Укутанное детство. Не прячьте детей от жизни бесплатное чтение

Укутанное детство. Не прячьте детей от жизни — Елена Попова

© ООО ТД «Никея», 2020

© Попова Е.Е., 2020

* * *

Я посвящаю эту книгу моим родителям. Я росла в атмосфере любви. Мои родители любили друг друга и любили нас с братом. Они ушли слишком рано, но благодаря их душевной щедрости мне есть чем делиться, теперь уже со своей семьей и людьми, которые приходят ко мне за помощью. Моя мама немного не дождалась выхода этой книги. Больше, чем я сама, она верила в меня.

Введение. Дети «счастья»

Мой сын разбил коленку. Казалось бы, пустяк, не стоящий внимания. Однако он расстроился не на шутку, плакал и обвинял себя в неуклюжести. Ранка была чепуховая, макнули в перекись, залепили пластырем, да и бегай дальше. Я в детстве была вечно в синяках и царапинах, мы лазали по кустам, через заборы, по оврагам и скалам. Мой брат к шести годам был гордым обладателем двух шрамов, которые зашивали в больнице.

Наконец, самое невероятное: моему сыну восемь лет — и это его первая разодранная коленка! В этом возрасте я уже знала, какие бывают болячки, как долго сходят синяки и что если коросту ковырять, то заживать будет дольше. Примерно так, с умным видом, рассуждали те, у кого в данный момент ковырять было нечего, а те, у кого ранки имелись, проявляли солидарность в этом вопросе, но продолжали, молча и почти незаметно, отколупывать корочку ногтем. Конечно, я росла не в мегаполисе, это был маленький уральский городок, в котором все знали друг друга, и поэтому детям можно было гулять везде (или почти везде), но все же!

И вот теперь — современное присмотренное детство, когда дети либо не гуляют, либо гуляют в торговых центрах, парках, дворах, но везде обязательно с родителями. Говорят, что современные дети не хотят гулять. Их можно понять: никто не любит заниматься незнакомым делом, да еще и под присмотром вечно одергивающих и поучающих взрослых. К тому же мы, взрослые, так тревожимся за безопасность, что дети понимают: улица — это страшно. Поэтому они не играют в казаки-разбойники, прятки, догонялки, не спорят до хрипоты, задел в вышибалах Катю мяч или она увернулась… Чистые, выглаженные и причесанные дети ходят по жизни и радуют своей послушностью учителей и родителей.

Таким образом родители стараются сформировать у них высокую самооценку как гарантию стабильности в настоящем и будущем. Но вот беда: ограждая ребенка от рисков, мы отбираем у него возможность оценить опасность, рассчитать свои силы, понять свой потенциал. Если ты не знаешь, на что ты способен, то о какой самооценке может идти речь? Она даже не заниженная — это просто пустота, на которую нельзя опереться. Детям жизненно необходимо пространство, в котором они сами будут устанавливать правила и самостоятельно следить за их выполнением, ошибаться и исправлять свои промахи, ссориться и уступать. Пространство, где ребенок может определить цель, важную для себя, и почувствовать вкус победы, когда он сам смог! Вот как в истории про Тимофея.

Его истерика обрушилась на меня, как тропический ливень. Только что пели птицы и светило солнце, то есть напротив меня сидел улыбчивый второклассник и с жаром показывал, как он научился завязывать шнурки на новых ботинках, а через мгновение это был отчаявшийся младенец с трясущимися губами, и горю его не было предела. Развязать он их смог, но заново соединить уже не получалось! Его состояние — не поза, не манипуляция, он действительно вот так переживает свою неудачу. То есть проявляет абсолютную неспособность в этой неудаче находиться. Кстати, на эту проблему родители жалуются чаще всего, не замечая, что сами в этот момент плохо выдерживают свое собственное неумение находиться в состоянии провала, они срываются, кричат.

Ситуация со шнурками, в общем-то, не удивительная, и случай этот не единичный. То, что современные дети поголовно не умеют завязывать шнурки, это просто факт: ну нет у них того количества шнурков, которое было у нас. А у современных мам больше времени, чтобы оберегать детей от шнурков, чем было когда-то у наших.

Между тем истерика в моем кабинете стихать не собиралась. Напротив, набирая обороты и децибелы, разворачивалась, качественная с подвываниями, причитаниями «Лучше умереть, чем так жить» (да-да, я бы в этом месте тоже вернулась в начало текста и уточнила возраст; нет, вы не ошиблись — это начальная школа) и даже имитацией обморока.

Моим первым порывом было утешить, вытереть слезы, сказать: «Наплюй! Ну и ладно, в другой раз обязательно получится!» — и самой завязать эти злополучные шнурки. Вот только как у него может получиться, если возможности пробовать, преодолевать, переживать неудачу у него нет? Зато есть отработанный годами механизм: неудача — слезы — избавление от проблем с чужой помощью. И судя по интенсивности фазы слезы, родители пытались привить чаду самостоятельность, но, не выдерживая напора, в конце концов сдавались и делали все за него.

На мой взгляд, никто из родителей ничего не имеет против схемы: неудача — упорство — победа. Вот только для того, чтобы она сработала, нужно пройти фазу детского отчаяния, горя и слез. Ту самую фазу, когда чувствуешь себя сволочью, издевающейся над беззащитным младенцем. Но если мы не перешагнем через свои чувства, у наших детей не будет шансов справиться с инфантилизмом и хоть как-то приблизиться к статусу победителя. Потому что стать победителем — значит не только завоевать первое место, но получить его в борьбе, через преодоление, переживание фазы неудачи.

Что же наши шнурки? Я уговаривала, убеждала, показывала на себе, снова уговаривала. Чувствовала себя при этом как рыбак на утлой лодчонке в шторм.

К моменту описываемых событий мама мне доверяла и не стала ломать дверь кабинета, чтобы спасти свое дитя. А ведь сдержаться было совсем не просто! Представьте: вы оставили ребенка заниматься с психологом, а потом слышите, как он бьется в истерике, как что-то точно летает по кабинету и даже падает (а вдруг драгоценное чадо?), а вы можете только сидеть в приемной и слушать!!! В общем — это была сильная мама!

Мы вместе завязывали шнурки (каждый свои) примерно минут двадцать. С криками, слезами, в отчаянии. Но после того как один шнурок был завязан, случилось чудо. Слезы высохли, снова появились ямочки от улыбки на щеках и уверенность, что он все сделал сам! А я? Я выдохнула…

Вошла настороженная мама, и в этот момент ребенок, сияя, со словами «Смотри, как я могу!» легким движением руки развязывает шнурок! Признаюсь честно, мне хотелось отмотать время назад. Но потребность ощутить себя победителем настолько сильна, что не поддается рациональным доводам. Когда же Тимофей снова завязал шнурки, в моей душе зазвучали фанфары!

Современные дети лишены трудностей. На детской площадке мамы пытаются предупредить любые падения и недоразумения. В детском саду воспитатели так запуганы прокуратурой и комитетскими проверками, что не позволяют детям даже ссориться, не говоря уже о драках и дележе игрушек. Педагоги боятся родителей и оберегают детей от всего на свете: от грязи, жуков, ссор, ссадин. Родители боятся, что педагоги недосмотрят, не заметят опасности, недостаточно надежно завяжут шарф на прогулку, не проследят за тем, сколько ребенок ест, не защитят от обидчиков, — поэтому по вечерам устраивают допрос с пристрастием…

Конечно, я не против безопасности детей. Я тоже мама, и понимаю тревогу родителей. Как можно отпускать ребенка гулять, когда вокруг педофилы, похитители детей, собаки, качели, колодцы, плохие беспризорные дети из соседнего дома… Однако в результате всех этих наших сверхзаботливых ограничений дети вырастают безвольными, ведь у них нет опыта успешного преодоления трудностей.

— Чуть что не по нему, он сразу психует, может дверями хлопать, может стул швырнуть, — рассказывает Ольга, мама шестилетнего Гриши. — Если у него компьютер отобрать, он начинает орать, скакать по дивану и драться с младшим. А я не могу выносить, что он психует и плачет! — Ольга в отчаянии ломает пальцы.

Родителям, опекающим своих детей, полезно знать, какого результата они добиваются. Каким они видят своего ребенка через 20–30 лет? Хорошо бы еще понимать, как именно то или иное событие скажется на его будущем. Сейчас есть много информации о том, как психологические травмы искалечили судьбы разных людей. В пабликах и новостях рассказывают о тяжелых последствиях, длительной реабилитации и попытках суицида на фоне посттравматической депрессии. А вот информации о том, как правильно поступать, чтобы избежать этих последствий, крайне мало, к тому же содержится она в специальной психологической литературе, учебниках и пособиях, написанных отнюдь не популярным языком. Я прекрасно понимаю, что неподготовленному человеку сложно продраться к смыслу сквозь специальные термины, сама после института заново училась разговаривать «по-человечески», а не «голосом» научно-практической конференции.

Не получая внятных рекомендаций о том, что делать, если травма произошла, люди пришли к единственному выводу: всякого рода психологический стресс — зло. Избежать его любой ценой — задача номер один.

На мой взгляд, влияние психологической травмы на ребенка одновременно сильно преувеличено и недооценено. Психологическая травма — это событие, повлекшее за собой нарушение психического здоровья. И вот здесь — самая большая трудность: как оценить «количество вреда»? У психологов есть специальные тесты и методы. Но ведь не набегаешься с каждым вопросом к специалисту. Поэтому лучше на всякий случай оградить. Или нет? Лучше — опять же на всякий случай — закалить? Тут кто хочешь запутается!

Как лучше: жалеть и понимать или закалять и воспитывать характер? С этим вопросом обычно к специалистам не приходят, но у родителей он возникает многократно. Даже в течение одного дня. Сын сел делать уроки и вместо этого катает машинки по столу, гладит кота и смотрит в окно. Или дочка начала ходить на танцы. Пока давали веселые игровые упражнения, ходила с удовольствием, а как только начались растяжки, категорически отказывается заниматься. Что делать? И главное, как будет правильно, полезно для ребенка? В этот момент важно задать себе вопрос: к какому будущему я его готовлю? Какими качествами должны будут обладать мои повзрослевшие дети?

За решением сиюминутных задач: выучить таблицу умножения, подтянуть технику чтения, подготовиться к ЕГЭ — теряются общечеловеческие ценности: доброта, искренность в проявлении эмоций, самостоятельность, свобода воли, самоконтроль. Именно эти качества помогают человеку не сломаться, когда становится трудно. Потому что какое матери счастье, если сын блестяще окончил школу, поступил в институт, но оказался не готов к самостоятельной жизни с ее трудностями, предательствами, несовершенством и пристрастился к наркотикам?

На деле же родителям, чаще мамам, приходится наугад выбирать направление своего поведения, а так как они не понимают, куда в итоге должны прийти, то направление все время меняется. Отсюда непоследовательность в воспитании. Сегодня позволила не заправлять постель и убрала сама с пола разбросанные вещи, завтра решила, что нужно воспитывать характер и заставляет убирать, заправлять, причем немедленно, идеально по исполнению, и чтоб не возмущался.

Кроме того, есть в нас желание быть идеальными родителями, а оно убивает возможность быть просто мамой и папой. Мамы боятся обвинений, потому что ответственность за воспитание Человека теперь лежит целиком и полностью на них. Раньше был род, община, церковь. Потом учитель, пионерская организация, комсомол, партия. Было на что опереться, были четкие ориентиры. Все знали: бьешь розгами — значит, любишь. Сейчас бить уже нельзя, а как по-другому — пока неизвестно.

Я против физического насилия во всех его проявлениях, но по отношению к собственному ребенку я его проявляла. Потому что в три, пять или шесть лет переходить дорогу, не держась за мою руку, я ни в коем случае не могла ему позволить! Насилие? Безусловно! Но насилие, сохраняющее жизнь. А можно ли организовать жизнь ребенка вовсе без насилия?

Все знают о психологическом насилии, но мало кто знает, как оно проявляется в жизни. Например, мама, запрещающая ребенку съесть килограмм конфет, тоже насильница, потому что ребенок плачет, у него горе, он всей душой хочет этих конфет. Оказаться насильником не желает никто, и поэтому разрешают. Разрешают конфеты, мультики и гаджеты без ограничений, позволяют пнуть маму, не делать уроки, мучить кошку, лишь бы ребенок радовался. Сиюминутные позитивные эмоции становятся целью. И ломают будущее. Ребенок в подростковом возрасте неизбежно сталкивается с отвержением, предательством, обесцениванием, и тогда отсутствие опыта переживания отрицательных эмоций выливается в суицид — потому что родители его научили, что так жить нельзя. А точнее, не научили со всем этим жить.

Пятнадцатилетняя Лиза вскрыла себе вены. Сделала все «правильно» — утром сходила в школу, чтобы маме не звонили, что пропускает; после второго урока сказала, что сильно болит голова, и отпросилась; выбрала время, когда точно никого не будет дома; написала записку, что просит прощения у мамы и очень ее любит. Как сама считает, допустила единственную оплошность — подруге позвонила попрощаться. Та тут же примчалась к Лизе, а когда не смогла достучаться, позвонила Лизиной маме, и уже через пять минут пришла бабушка, она живет в соседнем доме, открыла квартиру своим ключом, они обнаружили Лизу, вызвали «скорую».

Маме Лиза сказала, что не знает, зачем это сделала. Для меня версии постоянно менялись: «Не знаю. Чтобы подруга напугалась. Чтобы маме стало легче жить». Девочка никак не могла нащупать версию, которая, по ее мнению, должна была подойти для объяснения тетке-психологу, чтоб та отстала. На встречах у меня сидела, как наказание отбывала — от звонка до звонка: вроде бы и здесь, но никак до нее не достучаться.

Разговоры с мамой тоже ясности не вносили. Отношения теплые, девочка спокойная, уравновешенная, учится нормально. Единственное, что выяснилось уже после инцидента, — это многочисленные пропуски. То есть Лиза ходила в школу, но все время отпрашивалась, на деле посещая всего пару уроков в день. Но задания она всегда выполняла в полном объеме, учителя относились к ней с доверием, ведь за все годы учебы с Лизой не возникало никаких проблем. Мало ли — переутомился ребенок, болеет, опять же художественная школа, выставки…

— Может, с подружкой поругалась и решила так продемонстрировать свою обиду? — спросила я маму.

— Может, и так. Только они с Ленкой не разлей вода, даже если поссорились, уже через полчаса друг другу сообщения строчат и мирятся. Да и рассказывает она мне обо всех ссорах. У нее вообще от меня секретов вроде бы и нет… — И уже чуть слышно: — Раньше не было… — как будто только сейчас осознав и пробуя фразу на вкус, произнесла мама. — Полгода назад с мальчиком начала дружить, так все уши мне про него прожужжала. Но там все быстро закончилось, мальчик с какой-то дылдой стал встречаться. Лиза переживала тогда, плакала, а потом успокоилась. Может, это? Только уж сколько времени прошло…

— Вспомните какой-нибудь недавний необычный разговор, или, может быть, неловкий, напряженный.

— Да вроде все как всегда. Мы вообще много разговариваем. Вдвоем живем.

И снова заколдованный круг. У девочки явно беда, Лиза не относится к детям с высокой импульсивностью, да и способ выбран хоть и демонстративный, но не с целью напугать, а значит, велика вероятность повторения попытки свести счеты с жизнью, если не докопаться до истины. В таких случаях я доступна 24 часа. В десять вечера звонок. Отвечаю, предчувствуя страшное, но мама скороговоркой отчитывается:

— С Лизой все в порядке, извините, что так поздно. Я вспомнила такой разговор, ну, о котором вы спрашивали, необычный и практически накануне случившегося. — Татьяна старательно избегает слов «попытка суицида». — А сейчас позвонила, потому что боюсь, что завтра решимости не хватит рассказать.

Так вот, совсем недавно Лиза вдруг вспомнила про отца и стала ко мне приставать с вопросами. Как ушел, почему ушел, как я пережила его уход? Он ведь бросил нас, когда Лизе и трех лет не было. Я в декрете сидела. У нас такая любовь была красивая, Саша на пять лет меня старше, в город приехал, когда я на втором курсе училась, познакомились у друзей и сразу встречаться начали. Он мне предложение сделал через месяц после знакомства. Мои родители совсем не рады были нашему роману, но и не противились сильно. А Сашины на Севере в это время жили, он им телеграмму потом с приглашением на свадьбу отправил, так вот я за четыре года совместной жизни свекра со свекровью только три дня и видела. Через год Лизу родила, перевелась на заочный. Все как у многих: лекции, зачеты, курсовые да ночи беспокойные, то колики, то зубки. А Саша работал и успевал с семьей время проводить. Мы ни в чем не нуждались, и муж он был ласковый, и папа заботливый. Второй Лизин год для нас тяжелым был: она болела, у меня диплом на носу, моя мама в больницу с камнями в почках попала. Мы с Сашей оба больше на зомби были похожи, ругаться стали, придираться друг к другу по мелочам. Тяжело, но не смертельно, думала я. Мы же любим друг друга, мы все преодолеем.

А потом его как подменили. Сашу стало не то что раздражать все, что я делаю, он прямо бесился, на Лизку начал срываться. Потом полегче стало. Я диплом защитила, мама после операции восстановилась, на работу вышла, вот только Лизе места в садике никак дождаться не могли и я дома сидела. С деньгами было не то чтобы туго, но вторая зарплата была бы очень кстати. Я вакансии просматривала. Возвращаюсь как-то с очередного собеседования, а Саша вещи свои собирает. Я сразу поняла, что не в командировку. Вид у него был такой. Чужой, что ли, холодный. Я не плакала, не уговаривала, только спросила почему-то: «А как же мы?» Он сухо ответил: «Деньгами помогу. С Лизой видеться не запрещай и не расслабляйся, ищи работу!»

Я это «не расслабляйся» до сих пор воспринимаю как пощечину. То есть он напрягался, а я с ребенком, дипломом и мамой — расслаблялась. Я какое-то время жила как во сне, мне все казалось, что вот сейчас я проснусь и все будет как прежде: яичница на завтрак, звонок во время дневной прогулки, вечернее ворчание. Я была согласна на ворчание, придирки и обвинения, лишь бы как прежде.

Потом у меня все стало болеть: кожа, глаза, тело. Мне казалось, что даже волосы болят, как при тяжелом гриппе. И я стала пить таблетки, невролог выписал, меня мама тогда заставила к неврологу сходить. Я за месяц килограмм на десять, наверное, похудела, есть не могла. А однажды утром не смогла встать. Лиза голодная плачет, а я встать не могу и мне все равно. Она тогда весь день проплакала, то затихнет, то снова начнет. Вечером мама пришла, «скорую» вызвала, и меня в больницу положили с нервным срывом. Там подлечили, был и психолог, такой дядечка мудрый, он меня, считай, к жизни тогда вернул. Я оттаяла, жить захотела, поняла, как по дочке соскучилась. Обещание себе дала никогда не раскисать и научить дочку быть самой себе опорой, чтоб не вляпаться, как я.

— Вы про это с Лизой разговаривали?

— Нет, что вы, это же стыдно так! Я сказала, что почти не переживала. Раз ушел человек, значит, ему так лучше. Да и с отцом они общаются постоянно, я боюсь про него гадостей наговорить, навредить. Он хороший папа. У него в новой семье двое пацанов растут, правда, это уже третья его жена. А что она с бабушкой почти три месяца жила, так и не запомнила, маленькая ведь. Но что-то я отвлеклась. Так вот, я ничего этого Лизе не стала рассказывать. Зачем ей знать, что мать у нее — тряпка? Хотела, чтобы она равнялась на сильный пример, умела держать удар.

— Татьяна, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал убедительно, — подойдите сейчас к Лизе и спросите: что ты почувствовала, когда тот мальчик тебя бросил?

Была ли я уверена в том, что этот вопрос сработает? Нет. Но он оказался путеводным клубочком, который вывел Лизу из блужданий среди бесконечных вопросов, «почему я такая неудачница и даже с простым расставанием справиться не могу».

В ту ночь они не спали. Говорили и плакали, плакали и говорили. Оказалось, что Лиза влюбилась в мальчика, который только пришел в их школу. Он тоже проявил к ней симпатию, отношения начали завязываться: и в школе на переменке поговорят, и до дома провожать ее стал, один раз три часа в подъезде простояли, держались за руки и разговаривали. Лиза была счастлива, он понимал ее как никто. И вдруг стал избегать, на звонки не отвечает, в соцсетях заблокировал. Лиза пыталась поговорить, но Кирилл ссылался на то, что очень спешит и никак не может. А потом Лиза узнала, что он рассказал своим друзьям, что имел с Лизой сексуальные отношения и вообще Лиза, дескать, под каждого ложится, он поэтому ее и бросил.

Когда эта сплетня дошла до Лизы, ей показалось, что вся школа шепчется только об этом. Каждый смешок за спиной она воспринимала на свой счет. По утрам шла в школу, как на эшафот, стала прогуливать, даже не сильно врала учителям, у нее действительно болели то голова, то живот. Именно тогда она и пришла с вопросами к маме, но не решилась рассказать правду, не знала, с чего начать. Побоялась, что мама или ей не поверит, или слишком расстроится, а еще, чего доброго, в школу разбираться придет. Поэтому выбрала обходной путь. Но мама дала единственный вариант решения проблем — надо быть сильной, надо справляться со всем самой. И Лиза подумала, что раз она быть сильной не умеет, то умереть — самый верный выход. Еще через год, когда Лиза вошла в самый смак подросткового бунта, она припомнила матери обман, обвинила ее в том, что та хочет сделать из нее послушного робота, и они снова пришли ко мне на прием. Но это были уже другие мама и дочь, в их отношениях было столько энергии, что жизнь просто кипела.

После командировок на Международную космическую станцию космонавты проходят курс реабилитации, они заново учатся ходить, ведь их мышцы в условиях невесомости атрофируются. Так же и чувства наших детей нуждаются в постоянной, но посильной нагрузке. Если оградить их от сильных переживаний, когда вы рядом и можете, как опытный тренер, поддержать, подстраховать и направить, то во взрослой жизни человек, столкнувшись с испытанием, не сможет адекватно оценить свои силы, он не чувствует своих «мышц» — чувств. И еще одна, на первый взгляд, парадоксальная вещь происходит из-за чрезмерной опеки: если человек перестает огорчаться, то через какое-то время он перестанет радоваться. Потому что радость — это всего лишь обратная сторона горя, а все наши чувства связаны, невозможно выключить одно, но оставить работать другое. Зато прокачать способность и выносить страдания, и одновременно полноценно радоваться можно. Об этом и поговорим.

Часть 1. Не так страшна травма, как её тень

Переболеть, чтобы отпустить

Каждая ли травма опасна? Или даже так: каждая ли травма является травмой на самом деле? Я думаю — да! Каждая! Но не каждая превращается в открытую, кровоточащую рану, мешающую человеку жить полноценной жизнью. Ведь именно это страшит людей. Как сегодня пережить это конкретное горе? И какими последствиями оно обернется для меня или для моего ребенка в будущем?

Чтобы попробовать ответить на эти вопросы, расскажу две истории. Обе про психологическую травму.

История первая. Про Лану.

Это красивая, ухоженная тридцатилетняя женщина. У Ланы две дочки от двух разных браков. Первый брак продлился месяц. Она и замуж-то выходить не хотела, мать уговорила. Беременность, восемнадцать лет — «что люди скажут». Через месяц убежала от него в одной ночнушке. Дрался. Про второй брак рассказывает с удивлением — как вообще могла иметь отношения с таким мужчиной. Сейчас оглядывается — и он вызывает в ней отвращение. Жил полностью за ее счет, не работал, с детьми не помогал, бытовые вопросы решить не мог. Не выдержала — ушла.

Несколько раз пыталась наладить отношения с мужчинами, но выбирает либо тех, кто ее оскорбляет и унижает, либо тех, про кого можно сказать «где положишь, там и возьмешь».

Когда Лане было семь лет, ее изнасиловал в подъезде мужчина, которого впоследствии так и не нашли. Мать вместо слов поддержки сказала, что Лана сама виновата, задержалась с подружкой после школы. А если бы пришла вовремя, то ничего бы и не случилось. В процессе дознания, когда следователь расспрашивал Лану о произошедшем (в присутствии матери, но без психолога), девочка нервно хихикала, чтобы хоть как-то справиться с напряжением. Мать обвинила ее в распутном поведении и в том, что ей, «видимо, понравилось». Кстати, не стоит думать, что смех ребенка всегда означает удовольствие. В напряженной или критической ситуации он помогает сбросить напряжение, то есть у ребенка буквально «кипят нервы» и срывает крышечку, удерживающую эмоции. Так что если вы ругаете ребенка, а он смеется, значит, степень его напряжения запредельная. Понятно, что это не относится к людям с серьезными психиатрическими диагнозами.

С психологом эта история до момента нашей встречи не прорабатывалась. Соответственно, в каждых новых отношениях Лана пыталась компенсировать боль от той травмы, которую получила в детстве. И пыталась исключить ее из своей жизни — как слишком тяжелое, грязное и отвратительное воспоминание. А оно все появлялось и проявлялось, как ночной монстр из-под кровати.

Отношения Лана строит либо с мужчинами, которые ее унижают и подтверждают ее мнение о себе как о человеке, недостойном любви, либо с зависимыми, инфантильными, с которыми безопасно и можно чувствовать себя по-королевски. И то и другое Лану тяготит, вызывает раздражение и недовольство.

Травма? Да! Но так как в свое время взрослые не позволили ребенку считать эпизод насилия травмой и не помогли пройти сквозь нее, переболеть, выплакать, возненавидеть и отпустить, она действует исподтишка. Именно поэтому самая серьезная проблема у Ланы даже не с мужчинами, а с собственными дочерями, которые лгут на каждом шагу. На момент начала работы я даже не могла разобраться, кто кому кем приходится. Ложь настолько стала нормой общения, что они даже не могли свободно рассказать, кто мама, кто дочь, кто кому сестра!

Случай с изнасилованием Лана вспомнила «случайно». И это было переломным моментом в ее отношениях с дочками.

История вторая. Про Сашу

Саше пятнадцать. На прием ее привела мама. Это хрупкая, застенчивая девочка с грязными волосами и черными ногтями — мода.

Неделю назад Сашу склонил к оральному сексу друг детства. Дети остались дома одни. Ничего необычного, так было миллион раз. Их мамы — подруги. Но что-то пошло не так, и мальчик решил, что от Саши не убудет — это же не изнасилование. Так, мелочь, баловство.

Через три дня, когда Сашина мама заметила, что дочь моется пять раз в день, а по ночам плачет вместо того, чтобы спать, она вывела ее на разговор, а затем заявила в полицию.

Я не буду вдаваться в подробности полицейского расследования. И объяснять, через что приходится пройти девушке, чтобы просто рассказать, как все произошло. Скажу только, что, в отличие от событий тридцатилетней давности, теперь с пострадавшей работает психолог.

Ко мне мама с Сашей пришли, чтобы у девочки не закрепилась психологическая травма. Саша была неразговорчива, все время пыталась оправдать мальчика. Прорыв произошел, когда она позволила себе выплеснуть злость, размахивая палкой (у меня в кабинете есть специальные — для телесных практик) и впечатывая в стену пустые пластиковые бутылки. А до этого девочка душила в себе чувства, не могла на него разозлиться. Гнев был настолько задавлен, что Саша стала во всем винить себя. Мол, слабо сопротивлялась, да, юбка была действительно короткая, да, могла же и убежать из квартиры, когда только начал приставать. Она переживала, что стала человеком, который сломал ему жизнь. Переживала, что из-за нее он сядет. То есть он сядет не за то, что сам совершил гнусный поступок, а потому, что она пожаловалась, недостаточно активно себя защищала, вообще как-то не так себя вела. Такие чувства часто возникают у пострадавших от насилия. С их помощью они возвращают себе иллюзию собственного могущества, потому что жить в мире, где от твоих действий ничего не зависит, ощущать себя беспомощной очень страшно.

Весь этот клубок чувств Саши запускают несколько механизмов. Во-первых — сила эмпатии. Ее обидчик — не посторонний человек, которого можно представить злодеем, а близкий, знакомый, хороший. Это тот, с кем слушали музыку, поделившись наушниками, а еще раньше лепили вместе куличики в песочнице. Во-вторых — принятие ответственности за свой поступок на себя. Она написала заявление, инициировала возбуждение уголовного дела. И Саша вправе из-за этого переживать. Это нормально! И в-третьих, слабая вера в духовность мальчика. Она понимает себя, понимает, что выдержала удар, выжила: ходит, ест, чувствует, смеется. И не понимает, что он тоже может выдержать. Она предполагает, что он сломается.

Останется ли все пережитое для Саши травмой на всю жизнь? Безусловно, да. Но она об этом знает, признает и правильно оценивает случившееся. Это позволит ей бережно относится к той части себя, где болит, и постепенно залечить рану.

А теперь представьте, что вы сломали ногу и не знаете об этом. Вы живете как всегда, только вот почему-то каждое движение отзывается невыносимой болью. Все вокруг говорят, что у вас все хорошо и беспокоить ничего не должно, а тело кричит о боли. Вы верите другим и себе одновременно, это порождает хаос в действиях, но не приносит облегчения — до тех пор, пока вы не найдете причину. Но если вы будете знать, что сломали ногу, то начнете действовать целенаправленно: обратитесь к врачу, станете ее беречь, потом делать специальную гимнастику для восстановления. С психологической травмой то же самое.

А вот еще одна история. Мы увидим, до какой беды может дойти дело в попытке защитить ребенка от травмы.

Планировка моего кабинета предполагает, что всем членам семьи сесть напротив меня затруднительно. Для этого нужно передвигать стулья, что на первом приеме решаются сделать немногие. Финальная рассадка часто становится диагностичной — напротив меня садится тот, кто принимает решения в семье. И сегодня прямо передо мной оказался… мальчик. Часто мамы, желая вырастить ребенка ответственным, создают иллюзию, что решения он принимает сам. Они как бы выдвигают его на передовую, но лишь на определенную дистанцию, ту, которую выбрали и одобрили. Однако в этом случае инициатива принадлежит не ребенку, а значит, и за последствия отвечает не он. И, судя по описанным трудностям, как раз с ответственностью за свои поступки у него есть проблемы.

Зарина дважды переносила первую встречу, так как не могла уговорить сына поехать к психологу. Приехали они уже с направлением от завуча, в котором содержался ультиматум: или они приносят справку, что посещают психолога, а вместе со справкой и рекомендации для учителей, или Тимура исключают из школы. Он дерзил учителям, на уроках смотрел видео на телефоне, подбрасывал кеды к потолку во время линейки. Мама рассказала, что учительница поделила класс на любимчиков и изгоев. И ее сын попал в изгои. Классная ежедневно писала или звонила маме и жаловалась на невыносимое поведение Тимура.

Дома у парня есть обязанности, но выполняет он их только со скандалом, торгуется за каждый квадратный метр подметенного пространства. Все свое свободное время проводит за планшетом или игровой приставкой. Саботирует тренировки. Пропускает занятия у репетиторов.

Начинаю собирать «анамез»: Тимура воспитывают мама и бабушка со стороны отца. Отец погиб, когда мальчику было четыре года. Сел пьяным за руль. Но родители очень любили друг друга. Отец души в сыне не чаял, баловал, строил планы на будущее. Тимур тоже был очень привязан к отцу. Смерть папы от мальчика скрывали почти два года, говорили, что тот уехал в командировку. А о том, как именно погиб отец, Тимур узнал, когда ему было почти девять. Со слов мамы, сын почти не переживал, чуть-чуть поплакал. Она же до сих пор так и не восстановилась, хотя прошло уже семь лет. Романтических отношений нет. Зарина занимает руководящую должность на крупном предприятии, у нее в подчинении в основном мужчины.

С Тимуром об отце разговаривают часто. Зарина рассказывает, какая сильная между ними была любовь, каким красивым, веселым и интересным был ее муж. Бабушка тоже рассказывает о своем сыне внуку, но по ее версии, Марат был непутевым, гулящим, пьющим и вообще той ночью возвращался от любовницы.

Понятно, что случившееся — страшная трагедия для всей семьи. Но как повлияла смерть отца на поведение сына? Почему реакция на нее проявляется именно так? Пока не ясно, тем более что во время встреч Тимур демонстративно не разговаривает со мной или обвиняет в том, что я его мучаю, кричит и плачет в надежде, что кто-то услышит его и ворвется в кабинет «для спасения мальчика». Снимает меня на телефон, плачет и причитает за кадром, пытается порвать на себе одежду. При этом в свои одиннадцать Тимур гораздо крупнее меня.

Я понимаю, зачем этот спектакль. Это его привычный способ добиться желаемого. Вот только он не соответствует возрасту, так поступают дети двух-трех лет. Логично предположить, что смерть отца не была пережита так легко, как считает мама, и где-то произошло застревание. Мама с бабушкой так стремились оградить Тимура от горя, в том числе и своего собственного, что отдалились от него, и он остался в изоляции в возрасте четырех лет. При этом ему все позволено, потому что факт горя мамой и бабушкой признан.

И вот четырехлетний пацан не понимает, что произошло (известие о смерти от него скрыли), но очень быстро понимает, что ему можно все. Папа его баловал, а теперь мама пытается делать то же самое, потому что считает, что слишком строга к сыну. И вот стала ограничивать себя. Зарина обо всем договаривается — это правильно, так и должно быть. Другое дело, что при этом она решает все проблемы сына сама. Тимур ни разу не столкнулся с последствиями своих ошибок. Мама не дает ему возможности исправить их.

Она его ругает, возмущается, хватается за сердце, пугает органами опеки. Но затем все налаживает сама. Помните, я рассказывала, что на первой встрече они расселись в кабинете так, как будто Тимур в семье главный, как будто он принимает решения. Эту иллюзию мама старательно поддерживает, считая, что таким образом она восполняет отсутствие мужского воспитания. Но память о травме, которую им пришлось пережить, мешает ей довести дело до логического завершения — возложения ответственности на парня. Она перестраховывает сына, не позволяет ему научиться отвечать за принятые решения. В результате получается власть без расплаты. Под расплатой я имею в виду не деньги или страдания, скорее осознанный или бессознательный выбор. Если ребенок выбирает дерзкое поведение и грубость по отношению к учителям, он платит за это тем, что выдерживает критику, отвержение, решает проблему допуска к урокам и экзаменам. Иначе человек никогда не повзрослеет психологически. Атут нахамил учителю — маму вызывают в школу, мама извиняется.

Дома, пытаясь компенсировать отсутствие папы, она растит «настоящего мужика», который должен защищать и поддерживать. Именно для этого Зарина заготовила целый ворох хитрых приемов: жаловаться на слабое сердце, причитать, что не выдерживает такого к себе отношения, и плакать для того, чтобы успокаивал и чувствовал себя сильным. Проблема в том, что эти заготовки не имеют отношения к настоящей жизни. Эти чувства проявляются не в момент настоящего бессилия (потому что «мальчика нужно беречь от потрясений»), а в воспитательных целях. Настоящая боль скрывается от Тимура. И он перенимает поведение мамы, копирует «изображение горя», скрывая истинную причину. Зарина и живет по принципу: «Ах, он столько пережил, и поэтому его хамство — просто защитная реакция. Надо любить его еще сильнее, ведь любовью нельзя испортить. И, конечно, оберегать от эмоциональных потрясений». Тимур оказался обладателем взрывоопасного сочетания природной настойчивости, энергичности и инфантилизма, созданного гиперопекой бабушки и мамы. Плюс ко всему непережитое горе помешало ему естественным образом пройти этап злости на умершего человека, мальчик как бы «застрял» на нем. А рассказы бабушки и ее причитания «будешь плохо учиться — закончишь как отец» породили страх быть похожим на папу, потому что стараниями бабушки Тимур начал его презирать, а стараниями мамы — понимать, как сильно на него похож. Он стал бояться взрослеть и бессознательно старался остаться в безопасном дошкольном возрасте.

Ярость, отчаяние, безысходность, слезы… Это были первые искренние чувства Тимура, при появлении которых он позволил мне присутствовать. Именно с этого момента началась настоящая работа.

Тимур отчаянно сопротивлялся изменениям, оно и понятно — его устраивала вседозволенность. Как это — договариваться и извиняться перед учителями? Это они во всем виноваты, это они его обижают!

Зарину же просто разрывало на части от страха: «Вдруг, если я перестану заставлять сына делать уроки, его выгонят из школы, он не получит хорошего образования и вся жизнь пойдет под откос? А если я перестану защищать его перед учителями, он поймет, что я не на его стороне, отстранится от меня и станет наркоманом! Я не смогу запретить ему играть в приставку, вдруг он что-нибудь с собой сделает!» Каждое сомнение мы анализировали, просчитывали последствия, рассчитывали силы Зарины и Тимура, и уже тогда она принимала решение и следовала ему или отказывалась, — и мы начинали искать выход, который подойдет им обоим.

Тимур же, несмотря на сопротивление, очень хотел быть живым, настоящим и услышанным. Он перестал кривляться на занятиях, зато стал ругаться со мной, предъявлять претензии к моей работе. Исследовал свои возможности, пробовал свои чувства. Одним из его требований было перенести занятия на другое время. Он сумел договориться без манипуляций и шантажа со мной и с мамой и был очень горд этой победой, впрочем, как и я. Вернулся к занятиям боксом.

Смерть — это горе. Но если от него отворачиваться и делать вид, что все нормально, то можно застрять и перестать развиваться. А еще, запрещая себе горевать, мы запрещаем себе радоваться. Так уж устроена человеческая психика, что оба эти чувства находятся на разных концах одной и той же палки.

Про смерть и свободу

Многие люди свидетельствовали о том, что только заболев неизлечимой болезнью, стали по-настоящему свободными. Или переживание какой-то страшной трагедии сделало их сильными. Но не всем дается такая возможность.

И снова — вот показательная история.

Родные оберегали ее от всего дурного. Ведь она была особенная. Ее нельзя было волновать. Отхлестать по щекам за то, что грубит матери, можно, а волновать и позволить переживать горе после смерти дедушки — нельзя. Поэтому они плакали тайком. Закрывались на кухне, вспоминали и плакали. Бабушка и мама были вместе в своем горе. А она осталась одна. Ей было двенадцать, она слышала сбивчивые голоса и сдерживаемые рыдания. Понимала, по ком эти слезы. Ведь совсем недавно не стало ее любимого дедушки. Дедушки, который умел шутить, который ее понимал и никогда не бил по щекам. Мама лишилась отца, а бабушка мужа. У них был серьезный повод, чтобы горевать, чтобы забыть на время ссоры и поддерживать друг друга. А раз ее не берут с собой на кухню, значит, она не нуждается в поддержке. Наверное, у нее не настоящая потеря, не такая важная, как у них.

Мама так и не смогла найти в себе сил для разговора с ребенком о тяжелом событии. Ведь такие переживания травмируют психику девочки, а она сейчас к переходному возрасту приближается. Опасно.

В четырнадцать лет эта тихая домашняя девочка-отличница попала в реанимацию с передозом. Больше месяца была на грани жизни и смерти.

Возможно, горе, связанное со смертью дедушки, тут ни при чем. Вполне возможно. А возможно, девочка пыталась самостоятельно найти ответы на вопросы жизни и смерти. Ее травма оказалась глубоко внутри, замаскированная хорошим поведением, отличными отметками. Психологическая рана отрицания горя оказалась сильнее переживания смерти близкого человека. Они наложились друг на друга и произвели кумулятивный эффект.

Если рана доступна, она видна, можно сделать перевязку, приложить лекарство, продумать лечение. Куда сложнее лечить скрытые раны. Так и с душевными травмами. Легче всего превратить боль в силу в момент прохождения через испытание. Шрам, безусловно, останется в любом случае. Но если рану не обрабатывать, то и заживать будет дольше, и последствия будут серьезнее.

Травма может стать силой, способом прокачки души. А может превратиться в язву, разъедающую душу и тело, приводящую к жестокому отношению к окружающим и к самому себе.

Телефонный звонок.

— Вы психолог? Подскажите, что делать. У моего сына умер отец. Мы давно в разводе, бывший муж жил в другом городе, с сыном виделся редко. Подскажите, нужно ли взять сына с собой на похороны? Мы ему еще не сказали, может, пока не говорить? Сыну восемь лет.

Да, рассказывать! Да, брать с собой!

Дети до шести-семи лет обычно относятся к смерти как к чему-то временному. Уснул человек надолго, потом вернется. Если случаи столкновения со смертью пришлись на возраст четырех лет, то у детей возникают настойчивые вопросы к родителям. «Мама, а тебе сколько лет? А ты старая? А ты скоро умрешь? А бабушка скоро умрет? А папа? А я?» Это простое любопытство, дети уточняют, как устроен мир. Они не жестоки и не ждут с нетерпением, когда же нас не станет. Помните историю, рассказанную Корнеем Чуковским:

— Бабушка, а ты скоро умрешь?

— Почему ты спрашиваешь?

— Когда ты умрешь — вот я буду твою швейную машинку крутить!

То есть, с одной стороны, смерть — это как событие в мультике, а с другой — особенно чувствительные дети требуют от родителей клятвы: «Пообещай, что ты никогда не умрешь!» Или льют горькие слезы: «Не хочу день рождения, потому что состарюсь и умру!»

После семи лет происходит осознание конечности жизни, и в этот момент возникают новые страхи: дети начинают бояться темноты, волков, чудовищ. В последнее время почти не встречаю страха Бабы-яги, предполагаю, что с уходом из «репертуара» чтения сказок. Многие мамы отказываются читать детям «страшные» истории. Но природа страха такова, что сначала рождается тревога, а затем она ищет воплощения в знакомом облике — например, в отрицательном герое сказки. Или незнакомом — чудище под кроватью. И еще посмотрим, какой монстр окажется страшнее.

Эти переживания не имеют отношения к психологической травме — это естественный этап взросления. Модификация страха смерти, который особенно ярко проявляется, если с ребенком об этом не говорят.

Лучше всего начать такой разговор в момент трагического события: болезнь, потеря работы, смерть. Так как дети потрясающе считывают язык тела, они легко поймут ваше состояние, а вместе с вашими словами смогут адекватно оценить ситуацию и осознать, что в трудный момент можно искать помощь у других людей. А не замыкаться в себе, плакать по ночам в подушку, думая, что никто не слышит, и быть напряженным и раздраженным круглосуточно.

К тому же, если мама сразу скажет ребенку о смерти близкого, они окажутся на одной волне переживаний, будут лучше понимать друг друга. Находясь в одинаковом эмоциональном состоянии, легче найти общий язык и общие темы, что невероятно сближает. Ребенок запомнит, что был понят и принят, а взрослый удивится силе и мудрости, которой обладают дети, если им предоставили возможность открыто переживать горе.

Взрослым, которые не готовы разговаривать про трагические ситуации со своими детьми, важно понимать, что таким образом они демонстрируют им, что не верят в них. А заодно прививают модель поведения: взрослые справляются с трудностями — это их забота, а я — маленький, мне это не по силам вынести. Но так как проясняющий ситуацию разговор не состоялся, то непонятно, когда же дитя станет большим. И тогда в подростковом возрасте любая трагедия воспринимается через призму «я маленький, я не выдержу»!

Еще случай из моей практики.

Артему было двенадцать. Ко мне он пришел с бабушкой. Жалобы на повышенную плаксивость, плохие отношения со сверстниками, утомляемость. Больше всего бабушку волновало настроение Артема.

— Чуть что, сразу в слезы. А он же мальчик! Он и в школе может заплакать.

Уже на первой встрече замечаю у Артема навязчивое движение плечом. Это тик.

Живет мальчик вместе с мамой, бабушкой и дедушкой. Родители развелись больше пяти лет назад. С отцом парень встречался регулярно. Они вместе ходили в поход, чинили мотоцикл. Рассказывает так, как будто эти встречи были буквально на прошлой неделе, максимум в прошлом месяце.

Отношения в семье ровные, дома никаких проблем нет. Учится хорошо, занимается борьбой, плаванием. Сам Артем рассказывает о своей семье тепло. Отмечает, что помогать маме, бабушке и дедушке ему в радость. Вообще, обладает высокой способностью к анализу и рефлексии. С любопытством относится к моим вопросам, максимально искренне на них отвечает.

Первая сессия. Вторая. Третья. А ясности нет. Все ровно. Семья любящая. Бунтарские подростковые проявления присутствуют, мешают, но в общем и целом Артем справляется. Регулярные стычки с одноклассниками расценивает как незначительные. Однако на встречах взволнован, заметно нервничает. Вместе пытаемся нащупать причину и ничего не можем найти.

Все это время Артем рассказывал об отце так, как будто он с ним сейчас просто стал реже видеться. И внезапно на одной из сессий на прямой вопрос: «Твой отец жив?» — отвечает, что три года назад он умер. А за год до этого умерла бабушка. И от Артема это скрыли. Он узнал обо всем случайно, год назад. Пытался выяснить, от чего умерли бабушка и папа. Но ему никто не рассказывает. Это сессия была полна искренних слез. Артем говорил о том, что он боится, что умрет от того же, от чего и папа, боится унаследовать от него дурные черты. Ведь если взрослые что-то скрывают, значит, смерть была позорной.

Случившееся вроде и не травма, с точки зрения окружающих Артема взрослых, однако отличная почва для формирования неврозов и тиков. Артем постоянно находит у себя какие-то подозрительные и пугающие симптомы: то живот болит как-то особенно, то руки холодеют на ровном месте. Взрослые не отмахиваются, ответственно возят его в больницы. Ничего найти не могут. Поэтому Артем думает, что умрет молодым, как папа. Поговорить о своей скорой смерти Артему не с кем. Теперь он боится расстроить маму, а у бабушки вообще сердце больное — не выдержит. Я вижу взрослого, самостоятельного, но чрезвычайно напуганного своей неопытностью при встрече с трудностями подростка.

Артем — высокий, широкоплечий, но сгорбленный. Подростковая угловатость движений усугубляется суетливыми движениями рук и срывающимся голосом. Тики тоже не добавляли мужественности его облику. Я попросила прийти на встречу маму. Мама, сославшись на загруженность на работе, отказалась.

Пришла бабушка. С таким же платочком, что и Артем. Открытая, доверчивая. Плакать начала до того, как поздоровалась. Она охотно рассказала про зятя, наркотики и смерть. Никак не могла взять в толк, зачем с ребенком разговаривать про смерть отца.

— И вообще про наркотики нельзя! Вдруг он захочет быть похожим на папу и станет колоться.

— Анна Петровна, он же жить хочет, умереть рано боится. Надо рассказать.

— Мать против, она мне не даст.

— И с мамой поговорите.

Когда дверь за ней закрылась, я не была уверена, что они найдут в себе силы для откровенного разговора.

Примерно через полгода Артем позвонил и попросил назначить встречу. Он пришел рассказать о своем отце. Он гордился тем, что у папы были золотые руки и его всегда ценили как отличного механика, который мог оживить любой двигатель. Переживал из-за пристрастия отца к наркотикам и ранней смерти. Строил планы на будущее. Обсуждали вопрос наследственности и свободы воли, свободы выбора. Казалось, что он стал выше ростом — ушла сутулость. От тиков не осталось и следа.

Вот так травмирующий, казалось бы, разговор о смерти папы помог подростку обрести уверенность. Артем и до этого был сильным, самостоятельным, целеустремленным — только никак не мог в это поверить. Все время искал в себе какой-то подвох, слабость, немощность.

Разговаривать с детьми про смерть сложно. Вроде бы чего тут разговаривать — все понятно. Слова знакомые: «смерть», «болезнь», «упокоился». Ничего сложного. Выдержать может каждый, от разговоров еще никто не умирал. Но вот решиться, подобрать слова, начать — это совсем не просто.

Если не обсуждать с детьми эту тему, они остаются со своими чувствами один на один. Сейчас или потом. Потом даже страшнее, вы уже отгоревали. Не зря в психологии есть выражение «работа горя». Эти переживания трансформируют душу, а детская душа нисколько не меньше взрослой. У нее просто меньше опыта. Поэтому ребенок так нуждается в присутствии взрослого, нуждается в совместности проживания горя. Только вслушайтесь: ПРОжить. Пройти сквозь, а не мимо. Погрузиться, чтобы вернуться к нашей земной жизни обновленными и более человечными.

Из личного опыта. Пять лет назад моя мама позвонила мне тихим вечером и сообщила, что у нее обнаружили раковую опухоль и ей назначена экстренная операция. Во время разговора мне было безумно страшно, но мой голос почти не дрожал еще и потому, что пятилетний сын играл рядом со мной. Я отложила телефон и несколько секунд принимала решение: плакать прямо здесь или идти прятаться в ванную. Взгляд моего сына сказал, как правильно поступить. Он смотрел на меня и был встревожен. Дети чувствуют состояние взрослых гораздо острее, чем нам бы хотелось. И я рассказала о том, что моя мама сильно заболела. Так сильно, что может умереть, и мне страшно, поэтому я плачу. Но я взрослая и я справлюсь. Сын еще какое-то время побыл со мной, он тоже переживал за бабушку, — и пошел дальше заниматься своими детскими делами, а я пошла готовить ужин. Жизнь продолжилась, несмотря на то, что в ней стало на одно горе больше.

Я посвящаю эту книгу моей маме и, как ни странно, ее болезни. И примеру, который она мне показала. Мамы не стало 26 апреля 2019 года. Но до этого был долгий период, когда смерть была близка. Это ощущение дает много сил, оно не освобождает от страха, но ты понимаешь, что если не скажешь сегодня, как сильно любишь, что все прощаешь, то завтра можешь не успеть.

Из дневника.

10 марта 2019 года

Сейчас, когда я пишу эти строки, моя мама умирает. Нет, она не борется с онкологией, как принято говорить. Она жила с ней пять долгих лет, заполненныхлечением, поездками в больницы, курсами «химий», долгими ночными дорогами. А сейчас не живет, сейчас умирает.

Умирает, как жила, показывая, что немощное тело и непослушные мысли не мешают оставаться человеком, заботливым, добрым. Даже в самой немощной немощи, когда из-под тебя достают судно, сохраняет достоинство. В эти моменты становится совершенно ясно, что достоинство — это не взгляд на других свысока и борьба за свою точку зрения, лучший кусок, а простые человеческие слова. Узнать, как дела у сиделки и удалось ли ей устроить ребенка в детский сад; поблагодарить подругу, приготовившую легкий и питательный обед; порадоваться новой прическе гостьи, пришедшей ее навестить. Не озлобиться и не паниковать.

Смерть без причитаний. С полным осознанием происходящего, с пониманием, что она уже близко. Без горечи упущенных возможностей, ведь болезнь дала время для того, чтобы многократно сказать любимым о своей любви, и попросить прощения, и простить самой. И проверить самые важные дела: рассказать, сколько петель набирать для перчатки на мою руку, как лучше всего строить выкройки, попросить заботиться о своей сестре.

Она все еще смеется над моими шутками и шутит сама. Но что-то уже неуловимо в ней поменялось. Необычное ощущение, как будто разговариваешь с человеком, а он не здесь, не с тобой.

Задолго до этих последних дней, когда исход был еще не столь очевиден, но весьма вероятен, был период прощания. Одним из главных в нем стало то, что прощание было открытым, мы говорили о смерти, о том, что она успела, о том, чего еще хочется. Часто с сожалением мама вспоминала, что она мало времени проводила с нами, когда мы были детьми. Именно тогда я начала писать письма со своими детскими воспоминаниями. Одним из таких писем мама особенно дорожила, зачитывала его своим подругам и говорила, что после такого письма не страшно умирать. Вот отрывок.

«…Мам, а помнишь случай с градусником в детском саду? Я помню его очень отчетливо. Помню свою тоску, помню страх воспитателя, помню твое спокойствие, помню, что руки у тебя были холодные и умиротворяющие. Сколько мне тогда было? Года три-четыре, не больше. Воспитателю показалось, что я горячая, она поставила мне градусник и посадила на стульчик, а я потихоньку грызла этот градусник, даже не грызла, просто слушала, как мои зубки стучат о тонкое стекло, звук был приятный, а хвостик гладкий. Помню свой испуг, когда этот злополучный градусник рассыпался у меня во рту, помню, что воспитательница так напугалась, что даже не стала меня ругать. Сейчас мне кажется, что я просто грустила без тебя и хотела домой, я всегда хотела домой. Я знаю, что ты винишь себя за то, что я тогда осталась в садике последняя, и даже за то, что я вообще ходила в садик, который не любила. Но я не любила садик потому, что там не было тебя. С тобой рядом всегда было спокойно и уютно. Даже сейчас, когда мне сорок и у меня своя семья. Я никогда тебя не боялась, зато я боялась тебя расстроить, и я благодарна тебе за это чувство и разграничение этих понятий.

Я благодарна тебе за то, что я росла в любви, теперь я свободно могу дарить любовь своему ребенку, мужу, родным и друзьям, мне не жалко, у меня ее много, ведь я из нее выросла. Именно поэтому всякое насилие мне становится видно сразу во всем его безобразии, и я могу оградить себя от него или выстоять, но в любом случае заметить и реагировать, а не бездействовать, понимая, что само оно не рассосется.

Благодарю тебя за умение никому не навязывая своего мнения, одним только поведением помогать людям стать лучше. Рядом с тобой женщины, да и мужчины тоже, перестают материться, стараются не курить, некоторые пытаются изобразить интеллигентную беседу.

Сейчас вспоминаются грустные моменты: например, как папа собирает меня в детский сад и не может расчесать — и очень сердится; я не плачу, но мне очень грустно. Или я в больнице с дизентерией, вас ко мне не пускают, я смотрю из окна, а вы каждый вечер приходите к больничному окошку с коляской. Я думаю, все эти грусти так запомнились мне лишь потому, что все остальное было радужным и беспечным. Еще я думаю, что если бы у всех детей были только такие горести, то мир был бы гораздо лучше.

Я благодарна тебе за моего отца — это был лучший отец из всех. Помнишь, как мы все вместе ездили на Синий камень? Или как гости собирались у нас? Да где бы вы ни были, отец всегда рассказывал какую-нибудь историю о тебе, например, как ты сломала в институте силомер. Еще помню, как он ловил тебя за юбку, чтобы ты чуть-чуть посидела у него на коленях. Еще я помню, как вы вместе смотрели КВН и Михаила Евдокимова. И теперь я знаю, как это, когда мужчина любит и гордится своей женщиной.

А еще помню угол в квартире в Миассе, я очень любила там стоять. Наказания, наверное, не любила, но это как-то не отложилось в памяти. А вот угол — да. Между шифоньером и самодельной полочкой, на которой хранились папины инструменты и стоял черно-белый телевизор «Весна», было узенькая расщелина, как раз для такого худосочного ребенка, каким я тогда и была, и если опереться одним локтем на полку, а другим приклеиться к шифоньеру, то можно было поджать ноги и качаться. В общем, не было мне там скучно.

Мне и сейчас совершенно не скучно с самой собой, и это тоже заслуга твоей любви. Я всегда точно знаю, что мама примет меня любой, чтобы я ни натворила, какую бы ошибку ни совершила, — мама поймет, простит и пожалеет, как бы далеко ты ни была. И вот за эту нескучность жизни я тебе особенно благодарна».

Действие vs оцепенение. Как помочь при травме

Что делать, если травму ребенок все же получил? Как я уже говорила, чаще всего родители думают, что психологическая травма — это нечто такое, что отравит всю дальнейшую жизнь и не позволит человеку стать успешным, счастливым, построить гармоничные отношения, что такой ребенок вырастет либо неуверенным, либо агрессивным. И пожизненная работа с психологом теперь обеспечена…

Если исходить из понятия, что психологическая травма — это реакция на чрезмерный стресс, то получается, что вся наша жизнь — это череда травм. Потому что адаптация человека — это и есть преодоление стресса, то есть столкновение с тем, о чем раньше не знал и чему надо научиться, чтобы выжить. Родился — чтобы выжить, нужно учиться дышать, потом ходить, позже общаться, проявлять себя, отстаивать свои интересы, выполнять требования общества, в котором живешь. Даже учиться не таскать кошку за хвост приходится через стресс, а иногда и травму.

Наша жизнь — один большой стресс. Только одни стрессовые события делают человека более приспособленным, а другие загоняют в угол, отнимают сон и подрывают веру в собственные силы. Спрогнозировать, какое именно событие станет критическим, невозможно, нельзя сказать, что любой человек, оказавшийся в определенной ситуации, обязательно получит психологическую травму.

Пример тому — случай с детьми из города Чаучилла. Здесь залогом психологического здоровья подростка стала его активность. Если человек определяет ситуацию как посильную, верит в то, что с ней можно справиться, то стресс не переходит в психотравму. Получается, что если участник травмирующей ситуации пассивен, то последствия обязательно будут тяжелыми. Но не все так просто. Во время бомбежек, а их и сейчас хватает, повлиять на ситуацию человек не может, но психологическая травма развивается не всегда.

Итак, город Чаучилла, Калифония, США. В знойный летний день 1976 года двадцать шесть детей в возрасте от пяти до пятнадцати лет были похищены из школьного автобуса. Их затолкали в два темных автомобиля, отвезли в заброшенную каменоломню, посадили в подземную камеру и продержали в ней около тридцати часов. В конце концов детей удалось спасти, и их сразу же направили в ближайшую больницу. Там им оказали первую медицинскую помощь, полученные раны были обработаны, но затем их сразу вернули домой, не проведя даже поверхностного психологического обследования. По словам двух больничных врачей, дети были «в порядке». Эти врачи просто не распознали, что с ними что-то не так и что необходимо тщательное наблюдение за их состоянием.

Спустя несколько дней одного местного психиатра попросили встретиться с родителями этих детей. На встрече он категорически заявил, что психологические проблемы могут возникнуть не более чем у одного из двадцати шести детей. Утверждая это, он выражал общепринятую в то время точку зрения психиатров.

Примерно через восемь месяцев после этого случая другой психиатр, Ленор Тэрр, начал проводить одно из первых научных исследований поведения детей, переживших травму. Тэрр получил совершенно противоположные результаты — практически все дети-заложники продемонстрировали тяжелые долговременные последствия влияния травмы на их эмоциональное состояние, учебу и здоровье. У некоторых из них как раз только начались ночные кошмары. Многие показывали склонность к насилию, их отношения с людьми разрушались. Эти последствия оказались настолько масштабными, что жизни детей и их семьям уже в ближайшие годы грозила полная катастрофа. Однако среди подростков был один четырнадцатилетний мальчик, который пострадал не так сильно, как все остальные. Его звали Боб Баркли. Вот краткое описание того, что произошло с ним во время тех трагических событий.

Дети были заключены «в яму» (в трейлер, погребенный под тоннами грязи и камней в заброшенной каменоломне) и просидели там почти целый день, пока один из них случайно не оперся о деревянный столб, поддерживающий крышу. Тогда эта импровизированная подпорка рухнула, и потолок начал оседать прямо на пленников. К тому времени большинство детей уже переживало сильный шок — пребывая в состоянии оцепенения и полной апатии, они были практически не способны двигаться. Те из них, кто осознал серьезность происходящего, начали кричать. Эти дети понимали, что если они не выберутся из ловушки в ближайшее время, то всех их ждет неминуемая смерть. Именно в этот критический момент Боб Баркли призвал на помощь еще одного мальчика, и вместе они начали рыть ход наверх. Под руководством Боба дети смогли выкопать в грязи небольшой тоннель, идущий сквозь потолок наверх, в каменоломню.

Все это время Боб оставался активным, он смог делом отреагировать на кризисную ситуацию. И хотя другие дети спаслись вместе с ним, многие из них были гораздо сильнее напуганы. Если бы никто не призывал их с настойчивостью спастись из ямы, они так и остались бы под землей — в полной беспомощности. Они двигались как зомби и нуждались в помощнике, который вывел бы их на свободу. Пассивность такого рода похожа на поведение, о котором сообщают военные подразделения, специализирующиеся на освобождении заложников. Оно носит название «стокгольмского синдрома». Часто заложники сохраняют полную неподвижность до тех пор, пока не услышат повторных приказаний.

Как же определить, стало какое-то событие травмой для ребенка или осталось неприятным воспоминанием? Проще всего проконсультироваться со специалистом, в этом случае вы получите и диагностику, и программу помощи, если ответ будет положительным. Развитие психологической травмы проще предотвратить на стадии зарождения, чем потом избавляться от нее. Если вы предполагаете, что какое-то событие может нанести ребенку вред, то об этом нужно с ним разговаривать, спрашивать, что он чувствует, какие мысли его посещают в связи с событием.

Однако мы не в силах находиться рядом с нашими детьми каждую минуту их жизни и можем не знать, что с ними случилась беда, да и ребенок в силу возраста иногда просто не в состоянии об этом рассказать. Например, дети дошкольного возраста редко жалуются на воспитателей, они считают, что взрослые поступают правильно. В таком случае поводом для разговора по душам может стать непривычное поведение ребенка или подростка.

Вот признаки, на которые стоит обратить внимание родителям (не в порядке значимости, это простое перечисление):

1. Изменение поведения, когда оно становится не характерным для вашего ребенка:

• агрессивность;

• плаксивость;

• замкнутость, отстраненность;

• прекращение общения с большим кругом сверстников;

• особенная раздражительность.

2. Проблемы со сном.

3. Проблемы с аппетитом.

Эти признаки вовсе не обязательно указывают на тяжелое переживание, но это повод, чтобы вглядываться в ребенка, замедлиться и побыть рядом с ним. Возможно, он в вас нуждается, и вовремя сказанные слова сохранят душевное спокойствие и не позволят болезненному гнойничку образоваться в душе, а может, и залечат глубокую рану.

Важно понимать, что нам сложно оценить глубину потрясения, если мы находимся за пределами ситуации. Всегда есть риск недооценить или переоценить, еще труднее понять чувства другого человека. Даже в том случае, если он подробно об этом рассказывает. Я, например, считала, что, когда люди говорят о человеке, которого потеряли, «как будто руки не стало», — это образное выражение. Однако когда умерла моя мама, я первое время ощущала потерю на телесном уровне именно как отсутствие рук. Вот я всегда ходила, наливала чай, открывала двери, чистила зубы, рассказывала маме о своих планах, мечтах, огорчениях, вспоминала смешные или грустные случаи, а сейчас пробую взяться за эти привычные действия, а рук нет и мамы нет.

Нередко бывает, что родители не придают значения переживаниям ребенка или раздражаются из-за чрезмерных, с их точки зрения, проявлений этих переживаний.

И снова — история.

В семье двое детей: Роме — одиннадцать, Соне — пять. Мама обратилась ко мне по поводу неадекватных переживаний сына, связанных со смертью хомячка. Дочь забыла о своем питомце через день, а сын до сих пор плачет, но это еще ничего. Мама не знает, как реагировать на создание альбома, посвященного хомячку. Ругать? Запретить? Мысль поддержать тоже ее посещала, но показалась настолько абсурдной, что, по ее словам, «тогда сразу в психушку, всей семьей».

В работе с мальчиком проясняется его отношение к хомяку и смерти. На первом занятии Рома говорит, что стесняется своего поведения, хочет избавиться от этих дурацких слез. Начинаю аккуратно расспрашивать про хомячка, как звали, сколько прожил, что любил. Мальчик охотно рассказывает, и если в начале нашей работы, говоря о том, что переживания его — дурацкие и от них нужно избавиться, он плакал, то во время рассказа слез как не бывало.

Одиннадцатилетнему человеку нужно осмыслить и принять смерть живого существа, которое еще вчера бегало по твоей комнате и ело из твоих рук. Альбом как способ справиться с тревогой, с всколыхнувшимся страхом смерти, с гневом на равнодушие взрослых («если бы телефон сломался, и то больше бы переживали») — это нормально. А пятилетней девочке достаточно поплакать немножко и пойти заниматься своими делами — это тоже нормально. Все по возрасту.

С другой стороны, наблюдать серьезную драку гораздо страшнее, чем участвовать в ней. Особенно если в ней замешан твой ребенок. Дело в том, что гормоны выбрасываются в кровь в зависимости от нашей оценки ситуации. То есть неважно, участвуем ли мы сами в соревнованиях, или смотрим, как соревнуется тот, за кого мы болеем. В ситуации, когда надо действовать быстро, например во время драки, в крови повышается уровень адреналина, что приводит тело в состояние боевой готовности, и если человек вступает в противодействие, то адреналин расходуется и уровень напряжения после столкновения будет у этого человека намного ниже, чем у того, кто остался в стороне и не мог сбросить излишек гормона. То есть активные физические действия в таких случаях предохраняют нас от стресса. Татьяна Карпунькина, талантливый психолог, работающий с детьми и подростками, рекомендует «выхаживать» стресс.

Если продолжать разговор о том, как не допустить разрастания травмы, нужно сказать, что чем более разнообразны увлечения человека, тем легче он переносит удары судьбы. Но в число таких увлечений не входят кружки и секции, в которые ребенок ходит по настоянию родителей, а сам не проявляет к ним никакого интереса. Важна личная включенность.

Человек оценивает ситуацию как стрессовую, когда ему кажется, что личных ресурсов для ее преодоления у него нет или их недостаточно, он ощущает их дефицит. Оценка эта субъективна и основывается на навыках и предыдущем опыте. Чем чаще человек сталкивался в прошлом с трудностями и с тем, что он мог их преодолеть, тем меньшим стрессом посчитает новую трудность. Соответственно чем меньше побед, тем больше стресс.

Если пострадавший подросток остается один на один с невыносимыми чувствами, он попытается избавиться от них любыми способами. Иногда эти способы разрушительны и не одобряются обществом — алкоголь, наркотики; иногда разрушительны, но одобряются — экстремальные виды спорта, трудоголизм. Часто такие способы справляться со стрессом превращаются в зависимости. У подростков риск уйти в зависимости после травмирующих событий более вероятен в силу того, что, как я уже говорила, у них меньше успешного опыта в преодолении стресса. У взрослых людей есть понимание, как это — продолжить жить, когда тебя бросил любимый, а у подростков такого опыта нет, но боль от потери есть. И она кажется невыносимой, просто несовместимой с жизнью. Перспектива дальнейшего существования как бы схлопывается.

Не так давно была опубликована любопытная статья Эммы Янг об одном интересном социальном эксперименте, проведенном в Исландии^[1]. Сегодня эта страна возглавляет список европейских государств, где подростки ведут самый здоровый образ жизни. А в 1998 году статистика «употребляющей» молодежи была пугающей: «42 % опрошенных подростков в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет за предыдущий месяц хотя бы раз напивались, 17 % как минимум один раз пробовали марихуану и 23 % ежедневно курили сигареты. В 2016 году эти удручающие показатели снизились до 7 % по алкоголю, 7 % по марихуане и всего 3 % по курению».

Ученые, запустившие проект по оздоровлению молодежи Исландии, обратили внимание на связь между употреблением психоактивных веществ и алкоголя и способами, с помощью которых человек справляется со стрессом. Исследователь Харви Милкман пришел к выводу, что люди выбирают героин или амфетамин в зависимости от того, как они предпочитают справляться с трудностями: героинщики хотят оглушить себя, а те, кто употребляют амфетамин, встречают стресс лицом к лицу.

«Любой школьник может сказать, почему люди начинают употреблять наркотики. Потому что есть такая возможность, потому что они готовы пойти на риск, они одиноки, может быть, и депрессия играет свою роль, — рассказывает Милкман. — Но почему они продолжают употреблять? Так я добрался до вопроса о пороге злоупотребления, и меня осенило: возможно, такие люди стоят на этом пороге еще до того, как пробуют наркотик, потому что злоупотребление — это их способ справляться с проблемами».

Подростки, предпочитавшие встречать стресс лицом к лицу, искали сильного возбуждения — и получали его, воруя покрышки, проигрыватели, а потом и машины, или употребляя стимулирующие вещества.

Конечно, алкоголь тоже меняет химию мозга: это усыпляющее и успокаивающее средство, и сперва оно усыпляет чувство контроля, а это может избавить от комплексов и в какой-то мере снизить тревожность. «Люди могут зависеть от алкоголя, машин, денег, секса, калорий, кокаина — от чего угодно, — говорит Милкман. — Нашей визитной карточкой стала идея поведенческой зависимости».

Эта идея породила другую: «Почему бы не создать социальное движение, построенное вокруг естественных источников кайфа и вокруг людей, которые получают кайф благодаря химии собственного мозга, — потому что для меня было очевидно, что люди хотят изменять сознание, — но без отрицательных эффектов наркотиков?»

Ученые принимали в число участников проекта подростков старше четырнадцати лет, которые не считали, что нуждаются в лечении, но имели проблемы с наркотиками или мелкие правонарушения. «Мы не говорили им: „Вы поступаете на лечение“. Мы говорили: „Мы научим вас всему, что захотите: музыке, танцам, хип-хопу, рисованию, боевым искусствам“. Идея была в том, что разнообразные занятия могут обеспечить изменения в химии мозга подростков и дать им то, что им нужно, чтобы сделать их жизнь лучше. Кому-то было необходимо снизить уровень тревожности, а кто-то искал острых ощущений. В то же время подростков обучали жизненным навыкам, которые были нацелены на то, чтобы они начали лучше относиться к самим себе и своей жизни, а еще научились общаться с другими людьми.

Детям сказали, что курсы займут три месяца. Некоторые остались в программе на пять лет. Если создать условия, в которых дети могут вести здоровую жизнь, им не нужно употреблять вещества, потому что жить и так весело и интересно».

Воспитание без насилия?! Да, не сомневайтесь

Насилие ассоциируется у нас с чем-то отвратительным, что подлежит немедленному искоренению. Видов насилия невероятное множество, но я хочу остановиться на насилии, которое родители оправдывают воспитательной необходимостью. Выбежал на проезжую часть — получил оплеуху. Мне вспомнились слова священника Сергия Веремеева, который говорил об отцовстве и Боге: «Мой двухлетний сын лезет к электрической розетке. Сначала я погрожу ему пальцем; если он продолжит, я подойду и уведу его от розетки. Но если он и после этого не уймется, я шлепну его. Потому что мне важно сохранить сыну жизнь, и я не знаю, как по-другому объяснить это двухлетнему ребенку. Так же и Бог, если видит, что мы движемся в сторону погибели нашей души, посылает нам сначала предупреждения, а затем и шлепки в виде болезней, травмы или даже смерти, чтобы душа была спасена».

Воспитание без насилия возможно. Прибегаю ли я к нему? Да. От бессилия, от отчаяния, от страха. Многие говорят, что от любви. Я считаю, что это неправда. И очень опасная неправда. Потому что таким образом человек себя обеляет, он как бы говорит: «Но я же делаю благое дело (например, жизнь ребенку сохраняю)». Вроде все норм. Но это только на первый взгляд. При таком отношении насилие становится следствием любви, а это не так. Насилие всегда следствие немощи того, кто его проявляет. Когда не хватает сил, знаний, времени проявить то же самое действие через любовь. В ситуации с розеткой можно действовать по-разному: поставить безопасные заглушки, постоянно контролировать ребенка, сочинять сказки, чтобы проиграть сценки опасности с игрушками. Но все эти способы затратны для родителя, они требуют времени, знаний, креативности.

Так что ювенальная юстиция исходит из правильных посылов: насилие — это не норма и с ним нужно бороться. Но люди, принимающие решения, всего лишь люди, и из этого их идеального понимания вырастают уродливые решения: например, когда факт удаления ребенку зуба в домашних условиях может послужить поводом для передачи человека в другую, более «правильную» семью. Это же абсурд! Давайте проявим насилие ко взрослым, чтобы они научились не проявлять насилие к детям.

Беда еще и в том, что ребенок, который вырос в агрессивной по отношению к нему среде, часто становится нечувствительным к триггерам насилия, он воспринимает их как норму.

У меня на приеме Слава. У Славы синдром дефицита внимания, а значит, серьезные трудности с обучением. Основной педагогический прием его мамы — «всыпать ремня, и все сразу начнет получаться». Славе девять. Учителя рекомендовали обратиться к психологу с первого класса. Мама пришла только тогда, когда сын стал давать ей сдачи, причем больно.

В моем кабинете это спокойнейший ребенок, который смотрит во все глаза, старается улавливать всю информацию, которую только возможно. Очень быстро наладились отношения с мамой. Мама оказалась чуткой, старательной женщиной, готовой к тому, что изменения требуют времени.

Через некоторое время ко мне пришла бабушка. Обвинила меня в том, что я мошенница, что результатов нет, внук как был дебилом, так и остался, а я только и умею, что деньги с честных людей драть. Что произошло? Бабушкин мир, основанный на насилии — а она тоже била внука и постоянно ругалась с дочерью, — покачнулся. Для нее забота о будущем ребенка — это дать ремня, чтобы вырос хорошим человеком. И вдруг ей запретили его бить. Как теперь заботиться? У нее в этом месте образовалась пустота.

Я не знаю, чем закончится эта история. Пока мама выдерживает натиск. Но сможет ли у нее сформироваться защита от бабушки за время моей работы со Славой? В любом случае, если в самом начале парень даже не хотел говорить о побоях («Да я уже и забыл! Я и не обижаюсь»), то теперь он точно знает, что бить его — это неправильно. А значит, и маму бить — это тоже неправильно, и делать этого нельзя.

Если каждый родитель будет помнить, что да, жесткость, срывы случаются, но это именно жесткость, а не проявление любви, и будет испытывать хотя бы стыд, желание избежать насилия, — мир станет чуточку прекраснее. Мы не можем обеспечить нашим детям идеальное взросление без травм, потому что мы — живые люди. Зато мы можем разговаривать, объяснять свое поведение. Правда, для этого нужно научиться осознавать себя и причины, побудившие нас вести себя тем или иным способом.

Мы кричим на наших детей и не осознаем, какой вред им причиняем тем самым. Психологическое или эмоциональное насилие стало сегодня самым распространенным и неоднозначным видом жестокого обращения. При этом оно упоминается значительно реже других, несмотря на то, что его влияние на развитие детей ничуть не менее серьезное.

Об этом явлении не принято говорить, и в нашей стране нет четкого закона, нет объективных показателей, которые помогли бы понять, где действительно страдает личность ребенка, а где педагогический процесс идет в рамках дозволенного. В своей практике я часто сталкиваюсь с тем, что родители, бабушки, дедушки и педагоги не замечают, не осознают проявлений психологического насилия. Такое поведение считается допустимым во многих семьях и в обществе в целом. Но если явление не осознается, то нет шансов его изменить, просто не возникает такой потребности. А значит, ребенок находится в ситуации, которая травмирует его личность, долгое время.

Эмоциональное насилие — это злоупотребление силой. Силой голоса, знаний, денег, возраста. Это злоупотребление властью, сила при отсутствии любви, что особенно опасно по отношению к детям, ведь у них нет способов защититься от родителей.

На мой взгляд, состояние ребенка, на которого кричит мама, очень точно, описано в книге Ютты Бауэр «Однажды мама ругалась»^[2]:

Это стихотворение стоит прочитать каждой маме. Хочется надеяться: если родители поймут, что происходит с внутренним миром ребенка, на которого кричит взрослый, то это знание подскажет им, как вовремя остановиться.

Однажды я помогала своему сыну делать уроки и допомогалась до того, что он со слезами залез под стол. Я не крикливая мать, я не подниму руку на ребенка, но, видимо, мой голос, интонации и выражение лица были такими страшными, что ему захотелось спрятаться. Знаете, что я почувствовала в тот момент? Злость. Злость на сына за то, что он прикидывается напуганным. Это при том, что у меня специальное образование и я, в общем-то, умею контролировать свои действия. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя, и не просто время — прогулка. А еще — разговор с сыном о моих и его чувствах. И я рада, что у него есть возможность в буквальном смысле залезть под стол, потому что, когда у меня в детстве возникало такое желание, мне никогда не хватало смелости его реализовать.

Стихотворение Ютты заканчивается так:

Здесь описывается единичный случай. А если это повторяется изо дня в день? Если родитель, не понимая, что нужно извиняться, «сшивать» ребенка, так и оставляет его разорванным на части?..

Конечно, у жестокого обращения есть точные определения, виды, типы. И если с физическим насилием все более или менее понятно, то психологическое насилие — вопрос каждого конкретного случая. Невозможно вывести одно правило для всех. Мы не получим ясной картины: вот мама ведет ребенка за руку по улице и кричит на него — это психологическое насилие или все-таки нет? Возможно, перед этим он пнул кошку, но отчего он совершил такой поступок, чем это продиктовано, что ребенок чувствовал тогда, что он чувствует сейчас? Чтобы не кричать, но исправить, надо разбираться, понимать, принимать во внимание неявные факты, а родитель не хочет вникать в тонкости поведения своего ребенка, родитель устал, ему некогда, родитель реагирует привычным образом: «Ты как всегда…» Важно понимать, что причины не могут отменить факт насилия. Насилие — это всегда насилие, как я уже говорила, злоупотребление властью, силой, авторитетом.

Не возьмусь сказать однозначно, вредны или полезны крикливые мамы. С одной стороны, ребенок живет не в идеальном мире и рано или поздно ему придется столкнуться с реальностью в виде уставших и злых людей. С другой, мало кого из родителей порадует, что дети им сопротивляются, возражают, дерзят. Хотя радоваться есть чему.

Крик всегда равен эмоциональному насилию. Спокойствие же никогда не воспринимается ребенком как равнодушие, а вот травмированные в детстве взрослые иногда реагируют именно так, и безмятежность близкого человека расценивается как предательство, безразличие.

…Оля. Оля пришла на консультацию с вопросом, как вернуть мужа. Он стал холодным, равнодушным, совсем не помогает, не обращает на нее внимания. У обоих второй брак, есть общий ребенок и сын Виктора от предыдущей жены, он приходит к ним в гости на выходные. Оля в декретном отпуске. Виктор только что перешел на новую работу, купили квартиру в ипотеку.

Оля и Витя поссорились. Она на него обиделась и целый день не разговаривала. Витя один раз спросил, что случилось, получил ответ, что все нормально, «сама справлюсь», и все, больше не спрашивал. Для нее это — проявление равнодушия, ей плохо.

— Он бы потребовал, я бы рассказала, а так получается, что ему вообще не интересно, что со мной происходит!

То есть то, что муж почувствовал напряжение и не стал провоцировать конфликт, было расценено Ольгой как равнодушие. В ее семье так не делали. Мама всегда добивалась правды, от нее ничего нельзя было скрыть. Поэтому любовь мамы для Оли — настоящая, а любовь мужа — нет. Для понимания того, что они друг друга любят, супругам пришлось долго и кропотливо работать.

Но вернемся к детям. Насилие рождается там, где у ребенка нет права голоса, где взрослому не важны его объяснения. «Я не мог ничего возразить, ведь мой клюв потерялся в горах», — продолжает Ютта, а ведь и правда маленькие люди мало что могут противопоставить нам — большим, сильным и в конкретный момент разъяренным.

Насилие начинается с несоответствия. Это крик там, где можно понять, молчание — когда надо кричать, равнодушие — когда надо действовать. Я думаю, что насилие — это лень и преступная халатность по отношению к душе ребенка.

Психологическое насилие проникает повсюду в обществе именно за счет того, что граница между воспитанием и насилием размытая, нечеткая. Нет благополучных островков, это миф.

Андрей Максимов в своей книге «Как не стать врагом своему ребенку» пишет: «Вера ребенка матери безгранична… Что делает детеныш, когда падает? Начинает плакать? Нет. Он смотрит на мамину реакцию: будет она плакать или нет. И если она причитает, он тотчас начинает рыдать вслед за ней. А если смеется — тоже улыбается. Не удивительно ли. Ребенок верит маме больше, чем самому себе! ‹…›

Вся жизнь ребенка — это постоянное самосознание. Думаем ли мы, взрослые, о формировании ребенком взгляда на самого себя? ‹…›

Многие проблемы, возникающие у родителей, появляются именно потому, что им кажется, будто ребенок — это не совсем человек»^[3].

Печально, если не сказать — трагично, что в отношении детей мы не используем главный, универсальный принцип человеческого общения: относись к другому так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе. Подумайте, разве мы хотим, чтобы дети относились к нам агрессивно?!

Каждый день ребенка гораздо больше наполнен жизнью, чем тот же отрезок времени существования взрослого, и трагедия в том, что, отталкивая ребенка сейчас, мы, взрослые, лишаемся чего-то важного. Возможности стать лучше, ближе, легче. Лишаемся общения, того общего, что у нас есть с нашими детьми. Эмоциональное насилие разъединяет надежнее любых границ и расстояний.

А еще оно может привести к алекситимии. Так называется затруднение в определении и описании собственных эмоций и эмоций других людей; в различении эмоций и ощущений тела; фокусировка на внешних событиях в ущерб внутренним переживаниям; склонность к конкретному, логическому мышлению при дефиците эмоциональных реакций.

Эмоциональная бесчувственность — печальное явление, которое, увы, встречается очень часто. Ее опасность хорошо демонстрирует пример с анальгезией — полным исчезновением боли. Человек может промокнуть насквозь от снега — и не дрожать, ошпарить руку — и не заметить. Болевой сигнал не доходит до мозга, теряется. Казалось бы, это ли не мечта: все человеку нипочем! Но опасность в том, что больные просто не представляют, что происходит с их телом. А врачи не знают, как лечить пациентов, которые не могут сказать, что у них болит. Так же и с эмоциями. Эмоции стоят на страже нашей души, чтобы мы знали, где нам больно.

И вот история.

Провожу первое занятие для диагностики готовности к обучению в школе. Один из этапов — «Тест тревожности»^[4]. Детей вижу впервые. Большинство из них, глядя даже на контрольные картинки, где изображены действия, однозначно указывающие на насилие, отвечают, что все хорошо и ребенок изображен веселый. Я понимаю, что провела диагностику неправильно. Начинаю задавать наводящие вопросы. И получаю потрясающий ответ:

— Хорошие дети не грустят! И, конечно же, не плачут!

А поскольку это невозможно, они растут с осознанием, что они плохие! Психологическое насилие не позволяет развиваться чувственному опыту, так как в сознании ребенка между чувствами и опасностью стоит знак равенства. В современном мире грусть, злость, горе тоже под запретом. Внешнее важнее внутреннего.

Нашим родителям сложно понять наших детей. Я часто вижу, как бабушки сетуют на то, что внуки растут рохлями и мямлями, ведь старшее поколение было воспитано на таких рассказах, как, например, «Огурцы» Николая Носова. Мальчик признается, что украл огурцы, а мама настаивает на том, чтобы он пошел и вернул их. Несмотря на то, что рассказ пронизан верой мамы в чистоту и порядочность главного героя, есть в нем фразы, которые я считаю запрещенным оружием, хуже фугасных бомб:

«…Мама стала совать огурцы обратно Котьке в карман. Котька плакал и кричал:

— Не пойду я! У дедушки ружье. Он выстрелит и убьет меня.

— И пусть убьет! Пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын вор.

— Ну, пойдем со мной, мамочка! На дворе темно. Я боюсь.

— А брать не боялся?

Мама дала Котьке в руки два огурца, которые не поместились в карманах, и вывела его за дверь.

— Или неси огурцы, или совсем уходи из дому, ты мне не сын!

Котька повернулся и медленно-медленно пошел по улице.

Уже было совсем темно.

„Брошу их тут, в канаву, а скажу, что отнес, — решил Котька и стал оглядываться вокруг. — Нет, отнесу: еще кто-нибудь увидит и дедушке из-за меня попадет“.

Он шел по улице и плакал. Ему было страшно».

Я понимаю, что сейчас покушаюсь на святое. На воспитание порядочности. Я согласна, что мама трудится и печется о душе ребенка так, как мне и не снилось. Но я также знаю, к чему приводят фразы «Лучше бы у меня не было сына!» и «Домой можешь не приходить!».

В рассказе «Огурцы» мальчик преодолел свой страх, стал сильнее, получил урок честности и ответственного поведения. Но получил он все это через травму. Не знаю, хватило бы у меня душевных сил отправить ребенка самостоятельно исправлять свою ошибку. Возможно, моей веры в него хватило бы только на то, чтобы сделать это вместе. Наша духовность зависит еще и от того, какие травмы способна выдержать наша душа. Мы проецируем свой опыт на других, предполагая, что другой сможет выдержать, а что нет, исходя из собственных представлений, а не из реалий душевного развития другого человека. У каждого из нас есть рамки, за которые страшно шагнуть, но если ты за этими рамками живешь, то страх может тебя убить.

…Рассказ Анны похож на сценарий фильма ужасов, но сама она — миловидная женщина с широкой очаровательной улыбкой и четким пониманием того, чего она хочет. Ее запрос на психологическую помощь очень прост и реалистичен. Она хочет понять, что ей нужно сделать, чтобы ее семилетний сын не покалечил трехлетнюю дочь. У сына серьезное отставание психологического развития, у дочери — глубокий аутизм и синдром дефицита внимания с гиперактивностью. То есть сын не отдает себе отчета в том, что можно делать с живым человеком, а чего нельзя. На фоне стресса он прыгает со спинки дивана сестре на голову и хохочет. Девочка в силу своей болезни не уворачивается, только громко кричит. А стресс у сына развился из-за того, что недавно их папа повесился у них на глазах, и мама вытаскивала его из петли, но спасти не успела. После похорон свекровь выгоняет ее вместе с детьми из квартиры, поскольку они никогда там не были прописаны. При всем этом Анна невероятно спокойна:

— Да, у меня горе, но у меня еще и дети. Если я сломаюсь, слягу, то о них совсем некому будет позаботиться.

И она заботится. Ходит по врачам и специалистам, выполняет рекомендации, собирает справки в школу и в детский сад. Ищет способы подработать, переезжает к отцу. Съезжает от отца, потому что он поднимает руку на детей и обзывает их ненормальными. В это время еще умудряется помогать сестре.

Она не видит ничего особенного в своей жизни. Да, тяжелая, да, есть проблемы и их надо решать. Вот она и решает.

У каждого свой уровень горя, которое можно вынести. Иногда со стороны кажется, что эту беду невозможно пережить, а находясь внутри, человек ее переживает, обживается в ней. И оказывается, что о происходящем можно говорить. И вот это и есть самая большая проблема, потому что говорить о нем страшнее, чем жить внутри.

Мой сын отказался читать повесть Валерия Приемыхова «Витька-Винт и Севка-Кухня», которая начиналась с такого эпизода: родителей вызвали в школу, и вот отцы идут вместе с сыновьями и обзывают их. А я, например, не обратила на это внимания. То есть обратила, но где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что, мол, плохо это, но что ж поделать, жизнь есть жизнь. Так что у меня есть надежда, что сын, как человек более чувствительный к проявлению насилия, совершит его в жизни меньше, чем я, и мир станет добрее.

Наши дети многое понимают. Уж точно много больше, чем мы себе воображаем. Часто на приеме спрашиваю у родителей, как они ссорятся, и почти всегда получаю ответ, что они всегда делают это за закрытой дверью. Многие стараются даже не повышать голоса. При этом они абсолютно уверены, что дети не понимают, что в семье напряженная обстановка. Поверьте, они это чувствуют, а если ссоры происходят за закрытой дверью, то это вдвойне страшно, потому что непонятно. Родителям не хватает знаний о том, как построить разговор с ребенком, что можно говорить, а что стоит вынести за скобки при объяснении.

У шестилетнего Севы — настоящее горе. Папа покончил с собой. Сева был в это время дома, видел «скорую», видел истерику мамы. Дело было в субботу. В воскресенье папу похоронили. В понедельник Сева был в садике, как обычно. Никто с ним не разговаривал, потому что взрослые не понимали, как это делать и зачем. Сева замкнулся, ни с кем не общался. Для начала работы с ним я выбрала книгу Амели Фрид «А дедушка в костюме?»^[5].

Вот что говорит об этой книге Марина Аромштам, главный редактор газеты «Дошкольное образование»: «Будет правильно, если взрослый почитает эту книгу малышу вслух — даже если тот уже освоил азы чтения. У ребенка должно возникнуть чувство, что в своих переживаниях он не одинок: и потому что мальчик Бруно чем-то на него похож, и потому что рядом любимый, понимающий малыша взрослый».

В этой книге у мальчика Бруно возникает масса вопросов.

«…Когда священник долго и скучно говорил, держа речь над гробом, Бруно увидел, что папа плачет. Когда Бруно плакал, его утешали взрослые. А кто утешает взрослых, когда они плачут?

Бруно просто не мог себе представить, как это — умереть. „Это как будто ты спишь, просто ты уже больше никогда не проснешься“, — объяснил Ксавер. Но правда ли это? Ксавер так много врал, что Бруно не знал, можно ли ему верить в этот раз. И пока Бруно искал на небе летающую корову, Ксавер слопал его мороженое.

„А где дедушка теперь?“ — спросил Бруно спустя несколько дней.

„На кладбище“, — ответил Ксавер.

„На небесах“, — сказал папа.

„Ну, и где же?“ — спросил Бруно и посмотрел на папу, потом на брата.

„И то, и другое верно“, — сказала мама.

Тогда Бруно выбежал из дома и спрятался на сеновале. Он знал точно, что никто не может быть в двух местах одновременно.

Раньше, если Бруно чего-то не понимал, то бежал к дедушке и спрашивал у него. А теперь дедушки не было, и никто не хотел рассказать Бруно, где он. ‹…›

На всякий случай Бруно заглянул к дедушке в комнату. Вдруг он вернулся? Вдруг остальные ошиблись, и дедушка вовсе не умер? В комнате все было как всегда, только чуть более чисто и аккуратно. Кто-то, должно быть, прибрался. Но дедушки не было…»

В этой книге есть вопросы, на которые взрослые не считают нужным отвечать, а потому они остаются незамеченными. Оберегая детей от травмы, мы избегаем с ними разговоров о смерти, болезни, войне, мы закупориваем сосуд души, не позволяем развиваться сочувствию, великодушию, смирению. Это подходящий момент для разговоров о совести, чести, дружбе, любви, памяти.

Когда я читала книгу, Сева, казалось, совсем меня не слушал, он ходил по кабинету, залезал под стол, но не уходил. После того, как я закончила, разговаривать не захотел. Я попросила воспитателей спокойно отвечать на его вопросы. Рассказала маме, как говорить о папиной смерти, рассказала, что не нужно прятать от сына свое горе, что вместе они сильнее. По ее просьбе заходила в группу каждый день, чтобы Сева мог обратиться ко мне, если ему захочется.

Сейчас уже точно не помню, сколько прошло времени, прежде чем он сообщил, что его папа теперь «на небушке» и вместе с бабушкой смотрит на него. Стал задавать вопросы. Все ли умирают? Мама тоже умрет? А он, Сева, что, тоже умрет? Часто во время таких разговоров он злился на меня, даже кричал: «Ты все врешь!», плакал, но оставался в кабинете. А еще оказалось, что он невероятно внимательно слушал книгу и многое запомнил. Период трудных разговоров был совсем коротким, и вскоре Сева спокойно играл в черепашек-ниндзя со своим закадычным другом Костиком.

Сказка для врачевания детской души

Я провела эксперимент. Взяла интересную и, на мой взгляд, понятную книгу по психологии о влиянии детской травмы на взрослую жизнь и попросила прочесть и оставить свой отзыв нескольких мам с разным стажем материнства. В книге даны яркие примеры, и, когда я ее читала, мне был понятен механизм возникновения и развития травмы; чем помочь человеку на начальном этапе; что можно сделать, когда время уже упущено. После прочтения все мамы, не сговариваясь друг с другом, поделились со мной своими мыслями. Если не брать во внимание некоторые незначительные отличия, отзывы звучали так:

— То, что произошло, очень страшно! Не знаю, как они с этим справляются. Жизнь этих людей, должно быть, ужасна. Здесь уже ничем нельзя помочь.

Так вот: детские травмы можно исцелить. И если вы хотите наполнить жизнь счастьем, то это нужно делать обязательно. Замечательный психолог Александр Ефимович Алексейчик расшифровывает слово счастье — как с-частье, то есть речь идет о том, чтобы быть частью чего-то большего, чем человек. Частью Бога, общества, семьи.

В моей практике семейного психолога сказка или ее короткая сестра — метафора помогают деликатно рассказать о той проблеме, которую я вижу. А человеку помогают увидеть ситуацию со стороны. Сказка хороша для ситуаций, когда психологическая проблема маскируется. И принимает вид болезни, тика, невроза, страха, энуреза.

Вот одна замечательная история про лечение сказкой.

Кириллу девять лет, его родители в разводе уже год. Отношения между ними напряженные, но они оба любят сына и стараются поддерживать нейтралитет. Получается, но не всегда.

Мальчик всю неделю живет с мамой в городе, а на выходные и праздники уезжает к папе в загородный дом. Своего отношения к разводу не высказывает, не плачет, не закатывает истерик, вроде даже и не грустит. Все как обычно. Но мама вдруг обнаружила, что сын обгрыз ногти на руках «до мяса». Сказал, что сам не заметил, как это получилось. Мама не стала делать вид, что все прекрасно, и обратилась к психологу.

На вопросы Кирилл отвечает односложно.

— Да, развелись. Да, папа живет теперь отдельно. Нет, не скучаю.

На первый взгляд, ребенка ничто не тревожит. Это и понятно: больное место чужому человеку показать не спешат даже взрослые, а дети еще более склонны оберегать свои душевные раны.

После нескольких встреч мальчик уже освоился и смог говорить на волнующие (но не слишком) темы, такие как ссоры с одноклассниками и обида на друга.

Начинаем сочинять сказку. Неожиданно (потому что не по возрасту) Кирилл выбирает главным героем Колобка, который убегает из дома, долго скитается и побеждает на своем пути множество злодеев. После долгих приключений (сказку мы писали не один день) Колобок попадает к Леснику, которому помогает строить дом. Лесник, дом и помощь в строительстве занимают Кирилла несколько встреч. Мы пишем, играем, рисуем — тема одна, помощь в строительстве дома. Здесь сосредоточено много энергии, все время происходят какие-то катастрофы, а высказывания становятся невероятно личными:

— Колобок Леснику очень нужен, ему без Колобка плохо!

— Колобок плохой помощник, у него руки короткие, все из них валится.

— Колобок должен помочь, ведь у него уютный дом, а Леснику одному плохо!

Выбор героев неслучаен. Колобок указывает на ранимость, беззащитность, но одновременно хитрость и жизнестойкость. Лесник — образ отца. Из этой сказки видно, что мальчик считает себя обязанным поддержать папу и одновременно переживает, что недостаточно хорош в этом деле. Вот такое стремление быть сильным и невозможность реализовать желание в силу возраста и привело к обгрызенным ногтям. Я обратила внимание мальчика на несоответствие ролей. Колобок — маленький, а Лесник — большой, это Лесник должен заботиться, защищать и поддерживать Колобка. И тогда начались сессии, на которых я не успевала записывать претензии Колобка к Леснику и даже оскорбления. Зато когда весь негатив был выплеснут на бумагу, Кирилл оставил свои ногти в покое.

Часть 2. Травма как точка взлёта и взлётная полоса

Окрыляющие тернии и вера в себя

Победа — это всегда преодоление какой-то трудности. Невозможно чувствовать себя победителем от того, что ты съел тарелку супа, которую тебе заботливо поставила на стол бабушка. Но если ты впервые сварил вкусный суп после того, как испортил много продуктов и получил тучу замечаний (читай — травму), — другое дело. То есть чем меньше препятствий на нашем пути, тем меньше навык их преодоления, тем больше соблазн бросить все при первой неудаче или возникшей сложности.

Чувство, что ты — победитель, невероятно мощное, при этом оно напрямую зависит от количества приложенных усилий. Повторюсь: оберегая детей от трудностей, мы тем самым крадем у них вкус победы. А еще мы лишаем их уверенности в себе.

Поговорим об этом на примере. Индивидуальный коучинг Тони Роббинса стоит один миллион долларов. Роббинс — «мировая знаменитость, наикрутейший на сегодняшний день мотивационный тренер, оратор-вдохновитель», — услужливо подсказывает «Гугл». Если по-простому, то он — человек, который говорит, что у тебя все получится. Он талантливый бизнесмен, и, несомненно, многие большие задачи ему по плечу. Но за четыре дня раскрыть все секреты того, как стать успешным, невозможно.

Однако люди в нем нуждаются, иначе бы не платили. Я предполагаю, что эти люди очень богаты, поскольку 26 000 билетов по цене от 17 000 до 500 000 рублей в спорткомплекс «Олимпийский» были проданы. Почему? Как получилось, что успешные люди так сильно нуждаются в поддержке, воодушевлении и позитивной эмоциональной накачке? Чего такого они не получают в своей жизни? Может быть, этот дефицит возник в детстве? Именно на такие мысли однажды натолкнул меня разговор с сыном.

Предыстория.

Андрей очень ровно относится к школе, он не испытывает к ней горячей любви, но и неприязни нет. Так, обычная жизнь: есть друзья, есть неприятные личности. С учителями конфликтов нет, но и в любимчиках не ходит.

Окончание первого школьного дня — и первый тревожный звоночек: сын нагрубил мне по телефону, что для него не характерно.

Дело было так. Школа находится далеко от дома. Я — беспокойная мать, поэтому каждый день отвожу его и забираю. Сын пошел в четвертый класс и уже давно просит разрешить ему возвращаться домой самостоятельно, чтобы меня не ждать. Договорились, что я приду и мы вместе пройдем весь маршрут от школы до дома. Иду, понимаю, что опаздываю. Знаю, как ребенок мечтает уехать самостоятельно, предвижу, что он так и сделает, поэтому звоню:

— Привет! Уроки закончились?

— Да.

— Ты уже вышел из школы?

— Я не могу делать все так быстро, как ты хочешь! Я что, за минуту должен собраться? — с вызовом рычит на меня телефон.

— Пожалуйста, сбавь тон и дождись меня у школы.

Встречаю у школы. Вроде спокоен. Ставлю в уме галочку: «Дома, в спокойной обстановке, обязательно поговорить». Но сначала дорога и обед. К разговору приступить не успеваю, видимо, то, что его задело в школе, сильно волнует и требует выхода. За обедом спрашивает:

— А мне обязательно идти в 10–11 класс?

— Неожиданный вопрос! Почему он тебя волнует?

— Конечно, ты сейчас скажешь, что обязательно я должен пойти в 11 класс! — уже с вызовом и надрывом в голосе.

— Не обязательно. Я бы хотела, чтобы ты закончил 11 классов, но ты сам будешь решать… — договорить не успеваю. Глаза сына наполняются слезами:

— Если не пойду, я, что ли, в армии умру? Мне туда на всю жизнь надо будет идти? — слезы предательски капают на футболку, расплываясь горячими пятнами. Внезапно обмякает, роняет ложку в остывающий суп, уходит в свою комнату.

Я в недоумении и растерянности. Дома разговоров про 11 класс и армию не ведется. Иду за ним, сажусь рядом, задаю вопросы, слушаю ответы. Выясняется интересная цепочка.

Оказывается, ребенок боится, что не сдаст ЕГЭ (напомню, четвертый класс!), и учитель объявил сыну, что он никогда не перейдет в пятый, потому что не повзрослел и место ему (как, впрочем, и другим его одноклассникам) в первом классе.

Сижу, перевариваю информацию и не понимаю — для чего нужно пугать детей неудачами? С какой целью? Это же нелогично. Ребенок и без посторонней помощи сомневается в своих силах. Но с уверенным человеком легче договориться, его легче вовлечь в работу. Уверенные в своих силах дети более инициативны, чаще отстаивают свою точку зрения. Может, именно здесь и кроется ответ? Может, детская инициатива и несогласие пугают взрослых, рассматриваются ими как покушение на учительский авторитет? Можно долго рассуждать, строить догадки, негодовать или даже пойти к учителю и рассказать про психологию победителя, позитивное мотивирование и ориентацию на успех. А можно превратиться в персонального мотиватора для своего ребенка и сказать:

• «Даже если ты завалишь все экзамены мира — я буду тебя любить».

• «Ты растешь, меняешься, набираешься знаний и совсем не похож на первоклассника. Вспомни, в первом классе ты не умел делить и умножать, не умел писать, а теперь умеешь — и это отличный показатель, что ты справляешься!»

• «Ты уже в четвертом классе. Значит, три года ты сдавал все контрольные, самостоятельные, диктанты и прочие экзамены».

• «Вас будут специально готовить к тестам, и в классе будут специальные тетради. Но если ты хочешь, я куплю такие же тетради домой и объясню тебе каждое задание, мы его разберем вместе, и ты точно его поймешь, запомнишь и сдашь экзамен».

Сын перестал плакать, вдохновился решением купить тетради и тренироваться, доел суп и спокойно пошел делать уроки.

Я думаю, что если успешные и богатые люди нуждаются в словах поддержки и одобрения, то наши сыновья и дочери — тем более. Давайте станем для них ораторами-вдохновителями, и результаты не заставят себя ждать.

С детьми я часто замечаю одну особенность восприятия. Если ребенку указывать на ошибки, он медленнее начинает их вычленять. Если же он сам контролирует процесс, а взрослый больше внимания уделяет удачам и правильным решениям при выполнении задания, то у ребенка быстрее вырабатывается эталонное выполнение упражнения и он быстрее находит собственные ошибки.

Вероятно, на каком-то этапе освоения навыка или профессии каждый человек нуждается в некоторой компетентностной слепоте. Молодой психолог с воодушевлением берется за те случаи, которые опытному специалисту кажутся безнадежными. И приобретает опыт, потому что не осознавал поначалу безнадежность дела, не знал, что можно увязнуть в нем надолго. В таких случаях приобретение любого опыта — это победа, и очень важно, чтобы рядом был человек, который мог бы это сказать.

В то же время многие люди отказываются от достижения цели именно потому, что слишком хорошо видят, насколько далеки они от идеала. Дети этого не видят почти никогда, зато взрослые охотно им помогают почувствовать себя не идеальными. А бывает, что к ребенку относятся как к бракованному взрослому. Обязательно нужно сделать за ребенка то, что у него не получается, и указать ему на его «недоделанность». При этом не просто указать человеку на его ошибки, но и убедить его в том, что он не может их исправить. То есть сделать за него и в красках описать, какой он неловкий, несамостоятельный, неумеха, безрукий, ленивый…

Многие родители возразят, что в такие моменты говорят правду, а правда повредить не может. Возможно, все так и есть, только вот где она, правда? Мальчику девять, и он пишет плохо. Правда, что у него каракули и грязь в тетради? Да, правда. Но ведь и тот факт, что он недавно научился писать и имеет право делать это не идеально, — тоже правда! А уж утверждение, которым пользуются многие родители: «Не будешь красиво писать — ничего не добьешься в жизни!» — вообще не является истиной, а относится к области предположений.

На мой взгляд, правда в том, что мы хотим, чтобы наши дети превзошли свои возможности и способности. Приложили дополнительные усилия и сделали то, на что они пока еще не способны. Конечно же, мы хотим победы для нашего ребенка. Но растим победителя не подходящими для этого методами.

Если вы требуете, чтобы ребенок прыгнул выше головы, то и вознаграждение должно быть адекватным победе. Как минимум крики «ура!». Громкие продолжительные аплодисменты, вывешивание идеально написанной странички в твиттере, ну или на Доске почета вашего дома; обзвон подружек и бабушек или сдержанное «Сын, я всегда в тебя верил!» — это на ваше усмотрение. Но все это отлично работает и поддерживает стремление побеждать, прилагать усилия, преодолевать трудности. Вы удивитесь, но раздраженное «Вот ведь можешь, когда хочешь. Почему сразу-то не сделал?» не является адекватной похвалой. И может спровоцировать красивописание только назло. Ребенок, разозлившийся на родителя, — зачем вам это надо?

Ребенок и сам в себя не верит, ему нужна ваша вера в него авансом. Иначе у него опускаются руки. Сама ситуация с выполнением задания, которое плохо получается или не получается совсем, может стать травмой, которую человек пронесет через всю жизнь.

Так как быть, если не получается победить? Какую стратегию выбрать маме, если она знает возможности своего ребенка и уверена, что препятствие ему пока не по силам? Как определить: это подлинное знание своего ребенка или тревожность родителя?

Сын Алены, первоклассник Степан, отказывается ходить в школу, ей сложно поднять его утром, он не хочет делать уроки, все время спорит и доказывает маме, что ему школа совсем не нужна. Ведь он будет раскапывать динозавров, а в школе этому как раз не учат. Алена в растерянности. Что делать? Договариваться с сыном или прикрикнуть и настоять на своем? В результате она пользуется то одним, то другим методом. Отношения между мамой и сыном портятся, хотя Алена стремится к обратному, а между школой и сыном не улучшаются, а очень бы хотелось. И поэтому маме страшно. С одной стороны, она очень ценит отношения с сыном, с другой — понимает, что школа может дать те навыки и знания, которые помогут парню быть успешным взрослым и иметь возможность более богатого выбора профессии, чем «копать или не копать».

В поиске ответов Алена пришла к нам в онлайн-проект, чтобы написать сказку для сына. Мы выяснили, что Степа — очень чувствительный ребенок. Нежный, ранимый фантазер. Он боится школы, не хочет туда ходить, у него нет там друзей, он часто плачет. Слезы являются отдельной проблемой, поскольку провоцируют жестокость одноклассников по отношению к чувствительному мальчику. Часто с подачи учителя или при его попустительском отношении. Хочу обратить особое внимание родителей, что для первоклассника мнение учителя намного важнее мнения ровесников и даже родителей. И если отношения с учителем не складываются, то адаптация к школе проходит трудно и ребенку нужна дополнительная помощь.

Сказка писалась сложно, у Алены было много сопротивления и неверия, и даже немножко пахнуло отчаянием. Стало очевидно, что школы боится не только сын, но и мама. Описывая чувства мальчика, она присоединялась к ним и усиливала страх. Вот отрывок из первой части:

«…Неподалеку от этого чудесного леса, рядом со старым заросшим оврагом, находилось страшное, наводящее ужас место — ШКОЛА! Странно, но некоторым оно совсем не казалось страшным. Например, птицы его совершенно не боялись, они запросто перелетали овраг, залетали в окна Школы, чирикали там и спокойно возвращались. Некоторые звери тоже могли пробираться сквозь заросли старого оврага, заходить в Школу и быть там какое-то время.

Но на некоторых наводила ужас не только Школа, но и даже сам Овраг! Говорили, что его тяжело пройти, что в старых зарослях можно заблудиться. А в Школе темно и страшно, и за каждым углом прячутся Злые Волки. Мол, без большой палки туда даже не суйся! И от одной мысли о Школе в жилах стыла кровь и слезы наворачивались сами собой. ‹…›

Самым печальным в этой Школе было то, что ходить в нее надо было каждому зверенку. И никто не спрашивал: хочет он этого или нет! В определенный момент (родители решали когда) зверенка собирали, давали напутствия, странную сумку и отправляли в Школу. Почему-то вместо большой палки давали букет цветов (будто Злые Волки испугаются их). Почему-то при этом все друг друга поздравляли, радовались и удивлялись, если кто-то не радуется.

Те, кто уходил в Школу, тащили с собой странные сумки, в которых все вещи терялись, путались, мялись, менялись местами, а то и просто не хотели в нее залазить! Да и вещи-то там были какие-то странные, непонятные и даже бесполезные. И уж точно совсем не интересные! Зачем вообще столько всего? И почему все они должны лежать в каком-то порядке? Почему нельзя просто положить то, что помещается, и не брать то, что помещаться не хочет? ‹…›

А в школу приходили Уроки. Нудные, скучные, непонятные. Некоторые бормотали гнусавыми голосами, некоторые скрипели скучными звуками. Но все требовали их слушать! А как их слушать, если ничего не понятно, словно они говорят на другом языке? Но никуда нельзя от них спрятаться! Даже под парту! Ни-ку-да…

Сказка эта о маленьком добром Дракончике. Он очень любит читать, играть и изучать динозавров. Настоящих динозавров! Не сказочных, а тех, которые жили давно-давно и на Самом Деле, а не в Сказке. Он мечтал пойти с папой-Драконом на раскопки и найти череп спинозавра. А лучше — целиком всего спинозавра! Он представлял, как будет аккуратно прикладывать одну найденную кость к другой и соберет спинозавра целиком!

И вот зачем ему Школа, если она отрывает его от мечты?»

Во второй части Алена придумала необычного друга, помощника для Дракончика, игрушечного динозаврика Настю, которая могла оживать, если рядом не было взрослых. Она открывала секреты дружбы и даже подарила Дракончику два пузырька с волшебными эликсиром Смелости и бальзамом Мудрости. Но сознание Алены все еще сильно сопротивлялось, и у Дракончика не получилось преодолеть свои страхи.

«Однажды на день рождения Дракончику подарили динозаврика! Он был игрушечный, но зато волшебный! Когда кто-то из взрослых был рядом, динозавр вел себя как настоящая игрушка: смешно пучил глазки и выпячивал живот. А когда он оставался наедине с Дракончиком, то становился умным и интересным собеседником. Кстати, динозаврик был девочкой, и звали ее Настя.

Так вот, Настя как раз ОЧЕНЬ хотела ходить в Школу! Девчонки вообще любят всякую нуднятину! И она упрашивала Дракончика взять ее с собой, но игрушкам в школу нельзя! Настя дала Дракончику эликсир Смелости и бальзам Умности. Ну, чтобы не бояться Школы и слышать Уроки. От такого подарка Дракончик испугался еще больше! Надо идти в Школу?!!

Несчастный, он вышел из своей теплой уютной пещерки и побрел по Зеленому лесу, думая, что делать с таким страшным подарком. Глазки его застилали слезы, и он почти не разбирал дороги. Внезапно он на что-то наткнулся и отпрыгнул в страхе. Кто-то другой сделал то же самое. Дракончик протер глазки и увидел… Мышонка! Тот закрыл глаза и страшно дрожал всем телом. Тогда Дракончик погладил Мышонка, успокоил, и они разговорились. Оказывается, Мышонок вообще всех боялся. Тогда Дракончик отдал Мышонку обе склянки: с эликсиром Смелости и бальзамом Умности. Тот ужасно обрадовался и сказал, что тоже боится Школы, но ему туда обязательно надо, чтобы построить себе крепкий домик, чтобы уметь разгадывать лисьи хитрости, чтобы посчитать зернышки, запасенные на зиму и сочинять сказки для своих друзей, а потом и для своих детей. Вечерело, пора было возвращаться домой, и они разошлись.

На следующий день весь Лес облетела новость о Смелом Мыше, который пришел в Школу, защитил Медвежонка от Настоящего Злого Волка и лучше всех считал зернышки на Уроке! Дракончик понял, что Настино зелье настоящее!

Но идти в школу он все еще боялся…»

На следующем этапе Алена зашла в тупик, и было принято решение писать совместную сказку, то есть подключить Степу. Так получилась третья часть, придуманная мамой и сыном. Все сложности Степан придумывал и преодолевал сам. Он озвучивал свои реальные страхи и сам же рассказывал, как с ними можно бороться. И даже придумал в качестве награды оценку «шесть».

«…Настя узнала, что Дракончик ее обманул, и обиделась. Она оставалась игрушкой даже тогда, когда взрослых поблизости не было. Дракончик просил ее поговорить с ним, но она целую неделю оставалась просто игрушкой с выпученными глазками.

Когда Дракончик очень-преочень соскучился по Насте, а она все не превращалась в живую, он нарисовал ее портрет: красивый-красивый, какой только мог! Все девчонки любят свои красивые портреты. И Настя ожила! Она снова дала Дракончику две склянки с волшебным зельем и отправила его в школу.

Пришлось Дракончику идти. Но все уроки он просидел под партой. Учительница обиделась, что он не учится, надела на него рюкзак и отправила домой, закрыв за ним дверь.

Он шел по тропинке и встретил Настю, рассказал ей все. Настя заставила его дома учить уроки, так как в Школе он их не сделал. А потом дала тетрадь, в которой красной ручкой было написано „Уа“ и надо было продолжить строчку. Дракончик сделал задание, и Настя снова отправила его в школу показать тетрадь учительнице.

Когда он пришел, он получил „два“, так как буквы должны помещаться в строчке, а у Дракончика они не помещались, вылазили и занимали столько места, что другие буквы писать было негде. Его опять отправили домой и продолжили уроки без него.

Настя еще раз заставила Дракончика сделать уроки и снова отправила в Школу. Дракончик снова получил „два“ за то, что в этот день они изучали спинозавра и Дракончик неправильно его нарисовал: там, где хвост, поместил язык, а вместо языка — хвост. Он ошибся, потому что рисовал спинозавра первый раз!

Дома Настя дала Дракончику инструкцию, и по инструкции он нарисовал правильно! Он понес задание в Школу, а Настя полетела за ним посмотреть.

На следующий день Дракончик принес в школу портрет Насти, он хотел получить „пять“. Но когда он показал его, то ему поставили „шесть“!!!

После школы Дракончик шел домой, и на него сзади хотел напасть Настоящий Злой Волк с точно таким же черепом, как у спинозавра. Настя увидела это в окно и вовремя дала Дракончику волшебную палочку. Тогда Дракончик наколдовал Волку заячий хвост и заячьи уши. Испугался Волк и подумал, что стал Волкозайцем, и побежал домой к Волчице. Дракочик и Настя, сидя дома, долго хохотали над Волком, так хохотали, что у Насти выступили слезы. Дракончик подумал, что она плачет, вытер ей слезы. Но она смеялась. И тут Настя сказала:

— А хочешь увидеть живого динозавра?

— Конечно! А как? Они же вымерли 70 миллионов лет назад!

— Надо изобрести Машину Времени! Она может перемещать тебя в прошлое или будущее — куда захочешь! Но это сложная машина, волшебная палочка не поможет. Надо много учиться и изучить эту машину.

Дракончик обрадовался и стал ходить в школу, и учился там на одни шестерки!

Вскоре он построил Машину Времени, и они с Настей поехали в прошлое. Там они увидели настоящего живого спинозавра. Дракончик даже запрыгал от счастья!!! А еще он подружился с семейством птеродактелей, и они пригласили его в свой домик. Покормили рыбкой, напоили водичкой. Они пожили у них два дня и отправились домой.

Дома Настя нарисовала две картинки: спинозавра и птеродактиля, чтобы Дракончик мог их изучать.

Он перестал бояться школы и очень хорошо учился!»^[6]

Проблема с посещением школы была решена. Но важнее, что отношения мамы и сына перешли на новый уровень доверия. Степа поверил в себя, сам нашел аргументы, зачем ему нужно ходить в школу. А еще они вместе с мамой написали несколько новых сказок и даже выпустили свою первую книгу. Как опытный сказкотерапевт подтверждаю: у Степы определенно есть талант.

«Мой ребёнок не умеет проигрывать…»

Что стоит за этой фразой? Научите его проигрывать? Научите меня быть рядом с тем, кто проигрывает? Или это о достойном поведении во время состязаний?

Если проигрывать — это умение, следовательно, его нужно постоянно отрабатывать. То есть нужно создать условия, в которых ребенок проигрывает, раз за разом укрепляя навык. Мне, если честно, такой способ не нравится, и я уверена, что положительных результатов он не принесет. Потому что фраза «Мой ребенок не умеет проигрывать» означает: «Я хочу, чтобы мой ребенок, проигрывая, держался достойно». Детям мы этого не говорим, а посылаем противоречивые сигналы о важности победы и пользе проигрыша одновременно. Мы хотим, чтобы они стремились к победе, и у нас имеется богатый арсенал средств воздействия — это и уничижительные возгласы в адрес проигравшей команды, и подбадривание ребенка, и наставления. При всем этом наши уверения, что проигрывать нужно уметь, звучат неправдоподобно.

Проигрывать не любит никто, не рассчитан человек на проигрыш. Спокойное отношение к поражению доступно немногим — это мудрецы, старцы, монахи. Дети к этим категориям не относятся, да и вышеперечисленные достойнейшие люди не сразу пришли к такому восприятию мира и гармонии.

— Мама, представляешь, я первый раз играл и выиграл!

— Вот это да! Молодец!

Мудрая мама в этот момент восхищается ребенком, разделяя его восторг. Не подвергает сомнению ценность победы фразами «Наверное, во что-то простое играли» или «Новичкам везет» и т. д.

В моей практике был случай. На протяжении шести месяцев ребенок приходил на занятие и выбирал одну и ту же настольную игру. Играл, выигрывал и каждый раз расцветал, каждый раз радовался, вскакивая со стула и размахивая руками. В эти моменты с него слетали присущие ему обычно вялость и общая расслабленность. Максим ходил ко мне на развивающие занятия, а дети их всегда не любят, потому что приходится трудиться в неуспешной для себя области. То есть они идут на урок и знают, что у них точно что-то не получится. Так было и с Максимом.

Любовь к проигрышу невозможна и противоестественна. Но можно научить поведению в проигрышной ситуации. Например, тренер по шахматам Марина Николаевна Картапольцева поделилась такой стратегией. На соревнованиях, когда соперники определены, она оценивает силы и всем спортсменам раздает задания. Кому-то нужно победить в определенном количестве партий, кому-то сыграть вничью, а юным спортсменам особое задание: «Если выиграешь хоть одну партию, то ты — супегерой, а если нет, твоя главная задача — ни разу не заплакать». И тогда для ребенка нет непонятных поручений «держаться достойно», «уметь проигрывать», а есть внятное задание, которое нужно выполнить. И заметьте, установку на победу Марина Николаевна у детей не отнимает, она еще и сообщает каждому о том, что верит: победа возможна.

Еще одно важное условие при освоении науки проигрыша — это возраст ребенка. Чем он младше, тем хуже умеет контролировать свои эмоции. Дошкольник, скорее всего, отреагирует бурными слезами, криками, начнет валяться по полу. Конечно, многое зависит от темперамента ребенка, и не все дети так поступают, но в возрасте двух-трех лет такое поведение — вовсе не патология. Многие родители расценивают эту реакцию как свою ошибку, связанную с неумелым родительством, а ситуацию неуспеха — как непоправимо травмирующую ребенка, и поэтому всячески оберегают своих детей от подобных историй. Только вот если ребенок не накапливает опыт преодоления трудных ситуаций, он не учится контролировать свои эмоции, поскольку его все время спасают взрослые, и, как следствие, становится инфантильным, эмоционально изнеженным. Школьники семи — девяти лет демонстрируют эмоциональные реакции малышей четырех-пяти лет. А значит, они не могут контролировать себя и часто ссорятся со сверстниками, обижаются, дерутся или замыкаются.

Лучшее, что могут сделать взрослые в ситуации, когда у ребенка истерика, — это быть рядом, стать тем, на кого можно опереться. Помогают фразы «я с тобой», «я рядом», «я вижу, как тебе плохо». Не помогают — «успокойся», «все будет хорошо», «прекрати сейчас же», и, хотя сказанные грубо и решительно, эти фразы могут пресечь плач, они не научат ребенка управлять эмоциями. Уже после того, как он успокоится, с ним можно поговорить о случившимся с точки зрения выгоды, получения опыта и дать оценку событию в перспективе жизни (но опираясь на детский опыт).

В разговорах с собственным сыном в этот период мне помогал пример с лужами. Я говорила: «Помнишь, еще в прошлом году ты не умел перепрыгивать лужи, даже самые маленькие, но все равно прыгал. Даже если я ругалась, ты прыгал. И теперь научился перепрыгивать не только маленькие, но и большие лужи».

Во время истерики лучшее, что вы можете дать ребенку, — это чувство уверенности, что вы его не бросите, что вы разделяете его чувства. Кстати, частый страх, о котором рассказывают дети-дошкольники на консультациях, связан с том, что родители откажутся от них, не заберут из садика, не будут любить.

Для того чтобы управлять эмоциями, их нужно проживать. Нельзя научиться качать пресс в теории, для этого придется выполнять упражнения. С эмоциями так же. Нельзя освоить выдержку, не проживая отрицательные эмоции от неудач. Я не зря заговорила о физических упражнениях: дело в том, что управление эмоциями и управление телом взаимосвязаны.

Дети, которые плохо контролируют эмоции, с трудом воспринимают информацию на уроках, часто отвлекаются, не дослушивают задания учителя, не могут спокойно сидеть. У них всегда что-то падает, ломается, открывается. На своих занятиях я не создаю детям специально травмирующих ситуаций, но мы занимаемся нейропсихологическими упражнениями, которые позволяют контролировать тело. И параллельно учу их чувствовать эмоции телом.

Можете попробовать. Закройте глаза. Вспомните ситуацию, которая вас сильно расстроила. В какой части тела находится эта эмоция? Какого она размера? Какого цвета? Какая у нее температура? А теперь, чтобы не оставить чувство занозой в теле, — глубоко вдохните через нос и выдохните это чувство через широко открытый рот. Повторяйте до тех пор, пока неприятные ощущения в теле не исчезнут. Обычно нужно сделать три — пять вдохов. (Не стоит выполнять это упражнение людям, склонным к неврозам.)

Эмоция — это реакция, возникающая у каждого человека, который оценивает ту или иную ситуацию. И здоровый ребенок не в состоянии радоваться за себя, когда проигрывает. Но в наших силах показать, что можно порадоваться за соперника. При этом мы понимаем, что этот опыт — тоже задел на будущее. Поначалу не стоит заставлять ребенка радоваться за противника, пока только рассказывайте о такой возможности, показывайте на своем примере.

Часто родители жалуются, что с ребенком невозможно играть в настольные игры. Примерно в возрасте пяти-шести лет дети начинают играть «на результат», используя все доступные им приемы. Они нарушают правила игр, например доказывают взрослым, что «конь так не ходит», пытаются кинуть кубик, чтобы выпало большее число очков или ходов, обманывают, плачут, если проигрывают. Чаще всего дети ведут себя так с мамами, хотя и на моих консультациях тема «победа любой ценой» возникает довольно часто. В этом случае я сообщаю ребенку, что играть буду только по правилам, всегда горячо поздравляю его с победой и обязательно поддерживаю в проигрыше. Помните: ваше умение выдерживать отрицательные эмоции ребенка, вызванные его неудачей, дадут ему основу поведения в будущем, хотя пока этот навык ему еще недоступен и слезы из-за проигрыша будут нормальной реакцией.

В проживании собственного проигрыша нам помогает эмпатия — способность понимать чувства других людей, готовность оказать им эмоциональную поддержку и, соответственно, радоваться их успеху. Увы, этот навык сейчас старательно изживается в детских садах и школах. Не специально, конечно, просто система воспитания, построенная на сравнении, порождает зависть. Если учитель не просто хвалит Машу за отлично выполненную работу, а еще добавляет при этом: «Петя, и ты бы так мог, если бы постарался», такая ситуация вызывает зависть и снижение самооценки. Эмпатия же помогает поставить себя на место другого человека и сопереживать ему. Обычно она возникает у детей примерно к семи годам и в этом возрасте распространяется на близких людей. Чем больше у человека опыта проживания разных чувств, тем выше способность к эмпатии. Ведь мы лучше всего различаем знакомые нам чувства.

Наши эмоции развивались от простейших врожденных инстинктивных до значительно более сложных, имеющих отчетливую привязку к ситуации в целом, то есть выражающих личное отношение к ней и своему участию. К первичным витальным (связанным с выживанием) эмоциям, унаследованными человеком, относятся страх, ярость, боль и т. п. То есть обида от поражения, являясь сложной эмоцией (обида = злость + грусть), дает нам силы для жизни, которые отбирать опасно. А вот различать и учиться проявлять их полезно.

В нашем психологическом курсе для родителей и детей «Школа успеха» есть блок, в рамках которого мы касаемся азов оптимизма. Неужели мама, которая сидит напротив меня, действительно мечтает о том, чтобы ее сын полюбил проигрывать?

— Ваш сын занимается спортом?

— Да. Самбо! И всегда так расстраивается, когда проигрывает! Злится, плачет.

— То есть ведет себя честно?

— Никогда так об этом не думала…

— Когда ваш сын не хочет делать уроки, вы радуетесь? Или, может быть, вам спокойно, вы равнодушны к этому?

— Нет, конечно, сначала прошу его сесть заниматься по-хорошему, но чаще ругаюсь, кричу…

То есть маме можно «некрасиво проигрывать», а у ребенка мы это право отнимаем. На словах обычно это звучит так: «Ну это же несерьезно, из-за какой-то ерунды так расстраиваться!»

Умение увидеть не только истерику позволит родителю помочь ребенку научиться проигрывать достойно. Важно помнить, что это — навык, а навык нуждается в тренировке, следовательно, надо создавать ситуации, в которых ребенок проигрывает, и симметрично — ситуации успеха, выигрыша. Позвольте ребенку играть, проигрывать и злиться, расстраиваться, обижаться, то есть испытывать всю гамму отрицательных эмоций. Научитесь сами выдерживать негативные и бурные эмоции ребенка. Признайте его право испытывать разные чувства. Научите справляться с негативными эмоциями, тренируйте этот навык, и помните, что результат будет, но будет не сразу.

Феде пять лет. Рассказывает мама: «У сына появилась неуверенность в себе, все время повторяет: „Я неудачник“, „У меня не получится“. Посоветуйте, как создать ситуацию успеха».

Действительно, откуда у дошкольника могут взяться подобные мысли? Они кажутся чужеродными для подвижного, увлеченного миром человечка. Дети все исследуют, пробуют снова и снова, готовы исправлять, повторять без устали. Трудно себе представить малыша, который, шлепнувшись в первый раз на попу, махнет рукой, с грустным видом скажет: «Я неудачник» — и откажется от дальнейших попыток.

Так откуда же у детей шести-семи лет появляются первые сомнения и уничижающие представления о себе как о неудачнике, недотепе, плохом и еще не пойми каком? Ответ прост: это мы, взрослые, их научили. И не только научили, но еще и интерпретируем их слова, не делая скидку на возраст и опыт. Ведь в понимании тридцатилетнего человека неудачник — это человек, который ничего не добился и все делает неумело, неловко, а в устах пятилетнего это может означать «У меня сейчас не получается, и я не знаю, как сделать, чтобы получилось». Для школьника же слова «Я тупица!» могут быть проявлением злости.

Когда ваш ребенок раздосадован свалившейся на него неудачей, он в силу своего возраста не может объяснить, насколько ему плохо и как нужна ему помощь или ласка, и он просто говорит:

• «Тупая задача!»

• «Мне в жизни никогда не пригодится английский!»

• «Физика вообще никому не нужна».

• «Я — неудачник!»

Эти фразы в переводе с эмоционального на логический звучат так: «Мама и папа, у меня не получается, я расстроен так, что мне хочется все бросить, убежать, спрятаться или заплакать, а лучше все сразу вместе. Или выплеснуть наружу эти непереносимые эмоции через крик и швыряние тетрадок. Помогите мне преодолеть эту сложную задачу, успокойте меня, поддержите верой в мои силы, потому что сам я в себя не верю. Покажите свою любовь, сейчас я особенно в ней нуждаюсь».

Если у ребенка долго что-то не получается: нарисовать, вырезать, приклеить, написать букву — разбейте действие на несколько этапов и пройдитесь по каждому из них отдельно, не бросайте дело на полпути. Находите реальные победы и отмечайте их, даже если ребенок сейчас сопротивляется и отвергает собственные заслуги. Выглядит это примерно так:

— Ух ты, как здорово у тебя получилось вырезать кружочки!

— И ничего не здорово, — голос дрожит от возмущения и отчаяния, — я тупой, и кружочки тупые!

Но уже через некоторое время он удивит вас, когда начнет хвалить себя вашими же словами. Отметьте этот момент: вы поселили в душе вашего ребенка уверенность в своих силах, а без нее невозможны никакие достижения.

Лёгкие победы в виртуальной реальности

Почему дети проводят так много времени за компьютерными играми? Что они получают от виртуальных побед? Чем это занятие можно заменить?

Все хотят быть героями, дети тоже. От осознания, что ты совершаешь Поступок, в кровь выделяется гормон радости. Победить, двигая мышкой по столу, гораздо проще, чем, например, в спортивных состязаниях. Хотя эффект от эмоционального подъема (осознания себя героем) после занятия спортом и спортивных побед более стойкий.

Невозможно представить себе современного ребенка, незнакомого с виртуальной реальностью. Играть начинают рано; двухлетние дети, которые приходят ко мне на прием, чаще всего уже знают элементарные игры и тем более как включить смартфон и где найти в нем мультики.

В чем же притягательность виртуальных игр? Компьютеры прочно вошли в нашу жизнь, заменили реальность суррогатом, в котором можно все и не нужно работать душой. Можно убить, можно умереть — страданий не будет.

В играх есть предсказуемость и точно прописанные условия. Например, для перехода на следующий уровень нужно победить всех орков. И ребенок уверен в результате. А в жизни совсем не так. Да и мы, родители, не умеем ставить задачу.

Разговариваю с подростком. Повод обращения мамы — не хочет учиться. Может, но ленится. У лени всегда есть причина. У меня на встрече Марк апатичен, ничего ему не нужно, все у него «и так нормально».

Выясняю зону его ответственности, какие требования к нему есть у родителей, сверстников, учителей. Про учителей ответил, про сверстников сказал, что не знает. А насчет родителей я прицепилась и все спрашивала, спрашивала. Потому что понять из его рассказа ничего не могла. Вот он говорит знакомые слова, а у меня четкой картинки не получается.

Я пыталась задать вопросы, которые возникают у подростков во время ссор с родителями. Обычно если ребенок «ленив», то и конфликтов минимум во всех сферах. Я не случайно беру слово «лень» в кавычки, ведь она — лишь симптом. А вот что за ней стоит, предстоит выяснить: гиперопека родных, перегрузка, отвержение со стороны близких или что-то еще?.. Таких вопросов Марк своим родителям не задавал, а если и задавал, то ответа не получил.

Я долго и безрезультатно пыталась вызвать эмоциональный отклик, спрашивала про будущее, про мечту, про то, чем он сейчас увлекается, про друзей, игры.

— Какие требования у мамы к твоей учебе?

— Хочет, чтобы учился лучше.

— Ты знаешь, что значит в ее понимании «лучше»?

— Ну, чтобы четверки были… Но мне и стройками хорошо, это же не двойка.

— Обсуждал с родителями, для чего тебе нужны четверки?

— Вот этого я не знаю.

— Если бы ты мог жить целый год так, как ты хочешь, и мог бы позволить себе все, как бы ты его провел?

Марк слегка оживился и немного рассказал о мечте, но лишь слегка, и тут же погас. Я никак не могла найти точку приложения силы, я тонула в нем, как в вате.

И вдруг:

— И вообще, все равно все это неправда!

Первое эмоциональное высказывание для меня послужило сигналом, что я натолкнулась на что-то важное и ценное в жизни парня.

— Что неправда? — оживилась я.

— Что все будет! — Марк тоже выглядел заинтересованным, хоть и грустным.

— А что должно быть? — продолжаю удивляться я.

Еще немного словесной эквилибристики, и на свет появляется:

— Я прошу апгрейд для компьютера, а они говорят: учись лучше, и все у тебя будет. Но ничего не будет. Если стану учиться лучше, то сразу скажут, что денег нет или нужно еще подождать, а если потом снова хоть одна тройка, то все — опять плохо учишься, не заслужил. Да и не могу я лучше, не получится у меня.

А теперь вернемся к четко поставленным задачам и возможностям эти задачи выполнить. Согласитесь, что «учись лучше, и все у тебя будет» не похоже на задачу. Слишком много вопросов: лучше кого, насколько лучше, надолго ли, лучше в оценках или в знаниях? Когда у родителей нет цели, а есть только понимание «тройка — это плохо, надо лучше», то они не могут поставить задачу. А значит, реальная жизнь проигрывает виртуальной. Добавьте к этому отсутствие опыта преодоления трудностей, и самооценка стремительно летит вниз. В реальной жизни такой подросток будет избегать контактов, потому что люди чего-то от него хотят, теребят и надо соответствовать, а проще замкнуться, сказать: «Я люблю одиночество, мне в нем комфортно», как в детстве «я в домике».

В компьютерной жизни все намного безопаснее. Там нет непоследовательных учителей и жестоких одноклассников. Победа гарантирована, и тебе не нужно думать, достиг ты ее или еще нет. Создатели игры позаботились о том, как нам сообщить о ней. А в жизни не так. Никто не рассказывает, что неудача — это опыт. И боль от неудачи — это ценность, тренировка. Но ты сам становишься сценаристом своей жизни, сам решаешь: вот здесь, в этой точке, — победа.

Принимая участие в игре, например в виртуальном спарринге боксеров, человек испытывает те же положительные эмоции, как от участия в настоящем поединке, а вот отрицательных ощущений не получает. Ему никто не рассечет бровь или не отправит в нокаут. Конечно, можно проиграть и расстроиться, но зато без сотрясения мозга. Тебе не нужно неделю восстанавливаться, пахать на тренировках, делать отжимания и растяжки, от которых тело болит. Нужно просто подождать, пока твой персонаж загрузится заново, — и все, продолжай.

Многие современные дети мнительны и осторожны. Провожу занятие для творческого развития, принесла с собой веревку, вату, бумагу, спички, карточки и всякие другие мелочи. Задача: придумать самое необычное применение этим вещам. И одно из подзаданий — рассмотреть предметы, интерьер кабинета и ответить, что здесь опасно, а что полезно / что здесь может представлять опасность, а что — принести пользу. Цель этого упражнения в том, чтобы дети увидели двойственность вещей и поняли, что каждая из них может быть разной, в зависимости от использования. Возраст ребят — от семи до девяти лет. Так вот, по результатам детских ответов были признаны опасными:

• веревка: можно запутаться, упасть и что-нибудь себе сломать;

• окна в кабинете: если они разобьются, то можно порезаться;

• спички: непременно случится пожар;

• вата: можно засунуть ее в рот и задохнуться (зачем засовывать ее в рот, ответить не смогли).

Я запомнила только часть ответов. Но опасным было признано почти все, что окружает детей. Компьютерный мир, повторюсь, безопасен: там нельзя пораниться, задохнуться от ваты или выпасть в окно. Там всегда есть кнопка сохранения, и в любой момент можно начать с начала.

Что нам мешает выправить курс. Воспитание без ошибок

«Хорошие мамы не злятся, а счастливые дети не плачут»

Выдержать сильные чувства другого человека способен не каждый. Да и не принято у нас вы-держивать. В обществе принято чувства с-держивать, то есть прятать, не пускать наружу. Поэтому мы не умеем сами и не учим наших детей распознавать и контролировать чувства, чаще мы передаем опыт по их сдерживанию и отрицанию. Самый яркий пример: ребенок с плачем выходит из процедурного кабинета, а мама сообщает ему: «Нечего плакать, уже ничего не болит!» То есть мы учим ребенка не ориентироваться в указателях собственных чувств — радость, горе, обида, восторг, сожаление. Отучаем верить даже элементарным ощущениям — жара, холод, голод…

Получается как в известном анекдоте:

— Миша, домой!

— Я что, замерз?

— Нет, ты хочешь кушать!

Один из самых частых запросов в психотерапии от мам: «Хочу стать спокойной! Спокойно реагировать на детские истерики, быть ласковой, понимающей, поддерживающей». Некоторые женщины, обнаружив в себе зачатки агрессии, стараются избавиться от нее всеми доступными способами. Как будто какая-то поганка на лице выросла и всю красоту испортила. Они запихивают злость вглубь себя, повязывают ее бантиками хороших манер, игнорируют. Все это приводит к тому, что агрессия не поддается контролю. И либо приводит к перенапряжению, взрыву эмоций и скандалу, либо перерождается в сарказм, особенно губительный для детской психики, да и для взрослых такое общение токсично.

Я часто слышу, что скрывать отрицательные эмоции — это вредно, что нужно их проявлять. А как проявлять их в обществе, в котором есть строгий запрет на агрессию, сквернословие? И не просто запрет, а табу на уровне закона, на уровне административной и уголовной ответственности.

Женщины в такой ситуации находят выход в слезах. Поплакала — и стало легче. Но слезы — это в данной ситуации суррогат, потому что они обозначают боль, обиду, страх. Агрессия — это не про слезы, это крик, действие, колоссальная энергия завоевания или вытеснения врага со своей территории.

Ну да ладно, слезы — это хоть какой-то сброс энергии. Для мужчин слезы менее доступны. И не потому, что представители сильного пола так воспитаны, просто их эмоциональная система по-другому работает. Из доступных средств у них остаются секс, спортзал, алкоголь, драка или хотя бы «наезд» на кого-нибудь. Этот сброс чаще направлен на того, кто точно не повысит уровень агрессии, то есть на заведомо слабого, кто не ответит. Потому что подсознательно человек желает избавиться от эмоции, которую не в силах в себе держать, а не повысить уровень напряжения.

Я не согласна с тем, что сдерживать эмоции вредно. Я считаю, что не понимать свои чувства и не различать эмоции — вот что по-настоящему вредно. Потому что если не понимаешь, злая ты или плакать хочешь, и почему сорвалась на ребенка за неубранную постель, — то кругом гадость вышла. Ребенок расстроен. Тебе стыдно. Эмоция выход не получила.

Нужно учиться различать свои эмоции. Как в процессе приготовления пищи: если ты не знаешь, какое мясо перед тобой лежит, то не можешь спрогнозировать время его приготовления, и ничего вкусного и полезного не получится. Так и с эмоциями. Если ты не понимаешь, что тебя злит, если ты не видишь, как эта эмоция в тебе рождается, то получаются несъедобные отношения. Такие, в которых каждый рискует получить психологическое «отравление».

Недавно на детско-родительском тренинге речь зашла о злости. Дети говорили с разной степенью откровенности, но достаточно честно озвучивали свои чувства по отношению к людям и событиям. Мамы боялись говорить о том, что они злятся на детей. Еще более удивительные разговоры иногда случаются в моем кабинете, когда женщина жалуется на мужа: на его невнимательность, грубость, холодность, отсутствие поддержки, а на мой вопрос «Злишься на него за это?» отвечают: «Нет». И я прямо вижу, что они не врут. Они действительно так глубоко запрятали свои чувства, как будто это опаснейшая тайна и если кто-то вдруг о ней узнает, даже она сама, то все — мир рухнет. Ну, как минимум ее семья. И даже если они сознаются, что злятся, то очень страдают от того, что позволили себе испытывать эти чувства.

Это происходит от того, что женщины чаще, чем мужчины, ставят знак равенства между «злюсь» и «надо срочно исправить». В тебе или во мне. Невозможно жить рядом с человеком, на которого злишься. Одновременно они не умеют исследовать эту эмоцию, работать с ней, как с лакмусовой бумажкой. Определять расстояние, степень близости, время нахождения рядом с человеком или ситуацией, которая вызывает злость. Не могут оценить, как влияют жизненные события, люди, самочувствие и другие факторы на то, сколько злости ты испытываешь. Не пытаются узнать, для чего у нас возникла та или иная эмоция, что она нам дает. Что ты защищаешь такого ценного в себе. Это приводит к тому, что человек накладывает внутри себя запрет на использование отрицательных эмоций. Однако вместе со злостью часто уходит и радость. Это такой неизбежный побочный эффект.

И все это происходит не на пустом месте. Мы пытаемся соответствовать запросам современного общества, которое утверждает, что агрессия — это пережиток первобытности и абсолютно неприемлемая категория эмоционального проявления человека. Отрицая и не желая признавать в себе присутствие агрессии, мы отказываемся от своего мнения, своих границ, мы становимся неспособными не только излечить нанесенные нам травмы, но даже и распознать их не можем.

И снова — история.

Про феномен осуждения отрицательных эмоций. Место действия — детский сад. Во время большой диагностической программы изучения готовности к школе я использовала тест тревожности.

Детям показывают картинки из жизни девочки или мальчика. Лицо персонажа при этом не прорисовано. Некоторые из картинок с пояснениями, например: «Здесь мама, папа и мальчик стоят. Мальчик веселый или грустный?»

Среди изображений были картинки-маркеры, на которых большой и маленький мальчик тянут машинку в разные стороны. Нужно было ответить, маленький мальчик веселый или грустный. Затем большой ребенок замахивается на маленького табуреткой — и тот же вопрос без подсказок.

Многие дети отвечали, что маленький мальчик веселый. Я задумалась: может быть, сюжет непонятен или эмоциональный интеллект не развит? Переспрашиваю:

— Расскажи, что происходит на картинке и почему ребенок веселый.

Ответы заставили меня задуматься надолго.

— Потому что надо делиться!

— Это такая игра! И все будет хорошо!

То есть с эмоциональным интеллектом у детей все в порядке, они прекрасно понимают, что сейчас все не хорошо. Но мальчик все равно веселый.

Я уже описывала этот тест, но тогда я только начинала и не задавала детям подробных вопросов. А в этот раз мне было важно понять, отчего так происходит. И я стала расспрашивать ребят. Стоит оговориться, что дети дошкольного возраста всегда ассоциируют себя с главным героем сюжета. Будь то сказка или картинка. То есть ребенок понимает, что ситуация плохая, опасная, но адекватных эмоций страха или злости не испытывает. Эмоции подавлены. А если нет адекватных эмоций, то нет и адекватных действий.

В результате я выяснила, что плачут и грустят только плохие дети. С такими никто не хочет дружить, с ними не встанут в пару и не поделятся домашними игрушками.

И если вам покажется, что такое эмоциональное извращение — это результат работы воспитателей, прочитайте вторую историю.

Первая младшая группа. Дети от полутора до двух лет, многие не умеют разговаривать. Осень — значит, малыши только-только начали адаптироваться к новой жизни: дети пришли в сад и знакомятся с правилами.

На прогулку первую младшую одевает весь свободный персонал. Воспитатели, логопед, музыкальный руководитель на пару с физруком. Соответственно, я тоже в этом муравейнике. Шум, суета. Из одевателей только воспитатель и нянечка группы знают, где чей шкафчик. Маленький голубоглазый Глебушка, которому только исполнилось полтора года, терпеливо сидит в ожидании своих штанишек. В какой-то момент ожидание становится невыносимым, и он начинает горько плакать. Я одеваю Оленьку и вижу краем глаза, как к Глебу решительно направляется самый говорящий и самостоятельный Никита. В руках он несет колготки.

— Невероятно! — только и успеваю восхититься такой отзывчивостью.

Никита решительно подходит к Глебу и начинает его этими колготками бить.

— Зачем? — возмущаюсь я, не придумав ничего умнее и едва успев перехватить руку горе-помощника.

— Потому что он плачет! — уверенный в своей правоте, отвечает Никита.

Понимаете, его уже научили, что слезы — это повод для мести. Потому что это даже не наказание. Наказание от слова «наказ», оно должно чему-то научить, дать знание, как надо делать, как все в этом мире устроено, по каким принципам и правилам. А здесь — какой навык усвоен ребенком? Если тебе больно, грустно, страшно и ты проявил это честно и искренне, естественным для тебя способом, — то тебя можно колготками по лицу.

И, конечно же, эти ситуации говорят о том, что родители не умеют выдерживать сильные чувства своих детей. Скрывать свои подлинные эмоции стало таким же привычным делом, как надевать платье перед выходом из дома. Ходить с торчащими во все стороны эмоциями — все равно что ходить непричесанным. Если ты взрослый, то, может быть, на тебя будут коситься, может, вежливо поинтересуются, что случилось, может, покрутят пальцем у виска за спиной. Если же ты ребенок — то все вокруг будут стараться тебя причесать или как минимум сделать замечание. Даже самые вежливые. Не тебе, так твоей маме.

Когда мы готовимся стать родителями, мы понимаем, что этот путь не усыпан розами. Мы готовы к испытаниям, бессонным ночам, слезам и даже подростковому кризису. Мы готовимся защищать наших детей от опасностей, не спать ночей, мазать им коленки зеленкой одной рукой и утирать слезы другой. Однако в наших мечтах не предполагается, что ребенок во время утешительно-восстановительных процедур будет отбрыкиваться, валяться по земле и, может, даже обвинять нас в бесчеловечном отношении к людям в его лице. И в слезах кричать: «Уйди», «Ты злая», «Отстань», «Достала». Я привожу примеры высказываний не подростков, а детей от трех лет.

Родители воспринимают такие выпады очень болезненно, чаще всего боятся потерять любовь своих детей, чувствуют беспомощность («Я что-то неправильно делаю!»), пугаются, что воспитали черствых и безразличных детей. Это как раз те самые сильные эмоции, которые переполняют вашего ребенка, это крик о помощи, который в переводе мог бы звучать примерно так: «Мама, мне так плохо (страшно, больно, обидно) и этих чувств так много, что они не помещаются во мне, помоги мне разделить их, помоги пережить и прожить, будь, пожалуйста, сильной, будь тем человеком, который не испугается, не бросит меня наедине с этим затопившим меня горем. Не отмахнется от меня со словами „прекрати сейчас же“ или „вот успокоишься, тогда и приходи, а сейчас — марш в свою комнату, и дверь за собой закрой“».

Всё быстрее, всё выше, всё больше. Родительское терпение, которое от нас ускользает

Раньше терпение было добродетелью. Теперь — раз ты терпишь, значит, теряешь драгоценное время. Или себя не уважаешь — об этом сообщают нам паблики для женщин. А что именно терпишь, не уточняют.

На самом деле терпение тесно связано со свободой выбора. Иногда кажется, что ты загнан в ловушку обязанностей — «надо», «должен». Действительно, в силу обстоятельств мы уже пришли в ту точку нашей жизни, в которой сейчас находимся. У нас на сегодня есть определенный набор знаний, опыта, привычек. Допустим, вы вынуждены отдать ребенка в престижную школу, допустим, эта школа нелюбимая, учиться в ней тяжело, и кажется, что ничего изменить нельзя. Но школу всегда можно поменять. Всегда. Даже если кажется, что это не так. Важно осознать, почему именно вы ее не меняете. Ведь это принятое вами решение. В своей практике я часто сталкиваюсь с тем, что люди принимают решения, но не осознают их, не берут за них ответственность, как будто кто-то другой виноват. И такое бессознательное терпение превращается в мучение. Ведь это же настоящая мука, одно из самых тяжелых испытаний для человека — выносить неизбежное ощущение собственного бессилия.

В том случае, когда человек принимает авторство своих решений, берет на себя ответственность и говорит: «Да, я поступаю так из собственных побуждений и собственных представлений о добре и зле», терпение превращается в добродетель и силы человека утраиваются или учетверяются, тут уж как повезет.

Важно помнить, что мы ответственны не только за выбор действия, но и за выбор отношения к этому действию. Главными помощниками в этом деле могли бы выступать чувства, но часто оказывается, что взрослые люди настолько запутались в сигналах, которые подают им собственные эмоции, что порой не в состоянии их расшифровать.

Вот пример. Такую ситуацию я встречаю довольно часто. На первых приемах, пока дети еще не освоились у меня в кабинете, всегда происходит заминка в гардеробной. Они теряются: куда садиться, куда ставить обувь, какие тапочки выбрать. В этот момент родители начинают их торопить и выдавать массу полезных инструкций, которые, к сожалению, не помогают, а только запутывают ребенка. Ко всему прочему, тон после первых двух фраз становится раздражительно-недовольным. Ребенок обычно либо начинает метаться, пытаясь скорее угадать, чем понять, чего же от него хочет родитель, либо впадает в ступор, и тогда родитель делает все за ребенка сам.

Если взрослый сможет отследить свои эмоции в этот момент, то, скорее всего, будет действовать логично, спокойно и, главное, осознанно. Ведь с ним происходит обычно вот что: он чувствует неловкость оттого, что ребенок чего-то не умеет, а так как родителю кажется, что он в ответе за навыки своего ребенка, ему хочется, чтобы у посторонних людей сложилось хорошее впечатление о нем и о его ребенке.

Родители также испытывают растерянность и напряжение от того, что рядом находится психолог, и стараются продумать правильное поведение. Ведь в самом начале знакомства большинство людей стараются понравиться даже случайному собеседнику, а на приеме у специалиста эта потребность увеличивается, ведь родители приходят со своей болью и трудностями и нуждаются прежде всего в поддержке и принятии.

Мы так зациклены на воспитании собственных детей, что уже не позволяем естественным процессам течь в том русле и с той скоростью, которая для них комфортна. Нам не нужно комфортно, нам нужно оптимально. Быстрее, выше, сильнее! Если ребенок не читает в пять-шесть лет, многие мамы начинают беспокоиться. Индустрия обучения и развития детей своей рекламой вводит родителей в заблуждение, обещая ускорить интеллектуальное развитие и утверждая, что это нужно и полезно каждому ребенку. Правда, эти педагоги умалчивают, что только десять процентов детей в возрасте до пяти лет способны освоить, например, чтение без ущерба для психики. А раннее стремление к цифрам и чтению часто указывает на отклонение от нормы. Многие аутичные дети с сохранным интеллектом увлекаются цифрами лет с двух, примерно в этом же возрасте овладевают чтением и отлично складывают пазлы.

За отсутствие родительского терпения дети расплачиваются своим психологическим здоровьем: чаще всего страдают способности выстраивать отношения и область эмоций. В психологии есть такое понятие — «сензитивный период». Это такое время, когда определенные навыки развиваются стремительно и легко, и если в этот период навык не сформировался, то позже этот процесс пойдет медленно, с искажениями, а иногда и вовсе безуспешно.

Дошкольное детство (а для мальчиков — плюс еще один год) — это время игр. И если для первого класса гимназии важно, чтобы Маша умела читать, то для ее взрослой жизни важнее, чтобы она ссорилась и мирилась с подружкой, выходила «взаправду взамуж» и лепила куличики из песка. К тому же если дети в возрасте четырех — шести лет вместо того, чтобы катать машинки и сочинять небылицы с куклами, учатся читать, то страдает сфера принятия решений, обедняется творческое мышление и, как ни странно, страдает самоконтроль (дети не умеют ждать, не могут остановиться, они слишком импульсивны, легко отвлекаются) и самомотивация. Потому что забираться на кучу песка, даже если он оттуда уже пятьсот раз скатился, трехлетку уговаривать не придется, это еще придумать надо, как его остановить, а вот учить непонятные буквы нужно заставлять, что приводит к утрате интереса и желаний. Не по годам развитый интеллект, конечно, поможет в учебе, но заодно породит эмоциональный инфантилизм.

О любви и наказании, ненасилии и вседозволенности

Сейчас все твердят об ответственном родительстве, особенно воспитатели в детских садах и учителя в школах. Иногда они делают это в стиле откровенных нападок: «Он один себя так ведет!», «С ним невозможно справиться!» Далее следует перечень преступлений за прошедшую неделю или день, в зависимости от того, как часто воспитатель или учитель видит маму. Кстати, папам жалуются реже.

Но ответственное родительство — это такое расплывчатое понятие, что растерянным родителям приходится метаться между нежностью, строгостью, ответственностью, любовью и наказанием. Как не распустить, не оттолкнуть и не навредить ребенку?

С Востока к нам пришла мода на раннее развитие вместе с книгой «После трех уже поздно» и утверждением, что вот в Японии детям до пяти лет вообще все можно, им ничего, вот прям совсем ничего не запрещают. Если честно, то у меня, рожденной в СССР, возникает логичный вопрос: как они тогда выживают? Или кто на дорогу полез, тот поучаствовал в естественном отборе и не выжил? Так, что ли? Наверняка там есть какая-то скрытая истина, о которой умалчивают не потому, что хотят ввести родителей в заблуждение, а в силу того, что просто не отдают себе в этом отчета. Как мы не задумываемся, какие мышцы и в какой последовательности нужно напрячь, а какие расслабить, чтобы встать и пойти. Мы просто встаем и идем. Как встаем, зачем встаем, куда идем — все это остается за кадром, как что-то несущественное, однако именно оно дает понимание, с какой скоростью надо вставать и идти. Потому как встать оттого, что засиделся в уютном кресле, — это одно движение, а подорваться из того же уютного кресла, когда ты услышал звук падающей мебели и истошный вопль ребенка, — совсем другое.

Мне нравится философия вседозволенности в детском возрасте. Просто я понимаю, что для этого нужно создать максимально безопасные условия, которые одновременно дают возможность столкнуться с последствиями. Самое сложное в этом — соблюсти баланс, чтобы последствия не стали фатальными, но превратились в опыт. То есть если ребенку хочется стаскивать со стола скатерть, не нужно убирать с его поверхности все, что может на ребенка упасть, а убрать только то, что гарантированно покалечит: ножи, кипяток, чугунные сковородки. Организовать такое пространство стоит огромного труда и больших временных затрат. Нужно быть все время рядом с ребенком.

И снова история для примера.

Инга — молодая мама, ее сыну Марку три года, и он гроза детских площадок: отбирает игрушки у других детей, дерется и кусается. Инга на это не реагирует — ведь ребенок должен развиваться свободно, а у нее много своих неотложных дел: новые ролики и сториз в «Инстаграме». Мамы обиженных детей безрезультатно пытались поговорить с Ингой, конфликт ширился и рос. Одна из мам стала сомневаться в собственной правоте: а вдруг не Инга, а она неправильно воспитывает своего ребенка, учит его хорошо себя вести, быть вежливым? Вдруг он из-за нее вырастет хлюпиком, неспособным за себя постоять?

На самом деле Инга прикрывает красивыми словами свою педагогическую слабость и лень. Умение договариваться, уступать, учитывать мнение другого и отстаивать свое вырабатывается уже в песочнице. Это не значит, что его невозможно приобрести потом, с возрастом. Возможно. И вполне успешно. Но зачем лишать своего ребенка опыта проведения успешных переговоров?

Инге проще переругаться со всеми мамами во дворе, чем придумать увлекательную игру для сына, поговорить с ним, объяснить много-много раз, как лучше себя вести, чтобы получить желаемое. Ведь одно дело, когда тебе дали игрушку добровольно и ты можешь наслаждаться игрой, и совсем другое, когда ты ее отнял и вынужден оберегать, чтобы ее теперь уже не отняли у тебя.

А сын той сомневающейся мамы чудесно умеет за себя постоять, и договариваться уже тоже умеет. Даже организовать и повести за собой трехлетних пацанов может. Так что воспитание и ограничения идут ему явно на пользу.

Я считаю, что ребенок должен осознавать неотвратимость наказания. Как со скатертью. Он должен знать, что если тянет ее на себя, то ему может прилететь по голове чем-то тяжелым.

Хочу подробнее остановиться на теме наказания. Когда я спрашиваю родителей, как они наказывают ребенка, многие из них отвечают, что никак. Под наказанием они понимают физическое насилие (шлепнуть, дать подзатыльник), крик или ограничения (поставить в угол, лишить компьютера). То есть рассматривают его исключительно как меру карательную и применяемую после совершения нежелательного поступка.

Мне же больше нравится, как расшифровывает это слово психолог Александр Ефимович Алексейчик: как наказ, указание правильного направления. Тогда в наказании должны участвовать оба: и ребенок, и родитель. Если ребенок лишен компьютера, то и родитель тоже.

© ООО ТД «Никея», 2020

© Попова Е.Е., 2020

* * *

Я посвящаю эту книгу моим родителям. Я росла в атмосфере любви. Мои родители любили друг друга и любили нас с братом. Они ушли слишком рано, но благодаря их душевной щедрости мне есть чем делиться, теперь уже со своей семьей и людьми, которые приходят ко мне за помощью. Моя мама немного не дождалась выхода этой книги. Больше, чем я сама, она верила в меня.

Введение. Дети «счастья»

Мой сын разбил коленку. Казалось бы, пустяк, не стоящий внимания. Однако он расстроился не на шутку, плакал и обвинял себя в неуклюжести. Ранка была чепуховая, макнули в перекись, залепили пластырем, да и бегай дальше. Я в детстве была вечно в синяках и царапинах, мы лазали по кустам, через заборы, по оврагам и скалам. Мой брат к шести годам был гордым обладателем двух шрамов, которые зашивали в больнице.

Наконец, самое невероятное: моему сыну восемь лет – и это его первая разодранная коленка! В этом возрасте я уже знала, какие бывают болячки, как долго сходят синяки и что если коросту ковырять, то заживать будет дольше. Примерно так, с умным видом, рассуждали те, у кого в данный момент ковырять было нечего, а те, у кого ранки имелись, проявляли солидарность в этом вопросе, но продолжали, молча и почти незаметно, отколупывать корочку ногтем. Конечно, я росла не в мегаполисе, это был маленький уральский городок, в котором все знали друг друга, и поэтому детям можно было гулять везде (или почти везде), но все же!

И вот теперь – современное присмотренное детство, когда дети либо не гуляют, либо гуляют в торговых центрах, парках, дворах, но везде обязательно с родителями. Говорят, что современные дети не хотят гулять. Их можно понять: никто не любит заниматься незнакомым делом, да еще и под присмотром вечно одергивающих и поучающих взрослых. К тому же мы, взрослые, так тревожимся за безопасность, что дети понимают: улица – это страшно. Поэтому они не играют в казаки-разбойники, прятки, догонялки, не спорят до хрипоты, задел в вышибалах Катю мяч или она увернулась… Чистые, выглаженные и причесанные дети ходят по жизни и радуют своей послушностью учителей и родителей.

Таким образом родители стараются сформировать у них высокую самооценку как гарантию стабильности в настоящем и будущем. Но вот беда: ограждая ребенка от рисков, мы отбираем у него возможность оценить опасность, рассчитать свои силы, понять свой потенциал. Если ты не знаешь, на что ты способен, то о какой самооценке может идти речь? Она даже не заниженная – это просто пустота, на которую нельзя опереться. Детям жизненно необходимо пространство, в котором они сами будут устанавливать правила и самостоятельно следить за их выполнением, ошибаться и исправлять свои промахи, ссориться и уступать. Пространство, где ребенок может определить цель, важную для себя, и почувствовать вкус победы, когда он сам смог! Вот как в истории про Тимофея.

Его истерика обрушилась на меня, как тропический ливень. Только что пели птицы и светило солнце, то есть напротив меня сидел улыбчивый второклассник и с жаром показывал, как он научился завязывать шнурки на новых ботинках, а через мгновение это был отчаявшийся младенец с трясущимися губами, и горю его не было предела. Развязать он их смог, но заново соединить уже не получалось! Его состояние – не поза, не манипуляция, он действительно вот так переживает свою неудачу. То есть проявляет абсолютную неспособность в этой неудаче находиться. Кстати, на эту проблему родители жалуются чаще всего, не замечая, что сами в этот момент плохо выдерживают свое собственное неумение находиться в состоянии провала, они срываются, кричат.

Ситуация со шнурками, в общем-то, не удивительная, и случай этот не единичный. То, что современные дети поголовно не умеют завязывать шнурки, это просто факт: ну нет у них того количества шнурков, которое было у нас. А у современных мам больше времени, чтобы оберегать детей от шнурков, чем было когда-то у наших.

Между тем истерика в моем кабинете стихать не собиралась. Напротив, набирая обороты и децибелы, разворачивалась, качественная с подвываниями, причитаниями «Лучше умереть, чем так жить» (да-да, я бы в этом месте тоже вернулась в начало текста и уточнила возраст; нет, вы не ошиблись – это начальная школа) и даже имитацией обморока.

Моим первым порывом было утешить, вытереть слезы, сказать: «Наплюй! Ну и ладно, в другой раз обязательно получится!» – и самой завязать эти злополучные шнурки. Вот только как у него может получиться, если возможности пробовать, преодолевать, переживать неудачу у него нет? Зато есть отработанный годами механизм: неудача – слезы – избавление от проблем с чужой помощью. И судя по интенсивности фазы слезы, родители пытались привить чаду самостоятельность, но, не выдерживая напора, в конце концов сдавались и делали все за него.

На мой взгляд, никто из родителей ничего не имеет против схемы: неудача – упорство – победа. Вот только для того, чтобы она сработала, нужно пройти фазу детского отчаяния, горя и слез. Ту самую фазу, когда чувствуешь себя сволочью, издевающейся над беззащитным младенцем. Но если мы не перешагнем через свои чувства, у наших детей не будет шансов справиться с инфантилизмом и хоть как-то приблизиться к статусу победителя. Потому что стать победителем – значит не только завоевать первое место, но получить его в борьбе, через преодоление, переживание фазы неудачи.

Что же наши шнурки? Я уговаривала, убеждала, показывала на себе, снова уговаривала. Чувствовала себя при этом как рыбак на утлой лодчонке в шторм.

К моменту описываемых событий мама мне доверяла и не стала ломать дверь кабинета, чтобы спасти свое дитя. А ведь сдержаться было совсем не просто! Представьте: вы оставили ребенка заниматься с психологом, а потом слышите, как он бьется в истерике, как что-то точно летает по кабинету и даже падает (а вдруг драгоценное чадо?), а вы можете только сидеть в приемной и слушать!!! В общем – это была сильная мама!

Мы вместе завязывали шнурки (каждый свои) примерно минут двадцать. С криками, слезами, в отчаянии. Но после того как один шнурок был завязан, случилось чудо. Слезы высохли, снова появились ямочки от улыбки на щеках и уверенность, что он все сделал сам! А я? Я выдохнула…

Вошла настороженная мама, и в этот момент ребенок, сияя, со словами «Смотри, как я могу!» легким движением руки развязывает шнурок! Признаюсь честно, мне хотелось отмотать время назад. Но потребность ощутить себя победителем настолько сильна, что не поддается рациональным доводам. Когда же Тимофей снова завязал шнурки, в моей душе зазвучали фанфары!

Современные дети лишены трудностей. На детской площадке мамы пытаются предупредить любые падения и недоразумения. В детском саду воспитатели так запуганы прокуратурой и комитетскими проверками, что не позволяют детям даже ссориться, не говоря уже о драках и дележе игрушек. Педагоги боятся родителей и оберегают детей от всего на свете: от грязи, жуков, ссор, ссадин. Родители боятся, что педагоги недосмотрят, не заметят опасности, недостаточно надежно завяжут шарф на прогулку, не проследят за тем, сколько ребенок ест, не защитят от обидчиков, – поэтому по вечерам устраивают допрос с пристрастием…

Конечно, я не против безопасности детей. Я тоже мама, и понимаю тревогу родителей. Как можно отпускать ребенка гулять, когда вокруг педофилы, похитители детей, собаки, качели, колодцы, плохие беспризорные дети из соседнего дома… Однако в результате всех этих наших сверхзаботливых ограничений дети вырастают безвольными, ведь у них нет опыта успешного преодоления трудностей.

– Чуть что не по нему, он сразу психует, может дверями хлопать, может стул швырнуть, – рассказывает Ольга, мама шестилетнего Гриши. – Если у него компьютер отобрать, он начинает орать, скакать по дивану и драться с младшим. А я не могу выносить, что он психует и плачет! – Ольга в отчаянии ломает пальцы.

Родителям, опекающим своих детей, полезно знать, какого результата они добиваются. Каким они видят своего ребенка через 20-30 лет? Хорошо бы еще понимать, как именно то или иное событие скажется на его будущем. Сейчас есть много информации о том, как психологические травмы искалечили судьбы разных людей. В пабликах и новостях рассказывают о тяжелых последствиях, длительной реабилитации и попытках суицида на фоне посттравматической депрессии. А вот информации о том, как правильно поступать, чтобы избежать этих последствий, крайне мало, к тому же содержится она в специальной психологической литературе, учебниках и пособиях, написанных отнюдь не популярным языком. Я прекрасно понимаю, что неподготовленному человеку сложно продраться к смыслу сквозь специальные термины, сама после института заново училась разговаривать «по-человечески», а не «голосом» научно-практической конференции.

Не получая внятных рекомендаций о том, что делать, если травма произошла, люди пришли к единственному выводу: всякого рода психологический стресс – зло. Избежать его любой ценой – задача номер один.

На мой взгляд, влияние психологической травмы на ребенка одновременно сильно преувеличено и недооценено. Психологическая травма – это событие, повлекшее за собой нарушение психического здоровья. И вот здесь – самая большая трудность: как оценить «количество вреда»? У психологов есть специальные тесты и методы. Но ведь не набегаешься с каждым вопросом к специалисту. Поэтому лучше на всякий случай оградить. Или нет? Лучше – опять же на всякий случай – закалить? Тут кто хочешь запутается!

Как лучше: жалеть и понимать или закалять и воспитывать характер? С этим вопросом обычно к специалистам не приходят, но у родителей он возникает многократно. Даже в течение одного дня. Сын сел делать уроки и вместо этого катает машинки по столу, гладит кота и смотрит в окно. Или дочка начала ходить на танцы. Пока давали веселые игровые упражнения, ходила с удовольствием, а как только начались растяжки, категорически отказывается заниматься. Что делать? И главное, как будет правильно, полезно для ребенка? В этот момент важно задать себе вопрос: к какому будущему я его готовлю? Какими качествами должны будут обладать мои повзрослевшие дети?

За решением сиюминутных задач: выучить таблицу умножения, подтянуть технику чтения, подготовиться к ЕГЭ – теряются общечеловеческие ценности: доброта, искренность в проявлении эмоций, самостоятельность, свобода воли, самоконтроль. Именно эти качества помогают человеку не сломаться, когда становится трудно. Потому что какое матери счастье, если сын блестяще окончил школу, поступил в институт, но оказался не готов к самостоятельной жизни с ее трудностями, предательствами, несовершенством и пристрастился к наркотикам?

На деле же родителям, чаще мамам, приходится наугад выбирать направление своего поведения, а так как они не понимают, куда в итоге должны прийти, то направление все время меняется. Отсюда непоследовательность в воспитании. Сегодня позволила не заправлять постель и убрала сама с пола разбросанные вещи, завтра решила, что нужно воспитывать характер и заставляет убирать, заправлять, причем немедленно, идеально по исполнению, и чтоб не возмущался.

Кроме того, есть в нас желание быть идеальными родителями, а оно убивает возможность быть просто мамой и папой. Мамы боятся обвинений, потому что ответственность за воспитание Человека теперь лежит целиком и полностью на них. Раньше был род, община, церковь. Потом учитель, пионерская организация, комсомол, партия. Было на что опереться, были четкие ориентиры. Все знали: бьешь розгами – значит, любишь. Сейчас бить уже нельзя, а как по-другому – пока неизвестно.

Я против физического насилия во всех его проявлениях, но по отношению к собственному ребенку я его проявляла. Потому что в три, пять или шесть лет переходить дорогу, не держась за мою руку, я ни в коем случае не могла ему позволить! Насилие? Безусловно! Но насилие, сохраняющее жизнь. А можно ли организовать жизнь ребенка вовсе без насилия?

Все знают о психологическом насилии, но мало кто знает, как оно проявляется в жизни. Например, мама, запрещающая ребенку съесть килограмм конфет, тоже насильница, потому что ребенок плачет, у него горе, он всей душой хочет этих конфет. Оказаться насильником не желает никто, и поэтому разрешают. Разрешают конфеты, мультики и гаджеты без ограничений, позволяют пнуть маму, не делать уроки, мучить кошку, лишь бы ребенок радовался. Сиюминутные позитивные эмоции становятся целью. И ломают будущее. Ребенок в подростковом возрасте неизбежно сталкивается с отвержением, предательством, обесцениванием, и тогда отсутствие опыта переживания отрицательных эмоций выливается в суицид – потому что родители его научили, что так жить нельзя. А точнее, не научили со всем этим жить.

Пятнадцатилетняя Лиза вскрыла себе вены. Сделала все «правильно» – утром сходила в школу, чтобы маме не звонили, что пропускает; после второго урока сказала, что сильно болит голова, и отпросилась; выбрала время, когда точно никого не будет дома; написала записку, что просит прощения у мамы и очень ее любит. Как сама считает, допустила единственную оплошность – подруге позвонила попрощаться. Та тут же примчалась к Лизе, а когда не смогла достучаться, позвонила Лизиной маме, и уже через пять минут пришла бабушка, она живет в соседнем доме, открыла квартиру своим ключом, они обнаружили Лизу, вызвали «скорую».

Маме Лиза сказала, что не знает, зачем это сделала. Для меня версии постоянно менялись: «Не знаю. Чтобы подруга напугалась. Чтобы маме стало легче жить». Девочка никак не могла нащупать версию, которая, по ее мнению, должна была подойти для объяснения тетке-психологу, чтоб та отстала. На встречах у меня сидела, как наказание отбывала – от звонка до звонка: вроде бы и здесь, но никак до нее не достучаться.

Разговоры с мамой тоже ясности не вносили. Отношения теплые, девочка спокойная, уравновешенная, учится нормально. Единственное, что выяснилось уже после инцидента, – это многочисленные пропуски. То есть Лиза ходила в школу, но все время отпрашивалась, на деле посещая всего пару уроков в день. Но задания она всегда выполняла в полном объеме, учителя относились к ней с доверием, ведь за все годы учебы с Лизой не возникало никаких проблем. Мало ли – переутомился ребенок, болеет, опять же художественная школа, выставки…

– Может, с подружкой поругалась и решила так продемонстрировать свою обиду? – спросила я маму.

– Может, и так. Только они с Ленкой не разлей вода, даже если поссорились, уже через полчаса друг другу сообщения строчат и мирятся. Да и рассказывает она мне обо всех ссорах. У нее вообще от меня секретов вроде бы и нет… – И уже чуть слышно: – Раньше не было… – как будто только сейчас осознав и пробуя фразу на вкус, произнесла мама. – Полгода назад с мальчиком начала дружить, так все уши мне про него прожужжала. Но там все быстро закончилось, мальчик с какой-то дылдой стал встречаться. Лиза переживала тогда, плакала, а потом успокоилась. Может, это? Только уж сколько времени прошло…

– Вспомните какой-нибудь недавний необычный разговор, или, может быть, неловкий, напряженный.

– Да вроде все как всегда. Мы вообще много разговариваем. Вдвоем живем.

И снова заколдованный круг. У девочки явно беда, Лиза не относится к детям с высокой импульсивностью, да и способ выбран хоть и демонстративный, но не с целью напугать, а значит, велика вероятность повторения попытки свести счеты с жизнью, если не докопаться до истины. В таких случаях я доступна 24 часа. В десять вечера звонок. Отвечаю, предчувствуя страшное, но мама скороговоркой отчитывается:

– С Лизой все в порядке, извините, что так поздно. Я вспомнила такой разговор, ну, о котором вы спрашивали, необычный и практически накануне случившегося. – Татьяна старательно избегает слов «попытка суицида». – А сейчас позвонила, потому что боюсь, что завтра решимости не хватит рассказать.

Так вот, совсем недавно Лиза вдруг вспомнила про отца и стала ко мне приставать с вопросами. Как ушел, почему ушел, как я пережила его уход? Он ведь бросил нас, когда Лизе и трех лет не было. Я в декрете сидела. У нас такая любовь была красивая, Саша на пять лет меня старше, в город приехал, когда я на втором курсе училась, познакомились у друзей и сразу встречаться начали. Он мне предложение сделал через месяц после знакомства. Мои родители совсем не рады были нашему роману, но и не противились сильно. А Сашины на Севере в это время жили, он им телеграмму потом с приглашением на свадьбу отправил, так вот я за четыре года совместной жизни свекра со свекровью только три дня и видела. Через год Лизу родила, перевелась на заочный. Все как у многих: лекции, зачеты, курсовые да ночи беспокойные, то колики, то зубки. А Саша работал и успевал с семьей время проводить. Мы ни в чем не нуждались, и муж он был ласковый, и папа заботливый. Второй Лизин год для нас тяжелым был: она болела, у меня диплом на носу, моя мама в больницу с камнями в почках попала. Мы с Сашей оба больше на зомби были похожи, ругаться стали, придираться друг к другу по мелочам. Тяжело, но не смертельно, думала я. Мы же любим друг друга, мы все преодолеем.

А потом его как подменили. Сашу стало не то что раздражать все, что я делаю, он прямо бесился, на Лизку начал срываться. Потом полегче стало. Я диплом защитила, мама после операции восстановилась, на работу вышла, вот только Лизе места в садике никак дождаться не могли и я дома сидела. С деньгами было не то чтобы туго, но вторая зарплата была бы очень кстати. Я вакансии просматривала. Возвращаюсь как-то с очередного собеседования, а Саша вещи свои собирает. Я сразу поняла, что не в командировку. Вид у него был такой. Чужой, что ли, холодный. Я не плакала, не уговаривала, только спросила почему-то: «А как же мы?» Он сухо ответил: «Деньгами помогу. С Лизой видеться не запрещай и не расслабляйся, ищи работу!»

Я это «не расслабляйся» до сих пор воспринимаю как пощечину. То есть он напрягался, а я с ребенком, дипломом и мамой – расслаблялась. Я какое-то время жила как во сне, мне все казалось, что вот сейчас я проснусь и все будет как прежде: яичница на завтрак, звонок во время дневной прогулки, вечернее ворчание. Я была согласна на ворчание, придирки и обвинения, лишь бы как прежде.

Потом у меня все стало болеть: кожа, глаза, тело. Мне казалось, что даже волосы болят, как при тяжелом гриппе. И я стала пить таблетки, невролог выписал, меня мама тогда заставила к неврологу сходить. Я за месяц килограмм на десять, наверное, похудела, есть не могла. А однажды утром не смогла встать. Лиза голодная плачет, а я встать не могу и мне все равно. Она тогда весь день проплакала, то затихнет, то снова начнет. Вечером мама пришла, «скорую» вызвала, и меня в больницу положили с нервным срывом. Там подлечили, был и психолог, такой дядечка мудрый, он меня, считай, к жизни тогда вернул. Я оттаяла, жить захотела, поняла, как по дочке соскучилась. Обещание себе дала никогда не раскисать и научить дочку быть самой себе опорой, чтоб не вляпаться, как я.

– Вы про это с Лизой разговаривали?

– Нет, что вы, это же стыдно так! Я сказала, что почти не переживала. Раз ушел человек, значит, ему так лучше. Да и с отцом они общаются постоянно, я боюсь про него гадостей наговорить, навредить. Он хороший папа. У него в новой семье двое пацанов растут, правда, это уже третья его жена. А что она с бабушкой почти три месяца жила, так и не запомнила, маленькая ведь. Но что-то я отвлеклась. Так вот, я ничего этого Лизе не стала рассказывать. Зачем ей знать, что мать у нее – тряпка? Хотела, чтобы она равнялась на сильный пример, умела держать удар.

– Татьяна, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал убедительно, – подойдите сейчас к Лизе и спросите: что ты почувствовала, когда тот мальчик тебя бросил?

Была ли я уверена в том, что этот вопрос сработает? Нет. Но он оказался путеводным клубочком, который вывел Лизу из блужданий среди бесконечных вопросов, «почему я такая неудачница и даже с простым расставанием справиться не могу».

В ту ночь они не спали. Говорили и плакали, плакали и говорили. Оказалось, что Лиза влюбилась в мальчика, который только пришел в их школу. Он тоже проявил к ней симпатию, отношения начали завязываться: и в школе на переменке поговорят, и до дома провожать ее стал, один раз три часа в подъезде простояли, держались за руки и разговаривали. Лиза была счастлива, он понимал ее как никто. И вдруг стал избегать, на звонки не отвечает, в соцсетях заблокировал. Лиза пыталась поговорить, но Кирилл ссылался на то, что очень спешит и никак не может. А потом Лиза узнала, что он рассказал своим друзьям, что имел с Лизой сексуальные отношения и вообще Лиза, дескать, под каждого ложится, он поэтому ее и бросил.

Когда эта сплетня дошла до Лизы, ей показалось, что вся школа шепчется только об этом. Каждый смешок за спиной она воспринимала на свой счет. По утрам шла в школу, как на эшафот, стала прогуливать, даже не сильно врала учителям, у нее действительно болели то голова, то живот. Именно тогда она и пришла с вопросами к маме, но не решилась рассказать правду, не знала, с чего начать. Побоялась, что мама или ей не поверит, или слишком расстроится, а еще, чего доброго, в школу разбираться придет. Поэтому выбрала обходной путь. Но мама дала единственный вариант решения проблем – надо быть сильной, надо справляться со всем самой. И Лиза подумала, что раз она быть сильной не умеет, то умереть – самый верный выход. Еще через год, когда Лиза вошла в самый смак подросткового бунта, она припомнила матери обман, обвинила ее в том, что та хочет сделать из нее послушного робота, и они снова пришли ко мне на прием. Но это были уже другие мама и дочь, в их отношениях было столько энергии, что жизнь просто кипела.

После командировок на Международную космическую станцию космонавты проходят курс реабилитации, они заново учатся ходить, ведь их мышцы в условиях невесомости атрофируются. Так же и чувства наших детей нуждаются в постоянной, но посильной нагрузке. Если оградить их от сильных переживаний, когда вы рядом и можете, как опытный тренер, поддержать, подстраховать и направить, то во взрослой жизни человек, столкнувшись с испытанием, не сможет адекватно оценить свои силы, он не чувствует своих «мышц» – чувств. И еще одна, на первый взгляд, парадоксальная вещь происходит из-за чрезмерной опеки: если человек перестает огорчаться, то через какое-то время он перестанет радоваться. Потому что радость – это всего лишь обратная сторона горя, а все наши чувства связаны, невозможно выключить одно, но оставить работать другое. Зато прокачать способность и выносить страдания, и одновременно полноценно радоваться можно. Об этом и поговорим.

Часть 1. Не так страшна травма, как ее тень

Переболеть, чтобы отпустить

Каждая ли травма опасна? Или даже так: каждая ли травма является травмой на самом деле? Я думаю – да! Каждая! Но не каждая превращается в открытую, кровоточащую рану, мешающую человеку жить полноценной жизнью. Ведь именно это страшит людей. Как сегодня пережить это конкретное горе? И какими последствиями оно обернется для меня или для моего ребенка в будущем?

Чтобы попробовать ответить на эти вопросы, расскажу две истории. Обе про психологическую травму.

История первая. Про Лану.

Это красивая, ухоженная тридцатилетняя женщина. У Ланы две дочки от двух разных браков. Первый брак продлился месяц. Она и замуж-то выходить не хотела, мать уговорила. Беременность, восемнадцать лет – «что люди скажут». Через месяц убежала от него в одной ночнушке. Дрался. Про второй брак рассказывает с удивлением – как вообще могла иметь отношения с таким мужчиной. Сейчас оглядывается – и он вызывает в ней отвращение. Жил полностью за ее счет, не работал, с детьми не помогал, бытовые вопросы решить не мог. Не выдержала – ушла.

Несколько раз пыталась наладить отношения с мужчинами, но выбирает либо тех, кто ее оскорбляет и унижает, либо тех, про кого можно сказать «где положишь, там и возьмешь».

Когда Лане было семь лет, ее изнасиловал в подъезде мужчина, которого впоследствии так и не нашли. Мать вместо слов поддержки сказала, что Лана сама виновата, задержалась с подружкой после школы. А если бы пришла вовремя, то ничего бы и не случилось. В процессе дознания, когда следователь расспрашивал Лану о произошедшем (в присутствии матери, но без психолога), девочка нервно хихикала, чтобы хоть как-то справиться с напряжением. Мать обвинила ее в распутном поведении и в том, что ей, «видимо, понравилось». Кстати, не стоит думать, что смех ребенка всегда означает удовольствие. В напряженной или критической ситуации он помогает сбросить напряжение, то есть у ребенка буквально «кипят нервы» и срывает крышечку, удерживающую эмоции. Так что если вы ругаете ребенка, а он смеется, значит, степень его напряжения запредельная. Понятно, что это не относится к людям с серьезными психиатрическими диагнозами.

С психологом эта история до момента нашей встречи не прорабатывалась. Соответственно, в каждых новых отношениях Лана пыталась компенсировать боль от той травмы, которую получила в детстве. И пыталась исключить ее из своей жизни – как слишком тяжелое, грязное и отвратительное воспоминание. А оно все появлялось и проявлялось, как ночной монстр из-под кровати.

Отношения Лана строит либо с мужчинами, которые ее унижают и подтверждают ее мнение о себе как о человеке, недостойном любви, либо с зависимыми, инфантильными, с которыми безопасно и можно чувствовать себя по-королевски. И то и другое Лану тяготит, вызывает раздражение и недовольство.

Травма? Да! Но так как в свое время взрослые не позволили ребенку считать эпизод насилия травмой и не помогли пройти сквозь нее, переболеть, выплакать, возненавидеть и отпустить, она действует исподтишка. Именно поэтому самая серьезная проблема у Ланы даже не с мужчинами, а с собственными дочерями, которые лгут на каждом шагу. На момент начала работы я даже не могла разобраться, кто кому кем приходится. Ложь настолько стала нормой общения, что они даже не могли свободно рассказать, кто мама, кто дочь, кто кому сестра!

Случай с изнасилованием Лана вспомнила «случайно». И это было переломным моментом в ее отношениях с дочками.

История вторая. Про Сашу

Саше пятнадцать. На прием ее привела мама. Это хрупкая, застенчивая девочка с грязными волосами и черными ногтями – мода.

Неделю назад Сашу склонил к оральному сексу друг детства. Дети остались дома одни. Ничего необычного, так было миллион раз. Их мамы – подруги. Но что-то пошло не так, и мальчик решил, что от Саши не убудет – это же не изнасилование. Так, мелочь, баловство.

Через три дня, когда Сашина мама заметила, что дочь моется пять раз в день, а по ночам плачет вместо того, чтобы спать, она вывела ее на разговор, а затем заявила в полицию.

Я не буду вдаваться в подробности полицейского расследования. И объяснять, через что приходится пройти девушке, чтобы просто рассказать, как все произошло. Скажу только, что, в отличие от событий тридцатилетней давности, теперь с пострадавшей работает психолог.

Ко мне мама с Сашей пришли, чтобы у девочки не закрепилась психологическая травма. Саша была неразговорчива, все время пыталась оправдать мальчика. Прорыв произошел, когда она позволила себе выплеснуть злость, размахивая палкой (у меня в кабинете есть специальные – для телесных практик) и впечатывая в стену пустые пластиковые бутылки. А до этого девочка душила в себе чувства, не могла на него разозлиться. Гнев был настолько задавлен, что Саша стала во всем винить себя. Мол, слабо сопротивлялась, да, юбка была действительно короткая, да, могла же и убежать из квартиры, когда только начал приставать. Она переживала, что стала человеком, который сломал ему жизнь. Переживала, что из-за нее он сядет. То есть он сядет не за то, что сам совершил гнусный поступок, а потому, что она пожаловалась, недостаточно активно себя защищала, вообще как-то не так себя вела. Такие чувства часто возникают у пострадавших от насилия. С их помощью они возвращают себе иллюзию собственного могущества, потому что жить в мире, где от твоих действий ничего не зависит, ощущать себя беспомощной очень страшно.

Весь этот клубок чувств Саши запускают несколько механизмов. Во-первых – сила эмпатии. Ее обидчик – не посторонний человек, которого можно представить злодеем, а близкий, знакомый, хороший. Это тот, с кем слушали музыку, поделившись наушниками, а еще раньше лепили вместе куличики в песочнице. Во-вторых – принятие ответственности за свой поступок на себя. Она написала заявление, инициировала возбуждение уголовного дела. И Саша вправе из-за этого переживать. Это нормально! И в-третьих, слабая вера в духовность мальчика. Она понимает себя, понимает, что выдержала удар, выжила: ходит, ест, чувствует, смеется. И не понимает, что он тоже может выдержать. Она предполагает, что он сломается.

Останется ли все пережитое для Саши травмой на всю жизнь? Безусловно, да. Но она об этом знает, признает и правильно оценивает случившееся. Это позволит ей бережно относится к той части себя, где болит, и постепенно залечить рану.

А теперь представьте, что вы сломали ногу и не знаете об этом. Вы живете как всегда, только вот почему-то каждое движение отзывается невыносимой болью. Все вокруг говорят, что у вас все хорошо и беспокоить ничего не должно, а тело кричит о боли. Вы верите другим и себе одновременно, это порождает хаос в действиях, но не приносит облегчения – до тех пор, пока вы не найдете причину. Но если вы будете знать, что сломали ногу, то начнете действовать целенаправленно: обратитесь к врачу, станете ее беречь, потом делать специальную гимнастику для восстановления. С психологической травмой то же самое.

А вот еще одна история. Мы увидим, до какой беды может дойти дело в попытке защитить ребенка от травмы.

Планировка моего кабинета предполагает, что всем членам семьи сесть напротив меня затруднительно. Для этого нужно передвигать стулья, что на первом приеме решаются сделать немногие. Финальная рассадка часто становится диагностичной – напротив меня садится тот, кто принимает решения в семье. И сегодня прямо передо мной оказался… мальчик. Часто мамы, желая вырастить ребенка ответственным, создают иллюзию, что решения он принимает сам. Они как бы выдвигают его на передовую, но лишь на определенную дистанцию, ту, которую выбрали и одобрили. Однако в этом случае инициатива принадлежит не ребенку, а значит, и за последствия отвечает не он. И, судя по описанным трудностям, как раз с ответственностью за свои поступки у него есть проблемы.

Зарина дважды переносила первую встречу, так как не могла уговорить сына поехать к психологу. Приехали они уже с направлением от завуча, в котором содержался ультиматум: или они приносят справку, что посещают психолога, а вместе со справкой и рекомендации для учителей, или Тимура исключают из школы. Он дерзил учителям, на уроках смотрел видео на телефоне, подбрасывал кеды к потолку во время линейки. Мама рассказала, что учительница поделила класс на любимчиков и изгоев. И ее сын попал в изгои. Классная ежедневно писала или звонила маме и жаловалась на невыносимое поведение Тимура.

Дома у парня есть обязанности, но выполняет он их только со скандалом, торгуется за каждый квадратный метр подметенного пространства. Все свое свободное время проводит за планшетом или игровой приставкой. Саботирует тренировки. Пропускает занятия у репетиторов.

Начинаю собирать «анамез»: Тимура воспитывают мама и бабушка со стороны отца. Отец погиб, когда мальчику было четыре года. Сел пьяным за руль. Но родители очень любили друг друга. Отец души в сыне не чаял, баловал, строил планы на будущее. Тимур тоже был очень привязан к отцу. Смерть папы от мальчика скрывали почти два года, говорили, что тот уехал в командировку. А о том, как именно погиб отец, Тимур узнал, когда ему было почти девять. Со слов мамы, сын почти не переживал, чуть-чуть поплакал. Она же до сих пор так и не восстановилась, хотя прошло уже семь лет. Романтических отношений нет. Зарина занимает руководящую должность на крупном предприятии, у нее в подчинении в основном мужчины.

С Тимуром об отце разговаривают часто. Зарина рассказывает, какая сильная между ними была любовь, каким красивым, веселым и интересным был ее муж. Бабушка тоже рассказывает о своем сыне внуку, но по ее версии, Марат был непутевым, гулящим, пьющим и вообще той ночью возвращался от любовницы.

Понятно, что случившееся – страшная трагедия для всей семьи. Но как повлияла смерть отца на поведение сына? Почему реакция на нее проявляется именно так? Пока не ясно, тем более что во время встреч Тимур демонстративно не разговаривает со мной или обвиняет в том, что я его мучаю, кричит и плачет в надежде, что кто-то услышит его и ворвется в кабинет «для спасения мальчика». Снимает меня на телефон, плачет и причитает за кадром, пытается порвать на себе одежду. При этом в свои одиннадцать Тимур гораздо крупнее меня.

Я понимаю, зачем этот спектакль. Это его привычный способ добиться желаемого. Вот только он не соответствует возрасту, так поступают дети двух-трех лет. Логично предположить, что смерть отца не была пережита так легко, как считает мама, и где-то произошло застревание. Мама с бабушкой так стремились оградить Тимура от горя, в том числе и своего собственного, что отдалились от него, и он остался в изоляции в возрасте четырех лет. При этом ему все позволено, потому что факт горя мамой и бабушкой признан.

И вот четырехлетний пацан не понимает, что произошло (известие о смерти от него скрыли), но очень быстро понимает, что ему можно все. Папа его баловал, а теперь мама пытается делать то же самое, потому что считает, что слишком строга к сыну. И вот стала ограничивать себя. Зарина обо всем договаривается – это правильно, так и должно быть. Другое дело, что при этом она решает все проблемы сына сама. Тимур ни разу не столкнулся с последствиями своих ошибок. Мама не дает ему возможности исправить их.

Она его ругает, возмущается, хватается за сердце, пугает органами опеки. Но затем все налаживает сама. Помните, я рассказывала, что на первой встрече они расселись в кабинете так, как будто Тимур в семье главный, как будто он принимает решения. Эту иллюзию мама старательно поддерживает, считая, что таким образом она восполняет отсутствие мужского воспитания. Но память о травме, которую им пришлось пережить, мешает ей довести дело до логического завершения – возложения ответственности на парня. Она перестраховывает сына, не позволяет ему научиться отвечать за принятые решения. В результате получается власть без расплаты. Под расплатой я имею в виду не деньги или страдания, скорее осознанный или бессознательный выбор. Если ребенок выбирает дерзкое поведение и грубость по отношению к учителям, он платит за это тем, что выдерживает критику, отвержение, решает проблему допуска к урокам и экзаменам. Иначе человек никогда не повзрослеет психологически. Атут нахамил учителю – маму вызывают в школу, мама извиняется.

Дома, пытаясь компенсировать отсутствие папы, она растит «настоящего мужика», который должен защищать и поддерживать. Именно для этого Зарина заготовила целый ворох хитрых приемов: жаловаться на слабое сердце, причитать, что не выдерживает такого к себе отношения, и плакать для того, чтобы успокаивал и чувствовал себя сильным. Проблема в том, что эти заготовки не имеют отношения к настоящей жизни. Эти чувства проявляются не в момент настоящего бессилия (потому что «мальчика нужно беречь от потрясений»), а в воспитательных целях. Настоящая боль скрывается от Тимура. И он перенимает поведение мамы, копирует «изображение горя», скрывая истинную причину. Зарина и живет по принципу: «Ах, он столько пережил, и поэтому его хамство – просто защитная реакция. Надо любить его еще сильнее, ведь любовью нельзя испортить. И, конечно, оберегать от эмоциональных потрясений». Тимур оказался обладателем взрывоопасного сочетания природной настойчивости, энергичности и инфантилизма, созданного гиперопекой бабушки и мамы. Плюс ко всему непережитое горе помешало ему естественным образом пройти этап злости на умершего человека, мальчик как бы «застрял» на нем. А рассказы бабушки и ее причитания «будешь плохо учиться – закончишь как отец» породили страх быть похожим на папу, потому что стараниями бабушки Тимур начал его презирать, а стараниями мамы – понимать, как сильно на него похож. Он стал бояться взрослеть и бессознательно старался остаться в безопасном дошкольном возрасте.

Ярость, отчаяние, безысходность, слезы… Это были первые искренние чувства Тимура, при появлении которых он позволил мне присутствовать. Именно с этого момента началась настоящая работа.

Тимур отчаянно сопротивлялся изменениям, оно и понятно – его устраивала вседозволенность. Как это – договариваться и извиняться перед учителями? Это они во всем виноваты, это они его обижают!

Зарину же просто разрывало на части от страха: «Вдруг, если я перестану заставлять сына делать уроки, его выгонят из школы, он не получит хорошего образования и вся жизнь пойдет под откос? А если я перестану защищать его перед учителями, он поймет, что я не на его стороне, отстранится от меня и станет наркоманом! Я не смогу запретить ему играть в приставку, вдруг он что-нибудь с собой сделает!» Каждое сомнение мы анализировали, просчитывали последствия, рассчитывали силы Зарины и Тимура, и уже тогда она принимала решение и следовала ему или отказывалась, – и мы начинали искать выход, который подойдет им обоим.

Тимур же, несмотря на сопротивление, очень хотел быть живым, настоящим и услышанным. Он перестал кривляться на занятиях, зато стал ругаться со мной, предъявлять претензии к моей работе. Исследовал свои возможности, пробовал свои чувства. Одним из его требований было перенести занятия на другое время. Он сумел договориться без манипуляций и шантажа со мной и с мамой и был очень горд этой победой, впрочем, как и я. Вернулся к занятиям боксом.

Смерть – это горе. Но если от него отворачиваться и делать вид, что все нормально, то можно застрять и перестать развиваться. А еще, запрещая себе горевать, мы запрещаем себе радоваться. Так уж устроена человеческая психика, что оба эти чувства находятся на разных концах одной и той же палки.

Про смерть и свободу

Многие люди свидетельствовали о том, что только заболев неизлечимой болезнью, стали по-настоящему свободными. Или переживание какой-то страшной трагедии сделало их сильными. Но не всем дается такая возможность.

И снова – вот показательная история.

Родные оберегали ее от всего дурного. Ведь она была особенная. Ее нельзя было волновать. Отхлестать по щекам за то, что грубит матери, можно, а волновать и позволить переживать горе после смерти дедушки – нельзя. Поэтому они плакали тайком. Закрывались на кухне, вспоминали и плакали. Бабушка и мама были вместе в своем горе. А она осталась одна. Ей было двенадцать, она слышала сбивчивые голоса и сдерживаемые рыдания. Понимала, по ком эти слезы. Ведь совсем недавно не стало ее любимого дедушки. Дедушки, который умел шутить, который ее понимал и никогда не бил по щекам. Мама лишилась отца, а бабушка мужа. У них был серьезный повод, чтобы горевать, чтобы забыть на время ссоры и поддерживать друг друга. А раз ее не берут с собой на кухню, значит, она не нуждается в поддержке. Наверное, у нее не настоящая потеря, не такая важная, как у них.

Мама так и не смогла найти в себе сил для разговора с ребенком о тяжелом событии. Ведь такие переживания травмируют психику девочки, а она сейчас к переходному возрасту приближается. Опасно.

В четырнадцать лет эта тихая домашняя девочка-отличница попала в реанимацию с передозом. Больше месяца была на грани жизни и смерти.

Возможно, горе, связанное со смертью дедушки, тут ни при чем. Вполне возможно. А возможно, девочка пыталась самостоятельно найти ответы на вопросы жизни и смерти. Ее травма оказалась глубоко внутри, замаскированная хорошим поведением, отличными отметками. Психологическая рана отрицания горя оказалась сильнее переживания смерти близкого человека. Они наложились друг на друга и произвели кумулятивный эффект.

Если рана доступна, она видна, можно сделать перевязку, приложить лекарство, продумать лечение. Куда сложнее лечить скрытые раны. Так и с душевными травмами. Легче всего превратить боль в силу в момент прохождения через испытание. Шрам, безусловно, останется в любом случае. Но если рану не обрабатывать, то и заживать будет дольше, и последствия будут серьезнее.

Травма может стать силой, способом прокачки души. А может превратиться в язву, разъедающую душу и тело, приводящую к жестокому отношению к окружающим и к самому себе.

Телефонный звонок.

– Вы психолог? Подскажите, что делать. У моего сына умер отец. Мы давно в разводе, бывший муж жил в другом городе, с сыном виделся редко. Подскажите, нужно ли взять сына с собой на похороны? Мы ему еще не сказали, может, пока не говорить? Сыну восемь лет.

Да, рассказывать! Да, брать с собой!

Дети до шести-семи лет обычно относятся к смерти как к чему-то временному. Уснул человек надолго, потом вернется. Если случаи столкновения со смертью пришлись на возраст четырех лет, то у детей возникают настойчивые вопросы к родителям. «Мама, а тебе сколько лет? А ты старая? А ты скоро умрешь? А бабушка скоро умрет? А папа? А я?» Это простое любопытство, дети уточняют, как устроен мир. Они не жестоки и не ждут с нетерпением, когда же нас не станет. Помните историю, рассказанную Корнеем Чуковским:

– Бабушка, а ты скоро умрешь?

– Почему ты спрашиваешь?

– Когда ты умрешь – вот я буду твою швейную машинку крутить!

То есть, с одной стороны, смерть – это как событие в мультике, а с другой – особенно чувствительные дети требуют от родителей клятвы: «Пообещай, что ты никогда не умрешь!» Или льют горькие слезы: «Не хочу день рождения, потому что состарюсь и умру!»

После семи лет происходит осознание конечности жизни, и в этот момент возникают новые страхи: дети начинают бояться темноты, волков, чудовищ. В последнее время почти не встречаю страха Бабы-яги, предполагаю, что с уходом из «репертуара» чтения сказок. Многие мамы отказываются читать детям «страшные» истории. Но природа страха такова, что сначала рождается тревога, а затем она ищет воплощения в знакомом облике – например, в отрицательном герое сказки. Или незнакомом – чудище под кроватью. И еще посмотрим, какой монстр окажется страшнее.

Эти переживания не имеют отношения к психологической травме – это естественный этап взросления. Модификация страха смерти, который особенно ярко проявляется, если с ребенком об этом не говорят.

Лучше всего начать такой разговор в момент трагического события: болезнь, потеря работы, смерть. Так как дети потрясающе считывают язык тела, они легко поймут ваше состояние, а вместе с вашими словами смогут адекватно оценить ситуацию и осознать, что в трудный момент можно искать помощь у других людей. А не замыкаться в себе, плакать по ночам в подушку, думая, что никто не слышит, и быть напряженным и раздраженным круглосуточно.

К тому же, если мама сразу скажет ребенку о смерти близкого, они окажутся на одной волне переживаний, будут лучше понимать друг друга. Находясь в одинаковом эмоциональном состоянии, легче найти общий язык и общие темы, что невероятно сближает. Ребенок запомнит, что был понят и принят, а взрослый удивится силе и мудрости, которой обладают дети, если им предоставили возможность открыто переживать горе.

Взрослым, которые не готовы разговаривать про трагические ситуации со своими детьми, важно понимать, что таким образом они демонстрируют им, что не верят в них. А заодно прививают модель поведения: взрослые справляются с трудностями – это их забота, а я – маленький, мне это не по силам вынести. Но так как проясняющий ситуацию разговор не состоялся, то непонятно, когда же дитя станет большим. И тогда в подростковом возрасте любая трагедия воспринимается через призму «я маленький, я не выдержу»!

Еще случай из моей практики.

Артему было двенадцать. Ко мне он пришел с бабушкой. Жалобы на повышенную плаксивость, плохие отношения со сверстниками, утомляемость. Больше всего бабушку волновало настроение Артема.

– Чуть что, сразу в слезы. А он же мальчик! Он и в школе может заплакать.

Уже на первой встрече замечаю у Артема навязчивое движение плечом. Это тик.

Живет мальчик вместе с мамой, бабушкой и дедушкой. Родители развелись больше пяти лет назад. С отцом парень встречался регулярно. Они вместе ходили в поход, чинили мотоцикл. Рассказывает так, как будто эти встречи были буквально на прошлой неделе, максимум в прошлом месяце.

Отношения в семье ровные, дома никаких проблем нет. Учится хорошо, занимается борьбой, плаванием. Сам Артем рассказывает о своей семье тепло. Отмечает, что помогать маме, бабушке и дедушке ему в радость. Вообще, обладает высокой способностью к анализу и рефлексии. С любопытством относится к моим вопросам, максимально искренне на них отвечает.

Первая сессия. Вторая. Третья. А ясности нет. Все ровно. Семья любящая. Бунтарские подростковые проявления присутствуют, мешают, но в общем и целом Артем справляется. Регулярные стычки с одноклассниками расценивает как незначительные. Однако на встречах взволнован, заметно нервничает. Вместе пытаемся нащупать причину и ничего не можем найти.

Все это время Артем рассказывал об отце так, как будто он с ним сейчас просто стал реже видеться. И внезапно на одной из сессий на прямой вопрос: «Твой отец жив?» – отвечает, что три года назад он умер. А за год до этого умерла бабушка. И от Артема это скрыли. Он узнал обо всем случайно, год назад. Пытался выяснить, от чего умерли бабушка и папа. Но ему никто не рассказывает. Это сессия была полна искренних слез. Артем говорил о том, что он боится, что умрет от того же, от чего и папа, боится унаследовать от него дурные черты. Ведь если взрослые что-то скрывают, значит, смерть была позорной.

Случившееся вроде и не травма, с точки зрения окружающих Артема взрослых, однако отличная почва для формирования неврозов и тиков. Артем постоянно находит у себя какие-то подозрительные и пугающие симптомы: то живот болит как-то особенно, то руки холодеют на ровном месте. Взрослые не отмахиваются, ответственно возят его в больницы. Ничего найти не могут. Поэтому Артем думает, что умрет молодым, как папа. Поговорить о своей скорой смерти Артему не с кем. Теперь он боится расстроить маму, а у бабушки вообще сердце больное – не выдержит. Я вижу взрослого, самостоятельного, но чрезвычайно напуганного своей неопытностью при встрече с трудностями подростка.

Артем – высокий, широкоплечий, но сгорбленный. Подростковая угловатость движений усугубляется суетливыми движениями рук и срывающимся голосом. Тики тоже не добавляли мужественности его облику. Я попросила прийти на встречу маму. Мама, сославшись на загруженность на работе, отказалась.

Пришла бабушка. С таким же платочком, что и Артем. Открытая, доверчивая. Плакать начала до того, как поздоровалась. Она охотно рассказала про зятя, наркотики и смерть. Никак не могла взять в толк, зачем с ребенком разговаривать про смерть отца.

– И вообще про наркотики нельзя! Вдруг он захочет быть похожим на папу и станет колоться.

– Анна Петровна, он же жить хочет, умереть рано боится. Надо рассказать.

– Мать против, она мне не даст.

– И с мамой поговорите.

Когда дверь за ней закрылась, я не была уверена, что они найдут в себе силы для откровенного разговора.

Примерно через полгода Артем позвонил и попросил назначить встречу. Он пришел рассказать о своем отце. Он гордился тем, что у папы были золотые руки и его всегда ценили как отличного механика, который мог оживить любой двигатель. Переживал из-за пристрастия отца к наркотикам и ранней смерти. Строил планы на будущее. Обсуждали вопрос наследственности и свободы воли, свободы выбора. Казалось, что он стал выше ростом – ушла сутулость. От тиков не осталось и следа.

Вот так травмирующий, казалось бы, разговор о смерти папы помог подростку обрести уверенность. Артем и до этого был сильным, самостоятельным, целеустремленным – только никак не мог в это поверить. Все время искал в себе какой-то подвох, слабость, немощность.

Разговаривать с детьми про смерть сложно. Вроде бы чего тут разговаривать – все понятно. Слова знакомые: «смерть», «болезнь», «упокоился». Ничего сложного. Выдержать может каждый, от разговоров еще никто не умирал. Но вот решиться, подобрать слова, начать – это совсем не просто.

Если не обсуждать с детьми эту тему, они остаются со своими чувствами один на один. Сейчас или потом. Потом даже страшнее, вы уже отгоревали. Не зря в психологии есть выражение «работа горя». Эти переживания трансформируют душу, а детская душа нисколько не меньше взрослой. У нее просто меньше опыта. Поэтому ребенок так нуждается в присутствии взрослого, нуждается в совместности проживания горя. Только вслушайтесь: ПРОжить. Пройти сквозь, а не мимо. Погрузиться, чтобы вернуться к нашей земной жизни обновленными и более человечными.

Из личного опыта. Пять лет назад моя мама позвонила мне тихим вечером и сообщила, что у нее обнаружили раковую опухоль и ей назначена экстренная операция. Во время разговора мне было безумно страшно, но мой голос почти не дрожал еще и потому, что пятилетний сын играл рядом со мной. Я отложила телефон и несколько секунд принимала решение: плакать прямо здесь или идти прятаться в ванную. Взгляд моего сына сказал, как правильно поступить. Он смотрел на меня и был встревожен. Дети чувствуют состояние взрослых гораздо острее, чем нам бы хотелось. И я рассказала о том, что моя мама сильно заболела. Так сильно, что может умереть, и мне страшно, поэтому я плачу. Но я взрослая и я справлюсь. Сын еще какое-то время побыл со мной, он тоже переживал за бабушку, – и пошел дальше заниматься своими детскими делами, а я пошла готовить ужин. Жизнь продолжилась, несмотря на то, что в ней стало на одно горе больше.

Я посвящаю эту книгу моей маме и, как ни странно, ее болезни. И примеру, который она мне показала. Мамы не стало 26 апреля 2019 года. Но до этого был долгий период, когда смерть была близка. Это ощущение дает много сил, оно не освобождает от страха, но ты понимаешь, что если не скажешь сегодня, как сильно любишь, что все прощаешь, то завтра можешь не успеть.

Из дневника.

10 марта 2019 года

Сейчас, когда я пишу эти строки, моя мама умирает. Нет, она не борется с онкологией, как принято говорить. Она жила с ней пять долгих лет, заполненныхлечением, поездками в больницы, курсами «химий», долгими ночными дорогами. А сейчас не живет, сейчас умирает.

Умирает, как жила, показывая, что немощное тело и непослушные мысли не мешают оставаться человеком, заботливым, добрым. Даже в самой немощной немощи, когда из-под тебя достают судно, сохраняет достоинство. В эти моменты становится совершенно ясно, что достоинство – это не взгляд на других свысока и борьба за свою точку зрения, лучший кусок, а простые человеческие слова. Узнать, как дела у сиделки и удалось ли ей устроить ребенка в детский сад; поблагодарить подругу, приготовившую легкий и питательный обед; порадоваться новой прическе гостьи, пришедшей ее навестить. Не озлобиться и не паниковать.

Смерть без причитаний. С полным осознанием происходящего, с пониманием, что она уже близко. Без горечи упущенных возможностей, ведь болезнь дала время для того, чтобы многократно сказать любимым о своей любви, и попросить прощения, и простить самой. И проверить самые важные дела: рассказать, сколько петель набирать для перчатки на мою руку, как лучше всего строить выкройки, попросить заботиться о своей сестре.

Она все еще смеется над моими шутками и шутит сама. Но что-то уже неуловимо в ней поменялось. Необычное ощущение, как будто разговариваешь с человеком, а он не здесь, не с тобой.