Ломоносов бесплатное чтение

Иона Ризнич
Ломоносов

© Иона Ризнич, 2023

© ООО Издательство АСТ, 2023

Высказывания Михаила Ломоносова

«Под огнем понимается степень теплоты, превышающая ту, которую могли бы вынести живые существа».

«Тела, обладающие большей степенью теплоты, чем наше тело, мы обычно называем горячими, а меньшей – холодными; итак, частицы горячих тел вращаются быстрее, чем частицы нашего тела, а частицы холодных тел – медленнее».

«Учением приобретенные познания разделяются на науки и художества. Науки подают ясное о вещах понятие и открывают потаенные действий и свойств причины; художества к приумножению человеческой пользы оные употребляют. Науки довольствуют врожденное и вкорененное в нас любопытство; художества снисканием прибытка увеселяют. Науки художествам путь показывают; художества происхождение наук ускоряют. Обои общею пользою согласно служат. В обоих сих коль велико и коль необходимо есть употребление химии, ясно показывает исследование натуры и многие в жизни человеческой преполезные художества».

«Французы, которые во всем хотят натурально поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что до стоп ^[1]надлежит, примером быть не могут, понеже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя».

«…пусть журналист запомнит, что всего бесчестнее для него красть у кого-либо из своих собратьев высказываемые ими мысли и суждения и присваивать их себе, как будто бы он сам придумал их, тогда как ему едва известны заглавия книг, которые он уничтожает».

«…нет такого невежды, который не мог бы предложить гораздо более вопросов, нежели сколько самый сведущий человек в состоянии разрешить».

«Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении… и дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий к распространению наук в отечестве, что мне всего в жизни моей дороже…»

«Первый высокий металл есть золото, которое чрез свой изрядный желтый цвет и блещущуюся светлость от прочих металлов отлично. Непреодолимое сильным огнем постоянство подает ему между всеми другими металлами первенство, ибо, в жестоком жару чрез долгое время плавлено, не токмо природную свою красоту удерживает, но и еще чище прежнего становится, ежели пред тем с каким-нибудь простым металлом смешано было… Для показанных сего металла свойств высоких уже от древних лет называли его химики Солнцем и дали ему тот же знак, которым астрономы Солнце назначают».

Интересные факты из жизни Михаила Ломоносова

1. Современники писали о большом внешнем сходстве Ломоносова и Петра Великого и сходстве их характеров. В связи с этим возникла версия, согласно которой Ломоносов – внебрачный сын первого русского императора. На эту тему была защищена как минимум одна диссертация.

Согласно этой же легенде Ломоносов был отравлен Екатериной Второй как возможный претендент на престол. Этому нет никаких подтверждений: к началу 1760‐х годов ученый уже имел большие проблемы со здоровьем.

2. У Ломоносова было четверо детей, трое из которых: дочь Екатерина (1739–1743), сын Иван (1742) и дочь София (?) умерли в младенчестве и детском возрасте. Дочь Елена Михайловна родилась 21 февраля 1749 и умерла в Петербурге 21 мая 1772 г. После смерти Ломоносова его род продолжался по женской линии. Потомки Ломоносова породнились с представителями известных русских дворянских родов – Раевских, Орловых, Волконских, Суворовых, Голенищевых-Кутузовых, Столыпиных и др. Некоторые его потомки в разные времена покинули Россию.

3. Научная деятельность Михаила Ломоносова сопровождалась выработкой новых слов и терминов, некоторые из которых прижились в русском языке и вошли в повседневную жизнь. Это такие слова, как «аббревиатура», «атмосфера», «микроскоп», «минус», «полюс», «формула», «периферия», «диаметр», «радиус», «пропорция», «манометр», «эклиптика», «метеорология», «оптика», «вязкость», «кристаллизация», «материя», «селитра», «сулема», «поташ».

4. Ломоносов поддерживал и обнадеживал адмирала Чичагова – знаменитого исследователя Арктики. Чичагов пытался найти северный путь в Америку. Но экспедиция была неудачной. «…Потрачены были все предосторожности в сходстве с морским искусством, однако не можно ласкать себя, чтоб по такой неудаче заслужить мог хорошее мнение, а особливо от тех, которые мне эту экспедицию представляли в другом виде (как господин Ломоносов меня обнадеживал)», – сетовал Чичагов.

5. В 1748 году Ломоносов написал оду в честь очередной годовщины со дня восшествия императрицы Елизаветы Петровны на престол, за что был награжден двумя тысячами рублей. Поскольку в 1748 году еще не было бумажных денег, золото в обращении практически отсутствовало, а серебра не хватало, Ломоносов премию в 2000 рублей получил только медными монетами и был вынужден привезти ее на нескольких подводах, так как она весила 3,2 тонны.

6. После серии научных опытов Ломоносов заявил, что все вещества состоят из корпускул – молекул, которые являются «собраниями» элементов – атомов, ну а температура любого физического тела зависит от движения этих корпускул. Концепция русского ученого предвосхитила формирование и принципы современной молекулярно-кинетической теории.

7. Ломоносову впервые в России удалось получить цветные стекла – смальты для создания мозаик наподобие римских. Чтобы добиться этого результата, к 1752 году Ломоносову потребовалось провести «2184 опыта в огне».

8. Биографы затрудняются подсчитать, сколькими языками владел Ломоносов. Самое меньшее – это шесть языков: латынь, греческий, немецкий, французский, итальянский, английский. Эти языки Ломоносов знал на достаточно высоком уровне или даже в совершенстве. Но часто ему приписывают владение в той или иной степени еще несколькими европейскими языками, а также ивритом.

9. У Ломоносова был очень крутой нрав. Он легко выходил из себя и мог прибегнуть к рукоприкладству. В 1743 году по этой причине его даже взяли под стражу, и он 8 месяцев провел под домашним арестом.

10. Высокую должность статского советника Ломоносов получал дважды. Первый раз весной 1763 года одновременно с указом о своей отставке; и второй раз – в декабре того же года с большим жалованьем и без всяких условий.

Главные люди в жизни Михаила Ломоносова

Ломоносов Василий Дорофеевич (1681–1741) – отец ученого. Брал мальчика с собой в плавания, научил преодолевать трудности. Стремления сына к знаниям не разделял.

Сивкова Елена Ивановна (ум. в 1720 году) – мать Михаила Ломоносова. Была дочерью псаломщика. В отличие от мужа была грамотной и отдала своего маленького сына в обучение к деревенскому дьячку.

Дудины – братья Василий, Егор, Осип – предприниматели из Архангельска, умные, деловые, образованные, творческие люди, владельцы хорошей библиотеки. Позволяли пользоваться своими книгами юному Михайло и даже отдали ему после долгих просьб два учебника – «Арифметику» Леонтия Магницкого и «Грамматику» Мелетия Смотрицкого. Впоследствии Ломоносов отдал «долг», устроив поступление в академическую гимназию сына Осипа Дудина – Петра.

Герман (Копцевич) (1685–1735) – настоятель Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-греко-латинской академии, впоследствии – архиепископ Архангелогородский и Холмогорский. Поверил ничем не подкрепленному заявлению Ломоносова, что тот сын дворянина, и зачислил его в нижний класс академии.

Христиан фон Вольф (1679–1754) – видный немецкий ученый-энциклопедист, философ, юрист и математик, основоположник языка немецкой философии. Учитель Ломоносова.

Генкель Иоганн Фридрих (1678–1744) – врач, минералог, металлург, химик. В 1732 году был назначен горным советником саксонского правительства, год спустя во Фрейберге им была создана химическая лаборатория. Учитель Ломоносова. Отличался крайне скаредностью и утаивал часть присылаемой русским студентам стипендии. Из-за этого между ним и Ломоносовым постоянно происходили ссоры и скандалы.

Цильх Елизавета-Христина (1720–1766) – жена Ломоносова. Немка по происхождению. Познакомилась со своим будущим мужем в Марбурге, во время его обучения в университете, и последовала за ним в Россию, где стала называться Елизаветой Андреевной. Родила мужу четырех детей, из который выжила лишь одна дочь Елена.

Ломоносова Елена Михайловна (1749–1772) – единственная выжившая дочь ученого, вышла замуж за Алексея Алексеевича Константинова – личного библиотекаря Екатерины Второй. Родила четверых детей.

Елизавета Петровна (1709–1762) – дочь Петра Великого, русская императрица. Чрезвычайно благоволила Ломоносову, возвела его во дворянство. Пожаловала ему усадьбу в Усть-Рудице, где ученый обустроил стекольную фабрику.

Разумовский Кирилл Григорьевич (1728–1803) – младший брат фаворита Елизаветы Петровны Алексея Разумовского. Президент Академии наук. Высоко ценил Ломоносова.

Шувалов Иван Иванович (1727–1797) – приближенный Елизаветы Петровны. Меценат. Покровительствовал Ломоносову и был его близким другом.

Шумахер Иоганн-Даниэль (Иван Данилович) (1690–1761) – директор Петербургской библиотеки Академии наук, фактический руководитель Академии. Постоянный оппонент Ломоносова, с которым у него сложились крайне недружественные отношения.

Штелин Якоб фон (1709–1785) – гравер, картограф, медальер, «мастер фейерверков», большую часть жизни работавший в Санкт-Петербурге. Был другом Ломоносова. Написал эпитафию для его надгробия и его краткую биографию, основанную на своих личных воспоминаниях.

Рихман Георг Вильгельм (1711–1753) – русский физик немецкого происхождения, член Академии наук и художеств, профессор физики. Друг Ломоносова. Погиб при опытах с природным электричеством.

Тредиаковский Василий Кириллович (1703–1768) – русский поэт, создатель силлабо-тонической системы стихосложения, творчески развитой Ломоносовым. Был очень близко знаком с ученым, поддерживал его в борьбе с норманнской теорией.

Тирютин Филипп Никитич (1728–1779) – мастер Инструментальной палаты Академии наук. С сентября 1747 года изготавливал для Ломоносова различные инструменты, сложные приборы и детали к ним (рефрактометры, телескопы, зеркала и проч.); изготовил он и станки для Усть-Рудицкой фабрики. Весной 1765 года, получив от Ломоносова «аттестат» о высоком искусстве в изготовлении различных научных инструментов, вышел в отставку.

Васильев Матвей Васильевич (1731–1782) – ученик Рисовальной палаты Петербургской академии наук. Родился в семье матроса.

Был определен учеником к Ломоносову и работал у него как художник-мозаичист. С 1761 года – старший мастер мозаичного набора. Продолжил работу и после смерти Ломоносова.

Мельников Ефим Тихонович (1734–1767) – родился в семье мастерового. Учился в Рисовальной палате Петербургской академии наук, был определен учеником к Ломоносову и работал у него как художник-мозаичист. C 1762 года – младший мозаичный мастер. Участвовал в создании 16 мозаичных картин. Продолжил работу и после смерти Ломоносова.

Шубин Федот Иванович (1740–1805) – русский скульптор. Земляк Ломоносова и его протеже. Автор его посмертного бюста, созданного Шубиным по памяти, но хорошо передающего портретное сходство.

Головин Михаил Евсеевич (1756–1790) – русский физик и математик. Племянник Ломоносова. Получил хорошее образование благодаря протекции дяди. Оставил заметный след в истории развития математического образования в России как автор учебников по арифметике, геометрии, тригонометрии и механике.

Миллер Герхард Фридрих (1705–1783) – профессор Академии наук, историограф, автор как нескольких серьезных научных работ, так и скандально известной «норманнской теории», согласно которой государственность в Россию была привнесена варягами. Эту теорию активно критиковал Ломоносов. Именно она подтолкнула его написать свою версию российской истории.

Предисловие

Неизв. автор. Промысловый бот «карбас». Гравюра. XIX век

Между школьными учителями порой возникают споры: в чьем классе вешать портрет Михаила Васильевича Ломоносова. Ведь он был и физиком, и химиком, и математиком, и минералогом, и приборостроителем, и историком, и литератором… Даже в классе рисования его портрет был бы уместен, ведь авторству Ломоносова принадлежит значительное количество великолепных мозаик.

Жил Ломоносов в далекое от нас время, когда и нравы, и обычаи были иными. Иными были и представления человека о природе. Будучи воспитан в духе средневековых метафизических взглядов, Ломоносов сумел критически их переосмыслить и положить начало современной материалистической науке.

Его цепкий ум ни на минуту не оставался без работы, без движения. «Мой покоя дух не знает», – признавался сам Ломоносов, мечтавший «хитростью мастерства преодолеть природу». Наблюдательность его была поразительной: то, что другие академики посчитали бы ничего не значащей погрешностью, для Ломоносова становилось ключом к разгадке. Им была сформулирована корпускулярно-кинетическая теория, предвосхитившая современную молекулярно-кинетическую, сформулирован закон сохранения массы, открыта атмосфера у ближайшей соседки Земли – Венеры. Им была фактически создана наука о стекле, лежащая в основе всех современных работ о силикатах.

Но Ломоносова интересовали не только естественные науки! Написанная им «Древнейшая Российская история» легла в основу многих будущих исторических трудов. А его теория этногенеза ^[3]славян является верной и рабочей до сих пор.

Ломоносов проявил себя и как один из самых ярких поэтов своего времени. Его стихотворные произведения и труды по русскому языку были очень высокого оценены и современниками, и потомками.

Без сомнения, Ломоносов для русской истории – личность уникальная. Не только потому, что это ученый мирового уровня, не только из-за разносторонности его знаний и интересов, но и в силу исключительности его судьбы. Сын черносошного крестьянина, он поднялся до самых верхов. Он стал почетным членом нескольких прославленных академий. Знатнейшие вельможи русского двора считали за честь дружить с ним. Две императрицы охотно с ним беседовали.

Биографий Ломоносова написано множество. И это несмотря на то, что, хотя документов о работе Ломоносова сохранилось с избытком, о его частной жизни нам известно до обидного мало. Поэтому в каждый исторический период биографы сочиняли своего Ломоносова. Он представал то верноподданным, смиренно подносящим государыне свои творения; то «птенцом гнезда Петрова», лишь немного запоздавшим по времени; то чуть ли не революционером и борцом с самодержавием… Великолепный исследователь жизни и творчества Ломоносова А.А Морозов посвятил ему несколько монографий – но все они создают образ ученого, востребованный в 1950‐е годы, и содержат некоторые искажения. Попробуем и мы представить своего Ломоносова – близкого нам.

Глава первая
Детство и юность

Дом-музей Ломоносова в Холмогорском районе Архангельской области

Кристиан-Альберт Вортман. Портрет Анны Иоанновны. 1736

И. Коровин. Петр Первый обсуждает строительство судоверфи в Архангельске в 1692 году. 1910

Холмогоры

Считается, что Михаил Васильевич Ломоносов родился 8 ^[4]ноября 1711 года. Никаких документальных подтверждений этой даты рождения не сохранилось. В научный обиход, как наиболее вероятную, ее ввел в конце XIX века историк Российской Академии наук Михаил Иванович Сухомлинов, основываясь на «рукописной памятной книге Куростровской Димитриевской церкви», относящейся к XIX в. ^[5]

Детство будущий ученый провел в деревне Мишанинской, входящей в селение Холмогоры под Архангельском. Располагались Холмогоры на острове Куростров, омываемом водами Северной Двины, и состояли из двух деревень – Денисовки и уже упоминавшейся Мишанинской.

То были суровые земли, но не глухомань!

Беломорский край считался опорным пунктом внешней торговли России. Крепостного права в тех краях не знали, а вот с заграницей связи были крепкими: Архангельск был крупным морским портом. Туда приходили торговые корабли из Англии и других европейских стран: в 1667 году был введен новый торговый устав, по которому иностранцам запрещалось заходить в другие порты, кроме Архангельска. В свою очередь, и русские мореплаватели и рыбаки уходили от устья Северной Двины через Белое море далеко в океан – на Шпицберген, к другим островам, доходя до Норвегии и Швеции. В зимнее время поморы с моржовой костью, но главное – с уловом рыбы шли обозами в Москву. Мороз позволял довести рыбу сохранной.

Много для развития края сделал первый архиепископ Холмогорский Афанасий – человек бурного темперамента и неутомимой деятельности. Трудился он в конце XVII века. В его огромной библиотеке были сотни книг на латинском, греческом и немецком языках, медицинские, исторические, географические, военные сочинения. В его доме имелись «книга атлас», «книга карта морская», «всякие картины и чертежи», «два глобуса на станках», «компас», «двенадцать чертежей да две карты морские». Он даже основал первую на Русском Севере обсерваторию – в Спасо-Преображенском монастыре. Центрами культуры были и другие монастыри: Соловецкий, Антониево‐Сийский, Николо-Корельский…

Трижды бывал в тех местах сам государь Петр Первый – неутомимый «работник на троне». Впервые – в 1693 году, когда он провел в городе свыше двух месяцев. Тогда в Архангельске было уже 29 торговых домов иностранного купечества, и в порт приходило до 40 кораблей. Для царя и его свиты на Мосеевом острове на Двине была поставлена небольшая деревянная «светлица с сеньми». Петр в тот раз отдал распоряжение о строительстве на острове Соломбала судостроительной верфи и сам заложил на этой верфи первый корабль – «Святой Павел».

Год спустя корабль был построен, и тогда Петр второй раз посетил Архангельск и лично спустил корабль на воду. Тогда же царь совершил морское путешествие к Соловецкому монастырю. С того времени город неустанно развивался.

В третий раз Петр приехал в Архангельск в 1702 году и поселился на острове напротив строящейся Новодвинской крепости. Конечно, и десять, и двадцать лет спустя многие архангелогородцы помнили императора.

Огромные, невероятные перемены произошли в стране в царствование Петр Великого, и вести о них докатывались и до архангельских поселений. Царь повелел боярам брить бороды, завел новые моды и обычаи. Ввел новое летоисчисление: до Петра оно велось от «сотворения мира», а теперь стали считать от «рождества Христова» – как в Европе. Основал новый город и перенес туда столицу из древней Москвы… Отстранил от управления страной потомков древних фамилий и набрал новых людей – неродовитых, никому не известных, зато деловых и знающих. Конечно, такие слухи не могли не будоражить воображение пылкого, даровитого Миши Ломоносова. Как бы и ему хотелось оказаться среди этих новых людей, приближенных к самому царю-батюшке!

Доходили до Холмогор вести о Северной войне – победоносной для России. Мише Ломоносову исполнилось всего десять лет, когда долгая война окончилась и был заключен Ништадский мир. Страна получила выход в Балтийское море и присоединила обширные прибалтийские земли. Заключение мира праздновалось семидневным маскарадом. Царь был вне себя от радости и, забывая свои годы и недуги, пел песни и даже плясал по столам. Теперь Россия могла считаться великой европейской державой, в ознаменование чего Петр принял титул императора.

Дипломатами, «прогнувшими» шведов на чрезвычайно выгодные для России условия, были Андрей Иванович Остерман и Яков Вилимович Брюс – оба иностранцы, оба из «новых» государевых приближенных. Мог ли юный Миша слышать об этих людях? Вполне. Ведь на отцовском гукоре ^[6]он добирался до самого Архангельска – развитого торгового города, в котором бывали и ученики московской навигацкой школы. Школа та располагалась в Сухаревой башне, в верхних этажах которой заседало тайное ученое «Нептуново общество» и находилась обсерватория Брюса. Эти люди вполне могли рассказывать о талантливой ученом, естествоиспытателе и астрономе – шотландце по происхождению, сенаторе, президенте Берг– и Мануфактур-коллегий. А могли и приврать, пересказав провинциалам парочку столичных анекдотов: мол, Брюс сконструировал железного дракона, на котором по ночам вместе с царем летает, вырастил гомункулуса в реторте, в июльскую жару заморозил пруд, так что его гости могли кататься на коньках. Подобные истории не пугали, а, наоборот, дразнили юного Мишу. Мечтал он о том, что выучится и тоже великим ученым станет, не хуже Брюса.

Еще в начале Северной войны, в деревне Вавчуге, расположенной на правом берегу Северной Двины всего в 13 километрах от Холмогор, заработала корабельная верфь братьев Бажениных, которая быстро стала базой русского кораблестроения. Здесь строились рыболовные, торговые и военные суда. Кораблестроение требовало развития и других отраслей: кузнечного дела, металлургии, прядильного и ткацкого ремесла для производства парусины. Баженины завели канатный, прядильный и парусный заводы для производства такелажа.

Увеличивалась потребность в хорошо подготовленных специалистах. На верфи, в порту, на мануфактурах можно было встретить грамотных, образованных людей, приехавших сюда из самого Петербурга, подчас не добровольно: ведь Холмогоры, Куростров, да и все окрестности Архангельска исстари были местом ссылки.

Местные уроженцы лениться себе не могли позволить: с ленью в таком климате не выживешь. Приходилось много работать и быстро соображать. Ну а если была на то возможность, то учились двинцы охотно: уроженцами тех мест впоследствии были скульптор Федот Иванович Шубин и физик Михаил Евсеевич Головин, племянник Михаила Васильевича Ломоносова по материнской линии.

Куростров – один из островов устья Северной Двины. Земли там скудные, не слишком плодородные, а лето – короткое и нежаркое. Куростровцы сеяли лен и коноплю, рожь и ячмень, но даже в самые щедрые годы хлеб приходилось докупать: своего урожая на весь год не хватало. А для этого нужны были деньги. А значит, куростровцы вынуждены были примечать, откуда эти деньги можно взять. Сейчас мы бы сказали, что они активно занимались бизнесом, были людьми оборотистыми. Процветало скотоводство – крестьяне откармливали на продажу телят. Выгоду приносили и такие промыслы, как производство древесного угля, извести, смолокурение. Процветали ремесла: близ Холмогор было много медников и кузнецов, портных и сапожников, гончаров и кожевников. Но особенно ценилась резьба по дереву и по кости – моржовой и мамонтовой. Славилась на всю Россию северодвинская роспись. Чаще всего была она двуцветной – красной с черным, но иногда добавляли и зеленый цвет. Красный цвет давала местная рыжая глина. Реже употребляли более дорогую привозную празелень. Прялки с такой росписью были ходовым товаром. Ну а сами куростровские женщины на расписных прялках пряли серую льняную нить. Потом белили ее на солнце, ткали холсты, украшали их вышивкой. Наверняка маленький Михайло любовался расписными изделиями, украшавшими дома куростровцев. Может, именно они и вдохновили его много лет спустя увлечься производством красителей.

Ломоносовы

Упоминание о семье Ломоносовых восходит к временам Алексея Михайловича. С большой долей вероятности предки великого ученого или хотя бы некоторые из них были приверженцами старообрядческой традиции, так как эта фамилия встречается в среде старообрядцев, а младшая сестра Ломоносова, всю свою долгую жизнь прожившая в Архангельской области, при болезни не была исповедана и причащена «по ея суеверию» – то есть она не приняла Никоновскую реформу ^[7]. Однако отец Ломоносова, по всей видимости, уже перешел в официальную церковь.

Ломоносовы считались зажиточными крестьянами; как и прочие, они занимались хлебопашеством, но их основным делом были рыбная ловля и зверобойный промысел. Плавания в северных морях были нелегким и опасным делом, но семья Ломоносовых принадлежала к опытным мореходам. Лука Леонтьевич Ломоносов, двоюродный дед ученого, был старшим в промысловой артели. А это значит, что он хорошо знал навигационное дело.

Отец ученого, Василий Дорофеевич Ломоносов, был зажиточным крестьянином, занимался морским и речным рыболовным промыслом, имел мореходное судно, называемое «гукор». Это слово происходит от голландского «hoeker» и обозначает двухмачтовый промысловый или грузовой парусник с широким носом и круглой кормой. Такие суда строились как на вавчужской верфи, так могли быть и трофейными. Гукор Ломоносовых назывался «Святой Архангел Михаил», но Василий Дорофеевич любовно называл его «Чайка».

Возможно, из-за связей Ломоносовых с морем в исторической литературе возникла традиция именовать предков ученого «поморами», но никаких исторических документов, в которых сам Ломоносов именовал бы себя или иных своих родственников «поморами», не существует.

В «Переписной книге города Архангельска и Холмогор 1710 года», когда Василию Дорофеевичу было уже тридцать, имеется такая запись: «На деревне Мишанинской. Двор. Лука Леонтьев Ломоносов шестидесяти пяти лет. У него жена Матрона пятидесяти восьми лет, сын Иван двенадцати лет, две дочери: Марья пятнадцати лет, Татьяна восьми лет. Земли тридцать три сажени. У него житель на подворьи Василей Дорофеев сын Ломоносов тридцати лет, холост. У него земли тридцать четыре сажени» ^[8].

Это значит, что Василий Дорофеевич стал жить своим домом и женился относительно поздно и уже перешагнул за тридцатилетие, когда родился у него сын Михаил. Мать мальчика – Сивкова Елена Ивановна – была дочерью псаломщика одной из двух действовавших тогда в Холмогорском округе церквей. Обе они отстояли от Курострова верст на пять. Как дочь церковнослужителя, она, в отличие от своего мужа, знала грамоту. Скорее всего, именно мать дала Михаилу первое ознакомление с буквами и цифрами, а потом определила способного мальчика в обучение сначала к грамотному соседу крестьянину Шубину, а потом к церковному дьячку Семену Никитичу Сабельникову, который преподавал ему грамматику, алгебру, привил любовь к книгам: при церкви была небольшая библиотека, в которой находились книги духовного содержания. К десяти годам Миша уже бегло читал и практически все свое время проводил за учебниками.

К сожалению, Елена Ивановна очень рано умерла, после чего Василий Дорофеевич снова женился. Его вторую жену звали Феодора Ускова, но и она умерла всего лишь после трех лет супружества. И тогда Василий женился в третий раз – на вдове Ирине Корельской. На этот раз выбор его был неудачным: Ирина отличалась мерзким, завистливым нравом и пасынка своего не полюбила. А ведь другая гордилась бы таким приемным сыном: к четырнадцати годам Михайло уже так хорошо владел грамотой, что купцы и посадские люди доверяли ему переписывание важных деловых документов. Образцы каллиграфического почерка 14‐летнего и 19‐летнего Ломоносова хранятся в местном музее.

Начальное образование

В начале 1720‐х годов архиепископ Варнава основал в Холмогорах сначала навигацкую, а потом и «словесную» школы, которые размещались прямо в архиерейском доме. Там преподавали славянскую грамматику, церковный устав, пение и чистописание. Обучалось 39 человек. Потом школу преобразовали в семинарию.

Многие исследователи считают, что будущий ученый ту школу посещал, причем, если у него не было бумаги для записей, делал заметки на светлой подкладке кафтана. Этот испещренный записками кафтан видели многие: он потом хранился у архангельского губернатора. Надо думать, что злую мачеху Ломоносова изрядно бесила его привычка портить одежду.

Именно в той школе он мог познакомиться с «Псалтырью рифмотворной» – то есть стихотворным переложением Псалтыри, изданным в 1680 году. Автор ее – поэт и переводчик, энциклопедически образованный человек Симеон Полоцкий был наставником детей царя Алексея Михайловича. Он же основал в Москве при Заиконоспасском монастыре школу. Известно, что «Псалтырь» произвела огромное впечатление на юного Ломоносова.

Немало помогло образованию Михаила и знакомство с братьями Дудиными – деловыми и умными людьми. Василий Дудин служил приказчиком на верфи в Вавчуге. Егор Дудин был мореплавателем и промышленником, а третий брат, Осип, – известным резчиком по кости. В их доме была неплохая библиотека, в числе книг были «Арифметика» Леонтия Магницкого и «Грамматика» Мелетия Смотрицкого. Эти две книги Ломоносов потом называл «вратами своей учености».

Надо признать, что исстари арифметика была в России не в чести. Даже царских детей «цифирной азбуке» не обучали. Дети учили назубок часослов, Псалтырь, Евангелие и Апостол. Читали, писали, хоть и не всегда грамотно, а вот учебников по арифметике и геометрии к началу XVIII века в России просто не было. Эти науки преподавали лишь в старших классах, и количество математических трудов было небольшим.

Однако когда Петр Первый учредил в Москве школу «Математических и Навигацких, то есть мореходных хитростно искусств учения», потребность в таких учебниках стала очевидной. В числе преподавателей новой школы был и Леонтий Магницкий, который работал там вплоть до своей смерти в 1739 году. Несколько лет он создавал свой учебник, собрав науку арифметики из разноязычных книг – греческих, латинских, немецких, итальянских и старославянских.

«Арифметика» впервые была опубликована в 1703 году, ее титульный лист украшала гравюра-аллегория, заимствованная из немецкого учебника по военной арифметике. Первый тираж составил 2400 экземпляров, что для XVIII века означало большой успех книги. «Арифметика» Магницкого полвека оставалась единственным школьным учебником математики.

Во взрослом возрасте Ломоносов демонстрировал блестящее владение русским языком и сам стал автором нескольких обучающих книг. Первым шагом к постижению тонкостей языка стала для него «Грамматика» Мелетия Смотрицкого.

Мелетий, в миру – Максим Герасимович Смотрицкий – православный писатель, потомственный интеллигент, энциклопедически образованный человек, жил в конце XVI – начале XVII века. Значительную часть своей жизни он провел в Польше, много полемизировал с католиками. Он был автором нескольких трудов на польском языке: трактата «Ответ», полемических произведений «Плач», «Прошение», «Оправдание невинности» и других. Его главный филологический труд «Γραμματικῇ Славенскиѧ правилное сѵнтаґма» вышел в 1618–1619 годах. Это был учебник по грамматике церковнославянского языка. Он выдержал множество переизданий, переработок и переводов. Смотрицкий сформулировал пять этапов обучения: «Зри, внимай, разумей, рассмотряй, памятуй».

Учебник, написанный по греческому образцу, состоял из нескольких частей: орфография, этимология, синтаксис и просодия (раздел фонетики). Там приводились системы падежей и спряжений глаголов, а также были отмечены случаи, когда один и тот же звук отображался разными буквами, и таким образом были вычленены «лишние» буквы русской азбуки, без которых можно было обойтись. Имелся в «Грамматике» и раздел о стихосложении, в котором Смотрицкий предлагал строить стихи на русском языке подобно античным образцам, то есть он был сторонником силлабической системы стихосложения, в которой при построении стиха учитывает главным образом число слогов в словах, но не ударения.

Дудины книгами дорожили и далеко не сразу отдали их даровитому подростку. Ломоносов вспоминал, что ему долго пришлось упрашивать Дудиных и «угождать» им.

Отношения с отцом

К сожалению, дома страсть Михаила к наукам не понимали. Отец сам был человеком невежественным, он хоть и любил сына, но видел в нем лишь своего преемника – то есть хлебопашца и рыболова. Уже десятилетним он брал его с собой в море, учил ориентироваться по звездам, забрасывать сети и управлять судном. Михайло вместе с отцом в 1721 году прошел на семейном гукоре по Северной Двине в Белое море. Впоследствии они вместе ходили на «Чайке» на мурманские промыслы, в Белое и Баренцево моря, Ледовитый океан, «от города Архангельского в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Семояди и на реку Мезень», – вспоминал Ломоносов. Писал он и о том, что «…ветры в поморских двинских местах тянут с весны до половины мая по большой части от полудни и выгоняют льды на океан из Белого моря; после того господствуют там ветры больше от севера, что мне искусством пять раз изведать случилось. Ибо от города Архангельского до становища Кекурского всего пути едва на семьсот верст, скорее около оного времени не поспевал как в четыре недели, а один раз и шесть недель на оную езду положено за противными ветрами от норд-оста» ^[9].

Своими глазами видал Михайло Ломоносов и чудесное северное сияние, и таинственное свечение морской воды. Позднее попытался он все эти тайны научно объяснить: «…Пары, к электрическому трению довольные, открытое море произвести может, которых обилие морская вода сама в себе кажет, оставляя за собою светящий путь ночью. Ибо оные искры, которые за кормою выскакивают, по-видимому, то же происхождение имеют с северным сиянием. Многократно в Северном океане около 70 градусов широты я приметил, что оные искры круглы» ^[10].

Знакомился юный Ломоносов с промыслом морского зверя: тюленя, нерпы, моржа, морского зайца… «На поморских солеварнях у Белого моря бывал многократно для покупки соли к отцовским рыбным промыслам и имел уже довольное понятие о выварке» ^[11].

Видел он, как ночами замерзает Белое море и как по тонкому гибкому льду ходят охотники за нерпами: «… Где вода преснее и мороз сильнее, тут и море так замерзает, что по нему ходить и на нартах ездить можно. В Поморье называется оное ночемержа, затем что в марте месяце ночными морозами в тихую погоду Белое море на несколько верст гибким льдом покрывается, так что по нему за тюленями ходят и лодки торосовые за собою волочат, и хотя он под людьми гнется, однако не скоро прорывается; около полудни от солнца пропадает и от ветру в чепу́ху разбивается» ^[12]– так он много лет спустя описал свои впечатления от тех поездок. В этих морских походах закалилось здоровье и душевные силы Ломоносова. Он привык преодолевать трудности.

Юноша сызмальства отличался большой физической силой: «Я, будучи лет четырнадцати, побарывал и перетягивал тридцатилетних сильных лопарей ^[13]», – вспоминал Ломоносов. Правда, он тут же добавлял, что не считает лопарей, или, как их чаще называют, – саамов – физически сильным народом. Их слабость он объяснял тем что питаются они одной только рыбой.

По-видимому, в таких плаваниях Ломоносов познал первое юношеское чувство и изведал сексуальный опыт – с лопарскими женщинами. Он был всегда чрезвычайно скромен во всем, что касалось его личной жизни, и о своих романах старался не упоминать, однако однажды все-таки написал о саамских женщинах, что, хотя полярным летом, когда солнце не заходит, они весьма загорают, не зная ни белил, ни румян, однако ему доводилось видать их нагими. Он дивился белизне их тел, для описания которых использовал несколько наивное, но яркое сравнение: «Они самую свежую треску превосходят, свою главную и повседневную пищу».

Познакомился Ломоносов и с раскольниками – старообрядцами. И даже был ими, по собственному его выражению, «уловлен» – то есть воспринял их мысли и образ жизни. Продлилось это недолго, но все же старообрядцы оказали на Михаила влияние: их скромность, даже аскетизм были восприняты им и впоследствии помогали ему, когда приходилось терпеть нужду, стремясь к заветной цели.

Все это были незабываемые впечатление и ценный жизненный опыт, но не совсем то, о чем мечтал мальчик. Уже в зрелом возрасте Ломоносов писал: «Имеючи отца хотя по натуре доброго человека, однако в крайнем невежественного, и злую и завистливую мачеху, которая всячески старалась произвести гнев в отце моем, представляя, что я всегда сижу по-пустому за книгами. Для того многократно я принужден был читать и учиться, чему возможно было, в уединенных и пустых местах и терпеть стужу и голод».

После Петра

В начале 1725 года пришла в Холмогоры страшная весть: умер государь-император Петр Алексеевич.

«Что се есть? До чего мы дожили, о россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!» – горестно возгласил его ближайший сподвижник Феофан Прокопович.

Ломоносову на тот момент было уже тринадцать лет. Учитывая, что с десяти лет он ходил вместе с отцом в море, это был уже вполне самостоятельный юноша, способный оценивать происходящее. И, без сомнения, кончина деятельного, даровитого монарха ввергла его в скорбь. Петр навсегда остался его кумиром.

Увы, у необыкновенного монарха достойного преемника не нашлось. Сначала ему наследовала супруга – Екатерина Первая Алексеевна, при жизни мужа никогда управлением не занимавшаяся и даже грамоты не знавшая (за нее документы подписывала дочь). Фактически страной руководил Александр Меншиков – талантливый, но вороватый сподвижник Петра.

Екатерина прожила недолго, на троне ее сменил внук Петра Первого – сын казненного царевича Алексея, Петр Второй. По малолетству он был мало способен к управлению, и всем руководили члены Верховного Тайного Совета. Увы, судьба отмерила юному императору недолгий век: он умер от оспы в январе 1730 года, не дожив и до пятнадцати лет.

Верховники решили пригласить на царство вдовую племянницу Петра Великого – дочь его старшего брата Анну Иоанновну – существенно ограничив ее самодержавные права особыми условиями – «Кондициями». Современники считали эти условия прообразом Конституции.

Анну Иоанновну воспитывали еще по понятиям допетровской Руси: обучили грамоте и заставили вызубрить церковные книги. Вот и все.

Затем она затвердила светский этикет и танцевальные па. Семнадцати лет Анну выдали замуж за герцога Курляндского Фридриха Вильгельма, но молодая женщина овдовела всего лишь через 4 месяца после свадьбы: муж скончался от чрезмерного количества выпитого вина.

С тех пор она тихо и незаметно жила в провинциальной небогатой Курляндии – крошечном герцогстве, располагавшемся на территории современной Латвии к западу и юго-западу от Рижского залива. Конечно, она с радостью приняла предложение стать российской императрицей – пусть даже ее звали лишь царствовать, но не править.

В феврале 1730 года Анна Иоанновна торжественно въехала в Москву, где ей в Успенском соборе присягнули войска и высшие чины государства. Спустя всего лишь месяц с небольшим она совершила государственный переворот, решительно отвергнув предложенные ей и уже подписанные «Кондиции», и отправив большую часть членов Верховного Тайного Совета в ссылку.

В апреле Анна вторично короновалась, уже как самодержавная императрица, осыпав милостями тех, кто помогал ей в борьбе с верховниками.

Царствование Анны Иоанновны могло бы оставить о себе добрую память. Достоинств у этой государыни было немало, многие современники отмечали ее здравый рассудок, ясный ум, личное обаяние, умение слушать. Порой можно прочесть, что Анна не интересовалась государственными делами. Но это неправда: она каждый день поднималась до восьми часов утра и в девять уже занималась бумагами с министрами и секретарями. Она очень старалась, стремилась быть хорошей государыней. Увы: ее подводил недостаток образования и ума. Анна при всех своих достоинствах была довольно ограниченна, суеверна и доверчива. Этими ее качествами и пользовались многочисленные придворные проходимцы.

Это правда, что Анна любила развлечения и транжирила деньги: став в тридцать шесть лет императрицей, она словно стремилась наверстать все то, что было упущено ею в юности. Развлечения в те времена были очень грубыми, и это давало возможность позднейшим историкам выставлять Анну крайне вульгарной особой. Но на самом деле забавы при ее дворе нисколько не отличались от тех, что любил Петр Великий, – шутовские свадьбы и «машкерады».

Да, царствование Анны Иоанновны оставить добрую память могло – но не оставило. Причина была в ее фаворите – курляндском немце, герцоге Эрнсте Иоганне Бироне.

Обычно Бирона принято изображать чудовищем, однако, если покопаться в записках современников, он был всего лишь не слишком умным, плохо образованным, высокомерным человеком с мерзким характером. Бирон «представителен собой, но взгляд у него отталкивающий», – писала о нем обычно добродушная супруга английского посла леди Рондо. «Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и даже нахальный, корыстный, во вражде непримиримый и каратель жестокий», – отзывался о нем полковник русской армии Кристоф-Герман Манштейн. Очень плохо, когда такому человеку достается фактически неограниченная власть. Именно из-за него время правления Анны вошло в историю как «бироновщина».

Этот термин придумали историки – современники его не употребляли. Подразумеваются под ним действия Канцелярии тайных розыскных дел, учрежденной еще Петром Первым для проведения следствия по делу царевича Алексея. Во времена Анны Иоанновны Тайная канцелярия орудовала особенно жестоко – с тех пор как императрица Анна вступила на престол, было отослано в Сибирь и на русский Север не менее 20 тысяч человек. В числе их было 5 тысяч ^[14], местопребывание которых осталось навсегда неизвестным.

Никто не смел слова сказать, не рискуя попасть под арест. В ход пустили такого рода маневр: разболтавшегося человека в минуту, как он считал себя вне всякой опасности, схватывали замаскированные люди, сажали в крытую повозку и увозили самые отдаленные области России. Одним из таких уголков была Архангелогородская губерния.

Побег

Ломоносов мечтал поступить в хорошее учебное заведение, где можно было бы получить качественное образование. Наиболее значимым центром просвещения в тех краях был Николо-Корельский монастырь, известный с начала XV века.

В 1714 году там была открыта школа, в которую принимали не только послушников и монахов, но даже детей крестьян и ремесленников. Библиотека Николо-Корельского монастыря считалась одной из богатейших среди северных монастырей. Она содержала не только религиозную, но и научную литературу: книги по истории, географии, физике, астрономии.

К сожалению, неизвестно, учился ли в той школе юный Ломоносов: никаких документов об этом не сохранилось. По некоторым утверждениям, в 1730 году он некоторое время жил в монастыре, а потом именно с монастырским обозом покинул родину. Да и то, что в Москву он прибыл уже некоторым образом подготовленным к учебе в лучшем учебном заведении страны, доказывает, что монастырской библиотекой он пользовался.

Однако родной отец юноши считал сыновьи мечты блажью, да и, наглядевшись на ссыльных, вовсе не желал, чтобы его единственный наследник переселялся в столицу или в не менее «опасную» Москву. Желая, чтобы сын остепенился, Василий Дорофеевич решил его женить. Даже и невесту подобрал хорошую – дочь «неподлого человека» ^[15]!

Но Михайло вовсе не стремился к женитьбе! Он не желал оставаться крестьянином и решился на отчаянный шаг: притворился больным, дабы отстрочить свадьбу, а сам стал готовить побег из дома. К счастью, нашлись односельчане, понимавшие, что у подростка незаурядный талант. Да и подсобил он своей грамотностью многим, так что доброжелатели сыскались. Деньги у юноши водились: он заработал их, переписывая церковные книги и составляя документы для неграмотных. Сосед – Иван Банев – помог выправить надлежащий документ. Сохранилась запись в регистрационной книге Холмогорской воеводской канцелярии: «1730 года, декабря 7 дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца предбудущего 731 года, а порукой по нем в платеже подушных денег Иван Банев расписался…»

Другой сосед – Фома Шубный ^[16]– одолжил ему три рубля денег и подарил беглецу «китаечное полукафтанье», то есть недлинный и неширокий, но нарядный кафтан из дорогой шелковой ткани, привезенной из Китая.

И вот морозной декабрьской ночью, прихватив с собой книги и кой-какую одежду, Михайло с рыбным обозом, отправлявшимся в Москву, покинул родные края. Открыто уйти он не мог – отец бы не позволил. Потому бежал он из дома ночью, когда обоз уже отъехал на значительное расстояние, и нагнал его лишь на третий день. После долгих уговоров ему разрешили остаться.

Путь занял три недели. Денег не хватило, и юноше пришлось продать щегольское полукафтанье, но с книгами он не расстался.

Сам Ломоносов, описывая этот свой поступок, недвусмысленно говорил, что ударился в бега. Но, очевидно, Михаил Васильевич имел в виду именно бегство от семьи, а не нарушение закона. Он был лично свободным, совершеннолетним и, выправив необходимые документы, имел полное право покинуть родную деревню по крайней мере на тот срок, на который был выписан паспорт – то есть на один год.

Глава вторая
Москва

Неизв. автор. Портрет Михаила Ломоносова. Начало XIX века

Славяно-греко-латинская академия. ХХ век

Д.С. Лафон. Вид Старой (Красной) площади. XIX век

Обучение в Славяно-греко-латинской академии. Гравюра. XVIII век

Какой была Москва?

Конечно, Москва поразила Ломоносова. Самым крупным городом, который он видел до сих пор, был Архангельск, состоявший из большого порта, монастыря, гостиного двора, нескольких церквей и острога – то есть укрепленной части. Здесь же было совсем иное дело!

Путь к Москве преграждали заставы, учрежденные Петром Первым. Их функцией было взимание пошлин с торговых людей, приезжавших в город. Уплатил пошлину и рыбный обоз, с которым шел Ломоносов.

Столицей в то время Москва уже не была: Петр перенес столицу в Санкт-Петербург. Но все же это был крупнейший город Российской империи.

В 1730‐е годы Москва представляла собой смешение старого и нового. Единого плана застройки не было, дворцы, дома и церкви чередовались с садами, огородами и пустырями. Слободы, в которых селились ремесленники, перемежались рощами, куда девушки ходили по грибы. Но старинная хаотичная планировка города уже сменялась новой, радиально-кольцевой, придуманной Яковом Брюсом. Согласно этому плану от Кремля двенадцатью лучами расходились основные улицы, поделившие город на сектора, каждому из которых соответствовал свой зодиакальный знак. Козерог – охранял Мещанскую слободу и село Алексеевское; Рыбы – Красное село и Преображенское; Овен – Басманную и Немецкую слободы; Близнецы – Замоскворечье… Брюс предполагал учитывать, какой знак благоприятствует каким ремеслам, и соответственно расселять людей различных профессий.

Кое-где высились дворцы, церкви и усадьбы в стиле строгого петровского или более нарядного нарышкинского барокко. В 1704 году Петр Первый после очередных пожаров запретил строительство в Кремле и Китай-городе деревянных домов. Этот запрет был расширен на Белый и частично на Земляной город после большого пожара в 1712 году. Тогда же государь повелел новые дома ставить по улицам и переулкам по прямой линии, а не в глубине дворов, как это было принято раньше.

В ту пору центром Москвы считался не Кремль, а Лефортово, где некогда Петр выстроил первый роскошный дворец для своего любимца Франца Лефорта. Потом дворец этот расстраивался, расширялся… В царствование Анны Иоанновны был возведен роскошный Анненгоф – великолепный, однако же деревянный дворец на берегу Яузы. К сожалению, дерево недолговечно, и от царствования Анны Иоанновны сохранились лишь руины великолепного некогда парка развлечений, выстроенного по проекту великого Бартоломео Растрелли. Парк этот включал террасу из тесаного камня со спуском к воде, множество клумб, каскад бассейнов с фонтанами, позолоченными статуями и вазами. В центре парка высилась статуя Геркулеса, а от нее к берегу Яузы спускалась белокаменная лестница. Императрица Анна Иоанновна вставала очень рано и уже в восемь часов утра принималась за дела. Утомившись, она гуляла по парку. Любимой ее забавой было стрелять из ружья по уткам, водившимся тут в изобилии и до сих пор еще полностью не изведенным.

Частенько в Лефортово устраивались «машкерады», для которых писали декорации самые видные живописцы того времени. Анна любила шутов, их при ее дворе было немало: карлики, горбуны, люди с какими-то пороками внешности или генетическими отклонениями… Все они должны были болтать без умолку и кривляться, развлекая государыню. Сейчас подобные развлечения кажутся дикостью, но триста лет назад они считались нормой. Эти шуты носились по всему парку, по Лефортовскому дворцу, шумели, гомонили…

Зимой на льду Яузы проводились увеселения с фейерверкам – потешными огнями, за которыми с удовольствием наблюдали все москвичи.

А вот посещение церкви могло шокировать набожного и воспитанного по-старинке Ломоносова: увы, в московских церквах попадались неграмотные священники, которые делали ошибки при чтении псалмов – ну а Михайло-то знал их назубок. А в некоторых церквах вообще можно было услышать тарабарщину: только еще зарождавшееся московское купечество столь высоко ценило свое время, что порой деловые люди нанимали сразу двух или трех священников для чтения псалтыри. Псалтырь делили соответственно на части, и каждый из священнослужителей тарабанил свою часть. И все они говорили одновременно! Таким образом, у купца уходило вдвое или втрое меньше времени, чтобы отстоять богослужение. Можно только представить, какое впечатление подобное произвело на юного Михайло, близкого к старообрядцам.

На русском Севере крепостного права не знали, а вот в Москве действовали рынки крепостных. И Ломоносов мог видеть, как пригожих девиц или крепких мастеровых продают, словно скот.

Увидел молодой Ломоносов и такие страшные вещи, как публичные казни и экзекуции. Совершались они обычно «на Болоте» – то есть на нынешней Болотной площади. Вид справедливого возмездия на преступления должен был служить уроком горожанам. Осужденные на «нещадное» избиение кнутом люди часто умирали либо прямо во время избиения, либо позднее – от ран. «Нещадным» считалось наказание более чем 50 ударами кнута, но умелому мастеру не составляло большого труда забить человека насмерть всего несколькими ударами, а в осьмнадцатом столетии порка часто назначалась без счета, и количество ударов могло дойти до 300 и более.

Славяно-греко-латинская академия

В Москве в то время действовали два высших учебных заведения – Навигацкая школа и Славяно-греко-латинская академия.

Основана академия, именовавшаяся еще и «Греческими» или «Спасскими» школами, была еще в царствование Федора Алексеевича – недолго прожившего старшего брата Петра Первого. Инициаторами ее создания были педагог, просветитель и поэт Симеон Полоцкий (автор столь полюбившейся Ломоносову «Псалтыри») и его ученик Сильвестр Медведев.

За два года до смерти Полоцкий написал сочинение, в котором определялись будущие права академии и содержание обучения. Целью академии должна была стать подготовка образованных людей для государственного и церковного аппаратов. Обучение в академии планировалось бесплатным, а ее ученики должны были получать стипендии.

Спустя два года после смерти Полоцкого его труд, законченный Медведевым, был передан царю Федору Алексеевичу и одобрен им.

Царь и патриарх Иоаким обратились в Константинополь с просьбой прислать в Москву знающих учителей. Откликнулись два монаха, братья Иоанникий и Софроний Лихуды.

В 1686 году для школы было построено каменное трехэтажное здание в Заиконоспасском монастыре ^[17]. Большие средства на это строительство пожертвовал библиофил и меценат князь Василий Васильевич Голицын, которого Лихуды называли своим заступником, защитником и помощником. Так возникла Славяно-греко-латинская академия, хотя официально этот статус она получила только в 1701 году, по указу Петра Первого.

Преподавали там грамматику, стихосложение, риторику, логику, физику, греческий и латинский языки и культуру. Каникул не было, обучение велось круглый год. Полный курс был рассчитан на 12 лет, конечно, осваивали его далеко не все, многие ученики после первого курса уходили в другие учебные заведения – инженерные, медицинские… При академии действовал самодеятельный театр, где показывали представления, рассказывающие в аллегорической форме о преобразовательной деятельности Петра I и победах русской армии.

Ученики ее были довольно разношерстной компанией. Всего их было 76 человек. Примерно половина были «детьми боярскими», а все остальные – разночинцы либо выпускники еще ранее основанной школы при первой московской типографии.

Курс начинался с подготовительного класса, который назывался «русской школой». Потом ученики переходили в «школу греческого книжнего писания», изучали славянскую и греческую грамматику и латынь, затем приступали к изучению иных предметов, соответствующих высшей ступени обучения, – риторики, диалектики, богословия, физики. В учебный материал были включены труды Аристотеля, Демокрита, Кампанеллы…

Помимо русских, в академии обучались также украинцы, белорусы, выходцы из Речи Посполитой, крещеные татары, литовцы, молдаване, грузины и греки. Ученики старших «классов» учительствовали у младших.

Михаил первоначально думал о поступлении в Навигацкую школу: ее выпускников он встречал в Архангельске и о ней знал больше. Но судьба распорядилась иначе. Поступление Ломоносова в Славяно-греко-латинскую академию обычно объясняют тем, что он встретил знакомого, который отвел его в Заиконоспасский монастырь.

Друг Ломоносова академик Якоб Штелин рассказывал: «В Москве, где у него не было ни души знакомых, спал он первую ночь на возу. Проснувшись на заре, он стал думать о своем положении и с горькими слезами пал на колена, усердно моля бога ниспослать ему помощь и защиту. В то же утро пришел городской дворецкий на рынок закупать рыбы. Он был родом с той же стороны и, разговорившись с Ломоносовым, узнал его. Этот дворецкий просил своего приятеля, монаха из Заиконоспасского монастыря, исходатайствовать у архимандрита для Ломоносова позволения вступить в семинарию».

Еще в начале XVIII века Спасские школы принимали людей «всякого чина и сана»: сын кабального человека, конюха, купца мог соседствовать с сыном церковнослужителя и даже с сыновьями знати. Этим Славяно-греко-латинская академия разительно отличалась от других образовательных учреждений. Однако стипендии у обучающихся были разные: княжеские дети получали в месяц по золотому, а простые – по полтине.

Поэтому Михаил мог рассудить, что шансов поступить именно в Спасскую школу у него больше: там училось много простонародья, а дворяне ту школу не жаловали. Историк Татищев писал, что в академии «много подлости», то есть учатся выходцы из низших сословий. В 1729 году половину учащихся составляли солдатские дети, и это снижало престиж учебного заведения. Власти решили его повысить и примерно за два с половиной года до прихода Ломоносова в Москву запретили принимать в Спасские школы «детей солдатских и крестьянских». Указ Синода от 7 июня 1728 г. предписывал от академии «помещиковых людей и крестьянских детей, также непонятных и злонравных… отрешить и впредь таковых не принимать». В результате этого указа число учеников в академии резко сократилось. Ректор академии жаловался, что духовенство не отдает своих детей в академию, а из других сословий запрещено принимать, из-за чего «число учеников во всей академии зело умалилося и учения распространение пресекается».

Энтузиазм учащихся значительно снижало и то, что полный курс в Славяно-греко-латинской академии был рассчитан на 13 лет. Это в лучшем случае! У некоторых обучение затягивалось лет на двадцать. Оно было разделено на 8 классов, или, как в то время говорили, на 8 «школ», которые включали в себя 4 низших класса: фара, инфирма, грамматика, синтаксима; два средних: пиитика, риторика и логика (на их обучение отводилось 5 лет); два высших: философия и богословие. Преподавание велось круглый год, без каникул.

Хотя Михаил Васильевич не был крепостным и его уход с родной земли не грозил ему никакими страшными последствиями, по новым правилам он не мог претендовать на получение образования. Пришлось соврать! Ломоносов заверил администрацию московской Славяно-греко-латинской академии, что он «города Холмогор дворянский сын». Архимандрит Заиконоспасского монастыря Герман Копцевич, знаток философии, преподаватель богословия и ректор Славяно-греко-латинской академии, беседуя с молодым человеком, поверил ему. Очевидно, настоятелю не пришло в голову, что столь развитый ум и грамотная речь могли быть у простого крестьянина. А может быть, настоятель был в душе не согласен с указом 1728 года и решил не стоять на пути у стремящегося к знаниям провинциала.

Так Ломоносова зачислили в первый класс. Было это 15 января 1731 года. Очень скоро архимандрит Герман имел возможность убедиться в своей ошибке. Уже в мае того же года интригами завистников он был снят с должности ректора академии и рукоположен в должность архиепископа Архангелогородского и Холмогорского. Белокаменную Москву ему пришлось променять на суровый северный край. В тех местах он и провел последние пять лет жизни, хорошо узнав, что никаких дворян Ломоносовых нет и в помине. Скорее всего, ему и рассказали историю о беглом сыне крестьянина Василия Дорофеевича. Но разоблачать обман Копцевич не стал, наверное, пожалел талантливого студента.

В дальнейшем, в годы обучения Ломоносова, ректоры академии не раз менялись. Все они, согласно правилам, были людьми достаточно хорошо известными, «не вельми свирепыми и не меланхоликами».

С 2 мая 1731 г. по 16 августа 1732 г. эту должность исправлял Софроний Мегалевич – учитель риторики, префект, наставник богословия. С 30 августа 1732 г. по 12 декабря 1733 г. – Феофилакт Журавский, о котором известно мало; а с 12 декабря 1733 г. – епископ Стефан Калиновский – даровитый педагог, талантливый и искусный проповедник своего времени. Большая часть ректоров и преподавателей академии получила образование в Киевской духовной академии.

История сохранила имена и преподавателей Славяно-греко-латинской академии. За латинскую азбуку Ломоносова посадил иеромонах Модест Ипполитович, а одолев оную, юноша посещал латинский грамматический класс Германа Канашевича. Синтаксис преподавал ему белец Тарасий Постников, а в российской и латинской поэзии наставлял иеромонах Феофилакт Кветницкий. Ломоносов слушал риторику у иеромонаха Порфирия Крайского, который после того заступил на место ректора училища.

Епископ Белгородский и Обоянский Порфирий (в миру Петр Николаевич Крайский) сам был выпускником Спасских школ. Он окончил полный курс как раз за год до того, как в школы поступил Ломоносов. Преподавать он начал еще будучи студентом.

Прославился он тем, что составлял для учащихся особые диеты для улучшения памяти, но неизвестно, мог ли Ломоносов позволить себе такие изыски: с деньгами у него было туго. Однако курс риторики ему понравился: он собственноручно переписал весь учебник.

Читали в академии лекции ученики иеромонаха Феофилакта Лопатинского – Стефан Прибылович и Гедеон Вишневский. Их учитель – выпускник Киево‐Могилянской академии, знаток древней и средневековой философии – был ярым противником влиятельного сподвижника Петра Первого Феофана Прокоповича, конфликт с которым привел его даже к тюремному заключению, подорвавшему его здоровье.

Обучение

Ломоносову на момент поступления в Спасские школы исполнилось уже 19 лет, а его сокурсникам – всего лишь по 15–16. Конечно, над ним смеялись! И насмешников было много: в год его поступления в академии было 236 студентов.

Друзей в Спасских школах Ломоносов не приобрел. По всей видимости, он был малообщителен, а в ответ на насмешки мог дать и зуботычину. Вспыльчивость, манера в гневе переходить к рукоприкладству – эти черты сохранялись у него всю жизнь.

Все свое время Михайло посвящал учебе: ему нужно было наверстывать упущенное время. Он знал: через год срок действия его паспорта истечет, и за это время нужно как можно лучше себя зарекомендовать, чтобы академическое начальство документ ему продлило.

В середине января 1731 года Ломоносов был зачислен в первый низший класс, который назывался «фара», и начал изучать латинский язык у преподавателя Ивана Лещинского. В те годы латынь была принятым повсеместно языком науки, и без нее было не обойтись. К весне юноша окончил курс «фары» и в начале лета сдал экзамен за второй нижний класс – «инфиму». Он сдал этот экзамен настолько хорошо, что в середине месяца был переведен сразу в третий нижний класс академии – «грамматику», где продолжал изучать грамматические правила латинского языка и закончил изучение славянской грамматики; получил основные знания по географии, истории, арифметике и катехизису. В этом классе занятия вели вначале Постников, а затем Лещинский. Через два года он уже настолько овладел латынью, что в состоянии был сочинять небольшие стихотворения. Впоследствии он демонстрировал блестящее знание латыни: читал на этом языке лекции и писал научные статьи.

Уже к концу года Михайло освоил курс «грамматики», и его перевели в четвертый нижний класс академии – «синтаксиму», где он окончательно отполировал знание латыни, освоил арифметику, географию с историей и краткий курс катехизиса ^[18]. Преподавателем этого класса был Тарас Постников, ставший впоследствии директором Синодальной типографии. Летом следующего, 1732 года Ломоносова уже перевели уже в средний класс «пиитику», где изучали латинскую и русскую поэзию. Учителем этого класса был Феофилакт Кветницкий.

В среднем классе Ломоносов взялся еще и за греческий язык, а в свободные часы, вместо того чтобы, как другие ученики, проводить их «в резвости», рылся в монастырской библиотеке, куда в то самое время было передано 385 книг из собрания покойного епископа Гавриила Бужинского – писателя и переводчика. К тому же студенты «испрашивали позволения пользоваться книгами синодальной и типографской библиотек».

Слухи о необычайно усердном и невероятно талантливом молодом человеке дошли до начальства. Хотя паспорт его истек и на родине он теперь значился «в бегах», исключать его из академии и возвращать в Холмогоры никто не собирался.

Между Холмогорами и Москвой

А дома у Ломоносовых было совсем невесело!

Третья жена Василия Дорофеевича долго не прожила и умерла, как и прежние. Есть упоминания, что она оставила мужу дочь, родившуюся в 1732 году.

Отец долгое время почитал Михайло пропавшим без вести – пока обоз из Москвы не вернулся в Холмогоры и не рассказали Василию Дорофеевичу, где его сын. Радости это известие Ломоносову не принесло: он почитал себя лишившимся единственного наследника и с тех пор только и думал о том, как вернуть сына обратно. Тем более что за него приходилось платить подушную подать – 1 рубль 20 копеек в год. И так продолжалось целых шестнадцать лет.

Бегство наследника означало, что все богатое семейное достояние будет поделено между разнообразными родственниками или отойдет к будущему зятю. Конечно, это печалило хозяйственного и домовитого Василия Дорофеевича. Сам он писать сыну не мог – грамотой не владел. Но не раз обращался к отправляющимся в Москву соседям с просьбой передать сыну весточку: он обещал ему полное прощение за самовольную отлучку, прельщая его разнообразными благами и посулами выгодной женитьбы.

Архангелогородцы, наведываясь в Первопрестольную, дивились тому, что парень, вместо того чтобы остепениться и зажить своим домом, перебивается с хлеба на квас и учит какую-то неведомую латынь. Однажды состоятельный односельчанин Федор Пятухин, приехавший в Москву по торговым делам, увидев, в какой нужде живет сын его соседа, одолжил Михайло семь рублей. По тем временам это была сумма немалая!

Вот как описывал Ломоносов свое тогдашнее душевное состояние многие годы спустя: «С одной стороны, отец, никогда детей кроме меня не имея, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужие расхитят. С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды… С одной стороны, пишут, что, зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны, школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де, какой болван лет в двадцать пришел латине учиться!» ^[19]

Нельзя сказать, что перспектива жить своим домом с молодой красивой женой не прельщала Ломоносова. Конечно, здорового красивого парня привлекали женщины, ему хотелось и самому одеться получше, и покрасоваться перед окружающими… Да и кругом было много соблазнов! Но приходилось себя сдерживать. Чтобы свести концы с концами, приходилось Михайло и подрабатывать: рубить дрова, носить тяжести, а порой и читать псалмы над небогатыми покойниками, семьи которых не могли себе позволить нанять для этой цели церковнослужителя. Ломоносов писал: «Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели».

Конечно, соблазнов в Москве было много!

В то время это был город контрастов: роскошь и нищета, благолепие и криминал – все было перемешано. Славяно-греко-латинская академия располагалась совсем близко к Кремлю, но с другой стороны ее окружали районы вовсе не благополучные.

Бок о бок с Кремлем, там, где ныне Манежная площадь, шумел грязный Толкучий рынок, где сновали продавцы всевозможной ароматной снеди, девушки с букетами полевых цветок или лукошками земляники, и тут же рядом – перекупщики краденого, старьевщики… По другую сторону от Кремля располагались Торговые ряды, а за ними – вонючее Зарядье, некогда процветавший купеческий район. Пришел он в упадок из-за прихотей Петра Великого: по приказу царя были сооружены земляные бастионы, перекрывшие стоки воды в Москва-реку. К тому же в Зарядье располагалась та часть торга, где продавали скот и птицу, и из-за их помета в воздухе стоял смрад, доходивший и до Заиконоспасского монастыря.

Процветал в Москве и криминал. Шайки воров безжалостно обчищали зазевавшихся прохожих, а ночью так и вовсе опасно было на улицу выходить – не только ограбят, но и зарежут. Собирались разбойники под Каменным мостом, иначе называвшимся Всесвятским – у устья Неглинки. Там они делили награбленное, там решали свои воровские дела. От того места до Спасских школ – пешком полчаса.

И в таком вот окружении на Красной площади действовал публичный театр для людей низкого звания – «Комедийная храмина». Там выступала немецкая труппа, ставившая переводы пьес Мольера, Кальдерона и других знаменитых европейских драматургов. Драму обыкновенно разделяли на 12 действий, которые делились на несколько явлений или сцен. В антрактах представляли шутовские интермедии, в которых не скупились на пощечины и палочные удары. Из-за этих вставок пьесы растягивались очень надолго. Одна пьеса могла идти целую неделю. Если заводилась у молодого Михаила лишняя копеечка – мог и он позволить себе полюбоваться театральным действием.

А в праздники на Красной площади ставилось множество ларьков и палаток, где и угощение продавали, и народ веселили. Особенно популярны были кукольные представления с участием незадачливого Петрушки.

В такие дни москвичи, одевшись получше и почище, выходили на прогулку. А знатные люди, разряженные сверх меры, проезжали по Красной площади в каретах. Это был своеобразный показ мод: собравшийся народ открыто обсуждал, кто как одет и причесан, какие на ком украшения, у кого выезд богаче и рысаки лучше.

Манера одеваться москвичей сильно отличалась от северной. Там сохранялись в значительной степени еще старые русские моды, а москвичи и москвички предпочитали одеваться по-новому: красавицы наряжались в декольтированные платья с круглым кринолином. Женские станы теперь плотно перехватывали жесткие корсеты, получившие в России название «шнурование». Шнурование не позволяло даме сутулиться и делало талию тонкой. Облик придворных щеголих завершали пудреные прически. Порой это свои волосы, но чаще – парики из волос, купленных у крестьянок. И мужчины, и женщины в то время густо румянились и сурьмили брови. Пользовались духами: в ходу были гулявая, то есть розовая вода – женственный аромат, зорная вода – на листьях горьковатого любистока, острый, мужской аромат и мятная настойка, по другому называемая «холодец».

Платья знатных особ отличались необыкновенной роскошью. Их расшивали золотой и серебряной нитью, украшали кружевом и даже драгоценными камнями. Антиох Кантемир как-то заметил, что иной «щеголь деревню взденет на себя целу». Роскошь и мотовство многих приводили к разорению.

Конечно, студенты Спасских школ вместе с толпой любовались праздничными выездами, смеялись над приключениями Петрушки, покупали у лотошников пирожки и спелые яблоки. Много в той толпе было и доступных женщин, которые не могли не привлечь внимание молодого здорового мужчины. Но Ломоносов не оставил нам никаких воспоминаний о своей личной жизни в то время. Надо помнить, что в юности на формирование его характера значительное влияние оказали старообрядцы, для которых любые сексуальные отношения вне брака являлись смертным грехом. Так что можно предположить, что молодой человек либо держал в строгой тайне все свои связи, либо подавлял в себе плотские желания, отдавая все силы учению.

Обман раскрыт

Однако, несмотря на прилежание и успехи, в какой-то момент карьера Ломоносова чуть было не рухнула! В конце лета 1734 года обман насчет его происхождения раскрылся. Причем виноват Ломоносов был сам.

В то время студенты Спасских школ часто отправлялись в путешествия в составе экспедиций и миссий. В 1725 году трое учеников академии отправились с миссией в Пекин, когда посланником в Китай был назначен граф Савва Владиславич Рагузинский. В 1733 году была открыта Камчатская миссия, куда поехали иеромонах Заиконоспасского монастыря Александр и 12 студентов Спасских школ. Ломоносов мечтал о путешествиях, мечтал увидеть мир. Поэтому, когда известный картограф Иван Кириллов собирался в экспедицию в киргиз-кайсацкие степи, Ломоносов решил снова исказить свою биографию, чтобы быть рукоположенным в священнический сан и в этом качестве войти в состав экспедиции. Он показал под присягой, что «отец у него города Холмогорах церкви Введения пресвятыя богородицы поп Василий Дорофеев». Но при проверке выяснилось, что священника с таким именем не существует. И тогда уже Ломоносову был учинен строгий допрос, на котором он повинился и рассказал правду: что по рождению он сын черносошного ^[20]крестьянина. Казалось, над талантливым молодым человеком нависла беда. Наказание грозило быть очень строгим и даже жестоким: он присвоил себе дворянство, врал, незаконно получал стипендию… тут одним исключением из академии не отделаешься, можно было и под кнут пойти.

Возможно, по этому поводу он написал невеселые шуточные стихи-аллегорию о несбывшихся надеждах:

Но произошло почти что чудо: никакого наказания не последовало. За Ломоносова вступился престарелый Феофан Прокопович, соратник самого Петра Великого, и молодой человек продолжил обучение.

А на листе с горько-шутливыми стихами учитель поэтики, сам великолепный переводчик Федор Кветницкий написал: «Pulchre», то есть «Прекрасно».

Легенда

И вот тут возникла легенда, которая до сих пор бытует в исторической литературе. Мол, на самом деле Ломоносов – никакой не крестьянский сын, а внебрачный отпрыск Петра Первого.

Шептались, что на смертном одре Петр поведал Феофану Прокоповичу, что есть у него внебрачный сын, рожденный девушкой из села Холмогоры. Невероятная гипотеза! Но нашлось и объяснение, как царь мог встретиться с простой северной крестьянкой. Мол, Елена Ивановна Сивкова в 1711 году прислуживала при старообрядческом обозе, привезшем рыбу в местечко Усть-Тосно, недалеко от Петербурга. Девица она была красотой и статью не обделенная, вот и решили старообрядцы подсунуть ее царю в обмен «на дружбу и заступничество».

Нашлись даже сведения, что Петр I действительно встречался в феврале 1711 года в местечке Усть-Тосно с Федором Бажениным и обозом с российского Севера, а в числе «обозников» значились некая Елена Сивкова и Лука Ломоносов. После возвращения из Петербурга староста Лука дескать срочно выдал Елену замуж за своего родственника Василия Ломоносова. После этого на имя старосты якобы стала поступать помощь из государевой казны. Когда же Елена умерла, архиерейская служба отправила в Николо-Корельский монастырь, в котором учился Михайло, паспорт на имя Михайлы Васильевича Ломоносова, с тем чтобы обоз, который регулярно ходил из монастыря в Москву, забрал сего отрока и привез в Первопрестольную. По этой версии именно по протекции на самом высоком уровне и поступил никому не известный юноша в школу Заиконоспасского монастыря на казенный кошт. И именно поэтому доведавшегося до правды настоятеля Германа Копцевича внезапно отправили из Москвы в провинцию. Чтоб не разгласил чего лишнего.

Дальнейшие события эту легенду укрепили: Прокопович приказал перевезти в Петербургскую академию 12 лучших студентов, и Ломоносов был в их числе.

Тайна его рождения скрывалась тщательно: опасались, что могут порешить царева отпрыска. Времена-то были неспокойные. Потому Прокопович перед смертью добился того, чтобы Ломоносов оказался включен в число тех, кого академия отправила учиться за границу.

Адептов у этой легенды нашлось изрядно. Усматривают значительное сходство между портретами Петра Первого и Ломоносова. Находят схожесть и в их характерах (оба были вспыльчивы), и в их сложении: при высоком росте и большой физической силе у обоих были небольшие ступни и кисти рук. Даже то, что выйдя из себя Михаил Васильевич мог огреть тростью собрата-академика, напоминало повадки Петра Первого.

Однако, повторимся: это – всего лишь легенда. Никаких веских подтверждений она не имеет.

Глава третья
В поисках знаний

Киево-Могилянская академия

Кристиан-Альберт Вортман. Портрет Михаила Ломоносова. 1757

Неизв. автор. Портрет архиепископа Феофана Прокоповича. Середина XVIII века

Неизв. автор. Дом Михаила Ломоносова на реке Мойке в Санкт-Петербурге. XIX век

Переезд в Киев

Славяно-греко-латинская академия к 1730‐м годам стала именно духовным, религиозным образовательным учреждением. Ученики набирались в основном из духовного сословия, из дворян и разночинцев, иногда даже в принудительном порядке. В их числе могли оказаться священники, дьяконы и монахи. Среди предметов на первом месте стояло богословие, затем – философия по Аристотелю, и уже потом – физика, метафизика, психология, риторика, метеорология. Студенты старших классов академии уже были достаточно подкованы, чтобы проповедовать в церквах. Они также в 1712–1747 годах принимали участие в исправлении Библии в ее славянском переводе.

Но, давая широкое гуманитарное образование, академия не могла дать Ломоносову глубокие знания естественных наук – физики и химии.

Отчасти этот недостаток восполняла практика: в Москве в Лефортово действовал госпиталь голландца Николая Бидлоо, выпускника Лейденского университета. При госпитале работала первая в России госпитальная медико-хирургическая школа, готовившая лекарей для армии и флота. Многие из учеников Спасских школ, разочаровавшись в отвлеченной философии и стремясь к практической работе, просто сбегали из монастыря и шли работать в Московский госпиталь. Это было несложно, так как у ректора академии следить за беглецами не хватало возможности и времени, а наставнику госпиталя доктору Бидлоо необходимы были знатоки латинского языка. Процесс «общения» с госпиталем особенно активно протекал как раз в то время, когда там учился Ломоносов. Кто знает, если бы не приглашение в Петербург, возможно, так бы поступил и Михайло, ведь он не был удовлетворен программой обучения.

В Заиконоспасском монастыре было много летописей и богословских книг, были труды античных философов, но очень мало попадалось книг физических и математических. Когда Михайло обращался с вопросами к учителям, те направляли его в свою альма-матер – Киево‐Могилянскую академию.

Киевская духовная академия возникла в первой половине XVII века, когда Киев еще находился под властью Речи Посполитой. Основателем ее считается митрополит Петр Могила, преобразовавший Киево‐братские Богоявленские школы в Православную академию. Выпускниками этой академии были люди знаменитые: митрополит Димитрий Ростовский, философ Григорий Сковорода, философ и поэт митрополит Стефан Яворский, гетманы Юрий Хмельницкий, Петр Дорошенко… К началу XVIII века количество учащихся достигло рекордного числа – две тысячи человек.

И вот Ломоносов обратился к архимандриту с просьбою, чтобы его отпустили на год в Киево‐Могилянскую академию. Наверняка он идеализировал это учебное заведение, будучи наслышан о тех временах, когда там преподавали Феофан Прокопович – сподвижник Петра Великого, и Стефан Яворский, перебравшийся в Москву и реформировавший Славяно-греко-латинскую академию.

Архимандрит ответил на эту просьбу согласием и даже выдал способному ученику деньги на проезд. А вот далее мнения исследователей биографии Ломоносова расходятся. Одни пишут, что молодой человек нескольких месяцев слушал философские лекции Иеронима Миткевича, а также лекции по математике и физике. Другие же подвергают сомнению сам факт появления его в Киево‐Могилянской академии.

К 1730‐м годам внутри Киевской академии возник конфликт между богословским и естественнонаучным направлением в преподавании. Причем богословие взяло верх, а значит, ничего нового Ломоносов узнать не мог, ведь он уже прочел достаточное количество церковных книг и на своей малой родине, и потом в Заиконоспасском монастыре. Разочаровали его и устаревшие схоластические методы преподавания, бесконечные словопрения – богословские диспуты. К тому же в Киеве было сильно польское влияние. Для прожившего три года в Москве Ломоносова поляки были врагами: чуть более ста лет прошло с тех пор, как князь Пожарский и гражданин Минин изгнали их из Кремля. Поэтому Ломоносов в Киеве не прижился, предпочел вернуться в Москву и как раз успел вовремя, чтобы полюбоваться крупным инженерным достижением: в 1735 году мастером Иваном Моториным был отлит огромный Царь-колокол. В разгар работ мастер умер, и работу довел до конца его сын Михаил.

Вес колокола достигал двухсот тонн, а высота – более шести метров. После отливки выяснилось, что достать колокол из ямы проблематично: слишком он тяжелым вышел. Москвичи ходили любоваться на невиданной величины колокол да судачили: как такую махину поднять? Наверняка среди зевак был и молодой Ломоносов, может, даже и прикидывал – как поднять колокол, да только знания его в математике и механике были еще недостаточны.

Ну а тем временем императрица распорядилась нанести на колокол декоративные украшения и надписи. Работы продлились долго! А в 1737 году – уже после отъезда Ломоносова в Петербург – в праздник Троицы случился большой пожар, так и получивший название Троицкого. Тот пожар настолько раскалил колокол, что когда на него плеснули водой, чтобы охладить, он треснул. Отвалился кусок примерно два метра в высоту.

Переезд в Санкт-Петербург

В конце 1735 года в жизни Ломоносова произошло знаменательное событие, определившее всю его дальнейшую карьеру: он был отобран в числе 12 учеников для определения в Санкт-Петербургскую Императорскую Академию наук для дальнейшей учебы.

Учреждение Российской академии наук в 1725 году явилось самым значимым событием недолгого правления Екатерины Первой. Однако вся подготовка этого грандиозного проекта была проведена еще самим Петром Великим.

Программа Российской академии была продиктована потребностями быстро развивающейся страны. В отличие от иностранных академий, которые в основном подводили итоги научной работы, в России научная работа велась в стенах самой академии по трем направлениям: математическому, физическому и гуманитарному. Занятия проходили в Географическом департаменте, в Библиотеке, в Кунсткамере, в Физическом кабинете, Астрономической обсерватории, Химической лаборатории, Анатомическом театре, Ботаническом саду. При академии были типография, книжная лавка, библиотека, богатые коллекции и лаборатории для исследований. Библиотека в определенные часы была открыта для любого жителя Петербурга. Высшим научным органом являлось Академическое собрание, или Конференция.

Первыми русскими академиками стали специально приглашенные из-за границы иностранные ученые: Даниил Бернулли, Леонард Эйлер и другие.

Академики обязаны были читать лекции для студентов – лучших учеников других учебных заведений: Навигацкой школы, Шляхетского корпуса, Славяно-греко-латинской академии… И вот теперь из Москвы отправились в столицу из богословского класса Василий Лебедев, Яков Виноградов, Яков Несмеянов; из философии Михаил Ломоносов, Александр Чадов, Дмитрий Виноградов, Иван Голубцев; из риторики Прокопий Шишкарев, Семен Старков; из пиитики Алексей Барсов, Михаил Коврин, Никита Попов. Сопровождать студентов в поездке из Москвы в Петербург назначили отставного прапорщика Василия Попова. Дорога заняла десять дней – в том веке скорости были иными. В середине января Михаил Ломоносов был зачислен студентом в Академический университет. Первые 2,5 месяца ученики жили в самом здании Академии наук, а во второй половине марта для них были наняты палаты на «общем монастырском дворе», принадлежавшем новгородской епархии. Здание располагалось неподалеку, на Васильевском острове, «от Большой Невы реки на левой стороне».

Петербург

И четверти века не прошло с того года, как в новый город была перенесена столица. О невиданном деянии – основании целого города на пустынном берегу, среди болот – ходили легенды. Вот одна из них: Петербург строил Петр Великий, Царь-богатырь на пучине. Построил на пучине первый дом своего города – пучина его проглотила. Петр-богатырь строит второй дом – та же судьба. Петр не унывает, он строит третий дом – и третий дом съедает злая пучина. Тогда царь задумался, нахмурил свои черные брови, наморщил свой широкий лоб, а в глазах его загорелись злые огоньки. Долго думал Петр и придумал. Растопырил он свою богатырскую ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть целый город пучина не могла, она должна была покориться, и город Петра остался цел.

Наверняка что-то подобное рассказывали и Ломоносову. С каким чувством он слушал эти сказки? Восторгался деянием первого российского императора или посмеивался над наивностью небылиц? Да только не мог 24‐летний студент не понимать, сколь сложные инженерные задачи пришлось решить строителям, прежде чем возникла новая российская столица.

Петербург во времена Ломоносова был совсем не таким, каким мы привыкли его видеть. Говорили об этом городе: с одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, с четвертой – ох! А порой и вообще желали новой столице провалиться на дно морское.

Не было тогда еще знаменитого Зимнего дворца, не было Казанского и Исаакиевского соборов, не было и Медного всадника. На месте Исаакиевского собора стояла лишь скромная церковь, ближе к заливу располагалась Английская набережная, где жили английские купцы.

Каменное строительство в городе начнется лишь несколько лет позже, ну а пока большинство зданий деревянные, нет еще знаменитых набережных – у Невы, у Мойки и других рек топкие, поросшие осокой и кустарником берега.

«Что касается Петербурга, то он живописно расположен на прекрасной реке, называемой Невой… Город стоит на трех островах. На одном расположено Адмиралтейство, которое и дает острову название; здесь же находятся летний и зимний дворцы. Второй остров называется Петербургским, на нем расположены крепость и прекрасная церковь, где покоится тело… Петра Первого, его последней императрицы – Екатерины и нескольких его детей. Третий остров называется Васильевским, на нем расположены биржа, рынок, судебное и торговое управления (называемые здесь коллегиями) и другие общественные здания. Предполагалось, что здесь будут жить купцы; но хотя дома и улицы очень красивы, они по большей части не заселены, поэтому Адмиралтейский остров по населению значительно превосходит другие. Зимний дворец маленький, выстроен вокруг двора, вовсе не красив, в нем много маленьких комнат, плохо приспособленных, и ничего примечательного ни в архитектуре, ни в обстановке, ни в живописи. Летний дворец еще меньше и во всех отношениях посредственный, за исключением садов, которые милы (а для этой страны – прекрасны), в них много тени и воды», – описывала его в 1727 году леди Рондо.

Каменными тогда были лишь дворец Петра Первого в Летнем саду, куда более роскошный дворец Меншикова, Адмиралтейство, Кунсткамера… И еще несколько церквей. Каменным было и здание Двенадцати коллегий, выстроенное под прямым углом к набережной Невы. Перед коллегиями в те времена располагалась обширная площадь – Коллежская ^[22]. О том, почему здание выстроено так странно, сложена легенда. Наверняка ее пересказывали и Ломоносову. Мол, Петр I поручил Меншикову строительство здания Двенадцати коллегий вдоль набережной Невы. Оно должно было стать продолжением Кунсткамеры. А в награду Петр разрешал Меншикову использовать под свой дворец всю землю, что останется западнее новой постройки. Меншиков якобы рассудил, что если поставить дом лицом к Неве, то земли ему достанется совсем мало. И решил он поставить здание не вдоль, а перпендикулярно набережной. Свой же дворец он отделал на славу, выстроив самый большой и самый богатый дом в Санкт-Петербурге и окружив его парком.

Но затем последовала расплата. Вернувшись из поездки, Петр пришел в ярость. Таская Меншикова за шиворот вдоль всего здания, он останавливался у каждой Коллегии и бил его своей знаменитой дубинкой.

Однако ко времени приезда Ломоносова в Петербург светлейший князь уже несколько лет как сгинул в ссылке в Березове. В роскошном дворце некогда всесильного Меншикова в тридцатые годы располагался Сухопутный шляхетский корпус – учебное заведение для детей дворян, созданное по Указу Анны Иоанновны и при участии известного фельдмаршала Миниха. По тем временам корпус мог считаться крупным учебным заведением: обучалось там около двухсот человек. Возраст кадетов был самый разный: от 12 до 20 лет. Поступить туда у Ломоносова не было шансов. Зато он наверняка любовался на фасад этого здания, изукрашенный скульптурами, пилястрами и фронтонами с позолоченными коронами, с большим балконом над парадным входом – для оркестра, чтоб приветствовать гостей. Наверняка Ломоносов размышлял о судьбе государева любимца – человека, в отрочестве торговавшего на площади блинами, а в зрелом возрасте управлявшего огромной империей.

Не мог не поразить молодого Ломоносова Васильевский остров – Гостиный двор и Биржа. Хотя все это имело совершенно иной вид, нежели теперь. Не было еще привычного нам здания Биржи и ростральных колонн. Очень много пустого пространства. К берегу подходили лодки и небольшие корабли с неглубокой осадкой: те, которым нужна глубокая вода, не могли зайти дальше Кронштадта. Портовые постройки большей частью были деревянными – это таможенные службы. Совсем недавно по повелению императрицы Анны Иоанновны перенесли их сюда с Городского острова.

К коммерции в Петербурге, как и в Архангельске, относились с уважением: «Коммерция есть способ, чрез который деньги в государстве получаются и многие тысячи человек содержатся, которые без того хлеба иметь не могли бы», – рассуждал экономист середины осьмнадцатого века.

Чем там только не торговали! И съестными припасами, и тканями, и мехами, и всевозможными изделиями… Пуд ржаной муки стоил 5,5 копейки; пшеничной ручной лучшей муки – 30 копеек. Стоимость окорока свиного – 40 копеек за пуд. А вот богатая ливрея с золотым галуном стоила аж 70 рублей! Шляпа – 2 рубля.

В амбарах, или кладовых Гостиного двора в изобилии были представлены льняные, холщовые и камчатные ткани – не только заграничного, но и отечественного производства. Это при дворе предпочитали парижскую и берлинскую работу, а люд попроще с удовольствием покупал более дешевое – местное. Торговали тут и стеклянными изделиями и зеркалами – все российского производства. Без знания химии хорошее зеркало не изготовить!

Мог подивиться Ломоносов и на предметы роскоши, привозимые из-за границы: шляпы, перчатки, платки, чулки, шелковые ленты, кружева. Заинтересовали молодого человека и механические английские часы, которые особым спросом не пользовались: мало кто умел починить часы, если они сломаются. Позже Ломоносов изучит их механику и сам будет конструировать усовершенствованные хронометры.

И если молодой Ломоносов не мог позволить себе ни камзол с галунами, ни английские часы, то уж совершенно точно он любовался представлениями уличных кукольных театров, точно таких же, как и в Москве, и наблюдал за тем, как спускают на воду новые корабли – почти как в Архангельске.

Верфи в Петербурге тоже были заложены еще самим Петром Первым – но позже, нежели на родине Ломоносова. В 1712 году здесь сошла на воду 54‐пушечная «Полтава» – первый российский линейный корабль. Тут была построена и испытана первая подводная лодка – «потаенное судно» крестьянина Ефима Никонова. Но то была диковинка, обыкновенно же тут строились небольшие суда – галеры, буера, бригантины и шнявы.

Ломоносов не раз наблюдал за тем, как корабль, назначенный к спуску, стоял прикрепленный большими железными балками к полозьям, намазанным жиром. Как потом он съезжал на воду, когда отнимали поперечные балки, держащие его с обеих сторон на штапеле. Поначалу корабль шел медленно, а потом прибавлял скорость и слетал в воду как стрела. Полозья при этом ломались вдребезги.

Академия наук

К сожалению, в годы царствования Анны Иоанновны Академия переживала упадок. Основным занятием большинства академиков было составление гороскопов (в них тогда верили непреложно), изготовление фейерверков (довольно скудной цветовой гаммы) и интриги. Причем порой их конфликты переходили в самые настоящие драки – прямо в стенах Академии.

Академия называлась Российской и Императорской, но руководили ею немцы. Приглашенные из-за границы ученые, хоть и должны были распространять ученость среди русских, этого не делали, а напротив, всеми силами стремились сохранить и охранить свои позиции.

Высшей инстанцией в Академии была Конференция – общее собрание. Ее заседания проходили по понедельникам и пятницам. Президент Академии наук должен был осуществлять общее руководство и быть арбитром в многочисленных спорах между академиками. Первым президентом стал Лаврентий Блюментрост, который довольно быстро отошел от своих обязанностей. Активно он работал только первые два года, а после переложил все бремя административных работ на Иоганна-Даниэля Шумахера, которого русские называли Иваном Даниловичем. То был эльзасский немец, приехавший в Россию в 1714 году по приглашению Петра Первого.

В 1724 году Лаврентий Блюментрост назначил Шумахера секретарем Академии и поручил ему библиотеку и Кунсткамеру. Шумахер проявил себя блестящим администратором, и впоследствии на него было возложено обустройство типографии и прочих учреждений по части художеств и ремесел. Он стал главой академической Канцелярии и отвечал за распределение бюджета, имущество и кадровый состав, ну а фактически некоторое время руководил всей Академией.

Второй президент Академии – барон Иоганн Альбрехт Корф – был назначен на эту должность фаворитом Анны Иоанновны Бироном. Невежественный Бирон недолюбливал прекрасно образованного Корфа и стремился удалить его от двора – но в итоге подобрал для него подходящую должность. Корф с энтузиазмом принялся за работу, и академики восприняли его руководство с радостью. Даниил Бернулли писал Леонарду Эйлеру: «Академии посчастливилось получить директором человека, который сам владеет науками. Хороший генерал должен быть и хорошим солдатом».

Барон Корф взял дело в свои руки и сумел ослабить влияние Шумахера, но полностью обойтись без него не мог, и Шумахер еще долго сохранял в своих руках реальную власть.

При Корфе был учрежден Регламент Академии, определивший статус учреждения, его штат, бюджет, взаимодействие всех его структур. Работа над созданием Регламента шла как раз в то время, когда молодой Ломоносов впервые увидел Петербург.

Приезд в Санкт-Петербург лучших московских студентов состоялся тоже по инициативе Корфа. Основанная при Академии наук гимназия очень долго испытывала недостаток в гимназистах и студентах, особенно русских по происхождению. Корф, желая улучшить подготовку будущих русских ученых, обратился в Сенат с просьбой прислать в Академию наук из Шляхетного корпуса 30 человек «шляхетных юношей добраго нрава и довольныя надежды» для обучения их в семинарии при Академии наук. Но таких юношей в Шляхетном корпусе почему-то не оказалось. Тогда Корф предложил Сенату приказать «из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве, двадцать человек, чрез означенных к тому от Академии людей выбрать, которые столько научились, чтоб они с нынешнего времени у профессоров сея Академии лекции слушать и в вышних науках с пользою происходить могли».

В ответ на это предложение Сенат издал указ, предписывавший «из учеников, кои есть в Москве, в Спасском училищном монастыре, выбрать в науках достойных двадцать человек, и о свидетельстве их наук подписаться ректору и учителям, и выехать в Санкт– Петербург, в Академию наук, дав им ямские подводы и на них прогонные деньги по указу, и в дорогу им на корм – по рассмотрению». Но набралось только двенадцать.

По прибытии в Петербург далеко не все сразу сложилось гладко. Выяснилось, что Михайло недостаточно хорошо знает немецкий язык – а без него с немцами-академиками было общаться затруднительно. Кроме того, Ломоносов плохо знал естественные науки. Но он немедленно начал обучаться при Академии наук у адъюнкта Адодурова и профессора экспериментальной физики Крафта, слушал начальные основания философии и математики, показал склонность к экспериментальной физике, химии и минералогии, упражняясь между тем и в стихосложении. Ломоносов приобрел в академической книжной лавке книгу поэта Василия Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению стихов Российских» и стал самостоятельно по ней заниматься. Принадлежавший Ломоносову экземпляр сохранился: он испещрен множеством пометок на четырех языках.

Тредиаковский

Василий Кириллович Тредиаковский считается одним из ведущих поэтов времен императрицы Анны Иоанновны и основоположником силлабо-тонической системы стихосложения.

Он родился в семье приходского священника, получил духовное образование и должен был пойти по стопам родителя. Священнику полагается жениться – и отец нашел сыну невесту. Но за день до свадьбы Василий сбежал в Москву и так же, как впоследствии Ломоносов, поступил в Славяно-греко-латинскую академию. В ее стенах он и создал свои первые литературные опусы.

В 1726 году Тредиаковский оставил родину и уехал учиться за границу. Нуждаясь в деньгах, он пешком дошел до Парижа, где поступил в Сорбонну.

В 1730 году, когда Ломоносов ушел из Холмогор в Москву, Тредиаковский как раз вернулся в Россию. Первой его книгой, наделавшей много шума, был стихотворный перевод романа Поля Тальмана «Езда в остров любви». Это была новая для России галантная любовная лирика.

В 1732 году поэта приняли на службу в Петербургскую академию наук. Он активно занимался переводами: издал девятитомную «Древнюю историю» и шестнадцатитомную «Римскую историю» Шарля Роллена. Но одновременно сочинял торжественные речи и оды, восхваляющие императрицу и ее придворных – на бракосочетания, на победы, на тезоименитства… По легенде, при поднесении императрице Анне Иоанновне собственных од Василий Кириллович должен был от самых дверей зала до трона ползти на коленях…

В 1735 году Тредиаковский издал «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», где впервые ввел понятие стихотворной стопы, а на ее основе – понятия ямба и хорея.

Надо заметить, что создание стихов в XVI – начале XVII в. в России строилось на силлабической системе, при которой в стихе не были упорядочены ударения и фиксировалось только количество слогов.

Такое стихосложение распространено преимущественно в языках, где ударение в слове всегда лежит на определенном слоге (например, на последнем – во французском языке, на предпоследнем – в польском), а неударные слоги слабо редуцируются. Так как русские поэты первоначально писали стихи на польском (как старшая сестра Петра Первого царевна Софья), то именно эту схему пытались применить и к русскому языку. Но неудачно!

Противоположностью является тоническое стихосложение, основанное на равном числе ударных слогов в строке, при этом число безударных слогов в строке более или менее свободно. Примером тонического стиха являются былины.

Тредиаковский предложил силлабо-тоническую систему, в которой ударные и безударные слоги чередуются в определенном порядке, неизменном для всех строк стихотворения. И это было новаторство!

Хотя Тредиаковский, несомненно, внес значительный вклад в развитие русской поэзии, его язык был далек от совершенства. Стихи его были тяжеловесны и лишены музыкальности. Порой, чтобы достичь нужного размера, он вставлял ненужные слова или лишние слоги. Такой прием Ломоносов называл «затычкой». Тредиаковский ввел в русский язык словечко «императрикс», сократив на латинский манер привычное всем «императрица», не укладывавшееся по размеру. В тот раз Василий Кириллович был даже вызван в Тайную канцелярию для объяснений, но словечко прижилось, и его потом использовали многие стихотворцы, вплоть до Николая Гумилева ^[23].

Годы спустя Ломоносов продолжил и развил идеи Тредиаковского, в 1739 году написав свое «Письмо о правилах российского стихотворства». Именно Ломоносов, опираясь на работу Тредиаковского, создал стройную систему русского стихосложения.

Покровительство Феофана Прокопо́вича

Архиепископ Феофан Прокопович был одним из самых активных сподвижников Петра Великого. Он был невероятно талантливым человеком: политиком, богословом, писателем, поэтом, математиком, публицистом… Он был ректором Киевской академии, первым вице-президентом Святейшего Синода и по смерти Стефана Яворского фактически руководил им.

Прокопович по праву считался одним из самых образованных людей России. Родившись в Киеве в семье мелкого торговца, он обучался в Киево‐Могилянской академии; совершенствовал свои знания во Львове, а затем, приняв униатство ^[24], отправился в путешествие по Европе. Прокопович посещал университеты в Лейпциге, Халле, Йене, слушал лекции самых знаменитых профессоров, участвовал в диспутах. Сам римский папа предлагал ему должность, но Феофан предпочел вернуться в Россию.

Вернувшись в православие, он стал преподавать в Киево‐Могилянской академии, составив руководства по многим предметам.

Петр I, узнав о способном, прогрессивно мыслящем ученом, вызвал Прокоповича в Петербург для участия в реформе церкви. Так Феофан стал главным помощником Петра Великого в делах духовного управления. Он остался жить в новой столице и выстроил себе обширное подворье на левом берегу реки Карповки.

При жизни Петра Великого позиции Феофана Прокоповича были несокрушимы. Но после смерти императора враги попытались с ним расправиться. И тут проявились другие качества Прокоповича: его склонность к интригам и мстительность. Он был среди тех, кто помог Анне Иоанновне стать самодержавной императрицей, и тем заслужил ее любовь. Пользуясь поддержкой государыни, которой он умело манипулировал, Прокопович расправился со своими врагами, многие из которых оказались в застенках Тайной канцелярии, на плахе или в ссылке в Архангелогородской губернии, как, к примеру епископ Феодосий, отправленный в холодную сырую келью в подземелье Николо-Корельского монастыря и умерший там как простой «чернец Феодос». О его печальной судьбе Ломоносов не мог не знать.

Несмотря на то, что Феофан Прокопович, безусловно, был верующим человеком, он признавал материальность мира и значимость естественных наук. Он отрицательно относился к суевериям и был сторонником просвещения. Свои мысли он изложил в трактатах «Поэтика» и «Риторика». Именно в «Риторике» Феофана Прокоповича Ломоносов впоследствии почерпнет свою идею о высоком и низком стилях в русском языке.

Однако к моменту переезда Ломоносова в Петербург Прокопович был уже немолод: ему исполнилось 55 лет. Это был преклонный возраст по меркам середины XVIII века, немногие доживали до него. Но ум Прокоповича до самого конца был по-прежнему ясен и остер!

Он умер в сентябре того же 1736 года в своем поместье на реке Карповке. А в начале октября этого же года Михаил Ломоносов сел на корабль, отправляющийся в Германию.

Глава четвертая
В Германии

Марбургский университет

Паспорт, выданный Михаилу Ломоносову Марбургским университетом 13 мая 1741 года

И.М. Бернигерот. Портрет Христиана фон Вольфа. Ок. 1754

Библиотека Академии наук при Петре Первом

Поездка в Германию

Весной 1736 года Президент Петербургской академии наук Корф обратился в Кабинет министров – высший правящий орган при Анне Иоанновне – с предложением послать несколько способных молодых людей, знающих латинский и немецкий языки, в Фрейберг, в Саксонию, для обучения их там у «ученого горного физика» Генкеля химии и горному делу. Советник саксонского правительства Иоганн Фридрих Генкель был выдающимся ученым – врачом, минералогом, металлургом и химиком. Вышло и получило известность несколько его научных трудов по горному делу и медицине.

Кабинет министров отнесся к предложению Корфа с вниманием и потребовал от Академии наук сведений, сколько имеется учеников, знающих эти языки, и «из каких они чинов». Корф в ответ послал министрам список таких учеников, в котором наряду с другими значился и «Михайло Ломоносов, крестьянский сын из Архангелогородской губернии, Двиницкого уезда, Куростровской волости, двадцати двух лет» ^[25]. И это несмотря на то, что молодой человек обучался в Академии лишь пару месяцев!

В числе других были названы «Густав Ульрих Райзер, советника Берг-коллегии сын», который «рожден в Москве и имеет от роду семнадцать лет» и «Дмитрий Виноградов, попович из Суздаля, шестнадцати лет».

Русские студенты должны были изучить: физику, основания химии, физическую географию, описание окаменелостей, минералы, механику, гидравлику, гидротехнику, плавильное искусство, маркшейдерское искусство, рисование, иностранные языки.

Химическая лаборатория профессора Генкеля находилась во Фрейбурге-им-Брайсгау – одном из старейших и прекраснейших городов Германии, где с XV века действовал университет. Но после переписки Российской Академии с Генкелем подготовку студентов сочли недостаточной и поначалу отправили их на два года в Марбург – еще один старинный город Германии, университет которого был основан ландграфом Филиппом Великодушным в 1527 году, «с тем чтобы они там усвоили себе начальные основания металлургии, химии и прочих, относящихся сюда наук». На дорожные расходы для поездки каждому студенту выдали по 300 рублей. Эти деньги позволили Ломоносову вернуть старый долг – односельчанину Федору Пятухину, который еще в Москве одолжил ему семь рублей.

Кроме денег Ломоносов и его товарищи получили строжайшие указания во всех местах во время своего пребывания за границей «показывать пристойные нравы и поступки, также и о продолжении своих наук наилучше стараться», а «положивши основание в теории», не пренебрегать практикой, заниматься иностранными языками, чтобы «свободно говорить и писать могли», и каждые полгода представлять отчеты о своих успехах. Кроме того, они получили от Корфа рекомендательное письмо к ректору Марбургского университета Христиану фон Вольфу, который был энциклопедически образованным человеком и великолепным педагогом, почетным членом нескольких Академий, в том числе и Санкт-Петербургской. Философ, юрист и математик, он славился четкостью формулировок, тщательностью и педантичностью научного анализа и был последователем великого Готфрида Вильгельма Лейбница.

Лейбниц, которого считают завершителем старой средневековой философии и предтечей немецкой классической философии, был логиком, математиком, механиком, физиком, юристом, историком, дипломатом… Он основал Берлинскую Академию наук, был членом Лондонского Королевского общества и Французской Академии наук. Лейбниц создал философскую систему, получившую название монадологии. Согласно ей монада – то есть «единица» по-гречески – это простая сущность, не имеющая частей, нечто вроде атома.

Христиан фон Вольф считался непревзойденный оратором и преподавателем. В Марбург ехали отовсюду, чтобы послушать его лекции по всеобщей математике, алгебре, астрономии, оптике, механике, военной и гражданской архитектуре, логике, метафизике, нравственной философии, политике, естественному и международному праву, географии, хронологии, которые он читал не на латыни, как было принято, а на немецком языке. Именно под руководством Вольфа Ломоносов сформировался как ученый.

Марбург

В архивах сохранился текст «Распоряжения» Корфа от 7 августа 1736 года о выдаче паспорта студентам для поездки за границу, где говорится, что они будут добираться в Германию, в Любек, «водным путем на корабле, именуемом «Ферботот»». Отчалить он должен был из Кронштадта, но отправление дважды откладывалось из-за штормовой погоды. Один раз уже отчалив, корабль вынужден был вернуться, чтобы переждать шторм.

В итоге студенты добрались до Марбурга только через месяц. Лишь в начале ноября появились они в Марбургском университете, а в середине месяца зачислены были в число студентов.

Вольф отнесся к просьбам Корфа с огромным вниманием и ответственностью. Понимая, что незнакомым с европейскими обычаями россиянам будет сложно сразу влиться в общий поток, он читал им отдельные лекции, давал консультации, проверял их знания и отмечал успехи. Об этих успехах Вольф регулярно докладывал Корфу, делая акцент на том, что россияне с усердием изучают арифметику, геометрию и немецкий язык, овладевают теоретической механикой. Вольф предлагал также, чтобы студенты занимались «техническим рисованием», поскольку это необходимо для занятия механикой. Писал он и о том, что студенты будут заниматься физикой и проводить опыты. Однажды он упомянул, что русские делают успехи не только в науках, но и в том, что касается поведения в обществе, с энтузиазмом усваивают европейский этикет и светские манеры. Но экономный Корф, подсчитав затраты, не разделил восторга немецкого профессора, посчитав расходы чрезмерными. Сохранился первый студенческий отчет о расходах, где у Ломоносова значится: «…В Петербурге и по пути до Любека истрачено 100 руб.», «От Любека до Марбурга – 37 талеров, костюм – 50 тал., учитель фехтования на первый месяц – 5 тал., учитель рисования – 4 тал., учитель французского языка – 9 тал., учитель танцев (за 5 месяцев) – 60 тал., парик, стирка, обувь, чулки – 28 тал., книги – 60 тал.» ^[26].

В ответ от Корфа поступил строгий выговор: «Учителей танцевания и фехтования… больше не держать, и вообще не тратить деньги на наряды и пустое щегольство…», а кроме того «остерегаться делать долги, а довольствоваться теми тремя стами рублей, которые назначены в год…» ^[27].

Однако по факту деньги на дополнительные расходы все же Ломоносов получил. И деньги немалые – 200 рублей.

Сохранилось письмо Ломоносова Корфу, написанное в сентябре 1737 года по-немецки, где он изысканно благодарит патрона за материальную помощь: «… я навек посвящаю Вам свое признательное сердце, которое на всю жизнь сохранит в благоговейной памяти Ваше неоценимое благоволение…». К письму Ломоносов приложил собственноручную копию гравюры из руководства по рисовальному искусству, дабы показать, что не теряет времени зря.

По требованию Академии наук каждый из отправленных за границу студентов должен был «присылать всегда по прошествии полугода в Академию наук известия, каким наукам и языкам он обучается; также и нечто из своих трудов в свидетельство прилежания». Первой отосланной Ломоносовым самостоятельной работой был трактат «О превращении твердого тела в жидкое». Работа выстроена по четкому плану, в котором присутствуют пункты: «определение», «пояснение», «доказательство», «лемма» ^[28]. Так было принято в том веке, и именно так Ломоносов будет выстраивать все свои научные труды.

Эта работа написана еще на основе метафизических представлений, распространенных в научном мире начала XVIII века. Так, Ломоносов объясняет плавление металлов движением некой «предсуществующей жидкости», незримо в металлах присутствующей, и называет жидкостью – огонь: ведь на огне металлы плавятся, значит, растворяются, значит, огонь – жидкость. Таковы были научные представления того времени: огонь рассматривали как самостоятельную стихию ^[29], а «предсуществующая жидкость» по представлениям того времени была флюидом – так называли гипотетические, фантастические вещества, незримо присутствующие в материи и порождающие физические явления. Так, к примеру флюид-теплород определял температуру тел. Его приток в тело должен вызывать его нагрев, убыль – охлаждение. Количество теплорода во всех тепловых процессах должно оставаться неизменным. Теория теплорода объясняла многие известные на тот момент времени тепловые явления и была признана большинством ученых. Потребуется много лет, чтобы Ломоносов сумел эти архаичные представления опровергнуть.

Сердитые письма Корфа с указаниями не делать лишних трат были вовсе не безосновательны. Вольф жаловался на русских студентов: «Деньги, привезенные ими с собой, они прокутили, не заплатив того, что следовало, а потом, добыв себе кредит, наделали долгов», а также сетовал, что молодые люди «через меру предавались разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу» ^[30].

Очевидно, что Ломоносов с товарищами быстро влились в студенческую среду, которая скромностью нравов не отличалась. Все трое охотно принимали участие в кутежах, делая все новые и новые долги. Михайло быстро привык по немецкому обычаю с самого утра пить пиво вместо безалкогольного русского кваса. Его завтрак обычно состоял из нескольких селедок – самой дешевой пищи – и доброй порции пива. На еде он экономил, зато вечерами транжирил деньги на кутежи. А Корф, рассматривая отчеты студентов, сокрушался, что «…Собственно на необходимое пропитание и занятия израсходовано очень мало, но много истрачено и промотано на разные прихоти», и просил Вольфа надзирать за молодыми людьми, «строго следить за их образом жизни», «настоятельно понуждать их к тому, чтобы они бросили свою распутную жизнь».

Христиан Вольф

Христиан Вольф был очень добрым человеком и снисходительно, по-отечески относился к безумствам молодости. Порой он входил в роль строгого наставника и отчитывал молодых людей за легкомысленное поведение, зато потом, видимо, понимая, что перебрал с жалобами, писал Корфу, что студенты «раскаивались», «извинялись», «при этом особенно Ломоносов от горя и слез не мог промолвить и слова». В то же время марбургский профессор заверял своего российского коллегу, что «Ломоносов сделал успехи в науках», что «господа Виноградов и Ломоносов начали говорить и понимать по-немецки», что студенты «живут между собою в ладу», а «Ломоносов начинает… принимать более кроткие нравы». Увы, вспыльчивый характер Ломоносова, его драчливость не раз служили ему плохую службу. Но Вольф понимал, что ему попался редкостно способный ученик, и не мог его не ценить. Он заверял Корфа: «…Молодой человек преимущественного остроумия, Михайло Ломоносов с того времени, как для учения в Марбург приехал, часто математические и философические, а особливо физические лекции слушал и безмерно любил основательное учение. Ежели впредь с таким же рачением простираться будет, то не сомневаюсь, что, возвратясь в Отечество, принесет пользу обществу, чего от сердца желаю» ^[31].

И это при том, что в части теории Ломоносов частенько ставил Вольфа в тупик: он задавал вопросы, на которые наука еще не знала ответов.

Хвалил Ломоносова и декан медицинского факультета Марбургского университета, профессор химии Дуйзинг Юстин Герхард, отметивший, что «весьма достойный и даровитый юноша Михаил Ломоносов… с неутомимым прилежанием слушал лекции по химии, читанные мною в течение 1739 года… извлек из них немалую пользу».

В 1739 году Вольф отправил почтой в Россию диссертации всех трех студентов, а это означало в те времена окончание учебы в Марбургском университете. Работа Ломоносова называлась «Физическая диссертация о различии смешанных тел, состоящем в сцеплении корпускул». Она во многом была основана на трудах Христиана Вольфа, но присутствовали и собственные мысли и выводы Ломоносова.

«Корпускулы – сущности сложные, недоступные сами по себе наблюдению, т. е. настолько малые, что совершенно ускользают от взора», – писал Ломоносов, и, по его мнению, «тело смешанное есть такое, которое образовано производными корпускулами, собравшимися воедино». «У корпускул смешанного тела, различающихся массою, а также фигурою, должны различаться и их составные части массою, числом, фигурою или способом соприкосновения», – рассуждал молодой ученый.

Эта работа стала первым шагом длинного пути, который привел Ломоносова к выработке собственной научной корпускулярно-кинетической теории, предвосхитившей более позднюю – молекулярно-кинетическую. В этой еще ученической работе уже были сформулированы те же принципы, что лежат в основе современной физики. Разница лишь в терминологии.

Женитьба

Как уже упоминалось выше, молодой Ломоносов по обычаю европейских студентов проявил немалый интерес к женскому полу.

Квартировал он у вдовы почтенного пивовара, члена городской думы фрау Цильх. Трехэтажный дом фахверковой архитектуры на улице Вендел, где Ломоносов снимал комнату, сохранился до наших дней, и сейчас на нем установлена мемориальная доска. У фрау Цильх была миловидная дочь Елизавета-Христина. Русский студент – умница, красавец и силач, хорошенькая девушка… И вышел грех! Но судя по всему для Ломоносова это было не мимолетное увлечение, а вполне искреннее и глубокое чувство.

К сожалению, мы совершенно ничего не знаем о том, какой была Елизавета-Христина. Не сохранилось не только ее портретов, но даже описаний внешности. Однако Ломоносов был верен ей всю жизнь.

Первая дочь Ломоносова и его будущей супруги родилась в ноябре 1739‐го и считалась незаконнорожденной, хотя Ломоносов уже подписал брачное обязательство. Назвали девочку Екатерина-Елизавета.

Ломоносов испытывал искреннюю привязанность к Елизавете-Христине, но он был неволен в своих поступках: по распоряжению барона Корфа ему пришлось покинуть Марбург и срочно переехать во Фрейберг, чтобы под руководством берграта ^[32]Генкеля обучаться горному делу.

Фрейберг и ода «На взятие Хотина»

В середине лета 1739 года русские студенты переехали из Марбурга во Фрейберг. В то время там находился российский академик Готлоб Фридрих Вильгельм Юнкер, который дал яркое описание прибывших молодых людей, заметив, что «по одежде своей» они «глядели неряхами, но по части указанных им наук, как убедился я и господин берграт, положили прекрасное основание, которое послужило нам ясным доказательством их прилежания в Марбурге».

Юнкер рекомендовал, чтобы каждый из студентов сверх общей программы занялся бы изучением спецкурса. Один бы специализировался на рудах и других металлах, другой сосредоточился бы на разработке рудников и устройстве машин, а третий посвятил себя горнозаводским плавильным искусствам. По его мнению, на первое дело способнее всего был Рейзер, на второе – Ломоносов, а на третье – Виноградов.

Юнкер считался специалистом по соляному делу. Во время Крымского похода он находился при фельдмаршале Бурхарте Христофоре Минихе ^[33]в качестве историографа. Миних получил именной указ изучить местное соляное дело, и эту задачу он возложил на Юнкера. После того как тот исполнил поручение, его послали в Германию осмотреть тамошние соляные заводы. Так как Ломоносов знал способы поморского солеварения, то Юнкер решил использовать его в качестве помощника.

Ломоносов взялся за дело с энтузиазмом. Он переводил документы, касающиеся процесса добычи соли, внимательно изучал технологические процессы, путешествовал, спускаясь в шахты. И это привело к конфликту с Генкелем. По мнению немца, русский варвар должен был восхищаться европейской горной промышленностью, ну а Ломоносов обратил внимание на тяжелый труд рабочих и на эксплуатацию детей, которые на рудниках служили вместо «толчейных мельниц» и вынуждены были дышать ядовитой пылью, губя свое здоровье.

Зато Фридрих Вильгельм Юнкер был чрезвычайно доволен талантливым и активным студентом и охотно беседовал с ним на разные темы. Юнкер был культурным человеком, и беседы их касались не только горного дела, но и поэзии, как немецкой, так и зарождающейся русской. Именно Юнкер отвез в Петербург первую стихотворную оду Ломоносова «На взятие Хотина».

В августе 1739 года в ходе русско-турецкой войны сдалась на милость победителям турецкая крепость Хотин на реке Днестр. При этом было захвачено великое множество трофеев: «Неповрежденных, отлитых из превосходного металла 157 пушек различного калибра… 22 металлических мортиры… бесчисленное множество бомб, гранат, картечи, пороху и свинца. С 28 августа до 7 сентября в неприятельском лагере, на батареях и по дороге на Бендеры было собрано из разбросанной вражеской артиллерии 42 металлические пушки, 6 мортир, а всего 48 и в Хотине 179»^[34]. В начале сентября того же года был заключен выгодный для России Белградский мир.

О победе этой писали даже немецкие газеты. Ломоносов в соответствии с правилами своего столетия сложил хвалебную оду императрице Анне, прославляя и мощь русского оружия. Впоследствии филологи назовут это произведение «исходной точкой русской словесности».

Ломоносов писал: «Ода, которую вашему рассуждению вручить ныне высокую честь имею, не что иное есть, как только превеликой оной радости плод, которую непобедимейшая нашей монархини преславная над неприятелями победа в верном и ревностном моем сердце возбудила. Моя предерзость вас неискусным пером утруждать только от усердной к отечеству и его слову любви происходит». ^[35]

Ода, наполненная самой велеречивой лестью в адрес императрицы Анны Иоанновны, не прошла незамеченной. Она вызвала при российском дворе довольно бурное обсуждение, причем нашли в ней как достоинства, так и недостатки. К последним придворные знатоки относили очевидную зависимость образов от принятых в немецкой поэзии. Но постепенно новый необычный стиль признали. Поэт Михаил Матвеевич Херасков в статье «Рассуждение о российском стихотворстве» 1772 года писал об оде Ломоносова на взятие Хотина: «Сие творение… оказало великое сего сочинителя дарование и обучило россиян правилам истинного стихотворения. Оно написано ямбическими стихами в четыре стопы; сменение стихов и мера лирических строф тут точно соблюдены, и к чести сего славного пиита признать должно, что сие первое творение есть из числа лучших его од».

К сожалению, первоначальный текст оды до нас не дошел: Ломоносов переписывал и совершенствовал оду несколько лет, добавляя выразительные образы и убирая недостатки. После смерти Анны Иоанновны ода была переименована в «Оду Блаженныя Памяти Государыне Императрице Анне Иоанновне на победу турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года». «Блаженные памяти» – фразеологический оборот, употребляемый при упоминании особо уважаемого покойника.

В окончательном варианте оды сражавшиеся на поле брани павшие герои словно на миг выступают из тьмы времен и произносят:

Не тщетно я с тобой трудился,

Не тщетен подвиг мой и твой,

Чтоб россов целый свет страшился.

Чрез нас предел наш стал широк

На север, запад и восток.

На юге Анна торжествует,

Покрыв своих победой сей.

Затем прошлое снова скрывается во мраке: «Свилася мгла, Герои в ней;/Не зрит их око, слух не чует». Это был совершенно новый для русской поэзии прием, возможно почерпнутый в немецкой лирике.

Одновременно с одой Ломоносов написал и «Письмо о правилах российского стихотворчества». Там он утверждал силлабо-тоническую систему стихосложения, полемизируя с самим Мелетием Смотрицким, автором знаменитой «Грамматики».

Хотя в этом письме Ломоносов ни разу имени Тредиаковского не упоминает, но по содержанию видно, что письмо это является ответом и на книгу Василия Кирилловича. Многие его положения он разделял, а с некоторыми спорил. «Российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить», – утверждал Ломоносов, настаивая, что «российский наш язык не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную и свойственную версификацию иметь может», а «российские стихи так же кстати, красно и свойственно сочетаться могут, как и немецкие».

Он дал определение стихотворным размерам – ямбу, анапесту, хорею, дактилю, привел примеры их применения. Полемизируя с Тредиаковским, он привел примеры мужских и женских рифм ^[36], причем призывал их чередовать, сочетать, в доказательство используя свои же удачные строки:

«Никогда бы мужеская рифма перед женскою не показалася, как дряхлый, черный и девяносто лет старый арап перед наипокланяемою, наинежною и самым цветом младости сияющею европейскою красавицею», – писал Ломоносов, намекая на фразу Тредиаковского, который категорически высказывался против смешения этих рифм, говоря: «Таковое сочетание мужских и женских стихов так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипоклоняемую, наинежную и самым цветом младости своея сияющую эвропскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющего арапа». Это был опасный и неосторожный выпад: ведь Тредиаковский в то время считался признанным знатоком поэзии и был в фаворе у самого Бирона.

Ссора с Генкелем

Берграт Генкель считался крупной величиной в научном мире, хотя взгляды его безнадежно устарели. «Он презирает всякую разумную философию, – писал Ломоносов, – и когда я однажды по его приказанию стал излагать перед ним химические феномены, то он тотчас же повелел мне замолчать (ибо сие было изложено не по правилам его перипатетической концепции, а согласно правилам механики и гидростатики), и он по своей всегдашней заносчивости подверг насмешке и глуму (мое изложение) как вздорное умствование ^[38]».

Надо заметить, что физика и химия в начале XVIII столетия еще только формировались как науки. Было много такого, что впоследствии было решительно отвергнуто. Например, учение о флогистоне. Так называли таинственное вещество, жидкость-флюид, якобы содержавшееся в каждом теле и улетучивавшееся во время горения вместе с пламенем. Помните, Ломоносов высказывал мнение, что огонь – это жидкость? Да, именно так и думали, что пламя – это истечение жидкости – флогистона. Именно этому Генкель и учил Ломоносова, а когда молодой человек принимался задавать вопросы, на которые устаревшая теория ответить не могла, – старый ученый сердился. Не нравилось Генкелю и то, что Ломоносов не принимал на веру его сентенции, а проверял их в лаборатории, ставя опыты.

Ломоносов дал ему и другую не слишком уважительную характеристику: «…Горный советник Генкель, чье хвастовство и высокое умничанье известно всему ученому миру… похитил у меня время почти одной только пустой болтовней». Однако, забегая вперед, надо отметить, что когда пришло время Ломоносову организовывать свою химическую лабораторию, сделал он это по образцу той, что видел во Фрейберге.

Генкель тоже невзлюбил строптивого и несдержанного Ломоносова. Он мнил себя высокоообразованным европейцем, а свою родную Саксонию считал образцово устроенной. Он считал, что русский варвар не имеет права на критику и обязан всем окружающим восхищаться. Конечно, его раздражали критические высказывания Михайло о нещадной эксплуатации рабочих на рудниках, о детях, которые дышат серной и рудной пылью, губя свои легкие. Кабинетный ученый Генкель вообще не понимал, зачем этот русский ездит по рудникам, спускается в шахты и стремиться рассмотреть неприглядную изнанку научной жизни.

В письмах Корфу он постоянно ругал его. Если ориентироваться на описания Генкеля, то может сложиться совершенно чудовищный образ будущего ученого. Генкель писал про Ломоносова: мол, он – «человек не очень доброго нрава и предан пьянству»; «произносил против меня разные неприличные слова». Что «он в страшно пьяном виде шатался по улицам и, проходя мимо моего семейства, был очень дерзок и невежлив»; а вдобавок «ужасно буянил в своей квартире, колотил людей, участвовал в разных драках в винном погребке». Генкель жаловался, что «Ломоносов со злости изрубил и изорвал на мелкие кусочки» изданные им книги. Забыв упомянуть, что книги эти принадлежали самому Ломоносову и что причиной столь дерзкой выходки стало неприятие Ломоносовым устаревших теорий Генкеля.

Якобы даже на улицах русский студент преследовал берграта «с коварной целью напасть… и нанести… побои», да еще при этом клялся, что будет мстить немецкому ученому «при всяком удобном случае». Генкель специально подчеркивал, что поступки молодого человека «происходят не от слабости характера, а от умышленной злости». Вишенкой на торте служат обвинения в том, что Ломоносов «поддерживал подозрительную переписку с какой-то марбургской девушкой» – то есть с собственной женой, пусть даже еще и не венчанной. Однако даже злобный Генкель вынужден был признавать, что занятия русских студентов металлургией идут успешно и знания Ломоносова на должной высоте.

Не ограничиваясь жалобами, Генкель принялся мелочно мстить. Так он приказал Ломоносову растирать, то есть измельчать, ядовитые вещества. Некоторое время Михайло работал, потом у него запершило в горле, он раскашлялся и покинул лабораторию. Это показалось Генкелю оскорбительным, и он вовсе запретил русскому студенту посещать занятия. Сохранилось письмо, написанное Ломоносовым Генкелю на латыни в конце 1739 года, в котором он пытается объясниться и наладить отношения:

«Мужа знаменитейшего и ученейшего, горного советника Генкеля Михайло Ломоносов приветствует.

Ваши лета, Ваше имя и заслуги побуждают меня изъяснить, что произнесенное мною в огорчении, возбужденном бранью и угрозою отдать меня в солдаты, было свидетельством не злобного умысла, а уязвленной невинности. Ведь даже знаменитый Вольф, выше обыкновенных смертных поставленный, не почитал меня столь бесполезным человеком, который лишь на трение ядов был бы пригоден. Да и те, чрез предстательство коих я покровительство Всемилостивейшей Государыни Императрицы Нашей имею, не суть люди нерассудительные и неразумные. Мне совершенно известна воля Ее Величества, и я, в чем на Вас самих ссылаюсь, мне предписанное соблюдаю строжайше. Но то, что Вами сказано было в присутствии сиятельнейшего графа ^[39]и прочих моих товарищей, терпеливо сносить никто мне не приказал. Понеже Вы мне косвенными словами намекнули, чтобы я Вашу химическую лабораторию оставил, того ради я два дня и не ходил к Вам. Повинуясь, однако, воле Всемилостивейшей Монархини, я должен при занятиях присутствовать; почему желал бы знать, навсегда ли Вы мне в сообществе своем и люблении отказываете и пребывает ли все еще в сердце Вашем гнев, не важною причиною возбужденный. Что ж до меня надлежит, то я готов предать все забвению, повинуясь естественной моей склонности. Вот чувства мои, которые чистосердечно пред Вами обнажаю. Помня Вашу прежнюю ко мне благосклонность, желаю, чтобы случившееся как бы никогда не было или вовсе не вспоминалось, ибо я уверен, что Вы в учениках своих скорее друзей, нежели врагов видеть желаете. Итак, ежели Ваше желание таково, то прошу Вас меня о том известить.

Писал сегодня». ^[40]

Стипендия

Но отношения так и не наладились. А причиной тому были деньги. «Сколько совершенно незаслуженных оскорблений человек этот нанес мне…, особенно своими предосудительными для меня рассказами в городе о том, что я только хочу разбогатеть на русские деньги», – сетовал берграт. А между тем точно известно, что Генкель действительно наживался на российских студентах, отказывая им в выдаче денег, присылаемых из Петербурга. Он придумал хитрый план: Корф должен был высылать на каждого студента по двести рублей, но молодым людям сообщалось, что им отпущено только 150 рублей, а разницу имел право удерживать сам Генкель. Он присмотрел для студентов самые дешевые комнаты, рассчитал, сколько может стоить скудное пропитание «без пива, хлеба, масла и сыра», и счел, что ста пятидесяти рублей будет достаточно. Но денег студентам все равно не хватало, и тогда он выделенные Академией наук деньги выдавал им под видом ссуды, как бы из личного кармана. «Я уже имею к ним столько доверия, что они сами будут осторожнее и не станут тратить денег на пустяки» ^[41], – оправдывал эту замысловатую схему Генкель.

Осталось неизвестным, что именно считал прижимистый Генкель «пустяками». Однако когда в начале мая 1740 года Ломоносов обратился к нему с просьбой о прибавке денег к месячной сумме в 4 рейхсталера, на которую им «совершенно невозможно было себя содержать», Генкель категорично ответил, что если бы студентам «даже пришлось просить милостыню», он все же ничего им больше не дал бы.

Студенты не отступились и пришли домой к берграту. Ломоносов от имени всех трех вновь стал просить о выдаче им денег, но Генкель и на этот раз ответил гневным отказом. Сохранилось письмо Ломоносова на имя Иоганна Даниила Шумахера, где он подробно рассказал об этом происшествии, о «злости, алчности», «лукавом и завистливом нраве» Генкеля. Ломоносов писал: «…Когда я изложил ему наше бедственное положение и со всем смирением начал просить о выдаче назначенных нам денег, то он ответил только: ни одного пфеннига больше! А потом начал осыпать меня всеми ругательствами и проклятиями, какие только мог придумать, выпроводил меня кулаками из комнаты» ^[42].

А между тем деньги были! Ломоносов не забыл обиды и уже позднее из России инициировал разбирательство: сколько денег было переведено на содержание студентов, а сколько им выдано… И тогда Генкелю пришлось вернуть присвоенные деньги, и в 1746 году Академия выплатила Ломоносову не выданную ему вовремя стипендию – 380 рублей. Было бы и больше, но еще 150 рублей 11 копеек зачли в погашение числившегося за ним долга.

Уход из Фрейберга

Обиженный и разозленный Ломоносов в том же месяце покинул Фрейберг. Он отправился в Лейпциг, надеясь встретиться с русским дипломатом бароном Кейзерлингом, но неуспешно. Ему сказали, что Кейзерлинг уехал в Кассель. Ломоносов послал Шумахеру в Петербург письмо с жалобой на Генкеля и с объяснением причин своего отъезда, а потом поехал вслед на Кейзерлингом в Кассель – но посла и там не оказалось.

Тогда Ломоносов возвратился к семейству Цильх в Марбург. Там его ждали жена, дочь и незаконченное дело: подписанный брачный контракт еще не означал бракосочетания. На молодую женщину без мужа, но с ребенком соседи смотрели косо. Спустя несколько дней после прибытия Ломоносов обвенчался с Елизаветой-Христиной в марбургской реформаторской церкви. В книге регистраций сохранилась запись: «6 июня 1740 года обвенчаны Михаил Ломоносов, кандидат медицины, сын архангельского торговца Василия Ломоносова, и Елизавета Христиана Цильх, дочь умершего члена городской думы и церковного старосты Генриха Цильха».

Но медовый месяц продлился недолго: Ломоносов решил вернуться в Россию.

По всей видимости, его отношения с женой были страстными и противоречивыми. Оба обладали сильными характерами. Любовь бросала их в объятия друг к другу, а потом следовали ссоры, и влюбленные расставались. Ломоносов вспоминал, как «не простившись ни с кем, ниже с женой своей, одним вечером вышел со двора и пустился прямо по дороге в Голландию».

Добравшись до Франкфурта, он отправился водой в Роттердам и Гаагу, чтобы там встретиться с русским консулом. Но консул граф Головкин отказал ему в помощи. Тогда Ломоносов пошел в Амстердам, рассчитывая устроиться на какой-нибудь корабль, отправляющийся в Петербург, однако по какой-то причине этого не сделал. Возможно, причиной этой были слухи, приходившие из России: о смерти императрицы Анны, о последовавшем за ней перевороте…

Путь на родину

Надо сказать, что и в Европе в то время было неспокойно. Постоянно шли войны: война за польское наследство, первая Силезская война, война за австрийское наследство… А это значит, что воюющие страны остро нуждались в рекрутах. Для того, чтобы заполучить «пушечное мясо», годились любые способы. Довольно распространенным был прием, когда рекрутеры знакомились с молодыми людьми, приглашали их на пирушку, опаивали – и потом уговаривали подписать нужные документы. Протрезвев, бедолаги обнаруживали себя уже в казарме, новобранцами. Нечто подобное произошло и с Ломоносовым: он угодил в прусскую армию.

Прусский король имел особенное пристрастие к солдатам высокого роста. Вербовщики всеми правдами и неправдами старались заполучить на военную службу рослых парней. Ломоносова природа ни силой, ни телосложением не обидела.

В конце мая 1740 года, направляясь на родину, под Дюссельдорфом Михаил познакомился на постоялом дворе с группой прусских военнослужащих. Как потом вспоминал ученый, он «показался пруссакам годною рыбою на их уду». Друг и биограф Ломоносова Якоб Штелин передает с его слов следующий эпизод: «По дороге в Дюссельдорф зашел он на большой дороге в местечко, где хотел переночевать в гостинице. Там нашел он королевского прусского офицера, вербующего рекрутов, с солдатами и некоторыми новобранцами, которые весело пировали. Наш путешественник показался им прекрасной находкой. Офицер вежливо пригласил его без платы поужинать и попить в их компании. Они так напоили его, что на следующий день он ничего не мог себе припомнить, что происходило с ним в течение ночи. Проспавшись, увидел он только, что у него на шее красный галстук, который он тотчас же снял, и в кармане несколько прусских монет. Офицер же назвал его славным молодцом, которому, наверно, посчастливится в королевской прусской службе; солдаты называли его товарищем…

– Я вам товарищ? – сказал Ломоносов, – я про то ничего не знаю: я русский и никогда не был вашим товарищем.

– Что, – возразил вахмистр, – ты им не товарищ? Разве ты проспал или уже забыл, что ты вчера при нас принял королевскую прусскую службу; ударил по рукам с господином поручиком, взял задаток и пил с нами здоровье твоего и нашего полка. Ты красивый молодец и верхом будешь очень хорош на параде».

То есть, будучи пьяным, Ломоносов подписал контракт на военную службу и якобы даже получил аванс. Ничего из этих событий он не помнил, но, здраво оценив обстановку, решил, что протестовать бесполезно.

Его определили в рейтары – стрелковую кавалерию. Там он исправно прослужил до октября и даже старался выслужиться, завоевать доверие начальства, чтобы усыпить бдительность. Однажды ночью Ломоносов охранял одну из стен недавно возведенной Вессельской крепости – крупнейшего оборонительного сооружения в Рейнской области, сооруженного по проекту инженера-фортификатора Иоганна де Корбина. Эта крепость имела вид пятиконечной звезды, в каждом луче которой был возведен бастион – проект был довольно популярен в начале XVIII века, и подобных крепостей выстроено немало. Окружал крепость неглубокий ров с водой. И вот ночью Ломоносов спрыгнул с крепостной стены в ров, переплыл его, затем «вскарабкался на контрэскарп ^[43], перелез через частокол и палисадник и с гласиса ^[44]выбрался в открытое поле».

Ломоносов бросился бежать к вестфальской границе. Он был уже довольно далеко, когда услышал пушечный выстрел: это обнаружили его побег. Беглеца преследовали, но удача оказалась на стороне Михайло, и он успел вовремя пересечь границу.

Надо уточнить, что в случае поимки ему грозило самое суровое наказание за дезертирство. Так, одному дворянину, насильно захваченному вербовщиками и бежавшему, при поимке отрубили нос и уши, тридцать шесть раз прогнали сквозь строй, а затем полуживого отправили на пожизненную каторгу, где он и сгинул. Да и прямой путь в Россию теперь Ломоносову был заказан: возникли проблемы с документами.

После побега из крепости он некоторое время скитался по Европе. Разные исследователи по-разному описывают его маршрут. Одни пишут, что молодой человек отправился через Арнгейм и Утрехт в Амстердам, оттуда в Гаагу, потом снова вернулся в Амстердам, где, наконец, сел на корабль, отправляющийся в Россию.

Но, скорее всего, дело было не совсем так.

Советский историк и писатель А.А. Морозов, посвятивший много лет изучению биографии Ломоносова, выяснил, что молодой ученый вернулся в Марбург, к жене. Михайло еще опасался поимки и потому жил скрытно, однако все же написал письмо на родину, Шумахеру. В этом письме он изложил причины своего ухода из Фрейберга и последовавшие за тем злоключения. «Утешаю себя пока тем, что мне удалось в знаменитых городах побывать, поговорить с некоторыми искусными химиками, осмотреть их лаборатории и взглянуть на рудники в Гессене и Зигене», – писал Ломоносов. В XVIII веке в Гессене добывали бурый уголь, ну а со времен Карла Великого разрабатывали там и золотые месторождения. А район Зигены характеризовался добычей и переработкой железной руды.

Шумахер ответил. Он выслал молодому человеку через Христиана Вольфа вексель на сто рублей и велел ему отправляться в Любек, а оттуда, как только откроется навигация, – в Петербург.

Ломоносов написал и своему другу Дмитрию Виноградову, прося переслать ему оставленные во Фрейберге три книги – «Риторику» Коссена, сочинение о России в начале XVII века Петра Петрея де Эрлезунда и стихи Понтера, а остальные пожитки и книги продать.

Путь, каким молодой ученый вернулся на родину, описал его друг Якоб Штелин. Скорее всего, в Любек Ломоносов не поехал, сочтя это опасным, а предпочел ему Амстердам, где его принял русский поверенный по делам Ольдекоп, который даже снабдил Ломоносова платьем. Оттуда Михайло снова отправился в Гаагу, где его окончательно снарядил в путь русский посол Александр Гаврилович Головкин.

Супруга с Ломоносовым в Россию не поехала. Обычно это объясняют тем, что она вынуждена была ухаживать за больной матерью. Возможно, причина состояло и в том, что она снова была беременна и не была уверена, сможет ли перенести дорогу. Да и сам Ломоносов пока не знал, как сложатся его дела и как примут его на родине.

Вещий сон

Академик Якоб Штелин передал нам рассказ Ломоносова о посетившем его вещем сне. Когда Михайло возвращался в Россию из Германии, в полудреме он ясно увидел разбившийся корабль своего отца, выброшенный волнами на скалистый необитаемый берег. Ломоносову показалось, что он даже узнает пустынный остров, так как некогда в детстве посещал его на отцовском гукоре. Уже по возвращении в Петербург он получил от земляков сведения, что отец, отправившись на промысел весной, пропал вместе со всей артелью. По легенде, Ломоносов описал архангелогородцам увиденный им во сне остров, они отправились туда и действительно нашли разбитый гукор «Чайка» и тела рыбаков. Там их и предали земле и установили на могиле памятный камень.

Глава пятая
Возвращение в Россию

Неизв. автор. Портрет Михаила Ломоносова. XIX век

Васильевский остров

Е.В. Крамская, А.Н. Бессонов. Монета СИББАНКа России к 300-летию со дня рождения разработчика русского фарфора Д.И. Виноградова. 2020

В Петербурге

8 июня 1741 года Ломоносов возвратился на родину. То было крайне неспокойное время. Совсем недавно после недолгой болезни умерла императрица Анна Иоанновна. Ей было всего лишь 47 лет.

Преемником Анны стал ее годовалый внучатый племянник Иоанн Антонович – правнук царя Иоанна V ^[45], внук его старшей дочери Екатерины, вышедшей замуж за герцога Мекленбург-Шверинского. Сразу по возвращении в Россию Ломоносов написал торжественную оду на день его рождения.

умилялся поэт. Своего фаворита Бирона Анна назначила регентом, но тот пробыл в этой должности всего лишь около трех недель: его свергли раньше, чем успели похоронить императрицу. После свержения некогда всесильного фаворита регентшей при малолетнем Иоанне стала его мать – Анна Леопольдовна Мекленбург-Шверинская, слабохарактерная и патологически глупая женщина. Она была совершенно неспособна к управлению страной и даже не пыталась вникать в государственные дела. Не было в те годы и в правительстве достаточно сильного и харизматичного политика, способного подчинить себе всех остальных. Этим немедленно воспользовались европейские державы, враждебные России и стали исподтишка готовить новый переворот.

Во внешней политике тоже было неладно: произошел крайне неприятный для России разрыв со Швецией, приведший к русско-шведской войне 1741–1743 годов. Целью Швеции было возвращение утраченных в результате Северной войны территорий.

Возвращение на родину

В начале июня 1741 года после пятилетнего пребывания за границей Ломоносов вернулся в Санкт-Петербург. Воротами города по праву считался остров Котлин в 30 верстах от берега и стоящая на нем крепость Кронштадт.

По легенде Петр, высадившись на этот берег, испугал нескольких шведских солдат, готовивших себе на костре кашу в большом котле. Те решили, что русские атакуют, и кинулись наутек, бросив все. Так Петр заполучил котел в качестве трофея и прозвал остров Котлиным, а также повелел заложить тут крепость – Кроншлот. Этот легендарный котелок и изображен на гербе Кронштадта.

Путь кораблям указывали маяки, расположенные на Котлинской косе. Сам Петр в мемории, посланной Апраксину, указал жечь там огни, «но не всегда, а зажигать тогда, когда кораблям идти». Поначалу просто разводили костры, потом зажигали временный огонь в фонаре, а в начале 1720‐х выстроили деревянный маяк на Лондонской мели, названной так, потому что при сильном норд-весте там потерпели крушение 54‐пушечные корабли «Лондон» и «Портсмут», шедшие из Ревеля. Люди спаслись, а потом подняли и орудия.

Финский залив мелкий, корабли тут могли пройти только по фарватеру шириной 400 метров, ну а остров Котлин служил удобной гаванью. Далее пассажирам приходилось пересаживаться на другие суда – с меньшей осадкой. Точно так же перегружали и товары. Купцы шутили, что дешевле доставить товар через море в Кронштадт, чем потом из Кронштадта – в Петербург.

Пересев на двухмачтовую галеру с длинными рядами весел вдоль бортов, Ломоносов добрался из Кронштадта в Петербург. На веслах сидели крепостные крестьяне, отпущенные на прокорм «с пашпортами», или же вольные, но бедные люди, нанявшиеся выполнять эту тяжелую работу за очень скромную плату. «Не нашего сукна епанча…» – небось, бормотали они, поглядывая на приобретшего заграничный лоск молодого человека.

Ломоносову исполнилось уже тридцать лет. Это по нынешним меркам – молодость, а по понятиям восемнадцатого века – зрелость. С тяжелым чувством возвращался он на Родину. Михайло всерьез опасался, что Генкель понаписал о нем всевозможных гадостей, что сейчас последует нагоняй и нешуточное наказание, что ему придется в который раз объясняться, оправдываться…

Но когда он прибыл в Академию, ничего подобного не случилось.

Напротив, немца испугал внезапный уход талантливого студента из Фрейберга, и, боясь, что с него потребуют отчета обо всем происшедшем и – особенно – о выданных и не выданных студентам деньгах, Генкель предпочел прикинуться не ведающим о причинах бегства Ломоносова. Он словно позабыл свои предыдущие письма и стал писать о его успехах, а все имевшие место ссоры и скандалы представил простым недопониманием.

Шумахер предпочел спустить произошедшее на тормозах. По его распоряжению Ломоносову отвели две комнаты на Васильевском острове, за Средним проспектом, в так называемом Боновом доме или Боновом дворе, близ нынешнего Тучкова моста. «Боновым» здание называлось потому, что было выстроено сподвижником Петра Первого генералом Генрихом Иоганном фон Боном. Был тот дом деревянным, рубленным из бревен, с каменным низом, где находились погреба. «Во второй половине дома, по левой руке, в трех покоях печи израсчатые и полы ветхия. По приказу советника Шумахера во оных покоях жительство имеет адъюнкт Ломоносов и при нем один служитель». ^[46]

Васильевский остров

Это в наши дни Васильевский остров – престижный район Санкт-Петербурга. А во времена Ломоносова все было по-другому!

Васильевский остров согласно решению Петра Первого должен был стать превосходнейшей, наилучшим образом застроенной и обнесенной вокруг укреплениями частью города. Именно тут должен был быть центр Петербурга, оттого-то и выстроили именно здесь здания Коллегий и несколько дворцов.

Улицы на Васильевском прямые, словно по линейке прочерченные. Не улицы, а линии: когда-то Петр Первый планировал устроить тут каналы, вот архитектор Доменико Трезини и разработал сеть параллельных улиц-каналов и пересекающих их проспектов. Потом от этой идеи отказались, а название «линии» – осталось.

А еще с петровскими временами связывали и само название острова.

Был такой Василий Дмитриевич Корчмин, который в первые дни основания Петербурга командовал здесь артиллерийской батареей. Петр Первый будто бы посылал ему приказы по адресу: «Василию – на остров».

Суда с Кронштадта – именно на одном из них и должен был прибыть в Петербург Ломоносов – заходили в Галерную гавань. Ее окружали луга, которые регулярно затоплялись при наводнениях. Эти луга летом использовали как выгоны – для выпаса скота: коров, коз… В камышах и ивовых зарослях селились утки, и петербуржцы частенько на них охотились.

Рядом с гаванью стояло несколько рядов деревянных домов для офицеров, караула и работного люда. А дальше на взморье располагалось мрачное место, где издавна предавали земле умерших без церковного отпевания – раскольников, самоубийц, опившихся, казненных… Местные жители его избегали и рассказывали о жутком погосте леденящие душу истории: как стонут и плачут там неупокоенные души, что видны над свежими могилами светящиеся столбы тумана, что бродят там упыри да навьи ^[47]…

Было на Васильевском острове и еще одно кладбище – ныне оно известно как Смоленское. Оно источало постоянную вонь разложения: санэпидстанции появятся лишь столетиями позже, а в те времена покойников часто зарывали слишком мелко. Впрочем, местные жители быстро привыкали к запаху и совсем не брезговали. Даже использовали еще не занятые кладбищенские земли под огороды.

Вот такое было место: деревянные дома и кое-где каменные, огороды, рощицы, кладбища… И самый разнообразный люд, не всегда ладящий с законом. Могли и ограбить, и даже убить.

Якоб Штелин рассказывал, что однажды нападению подвергся и сам Ломоносов: однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один-одинехонек гулять к морю по большому проспекту. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом по прорубленному просеку, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. «Ни души не было видно кругом. Он с величайшею храбростию оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уж нетрудно было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему, как зовут двух других разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить.

– А! каналья! – сказал Ломоносов, – так я же тебя ограблю.

И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плечо узел, пошел домой с своими трофеями как с завоеванною добычею и тотчас при свежей памяти записал имена обоих разбойников. На другой день он объявил об них в Адмиралтействе; их немедленно поймали, заключили в оковы и через несколько дней прогнали сквозь строй», – заканчивает Штелин.

Судьбы друзей

Вскоре из Фрейбурга вернулись и другие студенты – Виноградов и Райзер. Судьбы их сложились различно.

Евстафий Викентьевич Райзер, обучившийся на минеролога, отказался от предложения Шумахера занять вакантное место профессора химии в Академии наук и предпочел уехать из Петербурга к Екатеринбург, где развивалось горное дело и где его знания могли пригодиться. Он стал бергмейстером Канцелярии Главного заводов правления, курировал золотодобычу на Урале, руководил строительством заводов. Спроектировал здание екатеринбургской аптеки с лабораторией. Прожил благополучную и достойную жизнь.

Судьба же Дмитрия Ивановича Виноградова была трагичной. Он был зачислен на Порцелиновую ^[48]мануфактуру и приставлен учеником к «мастеру фарфорового дела» Христофору Гунгеру. Руководил мануфактурой барон Иван Антонович Черкасов. Надо заметить, что фарфор в те времена был редкостью. Фарфоровые изделия стоили баснословно дорого, его называли «белым золотом». Большую часть фарфоровых изделий привозили из Китая, а в Европе только мастера Мейсена умели его изготавливать. Теперь Елизавета Петровна решила бросить им вызов!

Однако мастер Гунгер не только отличался плохим характером, но и особыми знаниями не блистал. Изделия его «не имели ни цвета порцелинового, ни формы: были черны и покривлены». Чтобы оправдать свои неудачи, Гунгер без устали строчил жалобы на Виноградова, виня его во всех неудачах. Но ему недолго верили, и в конце концов он получил отставку. Виноградов теперь уже самостоятельно занялся исследованиями и поиском состава фарфоровой массы, ставил опыты, анализировал… Использовав гжельские белые глины, олонецкий кварц и природный гипс. При обжиге 600–900 °C Виноградов смог наконец получить фарфор вполне удовлетворительного качества. Шаг за шагом совершенствуя технологию, Виноградов записывал результаты и зашифровывал их. Эти записи сохранились.

Но условия, в которых он работал, были ужасными. За неудачные опыты Виноградова лишали жалованья и даже били плетьми.

Но качество русского фарфора постепенно начало улучшаться!

К 1748 году Виноградову удалось создать фарфор настолько хорошего качества, что барон Черкасов счел возможным начать прием частных заказов на мелкие изделия: табакерки, набалдашники для тростей, чашки, фарфоровые пуговицы. Ну а затем был изготовлен сервиз на императорский стол!

Но самому Виноградову это не принесло ни признания, ни статуса. Он пристрастился к выпивке. Опасаясь, как бы он не разгласил секреты фарфора, за ним постоянно следили, никуда не выпускали, не давали ни с кем видеться. Он попытался бежать – его изловили и посадили на цепь, приковав к стене. В письме к барону Черкасову от 4 июля 1752 года Виноградов писал: «За что я ни примусь, то почти все у меня из рук вон валится… Команда у меня вся взята, я объявлен всем арестантом; я должен работать и показывать, а работные слушать и повиноваться должны другому. Меня грозят вязать и бить без всякой причины…» ^[49]

Фактически в тюремном заключении он написал «Обстоятельное описание чистого порцелина, как оной в России при Санкт-Петербурге делается, купно с показа

© Иона Ризнич, 2023

© ООО Издательство АСТ, 2023

Высказывания Михаила Ломоносова

«Под огнем понимается степень теплоты, превышающая ту, которую могли бы вынести живые существа».

«Тела, обладающие большей степенью теплоты, чем наше тело, мы обычно называем горячими, а меньшей – холодными; итак, частицы горячих тел вращаются быстрее, чем частицы нашего тела, а частицы холодных тел – медленнее».

«Учением приобретенные познания разделяются на науки и художества. Науки подают ясное о вещах понятие и открывают потаенные действий и свойств причины; художества к приумножению человеческой пользы оные употребляют. Науки довольствуют врожденное и вкорененное в нас любопытство; художества снисканием прибытка увеселяют. Науки художествам путь показывают; художества происхождение наук ускоряют. Обои общею пользою согласно служат. В обоих сих коль велико и коль необходимо есть употребление химии, ясно показывает исследование натуры и многие в жизни человеческой преполезные художества».

«Французы, которые во всем хотят натурально поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что до стоп [1]надлежит, примером быть не могут, понеже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя».

«…пусть журналист запомнит, что всего бесчестнее для него красть у кого-либо из своих собратьев высказываемые ими мысли и суждения и присваивать их себе, как будто бы он сам придумал их, тогда как ему едва известны заглавия книг, которые он уничтожает».

«…нет такого невежды, который не мог бы предложить гораздо более вопросов, нежели сколько самый сведущий человек в состоянии разрешить».

«Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении… и дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий к распространению наук в отечестве, что мне всего в жизни моей дороже…»

«Первый высокий металл есть золото, которое чрез свой изрядный желтый цвет и блещущуюся светлость от прочих металлов отлично. Непреодолимое сильным огнем постоянство подает ему между всеми другими металлами первенство, ибо, в жестоком жару чрез долгое время плавлено, не токмо природную свою красоту удерживает, но и еще чище прежнего становится, ежели пред тем с каким-нибудь простым металлом смешано было… Для показанных сего металла свойств высоких уже от древних лет называли его химики Солнцем и дали ему тот же знак, которым астрономы Солнце назначают».

•       «Науки юношей питают,
•       Отраду старым подают,
•       В счастливой жизни украшают,
•       В несчастный случай берегут;
•       В домашних трудностях утеха
•       И в дальних странствах не помеха.
•       Науки пользуют везде,
•       Среди народов и в пустыне,
•       В градском шуму и наедине,
•       В покое сладки и в труде».

•       «Я мужа бодрого из давных лет имела,
•       Однако же вдовой без оного сидела.
•       Штивелий уверял, что муж мой худ и слаб,
•       Бессилен, подл, и стар, и дряхлой был арап;
•       Сказал, что у меня кривясь трясутся ноги
•       И нет мне никакой к супружеству дороги.
•       Я думала сама, что вправду такова,
•       Не годна никуда, увечная вдова.
•       Однако ныне вся уверена Россия,
•       Что я красавица, Российска поэзия,
•       Что мой законной муж завидной молодец,
•       Кто сделал моему несчастию конец».

•       «Исполнен слабостьми наш краткий в мире век:
•       Нередко впадает в болезни человек!
•       Он ищет помощи, хотя спастись от муки,
•       И жизнь свою продлить, врачам дается в руки.
•       Нередко нам они отраду могут дать,
•       Умев приличные лекарства предписать;
•       Лекарства, что в Стекле хранят и составляют;
•       В Стекле одном оне безвредны пребывают.
•       Мы должны здравия и жизни часть Стеклу:
•       Какую надлежит ему принесть хвалу!»

•       «Светящий солнцев конь
•       Уже не в дальной юг
•       Из рта пустил огонь,
•       Но в наш полночный круг.
•       Уже несносный хлад
•       С полей не гонит стад,
•       Но трав зеленый цвет
•       К себе пастись зовет.
•       По твердым вод хребтам
•       Не вьется вихрем снег,
•       Но тщится судна след
•       Успеть во след волнам».

•       «Ты тверже, нежель тот металл,
•       Которой в стену ты заклал».

•       «Великий Александр тогда себя был боле,
•       Когда повелевал своей он сильной воле».

•       «Я таинства хочу неведомыя петь,
•       На облаке хочу я выше звезд взлететь,
•       Оставив низ, пойду небесною горою,
•       Атланту  [2]наступлю на плечи я ногою».

Интересные факты из жизни Михаила Ломоносова

1. Современники писали о большом внешнем сходстве Ломоносова и Петра Великого и сходстве их характеров. В связи с этим возникла версия, согласно которой Ломоносов – внебрачный сын первого русского императора. На эту тему была защищена как минимум одна диссертация.

Согласно этой же легенде Ломоносов был отравлен Екатериной Второй как возможный претендент на престол. Этому нет никаких подтверждений: к началу 1760‐х годов ученый уже имел большие проблемы со здоровьем.

2. У Ломоносова было четверо детей, трое из которых: дочь Екатерина (1739–1743), сын Иван (1742) и дочь София (?) умерли в младенчестве и детском возрасте. Дочь Елена Михайловна родилась 21 февраля 1749 и умерла в Петербурге 21 мая 1772 г. После смерти Ломоносова его род продолжался по женской линии. Потомки Ломоносова породнились с представителями известных русских дворянских родов – Раевских, Орловых, Волконских, Суворовых, Голенищевых-Кутузовых, Столыпиных и др. Некоторые его потомки в разные времена покинули Россию.

3. Научная деятельность Михаила Ломоносова сопровождалась выработкой новых слов и терминов, некоторые из которых прижились в русском языке и вошли в повседневную жизнь. Это такие слова, как «аббревиатура», «атмосфера», «микроскоп», «минус», «полюс», «формула», «периферия», «диаметр», «радиус», «пропорция», «манометр», «эклиптика», «метеорология», «оптика», «вязкость», «кристаллизация», «материя», «селитра», «сулема», «поташ».

4. Ломоносов поддерживал и обнадеживал адмирала Чичагова – знаменитого исследователя Арктики. Чичагов пытался найти северный путь в Америку. Но экспедиция была неудачной. «…Потрачены были все предосторожности в сходстве с морским искусством, однако не можно ласкать себя, чтоб по такой неудаче заслужить мог хорошее мнение, а особливо от тех, которые мне эту экспедицию представляли в другом виде (как господин Ломоносов меня обнадеживал)», – сетовал Чичагов.

5. В 1748 году Ломоносов написал оду в честь очередной годовщины со дня восшествия императрицы Елизаветы Петровны на престол, за что был награжден двумя тысячами рублей. Поскольку в 1748 году еще не было бумажных денег, золото в обращении практически отсутствовало, а серебра не хватало, Ломоносов премию в 2000 рублей получил только медными монетами и был вынужден привезти ее на нескольких подводах, так как она весила 3,2 тонны.

6. После серии научных опытов Ломоносов заявил, что все вещества состоят из корпускул – молекул, которые являются «собраниями» элементов – атомов, ну а температура любого физического тела зависит от движения этих корпускул. Концепция русского ученого предвосхитила формирование и принципы современной молекулярно-кинетической теории.

7. Ломоносову впервые в России удалось получить цветные стекла – смальты для создания мозаик наподобие римских. Чтобы добиться этого результата, к 1752 году Ломоносову потребовалось провести «2184 опыта в огне».

8. Биографы затрудняются подсчитать, сколькими языками владел Ломоносов. Самое меньшее – это шесть языков: латынь, греческий, немецкий, французский, итальянский, английский. Эти языки Ломоносов знал на достаточно высоком уровне или даже в совершенстве. Но часто ему приписывают владение в той или иной степени еще несколькими европейскими языками, а также ивритом.

9. У Ломоносова был очень крутой нрав. Он легко выходил из себя и мог прибегнуть к рукоприкладству. В 1743 году по этой причине его даже взяли под стражу, и он 8 месяцев провел под домашним арестом.

10. Высокую должность статского советника Ломоносов получал дважды. Первый раз весной 1763 года одновременно с указом о своей отставке; и второй раз – в декабре того же года с большим жалованьем и без всяких условий.

Главные люди в жизни Михаила Ломоносова

Ломоносов Василий Дорофеевич (1681–1741) – отец ученого. Брал мальчика с собой в плавания, научил преодолевать трудности. Стремления сына к знаниям не разделял.

Сивкова Елена Ивановна (ум. в 1720 году) – мать Михаила Ломоносова. Была дочерью псаломщика. В отличие от мужа была грамотной и отдала своего маленького сына в обучение к деревенскому дьячку.

Дудины – братья Василий, Егор, Осип – предприниматели из Архангельска, умные, деловые, образованные, творческие люди, владельцы хорошей библиотеки. Позволяли пользоваться своими книгами юному Михайло и даже отдали ему после долгих просьб два учебника – «Арифметику» Леонтия Магницкого и «Грамматику» Мелетия Смотрицкого. Впоследствии Ломоносов отдал «долг», устроив поступление в академическую гимназию сына Осипа Дудина – Петра.

Герман (Копцевич) (1685–1735) – настоятель Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-греко-латинской академии, впоследствии – архиепископ Архангелогородский и Холмогорский. Поверил ничем не подкрепленному заявлению Ломоносова, что тот сын дворянина, и зачислил его в нижний класс академии.

Христиан фон Вольф (1679–1754) – видный немецкий ученый-энциклопедист, философ, юрист и математик, основоположник языка немецкой философии. Учитель Ломоносова.

Генкель Иоганн Фридрих (1678–1744) – врач, минералог, металлург, химик. В 1732 году был назначен горным советником саксонского правительства, год спустя во Фрейберге им была создана химическая лаборатория. Учитель Ломоносова. Отличался крайне скаредностью и утаивал часть присылаемой русским студентам стипендии. Из-за этого между ним и Ломоносовым постоянно происходили ссоры и скандалы.

Цильх Елизавета-Христина (1720–1766) – жена Ломоносова. Немка по происхождению. Познакомилась со своим будущим мужем в Марбурге, во время его обучения в университете, и последовала за ним в Россию, где стала называться Елизаветой Андреевной. Родила мужу четырех детей, из который выжила лишь одна дочь Елена.

Ломоносова Елена Михайловна (1749–1772) – единственная выжившая дочь ученого, вышла замуж за Алексея Алексеевича Константинова – личного библиотекаря Екатерины Второй. Родила четверых детей.

Елизавета Петровна (1709–1762) – дочь Петра Великого, русская императрица. Чрезвычайно благоволила Ломоносову, возвела его во дворянство. Пожаловала ему усадьбу в Усть-Рудице, где ученый обустроил стекольную фабрику.

Разумовский Кирилл Григорьевич (1728–1803) – младший брат фаворита Елизаветы Петровны Алексея Разумовского. Президент Академии наук. Высоко ценил Ломоносова.

Шувалов Иван Иванович (1727–1797) – приближенный Елизаветы Петровны. Меценат. Покровительствовал Ломоносову и был его близким другом.

Шумахер Иоганн-Даниэль (Иван Данилович) (1690–1761) – директор Петербургской библиотеки Академии наук, фактический руководитель Академии. Постоянный оппонент Ломоносова, с которым у него сложились крайне недружественные отношения.

Штелин Якоб фон (1709–1785) – гравер, картограф, медальер, «мастер фейерверков», большую часть жизни работавший в Санкт-Петербурге. Был другом Ломоносова. Написал эпитафию для его надгробия и его краткую биографию, основанную на своих личных воспоминаниях.

Рихман Георг Вильгельм (1711–1753) – русский физик немецкого происхождения, член Академии наук и художеств, профессор физики. Друг Ломоносова. Погиб при опытах с природным электричеством.

Тредиаковский Василий Кириллович (1703–1768) – русский поэт, создатель силлабо-тонической системы стихосложения, творчески развитой Ломоносовым. Был очень близко знаком с ученым, поддерживал его в борьбе с норманнской теорией.

Тирютин Филипп Никитич (1728–1779) – мастер Инструментальной палаты Академии наук. С сентября 1747 года изготавливал для Ломоносова различные инструменты, сложные приборы и детали к ним (рефрактометры, телескопы, зеркала и проч.); изготовил он и станки для Усть-Рудицкой фабрики. Весной 1765 года, получив от Ломоносова «аттестат» о высоком искусстве в изготовлении различных научных инструментов, вышел в отставку.

Васильев Матвей Васильевич (1731–1782) – ученик Рисовальной палаты Петербургской академии наук. Родился в семье матроса.

Был определен учеником к Ломоносову и работал у него как художник-мозаичист. С 1761 года – старший мастер мозаичного набора. Продолжил работу и после смерти Ломоносова.

Мельников Ефим Тихонович (1734–1767) – родился в семье мастерового. Учился в Рисовальной палате Петербургской академии наук, был определен учеником к Ломоносову и работал у него как художник-мозаичист. C 1762 года – младший мозаичный мастер. Участвовал в создании 16 мозаичных картин. Продолжил работу и после смерти Ломоносова.

Шубин Федот Иванович (1740–1805) – русский скульптор. Земляк Ломоносова и его протеже. Автор его посмертного бюста, созданного Шубиным по памяти, но хорошо передающего портретное сходство.

Головин Михаил Евсеевич (1756–1790) – русский физик и математик. Племянник Ломоносова. Получил хорошее образование благодаря протекции дяди. Оставил заметный след в истории развития математического образования в России как автор учебников по арифметике, геометрии, тригонометрии и механике.

Миллер Герхард Фридрих (1705–1783) – профессор Академии наук, историограф, автор как нескольких серьезных научных работ, так и скандально известной «норманнской теории», согласно которой государственность в Россию была привнесена варягами. Эту теорию активно критиковал Ломоносов. Именно она подтолкнула его написать свою версию российской истории.

Предисловие

Неизв. автор. Промысловый бот «карбас». Гравюра. XIX век

Между школьными учителями порой возникают споры: в чьем классе вешать портрет Михаила Васильевича Ломоносова. Ведь он был и физиком, и химиком, и математиком, и минералогом, и приборостроителем, и историком, и литератором… Даже в классе рисования его портрет был бы уместен, ведь авторству Ломоносова принадлежит значительное количество великолепных мозаик.

Жил Ломоносов в далекое от нас время, когда и нравы, и обычаи были иными. Иными были и представления человека о природе. Будучи воспитан в духе средневековых метафизических взглядов, Ломоносов сумел критически их переосмыслить и положить начало современной материалистической науке.

Его цепкий ум ни на минуту не оставался без работы, без движения. «Мой покоя дух не знает», – признавался сам Ломоносов, мечтавший «хитростью мастерства преодолеть природу». Наблюдательность его была поразительной: то, что другие академики посчитали бы ничего не значащей погрешностью, для Ломоносова становилось ключом к разгадке. Им была сформулирована корпускулярно-кинетическая теория, предвосхитившая современную молекулярно-кинетическую, сформулирован закон сохранения массы, открыта атмосфера у ближайшей соседки Земли – Венеры. Им была фактически создана наука о стекле, лежащая в основе всех современных работ о силикатах.

Но Ломоносова интересовали не только естественные науки! Написанная им «Древнейшая Российская история» легла в основу многих будущих исторических трудов. А его теория этногенеза [3]славян является верной и рабочей до сих пор.

Ломоносов проявил себя и как один из самых ярких поэтов своего времени. Его стихотворные произведения и труды по русскому языку были очень высокого оценены и современниками, и потомками.

Без сомнения, Ломоносов для русской истории – личность уникальная. Не только потому, что это ученый мирового уровня, не только из-за разносторонности его знаний и интересов, но и в силу исключительности его судьбы. Сын черносошного крестьянина, он поднялся до самых верхов. Он стал почетным членом нескольких прославленных академий. Знатнейшие вельможи русского двора считали за честь дружить с ним. Две императрицы охотно с ним беседовали.

Биографий Ломоносова написано множество. И это несмотря на то, что, хотя документов о работе Ломоносова сохранилось с избытком, о его частной жизни нам известно до обидного мало. Поэтому в каждый исторический период биографы сочиняли своего Ломоносова. Он представал то верноподданным, смиренно подносящим государыне свои творения; то «птенцом гнезда Петрова», лишь немного запоздавшим по времени; то чуть ли не революционером и борцом с самодержавием… Великолепный исследователь жизни и творчества Ломоносова А.А Морозов посвятил ему несколько монографий – но все они создают образ ученого, востребованный в 1950‐е годы, и содержат некоторые искажения. Попробуем и мы представить своего Ломоносова – близкого нам.

Глава первая

Детство и юность

Дом-музей Ломоносова в Холмогорском районе Архангельской области

Кристиан-Альберт Вортман. Портрет Анны Иоанновны. 1736

И. Коровин. Петр Первый обсуждает строительство судоверфи в Архангельске в 1692 году. 1910

Холмогоры

Считается, что Михаил Васильевич Ломоносов родился 8 [4]ноября 1711 года. Никаких документальных подтверждений этой даты рождения не сохранилось. В научный обиход, как наиболее вероятную, ее ввел в конце XIX века историк Российской Академии наук Михаил Иванович Сухомлинов, основываясь на «рукописной памятной книге Куростровской Димитриевской церкви», относящейся к XIX в. [5]

Детство будущий ученый провел в деревне Мишанинской, входящей в селение Холмогоры под Архангельском. Располагались Холмогоры на острове Куростров, омываемом водами Северной Двины, и состояли из двух деревень – Денисовки и уже упоминавшейся Мишанинской.

То были суровые земли, но не глухомань!

Беломорский край считался опорным пунктом внешней торговли России. Крепостного права в тех краях не знали, а вот с заграницей связи были крепкими: Архангельск был крупным морским портом. Туда приходили торговые корабли из Англии и других европейских стран: в 1667 году был введен новый торговый устав, по которому иностранцам запрещалось заходить в другие порты, кроме Архангельска. В свою очередь, и русские мореплаватели и рыбаки уходили от устья Северной Двины через Белое море далеко в океан – на Шпицберген, к другим островам, доходя до Норвегии и Швеции. В зимнее время поморы с моржовой костью, но главное – с уловом рыбы шли обозами в Москву. Мороз позволял довести рыбу сохранной.

Много для развития края сделал первый архиепископ Холмогорский Афанасий – человек бурного темперамента и неутомимой деятельности. Трудился он в конце XVII века. В его огромной библиотеке были сотни книг на латинском, греческом и немецком языках, медицинские, исторические, географические, военные сочинения. В его доме имелись «книга атлас», «книга карта морская», «всякие картины и чертежи», «два глобуса на станках», «компас», «двенадцать чертежей да две карты морские». Он даже основал первую на Русском Севере обсерваторию – в Спасо-Преображенском монастыре. Центрами культуры были и другие монастыри: Соловецкий, Антониево‐Сийский, Николо-Корельский…

Трижды бывал в тех местах сам государь Петр Первый – неутомимый «работник на троне». Впервые – в 1693 году, когда он провел в городе свыше двух месяцев. Тогда в Архангельске было уже 29 торговых домов иностранного купечества, и в порт приходило до 40 кораблей. Для царя и его свиты на Мосеевом острове на Двине была поставлена небольшая деревянная «светлица с сеньми». Петр в тот раз отдал распоряжение о строительстве на острове Соломбала судостроительной верфи и сам заложил на этой верфи первый корабль – «Святой Павел».

Год спустя корабль был построен, и тогда Петр второй раз посетил Архангельск и лично спустил корабль на воду. Тогда же царь совершил морское путешествие к Соловецкому монастырю. С того времени город неустанно развивался.

В третий раз Петр приехал в Архангельск в 1702 году и поселился на острове напротив строящейся Новодвинской крепости. Конечно, и десять, и двадцать лет спустя многие архангелогородцы помнили императора.

Огромные, невероятные перемены произошли в стране в царствование Петр Великого, и вести о них докатывались и до архангельских поселений. Царь повелел боярам брить бороды, завел новые моды и обычаи. Ввел новое летоисчисление: до Петра оно велось от «сотворения мира», а теперь стали считать от «рождества Христова» – как в Европе. Основал новый город и перенес туда столицу из древней Москвы… Отстранил от управления страной потомков древних фамилий и набрал новых людей – неродовитых, никому не известных, зато деловых и знающих. Конечно, такие слухи не могли не будоражить воображение пылкого, даровитого Миши Ломоносова. Как бы и ему хотелось оказаться среди этих новых людей, приближенных к самому царю-батюшке!

Доходили до Холмогор вести о Северной войне – победоносной для России. Мише Ломоносову исполнилось всего десять лет, когда долгая война окончилась и был заключен Ништадский мир. Страна получила выход в Балтийское море и присоединила обширные прибалтийские земли. Заключение мира праздновалось семидневным маскарадом. Царь был вне себя от радости и, забывая свои годы и недуги, пел песни и даже плясал по столам. Теперь Россия могла считаться великой европейской державой, в ознаменование чего Петр принял титул императора.

Дипломатами, «прогнувшими» шведов на чрезвычайно выгодные для России условия, были Андрей Иванович Остерман и Яков Вилимович Брюс – оба иностранцы, оба из «новых» государевых приближенных. Мог ли юный Миша слышать об этих людях? Вполне. Ведь на отцовском гукоре [6]он добирался до самого Архангельска – развитого торгового города, в котором бывали и ученики московской навигацкой школы. Школа та располагалась в Сухаревой башне, в верхних этажах которой заседало тайное ученое «Нептуново общество» и находилась обсерватория Брюса. Эти люди вполне могли рассказывать о талантливой ученом, естествоиспытателе и астрономе – шотландце по происхождению, сенаторе, президенте Берг- и Мануфактур-коллегий. А могли и приврать, пересказав провинциалам парочку столичных анекдотов: мол, Брюс сконструировал железного дракона, на котором по ночам вместе с царем летает, вырастил гомункулуса в реторте, в июльскую жару заморозил пруд, так что его гости могли кататься на коньках. Подобные истории не пугали, а, наоборот, дразнили юного Мишу. Мечтал он о том, что выучится и тоже великим ученым станет, не хуже Брюса.

Еще в начале Северной войны, в деревне Вавчуге, расположенной на правом берегу Северной Двины всего в 13 километрах от Холмогор, заработала корабельная верфь братьев Бажениных, которая быстро стала базой русского кораблестроения. Здесь строились рыболовные, торговые и военные суда. Кораблестроение требовало развития и других отраслей: кузнечного дела, металлургии, прядильного и ткацкого ремесла для производства парусины. Баженины завели канатный, прядильный и парусный заводы для производства такелажа.

Увеличивалась потребность в хорошо подготовленных специалистах. На верфи, в порту, на мануфактурах можно было встретить грамотных, образованных людей, приехавших сюда из самого Петербурга, подчас не добровольно: ведь Холмогоры, Куростров, да и все окрестности Архангельска исстари были местом ссылки.

Местные уроженцы лениться себе не могли позволить: с ленью в таком климате не выживешь. Приходилось много работать и быстро соображать. Ну а если была на то возможность, то учились двинцы охотно: уроженцами тех мест впоследствии были скульптор Федот Иванович Шубин и физик Михаил Евсеевич Головин, племянник Михаила Васильевича Ломоносова по материнской линии.

Куростров – один из островов устья Северной Двины. Земли там скудные, не слишком плодородные, а лето – короткое и нежаркое. Куростровцы сеяли лен и коноплю, рожь и ячмень, но даже в самые щедрые годы хлеб приходилось докупать: своего урожая на весь год не хватало. А для этого нужны были деньги. А значит, куростровцы вынуждены были примечать, откуда эти деньги можно взять. Сейчас мы бы сказали, что они активно занимались бизнесом, были людьми оборотистыми. Процветало скотоводство – крестьяне откармливали на продажу телят. Выгоду приносили и такие промыслы, как производство древесного угля, извести, смолокурение. Процветали ремесла: близ Холмогор было много медников и кузнецов, портных и сапожников, гончаров и кожевников. Но особенно ценилась резьба по дереву и по кости – моржовой и мамонтовой. Славилась на всю Россию северодвинская роспись. Чаще всего была она двуцветной – красной с черным, но иногда добавляли и зеленый цвет. Красный цвет давала местная рыжая глина. Реже употребляли более дорогую привозную празелень. Прялки с такой росписью были ходовым товаром. Ну а сами куростровские женщины на расписных прялках пряли серую льняную нить. Потом белили ее на солнце, ткали холсты, украшали их вышивкой. Наверняка маленький Михайло любовался расписными изделиями, украшавшими дома куростровцев. Может, именно они и вдохновили его много лет спустя увлечься производством красителей.

Ломоносовы

Упоминание о семье Ломоносовых восходит к временам Алексея Михайловича. С большой долей вероятности предки великого ученого или хотя бы некоторые из них были приверженцами старообрядческой традиции, так как эта фамилия встречается в среде старообрядцев, а младшая сестра Ломоносова, всю свою долгую жизнь прожившая в Архангельской области, при болезни не была исповедана и причащена «по ея суеверию» – то есть она не приняла Никоновскую реформу [7]. Однако отец Ломоносова, по всей видимости, уже перешел в официальную церковь.

Ломоносовы считались зажиточными крестьянами; как и прочие, они занимались хлебопашеством, но их основным делом были рыбная ловля и зверобойный промысел. Плавания в северных морях были нелегким и опасным делом, но семья Ломоносовых принадлежала к опытным мореходам. Лука Леонтьевич Ломоносов, двоюродный дед ученого, был старшим в промысловой артели. А это значит, что он хорошо знал навигационное дело.

Отец ученого, Василий Дорофеевич Ломоносов, был зажиточным крестьянином, занимался морским и речным рыболовным промыслом, имел мореходное судно, называемое «гукор». Это слово происходит от голландского «hoeker» и обозначает двухмачтовый промысловый или грузовой парусник с широким носом и круглой кормой. Такие суда строились как на вавчужской верфи, так могли быть и трофейными. Гукор Ломоносовых назывался «Святой Архангел Михаил», но Василий Дорофеевич любовно называл его «Чайка».

Возможно, из-за связей Ломоносовых с морем в исторической литературе возникла традиция именовать предков ученого «поморами», но никаких исторических документов, в которых сам Ломоносов именовал бы себя или иных своих родственников «поморами», не существует.

В «Переписной книге города Архангельска и Холмогор 1710 года», когда Василию Дорофеевичу было уже тридцать, имеется такая запись: «На деревне Мишанинской. Двор. Лука Леонтьев Ломоносов шестидесяти пяти лет. У него жена Матрона пятидесяти восьми лет, сын Иван двенадцати лет, две дочери: Марья пятнадцати лет, Татьяна восьми лет. Земли тридцать три сажени. У него житель на подворьи Василей Дорофеев сын Ломоносов тридцати лет, холост. У него земли тридцать четыре сажени» [8].

Это значит, что Василий Дорофеевич стал жить своим домом и женился относительно поздно и уже перешагнул за тридцатилетие, когда родился у него сын Михаил. Мать мальчика – Сивкова Елена Ивановна – была дочерью псаломщика одной из двух действовавших тогда в Холмогорском округе церквей. Обе они отстояли от Курострова верст на пять. Как дочь церковнослужителя, она, в отличие от своего мужа, знала грамоту. Скорее всего, именно мать дала Михаилу первое ознакомление с буквами и цифрами, а потом определила способного мальчика в обучение сначала к грамотному соседу крестьянину Шубину, а потом к церковному дьячку Семену Никитичу Сабельникову, который преподавал ему грамматику, алгебру, привил любовь к книгам: при церкви была небольшая библиотека, в которой находились книги духовного содержания. К десяти годам Миша уже бегло читал и практически все свое время проводил за учебниками.

К сожалению, Елена Ивановна очень рано умерла, после чего Василий Дорофеевич снова женился. Его вторую жену звали Феодора Ускова, но и она умерла всего лишь после трех лет супружества. И тогда Василий женился в третий раз – на вдове Ирине Корельской. На этот раз выбор его был неудачным: Ирина отличалась мерзким, завистливым нравом и пасынка своего не полюбила. А ведь другая гордилась бы таким приемным сыном: к четырнадцати годам Михайло уже так хорошо владел грамотой, что купцы и посадские люди доверяли ему переписывание важных деловых документов. Образцы каллиграфического почерка 14‐летнего и 19‐летнего Ломоносова хранятся в местном музее.

Начальное образование

В начале 1720‐х годов архиепископ Варнава основал в Холмогорах сначала навигацкую, а потом и «словесную» школы, которые размещались прямо в архиерейском доме. Там преподавали славянскую грамматику, церковный устав, пение и чистописание. Обучалось 39 человек. Потом школу преобразовали в семинарию.

Многие исследователи считают, что будущий ученый ту школу посещал, причем, если у него не было бумаги для записей, делал заметки на светлой подкладке кафтана. Этот испещренный записками кафтан видели многие: он потом хранился у архангельского губернатора. Надо думать, что злую мачеху Ломоносова изрядно бесила его привычка портить одежду.

Именно в той школе он мог познакомиться с «Псалтырью рифмотворной» – то есть стихотворным переложением Псалтыри, изданным в 1680 году. Автор ее – поэт и переводчик, энциклопедически образованный человек Симеон Полоцкий был наставником детей царя Алексея Михайловича. Он же основал в Москве при Заиконоспасском монастыре школу. Известно, что «Псалтырь» произвела огромное впечатление на юного Ломоносова.

Немало помогло образованию Михаила и знакомство с братьями Дудиными – деловыми и умными людьми. Василий Дудин служил приказчиком на верфи в Вавчуге. Егор Дудин был мореплавателем и промышленником, а третий брат, Осип, – известным резчиком по кости. В их доме была неплохая библиотека, в числе книг были «Арифметика» Леонтия Магницкого и «Грамматика» Мелетия Смотрицкого. Эти две книги Ломоносов потом называл «вратами своей учености».

Надо признать, что исстари арифметика была в России не в чести. Даже царских детей «цифирной азбуке» не обучали. Дети учили назубок часослов, Псалтырь, Евангелие и Апостол. Читали, писали, хоть и не всегда грамотно, а вот учебников по арифметике и геометрии к началу XVIII века в России просто не было. Эти науки преподавали лишь в старших классах, и количество математических трудов было небольшим.

Однако когда Петр Первый учредил в Москве школу «Математических и Навигацких, то есть мореходных хитростно искусств учения», потребность в таких учебниках стала очевидной. В числе преподавателей новой школы был и Леонтий Магницкий, который работал там вплоть до своей смерти в 1739 году. Несколько лет он создавал свой учебник, собрав науку арифметики из разноязычных книг – греческих, латинских, немецких, итальянских и старославянских.

«Арифметика» впервые была опубликована в 1703 году, ее титульный лист украшала гравюра-аллегория, заимствованная из немецкого учебника по военной арифметике. Первый тираж составил 2400 экземпляров, что для XVIII века означало большой успех книги. «Арифметика» Магницкого полвека оставалась единственным школьным учебником математики.

Во взрослом возрасте Ломоносов демонстрировал блестящее владение русским языком и сам стал автором нескольких обучающих книг. Первым шагом к постижению тонкостей языка стала для него «Грамматика» Мелетия Смотрицкого.

Мелетий, в миру – Максим Герасимович Смотрицкий – православный писатель, потомственный интеллигент, энциклопедически образованный человек, жил в конце XVI – начале XVII века. Значительную часть своей жизни он провел в Польше, много полемизировал с католиками. Он был автором нескольких трудов на польском языке: трактата «Ответ», полемических произведений «Плач», «Прошение», «Оправдание невинности» и других. Его главный филологический труд «Γραμματικῇ Славенскиѧ правилное сѵнтаґма» вышел в 1618–1619 годах. Это был учебник по грамматике церковнославянского языка. Он выдержал множество переизданий, переработок и переводов. Смотрицкий сформулировал пять этапов обучения: «Зри, внимай, разумей, рассмотряй, памятуй».

Учебник, написанный по греческому образцу, состоял из нескольких частей: орфография, этимология, синтаксис и просодия (раздел фонетики). Там приводились системы падежей и спряжений глаголов, а также были отмечены случаи, когда один и тот же звук отображался разными буквами, и таким образом были вычленены «лишние» буквы русской азбуки, без которых можно было обойтись. Имелся в «Грамматике» и раздел о стихосложении, в котором Смотрицкий предлагал строить стихи на русском языке подобно античным образцам, то есть он был сторонником силлабической системы стихосложения, в которой при построении стиха учитывает главным образом число слогов в словах, но не ударения.

Дудины книгами дорожили и далеко не сразу отдали их даровитому подростку. Ломоносов вспоминал, что ему долго пришлось упрашивать Дудиных и «угождать» им.

Отношения с отцом

К сожалению, дома страсть Михаила к наукам не понимали. Отец сам был человеком невежественным, он хоть и любил сына, но видел в нем лишь своего преемника – то есть хлебопашца и рыболова. Уже десятилетним он брал его с собой в море, учил ориентироваться по звездам, забрасывать сети и управлять судном. Михайло вместе с отцом в 1721 году прошел на семейном гукоре по Северной Двине в Белое море. Впоследствии они вместе ходили на «Чайке» на мурманские промыслы, в Белое и Баренцево моря, Ледовитый океан, «от города Архангельского в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Семояди и на реку Мезень», – вспоминал Ломоносов. Писал он и о том, что «…ветры в поморских двинских местах тянут с весны до половины мая по большой части от полудни и выгоняют льды на океан из Белого моря; после того господствуют там ветры больше от севера, что мне искусством пять раз изведать случилось. Ибо от города Архангельского до становища Кекурского всего пути едва на семьсот верст, скорее около оного времени не поспевал как в четыре недели, а один раз и шесть недель на оную езду положено за противными ветрами от норд-оста» [9].

Своими глазами видал Михайло Ломоносов и чудесное северное сияние, и таинственное свечение морской воды. Позднее попытался он все эти тайны научно объяснить: «…Пары, к электрическому трению довольные, открытое море произвести может, которых обилие морская вода сама в себе кажет, оставляя за собою светящий путь ночью. Ибо оные искры, которые за кормою выскакивают, по-видимому, то же происхождение имеют с северным сиянием. Многократно в Северном океане около 70 градусов широты я приметил, что оные искры круглы» [10].

Знакомился юный Ломоносов с промыслом морского зверя: тюленя, нерпы, моржа, морского зайца… «На поморских солеварнях у Белого моря бывал многократно для покупки соли к отцовским рыбным промыслам и имел уже довольное понятие о выварке» [11].

Видел он, как ночами замерзает Белое море и как по тонкому гибкому льду ходят охотники за нерпами: «… Где вода преснее и мороз сильнее, тут и море так замерзает, что по нему ходить и на нартах ездить можно. В Поморье называется оное ночемержа, затем что в марте месяце ночными морозами в тихую погоду Белое море на несколько верст гибким льдом покрывается, так что по нему за тюленями ходят и лодки торосовые за собою волочат, и хотя он под людьми гнется, однако не скоро прорывается; около полудни от солнца пропадает и от ветру в чепу́ху разбивается» [12]– так он много лет спустя описал свои впечатления от тех поездок. В этих морских походах закалилось здоровье и душевные силы Ломоносова. Он привык преодолевать трудности.

Юноша сызмальства отличался большой физической силой: «Я, будучи лет четырнадцати, побарывал и перетягивал тридцатилетних сильных лопарей [13]», – вспоминал Ломоносов. Правда, он тут же добавлял, что не считает лопарей, или, как их чаще называют, – саамов – физически сильным народом. Их слабость он объяснял тем что питаются они одной только рыбой.

По-видимому, в таких плаваниях Ломоносов познал первое юношеское чувство и изведал сексуальный опыт – с лопарскими женщинами. Он был всегда чрезвычайно скромен во всем, что касалось его личной жизни, и о своих романах старался не упоминать, однако однажды все-таки написал о саамских женщинах, что, хотя полярным летом, когда солнце не заходит, они весьма загорают, не зная ни белил, ни румян, однако ему доводилось видать их нагими. Он дивился белизне их тел, для описания которых использовал несколько наивное, но яркое сравнение: «Они самую свежую треску превосходят, свою главную и повседневную пищу».

Познакомился Ломоносов и с раскольниками – старообрядцами. И даже был ими, по собственному его выражению, «уловлен» – то есть воспринял их мысли и образ жизни. Продлилось это недолго, но все же старообрядцы оказали на Михаила влияние: их скромность, даже аскетизм были восприняты им и впоследствии помогали ему, когда приходилось терпеть нужду, стремясь к заветной цели.

Все это были незабываемые впечатление и ценный жизненный опыт, но не совсем то, о чем мечтал мальчик. Уже в зрелом возрасте Ломоносов писал: «Имеючи отца хотя по натуре доброго человека, однако в крайнем невежественного, и злую и завистливую мачеху, которая всячески старалась произвести гнев в отце моем, представляя, что я всегда сижу по-пустому за книгами. Для того многократно я принужден был читать и учиться, чему возможно было, в уединенных и пустых местах и терпеть стужу и голод».

После Петра

В начале 1725 года пришла в Холмогоры страшная весть: умер государь-император Петр Алексеевич.

«Что се есть? До чего мы дожили, о россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!» – горестно возгласил его ближайший сподвижник Феофан Прокопович.

Ломоносову на тот момент было уже тринадцать лет. Учитывая, что с десяти лет он ходил вместе с отцом в море, это был уже вполне самостоятельный юноша, способный оценивать происходящее. И, без сомнения, кончина деятельного, даровитого монарха ввергла его в скорбь. Петр навсегда остался его кумиром.

Увы, у необыкновенного монарха достойного преемника не нашлось. Сначала ему наследовала супруга – Екатерина Первая Алексеевна, при жизни мужа никогда управлением не занимавшаяся и даже грамоты не знавшая (за нее документы подписывала дочь). Фактически страной руководил Александр Меншиков – талантливый, но вороватый сподвижник Петра.

Екатерина прожила недолго, на троне ее сменил внук Петра Первого – сын казненного царевича Алексея, Петр Второй. По малолетству он был мало способен к управлению, и всем руководили члены Верховного Тайного Совета. Увы, судьба отмерила юному императору недолгий век: он умер от оспы в январе 1730 года, не дожив и до пятнадцати лет.

Верховники решили пригласить на царство вдовую племянницу Петра Великого – дочь его старшего брата Анну Иоанновну – существенно ограничив ее самодержавные права особыми условиями – «Кондициями». Современники считали эти условия прообразом Конституции.

Анну Иоанновну воспитывали еще по понятиям допетровской Руси: обучили грамоте и заставили вызубрить церковные книги. Вот и все.

Затем она затвердила светский этикет и танцевальные па. Семнадцати лет Анну выдали замуж за герцога Курляндского Фридриха Вильгельма, но молодая женщина овдовела всего лишь через 4 месяца после свадьбы: муж скончался от чрезмерного количества выпитого вина.

С тех пор она тихо и незаметно жила в провинциальной небогатой Курляндии – крошечном герцогстве, располагавшемся на территории современной Латвии к западу и юго-западу от Рижского залива. Конечно, она с радостью приняла предложение стать российской императрицей – пусть даже ее звали лишь царствовать, но не править.

В феврале 1730 года Анна Иоанновна торжественно въехала в Москву, где ей в Успенском соборе присягнули войска и высшие чины государства. Спустя всего лишь месяц с небольшим она совершила государственный переворот, решительно отвергнув предложенные ей и уже подписанные «Кондиции», и отправив большую часть членов Верховного Тайного Совета в ссылку.

В апреле Анна вторично короновалась, уже как самодержавная императрица, осыпав милостями тех, кто помогал ей в борьбе с верховниками.

Царствование Анны Иоанновны могло бы оставить о себе добрую память. Достоинств у этой государыни было немало, многие современники отмечали ее здравый рассудок, ясный ум, личное обаяние, умение слушать. Порой можно прочесть, что Анна не интересовалась государственными делами. Но это неправда: она каждый день поднималась до восьми часов утра и в девять уже занималась бумагами с министрами и секретарями. Она очень старалась, стремилась быть хорошей государыней. Увы: ее подводил недостаток образования и ума. Анна при всех своих достоинствах была довольно ограниченна, суеверна и доверчива. Этими ее качествами и пользовались многочисленные придворные проходимцы.

Это правда, что Анна любила развлечения и транжирила деньги: став в тридцать шесть лет императрицей, она словно стремилась наверстать все то, что было упущено ею в юности. Развлечения в те времена были очень грубыми, и это давало возможность позднейшим историкам выставлять Анну крайне вульгарной особой. Но на самом деле забавы при ее дворе нисколько не отличались от тех, что любил Петр Великий, – шутовские свадьбы и «машкерады».

Да, царствование Анны Иоанновны оставить добрую память могло – но не оставило. Причина была в ее фаворите – курляндском немце, герцоге Эрнсте Иоганне Бироне.

Обычно Бирона принято изображать чудовищем, однако, если покопаться в записках современников, он был всего лишь не слишком умным, плохо образованным, высокомерным человеком с мерзким характером. Бирон «представителен собой, но взгляд у него отталкивающий», – писала о нем обычно добродушная супруга английского посла леди Рондо. «Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и даже нахальный, корыстный, во вражде непримиримый и каратель жестокий», – отзывался о нем полковник русской армии Кристоф-Герман Манштейн. Очень плохо, когда такому человеку достается фактически неограниченная власть. Именно из-за него время правления Анны вошло в историю как «бироновщина».

Этот термин придумали историки – современники его не употребляли. Подразумеваются под ним действия Канцелярии тайных розыскных дел, учрежденной еще Петром Первым для проведения следствия по делу царевича Алексея. Во времена Анны Иоанновны Тайная канцелярия орудовала особенно жестоко – с тех пор как императрица Анна вступила на престол, было отослано в Сибирь и на русский Север не менее 20 тысяч человек. В числе их было 5 тысяч [14], местопребывание которых осталось навсегда неизвестным.

Никто не смел слова сказать, не рискуя попасть под арест. В ход пустили такого рода маневр: разболтавшегося человека в минуту, как он считал себя вне всякой опасности, схватывали замаскированные люди, сажали в крытую повозку и увозили самые отдаленные области России. Одним из таких уголков была Архангелогородская губерния.