Священные камни Европы бесплатное чтение

Что значит быть патриотом?

Что значит быть русским сегодня? Этот вопрос некоторое время назад настойчиво задавали на «Радио России». Чаще всего наши соотечественники, пытаясь на него ответить, сначала испытывали растерянность, а потом просто начинали осыпать родной народ всеми мыслимыми и немыслимыми комплиментами. Русские – самые талантливые, самые храбрые, самые терпеливые и так далее до бесконечности. Чем так мучиться, подбирая слова, можно было просто взять перечень всех существующих достоинств и приписать их русским, то есть самим себе.

Что толку в этих самовосхвалениях? Какую истину мы можем таким образом установить? Неужели уверенность в том, что мы самые лучшие, поможет нам жить?

Конечно, люди не виноваты в том, что сумма их ответов наводит на мысль о национальной мании величия. Сейчас всё наше идеологическое пространство сконструировано так, что человек оказывается лишён возможности здраво ответить на вопрос о национальном лице своего народа. С одной стороны, либералы-западники, воинственно требуя политкорректности, настойчиво уверяют нас, что «плохих народов не бывает», то есть никакой народ в принципе не может обладать никакими отрицательными качествами. С другой стороны, противостоящие либералам национал-патриоты готовы растерзать всякого, кто имеет о русском народе некоторые негативные суждения. «Русские круче всех» и точка. А кто думает иначе, тот предатель и безродный космополит.

Получается парадокс. Либералы, преуменьшающие значение национальности и склонные настаивать на «общечеловеческих ценностях» и патриоты, всеми силами нагнетающие вопрос о национальной принадлежности, приводят нас к одному и тому же выводу: о народах, как о покойниках – или хорошо, или никак. И вот в такой-то идеологической атмосфере нам предлагают сформулировать национальную идею. А что мы тут можем сказать кроме того, что мы – хорошие и ругать нас не надо?

Давайте сразу договоримся о следующем. Русский народ – не покойник, а потому говорить о его слабых сторонах и отрицательных качествах можно и должно. Мы не рекламные агенты и никому свой народ не продаём, а потому и не обязаны расхваливать его на сто ладов, старательно скрывая недостатки. Достоинства надо развивать, о недостатках помнить уже хотя бы для того, чтобы не браться за непосильные задачи, а заодно и в качестве лекарства от национальной спеси память о своих слабостях весьма полезна.

Вот говорят: «Это обидно для национального самосознания, не надо об этом говорить». А если бы речь шла о конкретном человеке, что бы мы сказали? «Не надо обижаться на критику, без критики, а особенно самокритики, мы далеко не уедем». Почему мы думаем, что народ многократно обидчивее, чем конкретная личность? С чего мы взяли, что взрослые люди, вполне способные адекватно воспринимать критику и извлекать из неё пользу, если этих людей собрать вместе, в совокупности своей превращаются в обидчивое и легкоранимое дитя, которое надо гладить по головке и вытирать ему сопельки?

Вместе с Петром Чаадаевым мне хотелось бы сказать: «Я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа. Но… я не научился любить свою страну с закрытыми глазами, я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её, я думаю, что время слепых влюблённостей прошло… Мне чужд, признаться, тот блаженный патриотизм лени, который приспосабливается всё видеть в розовом свете…».

Казалось бы, то о чём говорит Пётр Яковлевич – просто, понятно, вполне бесспорно и несколько даже банально. Но не будем забывать, что за честные и горькие размышления о русском народе Чаадаева объявили сумасшедшим. На размышления Чаадаева общественное мнение ответило не полемикой, а истерикой. Студенты Московского университета заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорблённую Чаадаевым Россию. Вот так – с оружием! Не с аргументами, не с доводами, не с опровержениями. Пристрелить подлеца, чтоб другим не повадно было. В конечном итоге поступили гуманнее – прислали не секундантов, а психиатров. Так поступили с одним из умнейших людей России, сердце которого разрывалось от боли за свою Родину, за то лишь, что он посмел обратить внимание на слабые стороны нашего национального бытия.

Во многом Чаадаев ошибался, но он был совершенно прав, утверждая: «Не станем же прибавлять к прочим нашим бедам ложного представления о самих себе».

Патриотизм – чувство любви к своей Родине, но слепое, нерассуждающее чувство уже не достойно называться любовью, оно скорее напоминает животный инстинкт. Так давайте же сразу договоримся, какую цель мы имеем, отвечая на вопрос: «Что значит быть русским?». Ублажить своё национальное самомнение, доставить удовольствие своим соотечественникам? Или мы хотим быть не столько приятны, сколько полезны своему народу? Тогда нам надо разобраться, как наш народ устроен, к чему он пригоден, а к чему не очень, и, соответственно, как нам жить дальше? Отвечая на вопрос, поставленный таким образом, мы не всегда будем получать удовольствие, придётся принять и переварить несколько горьких истин.

Что русские дали миру?

Начать лучше всего с вопроса самого, пожалуй, болезненного, но и самого важного. Не раз мы слышали (от самих себя), что русские – народ талантливый. Так ли это? Вы уже готовы вспомнить череду русских гениев? Но мы немного не об этом. Уточним для начала, что вообще надо понимать под талантливым народом. Академик Игорь Шафаревич делится своим пониманием этого вопроса:

«Талантливость народа в принципе не измеряется талантливостью отдельных его представителей. Когда мы говорим о человеке, то имеем ввиду не идеальную работу какого-либо органа, но ту деятельность, которая свойственна его человеческой индивидуальности… Талантливый народ опознаётся не по количеству его талантливых представителей, но по способности создавать собственные, только этому народу свойственные ценности – плоды народной души, как греческая драма, итальянская живопись, немецкая музыка, русская литература, персидская поэзия… Иногда это продукт творчества нескольких близких народов, например, современная физико-математическая картина мира создана романно-германскими народами».

Принимая такую постановку вопроса, хотел бы внести одно уточнение в термины. Г-н Шафаревич явно ставит знак равенства между понятиями «талантливый» и «творческий», а вот я бы эти понятия разделил. Что значит «творчество», не трудно заключить из происхождения этого слова. Творить, значит создавать нечто новое, такое, чего раньше не было. А вот слово «талант» происходит от названия древней денежной единицы, то есть исконное значение этого слова не объясняет нам, о чём идёт речь в нашем контексте.

Предпочитаю понимать слово «талант» в значении близком к тому, которое оно имеет в известной евангельской притче. Талант – некий дар, сообщающий определённые возможности, способности. Отсюда следует, что некоторые таланты могут быть и не связаны с творчеством. К примеру, человек обладает способностью хорошо приспосабливаться к работе на конвейере. Это своего рода талант, потому что это очень ценная способность, как для самого человека, так и для общества, но это способность нетворческая. Или некий живописец умеет делать идеальные копии работ великих мастеров. В этом нет ни капли творчества, но про такого человека можно сказать, что у него есть свой талант.

Почему так важно разграничить понятия «творческий» и «талантливый»? Это позволит нам понять следующее: не все люди и не все народы обладают способностью к творчеству, но все люди и все народы имеют свои таланты. Исходя из этого немного переформулируем вопрос: обладает ли русский народ творческими способностями? Покажем на примерах, о чём идёт речь.

Древние финикийцы изобрели буквенное письмо, которое позднее заимствовали греки, а от них, к слову сказать, русские и многие другие народы. Это величайшее изобретение – воистину бесценный дар финикийцев всему человечеству. А греки? Они обладали потрясающими философскими способностями, без Сократа, Платона и Аристотеля не было бы всей последующей европейский философии. Уникальные философские способности позднее позволили грекам стать блестящими богословами. Православная догматика выражена и сформулирована гением греков. В области искусства греки были не менее гениальны. Всего последующего европейского искусства просто не существовало бы без греческой трагедии, скульптуры, архитектуры. При этом греки были начисто лишены способностей к государственному строительству. Бесконечной вереницы столетий не хватило грекам на то, чтобы маленькие города-полисы объединились в единое государство. Потом с гор спустились дикие македонские пастухи и мигом объединили всю Грецию.

Римляне никогда не обладали сколько-нибудь заметными способностями в области философии и искусства, в этих областях они не дали миру ничего принципиально нового, так и оставшись подражателями греков. Но государственный гений римлян воистину фантастичен. Маленький городок объединил вокруг себя, по сути – присоединил к себе чуть ли не весь известный тогда мир. Гений Рима – это гений порядка. Самое великое изобретение римлян – это легион. Внутренней организацией и образом действий этой боевой единицы можно восхищаться до бесконечности. Рим всё вокруг себя структурировал, упорядочивал, делал чётким, точным, логичным. Рим подарил Европе право. Римское право и доныне лежит в основе почти всех европейских правовых систем. «Салическая правда» франков по сравнению с римским правом – очень несовершенная юридическая система, и в конечном итоге Европа вернулась к тому, что было подарено ей юридическим гением римлян.

Что касается франков… Вы знаете, что такое любовь? Это возвышенное чувство мужчины к женщине и наоборот… Так вот «любовь придумали французы в XII веке». Не я сказал. Я лишь уточняю, что в XII веке французов ещё не было. «Любовь» в её современном понимании, та самая, которая является одной из основных тем мировой литературы – это изобретение творческого гения франков. Но самый шикарный подарок франков человечеству – рыцарство. И как боевая, и как нравственная система. А готические соборы? В них – душа франков, ставшая душой Европы.

Готы захватили Европу, но, кажется, не знали, что с ней делать. На римских руинах готы не создали ничего принципиально нового, продемонстрировав полную творческую немощь. Следом за ними пришли франки, творческий гений которых создал Европу практически с нуля, почти без опоры на римские достижения.

Арабы создали алгебру. Арабы основали первый в Европе университет. Арабы создали ислам – уникальный религиозно-политический сплав, под очарование которого попали многие народы.

Из современных народов взять хотя бы немцев. Германия – это великая философия – Гегель и Кант. Германия – это великая литература – Гёте и Шиллер. Германия – это великая музыка – Бах и Бетховен. Эти и многие другие имена имеют значение для всей мировой цивилизации. Это то, что «сумрачный германский гений» подарил миру.

Британия. Мировой литературы сегодня не было бы без Шекспира, а русской литературы не было бы без Байрона. Италия – главная вдохновительница всей последующей европейской живописи. Мы не пытаемся сделать этот список исчерпывающим. О чём речь – уже понятно. Теперь вернёмся в этом смысле к России.

Что наша страна подарила мировой культуре? Какие творческие достижения русского народа стали достоянием мировой цивилизации? Приготовьтесь, сейчас будет больно. Во всяком случае, мне было очень больно, когда я это понял. Россия ничего не подарила миру. Нет ничего исконно русского, чем мы обогати бы мировую культуру. Мы ничего не создали с нуля. Русские – народ нетворческий.

Происхождение государственности на Руси – норманнское, то есть германское. Происхождение основной религии – греческое. Всё остальное – западноевропейское, что мы впитывали, начиная с XVII века. Ничего своего. Славянофилы искали это «своё» с фонарями, чем не мало смешили даже не европейцев, а своих же соотечественников. Конечно, можно отыскать на Руси нечто совершенно самобытное, «исконное и посконное», но ни одно из этих чисто русских явлений не заинтересовало ни один народ в мире. У нас никто никогда ничего не заимствовал. Именно это я имею ввиду, когда говорю, что русские ничем не обогатили мировую культуру.

Русский народ породил вереницу гениев. Не столько, сколько любой из основных европейских народов, но это всё же достаточно внушительная вереница. В литературе – Достоевский и Толстой, в науке – Ломоносов и Менделеев, в военном искусстве – Суворов и Ушаков. Это только для примера. Однако, напомню, о чём мудро говорил Шафаревич: «Талантливый народ опознаётся не по количеству его талантливых представителей, но по способности создавать собственные, только этому народу свойственные ценности – плоды народной души». А теперь обратим внимание, когда на Руси начали появляться гении, и вы сами поймёте, что на Руси они ещё и не начали появляться. Первые появились в Российской империи, то есть в XVIII веке и то ближе ко второй половине. Это значит, что за 900 лет своего государственного бытия Русь не дала миру ни одного крупного имени. За почти тысячелетнюю нашу историю мы знаем только имена правителей, кстати, норманнского происхождения. (Ещё имена святых, но об этом чуть позже).

Итак, гении у нас появились только тогда, когда мы начали лихорадочно заимствовать европейские достижения. Блестящий военный гений Суворова целиком и полностью вырос на базе европейской военной науки. Александр Васильевич начальствовал над армией европейского, а не русского образца. Гения Пушкина не было бы без европейской литературы. Если мы представим себе, что Александр Сергеевич не знал ни одного европейского языка и, соответственно, не был знаком с европейской литературой, он не смог бы стать великим поэтом. Гений творит на базе того, что было создано до него. Впитывая достижения своих предшественников, он двигается дальше. А за спиной Пушкина не стояло сколько-нибудь значительной русской литературы, лишь несколько имён, и то в основном его современников. Пушкин создал шедевры, впитав в себя достижения европейской, а не национальной литературы. Так же и все наши гении – не столько национальные, сколько европейские.

Конечно, у нас всё, как всегда, получается со своей национальной русской особинкой, но эту особинку мы добавляем в те формы, в те разработки, которые были созданы до нас. Достоевский и Толстой представляются нам чисто русскими гениями, но не они создали форму крупного романа, хотя, разумеется, много внесли в развитие этой формы, так потому они и известны на Западе, как гении, совершившие прорывы в развитии европейской литературы.

Самый, наверное, характерный пример – балет. «Русский балет» известен всему миру, но балет придумали не русские. Не наш творческий гений создал этот вид искусства. Русский балет – это развитие европейского балета и развитие блестящее, но вряд ли мы имеем право сказать: «Это наше».

Все виды творчества у нас начали по-настоящему развиваться только когда появилось достаточное количество европейски образованных людей, и все наши достижения сделаны на основе западных достижений. Неприятно и даже больно это сознавать, но «лучше горькая правда, чем сладкая ложь». Мы ещё дойдём до того, какую пользу может принести русским осознание нетворческого характера нашего народа.

Что же касается оскорблённых патриотических чувств… Одного из самых блестящих русских мыслителей – Константина Леонтьева трудно заподозрить в недостатке патриотизма. Так вот Леонтьев писал: «Иные находят, что наше сравнительное умственное бесплодие в прошедшем может служить доказательством нашей незрелости и молодости. Но так ли это? Тысячелетняя бедность творческого духа ещё не ручательство за будущие богатые плоды… Имея в духе нашем очень мало наклонностей к действительному творчеству, мы всегда носим в сердце какой-нибудь готовый западный идеал».

Давайте уж честно признаем за собой «тысячелетнюю бедность творческого духа» и, скрипнув зубами, согласимся с тем, что русские имеют «мало наклонностей к действительному творчеству». Тогда нам легче будет разобраться с «готовыми западными идеалами».

В другом месте Леонтьев писал: «Насчёт созидания, насчёт творчества… Россия остаётся ещё сфинксом, способна ли она ко всему этому – ещё вопрос и очень горький даже». Ещё бы не горький. Да кто же нам обещал, что на тяжелейшем пути самопознания мы будем питаться исключительно мёдом?

Трудно представить себе слова более горькие, чем те, что вырвались из растерзанного сердца честного русского патриота Петра Чаадаева: «Странное положение народа… участие которого в общем поступательном движении человеческого разума ограничивалось лишь слепым, поверхностным и часто неискусным подражанием другим нациям». «Мы ничего не дали миру, ничему не научили его, мы не внесли ни одной идеи в массу идей общечеловеческих… Ни одна полезная мысль не родилась на бесплотной почве нашей родины, ни одна великая истина не вышла из нашей среды». «Присмотритесь хорошенько и вы увидите, что каждый факт нашей истории пришёл извне, каждая новая идея почти всегда заимствована. Но в этом наблюдении нет ничего обидного для национального чувства, если оно верно, его следует принять, вот и всё».

Принять это не так уж просто. К тому же надо сказать, что, хотя в словах Чаадаева есть очень много правды, но это ещё не вся правда о русском народе. Наблюдения Петра Яковлевича для нас – «мёртвая вода», которую по рецептуре необходимо употребить, прежде чем воспользоваться «живой водой». А пока продолжим терзать себе душу.

Почему Россия отставала?

Почему же русские сложились, как народ нетворческий? А это, кажется, очень просто. Решительно невозможно изобрести колесо, когда оно уже изобретено. Русские моложе тех народов, в окружении которых сформировались. Когда русский народ обрёл своё национальное бытие, вокруг нас существовало много всего полезного, что оставалось только заимствовать. Если славяне видели, что варяги лучше них умеют наводить порядок, так они и приняли этот варяжский порядок, не имея необходимости ни в каких славянских изобретениях. Если к моменту, когда язычество себя изжило, рядом с нами существовало православие, так не было необходимости придумывать какую-то русскую веру. И Петру I не было ни малейшего смысла совершенствовать стрелецкое войско, если рядом существовали прекрасные образцы европейской военной организации.

Когда-то пытаясь объяснить отставание России от Европы, у нас придумали ссылаться на монголо-татарское иго, дескать, из-за оного ига отстали лет на двести. Объяснение решительно нелепое и к настоящему времени уже многократно опровергнутое. Во-первых, монголо-татарское иго не было для Руси такой уж глобальной катастрофой. Под монголами Русь отнюдь не была лишена возможности динамично развиваться по каким угодно направлениям. Во-вторых, история Европы знала катаклизмы и покруче, однако Франция, к примеру, ни от кого не отстала ни из-за Столетней войны, практически полностью уничтожившей страну, ни из-за чумы, которая выкосила треть населения. В-третьих, от окончания ига до Петра прошло более двухсот лет. Последствия каких угодно катаклизмов так долго не длятся.

Почему-то редко обращают внимание на то, что русский народ просто моложе европейских народов лет на 300. На Западе правление Хлодвига, положившее начало новой европейский цивилизации, по значению сопоставимо с правлением Рюрика у нас. Между тем, Хлодвиг – это V век, а Рюрик – IX. Могучую централизованную державу Карла Великого можно сопоставить с такой же могучей и столь же хорошо централизованной державой Ярослава Мудрого. Карл – VIII-IX век, Ярослав – XI век. Вслед за Карлом у них, так же как и вслед за Ярославом у нас, начался период государственного распада. Всё примерно по одним и тем же законам с отставанием примерно века на три.

Иногда, чтобы потешить русское национальное самолюбие, вспоминают о том, как Ярослав Мудрый сосватал свою дочь Анну за Короля Франции Генриха. Дескать, Ярослав оказал Генриху большую честь, поскольку русский князь был богатейшим правителем огромной державы, а король Франции не всегда был уверен в том, что ему удастся вечером поужинать, он реально контролировал лишь свой крохотный домен – Иль-де-Франс. Так и было, но именно эта история доказывает, что Русь отставала от Европы. Они уже давно миновали фазу первоначального единства, а мы ещё в ней находились.

Кажется, нет ничего неловкого в том, чтобы быть народом молодым. Мало ли кто от кого отставал только потому что позже вышел на историческую арену. Японцы, к примеру, на пару тысяч лет моложе китайцев. И нет ничего ни удивительного, ни обидного для японцев в том, что они позаимствовали у китайцев иероглифы. Дурак только будет себе лоб расшибать над разработкой письменности, если можно взять готовую.

Но с Россией всё сложнее. То, о чём мы сказали, объясняет многое, но далеко не всё. Дело в том, что Россия, начав государственное строительство позже Европы века на три, отстала от неё, например, в развитии художественной культуры столетий на шесть. Русские не были лишены возможности путём активных заимствований сократить разрыв в развитии со старшей сестрой – Европой, но мы не только не сократили этот разрыв, а как будто сознательно увеличили его раза в два. И вот этот факт требует уже совершенно иных объяснений.

Возьмём, к примеру, литературу. На Руси до XVIII века литературы не было вообще. Были, конечно, памятники письменности и даже мастера слова, а вот литературы почему-то не было. Надо ли объяснять, что «Поучение» Владимира Мономаха – не литература. «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона – не литература. И переписка Ивана Грозного с Курбским, и писанина протопопа Аввакума – не литература. Литература, например, «Слово о полку Игореве». Но этот «памятник древнерусской литературы» подозрительно единичен и странным образом был обнаружен только в XIX веке, то есть ни по чему не похоже, что он когда-либо являлся частью литературного процесса.

У нас был чудный фольклор, изумительные былины. Про Святогора, Микулу Селяниновича, Илью Муромца, Алёшу Поповича, Добрыню Никитича можно было забабахать шикарный цикл романов не слабее артуровского цикла. Фольклорные сюжеты, произведения народной души, давали для этого интереснейший материал. На Западе ведь где-то так литература и возникала. Из смутных народных преданий, из отрывочных упоминаний в хрониках родились образы короля Артура и рыцарей круглого стола. Цивилизация франков уже в XII веке породила такие литературные памятники, которые и по сей день не утратили своего значения. Достаточно назвать Кретьена де Труа и Вольфрама фон Эшенбаха. Русские почему-то вообще не хотели заниматься литературой.

Академик Дмитрий Лихачёв предложил считать так называемую «Древнерусскую литературу» «Русской литературой XII-XVII веков». Этим проводилась мысль о преемственности, о непрерывном литературном процессе XII-XX веков. Зачем мы так унижаемся, предпринимая жалкие попытки доказать, что «у нас всё было своё». Больше достоинства было бы в том, чтобы со смирением признать – не было у нас литературы до XVIII века. Те образцы древнерусского красноречия, которые скрепя сердце, можно признать за литературу, легко уложатся в один объёмный том. Это то, что мы наработали за 9 веков.

Первые образцы русской литературы, которые начали появляться в XVIII веке, это ученические опыты, тяжеловесные и несовершенные, сегодня уже не имеющие никакой эстетической ценности. И гений Пушкина расцвёл отнюдь не на почве «древнерусской литературы», а на почве литературы европейской. Из «своих» Пушкин мог опираться на Батюшкова, Жуковского, Карамзина, Державина, но это всё его старшие современники, а отнюдь не древние русские авторы.

Великая русская литература появилась лет через сто после начала активного впитывания достижений европейской культуры, и появилась она только благодаря этому впитыванию. А вы когда-нибудь задумывались о том, что вся наша великая литература укладывается в столетний период? Это за тысячу лет государственного бытия.

С изобразительным искусством – та же история. На Руси никогда не было живописи. Надо ли объяснять, что иконопись – не живопись, она имеет совершенно другие задачи и пользуется иными средствами. Живопись робко и несмело начала появляться у нас в XVII веке. При этом на один из первых русских портретов – «парсуну» Скопина-Шуйского без слёз смотреть невозможно. Великая русская живопись появилась только в XIX веке. Понятно, что она опиралась на европейские традиции. Та же история с музыкой и ещё много чем.

И вот теперь представьте себе трагическую растерянность русских интеллектуалов начала XIX века. Они, люди блестяще образованные благодаря знанию европейских языков, хорошо понимают: на Западе – многовековая великая литература, а у нас – первые пробы пера. У нас даже ещё и языка такого нет, на который можно перевести, к примеру, Данте. Вы только вдумайтесь: европейский поэт XIVвека в России XVIII века был вообще непереводим, потому что невозможно изложить «Божественную комедию» языком, извините, Василь Кириллыча Тредьяковского.

В военном деле мы не более, чем ученики Европы, пусть даже и очень способные. У нас полностью отсутствует философия, да и западную мы не хотим осваивать, при этом наше богословие не оригинально и полностью заимствовано у греков. Но самый потрясающий факт заключается в том, что у русских на начало XIX века почти полностью отсутствовала своя историография. Это трудно понять: народ с историей без малого тысячелетней не знал своей истории – одни только отрывочные сведения и смутные предания.

Первые русские исторические труды принадлежат у нас Ломоносову, Татищеву, Щербатову, Болтину. Но, во первых, эти работы появились лишь в XVIII веке. Во-вторых, они фрагментарны и общего представления об истории России не давали. В-третьих, они выходили микроскопическими тиражами и русской читающей публике были почти не знакомы, кроме прочего и потому, что были не очень-то читабельны.

Первым русским историком можно считать Карамзина, а ведь его «История государства Российского» начала выходить лишь с 1818 года. Какое значение это имело для русских, можно судить по словам Пушкина: «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего Отечества, дотоле им неизвестную». Это был эффект разорвавшейся бомбы. А граф Фёдор Толстой воскликнул: «Оказывается, у меня есть Отечество!».

Граф был прав. Если нет истории, то и Отечества нет. А история у нашей страны появилась незадолго до её тысячелетия. Так вот ещё раз предлагаю заглянуть в растерзанную душу честного русского интеллектуала начала XIX века. За что ему было так уж сильно уважать свою страну? Благодаря чему он мог стать патриотом?

И вот гуляет такой русский граф по русской столице – городу с иностранным названием, который построили иностранцы по иностранным образцам. И сам его графский титул – это титул Священной римской империи, к русской аристократии никакого отношения не имеющий. Граф бывал в Европе и хорошо знает, что там великая культура, а у нас – ничего, только то и хорошо, что успели у иностранцев содрать, да и в том пока не преуспели. Вся великая русская культура – впереди, граф в будущее заглянуть не может. А Пушкин пока ещё безобразничает «в садах лицея», совершая несложный выбор между Апулеем и Цицероном, да ещё любит время от времени с гусаром Чаадаевым бутылочку «Мадам Клико» раздавить.

Граф – умный, образованный, честный и добрый, он искренне желает любить свой народ, но как, если даже языком своего народа он владеет слабо, а упрекать его за это нелепо. Если бы он не владел свободно французским, то и образованным не стал бы, потому что, владея только русским языком доступа к серьёзному образованию не получить. И вот вы спросите этого графа: «Что значит быть русским?». Так он же просто вынужден будет вам ответить, что ничего это ровным счетом не значит, и нет у русских иного выхода, кроме как ошалело догонять Европу. То есть никакого русского пути не существует, мы просто недоразвитые европейцы.

Почему же граф не мог сказать, что вовсе мы от Европы не отстали, а просто у нас другой тип цивилизации? Да не было возможности так сказать при честном подходе к вопросу. Другой тип цивилизации это, к примеру, Китай. Дурак бы только поставил китайцам в упрёк их, скажем, техническое отставание от Европы, они просто шли другим путём и на этом китайском пути создали уникальную, совершенно самобытную культуру. Если китайцам было что у Европы позаимствовать, так и Европа многое взяла у них с восхищением. Конфуций, великая поэзия, военные трактаты, фарфор…

А Россия? Европе нечего было у нас взять, мы ничего не могли предложить Европе, могли только брать у неё. И где же тут «другой тип цивилизации»? Где наши самобытные национальные достижения, которые мы могли бы предложить другим народам? По всем признакам, русский мир – это часть европейского мира, только отстающая его часть. Говорят, что Пётр I погнался за Европой, своротив Россию с её национального пути. Да в чём же был-то этот путь?

Так что не торопитесь проклинать русских западников, таких как Чаадаев. Он всего лишь пытался быть честным, а русские нервы не выдержали его откровений. Пётр Яковлевич и другие русские интеллектуалы, подобно ему мыслившие, были правы на 90%, вот только в оставшихся 10% была самая главная часть русской правды, которую они не поняли. Не могли понять. Не имели возможности. В чём была их главная трагедия? В их эпоху, для того чтобы стать образованным и вообще культурным человеком, надо было говорить и мыслить по-французски. А чтобы понять русскую самобытность, особенности русского пути, надо было говорить и мыслить по-русски. Правду надо было искать не у Вольтера, а у русского крестьянина, но невозможно же этого требовать от русской интеллектуальной элиты.

Этот трагический разрыв между культурой и правдой был устранён гением Пушкина. Кажется, мы до сих пор не оценили величие его национального подвига. Он оказался способен говорить на одном языке и с Чаадаевым, и с Ариной Родионовной. И он превзошёл Чаадаева интеллектуально. Благодаря своей безграмотной няне. Чуткий Пётр Яковлевич прекрасно это понял. А вот Арину Родионовну вообще не интересовало, о чём баре спорили.

Главный русский талант

Пушкин писал: «Россия никогда ничего общего не имела с остальной Европой, история её требует другой мысли, другой формулы».

С гениями трудно. Взять, к примеру, математика Ферма. Сформулировал свою знаменитую теорему и сделал приписку: «Доказательство тривиально». То есть не стоит тратить бумагу и чернила на запись доказательства, которое и так всем понятно. И вот с тех пор вся мировая математическая мысль не может эту теорему доказать, хотя её правота не вызывает сомнений.

Так же и Пушкин. Он трактатов не писал. Высказал мысль, которая по тем временам была открытием, и успокоился. Дескать, доказательство и так понятно. А непонятно ничего до сих пор. В чём же заключается другая формула, которой требует история России? В чём конкретно заключается принципиальное отличие России от Европы?

Помню слова хорошей советской песни о России: «Ты веками непонятна чужеземным мудрецам». Ну а собственным-то мудрецам Россия понятна? Где эти русские мудрецы, которые Россию расшифровали? А они до сих пор о России спорят и ни до чего не могут договориться.

Тютчев вот тоже с большим достоинством развёл руками: «Умом Россию не понять». Эти слова очаровывают, но они совершенно бесполезны и даже вредны. Если мы согласимся с тютчевским приговором, у нашей страны нет будущего. Один современный острослов написал: «Давно пора, ядрёна мать, умом Россию понимать». Ну вот мы и пытаемся, не взирая на скудность наших сил.

Похоже, что разгадку русской самобытности надо искать как раз в связи с нашим фантастическим отставанием от Европы. То, о чём мы говорили выше в достаточной мере это отставание не объясняет, надо искать корневую причину.

Русские как народ позже других европейских народов вышли на историческую арену? Это так. Но почему же не только не сократили, но и увеличили разрыв с Европой? Русские – народ не творческий, и потому не создали своей самобытной культуры. И это так. Но почему не позаимствовали у Европы культуру на несколько столетий раньше? Ведь была возможность. Если кому-то монголо-татарское иго продолжает глаза застить, тогда объясните, почему хотя бы с конца XV века, когда от татар и след простыл, мы не пытались ничего заимствовать у Европы? Там как раз в это время появились блестящие образцы художественного творчества, но русские почему-то остались совершенно равнодушны к великим достижениям европейской культуры, словно не обратив на них внимания.

Возьмём русский XVI век. Россия – огромное и уже неплохо сплочённое государство. Внешнеполитические проблемы русские щёлкают одну за другой, как орехи. Внутриполитических и экономических проблем у России не больше, чем у любого европейского государства. Так почему же вот тогда мы почти ничего у Европы не позаимствовали?

Русские не способны к заимствованиям? Вот уж ровным счётом наоборот. Русские как раз виртуозы заимствований и, кажется, мы это хорошо доказали, начиная с XVIII века. Так почему же не с XV? Почему на 3 столетия позже?

Мне кажется, я понял. Вы никогда не замечали, что русские ко всему относятся очень серьёзно? Нам совершенно чуждо легкомысленное, игривое отношение к проиходящему – мы ничего не делаем «понарошку». Это можно было бы подтвердить великим множеством примеров, но для нас сейчас важен самый главный и самый огромный пример – то, как русские приняли православие.

Если честно, то и самого русского народа тогда ещё не существовало, но этнические элементы, из которых он позднее сформировался, уже были, и некоторые грядущие национальные черты весьма отчётливо прослеживались. Так вот русские приняли православие невероятно серьёзно.

Казалось бы, князь Владимир крестил Русь по причинам чисто политическим. Язычество очевидным образом себя изжило, оно не позволяло ни народ в узде держать, ни решать внешнеполитические проблемы. Очевидно, это были главные причины, побудившие князя сменить веру. Нелепо было бы представлять правителя могучей державы в качестве прекраснодушного искателя истины. Но едва лишь князь принял новую веру и был осведомлён о её основном содержании, как уже готов был даже благом государственным рискнуть, только бы ни в чём не противоречить православию. Помните, как он хотел отменить смертную казнь, сказав: «Греха боюсь». Потому что, если сказано: «не убей», то так это и надо понимать, и жить надо, как веришь, а не так, как это выгоднее и удобнее. Насилу греческие священники убедили ревнующего о вере князя, что государственная смертная казнь – не есть убийство.

А уже сыновья Владимира, Борис и Глеб, стали святыми. Вы можете себе представить, чтобы сыновья принявшего крещение Хлодвига стали святыми? При всём уважении к франкам, первые Меровинги были ох как далеки от святости, столетия потребовались на то, чтобы христианство вошло в их кровь. А у русских – сразу, с полоборота.

Ещё заметьте, что Борис и Глеб совершили, может быть, один из самых тяжёлых подвигов веры. Вы только представьте себе, что значит для прирождённых властителей и профессиональных военных дать себя убить без сопротивления. Но в сердца Бориса и Глеба православие вошло уже так глубоко, они относились к нему настолько серьёзно, что готовы были отдать и жизнь, и воинскую честь, и отцовский трон, только бы самим не убивать, только бы не проливать братскую кровь.

Русский народ удивительно быстро и глубоко впитал православие ещё в самый период своего зарождения, буквально с молоком матери. Русского народа без православия никогда не существовало. Православие стало для русских не просто главной ценностью и больше, чем национальной идеей, ведь ценности и идеи можно менять на другие. Православие стало для русских неотторжимой частью русской души, а душу на другую не поменяешь.

Вы теперь понимаете, почему русские на протяжении столетий упорно не желали заимствовать никакие достижения западной культуры? Нам это было не надо, потому что у нас было православие, которое мы приняли настолько серьёзно, как ни один народ в мире. Православие заменило нам всё.

Почему никогда не существовало и до ныне не появилось русской философии? А зачем она нам, если у нас было богословие? Православное богословие создавало целостную картину мира во всех его проявлениях. После этого у русских не оставалось никаких вопросов, на которые могла бы ответить философия.

Почему у нас не было живописи? Да не видели наши большой ценности в материальном мире, и не хотели морочиться с тем, чтобы его отражать. Ведь мир духовный куда важнее, и вот как раз его-то и научились переносить на плоскость красками с такой ошеломляющей правдивостью, что и доныне душа замирает. Русское создали изумительную иконопись. Андрей Рублёв, Даниил Чёрный, Дионисий живописали не плоть, а дух. И неужели после этого нас можно было соблазнить «говядиной Рубенса»? Тьфу…

Почему у нас не было литературы? А русским не было интересно морочиться с историями из жизни людей. Детально расписывать убогие земные дрязги – что может быть скучнее? Вот если в сердце человеческом горит божественная искра – это да, это интересно. Но об этом рассказывают не романы, а жития. Нам не нужна была литература, когда у нас были жития святых.

Агиография заменила русским не только литературу, но и историографию. История Руси – не история князей, а история святых. Историю, которая отражает мелочные и гнусные политические интриги, русские очень долго не хотели писать, а история русской святости была нам хорошо известна, что куда важнее.

Русские до XVIII века не только сами не пытались создавать самобытную светскую литературу, но и западную решительно не хотели заимствовать, потому что видели в ней опасность для православия. И ведь нисколько в этом не ошибались. Разве Рабле и Бокаччо не растлевали бы русский народный дух? Разве образцы западного суемудрия не разрушали бы в наших душах целостную картину мира? И даже великая и, казалось бы, христианская западная живопись разве не воспевала плоть вместо духа, а тут недалеко и до обожествления плоти, то есть до язычества. Русские нисколько не ошибались, считая это всё опасным для духовного состояния народа.

С поразительным и никогда, кажется, не виданным в истории стоицизмом Русь замкнулась в себе и не отвечала на стук только бы ничем не повредить родному и бесценному православию. Ради сохранения православия в чистоте Русь принесла неисчислимые жертвы, отказалась от многого не столь уж и вредного, отреклась от достижений культуры, значительная часть которых в общем-то православию и не противоречила. Но не бывает служения без жертв. Любой человек, определяющий жизненные приоритеты, вынужден отрекаться от чего-то хорошего, но не самого для его главного.

Иногда, конечно, немного обидно. Кому было бы плохо, если бы Нестеров и Васнецов появились у нас не в XIX, а в XVI веке? Они бы тоже на свой манер послужили Церкви, и «манер» у них был вполне православный. Но если бы мы тогда отворили ворота светской культуре, полезла бы прежде всего «говядина Рубенса». То же самое и с литературой, и с философией. Русские отрекались от хорошего, ради наилучшего.

Нужно было время, нужны были века для того, чтобы православие вошло в нашу плоть, для того, чтобы слова «русский» и «православный» стали синонимами. Иван Грозный как-то сказал: «Нам греки – не Евангелие, у нас вера русская». Свершилось. Некогда заимствованная нами вера стала нашей, исконной. Наше национальное самосознание опиралось уже не на греческую, а на русскую православную традицию. С той поры уже ничто не могло разлучить Русь и Православие. И то ещё не сразу пришло время «рубить окно» в Европу. И то мы много потеряли от столкновения с западной культурой, и судорожные попытки создать свою светскую культуру на основе западной, далеко не всегда были на пользу русскому национальному самосознанию. Но мы в общем-то устояли, Россия осталась православной. А вот если бы мы обратились к европейскому опыту на несколько столетий раньше, могли бы вообще потерять своё национальное лицо, превратившись в народ-лакей, единственное историческое предназначение которого – чистить европейские сапоги.

Теперь не трудно ответить на вопрос, в чём главный русский талант. Русские обладают повышенной религиозной чувствительностью. Мы религиозно талантливы. И наше главное преимущество перед народами европейскими в том, что мы гораздо религиознее, чем они. На этом таланте основано и главное историческое предназначение русского народа – быть хранителем православия, как высочайшей духовной ценности, которую в такой глубине и чистоте ни один народ мира не оказался в состоянии сохранить.

Бог дал русским такие огромные территории именно затем, чтобы эти территории были православными. Русская государственная мощь, от которой ещё и доныне не мало осталось, для того только и возникла, чтобы русский народ мог исполнить своё историческое предназначение главного в мире хранителя православия. С Россией по-прежнему вынуждены считаться ведущие страны мира, значит они вынуждены считаться с православием.

Пушкин писал: «Греческое вероисповедание, отличное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер». Конечно, у всех народов вероисповедание в той или иной мере оказало влияние на национальный характер, но наш характер, кажется, целиком вылеплен православием. А это значит, что, лишившись православия, русский народ потеряет своё лицо, и на месте лица у него будет нечто такое, для чего трудно отыскать приличное слово.

Пушкин ещё уточняет: «У греков мы взяли Евангелие и предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева».

Это удивительная подробность. Речь, оказывается, вообще не идёт о влиянии одного народа на другой, да мы же и сами знаем, насколько русские не похожи на греков. Нам оказалось близким православие, но сами греки близкими не оказались. У нас всё ровно наоборот. Русские приняли православие из греческих рук, но не от греков, а от Бога. Русские отделили влияние религиозное от влияния национального. Греки, как народ древнейший, не православием созданы, у них и кроме православия много там всего, что русских совершенно не заинтересовало. Бог лепил русских без участия греков и не для подчинения Константинополю, а для подчинения Царству Небесному.

Бердяев, человек не слишком религиозный и, уж во всяком случае, не церковный, но достаточно чуткий, хорошо разглядел эту особенность русских: «Русский народ – религиозный по своему типу и по своей душевной структуре». И далее: «Русский народ по своей вечной идее не любит устройства этого земного града и устремлён к Граду Грядущему, к Новому Иерусалиму, но Новый Иерусалим не оторван от огромной русской земли, он с ней связан, и она в него войдёт».

Теперь понятно, в чём была трагическая ошибка наших западников. Они не видели ценности в Православии, не умели по достоинству ценить русскую религиозность и, озираясь вокруг себя, не находили на Руси ничего ценного, ничего достойного внимания. А ведь если исключить Православие, то на Руси, и правда, нет ничего достойного внимания.

Достоевский с возмущением рассказывал о свидании в Баден-Бадене с Тургеневым, который заявил, что главная мысль его романа «Дым» состоит в фразе: «…Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, никакого волнения в человечестве».

Сначала мне трудно было поверить в то, что наш добрейший Иван Сергеевич мог такое сказать. Потом вспомнил его романы, все до единого мною прочитанные, и понял, что он очень даже мог это сказать и даже более того – никак иначе он сказать и не мог. Дело в том, что ни в одном романе Тургенева нет ни одной религиозной идеи. Религия, видимо, совершенно его не интересовала. И давайте тогда с его позиций поставим перед собой тот же вопрос: какой «убыток» случится «в человечестве», если Россия провалится под землю? Если не видеть ценности в православии, то убытка не случится ровным счётом никакого. Кроме повышенной религиозности Россия не содержит в себе ровным счётом ничего такого, об исчезновении чего человечеству стоило бы пожалеть. Если же понимать, что Россия – главный в мире хранитель православия, которое есть высочайшая духовная ценность, тогда всё наоборот: исчезновение России с карты мира обернётся для человечества катастрофическим убытком.

Но может ли вообще существовать какой-то там «религиозный талант»? Мы понимаем, что такое талант технический, или художественный, или военный. А религиозный – это как? Нам кажется, что все народы были когда-то в равной степени религиозны, а потом во всех религиозность начала в равной степени ослабевать. Но это далеко и решительно не так.

Народы в разной степени религиозны. Есть народы вообще безрелигиозные, например, китайцы. Факт поразительный: наидревнейший и самый большой народ в мире вообще не создал никакой религиозной системы. В качестве «китайской религии» иногда называют конфуцианство, но это нелепейшее недоразумение. Конфуцианство – не религия. Это этическая система, это целостное мировоззрение, это образ мысли и чувства, но не религия. Религия – это связь между человеком и Богом (богами), а эту тему Конфуций вообще почти не затрагивает. Он, к слову сказать, вовсе не был атеистом, время от времени он упоминает о «Небе» с большой буквы, имея ввиду высшую силу мироздания, но он никак не регулирует отношения человека и Неба, все его мысли посвящены земле.

Похоже, что конфуцианство назвали религией от растерянности перед тем фактом, что такой великий народ не имеет религии вообще, но это всё же факт, в какую бы растерянность он нас не повергал. И ни одна инонациональная религиозная традиция сколько-нибудь заметным образом в Китае не прижилась. Этот воистину великий народ начисто лишён религиозного таланта.

А возьмите турков. Они приняли ислам от арабов, но стал ли ислам частью их души? Турки с такой поразительной лёгкостью отреклись от ислама, что стало понятно: ислам всегда был для них чем-то внешним, не главным. Он был для них одеждой, но он не вошёл в их кровь.

А кавказские народы, например, чечены? Они приняли ислам очень поверхностно, толком его не знают и отнюдь к этому не стремятся. Они и до сих пор живут не столько по шариату, сколько по адату – родоплеменному кодексу, кажется, смутно осознавая разницу между шариатом и адатом.

А Франция? Это же сердце Европы. Это главный источник великой европейской культуры. И это главный предатель христианства в Европе. Римский папа Иоанн-Павел II, посещая ту или иную страну, всегда выбирал для своего визита некий слоган. Для этой страны он выбрал такой: «Франция, что ты сделала со своим крещением?». Франция предала своё крещение, втоптала его в грязь. Франция фактически отреклась от Христа.

В 1789 году там произошла жуткая богоборческая революция. Богоборцы были у власти во Франции куда как поменьше, чем у нас большевики, уже Наполеон фактически реабилитировал католическую церковь. Было время и все возможности преодолеть последствия этого богоборческого припадка. И припадков больше не было, но вера так стремительно начала выветриваться из души французов, что сейчас там христианства меньше, чем было у нас при большевиках. Французский народ, всесторонне одарённый и очень творческий народ, оказался в конечном итоге религиозно бездарным.

Англичане не уберегли католицизм, скатившись к какому-то аморфному, безликому и почти бессмысленному англиканству. Согласиться с тем, что монарх является главой церкви могут только люди, для которых христианство ничего не значит.

А Лютер, вы думаете, религиозный гений? Разве что гений разрушения. Он не принёс в христианство ни одной творческой идеи. Все его идеи – отрицательнее. Он просто разрушил католицизм, оставив от него «рожки да ножки». Ломать – не строить.

Тем временем Русь твёрдо стояла в вере. За тысячу лет мы не отступили от православия ни на единую черту. Никакие ереси у нас не встретили поддержки и не прижились. Никакими реформами мы не позволили себя соблазнить. Народ-хранитель безупречно соответствовал своему главному историческому предназначению.

Да, это нетворческая задача. Это задача героическая. От русских потребовалось невероятное напряжение всех нравственных и духовных сил, мы проявили готовность и способность пойти на любые страдания, принести любые жертвы, только бы сохранить нашу веру чистой и неповреждённой. Даже богоборческий припадок большевизма не смог убить веру в русской душе, напротив, сообщив православию новый импульс жертвенного героизма. Так проявила себя религиозная одарённость русских.

И что же сегодня? А сегодня мы склонны считать, что религиозность у нас сильно ослабла и вообще принадлежит прошлому. Но сам факт того, как низко мы сегодня ценим религиозный уровень своего народа, говорит о том, что мы поднимаем планку очень высоко и до этой планки, разумеется, не дотягиваем. Мы предъявляем к себе очень высокие религиозные требования и тут же отмечаем, что мы этим требованиям не соответствуем. Так в этом-то наша религиозность и проявляется.

Всё познаётся в сравнении. Протоирей Всеволод Чаплин, размышляя о том, чем Россия отличается от Запада, пишет: «Наша с ними разница в том, что мы борьбу с безбожием выиграли, а они – проиграли». Задумайтесь над этими словами. Мы много в чём проигрываем Западу: в экономике, в социальном обеспечении, в развитии правовой системы, в развитии системы политической. Но мы выигрываем в том, в чём мы по-настоящему сильны – в борьбе с безбожием. Так оценим же, наконец, по достоинству не только наши слабости, но и нашу силу.

Отец Всеволод пишет: «В Антверпене русский православный приход занял центральную часть огромного католического храма, а местная католическая община перешла в маленькую часовню в полуподвале. В брюссельском католическом храме св.Екатерины православным отдали маленький придел, приютившийся у южной стены недалеко от входа. Теперь в центре храма, на мессе, бывает человек 40, а в приделе сотни полторы… Запад, Запад!.. Неужели ты никогда уже не проснёшься?».

Удивительное чувство возникает, когда говорят о православном рассвете и угасании Запада. Мы-то привыкли видеть в Европе образец, которому лет через сто в лучшем случае хотя бы в основном будем соответствовать. И вот оказывается существует такой ракурс, который позволяет увидеть наше бесспорное превосходство над Европой. И в этом нет никакого преувеличения.

В Европе каждый год закрываются всё новые и новые храмы – в них никто не ходит. А в России каждый год открываются всё новые и новые храмы, в ныне действующих на службе – битком. Вот поставили у нас в Вологде на окраине города небольшой деревянный храм прп. Сергия Радонежского. И сразу же на литургии православные чувствуют себя, как шпроты в банке. При этом не похоже, что хоть в одном из храмов Вологды заметно убыло людей. Кажется, если бы рядом с новым храмом поставили ещё один – и он стоял бы переполненным. И если бы ещё пять храмов в Вологде открыть – все были бы востребованы. И так по всей Руси.

Только слепой может не увидеть повышенной религиозности русских. При этом некоторые «зрячие» очень даже могут скептически усмехнуться: вот если бы мы лучше всех умели делать автомобили, а религиозность – какой-то уж очень несовременный талант.

Меня всегда смешит, если религиозность объявляют несовременной, устаревшей. Ведь если Бога нет, то религия – обман, а обман и в средние века никому не мог идти на пользу, с чего бы этому обману быть тогда современным? Если же Бог есть, то в каком смысле религия может устареть? Законы мира – всё те же, и вменяемому человеку не может быть безразлично, что с ним будет поле смерти. Религия существует для того, чтобы в мире ином нам было хорошо. Разве для современных людей это менее актуально? Неужели мы предпочитаем рассекать на крутой тачке, а потом вечно мучиться? Кажется, талант, позволяющий обустроить вечную жизнь, куда более значим, чем все те таланты, которые помогают комфортно устроиться в этой кратковременной жизни. И если кто-то не верит в жизнь вечную, так это его личная беда, а вовсе не требование времени.

Хочется всё-таки и в этой жизни устроиться поудобнее? Так православие и в этом нам поможет. Один наш батюшка как-то рассмеялся: «Какой демографический кризис? У меня на приходе уровень рождаемости – как в исламских странах». Вот ведь чудеса… Уровень рождаемости напрямую зависит от уровня религиозности уже хотя бы потому, что православные не убивают своих детей, то есть не признают абортов. И в целом религиозные люди более консервативны, то есть нацелены на создание многодетных семей. Это же относится к мусульманам.

Теперь смотрите, что происходит в Европе. Резкое падение уровня религиозности привело к резкому падению уровня рождаемости. Естественная убыль населения возмещается искусственно – через миграцию из исламских стран. Ежегодно процент исламского населения в странах Европы увеличивается. Те же французы смотрят на этот процесс безразлично и равнодушно, то есть, как они считают «толерантно и политкорректно». А толерантность и политкорректность – это понятия, порожденные безрелигиозным сознанием, они знаменуют полное равнодушие к религиозным ценностям. Толерантность – это духовный СПИД, то есть подорванный духовный иммунитет. Французов постепенно поглощает инонациональная и инорелигиозная культура, потому что они лишены сопротивляемости, национальный организм не борется.

Понятно, что когда мусульман во Франции станет большинство, про толерантность и политкорректность в этой стране забудут навсегда, потому что мусульмане религиозны, а следовательно эти понятия им совершенно чужды. Мусульмане прекратят разговоры о «мультикультурной Франции», эта страна опять станет монокультурной, то теперь уже исламской. А остатки французского народа будут вкалывать в качестве рабов на исламских предприятиях Франции. Вот к таким последствиям уже в этом веке приведёт Францию и некоторые другие европейские страны утрата христианских ценностей.

То же самое может произойти и с Россией? К нам таджики валом валят? Есть такой момент. И никакие барьеры на пути исламской миграции в Россию не помогут. Этому процессу мы можем противопоставить только увеличение рождаемости. А увеличение рождаемости может обеспечить только религиозность. Если в православных приходах рождаемость – как в исламских странах, значит судьба России зависит от того, сколько у нас будет православных приходов.

Сегодня православие в России динамично развивается. При сохранении этой динамики у русского народа куда как лучшие перспективы на ближайшее будущее, чем у народов европейских. И уровень жизни у свободных русских людей будет куда как повыше, чем у французских рабов на исламских предприятиях.

***

Сегодня поиски «национальной идеи» в России не вызывают ничего, кроме горького смеха. Наши политологи всё хотят предложить что-нибудь посовременнее, то есть полиберальнее, чтобы Европе понравилось. А православие, оно ведь архаично, не правда ли? Давайте согласимся с этим. И тогда добро пожаловать на общеевропейскую помойку. Европа на наших глазах кончает жизнь самоубийством, а мы всё стараемся ей подражать. Только русская религиозная одарённость может сегодня спасти Россию от горькой и трагичной судьбы Европы. Если мы признаем православие высшей ценностью русского народа – у нашего народа есть будущее.

Так что с национальной идеей на самом деле всё очень просто. Архиепископ Серафим (Соболев) писал: «Истинная русская идеология есть не что иное, как православная вера и основанная на ней русская жизнь во всех её областях, начиная с личной и кончая государственной». Вот и всё, господа. Никакой другой национальной идеи у нас никогда не будет. Надо просто посмотреть правде в глаза, даже если она и не всем нравится. Народ, сформированный православием «от и до» ничем, кроме православия, дышать не может. Вам всё же хочется дышать чем-нибудь другим? Нет проблем. Извольте задохнуться.

Понятно, почему нам так трудно принять православие в качестве национальной идеологии. Значительное количество русских людей – атеисты. Православие нас с ними не объединит, а нам хочется «идею для всех». Но это глупость полная, потому что «идеи для всех» не бывает. Государство всегда вынуждено выбирать, на какую группу населения опираться. Вы думаете, либерализм во Франции нравится всем? Ультраправым он, например, совершенно не нравится. Но Франция сделала свой выбор и ультраправые там никогда и ни на каких выборах не победят. А Россия до сих пор пытается выбора избежать. Но выбирать придётся. Между двумя утверждениями: «Бог есть» и «Бога нет» компромисса не существует.

Без православия в существовании России нет никакого смысла. Если наша страна откажется от своего исторического предназначения, зачем она тогда нужна? Если мы хотим выжить, атеисты в нашей стране должны стать той группой населения, взгляды которой государство не поддерживает. Обидно за них, но что же делать? В исламских станах атеисты тоже, очевидно, не очень уютно себя чувствуют, да ничего, живут.

Вообще, русские атеисты представляются мне самыми несчастными людьми на земле, а если они этого не осознают, то это их самая большая беда. Европеец, оставаясь без веры, всё же ещё много что имеет – великую светскую культуру, традиции борьбы за свободу, веками выстраданную демократию и прочую лабуду, но для них-то это не лабуда. Француз-безбожник очень даже может быть патриотом, его человеческому достоинству есть на что опереться. А вот у русского атеиста Родины нет, он просто вынужден презирать Россию. За что с атеистических позиций уважать нашу страну? Русский народ ничем не обогатил мировую культуру, кроме того, что создал на основе культуры европейской. Русские сегодня не более чем ученики в школе европейского либерализма, да и ученики-то неспособные, не приживается у нас либерализм. Азия-с. Русский атеист должен рыдать от одной только мысли, что он принадлежит к такому бессмысленному народу. И ведь прекрасно же они понимают, что никогда Россия не догонит Европу в экономическом отношении. И говорят они горько: «Это страна без будущего». И ведь правы же они совершенно со своих позиций. Нет у России того будущего, которое они считали бы наилучшим.

Русский атеист свою Родину презирает и государство Российское ненавидит, потому что слишком уж тесно оно связано с Православной Церковью. И опираться на атеистов в ходе государственного строительства было бы, мягко говоря, неосмотрительно.

Русский патриотизм может быть только православным, потому что кроме православия русскому патриотическому чувству больше не на что опереться. Так на кого же должно опираться государство Российское?

Нам внятно всё

Мы ответили на вопрос, что потеряет мир, если Россия провалиться под землю. Но ответили ещё не полностью. В самом деле, если уж Русь сумела так серьёзно отнестись к православию, так основательно его впитать, сделав чужую веру совершенно своей, национальной, то возникает вопрос: а только ли православие мы способны принять и сохранить? Одна ли только вера может находиться в сокровищнице народа-хранителя? Не только.

Достоевский в своей знаменитой «Пушкинской речи», размышляя о характере гения Пушкина, обратил внимание на одно удивительное качество русского народа. Позволим себе из этой речи две цитаты:

«В европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим… Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин».

«Мы не враждебно, а дружественно, с полной любовью приняли в душу нашу гении чужих наций… Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

В «Дневнике писателя» Достоевский даёт «Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине» и там говорит:

«Особая, характернейшая и не встречаемая кроме него (Пушкина) нигде и ни у кого черта художественного гения – способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении других наций и перевоплощения почти совершенного». «Способность эта есть всецело способность русская, национальная… Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости…».

Заметьте, Достоевский в этом контексте вообще не говорит о православии, хотя, на наш взгляд, эта «всемирная отзывчивость» русского народа проявилась в первую очередь и прежде всего именно в том, как близко к сердцу русские приняли веру, выраженную другими народами. С этим Фёдор Михайлович вряд ли стал бы спорить, но на сей раз его интересует другой вопрос: имеют ли русские право на заимствования из европейской культуры? Он делает вывод, что русские не просто имеют такое право, но и наделены соответствующей уникальной способностью – перевоплощаться в гении других народов. Дурак бы такой способностью не воспользовался.

Рискну скорректировать некоторые определения Достоевского. Мне кажется, русских уместнее было бы назвать не отзывчивыми, а переимчивыми. Можно легко отозваться на любую чужую идею, причём очень даже искренне, прочувствовано и с полным пониманием, а на завтра уже эту идею позабыть, так что она не оставит в уме никакого следа и не окажет ни малейшего влияния на последующую жизнь. Вот чем может быть «отзывчивость». Иное дело переимчивость. Русский интеллект, встречаясь с чужой идеей, так живо ею интересуется, что сразу норовит её перенять, так что вскоре она нам уже и не чужая, а совершенно своя, национальная даже. Русские невероятно любопытны, им очень интересно посмотреть, как там другие народы изнутри устроены, и нет ли в их устройстве чего-нибудь такого, что и нам сгодиться. Это нечто уже куда большее, чем «отзывчивость», это именно «переимчивость».

Не вполне корректно сформулированной представляется мысль о «перевоплощении в гении других народов». Перевоплощается актёр на сцене. Сегодня он перевоплощается в храбреца, завтра – в мудреца, при этом сам ни храбрецом, ни мудрецом отнюдь не становится и не факт ещё, что он хоть что-нибудь от них заимствует. Для мастеров перевоплощения их роли – не более, чем набор масок, которые могут, конечно, оказывать влияние на лицо, но могут и не оказывать.

Русские же совершенно не лицедеи. Русские – хранители. Мы не изображаем чужое, а делаем его своим, принимаем в свою душу. А в итоге русская душа вмещает в себя полмира. Вот что значит быть русским – быть способным вместить в свою душу, если понадобится, то и весь мир. Значит, если провалится под землю весь мир, а останется одна только Россия, то, может быть, ничего ценного и не пропадёт, потому что всё ценное останется в русской душе.

Автор этих строк имеет робкую надежду на то, что сам Фёдор Михайлович с этими уточнениями согласился бы. Его «Пушкинская речь» была предсмертной, он не успел развить и разработать собственные гениальные прозрения, так что это бремя по необходимости лежит на нас.

Очень важны православные комментарии к этой идее Достоевского. Например, преподобный Иустин Попович писал: «Сила, посредством которой человек соединяется с другим человеком и даже перевоплощается в его дух – это любовь. Она сообщает человеку мощь перевоплощения в человеческие личности».

А ведь – воистину. Чтобы позаимствовать что-то у другого народа, надо его полюбить. Гордые националисты не способны что-либо перенимать у других народов, потому что любят только себя и только свой народ полагают вместилищем всех возможных совершенств. Унизятся ли они до обучения у тех, кого считают ниже себя?

А вот что писал митрополит Антоний (Храповицкий): «Способность истинного духовного объединения со всеми имеет лишь тот, кто смирен сердцем. А так как смирение в России не есть черта личности только, но черта народная, то есть внедряемая в индивидуумы народной культурой, выросшей из православия… то и способность духовного общения имеет весь русский народ. Последняя выразилась в гении Пушкина, умевшего художественно перевоплощаться во все народности».

Отсюда следует удивительный вывод. Одним из своих основных национальных качеств, своей уникальной переимчивостью русский народ обязан именно православию. Наша вера, объявляющая гордыню самым страшным грехом, воспитала в нас смирение, которое позволяет признать превосходство «другого» и смиренно учится у него всему лучшему. А готовность полюбить «другого» неотделима от отождествления себя с ним. Его поражения и достижения становятся вашими, и вы уже становитесь похожи на того, кого любите. Вы принимаете «близко к сердцу» внутреннее содержание «другого», и это содержание отчасти остаётся в вашем сердце, то есть становится частью вашей сути.

Оказывается, в отношениях между народами – всё то же самое. Русский народ – негордый, смиренный, народ умеющий любить, то есть отождествлять себя с теми, кого любит, и потому именно такой переимчивый.

Вспомним Александра Блока:

«Нам внятно всё – и острый галльский ум,

И сумрачный германский гений».

Это о той самой поразительной русской способности проникать в души других народов, видеть их изнутри, перенимать то лучшее, что в них есть. И Блок не просто сказал это, в тех же двух строчках он это и доказал, исключительно точно назвав характерные черты французов и немцев.

И Пётр I – в известном смысле гений смирения, то есть очень русский человек, продукт православного воспитания. Он не побоялся признать превосходство европейской науки, склонив голову, со всем смирением поступил к европейцам в ученики. А в итоге разгромил самую сильную на тот момент армию в Европе – шведскую. А русские моряки били шведов на море. Шведы – моряки прирождённые, с древнейшими традициями, для них море – естественная среда обитания. Русские тогда лишь недавно впервые увидели настоящий корабль. И вот по окончании Северной войны генерал-адмирал Апраксин докладывает Петру: «Шведских военных кораблей на Балтике больше нет». Это же просто непостижимо. Едва построив первые корабли, мы в то же царствование разгромили великую морскую державу. Вот что такое русская переимчивость.

А вскоре уже у нас появился Фёдор Ушаков – гениальный флотоводец и святой Русской Православной Церкви. Нигде в мире больше нет святых адмиралов. Адмиралы бывали и покруче наших, Нельсона не переплюнешь, и великие святые были не только на Руси, а святой адмирал – только у нас. Вот что такое русская уникальность.

Могут сказать, что все народы всегда друг у друга что-то перенимали. Ох, далеко не все и не в равной степени. Есть народы очень гордые, высокомерные. Они исполнены такого чувства превосходства над другими народами, что никогда и ничего у них перенимать не будут, хотя, порою, явно стоило бы. Возьмём, к примеру, англосаксов. Они владели половиной мира, а чему они научились у тех народов, среди которых жили веками? Да ничему. Они только всё других учили. Ведь известно же, что они лучше всех. Очень творческая, очень талантливая нация, но до чего же они безразличны к инонациональным культурам.

Какое благородное высокомерие излучает Редьярд Киплинг в своём знаменитом колониальном манифесте «Бремя белого человека». Дескать, мы всем должны нести достижения цивилизации, всех просвещать и наставлять, ни от кого не ожидая благодарности.

Неси это гордое бремя,

Родных сыновей пошли

На службу тебе подвластным

Народам на край земли,

На каторгу ради угрюмых

Мятущихся дикарей,

Наполовину бесов,

Наполовину людей.

Какая доброта несказанная к дикарям-полубесам и какое неподражаемое чувство превосходства над всеми остальными народами. Киплинг-то как раз был одним из самых чутких англичан, за «Маугли» ему большое спасибо, но могло ли нашему «белому человеку» придти в голову, что «бремя индусов», то есть их священный долг – вбить британцам ума куда следует? Да, они многому научили индусов, но ничему у них не научились. А в итоге Киплинг разводит руками: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут».

Но Запад и Восток всё же сошли с мест для того, чтобы встретиться в сердце русского человека.

А посмотрите на современных американцев, эту отрыжку англосаксонской цивилизации. Они так трогательно уверены в превосходстве своей политической системы над всеми возможными типами государства, что, взирая с высоты Капитолия на другие страны, задают только один вопрос: много там демократии или мало, то есть достаточно ли эта страна приблизилась к американскому идеалу – самому идеальному идеалу всех времён и народов. Американцы не только не способны что-либо перенимать у других народов, им вообще чужды попытки понять другой народ, и даже более того – они уже не способны понимать, что между народами есть разница, что существуют различные цивилизации в рамках которых уместны различные политические системы.

Так что наша русская переимчивость, это далеко не «само собой», это качество вполне уникальное. И это качество далеко не всегда идёт русским на пользу, порою играя с нами очень злые шутки. Бердяев писал: «Русские были так увлечены Гегелем, Шеллингом, Сен-Симоном, Фурье, Фейрбахом, Марксом, как никто никогда не был увлечён на их родине. Русские не скептики, они догматики, у них всё приобретает религиозный характер. Дарвинизм, который на Западе был биологической гипотезой, у русской интеллигенции приобретает догматический характер, как будто речь шла о спасении для вечной жизни. Материализм был предметом религиозной веры».

А ведь и правда. На Западе никому даже в голову не приходило взять да и построить государство «по Марксу», а из «Капитала» сделать «Библию». У себя на родине марксизм был лишь одной из бесчисленных экономических теорий, только русские догадались провозгласить его «единственно верным учением». А мужики наши – практики, они тут же и за дело взялись. Не извольте сомневаться, Октябрьская революция – явление чисто русское. Стала она у нас возможна благодаря двум нашим основным качествам – редкостной переимчивости и, как ни странно – повышенной религиозности.

Большевики предложили идеал почти религиозный – «светлое будущее». То есть предложили страдать и умирать за «радость не сейчас». Мысль эта совершенно не привлекательна для рационалистического мышления, на неё могло откликнуться только религиозное сознание. Сознание, которому православие всегда предлагало страдать и умирать за «радость не здесь». А рационалистам ведь всё хочется получить «здесь и сейчас». Но это западный рационализм. Наши – другие.

Бердяев прав в том, что у нас даже атеизм принимает религиозные формы. Вспомним хотя бы безбожника Белинского, который однажды возопил: «Помилуйте, господа, мы ещё не обсудили вопроса о существовании Бога, а вы говорите обедать». Вот так, господа. Нашему атеисту надо прежде всего разобраться с Богом, а обед – это когда-нибудь потом, это не главное. У атеиста западного «обед» – это как раз главное и первоочередное. Это мерило всех вещей. А Белинский… Ну наш ведь. Дурак только.

Талант не пропьёшь. Религиозный народ останется религиозным, хотя порой эта религиозность принимает извращённые формы. А вот что касается нашей переимчивости, то её действие ограничено действием нашей религиозности. Тут мы подходим к глобальнейшему для русского сознания вопросу.

Что хорошего в Европе?

У русских очень большие проблемы с самоидентификацией, потому что у нас почти не было на неё исторического времени. Основную часть своего исторического бытия, где-то восемь веков, Русь просуществовала чрезвычайно замкнуто, русские ни с кем себя не сравнивали, а значит и не имели потребности в ответе на вопрос: «Что значит быть русским?». Потом, где-то со второй половины XVII века, русские всё чаще поглядывали на Запад и всё реже приходили в восторг от самих себя. Пётр придал этому процессу обвальный, лихорадочный характер. Весь XVIII век мы только и делали, что европеизировались, Европа стала для России мерилом всех вещей. Соответственно, оценки национального бытия сводились к очень нехитрым: «У нас хуже, чем у них» или «У нас лучше, чем у них». Никаких представлений о характере собственной самобытности в таких условиях возникнуть не могло.

Первые попытки ответить на вопрос «кто мы такие?» относятся, наверное, к началу XIX века. Чаадаев разбудил славянофилов, которые взметнули патриотические знамёна, и началась великая битва между оными славянофилами и западниками. Вот это уже был настоящий процесс самоидентификации, слишком, впрочем лихорадочный и в основном с одним единственным вопросом: «Мы – Европа, или мы не Европа?». Вопрос, заметьте, чисто русский. Японцы, многому научившись у китайцев, никогда не спрашивали себя: «Мы – Китай, или мы – не Китай?».

Полвека светлые русские головы разрывались от комплекса неполноценности и мании величия одновременно, и вот где-то в последней трети XIX века у нас начали появляться настоящие национальные мыслители, способные здраво и глубоко, без истерики говорить о своеобразии русской национальности. Достоевский, Леонтьев, Бердяев мыслили уже вне заданных клише, но их идеи не успели получить развития. Не прошло и ста лет с тех пор, как начался процесс русской самоидентификации, как этот процесс был прерван большевиками, которых совершенно не интересовало, что значит быть русским. Вдруг неожиданно появился «советский народ», а русского как бы и не стало вообще.

Не удивительно, что, вынырнув из советской власти, мы погрузились в болото страшной национальной растерянности. Власть теперь целиком и полностью ориентируется на западные либерально-демократические образцы. Политическую систему содрали с Запада настолько «дословно», без малейшей «привязки к местности», что это шокировало бы даже Петра I. Весь понятийный ряд современной российской политики – демократия, права человека, правовое государство, толерантность – исключительно западный.

В обществе появилось некоторое количество патриотов, немногочисленных, но достаточно шумных, чтобы реанимировать старую дискуссию западников и славянофилов, причём эта дискуссия воспроизводится в самых примитивных её образцах, плохо отвечающих требованиям даже начала XIX века.

И вот нас спрашивают: что значит быть русским? Вопрос, на который не успели ответить русские гении, задают прохожим на улице. Мы Достоевскому должны этот вопрос задавать, а не прохожим. И мы должны идти дальше Достоевского, потому что Фёдору Михайловичу в самом кошмарном сне не приснился бы тот дурдом, в котором мы сейчас пребываем.

Итак, самая большая проблема русского национального самосознания – невротическое, местами просто психопатическое отношение к Западу. Наши западники и патриоты в равной степени невротики. Одни бьются головой о брюссельские камни, испрашивая себе пропуск в Европу, то есть в рай земной, другие видят в Западе исключительно источник зла, и ничего больше. Помню, Валерия Новодворская говорила: «Нато – это солнце, к которому, как подсолнухи, тянутся все страны». А недавно встретил высказывание представителя противоположного лагеря, В.В. Архипова: «В древних и средневековых моделях мира понятие Запада связывалось не только с концом или краем света, смертью, но и инфернальным миром – адом».

Надо ли объяснять, что и тот, и другой тип мироощущения истеричен, основан на крайне перевозбуждённом, нездоровом отношении к Западу. Как же нам научиться спокойному и ровному отношению к Западу? Как выработать критерии, которые позволят взвешенно и хладнокровно определять, что у них там хорошо, а что плохо, что мы можем и должны заимствовать, а что должны решительно отвергать?

Ради обретения этого навыка вернёмся к Достоевскому:

«Всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего арийского племени так же дороги, как и сама Россия…».

«Славянофилами или так называемой русской партией сделан был огромный и окончательный, может быть, шаг к примирению с западниками, ибо славянофилы заявили всю законность стремления западников в Европу… и объяснили эту законность чисто русским народным стремлением нашим, совпадаемым с самым духом народным… Так что в конце концов и в итоге, если когда-нибудь будет он подведён, обозначится, что западники ровно столько же послужили русской земле и стремлениям духа её, как и все чисто русские люди, которые искренне любили родную землю и слишком, может быть, ревниво оберегали её доселе от всех увлечений «русских иноземцев»».

Гениально. Достоевский примирил западников и славянофилов, объявив спор между ними недоразумением и объяснив, что западники – тоже патриоты, потому что их любовь к Европе – проявление чисто русских национальных качеств. И ведь что удивительно: представители обеих партий услышали и одобрили Фёдора Михайловича, тогда как в наше время его вероятнее всего прокляли бы и те, и другие. А тогда западники и славянофилы буквально по очереди рыдали на груди у Фёдора Михайловича. Впрочем, стоило насторожиться, обратив внимание на то, что рыдают они на груди у своего примирителя, а не друг у друга. То есть противоречия между ними отнюдь не исчезли, но сглаживанию этих противоречий было положено воистину блестящее начало.

И вот сегодня наши западники и патриоты терзают друг друга с таким остервенением, как будто Достоевский никогда и не жил на свете.

Заостримся же наконец на одном парадоксальном факте с тем, чтобы понять, что в факте этом нет ничего парадоксального. Достоевский – человек до мозга костей православный, всю свою душу отдавший православию, был вместе с тем самозабвенно влюблён в Европу. При этом на убеждениях Достоевского нет даже налёта либерализма, он исповедовал православие в самой строгой его форме. И никаких прокатолических симпатий Фёдор Михайлович никогда не испытывал, даже напротив, в своей критике католицизма он заметно перегибал палку. А Европу любил до головокружения. Он понимал и чувствовал Европу, может быть, куда лучше, чем современные ему европейцы. В чём тут феномен? К этому вопросу мы ещё вернёмся, а пока хотелось бы привести проевропейские высказывания Достоевского.

Эти высказывания не любят цитировать православные, они как-то не вписываются в схему нашей «борьбы с чужебесием». Ну а русские либералы вообще Достоевского не любят, слишком он на их вкус православный и Европу любит не с того бока. Если же вы не принадлежите к фанатикам одной из этих двух партий, проевропейские мысли Достоевского должны вас очень заинтересовать.

В «Дневнике писателя» находим такие слова: «Ведь это страшная и святая вещь – Европа. О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по вашему – ненавистникам Европы, эта самая Европа, эта страна святых чудес – знаете ли вы, как дороги нам эти чудеса и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие её и всё великое и прекрасное, совершенное ими? Знаете ли вы до каких слёз и сжатия сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны… Никогда вы, господа наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколь мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему – исконные враги её».

Достоевский щедро раздаривает свою любовь к Европе персонажам своих романов, например, Версилову, устами которого говорит: «Русский… становится наиболее русским именно тогда, когда он наиболее европеец… Я во Франции – француз, с немцами – немец, с древними греками – грек, и тем самым наиболее русский, тем самым я настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю главную её мысль».

В другом месте у Версилова: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия, каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес, и даже это нам дороже, чем им самим».

А вот что говорит Иван Карамазов своему брату Алёше: «Я хочу в Европу съездить… и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище… Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, в то же время убеждённый всем сердцем моим, что всё это давно уже кладбище и никак не более».

Достоевский ни разу не сказал, за что именно он так любит Европу, что он в ней ценит, перед чем преклоняется, но слова Ивана Карамазова проливают свет на этот вопрос. «Дорогие покойники» и «надгробные камни» – это всё знаки славного христианского прошлого Европы. Достоевский влюблён в колорит европейского христианства, которое уже в его эпоху принадлежало там прошлому. Не в католицизм и не в папизм влюблён Достоевский, а в христианские ценности и начала, которые у нас с ними общие, но которые в Европе приобрели особенный колорит, и этот колорит, этот дух христианского Запада (и наш, и не наш одновременно) эти «святые чудеса» очаровывают сердце русского православного человека.

Помню, каким открытием было для меня знакомство с историей вселенских соборов. Ведь все до единой ереси, ради опровержения которых эти соборы и собирали, пришли с Востока, из недр эллинской цивилизации. Греки – очень глубокие мыслители, они способны были выражать тончайшие оттенки богословских истин, но порою они становились такими путаниками, впадали в такое горькоплачевное суемудрие, что хоть святых выноси. Латины никогда особой глубиной не отличались, но зато обладали удивительно ясным, прозрачным, последовательным мышлением, и вот эта-то безупречная латинская логика не раз становилась спасительной на вселенских соборах. Во всех без исключения случаях римские легаты вставали на сторону православных и ни разу не поддержали еретиков. Как прекрасны эти римские легаты, решительно и твёрдо встававшие на защиту истин православия.

Тогда я очень глубоко почувствовал, какой трагедией было разделение Западной и Восточной Церквей. Без греческой глубины латинский мозг легко впадает в поверхностный юридизм. Без прозрачной латинской логики греческий мозг склонен впадать в суемудрие. Конечно, православные и без помощи Запада сохранили нашу веру неповреждённой, но только потому и сохранили, что догматических вопросов на соборах уже никогда больше не рассматривали. После великого раскола православные уже не дерзали собирать вселенские соборы. Кажется, почему бы и нет? Если Запад отпал от Православной Церкви, то нет никаких формальных препятствий к тому, чтобы нам и без них проводить вселенские соборы в случае необходимости. А вот не проводили. Мы знаем, что Православная Церковь содержит всю полноту истины, но у нас есть тонкое ощущение того, что без Запада никакой собор не будет по-настоящему вселенским.

Не потому ли именно Русская Церковь оказалась главным в мире хранителем православия, что русским вполне внятны «и острый галльский ум, и сумрачный германский гений» – эти столпы западной цивилизации? Русские вполне способны вместить в себя всё то лучшее, что есть в западной ментальности, их образ мысли, их способ чувствовать. А если способны, значит обязаны. Русское православие должно опираться не только на византизм, но и на православие Хлодвига и Карла Великого, и на те общехристианские ценности, которые Запад не полностью утратил в своём дальнейшем развитии. Католики – еретики, об этом мы никогда не забудем, но «еретик» уже означает «христианин», то есть всё-таки не иноверец.

Вот к чему клонил Достоевский. Вот почему он часами, как заворожённый, простаивал перед Сикстинской Мадонной. Даже в омерзительную эпоху «возрождения» Запад всё ещё был способен давать миру великие образцы не какого-нибудь, а именно христианского искусства, то есть подлинное христианское мироощущение ещё очень долго после раскола на Западе не иссякало.

Митрополит Иоанн (Снычев), ссылаясь на Питирима Сорокина, писал: «На Западе закат такой духовной культуры начался уже в XII веке, когда «появился зародыш нового, совершенно отличного принципа, заключавшегося в том, что… только то, что мы видим, слышим, осязаем, ощущаем и воспринимаем через наши органы чувств – реально имеет смысл»».

Общий пафос этой цитаты – антизападный, дескать, там уже в средние века всё стало настолько плохо, что нам в ту сторону от греха лучше не смотреть. Но если вдуматься, то Сорокин прав, только из его правоты следует, что XII век в Европе – это пик развития духовной христианской культуры. Ведь если тогда начался закат, значит, именно тогда Солнце Христа достигло в Европе зенита. Раскол, который произошёл в XI веке, ещё не успел принести своих гнилых плодов, догматические отступления далеко не сразу привели к духовным отклонениям. Да, в XII веке Европа понемногу «пошла вниз». Но и в XII, да и в XIII веке всё ещё была очень близка к своей христианской вершине. Последствия этого «спуска» явственно обнаружились, пожалуй лишь в XIV веке, то есть Франция Капетингов – это всё ещё «страна святых чудес», и камни Европы той поры это те самые «священные камни», припасть к которым русский православный человек может без всякого чувства неловкости.

Большая беда современных русских патриотов в том, что для них понятия «западный» и «либеральный» стали синонимами. На сегодня это так и есть, но это не всегда было так. Мы помним другой Запад – христианский, и ничто не мешает нам любить тот давно минувший Запад именно за его христианство. Но патриотов наших вполне справедливое отрицание либерализма приводит, к сожалению, к отрицанию всего западного вообще, безо всякого разбора. Запад стал для них неким вместилищем зла в чистом виде, всё западное для них – плохое, просто потому что оно чужое. Тут бы и вспомнить о том, что в России ничего вообще нечужого нет, у нас всё хорошее – заимствованное, включая православие. Но осознание этого для патриотов так болезненно, что они эту мысль стараются не думать, предпочитая завывать: «У нас всё своё хорошее, нам чужого не надо». А вы спросите у них – что такое это «своё»? Ведь не ответят.

Этот вой начали ещё славянофилы. Иван Аксаков писал: «Поступили мы в ученики к Европе и внутренние силы мигом оскудели…». Неужели появление у нас великой русской культуры – признак «оскудения внутренних сил»? Пушкин – это наше «оскудение»? А не было бы Пушкина без опоры на европейскую культуру.

Среди русских патриотов чрезвычайно популярно словечко «чужебесие», запущенное в оборот ещё в XVII веке Юрием Крижаничем, который определил его значение так: «Бешенная любовь к чужим вещам и народам и чрезмерное доверие к чужеземцам». Есть у нас такой перекос. Пушкин ещё писал про одного из таких «чужебесов»: «Ты нежно чужие народы возлюбил и мудро свой возненавидел». Слов нет – отвратительная тенденция. Но почему нас всегда заносит в крайности? Почему в том, что нам отвратительно, мы меняем только знак, заимствуя общую схему? Скажите, каким словом называется вот такая тенденция: «Бешенная ненависть к чужим вещам и народам и чрезмерное недоверие к чужеземцам»? Что это? Ксенофобия. Врождённая болезнь русского патриотизма.

Наш патентованный патриот Юрий Воробьевский как-то позволил себе такую фразу: «Попытка шпилей готики уколоть небо». Ну вот зачем? Готические соборы – величайшее произведение христианского духа. Можно предпочитать другую архитектуру, но что нам даёт эта неумная попытка обвинить строителей готических соборов чуть ли не в антихристских целях – «уколоть небо»?

Мне, например, ближе тонкое замечание православной Татьяны Горичевой: «Христианство растёт из почвы, как дерево, как трава, как Шартрский собор».

Воробьевский часто доходит в своём патриотизме до полной потери рассудка. «Глобализация – очередная попытка принести мир к ногам антихриста. Среди прочих была синархия тамплиеров…». Даже палачи-инквизиторы не додумались обвинить тамплиеров в желании «принести мир к ногам антихриста». Не затрагивая сейчас вопрос по существу, хотел бы лишь напомнить нашему «патриоту» слова Карамзина: «Пепел мёртвых не имеет заступника, кроме нашей совести… Что если мы клевещем на сей пепел, если несправедливо терзаем память человека, веря ложным мнениям, принятым в летопись бессмыслием и враждою?».

Ещё один «профессиональный патриот» Максим Калашников назвал одну из своих книг «Гнев орка». Дескать злокозненный Толкин в своей эпопее под видом орков изобразил русских и вот пусть теперь Запад боится, что русские-орки прогневаются. Когда мне довелось столкнуться с этой книгой Калашникова, я ещё не читал Толкина и, взяв в руки «Властелина колец» исполнился решимости отыскать там все проявления антирусских настроений. Но оказалось, что в этой книге вообще нет ни грамма политики и уж тем более ничего антирусского. Толкин написал свою книгу, имея ввиду воскресить дух древнеевропейского эпоса, причём он явно проповедует христианские ценности. «Властелин колец» – великая книга одного из немногих христианских авторов современной Европы. Это наше. Это те самые «священные камни» и «святые чудеса». Русские православные люди должны бы найти у Толкина куда больше своего, родного, чем современные западные либералы. До чего же надо довести свою болезненную подозрительность, чтобы увидеть во «Властелине колец» нечто антирусское? Но «патриот» мыслит просто: Толкин – писатель западный, а значит чужой, то есть вредоносный, все они там хотят нам зла.

А уж та истерика, которую закатили наши православные патриоты по поводу Гарри Поттера, это вообще нечто эпохальное. Из православной критики бедного Гарри можно составить целую библиотеку, в разы превосходящую по объёму все книги о Поттере. Жаль только никто из этих критиков не написал ничего равноценного романам Роулинг. Чужое оплёвывать мы научились просто мастерски, а создать что-нибудь своё – оказывается кишка тонка.

Основной пафос ниспровергателей Гарри таков: «Надо прежде всего своё знать и любить, надо своё изучать и пропагандировать, а чужое нам не полезно». Тут как всегда возникает вопрос: о чём таком «своём» в очередной раз идёт речь? Ну нет в русской литературе серьёзных, крупных литературных сказок. Так больно и так трудно признать этот факт? Но похоже, что нашим поттероборцам этот факт просто не известен. Пропогандируя «своё», они никогда это самое «своё» изучать не пытались. Им, кажется, даже не понятна разница между фольклором и литературой, иначе бы они не ссылались на «наши сказки».

Что же касается русского фальклора, то приведём суждение диакона Андрея Кураева: «Критики «Гарри Поттера» любят противопоставлять это ненашенское изделие русской народной сказке. Там, мол, очень чётко обозначено, где добро, а где зло. В итоге они заставили меня обратиться к русским народным сказкам. Должен признать, что в жизни я не читал более безнравственной литературы (это не литература – авт.), нежели русские сказки в их действительно народном варианте».

О чём речь? Да собственно о том, что наши «православные патриоты» – плохие христиане. Они всё тщатся обнаружить в чужом глазу соринку, не замечая в собственном бревна. Проповедь зла в романах о Гарри Поттере или некие недоброкачественные, антихристианские идеи можно обнаружить разве что под микроскопом, в вот в русском фольклоре вся гадость лежит на поверхности, но мы не сомневаемся в том, что он – хороший, потому что он свой, а Гарри Поттер – плохой, потому что он – чужой. Вот эта ненависть к чужому и есть как раз антихристианство, которое, увы, рядится в православные одежды.

Об этом ещё Гоголь писал: «Многие у нас уже и теперь, особенно между молодёжью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: «Смотрите, немцы, мы лучше вас!». Это хвастовство – губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну».

Да и Чаадаева не вредно вспомнить: «Никогда не видано было у нас менее смирения, как с той поры, когда стали у нас многоглагольствовать про тот устав христианский, который более всех прочих уставов христианских учит смирению, который весь не что иное, как смирение».

Вот какой следует вывод: ксенофобские псевдоправославные извращения патриотизма порождаемы недостатком смирения, то есть самой сути православия. Если мы будем по-прежнему всё своё хвалить, а всё чужое ругать, это будет означать, что под православными одеждами больше не бьются православные сердца.

Русским тем более нелепо зацикливаться на борьбе с «чужим», если учесть, что главный русский талант – невероятная переимчивость, удивительная чуткость ко всему чужому, редкая способность делать чужое своим. Славянофильство, включая его современные проявления, это обратная сторона нашего комплекса неполноценности перед Европой, и вот от этого-то комплекса нам самое время избавиться. Нам пора прекратить делить явления культуры на чужие и свои, делить их надо на плохие и хорошие. Вот, кажется, банальность, но почему же она не всем понятна?

Нелепо думать, что всё западное – хорошее. Взять, к примеру либерализм. Мерзость однозначная. А почему, при всей русской переимчивости, либерализм в России ну никак не приживается, отторгается русским национальным сознанием? За либеральные, «правые» партии у нас голосуют где-то от одного до трёх процентов избирателей. Дело в том, что либеральная идеология принципиально по всем пунктам противоречит православию. А русский человек может не быть церковным, он может даже не считать себя верующим, но русская ментальность «от и до» сформирована православием, и этого обстоятельства никаким образом до конца света не отменить. Поэтому либерализм нам принципиально чужд, и никогда мы его не позаимствуем искренне и от души. Русский либерал – экзотика, это, как правило, человек с подорванным чувством национальной принадлежности, то есть человек ущербный, чужой среди своего народа. И никогда не будет иначе.

Пока наши профессиональные борцы с «чужебесием» пытаются спорить с реальностью, простой русский человек, отнюдь не теоретик, интуитивно отторгает то, что православию противоречит и легко принимает то, что с православием вполне согласуется. Но мы не протянем на одной только интуиции. Ещё митрополит Антоний (Храповицкий) писал: «Мы хорошие христиане, но мы не философы, а чтобы противопоставить своё чужому, воровски вошедшему в нашу жизнь, нужно не только тепло чувствовать, но и ясно мыслить, и точно выражаться».

Так вот вам вопрос на засыпку. Противоречит ли православию рыцарская идеология, идея русского ордена? Эта идея «воровски вошла в нашу жизнь» или она может быть для нас вполне органична и полезна? Только извольте, отвечая на этот вопрос, «ясно мыслить и точно выражаться».

Русский Орден?

Этот вопрос назрел уже вполне. «Рыцарская идея» оказалась чрезвычайно привлекательна для современных русских людей. То здесь, то там возникают всевозможные «русские ордена», то есть рыцарские ордена, а то и тамплиерские, что уж совсем сурово. Не смущайтесь несерьёзностью этих начинаний. Русские юноши бередят рыцарством, и не их вина в том, что никто их пока в этом вопросе основательно не сориентировал. Да ведь и не только юноши, но и солидные дяденьки так оказались очарованы рыцарством, что тут же норовят создать какой-нибудь свой орден.

В России сейчас большой дефицит свежих привлекательных идей, это очевидно и порождает интуитивную тягу к рыцарским идеалам. Обращаясь к опыту средневековой Европы, мы пытаемся найти там что-то своё, родное, высокое и вдохновляющее. Для русского сознания это процесс вполне органичный и естественный, но мы ищем вслепую, на ощупь, совершенно без ориентиров. Не заблудимся ли, не впадем ли ненароком в «чужебесие»?

Вот православный публицист В.Ларионов пишет: «Главной задачей русской орденской структуры современности должно быть трепетное хранение перед лицом апостазии иерархии мистического церковного единства и истинных церковных преданий, молитвенное ожидание предизбранного Богом царя, хранение русскости и заветов опричнины; традиции национальной жизни, выстраивание опоры грядущему трону в виде нового дворянства, верного чести и долгу служения Церкви и Святой Руси».

Ещё В.Ларионов пишет: «В отличие от масонов и отца их дьявола мы не лжём своим рыцарям долга и веры. Наша цель от начала известна всем, и мы не намерены её укрывать… Мы будем до конца сражаться за Святую Русь».

У меня сразу же возникло к г-ну Ларионову больше вопросов, чем в этих цитатах слов. Задам основные из них. Господа, а почему вы решили создать именно Орден? Можно было назвать свою структуру, например, «братство» или «союз». Чем на ваш взгляд отличается от них Орден? Какие признаки делают вашу структуру именно Орденом, а не какой-либо иной формой объединения? Или это просто красивое слово? Сказал «орден» – как кулаком по столу ударил. Весомо, сурово, жёстко. Вообще-то ордена в истории Западной Европы были или монашеские, или военно-монашеские. Вы монахи? Или вы военные? Если нет, то какие основания у вас привязывать себя к орденский традиции? Надо ли объяснять, что каждое слово имеет своё значение, и его нельзя употреблять произвольно, только потому, что оно красивое.

Мне-то как раз очень близка мысль о создании «православных организаций орденского типа», я только против легкомысленного к этому отношения. Мы можем насоздавать потешных «орденов» всем на смех и только дискредитируем «орденскую идею», так и не приступив к вопросу о том, а в чём она, собственно, заключается?

Мы должны последовательно и очень основательно ответить на целый ряд вопросов. Что такое Орден, каковы его типологические признаки? Какие качества и свойства орденских структур делают их создание актуальным для современной России? На опыт каких именно орденов мы готовы опираться? Не являются ли ордена порождением католицизма, то есть свойственных католицизму духовных отклонений? Или ордена были порождены общехристианской доминантой Запада? Иными словами, не противоречит ли создание ордена православию, не является ли «православный орден» «горячим снегом»? Вот главный, корневой вопрос. Готовы ли мы на него ответить?

Не похоже, что мы готовы хотя бы поставить этот вопрос. Например, протоиерей Всеволод Чаплин пишет: «Тот, кто уверен, что несёт людям благо не должен от них прятаться. Вот почему я никогда не понимал тех «православных общественников», которые одно время пытались создавать тайные «рыцарские ордена» по западному образцу». Эта оценка высокообразованного иерарха поразила меня в самое сердце. Православные на его глазах заимствуют католические изобретения, а он единственное только и может сказать, что тайный характер этих структур его настораживает – ни слова по существу вопроса. А если бы эти ордена отнюдь не были тайными, а напротив – явными из явных, что бы он тогда сказал? Похоже, ни отец Всеволод, ни кто-либо из наших иерархов не готов ответить на вопрос, совместимы ли в принципе рыцарство и православие?

Растерянность эта ни сколько не удивительна, но она весьма чревата. Очарование рыцарства захватывает православную молодежь, русская переимчивость приносит свои очередные плоды совершенно независимо от того, что мы на сей счёт думаем. Но если мы не в состоянии дать этому процессу оценку, то не наплодилось бы у нас псевдоправославных сект. Мы тогда, как водится, начнём давить эти секты, и вместе с ними можем передавить духовно здоровые и очень перспективные инициативы.

Чтобы ответить на вопрос, не противоречит ли рыцарство православию, мы должны для начала чётко уяснить, что такое рыцарство? И вот тут мы сталкиваемся с очень большой проблемой.

Что такое рыцарство?

В современном фильме про Александра Невского, довольно, впрочем беспомощном, есть один достойный внимания эпизод. Русский князь, переметнувшийся на сторону шведов, очень переживает от того, что рыцари его в упор не видят. Тогда ярл Биргер говорит князю:

– На рыцарей не обижайся. Они из другого теста.

– Из какого-такого другого?

– Это не объяснить.

Вот так, господа. Не объяснить и всё тут. Не только ограниченный ярл, но и лучшие европейские умы, кажется, так и не смогли объяснить, что такое рыцарство. Когда Запад скопил достаточные интеллектуальные силы для выражения сложных идей, «рыцарская идея» уже умерла в душе Запада, Европа смотрела на рыцарство, как на пережиток и уже не имела ни малейшего интереса к тому, чтобы сформулировать, что это такое. А нынешний либеральный Запад до такой степени утратил рыцарское начало, что не только сформулировать, но даже и смутно почувствовать рыцарский дух уже совершенно не в состоянии. Так что выражение того, что есть рыцарство – это теперь наша русская задача. Нам это надо. Возможно до чрезвычайности.

Заинтересовавшись рыцарством и пытаясь выразить, что это такое, ваш покорный слуга написал трилогию «Рыцари былого и грядущего». Короче тысячи страниц не получилось, к тому же по огромному тексту фрагменты, касающиеся «теории рыцарства» оказались разбросаны довольно хаотично. Обобщить бы, но пересказывать самого себя как-то всё же нелепо. Кого эта тема заинтересовала, почитайте мою трилогию. Здесь же хотелось бы заострить внимание лишь на некоторых аспектах этой темы, для того только, чтобы вызвать к ней интерес.

Наши русские мыслители лишь вскользь говорили о рыцарстве. Бердяев, к примеру пишет: «Рыцарство не развивалось на духовной почве православия. В мученичестве Бориса и Глеба нет героизма, преобладает идея жертвы».

Вот уж полная неправда. Во-первых, Бердяев, видимо, не понимает, что жертвенность может быть героической. Во-вторых, он, похоже, просто не знает, что этот жертвенный героизм был в высшей степени присущ рыцарству, достаточно вспомнить поведении многих крестоносцев в плену. В-третьих, не понятно, с чего он взял, что жертвенность является отличительным признаком православия и не свойственна католицизму? Это общехристианская черта, и она вовсе не является различительным признаком западного и восточного христианства. Отнюдь не православие препятствовало у нас появлению рыцарства, а совсем другие причины, о которых мы ещё будем говорить.

Дальше Бердяев делает очень важное замечание: «Общинный, коммунитарный дух славянофилы противополагали западному рыцарству, которое обвинили в нехристианском индивидуализме и гордости».

На чём же строится славянофильская уверенность в том, что любой индивидуализм уже обязательно является нехристианским? Этак мы всех основателей монашества во главе с прп. Антонием Великим, всех вообще отшельников в истории Церкви легко можем обвинить в «нехристианском индивидуализме». А если случается порой «индивидуализм» вполне христианский, то, может быть, это относится и к рыцарству? Что же касается гордости, то бывают такие профессии, которые ей, к сожалению, способствуют, например, профессия управленца. Но ведь не станем же мы обвинять в гордости любого, кто руководит людьми и не станем отрицать необходимость этого рода занятий. А что касается «общинного духа», с которым наши патриоты носятся, как с писанной торбой, то само по себе это русское свойство ещё не есть христианская добродетель. Общинность легко оборачивается стадностью, коллективной безответственностью, стремлением спрятаться за чужую спину, а это уже очень мало напоминает православную соборность.

Удивительное замечание сделал Александр Герцен: «Как рыцарь был первообразом мира феодального, так купец стал первообразом нового мира, господа заменились хозяевами… Под влиянием мещанства всё перемешалось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью».

Тут уж ни с одним словом не поспоришь. Почему в Европе исчезло рыцарство? Да потому что к власти пришли торгаши, барыги. Низменные стремления вытеснили высокий идеал.

Митр. Антоний (Храповицкий) писал, что «европейская языческая культура… была наполовину смягчена в эпоху рыцарей, но эти же рыцари придали ей долговечность, облекли многие предрассудки язычества в форму христианских верований и истолковали самый догмат искупления в форме дуэли».

Самое интересное в этом высказывании как раз признание того, что рыцарство наполовину смягчило язычество, то есть являлось учреждением, противостоящим язычеству. В самом деле, рыцарство – явление чисто христианское, оно – порождение христианства, никогда не существовало нехристианского рыцарства. Что же касается мысли о том, что западное христианство основано на язычестве, то это утверждение перестанет казаться нам таким уж привлекательным, если мы основательно займёмся выявлением языческих черт в православной практике. А странное рассуждение о «рыцарских дуэлях» говорит о том, что владыка Антоний не посвятил изучению рыцарства слишком много времени. Не стоит всё-таки путать рыцарей и мушкетёров.

Константин Леонтьев пишет о «цветущей эпохе рыцарства, феодализма германского, положившего основы чрезмерному уважению лица». И далее, насчёт «высокого и во многих случаях преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом».

Что и говорить, замечание очень меткое. Рыцарство есть действительно порождение «феодализма германского», то есть порождение той формы мироустройства, которая была создана государственным гением франков. Что же касается свойственного рыцарям «чрезмерного самоуважения», то попробуйте определить, сколько надо человеку самоуважения, чтобы мы не назвали его чрезмерным? Ну, может быть, и было оно у рыцарей чрезмерным, но не заметно ли у русских недостаточного самоуважения? Ведь, кроме гордыни, существует ещё и такое понятие, как человеческое достоинство, которое можно определить, как антоним к понятиям холуйство и раболепство. Склонность к холуйству отнюдь не есть смирение, христианство вовсе не побуждает нас к заискиванию перед ближним. Так не есть ли рыцарское самоуважение – школа человеческого достоинства?

Современный автор Сергей Смирнов в романе «Султан Юсуф и его крестоносцы» даёт удивительное определение рыцарства. (К слову сказать, именно этот роман положил начало моему интересу к рыцарству, так что пользуюсь случаем поклониться г-ну Смирнову). Итак, в этом романе палестинский рыцарь Онфруа Торонский объясняет юному Саладину, что есть рыцарство: «…Скажи мне, славный и благородный воин, есть ли на землях последователей пророка Мухаммада войско, состоящее из одних эмиров? Представь себе целое войско, сотню или тысячу всадников – и все до единого эмиры… Тайна заключается в том, что каждый из наших рыцарей, хоть и служит королю, одновременно – сам себе король, по крайней мере – эмир… Наше войско – это войско эмиров и даже королей… Вы же – будь вы эмиры или даже могущественные визири – все вы в глубинах своих душ чувствуете себя рабами своих господ, как бы храбры вы ни были…».

Это, конечно, не исчерпывающее определение рыцарства, но здесь схвачена суть. Самый нищий рыцарь, не имеющий ничего кроме ржавой кольчуги, зазубренного меча и тощей клячи по достоинству равен королю, потому что и король – тоже рыцарь. Король может послать своих рыцарей на смерть, но он не может никого из них оскорбить хотя бы грубым словом. Рыцарство – это царственное воинство. За «рыцарским индивидуализмом» стоит тот факт, что каждый рыцарь – самостоятельная боевая единица.

Итак, мы привели ряд разрозненных и почти случайных высказываний относительно того, что есть рыцарство. Надеемся, стало заметно, насколько эта тема интересна и насколько она не разработана. Обратите внимание, все до единого высказывания принадлежат русским авторам XIX-XX веков. Перелопатив гору современной европейской литературы, посвящённой рыцарству, мы не нашли ничего достойного цитирования. Европейцы сейчас в лучшем случае – добросовестные хронисты, способные дать нам факты, но окончательно утратившие способность к их осмыслению. Это не случайно. Современный Запад болен либерализмом, а либерализм есть идеология принципиально антирыцарская.

Все современные западные фильмы, посвящённые рыцарству – антирыцарские по самой своей сути, их основная задача – как раз развенчание рыцарства. Например, «Царство Небесное», где главный герой – кузнец, волею судьбы, ставший рыцарем и оказавшийся круче всех благородных рыцарей. Мысль очень простая – любой может стать рыцарем, если он хороший человек. Нет никаких специфических рыцарских идеалов, не надо веками воспитывать военную аристократию в представлениях о чести, нет никакой особой рыцарской психологии, которую надо впитывать с молоком матери. В русском фильме ярл Биргер говорит о сути рыцарства: «Это не объяснить». Из американского фильма следует, что тут и объяснять нечего, никакого рыцарского духа не существует. К слову сказать, главный герой фильма «Царство Небесное» – Балиан Ибелинский был на самом деле не кузнецом, а представителем одного из самых знатных родов палестинской аристократии франков. Но американцам не привыкать проводить свои убогие мысли на основе откровенного вранья.

Таков же фильм «История рыцаря». Слуга выдаёт себя за рыцаря, присвоив родословную, и в итоге оказывается, что он лучше всех настоящих рыцарей. Таков же «Первый рыцарь», где сам Лонселот – голодранец, произвольно облачившийся в рыцарские доспехи.

Они не понимают главного: простолюдин может быть очень хорошим человеком, он может превосходить рыцаря по нравственным качествам, но рыцарем он не станет от того только, что оденется в железо. На воспитание настоящего рыцаря уходят века, требуются поколения предков, каждое из которых вносит что-то своё в развитие этого уникального психотипа. Конечно, в каждом рыцарском роду кто-то был первым, без поколений предков, но он потому таким и стал, что жил среди рыцарей, дышал рыцарским воздухом.

Рыцарство – это особая ментальность, сложившаяся на основе ментальности франков и благодаря особым условиям западного феодализма. Рыцарство – это прежде всего земельная аристократия, связанная между собой тонкими, но прочными нитями оммажей, то есть вассальных присяг. Настоящая аристократия – это всегда земельная аристократия. Рыцари никогда не жили в городах, страной городов была Италия, поэтому там никогда не было рыцарства. Рыцарь жил в замке, который доминировал над земельным наделом, населённым крестьянами. Крестьяне давали рыцарю хлеб, рыцарь давал им военную защиту. В своём замке рыцарь был очень одинок, отсюда пресловутый рыцарский индивидуализм. Но, защищая своих крестьян, рыцарь не мог спрятаться ни за чью спину, на нём лежала огромная личная ответственность, отсюда и представление о собственном достоинстве.

При этом несколько рыцарских наделов складывались в баронию, несколько бароний в графство, несколько графств в королевство. Каждый жил сам по себе, но одновременно являл собой органичную часть общего единства. Это уникальная система самоорганизации свободных людей, когда никто никого не «дёргает по пустякам», но все чем-то обязаны всем.

Теперь нам будет легче ответить на один из самых важных в рамках нашей темы вопросов.

Почему на Руси не было рыцарства?

Да потому что рыцарство сформировалось на основе земельной аристократии, а в период формирования русского государства у нас земельной аристократии не было. Киевская, то есть Днепровская Русь – городовая, торговая. Скандинавские саги называют Русь – «Гардарик», то есть «страна городов». Ключевский пишет, что «город – первый устроитель и руководитель её (Руси) исключительного быта, потом встретивший соперника в пришлом князе, но и при нём не потерявший важного значения… Города были созданы успехами внешней торговли Руси. Большинство из них вытянулось длинной цепью по главному торговому пути «из варяг в греки»».

Какова же была природа первоначальной нашей власти, правящей верхушки Руси? Вопрос опять проясняет Ключевский: «Главные торговые города Руси должны были сами взять на себя защиту своей торговли и торговых путей. Они начали вооружаться». «Варяги-скандинавы вошли в состав военно-промышленного класса, который стал складываться в IX веке по большим торговым городам Руси. На Западе дан – пират, у нас преимущественно вооружённый купец».

Итак, Русь была создана торгашами, барыгами, и русский народ сформировался под их определяющим влиянием. У нас не было военной аристократии, лишь торговая олигархия, по необходимости – вооружённая. Не было на Руси мощных замков, каждый из которых контролировал земельный надел. Не было обитавших в замке аристократов, которые защищали своих крестьян. Наши князья обитали в городах и защищали они не людей, а товар. Изначальная русская власть не привязана к земле, она подвижна, как сама торговля. Вот потому-то и не сформировалось у русской власти чувства ответственности за свою землю и людей, которые её возделывали. Где товар, там и родина, а товар постоянно перемещается. А люди что? Люди – наёмники. Убьют этих – наймём других.

Земельная аристократия и торговая олигархия, имея перед собой принципиально различные задачи, соответственно формируют в своей среде принципиально различные идеалы, ценности. У аристократов – верность долгу, ответственность за своих людей, основанная на этом личная честь и готовность пожертвовать собой. У торгашей главная ценность – выгода, отсюда – хитрость, изворотливость, лукавство, склонность к обману. Ведь, как известно, «не обманешь – не продашь». Торгашам совершенно не свойственно чем-то жертвовать ради ближнего, потому что «ближним» для него является кошелёк. Город – порождение торгашей и, кажется, не случайно говорят о том, что первый город на земле построил Каин.

Владимирская Русь это уже Русь удельно-княжеская, но русский князь навсегда оказался привязан к городу, и психологически, и экономически. Невозможно было отменить того факта, что «дружина вместе с князем вышла из среды вооружённого купечества» (Ключевский). Русская власть не хотела привязываться к земле, поэтому у нас так и не возникло феодализма, а возникла некая невиданная на Западе политическая реальность.

Верховная власть в стране была коллективной, она принадлежала всему роду Рюриковичей. Уделы делились по старшинству, исходя из того, какой доход они приносили, конкретные князья владели своими уделами временно. Умирал князь старшего удела – на его место заступал не сын, а князь младшего удела, происходила «передвижка». Понятно, что при таком порядке князь не привязывался к своему уделу, вообще не считал его своим, относился к нему, как к временному кормлению, то есть как временщик.

Ключевский недоумевает: «Можно было раз навсегда поделить общее родовое достояние на постоянные наследственные доли, как было у Меровингов при преемниках Хлодвига. Откуда и как возникла мысль о подвижном порядке владения по очереди старшинства?»

А дело, очевидно, в торговой психологии князей. Это психология «перекати-поля». «Олигарху собраться – только подпоясаться», что нам по своей эпохе хорошо известно. Передвижка вызвана соображениями купеческой выгоды. «Почему я должен сидеть в Чернигове, если сидеть в Киеве выгоднее?» – думал русский князь. Западный аристократ думал иначе: «Я сижу в Тулузе, потому что здесь сидел мой прадед, а Париж – не моя земля». Достаточно вспомнить один из рыцарских девизов французского средневековья: «Герцогом быть не хочу, королём не могу, но я сеньор де Куси». Это сказал земельный аристократ, он так врос в родной Куси, что его оттуда и тараном было не вышибить. Неужели он стал бы думать о том, что владеть соседним уделом – выгоднее? А наши только об этом и думали. «Понятие о князе, как о территориальном владельце, хозяине какой-либо части русской земли, имеющем постоянные связи с владеемой территорией, ещё не заметно» (Ключевский).

Поэтому и не появилось на Руси аристократии, то есть сильных и в равной степени уважаемых родов, а вся власть принадлежала роду Рюриковичей. Чтобы основать свой аристократический род, надо врасти в землю, обособится от других и держаться за свой феод до последнего вздоха. Капетинги, очевидно, тоже не отказались бы видеть во Франции свою семейную собственность, раздавая в «кормление» братьям и детям кусочки общей страны, но герцоги и графы в своих уделах чувствовали себя суверенами, у них были свои семьи, и Капетингам было не рекомендовано слишком сильно высовывать свой нос из королевского домена.

Русские же князья «видели в себе не столько владетелей и правителей Русской земли, сколько наёмных, кормовых охранителей страны» (Ключевский). Наши князья просто «крышевали барыг», делая это, как водится, в добровольно-принудительном порядке.

На Западе барон получал свою землю от графа и за эту землю был обязан графу службой, их отношения определялись вассальной присягой. Это и есть классический феодализм. Русский удельный князь опирался не на подконтрольных ему земледельцев, а на наёмников, на то же самое «перекати-поле». «Бояре и вольные слуги в XIV веке свободно переходили от одного князя к другому, служа в одном уделе могли иметь вотчины в другом, перемена места службы не касалась вотчинных прав» (Ключевский). Барон и граф – звенья иерархии, между ними существовала верность, отсюда и представления о чести. Боярин и князь – партнёры, отношения между ними – деловые, то есть длящиеся пока это выгодно.

«На Западе свободный человек, обеспечивая свою свободу… создавал вокруг себя тесный мир, им руководимый и его поддерживающий… Вольный слуга удельных веков… искал опоры для своей вольности в личном договоре на время, в праве всегда разорвать его и уйти на сторону» (Ключевский).

Проще говоря, европейскую свободу обеспечивали крепкие стены замка, русская свобода строилась на принципе «хрен догонишь». Западный аристократ, врастая в землю, прирастал к людям, учился осознавать себя их защитником. Русский «мастер меча» служил тому, кому выгоднее, если кого и защищал, то за плату. Откуда тут взяться представлениям о чести? Русский правитель был силён постольку, поскольку мог нанять много опытных воинов. Так будет ли правитель относится к такому воину, как к равному, как рыцарь к рыцарю? Очень было бы нелепо. Бояр нельзя, конечно, было сильно обижать, могли и к другому князю переметнуться, ну так просто создали такие условия, когда бежать стало некуда, и тогда уже стали смотреть на служивых, как на холопов, потому что личной чести за ними и никогда не признавали. А служивые и сами никакой чести за собой никогда не числили, потому и в холопов обратились без внутреннего напряжения.