, притоны, мосты, канавки. Вот пространство этого романа»[107]. На авторском описании жилища героя (и персонажей романа) и его значении для зарождения умысла на преступление мы уже останавливались. Из внутренних (т. е. связанных с конкретными домами) составляющих это пространство Достоевский чаще всего описывает лестницы и дворы домов (по подсчетам некоторых исследователей, Раскольников взбирается и спускается с лестницы не менее сорока восьми раз, и в этом смысле «лестница приобретает несколько символических значений и ассоциаций»[108].

Главное же заключается в том, что отмеченные автором и выделенные нами детали архитектурного пространства романа позволяют утверждать о наличии их влияния на преступление, совершенное его героем (и не только им), и превращают последнее в своеобразную среду, носящую криминогенный характер.

«Идиот». Пожалуй, это наименее «криминалистический» роман, хотя только одно проникновение автора в содержание ревности как мотива убийства заменит не одну монографию, посвященную мотивации такого преступления. Но, думается, уголовно-правовое значение романа заключается в другом. А именно – в решении и обосновании едва ли не ключевой проблемы уголовного права, владеющей умами не только криминалистов. Это проблема смертной казни. Всегда существовало и существует теперь много «экспертов» по этому вопросу, выступающих за или против такого наказания. Но Достоевский явно опережает других по своей компетентности в этом вопросе, как человек, который лично пережил последние минуты, отделявшие объявление смертного приговора от его исполнения, а значит, жизнь от смерти. Автор устами главного героя романа, князя Мышкина, описывает смертную казнь путем применения гильотины во Франции:

«Преступник был человек умный, бесстрашный, в летах… Ну вот, я вам говорю, верьте не верьте, на эшафот всходил – плакал, белый как бумага. Разве это возможно? Разве это не ужас?.. Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего!»

Известно, что даже евангельскую заповедь «Не убий!» сторонники смертной казни толкуют по-своему. Раз преступник нарушил эту заповедь, то она к нему не применима. Но Достоевский тонко подмечает, что нигде в Евангелии такой оговорки не делается, что это, как там же говорится, «сверх того…»: «Сказано: не убий, так за то, что он убил, и его убивают? Нет, это нельзя».

И снова лично выстраданный автором романа довод: «А ведь самое главное, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот что вот знаешь наверняка, что вот через полминуты, потом теперь, вот сейчас – душа из тела вылетит и что человеком уже больше не будешь, и что это уже наверно… Убивать за убийство – несоразмерно большее наказание, чем само преступление».

Как бы то ни было, но, как отмечал А. Кони, «прямо и бесповоротно» высказался писатель и по поводу «вечного вопроса уголовного права» – смертной казни. «В горячих словах своего “Идиота” он строго осудил смертную казнь, как нечто еще более жестокое, чем преступление»[109].

Эти взгляды автора соответствовали как тогдашнему менталитету русского народа, так и российскому уголовному законодательству. Европа вешала, гильотиной отсекала головы. Россия смертной казни практически (как отмечалось, до борьбы с революционным терроризмом) не знала. Ныне все наоборот. У сторонников смертной казни убийственный довод: это не для нас. Но смертную казнь отменила не только «классическая» Европа. После распада СССР ее отменили, например, в Украине, Азербайджане, и ничего (даже в Турции нет смертной казни!). Может быть, именно сейчас стоит прислушаться к доводам великого писателя?

«Бесы». Роман посвящен проблеме революционного экстремизма и терроризма. Провидчески раскрытая в романе, она представляет не только вполне современный, но даже злободневный интерес в связи с реалиями борьбы с терроризмом и экстремизмом. Основная фабула романа строилась на документальном материале. Находясь в 1869 г. в Дрездене, писатель внимательно следил (по российской и иностранной прессе) за политическими событиями на родине. Наибольшую тревогу у него вызывали сообщения о раскрытии в России революционной террористической организации, члены которой совершили убийство своего сотоварища – студента Иванова. Из дальнейших многочисленных публикаций писатель узнал, что преступление вскоре было раскрыто (фабула дела изложена при характеристике судебного процесса по делу Нечаева и нечаевцев). При работе над романом Достоевский широко использовал газетные статьи о Нечаеве, обстоятельствах убийства Иванова и в особенности обсуждавшиеся в связи с процессом в отечественной печати пропагандистские документы. Разумеется, все эти материалы стали лишь исходной точкой для художественного воплощения авторского замысла.

В романе «Бесы» черты (и в особенности политические взгляды) Нечаева воплощены в образе Петра Верховенского, а Иванова – в образе Шатова. Местом происшедших событий писатель выбрал не Москву, а губернский город (расшифрованный специалистами как Тверь). Именно туда приезжает Петр Верховенский – Нечаев. Его цель – фактическая реализация составленного Бакуниным и им самим «Катехизиса революционера» – программы революционного экстремизма и терроризма. Этот документ был известен Достоевскому, так как широко освещался в прессе в качестве вещественного доказательства по делу нечаевцев.

Верховенский избирает губернский город в качестве места проведения своеобразного эксперимента по осуществлению своих экстремистских планов. Главное для него – изобразить из себя крупного деятеля интернационала, осуществляющего связь с якобы разветвленной в России сетью революционных обществ, подтолкнуть к бунту и погромам (включая поджоги и убийства) рабочих и деклассированных элементов. Так, в разговоре с одним из главных персонажей романа Ставрогиным Верховенский откровенно заявляет:

«Слушайте, мы сделаем смуту. Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ…

…мы проникнем в самый народ… О, дайте взрасти поколению… одного или два поколения разврата теперь необходимо: разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще “свеженькой кровушки”, чтобы попривык… Эх, кабы время! …Мы провозгласим разрушение… Мы пустим пожары… Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал…»

Своеобразным полигоном осуществления этих идей Верховенский выбирает фабрику Шпигулиных:

«…тут, как вы знаете, пятьсот рабочих, рассадник холеры, не чистят пятнадцать лет и фабричных усчитывают: купцы-миллионеры. Уверяю вас, что между рабочими иные об Интернационале имеют понятие».

«Сотоварищи» Верховенского зря времени не тратили, а распространяли среди рабочих подстрекательские прокламации и подговаривали их к «решительным» действиям. Результат (однако для них, как оказалось, неожиданный) не замедлил сказаться:

«Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, – это-то и испугало.

– Поджог! Шпигулинские! – вопили в толпе».

Народное возмущение усиливалось благодаря также срежиссированному Верховенским убийству жены Ставрогина Лебядкиной и ее брата (с целью привязать Ставрогина к «обществу»). Возбужденная толпа руками неизвестного мещанина убила ни в чем не повинную Лизу Тушину – дочь генеральши Дроздовой.

Все это не могло не отрезвить заговорщиков. И первой их реакцией был страх разоблачения, расплаты за все случившееся.

«Происшествия прошлой ночи их поразили, и, кажется, они перетрусили. Простой, хотя и систематический скандал, в котором они так усердно до сих пор принимали участие, развязался для них неожиданно. Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой – все это были такие сюрпризы, которых они не предполагали в своей программе. Они с жаром обвиняли двигавшую их руку в деспотизме и неоткровенности».

Для Верховенского их страх был как нельзя кстати. Это был для него шанс подчинить их своей воле. И он его использовал вполне. Ведь сам Верховенский не давал прямых указаний к подстрекательству пожара и убийств. Поэтому обвинил «сотоварищей» в самовольстве и запугал их будущей и едва ли неотвратимой для них ответственностью.

«Итак, вы отрицаете? А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто другой… Своеволием вашим вы подвергли опасности даже общее дело. Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов (чистой воды вранье. – А. Н.) и обязаны слепым послушанием центру. Между тем трое из вас подговаривали к пожару шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и пожар состоялся».

Защищаясь от этого обвинения, один из членов тайного общества («пятерки») Шигалев напомнил, что Верховенский, как никто другой, ставил перед ними задачу «систематическою обличительною пропагандою беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние… мы уже видели скандалы, видели недовольство населения, присутствовали и участвовали в падении здешней администрации и, наконец, своими глазами увидели пожар. Чем же вы недовольны? Не ваша ли это программа? В чем можете вы нас обвинять?»

Однако Верховенский и здесь (опять-таки при помощи лжи) смог удачно отвертеться. Он, во-первых, обвинил «сотоварищей в «своеволии» («пока я здесь, вы не смели действовать без моего позволения»). А во-вторых, запугал их тем, что ему точно известно, что на всех них «готов донос, и, может быть, завтра же или сегодня в ночь вас перехватают… Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятерку. Доносчику известна вся тайна сети». В качестве доносчика (на самом деле мнимого) он назвал Шатова (прообраз несчастного студента Иванова).

«Чтобы отвести себя от обвинения в прежнем участии, он донесет на всех… Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели и политические преступники».

Остальное было, как говорится, делом техники. Верховенский убедил «сотоварищей» в необходимости убийства Шатова и предложил им свой план этого преступления. Он состоял в том, чтобы завлечь Шатова в уединенное место и – «уж там и распорядиться». В конечном счете непосредственным «распорядителем» – исполнителем убийства стал сам Верховенский, выстреливший несчастному Шатову, которого «подельники» придавили к земле, – в лоб.

Повязав «сотоварищей» кровью, Верховенский дал им последние инструкции:

«Для того, между прочим, вы и сплотились в отдельную организацию свободного собрания единомыслящих, чтобы в общем деле разделить друг с другом, в данный момент, энергию и, если надо, наблюдать и замечать друг за другом. Каждый из вас обязан высшим отчетом. Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это пред глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых».

Увы, приходится констатировать, что основные уроки Нечаева – Верховенского были усвоены не только народовольцами в 80-х гг. XIX в. (убийство Александра II, покушение на убийство Александра III) и эсерами в начале века XX (убийства министра внутренних дел Д. Сипягина, шефа жандармов В. Плеве, великого князя С. Романова), но и пришедшими к власти в октябре 1917 г. (убийство посла Германии в Советской России Мирбаха), а также их политическими противниками и врагами (покушение на жизнь В. Ленина). Разве не воплощением тех же принципов явился брошенный в народ лозунг «грабь награбленное» и ленинский принцип моральности как полезности для революции, т. е. в том числе ликвидации «тысяч Шатовых» (счет, правда, шел уже на миллионы жертв) и перевоспитания также миллионов в системе ГУЛАГа? Идейными (и практическими) наследниками Нечаева – Верховенского выступают и представители современного терроризма, ставшего, как известно, международным («пиком» террористической деятельности можно считать известные теракты в Нью-Йорке и Вашингтоне (2001) и трагические события в Беслане (2004).

Эпиграфом к роману Достоевский взял восемь строк пушкинского стихотворения «Бесы» («Хоть убей, следа не видно, сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам…») и евангельскую притчу о бесах, по воле Иисуса вышедших из человека, вошедших в свиней, бросившихся с крутизны в озеро и потонувших. И в названии романа, и в эпиграфе налицо теснейшая связь с пушкинским стихотворением. Фактически это оценка не только оголтелых нечаевцев, но и авторского отношения к «путанице русской жизни»[110]. Российское общество «запуталось» и в предоктябрьские (1917 г.) события, и в «перестроечные» 1980–1990-е и последующие годы. И многие из нас, наверное, не раз вспоминали известную поговорку «бес попутал». Вот почему художественное изображение «бесов» Достоевским было всегда современно, остается таковым и сейчас. Выделенные Достоевским основные черты политического экстремизма и терроризма вполне присущи и современному терроризму. В первую очередь это устрашение населения под угрозой насилия. И это настолько современно, что данный признак включен и в уголовно-правовое понятие терроризма как террористического акта (ст. 205 УК РФ). И думается, что при применении соответствующих уголовно-правовых норм об ответственности за различные проявления терроризма, в особенности при установлении целей террористических акций, ознакомление правоприменителя с романом «Бесы» будет совсем не лишним.

«Братья Карамазовы», пожалуй, самый известный роман Достоевского (фабула основана на материалах реального уголовного дела). Один из главных героев романа, отставной поручик Дмитрий Карамазов, обвинялся в убийстве своего отца. Предполагалось, что убийство совершено им из-за трех тысяч рублей (по тем временам деньги большие), недоплаченных отцом сыну и пропавших в момент убийства. Косвенные улики падают на Дмитрия. Одна из них заключается в том, что в ночь после убийства он закатил кутеж (с цыганами), будто бы истратив около трех тысяч рублей, которых до убийства у него не было. В качестве оправдания Дмитрий Карамазов объяснил, что им было истрачено не три тысячи, а лишь половина этой суммы, причем, что очень важно, эти деньги у него были. Их происхождение он объяснил следующим образом. За месяц до происшедшей трагедии его бывшая невеста Верховцева передала ему три тысячи рублей для того, чтобы он переслал их в другой город. Однако Карамазов не сделал этого, разделив всю сумму на две половины: одну зашил в тряпку и повесил себе на шею (как он объяснил, «вместо ладанки»), другую половину тут же прокутил. В ночь же убийства отца он истратил на новый кутеж и оставшуюся половину денег. В действительности все так и было. И для самого Карамазова имело принципиальное значение то, что он в первый раз истратил не все вверенные ему деньги, что у него оставалась возможность вернуть половину этих денег, а значит, он «подлец, но не вор». И это было серьезным самооправданием для обвиняемого. Следствие же и присяжные не увидели в этом никакой разницы в нравственном смысле и поэтому отвергли объяснение Карамазова, признав его виновным в убийстве, которого тот не совершил.

Этот роман также может служить учебником для практикующего юриста. Именно учебником, так как в романе очень точно нарисованы причины типичной судебной ошибки. В основу сюжета легло знакомство Достоевского на каторге в Омском остроге с Дмитрием Ильинским, несправедливо обвиненным и осужденным за отцеубийство. В романе (как и в реальной действительности) следствие и суд рассуждали о вине главного героя с точки зрения типичной оценки его поступков. Но личность-то всегда индивидуальна, и для конкретного обвиняемого и подсудимого это различие типического и индивидуального может оказаться (и часто оказывается в действительности) трагическим.

Вместе с тем изображение в романе «Братья Карамазовы» судебного процесса с осуждением невиновного вовсе не следует рассматривать как негативное отношение писателя к судебной реформе и к суду присяжных в частности. Не случайно А. Ф. Кони, выступивший 2 февраля 1881 г. в собрании Юридического общества, выдвинул тезис о том, что «правда и милость, лежавшая в основе отношения Достоевского к преступлению и наказанию, вполне гармонирует с целями реформируемого суда (речь шла о создании суда присяжных. – А. Н.), помогает практическому и научному совершенствованию юриспруденции». Согласимся же и мы с такой оценкой: с тем, что художественное описание трагической судебной ошибки направлено на предупреждение совершения таких ошибок и служит напоминанием о высочайшей ответственности как профессиональных юристов, так и присяжных заседателей в деле отправления правосудия.

В этом же романе писатель отразил ситуацию, связанную с пониманием подстрекательства как разновидности соучастия в преступлении. В жизни бывает и так, что исполнитель уверен, что действует под влиянием, по наущению другого лица. Деятельность последнего, как и в предыдущем случае, объективно является подстрекательской. Однако сам «подстрекатель» также не ставит такой цели и вообще не осознает, что своим поведением способствует совершению преступления. Такая картина убедительно и нарисована в романе «Братья Карамазовы».

Между Дмитрием Карамазовым и его отцом назревает острейший конфликт, могущий окончиться тем, что сын убьет отца. Брат Дмитрия Иван ничего не имеет против того, чтобы «один гад съел другую гадину». Родственные чувства, по его мнению, пустяк и предрассудок. Для разума же нет ничего непозволительного. Тупой, нравственно омерзительный Смердяков под влиянием Ивана делает вывод, что раз «Бога нет, значит, все дозволено», значит, можно ради трех тысяч рублей убить старого Карамазова. Как известно, он это и делает. В глазах Смердякова Иван Карамазов – человек, подстрекавший его к убийству. После совершенного им преступления он говорит Карамазову: «…Вы виновны во всем… Потому и хочу Вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый Вы-с, а я только самый не главный, хотя это и я убил. А Вы самый законный убивец и есть!»

Хотя убийство, совершенное Смердяковым, находится в причинной зависимости от поведения Ивана Карамазова, тем не менее здесь нет той внутренней совместности их действий, о которой упоминалось ранее. Иван Карамазов допускал возможность совершения убийства Смердяковым, но для признания его поступков подстрекательством к убийству этого мало. Подстрекатель к убийству не только желает чьей-то смерти и того, чтобы кто-то ее причинил, но и сознательно воздействует на исполнителя в направлении желаемого результата.

Л. Н. Толстой