Труба Иерихона бесплатное чтение

Сергей Стежкин
Труба Иерихона

Автомобиль повернул за угол. Где-то в южной части Санкт-Петербурга, той, где приземистые кирпичные здания жилых домов перемешиваются с бетонными стенами промышленных сооружений, тянущимися порою километрами обшарпанных, серых и унылых линий, расположенных где-то вдоль набережной одного из многочисленных питерских каналов. Берега канала, собственно, как и мосты, раскинутые сплошь них, всюду и рядом покрыты мусором. Продукты человеческой жизнедеятельности в виде пакетов для еды, пластиковых контейнеров, коробочек из-под сока, огрызков различных фруктов и сигаретных окурков, давно уже рассматриваются разноцветным одеялом в обликах архитектуры эпохи позднего классицизма, некогда ухоженных, ныне забытых. Особенно много окурков. Люди снуют туда — сюда притаптывая их ударами ног и разбрасывая из стороны в сторону, не замечая попадающихся на своём пути препятствий. Люди идут, уткнувшись всем своим естеством в маленькие экраны телефонов и нервно курят, быстрыми и судорожными вздохами, а после, не отрываясь от экранов, пополняют груды окурков на улице бросая их один за другим на истерзанную и без того землю.

Люди идут второпях и не поднимают головы, они бегут прочь от промозглой, серой, и будничной действительности. Прочь от мглы затравленных и грязных улиц, прочь к автобусной остановке, одиноко стоящей среди уличной суматохи, посреди мусора и сигаретных окурков, на фоне бесконечно длинных обшарпанных стен промышленных сооружений вокруг. Прочь, быстрее к ненавистной работе, к коллективу, который и любишь, и не переносишь. Прочь к бытовой жизни после работы. Всё это ясно читается на их лицах, в нахмуренных бровях и плотно сжатых губах, в ушах, и сжатых тисках вакуумных наушников.

Автомобиль немо наблюдает за происходящей картиной слепыми проёмами тонированных окон. Чёрный, будто могильный ворон, он тихо плывёт по узкой, грязной улице. Марки кажется «Мерседес-бенц» или «Вольво»? Трудно сказать они ведь так похожи своим видом и выпирающими строгими линиями салона под искусственным лоском. Важные и серьёзные, будто швейцарский банкир, деловые, начищенные до блеска. Идеальные, вызывающие ненависть у судорожно дергающихся на остановках людей, заставляющих их кидать свои окурки на землю.

В автомобиле четверо. Первый сидит спереди, другие называют его «босс», и этот первый смотрит в окно, спокойно и не отрываясь. Он разглядывает улицу и её обитателей, и подперев чёрной перчаткой правой руки подбородок, проводит их взглядом своих тёмных глаз, спокойно и уравновешенно, без тени эмоций. Вторая прямо позади него, она одета в строгий серый костюм и перчатки того-же тона, в отличии от босса, который предпочитает чёрное. Девушка также смотрит в окно, но более живо. Она периодически отрывает взгляд от уличного пейзажа и делает зарисовки видов в блокноте, распахнутом на коленях. Её тишину время от времени прерывает скрип простого карандаша, да лёгкий взмах свободной руки по светлым прядям волос, опадающих на бледно-серые глаза в моменты росписи блокнота.

Третий, тот, что сидит слева от девушки, то есть прямо позади водителя, будто вторит боссу подпирая рукой подбородок. Но делает он это более небрежно и раскованно, будто насмешливо, а с виду так и абсолютно несерьёзно. Он криво ухмыляется, а пальцы руки, держащей подбородок, смыкает будто поэт в моменты вознесения музой. Его яркие голубые глаза яростно впиваются в происходящее за окном, а растрёпанные золотистые волосы, небрежно накинутый клетчато-бежевый пиджак и весёлое постукивание второй, свободной от подбородка рукой, ясно говорят — он смеётся, но как-то беззлобно. О четвёртом. Он водитель, и к этому можно добавить лишь одно, он водитель в самом своём классическом виде. Идеально выглаженный фрак, ровная осанка, взгляд из-под фуражки следит за дорогой.

Автомобиль не спеша катит вдоль набережной одной из многочисленных каналов, одного из южных районов Санкт-Петербурга. Не спеша он сворачивает от одного угла улицы к другому. И столь-же не спеша он окидывает взглядом кирпичные изваяния жилых домов и тянущиеся, порою на километры, обшарпанные, серые стены промышленных сооружений, а также объявления о займах, услугах досуга и найме на работу в очередную липовую компанию. Объявления, целые и весьма оборванные, перемешиваются росписью нецензурной брани накарябанной кривой рукой тем что под ней оказалось, и теми кто спешит, уткнувшись в экран телефона к остановкам, сжимая в руке нервно дрожащую сигарету, теми кто бросит очередной окурок на грязную улицу, кто проходя мимо листов с призывами о взятии кредита или приглашении к отдыху с очередной дешевой жрицей любви, дописывает к листам объявлений всё, что о них думает, не забывая правда при этом, украдкой приписать к записной книжке своего телефона очередной номер, с очередным таким призывом. На всё это смотрит первый. Он молчит, лишь время от времени слегка хмуря лоб. Тот другой, что сидит позади водителя в клетчато-бежевом пиджаке и с кривой ухмылкой, отвернувшись от окна обращается к первому:

— Босс?. .

Молчание.

— Может вы хотите сделать остановку?

Шорох карандаша прервался, и девушка в строгом сером костюме обратила внимание на шефа, ожидая ответа последнего.

Босс, не оборачиваясь, сухо и ровно произнёс:

— Не сейчас мой друг. Но может чуть позже.

Спустя несколько секунд за его спиной послышались знакомые шорохи карандаша и ёрзанье руки, подпирающей подбородок. Автомобиль продолжал движение по извилистой улице, виды кирпичных, жилых домов, промышленных сооружений и набережной, постепенно сменялись цепью небольших магазинов, стоящих под разными углами к не совсем пустующим скверам. Улица расширялась. Стены промышленных сооружений кончались, а здания, жилые и не жилые вовсе, то есть административные, а может и имеющие культурное значение, вырастали по разные стороны от неспешно катившего автомобиля. Улица распрямлялась, она оживала, дышала свежестью всего своего вида, проявляя вдохи и выдохи через богатые фасады, укрытые резными решетками и подпёртая стройными колоннами. Улица становилась другой. Нет. Улица оставалась прежней. Такой-же задыхающейся, нервной, пульсирующей, курящей, трусливой. Больное нутро под каменным париком, некогда бережно сбитым лучшими скульпторами мира, когда-то являющее собой триумф человеческой морали и воли, а сейчас представляющее собой лишь прикрытие для гедонистических желаний и животных инстинктов.

Босс смотрел на всё это с выражением всё того-же ровного спокойствия слегка нахмуренного лба. Но вдруг, его тёмные глаза в какое-то мгновение резко изменили угол зрения, всего на одну секунду, куда-то вперёд.

Первый резко выпрямился в кресле и стал смотреть прямо, через лобовое стекло машины. Развернувшись в стороны, улица уже могла смело назвать себя проспектом. Босс всматривался в его величие, но не во все эти детали, здания, скверы и парки, а в образ вырастающей из панорамы церкви, не сильно большой, но и не слишком маленькой, с одним куполом, и сверкающем на солнце крестом, его венчающим.

Босс легко обернул голову к водителю:

— Друг мой. Будь добр приоткрой окно.

Водитель, не отвлекаясь от дороги, нажал на одну из кнопок панели. Тут-же в машину ворвался поток свежего воздуха, перешивая нестройной какофонией весь гул с улицы, как природный, так и техногенный. Гегемония звуков сотканных из клаксонов машин, визгов их-же колёс, шума и гама людских масс, вместе с ветром, выстроилась в один сплошной нечленораздельный поток. Но в этом потоке ясно выделялся один звук. Мощный и звонкий церковный колокол. И он был так чист и прекрасен, что вся остальная суета окружающего мира ухом не ощущалась.

Босс улыбнулся и живым голосом быстро произнёс:

— Мы остановимся здесь! У церкви!

Водитель, ровно кивнул не оборачивая головы. Двое других оживились и выпрямились. Автомобиль свернул с дороги к воротам храма.

Человек в чёрном костюме вышел и встал прямо перед входом в здание. Его чёрные глаза из-под столь-же тёмных волос впились в силуэт церкви. Они смотрели на богато украшенное сооружение, выстроенное к классическом русском купольном стиле, того наверно времени, когда расцветала Москва под правлением Ивана IV Грозного.

Храм, белокаменный, величественный, с позолоченным куполом и венчающим его крестом, таким-же позолоченным. Человек в чёрном смотрел на массивные деревянные двери и на иконы святых, ведущие к ним. На ухоженный дворик и ящик для пожертвований, и на тех, кого пожертвования обделили своим вниманием. Кто таскался взад-вперёд около кованых решеток ограды, ведущих к деревянным воротам белокаменного, но не решался к ним подойти. Ибо их руки, сухие, крючковатые и трясущуюся, просили звонкой монеты не для ящика пожертвований, и не для куска хлеба, а для одной, или может двух рюмок дешевого спиртного, принимаемых просящими за лекарство от опостылелой, суровой действительности, но никак не за смертельную панацею от несуществующей болезни.

Водитель, молча ожидая за спиной босса, взирал из-под козырька своей кепки на снующих у ворот попрошаек и когда шеф обернулся, кивком спросил разрешения дать монету просящим. Получив разрешение, водитель пошарил в кармане и достал пару смятых купюр. Он не стал подходить, только кинул банкноты на землю. Попрошайки бросились к деньгам, кто-то оказался первым, кто-то не получил ничего. Тот, что в клетчато-бежевом, усмехнулся глядя на нищих и их возню, фривольно опираясь на корпус машины, но заметив строгий взгляд шефа, сменил ехидный тон и даже принял более спокойную позу, сместив вес тела с автомобиля на ноги. Босс подошел ближе к спутникам и обратился к девушке, которая рисовала в блокноте набросок храма и окружающего его сада.

— Не стоит.

Сказал человек в чёрном, вырвав лист рисунка прямо из блокнота. Спокойствие бледно-серых глаз обратило своё внимание на шефа.

— Почему? — тихо спросила девушка.

— Потому-что не стоит. — ответил босс, скомкав рисунок и бросив его в сторону.

Девушка закрыла блокнот и перетянула его красной лентой, затем утвердительно кивнула.

Троица направилась ко входу, только водитель остался смирно стоять у машины. Звон колоколов к тому времени прекратился. Массивные двери церкви открылись и пропустили гостей. Водитель отвлёкся, поднял скомканный боссом рисунок, и бросил его в урну.

Внутренне убранство храма можно назвать домашним, внушаемым некое тепло и чувство покоя, есть в доме божьем некое веяние светлой благодати, под действием которой, мысли успокаиваются и уже не давят на голову. Юная девушка, если не сказать ещё девочка, лет пятнадцати, а может и того меньше, умиротворённо мела полы храма, пробираясь шаг за шагом вдоль богато украшенных икон к алтарю, вдоль иконостаса и опять вдоль икон, девушка тихо шуршала метлой, не нарушая гармонии внутреннего мира храма, она что-то тихо напевала. Её украшал аккуратно завязанный белый платок, простое платье до пят незабудкового цвета и светло-бежевые босоножки. Юное создание проплывало из одной части зала к другому, старательно избавляя дом божий от пыли. В храме в общем-то было чисто, он можно сказать даже блестел, особенно алтарь и иконостас. Лики святых покрывали всё. Провожая их взглядом от стен к потолку и обратно, босс остановил свой взгляд на церковной лавке, что стояла у самого выхода из храма и обратился к женщине, стоящей за прилавком:

— Доброго утра милая женщина.

Женщина обратила внимание на человека в чёрном. Легко улыбнувшись, она ответила:

— И вам доброго утра. Что вам показать? Иконку может подобрать для дома, для благодати? Или крестик освященный? Есть книги о вере. .

Босс ответил раньше, нежели закончила милая женщина:

— Спасибо. Мне просто свечу поставить.

— За здравие? Или за упокой?

— За упокой. — мягко ответил босс.

— Вам маленькую, среднею или большую?

— А, есть разница? — с неподдельным интересом спросил босс.

— Ну конечно! Вот эти, например, (женщина показала самую простую свечу, совсем крохотную) простые, сгорят быстро, и послание быстро пройдёт. Те, что побольше, дольше весть пронесут, а вот эти. . (и женщина достала самую большую свечу, просто огромную), они точно помогут, батюшка Николай молиться будет за такую свечу.

Босс усмехнулся едва заметно, одним уголком губ, так что женщина за прилавком не обратила внимания и произнёс:

— Давайте самую большую. Весть очень важная для меня.

— Правильно! Правильно! Только молитесь со всей душой, просите от всего сердца.

Босс достал деньги:

— Сколько?

Женщина:

— 300 рублей.

Босс протянул одну купюру:

— Возьмите пятьсот. Добрая вы душа.

— Помолюсь за вас. И благословит вас господь!

— И вас сударыня — тепло ответил босс.

Со свечей в руке, босс направился к иконостасу. Девушка с блокнотом, тем временем что-то зарисовывала. А парень в клетчато-бежевом, просто прогуливался деловым шагом из одного угла зала в другой, и засунув руки в карманы брюк, беззаботно рассматривал разного рода иконы.

Босс остановился у алтаря и поставил свечу прямо в его центр. Изваяние из воска даже не шелохнулось в попытке упасть. Свеча ровно стояла, и когда человек в чёрном протянул над ней руку, вспыхнула и стала гореть. В этот момент храм накрыла будто тишина. Всё замерло. Не было слышно шороха карандаша девушки в сером, цоканья туфель мужчины в клетчато-бежевом и шуршания метлы юной девушки, той, что почти девочка. Она стояла не в силах шелохнуться, и из-под платка, смотрела на огонь свечи, крепко сжимая древко метлы в своих тонких ручонках. Замерла и женщина за прилавком.

Тишину прервал скрип двери, откуда-то из глубин храма. Батюшка Николай выскочил так стремительно и внезапно, что всё окружение пришло в движение.

— Стой! Нельзя! Нельзя туда свечу ставить! Не туда! К иконам надо! На алтарь нельзя!

— Не волнуйтесь отец. Ничего страшного в этом нет.

— Но это престол божий!!! — возопил отец Николай

— Именно поэтому здесь, ей самое место — ответил босс, указывая на свечу, затем он обернулся к женщине за прилавком:

— Мне ведь обязательно нужно чтобы весть дошла. Не так-ли?

Отец Николай выкрикнул:

— Настасья! Он богохульник! Уходи нечестивец! — продолжал отец Николай тираду

— Я не уйду — ответил босс.

— Настасья вызывай полицию!

Настасья достала новенький смартфон и быстрыми щелчками стала звонить.

— Нет связи. — заметил тот, что в клетчато-бежевом, подпирая при этом дверь к выходу.

Батюшка Николай собирался изречь что-то ещё, но его невырвавшийся крик, прервал голос более громкий:

— Лютер!

Лютер с открытой улыбкой развернулся от алтаря к источнику голоса и громко выкрикнул:

— Иерихон!

Со стороны колокольни спустился могучий юноша. Очень красивый и статный, в церковной робе послушника и глазами неопределённого цвета.

— Антон! Помилуй-бог, ты его знаешь? — удивлённо выкрикнул отец Николай.

Иерихон, не отвечая батюшке, прямо проследовал к старому другу и от всей души обнял его. Человек в чёрном, названный Лютером, буквально был сжат в охапку, крепкими как тиски объятиями Иерихона.

— Я ждал тебя — сказал Иерихон разжимая объятия.

— Я слышал твой зов — добродушно ответил Лютер.

— Садись. В ногах правды нет.

Иерихон и Лютер уселись прямо у подножия алтаря. Громкий, трубоподобный голос продолжил:

— Я ждал тебя Лютер. Думал уж не придешь.

— Как я мог. Мне и самому хотелось тебя увидеть. И наконец-то вырваться из всей этой суеты. Хоть на пару минут.

Иерихон задумчиво и спокойно посмотрел вдаль. Казалось его взгляд прошел прямо сквозь стену здания и унёсся далеко в пространство.

— Мне тоже. Взять, просто и отдохнуть от всего, да посидеть вот так. Поговорить о том, о сём. О чём-нибудь неважном. Простом и будничном.

Лютер усмехнулся. Оба смотрели прямо перед собой, но их связь прослеживалась без нарочито показательных моментов, вроде похлопывания друг друга по плечу, всяких разных ужимок, рассеянных улыбок, и прочих невербальных жестов, что свойственны как правило приятельской беседе. Всё читалось в простой и ровной осанке, прямому взгляду, и руках, аккуратно сложенных на коленях.

— Как папа?

Иерихон с лёгким сарказмом ответил:

— Волнуется. Как-же ещё. Ты ведь в своём репертуаре. Как всегда. . жжешь

— Вот, давай не будем тут. . — начал было Лютер

— Да ладно. . — затянул Иерихон — за две тысячи лет таких дел наворотил, только держись, и не надоело тебе?

— Надоело, скажу честно, но такой уж у меня характер — несколько сухо и может чуть устало, ответил Лютер.

— Вот и мне надоело. Вечно какие-то планы! Махинации! Интриги! Один тебе, другой мне! Возишься как гужевая лошадь, сутками. . сотен. .тысяч. .лет. . а тебе охапку сена — выговорившись, закончил Иерихон.

— Ну надо-же! Нас всё-таки прорвало. Дааааа. . видно, не мне одному осточертело — провторил Лютер

Иерихон чуть склонил голову к собеседнику:

— И опять мы о работе.

— И то верно. Так ты давно у отца был?

— Давненько. Ноооо. . я хоть иногда заглядываю. .

— Ну да. Меня-то он не пускает. . — в голосе Лютера как будто проскочила злость, не тяжёлая и порывистая, не глухая и затаённая, а возможно чуть горькая, как давно забытое чувство старой обиды, обиды, которую уже толком и не помнишь, но всё-же изредка, в минуты раздумий, вспоминаешь.

— Тебя то он как раз и пускает. Я думаю, обрадуется даже. Уверен. .по крайней мере. . думаю. . что обрадуется. Знаешь ты заскочил бы. .

Лютер поймал паузу Иерихона, но не стал сразу её отпускать, а протянул немного на языке и ровно сказал:

— Да не могу я. Он начнёт опять учить. Наставлять. — и уже живее — Давай! Вместе со всеми! Ты ведь можешь! Я то могу! Может не хочу! А может и хочу. . Я не знаю.

Лютер кажется ушел куда-то в себя.

— Вечно ты о своём «я». Оно у тебя на первом месте.

— А, что в этом плохого?

— Да ничего. У многих оно на первом месте. Посмотри на улицу — Иерихон указал к выходу — Там все такие. Мотивация. Лидерство. Личные качества. Будь лучшим. Будь успешным. Будь первым. Подай голос. А в итоге. .

Лицо Лютера изменилось в гримасе какого-то беззвучного и равнодушного смеха.

— В итоге, а что в итоге?

— В итоге задолбало. Пришли к тому, с чего начали.

— Эх. Жизнь. Жестокая ты сука. — закончил Лютер.

— Не выражайся. Будь добр.

— Прости. Конечно, это лишнее.

Свеча на алтаре, тем временем сгорела наполовину. Всё те, кто не участвовал в диалоге двух старых друзей, не решались его прервать.

— Даааа. . кстати!. . — радостно протянул Иерихон, порылся где, то в глубинах одежд и извлёк небольшой горшочек.

— Вот! Держи!

— Мёд!!! — прокричал Лютер — Знаешь, что мне надо!

— Гавриил прислал. Сказал ты оценишь.

— Липа!?

— Вереск.

— Кхм. . — комментируя свою близость в мастерстве определения видов мёда, сравнимую разве что с пропастью бездны, выдавил Лютер.

Иерихон весело рассмеялся. Лютер поддержал друга.

— Чистейший! Гавриил своё дело знает.

— Спасибо — от души сказал Лютер — Как он сам? Чем занимается?

— Пасекой обзавёлся как видишь! Говорят, в ООН сидит. Я точно не знаю.

Лютер покрутил баночку и спрятал в глубины пиджака:

— А Михаил?

— Ой! Он там весь в делах. Недавно подался в какое-то общество по защите животных. Сиротам помогает. Ну ты-же его знаешь.

Лютер усмехнулся:

— Конечно знаю. Животных. .Животных?!

Иерихон весело продолжил:

— Ага! Какие-то дельфины Гектора. Где-то у берегов Новой Зеландии. Их там не больше 7000 особей осталось. Вот он их там и спасает. Мне даже майку прислал с символикой.

— Носишь? — смеясь спросил Лютер.

— Нет. Собираюсь всё одеть. Но вот лежит пока. .как-то так.

— Да уж, дела. .

Свеча тем временем сгорела на три четверти.

— Ты сам-то где? И кем?

— Я, то — начал Лютер — Да всё там-же, где и сто лет назад.

— Это в СМИ что-ли?

— А где-же ещё. .

Лицо Иерихона скривила гримаса лёгкого отвращения.

— И тебе нравиться?

— Я привык к такой работе. Моё дело информация.

— Точно. С тех пор, как мы впервые встретились, ты только и делаешь что вешаешь, да увещеваешь. За город то не стыдно?

— За город? Ты меня спрашиваешь!? Ты людей спроси! — Лютер выбросил руку вперёд на последней фразе. Он продолжил более тихо.

— Мы ведь только исполнители. Орудия.

— И тут ты прав. Но не будем о грустном. Я ведь тебя не просто так звал.

Иерихон встал и не спеша побрёл к выходу. Свеча догорала и на её фоне Лютер молчаливо смотрел в спину уходящего друга. По его лицу невозможно было сказать, что он чувствует. Иерихон обернулся на полпути:

— Прощай мой друг. И до скорой встречи.

Лютер встал и поднял руку в знак прощания:

— Прощай мой друг.

Иерихон побрёл дальше. У самого выхода, парень в клетчато-бежевом отступил в сторону от двери, не забыв открыть её для старого друга своего шефа. Иерихон ушел, дверь захлопнулась, и парень в клетчато-бежевом вновь встал у своего поста.

Свеча потухла, и как только это произошло, с гулким грохотом упала икона Иисуса Христа, та, что висела за алтарём. Церковь будто накрыли сумерки. Грубый, тяжелый звук удара иконы привёл в чувство всех, кто находился в зале.

Женщина, из-за прилавка выскочила к батюшке и прижалась к его плечу. Сам отец Николай выставил крест прямо перед собой. Взгляд его был направлен прямо на Лютера, стоящего тёмной фигурой у алтаря, но руки тряслись, да и остальное тело священнослужителя пробирала мелкая дрожь.

Девушка в сером, и парень в клетчато-бежевом стояли как часовые. А девушка с метлой, та, что почти девочка, напоминала гипсовую статую своей неподвижностью. Отец Николай громко провозвестил:

— Не убоимся тьмы! Не преклонимся перед лукавым! Изыди!

Лютер не шелохнулся.

Отец Николай прикрикнул девушке с метлой:

— Не бойся Кристина! Не бойся девочка! Бог нам поможет! Он всё видит! Он всё знает! Изыди!

Он вешал громко, но дрожь сотрясала его тело и его голос. Он продолжал говорить, то кричал о спасении, то читал молитвы. Лютер, тем временем, шел по залу.

— Бог всё знает! Бог всё видит! — выплёвывал отец Николай

Лютер остановился не дойдя нескольких шагов до батюшки и его пассии-лавочницы Настасьи. Он посмотрел прямо в глаза священнослужителя и спокойно произнёс:

— Бог всё знает. Вот и мне интересно. .а много ли он знает? — и с этими словами Лютер подошел вплотную к отцу Николаю — Он знает о вашем сроке за разбойное нападение и торговлю наркотиками? А? Святой отец?

Лютер опустил своей рукой вытянутый крест отца Николая и вытянул его другую руку перед собой. На руке батюшке красовался золоченный перстень.

Лютер продолжил:

— Он знает. . о том, что после отсидки, вам помог отмыться один криминальный авторитет? Он знает, что этот криминальный авторитет зарабатывал и продолжает зарабатывать на жизнь поставкой населению тяжелых наркотиков!? — повысил голос Лютер — Он знает, что этот криминальный авторитет замешан в десятках дел о убийствах людей!? И что на его деньги был построен этот храм для того, чтобы отмаливать здесь свои грехи! Он знает, что этот криминальный авторитет дал вам этот перстень!? А также новенький загородный дом и автомобиль марки Опель! Об этом он знает!?

Отец Николай возопил, обращаясь к Кристине:

— Не слушай его дитя! Он лжёт!

Лютер зло и страшно усмехнулся:

— Лгу?

И тут-же громко крикнул:

— Илион!!!

Рёв Лютера напоминал звук удара металла о металл, так звонко, чётко и режуще ясно он прозвучал.

По крику, человек в клетчато-бежевом сорвался с места и быстрыми шагами пробежал от двери к алтарю. Не останавливаясь, он с размаху нанёс удар в основание престола тяжелым туфельным каблуком. Деревянное подножие разлетелось в щепки. Илион наклонился и из груды обломков поднял массивный пакет, а затем с размаху кинул его в центр зала.

Пакет глухо упал. Лютер сухо прокомментировал:

— Он знает. . что в престоле божием, вы храните около двух килограмм спайса?

Отец Николай и Настасья выглядели бледнее смерти. Оба молчали, не в силах что-либо противопоставить.

Лютер, заложив руки за спину стал прогуливаться по залу. Сначала он отвлёкся к пакету, приподнял его за угол и швырнул к ногам отца Николая:

— Вот. И больше не теряйте — на его губах играла зловещая улыбка.

Затем он обратился к Кристине и стоя к ней лицом к лицу начал тихую речь:

— Он знает, о юной девушке, почти девочке, которую набожные родители отдали на услужение местной церкви ещё в малом возрасте. Которая всей душой и чистыми помыслами верит в бога. Которую вы привлекаете к разного рода работе, но в то-же время и не брезгуете пользоваться услугами этой девочки, которые она не собиралась представлять, и о которых даже не помышляла. Он знает, о том, что в пьяном виде, вы склоняете эту девочку к насилию. Вы растлеваете несовершеннолетнего ребёнка!

Лютер резко развернулся к отцу Николаю и Настасье. Он продолжил:

— Он знает, что ваша пассия, Настасья, после таких «ухаживаний», успокаивает эту бедную девочку? — Лютер чеканил каждое слово:

— И рассказывает ей о любви бога.

Отец Николай из последних сил прокричал:

— Он всё лжёт!

— Заткнись! — рявкнул Лютер.

Человек в чёрном обратился к Кристине:

— Забудь всё плохое дитя. И иди с миром. Помни, бог он здесь, в твоём сердце, в твоих поступках. Живи, по совести, говори правду, не стыдись в помощи. Но главное помни — «каждый получает по вере». Теперь ступай. То, что здесь произойдёт, не предназначено для твоих глаз.

С гулким звуком упала метла. Кристина молча пошла к выходу. Илион, уже подпирающий дверь, выпустил девушку.

Лютер в последний раз посмотрел на отца Николая и Настасью. Ухмыльнувшись, он сказал:

— Ну что-ж, и нам пора. Прощайте.

Илион открыл дверь. Лютер и девушка в сером вышли. Илион буквально на секунду задержался и бросил в зал кусок мела, на губах его играло презрение. Дверь захлопнулась.

Отец Николай обомлел от произошедшего, за его спиной тихо тряслась Настасья. Батюшка пришел в себя только тогда, когда в храме стало темно. И как будто в подтверждение его всевозрастающего с приходом тьмы страха, снаружи послышался гулкий удар. Он был один, по звуку можно сказать, что на улице упало что-то очень тяжелое. Николай и Настасья кинулись к дверям и силой навалились, но те не поддавались. Батюшка колотил что есть сил, толкал, и на себя, и в противоположную сторону — безуспешно. Потуги Настасьи также не увенчались успехом.

— О боже! — истошно завопила Настасья.

Отец Николай обернулся в сторону зала и с невыразимым ужасом закричал немым голосом.

Из глаз всех ликов святых текла кровь.

Звуки ударов о дверь, доносящиеся из храма, уже не достигали слуха Лютера и его спутников, когда они подходили к автомобилю. На улице было совсем темно, попрошайки куда-то скрылись, а водитель сидел в машине. Илион подошел к автомобилю первым и открыл боссу дверь. Перед посадкой Лютер остановился и задержал девушку в сером. Босс взял блокнот, перетянутый красной лентой, и открыл его. В дебрях всякого, разного рода зарисовок, один представал церковным залом. На фоне церковной лавки, икон и лампад, чётко читались очертания, искривлённых в бешеном ритме теней, тощих, смрадных и зловещих.

Лютер резким хлопком блокнота озвучил:

— Рааб хватит! Я же просил, никаких рисунков этого места. Будь избирательнее. Не всё то, что съедобно, можно назвать едой. Кому, как не тебе это знать! — Лютер резко вернул блокнот и сел в машину, аккуратно хлопнув дверью. Рааб ещё раз окинула здание церкви. Ни тени света в каменном изваянии. Она села в машину последней.

Утро ознаменовалось новой темой для разговора для людей разных профессий. Никто точно не знал, что произошло, но все точно знали, что полиция, перекрывшая вход в здание одной из церквей города, одного из южных районов Санкт-Петербурга, это явление вовсе не рядового порядка. Значит что-то произошло, что-то хорошее или может плохое. Второе более вероятно, ведь полиция — это неспроста. Кого-то ограбили? Ах! Какой ужас! Неужели церковь обокрали! И как только хватило совести! А вдруг разбой?! Или того хуже!. . Убийство. . Шепотом говорили друг другу те, кто не знал, что точно произошло, но полагал, что что-то, всё-таки произошло, в одной из церквей города, где-то в южной части Санкт-Петербурга.

О том, что-же всё-таки произошло в церкви, точно знал, как минимум один человек, и это следователь отделения полиции одного из районов, как-раз того самого района, в зону которого входила эта самая церковь.

Следователь сидел с зажжённой сигаретой в руке и исступлённо смотрел на ряд фотографий, лежащих на рабочем столе, время от времени он делал глоток кофе из чашки подаренной на день МВД своими коллегами. Потом глубоко затягивался и продолжал смотреть.

В кабинет вошел второй следователь.

— Что с тобой? Ты как будто привидение увидел.

Первый следователь оторвался от фотографий и выдохнул:

— На вот Игорь. Посмотри.

Игорь без особого интереса заглянул за плечо коллеги, и когда рассмотрел фотографии, в состоянии искреннего удивления сказал:

— Ни хрена себе. . Да Андрей Геннадьевич, повидали мы с тобой многого, но. .

Андрей Геннадьевич, почесывая затылок указал свободной рукой на стул. Игорь сел.

— Ранним утром звонок. Старушка одна позвонила. Мол спозаранку в церковь пошла, а там закрыто. Она и стучала, и кричала. Без толку. Нам позвонила. В церкви темно. Никого нет, хотя раньше такого не бывало. Ну мы приехали. Я как раз на дежурстве. Сменяться хотел уже и тут такое. Так вот. Идём к церкви. А я уже на подходе чувствую, что-то не то. Тишина какая-то, ни птиц, ничего. Потом у двери, дёрнуло меня в сторону посмотреть. Как будто там что-то было. .Ну парни из патруля пока стучали в дверь, я в обход пошел. Иду и вижу, в саду крест лежит — купольный! Я смотрю, и правда наверху креста нет. Парни стучат, никто не открывает. Я к задней двери, ну та, которая в кельи или куда там, тоже закрыто. Вернулся к главному входу. А были предрассветные лучи. Подхожу к двери. Тут солнце встаёт. И главная дверь, как будто сама открывается. Мы входим. . А там. .То, что на фото. .

Игорь слушал не перебивая. Андрей продолжал:

— По предварительному заключению медэкспертов, дело было так. Лугов Николай Петрович, в церкви — Отец Николай, по неизвестным причинам, под воздействием большой дозы сильных наркотических веществ, жестоко изнасиловал и убил Ланшину Анастасию Викторовну. Он её удавил.

Игорь прервал повествование и приподнял одну из фотографий, на ней лежало жестоко изуродованное тело убитой женщины.

— Мы пока не можем понять, была ли она убита до того, как он приступил к половому сношению, или после. . Так или иначе. .Поработал он славно. Да ты и сам всё видишь. Там живого места нет. Он ей кожу с лица содрал ногтями практически всю.

Игорь явно был в шоке. Андрей Геннадьевич продолжал:

— Наркотики он видимо хранил в алтаре. Хотя это точно. И точно ещё то, что алтарь он поломал руками, прямо разодрал. Достал пакет и накачался под завязку. У него руки все в занозах. На алтаре его кровь. Это он. Точно. Но почему? Почему именно так! Почему он, например, не взял молоток! Я не пойму. И ещё кое-что.

Андрей уставился прямо в лицо своему коллеге и с неподдельной нотой произнёс:

— И этого я тоже не пойму. Почему он оставил чистосердечное признание.

Чего?! — прямо вскричал Игорь.

— Того-самого! Признание. В трезвом уме и ясной памяти. Он там всё выложил! И ты даже не представляешь, насколько всё! А потом умер.

— От чего?

— От сердечного приступа. Ну от такой дозы наркотиков неудивительно. А признаётся он в, «а» — в хранении и распространении наркотиков, «б» — связи с криминальными элементами, некоторые из которых нам кстати хорошо известны, и «в» — растлении несовершеннолетней послушницы, некоей девочки Кристины.

— Охренеть! — прокомментировал Игорь.

— Мы уже были у этой Кристины. Родители набожные, сначала не верили, но потом, конечно, а сама она молчала, совсем юная ещё, но, когда я про чистосердечное сказал, про расправу конечно не говорил, она всё рассказала. Я до сих пор в шоке.

— Она видела может что-то, может отец Николай себя странно вёл?

— Нет. Она сказала, что ушла раньше обычного. Говорит, что-то ей намекало. Уйти. Она дома была затемно, а там всё ночью. В общем ничего она не видела.

Она и правда ничего не видела. Не могла вспомнить. Хоть и старалась. Думала о вчерашнем дне в церкви. О отце Николае. О том, что ей говорил следователь на следующее утро. И о том, что она говорила ему. Она помнила, что-то увело её в тот день. Помнила были какие-то люди, но не могла сказать, какие именно, не могла вспомнить их лица, их голоса, даже их присутствие вызывало чувство неопределенности, чувство растерянности. Она помнила только слова, но эти слова звучали в голове так, что она не могла сказать, слышала ли она их раньше, или они сами пришли на ум. Странно было и то, что она помнила слова, но не помнила их смысла. Размышляя над этим, Кристина шла по улице, где-то в одном из южных районов Санкт-Петербурга. Она шла мимо приземистых кирпичных зданий жилых домов, перемешивающихся с бетонными стенами промышленных сооружений, тянущихся порою километрами, обшарпанных, серых, и унылых линий, вдоль набережной одного из многочисленных питерских каналов. Мимо продуктов человеческой жизнедеятельности, в виде пакетов для еды, пластиковых контейнеров, коробочек из-под сока, огрызков различных фруктов и сигаретных окурков. Мимо одной из автобусных остановок, на лавке которой, сгорбившись, примостился нищий, в грязном рубище и дышащий ярым перегаром. Кристина остановилась перед ним и нащупав в одном из карманов пару монет, вложила их в иссохшую, крючковатую руку.

Автомобиль повернул за угол. Где-то в южной части Санкт-Петербурга, той, где приземистые кирпичные здания жилых домов перемешиваются с бетонными стенами промышленных сооружений, тянущимися порою километрами обшарпанных, серых и унылых линий, расположенных где-то вдоль набережной одного из многочисленных питерских каналов. Берега канала, собственно, как и мосты, раскинутые сплошь них, всюду и рядом покрыты мусором. Продукты человеческой жизнедеятельности в виде пакетов для еды, пластиковых контейнеров, коробочек из-под сока, огрызков различных фруктов и сигаретных окурков, давно уже рассматриваются разноцветным одеялом в обликах архитектуры эпохи позднего классицизма, некогда ухоженных, ныне забытых. Особенно много окурков. Люди снуют туда – сюда притаптывая их ударами ног и разбрасывая из стороны в сторону, не замечая попадающихся на своём пути препятствий. Люди идут, уткнувшись всем своим естеством в маленькие экраны телефонов и нервно курят, быстрыми и судорожными вздохами, а после, не отрываясь от экранов, пополняют груды окурков на улице бросая их один за другим на истерзанную и без того землю.

Люди идут второпях и не поднимают головы, они бегут прочь от промозглой, серой, и будничной действительности. Прочь от мглы затравленных и грязных улиц, прочь к автобусной остановке, одиноко стоящей среди уличной суматохи, посреди мусора и сигаретных окурков, на фоне бесконечно длинных обшарпанных стен промышленных сооружений вокруг. Прочь, быстрее к ненавистной работе, к коллективу, который и любишь, и не переносишь. Прочь к бытовой жизни после работы. Всё это ясно читается на их лицах, в нахмуренных бровях и плотно сжатых губах, в ушах, и сжатых тисках вакуумных наушников.

Автомобиль немо наблюдает за происходящей картиной слепыми проёмами тонированных окон. Чёрный, будто могильный ворон, он тихо плывёт по узкой, грязной улице. Марки кажется «Мерседес-бенц» или «Вольво»? Трудно сказать они ведь так похожи своим видом и выпирающими строгими линиями салона под искусственным лоском. Важные и серьёзные, будто швейцарский банкир, деловые, начищенные до блеска. Идеальные, вызывающие ненависть у судорожно дергающихся на остановках людей, заставляющих их кидать свои окурки на землю.

В автомобиле четверо. Первый сидит спереди, другие называют его «босс», и этот первый смотрит в окно, спокойно и не отрываясь. Он разглядывает улицу и её обитателей, и подперев чёрной перчаткой правой руки подбородок, проводит их взглядом своих тёмных глаз, спокойно и уравновешенно, без тени эмоций. Вторая прямо позади него, она одета в строгий серый костюм и перчатки того-же тона, в отличии от босса, который предпочитает чёрное. Девушка также смотрит в окно, но более живо. Она периодически отрывает взгляд от уличного пейзажа и делает зарисовки видов в блокноте, распахнутом на коленях. Её тишину время от времени прерывает скрип простого карандаша, да лёгкий взмах свободной руки по светлым прядям волос, опадающих на бледно-серые глаза в моменты росписи блокнота.

Третий, тот, что сидит слева от девушки, то есть прямо позади водителя, будто вторит боссу подпирая рукой подбородок. Но делает он это более небрежно и раскованно, будто насмешливо, а с виду так и абсолютно несерьёзно. Он криво ухмыляется, а пальцы руки, держащей подбородок, смыкает будто поэт в моменты вознесения музой. Его яркие голубые глаза яростно впиваются в происходящее за окном, а растрёпанные золотистые волосы, небрежно накинутый клетчато-бежевый пиджак и весёлое постукивание второй, свободной от подбородка рукой, ясно говорят – он смеётся, но как-то беззлобно. О четвёртом. Он водитель, и к этому можно добавить лишь одно, он водитель в самом своём классическом виде. Идеально выглаженный фрак, ровная осанка, взгляд из-под фуражки следит за дорогой.

Автомобиль не спеша катит вдоль набережной одной из многочисленных каналов, одного из южных районов Санкт-Петербурга. Не спеша он сворачивает от одного угла улицы к другому. И столь-же не спеша он окидывает взглядом кирпичные изваяния жилых домов и тянущиеся, порою на километры, обшарпанные, серые стены промышленных сооружений, а также объявления о займах, услугах досуга и найме на работу в очередную липовую компанию. Объявления, целые и весьма оборванные, перемешиваются росписью нецензурной брани накарябанной кривой рукой тем что под ней оказалось, и теми кто спешит, уткнувшись в экран телефона к остановкам, сжимая в руке нервно дрожащую сигарету, теми кто бросит очередной окурок на грязную улицу, кто проходя мимо листов с призывами о взятии кредита или приглашении к отдыху с очередной дешевой жрицей любви, дописывает к листам объявлений всё, что о них думает, не забывая правда при этом, украдкой приписать к записной книжке своего телефона очередной номер, с очередным таким призывом. На всё это смотрит первый. Он молчит, лишь время от времени слегка хмуря лоб. Тот другой, что сидит позади водителя в клетчато-бежевом пиджаке и с кривой ухмылкой, отвернувшись от окна обращается к первому:

– Босс? . . .

Молчание.

– Может вы хотите сделать остановку?

Шорох карандаша прервался, и девушка в строгом сером костюме обратила внимание на шефа, ожидая ответа последнего.

Босс, не оборачиваясь, сухо и ровно произнёс:

– Не сейчас мой друг. Но может чуть позже.

Спустя несколько секунд за его спиной послышались знакомые шорохи карандаша и ёрзанье руки, подпирающей подбородок. Автомобиль продолжал движение по извилистой улице, виды кирпичных, жилых домов, промышленных сооружений и набережной, постепенно сменялись цепью небольших магазинов, стоящих под разными углами к не совсем пустующим скверам. Улица расширялась. Стены промышленных сооружений кончались, а здания, жилые и не жилые вовсе, то есть административные, а может и имеющие культурное значение, вырастали по разные стороны от неспешно катившего автомобиля. Улица распрямлялась, она оживала, дышала свежестью всего своего вида, проявляя вдохи и выдохи через богатые фасады, укрытые резными решетками и подпёртая стройными колоннами. Улица становилась другой. Нет. Улица оставалась прежней. Такой-же задыхающейся, нервной, пульсирующей, курящей, трусливой. Больное нутро под каменным париком, некогда бережно сбитым лучшими скульпторами мира, когда-то являющее собой триумф человеческой морали и воли, а сейчас представляющее собой лишь прикрытие для гедонистических желаний и животных инстинктов.

Босс смотрел на всё это с выражением всё того-же ровного спокойствия слегка нахмуренного лба. Но вдруг, его тёмные глаза в какое-то мгновение резко изменили угол зрения, всего на одну секунду, куда-то вперёд.

Первый резко выпрямился в кресле и стал смотреть прямо, через лобовое стекло машины. Развернувшись в стороны, улица уже могла смело назвать себя проспектом. Босс всматривался в его величие, но не во все эти детали, здания, скверы и парки, а в образ вырастающей из панорамы церкви, не сильно большой, но и не слишком маленькой, с одним куполом, и сверкающем на солнце крестом, его венчающим.

Босс легко обернул голову к водителю:

– Друг мой. Будь добр приоткрой окно.

Водитель, не отвлекаясь от дороги, нажал на одну из кнопок панели. Тут-же в машину ворвался поток свежего воздуха, перешивая нестройной какофонией весь гул с улицы, как природный, так и техногенный. Гегемония звуков сотканных из клаксонов машин, визгов их-же колёс, шума и гама людских масс, вместе с ветром, выстроилась в один сплошной нечленораздельный поток. Но в этом потоке ясно выделялся один звук. Мощный и звонкий церковный колокол. И он был так чист и прекрасен, что вся остальная суета окружающего мира ухом не ощущалась.

Босс улыбнулся и живым голосом быстро произнёс:

– Мы остановимся здесь! У церкви!

Водитель, ровно кивнул не оборачивая головы. Двое других оживились и выпрямились. Автомобиль свернул с дороги к воротам храма.

Человек в чёрном костюме вышел и встал прямо перед входом в здание. Его чёрные глаза из-под столь-же тёмных волос впились в силуэт церкви. Они смотрели на богато украшенное сооружение, выстроенное к классическом русском купольном стиле, того наверно времени, когда расцветала Москва под правлением Ивана IV Грозного.