Моя Сибириада бесплатное чтение

До войны

Быт людей, населявших берега Ангары, был простым, но тщательно продуманным. Каждая постройка имела своё строгое назначение. Никогда хомуты, сбруи, дуги, вожжи и другая лошадиная упряжь «не лежала, где упала», всё было под крышей, на специальных крюках, подвесях с отдельным входом через прясла[1]чтобы удобнее было лошадь запрягать и распрягать. Здесь же хранился дёготь (им смазывали лошадей от гнуса летом и зимой от простуды) и солидол. Запах стоял особенный, завораживающий. Жили с деревенской точностью, спокойствием, последовательностью, порядком, которого придерживались жители прежде всего.

Дед Николай, родной брат расстрелянного моего родного деда Григория, часто повторял, если его в чём-то торопили:

– Успеется.

Но как-то раз на моих глазах дед чуть-чуть не опоздал заложить лёд на лето в погребок. После схода зимнего покрова с Ангары льдины ещё долго лежали на побережье. Дед сходил на берег, подобрал подходящую для погребка льдину, с расчётом, чтобы можно было ловко подвести к ней лошадь и погрузить на телегу. Тележка была на двух маленьких колёсиках, чтобы ниже к земле располагалась помочь, на которую клали груз. Затем с помощью лома на неё подталкивали льдину или другой груз. Дед был смышлёный, весёлый и всякую неудобную ситуацию и себя тоже мог осмеять, но потом обязательно исправить. И тут несколько солнечных дней нарушили дедовы планы: растопили льдину почти до основания. Утром, второпях, он запряг Орлика в колесницу и поспешил к берегу. Каково же было его удивление, когда он увидел спасительную льдину совсем махонькой, непригодной для хранения скоропортящихся продуктов летом. Он бросился по берегу искать другую льдину, а тут как назло – то велика, то мала. Так мотался он, бедный, с чувством вины в душе перед своей женой Манешей и всей семьёй. А вина-то была большой…

Дело в том, что накануне был день Николая Угодника. Ну как было ему не угодить? Вот и угождал дед бражкой с друзьями да по-соседски в свой день рождения, а потом назавтра, а ещё и послезавтра. Короче, всё одно к одному.

«Ох, – подумал дед, – Николаю „угодил“, а вот Манеше нет».

Долго бродил вдоль берега, наконец обрадовался:

– Ну, вроде подходящая льдина!

С помощью лома дед подвинул её на подстил, привязал дуги и быстро-быстро поехал к дому, уговаривая Орлика:

– Ну, ты уж постарайся, милой, в горку, знаю, тяжело тебе. А мне, думаешь, легко? Видишь, чёрт попутал, да и Манеша тоже хороша – как сделает браженку – ну не оторваться! Она, милый, она во всем виновата, бражка эта, а мы вот теперь с тобой расплачивайся. Ну, я тебе сразу, прямо сразу, как спущу лёд, дам пригоршню овса, нет – две. Давай, милой, немного осталось в гору, а дальше прямо пойдём. Вот молодец, всё понял. Ты для меня всё: и надёжа, и помощниче, а если я тебя иногда подстёгиваю бичиком, прости. Бичик-то ведь тоненький, да я и не крепко, а так чтобы разговор поддержать, чтоб тебе не скучно было одному. Я ведь тоже многое прощаю тебе.

Вот с такими причитаниями дед подъехал к дому. Его жена, Манеша, уже поджидала, отворила тяжёлые ворота, положила руки под фартук и стояла, поджав губки.

– Вишь, Манеша, – оправдывался дед, – эта оказалась ещё лучше, так что не зря я три дня угодничал, он, Угодник-то, мне и помог. Закрывай ворота, чтоб никто не видел, что дед у тебя вдогонки живёт.

В доме всё было негласно поделено. Дед никогда не касался чугунков, ухватов. Даже дрова приносила Манефья Михайловна, зная заведомо, какие ей сегодня будут нужны: в морозы – берёзовые, хлеб испечь – сосновые, были даже еловые, чтобы летом протопить ими печь, прочистить печные колодцы и трубу, для разжигания самоваров шёл уголёк из осинки.

Деду же принадлежало конное хозяйство: сани, таратайки, телеги и вся утварь для езды. Он был большой мастер по этому делу, содержал в колхозе всю лошадиную упряжь.

Но однажды и Манеша опростоволосилась. Бражку, после того как выстоится и наберётся хмеля, то есть покрепчает, разливали в трёх- и пятилитровые бутыли. Оставшуюся кашицу от ржаного хлеба выбрасывали, что Манеша и сделала. Сели они с дедом снять пробу домашней настойки. Сняли. Хороша! Захмелели. Потом непременно надо было полежать (закон деревни – отдыхать после обеда). А тазик с остатками за недосугом Манеша оставила на дворе. Отдохнув, вышла во двор, а там под навесом лежат дохлые курицы вместе с петушком – наклевались остатков. Манеша поняла, что причинила большой урон домашнему хозяйству, и, чтобы не пропадало добро, бросила кур на крышку погреба, то есть в холодок. Коленьку гневить в это время было нельзя. Манеша удалилась за печку, решила ждать подходящий момент, чтобы оповестить супруга, что курочек больше нет (и это в жаркий летний период, когда едят в основном окрошку с яйцами, и парунью уже не посадишь – поздно, а что делать?). Ну, погоревала-погоревала, набрала кипятка – ошпарить кур, чтобы легче было ощипывать, и тихо вышла во двор.

На неё смело, как в бой, шли все курицы во главе с петушком, правда, немного покачиваясь, как после тяжёлого боя. Петушок гордо вышел вперёд, прокукарекал с похмелья хриплым голосом, потеряв счёт времени, и как будто попросил продолжения банкета. Манефья то ли от неожиданности, то ли с испуга выронила из рук тазик с водой. Тут вышел Коля:

– Манеша, мы вроде вдвоём с тобой были за столом, а курицы отчего пьяные?

Стыдно было сказать Коле о недогляде. Ещё хуже – показать своё недомыслие. Ведь могла догадаться, что осадки хмельные, и с них можно хорошо опьянеть. Но Манефья не растерялась и сказала:

– Да пшеницы осталось мало, вот и отдала им остатки.

– А чего они нахохленные, как с мороза?

– Может, крыса поигралась, – сказала супруга.

– Ну да ладно, пригладь им перья и никому не рассказывай, а то сколько будешь жить, столько и смеяться будут над твоей экономией.

Манефья Михайловна была второй женой деда Николая. Первая – тетя Поля – умерла, оставив шестерых детей. Манеша Колю очень любила, пошла на детей, хотя они были уже взрослыми. Была весёлой, поющей, имела глубокий грудной голос и в компаниях всегда запевала, без неё было всем скучно. Прошло немного времени, и Манеша рассказала моей бабушке, своей снохе, о содеянном. Они посмеялись вдвоём, а потом (Манеша была хорошим рассказчиком) всё в картинках пересказала всей честной компании. Это стало притчей во языцех.

Николай Дмитриевич держал детей своих в строгости, учил разному ремеслу по их способностям и интересам. Так, самый старший, Василий, был на руководящих постах, Георгий, второй сын, стал художником, дочь Валентина – портнихой, Анатолий водил пароходы, Веня был шофёром, Саша – декоратором в Иркутском театре.

Дед Николай отличался богатырской силой. На островах Ангары, после разлива, вырастала высокая сочная трава – зелёнка. Её косили на зиму, берегли к отёлу коров. Летом заготавливали, а зимой, когда встанет Ангара, перевозили на берег. Дед часто помогал Орлику втаскивать тяжёлый воз с сеном в гору. Конечно, конь, в знак благодарности, любил деда и был послушным. Но всё это не сразу пришло.

Орлик появился на свет ранней весной. Летом я уже с дедом ходила на конный двор и часами пропадала возле Орлика: приносила ему корочку хлебца, давала травку, гладила его и вела с ним беседы. Мы настолько привыкли друг к другу, что когда Орлик подрос, и я приходила в конюшню, он, услышав мой голос, начинал ржать и звать меня к себе. Дед участливо говорил:

– Ну, иди к нему, зовёт.

Орлик рос быстрее меня, и через полгода его хотели, не впрягая, заставить бегать за своей матерью, красивой кобылицей по кличке Звёздочка. Но Орлик был очень капризным, с норовом. Обуздать его было невозможно. Опытные конюхи знали, что надо на лошадь посадить ребёнка, тогда она успокоится, будет послушной. Однажды Орлика вывели из стойла поучить, как бегать по команде на привязи. Уздечку он не признавал, но всё равно его заставляли слушаться, иначе зачем в хозяйстве такой нахлебник? Конюх снял узду. Орлик красиво и гордо поднял голову и заржал. Дед спросил меня:

– Хочешь прокатиться на Орлике?

Не задумываясь, я сказала:

– Хочу!

Дед Николай посадил меня, и едва отпустил руки, как Орлик помчался с колхозного двора в село. Мои руки вцепились мёртвой хваткой в гриву, я лежала вдоль шеи. Он проскочил по одной улице, завернул на другую, промчался по ней и только потом спокойным шагом зашёл на колхозный двор. По деревне уже пронёсся слух, что внучку Прасковьи Гавриловны убил конь. Ко мне подбежали люди, дед попытался снять меня, но мои руки не разжимались. Быстро принесли ножницы, отстригли часть гривы и сняли меня с коня. Я была без сил. Бабушка причитала. Пришла знахарка деревенская, Прасковья Гарбидоновна, раскрыла мне рот и вложила несколько крупных кристалликов соли. Зачем? Оказывается, надо было, чтобы я попила воды, а захотеть пить я смогла бы только после соли. Принесли святую воду, побрызгали на меня, дали выпить ложку воды. Была ли я в сознании? Скорее – нет. Весь оставшийся день и ночь за меня молились перед иконами, которые стояли тут же, в изголовье, где слабо горела свеча. На третий день Прасковья Гарбидоновна сказала:

– Народилась. Будет жить.

Я долго не разговаривала, может, дня три, а когда заговорила, то спросила:

– А Орлик жив?

– Да, жив-жив твой Орлик, ему-то что сделается?

Помню, как дед Николай стоял на коленях перед бабушкой и просил прощения, а надо мной смеялись старшие ребята, и я получила прозвище «Наездница». Это было моё второе рождение. Первое, по рассказам старших, было много романтичнее. Мама родила меня в лодке на Ангаре. Но об этом позже.

Июнь 1941 года

Когда германская военная махина двинулась на нашу страну, все предполагали, что война быстро закончится, да и Гитлер рассчитывал на скорый исход. Главное было для него – захватить кавказскую нефть, стереть с лица земли колыбель революции – Ленинград, Москву – столицу нашего государства, уничтожить основную часть населения – славян.

На борьбу встали все от мала до велика. Поскольку дороги на Мотыгино, где мы жили, были проезжими в основном летом, а зимой только после намораживания, почта приходила с опозданием, но трагический голос Левитана, уже сообщавший о сдаче городов, слышали все. Все жили в тревоге. Началась мобилизация. Это был июль 1941 года. Мой отец был призван на фронт, в первую мобилизационную кампанию, но поскольку в то время он был председателем колхоза «Сибиряк», его вернули обратно – не было человека, который бы мог его заменить. Колхоз хоть и был небогатым, но государственные поставки продукции выполнялись им сполна.

В ноябре-декабре этого же года войска Третьего рейха стояли под Москвой. Отец снова был призван и вновь вернулся в свой колхоз. Вот тогда он и сказал маме:

– Маруся, война скоро не закончится, меня всё равно призовут, и я могу вернуться, а могу и не вернуться. Я хочу, чтобы ты не осталась одна в жизни. Посчитай, сколько похоронок пришло в наше село. Мужчины после войны будут на вес золота. Давай будем хотеть ребёнка. Ничего, что трудно, ты не одна, мама рядом, брат, дядюшка, они тебе помогут, да и деревенские люди добрые, проживёшь, а память от нашей любви останется у тебя навсегда. Если я вернусь, тогда ещё повторим.

Вот так, в любви и согласии, мама понесла, а на сносях, 20 июля 1942 года, за 20 дней до моего рождения, мама провожала отца на фронт. Оба были счастливы, что будет ребёнок, и уверены, что обязательно встретятся после войны.

На прощание папа сказал маме:

– Маруся, если будет девочка, назови её Надей: так звали мою подружку до ухода в армию. Имя очень красивое, надёжное.

С обещаниями исполнить папину просьбу они расстались. На каждом полустаночке папа писал маме письма, иногда успевал сразу отправить, а иногда почтальон приносил сразу по три письма. В одном из первых писем папа писал:

«Дорогая моя Маруся! Наш эшелон почти не останавливается – везде зелёный свет. С одной стороны, хорошо – быстрее война закончится, и я вернусь, а с другой – много тебе пишу, сильно скучаю, знаю, что и ты скучаешь обо мне, и мои письма тебя бы поддерживали. Вот через два часа будет наш с тобой город Омск, где мы познакомились, полюбили друг друга и поженились. Это самое счастливое время нашей жизни. Но мы ещё будем счастливы, ты не сомневайся. Очень хочу знать, кто родился, но ты даже не знаешь, куда мне писать. Как только появится адрес – сразу сообщу. Помнишь о нашем уговоре? Я знаю, ты исполнишь его, потому что мы любим друг друга. Целую, подъезжаем, но наш эшелон могут опять поставить на запасный путь, и тогда я эти три письма не смогу опустить в почтовый ящик. Береги себя и малышку, уже должен кто-то быть. Целую, целую, люблю. Твой Саша.

Привет маме, Федьке и дяде Коле с братьями».

Рождение

Мама в работе была крутой, сноровистой, а в общении – лёгкой, весёлой. Хоть труд колхозный был ей не знаком, но она охотно за всё бралась, училась и всем доказывала свою ловкость. В летний период самым главным промыслом в колхозе была ловля рыбы. Собиралась бригада рыбачек из женщин, мужчин уже не осталось, лишь бригадиром был назначен далеко не молодой, но, как и в молодости, весёлый человек – Илья Назарович Лыхин. Человек он был добродушный и умелый, хороший семьянин, небольшого росточка, но проворный.

И вот в день 10 августа 1942 года плывут они на рыбалку за Осинов остров, где малая вода, ставят невод и ждут, когда надо будет пойти бечевой, чтобы вытащить невод вместе с рыбой. Тут-то матери и стало «неловко» в спине. Знающие эти признаки рожавшие женщины сразу определили:

– Марья, ты будешь рожать, у тебя начались схватки.

Несведущая в этих делах мама не знала, что ей дальше делать. Илья Назарович оставил бригаду женщин, развернул лодку, подсадил в неё маму и, отталкиваясь от берега, крикнул:

– Вы уж, бабоньки, одни как-нибудь, а лодку я за вами пришлю.

Расстояние неблизкое: Ангара в самом широком месте – 8 километров, правда, вместе с островами, которые надо по протокам обогнуть. Дед Илья сел грести, мама стала править лодкой. Но правила несколько минут, и снова схватки, которые повторялись всё чаще. Вот уж мама и весло не смогла держать в руках. Она стонала, просила остановиться, но было быстрое течение и останавливаться было нельзя.

– Сейчас будешь рожать, вот только до середней[2] травы доплывём, чтобы лодку не сносило, и сразу родишь, потерпи немного, – успокаивал её дед.

Вот наконец эта середняя трава.

– Ложись на дно лодки, – скомандовал дед Илья, – упирайся ногами в дугу, не бойся, я поймаю твоего младенца.

Дед снял рубаху, пропитанную потом, промазанную дёгтем от комаров и мошек, положил рядом с мамой и сказал:

– Рожай, Марья, рожай скорей, а то оводы жопу съедят, а не дай Бог, ребёночка в головку укусят, шишка будет на всю жизнь, испортишь всю Сашкину работу. Дуйся! Дуйся, тебе говорят! Дуйся, не то задохнётся ребёночек, Сашка тебе не простит… Ну чо ты не рожаешь? Просила остановиться – рожай, я тебе говорю, здесь не медлят, а то ребёночек-то задохнётся без воздуха.

Стонала мать с просьбой о помощи от Господа Бога, плескалась Ангара лёгкой волной, как дева, бегущая навстречу к любимому витязю гордого Саяна – Енисею. Волна билась о борт лодки, раскачивала её, как пушинку. Откуда-то налетел порывистый ветер, облака, плывущие по горизонту, переместились к лодке и повисли над нею, словно ждали, когда мама даст жизнь плоду любви, и как бы укрывали её своим одеялом от дурного глаза.

Дед Илья то уговаривал маму тужиться, то ругал, что она хочет погубить Сашкиного сына. Мама попросила воды. Дед почерпнул ковшиком немного воды, плеснул маме на лицо и сказал:

– Рожай быстрее, а то ветер поднимается, перевернёт лодку, и все потонем, давай вместе со мной. Вроде как бечеву тянем. Ну, давай, тужься, хорошо! Ещё раз, ну, ещё раз, сильнее тужься. Ну ещё, всё – последний. Вот и молодчина!

У деда в руках был розовый живой комочек – девочка. Он осторожно положил плод любви маме на живот, наклонился над младенцем и стал перекусывать пуповину.

Позднее мама, вспоминая эту ситуацию, долго смеялась, что у деда зубов во рту мало осталось, он то правым боком зубов кусал, то левым, приговаривая:

– Знал бы, что буду пуповину перегрызать, орехи бы не щёлкал. Да это бабка Прасковья виновата, все зубы мне выпердела.

Завязал пуповину в узелок, ткнул в него пальцем, подхватил меня под руки и три раза с головой окунул в Ангару. Положил на свою рубаху, прикрыл от гнуса.

Мать сказала, что у неё сейчас ещё будет один ребёнок, опять схватки начались.

– А ты рожай, не бойся, второй-то легче выйдет, – сказал дед Илья.

Вышло моё спальное место, в котором я спокойно и привольно жила, не зная ни забот, ни хлопот. В небе, над лодкой, низко-низко пролетели говорливые быстрые ласточки, облака отступили к горизонту, а Ангара тихонько, как бы нашёптывая колыбельную, омывала мелкой волной борта ковчега, который принял меня. Она как бы благословляла меня и маму на новую жизнь.

Лодка легонько пошла к берегу и причалила почти там, где ей следовало быть. Дед примкнул лодку, посадил маму на корму, дал меня ей в руки, а сам взял ковш, которым вычёрпывали воду из лодки, положил в него моё «спальное» место. Взял деревянное весло, другого ничего не было, поднялся на высокий берег, выкопал ямку, положил содержимое из ковшика, закопал и придавил несколькими камнями.

Вернувшись, сказал:

– Ну, пойдёмте с Господом Богом к Парасковьюшке, пусть дальше она хлопочет…

Прасковья Гарбидоновна, жена Ильи Назаровича была единственной повитухой в деревне. Больницы тогда не было.

Дед Илья шёл и приговаривал:

– Вот хорошо, что никого на улице нет, а то сглазили бы и тебя, и дочку. Сашка будет мне по гроб жизни благодарен, что я тебя уберёг. А ты шибко-то не ступай, иди ровно, а то, не дай Бог, споткнёшься да упадёшь. Как я тебя поднимать-то буду, вишь, руки заняты. А девчонка-то накупалась в Ангаре, спит. Хорошо, что девку-то родила, значит, Сашка придёт домой с войны живым, её ведь растить надо. Вот если бы парнишка родился, то могло быть по-другому, вроде как замену оставил за себя. Так что всё очень хорошо, а парня потом попозже родишь, дело нехитрое при любви обоюдной.

Так дед Илья отвлекал маму, поддерживал. В рассуждениях подошли к воротам дома. Дед с ношей шёл первым. Прасковья в окно увидела всех и, ахнув, выскочила во двор. Илья передал ей свёрток со словами:

– На улов, видишь, сегодня какой богатый!

Повитуха взяла меня на руки, приоткрыла рубаху и сказала:

– Ну, вылитый Сашка Антоновский! Вот постарался так постарался.

И побежала со свёртком в баню, а деду наказала:

– Дай Марье медку со свежим огурцом и поставь самовар. Анисья пусть бежит за Паной да никому больше ничего не говорит.

Баня была слабо, по-летнему, протопленной. Бабушка достала из шайки запаренный ранее берёзовый веник, бросила на полог и положила на него меня. Долго гладила ручки, ножки, поправляла головку, потом из ковша ополоснула берёзовым настоем, сняла с себя фартук, обернула меня и пошла в дом. Она долго рассказывала маме, какая я складненькая да смышлёная: ни разу не заплакала, только кряхтела от удовольствия.

Тут прибежала моя бабушка вся в слезах от радости. Она целовала то маму, то меня и всё приговаривала:

– Бог даст, скоро война кончится, Саша придёт, вот обрадуется. Ты, Мария, завтра дома будь, не езди никуда, надо поберечься. Ну, сейчас, пока все в поле да на реке, пойдёмте домой обживаться. Вот уж я вас, мои родные, уважу.

Моя бабушка была подругой Прасковьи Гарбидоновны и по-свойски сказала:

– Ты, Пана, понаведайся к нам вечерком: надо благословения вымолить на первую ночь да за Мариюшку помолиться, всё-таки не в бане родила, а в лодке. А ты, Илья, придёшь на Спас, разговеемся, ты ведь теперь крёстный отец.

Дед Илья со смешком спросил:

– А кто матерью-то будет? Если Марочка, то я в крёстные не пойду.

– Да нет-нет, Настасья Петровна, Саша ей уж пообещал давно, не сумлевайся.

С приплодом на руках бабушка важно и горделиво шла к своему дому, на улице никого не было – летняя пора, все в работе. Внучку пронесла в спальню и положила на мамину кровать, которая стояла напротив бабушкиной. В этот вечер все тихо говорили, были неторопливы, боялись нарушить мой сон.

Прабабушка Анна, жена Дмитрия Антоновича, мать моего родного деда Григория, под иконами в переднем красном углу поставила стул, посадила маму со мной на руках и стала читать молитвы. Она была очень набожной, воцерковлённой.

Сколько я помню, на Крещение всегда на дверях, окнах ставили кресты, которые они, по поверью, заслоняли от худа. На Троицу заносили в дом берёзовые ветки, ими украшали иконы. Перед иконой Всецарицы Матери Божьей всегда горела лампадка со специальным церковным маслицем. За обеденный стол харчевать садились, прочитав молитву «Отче наш». Перед Пасхой тщательно убирали дом, красили яйца, пекли куличи. Перед всякой большой работой – то ли это покос, то ли посевная, то ли охота, то ли молотьба – всегда шли в церковь к батюшке за благословением. Уничтожение церкви, икон не дошло до нашей деревни, но бабушка Анна всегда читала молитву о заблудших душах и просила им снисхождения за страшный грех.

Деревенская церковь стояла на юру, по-над Ангарой. Сын бабушки Анны Григорий начал строить рядом новую церковь, заложил уже фундамент, но не успел. Достраивал церковь его отец Дмитрий Антонович, а дьячком служил родной брат бабушки, который не верил в Бога и богохульствовал. За такой грех его Бог наказал: в летнюю грозу, после службы, когда он закрывал на ночь церковь, его убило молнией прямо на крыльце.

Уже к вечеру вся деревня знала, что Мария родила дочь, вылитый Саша. Папины двоюродные братья хотели посмотреть на меня, но никто не разрешал, а Федька, младший брат папы, держал крепко оборону, сидя на завалинке, отвечал на их вопросы:

– А она сильно маленькая?

– А она громко плачет?

– А ты, Федь, иди в дом и потихоньку покажи её в окно.

Федька говорил важно, как главный и самый богатый, через губу. Братья возмущались:

– А чо ты, Федька, сразу зазнался, она нам тоже сестра, как и тебе. И нам тетя Паша всё равно её покажет.

– Вот когда покажет, тогда и будем разговор вести. И не сестра она мне, а племянница, я ей дядюшка, а вы Саше братья двоюродные, – отвечал Федька.

– Тогда кто она нам, тоже племянница?

– Ну вот, всё поровну.

Скоро все к этой новости привыкли. Дед Илья получил прозвище – «повитуха». Все успокоились. Смотрины бабушка устроила только через неделю – по какому-то неписаному закону. Она вынесла свёрток в шерстяном платке с кистями. Во рту у меня торчала марля, в которой был разжёванный хлеб – это вместо пустышки. Об этой причуде, пустышке, тогда никто и не знал, а так сразу и спокойствие, и пища. Братья посмотрели, сказали:

– Ладно, ничо, пусть растёт, потом решим, на кого походит.

Федька не обижался на них. Когда я начинала плакать, Федя стрелой мчался к кровати, сбивая всех с ног, и приговаривал:

– Есть хочет, есть хочет!

– Да нет, – отвечала бабушка, – мокрая, наверно.

– Вот мокрушка родилась, – говорил Федя по-доброму и убегал.

Однажды он спросил у бабушки про меня:

– А как так можно: зубов нет, а ложка золотая во рту?

– С чего ты взял?

– А дед Митрий сказал: «Она родилась у нас с золотой ложкой во рту».

– Сбрехнул, наверное, что-нибудь по старости. Какая ложка во рту? Так не рождаются.

Но дед Дмитрий знал какую-то тайну, долго хранил её и проговорился загадочным выражением.

Федя не мог себе представить, как можно жить с ложкой во рту? Может, когда зубы вырастут, никогда не будут болеть? А то ведь сосед Иван Власовский, который всем в деревне заговаривал зубную боль, был уже старым, а вдруг помрёт внезапно, некому будет тогда зубы заговорить, да, наверное, так и есть, – решил Федька.

Тайна деда Дмитрия

Но тайна какая-то была в нашей семье, о которой никто не знал, кроме деда Дмитрия. А он, как постовой, стоял на охране своей многочисленной семьи, чьи дома стояли в ряд почти на всей Партизанской улице: сыны, племянники, внуки и уже правнучка. Его тайна хранилась за семью замками, или вернее – под муравейником, который находился за нашим двором. Уже никто и не помнил, сколько деду лет. Знали только, что его жене, бабушке Анне, было 83 года, как говорила она сама. Установить её возраст никто не мог, потому что рождение ребёнка записывалось в ближний церковный праздник, тогда же и имя ребёнку давали. Год рождения писали тот, в котором родители приходили ребёнка окрестить, поэтому год, бывало, уходил вперёд. Виною всему этому была повальная безграмотность в Сибири. Иногда о возрасте говорили так:

– Да я помню, когда Анисья родила Ивана: я ещё без штанов бегал, но уже рыбалил.

Значит, ему было около семи лет.

Долгое время в церкви не было священника, тогда плавали летом в церковь на лодках, а зимой ездили на санях в село Рыбное, что в десяти километрах вниз по Ангаре. Иногда зимой, в морозы, привозили священника домой и крестили сразу всех детей, не крещённых до этого времени. Вот такая статистика была…

Глава нашей семьи дедушка Дмитрий к старости не усыхал, только руки были скрюченными, наверное, от холодной воды, в которой он добывал семейный достаток.

А было это в 1870-х годах, когда Антон Михайлович, отец Дмитрия, в пятом поколении от меня, ушёл в тайгу с каким-то пришельцем вроде как на охоту. Но какая охота летом? Летом все промышляли на реке, а охотились поздней осенью и зимой. Домой он вернулся с неподстриженной бородой, но такой уверенный, весёлый и добрый, вроде как заглаживал свою вину перед всеми за своё отсутствие. Его друг, с которым он уходил и вместе вернулся, пожил у нас недолго и, пока была судоходная река, уплыл в город. А через пару недель вернулся снова. Они с дедом Антоном долго совещались, потом опять ушли, но уже не на месяц, а до тех пор, пока не застыли мелкие реки. Вернувшись, дед по первоснежку не пошёл на охоту, а направил сыновей. Сам же стал в столярке мастерить лопаты деревянные с короткой ручкой и мелким протоком для промывки песка. Сыны недолго были в тайге. Завалили медведя, разделали, вышли к Рыбной речке, где были избушки-переходники, встали на лыжи, да и вернулись домой. Мяса было много, его всё крепко посолили, покоптили и убрали на чердак сарая, чтобы проветривалось.

И так прошла зима. В апреле-мае сошла с гор талая вода. Дед мастерил смешные лопатки, кто-то зимой ходил в ямщину, кто-то чинил невода, сети, женщины пряли овечью шерсть. Но с приходом весны дед Антон снова засобирался в тайгу, тут как тут появился подельник, с которым дед раньше ходил два раза в тайгу. Взяли с собой Дмитрия, трёх племянников, провизию, травяной чай, табак, соль и поехали на конях к реке Удерей, которая впадает в Каменку. Провожал их племянник дедушки Антона Алексей. Через неделю он вернулся домой, а дед Антон с Митей и племянниками пробыл в тайге два месяца. Подельник по реке уплыл в город, долго не возвращался и приплыл последним речным путём. Вскорости он опять уехал на всю зиму и по последнему санному пути вернулся. Дед опять засобирался в тайгу, взял с собой Митю, Василия с Петей и ещё трёх племянников.

Подельник сказался больным спиной, остался в деревне ждать деда. Жил припеваючи, спал до обеда, потом топил баню, парился – спину лечил, потом пил чай с мёдом, сытно кушал, как гость.

Вернувшийся из тайги дед Антон походом был доволен. Постоялец заторопился ехать в город, но дед под разными предлогами его удерживал, а сам исподтишка показал своего постояльца Тольке-племяннику, молодому, шустрому, смекалистому, который жил в другой деревне Зайцево, что напротив Мотыгино через Ангару. Дал ему наказ: проследить, куда он ходит сдавать золотой песок, сколько сдаёт, за какие деньги, и вернуться раньше его обратно.

Толька был с хитрецой. Разговорился с этим подельником на постоялом дворе в Енисейске, сказал, что есть немного песка, но не знает, где выгоднее сдать. Постоялец предложил взять его песочек, дескать, он сам сдаст, а расплату вечером принесёт. Но Толик смекнул и сказал, что песок-то дома остался, надо за ним идти, и предложил сходить вместе с постояльцем в пункт приёма, откуда ему недалеко и до дома. Постоялец, назовём его Георгий, так как никто не помнил имени, согласился, и пошли они сдавать песок вместе. Толя узнал, сколько он сдал песка, сколько получил денег, и сказал, что здесь ему дёшево, невыгодно, и он сдавать не будет. На этом они расстались, Георгий сказал, что пойдёт к зазнобе, поживёт у неё недели две, а там видно будет. Толик же в этот вечер с ямским обозом уехал домой. По приезде всё доложил деду Антону, и стали поджидать Георгия. Он, как и обещал, через две недели прибыл, отчитался перед дедом и явно собрался пережить холодную зиму в доме, где тепло и сытно. Дед же сказал ему, что в это дело он хочет ввести всю свою родню, потому как надо всем дома поставить новые, женить и замуж выдать, а без капитала ничего не получится.

– Мы ушли с Каменки на Удерей, куда ты меня привёл, там построили уже большой дом для всех и баню. А тебе спасибо, что ты надоумил меня на такое выгодное дело – навёл на жилу. Но я тебе за это очень хорошо заплатил, ты не в обиде на меня. Взять тебя в тайгу я тоже не могу, своих ртов много, зачем нам чужой человек.

Как потом оказалось, Георгий брал себе три четверти прибыли, отдыхая на боку. Дед сказал тогда сыну Митьке:

– Быть у воды и не напиться? Так не бывает. Будем сами справляться, ты за старшого будешь заправлять, не бойся, всё у тебя получится, ты – фартовый, только вникай во всё. Мать даст тебе благословение на доброе дело. Я два века жить не буду, а продолжать тебе, потом Гришка подрастёт, он тоже смекалистый. Там, глядишь, и внук Коленька вольётся.