Четыре всадника: Докинз, Харрис, Хитченс, Деннет бесплатное чтение

Вашингтон, 30 сентября 2007

Часть I

Ричард Докинз: Одна из причин, почему мы все здесь собрались, – это обвинение в том, что мы назойливые, наглые, злобные и крикливые. Что мы об этом думаем?

Дэниел К. Деннет: Да, это забавно, поскольку в своей книге я изо всех сил старался писать для здравомыслящих религиозных людей[18], и я опробовал черновую версию на нескольких группах глубоко религиозных студентов. И первоначальный вариант действительно стал настоящим мучением. Поэтому я вносил и вносил изменения, но в итоге это оказалось бесполезным, потому что меня продолжали песочить за грубость и агрессивность. И я осознал, что эта ситуация безвыходная. Это неблагодарное дело. Религии умудрились сделать невозможной любую критическую полемику с ними без грубости.

Докинз: Без грубости.

Деннет: Знаешь, они при любой возможности строят из себя обиженных, и перед тобой стоит выбор: быть грубым или же…

Докинз: Промолчать.

Деннет: …высказать свою критику. Или, точнее: высказать ее или просто придержать язык за зубами и…

Сэм Харрис: Вот что значит нарушить табу. Думаю, все мы сталкиваемся с тем, что религию почти официально выводят из-под огня рациональной критики – даже, как выясняется, наши коллеги-секуляристы и наши коллеги-атеисты. Она позволяет людям пребывать с их собственными суевериями. Даже если она ужасна и наносит вред, не надо рассматривать ее чересчур пристально.

Деннет: Это и подразумевается в названии моей книги; эти чары существуют, и мы должны разрушить их.

Кристофер Хитченс: Но если уж в публичной дискуссии вообще допустимо обвинение в оскорблении, тогда, думаю, нам следует заявить – и отнюдь не из жалости к себе, – что мы тоже можем быть оскорблены и обижены. Я имею в виду, что я не просто не согласен с каким-нибудь Тариком Рамаданом[19], который теперь выступает как профессор Оксфордского университета, когда он заявляет, что в случае побивания женщин камнями он потребует, самое большее, моратория на это. Я вижу в этом куда больше, чем просто повод для раздражения. Здесь не просто оскорбление, но, вообще говоря, опасность.

Харрис: Но ты же не оскорблен. Вряд ли ты относишь это лично к себе. Ты обеспокоен порочностью определенного образа мышления, как в случае Рамадана.

Хитченс: Да, но он бы сказал – или такие, как он, сказали бы, – что если я сомневаюсь в историчности пророка Мухаммеда, то я ранил их глубочайшие чувства. Да я и в самом деле оскорблен (и, думаю, все люди должны быть оскорблены, по крайней мере в том, что касается их глубочайшей порядочности), например, религиозным утверждением, что без сверхъестественной, небесной диктатуры мне не смогли бы отличить правильное от неправильного.

Харрис: А ты действительно оскорблен этим? Может, тебе это просто представляется неверным?

Хитченс: Нет, я лишь говорю, Сэм, что если уж обвинение в оскорблении вообще допустимо и к тому же отдано на суд СМИ, тогда, полагаю, мы вправе требовать того же – не из жалости к себе и не представляя себя подавляемым меньшинством. Допускаю, это противоположная опасность. И заметьте, я согласен также с Дэниелом, что невозможно полностью избежать обвинений в наш адрес, поскольку то, что мы говорим, точно так же оскорбляет – глубоко, до самой глубины души – любого по-настоящему религиозного человека. Мы отрицаем божественность Иисуса, например. Многих это ужасно возмутит и, возможно, ранит. Мои соболезнования.

Докинз: Меня восхищает контраст между величиной оскорбления, наносимого религии, и оскорбления, которое люди претерпевают по поводу почти всего прочего. Например, вкусов в области искусства. Ваших вкусов в музыке, вкусов в живописи, политических взглядов. Относительно таких вещей вы можете быть грубыми – не обязательно насколько угодно, но гораздо, гораздо более грубыми. И мне бы хотелось попробовать выразить это количественно, действительно провести исследование на эту тему. Проверить людей утверждениями относительно их любимой футбольной команды, или их любимого музыкального произведения, или еще чего-нибудь и посмотреть, как далеко можно зайти, прежде чем они оскорбятся. Есть ли что-нибудь еще, помимо, скажем, степени некрасивости вашего лица [смех], что вызвало бы такое…

Хитченс: Или лица вашего мужа, или жены, или вашей девушки. Занятно, что ты говоришь это, потому что я регулярно веду споры с ужасным человеком по имени Билл Донохью из Католической лиги[20] и он испытывает праведное возмущение по отношению к некоторым направлениям в современном искусстве, которые обычно привлекают к себе внимание богохульством.

Харрис:Piss Christ.

Хитченс: Да, например, Piss Christ Серрано[21], или слоновий навоз на Деве Марии[22]. На самом деле, я думаю, весьма существенно то, что мы разделяем с Софоклом и прочими домонотеистами отвращение к осквернению или профанации. Что мы не хотим, чтобы церкви осквернялись.

Докинз: Нет, разумеется, нет.

Хитченс: Порча икон и тому подобное. Мы разделяем восхищение по крайней мере некоторыми эстетическими достижениями религии.

Харрис: Я думаю, наша критика в действительности более резкая. Мы не просто оскорбляем людей, мы также говорим им, что они неправы в том, что оскорбляются.

Все: Да.

Харрис: Физики не оскорбляются, когда опровергают или оспаривают их взгляды относительно физики. Это просто не тот способ, каким действует рациональный ум, когда он действительно пытается постичь, что в мире истинно. Религии претендуют на то, что отражают реальность, однако когда их идеи оспариваются, их реакция всегда раздражительная, ограниченная и в конечном счете угрожающая.

Деннет: Кроме того, невозможно вежливо сказать кому-то…

Харрис: «Вы прожили жизнь впустую!»

Деннет: «Вы понимаете, что потратили жизнь впустую? Вы понимаете, что просто отдали все силы и средства прославлению того, что является всего лишь выдумкой?» Даже если сказать: «Вы хотя бы рассматривали возможность того, что напрасно потратили на это жизнь?» – невозможно сказать это, не обидев. Но мы должны говорить это, потому что им стоит хорошенько поразмыслить над этим. Как это делаем мы в отношении своей собственной жизни.

Докинз: Дэн Баркер[23] собирает вместе клириков, которые потеряли веру, но не смеют сказать об этом, потому что для них это единственный способ заработать на жизнь. Это единственное, что они умеют делать.

Харрис: Да, я знаю как минимум об одном таком.

Докинз: Правда?

Хитченс: Я сталкивался с этим, когда был моложе, в спорах с членами Коммунистической партии. Они вроде бы понимали, что Советский Союз накрывается. Многие из них немало претерпели, многим пожертвовали и мужественно боролись ради сохранения того, что они считали великим идеалом. Их главная пружина лопнула, но они не могли бросить все это, потому что это означало бы такое же признание поражения. Но, конечно, если бы кто-нибудь сказал мне: «Как ты мог сказать им это про Советский Союз? Разве ты не понимал, что доведешь их до слез и ранишь их чувства?» – я бы ответил: «Что за бред? Не несите чепуху!» Однако во многих случаях я вижу точно такой же спор.

Деннет: Когда мне говорят, что я в чем-то груб, злобен и ужасно агрессивен, я отвечаю: «Если бы я говорил все это про фармацевтическую промышленность или нефтяные компании, было бы это грубым? Было бы это непозволительным? Нет».

Докинз: Разумеется, нет.

Деннет: Так вот, я хочу, чтобы к религии относились точно так же, как мы относимся к лекарствам и нефтяной индустрии. Я не против фармацевтических компаний – я против некоторых их действий, – но я просто хочу поставить религию в одинаковые с ними условия.

Хитченс: Включая лишение права на освобождение от налогов или, в случае Англии, на государственные субсидии.

Деннет: Да.

Докинз: Хотелось бы знать, как религия получила этот очаровательный статус, которым она обладает, в отличие от остальных. Так или иначе это затрагивает нас всех, религиозны мы или нет. И какой-то исторический процесс привел к этому иммунитету для религии, к этой сверхобидчивости, которую религии позволено демонстрировать.

Деннет: Что меня особенно забавляет, – поначалу приводило в ярость, но теперь забавляет, – так это то, что им удалось привлечь на свою сторону толпы нерелигиозных людей, которые оскорбляются за них.

Докинз: Да уж!

Деннет: На самом деле, самые злобные отзывы на мою книгу исходили от людей, которые сами не религиозны, но ужасно боятся задеть чувства тех, кто религиозен, и вот они-то нападали на меня больше, чем кто-либо действительно религиозный.

Докинз: Со мной было в точности то же самое.

Харрис: Кажется, кто-то из вас указывал, насколько высокомерной является такая позиция. Это смахивает на представление о тюрьмах: они нужны другим; мы должны надежно держать преступников за решеткой.

На этот вопрос есть один ответ, который, возможно, прояснит, в чем я отличаюсь от вас троих. Я продолжаю, к ужасу многих атеистов, вполне спокойно использовать такие слова, как «духовный» и «мистический». Я считаю, что существует такой опыт, который встречается редко и о котором говорят – без стеснения – только в религиозной среде. А поскольку о нем говорят только в религиозной среде, он просто кишит суевериями, а также используется – без особого успеха – для оправдания различных метафизических схем. Однако люди, без сомнения, могут иметь необычный опыт: либо посредством ЛСД, либо оттого, что они просидели в одиночестве год в пещере, либо просто потому, что у них слишком неустойчивая психика. Люди могут иметь опыт, выводящий их за пределы своего «я», и, когда речь заходит о подобном опыте и о признании его, религия представляется единственным прибежищем. В этом одна из причин, почему ее запрещено критиковать: ведь речь идет о самых важных моментах в человеческой жизни, а мы как будто бы обесцениваем их, по крайней мере с их точки зрения.

Докинз: Мне нет нужды соглашаться с тобой, Сэм, чтобы сказать, что это очень хорошо, что ты говоришь такие вещи. Потому что это показывает, что, когда речь заходит о духовном, религия, как ты говоришь, не единственное прибежище. Точно так же можно сказать, что неплохо, когда среди правых политиков имеется атеист, ибо иначе происходит смешение ценностей, что не идет нам на пользу; и гораздо лучше, когда и в других областях имеется подобное разнообразие. Впрочем, я думаю, что в чем-то все же согласен с тобой; но если и не так, я считаю, что разнообразие было бы полезно.

Хитченс: Если бы нам позволили внести одно-единственное уточнение, я бы провел различие между нуминозным и сверхъестественным. Ты, Сэм, привел в своем блоге прекрасную цитату из Фрэнсиса Коллинза[24], первооткрывателя генома, который рассказывает, что однажды во время восхождения на гору он был совершенно захвачен открывшимся видом, а затем опустился на колени и принял Иисуса Христа[25]. Абсолютное нелогичное следствие.

Харрис: Точно.

Хитченс: Никому никогда даже в голову не приходило, что Иисус Христос создал этот вид.

Харрис: Замерзший трехструйный водопад напомнил ему о Троице.

Хитченс: Ну конечно! Мы все в том или ином отношении триедины. Мы запрограммированы на это. Это совершенно ясно. Бог о четырех головах был бы невозможен. [Смех] Вам это известно по опыту.

Но здесь стоило бы провести огромное различие, и, думаю, это помогло бы людям избавиться от немалой путаницы: наши эмоции, прибавочная стоимость нашей личности, не особенно полезны для нашей эволюции. Либо мы не можем доказать, что они полезны. Но они все равно часть нас. Они не принадлежат к чему-то сверхъестественному, и никакое священство не должно эксплуатировать или захватывать их.

Деннет: Печально, что люди в каком-то смысле не желают доверять собственной оценке своего нуминозного опыта. Они считают, что он не может действительно быть тем, чем предстает, если не исходит от Бога, если не является своего рода доказательством религии. Но это не так: он удивителен ровно настолько, насколько он предстает таковым. Он настолько же важен. Это лучший момент в вашей жизни, и это момент, когда вы забываете о себе и становитесь в каком-то смысле лучше, чем могли себе вообразить, и вы видите, скромно выражаясь, удивительность природы. Это так! И это удивительно. Но нет никакого повода сказать: «Боже мой, это непременно даровал мне Кто-то еще более удивительный».

Докинз: Кто-то пришел и присвоил это, не правда ли?

Хитченс: По правде сказать, я считаю, что это еще и какое-то искажение или несовершенство в человеческой личности. Потому что религия все время подчеркивает, насколько она скромна, насколько она кротка и насколько, почти до самоотречения, открыта. Но, на самом деле, она выдвигает чрезвычайно наглые притязания на такие моменты. Она говорит: «Я внезапно осознала, что все во Вселенной вертится вокруг меня. И в связи с этим я ощущаю себя ужасно скромной». Да ладно! Я уверен, что мы вправе высмеивать за это. И, думаю, должны.

Деннет: И меня так утомило это «если бы только профессор Деннет имел скромность, чтобы…». И опять скромность, скромность. [Смех] И всё это от поразительно надменных людей.

Хитченс: Они отпихивают тебя со словами: «Не обращайте внимание, я по божьему делу». Как скромно, не правда ли?

Харрис: Это тот вопрос, к которому, я думаю, нам стоит вернуться: представление о высокомерии науки. Потому что никакой другой дискурс не утверждает скромность более серьезно, чем наука. Ученые, по моему опыту, первыми готовы сказать, что они не знают. Если вы заставите ученых рассуждать о чем-то за пределами области их специализации, они сразу сделают попытку уйти от прямого ответа, сказав что-то вроде: «Уверен, здесь есть кто-нибудь, кто знает об этом больше, чем я, да и вообще мы не обладаем полными данными». Это форма дискурса, в рамках которой мы наиболее честны в отношении пределов своего незнания.

Хитченс: Действительно, такую ложную скромность демонстрируют многие представители науки. Но я понимаю, что вы имеете в виду.

Докинз: Так должен поступать любой представитель науки. Но что касается религиозных людей, то они каждую неделю произносят Никейский символ веры, излагающий именно то, во что они верят. Есть три Бога, не один; Дева Мария; Иисус умер, сошел – как там говорится? – вниз на три дня и затем опять поднялся наверх – во всех подробностях. И при этом они имеют наглость обвинять нас в чрезмерной самоуверенности и в незнании того, что значит сомневаться.

Деннет: Вряд ли многие из них когда-либо задавались вопросом, который, полагаю, ученые задают себе постоянно: «Что, если я ошибаюсь? Что, если я ошибаюсь?» Это просто не из их репертуара.

Хитченс: Позволь мне не согласиться здесь с тобой.

Деннет: Пожалуйста.

Хитченс: Религиозных людей не трудно опровергнуть, но с ними трудно спорить именно из-за того, что они много рассуждают о постоянном кризисе веры, в котором они пребывают. Есть даже молитва: «Верую, Господи. Помоги моему неверию». Грэм Грин говорит, что быть католиком означало для него прежде всего вызов его неверию[26]. Многие живут, ведя двойную бухгалтерию.

Деннет: Да.

Докинз: Точно.

Хитченс: По моим впечатлениям, большинство моих знакомых, называющих себя верующими, или людьми веры, все время занимаются этим. Я не стал бы называть это шизофренией – это было бы грубо. Но они вполне осознают неправдоподобность того, что говорят. Они не руководствуются этим, когда идут ко врачу, или когда путешествуют, или делают что-нибудь подобное. Но в каком-то смысле они не смогли бы обойтись без этого. Однако они весьма уважают идею сомнения. Вообще говоря, они при любой возможности пытаются прибегнуть к ней.

Докинз: Что ж, тогда это любопытно. Стало быть, когда они произносят, якобы с полной убежденностью, символ веры, то это что-то вроде мантры, заставляющей их преодолевать сомнения с помощью слов: «Да, верую, верую, верую!» Потому что на самом деле они не верят.

Деннет: Разумеется. И…

Хитченс: И, конечно, подобно своим светским товарищам, они рады, что другие верят в это. Им не хотелось бы, чтобы другие воздерживались от подобного утверждения.

Докинз: Да-да.

Харрис: Еще есть этот забавный ход из серии «подними самого себя за волосы», когда они начинают с посылки, что вера без доказательства особенно величественна: это учение веры, это притча о Фоме неверующем. Так они начинают, а потом добавляют идею, с которой я сталкивался во многих спорах: мол, то, что люди могут верить без доказательства, уже есть этакая утонченная форма доказательства. К этому прибегает в своей книге Фрэнсис Коллинз, которого я упоминал[27]. То, что у нас есть это «ощущение» Бога, уже есть некая утонченная форма доказательства. А это своего рода воспламеняющая искра: как только ты говоришь, что можно начать без доказательства, тот факт, что ты способен двигаться дальше, уже есть утонченная форма доказательства; и тогда требование еще какого-то доказательства есть уже интеллектуальный порок или искушение, от которого нужно защищаться, и, как только ты запускаешь эту штуку, ты получаешь этакий вечный двигатель самообмана.

Хитченс: Однако им нравится идея, что это нельзя доказать, потому что иначе не во что было бы верить. Если бы каждый увидел воскресение и мы все знали бы, что спасены им, тогда мы жили бы в этакой непреложной системе представлений, требующей полицейского контроля. Те из нас, кто не верит в воскресение, весьма рады, что такой системы не существует, потому что это, разумеется, было бы ужасно. Те же, кто верит в воскресение, не хотят, чтобы оно было доказано полностью, без возможности каких-либо сомнений в нем, потому что тогда не будет никакой борьбы с совестью, никаких темных ночей души.

Харрис: На одну из наших книг (не помню какую) написали рецензию, в которой было сказано именно это: что за приземленное ожидание со стороны атеистов, будто для всего этого должно иметься полное доказательство. Если бы каждого заставляли верить на основании исчерпывающего доказательства, волшебства было бы куда меньше. И это был Фрэнсис Коллинз.

Хитченс: Один мой друг – каноник Фентон из Оксфорда[28] – говорил, что если бы церковь признала подлинность Туринской плащаницы, он сам бы ушел из нее. [Смех] Потому что, если бы они поступали подобным образом, он не желал бы иметь к этому никакого отношения. Когда я отправился в тур с целью презентовать свою книгу, я не ожидал, что мне так повезет. В первую неделю моего путешествия умер Джерри Фолуэлл[29]. Это было удивительно. И я не ожидал, что мать Тереза[30] признается в своем атеизме. [Смех] Но чтение ее писем, которые теперь доступны мне, довольно увлекательно. Она пишет, что не может заставить себя поверить ни во что из этого. Она говорит всем своим исповедникам, всем своим начальникам, что не может услышать голос, не может ощутить присутствие, даже во время мессы, даже в таинствах. Это не мелочь. Они пишут ей в ответ: «Отлично, замечательно, ты страдаешь, это дарует тебе толику распятия, это делает тебя причастницей Голгофы». Подобный аргумент невозможно опровергнуть. Чем меньше ты веришь, тем больше это доказывает веру.

Харрис: Тем больше ты подтверждаешь ее истинность.

Хитченс: Да, и борьба, темная ночь души, сама по себе является доказательством. Так что нам просто нужно осознать, что это действительно непересекающиеся магистерии. Спорить с такого рода ментальностью – безнадежное дело.

Деннет: Мы можем просто делать то, что вы делаете сейчас. То есть мы можем сказать: «Посмотрите на этот интересный набор ухищрений, которые были разработаны. Заметьте, что они содержат порочный круг, что они опираются сами на себя, что они вообще не говорят ни о чем». И тогда вы не спорите с ними, вы просто указываете, что это неправомерные способы мышления о чем угодно. Потому что вы могли бы воспользоваться теми же ухищрениями, чтобы обосновать какой-нибудь явный обман.

На самом деле, меня восхищает, что многие ухищрения имеют аналоги у мошенников, которые пользуются теми же самыми разновидностями псевдодоказательства, теми же самыми не следующими из посылок заключениями, а также представляют доверчивость добродетелью. А как только вы начинаете проявлять малейшее подозрение в отношении мошенника, он ужасно обижается на вас, разыгрывает карту оскорбленных чувств и напоминает вам, как замечательно принимать все на веру. Нет никаких новых хитростей; эти хитрости разрабатывались несчетное число лет.

Хитченс: И можно еще добавить создание фальшивых спецэффектов. Вера в чудеса – это одна из тех вещей, которые полностью подтверждают обманный характер религии. Те же самые люди скажут: «Эйнштейн ощущал во Вселенной некую духовную силу», тогда как он как раз говорил о том, что никаких чудес не бывает. Чудесно то, что природный порядок неизменен. Они совершенно бесстыдно притязают на Эйнштейна.

Харрис: И все религиозные люди высказывают в адрес других религий ту же критику, что и мы. Они отвергают лжечудеса, лжепритязания и уверения других. Они видят в вере других мошенничество. И видят его довольно быстро. Каждый христианин знает, что Коран не может быть совершенным словом творца Вселенной и что всякий, кто считает его таковым, недостаточно внимательно читал его. Мы приводим очень сильный довод, когда указываем на это, а также на то, что всё переживаемое людьми в церкви и во время молитвы, сколь угодно позитивное, тот факт, что буддисты, индуисты, мусульмане и христиане все переживают это, доказывает, что это не может быть подтверждением божественности Иисуса или уникальной святости Корана.

Деннет: Потому что имеется семнадцать разных способов достичь этого.

Хитченс: Кстати, в качестве маленького добавления к этому (надеюсь, это не отход от темы): полезно иметь в виду, что когда вам задают вопрос, как мне сегодня утром на Эй-би-си ньюз: «Не думаете ли Вы, что религия принесла некоторую пользу миру и что есть хорошие [религиозные] люди?» – а вы совершенно не понимаете подобный довод, и, кстати, нет никаких оснований не думать так, – то вы отвечаете: «Да, я и впрямь слышал, что ХАМАС оказывает социальную помощь в Газе». [Смех] И я даже слышал, что группировка Луиса Фаррахана помогает молодым черным мужчинам в тюрьме слезть с иглы[31]. Не знаю, правда ли это, – готов допустить такую возможность. Это не отменяет того факта, что ХАМАС является военизированной террористической организацией с фанатичной антисемитской идеологией, а вторая группировка является расистским, безумным культом. Не сомневаюсь, что сайентология тоже помогает людям слезть с иглы. Однако всегда, когда речь идет о таких людях, я настаиваю на том, что если уж вы утверждаете это в отношении одного из них, то должны признать это и в отношении их всех. Потому что иначе вы явно вводите в заблуждение.

Харрис: Или вы можете выдумать идеологию, которая явно ложна в силу того, что вы ее просто-напросто только что выдумали, но окажется весьма полезной, если донести ее до миллиардов людей.

Хитченс: Вот именно.

Харрис: Вы могли бы сказать: «Вот моя новая религия: надо, чтобы ваши дети как можно лучше изучали естественные науки, математику, экономику и все прочие земные дисциплины, а если они не проявят в этом усердия, то после смерти их будут мучить семнадцать демонов». [Смех] Это было бы чрезвычайно полезно, куда полезнее, чем ислам. И тем не менее какова вероятность того, что эти семнадцать демонов существуют? Нулевая.

Докинз: Кроме того, совсем не одно и то же – говорить с изощренными интеллектуалами и богословами или же с простыми верующими и особенно с детьми, не так ли? Думаю, нас всех обвиняли в том, что мы охотимся за легкой добычей, за всякими там Джерри Фолуэллами, игнорируя изощренных профессоров богословия. Не знаю, как вам, но мне, по крайней мере, кажется, что изощренные профессора богословия друг другу и вообще интеллектуалам будут говорить одно, а простым верующим – нечто совсем иное. Они будут говорить о чудесах, они будут говорить о…

Деннет: Ну, с простыми верующими они говорить не станут.

Докинз: Архиепископы станут.

Деннет: Да, но когда изощренные богословы попытаются говорить с проповедниками, те не станут их слушать. [Смех]

Докинз: Да, это, конечно, правда.

Деннет: Вы должны понимать, что изощренное богословие – это как коллекционирование марок. Это нечто очень узкоспециальное, и занимаются им всего несколько человек.

Докинз: И его влияние ничтожно.

Деннет: Они роются в собственном белье, и некоторые загадочные частности приводят их всех в возбуждение, тогда как их собственные религии почти не обращают внимания на их рассуждения. Кое-что, конечно, просачивается. Но для общего потребления это всегда приходится представлять в красочном виде, потому что то, что они пишут в своих сочинениях, по крайней мере по моему опыту, – это наводящие тоску, заумные, очень туманные вещи, не имеющие какого-то особого отношения к жизни.

Хитченс: Нет уж, позвольте! [Смех] Я обязан здесь высказаться в поддержку профессора Алистера Макграта[32], который, критикуя Ричарда, заявил, что Тертуллиан не говорил (как это всегда рассказывали нам и как считает большинство христиан) «Credo quia absurdum» – «Верую, ибо абсудрно». Нет, оказывается, – и теперь я проверил это, хотя знаю это не от Макграта, – на самом деле Тертуллиан сказал, что основанием для веры во что-то является невозможность этого[33]. Тонкое различие, не правда ли? [Смех] И весьма полезное, чтобы упражнять свой ум в тонкостях. Иными словами, вероятность того, что нечто могло быть выдумано, уменьшается благодаря тому, что в это невозможно поверить. Кто стал бы выдумывать что-то, во что так трудно поверить?

Думаю, такой спор действительно заслуживает того, чтобы в него ввязаться. Я говорю этим людям, что они шлют свое письмо не по адресу. Все говорят: «Давайте не будем судить религию по фундаменталистам в ее рядах». Хорошо. Возьмем Церковь Англии, два представителя высшего руководства которой заявили недавно, что причиной наводнений в Северном Йоркшире было, среди прочего, гомосексуальное поведение – не в Северном Йоркшире, надо полагать[34]. Вероятно, в Лондоне, я так думаю. [Смех]

Деннет: Бог немного промахнулся. [Смех]

Хитченс: Один из них, епископ Ливерпуля[35], мог, судя по всему, стать следующим архиепископом Кентерберийским. Это удивительно: вот, как считается, умеренная, мыслящая, внимательная и неравнодушная церковь, которая при этом делает фанатичные заявления. Хотел бы я услышать, что собирается написать этим епископам Алистер Макграт. Может, он скажет: «Вы что, не понимаете, что выставляете себя и нашу церковь полными идиотами?» Он это написал? Если частным образом, то меня это не впечатляет. Он должен сказать это публично. Почему они говорят мне, что я не могу судить церковь на основании заявлений ее епископов? Думаю, мне это позволено.

Докинз: Академические богословы, епископы и священники набросятся на нас за то, что мы трактуем писания буквально (или обвиняем в этом людей): «Конечно же, мы не верим в Книгу Бытия буквально!» И тем не менее они проповедуют о том, что совершили Адам и Ева, как если бы Адам и Ева действительно существовали, – как будто у них есть лицензия говорить о том, что (как им и всякому мало-мальски искушенному человеку известно) является фикцией. И они будут говорить своим прихожанам, своей пастве, об Адаме и Еве так, как если бы те действительно существовали, как если бы они были реальны. И огромное число людей в тех приходах и впрямь считают, что Адам и Ева существовали.

Деннет: Можете ли вы представить, чтобы кто-нибудь из этих проповедников сказал (раз уж мы затронули эту тему): «Это своего рода теоретический вымысел. Это не истина в прямом смысле, но очень тонкая метафора»? Нет. [Смех]

Докинз: Они как бы – постфактум – подразумевают, что ты должен это знать.

Деннет: Да, но они никогда не заявили бы это прямо.

Харрис: Кроме того, они никогда не признаю́тся, как они пришли к тому, чтобы перестать воспринимать это буквально. Все эти люди критикуют нас за грубый буквализм – мол, мы такие же фундаменталисты, как фундаменталисты в их рядах, – и однако эти умеренные господа не признаю́тся, как они стали умеренными. В чем заключается их умеренность? Она заключается в утрате веры во все эти утверждения, или в половину из них, по причине сокрушительных ударов, нанесенных наукой и светской политикой.

Деннет: И грубого буквализма критиков.

Харрис: Религия утратила свой мандат на тысячу вопросов, а умеренные утверждают, что это каким-то образом триумф веры – что вера каким-то образом просвещает себя. Тогда как ее просвещают извне; это вторжение со стороны науки.

Хитченс: Что касается этого вопроса, который я и сам хотел затронуть, относительно нашего собственного так называемого фундаментализма, то в Сатерке есть священник – первый человек на моей памяти, который на страницах прессы набросился на тебя [Ричард] и меня, называя нас точно такими же фундаменталистами, как те, что устроили взрыв в лондонском метро. Помнишь его имя?

Докинз: Нет, не помню.

Хитченс: Это один из высокопоставленных англиканских священников в диоцезе Сатерка[36]. Я был с ним на Би-би-си. Я спросил его: «Как Вы можете называть свою общину паствой? Разве это не характеризует исчерпывающим образом Вашу религию? В том смысле, что Вы считаете их овцами?» От ответил: «Вообще-то, раньше я был пастором в Новой Гвинее, где нет овец». Разумеется, есть много мест, где нет овец, поэтому не так-то просто преподавать Евангелие. [Смех] Он сказал: «Мы выяснили, какое животное наиболее значимо для местных жителей, и я очень хорошо помню, как мой тамошний епископ вставал, чтобы попросить Бога “обратить взор на этих свиней”». [Смех] Его новая община.

Но это человек, который поступает так сознательно. Это предельный цинизм и редкостное приспособленчество. И он говорит, что мы, ставящие это под сомнение, являемся такими же фундаменталистами, как те, кто взорвал своих сограждан в лондонском метро. Это бессовестно. Так что я совсем не возражаю, если меня обвиняют в том, что я высмеиваю таких людей или отношусь к ним презрительно. У меня, по правде сказать, просто нет выбора. Я умею шутить, и порою язвительно. Я не собираюсь подавлять это ради любезности.

Деннет: Ты не думаешь, что стоило бы провести различие между профессионалами и любителями? Я разделяю твое раздражение в отношении церковных функционеров – людей, для которых это часть их профессии. Мне кажется, они отлично всё понимают. Прихожане же не понимают, потому что считается, что им и не надо ничего понимать. Меня очень беспокоит высмеивание веры паствы, потому что они подчинились своему руководству, передали ему полномочия и полагают, что оно сделает всё как надо. На ком тогда лежит ответственность? Мне кажется, на самих проповедниках, священниках, епископах. И мы действительно должны заставить их отвечать.

Возьмем, к примеру, проблему креационизма. Если кто-то в фундаменталистской церкви считает, что креационизм заслуживает доверия, потому так сказал их пастор, то я могу это понять и извинить. Многое из того, что мы считаем истинным, мы усваиваем от людей, которых уважаем и считаем авторитетными. Мы не перепроверяем всё на свете. Но вот откуда пастор взял эту идею? Не важно даже, откуда он ее взял. Он или она несет ответственность, потому что, в отличие от их общины, они обязаны знать, о чем говорят.

Докинз: Нам нужно стараться избегать снисходительного тона, когда мы говорим это. Это в чем-то отражает снисходительное отношение самого проповедника.

Хитченс: Да. Потому что я приму то, что ты и Ричард говорите относительно естественных наук, – не потому, что не хочу проверить это, но я часто не в состоянии это сделать, – однако я знаю, что вы из тех людей, кто проверил бы. Но если ты говоришь: «Мне сказал это епископ, поэтому я верю в это», то ты, как мне кажется, выставляешь себя дураком, и об этом позволено сказать. Точно так же, когда имеешь дело с обычным расистом, позволено сказать, что его взгляды отвратительны. Возможно, он не понимает этого, но это не избавит его от моего осуждения. И не должно избавить. И правильно отмечено насчет снисходительного отношения: я считаю, что таковое имеет место, когда не вступаешь с людьми в конфронтацию, если можно так выразиться, по отдельности или в массе. Общественное мнение часто бывает ошибочным. Мнение толпы почти всегда ошибочно. Религиозное мнение ошибочно по определению. Этого невозможно избежать…

Я хотел бы упомянуть здесь Г. Л. Менкена[37], ныне признанного – и заслуженно – американского писателя. Не особенно в моем вкусе – чересчур много ницшеанства и того, что когда-то вкладывали в понятие «социальный дарвинизм». Почему же в 1920-е и 30-е годы он завоевал огромное уважение столь многих людей в нашей стране? Потому что сказал, что люди, которые верят тому, что говорят им методисты и что говорит им Уильям Дженнингс Брайан[38], – дураки. Не их дурачат – они сами дураки. Им надо…

Деннет: Они позорят себя, веря в это.

Хитченс: Да, они сами показывают, что не заслуживают уважения и невежественны. Это сказано прямым текстом – замечательное соединение остроумия, фактов и логики. Работает безотказно. Это самая успешная антирелигиозная полемика из тех, что имели место в современном мире – во всяком случае, в двадцатом веке.

Харрис: Я думаю, мы сейчас затронули проблему, которую следует выделить: само понятие авторитета. Потому что религиозные люди часто утверждают, что наука есть просто набор необналиченных чеков и что мы целиком полагаемся на авторитет: «Откуда вы знаете, что космологическая константа равняется…?» (чему бы она ни равнялась). Поэтому давайте различать то доверие к авторитету, которое мы бесстрашно практикуем в науке и вообще в рациональной деятельности, и то доверие к проповеднику или богослову, которое мы критикуем.

Докинз: Вообще-то, когда мы, не будучи физиками, принимаем на веру то, что они говорят, у нас есть некоторое основание полагать, что физики исследовали данную проблему – что они провели эксперименты, что их статьи получили экспертную оценку их коллег, что они критиковали друг друга, что их подвергли серьезной критике их коллеги на семинарах и лекциях.

Деннет: И не забудьте также о том, как устроена наука; речь не только об экспертной оценке. Очень важно, что в науке существует конкуренция. Например, когда Великая теорема Ферма была доказана…

Докинз: Эндрю Уайлсом.

Деннет: …Эндрю Уайлсом, то мы могли сказать: «Ладно, я все равно ничего не пойму в этом доказательстве» – и мы могли быть уверены, что это действительно доказательство, потому что…

Харрис: Все хотели обскакать его. [Смех]

Деннет: …любой другой компетентный математик в мире был весьма заинтересован в том, чтобы изучить это доказательство.

Докинз: Найти его.

Деннет: И поверьте: если уж они нехотя признаю́т, что это доказательство, то это и впрямь доказательство. В религии же ничего подобного нет – ничего!

Хитченс: Ни один религиозный человек никогда не был способен сказать то, что сказал Эйнштейн: что если он прав, то во время солнечного затмения вблизи западного побережья Африки произойдет такое-то явление. И оно произошло, в пределах очень маленькой погрешности. Никогда не было пророчества, которое подтвердилось бы подобным образом. Или человека, пожелавшего поставить свою репутацию и, если угодно, свою жизнь на то, что оно подтвердится.

Докинз: Во время одной встречи меня спросили: «Вам не кажется, что таинственность квантовой теории – то же самое, что и таинственность Троицы или пресуществления?» На это можно ответить двумя цитатами из Ричарда Фейнмана. В одной он говорит: «Если вы думаете, что понимаете квантовую теорию, вы не понимаете квантовую теорию». Он допускал, что она весьма таинственна. Вторая – это что экспериментально подтвержденные предсказания квантовой теории сопоставимы с предсказанием ширины Северной Америки с точностью до толщины человеческого волоса. Так что квантовая теория подкреплена огромным числом точных предсказаний, даже если вы не понимаете тайну копенгагенской интерпретации, что бы она из себя ни представляла. Тогда как тайна Троицы даже не пытается делать какие-то предсказания, не говоря уже об их точности.

Хитченс: К тому же это никакая не тайна.

Деннет: Мне не нравится, что здесь используется слово «тайна». Я считаю, что в философии этому термину уделяется слишком много внимания, отсюда так называемые «новые мистерианцы». Это люди, которым нравится термин «тайна» (mystery). Цитируют Ноама Хомского[39], говорившего, что есть два рода вопросов: проблемы и тайны. Проблемы разрешимы, тайны – нет. Прежде всего, я не признаю́ это. Но я признаю́ различие и заявляю, что в науке нет места тайне. Есть проблемы; есть очень серьезные проблемы. Есть вещи, которых мы не знаем; есть вещи, которых мы никогда не узнаем. Однако они не являются непостижимыми в принципе для человека. Я считаю, что в науке не место воспеванию идеи, что эти вещи в принципе непостижимы.

Хитченс: Поэтому я и считаю, что нам надо радоваться возрождению в нашей речи таких традиционных терминов, как «обскурантизм» и «демагогия», чем все это на самом деле и является. И нужно указывать, что подобные вещи могут заставить разумных людей поступать глупо. Джон Корнуэлл[40], который, кстати сказать, недавно опубликовал очередные нападки на тебя, Ричард, и который является моим старым другом, очень разумный человек, написал одно из лучших исследований о Католической церкви и фашизме. В своей рецензии на твою книгу он говорит, что профессору Докинзу, прежде чем уверенно рассуждать, стоит просто взглянуть на полки, уставленные книгами, в которых говорится о Троице, на библиотеки, содержащие многочисленные попытки решить эту проблему. Но ни одна из книг в этих религиозных библиотеках не решает ее. Суть в том, что она остается неразрешимой и используется для того, чтобы поддерживать в людях чувство недоумения и собственной ничтожности.

Докинз: Я хочу вернуться к вопросу о тайне в физике. Ведь возможно, что с нашим развившимся в процессе эволюции мозгом, – ведь мы развивались в «среднем мире», как я его называю, где нам никогда не приходится иметь дело ни с чем-то очень маленьким, ни с чем-то в космологическом плане очень большим, – мы вообще никогда не сумеем интуитивно постичь, что происходит в квантовой механике. Однако мы всё же можем проверить ее предсказания – потому что любой может прочесть показания на приборе.

Деннет: Верно. Я думаю, картина такова: ученые за века создали ряд средств – логических, математических и т. д., – позволяющих нам в какой-то степени преодолеть ограничения нашего развившегося в процессе эволюции мозга. Нашего, если угодно, мозга каменного века. И преодоление этих ограничений не всегда осуществляется напрямую. Иногда приходится от чего-то отказаться. Да, кое-что вам никогда не удастся, как ты говоришь, постичь интуитивно. Но вы можете знать, что, даже если вы не в состоянии постичь это интуитивно, существует трудоемкий процесс, посредством которого вы можете приблизиться к цели. И вы действительно должны признать за этим процессом определенный авторитет, однако вы можете все это проверить. И он [процесс] может доставить вас из A в B точно так же, как, если вы страдаете параличом четырех конечностей, вас может доставить из А в B инвалидное кресло. Это не означает, что вы можете прийти из А в B пешком, но вы все же можете добраться из А в B.

Докинз: Это правда. И более самоуверенные физики скажут: «При чем тут интуиция? Просто посмотрите на формулы».

Деннет: Да-да, это правда. Им удобно жить со своими протезами.

Харрис: Отличный пример этого – измерения, превышающие число три, потому что мы не можем зримо представить себе четвертое или пятое измерение. Но их элементарно представить математически.

Деннет: И мы теперь учим своих студентов, как оперировать n-мерными пространствами и рассуждать о векторах в n-мерных пространствах. И они привыкают к тому, что не могут в полной мере представить их визуально. Ты просто представляешь три измерения и, взмахнув рукой, говоришь: «Примерно то же самое». Но ты проверяешь свою интуицию, проводя математические выкладки, и это работает.

Докинз: Допустим, ты психолог, изучающий личность, и ты говоришь, что имеется пятнадцать измерений личности, которые ты мог бы считать пятнадцатью измерениями в пространстве. И всякому понятно, что ты можешь представить, как движешься вдоль какого-то одного из этих измерений по отношению к другим, и тебе, вообще говоря, нет необходимости зримо представлять себе пятнадцатимерное пространство.

Деннет: Конечно нет, и ты отказываешься от подобных попыток. И ты понимаешь: «Я могу обойтись без этого. Было бы здорово, если бы я был способен на это, но ничего страшного, я точно так же не могу увидеть бактерию невооруженным глазом. Можно обойтись и без этого».

Хитченс: Недавно кто-то на радио, возражая мне, сказал, что у меня нет никаких оснований верить в атомы, потому что я никогда не видел ни одного. Так и есть – с тех пор как Джордж Галлоуэй сказал мне, что никогда не видел ни одного барреля нефти[41]… [Смех] Но вы осознаёте, что такие люди уже дошли до ручки. В том смысле, что они совсем отчаялись, когда говорят…

Не хочу облегчать нам жизнь, но это несколько упростит нашу дискуссию: мы вполне готовы сказать, что есть много такого, чего мы не знаем. Но, как, кажется, сказал Холдейн[42], Вселенная не просто более странная, чем мы предполагаем, – она более странная, чем мы можем предположить. Мы знаем, что произойдут великие новые открытия. Мы знаем, что это случится уже при нашей жизни. Но мы знаем, что существует масса неопределенного. В этом вся разница. Верующий должен говорить не просто о том, что есть Бог (это деистская позиция, согласно которой во Вселенной может действовать некий разум, – мы не можем опровергнуть это утверждение), но что они знают этот разум.

Харрис: Именно.

Хитченс: И могут интерпретировать его. Хорошо ладят с ним. Время от времени получают от него откровения. Получают от него инструкции. Тогда любой нормальный спор, любая нормальная дискуссия должна начинаться с того, чтобы исключить из нее утверждающих, что они знают больше, чем это возможно. Вы начинаете с того, что говорите: «Прежде всего, это неверно. Можем ли мы после этого двигаться дальше?» Тогда теизм отметается уже в первом раунде. Ему нет здесь места. Он должен сойти со сцены.

Харрис: Я хотел бы добавить кое-что к тому, что говорил Дэн. Даже если тайна – это горькая пилюля, которую мы в конце концов должны проглотить, и на каком-то уровне истина закрыта для нашего познания, это отнюдь не открывает еще дорогу теизму.

Деннет: Совершенно верно, потому что это точно так же закрыто них, как для…

Харрис: Именно. И тем не менее они притязают на абсолютную непогрешимость откровения.

Хитченс: Кроме того, нельзя позволить им забыть то, что они обычно говорили, когда были достаточно сильны, чтобы это сходило им с рук. А именно: «Это действительно истинно до последней мелочи, и если вы не верите в это, то…»

Харрис: Мы вас убьем. [Смех]

Хитченс: Мы вас убьем, и на это может уйти несколько дней, но мы доведем дело до конца. Они не были бы сильны сейчас, если бы не были сильны тогда.

Деннет: И знаешь, Кристофер, я думаю, то, что ты сейчас сказал, на самом деле во многих религиозных людей вселяет страх, вселяет беспокойство. Потому что до них просто не доходило, что этот их ход попросту запрещен. Он против правил: так ходить нельзя. А их всю жизнь учили, что так можно – что это допустимый способ ведения дискуссии. И вот вдруг мы просто говорим им: «Извините, в этой игре так ходить нельзя. Вообще-то, за это положена дисквалификация».

Харрис: Это именно тот ход, сделав который, вы теряете уважение.

Хитченс: Опишите мне в общих чертах этот ход, если можно. Что он, по-вашему, представляет собой.

Деннет: Кто-то разыгрывает карту веры, говоря: «Смотри, я христианин и мы христиане, мы просто должны верить в это, вот и всё». И здесь ты говоришь (и я думаю, что это вежливый вариант): «Хорошо: если это так, то вы просто должны покинуть дискуссию, потому что вы расписались в неспособности вести ее непредвзято».

Хитченс: Да, я так и думал, что речь об этом.

Деннет: Если уж вы не в состоянии отстаивать свою точку зрения, тогда, извините, нечего ее и предлагать. Мы не позволим вам разыгрывать карту веры. Если вы хотите защищать то, что говорит ваша Священная Книга, на основе признаваемых нами критериев, тогда пожалуйста. Но если просто потому, что это говорится в Священной Книге, тогда это не имеет совершенно никакого значения. А если вы думаете, что имеет, тогда это, прежде всего, явное высокомерие. Такой ход – попытка запугивания, и мы отнюдь не собираемся признавать его.

Харрис: К тому же они сами не признают такой ход, когда он делается в пользу другой веры.

Деннет: Именно.

Хитченс: В таком случае, позвольте кое о чем спросить вас – всех троих, поскольку вы больше знаете об этом, чем я. Что вы думаете о книге Виктора Стенджера, в которой говорится, что мы не можем научно опровергнуть существование Бога[43]? Как вы на это смотрите?

Деннет: О каком Боге идет речь? Я не читал эту книгу.

Хитченс: Любого. Либо творца, либо надзирателя, и уж точно такого, который вмешивается, – думаю, это почти полный список. Я всегда считал, что поскольку нам приходится уживаться с неопределенностью, то перед тем, как начать серьезную дискуссию, из комнаты следует уйти лишь тем, кто уже во всем уверен. Виктор Стенджер, судя по всему, считает, что мы сейчас подошли к тому, чтобы с достаточной уверенностью сказать, что это опровергнуто. Или что это не подтверждается. Я подумал, что это любопытное заявление. Потому что для меня очень важно, чтобы наши взгляды допускали неопределенность.

Харрис: Думаю, самым слабым звеном является базовое утверждение относительно текстов – идея, что мы знаем, что Библия есть совершенное слово всеведущего божества. Это особенно слабое утверждение. И это действительно их эпистемологический золотой стандарт. На него опирается всё. Если Библия не является волшебной книгой, то от христианства ничего не остается. Если Коран не является волшебной книгой, то от ислама ничего не остается. И когда ты смотришь на эти книги и спрашиваешь себя: «Имеется ли хоть малейшее подтверждение того, что это продукт всеведения? Есть ли там хоть одно предложение, которое не мог бы изречь человек, живший в эпоху изобретения одноколесной тачки?» – то ты должен сказать «нет». Если бы в Библии имелось описание ДНК, электричества и прочего, что могло бы поразить нас, тогда ладно – мы бы раскрыли рот от изумления и вынуждены бы были вступить в осмысленный диалог об источнике этого знания.

Хитченс: Динеш Д’Суза[44] – между прочим, один из гораздо более грамотных, начитанных и образованных наших противников; у меня скоро состоится дискуссия с ним – заявляет в своей новой книге[45] следующее. Он говорит, что в Бытии, которое часто высмеивали, сказано: «Да будет свет», а всего через несколько строчек появляются Солнце, Луна и звезды. Как такое возможно? Да ведь так и должно быть, в соответствии с Большим взрывом.

Докинз: Да, но это не впечатляет.

Хитченс: Большой взрыв предшествует галактикам, уж поверьте. [Смех]

Харрис: Я делаю попытку продемонстрировать подобный склад ума в одном весьма длинном примечании в моей книге Конец веры, где показываю, что глазами веры вы можете обнаружить волшебное предведение в любом тексте. Я в прямом смысле зашел в отдел кулинарии в книжном магазине, открыл первую попавшуюся поваренную книгу, обнаружил рецепт, если не ошибаюсь, обжаренных в воке креветок с приправой из водорослей ого или что-то подобное и придумал мистическое толкование этого рецепта. Это может проделать кто угодно. Вы можете поиграть в «сложи мозаику» с любым безумным текстом, и найдете в нем премудрость.

Хитченс: Майкл Шермер[46] проделал это с «библейским кодом», скрытыми посланиями в Библии. Очень, очень здорово. Отличный материал для заголовков вчерашних газет, в любое время.

Харрис: У меня вопрос к вам троим. Есть ли какой-нибудь довод в пользу веры? Какой-нибудь контраргумент, который заставил вас задуматься? Который привел вас в замешательство, так что вы почувствовали, что у вас нет готового ответа?

Деннет: [Смеется] Не припоминаю такого.

Докинз: Думаю, ближайшая идея – это что фундаментальные мировые константы подозрительно хорошо согласуются друг с другом. На мой взгляд, если это верно, то это действительно требует какого-то объяснения. Виктор Стенджер не считает, что это верно, но многие физики считают. В любом случае это не ведет меня к представлению о каком-то творческом разуме, потому что перед вами все равно остается проблема объяснения того, откуда взялся этот разум. К тому же творческий разум, достаточно творческий и достаточно разумный, чтобы осуществить тонкую настройку мировых констант, в результате чего возникаем мы, должен сам быть куда более тонко настроенным, чем…

Хитченс: А зачем создавать все прочие планеты в нашей солнечной системе лишенными жизни? [Смеется]

Докинз: Ну, это отдельный вопрос.

Хитченс: Епископ Монтефиоре[47] проявлял большие способности в этом вопросе – он был моим другом. Он говорил, что условия для жизни и то, что они балансируют на острие ножа, должно вызывать изумление (как будто это и впрямь острие ножа). Да, на нашей планете, как правило, слишком жарко или слишком холодно.

Харрис: Верно, и полно паразитов.

Хитченс: Здесь, вообще-то, повсюду слишком жарко или слишком холодно и всего одна солнечная система – единственная, про которую мы знаем, что в ней существует жизнь. Не ахти какой создатель. И, разумеется, не уйти от вопроса о бесконечном регрессе. Но нет, мне не попадалось ни одного убедительного аргумента такого рода. Но я не стал бы и ожидать такового, потому что, как я понял, размышляя как-то вечером, они никогда не могут предложить ничего нового. Да и зачем? Их доводы по определению очень старые. И все они придуманы, когда мы очень, очень мало знали о природном порядке.

Единственный довод, который я нахожу хоть сколько-то привлекательным, – и он в защиту веры, а также теизма, – это тот, который я бы назвал «оберегающим», когда люди говорят: «Вся хвала за это принадлежит Богу. За все это надо благодарить его». Это, на самом деле, разновидность скромности – суеверной скромности. Поэтому я и сказал «оберегающий». Но он избегает высокомерия. И по этой причине он явно домонотеистический. Религия, как мне кажется, помогает – или может помочь – избежать высокомерия, в нравственном или интеллектуальном плане.

Докинз: Но справедливость этого – не аргумент.

Хитченс: Нет конечно. Никаких таких аргументов нет и не может быть.

Харрис: Возможно, мне стоит поставить вопрос шире.

Деннет: Нет-нет, подождите. Я могу предложить вам несколько открытий, которые поколебали бы мою веру до самого основания.

Хитченс: Кролики в докембрийский период[48].

Докинз: Нет, ни в коем случае.

Харрис: Я ищу довод не столько в поддержку религиозной веры, сколько показывающий, что наша деятельность – критика веры – является чем-то дурным.

Докинз: О, это гораздо легче. Можно придумать довод, согласно которому мир станет лучше, если все будут верить в ложь.

Деннет: Да, в самый раз.

Харрис: Случаются ли в вашей работе или в диалоге с вашими критиками ситуации, когда вы чувствуете, что подобный аргумент заставил вас задуматься?

Деннет: О да! Не особенно в моей книге Разрушая чары, но вот когда я работал над книгой о свободной воле, Эволюция свободы, мне постоянно попадались критики, которые, по сути, выражали что-то очень близкое к религиозной позиции, а именно, что свободная воля – это настолько важная идея, что если бы мы отказались от нее, то люди утратили бы чувство ответственности и всё погрузилось бы в хаос. И действительно, пропадает желание вникать в это. Хочется просто пройти мимо, не вникать в эту проблему свободной воли и детерминизма. Тогда я стал размышлять об этом непосредственно в категориях воздействия на окружающую среду. Могу ли я представить себе, что мое неудержимое любопытство приведет меня к тому, чтобы сформулировать нечто, истинное или ложное, могущее оказать столь разрушительное воздействие на мир, что мне лучше просто замолчать и сменить тему? Думаю, это хороший вопрос, которым нам всем стоит задаться – несомненно! Я потратил немало времени, всерьез размышляя над этим, и не опубликовал бы ни одной из тех двух книг, если бы не пришел к выводу, что продолжать действовать так же – это не только, так сказать, безопасно для окружающей среды, но и необходимо. Думаю, вам стоит задаться этим вопросом. Я, во всяком случае, задаюсь им.

Докинз: Прежде чем опубликовать книгу, но после того как решишь для себя: «Считаю я это истинным или нет?» Никогда не стоит поступать так, как нередко поступают некоторые политически мотивированные критики, то есть заявлять: «Это настолько ужасно в политическом отношении, что не может быть истинным».

Деннет: О да!

Докинз: Это другое…

Деннет: Это совсем другое дело. Разумеется.

Хитченс: Это как если бы вы обнаружили, что коэффициент интеллекта (IQ) у белых и черных характеризуется колоколообразной кривой. Вы могли бы сказать: «И что мне теперь делать?» К счастью, в реальности эти вопросы не встречаются нам в таком виде.

Харрис: Мне как-то встретился. Кажется, на странице публицистики в Лос-Анджелес таймс – я могу ошибаться. Кто-то утверждал, что мусульманское население в США не столь радикализировано, как в Западной Европе, главным образом потому, что в нашем публичном дискурсе мы настолько чтим веру, что здешняя мусульманская община не стала такой замкнутой в себе и переполненной недовольством, как в Западной Европе. Не знаю, правда ли это, но если правда, то это заставило бы меня на мгновение задуматься.

Хитченс: Вот еще один любопытный факт. Джеймс Вулфенсон[49], прежний президент Всемирного банка и недавний переговорщик по сектору Газа, говорит, что твердо убежден, что он оказывал огромное положительное влияние на Братьев-мусульман и ХАМАС, потому что является ортодоксальным иудеем. Если так, то я считаю это отвратительным, – и ему, прежде всего, вообще не следовало бы поручать это дело. Потому что относительно этого конфликта одно мы знаем абсолютно точно – это что монотеистические религии бесконечно усилили его. Если бы он сводился к национальному и территориальному спору, то уже давно бы разрешился. Но даже если сказанное Вулфенсоном правда, его самодовольство в этом вопросе еще больше настроило бы меня против него.

Часть II

Харрис: Здесь сходятся две проблемы. Одна – это вопрос о том, чего мы хотим достичь. Чего, по здравом рассуждении, мы можем добиться. И затем – догма, которая распространена, к сожалению, даже среди людей, разделяющих нашу точку зрения: что невозможно убедить кого-либо отказаться от своих взглядов.

Итак, это совершенно бессмысленное занятие? Или мы все-таки можем выиграть войну идей? Судя по письмам в моем электронном ящике, можем. Я постоянно получаю электронные письма от людей, которые потеряли веру, причем их, на самом деле, разубедили в ней. Причем соломинкой, переломившей спину верблюда, явилась либо одна из наших книг, либо еще какой-то ход рассуждений, либо противоречие между истиной, которая была им известна, и тем, что говорила им их вера. Думаю, нужно подчеркнуть тот факт, что людям возможно показать противоречия, присущие их вере, или противоречие между их верой и теми истинами о Вселенной, которые мы узнали. Этот процесс может занять минуты, месяцы или годы, но перед лицом той истины, которую они теперь знают, им приходится отказаться от своего суеверия.

Докинз: У меня был спор с одним очень опытным биологом, который превосходно излагает теорию эволюции и при этом верит в Бога[50]. Я спросил: «Как у тебя получается? Как вообще такое возможно?» Он ответил: «Я признаю́ все твои рациональные доводы. Однако это вера». И затем он сказал мне следующую очень важную вещь: «Ведь неспроста это называется верой!» Он сказал это очень решительно, почти агрессивно: «Ведь неспроста это называется верой». И для него это был совершенно убийственный аргумент. Вы не можете спорить с этим, потому что это вера. И он сказал это гордо и вызывающе, а не в качестве какого-то оправдания.

Хитченс: В Северной Америке постоянно слышишь это от людей, которые говорят, что ты должен почитать Уильяма Джеймса[51] и научиться оценивать субъективные переживания других людей (что невозможно по определению). «Если для них это реально, почему ты не можешь относиться к этому с уважением?» В любой другой области такой аргумент был бы совершенно неприемлем. То, во что люди верят, очень многое говорит о них.

У меня была дискуссия с пожилым пресвитерианином в о^ʹкруге Ориндж. Я спросил его – поскольку мы говорили о библейском буквализме, хотя он и не был его сторонником, – но я спросил его: «А как насчет гробниц, открывшихся во время распятия, согласно Матфею? И всех тех, кто выбрался из своих гробниц в Иерусалиме и разгуливал по городу, приветствуя старых друзей?» Я собирался спросить его, не принижает ли это идею воскресения Иисуса. Но он неправильно понял мой вопрос: он подумал, что я хочу узнать, верит ли он в то, что это произошло. И он сказал, что как историк, которым он тоже являлся, он склонен сомневаться в этом, но как пресвитерианский служитель считает, что это правда. Что ж, отлично. Мне было достаточно того, что я заставил его сказать это. Я ответил: «В таком случае я закончил. Мне больше нечего добавить. Вы сказали все, что я мог бы сказать».

Харрис: Хочу добавить к этому еще кое-что. Существует феномен таких, как Фрэнсис Коллинз или только что упомянутый тобой биолог, которые явно не испытывают недостатка в нужных фактах и обладают достаточным научным образованием, чтобы понимать, что к чему, и тем не менее не понимают – или заявляют, что не понимают.

Думаю, мы имеем здесь дело с культурной проблемой. До меня дошло это во время одного моего выступления. В конце его ко мне подошел профессор физики и сказал, что привел одного из своих аспирантов, который является христианином и которого очень взволновало мое выступление; из этих слов я понял только, что этот аспирант впервые столкнулся с тем, что кто-то явным образом оспаривал его веру. Так что, по-видимому, действительно можно окончить университет, готовясь стать ученым, и при этом ни разу не столкнуться с тем, чтобы кто-то ставил под сомнение твою веру, потому что на это наложено табу.

И теперь мы имеем в исламском мире инженеров-физиков, которые способны создавать атомные бомбы и при этом верят, что могут попасть в рай и получить семьдесят две девственницы. И мы имеем таких, как Фрэнсис Коллинз, который считает, что в воскресенье ты можешь преклонить колени на влажной от росы траве и предать себя Иисусу, потому что перед тобой замерзший водопад, а в понедельник можешь быть врачом-генетиком.

Хитченс: Согласно нашему другу Первезу Худбхою[52], известному пакистанскому физику, есть люди, считающие, что можно использовать джиннов и дьяволов и направлять их энергию в реактор.

Харрис: Даже хочется профинансировать такой проект.

Деннет: Думаю, поколебать веру может оказаться легче, чем мы полагаем. Долгое время это не дозволялось. Мы просто инициировали новую волну явных попыток поколебать веру, и это приносит плоды. А препятствия, как мне кажется, отнюдь не в отсутствии у нас фактов или аргументов. За отказом заявить во всеуслышание, признать, признаться самому себе, признать публично стоят стратегические соображения – ведь твои близкие будут видеть в этом предательство. Да и просто неловко признать, что тебя так долго водили вокруг пальца.

Я думаю, требуется огромное мужество, чтобы просто заявить, что ты отказываешься от всего этого. И если мы сможем найти способы помочь людям обрести это мужество и представим им примеры тех, кто прошел через это и прекрасно себя чувствует – возможно, они утратили расположение своих родителей или что-то в этом роде; возможно, они ранили чувства кого-то из своих близких… Однако я все равно считаю, что нужно побуждать их к этому. Не думаю, что мы должны исходить из того, что не можем этого. Думаю, можем.

Докинз: Да, и предполагать, что не можем, – это, по сути, смотреть на таких людей свысока. С другой стороны, думаю, все мы знаем людей, которым, судя по всему, удается такое искусство расщепления мозга, когда, как говорит Сэм, по воскресеньям верят в одно, а остаток недели – во что-то совершенно противоположное или несовместимое с этим. И, полагаю, в этом нет ничего в неврологическом отношении порочного: почему бы, собственно, не иметь мозг, расщепленный таким образом?

Деннет: Однако он в чем-то нестабилен. И, разумеется, ты прав, говоря, что люди поступают так и им отлично это удается. И они достигают этого посредством того, что стараются не замечать этого. Давайте сосредоточимся на…

Докинз: Но как можно жить с противоречием в своем…

Деннет: Забыв о том, что поступаешь так, и не обращая на это внимания. Думаю, мне стоило бы придумать запоминающееся броское выражение или слово, которое всплывало бы у них в голове всякий раз, как они ловили бы себя на том, что поступают так. Тогда бы они подумали: «О, это один из тех диких скачков, о которых говорят Деннет, Докинз, Харрис и Хитченс. Точно! И они считают его незаконным». Просто чтобы они хоть слегка понимали, насколько странно то, что они в этот момент делают.

Хитченс: Должен сказать, я считаю, что когнитивный диссонанс, возможно, необходим для ежедневного выживания. Все прибегают к нему.

Деннет: Ты имеешь в виду терпимое отношение к когнитивному диссонансу.

Хитченс: Нет, его практическое применение. Возьмем, к примеру, какого-нибудь участника MoveOn.org[53]. Они считают, что правительство Соединенных Штатов – бесчеловечный, милитаристский, империалистический режим. Он подавляет бедных и вторгается в другие страны. Однако они платят налоги, и не платят лишь в очень редких случаях. Они посылают своих детей в [государственные] школы. Они выполняют свою работу. Знаете, они не поступают все время так, как если бы их убеждения были истинны хотя бы на 10 процентов. Отчасти потому, что это невозможно. Скажем, люди в 1950-е годы, члены Общества Джона Бёрча, которые считали президента Эйзенхауэра коммунистом. Как вам это? Ты встаешь утром, ты убежден, что Белый дом управляется из Кремля. Но затем тебе надо идти в магазин и заниматься остальными делами.

Харрис: Слишком много обязанностей, да.

Докинз: Тебе все равно надо идти и заниматься ими.

Хитченс: Но никто не посмеет подвергнуть сомнению твои убеждения. Они очень, очень важны для тебя. Правда, в твоей жизни – твоей реальной жизни – твои убеждения совершенно невозможно подтвердить и невозможно жить в соответствии с ними. И я уверен, что это верно и в отношении людей, которые говорят: «Мне, конечно, не следует любить одного ребенка больше, чем другого, или одного из родителей больше, чем второго, но я люблю. Я просто буду поступать так, как будто люблю их одинаково». И всё подобное этому. Сенатор Крейг[54], заявляющий, что он не гей. Говорящий сам себе, что абсолютно уверен, что он не гей. Однако он не может строить свою жизнь, просто говоря, что он гей или не гей.

Поэтому мой вопрос следующий. Нам следует спросить себя, какова наша настоящая цель. Действительно ли мы желаем увидеть мир без веры? Думаю, мне пришлось бы сказать «нет». Я не ожидаю, что увижу это, да и не хочу.

Харрис: Что ты подразумеваешь под верой?

Хитченс: Мне кажется, вера, сколько бы ее ни убивали, вытесняли или дискредитировали, чрезвычайно быстро воспроизводится, возможно по фрейдистским причинам – преимущественно в связи со страхом вымирания или уничтожения.

Харрис: Ты имеешь в виду веру в сверхъестественные парадигмы?

Хитченс: Да. Принятие желаемого за действительное. И вот еще что: хочу ли я, чтобы этот спор завершился, так чтобы все признали: «В этот раз Хитченс действительно выиграл. Теперь никто в мире не верит в Бога»?

Так вот, помимо того, что я не могу представить себе это, [Смех] я даже не вполне уверен, что хочу этого. Думаю, это вполне можно будет считать основанием всех споров относительно эпистемологии, философии, биологии и прочего – это как раз то, против чего вы всегда должны выступать. Другое объяснение.

Докинз: По-моему, все это звучит очень странно. Я не понимаю того, что ты говоришь. То есть я понимаю, когда ты говоришь, что это никогда не будет работать, но я не понимаю, почему ты не хотел бы этого.

Хитченс: Потому что – думаю, примерно как в споре между Гексли[55] и Уилберфорсом[56] или между Дэрроу[57] и Уильямом Дженнингсом Брайаном – я хочу, чтобы все это продолжалось.

Докинз: Потому что это интересно.

Хитченс: Я хочу, чтобы наша сторона становилась более совершенной, а их – все более уязвимой. Но я не могу представить себе, как это произойдет, если аплодировать одной рукой.

Харрис: Не хочешь ли продолжить с джихадистами?

Хитченс: Нет, с джихадистами мне спорить не о чем.

Харрис: Ну почему же, есть о чем, если речь идет о легитимности их проекта.

Хитченс: Нет, не совсем. Тут не о чем полемизировать. В том смысле, что здесь все просто: я хочу, чтобы их искоренили. Это чисто животная реакция с моей стороны – признание необходимости уничтожить врага, чтобы обеспечить собственное выживание. Меня совершенно не интересует, что они там думают. Мы еще не дошли до твоего вопроса об исламе, но меня совершенно не интересует, что думают джихадисты. Меня интересует усовершенствование методов их уничтожения. Кстати, этой задаче нерелигиозные люди уделяют совсем мало внимания.

Харрис: Да, это примечательно.

Хитченс: Большинство атеистов не хотят с этим связываться. От самого важного им хочется увильнуть. Скорее уж они побегут и набросятся на Билли Грэма[58]. Потому что они знают, что это им ничем не грозит.

Деннет: Думаю, это потому, что мысль об истреблении этих людей внушает нам отвращение, и, кроме того, это будет…

Хитченс: Нет, я сказал «искоренение».

Деннет: Искоренение.

Хитченс: Полное уничтожение джихадистских сил. Истребление, мне кажется, больше употребляется по отношению к виду.

Докинз: Но возвращаясь к твоей мысли, Кристофер: тебе ведь вроде нравится спорить. Тебе нравится вести интеллектуальные споры – это почти театр; и это было бы утрачено.

Хитченс: Я бы скорее сказал «диалектика», Ричард. Иными словами, из споров с другими людьми учишься. И я думаю, что в этом контексте все мы за этим столом, вероятно, развили или усовершенствовали свои способности спорщиков.

Докинз: Но есть множество других вещей для обсуждения. Выиграв битву с религией, мы можем вернуться к науке или каким-то другим своим занятиям и можем спорить и рассуждать об этом. И есть множество тем для обсуждения – действительно сто^ʹящих тем.

Хитченс: Всегда кто-то будет объяснять свое присутствие здесь законами биологии, а кто-то – божественным планом, в котором ему отведено определенное место.

Докинз: Именно это…

Хитченс: На мой взгляд, о людях многое можно сказать исходя из того, какую из этих позиций они занимают. И, как мы все знаем, разумной является лишь одна из этих позиций. Но каким образом мы узнаём об этом? Потому что нам приходится сопоставлять это с противоположной позицией, которая не исчезнет.

Харрис: Позволь провести здесь аналогию. То же самое еще не так давно можно было бы сказать относительно колдовства.

Хитченс: Да.

Харрис: Можно было бы сказать, что в каждой культуре имелась вера в ведьм, вера в действенность магических заклинаний, что колдовство распространено повсеместно и мы никогда не избавимся от него, да и глупо пытаться. Или мы можем пытаться ради диалектики, но колдовство всегда будет с нами. И тем не менее колдовство почти полностью исчезло. Конечно, можно найти какие-то общества, где…

Хитченс: Ничего подобного. Ничего подобного. Колдовство совершенно неискоренимо и распространяется, как сорняк, часто среди анимистов и христиан.

Деннет: Не в западном мире.

Харрис: Я имею в виду подлинное колдовство. Связанное с верой в сглаз и используемое вместо нормальной медицины…

Хитченс: Думаешь, мы избавились от этого?

Харрис: В основном избавились, да.

Докинз: В любом случае, разве ты не хочешь избавиться от этого?

Хитченс: Сейчас проходит кампания за то, чтобы хоронить зарегистрированных виккан на Арлингтонском кладбище.

Харрис: Я говорю о готовности убить твоих соседей, потому что ты считаешь, что существует некий причинный механизм, посредством которого они, по злому умыслу, будто бы физически уничтожили твой урожай или сглазили твоего ребенка. Это идет от незнания медицины.

Хитченс: Да.

Харрис: Ты не знаешь, почему люди заболевают, и подозреваешь злонамеренность соседа, а далее пробел заполняет колдовство.

Хитченс: В подобном случае я не сказал бы, что хочется это сохранить, что мы потеряли интересного оппонента в споре.

Харрис: Но мы не имеем дела с попытками ведьм вмешиваться в работу врачей. И речь здесь не идет о нетрадиционной медицине и иглоукалывании. Я говорю о настоящем колдовстве, средневековом колдовстве.

Хитченс: На самом деле, я как раз собирался сказать об этом. И Вашингтон пост ежедневно публикует гороскопы.

Харрис: Астрология – это еще одна тема.

Деннет: Да, но астрология – это бледная…

Хитченс: Давайте оставим их в стороне. Астрология неискоренима.

Деннет: Хорошо. Но ее и не нужно искоренять.

Докинз: Но ты смешиваешь вопрос о том, неискоренима ли она, и о том, хочешь ли ты, чтобы ее искоренили. И все это звучит так, словно ты не хочешь, чтобы ее искоренили, потому что ты хочешь иметь что-то такое, с чем можно полемизировать. И на чем можно оттачивать свои полемические навыки.

Хитченс: Да, думаю, этого я и хочу.

Деннет: Но почему бы, вместо того, чтобы думать об искоренении, не подумать об этом в духе эволюционного эпидемиолога, сказав: «Наша цель – поддержать развитие авирулентности». Мы хотим избавиться от чего-то опасного. Мне безразлична астрология – я не считаю ее достаточно опасной. Конечно, несколько настораживало то, что Рейган, как говорили, для принятия решений прибегал к астрологии, но если оставить этот, как я надеюсь, аномальный случай в стороне, то суеверие по поводу значимости астрологии представляется мне относительно безобидным. Если бы только нам удалось низвести прочие безумия до статуса астрологии, я был бы счастлив.

Хитченс: Ладно, тебе не нравится мой ответ. Но вопрос, по-моему, должен стоять следующим образом – так его задают нам, так его, на самом деле, задали сегодня мне на телевидении. Они спросили: «Хотите ли вы, чтобы никто в Соединенных Штатах не пошел сегодня утром в церковь?»

Деннет: И каков твой ответ?

Хитченс: Я его уже говорил, и Ричард не согласился. Но ответ, который я дал сегодня утром, был таков: я считаю, что без ложного утешения людям было бы гораздо лучше, и я не хочу, чтобы они пытались навязать свои убеждения мне. Они оказали бы услугу и себе, и мне, если бы отказались от этого. Возможно, в этом смысле я противоречу сам себе. То есть я хочу, чтобы они прекратили это, но тогда мне не с кем было бы спорить. И, конечно же, я не говорил, что считаю, что если только они прислушаются ко мне, то сразу умолкнут, так ведь? Поэтому здесь два вопроса.

Но мне очень хотелось бы знать: действительно ли вы будете рады увидеть мир, в котором ни у кого нет никакой [религиозной] веры?

Докинз: Да, хочу ответить на это. Будь то астрология, религия или что-то еще, я хочу жить в мире, где люди мыслят критически, рассматривают доводы. Не потому, что астрология опасна; полагаю, она вряд ли опасна. Но если ты живешь в мире, считая, что можно просто верить во что-то без обоснования, тогда ты очень многое упускаешь. Ведь это удивительный опыт: жить в мире и понимать, почему ты живешь в мире, понимать, как он устроен, иметь представление о настоящих звездах, разбираться в астрономии; сводить всё к астрологической ерунде – это же такое убожество!

И, думаю, то же самое можно сказать о религии. Вселенная – это величественное, удивительное место, и верить в джиннов, сверхъестественных создателей и сверхъестественных агентов – это мелочно, ограниченно и ниже своего достоинства. Думаю, можно было бы привести эстетические доводы, почему стоило бы избавиться от веры.

Хитченс: Совершенно согласен с тобой.

Деннет: Но давайте поговорим о приоритетах. Если бы мы могли просто взять и избавиться от некоторых наиболее разрушительных и пагубных крайностей, за что бы вы проголосовали? Достижение какой цели действительно обрадовало бы вас? Обратимся к исламу. И взглянем на него максимально реалистично. Имеется ли хоть какая-то вероятность появления реформированного, разумного ислама?

Докинз: Ну, нынешний варварский ислам, на самом деле, появился не так давно, не правда ли?

Деннет: Думаю, тебе придется обратиться к весьма далекому прошлому, чтобы найти…

Харрис: Лишь отчасти. Опять же, компетентны мы рассуждать об этом или нет, но мы не самые убедительные выразители подобной критики. Чтобы по-настоящему критиковать ислам и донести эту критику до людей, особенно до нерелигиозных либералов, которые не доверяют нашему мнению на этот счет, требуется кто-то такой, как Айаан Хирси Али[59], или исламовед, такой, как Ибн Варрак[60]. Но мне кажется, что в истории мы имеем различные исторические периоды. Например, халифат, или мусульманская территория, где ислам властвует и где его не беспокоят извне; тогда ислам может быть тоталитарным и полностью довольным собой, и вам не видны присущие ему наклонности. Политолог Сэмюэль Хантингтон[61] сказал: «У ислама кровавые границы». Именно на границах ислама мы замечаем эту проблему – на границах ислама и современности. Существует конфликт между исламом и современностью. Но, конечно, в истории ислама можно найти примеры, когда люди не были одержимы джихадом, потому что они уже успешно осуществили джихад.

Деннет: Но как насчет женщин в том мире?

Докинз: Именно. Страдающих женщин внутри тех границ.

Деннет: Даже в лучшие времена.

Харрис: Разумеется.

Хитченс: Но, очевидно, бывает и некий синкретизм. Мы теперь весьма много знаем об этом. Вышло несколько прекрасных книг, например Марии Менокаль об Андалусии[62], – о периодах, когда исламская цивилизация относительно мирно сосуществовала со своими соседями и делала много полезного, что не имело отношения к джихаду. Я и сам во время войн в бывшей Югославии был свидетелем того, что боснийские мусульмане поступали гораздо лучше, чем христиане, будь то католики или православные. Они были жертвами религиозной резни, а не ее устроителями, и именно они больше всех верили в мультикультурализм. Так что это возможно. Можно было даже встретить людей, говорящих, что они атеистические мусульмане или мусульманские атеисты.

Деннет: Ого!

Хитченс: В Сараево, например, да. Что в техническом плане является невозможным. Но проблема в том, считаем ли мы, как очень твердо верю в это я, что тоталитаризм внутренне присущ всякой религии, потому что она обязательно хочет обладать абсолютной, беспрекословной, вечной властью.

Деннет: Всем религиям.

Хитченс: Так и должно быть. Создатель, воля которого – закон. Наше мнение по поводу его воли не имеет значения. Его воля абсолютна и действует после нашей смерти, как и до нашего рождения. Вот источник тоталитаризма. Думаю, то, как это представлено в исламе, вызывает наибольшую тревогу, потому что ислам приходит как третья из монотеистических религий и заявляет: «Больше ничего не нужно. Это завершение. До этого были слова от Бога, мы признаем это. Мы не утверждаем свою исключительность, но утверждаем свою окончательность. Больше нет необходимости обсуждать данный вопрос».

Харрис: «И мы утверждаем, что богословие и гражданская сфера неразделимы».

Хитченс: Это худшее, что есть в нашем мире. Несомненно, худшее, что можно сказать в нашем мире, – это: «Больше не требуется никаких исследований. У вас уже есть всё, что вам нужно знать. Все прочее – это комментарий». Это наиболее зловещая и опасная вещь, и ислам заявляет именно это, тогда как другие не столь категоричны.

Деннет: Ну, позвольте мне на мгновение выступить в роли адвоката дьявола в этом деле.

Хитченс: В христианстве или иудаизме отсутствует уважительное отношение к исламу, но в исламе имеется [уважение к этим религиям]. Мусульмане признают в иудаизме все до последней мелочи. Они любят Авраама и его готовность принести в жертву своего сына. Они любят всё это. Они полностью признаю́т рождение от Девы, самые нелепые моменты христианства. Они считают, что всё это замечательно. «Можете присоединяться, но последнее слово за нами». Это убийственно. И мне кажется, что наше существование несовместимо с этой проповедью.

Деннет: Просто позвольте мне на мгновение выступить в роли адвоката дьявола, чтобы нам, по крайней мере, стала понятна эта точка зрения.

Хитченс: Да я сам готов бесплатно представлять интересы дьявола. [Смех]

Деннет: Мы все можем представлять интересы дьявола. Уверен, многие считают, что именно этим мы и занимаемся.

Я, например, считаю, что если что-то истинно, то это еще отнюдь не повод распространять это повсюду или пытаться обнаружить это. Я серьезно отношусь к мысли, что есть вещи, которые нам просто не следует пытаться узнать. И я думаю, что мы, по крайней мере, должны внимательно рассмотреть утверждение, что возможно знать больше, чем это полезно для нас.

Если вы согласны с этим, тогда мы должны всерьез отнестись к высказываемой мусульманами идее (даже когда мы отвергаем ее, нам следует делать это лишь после серьезного рассмотрения ее), согласно которой Запад действительно зашел чересчур далеко, что имеется много знаний, не полезных нам. Это знания, без которых нам было бы лучше. И многие мусульмане действительно хотели бы повернуть время вспять. Конечно, это невозможно. Но, я испытываю определенное сочувствие к мусульманину, который говорит: «Ну вот, тайны больше нет. Слишком поздно. Это трагедия. Вы там, на Западе, подставились сами под эти истины, а теперь навязываете их нам – истины, которые человеческому роду лучше бы не знать».

Хитченс: То, что ты говоришь, чрезвычайно занимательно. Мне очень хотелось бы услышать от тебя пример, теоретический или практический, чего-нибудь такого, что мы могли бы узнать, но смогли запретить себе узнавать. Потому что, должен сказать, в мире без веры мне труднее представить себе такое.

Харрис: Ты затронул колоколообразную кривую. Если бы имелись достоверные данные о различии в интеллекте между расами или полами…

Хитченс: Но вряд ли кто-либо из нас думает, что это действительно так. Вам нужно придумать что-то такое, во что вы могли бы верить, но предпочли бы не знать.

Деннет: Не думаю, что так уж трудно вообразить что-то такое, что человечеству лучше не знать, если это окажется истинным.

Хитченс: Нельзя ли чуть поконкретнее? Ты меня заинтриговал.

Докинз: Одно дело – что-то гипотетическое. Но Кристофер спрашивает: «Приходилось ли вам когда-нибудь замалчивать что-то такое, что…»

Хитченс: Вам пришло что-то на ум?

Деннет: Нет-нет, не пришло.

Докинз: Нет.

Хитченс: Кстати, вы можете представить, что поступаете так? Я не могу.

Деннет: Я могу представить это. Надеюсь, до этого никогда не дойдет.

Харрис: Возьмите создание биологического оружия. Стоит ли журналу Nature [Природа] публиковать рецепт оспы?

Деннет: Да, именно. Есть то, что все они…

Хитченс: Ну хорошо. Но это не было бы знание, от которого нам следовало бы удерживать себя. Это больше напоминало бы способность.

Харрис: Разумеется, можно представить себе ситуацию, когда кто-то стремится получить знание, единственное вообразимое применение которого будет неэтичным или распространение которого приведет к тому, что нечто могущественное окажется в плохих руках. Но, на самом деле, ты затронул то, что, как мне кажется, очень важно здесь. Потому что в глазах наших оппонентов, полагаю, мы виноваты не столько в сообщении исламу или остальному миру каких-то подрывных истин, сколько в том, что не почитаем факты, которые нелегко выразить количественно или сделать предметом научного обсуждения. Стандартное возражение в наш адрес: «Докажите мне, что вы любите свою жену» – как будто это сокрушительный довод против атеизма: вы не можете доказать это! Если немного развернуть это утверждение, вы сможете его доказать. Вы сможете обосновать его. Мы знаем, что подразумеваем под словом «любить». Но есть эта сфера священного, постичь которую науке нелегко, и научный дискурс уступил ее религиозному дискурсу.

Деннет: И художественному дискурсу.

Харрис: Да.

Деннет: Который отнюдь не является религиозным.

Харрис: Я бы утверждал, что даже искусству не особо удается постичь ей, так же как искусству не особо удается постичь любовь. Или сострадание. Их можно выразить в искусстве, но они не сводимы к искусству. Невозможно прийти в музей и найти там сострадание в чистом виде. Мне кажется, из-за того что мы, как атеисты, попросту отметаем ложные притязания религиозных людей, они склонны считать, что мы что-то упускаем. Думаю, нам стоит внимательно относиться к этому.

Хитченс: Несомненно. Именно поэтому они приводят тот довод, что светская культура не построила ничего подобного Даремскому или Шартрскому собору и не создала религиозной живописи или музыки…

Деннет: Баха.

Хитченс: Думаю, это должен был быть Бах, да.

Харрис: Но, полаю, на это у нас имеется ответ.

Хитченс: Да, имеется.

Харрис: И ты можешь дать отличный ответ: если бы искусство тогда находилось под светским покровительством, то (1) еще неизвестно, действительно ли Микеланджело был бы верующим, потому что в то время открытое выражение неверия каралось смертью; и (2) если бы Микеланджело получил заказ от светской организации, у нас имелись бы все эти светские произведения искусства.

Хитченс: На самом деле, я не утверждал, что такой вывод верен.

Харрис: Какой?

Хитченс: Думаю, в отношении религиозной живописи и скульптуры действительно неизвестно, имел ли патронаж к этому прямое отношение. Но я едва ли могу сказать: «Если бы только имелся светский художник, он создал бы что-то ничуть не худшее». Не знаю почему – я вполне удовлетворяюсь тем, что не знаю почему, – но я не могу сказать такое.

Докинз: Что? Что Микеланджело, если бы ему заказали расписать потолок в музее науки, не создал бы что-то столь же прекрасное?

Хитченс: Почему-то я затрудняюсь ответить утвердительно.

Докинз: Правда? А по-моему, в это очень, очень легко поверить.

Хитченс: Возможно, в этом различие между нами. По крайней мере, что касается религиозной поэзии – я не так хорошо знаком с живописью и архитектурой, и кое-что из религиозной архитектуры, например Собор св. Петра, мне, в любом случае, не нравится, тем более что он был построен благодаря специальной продаже индульгенций, – что же касается религиозной поэзии, скажем Джона Донна[63] или Джорджа Герберта[64], то я с трудом могу представить, чтобы она была притворной или написанной для покровителя.

Докинз: Да, думаю, это в достаточной степени справедливо.

Хитченс: Крайне маловероятно, чтобы люди писали такие стихи с целью угодить кому-то.

Докинз: Но как бы там ни было, какой вывод ты бы сделал из этого? Если религиозная поэзия Донна прекрасна, что с того? Это не означает, что она представляет истину в каком-либо смысле.

Хитченс: Нисколько. Мое любимое религиозное стихотворение – «Посещение храма» Филипа Ларкина[65]. Одни из лучших стихов, когда-либо написанных. Оно точно выражает… Жаль, у меня нет его с собой. Хотя, вообще-то, есть. Если хотите, я могу его прочесть. Но в сравнении с Ларкиным, когда он заходит в стоящую у дороги готическую церковь в английской деревне, никто из тех, кто верил сильнее (или слабее), чем он, не выглядит для меня столь убедительно. Из тех, кто чувствовал – я не говорю «верил», мне не стоит говорить «верил» – сильнее, чем он. Он атеист. Или из тех, кто чувствовал слабее. В этом стихотворении есть нечто действительно настоящее. Нечто, действительно выражающее человеческую личность, а также пейзаж. Но, разумеется, оно ничего не говорит об истинности религии.

Деннет: Не вижу, чем это отличается от особого случая. Другие особые случаи, когда ты просто не мог бы… Не приходит в голову хороший пример… Скажем, если тебя два года носило в лодке по морю и ты выжил – только в таком случае ты бы, наверно, сумел по-настоящему описать это. Это не был бы вымысел. И это прекрасное, удивительное искусство. И оно правдиво. Это может быть истинным, и мы просто принимаем это. Оно истинно. И поэзия Донна: она могла возникнуть только в чрезвычайных обстоятельствах, и мы можем быть признательны, наверно, что эти чрезвычайные обстоятельства сложились и сделали ее возможной.

Харрис: В его случае – да. Но вряд ли ты посоветовал бы каждому потеряться в море.

Деннет: Разумеется, нет.

Хитченс: Нет. И я никому не посоветовал бы тот взгляд на жизнь, который выражен в стихотворении «Смерть, не гордись»[66]. Это прекрасный сонет, но это полная тарабарщина, если смотреть только на слова. Это выдающаяся тарабарщина, если смотреть только на слова. Но в нем содержится некая скрытая сила, которая, как я оптимистично предполагаю, сохранится и встретится нам.

Харрис: Хорошо. Ты, однако, поднял вопрос о том, хотим ли мы видеть церкви пустыми по воскресеньям, и мне кажется, что сам ты не был уверен, что тебе этого хочется. Пожалуй, я бы согласился с тобой. Я бы хотел другую церковь. Я бы хотел другой обряд, за которым стояли бы другие идеи. Но я считаю, что в нашей жизни есть место для священного, только в несколько ином понимании, которое не подразумевает никакой чепухи. Я думаю, полезно уделить внимание поиску чего-то глубокого.

Хитченс: Разумеется.

Харрис: И то, что мы, как атеисты, пренебрегаем этой областью, порой позволяет даже самым безумным нашим противникам выглядеть мудрее нас. Взять какого-нибудь Сеййида Кутба[67], безумнее которого не придумаешь – он был любимым философом Усамы бен Ладена. Около 1950 г. он поехал в Грили, штат Колорадо, пробыл год в Америке и увидел, что американцы, у которых он жил, проводят все свое время за разговорами о кинозвездах, подстриганием живой изгороди и мечтами об автомобиле, как у соседа, и он пришел в убеждению, что Америка, или Запад в целом, настолько примитивны в своих заботах и настолько материалистичны, что должны быть уничтожены. Не поймите это в том смысле, будто я поддерживаю его мировоззрение, но в чем-то он был прав. В том, чем изо дня в день, большую часть времени, увлечено большинство людей, есть что-то примитивное и отталкивающее. Есть разница между тем, чтобы использовать свое время разумно, осмысленным образом, и бесконечными развлечениями. И традиционно только религия пыталась говорить вслух об этом различии. И я считаю это упущением с нашей…

Докинз: Думаю, ты уже выразил эту мысль и мы согласились с ней, Сэм. Возвращаясь к вопросу о том, хотим ли мы видеть церкви пустыми: думаю, я хотел бы видеть церкви пустыми. Чего бы я не хотел видеть, однако, так это незнание Библии.

Хитченс: Очень верно!

Докинз: Потому что без знания Библии невозможно понять литературу. Невозможно понять искусство, невозможно понять музыку – есть множество вещей, которые невозможно понять, по историческим причинам, но эти исторические причины невозможно взять и уничтожить. Они с нами. Поэтому, даже если вы в действительности не ходите в церковь и не молитесь, вы должны понимать, что означала для людей молитва и почему они совершали ее, и что значат эти стихи в Библии, и что это…

Харрис: Но это и всё? Просто историческое осознание невежества наших предков?

Докинз: Можно не просто осознать это. Можно полностью погрузиться в него, так же как можно погрузиться в художественное произведение без того, чтобы верить в реальность его героев.

Деннет: Но ты и правда хочешь видеть церкви пустыми? Разве ты не можешь представить себе церковь, которая совершенно изменилась в своей основе: церковь, где остались ритуалы, приверженность, устремление, музыка, где поют песни и совершают обряды, но где иррациональность просто устранена?

Докинз: Понятно, то есть вы ходите туда по случаю похорон и свадьбы…

Деннет: Да, и еще…

Докинз: …у вас там есть прекрасная поэзия и музыка.

Деннет: И еще, возможно, ради…

Докинз: Групповой солидарности.

Деннет: Групповой солидарности, чтобы осуществить какой-нибудь проект, который трудно начать иным образом.

Хитченс: Думаю, есть еще одна маленькая деталь. Я с раннего детства не испытывал искушения ходить в церковь, одна вещь позволяет мне с легкостью держаться в стороне от церкви – это использование Новой английской Библии.

Докинз: О, это да! [Смех]

Хитченс: Туда действительно нет смысла ходить. Не понимаю, как кто-то еще ходит, и понимаю, почему люди держатся в стороне. Ведь они выбросили…

Харрис: Всю поэзию. Да.

Хитченс: Жемчужину, которая более драгоценна, чем вся их компания.

Докинз: Совершенно верно.

Хитченс: Они даже не знают, чем обладают. Это ужасно. Если бы я был отошедшим от церкви католиком и размышлял о том, какие похороны я бы хотел для себя…

Деннет: Ты бы захотел только латинскую мессу.

Хитченс: Да!

Деннет: Несомненно.

Докинз: Но тут, разумеется, есть еще одна проблема: когда все это становится понятным, становится более очевидной его нелепость, поэтому если все это на латыни, то оно может выживать гораздо успешнее. Это как насекомое с защитной окраской. Оно может преодолевать препятствия, потому что его не видно. А когда это переводят не просто на английский, но на современный английский, вы видите, что это такое на самом деле.

Деннет: Но если говорить серьезно: тебя, стало быть, радует, что церкви осовременивают свои тексты и используют…

Докинз: Нет, не радует. Это эстетический вопрос. Нет, не радует.

Хитченс: Это худшее из всего.

Деннет: И мне так кажется. Да.

Хитченс: И мы должны быть благодарны за это. Мы к этому непричастны. [Смех]

Деннет: Это верно. Мы не навязывали им это, они сами устроили это для себя.

Харрис: Нам не хватило ума.

Хитченс: Мы также не взрываем шиитские мечети. Мы не взрываем бамианские статуи Будды. Мы не оскверняем. У нас – по причинам, изложенным Софоклом в Антигоне, – имеется природная неприязнь к богохульству и осквернению. Мы оставляем благочестивым людям разрушение церквей, поджигание синагог или взрывание мечетей друг у друга. И, думаю, мы должны, мы могли бы уделить этому вопросу больше времени. Потому, что я действительно считаю, в нас видят угрозу такого рода – о чем я и говорил в начале, – что мы якобы желаем иметь мир, каким-то образом лишенный малейшего воспоминания о музыке, поэзии, нуминозном и т. д. Что мы были бы счастливы иметь «дивный новый мир». А поскольку я считаю это неверным в отношении любого из нас…

Докинз: Да, это не так.

Деннет: Разумеется, не так.

Хитченс: Думаю, этому вопросу можно уделить немного больше времени. Ведь мрачная пустыня небытия с гораздо большей вероятностью будет последствием священной войны, религиозного конфликта или теократии, нежели настоящего секуляризма. Поэтому, полагаю, следовало бы не просто позволять, или игнорировать, или терпеть, или снисходительно допускать, но в некотором смысле даже приветствовать выживание чего-то, подобного вере. Кажется, сейчас я изложил это лучше, чем в начале.

Харрис: Что ты подразумеваешь под «чем-то, подобным вере»?

Деннет: В чем подобным вере?

Хитченс: Чего-то, подобного убеждению, что, наверно, существует больше, чем мы можем знать.

Деннет: С этим можно согласиться.

Харрис: Дэн Деннет признаёт это. Это не вера.

Деннет: Да, разумеется!

Харрис: Мы знаем, что существует больше, чем мы знаем сейчас и сможем узнать впоследствии.

Хитченс: С этого я и начал, сказав, что если бы мы могли найти способ установить различие между нуминозным и суеверием, то сделали бы нечто весьма важное в культурном плане. Мы с Ричардом в методистском Сентрал-холле дискутировали со Скрутоном[68] и некой довольно странной компанией, которые все время твердили (особенно Скрутон): «А как же старые добрые готические шпили» и тому подобное. Я сказал: «Слушайте, я написал книгу про Парфенон. Мне он очень интересен. Я считаю, что каждому стоит поехать туда, каждому стоит изучать его и так далее. Но никому не стоит участвовать в культе Афины Паллады. Каждый должен понимать, что изображенное на этом прекрасном скульптурном фризе, вероятно, подразумевает человеческие жертвоприношения. Афинский империализм вовсе не был таким уж привлекательным, даже в эпоху Перикла». Иными словами, великий культурный проект вполне может заключаться в том, чтобы спасти то, что сохранилось от религиозного искусства и эстетики, отбросив при этом сверхъестественное.

Деннет: И, думаю, признав прежде всего то зло, которое совершалось при его создании. Иными словами, мы не можем оправдывать верования и практики ацтеков, но мы можем превозносить и стремиться сохранить их архитектуру и многие другие стороны их культуры. Но не их практики [смеется] и не их верования.

Докинз: Меня однажды пригласили участвовать в британской радиопередаче под названием Диски для необитаемого острова, где нужно выбрать восемь музыкальных композиций, которые вы взяли бы с собой на необитаемый остров, и обсудить их. И одной из тех, что я выбрал, была Mache dich, mein Herze, rein Баха. Удивительная, удивительная священная музыка.

Деннет: Прекрасная.

Докинз: И ведущая передачи никак не могла понять, почему я хотел бы иметь с собой это произведение. Прекрасная музыка, и ее красота еще более возрастает, когда ты знаешь, что она означает. Но ты, отнюдь, не должен верить в это; это как чтение романа.

Деннет: Именно.

Докинз: Ты можешь целиком погрузиться в роман, и он может растрогать тебя до слез, но никто никогда не скажет, что ты должен верить, что этот персонаж существовал или что охватившая тебя печаль отражает что-то действительно происходившее.

Хитченс: Да. Как тот ирландский епископ, сказавший, что он прочел Путешествия Гулливера и не поверил ни единому слову оттуда[69]. [Смех] Думаю, это лучший locus classicus из всего подобного. Понятно, что мы не уничтожающие культуры вандалы, но, наверно, нам стоит подумать, почему столь многие подозревают нас в этом. Если бы мне нужно было признать какой-то из их критических выпадов в наш адрес, или какое-то из их подозрений, или какой-то из их страхов, то, думаю, это могло бы быть следующее: что всё будет из хрома и стали и…

Деннет: И никаких рождественских песен, никаких менор и никаких…

Докинз: Всякий, кто высказывает подобную критику, очевидно, не читал ни одной из наших книг.

Деннет: Это еще одна проблема. И, разумеется, речь не просто о наших книгах, ведь есть так много книг. Люди не читают их. Они просто читают рецензии и думают, что в них изложено содержание книги.

Хитченс: Скоро нам опять предстоят рождественские войны; сегодня последний день сентября. Чувствуется приближение всего этого. Но всякий раз, как приближается Рождество, когда я иду обсуждать его на каком-то из этих шоу, я говорю, что это Оливер Кромвель[70] уничтожал рождественские елки и запрещал… Это протестанты-пуритане, предки американских фундаменталистов, заявляли, что праздновать Рождество – богохульство.

Докинз: Да. Это опять бамианские статуи Будды.

Хитченс: Вы хотя бы уважаете собственные традиции? Потому, что я уважаю. Я считаю, что Кромвель был и во многих других отношениях великим человеком. Рождество – действительно языческий праздник.

Харрис: В прошлом году все мы выдали себя возле своих рождественских елок.

Деннет: Да.

Докинз: Для меня рождественские елки не представляют ни малейшей проблемы.

Деннет: У нас были рождественские открытки и наши фотографии…

Хитченс: Это добрая старая скандинавская пирушка. А в чем, черт возьми, проблема?

Деннет: Ну, не только это.

Хитченс: Я, как и все, люблю солнцестояния.

Деннет: Мы каждый год устраиваем рождественскую вечеринку, на которой поем рождественские гимны. Именно гимны с их словами, а не светские рождественские песенки.

Докинз: А почему бы и нет?

Деннет: И это просто здорово. Эта часть христианского повествования потрясающая – это же прекрасная сказка! И можно страстно любить ее, при этом не веря в нее.

Докинз: Во время одного обеда я сидел рядом с дамой, которая была нашим оппонентом на той дискуссии в Лондоне.

Хитченс: Раввин Ньюбергер[71].

Докинз: Раввин Ньюбергер. И она спросила меня, произносил ли я в Нью-Колледже, когда работал там старшим научным сотрудником, молитву перед едой. Я ответил: «Разумеется, произносил. Это же просто вопрос этикета». Она пришла в ярость оттого, что я мог быть настолько лицемерен, чтобы произносить молитву. Я мог только сказать: «Послушайте, возможно, это что-то значит для Вас, но для меня это не значит абсолютно ничего. Это латинская формула, у которой есть определенная история, а я ценю историю». Фредди Айер[72], философ, тоже имел обыкновение произносить молитву перед едой, и он сказал: «Я не стану произносить ложь, но я ничего не имею против того, чтобы произносить бессмысленные утверждения». [Смех]

Хитченс: Неплохо. Уикемский профессор.

Докинз: Уикемский профессор, да.

Хитченс: Мы ответили на твой вопрос об исламе?

Харрис: Не знаю. Задам близкий к нему вопрос. Не кажется ли вам, что в качестве критиков религии мы обязаны одинаково относиться в своей критике ко всем религиям, или же будет справедливым указать, что имеется целый спектр религиозных идей и убеждений, и что ислам находится на одном его конце, а амиши, джайны и прочие – на другом, и что здесь имеются реальные различия, к которым мы должны относиться серьезно?

Деннет: Разумеется, мы должны относиться к ним серьезно, но нам не нужно все время пытаться сохранять видимость общего равновесия. Есть много людей, которые занимаются тем, что указывают на хорошее и безвредное. И мы можем признать это и далее сосредоточиться на проблемах. Такова работа критиков. Опять же, если бы мы писали книги о фармацевтической промышленности, стоило бы нам посвящать столько же времени всему хорошему, что они делают? Или мы могли бы ограничиться проблемами? Думаю, ответ совершенно ясен.

Докинз: Мне кажется, Сэм спрашивает больше о…

Харрис: Можно было бы критиковать Мерк, если бы они были особенно ужасны по сравнению с какой-нибудь другой компанией. Если сосредоточиваться на фармацевтической промышленности, то не все фармацевтические компании заслуживают порицания в равной степени.

Деннет: Да, конечно, но тогда в чем вопрос? Есть ли что-то неправильное в том, чтобы просто…

Докинз: Сэм спрашивает, должны ли мы в своей критике относиться одинаково к разным религиям, а вы говорите об одинаковом отношении при рассмотрении хорошего и плохого.

Хитченс: Все ли религии одинаково плохие.

Докинз: Да, хуже ли ислам, чем христианство.

Харрис: Мне кажется, вряд ли мы заручимся поддержкой наших друзей по этому вопросу, если станем уравнивать все это. Это тактика СМИ и это почти онтологическое убеждение атеизма – говорить, что все религиозные утверждения в каком-то смысле равнозначны. СМИ говорят, что у мусульман есть свои экстремисты, а у нас – свои. Есть джихадисты на Ближнем Востоке, а у нас есть те, кто убивает врачей, делающих аборты. Но подобное уравнивание просто несправедливо. Безумие, которое творится под крылом ислама, просто невозможно сравнивать с тем, что у нас раз в десять лет появляется пара человек, которые убивают врачей, делающих аборты. И это одна из проблем, с которой я сталкиваюсь как атеист: это создает нам помехи, когда, как нам кажется, мы должны распространять свет критики одинаково во всех направлениях в любой момент времени, а, между тем, по некоторым вопросам мы могли бы завоевать согласие большинства религиозных людей.

Большинство людей в Соединенных Штатах явно согласны с тем, что доктрина мученичества в исламе ужасна, а отнюдь не безвредна, и что она может привести к смерти множества людей и поэтому заслуживает критики. Так же и с представлением, что души могут жить в чашке Петри: даже большинство христиан, 70 процентов американцев, не желают верить в это в свете многообещающих исследований эмбриональных стволовых клеток. Поэтому мне кажется, что как только мы сосредоточиваемся на деталях, мы получаем поддержку многих, когда же мы с крепостного вала атеизма вещаем, что вся религия – обман, мы теряем 90 процентов своих ближних.

Докинз: Уверен, что это так. С другой стороны, меня на самом деле интересует не столько зло, которое несет религия, сколько вопрос о ее истинности. И меня действительно чрезвычайно волнует вопрос: действительно ли существует сверхъестественный создатель Вселенной? Меня действительно волнует это ложное убеждение. Поэтому, хотя меня и беспокоит также зло, которое несет религия, я готов относиться ко всем религиям одинаково, потому что все они, как мне кажется, в равной степени выражают это убеждение.

Хитченс: Я бы никогда не отказался от утверждения, что все религии в равной степени ошибочны. И вот по какой причине: потому что они ошибаются, предпочитая веру разуму. И – по крайней мере, в скрытой форме – все они в равной степени опасны.

Докинз: В равной степени ошибочны, но уж не совсем в равной степени опасны. Потому что…

Хитченс: Нет, в скрытой форме, думаю, это так.

Докинз: В скрытой форме, возможно. Да.

Хитченс: По причине отказа от разума. Стремления отбросить то единственное, что делает нас высшими приматами: способности рассуждать. Это убийственно.

Деннет: Я не уверен, что…

Докинз: Это потенциально опасно.

Хитченс: Амиши не могут причинить мне вред, но они несомненно могут причинить вред тем, кто живет в их общине, если у них имеется маленькая тоталитарная система.

Харрис: Но не совсем в таком смысле.

Хитченс: Далай-лама утверждает, что он является божественным правителем, наследственным монархом, урожденным божеством, по сути. Это совершенно отвратительная идея. И он управляет жалкой диктатуркой в Дхарамсале. И восхваляет ядерные испытания. Все это ограничено только его собственными ограниченными возможностями – налицо то же самое зло.

Харрис: Если бы добавить сюда джихад, то это вызывало бы большее беспокойство.

Хитченс: Слушайте, всякий раз, как мне доводилось спорить с исламистами, все они говорили: «Ты только что оскорбил миллиард мусульман», как если бы они говорили от их лица. Как если бы: и в этом содержится определенная угроза, этакий воинственный тон в том, что они говорят. Иными словами, если бы они сказали: «Ты только что оскорбил меня как мусульманина», это звучало бы совсем иначе, не правда ли? Как если бы они были единственными, кто верит в пророка Мухаммеда. Но нет, тут миллиард! И, кстати, это подразумевает: «Берегись!» Мне безразлично. Если бы существовал всего один человек, верящий, что пророк Мухаммед получил откровение через архангела Гавриила, я бы все равно говорил то, что говорил.

Харрис: Да, но ты не смог бы заснуть по ночам.

Хитченс: И то, что они верили в это, было бы столь же опасно. Да, это так. Потому что это могло бы распространиться. Эта вера могла бы стать более широко распространенной.

Харрис: Но, в случае ислама, она уже распространилась и продолжает распространяться, поэтому ее опасность не только потенциальная, но актуальная.

Докинз: Да. Я не вижу никакого противоречия. Вы говорите о разных вещах.

Хитченс: Да, но в отношении места и времени все это, думаю, в огромной мере выравнивается. Например, я не ожидал – и, уверен, вы тоже, – что в шестидесятые годы будет существовать такая угроза иудейского фундаментализма. Относительно небольшое число людей, но в очень важном месте, стратегическом месте, решивших ускорить приход Мессии, захватывая землю других людей и пытаясь приблизить конец. Их совсем мало в численном отношении, но последствия этого совершенно ужасные. Нам никогда даже не приходило в голову, что иудаизм вообще может быть угрозой в этом отношении, пока сионистское движение не захватило мессианское (или слилось с ним) – потому что мессианисты прежде не были сионистами, как вы знаете. Так что никогда не знаешь, что будет дальше.

Харрис: С этим я совершенно согласен.

Хитченс: И я согласен, что квакер едва ли перережет мне горло возле супермаркета. Но ведь квакеры говорят: «Мы проповедуем непротивление злу». Худшей позиции не придумаешь.

Харрис: В соответствующей ситуации – да.

Хитченс: Что может быть более отвратительным? Говорить, что видишь зло, насилие и жестокость и не борешься с этим.

Деннет: Да, они халявщики.

Хитченс: Да. Почитайте у Франклина[73] о том, как повели себя квакеры в решающий момент, в Филадельфии, когда предстояла битва за свободу, и вы поймете, почему люди презирали их. Я бы тогда сказал, что квакерство действительно представляло весьма серьезную угрозу Соединенным Штатам. Так что это вопрос места и времени. Впрочем, в конечном счете все они в равной мере гнилы, фальшивы, нечестны, испорчены, лишены чувства юмора и опасны.

Харрис: Думаю, нам стоит немного остановиться на одной из затронутых проблем, а именно: что никогда нельзя в полной мере предугадать опасность иррациональности. Когда твой способ взаимодействия с другими людьми и со Вселенной заключается в утверждении истин, которые ты не в состоянии подтвердить, вытекающие отсюда проблемы потенциально бесконечны. Взять хотя бы пример, который я только что приводил, исследование стволовых клеток: заранее не известно, что идея о вселении души в зиготу в момент зачатия окажется опасной идеей. Она кажется совершенно безвредной, пока не будет изобретено что-нибудь вроде исследования стволовых клеток, и тогда она встанет на пути невероятно многообещающего, спасающего жизни исследования. Почти никогда невозможно предвидеть, скольких жизней будет стоить догматизм, потому что его столкновения с реальностью только начинаются.

Хитченс: Поэтому я и считаю, что все пошло не так с того момента, когда евреи-эллинисты были побеждены евреями-мессианистами, – сегодня это безобидный праздник, известный как Ханука. Именно тогда человечество свернуло в худшем направлении. Несколько человек вновь ввели, взамен эллинизма и философии, жертвоприношения животных, обрезание и культ Яхве. И христианство – это плагиат по отношению к этому. Если бы этого не произошло, христианство никогда не появилось бы, как и ислам. Несомненно, были бы другие безумные культы и тому подобное, однако имелся бы шанс не уничтожать эллинистическую цивилизацию.

Харрис: Оставался бы Далай-лама в качестве повода для беспокойства.

Хитченс: Речь не о числах, речь, если можно так выразиться, о мемах и инфекциях. В 1930-е годы я бы определенно сказал, что Католическая церковь является наиболее угрожающей организацией по причине ее явного, открытого и отвратительного союза с фашизмом. Почти самая опасная церковь. Но сегодня я бы не сказал, что папа является самым опасным из религиозных авторитетов. Несомненно, самой опасной религией является ислам – возможно, потому, что в нем нет папства, которое могло бы приказать ему прекратить что-то, выпустить указ, говорящий…

Харрис: Да. Никакой властной вертикали.

Хитченс: Вот именно. Но я бы все же сказал, что корень проблемы – иудаизм.

Харрис: Хотя он корень проблемы лишь в свете зацикленности мусульман на этой земле. Если бы мусульманам была безразлична Палестина, то поселенцы, вероятно, могли бы сколько угодно возвещать приход Мессии. Никакой проблемы бы не было. Все сводится к конфликту притязаний на эту недвижимость. Виноваты обе стороны, но единственная причина, по которой 200 тысяч поселенцев могли вызвать глобальный конфликт, – это то, что имеется миллиард человек, которым вовсе не безразлично, снесут ли эти поселенцы мечеть Аль-Акса и…

Хитченс: О чем они мечтают. Потому что они убеждены, что одна часть земного шара является более святой, чем другая – едва ли возможно более абсурдное, нелогичное или нелепое убеждение. И потому всего нескольких таких, придерживающихся этого представления и обладающих властью воплотить его, достаточно для того, чтобы вызвать цивилизационный конфликт, в котором цивилизация может погибнуть. Думаю, нам очень повезет, если этот конфликт разрешится без взаимного применения ядерного оружия.

Харрис: Это подводит нас к очень хорошей теме. Каковы наши самые большие надежды и страхи? Чего, по вашему мнению, можно было бы достичь еще при жизни наших детей? Каковы на самом деле ставки, как вы считаете?

Деннет: И как можно было бы достичь успеха в этом?

Харрис: И можем ли мы предложить что-нибудь помимо лишь критики? Какие-нибудь практические шаги? Имей мы миллиард долларов, что бы мы сделали, чтобы добиться значительных изменений в сфере идей?

Хитченс: У меня такое чувство, что в политическом отношении я с проигравшими, а в интеллектуальном – с победителями.

Деннет: Ты считаешь, ничего сделать нельзя?

Хитченс: В текущей ситуации, мне кажется, нас едва ли обвинили бы в чрезмерном самомнении, если бы мы сказали про себя – или не стали бы возражать, когда так сказали бы о нас другие, – что мы начали, вели и в значительной степени выиграли спор, который до того слишком долго пребывал в забвении. На данный момент это определенно верно в отношении Соединенных Штатов и Британии, как мне кажется. Но в глобальном плане, думаю, мы без сомнения представляем собой крошечное, сокращающееся меньшинство, которое будет побеждено силами теократии.

Харрис: Значит, ты ставишь не на нас?

Хитченс: Думаю, в конечном счете все закончится уничтожением цивилизации. Я уже давно так считаю. Но это произойдет не без борьбы.

Деннет: Конечно, ты можешь оказаться прав, потому что это может быть единичная катастрофа.

Хитченс: Здесь я совершенно расхожусь с профессором Докинзом: я считаю, что в данный момент именно мы – плюс 82-ая и 101-ая[74] – являемся настоящими борцами за секуляризм, теми, кто действительно сражается с главным врагом. И я думаю, что среди сторонников секуляризма эта точка зрения, должно быть, считается самой эксцентричной из всех возможных. Для них это как вера в зубную фею. Я же убежден, что это непреложный факт. У нас есть шанс победить теократию только потому, что Соединенные Штаты готовы бороться с ней и противостоять ей. Наши доводы не имеют абсолютно никакого значения.

Харрис: Возможно, тебя поддержали бы весьма многие, хотя и не на территории Ирака. Я имею в виду, что для указанной цели нам вполне может понадобиться 82-ая, чтобы вести другую войну в другом месте.

Хитченс: Вот! Разумеется, я мог бы высказать сомнения, что с радостью предоставляю вам. Но, в принципе, думаю, это очень важное признание.

Докинз: К сожалению, наше время подходит к концу.

Хитченс: И пленка, наверное, тоже. [Смех]

Докинз: Полагаю, у нас состоялась прекрасная дискуссия.

Деннет: Да, отличная.

Докинз: Большое спасибо.

Деннет: У нас есть много пищи для размышлений.