Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса, рассказанная его друзьями, родственниками, почитателями, спорщиками, остряками, пьяницами и некоторыми приличными людьми бесплатное чтение

Сильвана Патерностро. Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса, рассказанная его друзьями, родственниками, почитателями, спорщиками, остряками, пьяницами и некоторыми приличными людьми

Памяти моих наставников Габриэля Гарсиа Маркеса и Джорджа Плимптона

Меня утешает тем не менее, что иногда устная история может быть лучше, чем письменная, и, не зная этого, мы изобретаем новый жанр, которого уже недостает литературе: выдумка выдумки^[1].

Габриэль Гарсиа Маркес. Жить, чтобы рассказывать о жизни

Эту книгу хорошо дополняют:

Viva La Фрида

Кристина Буррус

Время, занятое жизнью

Урсула Ле Гуин

И все это Шекспир

Эмма Смит

Мастер шейков и «Маргариты»

Тим Федерле

Информация от издательства

Издано с разрешения автора, Seven Stories Press, Inc. Andrew Nurnberg Associates International Ltd. c/o Andrew Nurnberg Literary Agency

На русском языке публикуется впервые

Патерностро, Сильвана

Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса, рассказанная его друзьями, родственниками, почитателями, спорщиками, остряками, пьяницами и некоторыми приличными людьми / Сильвана Патерностро; пер. с англ. Е. Лалаян. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2021.

ISBN 978-5-00169-407-6

Эта книга — биография Габриэля Гарсиа Маркеса, написанная в жанре устной истории. Автор дает слово людям, которые близко знали писателя в разные периоды его жизни. Из их рассказов — от сентиментальных до раздраженных, от восхищенных до непочтительных — складывается живой и объемный образ.

В первой части книги о Маркесе рассказывают его родственники и приятели тех времен, когда он еще не был иконой латиноамериканской литературы. Во второй части перед читателем предстает титулованный и прославленный писатель.

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав

© Silvana Paternostro, 2014

Originally published by Seven Stories Press, Inc., New York, U.S.A.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2021

Пролог

В ноябре 2000 года журнал Talk, незадолго до того основанный Тиной Браун^[2], предложил мне подготовить устную историю^[3] о Габриэле Гарсиа Маркесе. Они хотели материал на две тысячи слов — примерно на три-четыре страницы вместе с фотографиями. То есть нечто очень короткое. А это, определенно, не его биография.

Поручить данную работу именно мне в журнале решили потому, что я, хотя и проживаю в Нью-Йорке с 1986 года, родилась в Барранкилье, и значит, волей судьбы происхожу из мест, соседствующих с вымышленным миром Макондо. К тому же в зимнем выпуске журнала Paris Review за 1996 год я опубликовала подробный документальный репортаж «Три дня с Габо» о курсах журналистики, которые Гарсиа Маркес открыл в Картахене^[4] и на которых я училась.

Я предложила редакции не брать интервью у глав государств, кинозвезд и богатеев, в кругу которых он каждодневно вращался, а отправить меня в Колумбию, где я могла бы потолковать с людьми, знававшими Гарсиа Маркеса во времена, когда он еще не был легендарным писателем Латинской Америки. Я даже пообещала поговорить с персонажами «Ста лет одиночества», имея в виду нескольких человек, которых Гарсиа Маркес вывел в романе и обессмертил как «непревзойденных зубоскалов из Ла Куэвы»^[5] и «первых и последних в его жизни друзей»^[6]. После этого редакция немедленно прислала мне авиабилет, и меня немало позабавил украшавший его глянцевую обложку Микки-Маус — журнал Talk финансировала компания Disney.

— А после Колумбии мне надо съездить в Мексику, — рискнула я заявить редактору. — Ведь там он и написал роман.

— Все что пожелаешь.

Материал так и не увидел свет. Talk закрылся — подвела концепция: надежды скрестить шоу-бизнес с журналистикой и литературой не увенчались сколько-нибудь заметным успехом. «Какой еще журнал помещает на обложке обнаженный торс Хью Гранта и при этом отводит шесть полос под серьезный раздел о книгах? — в сердцах вопрошала меня редактор, поручившая мне тот материал. — Только Тина могла додуматься до подобного — заказать устную историю о жизни Габриэля Гарсиа Маркеса».

Однако благодаря этому дерзкому замыслу у меня набрались двадцать четыре магнитофонные пленки по девяносто минут каждая, где самые разные люди рассуждают о Маркесе. Из этих долгих разговоров я выкроила и напечатала несколько очерков. В 2002 году вышла книга его мемуаров на испанском языке «Жить, чтобы рассказывать о жизни», и журнал El Malpensante поместил более колумбийский по духу и более обширный вариант материала, подготовленного мной для Talk. Еще одну версию статьи я опубликовала в юбилейном номере Paris Review по случаю его пятидесятилетия, а позже, весной 2003 года, этот текст на испанском напечатал мексиканский журнал Nexos. Прошло почти десять лет до момента, как в марте 2010 года я решила вернуться к тем давним пленкам с намерением сделать из них книгу.

Но, прослушав их, я поняла: на книгу материала не набирается. Требовалось заполнить очевидные пробелы. И потому я приступила ко второму раунду интервьюирования тех, кто, как мне представлялось, сумеет дополнить фон и уточнить хронологию событий, намеченных первыми рассказчиками.

Эта книга разделена на две части. В первой — «До его эры: „Сто лет одиночества“ еще не написаны» — о Маркесе рассказывают его братья и сестры, а также приятели тех времен, в которые он еще не был всеми почитаемой иконой Латинской Америки. Тогда он еще не обзавелся ни приличным английским портным, ни английским биографом — я сама слышала, как он называет это двумя верными признаками писательского успеха, — и не пожимал руки президентам и мультимиллионерам (как это было в тот вечер, когда я увидела его торжественно перерезающим небесно-голубую атласную ленточку на открытии музея искусств «Соумайя», подаренного родному Мехико миллиардером Карлосом Слимом; именно та сцена напомнила мне о пленках, записанных мной во время работы над материалом для журнала Talk). В этой части собраны голоса из малопримечательного, но полного надежд периода, когда мальчишка из глухой провинции решил стать писателем. И голоса свидетелей рассказывают, как он добился этого. Нам открывается картина становления творческого гения, перед которым преклоняется весь мир.

Во второй части — я назвала ее «В его эру: „Сто лет одиночества“ уже написаны» — перед нами предстает удостоенный наград прославленный писатель и знаменитость Гарсиа Маркес.

О нем написаны целые горы книг, очерков и исследований, но над каждым из этих текстов неизбежно тяготеет и авторская манера повествования, и цензура, которой подверглись его мемуары, и пристальный анализирующий взгляд биографа. Тогда как устная история — так официально называется жанр этой книги — позволяет высказаться людям, близко знавшим героя, дает им возможность своими словами описать, каким он был человеком и как сумел стать самым значительным писателем Латинской Америки, отчего так пленялся могуществом власти и всю жизнь столь безоглядно заступался за Фиделя Кастро. Благодаря этому чудесному жанру мы узнаем о том, как они привечали его, как помогали ему, как на их глазах он делал сам себя; ощутим, как искренне они любили его или как сильно он их раздражал; все это мы услышим из первых уст, минуя посредничество других рассказчиков и чужих впечатлений.

Посему эта книга послужит нам пропуском на пир, где все гомонят, болтают, орут, где каждый высказывает свое мнение, а порой и откровенно лжет. В этом — квинтэссенция устной истории, такой же, как книга «Эди: американская девчонка», созданная Джин Стайн и Джорджем Плимптоном (о музе Энди Уорхола актрисе Эди Седжвик), и биография Трумена Капоте (тоже плимптоновская), названная «Трумен Капоте: книга, в которой различные друзья, враги, знакомые и клеветники рассказывают о его бурной карьере». Этот формат, ниспосланный мне небесами в виде телефонного повеления Тины Браун, несказанно прекрасен, ибо при всей своей занимательности и легкости глубоко правдив.

Однако призываю вас иметь в виду, что каждое слово, каждый слог в приведенных здесь диалогах отражает личное мнение говорящего. Читать все это столь же забавно, как, явившись на праздник и развесив уши, прислушиваться к разговорам гостей, обсуждающих Гарсиа Маркеса, — тем более что на всяком праздничном сборище находятся словоохотливые персонажи. Среди них — и горлопаны, и искушенные аналитики, и зубоскалы, и нытики, и пошляки, и даже те, кто слишком много принял на грудь. На этом празднестве мы разделим компанию с теми, кто помогал Гарсиа Маркесу оставаться в уединении, столь необходимом ему для работы над романом «Сто лет одиночества».

Обратите внимание: с самим Гарсиа Маркесом при подготовке книги я не общалась. Собственно, этого требует жанр: устная история пишется со слов других людей. Предполагается, что ты беседуешь с ними о герое в его отсутствие и — это еще важнее — записываешь беседы на пленку. Приступая к работе над книгой, я разложила пленки в хронологическом порядке и начала слушать эти беседы-интервью более чем десятилетней давности. В наушниках слышался мой собственный смех, но одновременно у меня возникали новые вопросы. Так, я хихикала над разглагольствованиями жителей моей родной Барранкильи, но вместе с тем понимала: за пределами Колумбии никто не поймет, что означает привычное нам, барранкильянцам, выражение «пичкать петушьей титькой». Я осознавала, что должна не только растолковать читателю наше барранкильянское арго, но и как-то донести до него, что со мной говорят люди преклонных лет. Память местами подводит их, и они, не в силах припомнить что-то существенное, мямлят и запинаются. А поскольку я не собиралась освежать их воспоминаний, то сохранила эту слабость в их голосах.

Музыка, а в особенности вальенато^[7] — нечто наподобие кантри-блюза, исполняемого под аккордеон, — занимала важное место во время того первого круга моих бесед с героями этой книги. Мои собеседники не раз и не два принимались петь, поддавшись порыву, и потому на страницах я тоже позволяю им вволю попеть. Я привожу здесь и чисто мачистскую логику в словах судьи, с которым в свое время советовался Гарсиа Маркес, желая из первых уст узнать, что и как происходило в то роковое воскресенье, когда еще совсем молодой судья стал свидетелем трагедии, известной сегодня миру по повести 1981 года «Хроника объявленной смерти». Пришлось также добавить множество пояснений о Барранкилье, ибо это не только благодатная почва, на которой произрастает так называемый магический реализм, но и место, где Гарсиа Маркес повстречал первых и последних в его жизни друзей — ученого каталонца, Альфонсо, Альваро, Хермана и других «спорщиков», появляющихся в последней главе «Ста лет одиночества». Когда я приехала в Барранкилью со своим магнитофоном, многие из этих людей уже ушли в мир иной, однако мне посчастливилось отыскать двоих еще живых, и они рассказали мне, какими были верные друзья Гарсиа Маркеса, когда взяли его под свое крыло. Эта книга — моя ода дружбе, дань признания его друзьям, ведь именно в Барранкилье он пережил лучшие свои времена.

В поисках других рассказов о дружбе я задумала связаться с Марией Луисой Элио и Хоми Гарсиа Аскотом. Это им Гарсиа Маркес посвятил «Сто лет одиночества». И представьте себе: ни один из записных габоведов и габолюбов Колумбии, назубок знавших все дела и проделки выведенных в романе «спорщиков», не смог мне поведать ничего внятного об этих двоих, хотя они явно играли немаловажную роль в жизни автора. За исключением того факта, что проживали они в Мехико.

Я прилетела в Мехико по еще одному билету от Disney, зарегистрировалась в отеле «Каса Дуранго» и приступила к поискам. Карлос Монсивайс^[8] сообщил мне, что Мария Луиса и Хоми — муж и жена, испанцы; Хоми уже нет в живых, и я получила телефонный номер вдовы, сеньоры Марии. На следующий день меня принимала в библиотеке своего дома, расположенного в южной части Мехико, очень привлекательная элегантная дама в идеально подходившем к цвету ее глаз серо-голубом брючном костюме и таком же шарфе. Она делилась воспоминаниями с тем же щедрым великодушием, с каким часами выслушивала Габриэля Гарсиа Маркеса — на тот момент просто друга ее друга, случайного соседа за столом на банкете. В исчерпывающих подробностях новый знакомый излагал ей сюжетную канву задуманной книги. Впоследствии сюжет воплотился в романе «Сто лет одиночества», и первое издание он посвятил ей, Марии Луисе. Я уверена: она многократно повторяла эту историю на других званых обедах, однако, когда я в тот день включила свой магнитофон, Мария Луиса Элио заметила, что ее воспоминания о том эпизоде впервые обставлены как настоящее интервью и записываются на пленку.

В книге звучат также голоса людей, которые не слишком близко знали Гарсиа Маркеса или вообще не были с ним знакомы. Однако их комментарии относительно важных событий в истории Колумбии, оказавшихся знаковыми и в жизни писателя (например, убийство видного политика Хорхе Эльесера Гайтана^[9] 9 апреля 1948 года, положившее начало кровавому десятилетию гражданской войны, известной как Ла Виоленсия), совершенно необходимы, поскольку открывают путь к пониманию личной истории Гарсиа Маркеса и его книг. Нерео Лопес, официальный фотограф колумбийской делегации, приезжавшей в Стокгольм на вручение Гарсиа Маркесу Нобелевской премии, рискнул в 1997 году, в восемьдесят лет, переехать в Нью-Йорк, чтобы «открыть для себя новые горизонты»; я не преминула извлечь пользу из этого его восхитительно отважного шага и уговорила поделиться со мной воспоминаниями о тех днях, когда Гарсиа Маркес был для него не более чем коллегой, а Колумбия истекала кровью в гражданской войне. Его яркие воспоминания оживили повествование.

На страницах книги Гарсиа Маркес предстает свободным от самоцензуры, каковая присутствует в его мемуарах «Жить, чтобы рассказывать о жизни», над ним не тяготеют семь с лишним сотен страниц его биографий, превосходно написанных Дассо Сальдиваром и Джеральдом Мартином. Это богатый и исключительный исторический документ, хранящий коллективную память о его жизни, размышления о том, каких трудов это стоит — быть писателем, и о том, какими тропами он, подобно Рильке, приходит к необходимости заключить пакт с одиночеством. Перед вами книга, которая наглядно показывает, насколько дружба и обстоятельства, а превыше всего — внутренняя дисциплина и самоотверженность важны для достижения триумфа.

Его близкий друг, аргентинский писатель Томас Элой Мартинес, признался мне, что стать другом Габо можно было, только беспрекословно соблюдая омерту — обет взаимного укрывательства, эдакий «кодекс чести», какой существовал у мафии. «Нельзя было никогда и ничего писать о нем», — сказал он как-то, когда мы сидели в его патио в Нью-Джерси. Сам Гарсиа Маркес рассказывал эпизод, как однажды в Париже, будучи еще молодым и очень нуждающимся, он увидел в парке Эрнеста Хемингуэя. Вместо того чтобы подойти и заговорить с ним, он решил выкрикнуть его имя с другой стороны маленькой площади и в знак великого уважения поднять руку. Мне понятна овладевшая им робость, потому что при всем соблазне очень тяжело решиться и вот так запросто заговорить со знаменитостью.

Эту книгу я писала с тем же чувством робости, стараясь соблюдать почтительную дистанцию. Я создавала портрет человека, ставшего легендой. Убеждена: все мы представляем собой нечто большее, нечто более значимое, более вечное и даже более священное, чем мифы, вымыслы. Гарсиа Маркес остается великим, даже если мы не верим в утешительные сказочки о том, что он был чужд ошибок, недостатков, поражений, безрассудств, любовных страстей и вражды.

Если вы желаете получить истинное наслаждение от этой книги, то отложите на время убеждение в том, будто бы все в жизни имеет одно-единственное правдивое толкование. Следуя закону жанра, устная история сталкивает правду одного человека с правдой другого и даже противопоставляет их. В этом, в частности, и заключено ее очарование. С такой мыслью в голове и стаканчиком виски со льдом в руке или бокалом шампанского (каковому, как мне говорили, сам Габо отдавал предпочтение) ступайте на этот праздник. Если жаждете всей полноты впечатлений, подойдите к книжному шкафу и достаньте свой экземпляр «Ста лет одиночества», а за неимением такового — прогуляйтесь до ближайшего книжного магазина и купите. Прочтите его снова или в первый раз — теперь, когда узнали обо всех любопытных фактах и несообразностях, тайных пружинах и страстях в подоплеке этого романа, названного «пожалуй, самым филигранным и самым знаменитым произведением — классикой мировой литературы на все времена». Две его последние главы доставят вам особенное наслаждение, ведь вы увидите и поймете, как лукаво автор подмигивает своим друзьям. Надеюсь, вы будете громко смеяться, читая, например, такой пассаж: «Между тем Альваро взрывами своего хохота пугал кайманов, Альфонсо сочинял кровавую историю про то, как выпи на прошлой неделе выклевали глаза четверым клиентам, которые нехорошо себя вели, а Габриэль пребывал в комнате задумчивой мулатки, которая взимала плату за любовь не деньгами, а письмами для своего жениха-контрабандиста, отбывавшего срок в тюрьме по ту сторону Ориноко, потому что пограничники напоили его слабительным и посадили на горшок, и потом в горшке оказалось полно бриллиантов»^[10]. И поймете, почему он всегда возражал тем, кто говорил о его безграничном воображении, и неизменно произносил одну простую фразу — о том, что все в его выдумках основывается на фактах.

Сто лет одиночества

1967-й: год, когда случилось землетрясение

ГРЕГОРИ РАБАССА. Это случилось так же, как случаются землетрясения. Мы не умеем предсказывать землетрясений, однако знаем, что они обязательно произойдут.

ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Поразительный случай в истории испаноязычной литературы. Тут явно вмешалась генетика. Какие-то особые гены делают человека великим писателем, к тому же он много и упорно трудился. Он отдавался литературе не безвозмездно, конечно, но работал очень и очень тяжело. И очень, очень организованно. Он создал все условия для того, чтобы писать, ушел со всех работ, назанимал денег, распродал вещи и на восемь месяцев заточил себя в стенах своего дома. Вся его семья, его жена, его сыновья, его друзья — мы все расступились, видя, с какой одержимостью он посвятил себя одному-единственному занятию. Они жили очень скромно, в тесной квартирке, не позволяли себе никаких излишеств и тратились только на необходимое.

Все понимали, что ему требуются покой, время и усердная забота. Благодаря этому — и главным образом его семье и друзьям — он и смог написать роман. Так получилось, что я первым читал этот текст, еще в процессе создания — с момента, как он начал его писать, и вплоть до завершения. А поскольку я каждую неделю прочитывал главу за главой и высказывал свои соображения, то ко времени окончания следующей главы мне уже нечего было править или переставлять местами, потому что все мои пожелания уже были учтены в романе.

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Он давал мне читать отдельные куски. Так у нас повелось: что Габо накануне вечером писал, то он на следующий день нам частями зачитывал… И с самого первого момента было понятно, что это чудо. Он и сам это знал.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Да ничего такого он не знал. На самом деле он сильно сомневался, что роман ему удастся. Когда же его опубликовали, он прислал мне экземпляр. Я прочитал. Мне ужасно понравилось. Он прислал мне еще один экземпляр. Своего-то у меня уже не было — его пришлось отдать Херману Варгасу, чтобы Херман Варгас передал его Плинио. И кстати, должен тебе кое-что сказать, причем, уверен, что никто не говорил тебе об этом и говорить не собирается: так вот, Плинио напустился на него, потому что роман получился антикоммунистическим. «Как же так? У страны бед и забот полон рот, а ты пишешь всякие небылицы?»

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Меня так запросто не проведешь, и я могу быть очень категорична в оценках, если речь заходит о литературе. Каким бы ни был писатель, пусть даже самым знаменитым, но если его книга мне не нравится, значит, не нравится. Так вот, читая роман, я осознавала, что сеньор Гарсиа Маркес действительно велик. В этом я ни секунды не сомневалась…

Я считала, что книга в самом деле очень хороша. Но откровенно скажу: не до такой степени, чтобы ах, совсем нет.

САНТЬЯГО МУТИС. Ситуация вырвалась из-под их контроля — и за границей, и в Колумбии тоже. Потому что Габо стал событием, феноменом. Объектом всеобщего преклонения. Не знаю, сам Габо рассказывал эту байку или Томас Элой Мартинес, но дело было так: спустя неделю после публикации «Ста лет одиночества» Габо отправился в Буэнос-Айрес, причем не в связи с романом, а как член жюри художественно-литературного конкурса. Вечером пошли они в театр, и, когда Габо входил в зал, кто-то узнал его, и публика в зале — все как один — вскочила с мест и устроила ему овацию. С того все и началось. Да так и не прекращается! Конца-краю не видно. Вообще. И его уже никогда не оставляли в одиночестве.

РОДРИГО МОЙЯ. 29 ноября 1966 года Габриэль Гарсиа Маркес и его жена Мерседес явились ко мне домой в Кондеса-билдинг фотографироваться, чтобы потом один из фотопортретов поместить в первом издании. Я снимал у себя дома — там было прекрасное естественное освещение. Он пришел в клетчатом пиджаке. Он вообще очень любил шотландку. Держался спокойно, невозмутимо, хотя определенно придавал фотосъемке значение. Он уже тогда осознавал, что сотворил шедевр. К тому моменту он много чего написал, добился немалого успеха, и в его текстах чувствовалось дыхание уверенности, присущей только гениям. У меня сложилось именно такое впечатление. Конечно, размах еще не ощущался. Габо было-то всего тридцать девять лет. Но его большое будущее уже тогда предугадывалось.

До его эры: «Сто лет одиночества» еще не написаны

Глава 1. Сын Луисы Сантьяга и Габриэля Элихио

Рассказ о том, как сын телеграфиста из Аракатаки еще с колыбели начинает собирать истории

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Габо родился не в 1928 году, а в 1927-м. Он специально называет двадцать восьмой, чтобы дата его рождения совпала с годом, когда произошла бойня на банановых плантациях^[11]. Коли уж на то пошло, так в 1928 году появился его брат.

ЛУИС ЭНРИКЕ ГАРСИА МАРКЕС. Вплоть до 1955 года я и сам искренне верил в то, что пришел в этот мир 8 сентября 1928 года после девятимесячной беременности моей матери. Но так случилось, что как раз в 1955 году Габито написал «Рассказ не утонувшего в открытом море» для газеты «Эль Эспектадор», и у него возникли неприятности с правительством генерала Рохаса Пинильи. Ему даже пришлось покинуть страну, для чего потребовался удостоверяющий документ, а в этом документе, уж не знаю почему, указывалось, что Габито рожден 6 марта 1928 года — то есть в один год со мной; из-за этого я попал в дурацкое положение: получалось, что либо я появился на свет недоношенным, шестимесячным младенцем, хотя по записям мой вес при рождении составлял десять фунтов и две унции^[12], либо мы вроде как близнецы. Он так никогда и не исправил дату своего рождения, однако это именно я родился в Аракатаке, в департаменте Магдалена, в 1928 году. А Габито — 6 марта 1927 года.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Матушка Габо, Луиса, происходила из достойной семьи. Они были из тех, кого можно причислить к уважаемым людям. А кого по тем временам считали уважаемыми? Тех, кто пользовался почетом у провинциального высшего класса — мы говорим о высшем обществе Санта-Марты. В Боготе же о нем так отзываются: «Это вы по меркам вашей тьерра кальенте^[13] приличные люди». Луиса посещала школу Введения во храм Пресвятой Девы Марии в Санта-Марте — а это была средняя школа для высшего класса. Но они были просто уважаемыми людьми. Проще говоря, их на одни званые вечера приглашали, а на другие — нет. Все зависело от того, по какому случаю устраивался прием. А вот сеньора Гарсиа, его отца, думается мне, к уважаемым людям и не причисляли.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Отец Гарсиа Маркеса — Габриэль Элихио Гарсиа. Моя мать приходится ему двоюродной сестрой. И она немножко рассказывала мне о семейных делах. Сам я большой поклонник Гарсиа Маркеса. Все его книги прочитал. Конечно, я родился в Синсе — родном городе отца этого господина. Нужно говорить «Синсе», предпоследняя буква пишется как «с», и ударение падает на «е». Вообще-то город называется Сан-Луис-де-Синсе. Но в обиходе — просто Синсе.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Луиса Сантьяга, мать Габито, была белой леди, маленького росточка, с бородавкой вот здесь. Белая. Одного возраста с моей матерью. Моя мама в 1904 году родилась, и Луиса тогда же. Ей, почитай, уже девяносто шесть лет. Все позабыла, ничего не помнит.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Карлос Пареха тоже был из Синсе и приходился отцу Габито родней. Надо сказать, у Карлоса имелись большие связи. Он помог отцу Габо пристроиться изучать медицину, да только у того вскоре кончились деньги, положение его стало хуже некуда, и ему (то есть отцу Габо) так и сказали: «Хватит тебе балбесничать, давай уже, возьмись за ум. Работу себе найди». Вот он и нашел место телеграфиста в Аракатаке. Переехал туда и тут же влюбился в Луису Сантьяга Маркес, дочку полковника Маркеса. Безмятежная она была такая, спокойная, эта Луиса Сантьяга Маркес, матушка его. И с моей матерью очень крепко дружила.

ХАЙМЕ ГАРСИА МАРКЕС. Как рассказывают, Габриэль Элихио Гарсиа, мой отец, приехал в Аракатаку служить на телеграфе, увидел однажды Луису, мою маму, и она ему сразу приглянулась. В один из дней он подошел к ней и сказал: «Хорошенько изучив всех женщин, встреченных в Аракатаке, я заключаю, что ты — именно та, которая подходит мне больше всего, — да, он так и выразился: „подходит мне“. — Хочу на тебе жениться, обдумай мое предложение; а если решишь отказаться, просто скажи, и дело с концом, потому что я не так чтобы до смерти в тебя влюбился». Думаю, на самом деле он помирал от страха, боялся, что она его отвергнет, вот и старался этой глупой бравадой защитить свое достоинство. Мне это понятно, ведь мы все из одного теста: очень влюбчивы и нежны с нашими женщинами.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Полковник, отец Луисы (да и не только он), не желал видеть рядом с ней Габриэля Элихио. По положению в обществе тот стоял ниже ее, а подобные вещи — вроде положения в обществе — сильно заботили тогда людей в маленьких городишках, где все всех знали и тесно общались.

ЛУИС ЭНРИКЕ ГАРСИА МАРКЕС. Жизнь их с самого начала была кочевой. Поженились они в Санта-Марте, на медовый месяц отправились в Риоачу, где обосновались на какое-то время; вернулись в Аракатаку перед рождением Габито, а потом, когда мне было месяца четыре от роду, всем семейством перебрались в Барранкилью; эти переезды туда-сюда произошли всего-то за два с половиной года, с июня 1926-го, с момента женитьбы, до января 1929-го, в котором мы поселились в Барранкилье. Габито же, как вы знаете, оставался в Аракатаке с нашими бабушкой и дедом.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Его вырастили бабушка с дедом по материнской линии. Они звали его не Габриэлито, а Габито, и вслед за ними все стали называть его так же. И я звал его Габито. Не Габо.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Помимо прочего, полковник Маркес был либералом и участвовал в Тысячедневной войне^[14]. А этот ухарь из Синсе [Габриэль Элихио] — гот^[15]. «Хватит мне голову морочить, не желаю иметь ничего общего с этим сукиным сыном готом. Отправим нашу девочку в другой город». И тогда Габриэль Элихио — зря, что ли, он телеграфистом подвизался? — стал посылать ей весточки по телеграфным проводам, а потом уже они поженились, не могли больше прятаться.

ПАТРИСИЯ КАСТАНЬО. В 1926-м, когда наш сеньор Гарсиа прибыл в Аракатаку, чтобы работать оператором на телеграфе, они [семейство Луисы Сантьяга] не приняли его и решили отправить ее в это путешествие в надежде, что сей господин забудет ее; они же планировали представить ее остальному семейству, которое оставалось в Барранкасе, где она могла бы завести новые знакомства. Выехав из Аракатаки, они направились к Вальедупару, чтобы обогнуть Сьерру^[16]. Проехали через Вальедупар, потом через Патильяль и так двигались дальше, пока не попали в Барранкас. Транкилина [бабушка Габо] тогда впервые возвращалась в те места. Очень далекое путешествие. Кажется, что от Аракатаки до Барранкаса рукой подать, а на поверку — ехать и ехать, недаром они два или даже три месяца добирались. Дорог-то тогда не было, мы же говорим о 1926-м или 1927 годе. Они приехали на мулах по кавалерийским тропам, окаймлявшим Сьерру, и остались в Барранкасе. А те двое связь между собой поддерживали через телеграфистов, это Габриэль Элихио устроил. Я, например, слышала, что она прятала его телеграммы в кухонной плите под топкой. Кому пришло бы в голову искать письма в таком месте? В те времена в плитах под топкой помещалось нечто вроде металлического поддона — вот туда она письма и складывала. Его весточки передавались от одной телеграфной станции к другой. В те времена телеграф назывался Маркони. И она знала, что в телеграфной конторе ее ждало послание от него на желтой телеграфной ленте.

Мы ездили в Барранкас с Джеральдом Мартином, английским биографом, и несколькими братьями Гарсиа Маркеса. Они водили нас по местам, где река образует заводи и куда они выбирались на пикники; и, кстати, в письмах Луисы тоже имеются упоминания о прогулке на реку. Наше путешествие было восхитительным. А самое поразительное — эти плиты с топками до сих пор существуют. Сохранились еще в некоторых домах, задвинутые в дальние углы. И находятся те, кто готовит на таких плитах или просто держит их в доме.

АИДА ГАРСИА МАРКЕС. Появление Габито объединило семью. Он родился как раз тогда, когда отец вернулся из Риоачи в Аракатаку, и благодаря этому Габриэлю Элихио оказали теплый прием; все уладилось, тем более что мои бабушка с дедом стали крестными на крестинах, и они подружились. Дедушка Николас начал называть отца «мой дружище Габриэль Элихио». А потом так получилось, что внук остался жить у них. Позже родился Луис Энрике, и родители перебрались в Барранкилью, где появилась Марго, которая вечно хворала, потому что ела землю (как Ребека в романе «Сто лет одиночества»). Бабуля съездила в Барранкилью навестить их и решила, что Марго недокормленная; она сказала моей маме, чтобы та позволила ей забрать Марго к ним, мол, она будет давать ей железо и выхаживать ее, так что Марго тоже поселилась у бабушки с дедушкой. Папа в Барранкилье держал аптеку, и дела у него шли в гору, а мама моталась между Аракатакой и Барранкильей, чтобы навещать своих родителей и видеться с Габито и Марго.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Габриэль Гарсиа Маркес был смуглый, как индеец, но не как чернокожий. Обладал богатейшим воображением. Оно Габито по наследству передалось, этим он отцу своему обязан. Тот был очень интересным человеком. Гораздым на выдумку.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Его отец — наполовину врач. В нашей семье всегда были не только фармацевты, но и знахари, лечившие травами, да и ведьмы-знахарки встречались. В роду со стороны Патернина был один человек, который, как говорили, изготовлял особенные помады, а потом… «Ах, что за чудодейственная помада, от любого яда помогает», — он размазывал эту свою помаду по руке и давал змее укусить себя. У змеи, само собой, никакого яда не было, но он показывал эту свою пантомиму на площадях при большом скоплении публики. Где-то в окрестностях Синсе он жил. Габито использует этого малого в своих историях^[17].

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Кстати, его отец, как и я, был консерватором.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Немногие знают, что его отец фактически и не был настоящим Гарсиа — он, в общем-то, Мартинес. Им следовало именоваться Мартинесами, а не Гарсиа. И он должен бы зваться Габриэль Мартинес Маркес, а не Габриэль Гарсиа Маркес. Вам же известно, как прежде обстояли дела в маленьких городишках — там много детишек рождались вне брака; отец Габо тоже был незаконнорожденным, потому и взял себе имя матери — Гарсиа. Его мать Архемира Гарсиа приходилась дочерью сеньору Гарсиа, прибывшему в Синсе с Лосаной Патернина. А эта Лосана Патернина — сестра моего деда, отца моей матери. Оттуда-то я и знаю Габито. Когда ему присудили Нобелевскую премию, все это выплыло наружу. Но они пресекли сплетни на корню, потому что… Нечего дурака валять, это же величайший писатель! Кто теперь скажет, что он незаконнорожденный отпрыск?

ХАЙМЕ ГАРСИА МАРКЕС. Работа оператором на телеграфе — лишь эпизод в жизни отца, и временами мне даже казалось, что на самом деле ничего такого не было и все это лишь выдумки Габито. Отец был личностью разносторонней, декламировал стихи, умел играть на скрипке.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Когда я познакомилась с его отцом, тот имел обыкновение сидеть в компании других мужчин — теперь здесь, в Картахене, это уже не принято, знаете, туризм и все такое — на площади Боливара, это та, что снаружи перед Дворцом инквизиции и муниципалитетом. Теперь на ней по полудням устраивают представления — исполняют народные танцы. Местные собирались там и болтали, особенно ближе к вечеру, в сумерках. Мой отец с ними никогда особо не рассиживался, ему было некогда, он вел беседы в другое время — он работал врачом, и его кабинет располагался неподалеку. А вот дядя — вечный бездельник и расточитель, — тот постоянно там околачивался.

На той площади частенько сиживал и великий поэт Луис Карлос Лопес^[18] — Одноглазый Лопес, как его еще называли, — и рассказывал разные истории. Тогда такое времяпрепровождение считалось богемным — сидеть на площади и, развесив уши, слушать чьи-то байки, потягивая ром. Отец Гарсиа Маркеса тоже обожал рассказывать истории и потому бывал там.

Он успел пожить во множестве мест и потерпеть много неудач. А сколько профессий он перепробовал! Одно время работал телеграфистом. Иначе говоря, он и есть тот самый герой романа «Любовь во время чумы», который приезжает в город работать на телеграфе и влюбляется в мать Габо, между прочим, дочку самого уважаемого в городе человека. Это мы сейчас уже не о Картахене ведем речь, а об Аракатаке. В его роду — выдающиеся имена. Полковник Маркес. Маркес Игуаран считались семейством с определенными традициями. Игуараны происходят из Гуахиры, а Маркесы — из Санта-Марты и из Фундасьона, к тому же она — самая прелестная девушка во всем городе. Очень хорошенькая, прямо красотка. Познакомившись с ней, я с первого взгляда поняла, несмотря на ее преклонный возраст, насколько хороша она была в молодости. А он — так себе, простоватый. Даже в старости не представлял внешне ничего особенного. Он учился какое-то время на удаленных курсах по фармакологии, работал фармацевтом. А потом стал практикующим гомеопатом.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Он умер в Картахене, когда скупал чеки на чужие жалованья. Учителям никогда не платили. И то, что им были должны за работу — их жалованье, — скупали другие люди по дешевке. С этого и жили.

ХОСЕ АНТОНИО ПАТЕРНОСТРО. Допустим, кому-то полагалось жалованье в сотню, скупщик жалованья подходил к нему и говорил: «Давай я заплачу тебе восемьдесят прямо сейчас? Скажешь в своей компании, чтобы твою сотню выплатила мне. А я заработаю на разнице». Такова была механика сделок. Называлось это скупкой чеков на жалованье. Само жалованье от компании надеялся получить скупщик.

Происходило это в парке или на городской площади. Мужчины вечно нуждались в деньгах, вот и находили какого-нибудь типа, который скажет: «Я тебе отсыплю денег, но давай отойдем вот туда». В Картахене такой торг велся на площади Боливара, с внешней стороны, где Дворец инквизиции и муниципалитет. Эти типы выкупали чьи-нибудь зарплатные чеки, потом шли в контору к кассиру госучреждения и говорили: «Таким-то не платите. Смотрите, они переписали свой чек на жалованье на меня, мне его и выдайте». Причем это было совершенно законное дело. Приведу в пример Марко Фиделя Суареса, он занимал пост президента Колумбии. Марко Фидель Суарес — из бедных слоев, сын прачки; отцом же его, как поговаривают, был генерал Обандо^[19]. Когда Суарес избрался в президенты, его мать тяжело заболела. Так он два-три месяца не получал свою президентскую зарплату, договорившись с местным ростовщиком, тогда подвизавшимся в Боготе и ссужавшим президента деньгами. Тот ростовщик велел казначею Управления делами президента Республики, чтобы он эти месяцы выплачивал зарплату не президенту, а такому-то и такому-то.

Суареса погнали из президентов — тогдашние политики посчитали, что президенту не пристало продавать свои зарплатные чеки.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. С давних пор это повелось. Так оно и есть, уж поверь, миленькая.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Осмелюсь заметить, что за этими байками о Брюсселе и Гарсиа Маркесе нет ничего, кроме слухов, потому что они не из тех семейств, чтобы разъезжать по Брюсселям. У него ни денег не было, ни земли. Это в «Сто лет одиночества» один из Буэндиа под конец отправляется в Брюссель, верно? Да, такая мода тогда была — уезжать на учебу в Брюссель. Но он об этом разве что на стороне слышать мог, а никак не в своей семье. Вот мои тетки — да, десять лет в Брюсселе прожили, а до того их посылали в Антверпен.

Транкилина иногда оставалась переночевать в доме у моих теток — здоровенный такой родовой дом, из хлебосольных, где усадят за стол и накормят всякого, кто бы ни зашел. Огромные столы, всегда накрытые, готовые принять кого-то из знакомых; те из Аракатаки или Гуакамайи часто наезжали — кто ферму держал в тех краях, а кто родней управляющему приходился, ну или что-нибудь вроде того. Обычно прибывали утренним поездом, чтобы за день со всеми делами разделаться, а на следующий вернуться поездом домой. До вечера обернуться не получалось, вот и оставались переночевать в Санта-Марте. Потому дом моих тетушек у них в чести был. Когда Гарсиа Маркес напечатал свои «Сто лет одиночества», тетушки так отреагировали: «Кто бы мог подумать, что внук Транкилины вырастет таким башковитым?» Да, так прямо и сказали.

Глава 2. В доме у бабушки с дедушкой

История о первых восьми годах его жизни, проведенных в доме родителей матери, и о том, что с ним сталось, когда умер его дед, полковник

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. В Аракатаке мы жили с моими дедушкой и бабушкой, с Габито и с нашей тетей Мамой; по-настоящему ее звали Франсиска Мехиа, она приходилась нашему дедушке Николасу Рикардо Маркесу Мехиа двоюродной сестрой. Замуж она так и не вышла и была, что называется, женщиной с характером. К примеру, ей доверяли хранить ключи от церкви и от кладбища. Однажды люди пришли к ней и попросили ключи от кладбища, чтобы похоронить покойника. Тетя Мама пошла искать эти ключи, а потом отвлеклась на какие-то другие хлопоты и напрочь забыла о пришедших. Часа через два вспомнила, что за ключами шла. Представляете, тому покойнику пришлось дожидаться, пока она не появится с этими благословенными ключами. И хоть бы кто осмелился ей выговорить. А еще у тети Мамы была обязанность печь гостии для нашей церкви, и она их пекла в доме моего дедушки. Помню, какое это было счастье для нас с Габито — уплетать обрезки от тех гостий.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Пока ему не исполнилось восемь лет, Гарсиа Маркес жил в Аракатаке. А надобно заметить, эту семью связывают с нашим семейством давние отношения. Его дед был добрым другом моего деда, Антонио Даконте. Полковник часто захаживал к нему в лавку, расположенную в самом популярном месте Аракатаки — у так называемых Четырех углов. Они посиживали в боковой комнатушке, которую дед там обустроил. Сам-то он не стоял за прилавком. Николас Маркес и был тем самым полковником, который все ждал да так и не дождался военной пенсии от правительства. Он воевал на Тысячедневной войне, которая произошла в начале века, на ней-то его в полковники и произвели. Частенько он заглядывал к моему деду, они пили черный кофе, беседовали о разных предметах и обсуждали события, которые происходили в мире и у нас в стране. Мой дед такие вечерние посиделки устраивал регулярно. Выставлял три-четыре термоса с черным кофе, чашки, сахар и прочее, и люди приходили и рассаживались по стульям-креслам, которые он специально для этого там держал. Дед Гарсиа Маркеса был завсегдатаем на этих посиделках. А иногда приводил туда и своего внука.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. О! Дедушка был счастлив от того, что мы у них жили. Говорят, он очень смеялся над одной историей с Габито, которую мне позже рассказали. Когда тот был еще совсем крохой, он часто сидел на пороге нашего дома и глазел на солдат, марширующих мимо по улице на банановые плантации. Однажды он вбежал в дом, весь взбудораженный, и закричал дедушке: «Папа Лело! Папа Лело! Там бадаты прошли» (он хотел сказать «солдаты», но тогда еще не очень хорошо умел говорить). «Славно, мой мальчик, славно, и что же они тебе сказали?» — спросил дедушка. «Привет, славный малыш Габи». Врунишка он был каких поискать, с самых пеленок.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Он был очарователен. Маленький, пригоженький. Мы примерно одного возраста с ним. Единственный мальчонка, живший у полковника. При нашем доме имелся очень большой двор. Сам дом был таким огромным, что часть двора доходила до соседней улицы — как раз до внутреннего двора Гарсиа Маркесов. Мы часто бегали к ним за гуайявой. Его дед вырастил огромный фруктовый сад. И бабушка его, старая Транкилина, бывало, щедро нам отсыпала фруктов — гуайявы и всяких прочих.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. До рождения Габито дедушку Николаса считали человеком серьезным, суровым и сдержанным, и потому моя мама всегда держалась с ним очень почтительно и даже на некотором расстоянии. А как родился внук, дедушка растаял, будто его подменили. Вся его суровость улетучилась к чертям. Он стал любящим, нежным, играл с нами, на колени к себе сажал, а бывало, опускался на четвереньки, чтобы мы верхом на нем катались, словно на ослике. Его друзья даже выговаривали ему: «Как можно, Николас Маркес! Ты что же это выделываешь! Посмотри, в кого ты превратился!» Дедушка так обожал Габито, что решил каждый месяц справлять его день рождения. Каждый месяц — праздник в его честь. Он приглашал своих друзей, и они поднимали бокалы за «месяц рождения» Габито. А в подарок мы получали разную живность: у нас были попугаи, например ара, трупиалы и даже ленивец, живший во дворе, усаженном фруктовыми деревьями. Ленивец все время висел на хлебном дереве; оно было высокое, как пальма, и этот зверь забирался на самую верхушку и сбрасывал оттуда плоды, похожие на кремовые яблоки^[20]. Бабушка слегка их отваривала, и все сбегались есть. Вкусом они напоминали картошку.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Да, и не забывайте: у его родителей было двенадцать детей.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Каждый божий день дедушка водил нас навещать маму. Происходило это так: в полдень тетя Мама переодевала нас в чистую одежду и обувь, причесывала и прихорашивала. Помню, бабушка говорила: «Вот теперь, Николасито, веди их, чтобы их мать могла с ними повидаться». Дедушка брал нас с Габито за руки, и мы шли делать кружок (так он называл нашу прогулку); у маминого дома он ненадолго останавливался, чтобы приласкать Луиса Энрике и Аиду, подержать на руках Лихию и Густаво (семья-то все время росла), поболтать о том о сем с папой, а затем мы продолжали путь.

Мы с Габито всегда являлись перед родителями чистенькими, принаряженными и причесанными (обязательно в башмаках и чулочках, потому что бабушка с дедом никогда не позволяли нам бегать босоногими, а то чего доброго червячки заползут, животные покусают или гадость какая пристанет) и всякий раз убеждались, что наши полоумные братики и сестрички — совершенно необузданные, хулиганистые и отчаянные сорванцы, особенно Луис Энрике с Аидой, целыми днями без призора носившиеся по улице.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Каждый вечер полковник приходил навестить моего отца. А поскольку отец держал лавку, в нашем доме всегда кипела жизнь. На поднос выставлялись маленькие чашечки с черным кофе. И ближе к вечеру отцовы друзья сходились туда попить кофе и поболтать. Уж не знаю, о чем они говорили, я была слишком мала. Гарсиа Маркес тоже бывал у нас, совсем еще маленький тогда, как и мы.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Мой дед Антонио Даконте, надо полагать, был очень привлекательный в те времена, когда приехал в Аракатаку из Италии. Имел пятерых жен, вы только вообразите, и даже на сестрах был женат. Ну, то есть не на всех сразу, а по очереди — сначала разводился с одной и потом женился на другой. Я затем вам все эти подробности объясняю, чтобы вы понимали, откуда что пошло, даже если что-то из этих вещей Габо позабыл, потому что вам, думаю, любопытно об этом узнать. Дед мой как приехал, так женился сначала на Марии Калье, и у них родились пятеро сыновей. Потом он развелся с Марией Калье и женился на Мануэле — это бабушка моя, она из двух сестер младшая. После сёстры больше никогда не разговаривали друг с другом. Завидит одна другую на улице и сразу же на противоположную сторону переходит. До самой смерти они ни словечком не перемолвились, вот как… С Марией у него было пятеро сыновей: Галилео, Амадео, Антонио, Педро, Рафаэль. А с моей бабушкой Мануэлой они родили пятерых дочек.

Дочерей звали Элена, Йоланда, Мария, Империа. Империа — это моя мама… А Элена — это Нена Даконте, героиня его рассказа «Следы твоей крови на снегу». Она сестра моей матери. Ей нравилось, что он использовал в рассказе ее имя, хотя большого события из этого не делала.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Ах да, я не дорассказала о наших маленьких прогулках. От маминого дома мы спускались к Углу турков — месту, где собирались мужчины для того, чтобы поговорить на политические темы, и дедушка задерживался в их компании, о политике рассуждал. Габито ни на шаг от деда не отходил, ушки на макушке — и слушает, слушает, о чем они там толкуют; а я тем временем разглядывала витрины турецких съестных лавочек и магазинчиков. Там было четыре угла, и я переходила по порядку от одного к другому и рассматривала через стекла, что внутри делается. С тех пор у меня привычка такая — на магазинные витрины глазеть. Даже сейчас я могу, как зачарованная, гулять по улицам, не сводя с них взгляда.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Как я уже говорил, в те времена у моего деда был очень большой и красивый дом; он находился на углу и стал для жителей Аракатаки местом сборищ, чем-то вроде соборной площади. Среди прочего мой дед импортировал принадлежности для бильярда и пула (американского бильярда) — его также называют buchácara. Наш деревянный дом в Аракатаке все еще стоит. Надеюсь, у них там хватит ума не сносить его. Во внутреннем дворе крутили кино, а сейчас устраивают костюмированные вечеринки, приглашают оркестр, сдают площадь в аренду под карнавальные танцшоу. Габо одну из своих колонок, которые писал для газеты «Эль Эспектадор», посвятил моему деду. Он там рассказывает, как ходил в гости к моему деду, и его всегда тянуло к огромному кувшину, он старался заглянуть внутрь и черпал оттуда воду в надежде, что вместе с ней зачерпнутся эльфы. Глиняный кувшин — в таких держали воду, чтобы она оставалась прохладной, а поверх было нечто наподобие фильтра. Кувшины с водой расставляли по всему дому, а при них всегда имелись стаканчики и черпак; ставили их обычно на деревянные поддоны. Подставки то есть. Да. Воду в дом приносили и по кувшинам разливали. Водопровода-то в Аракатаке в те времена, насколько я помню, не имелось, и по домам ходили продавцы воды. Они возили ее на ослах, а брали из канала, куда она попадала прямо из реки (тогда загрязнения еще не было). Никакой опасности здоровью та вода не несла. Это потом уже акведук появился, но я помню, мы долгое время покупали воду бидонами — по два, например, или три. «Мне, пожалуйста, четыре бидона воды». Бидонами служили здоровенные жестянки из-под жира, поверх к ним гвоздями прибивали деревянную перекладину наподобие ручки. А история, значит, такая: когда Габо был еще маленький, ему рассказывали, что в кувшинах с водой на дне обитают крошечные человечки, эльфы. И он, как немного подрос, все пытался их отыскать. Бывало, окунет стакан поглубже в кувшин, вытащит и рассматривает, нет ли там эльфов. Он очень здорово написал об этом в своей колонке — жаль, название из головы сейчас выскочило. А в доме у моего деда кувшин этот, как сейчас помню, огромный был, и все мои двоюродные братья-сестры бегали к нему за водой. Вода вкуснейшая, прохладная. Вкус у нее был особенный — не знаю, с чем сравнить, но такой бесподобной воды нигде и никогда мне больше не попадалось. Такая как бы мшистая, мхом припахивала, свежестью сырой земли. А сейчас в воде чувствуется какой-то металлический привкус…

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Маленькая прогулка заканчивалась к тому моменту, когда приходило время спать. Бабушка, которая целыми днями хлопотала по дому, укладывала меня в постель, учила произносить молитвы и рассказывала всякие истории до тех пор, пока я не засыпала.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Электричество в Аракатаку долго не проводили. Еще в моем раннем детстве пользовались свечками и керосиновыми лампами — знаете, с такой пимпочкой на верхушке. Красивые. Эти лампы были тогда в ходу. Помню, иду я по улице, а в руке лампа. В темноте люди собирались, чтобы поболтать, — телевидение-то тоже еще не появилось. И всегда кто-нибудь нам, маленьким, рассказывал таинственные и страшные истории. Вспоминаю, какой ужас пробирал меня потом, когда наступало время идти в постель, после всех этих жутких россказней, услышанных от дяди, отца, мамы или кого-то из двоюродных-троюродных братьев постарше. А бывало, мы ходили на фермы, и там у каждого управляющего всегда наготове куча разных зловещих историй, и он нам их рассказывал. Почему я и говорю, что память Габо огромную роль играет, он очень многое запомнил из тех баек. Другие-то давным-давно позабывали. А Габо — нет, память у него крепкая, прямо как у слона.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Его определили в школу Монтессори, где директорствовала Фергюссон, они там рядом жили^[21].

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Прекрасная у него учительница была, просто потрясающая. Потом уже туда, в город, кто только не ездил, чтобы интервью у нее взять, ведь Габо всегда говорил, что многому у нее научился. И еще я знаю, что благодаря моему деду Габо увидел первый в своей жизни фильм. Дед единственный в городе держал нечто вроде кинотеатра. У него был собственный электрический генератор, допотопный, он стоял на задворках, чтобы его тарахтенье не мешало смотреть кино. Это уже позже нормальный генератор прислали, который весь город снабжал.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Полковник был крестным отцом моей сестры Марии. Мария, бывало, говорила нашему папе: «Знаешь, папочка, дом моего крестного стоит такой печальный с тех пор, как его не стало». На что отец всегда отвечал: «Так оно теперь всегда будет». Когда он умер, я была еще очень маленькой. Полковник ушел раньше своей жены. А она осталась жить, потому что семья у нее большая, кому ж, как не ей, о них заботиться.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Габито прожил в Аракатаке до восьми лет. Когда умер его дед, он уехал в Сукре, так как туда перевели его отца.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Я очень хорошо запомнила похороны, потому что весь тот проклятый день плакала и никак не могла успокоиться. А Габито на похоронах не было, папа взял их с Луисом Энрике с собой в Синсе, где у него намечалась новая авантюра, одна из многих. Габито вернулся в Аракатаку через несколько месяцев после того, как умер наш папа Лело, оттого-то, видимо, я и не помню, как он воспринял смерть дедушки; наверняка глубоко переживал, ведь они с дедом обожали друг друга, были неразлучны. Мы с ним еще какое-то время продолжали жить с бабушкой, тетей Мамой и тетей Па — вообще-то ее звали Эльвира Каррильо, она была внебрачной дочерью дедушки Николаса и, следовательно, наполовину сестрой моей мамы. Тетя Па — очень хорошая, добрая душа, она преданно ухаживала за бабушкой, всю себя ей отдавала, до самой бабушкиной смерти, словно родная дочь.

В общем, мы жили у бабушки, пока ее накопления не подошли к концу, и дальше ей пришлось перебиваться тем, что присылал ей дядя Хуанито. Тогда было решено нас с Габито отправить в дом отца, в Сукре, куда переехала наша семья.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Он впервые поселился под одной крышей со своими родителями, чьи денежные дела к тому времени немного поправились. Тогда уже родилась та из его сестер, которая позже пострижется в монахини.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Сукре был довольно крупным городом, но в 1940-х годах там вовсю похозяйничали наводнения, причинив много разрушений. Население составляло тысяч семь-восемь жителей. Чтобы попасть в Сукре, следовало сначала добраться до Маганге. В Маганге брали лодку с подвесным мотором и на ней уже плыли до Сукре. Время пути зависело от лодки: если она с двумя моторами по сто — сто пятьдесят лошадиных сил каждый, то минут в сорок пять можно было уложиться.

Габито жил в Сукре, пока не отправился в Барранкилью. Да, он учился в Барранкилье, в школе Сан-Хосе, с иезуитами. Я познакомился с ним в Сукре году в 1940-м (нам обоим тогда было по тринадцать лет), дом его отца, доктора Гарсиа, находился через улицу от нашего.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Мальчиком он учился здесь, в Барранкилье, в Колехио Сан-Хосе.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Когда родители послали Габито учиться в Барранкилью, в Сан-Хосе, чтобы получить аттестат, я почувствовала себя покинутой. Мы всегда были очень близки с ним, словно близняшки, он так тепло относился ко мне. Начальную школу он окончил в Сукре, а когда ему исполнилось одиннадцать или двенадцать лет (еще и трех месяцев не прошло с тех пор, как мы к родителям переехали), его отослали на учебу в эту Барранкилью, и мне так одиноко стало, не передать. С трудом я выдержала этот удар. Сразу исчезли спокойствие и порядок, к которым я привыкла, а больше всего я тосковала по тем нежным отношениям, какие были у меня с бабушкой и дедушкой; с мамой сблизиться не получалось — при ее вечной занятости по дому, она вон сколько детей воспитывала, ну а с папой — и подавно. Мне он всегда казался далеким, я робела при нем, и, хотя остальные мои братья и сестры обращались к нему на «ты», я говорила ему только «вы».

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Он всегда чувствовал призвание к писательству и, еще учась в Колехио Сан-Хосе в Барранкилье, начал издавать маленькую газету. То есть он по самой сути своей с рождения был писателем и журналистом. О романах тогда еще не задумывался. Это позже пришло.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Учился он блестяще, получал призы, медали за отличие в учебе — да он был лучшим во всей этой школе. В те времена выдающимся ученикам в качестве награды дарили книжки о Мессе — школа-то была иезуитская; а Габито эту книжку, которой его премировали, послал мне и дарственную надпись для меня сделал; еще он отправлял мне открытки с картинками, свои медали, четки; буквально все, чем его там награждали, он пересылал мне. Я тоже писала ему в Барранкилью, на адрес дяди Эльесера Гарсиа, брата нашей бабушки Архемиры (матери моего папы), — он у них жил. Ох и счастливой я бывала, когда Габито приезжал домой на каникулы! Мы снова становились с ним неразлучны, и я старалась добыть для него все самое лакомое, жарила плантаны^[22], нарезанные тоненькими ломтиками, — он очень их любил.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Я познакомился с ним, когда мы с моим двоюродным братом Рикардо Гонсалесом Риполлом поехали отсюда на учебу в Сипакиру. На пароходе мы поднимались по реке Магдалена — в те давние времена в Боготу только по воде и можно было добраться, так-то.

В общем, мы втроем плыли на пароходе. Надо сказать, я в Боготе учиться начал, но, как на грех, влюбился без памяти, и любовь пересилила во мне тягу к учебе; так и живу с тех пор горьким пьяницей — я тогда пристрастился к рому. И потом в виде наказания меня отправили учиться в Соединенные Штаты.

ФЕРНАНДО РЕСТРЕПО. Как говорит Габо, это в Национальном лицее Сипакиры он открыл в себе любовь к книгам и к художественной литературе, чему во многом способствовал его учитель, пристрастивший его к чтению. Я спросил его однажды: «Скажи, как тебя вообще угораздило попасть в Сипакиру?» А он рассказал, что ему выделили государственную стипендию на учебу в лицее в Боготе, но там не оказалось мест, и в конце концов для него отыскалось место в лицее Сипакиры, куда он и подался. Я об этой школе вообще ничего не знаю; только раз, когда он приезжал на выходные к нам в поместье, мы проходили мимо школьного здания, и он показал мне, где располагались окна его дортуара. Это казенное учебное заведение, и учащимся там предоставляется полный пансион.

Лицей чисто мужской. Не сказать чтобы заведение из видных. За пределами тех мест о нем никто и не слыхал.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. В Сипакиру он поехал, чтобы окончить бакалавриат, а потом пошел учиться в школу права.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Когда ему присудили Нобелевку, его отец дал интервью газете «Диарио де ла Коста» (Diario de la Costa) и упомянул все города, где им случалось жить, приговаривая, что Габо ничего не выдумал. Он рассказал, что за историей Ремедиос, разумеется, стоит сеньора такая-то, чья дочь или внучка сбежала с каким-то типом… Та, правда, уверяла, что эту ее дочь или внучку действительно унесло на простынях, когда она развешивала на веревках белье и одежду, — мол, таким-то образом она и исчезла. Божественным. Я долго потом то интервью хранила. Если помните, тогда это было принято — вырезать из газет что-нибудь интересное и собирать вырезки. Многие это делали. В том интервью он еще поведал, что святые отцы из Сан-Хосе сказали ему, будто Габо шизофреник, и он сам вылечил его своими гомеопатическими снадобьями. Мне кажется, Габо наделен совершенно необычайным воображением, да и повзрослел он очень быстро, потому что рос в окружении старых людей. Такое случается, когда дети растут без сверстников, а только со стариками или пожилыми людьми. Вот и он был таким.

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Габо был ясновидцем. Ну, вернее, не был, а есть, извините. Я имею в виду, что в те времена он считался ясновидцем по меркам своей культуры. Ведь он многое взял от культуры Карибского побережья Колумбии и уже в одной из своих ранних статей затронул проблемы колумбийской литературы. Мальчишке всего двадцать, а он уже рассуждает о колумбийском романе. Бесподобно.

Он говорил о музыке вальенато, когда никто еще всерьез этот жанр не принимал и не замечал. Он говорил о тысяче разнообразных вещей.

А дело в том, что он, во-первых, гений. Не обманывайтесь: у него интеллект гения. Он чрезвычайно, сверхвосприимчив. И наделен даром предвосхищать события. С развитым шестым чувством. Он настоящий гений, и в этом ни малейших сомнений быть не может. Во-вторых, он с малолетства неимоверно много читал, столько, что родные даже опасались, как бы он не двинулся умом еще в юности, — вот сколько он читал. Ну, а в-третьих, обстановка, в которой он рос, бесчисленные переезды с места на место — все это тоже запечатлелось в их семейной памяти. Семейство-то у них не рядовое. В обществе они относились, так сказать, к прослойке, промежуточному классу. Он всегда общался со многими, очень разными людьми. Они были вхожи во все слои общества, хотя в финансовом смысле считались бедными. Поездки по всему региону плюс жизненные перипетии его деда — все это безумно интересно. И, конечно, не могло не отразиться на его необычной личности.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Его мать утверждала, что все его романы зашифрованы, а у нее имеется ключ к этим шифрам. Бывало, прочитает его книгу и скажет: «А, этот малый, о котором он тут упоминает, — это же тот-то и тот-то, из Аракатаки».

Глава 3. Побережье готовится сказать свое слово

История о том, как Габито отправляется в Боготу изучать право, но из-за вспыхнувшей Ла Виоленсии возвращается на побережье и находит работу журналиста

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Когда я в 1948 году приехал в Боготу, он учился на втором курсе юридического факультета.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. К тому моменту два его первых рассказа уже опубликованы в литературном приложении к «Эль Эспектадору». Столичные интеллектуалы начинают присматриваться к нему и следить за его успехами.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. А потом разразилось кровопролитие, известное как Боготасо^[23], — массовые волнения и бунты в Боготе, повод к которым дало убийство Луиса Карлоса Гайтана. Из-за этого он уехал в Картахену и там устроился на работу в газету «Эль Универсаль».

НЕРЕО ЛОПЕС. Мне пришлось иметь дело со всеми осложнениями, возникшими в Барранкабермехе^[24] из-за убийства Гайтана. Убийство послужило запалом, от которого вспыхнула Ла Виоленсия, и либералы с консерваторами принялись почем зря убивать друг друга. Я был главным управляющим кинопрокатной сети «Сине Коломбиа» в Барранкабермехе. В моем ведении находились опорный кинотеатр и ряд других, поменьше, в близлежащих поселениях. Я говорю сейчас о 1948 годе. Гайтана убили 9 апреля 1948 года, а я проторчал в Барранкабермехе до 1952-го. Находясь там, я наладил связи с людьми из «Эль Эспектадора», потому потом и приехал в Барранкилью фотокорреспондентом газеты.

Я тогда жил прямо при кинотеатре. После убийства Гайтана разразилась Ла Виоленсия — Колумбия до сих пор не может оправиться от нее — это когда консерваторы свирепо ополчились на либералов. Гайтан был кандидатом от Либеральной партии в президенты. Консерваторов в народе прозвали чулавитас [то есть дикари из захолустной деревушки Чулавита], а те, в свою очередь, именовали либералов качипоррос [дуболомы]. Помню, как-то один пьянчужка, из либералов, сказал: «Плевать мне, что они обзывают нас качипоррос. Меня бесит другое прозвище». — «И что это за прозвище?» — поинтересовался я. «Качипорро сукин сын». То есть само слово «качипорро» его не обижало.

Бойня была свирепая и кровавая. Могу рассказать пару интересных эпизодов. Один — это когда поздним вечером, часов в одиннадцать (по тем меркам уже глухой ночью), какие-то люди явились к кинотеатру и начали барабанить в железные ворота своими револьверами — скрежет и грохот подняли ужасающий. «Нерео, давай, пойдем с нами, мы хотим, чтобы ты нас пофотографировал». Они устроили чествование портрета Лауреано Гомеса, тогда возглавлявшего Консервативную партию. Я выглянул, осмотрел их шайку и сказал: «Ну уж нет, мужики, поздно очень». — «Слышишь, ты, давай, идем с нами по-хорошему». А сами так по-хорошему продолжали колошматить пистолетами по железу. Ну, то есть по-хорошему — в кавычках. Пришлось пойти с ними снимать это их праздничное сборище в отеле «Пипатон». Спиртное лилось рекой, они револьверами своими трясли… Короче, политическая оргия.

Властью тогда злоупотребляли все кому не лень, повсеместно, и всякий чиновник, даже самая мелкая сошка, норовил пролезть в кино даром. Все поголовно, от тюремного подметальщика до полицейского, но я сопротивлялся как мог и не пускал их. А они что? Злились, конечно, угрожали мне. Времена такие были — людей, может, и не убивали, но избивали жестоко: бросят в темный угол и давай мордовать. Зверски издевались — так, что человек потом оставался калекой или даже умирал. Так-то — нет, не убивали, просто растаптывали тебя, превращали в ничто. Пытали страшно, могли и паяльной лампой. Но меня прижучить не получалось — ручонки у них короткие были. Я, знаете, не очень-то в Бога верую, но Бог велик и милосерден. В общем, выяснилось, что их армейский начальник — жуткий религиозный фанатик, к тому же сильно увлеченный фотографией. Бывало, на улице под сорок градусов жары, а он на мессу шествует, одетый по всей форме, медалями и побрякушками увешанный. В церкви иногда ни души, так он один торчит, и святые отцы для него одного мессу служат. Меня же подрядили его пленки проявлять. Полковник Акоста — так его звали, и я был вхож к нему. Поэтому, если случались у меня какие неприятности, я сразу к нему обращался, и он все улаживал. И никто не смел цепляться ко мне. Однако потом все равно так прижало, что пришлось продать мой бизнес за какие-то двести тысяч песо (притом что он тянул на миллион, не меньше), только чтобы убраться из Барранкабермехи. Я отправился в Нью-Йорк — хотел там представить свои фотоработы и получить степень, а оттуда в 1952-м приехал в Барранкилью уже корреспондентом.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Габо появился в Картахене после того, как вспыхнуло Боготасо. Вооруженные столкновения парализовали жизнь в Боготе, и Габо счел это удобным моментом, чтобы освободиться от данного отцу обязательства изучать право. Он мучился тогда, причем ужасно, из-за того что находился в зависимости от отца.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Мы переехали из Сукре в Картахену в 1951 году, и у того было несколько причин. Дела в Сукре шли все хуже, былое благополучие города таяло на глазах, и отец тоже оказался в стесненных обстоятельствах, к тому же пятеро детей в семье уже учились в других городах. А тут еще Габито заявил, что готов продолжить учебу в Картахенском университете, если мы все переедем туда. До получения диплома юриста ему оставалось учиться около года, не думаю, что больше.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Он приехал в Картахену и зачислился на юридический факультет. Многим известно, что в Картахене при университете есть школа права. Он там один, сам по себе, да и в Боготе уже начал понемногу писать. Две-три его вещи — художественные — уже опубликованы в «Эль Эспектадоре».

В Картахене мы не ощущали никаких признаков Виоленсии. Я приехала в Боготу примерно тогда же, когда Габо съехал оттуда в Картахену. И в столице сразу чувствовалось — да, Виоленсия есть, она реальна, о ней говорят в газетах. А в Картахене Виоленсии не было. Я хорошо запомнила тот день, 9 апреля, потому что один из моих дядьев (а у меня их много) служил губернатором в департаменте Боливара. Помнится, мы собрались в доме у бабушки, и мой отец тоже пришел туда, а не ко мне домой, куда каждый день обычно заходил пообедать, потому что бабушка была ужасно перепугана и сходила с ума от беспокойства: она знала о том, что творилось в Боготе, что город сожгли и Гайтана убили. Тогда нам было известно лишь это, и все боялись, что в Картахене повторятся события Барранкильи, где народ повалил на улицы и стал жечь все подряд — и на площади Сан-Николас, и в парке Боливара. Но в Картахене ничего такого не происходило. Дядя сильно опаздывал; мы ждали его к семи вечера, а он приехал только в половине девятого. Однако мы все равно его дожидались, без него за стол не садились — это одна из наших семейных традиций.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. В газетном мире Габриэль уже снискал кое-какую известность. «Эль Эспектадор» опубликовала о нем несколько статей [благодаря его рассказам]. Их заметили. Прекрасный очерк написал о нем Саламеа Борда, кузен того, другого Саламеа Борды. Габриэлю в то время, надо полагать, лет девятнадцать было.

Нас с ним, по большому счету, никто друг другу не представлял, но мы встретились, начав вместе работать в «Эль Универсале», и подружились. Безусловно, свою роль сыграл в этом маэстро Сабала^[25]. Черт возьми! Вот еще одна выдающаяся личность. Маэстро Сабала. Ну и горевал же я, когда его не стало. Такой он был душевный человек… И замечательный друг. Второго такого не найти. Он обладал сверхъестественным чутьем на одаренность. Стоило ему почуять в ком-то талант — неважно, в ком… И, разумеется, Габо он не мог пропустить. Тогда между ними и возникла симпатия…

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Клементе Сабала был шеф-редактором газеты «Эль Универсаль». Управлял всем процессом работы директор-распорядитель, а в обязанность шеф-редактора входило редактирование статей. Отдельный сотрудник следил за политической корректностью публикуемых материалов. У них имелась редакционная комната, где собирались люди. В те времена газеты в Колумбии не обладали самостоятельностью. С самого момента основания они выступали как печатные органы определенных политических партий. «Эль Универсаль» служила рупором Либеральной партии, а «Диарио де ла Коста» — Консервативной. Когда Габо пришел в «Эль Универсаль», газета уже, должно быть, перешла к семейству Эскальон Вилья. Владеть газетой было убыточно, многие разорялись. Теперь вот осталась одна «Эль Универсаль», а «Диарио де ла Коста» ничто не заменило. Сотрудников газетных редакций объединяли общие интересы: там собирались и те, кто высказывал свое мнение, и те, кто молчал, хотя думал так же. Лучшего места и не найти. На тот момент там встречались молодые интеллектуалы, пишущие, думающие и все такое. Помимо прочего, газеты служили проводниками культуры, и не будем также забывать о той значимой роли, которую играли литературные приложения. Чрезвычайно важной роли. В литературных приложениях печатали стихи и интервью, но также публиковали вещи всемирно известных авторов. В каком-то смысле они были крадеными: я не думаю, что редакция платила за право издания произведений из Аргентины, Мексики, Соединенных Штатов, Франции или, скажем, Италии. Публика там собиралась самая пестрая, разных взглядов, разного социального положения и происхождения — выходцы из высшего класса, из среднего и даже пуэбло^[26], причем совершенно непонятно, как так получалось, что все они собирались под одной крышей. А дело было в общности их интеллектуальных интересов: их увлекали литература, поэзия, театр; кого-то больше одно, кого-то — другое. Местом их встреч становились не только редакции, но и кафе, городские площади… Они были вовлечены в общественные дискуссии, многие знали Одноглазого Лопеса или еще кого-то из выдающихся, понимаете? Они рассказывали истории, обсуждали, читали. И все — из-за великой любви к чтению. Книги тогда передавали из рук в руки, а еще были библиотеки и университет. Считалось, что очень важно быть гуманистом — наподобие древнегреческих классиков. Густаво Ибарра Мерлано, например, обязательно прочитал бы вам наизусть что-то из классиков на греческом и на латыни.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Габо очень любили. И он всегда держался рядом с теми, кого любил. Рассказывал о них, пользовался своим положением колумниста, чтобы в колонках представлять в наилучшем свете людей и темы, вызывавшие у него наибольший интерес. Колумбийская журналистика встряхнулась, стала оживать. И подталкивали ее к этому из «Эль Универсаль», ведь редакция этой газеты была местом совершенно потрясающим. Они тогда занимали нижнюю часть двухэтажного здания. Там-то, на нижнем этаже, и началось бурление…

Так здорово было говорить обо всем на свете. А с ним у нас разговор всегда сворачивал на латиноамериканскую литературу и ее вклад в мировую культуру. Почему? Да очень просто: каждый сегмент — литература определенной страны, нации — привносил что-то свое в романистику; то есть они высказывали то, что их волновало. Английские романисты, французские, русские… Потом уже возник феномен Фолкнера, который дал… толчок к повествовательности, нарративу в Соединенных Штатах. Мы говорили: «То, в чем мир нуждается сегодня и есть то, о чем собирается заговорить Латинская Америка. Вот поглядим». И дальше мы переходили к чисто латиноамериканским предметам — мол, это у нас обстоит так-то, а с тем у нас то-то и то-то, — ища способы постичь самую суть нашей реальности, в которой мы жили и в которой страдали. И что же произошло? Нечто невообразимое — стихийное воздействие других культур. Мы подпали под их мощное влияние и оказались в полной власти этой стихии, неспособные как-то управлять ею. На нас влияли кинофильмы и множество других вещей. Буквально всё и со всех сторон. А мы это впитывали как губки. В нас открылась неутолимая жажда знаний. Но очевидный факт состоит в том, что каждое человеческое существо должно смириться со своим невежеством, прочувствовать его и преобразить в творчество. Это как любовь. Ею всегда мучаешься, восторгаешься и наслаждаешься в одиночку.

То были времена, когда нас почти в буквальном смысле затягивало в водовороты всевозможных влияний. Можно было оказаться во власти любого из великих писателей — Фолкнера, Достоевского, Толстого. Выдающегося французского романиста Бальзака, написавшего около сотни книг. Мне запала в душу мысль, высказанная русским писателем Толстым. «Присмотрись повнимательнее к своей деревне — и поднимешься до понимания общечеловеческого»^[27]. Мы накрепко усвоили эту идею. Деревня, деревня, деревня. Далеко ходить не надо.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Рохас Эрасо всегда изъяснялся в этакой поэтически-метафорической манере. Постоянно витает в облаках, как говорится, не от мира сего.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Мы говорили обо всем. О выдающемся поэте, которого тогда убили, — Гарсиа Лорке. Обо всем на свете. Мы все были настроены на одну волну… Сегодня «Эль Универсаль» в Картахене процветает, у них внушительное здание, да и все остальное в полном порядке. Теперь совсем другой коленкор. А в те времена великий репортер Габриэль «Габо» Басо говаривал нам: «Не хочешь, чтобы кто-нибудь прознал о чем-то плохом, ставь это на первую полосу». Газета становилась вещью, которую пестовали, над которой работали с огромной любовью, потому что нами — участниками этого процесса — двигало желание достичь чего-то существенного…

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Важное место в той жизни занимали поэтические собрания и еще те, где обсуждались фильмы. У Габо роман с кино завязался, думается мне, как раз благодаря тамошним киноклубам, их тогда много было. Один такой клуб открыл в Картахене мой отец.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Помимо всего, у нас, выходцев с побережья, имелось великое преимущество. Мы были лишены какого бы то ни было тщеславия просто за неимением [истории великих культурных достижений]… Иначе говоря, до того момента ревнители и охранители помалкивали. Впрочем, мы могли похвастаться видными деятелями и кое-какими успехами, но всему этому не хватало масштаба. Помню, как однажды я был в Кали, брал интервью у маэстро [Педро Нель Гомеса], художника из Антиокии, — уже тогда маститого и признанного. Закончив, я практически на выходе нечаянно заговорил с ним о вещах, которые нас тогда больше всего вдохновляли, потому что он оказался очень приятным, душевным человеком. И вдруг он спросил: «Скажите, а что не так у вас там на побережье, из-за чего вы до сих пор не сделали ничего заметного?» А я ему: «Дайте срок, маэстро. Мы, люди с побережья, пока слушаем голос моря. Когда же дозреем, тогда уж, будьте любезны, позвольте нам встать и высказаться, и увидите, что из этого выйдет».

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Пока Габо доучивался в школе права, отец ни во что не вмешивался, но сам Габито хотел не этого; он мечтал писать и вскоре сказал отцу, что больше не может изучать юриспруденцию; он бросил университет и устроился работать в «Эль Универсаль». Тогда он жил вместе с нами, в нашем доме; я, помню, слышала вечерами и ночами, как он все стучал — тюк, тюк, тюк — на своей пишущей машинке.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Во всяком случае, Габо чего-то добился… Я знал, что он покажет себя. Да, я всегда предполагал, что он вырастет в большого писателя, но не думал, что в колосса. Тогда к литературе Латинской Америки уже было приковано всеобщее внимание. И он в этом смысле вовремя подоспел, вспрыгнул на подножку и быстро двинулся в гору.

Как-то в Колумбию приехал один испанский писатель, поэт и рассказчик; Габриэль тогда уже работал в «Эль Универсаль». И вот маэстро Сабала, Ибарра Мерлано и я отправились его послушать. Нас маэстро Сабала пригласил. Сказал: «Пойдемте, нам надо там быть, с таким человеком необходимо познакомиться». Это был знаменитый поэт и писатель. Один из виднейших в Испании того времени, филолог, большой знаток Луиса де Гонгоры, великого барда испанского золотого века. В общем, мы пошли на его лекцию. Он говорил, говорил и говорил. А когда закончил и мы собрались уходить, маэстро Сабала заявил: «Даже не думайте. Надо пойти и познакомиться с этим достойным господином. Он приехал к нам, сюда, и мы не должны упустить такую возможность». Мы согласились. Он оказался очаровательным человеком, попросил принести ему образцы наших литературных трудов, так как был от нас в полном восхищении. Он приехал с женой. Я говорю о писателе Дамасо Алонсо, уже популярном в то время. И тогда наш маэстро, Габо и я решили сделать вот что. Мы подумали, что ничего из нашего ему не дадим, а поручим Габо представлять нас — он, хотя и намного моложе нас, но кое-какой известности уже достиг. И маэстро дал гостю одну из вещей, написанных Габо. А потом, много позже, в Испании, когда наш маэстро Сабала снова встретился с тем господином, с Дамасо Алонсо, он ему сказал: «Маэстро, знаете ли вы…» (Габо тогда уже получил Нобелевскую премию). «Знаете ли вы, что юноша, которого мы вам представили, — это был Габриэль Гарсиа Маркес». А тот: «Что? Боже, ну конечно, я его помню!»

Глава 4. Первые и последние в жизни друзья

История о том, как он прибывает в Барранкилью, знакомится с «ученым каталонцем» и «четырьмя спорщиками», которых обессмертил в последней главе «Ста лет одиночества», назвав «первыми и последними в его жизни друзьями»

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Он переехал жить в Барранкилью, когда Альфонсо Фуэнмайор нанял его на работу в «Эль Эральдо».

САНТЬЯГО МУТИС. Когда Габо только начал искать работу в Барранкилье, Альфонсо в качестве проверки его попросил: «Напиши-ка ты мне передовицу на завтра». И за свой стол усадил. Потом прочел, что тот написал, и сказал: «Черт возьми, какой хороший материал!» А про себя подумал: «Не иначе этот прохиндей заранее передовую заготовил». Затем вслух добавил: «Знаешь, все это очень хорошо, даже прекрасно, но напиши-ка ты мне теперь передовицу на послезавтра». Габо сел и написал передовицу на послезавтра. Тот взял эту передовицу, отнес в редакционный отдел и сказал: «Этого мальчишку надо брать». — «Но Альфонсо, у нас нет на это денег. Вообще нет, ни на кого», — ответили ему. «А все равно, вы должны его взять», — настаивал Альфонсо. «Никак не можем». — «Тогда делите мою следующую двухнедельную зарплату на две части. Одну — ему, вторую — мне», — заявил на это Альфонсо. Я к тому, что люди эти вон какой высокой пробы были.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Картахена и Барранкилья находятся близко друг от друга, но при этом они очень разные, и кажется мне, он прекрасно вписался в ту компанию в Барранкилье. Там ему предложили работу. В Барранкилье выходила газета «Эль Эральдо», и в финансовом плане возможностей у них было больше, чем у «Эль Универсаль». Думаю, это был правильный выбор.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Картахена — городок очень маленький и провинциальный и во многом живет своей былой славой. Пусть даже он не хранит традиции в той мере, в какой об этом говорят. Но несомненное различие между Картахеной и Барранкильей состоит в том, что Барранкилья основана людьми, не преуспевшими в Картахене из-за того, что для них были закрыты все пути. Множество людей перебирались из Картахены в Барранкилью — предприимчивых, энергичных, мыслящих современно. Ими двигали новые идеи, и Барранкилья с распростертыми объятиями принимала всех иммигрантов. Евреев, турок, русских, кого угодно.

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Гарсиа Маркес называл меня не барранкильеро, как полагается называть жителей Барранкильи, а барранкильосо. Это нечто большее, чем просто этнохороним^[28]. Скорее, это слово подчеркивает особое состояние духа, и, на мой взгляд, оно близко к понятию щегольства, пижонства. Так вот, барранкильосо, конечно, пижон, но есть в нем что-то и от покорителя мира.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. В Картахену прибывали иммигранты самого разного сорта, и у кого-то из них дела складывались как нельзя лучше, независимо от их происхождения — будь то французы или, например, евреи; никакой роли это не играло, в том смысле, что никого не третировали, приезжих каждой национальности было слишком мало, чтобы образовать колонию. Позже новоприбывшие прямиком отправлялись в Барранкилью, потому что Картахена лишилась своего порта, а в Барранкилье открылся канал Дике и водный путь через искусственное устье Магдалены в Бокас-де-Сениса. Там пытались еще что-то строить и почти перекрыли Картахенскую бухту из-за работ по углублению дна и всякого такого.

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. В Барранкилье всякий знал его — репортера из «Эль Эральдо»; эта-то Барранкилья и была по душе Гарсиа Маркесу. Помню, поэтесса Мейра Дельмар говорила мне, что Габо, когда в «Эль Эральдо» работал, уже был знаменитым. И Барранкилья представлялась этому малому чем-то вроде метрополиса. Столицей, средоточием жизни всего карибского побережья. Цветущий город. В нем жили и люди из других областей страны, это был центр притяжения, опорная точка для всего побережья. Картахена — та оставалась городом колониальным, с историческим прошлым и прочим подобным, а Барранкилья — современное место. С широкими проспектами, жилищным строительством, коммунальными службами и независимыми отношениями между людьми. Барранкильеро ни у кого позволения не спрашивает. Барранкильосо позволения не спрашивает. Барранкильосо будет делать так, как считает нужным, и Габо сразу попал в свою стихию… Поэтому он и обращается так часто к духу барранкильерос.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Я пришел учиться в Высшее педагогическое училище в Барранкилье (оно тогда только открылось, и там было очень красиво, просто загляденье) в шестнадцать лет. Оно располагалось рядом с футбольным стадионом. Начав ходить туда, я много чего в городе увидел такого, чего прежде не видывал, например как переключаются светофоры, подавая машинам сигналы, можно ехать или нет. Мне казалось, что город и правда огромный. Сам-то я из крохотной деревеньки, понимаете, и вдруг в большом городе оказался. Правда, до этого я жил в Картахене, в Барранкилью уже оттуда приехал, и в сравнении с ней Картахена — местечко потише. Ни тебе широких улиц, ни крупных универсальных магазинов, ни кафе. И я думал в то время, что Барранкилья — красивейший город. Такое было мое первое впечатление. И люди действительно славные, обходительные. К тому же барранкильерос умеют держать фасон, их ничем не проймешь. Габриэль, когда Нобелевку получил, знаете, как они с ним здоровались? «Эй, привет, мистер Премио!» — мол, событие-то, конечно, впечатляющее, но не так чтобы сильно значительное. Как я сам сказал однажды: «Наибольшая честь для них здесь — просто возможность жить». Вообще-то, это несколько расхолаживает, отбивает охоту к чему-то стремиться. Типа, чего еще надо — живи себе и радуйся. Однако барранкильерос замечательно умеют дружить. Будь я неладен! Хорошие они друзья. Великолепные друзья.

ДЖЕРАЛЬД МАРТИН. Из бесед с картахенерос и барранкильерос я понял, что картахенерос несколько в претензии к Габо — мол, недодал он им в признании их заслуг, но в том-то и дело, что, как бы много ни значила Картахена в его творческом становлении, в 1940-е и 1950-е годы он не чувствовал себя в ней так комфортно, как потом в Барранкилье.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Здесь он стал появляться в 1952 году. Из Картахены приезжал. Могу даже сказать, где жил. Родных у него здесь не было, и он обретался в Баррио-Абахо (Нижнем квартале), снимал там каморку. В Кампане, по-моему, в маленьком домишке жил. Альфонсо раза три-четыре меня туда водил. В двух шагах от этого места еще лавчонка помещалась, «Эль Токио», там наимерзейшие овсяные хлопья продавались.

Он платил за жилье и стол, потому что, как я понимаю, что-то вроде двух песо за каждую написанную колонку получал. А случалось в «Эль Эральдо», когда он все колонки сам писал; кстати, из «Эль Эральдо», если со второго или с третьего этажей в окошко выглянуть, видно дом напротив, в котором помещался бордель. И бывало, они наблюдали, как у окошка дамочка клиентов своих ублажала. Та пожилая бедняжка все время окошко распахивала, потому как стояла неимоверная жара, и они забрали себе в голову, что надо им наведаться в бордель и разузнать, кто она такая. А поскольку он любил писать о всяких таких вещах, то есть у него история и о том, как он потом переселился в Небоскреб^[29] и обитал бок о бок с этими девицами-полуночницами…

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Да, после он съехал и обосновался возле магазина «Лей», который на авенида Куартель и 36-й улице.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. А, ну да, конечно. Там еще ступеньки… В «Эль Эральдо» платили пятнадцать песо в месяц. Такой был у них уровень зарплат. В те времена еще валюта свободно ходила, но все одно — на такую зарплату пристойно не проживешь; Альфонсо не мог на них пристойно жить. А Габито в «Эль Эральдо» ниже Альфонсо по должности был и, стало быть, получал что-то около двенадцати песо в месяц.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Все постоянно были на мели. У Альваро Сепеды деньги водились, потому что он их в наследство получил, когда его отец умер. Он и родился-то уже при деньгах. Я хорошо жил, потому как отец меня поддерживал, хотя в средней школе был голодранцем. В общем, у нас единственных там какие-то деньги имелись. Альфонсо сидел без гроша. Херман Варгас тоже. И Габито. А Алехандро тогда здесь не было.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. В Олбани он уезжал.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. А магнитофон — он включенный или как? Не выключайте! Потом Альфонсо пришла идея учредить газету, чтобы хоть как-то зарабатывать. Бульварный листок, они назвали его «Кроника». Выпуски распространялись через «Эль Эральдо». Они в архиве должны быть, потому что Альфонсо печатал «Кронику» прямо на машинах в «Эль Эральдо», чтобы несколько лишних песо заработать. И хотя в выходных данных значилось «Исполнительный директор: Хулио Марио Санто-Доминго»^[30], Хулио этот ни одной несчастной заметки не написал. Как люди говорят? Бумага все стерпит. Он только и способен, что все в восемь раз преувеличить. Преувеличивать он большой мастак, даром, что ли, деньги делает. Да, это он хорошо умеет. Денежки зарабатывать. А как писать, сдается мне, и понятия-то не имеет. Тогда у нас в газете были вот кто: парень по имени Альваро Сепеда, парень по имени Альфонсо Фуэнмайор — тот редактором трудился; Херман Варгас — он образован был лучше, чем все остальные; Габито еще. Альваро переводил какой-нибудь американский рассказ, Херман Варгас что-то писал. Другой парень, Алехандро Обрегон его звали, рисовал иллюстрации, а парень по имени Фигурита Орландо Ривера — картинки поменьше, карикатуры. Во как! Это ж такие силы, закачаешься! В сегодняшней Колумбии с этими пятерыми чуваками ты издавал бы уже что-нибудь этакое, вроде «Кромоса» или, там, «Семаны»^[31]. А я фотографии делал. Я же фотограф — ну и что, что пьяница по жизни. Можно сказать, я с фотографиями в руках вырос. Потом еще парень по имени Габито писал колонку «Жираф». Только никто той проклятой колонки не читал в этой их «Кронике». Это они потом уже принялись ее нахваливать — мол, гениально и все такое… Когда Габито заделался нобелевским лауреатом, тогда-то они и разглядели достоинства его великие, а раньше он был для них никто, дырка в заднице. Да, а по субботам мы всей гурьбой шли продавать нашу «Кронику». И догадайтесь, что мы сделали, чтобы муру эту сбыть с рук? Обменяли ее на пиво в таверне, представляете? Потому как фрукт этот, продавец в лавке, так прямо нам и сказал: «Да бросьте, чуваки, эту белиберду не продашь». Вот так незадача. Тиражом две тысячи напечатали, а из них 1990 экземпляров остались. Мы даром те 1990 экземпляров и раздали. Тираж отпечатали в «Эль Эральдо». И Альфонсо одному лишь Габито убытки возместил. Альфонсо платил ему по два песо в неделю, чтоб он выпуск журнала формировал.

Это уже потом они изобрели кое-что, из-за чего стала лучше раскупаться газета. Еженедельный журнал. А продаваться он начал, потому что они с литературы на футбол переключились, — в городе тогда появились аргентинские футболисты, которые всех девчонок Барранкильи с ума свели. Они приехали играть за две команды — «Хуниор» и «Спортинг», — и все, которые из «Спортинга», были высший сорт, хоть на экспорт каждого. Смазливые, сукины дети. Итальянские аргентинцы, ну, вы ж знаете аргентинцев этих…

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Да уж, красавчики были.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Альфонсо величал меня Философом. Так, бывало, и скажет: «А ты-то чего ж книжку не напишешь?» А я и знать не знаю как. Пургу гнать — это да, это я умею. А вот писать — нет. Трепаться — да, это пожалуйста, а как писать, не знаю. Как «Отче наш» написать — и того не знаю. Попробуйте-ка, попросите меня написать «Отче наш», сами увидите… «Отче наш…» — только это и смогу, а дальше — нет. Но Альфонсо все одно твердил: «Что без дела болтаешься, Философ, ты бы сел да и написал роман какой, а?» Ой, да ладно, чего придуриваться? Нет у меня ума романы писать. А потрындеть — да, всегда пожалуйста.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Предполагается, что именно на тех сборищах в 1950-х, когда Гарсиа Маркес появился в Барранкилье, кажется, около года проучившись на юридическом факультете в Картахене и поработав в «Эль Универсаль», он и свел знакомство с Альфонсо Фуэнмайором и Херманом Варгасом, в некотором роде литераторами. Они обычно встречались в книжном магазине, где правил бал мудрый каталонец дон Рамон Виньес; он говорил по-испански и был, как я уже упомянул, каталонцем. На каталанском он тоже говорил, и книги у него на каталанском языке имелись, еще он по-английски читал и переводил, кажется, с французского. Очень эрудированный человек. Умер в Испании где-то в 1950-х. Говорят, сильно тосковал он по Барранкилье и уже купил было билет на корабль, чтоб вернуться туда. Но за несколько дней до отъезда умер в Барселоне. Рамон Бакка навещал его могилу.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Габо с самого начала пытался написать «Сто лет одиночества». Об этой своей задумке он не распространялся, называл ее «чудовищем» и пока не мог осуществить — силенок не хватало. Он и сам это понимал. Знал, что для такого романа нужен писатель намного более зрелый, опытный, каким он тогда не был, и ему хватило терпения дождаться момента, пока он дозреет до способности написать «Сто лет одиночества».

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Так я к этому и клоню. Можете так и записать, потому как это чистая правда. Пусть я пью, но не очень-то мне охота, чтобы, если я вдруг чего ляпну, все потом болтали, будто я-де говорил о Габито, что он сукин сын. Не-е, само собой, он таков и есть, но на публику я так, во всеуслышание, ни за что не скажу, потому как человек он уже известный, признанный за достоинства свои. По мне, так великое его достоинство — упертость. Упертый он парень, ох и упертый, настырный, гнет свое и гнет, долбится и долбится, и роман этот долбаный все кропал, кропал, кропал. Идет, бывало, а под мышкой — рулоны газетной бумаги, писал он на этой бумаге за неимением другой. Зря, что ли, он в «Эль Эральдо» работал, и Альфонсо — тот тоже работал в «Эль Эральдо». И повторяю, Альфонсо с самого начала в Габито углядел… По мне, так тот единственный, кто все и сразу про Габито понял, зовется Альфонсо Фуэнмайором. Альфонсо всю жизнь в Габито верил. А тех, кто повлиял на Габито, именуют Альваро Сепеда и Хосе Феликс Фуэнмайор, отец Альфонсо, он гений был по части литературы. Старик литературу того времени знал как никто. Потому что лет шестьдесят или семьдесят тому назад литература совсем другая была, чем нынче.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Дон Рамон Виньес старик уже был, испанец, он сюда к нам во времена Франко бежал. В книжный магазин приходил. Они там всегда Фуэнмайора искали, потому что Фуэнмайор писал и публиковался в иностранных газетах, в литературных то есть. А затем и Габо с ним крепко сдружился и тоже в магазин зачастил, чтобы с Фуэнмайором повидаться и с испанцем этим тоже.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Кто наставил его на путь истинный и объяснил, что к чему в литературе, так это дон Хосе Феликс Фуэнмайор. Потому как у нас заведено было навещать дона Хосе Феликса Фуэнмайора у него дома, в Галапе. Мы с Альваро обычно составляли Габито компанию, вместе с ним ездили, так что дон Хосе Феликс Фуэнмайор мог рассказывать Габито о литературе.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Альфонсо Фуэнмайор служил мостиком между газетой «Эль Эральдо» и ученым человеком доном Рамоном, потому что испанец обитал в таком, знаете ли, месте, как мне стало известно… в общем, притон это был, со шлюхами и прочими прелестями. Прямо напротив «Эль Эральдо», через дорогу. Потом мы частенько там бывали, в 1960-х, с другом. Мы ходили в «Рекс Синема» на «Полуночного ковбоя» — это рядом, и заглядывали в то заведение покурить, у проституток там еще комнатка имелась. И один человек — Альфредо де ла Эсприэлья, который основал «Романтический музей», — он сказал мне: «Габо жил здесь, в этом самом месте. Потому что и ученый каталонец здесь тоже жил». Как раз напротив «Эль Эральдо», на Калье-дель-Кримен, возле церкви Сан-Николас. Двухэтажное такое здание в республиканском стиле. Оно сильно уже обветшало тогда, все разваливалось, и там было что-то наподобие лестницы. А поскольку комнаты окнами выходили на улицу, то по ней с улицы туда и поднимались. И Альфредо подтвердил: «Габо жил вместе с ученым каталонцем, потому что и пяти центов наскрести не мог».

У Альфредо была пишущая машинка, на ней Гарсиа Маркес и печатал, пока в «Эль Эральдо» работал. Думаю, как раз это место — куда я захаживал и где уже все вконец одряхлело — и упоминает Гарсиа Маркес. А старик, о котором там тоже говорится, должно быть, и есть ученый каталонец, потому что он жил там, и вроде как об этом месте говорится в его последней книге — что-то там о шлюхах и прочей хреновине. «Вспоминая моих грустных шлюх».

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Это ученый каталонец, которого он вставил в «Сто лет одиночества». А мы, по сути дела, знали не его. С ним Херман Варгас работал. Тот был из книжного магазина в Боготе. Не из того книжного, что Карл Бухгольц держал, а из другого. Того, что в фильме «Синий лангуст»^[32].

НЕРЕО ЛОПЕС. Луис Висенс. Изначально историю о синем лангусте написал Альваро Сепеда. И Висенс, большой поклонник кино, на пару с художником Энрике Грау подготовил сценарий. Они показали тот сценарий Габито, и Габито читал его и раздумывал, не присоединиться ли к их компании. Они сценарий Габито привезли, чтобы он хорошенько его посмотрел или чтобы сам написал другой. Фильм снимали году в 1955-м или 1956-м. А теперь в титрах пишут, что автор сценария — Габито, хотя он лишь второпях прочитал сценарий и все.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Альфонсо правил ему синтаксис и орфографию… Альфонсо частенько появлялся с рукописями Габо. В борделе, которым Черная Эуфемия владела, аккурат напротив полицейского участка… Как он тогда назывался? «Белое море». Там-то Альфонсо и правил его сочинения.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Приехав сюда, в Барранкилью, — я учился тогда в Универсидад дель Атлантико, — я его видел. Габито работал в «Эль Эральдо», а я жил на 49-й улице, номер 67, с родными, они и ему родней приходились. Он туда приходил статьи писать, поближе к отелю «Эль Прадо». И давай пиво дуть со старшими сыновьями семейства нашего. Я-то моложе их был. За пивом для них бегал, сюда, в магазинчик. Он никогда не носил носков. Вечно на босу ногу обутый и в неизменной гуаябере^[33], синего цвета или зеленого. Тут его знаете как прозвали? Чокнутый лохмотник, вот как. Он водился с таксистами, а уж по шлюхам таскался почаще других. Бывало, обходит бары, все, какие есть на Калье-дель-Кримен, выпивает с бабами, а потом — ах, нечем заплатить. Так он приспособился рукопись «Палой листвы» в залог оставлять. И другие свои сочинения, из ранних… Первая его книга, которая приобрела известность, — это «Палая листва». А позже — «Похороны Великой Мамы»… Разумеется, я его книги сразу шел покупать, как только выходили.

КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Дело было где-то в 1960-х. Испанский поэт Хосе Мануэль Кабальеро Бональд как раз тогда приехал в Колумбию и порекомендовал мне прочесть вещь начинающего писателя Габриэля Гарсиа Маркеса. Потом этот молодой человек, Габриэль Гарсиа Маркес, послал мне — не уверена, впрочем, может, он, а может, это Кабальеро, неважно — две свои книги, это были «Похороны Великой Мамы» и «Палая листва». Сейчас уже не вспомню подробностей. Зато очень хорошо помню, с каким удовольствием я их читала. После мы связались, и я ему подтвердила, что согласна стать его агентом, и в 1965 году продала эти вещи и рассказы не только в Италию, но и в Соединенные Штаты.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Я безумный поклонник Гарсиа Маркеса. И фото его у меня имеется. Не фотопортрет, нет, а вырезка из журнала. На двери в библиотеку. Туда я ее повесил, да. Приходит кто в гости ко мне, так обязательно спрашивает: «Это еще что за перец?» А я им: «Черт, да это ж родственник мой».

Глава 5. Упомянутые в тексте «Ста лет одиночества»

История о жизни и приключениях спорщиков, а также тех, кто оставался за сценой

Это исполненное фатализма и энциклопедической мудрости выступление положило начало тесной дружбе. Теперь Аурелиано каждый вечер встречался с четырьмя спорщиками — Альваро, Германом^[34], Альфонсо и Габриэлем, — первыми и последними в его жизни друзьями. Для затворника, существовавшего в мире, созданном книгами, эти шумные сборища, которые начинались в шесть часов вечера в книжной лавке и заканчивались на рассвете в борделях, были откровением. До сих пор ему не приходило в голову, что литература — самая лучшая забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми, но во время одной ночной попойки Альваро убедил его в этом^[35].

Г. Г. Маркес. Сто лет одиночества

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. В 1968 году я ходил слушать Плинио Апулейо Мендосу в Колехио Американо. Он был первым, кто публично высказался о романе в блестящей лекции, прочитанной сразу после выхода «Ста лет одиночества» в свет. Он поведал о страстной одержимости Гарсиа Маркеса творчеством Карлоса Фуэнтеса, по этой причине вставил в лекцию генерала Артемио Круса и к месту растолковал смысл общеизвестной песенки «Мальбрук в поход собрался». Мальбрук — это герцог Мальборо. Мендоса говорил, что Габо восхищается Хулио Кортасаром и потому упомянул в романе маленького Рокамадура из «Игры в классики»^[36]. Критики уже тогда понимали, что Гарсиа Маркес обращается к этим персонажам в своем романе не случайно, а в знак великого почтения к их создателям. Обнаружилось также, что упомянутые в конце романа имена принадлежат реальным людям, и все бросились разузнавать, кто они такие. Их там четверо: Альфонсо, Альваро Сепеда, Херман и Габриэль^[37]. Альфонсо — это его меценат. Херман тоже. С Альваро они были литературными соперниками, но при этом всегда оставались вместе, словно ключи из одной связки. Ученого каталонца в действительности звали Рамоном Виньесом. Он не упоминает в романе Алехандро Обрегона, хотя тот тоже входил в их компанию, а самого себя так и называет — Габриэль. Да, он и себя туда поместил. А вот кто у него не упомянут, так это Хулио Марио Санто-Доминго, пижон и наследник самого значительного в Барранкилье состояния, принадлежавшего владельцам пивоваренной компании «Агила».

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Они вдвоем были словно ключи из одной связки — так мы здесь на карибском побережье выражаемся. В смысле сплоченные друзья-товарищи.

АЛЬФОНСО ФУЭНМАЙОР

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Альфонсо Фуэнмайор был среди них самый старший. Он года с 1922-го или 1923-го.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Альфонсо — наиболее образованный и искушенный. По культурности ему, Альфонсо, только Алехандро Обрегон не уступает; потом идет Альваро Сепеда, а за ним — Херман Варгас. Габито тогда еще только набирался культурности.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Альфонсо Фуэнмайор по натуре был теплым, душевным человеком. Полным жизни, задорным. И очень образованным.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Альфонсо Фуэнмайор писал редакционные статьи и прочее в этом духе. А заправлял всем в газете старый Хуан Б. [Фернандес], отец. Габриэль Гарсиа Маркес в те времена вел колонку под названием «Жираф».

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Это точно, Альфонсо — человек изумительный. Никогда не забуду Альфонсо. Мы с нашей карнавальной группой каждый Карнавальный понедельник^[38] устраивали вечеринку, и многие годы подряд Альфонсо Фуэнмайор непременно заглядывал к нам, ни одной не пропустил. И еще Альфонсо слегка заикался. Заика, да. С неизменным стаканом виски в руке. Дерзкий и решительный, сердечный, блистательный. Он был для Габо словно старший брат. Габо звал его «маэстро», потому что у Фуэнмайора о нем все время душа болела. Фуэнмайор его опекал. Старался найти ему работу. А его отец был для них всех главным авторитетом, они к нему особенно прислушивались, к дону Хосе Феликсу. В их отношениях с ним и дружба присутствовала, и нежность, и почтение. Да, Фуэнмайор ему как старший брат был. Точно так.

ХЕРМАН ВАРГАС

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Херман Варгас был журналистом и одним из той компании, что собиралась в книжном магазине «Мундо», о котором я тогда и не слыхал. Это на улице Сан-Блас. Обычай у них такой завелся — встречаться там, а за главного у них ученый каталонец был.

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. Херман. О, прежде всего Херман был человеком большой культуры. А уж обходительный какой, участливый, серьезный. И превосходный друг, очень нежный. Невозмутимый такой, спокойный.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Херман был среди них самым застенчивым, самым молчаливым или даже, можно сказать, самым замкнутым. Но это один из наиболее задушевных друзей Габо. После Барранкильи он перебрался в Боготу, вроде как по примеру Ибарры Мерлано, который был юристом. Чем он еще занимался, я не знаю, но точно работал на «Радио Насьональ» и на HJCK^[39]. Он многое делал на радио для распространения культуры — например, программы с поэтами, интервью с деятелями искусства.

Держался прямо, с хорошей осанкой, когда мы познакомились с ним, он уже начинал седеть. Невероятно дружелюбный, но при этом в нем не было ничего от типичного жителя побережья. Замкнутый по натуре, он прекрасно умел поддержать разговор и казался интересным собеседником.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. В конце 1950-х, а может, и в начале 1960-х Херман уехал в Боготу. Вел там колонку. Потом вернулся назад в Барранкилью, где у него была колонка в «Эль Эральдо». Писал книжные обозрения, рецензии. Вообще Варгасы — выходцы из Сантандера, мне кажется. Не думаю, чтобы он родился в Барранкилье. Он был литературным критиком, писал статьи, но на этом далеко не уедешь, и он многие годы работал в организации, собиравшей статистику по Колумбии. Занимал там официальный пост, и его как сотрудника направили в Боготу. На мой взгляд, он был человеком серьезным. И не таким уж зубоскалом.

АЛЬВАРО СЕПЕДА САМУДИО

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Я родился на улице Обандо, а Альваро Сепеда жил на улице Медельин. Мальчишками мы оба ходили в Колехио Американо — там, ясное дело, гринго^[40] заправляли, очень американские по духу, только протестанты. И мы справляли в колледже все американские праздники. Альваро Сепеда уже в те годы был весь из себя интеллектуал, ну, что-то в этом роде. Черт… Я все те годы уж и забыл давно. Оно и понятно: тогда мне восемнадцать было, а сейчас — семьдесят два. И с цифрами у меня теперь плоховато. Альваро был старше меня. В 1946-м он во время учебного года организовал литературный кружок и меня в это дело втравил. Устроил у себя дома нечто вроде редакции и печатал там газету, уж и не вспомню, как она называлась. Альваро всегда придумывал разные штуки в этом роде, много всякого. Неугомонный очень, вечный заводила.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. «Малыш» — так они его звали; его род происходит из Сьенаги, но семья эта уже сотню лет живет в Барранкилье. Я однажды встретил его в аэропорту. Так случилось, что мы с ним на одном самолете летели в Нью-Йорк, а вместе с ним — Хулио Марио Санто-Доминго. Хулио Марио был как всегда — с иголочки, при пиджаке и галстуке, с дипломатом, а Альваро — в сорочке расстегнутой, грудь нараспашку, волосы на груди кучерявятся. И в сандалиях. Он был камахан — это словечко такое, чисто барранкильянское, означает типа наподобие жиголо, они еще в туфлях со вставками другого цвета щеголяют и за счет женщин живут. Работой такие типы себя не утруждали, но денежки у них всегда водились. Если в кармане пусто, знали, где разжиться. Он умел заливать. Тот еще повеса. В те поры Малыш Сепеда и Обрегон были очень похожи в этом. Законы общества оба ни в грош не ставили.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Малыш говорил осипшим голосом: «Ну чё там встал? Пошевеливайся!» — и все в такой форме. Или, там: «Здоров, как сам?» Как называлось то место, где они обычно собирались? «Ла Куэва». Сепеда тоже пробовал себя в творчестве. Охота у него была… А вот усидчивости — ни капли; в этом они с Габо совсем разные. Тут посмирнее надо быть. Но что во всем этом решающую роль играло, так это его буйный темперамент. Исключительный он был парень. Большущий друг Габо. Хохотал-заливался, шуточки отпускал, всякое такое. Нет, рассказы тоже писал. «Мы все ждали» — так один его рассказ назывался. Я считал его лучшим мастером короткого рассказа во всей Колумбии. Да, талантом он был не обижен. Но чтоб сесть и непрерывно работать, настойчивость проявлять, как Габо, — это не про него.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Альваро Сепеда — в большей степени прирожденный писатель, чем Габито. Только случилось так, что у Альваро благодетель завелся. Звали его Хулио Марио Санто-Доминго. И он ему сказал: «Давай, приходи, работать со мной будешь. Зарплата? О чем ты? Какая зарплата? Просто бери, сколько нужно. Деньги — вот они».

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Он же был горячим поклонником Фолкнера. Вот и надумал познакомиться с ним. Фолкнер жил на Глубоком Юге^[41]. Так он туда добрался и — глядь, сам Фолкнер на пороге своего дома сидит и выпивает. Остановился он и наблюдает из машины, как Фолкнер пьет. Всякий раз, как тот глоток делал, он тоже прикладывался. Он с Фолкнером хотел побеседовать… а сам все больше пьянел. И вдруг говорит себе: «Какого черта я могу сказать Фолкнеру? Что я ничтожество? Задница дырявая. Что я собираюсь ему сказать? Лучше свалить отсюда. Увидимся позже, мистер Фолкнер!» Самоиронии ему было не занимать.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Габито, как постарше стал, так сказать, окультурился, с возрастом к нему это пришло. Но у Сепеды культурный багаж побольше был. Прежде всего, у него имелись деньги, чтоб книги читать, а у Габито — нет. Альваро читал Фолкнера, в те времена очень популярного писателя, а потом давал свои книги Габито. Сам Габито вечно сидел без денег. Полная задница. Он работал в «Эль Эральдо» за три песо в неделю. Этот хмырь Хуан Б. три песо ему платил. Габито был в дерьме и шлюхами довольствовался по полтиннику, получше-то не мог себе позволить. Чего уж там…

Так я и говорю, дружба их на литературе заварилась. Альваро по молодости больше читал, чем потом, когда стал старше. Потому как поначалу он очень к литературе тянулся — так нет же, встретил на свою голову фрукта этого, Хулио Марио Санто-Доминго. Хулио Марио этот — словно груженый золотом галеон, заходящий в порт. Это ж надо железную волю иметь, чтобы сказать «нет» такой куче деньжищ, что на него сыпались.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Сепеду они прозвали «Лохмачом» за его буйную, не знавшую расчески шевелюру — это ж было в 1940-е годы, когда мода на нечесанность еще не наступила. Он опережал свое время. У меня есть фотография, на которой он в бейсболке, надетой задом наперед. Тогда так никто не носил.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Да чё там трындеть! Альваро был эксцентричный… Никогда туфель не носил. Вот испанские альпаргатас^[42] — те да. И в деловой сорочке его никто сроду не видал, абы что напялит на себя — и доволен.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Ходил как хиппи какой-нибудь. Хохмач, зубоскал. Муж Сесилии Поррас прозвал его Энтони Куинном Америки.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Ладно, слушайте, как было: мы с Альваро поехали учиться в Соединенные Штаты. Сдается, я так трижды в университет зачислялся, а Альваро — дважды. Мы с ним собирались на учебу в Батон-Руж, что в Луизиане. А у меня в Гаване бабушка жила. Вот Альваро и говорит: «Не будь придурком! Зачем сразу ехать в университет? Давай сначала махнем на недельку в Гавану, у бабушки твоей остановимся». Ну да, бабушка обрадовалась, что я в Гавану приехал. Мы там с двумя девчонками познакомились из Венесуэлы, обе без гроша, ну и закрутили с ними. Они говорили, что собираются ехать учиться в Анн-Арбор, в штат Мичиган. Представляете, это ж сколько от Луизианы до Анн-Арбора ехать, и от Батон-Ружа этого до Мичигана — это ж через все Штаты. Тут Альваро и предложил: «Слушай, а что, если… чего мы забыли в этом Батон-Руже? Лучше уж с этими психичками в Анн-Арбор подадимся». Ну мы и поехали в Анн-Арбор. Вот я и говорю: в университетах я три раза учился, типа того, а Альваро, должно быть, пару раз. А потом он стал «доктор Альваро Сепеда». Журналистику изучал. Хотя какая там журналистика! У него в сборнике «Рассказы Хуаны» есть история о чернокожей девчонке, что жила с ним в Нью-Йорке. И после этого он явился с дипломом по журналистике, полученным якобы в Колумбийском университете. Вранье! Не было этого. Ничего подобного ни разу не было. Взялся рассказывать — так рассказывай, как оно на самом деле происходило, а то слишком уж завираться некоторые любят. Людей знать не знают, но нет, городят про них, чего сроду не случалось.

САНТЬЯГО МУТИС. Искусствовед Марта Траба говорила, что мимо Алехандро Обрегона начинающие художники должны ходить как Одиссей мимо сирен, только при этом не уши затыкать, а глаза завязывать.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Он происходил из очень почтенного семейства. Его сестра Беатрис Элена, близкая подруга моей тетушки Ла Нены, была дамой в высшей степени достойной. Я ставил для нее иллюзионные представления. Все эти Обрегоны принадлежали к высшему свету Барранкильи.

Одевался он в хаки, вечно нечесаный, да и мытьем не утруждался. Не знаю, может, когда и мылся, но дезодорантом или еще чем побрызгаться — это нет, не то что французы. От него шел крепкий такой, ядреный дух. Случалось, придет к нам, а Мона Фалькес — большей чистюли и аккуратистки во всем свете было не сыскать, и он обожал мою тетю Мону, — так вот, Мона, когда он ее чмокал, само собой, чмокнет его в ответ и не удержится, обязательно добавит: «Ох, ну и воняет же от Алехандро!»

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Случилась с маэстро Обрегоном одна история. В «Ла Куэве» — а в том доме кроме бара помещалось еще съемное жилье, честь по чести, с гостиной и столовой, его старый Мовилья снимал. В общем, старый хрыч жил там, при «Ла Куэве». Там еще холодильник стоял. Старик был тот еще чудила, он вообразил, что понимает в стряпне, и выдавал себя за повара. Альваро иногда тоже стряпал что-нибудь такое в этой «Ла Куэве». Как-то раз риса наварил с яйцами игуаны… но это, почитай, и в сравнение никакое не идет с причудами старого психа. Он завел себе питомца — сверчка приручил. Нет, вы послушайте, это правда! Назвал своего сверчка Фифифифифи. Еду ему выставлял, обхаживал, то да се. И вот однажды выползает этот маленький сверчок, а старик тем временем говорит: «Маэстро, маэстро, я для вас сегодня кое-что приготовил». Маэстро видит сверчка и решает… такой малявка он, сверчок этот. А мы чего-то себе колбаски жарим… Маэстро берет два кусочка хлеба, потом хвать сверчка и — ам! Сожрал его.

НЕРЕО ЛОПЕС. Алехандро бузотер был, обожал кулаками помахать, напьется и ищет, с кем бы подраться. С него я делал лучшие свои портреты, с Алехандро Обрегона. Зрелищные такие фото, феерические. Один раз, чтобы снять его поэффектнее, я даже был вынужден сам с ним подраться. Помню, говорю ему: «Найди пару-тройку забияк, выведи их из себя, и пускай в глаз тебе съездят». А он: «Нет уж…»

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Я еще когда мальчишкой был, слышал историю о том, что старик дон Марио, отец его (это я позже узнал, что звали его также Хулио Марио, правда, никто его так не называл) пришел в Барранкилью из Панамы на своих двоих. Деньги кое-какие у него имелись, но не миллионы. Он забрал их из своего дела, которое в Панаме держал. Обычный человек, ничего особенного. Короче, этот сеньор Марио Санто-Доминго появился в Барранкилье с деньгами в кармане и начал подбивать клинья к барранкильянскому обществу — оно в те времена, должно быть, совсем малочисленное было, — и он втерся в него, породнившись через женитьбу с семейством Пумарехо. Вообще род Пумарехо происходит из Гуахиры, из Вальедупара или откуда-то из тех мест. Мои родственники по матери иногда ездили туда, потому что там вечеринки бывали, на ферме в Дибулье. Пумарехо владели фермой и обычно на нее отдыхать выезжали. Чаще всего на недельку, вечеринки там устраивали — так их люди из Боготы даже посещали, не оставляли без внимания.

Дон Марио женился на сестре Альберто Пумарехо — и давай делать блестящую карьеру. Когда я был маленький, семейство Марио Санто-Доминго еще не стало богатейшим в Барранкилье. В те времена самыми видными были Манчини. Первые богатеи в городе.

В 1970-х годах — я тогда изучал экономику — мой преподаватель в качестве примера приводил неожиданный взлет Хулио Марио. Хулио Марио одно время был пижоном, плейбоем. Остепенился только в 1970-е годы, потому что его старший брат, Пипе Санто-Доминго, разбился в автокатастрофе на побережье, в Пуэрто-Колумбии. Он ехал с Дианой Лимнандер де Нивенгове. Диана выжила, а Пипе погиб, большая была трагедия для старика. Вот и пришлось Хулио Марио, который до того разъезжал по свету и вел сладкую жизнь, занять место Пипе и остепениться. Такая же история случилась и с Дж. Ф. Кеннеди, когда погиб его брат (самый старший из сыновей, Джозеф): пришлось ему брать руль в свои руки.

Хулио Марио много выиграл от того, что отец его очень осмотрительно скупал акции разных компаний. Мой дед тоже покупал ценные бумаги — правда, по сотне, иногда по двести акций. А старый Марио методично их скупал, скупал и держал. А когда конфликт возник между пивоваренными компаниями «Германия» и «Агила», он мигом сориентировался и сколотил «Санто-Доминго груп». В эту свою группу «Санто-Доминго» он привлек тех в Барранкилье, кто владел акциями (Пачо Посада туда вошел и еще некоторые), и с пакетом моего отца и всеми другими скупленными акциями явился на общее собрание акционеров. А те вообще ни черта подобного не ожидали. Они собирались назначить новых директоров в правление, а как акции-то пересчитали, оказалось, у Хулио Марио пакет в 51 процент. Его группа перехватила бразды правления компанией «Германия», этот блестящий маневр Хулио Марио провернул году в 1969-м или около того. И стал он в Колумбии царь и бог.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Не скажу, чтобы Хулио Марио так уж зазнавался, у него просто привычки были другие. Светского льва, тусовщика.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Хулио учился в Колумбийском университете, так мне кажется. Где-то году в 1946-м. И за учебу Малыша Альваро в том же университете он платил. Малыш изучал журналистику, и во время учебы он написал цикл рассказов «Мы все ждали». Люди думали, это он Уильяма Сарояна начитался, вот и писал рассказы свои, пока жил в Нью-Йорке. А когда в Барранкилью вернулся, оказался не у дел; но поскольку у Хулио Марио денег была уйма и он хотел их вложить, то он учредил газету «Диарио дель Карибе» с намерением отдать ее Малышу Сепеде. В таком виде я эту историю знаю. А Малыша Сепеду он поставил главным редактором. Первоначально «Диарио дель Карибе» была либеральной газетой, потому что Хулио Марио происходил из либеральной семьи, а как же. Его мать приходилась сестрой Альберто Пумарехо. Потом уже, не без участия Пачо Посады, он переделался в консерваторы.

ЗУБОСКАЛЫ ИЗ «ЛА КУЭВЫ»

КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Начиная с 1965 года я достаточно часто ездила в Колумбию, а также в Мексику. В одну из этих командировок я побывала в «Ла Куэве» и познакомилась там с людьми, чьих имен сейчас не вспомню. Меня сопровождал Альваро Сепеда Самудио, он и показывал мне жизнь Барранкильи изнутри: сводил в «Ла Куэву», провел по книжным магазинам, познакомил с Виньесом и со всем прочим, что сейчас сделалось частью мифической жизни автора «Ста лет одиночества».

САНТЬЯГО МУТИС. Там был центр всего. Они все между собой дружили, потому что каждый являл собой личность по-своему выдающуюся. И Обрегон вовсе не был дурачком. В том смысле, что он — натура очень нетривиальная. Когда он находился рядом, казалось, что это какое-то животное. Он взбудораживал, растревоживал. Вселял надежду. Великолепный парень. А Альфонсо словно никогда не уходил оттуда и всем своим видом говорил: «Мы здесь, мы собрались, и теперь непременно произойдет что-нибудь хорошее». И о Рохасе Эрасо можно то же сказать, потому что они умели откликаться на жизнь, умели вдыхать жизнь. Внутренне несгибаемые. Прекрасные. Вот и вышло, что там сошлись вместе сразу несколько очень ярких натур. Они все были особенные. Между ними не только дружба водилась, но и добродушное беспечное веселье. А объединяла их любовь к человеку и к литературе, что, в сущности, одно и то же.

Глава 6. Так зубоскал или писатель?

В этой истории объясняется, что нужно для того, чтобы прослыть mamagallista — человеком, названия которого никто не знал, пока не появились «Сто лет одиночества»

ЭРИБЕРТО ФИОРИЛЬО. На первых ролях в «Ла Куэве» были четверо, трое из которых позже появляются в последней главе «Ста лет одиночества». Это Альфонсо, Херман, Альваро и Алехандро. «Вайвен» — так называлась лавка на углу Виктории и улицы 20-го Июля, ее-то потом и переделали в «Ла Куэву». Ее владелец Эдуардо Вила приходился кузеном Альфонсо и считал, что торговать бакалеей — ниже его достоинства. Он только одного желал — обслуживать своих дружков-охотников. Альфонсо позвал Альваро, и тот переделал лавку в бар «Ла Куэва». Причем уборную разместили чуть не впритык к барному залу — так Обрегон предложил. В конце 1950-х мы жили в двух кварталах от той бывшей лавки и всякий раз проходили мимо нее, когда отец водил меня в ближайший кинотеатр. Вот он мне однажды и говорит: «Смотри, вон в том месте собирается кучка господ от искусства, так они пиво пьют, потом кулаками машут, после опять пивом заливаются и разговоры разговаривают, затем спорить начинают, снова дерутся и…» Он это из лучших побуждений рассказывал, чтобы предостеречь от подобных компаний, но только разжег во мне великое любопытство. А позже, когда я начал читать колумбийскую литературу — знаете, Сепеду Самудио, Рохаса Эрасо, Гарсиа Маркеса, — я вдруг сообразил, что это насчет их компании отец меня предупреждал. И мне сразу разонравились Тарзан с Бэтменом, мои тогдашние кумиры, и с тех пор новыми кумирами сделались те сумасброды из «Ла Куэвы».

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Потом вышли «Сто лет одиночества», и он там упоминает своих приятелей-хохмачей из «Ла Куэвы», только называет их «четырьмя спорщиками». Кстати, у него в тексте множество словечек из местного жаргона, значение которых совершенно непонятно людям из остальных частей страны. Читатели недоумевают: что он имел в виду, что хотел выразить этими словами? Попадается им, например, упоминание «самца ласточки», и вроде как ясно, что речь о птице идет, только вот что этот самец ласточки под мышками Аурелиано делает? Между тем всякий в Барранкилье сразу скажет, о чем речь: конечно, о нарывах — когда поры кожи под мышками забиваются, там нарывать начинает.

Как и выражение mamar gallo^[43], или «зубоскалить», оно тоже у него фигурирует. В «Эль Тьемпо» и в «Эль Эспектадоре» даже дискуссию развернули: что же это Гарсиа Маркес имел в виду, судили-рядили, вопросы задавали. А мне вспоминается одна теория о том, откуда это выражение пошло. Так вот, происходит оно от петушиных боев. Лично я за всю жизнь ни разу в Барранкилье на петушиные бои не ходил. Здесь эта забава не в обычае. Вообще ни разу петушиных боев не видел, пока в Гуахиру не попал. Там это традиция, даже ритуал, как, например, пить контрабандный виски и слушать уличное исполнение вальенато (когда всей толпой следуют за трио исполнителей, которые от дома к дому переходят и вальенато свои поют). Так вот, посещать петушиные бои — такая же священная традиция. Зрители петушиных боев сами очень задиристые и при этом соревнуются друг с другом в балагурстве. То есть настроены они очень воинственно, однако шутки отмачивают — обхохочешься. Только вот нрав у них переменчивый, и кто-то в любой момент может выхватить револьвер и пристрелить тебя, если ему покажется, что ты его высмеиваешь. Да, так вернемся к этимологическим корням этого выражения: как известно, на лапах у петуха имеются шпоры. Однако бойцовые петухи никогда не бьются голыми шпорами, потому что на них заранее надевают специальные медные насадки, нечто вроде доспехов. Делается это так: берется насадка в форме шпоры петуха, внутрь забивают воск и нагревают на пламени свечи. Воск растапливается, и тогда эту искусственную шпору насаживают на петушиную. А потом, чтобы воск схватился и шпора крепко держалась, ее берут в рот и сосут. Вот почему употребляется глагол mamar — то есть «сосать грудь».

Таково происхождение данного выражения. Все это очень трудно не только перевести на другой язык, но и объяснить в контексте другой культуры. Самая близкая по смыслу характеристика человека, называемого mamagallista, того, который занимается mamar gallo, — это искусный враль, рассказчик небылиц. Такие, например, ирландцы, умеющие с совершенно серьезной миной наплести с три короба жуткого вранья.

Приведу пример: допустим, навешаю я на уши своему приятелю Хоакину откровенной лапши о том, какой я крутой. Мол, я то-то сделал и это сделал, и клятвенно заверю его в том, что так оно все и было. А он все это время, пока я заливаю, смотрит на меня внимательно, глаз не спускает, и тогда я, не выдержав, говорю: «Да забудь, чувак, это все вранье». А он отвечает: «Так что ж ты грузил меня всей этой хренью? Еще и клялся, будто все правда, а я, как дурак, туфту эту за чистую монету принимал». Это и называется mamar gallo — «пичкать петушьей титькой», в смысле хохмить. И это то самое, что приравнивает тебя к зубоскалам из «Ла Куэвы». Когда плетешь кому-нибудь откровенное вранье, заставляя поверить в твои враки.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Mamagallismo — это когда навязчиво и утомительно шутят.

Относится ли подобное к Габо? Безусловно. Он любитель порассказать всяких историй, и никогда не поймешь, правда это или небылицы. Выражаясь языком изящной словесности, он прибегает к гиперболам. К преувеличениям. В байках его обязательно какая-нибудь дурацкая подробность выскакивает, нелепица. Вон, на побережье вам расскажут, что они как сели в полдень обедать, так до следующего дня и прообедали, — ну это ладно, в Вальедупаре такие обеды действительно в порядке вещей. Габо же, безусловно, был истинный mamador de gallo (шутник, любитель пургу гнать). Обожал хохмы. Вот откуда всякие несусветные штуки в его романах появились. Это все от культуры идет. В такой он обстановке жил, в окружении небывальщины.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. С Габито невозможно было вести серьезного разговора, он постоянно на шуточки сворачивал. Потом-то он, должно быть, переменился, но когда жил здесь, был отъявленным хохмачом, чисто mamadera de gallo. А вообще-то он малый… как бы это выразиться? Простецкий. Со всеми подряд разговоры разговаривает, и все ему в жизни нипочем. Вот однажды Габито меня спрашивает: «Слышь, Рафа, а ты уже табак курил?» — «Какой такой табак?» — «Да травку, что тебе брат твой двоюродный давал». Родственница моя донья Виктория, бывало, скажет: «Только не нервничайте, мой сын Альфонсо курит марихуану». Так Габо как видит меня, тут же говорит: «Ага, вот и бурро^[44]». Вы же знаете, здесь [в Барранкилье] тех, кто марихуану курит, буррос называют. А я вырос в местах, где burros — это ослы, которые с ослицами того этого. И он меня еще спрашивал, не burro ли я…

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Габито был такой же mamador de gallo.

ХАЙМЕ АБЕЛЬО БАНФИ. По большому счету, зубоскалы из «Ла Куэвы» — это компания друзей, и у нее имелся костяк. В него входили те, кто посвятил себя литературе, журналистике, искусству. Очень образованные люди, которые неизменно предпочитали чувство юмора, смех и способность над всем на свете посмеяться высокопарностям, претензиям на серьезность, на творческое наследие, на свое слово в искусстве или отдельное собрание сочинений. Уверен, они ценили жизнь, развлекались, весело проводили время и радовались тому, что могут быть вместе. И придавали большое значение окружавшей их обстановке. Габо однажды сказал мне: «Барранкилья — это доросший до города Макондо».

Глава 7. Еще виски

В этой истории Кике и Хуанчо — единственные, кто еще жив из славной компании mamagallistas из «Ла Куэвы», — прогуляются с нами по Барранкилье 1950-х, когда Гарсиа Маркес только явился туда и они держали его за совершенного деревенщину

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Это все Габо. Габо вверху, Габо внизу. Сейчас оно так.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Я ж о том и говорю: как его публика воспринимает — это надвое разделяется. Одно дело — Габо до Нобелевки, другое — Габо после Нобелевки. До Нобелевки все на Габито внимания не обращали, в упор не видели. Прихлебалой прозвали. «Пойдем-ка отсюда скорее, а то вон Габо идет».

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Прихлебала — это назойливый субъект, который суется в чужую компанию, где он не к месту, тот, кто без мыла влезть норовит, втереться к людям, хотя всем понятно, что он им не ровня. Прихлебала невыносимо надоедает, ему все время помогать надо, он ко всем пристает. Эти двое вот что хотят сказать: что Обрегон и Сепеда ни во что Гарсиа Маркеса не ставили.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Нобелевская премия с этим Гарсиа Маркесом буквально покорежила колумбийскую литературу. Потому как теперь все хотят быть Гарсиа Маркесами. Типа того: «О не-е-ет! Коли Гарсиа Маркес этого не говорил, так это уже не литература». Огромной тенью навис. Сейба^[45], да и только.

Да, вздрючила она литературу. «Ах, если Габито этого не говорил…» Даже президент наш, Альфонсо Лопес, и тот туда же: «Ибо, как говорил Габито…» А скажи ты мне, Альфонсо Лопес, черт тебя дери, давно ль ты с Габито-то познакомился? Это когда шум-гам из-за премии Нобелевской поднялся, тогда ты с ним встретиться соизволил. А до того Габито неудачником был, изгоем… Куда только не ходил с рукописями своими, под мышкой зажатыми, кому только не предлагал, а ему от ворот поворот: «Вы, — пишут, — сеньор Гарсиа Маркес, займитесь чем-нибудь другим, потому что писатель из вас не ахти какой».

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Он еще в Барранкилье «Сто лет одиночества» писать пробовал, но понял, что слишком замахнулся, махину такую не потянет. И свел все это к «Палой листве», в 1955 году эта повесть вышла.

ГУСТАВО ГАРСИА МАРКЕС. Он, как только «Палую листву» дописал, сразу понес ее одному парню из «Лосады»^[46]. Знаете, что ему там сказали? «Послушайте, сеньор Гарсиа, найдите себе другое занятие, потому как не для вас это дело — книги писать».

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Сдается мне, все это пошло из книжного магазина того, «Мундо»… Он в центре города располагался, рядом с кинотеатром «Колумбия». Там, на углу, этот «Мундо» как раз и стоял, а дальше кафе «Колумбия» помещалось. Вот в том самом кафе банда их… все они… Потом Альфонсо привел туда Габо, представил им, и Габо с тех пор начал там бывать. Я его знал. Застал, когда он взялся им вальенатос исполнить, мы здесь ничего такого ни разу не слышали. Жанр этот, вальенатос, у нас здесь не любили… Бывало, соберемся в кафешке той, по пиву пару-тройку раз пройдемся, и тут он давай петь. Да что вы, конечно нет! Голос у него так себе, можно сказать, никакой. А ему все равно нравилось. Нет, играть ни на чем не играл. Так оно все было.

Сам я к литературе и всякому такому отношения не имел. Я был чисто слушатель. Но всюду с ними бывал. Кафе уже на том месте находилось, и книжный магазин. Он «Мундо» назывался и принадлежал сеньору Рендону, одному из братьев…

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Книги поступали, особенно в Барранкилью. Придешь, спросишь такую-то книгу, и она у них обычно находится, а если этой книги нет, говорят: «Не беда, вы приходите в такой-то день», и к тому дню книгу им уже присылают.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Магазина того уже нет, снесли его, а теперь на том месте громадину эту ставят, называется… Как этого чувака звать, того, что раз — и откуда ни возьмись нарисуется? Аладдин^[47].

Альваро, он же при деньгах был, так все книжки покупал в книжном магазине «Мундо». А Габо туда только читать ходил. Дон Хорхе Рендон очень был… Вам это уже никак не проверить, потому как он со своими воспоминаниями на небесах уже, но человек он был чудесный, а уж для Габито сколько всего сделал, сколько помогал.

Он, знаете, как говорил: «Ах ты ж господи, бедный мальчик, полный у него швах». И книги ему одалживал. «Для этого мальчишки не жалко, вон какой он думающий, любознательный, пытливый. Малыш того стоит, еще покажет себя». Как и Альфонсо Фуэнмайор, он всегда в Габито верил. Такую ответственность огромную на себя взвалил, чтобы Габито был… Потому как с Габито возиться — та еще тягомотина.

Значит, слушайте. Альваро учился в Колехио Американо. А я учился в Колехио Сан-Хосе. Так мы с ним там как раз и виделись. С занятий мы часа в два-три дня освобождались, а к четырем, ну или к пяти, встречались.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Потому как там вестибюль был при входе, и до кафе «Колумбия» рукой подать.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Кинотеатр «Колумбия» там же находился. Сейчас его сломали и вместо него построили торговый центр. На его задах раньше и стояла «Колумбия». В эту сторону был бар, там — книжный магазин «Мундо». Днем мы в нем и встречались. Именно что днем, так у нас заведено было, там и собирались. Альваро учился в Колехио Американо.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Со мной вместе.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. И давай спрашивать друг дружку: «У кого сколько в кармане?» Ух ты, у меня целых 35 центов. У Альваро полтинник. У Альфонсо центов двадцать наберется, а у Габито — шиш без масла. Совсем без гроша сидел. Херман, тот в ревизорской конторе работал, и 15 центов у него завсегда находились. И шли мы, значит, из книжного магазина этого, «Мундо», в «Джэпи» — кафе на углу Сан-Хуан и 20-го Июля, прямо там же, за «Мундо», где сейчас электрическая компания. Рядом бар этот был. Придем, закажем бутылочку светлого рома и тамариндовой бутылочку. Бутылка светлого рома и бутылка тамариндовой содовой вместе стоили 25 центов. Они туда еще ломтики лимона добавляли. Это Херман намешивал, добавлял лимон. А мы на свои 60–70 центов могли себе позволить три бутылки светлого рома. Надо полагать, лет нам тогда по семнадцать или по восемнадцать было. А потом каждый шел домой. Ни на что другое денег уже не оставалось. Он тоже с нами в «Джэпи» рассиживался, потому как, повторю, не выпивал он. Очень мало пил.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Габито тогда было, наверное, года двадцать три. Он уже писал. Да ну, нет же, нет… Поначалу на него никто и внимания-то не обращал. К тому же думали, что чокнутый он. Затрапезный вид, одежда вечно измызганная. Вот, ей-богу, не шучу, его считали… вконец пропащим.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Да, но не будем забывать, что в двадцать три года у него уже «Палая листва» была написана.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Габито никакой не выпивоха, и за женщинами не бегал. Вот так, девочка моя, не гонялся он за бабами и пьяницей не был. Потому и говорю, Алехандро с Альваро как завидят его, так ворчат: «Опять этот чертов прилипала тащится, снова о литературе заведет». — «В общем, смотри, теперь донья Мануэла собирается замуж…» Чувак, не будь придурком. Читал я уже роман этот, двести тыщ раз читал в том же «Джэпи». Каждый божий день он нам зачитывал очередную чертову главу этой хрени, и все ему в один голос твердили: мол, ни к черту это не годится.

А он такой: «Послушайте, маэстро». Это он Альфонсо Фуэнмайору. «Маэстро, я послал роман в Аргентину. Без шуток, вот увидите, скоро контракты на эту вещь присылать будут». Мексиканские и испанские издатели сказали, что такой роман им без надобности, зато в Аргентине нашелся один, который ответил: «Сеньор Гарсиа, попробуйте себя в чем-нибудь другом, потому что романы писать вы не годитесь».

ДЖЕРАЛЬД МАРТИН. Габо не любит, чтобы ему кто-то помогал. Денег у него не было, и, уверен, именно поэтому за столом с ними он почти не выпивал, а в Барранкилье тех времен это считалось плохим тоном, неуважительным отношением к компании.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Его отец беззаветно верил в него, понимаете? Все твердил родичам, что Габито — лучший и все в таком духе, но люди, понятное дело, сомневались, потому как внешний вид… он обманчивый. Он утверждал, что Габито двухголовый, в смысле, что у него два мозга в голове. Ну, то все стариковы выдумки. Старик и сам горазд был заливать, тот еще сказочник. Честно говоря, чертовски утомляли нас врали эти первостатейные. У них это семейное.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Жил-то он здесь, но вечно пропадал где-нибудь.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Потом уже, когда «Сто лет одиночества» были изданы, Жак Жиляр, французский ученый, который в 1976 году в Колумбию приехал, чтобы загадки Макондо расшифровать, окрестил их компашку «барранкильянским обществом».

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Но вы поймите, никакого такого «барранкильянского общества» отродясь не существовало. Никогда. Это все интеллектуалы навыдумывали.

Глава 8. «Ла Куэва»

История о том, как возникла «Ла Куэва» — бар, который Габо явно посещал не слишком часто, но который благодаря ему причислен сегодня к национальному достоянию

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Я вам расскажу, как у нас в Барранкилье с питьем дела обстояли. Шикарных баров в Барранкилье, по большому счету, было раз два и обчелся. В те времена таковые имелись только в лучших отелях. Самым изысканным считался «Патио Андалус» при отеле «Эль Прадо»; у них там полумрак царил, и потому женатые мужчины водили туда потанцевать своих подружек. Правда, в «Патио Андалус» было небезопасно — это же отель «Эль Прадо», место людное, кто-нибудь мог вас засечь и потом жене вашей настучать. Еще имелись питейные заведения — их «грилями» называли — при второразрядных гостиницах в других частях Барранкильи, в центре города и типа того. Вот они привлекали публику. Зайдешь, и там уж тебя никто не засечет. У них там стулья стояли и кресла, присаживаешься — тебе сразу выпивку твою приносят. Девчонку туда свою приведешь, с которой встречаешься, потанцуешь в обжимку, а потом и в гостиницу можно зайти, перепихнуться. Один такой гриль особенно славился — «Сидящий бык» назывался. Еще был гриль при отеле «Генуя», и при другом отеле тоже — бесподобный отель, весь из себя европейский, это я про «Асторию». В грили эти состоятельные мужчины Барранкильи ходили, женщин своих туда выводили, любовниц. Имелся еще один сорт заведений, но те мне не нравились, и, помимо того, была альтернатива — в магазинах тоже наливали выпить.

Магазины и лавки размещались на каждом углу, в каждом квартале Барранкильи. Это еще до появления супермаркетов. А рынок, единственный в Барранкилье, назывался Зерновым. В те времена, если какая нужда, в центр ездить приходилось. Это уже позже для публики в районах Бостон и Эль-Прадо открылся «Бостон маркет», чистый и приличный, в котором и светским дамам появляться не зазорно. Они туда обычно со служанками ходили. А если вдруг что срочно понадобится, так просто посылали прислугу на угол, где непременно магазинчик есть или лавка какая, ими чаще всего кто-то из столичных владел. Некоторые магазинчики располагались прямо в домах, вернее, в гаражах при домах, да к тому же и местные лавки существовали. В них торговали пивом, и иногда перед входом выставляли столики со стульями. И обязательно там какая-нибудь компания сидела, разговоры разговаривала. Только мужчины. А стол весь бутылками уставлен, да.

Такой и «Ла Куэва» поначалу была. Лавкой.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Но только вы разделяйте «Ла Куэву» и то, что барранкильянским обществом называли. Это две разные вещи. Одно и то же, но при этом разное. В «Ла Куэве» никаких разговоров о литературе у нас никогда не велось… «Ла Куэва» с Альфонсо Фуэнмайора началась, это он устраивал дела с магазинами для Альваро, потому как Альваро возглавлял рекламу в пивоваренной компании «Агила», а та принадлежала Санто-Доминго. Так вот, он договаривался с магазинами насчет продажи пива. Это была его работа. Как-то раз Альфонсо и говорит ему: «Брось, Альваро, балду пинать. Давай-ка, приходи на 20-го Июля и 69-ю». (Друг мой, окажи любезность, плесни-ка мне еще виски, пожалуйста, вот в этот стаканчик.)

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Да, и сюда тоже добавь. Хочу вам зачитать заметочку из старой газеты: «Теперь этому месту особую прелесть придают каждодневные полуденные беседы под пиво, исполнение болеро и развешанные по стенам фотографии рыбаков. Его оживляют своим присутствием Фуэнмайор, Габриэль Гарсиа Маркес, Алехандро Обрегон, Херман Варгас Кантильо, Альваро Сепеда Самудио и другие, например художник Ноэ Леон, Энрике Скопель, Хуанчо Хинете, Абель Валье, а также испанец Рамон Виньеса, больше известный как мудрый каталонец». Как я уже говорил, тогда определенный дух свободы стал появляться в обществе, мы могли даже предлагать кандидатуры руководителей — в те времена они назначались, а не избирались, как сейчас. Всем этим и от «Ла Куэвы» веяло. Старик президент Лопес приезжал в Барранкилью и заглянул в «Ла Куэву». А там — все эти персонажи…

А история «Ла Куэвы» такая: у Альфонсо Фуэнмайора был кузен, Эдуардо Вила, тот держал лавку и поставил в ней стереооборудование. Мы заходили туда музыку послушать, и в конце концов та лавка превратилась в бар. Это в районе Бостон.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Ну, смотрите, Альфонсо Фуэнмайор предпочитал по лавкам выпивать. Так вот, зовет он как-то Альваро и говорит: «Альваро, я для тебя присмотрел чертовски прелестный уголок». Альваро здесь все углы и закоулки наперечет знал, даром, что ли, всю жизнь в Барранкилье прожил. А лавка та притулилась на углу 20-го Июля и 75-й. «Приходи, сам увидишь, как там и что». Альваро идет туда и видит там лавку «Флуктуасьон». Натурально, так лавка и называлась — «Флуктуасьон». Видать, хозяин название выбрал, глядя на свою женушку, которая вечно колебалась в своей вере^[48]. Факт в том, что все это правда… И тут выясняется, что Вила приходится Альфонсо кузеном, потому как полное имя Альфонсо — Вила Фуэнмайор. Он спрашивает хозяина:

— Как твои имя-фамилия?

— Эдуардо Вила Фуэнмайор.

— Да ладно! А как отца твоего зовут? И мать, матушка твоя, она кто?

— Фуэнмайор.

— Ба-а-а! Так то ж сестра моего отца.

Они двоюродные между собой были, а друг дружку не знали. А Альваро, как ту лавку увидел, сказал: «Хватит ерундой страдать, маэстро, ей-богу! Это ж вещь!» Потому как лавка аккурат на углу помещалась, до конца 20-го Июля дойдешь и прямо на нее наткнешься, в доме угловом… Вот Альваро Виле и говорит: «Не желаешь ли ты продать это все и переоборудовать место, чтобы в нем можно было пиво разливать?» А Вила ему: «Это надо обдумать. Ты притормози немного да распиши подробнее, как себе представляешь». — «Да легко. Вызову сюда людей из пивоваренной компании. А ты мне скажешь, чего стоят эти твои бананы-плантаны и прочая ботва, которой ты торгуешь». Мол, готов уже покупать ту лавку.

— Но тут ведь все мое.

— И на сколько оно потянет?

— Тысяч на десять песо. Давай мне за все десять тысяч песо.

— Идет, я это покупаю и тут же выбрасываю в помойку. Пригоню художников, они тут все оформят как полагается. Бар сделаем. Никаких прилавков чтобы и близко не было. Никакого риса и плантанов. Только бар. Как бы его назвать? О! Назовем-ка мы его «Ла Куэва.

Понятия не имею, кто им сказал, что бар должен называться «Ла Куэва». Может, Альфонсо, а может, Херман, или… Тут Альваро спрашивает: «Ну что, по рукам?» А тот: «Ладно, по рукам». — «Вот и чудненько».

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. С виду — домик обычный, и нечто вроде маленькой терраски при нем. Внутрь зайдешь — там бар, в фольклорном таком стиле, шляпы всех видов по стенам развешаны, ну, еще кресла стояли и несколько столиков; бар этот сразу облюбовали охотники и репортеры, кто тогда при работе был, ну и художники. Но репортеры в основном. Литературная тема только-только проклевываться начала, и бар им служил местом встречи. Мы заглядывали туда пару раз, пива попить и поглядеть, что там у них и как.

НЕРЕО ЛОПЕС. Вила несостоявшимся стоматологом был.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Вила был охотником и гужевался с теми придурками, ну, охотниками…

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Так-то оно так, только пока он лавку держал, охотники не больно-то к нему захаживали. А вот в «Ла Куэву» ходить повадились. В лавку — нет, не ходили. Ту лавку Альфонсо нашел, а Альваро ему, хозяину, и говорит: «Ладно, почем тут у тебя весь залежавшийся рис? Выстави его на порог, пусть каждый бродяга, что мимо идет, отсыплет себе, сколько нужно». И пивоварам в компанию позвонил: «Значит, так, пришлите-ка мне сюда грузовик со всеми, какие назову, причиндалами, только чтобы в один заход. В общем, четыре холодильника и пива: разливного — десять галлонов и в бутылках — две сотни». Ну, не знаю, что еще. Маляров позвал, чтоб на вывеске повыше написали «La Cueva». Еще что? В общем, за какие-то полчаса «Флуктуасьон» превратился в «Ла Куэву», а все потому, что этот сумасброд приволок туда три охладителя для пива. Две морозилки. Пару холодильников. Два сифона для розлива. Они и сейчас там.

ХОСЕ АНТОНИО ПАТЕРНОСТРО. Мы с друзьями по субботам, как из конторы освобождались, сразу шли пива попить разливного и покалякать о политике и экономике. Обсудить, что мы еще для Барранкильи нашей сделать можем. Обычно в «Ла Куэву» ходили; мы при пиджаках и при галстуках, а там Сепеда, как водится, весь расхристанный. Так Малыш, сумасброд и грубиян, ни учтивости, ни воспитания, обзывал нас «клоунами». Это мы для него потому клоунами были, что к деловым кругам отношение имели. Как ни придем — Малыш Сепеда уже на месте, выпивку за столиком потягивает и в наш адрес глумится: «А вот и клоуны подтянулись». С ним всегда Скопель. Да и Хинете тоже там торчал.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Мы в баре сидели обычно. Альваро себе там присутственное место устроил. Перенес из пивоварни, где у них контора, прямо туда, в бар. Сперва Альваро, Альфонсо, Алехандро и я — мы, значит, в тот бар ходили. А потом уже, когда Альваро там служебный кабинет разместил, все к нему туда шли — договариваться, чтобы он рекламу у них поместил. Вы же в курсе, что главнейший поставщик рекламы в Колумбии — это пивоварни. Со всех радиостанций приходили, осаждали Альваро: у нас, мол, рекламируйтесь. Торговались почем зря.

НЕРЕО ЛОПЕС. Компания выпивох — вот что это было. И никаких тебе женщин. Единственная женщина, которую я с ними видел, — Сесилия Поррас. Она художница, замужем за Хорхе Чайльдом была. Женщин туда водить никому и в голову не приходило.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Сесилия картахенской художницей считалась, но жила она в Боготе. Одна из немногих женщин, к которой они относились как к равной, а такое редкостью было. Очень хорошенькая. Образец красотки с побережья: черные волосы, белая кожа, прелестные глаза, роскошное тело. Невероятно обаятельная. Если вы ее в «Синем лангусте» видели, сами знаете, насколько она очаровательна. А жила в Боготе. По кафе с мужчинами расхаживала во времена, когда женщины по кафе не расхаживали. Скажем так, смелая женщина, дерзкая, нетривиальная. Как художник ничуть не уступала Обрегону и Грау, но признания не получила, потому что была женщиной — а если ты женщина, значит, тебя воспринимали только как чью-то жену или дочь; так и не сумела она поломать эти устои. Ее муж учредил журнал «Эль Мито»^[49]. Умерла она довольно молодой, от рака, кажется. В каком-то смысле она фигура трагическая. А напивалась наравне с ними.

НЕРЕО ЛОПЕС. Туда все ходили пиво пить. Особенно разливное, у них там колонка пивная стояла, пиво из краника наливали. А из еды — только легкая закусь. В сущности, это вроде закусочной было. Альфонсо Фуэнмайор завсегдатаем у них считался. Херман Варгас тоже. Охотники на крокодилов, ловцы тоже туда хаживали. И его клиенты там бывали, всем хотелось пива разливного из краника попить. Я когда приехал в Барранкилью, «Ла Куэва» уже вовсю работала. Можно было зайти, попросить пивка. Я трудился фоторепортером в «Эль Эспектадор». Дружил со всеми ними. Альваро, и Алехандро, и Фуэнмайор, и Габито — все мне друзьями были. А насчет того, кто там больший талант, кто меньший, никогда мы не спорили, все на равных. Скопель, бывало, придет, пива закажет. Альваро явится, пива закажет. Алехандро — тоже, и другие. Охотники так же напиваться приходили. Кто только не пил пиво в том баре, самая пестрая публика.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Да уж, лились там реки рома и… но публика верит, что так все в «Ла Куэве» и происходило, что мы там о литературе толковали и прочих таких материях. В какой-то день набежали детишки из университетов, студенты, хотели, чтобы им о «Ла Куэве» все рассказали, а Кике — он уже тогда порядочно принял, так заведено у него… И он вдруг заявляет: «Ох и тошнит меня от этого дерьма, прям до смерти. В „Ла Куэве“ этой никто ни о какой литературе и словечка не говорил. Это Альфонсо Фуэнмайор, Херман Варгас там, Альваро Сепеда, Алехандро Обрегон и сеньор Гарсиа Маркес, когда сюда приехал, — вот они да, до литературы касательство имели. Собственно, и все. Потому как, глядя на нас, прочие наши друзья-приятели начали туда ходить, а мы если о чем и говорили, так о роме и о прочей ерунде, а потом всей гурьбой к шлюхам отправлялись». — «Уймись, Кике, что ты несешь?» — «Нет уж! Тошнит меня от этого дерьма. Чего меня заставляют раз за разом эту муть повторять, будто бы тут, фу ты ну ты, храм литературы. Какая, к чертям собачьим, литература! Какая философия!»

Глава 9. «Упертости, какая для этого ремесла положена, чуваку хватало»

История, из которой читатель понимает, что Габито, хотя и зубоскальничал, однако писать никогда не переставал

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Чего бы еще вам о Габито порассказать? А для разговору, чтоб гладко шел, надо вторую заказать, что ли (заметив, что бутылка виски уже опустела, поднимает повыше руку со стаканом, призывая проходящего мимо оф

Памяти моих наставников Габриэля Гарсиа Маркеса и Джорджа Плимптона

Меня утешает тем не менее, что иногда устная история может быть лучше, чем письменная, и, не зная этого, мы изобретаем новый жанр, которого уже недостает литературе: выдумка выдумки[1].

Габриэль Гарсиа Маркес. Жить, чтобы рассказывать о жизни

Пролог

В ноябре 2000 года журнал Talk, незадолго до того основанный Тиной Браун[2], предложил мне подготовить устную историю[3] о Габриэле Гарсиа Маркесе. Они хотели материал на две тысячи слов – примерно на три-четыре страницы вместе с фотографиями. То есть нечто очень короткое. А это, определенно, не его биография.

Поручить данную работу именно мне в журнале решили потому, что я, хотя и проживаю в Нью-Йорке с 1986 года, родилась в Барранкилье, и значит, волей судьбы происхожу из мест, соседствующих с вымышленным миром Макондо. К тому же в зимнем выпуске журнала Paris Review за 1996 год я опубликовала подробный документальный репортаж «Три дня с Габо» о курсах журналистики, которые Гарсиа Маркес открыл в Картахене[4] и на которых я училась.

Я предложила редакции не брать интервью у глав государств, кинозвезд и богатеев, в кругу которых он каждодневно вращался, а отправить меня в Колумбию, где я могла бы потолковать с людьми, знававшими Гарсиа Маркеса во времена, когда он еще не был легендарным писателем Латинской Америки. Я даже пообещала поговорить с персонажами «Ста лет одиночества», имея в виду нескольких человек, которых Гарсиа Маркес вывел в романе и обессмертил как «непревзойденных зубоскалов из Ла Куэвы»[5] и «первых и последних в его жизни друзей»[6]. После этого редакция немедленно прислала мне авиабилет, и меня немало позабавил украшавший его глянцевую обложку Микки-Маус – журнал Talk финансировала компания Disney.

– А после Колумбии мне надо съездить в Мексику, – рискнула я заявить редактору. – Ведь там он и написал роман.

– Все что пожелаешь.

Материал так и не увидел свет. Talk закрылся – подвела концепция: надежды скрестить шоу-бизнес с журналистикой и литературой не увенчались сколько-нибудь заметным успехом. «Какой еще журнал помещает на обложке обнаженный торс Хью Гранта и при этом отводит шесть полос под серьезный раздел о книгах? – в сердцах вопрошала меня редактор, поручившая мне тот материал. – Только Тина могла додуматься до подобного – заказать устную историю о жизни Габриэля Гарсиа Маркеса».

Однако благодаря этому дерзкому замыслу у меня набрались двадцать четыре магнитофонные пленки по девяносто минут каждая, где самые разные люди рассуждают о Маркесе. Из этих долгих разговоров я выкроила и напечатала несколько очерков. В 2002 году вышла книга его мемуаров на испанском языке «Жить, чтобы рассказывать о жизни», и журнал El Malpensante поместил более колумбийский по духу и более обширный вариант материала, подготовленного мной для Talk. Еще одну версию статьи я опубликовала в юбилейном номере Paris Review по случаю его пятидесятилетия, а позже, весной 2003 года, этот текст на испанском напечатал мексиканский журнал Nexos. Прошло почти десять лет до момента, как в марте 2010 года я решила вернуться к тем давним пленкам с намерением сделать из них книгу.

Но, прослушав их, я поняла: на книгу материала не набирается. Требовалось заполнить очевидные пробелы. И потому я приступила ко второму раунду интервьюирования тех, кто, как мне представлялось, сумеет дополнить фон и уточнить хронологию событий, намеченных первыми рассказчиками.

Эта книга разделена на две части. В первой – «До его эры: „Сто лет одиночества“ еще не написаны» – о Маркесе рассказывают его братья и сестры, а также приятели тех времен, в которые он еще не был всеми почитаемой иконой Латинской Америки. Тогда он еще не обзавелся ни приличным английским портным, ни английским биографом – я сама слышала, как он называет это двумя верными признаками писательского успеха, – и не пожимал руки президентам и мультимиллионерам (как это было в тот вечер, когда я увидела его торжественно перерезающим небесно-голубую атласную ленточку на открытии музея искусств «Соумайя», подаренного родному Мехико миллиардером Карлосом Слимом; именно та сцена напомнила мне о пленках, записанных мной во время работы над материалом для журнала Talk). В этой части собраны голоса из малопримечательного, но полного надежд периода, когда мальчишка из глухой провинции решил стать писателем. И голоса свидетелей рассказывают, как он добился этого. Нам открывается картина становления творческого гения, перед которым преклоняется весь мир.

Во второй части – я назвала ее «В его эру: „Сто лет одиночества“ уже написаны» – перед нами предстает удостоенный наград прославленный писатель и знаменитость Гарсиа Маркес.

О нем написаны целые горы книг, очерков и исследований, но над каждым из этих текстов неизбежно тяготеет и авторская манера повествования, и цензура, которой подверглись его мемуары, и пристальный анализирующий взгляд биографа. Тогда как устная история – так официально называется жанр этой книги – позволяет высказаться людям, близко знавшим героя, дает им возможность своими словами описать, каким он был человеком и как сумел стать самым значительным писателем Латинской Америки, отчего так пленялся могуществом власти и всю жизнь столь безоглядно заступался за Фиделя Кастро. Благодаря этому чудесному жанру мы узнаем о том, как они привечали его, как помогали ему, как на их глазах он делал сам себя; ощутим, как искренне они любили его или как сильно он их раздражал; все это мы услышим из первых уст, минуя посредничество других рассказчиков и чужих впечатлений.

Посему эта книга послужит нам пропуском на пир, где все гомонят, болтают, орут, где каждый высказывает свое мнение, а порой и откровенно лжет. В этом – квинтэссенция устной истории, такой же, как книга «Эди: американская девчонка», созданная Джин Стайн и Джорджем Плимптоном (о музе Энди Уорхола актрисе Эди Седжвик), и биография Трумена Капоте (тоже плимптоновская), названная «Трумен Капоте: книга, в которой различные друзья, враги, знакомые и клеветники рассказывают о его бурной карьере». Этот формат, ниспосланный мне небесами в виде телефонного повеления Тины Браун, несказанно прекрасен, ибо при всей своей занимательности и легкости глубоко правдив.

Однако призываю вас иметь в виду, что каждое слово, каждый слог в приведенных здесь диалогах отражает личное мнение говорящего. Читать все это столь же забавно, как, явившись на праздник и развесив уши, прислушиваться к разговорам гостей, обсуждающих Гарсиа Маркеса, – тем более что на всяком праздничном сборище находятся словоохотливые персонажи. Среди них – и горлопаны, и искушенные аналитики, и зубоскалы, и нытики, и пошляки, и даже те, кто слишком много принял на грудь. На этом празднестве мы разделим компанию с теми, кто помогал Гарсиа Маркесу оставаться в уединении, столь необходимом ему для работы над романом «Сто лет одиночества».

Обратите внимание: с самим Гарсиа Маркесом при подготовке книги я не общалась. Собственно, этого требует жанр: устная история пишется со слов других людей. Предполагается, что ты беседуешь с ними о герое в его отсутствие и – это еще важнее – записываешь беседы на пленку. Приступая к работе над книгой, я разложила пленки в хронологическом порядке и начала слушать эти беседы-интервью более чем десятилетней давности. В наушниках слышался мой собственный смех, но одновременно у меня возникали новые вопросы. Так, я хихикала над разглагольствованиями жителей моей родной Барранкильи, но вместе с тем понимала: за пределами Колумбии никто не поймет, что означает привычное нам, барранкильянцам, выражение «пичкать петушьей титькой». Я осознавала, что должна не только растолковать читателю наше барранкильянское арго, но и как-то донести до него, что со мной говорят люди преклонных лет. Память местами подводит их, и они, не в силах припомнить что-то существенное, мямлят и запинаются. А поскольку я не собиралась освежать их воспоминаний, то сохранила эту слабость в их голосах.

Музыка, а в особенности вальенато[7] – нечто наподобие кантри-блюза, исполняемого под аккордеон, – занимала важное место во время того первого круга моих бесед с героями этой книги. Мои собеседники не раз и не два принимались петь, поддавшись порыву, и потому на страницах я тоже позволяю им вволю попеть. Я привожу здесь и чисто мачистскую логику в словах судьи, с которым в свое время советовался Гарсиа Маркес, желая из первых уст узнать, что и как происходило в то роковое воскресенье, когда еще совсем молодой судья стал свидетелем трагедии, известной сегодня миру по повести 1981 года «Хроника объявленной смерти». Пришлось также добавить множество пояснений о Барранкилье, ибо это не только благодатная почва, на которой произрастает так называемый магический реализм, но и место, где Гарсиа Маркес повстречал первых и последних в его жизни друзей – ученого каталонца, Альфонсо, Альваро, Хермана и других «спорщиков», появляющихся в последней главе «Ста лет одиночества». Когда я приехала в Барранкилью со своим магнитофоном, многие из этих людей уже ушли в мир иной, однако мне посчастливилось отыскать двоих еще живых, и они рассказали мне, какими были верные друзья Гарсиа Маркеса, когда взяли его под свое крыло. Эта книга – моя ода дружбе, дань признания его друзьям, ведь именно в Барранкилье он пережил лучшие свои времена.

В поисках других рассказов о дружбе я задумала связаться с Марией Луисой Элио и Хоми Гарсиа Аскотом. Это им Гарсиа Маркес посвятил «Сто лет одиночества». И представьте себе: ни один из записных габоведов и габолюбов Колумбии, назубок знавших все дела и проделки выведенных в романе «спорщиков», не смог мне поведать ничего внятного об этих двоих, хотя они явно играли немаловажную роль в жизни автора. За исключением того факта, что проживали они в Мехико.

Я прилетела в Мехико по еще одному билету от Disney, зарегистрировалась в отеле «Каса Дуранго» и приступила к поискам. Карлос Монсивайс[8] сообщил мне, что Мария Луиса и Хоми – муж и жена, испанцы; Хоми уже нет в живых, и я получила телефонный номер вдовы, сеньоры Марии. На следующий день меня принимала в библиотеке своего дома, расположенного в южной части Мехико, очень привлекательная элегантная дама в идеально подходившем к цвету ее глаз серо-голубом брючном костюме и таком же шарфе. Она делилась воспоминаниями с тем же щедрым великодушием, с каким часами выслушивала Габриэля Гарсиа Маркеса – на тот момент просто друга ее друга, случайного соседа за столом на банкете. В исчерпывающих подробностях новый знакомый излагал ей сюжетную канву задуманной книги. Впоследствии сюжет воплотился в романе «Сто лет одиночества», и первое издание он посвятил ей, Марии Луисе. Я уверена: она многократно повторяла эту историю на других званых обедах, однако, когда я в тот день включила свой магнитофон, Мария Луиса Элио заметила, что ее воспоминания о том эпизоде впервые обставлены как настоящее интервью и записываются на пленку.

В книге звучат также голоса людей, которые не слишком близко знали Гарсиа Маркеса или вообще не были с ним знакомы. Однако их комментарии относительно важных событий в истории Колумбии, оказавшихся знаковыми и в жизни писателя (например, убийство видного политика Хорхе Эльесера Гайтана[9] 9 апреля 1948 года, положившее начало кровавому десятилетию гражданской войны, известной как Ла Виоленсия), совершенно необходимы, поскольку открывают путь к пониманию личной истории Гарсиа Маркеса и его книг. Нерео Лопес, официальный фотограф колумбийской делегации, приезжавшей в Стокгольм на вручение Гарсиа Маркесу Нобелевской премии, рискнул в 1997 году, в восемьдесят лет, переехать в Нью-Йорк, чтобы «открыть для себя новые горизонты»; я не преминула извлечь пользу из этого его восхитительно отважного шага и уговорила поделиться со мной воспоминаниями о тех днях, когда Гарсиа Маркес был для него не более чем коллегой, а Колумбия истекала кровью в гражданской войне. Его яркие воспоминания оживили повествование.

На страницах книги Гарсиа Маркес предстает свободным от самоцензуры, каковая присутствует в его мемуарах «Жить, чтобы рассказывать о жизни», над ним не тяготеют семь с лишним сотен страниц его биографий, превосходно написанных Дассо Сальдиваром и Джеральдом Мартином. Это богатый и исключительный исторический документ, хранящий коллективную память о его жизни, размышления о том, каких трудов это стоит – быть писателем, и о том, какими тропами он, подобно Рильке, приходит к необходимости заключить пакт с одиночеством. Перед вами книга, которая наглядно показывает, насколько дружба и обстоятельства, а превыше всего – внутренняя дисциплина и самоотверженность важны для достижения триумфа.

Его близкий друг, аргентинский писатель Томас Элой Мартинес, признался мне, что стать другом Габо можно было, только беспрекословно соблюдая омерту – обет взаимного укрывательства, эдакий «кодекс чести», какой существовал у мафии. «Нельзя было никогда и ничего писать о нем», – сказал он как-то, когда мы сидели в его патио в Нью-Джерси. Сам Гарсиа Маркес рассказывал эпизод, как однажды в Париже, будучи еще молодым и очень нуждающимся, он увидел в парке Эрнеста Хемингуэя. Вместо того чтобы подойти и заговорить с ним, он решил выкрикнуть его имя с другой стороны маленькой площади и в знак великого уважения поднять руку. Мне понятна овладевшая им робость, потому что при всем соблазне очень тяжело решиться и вот так запросто заговорить со знаменитостью.

Эту книгу я писала с тем же чувством робости, стараясь соблюдать почтительную дистанцию. Я создавала портрет человека, ставшего легендой. Убеждена: все мы представляем собой нечто большее, нечто более значимое, более вечное и даже более священное, чем мифы, вымыслы. Гарсиа Маркес остается великим, даже если мы не верим в утешительные сказочки о том, что он был чужд ошибок, недостатков, поражений, безрассудств, любовных страстей и вражды.

Если вы желаете получить истинное наслаждение от этой книги, то отложите на время убеждение в том, будто бы все в жизни имеет одно-единственное правдивое толкование. Следуя закону жанра, устная история сталкивает правду одного человека с правдой другого и даже противопоставляет их. В этом, в частности, и заключено ее очарование. С такой мыслью в голове и стаканчиком виски со льдом в руке или бокалом шампанского (каковому, как мне говорили, сам Габо отдавал предпочтение) ступайте на этот праздник. Если жаждете всей полноты впечатлений, подойдите к книжному шкафу и достаньте свой экземпляр «Ста лет одиночества», а за неимением такового – прогуляйтесь до ближайшего книжного магазина и купите. Прочтите его снова или в первый раз – теперь, когда узнали обо всех любопытных фактах и несообразностях, тайных пружинах и страстях в подоплеке этого романа, названного «пожалуй, самым филигранным и самым знаменитым произведением – классикой мировой литературы на все времена». Две его последние главы доставят вам особенное наслаждение, ведь вы увидите и поймете, как лукаво автор подмигивает своим друзьям. Надеюсь, вы будете громко смеяться, читая, например, такой пассаж: «Между тем Альваро взрывами своего хохота пугал кайманов, Альфонсо сочинял кровавую историю про то, как выпи на прошлой неделе выклевали глаза четверым клиентам, которые нехорошо себя вели, а Габриэль пребывал в комнате задумчивой мулатки, которая взимала плату за любовь не деньгами, а письмами для своего жениха-контрабандиста, отбывавшего срок в тюрьме по ту сторону Ориноко, потому что пограничники напоили его слабительным и посадили на горшок, и потом в горшке оказалось полно бриллиантов»[10]. И поймете, почему он всегда возражал тем, кто говорил о его безграничном воображении, и неизменно произносил одну простую фразу – о том, что все в его выдумках основывается на фактах.

Сто лет одиночества

1967-й: год, когда случилось землетрясение

ГРЕГОРИ РАБАССА. Это случилось так же, как случаются землетрясения. Мы не умеем предсказывать землетрясений, однако знаем, что они обязательно произойдут.

ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Поразительный случай в истории испаноязычной литературы. Тут явно вмешалась генетика. Какие-то особые гены делают человека великим писателем, к тому же он много и упорно трудился. Он отдавался литературе не безвозмездно, конечно, но работал очень и очень тяжело. И очень, очень организованно. Он создал все условия для того, чтобы писать, ушел со всех работ, назанимал денег, распродал вещи и на восемь месяцев заточил себя в стенах своего дома. Вся его семья, его жена, его сыновья, его друзья – мы все расступились, видя, с какой одержимостью он посвятил себя одному-единственному занятию. Они жили очень скромно, в тесной квартирке, не позволяли себе никаких излишеств и тратились только на необходимое.

Все понимали, что ему требуются покой, время и усердная забота. Благодаря этому – и главным образом его семье и друзьям – он и смог написать роман. Так получилось, что я первым читал этот текст, еще в процессе создания – с момента, как он начал его писать, и вплоть до завершения. А поскольку я каждую неделю прочитывал главу за главой и высказывал свои соображения, то ко времени окончания следующей главы мне уже нечего было править или переставлять местами, потому что все мои пожелания уже были учтены в романе.

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Он давал мне читать отдельные куски. Так у нас повелось: что Габо накануне вечером писал, то он на следующий день нам частями зачитывал… И с самого первого момента было понятно, что это чудо. Он и сам это знал.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Да ничего такого он не знал. На самом деле он сильно сомневался, что роман ему удастся. Когда же его опубликовали, он прислал мне экземпляр. Я прочитал. Мне ужасно понравилось. Он прислал мне еще один экземпляр. Своего-то у меня уже не было – его пришлось отдать Херману Варгасу, чтобы Херман Варгас передал его Плинио. И кстати, должен тебе кое-что сказать, причем, уверен, что никто не говорил тебе об этом и говорить не собирается: так вот, Плинио напустился на него, потому что роман получился антикоммунистическим. «Как же так? У страны бед и забот полон рот, а ты пишешь всякие небылицы?»

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Меня так запросто не проведешь, и я могу быть очень категорична в оценках, если речь заходит о литературе. Каким бы ни был писатель, пусть даже самым знаменитым, но если его книга мне не нравится, значит, не нравится. Так вот, читая роман, я осознавала, что сеньор Гарсиа Маркес действительно велик. В этом я ни секунды не сомневалась…

Я считала, что книга в самом деле очень хороша. Но откровенно скажу: не до такой степени, чтобы ах, совсем нет.

САНТЬЯГО МУТИС. Ситуация вырвалась из-под их контроля – и за границей, и в Колумбии тоже. Потому что Габо стал событием, феноменом. Объектом всеобщего преклонения. Не знаю, сам Габо рассказывал эту байку или Томас Элой Мартинес, но дело было так: спустя неделю после публикации «Ста лет одиночества» Габо отправился в Буэнос-Айрес, причем не в связи с романом, а как член жюри художественно-литературного конкурса. Вечером пошли они в театр, и, когда Габо входил в зал, кто-то узнал его, и публика в зале – все как один – вскочила с мест и устроила ему овацию. С того все и началось. Да так и не прекращается! Конца-краю не видно. Вообще. И его уже никогда не оставляли в одиночестве.

РОДРИГО МОЙЯ. 29 ноября 1966 года Габриэль Гарсиа Маркес и его жена Мерседес явились ко мне домой в Кондеса-билдинг фотографироваться, чтобы потом один из фотопортретов поместить в первом издании. Я снимал у себя дома – там было прекрасное естественное освещение. Он пришел в клетчатом пиджаке. Он вообще очень любил шотландку. Держался спокойно, невозмутимо, хотя определенно придавал фотосъемке значение. Он уже тогда осознавал, что сотворил шедевр. К тому моменту он много чего написал, добился немалого успеха, и в его текстах чувствовалось дыхание уверенности, присущей только гениям. У меня сложилось именно такое впечатление. Конечно, размах еще не ощущался. Габо было-то всего тридцать девять лет. Но его большое будущее уже тогда предугадывалось.

До его эры: «Сто лет одиночества» еще не написаны

Глава 1. Сын Луисы Сантьяга и Габриэля Элихио

Рассказ о том, как сын телеграфиста из Аракатаки еще с колыбели начинает собирать истории

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Габо родился не в 1928 году, а в 1927-м. Он специально называет двадцать восьмой, чтобы дата его рождения совпала с годом, когда произошла бойня на банановых плантациях[11]. Коли уж на то пошло, так в 1928 году появился его брат.

ЛУИС ЭНРИКЕ ГАРСИА МАРКЕС. Вплоть до 1955 года я и сам искренне верил в то, что пришел в этот мир 8 сентября 1928 года после девятимесячной беременности моей матери. Но так случилось, что как раз в 1955 году Габито написал «Рассказ не утонувшего в открытом море» для газеты «Эль Эспектадор», и у него возникли неприятности с правительством генерала Рохаса Пинильи. Ему даже пришлось покинуть страну, для чего потребовался удостоверяющий документ, а в этом документе, уж не знаю почему, указывалось, что Габито рожден 6 марта 1928 года – то есть в один год со мной; из-за этого я попал в дурацкое положение: получалось, что либо я появился на свет недоношенным, шестимесячным младенцем, хотя по записям мой вес при рождении составлял десять фунтов и две унции[12], либо мы вроде как близнецы. Он так никогда и не исправил дату своего рождения, однако это именно я родился в Аракатаке, в департаменте Магдалена, в 1928 году. А Габито – 6 марта 1927 года.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Матушка Габо, Луиса, происходила из достойной семьи. Они были из тех, кого можно причислить к уважаемым людям. А кого по тем временам считали уважаемыми? Тех, кто пользовался почетом у провинциального высшего класса – мы говорим о высшем обществе Санта-Марты. В Боготе же о нем так отзываются: «Это вы по меркам вашей тьерра кальенте[13] приличные люди». Луиса посещала школу Введения во храм Пресвятой Девы Марии в Санта-Марте – а это была средняя школа для высшего класса. Но они были просто уважаемыми людьми. Проще говоря, их на одни званые вечера приглашали, а на другие – нет. Все зависело от того, по какому случаю устраивался прием. А вот сеньора Гарсиа, его отца, думается мне, к уважаемым людям и не причисляли.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Отец Гарсиа Маркеса – Габриэль Элихио Гарсиа. Моя мать приходится ему двоюродной сестрой. И она немножко рассказывала мне о семейных делах. Сам я большой поклонник Гарсиа Маркеса. Все его книги прочитал. Конечно, я родился в Синсе – родном городе отца этого господина. Нужно говорить «Синсе», предпоследняя буква пишется как «с», и ударение падает на «е». Вообще-то город называется Сан-Луис-де-Синсе. Но в обиходе – просто Синсе.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Луиса Сантьяга, мать Габито, была белой леди, маленького росточка, с бородавкой вот здесь. Белая. Одного возраста с моей матерью. Моя мама в 1904 году родилась, и Луиса тогда же. Ей, почитай, уже девяносто шесть лет. Все позабыла, ничего не помнит.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Карлос Пареха тоже был из Синсе и приходился отцу Габито родней. Надо сказать, у Карлоса имелись большие связи. Он помог отцу Габо пристроиться изучать медицину, да только у того вскоре кончились деньги, положение его стало хуже некуда, и ему (то есть отцу Габо) так и сказали: «Хватит тебе балбесничать, давай уже, возьмись за ум. Работу себе найди». Вот он и нашел место телеграфиста в Аракатаке. Переехал туда и тут же влюбился в Луису Сантьяга Маркес, дочку полковника Маркеса. Безмятежная она была такая, спокойная, эта Луиса Сантьяга Маркес, матушка его. И с моей матерью очень крепко дружила.

ХАЙМЕ ГАРСИА МАРКЕС. Как рассказывают, Габриэль Элихио Гарсиа, мой отец, приехал в Аракатаку служить на телеграфе, увидел однажды Луису, мою маму, и она ему сразу приглянулась. В один из дней он подошел к ней и сказал: «Хорошенько изучив всех женщин, встреченных в Аракатаке, я заключаю, что ты – именно та, которая подходит мне больше всего, – да, он так и выразился: „подходит мне“. – Хочу на тебе жениться, обдумай мое предложение; а если решишь отказаться, просто скажи, и дело с концом, потому что я не так чтобы до смерти в тебя влюбился». Думаю, на самом деле он помирал от страха, боялся, что она его отвергнет, вот и старался этой глупой бравадой защитить свое достоинство. Мне это понятно, ведь мы все из одного теста: очень влюбчивы и нежны с нашими женщинами.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Полковник, отец Луисы (да и не только он), не желал видеть рядом с ней Габриэля Элихио. По положению в обществе тот стоял ниже ее, а подобные вещи – вроде положения в обществе – сильно заботили тогда людей в маленьких городишках, где все всех знали и тесно общались.

ЛУИС ЭНРИКЕ ГАРСИА МАРКЕС. Жизнь их с самого начала была кочевой. Поженились они в Санта-Марте, на медовый месяц отправились в Риоачу, где обосновались на какое-то время; вернулись в Аракатаку перед рождением Габито, а потом, когда мне было месяца четыре от роду, всем семейством перебрались в Барранкилью; эти переезды туда-сюда произошли всего-то за два с половиной года, с июня 1926-го, с момента женитьбы, до января 1929-го, в котором мы поселились в Барранкилье. Габито же, как вы знаете, оставался в Аракатаке с нашими бабушкой и дедом.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Его вырастили бабушка с дедом по материнской линии. Они звали его не Габриэлито, а Габито, и вслед за ними все стали называть его так же. И я звал его Габито. Не Габо.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Помимо прочего, полковник Маркес был либералом и участвовал в Тысячедневной войне[14]. А этот ухарь из Синсе [Габриэль Элихио] – гот[15]. «Хватит мне голову морочить, не желаю иметь ничего общего с этим сукиным сыном готом. Отправим нашу девочку в другой город». И тогда Габриэль Элихио – зря, что ли, он телеграфистом подвизался? – стал посылать ей весточки по телеграфным проводам, а потом уже они поженились, не могли больше прятаться.

ПАТРИСИЯ КАСТАНЬО. В 1926-м, когда наш сеньор Гарсиа прибыл в Аракатаку, чтобы работать оператором на телеграфе, они [семейство Луисы Сантьяга] не приняли его и решили отправить ее в это путешествие в надежде, что сей господин забудет ее; они же планировали представить ее остальному семейству, которое оставалось в Барранкасе, где она могла бы завести новые знакомства. Выехав из Аракатаки, они направились к Вальедупару, чтобы обогнуть Сьерру[16]. Проехали через Вальедупар, потом через Патильяль и так двигались дальше, пока не попали в Барранкас. Транкилина [бабушка Габо] тогда впервые возвращалась в те места. Очень далекое путешествие. Кажется, что от Аракатаки до Барранкаса рукой подать, а на поверку – ехать и ехать, недаром они два или даже три месяца добирались. Дорог-то тогда не было, мы же говорим о 1926-м или 1927 годе. Они приехали на мулах по кавалерийским тропам, окаймлявшим Сьерру, и остались в Барранкасе. А те двое связь между собой поддерживали через телеграфистов, это Габриэль Элихио устроил. Я, например, слышала, что она прятала его телеграммы в кухонной плите под топкой. Кому пришло бы в голову искать письма в таком месте? В те времена в плитах под топкой помещалось нечто вроде металлического поддона – вот туда она письма и складывала. Его весточки передавались от одной телеграфной станции к другой. В те времена телеграф назывался Маркони. И она знала, что в телеграфной конторе ее ждало послание от него на желтой телеграфной ленте.

Мы ездили в Барранкас с Джеральдом Мартином, английским биографом, и несколькими братьями Гарсиа Маркеса. Они водили нас по местам, где река образует заводи и куда они выбирались на пикники; и, кстати, в письмах Луисы тоже имеются упоминания о прогулке на реку. Наше путешествие было восхитительным. А самое поразительное – эти плиты с топками до сих пор существуют. Сохранились еще в некоторых домах, задвинутые в дальние углы. И находятся те, кто готовит на таких плитах или просто держит их в доме.

АИДА ГАРСИА МАРКЕС. Появление Габито объединило семью. Он родился как раз тогда, когда отец вернулся из Риоачи в Аракатаку, и благодаря этому Габриэлю Элихио оказали теплый прием; все уладилось, тем более что мои бабушка с дедом стали крестными на крестинах, и они подружились. Дедушка Николас начал называть отца «мой дружище Габриэль Элихио». А потом так получилось, что внук остался жить у них. Позже родился Луис Энрике, и родители перебрались в Барранкилью, где появилась Марго, которая вечно хворала, потому что ела землю (как Ребека в романе «Сто лет одиночества»). Бабуля съездила в Барранкилью навестить их и решила, что Марго недокормленная; она сказала моей маме, чтобы та позволила ей забрать Марго к ним, мол, она будет давать ей железо и выхаживать ее, так что Марго тоже поселилась у бабушки с дедушкой. Папа в Барранкилье держал аптеку, и дела у него шли в гору, а мама моталась между Аракатакой и Барранкильей, чтобы навещать своих родителей и видеться с Габито и Марго.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Габриэль Гарсиа Маркес был смуглый, как индеец, но не как чернокожий. Обладал богатейшим воображением. Оно Габито по наследству передалось, этим он отцу своему обязан. Тот был очень интересным человеком. Гораздым на выдумку.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Его отец – наполовину врач. В нашей семье всегда были не только фармацевты, но и знахари, лечившие травами, да и ведьмы-знахарки встречались. В роду со стороны Патернина был один человек, который, как говорили, изготовлял особенные помады, а потом… «Ах, что за чудодейственная помада, от любого яда помогает», – он размазывал эту свою помаду по руке и давал змее укусить себя. У змеи, само собой, никакого яда не было, но он показывал эту свою пантомиму на площадях при большом скоплении публики. Где-то в окрестностях Синсе он жил. Габито использует этого малого в своих историях[17].

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Кстати, его отец, как и я, был консерватором.

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Немногие знают, что его отец фактически и не был настоящим Гарсиа – он, в общем-то, Мартинес. Им следовало именоваться Мартинесами, а не Гарсиа. И он должен бы зваться Габриэль Мартинес Маркес, а не Габриэль Гарсиа Маркес. Вам же известно, как прежде обстояли дела в маленьких городишках – там много детишек рождались вне брака; отец Габо тоже был незаконнорожденным, потому и взял себе имя матери – Гарсиа. Его мать Архемира Гарсиа приходилась дочерью сеньору Гарсиа, прибывшему в Синсе с Лосаной Патернина. А эта Лосана Патернина – сестра моего деда, отца моей матери. Оттуда-то я и знаю Габито. Когда ему присудили Нобелевскую премию, все это выплыло наружу. Но они пресекли сплетни на корню, потому что… Нечего дурака валять, это же величайший писатель! Кто теперь скажет, что он незаконнорожденный отпрыск?

ХАЙМЕ ГАРСИА МАРКЕС. Работа оператором на телеграфе – лишь эпизод в жизни отца, и временами мне даже казалось, что на самом деле ничего такого не было и все это лишь выдумки Габито. Отец был личностью разносторонней, декламировал стихи, умел играть на скрипке.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Когда я познакомилась с его отцом, тот имел обыкновение сидеть в компании других мужчин – теперь здесь, в Картахене, это уже не принято, знаете, туризм и все такое – на площади Боливара, это та, что снаружи перед Дворцом инквизиции и муниципалитетом. Теперь на ней по полудням устраивают представления – исполняют народные танцы. Местные собирались там и болтали, особенно ближе к вечеру, в сумерках. Мой отец с ними никогда особо не рассиживался, ему было некогда, он вел беседы в другое время – он работал врачом, и его кабинет располагался неподалеку. А вот дядя – вечный бездельник и расточитель, – тот постоянно там околачивался.

На той площади частенько сиживал и великий поэт Луис Карлос Лопес[18] – Одноглазый Лопес, как его еще называли, – и рассказывал разные истории. Тогда такое времяпрепровождение считалось богемным – сидеть на площади и, развесив уши, слушать чьи-то байки, потягивая ром. Отец Гарсиа Маркеса тоже обожал рассказывать истории и потому бывал там.

Он успел пожить во множестве мест и потерпеть много неудач. А сколько профессий он перепробовал! Одно время работал телеграфистом. Иначе говоря, он и есть тот самый герой романа «Любовь во время чумы», который приезжает в город работать на телеграфе и влюбляется в мать Габо, между прочим, дочку самого уважаемого в городе человека. Это мы сейчас уже не о Картахене ведем речь, а об Аракатаке. В его роду – выдающиеся имена. Полковник Маркес. Маркес Игуаран считались семейством с определенными традициями. Игуараны происходят из Гуахиры, а Маркесы – из Санта-Марты и из Фундасьона, к тому же она – самая прелестная девушка во всем городе. Очень хорошенькая, прямо красотка. Познакомившись с ней, я с первого взгляда поняла, несмотря на ее преклонный возраст, насколько хороша она была в молодости. А он – так себе, простоватый. Даже в старости не представлял внешне ничего особенного. Он учился какое-то время на удаленных курсах по фармакологии, работал фармацевтом. А потом стал практикующим гомеопатом.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Он умер в Картахене, когда скупал чеки на чужие жалованья. Учителям никогда не платили. И то, что им были должны за работу – их жалованье, – скупали другие люди по дешевке. С этого и жили.

ХОСЕ АНТОНИО ПАТЕРНОСТРО. Допустим, кому-то полагалось жалованье в сотню, скупщик жалованья подходил к нему и говорил: «Давай я заплачу тебе восемьдесят прямо сейчас? Скажешь в своей компании, чтобы твою сотню выплатила мне. А я заработаю на разнице». Такова была механика сделок. Называлось это скупкой чеков на жалованье. Само жалованье от компании надеялся получить скупщик.

Происходило это в парке или на городской площади. Мужчины вечно нуждались в деньгах, вот и находили какого-нибудь типа, который скажет: «Я тебе отсыплю денег, но давай отойдем вот туда». В Картахене такой торг велся на площади Боливара, с внешней стороны, где Дворец инквизиции и муниципалитет. Эти типы выкупали чьи-нибудь зарплатные чеки, потом шли в контору к кассиру госучреждения и говорили: «Таким-то не платите. Смотрите, они переписали свой чек на жалованье на меня, мне его и выдайте». Причем это было совершенно законное дело. Приведу в пример Марко Фиделя Суареса, он занимал пост президента Колумбии. Марко Фидель Суарес – из бедных слоев, сын прачки; отцом же его, как поговаривают, был генерал Обандо[19]. Когда Суарес избрался в президенты, его мать тяжело заболела. Так он два-три месяца не получал свою президентскую зарплату, договорившись с местным ростовщиком, тогда подвизавшимся в Боготе и ссужавшим президента деньгами. Тот ростовщик велел казначею Управления делами президента Республики, чтобы он эти месяцы выплачивал зарплату не президенту, а такому-то и такому-то.

Суареса погнали из президентов – тогдашние политики посчитали, что президенту не пристало продавать свои зарплатные чеки.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. С давних пор это повелось. Так оно и есть, уж поверь, миленькая.

РАМОН ИЛЬЯН БАККА. Осмелюсь заметить, что за этими байками о Брюсселе и Гарсиа Маркесе нет ничего, кроме слухов, потому что они не из тех семейств, чтобы разъезжать по Брюсселям. У него ни денег не было, ни земли. Это в «Сто лет одиночества» один из Буэндиа под конец отправляется в Брюссель, верно? Да, такая мода тогда была – уезжать на учебу в Брюссель. Но он об этом разве что на стороне слышать мог, а никак не в своей семье. Вот мои тетки – да, десять лет в Брюсселе прожили, а до того их посылали в Антверпен.

Транкилина иногда оставалась переночевать в доме у моих теток – здоровенный такой родовой дом, из хлебосольных, где усадят за стол и накормят всякого, кто бы ни зашел. Огромные столы, всегда накрытые, готовые принять кого-то из знакомых; те из Аракатаки или Гуакамайи часто наезжали – кто ферму держал в тех краях, а кто родней управляющему приходился, ну или что-нибудь вроде того. Обычно прибывали утренним поездом, чтобы за день со всеми делами разделаться, а на следующий вернуться поездом домой. До вечера обернуться не получалось, вот и оставались переночевать в Санта-Марте. Потому дом моих тетушек у них в чести был. Когда Гарсиа Маркес напечатал свои «Сто лет одиночества», тетушки так отреагировали: «Кто бы мог подумать, что внук Транкилины вырастет таким башковитым?» Да, так прямо и сказали.

Глава 2. В доме у бабушки с дедушкой

История о первых восьми годах его жизни, проведенных в доме родителей матери, и о том, что с ним сталось, когда умер его дед, полковник

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. В Аракатаке мы жили с моими дедушкой и бабушкой, с Габито и с нашей тетей Мамой; по-настоящему ее звали Франсиска Мехиа, она приходилась нашему дедушке Николасу Рикардо Маркесу Мехиа двоюродной сестрой. Замуж она так и не вышла и была, что называется, женщиной с характером. К примеру, ей доверяли хранить ключи от церкви и от кладбища. Однажды люди пришли к ней и попросили ключи от кладбища, чтобы похоронить покойника. Тетя Мама пошла искать эти ключи, а потом отвлеклась на какие-то другие хлопоты и напрочь забыла о пришедших. Часа через два вспомнила, что за ключами шла. Представляете, тому покойнику пришлось дожидаться, пока она не появится с этими благословенными ключами. И хоть бы кто осмелился ей выговорить. А еще у тети Мамы была обязанность печь гостии для нашей церкви, и она их пекла в доме моего дедушки. Помню, какое это было счастье для нас с Габито – уплетать обрезки от тех гостий.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Пока ему не исполнилось восемь лет, Гарсиа Маркес жил в Аракатаке. А надобно заметить, эту семью связывают с нашим семейством давние отношения. Его дед был добрым другом моего деда, Антонио Даконте. Полковник часто захаживал к нему в лавку, расположенную в самом популярном месте Аракатаки – у так называемых Четырех углов. Они посиживали в боковой комнатушке, которую дед там обустроил. Сам-то он не стоял за прилавком. Николас Маркес и был тем самым полковником, который все ждал да так и не дождался военной пенсии от правительства. Он воевал на Тысячедневной войне, которая произошла в начале века, на ней-то его в полковники и произвели. Частенько он заглядывал к моему деду, они пили черный кофе, беседовали о разных предметах и обсуждали события, которые происходили в мире и у нас в стране. Мой дед такие вечерние посиделки устраивал регулярно. Выставлял три-четыре термоса с черным кофе, чашки, сахар и прочее, и люди приходили и рассаживались по стульям-креслам, которые он специально для этого там держал. Дед Гарсиа Маркеса был завсегдатаем на этих посиделках. А иногда приводил туда и своего внука.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. О! Дедушка был счастлив от того, что мы у них жили. Говорят, он очень смеялся над одной историей с Габито, которую мне позже рассказали. Когда тот был еще совсем крохой, он часто сидел на пороге нашего дома и глазел на солдат, марширующих мимо по улице на банановые плантации. Однажды он вбежал в дом, весь взбудораженный, и закричал дедушке: «Папа Лело! Папа Лело! Там бадаты прошли» (он хотел сказать «солдаты», но тогда еще не очень хорошо умел говорить). «Славно, мой мальчик, славно, и что же они тебе сказали?» – спросил дедушка. «Привет, славный малыш Габи». Врунишка он был каких поискать, с самых пеленок.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Он был очарователен. Маленький, пригоженький. Мы примерно одного возраста с ним. Единственный мальчонка, живший у полковника. При нашем доме имелся очень большой двор. Сам дом был таким огромным, что часть двора доходила до соседней улицы – как раз до внутреннего двора Гарсиа Маркесов. Мы часто бегали к ним за гуайявой. Его дед вырастил огромный фруктовый сад. И бабушка его, старая Транкилина, бывало, щедро нам отсыпала фруктов – гуайявы и всяких прочих.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. До рождения Габито дедушку Николаса считали человеком серьезным, суровым и сдержанным, и потому моя мама всегда держалась с ним очень почтительно и даже на некотором расстоянии. А как родился внук, дедушка растаял, будто его подменили. Вся его суровость улетучилась к чертям. Он стал любящим, нежным, играл с нами, на колени к себе сажал, а бывало, опускался на четвереньки, чтобы мы верхом на нем катались, словно на ослике. Его друзья даже выговаривали ему: «Как можно, Николас Маркес! Ты что же это выделываешь! Посмотри, в кого ты превратился!» Дедушка так обожал Габито, что решил каждый месяц справлять его день рождения. Каждый месяц – праздник в его честь. Он приглашал своих друзей, и они поднимали бокалы за «месяц рождения» Габито. А в подарок мы получали разную живность: у нас были попугаи, например ара, трупиалы и даже ленивец, живший во дворе, усаженном фруктовыми деревьями. Ленивец все время висел на хлебном дереве; оно было высокое, как пальма, и этот зверь забирался на самую верхушку и сбрасывал оттуда плоды, похожие на кремовые яблоки[20]. Бабушка слегка их отваривала, и все сбегались есть. Вкусом они напоминали картошку.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Да, и не забывайте: у его родителей было двенадцать детей.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Каждый божий день дедушка водил нас навещать маму. Происходило это так: в полдень тетя Мама переодевала нас в чистую одежду и обувь, причесывала и прихорашивала. Помню, бабушка говорила: «Вот теперь, Николасито, веди их, чтобы их мать могла с ними повидаться». Дедушка брал нас с Габито за руки, и мы шли делать кружок (так он называл нашу прогулку); у маминого дома он ненадолго останавливался, чтобы приласкать Луиса Энрике и Аиду, подержать на руках Лихию и Густаво (семья-то все время росла), поболтать о том о сем с папой, а затем мы продолжали путь.

Мы с Габито всегда являлись перед родителями чистенькими, принаряженными и причесанными (обязательно в башмаках и чулочках, потому что бабушка с дедом никогда не позволяли нам бегать босоногими, а то чего доброго червячки заползут, животные покусают или гадость какая пристанет) и всякий раз убеждались, что наши полоумные братики и сестрички – совершенно необузданные, хулиганистые и отчаянные сорванцы, особенно Луис Энрике с Аидой, целыми днями без призора носившиеся по улице.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Каждый вечер полковник приходил навестить моего отца. А поскольку отец держал лавку, в нашем доме всегда кипела жизнь. На поднос выставлялись маленькие чашечки с черным кофе. И ближе к вечеру отцовы друзья сходились туда попить кофе и поболтать. Уж не знаю, о чем они говорили, я была слишком мала. Гарсиа Маркес тоже бывал у нас, совсем еще маленький тогда, как и мы.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Мой дед Антонио Даконте, надо полагать, был очень привлекательный в те времена, когда приехал в Аракатаку из Италии. Имел пятерых жен, вы только вообразите, и даже на сестрах был женат. Ну, то есть не на всех сразу, а по очереди – сначала разводился с одной и потом женился на другой. Я затем вам все эти подробности объясняю, чтобы вы понимали, откуда что пошло, даже если что-то из этих вещей Габо позабыл, потому что вам, думаю, любопытно об этом узнать. Дед мой как приехал, так женился сначала на Марии Калье, и у них родились пятеро сыновей. Потом он развелся с Марией Калье и женился на Мануэле – это бабушка моя, она из двух сестер младшая. После сёстры больше никогда не разговаривали друг с другом. Завидит одна другую на улице и сразу же на противоположную сторону переходит. До самой смерти они ни словечком не перемолвились, вот как… С Марией у него было пятеро сыновей: Галилео, Амадео, Антонио, Педро, Рафаэль. А с моей бабушкой Мануэлой они родили пятерых дочек.

Дочерей звали Элена, Йоланда, Мария, Империа. Империа – это моя мама… А Элена – это Нена Даконте, героиня его рассказа «Следы твоей крови на снегу». Она сестра моей матери. Ей нравилось, что он использовал в рассказе ее имя, хотя большого события из этого не делала.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Ах да, я не дорассказала о наших маленьких прогулках. От маминого дома мы спускались к Углу турков – месту, где собирались мужчины для того, чтобы поговорить на политические темы, и дедушка задерживался в их компании, о политике рассуждал. Габито ни на шаг от деда не отходил, ушки на макушке – и слушает, слушает, о чем они там толкуют; а я тем временем разглядывала витрины турецких съестных лавочек и магазинчиков. Там было четыре угла, и я переходила по порядку от одного к другому и рассматривала через стекла, что внутри делается. С тех пор у меня привычка такая – на магазинные витрины глазеть. Даже сейчас я могу, как зачарованная, гулять по улицам, не сводя с них взгляда.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Как я уже говорил, в те времена у моего деда был очень большой и красивый дом; он находился на углу и стал для жителей Аракатаки местом сборищ, чем-то вроде соборной площади. Среди прочего мой дед импортировал принадлежности для бильярда и пула (американского бильярда) – его также называют buchácara. Наш деревянный дом в Аракатаке все еще стоит. Надеюсь, у них там хватит ума не сносить его. Во внутреннем дворе крутили кино, а сейчас устраивают костюмированные вечеринки, приглашают оркестр, сдают площадь в аренду под карнавальные танцшоу. Габо одну из своих колонок, которые писал для газеты «Эль Эспектадор», посвятил моему деду. Он там рассказывает, как ходил в гости к моему деду, и его всегда тянуло к огромному кувшину, он старался заглянуть внутрь и черпал оттуда воду в надежде, что вместе с ней зачерпнутся эльфы. Глиняный кувшин – в таких держали воду, чтобы она оставалась прохладной, а поверх было нечто наподобие фильтра. Кувшины с водой расставляли по всему дому, а при них всегда имелись стаканчики и черпак; ставили их обычно на деревянные поддоны. Подставки то есть. Да. Воду в дом приносили и по кувшинам разливали. Водопровода-то в Аракатаке в те времена, насколько я помню, не имелось, и по домам ходили продавцы воды. Они возили ее на ослах, а брали из канала, куда она попадала прямо из реки (тогда загрязнения еще не было). Никакой опасности здоровью та вода не несла. Это потом уже акведук появился, но я помню, мы долгое время покупали воду бидонами – по два, например, или три. «Мне, пожалуйста, четыре бидона воды». Бидонами служили здоровенные жестянки из-под жира, поверх к ним гвоздями прибивали деревянную перекладину наподобие ручки. А история, значит, такая: когда Габо был еще маленький, ему рассказывали, что в кувшинах с водой на дне обитают крошечные человечки, эльфы. И он, как немного подрос, все пытался их отыскать. Бывало, окунет стакан поглубже в кувшин, вытащит и рассматривает, нет ли там эльфов. Он очень здорово написал об этом в своей колонке – жаль, название из головы сейчас выскочило. А в доме у моего деда кувшин этот, как сейчас помню, огромный был, и все мои двоюродные братья-сестры бегали к нему за водой. Вода вкуснейшая, прохладная. Вкус у нее был особенный – не знаю, с чем сравнить, но такой бесподобной воды нигде и никогда мне больше не попадалось. Такая как бы мшистая, мхом припахивала, свежестью сырой земли. А сейчас в воде чувствуется какой-то металлический привкус…

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Маленькая прогулка заканчивалась к тому моменту, когда приходило время спать. Бабушка, которая целыми днями хлопотала по дому, укладывала меня в постель, учила произносить молитвы и рассказывала всякие истории до тех пор, пока я не засыпала.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Электричество в Аракатаку долго не проводили. Еще в моем раннем детстве пользовались свечками и керосиновыми лампами – знаете, с такой пимпочкой на верхушке. Красивые. Эти лампы были тогда в ходу. Помню, иду я по улице, а в руке лампа. В темноте люди собирались, чтобы поболтать, – телевидение-то тоже еще не появилось. И всегда кто-нибудь нам, маленьким, рассказывал таинственные и страшные истории. Вспоминаю, какой ужас пробирал меня потом, когда наступало время идти в постель, после всех этих жутких россказней, услышанных от дяди, отца, мамы или кого-то из двоюродных-троюродных братьев постарше. А бывало, мы ходили на фермы, и там у каждого управляющего всегда наготове куча разных зловещих историй, и он нам их рассказывал. Почему я и говорю, что память Габо огромную роль играет, он очень многое запомнил из тех баек. Другие-то давным-давно позабывали. А Габо – нет, память у него крепкая, прямо как у слона.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Его определили в школу Монтессори, где директорствовала Фергюссон, они там рядом жили[21].

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Прекрасная у него учительница была, просто потрясающая. Потом уже туда, в город, кто только не ездил, чтобы интервью у нее взять, ведь Габо всегда говорил, что многому у нее научился. И еще я знаю, что благодаря моему деду Габо увидел первый в своей жизни фильм. Дед единственный в городе держал нечто вроде кинотеатра. У него был собственный электрический генератор, допотопный, он стоял на задворках, чтобы его тарахтенье не мешало смотреть кино. Это уже позже нормальный генератор прислали, который весь город снабжал.

ИМПЕРИА ДАКОНТЕ. Полковник был крестным отцом моей сестры Марии. Мария, бывало, говорила нашему папе: «Знаешь, папочка, дом моего крестного стоит такой печальный с тех пор, как его не стало». На что отец всегда отвечал: «Так оно теперь всегда будет». Когда он умер, я была еще очень маленькой. Полковник ушел раньше своей жены. А она осталась жить, потому что семья у нее большая, кому ж, как не ей, о них заботиться.

ЭДУАРДО МАРСЕЛЕС ДАКОНТЕ. Габито прожил в Аракатаке до восьми лет. Когда умер его дед, он уехал в Сукре, так как туда перевели его отца.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Я очень хорошо запомнила похороны, потому что весь тот проклятый день плакала и никак не могла успокоиться. А Габито на похоронах не было, папа взял их с Луисом Энрике с собой в Синсе, где у него намечалась новая авантюра, одна из многих. Габито вернулся в Аракатаку через несколько месяцев после того, как умер наш папа Лело, оттого-то, видимо, я и не помню, как он воспринял смерть дедушки; наверняка глубоко переживал, ведь они с дедом обожали друг друга, были неразлучны. Мы с ним еще какое-то время продолжали жить с бабушкой, тетей Мамой и тетей Па – вообще-то ее звали Эльвира Каррильо, она была внебрачной дочерью дедушки Николаса и, следовательно, наполовину сестрой моей мамы. Тетя Па – очень хорошая, добрая душа, она преданно ухаживала за бабушкой, всю себя ей отдавала, до самой бабушкиной смерти, словно родная дочь.

В общем, мы жили у бабушки, пока ее накопления не подошли к концу, и дальше ей пришлось перебиваться тем, что присылал ей дядя Хуанито. Тогда было решено нас с Габито отправить в дом отца, в Сукре, куда переехала наша семья.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Он впервые поселился под одной крышей со своими родителями, чьи денежные дела к тому времени немного поправились. Тогда уже родилась та из его сестер, которая позже пострижется в монахини.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Сукре был довольно крупным городом, но в 1940-х годах там вовсю похозяйничали наводнения, причинив много разрушений. Население составляло тысяч семь-восемь жителей. Чтобы попасть в Сукре, следовало сначала добраться до Маганге. В Маганге брали лодку с подвесным мотором и на ней уже плыли до Сукре. Время пути зависело от лодки: если она с двумя моторами по сто – сто пятьдесят лошадиных сил каждый, то минут в сорок пять можно было уложиться.

Габито жил в Сукре, пока не отправился в Барранкилью. Да, он учился в Барранкилье, в школе Сан-Хосе, с иезуитами. Я познакомился с ним в Сукре году в 1940-м (нам обоим тогда было по тринадцать лет), дом его отца, доктора Гарсиа, находился через улицу от нашего.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Мальчиком он учился здесь, в Барранкилье, в Колехио Сан-Хосе.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Когда родители послали Габито учиться в Барранкилью, в Сан-Хосе, чтобы получить аттестат, я почувствовала себя покинутой. Мы всегда были очень близки с ним, словно близняшки, он так тепло относился ко мне. Начальную школу он окончил в Сукре, а когда ему исполнилось одиннадцать или двенадцать лет (еще и трех месяцев не прошло с тех пор, как мы к родителям переехали), его отослали на учебу в эту Барранкилью, и мне так одиноко стало, не передать. С трудом я выдержала этот удар. Сразу исчезли спокойствие и порядок, к которым я привыкла, а больше всего я тосковала по тем нежным отношениям, какие были у меня с бабушкой и дедушкой; с мамой сблизиться не получалось – при ее вечной занятости по дому, она вон сколько детей воспитывала, ну а с папой – и подавно. Мне он всегда казался далеким, я робела при нем, и, хотя остальные мои братья и сестры обращались к нему на «ты», я говорила ему только «вы».

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Он всегда чувствовал призвание к писательству и, еще учась в Колехио Сан-Хосе в Барранкилье, начал издавать маленькую газету. То есть он по самой сути своей с рождения был писателем и журналистом. О романах тогда еще не задумывался. Это позже пришло.

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Учился он блестяще, получал призы, медали за отличие в учебе – да он был лучшим во всей этой школе. В те времена выдающимся ученикам в качестве награды дарили книжки о Мессе – школа-то была иезуитская; а Габито эту книжку, которой его премировали, послал мне и дарственную надпись для меня сделал; еще он отправлял мне открытки с картинками, свои медали, четки; буквально все, чем его там награждали, он пересылал мне. Я тоже писала ему в Барранкилью, на адрес дяди Эльесера Гарсиа, брата нашей бабушки Архемиры (матери моего папы), – он у них жил. Ох и счастливой я бывала, когда Габито приезжал домой на каникулы! Мы снова становились с ним неразлучны, и я старалась добыть для него все самое лакомое, жарила плантаны[22], нарезанные тоненькими ломтиками, – он очень их любил.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Я познакомился с ним, когда мы с моим двоюродным братом Рикардо Гонсалесом Риполлом поехали отсюда на учебу в Сипакиру. На пароходе мы поднимались по реке Магдалена – в те давние времена в Боготу только по воде и можно было добраться, так-то.

В общем, мы втроем плыли на пароходе. Надо сказать, я в Боготе учиться начал, но, как на грех, влюбился без памяти, и любовь пересилила во мне тягу к учебе; так и живу с тех пор горьким пьяницей – я тогда пристрастился к рому. И потом в виде наказания меня отправили учиться в Соединенные Штаты.

ФЕРНАНДО РЕСТРЕПО. Как говорит Габо, это в Национальном лицее Сипакиры он открыл в себе любовь к книгам и к художественной литературе, чему во многом способствовал его учитель, пристрастивший его к чтению. Я спросил его однажды: «Скажи, как тебя вообще угораздило попасть в Сипакиру?» А он рассказал, что ему выделили государственную стипендию на учебу в лицее в Боготе, но там не оказалось мест, и в конце концов для него отыскалось место в лицее Сипакиры, куда он и подался. Я об этой школе вообще ничего не знаю; только раз, когда он приезжал на выходные к нам в поместье, мы проходили мимо школьного здания, и он показал мне, где располагались окна его дортуара. Это казенное учебное заведение, и учащимся там предоставляется полный пансион.

Лицей чисто мужской. Не сказать чтобы заведение из видных. За пределами тех мест о нем никто и не слыхал.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. В Сипакиру он поехал, чтобы окончить бакалавриат, а потом пошел учиться в школу права.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Когда ему присудили Нобелевку, его отец дал интервью газете «Диарио де ла Коста» (Diario de la Costa) и упомянул все города, где им случалось жить, приговаривая, что Габо ничего не выдумал. Он рассказал, что за историей Ремедиос, разумеется, стоит сеньора такая-то, чья дочь или внучка сбежала с каким-то типом… Та, правда, уверяла, что эту ее дочь или внучку действительно унесло на простынях, когда она развешивала на веревках белье и одежду, – мол, таким-то образом она и исчезла. Божественным. Я долго потом то интервью хранила. Если помните, тогда это было принято – вырезать из газет что-нибудь интересное и собирать вырезки. Многие это делали. В том интервью он еще поведал, что святые отцы из Сан-Хосе сказали ему, будто Габо шизофреник, и он сам вылечил его своими гомеопатическими снадобьями. Мне кажется, Габо наделен совершенно необычайным воображением, да и повзрослел он очень быстро, потому что рос в окружении старых людей. Такое случается, когда дети растут без сверстников, а только со стариками или пожилыми людьми. Вот и он был таким.

1 Цит. по: Маркес Г. Г. Жить, чтобы рассказывать о жизни / пер. с исп. С. Маркова, Е. Марковой, В. Федотовой, А. Малоземовой. М.: АСТ, 2014

2 Тина Браун – журналист, редактор (в разное время возглавляла издания Vanity Fair, New Yorker, является руководителем Daily Beast и Newsweek). Прим. ред.

3 Устная история – научный исторический жанр, а также метод исторического исследования, под которым подразумеваются записанные на цифровые носители воспоминания людей о своей или чьей-то жизни, о событиях прошлого, свидетелями которых они были. Прим. ред.

4 Здесь и далее речь идет о городе Картахена, расположенном в Колумбии, на берегу Карибского моря (другое название – Картахена-де-Индиас). Его не следует путать с испанской Картахеной. Прим. ред.

5 Г. Г. Маркес, рассказ «Похороны Великой Мамы» (Los Funerales De La Mama Grande, 1961 год). Прим. пер.

6 Г. Г. Маркес «Сто лет одиночества» (Cien años de soledad, 1967 год). Прим. пер.

7 Вальенато (vallenato) – жанр народной музыки северной Колумбии. Исполняемые под непременный аккордеон, близкие по стилю балладам трубадуров, вальенатос рассказывают о тяжкой доле, о дружбе и любовных историях людей из Валле-де-Упар (долины Упар), расположенной на северо-востоке Колумбии. Гарсиа Маркес, неизменный любитель и пропагандист этого жанра, недаром сказал, что «Сто лет одиночества» – это вальенато в 360 страниц. (Здесь и далее, если не указано иное, пояснение в сноске принадлежит автору.)

8 Карлос Монсивайс Асевес (1938–2010) – мексиканский писатель-эссеист, сценарист, литературный и художественный критик, один из виднейших латиноамериканских интеллектуалов эпохи. Прим. пер.

9 Хорхе Эльесер Гайтан (1903–1948) – колумбийский политический и государственный деятель, приверженец левых идей, пользовался широкой поддержкой среди беднейшего населения. В 1947 году в ходе конфликта с Колумбийской консервативной партией выдвигался на пост президента, но был застрелен. Остается в народной памяти как либеральный мученик. Прим. пер.

10 Пер. с исп. В. С. Столбова, Н. Я. Бутыриной.

11 5–6 декабря 1928 года в городке Сьенага близ Санта-Марты (а также поблизости от Аракатаки, где родился Гарсиа Маркес) правительственные войска расстреляли бастующих рабочих с банановых плантаций компании «Юнайтед фрут», протестовавших против рабских условий труда. Событие, вошедшее в историю как Банановая бойня, разрослось в сознании Гарсиа Маркеса до огромных размеров и приобрело такую значимость, что он даже намеренно изменил год своего рождения, чтобы он совпал с годом этой трагедии. Ее он описывает и в романе «Сто лет одиночества», указывая, что военные расстреляли три тысячи рабочих. Дальше случился перевертыш в духе «магического реализма»: именно это число жертв закрепилось в анналах колумбийской истории.

12 Около 4,6 кг. Прим. пер.

13 Тьерра кальенте (исп. tierra caliente – жаркая земля) – регион, расположенный в нижнем высотном лесном поясе с жарким влажным климатом. Прим. пер.

14 Тысячедневной войной назван гражданский вооруженный конфликт, длившийся тысячу дней, с 1899 по 1902 год. В Колумбии существовали две ведущие политические партии: Консервативная, близкая по духу феодальным взглядам латифундистов и духовенства, и Либеральная, выражавшая интересы крепнувшего класса крупных торговцев, выступавших за реформы и отделение религии от государства. Конфликт начался, когда либералы обвинили правящую Консервативную партию в подтасовках на выборах. Вплоть до самого недавнего времени в Колумбии существовала настолько глубокая пропасть между либералами и консерваторами, что даже браки между приверженцами враждующих лагерей считались делом совершенно немыслимым. Все знали, к какому лагерю принадлежит та или иная семья. Гарсиа Маркес вырос в либеральной семье. Его дед Николас Маркес участвовал в Тысячедневной войне. Сам Гарсиа Маркес говорил, что его персонажи-либералы, в том числе Аурелиано Буэндиа, сын основателя Макондо, списаны им с его обожаемого деда. Герой повести «Полковнику никто не пишет» – тоже ветеран Тысячедневной войны, отставник, тщетно ожидающий, когда в столице ему назначат военную пенсию; он лично присутствовал при подписании Неерландского договора, который положил конец кровопролитной войне.

15 «…готами либералы называли консерваторов» (Маркес Г. Г. Сто лет одиночества). Прим. пер.

16 Речь о Сьерра-Невада-де-Санта-Марта, обособленном горном массиве на севере Колумбии, выходящем на побережье Прикарибской низменности. Прим. пер.

17 Например, в рассказе «Блакаман добрый, продавец чудес» (1968). Прим. пер.

18 Луис Карлос Лопес (1883–1950) – колумбийский поэт, мастер сатиры. Обличал деспотизм властей, засилье церкви и другие социальные пороки; образными средствами рисовал портреты эксплуататоров, противопоставляя им простых людей. Прим. пер.

19 Хосе Мария Рамон Обандо-дель-Кампо (1795–1861) – южноамериканский военный и политический деятель. В его богатой карьере бывало много взлетов и падений, он воевал сначала против Боливара, потом – на его стороне, поднимал восстания, в 1853 году был избран президентом Колумбии и принял весьма прогрессивную по тем временам Конституцию. В 1854 году отстранен от власти, в 1860 году осужден и позже казнен. Прим. пер.

20 У хлебного дерева, как и у кремового яблока (дерева семейства анноновых, имеющего плоды сердцевидной формы, из-за которых эти фрукты также называют бычьим сердцем), мякоть имеет кремовый цвет и сладковатый вкус. Прим. пер.

21 Об этой школе Габриэль Гарсиа Маркес впоследствии рассказывал в своих мемуарах: «…открылась школа Монтессори, где учителя старались активизировать пять чувств у своих учеников практическими упражнениями и учили петь. Благодаря таланту и красоте директрисы Росы Элены Фергюссон учиться было так чудесно…» (Цит. по: Маркес Г. Г. Жить, чтобы рассказывать о жизни. М.: АСТ, 2014.) Прим. пер.

22 Плантаны – крупные овощные бананы с крахмалистой, жесткой, несладкой мякотью; употребляются в пищу после термической обработки в виде закуски, чипсов или гарнира. Прим. пер.

Скачать книгу