Тот берег бесплатное чтение

Глава 1

Инженер по технике безопасности Сергей Тимофеевич Полезаев стоял на приморской набережной, прямо над пляжем, и глядел на закат.

Он широко расставил коротковатые ноги, почти по локти запустил руки в просторные карманы. Ветер трепал рыжеватый венок его волос, огибающий небольшую матовую лысину, и сбивал набок редкий кустик бородки.

Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоём. По заливу шныряли розовокрылые от заката яхты. Где-то играла музыка. И это было то самое аргентинское танго, что Полезаев танцевал в городском культурном парке лет десять назад с одной замечательной девушкой… Как же её звали? Тонечка? Или Сонечка?.. А впрочем, сейчас это уже не имело ровным счётом никакого значения. Сергей Тимофеевич расслабленно слушал музыку, поглядывал в морскую закатную даль. И душа его отдыхала.

Над пляжем порхали мячи и воланы. Бронзовокожие атлеты прогуливались у воды со своими весёлыми подругами, демонстрируя преимущества здорового образа жизни.

Полезаеву хотелось скинуть одежду, спрыгнуть вниз, пробежать босиком по калёному песку, расталкивая всех этих самоуверенных красавцев, и нарочито громко бултыхнуться в зеленоватую ликёрную волну с завитками шипучей пены. Но он был застенчив и раним. Он стеснялся обнажать перед всеми своё рябое дряблое тело. Да ещё и в этих несуразных домашних трусах до колен…

Вот если бы он был другим… Вроде того, например, горделивого красавца, который опёрся скульптурной рукою о ствол пальмы…

Полезаев представил себя другим…

Плечи его неимоверно раздались. Брюшко втянулось под рёбра и отвердело, напоминая кирпичную кладку. Мышцы перекатываются тугими шарами…

Вот идёт он в узких символических плавках через притихший пляж мимо атлетов с разинутыми ртами, мимо шоколадных красавиц, позабывших вдруг о своих кавалерах. И дальше – через весь город Приморск. И лучи солнца отскакивают от его бронзовой кожи…

Вот возникает он на пороге своего производственного отдела как древнегреческий бог, снизошедший с небес, дабы осчастливить всех этих ничтожных и жалких смертных…

Сам Мясогузов бежит к нему из начальственного кабинета и подобострастно кланяется. Женщины роняют из рук микрокалькуляторы. Кто-то просит воды. Лиличка Филатова – недоступная, гордая Ли-личка Филатова, – ахнув, падает в обморок. Он приближается к ней упругим шагом гимнаста, берёт на руки, словно дитя. Лиличка вздыхает, высоко поднимая грудь, и открывает свои невозможные глаза, похожие на два зелёных, обкатанных морем камушка.

– Поцелуйте меня, Сергей Тимофеевич, – шепчет она, обвивая руками его литую античную шею. – Поцелуйте, не то я умру…

Он наклоняется, ищет губами горячие лепестки её губ…

– Ах! – вскрикнул вдруг Полезаев, теряя равновесие.

Падая вперёд, он едва успел поймать шершавые перила и повис на них животом, словно лягушка, перебирая в воздухе неловкими ногами. Пребывая в иллюзиях и совсем забыв, что стоит он в действительности на самом краешке набережной, Сергей Тимофеевич едва не сверзился вниз – как раз туда, где расположились, мило воркуя, один из пляжных атлетов и девица в голубом бикини. Парочка резво отскочила в сторону и стала наблюдать из безопасного отдаленья, свалится он всё-таки или нет.

– Простите, пожалуйста! – залепетал Полезаев, когда обрёл наконец равновесие и ощутил под ногами почву. – Я засмотрелся немного.

– Уж не на меня ли? – игриво спросила девица.

– Что вы, что вы!.. Сегодня такой закат – с ума сойти. Вы, ради бога, не подумайте чего. Я ведь…

– Ладно, гуляй, мужик, – презрительно скривил физиономию атлет, сплюнул сквозь зубы и демонстративно отвернулся, давая понять, что диалог закончен.

«Хорошо, что я удержался», – подумал Сергей Тимофеевич, пытаясь охватить взглядом всю его спину.

Он поспешил отойти подальше и встал там, где никого внизу не было. Осторожно поворотив голову, он заметил, что этот битюг чересчур уж внимательно разглядывает его скромную и весьма перепуганную особу.

Полезаеву стало неуютно, как будто он стоит нагишом. Тогда Сергей Тимофеевич отошёл ещё дальше и схоронился за стволом араукарии. Там он почувствовал себя вольготней и вновь обратил свой взор к морю.

Солнце между тем почти закатилось. Напоследок оно тускло блеснуло багровой макушкой и сгинуло. Купоросного цвета сумерки стали быстро сгущаться. Всё свободней становилось на пляже. Мамаши оттаскивали от воды визгливых детей. Дети волокли за лапки надувных крокодилов и проливали на них свои слёзы. Атлеты облачались, пряча в пиджаки и рубахи килограммы мускулов, и восходили по длинным лестницам к белым корпусам санаториев и домов отдыха, уводя за собою подруг. Яхты складывали обмякшие крылья и утыкались клювами в песок.

Полезаев опомнился, когда остался один на пустой набережной.

– Вот и всё, – пробормотал он с досадой и сплюнул вниз, предварительно убедясь, конечно, что там никого нет. – Вот всё и кончилось. Надо уходить.

Он отвернулся от моря и заспешил по каменной лестнице наверх – туда, где за купами дерев прятались санаторские крыши. Через полчаса, согласно незыблемому распорядку дня, двери пансионата «Чайка», в котором он проводил отпуск и набирался здоровья, закроют изнутри на метровую железную задвижку. И если Сергея Тимофеевича угораздит опоздать, придётся ему долго топтаться у дверей, стучать в стёкла, оправдываться и унижаться, умоляя дежурных, чтобы впустили. Нет, такого позора он допустить, конечно же, не мог. Никак не мог. Ни в коем случае. Нехорошо это – опаздывать. Не пристало инженеру по технике безопасности Полезаеву – человеку сплошь положительному, серьёзному, пользующемуся уважением в коллективе, – совершать такие непростительные проступки. Не привык он к подобному разгильдяйству. На работу свою, во всяком случае, Сергей Тимофеевич за много лет непорочной службы не опоздал ни единого разу. Даже ни на минуту какую-нибудь, даже ни на секунду. Да и вообще, не приучен он был с раннего детства нарушать какие-либо режимы и распорядки.

Пансионат «Чайка» принадлежал самому крупному и солидному из немногочисленных промышленных предприятий города Приморска – аппаратурно-механическому заводу (сокращённо – ПАМЗу), на коем «оттрубил» Полезаев почти всю свою сознательную трудовую жизнь. И вполне естественно, что законные отпуска полезаевские сослуживцы проводили по большей части именно здесь – в собственном заводском пансионате, поскольку, во-первых, никуда не нужно ездить, во-вторых, путёвки почти даровые. Да и обслуживали тут более чем прилично, опасаясь бдительных очей близкого начальства, которое постоянно болталось в пансионате, по нескольку раз на неделе устраивало в просторной местной столовой разгульные вечеринки и сабантуи, а летом, в жаркие пляжные месяцы, и вовсе перебиралось в полном составе сюда же – в родимую «Чайку».

Имея квартиру на противоположном конце города и работая в том же районе, Сергей Тимофеевич в обыденной жизни своей был так же далёк от моря, как если бы жил он за тысячу вёрст от него, в каком-нибудь, скажем, Кержаче или Барнауле. Потому, перебираясь на эти благословенные три недели в любимый пансионат, он не просто переезжал с одного конца города на другой, а совершал путешествие в иной мир, перемещался в другое измерение, населённое счастливыми и беззаботными людьми, заполненное солнцем и ветром, легкокрылыми парусами и огромным сияющим морем, на которое Сергей Тимофеевич мог теперь любоваться часами, ни о чём не заботясь более.

Поднявшись на самый верх, Полезаев свернул в узкую длинную аллею, коридором уходящую в сумерки, и затрусил по дорожке, стиснутой с обеих сторон плотными, как заборы, рядами деревьев и стриженных под машинку барбарисовых кустов.

Стало совсем темно. Аллея ещё не осветилась электрическими огнями. В спину дышал сырой ветер с моря. За деревьями двигались тени. Шуршал гравий. Где-то стучали по железу. Полезаев зябко ёжился и поглядывал по сторонам.

– Стойте! – вдруг окликнули его сзади.

Полезаев содрогнулся, словно от укуса насекомого, и прибавил шагу.

– Сергей Тимофеевич! Подождите! Мне трудно бежать за вами на шпильках!

Только сейчас до него дошло, что голос этот никак не мужской, а женский. И что принадлежит он…

– Лиличка?.. – Полезаев обернулся и встал как вкопанный, поджидая настигающую его девушку. – Что вы здесь делаете – так поздно и одна?..

– Почему же одна? – ответила она, чуть запыхавшись, и пошла рядом. – Теперь вдвоём с вами. Что за кавалеры нынче пошли? Никто даме руку не предложит.

Он смутился, неловко схватил её под руку и с трепетом ощутил, как тепла и нежна её тонкая кожа. Никогда ещё не доводилось ему прикасаться к этой руке. В другое время, в соответствующей обстановке, он сошёл бы с ума от счастья, потому что давно обожал Лиличку – тихо и незаметно, боясь обнаружить свою томительную холостяцкую страсть. Но сейчас, в этой глухой аллее, какая-то непонятная тревога тяготила его душу, не позволяя раскрепоститься чувству. Аллея была темна и длинна, как труба тоннеля. Странные шорохи пробегали по ней из конца в конец. Чьи-то шаги и голоса отдавались таинственным пугающим эхом.

– Идёмте скорей! – выпалил Полезаев, оглядываясь. – Через двадцать минут пансионат закроют.

– Ну и что! – ответила Лиличка. – Не оставят же нас ночевать на улице. Всё равно впустят.

– Не знаю, – замежевался Сергей Тимофеевич. – А вдруг возьмут и не откроют? Порядок есть порядок. Хотя… Я, вообще-то, ещё ни разу не опаздывал. А вы?..

– Ерунда всё это, – громко рассмеялась она. – Ну их всех!

– Как это? – опешил Полезаев.

– А вот так! – и она рассмеялась ещё громче.

Лиличка Филатова работала с ним в одном отделе. И путёвки в пансионат «Чайка» получили они от одного профсоюза. И поселили их в одном и том же корпусе. Только комнаты у них были на разных этажах: у Полезаева – на третьем, а у Лилички – на четвёртом. Сергей Тимофеевич нередко, затаив дыхание, следил за ней из окна, когда она прогуливалась у парадного входа с какой-нибудь из своих многочисленных подружек. И в столовой старался оказаться поблизости. Но подойти, заговорить, а тем более открыть свои чувства и намерения не насмелился бы, наверное, и под страхом смерти.

И тут она сама оказалась рядом – так близко и волнительно!..

– Вечер-то какой замечательный! – романтическим голосом произнесла Лиличка, глядя вверх. – Смотрите, какие невероятные звёзды! Вам нравится глядеть на звёзды?

– На звёзды? – тупо переспросил он и тоже глянул в тёмное небо. – Зачем?

– Как это – зачем? – искренне удивилась она. – Вы что, никогда не глядите на звёзды?

– Я?.. Вообще-то, я… Нет, почему же не смотрю? Смотрю, конечно. Как все нормальные люди.

– Да нет, я не об этом. Не в том смысле.

– А в каком же ещё?.. Глупости всё это. Звёзды как звёзды. Ничего в них особенного нет. А вот в планетарии… Знаете, я регулярно хожу в наш городской планетарий. У меня, к вашему сведению, даже абонемент имеется. На год.

– Что вы, разве там звёзды! Они же ненастоящие.

– Зато всё хорошо видно. В любую погоду. Даже днём. И лекции читают. Очень полезно для умственного развития личности.

– Лекции?.. Скукотища!

– Не скажите. Очень интересно и познавательно.

– А например?

– Что «например»?

– Ну, лекции какие?

– Разные. О звёздах тех же, о галактиках, о Земле… О многом.

– А конкретней? О чём, скажем, была самая последняя?

– Последняя?.. О, я до сих пор под впечатлением. Это что-то невероятное… Это… – Сергей Тимофеевич развёл руками, не находя соответствующих слов. – Называлась она «Сезонные явления природы в различных климатических зонах земного шара». Удивительная лекция! Замечательная!

– Фу, какое занудство! – фыркнула Лиличка.

И Полезаев, не видя, почувствовал, как скривилось в темноте её милое, обворожительное личико.

– Зря вы так, – обиделся он. – И никакое это не занудство. Это наука. Это познание… А вот в прошлом году была просто потрясающая лекция: «Влияние солнечной радиации на длительность срока беременности и плодовитость самок пиренейской выхухоли»…

– Странный вы человек, Сергей Тимофеевич, – сказала Лиличка. – Не могу понять, шутите вы или всерьёз. Нет, правда странный.

– И ничего во мне странного нет, – ответствовал сконфуженный Полезаев. – Обыкновенный. Может быть, не такой заметный, как некоторые. Живу тихо, спокойно, без претензий и лишних запросов. Ни во что не вмешиваюсь, в конфликты ни с кем не вступаю, на рожон не лезу. И на работе мной довольны. Оклад вот недавно повысили. Премии регулярно дают. Сам Мясогузов меня хвалит, по ручке здоровается… Да вы всё это и без меня прекрасно знаете… Давайте-ка шагу прибавим!

– А вам никогда не хотелось, – защебетала Ли-личка, явно не собираясь прибавлять шагу, – сделать что-нибудь необыкновенное, особенное что-нибудь? Взять, например, и пройтись на руках посреди улицы? Или раскинуть руки и полететь? Или этому толстому, противному Мясогузову подложить в портфель жабу?

– Жабу?.. Мясогузову?.. – опешил от такого невиданного кощунства Полезаев и заозирался по сторонам, как будто боясь, что их могли подслушать. – Гадость какая! Что вы, Лиличка, как можно? Он же руководитель, солидный человек… Зачем? Вы знаете, как он может отреагировать?

– Зануда он, ваш Мясогузов. И бабник. Его же все в отделе ненавидят. И пахнет у него изо рта дурно… Да разве дело в нём? Я ведь о другом. С жабой, конечно, я зря – глупость это.

Дружно зажглись фонари. И всё стало видно – ровные ряды деревьев, крашенные зелёной краской скамьи с притулившимися к ним урнами, сонные цветы на клумбах, голубое Лиличкино платье… И её зелёные глаза – невероятные, умопомрачительные глаза…

– Сядем? – предложила она, замедляя шаг у ближайшей скамьи.

– Нет-нет! – торопливо ответил он. – Поздно уже. Надо идти.

– Зачем? Всё равно опоздали… Ну как хотите. Я, вообще-то, никуда не тороплюсь.

Полезаев сморщился, как будто проглотил муху, и потянул свою спутницу вперёд. Лиличка подчинилась с явной неохотой.

– А как вы относитесь к любви? – внезапно спросила она после недолгого молчания.

– К любви? – ужаснулся Полезаев. – В каком смысле?

– В обыкновенном. В каком ещё… Вы любили когда-нибудь?.. Сильно, до безумия… Чтобы как мотылёк, сгорающий в огне…

– Я?.. Не знаю… Всё это как-то…

Лиличкин каверзный вопрос застал Сергея Тимофеевича врасплох. Не был он готов сейчас – вот так, с ходу – ответить на него. Да и в другое время затруднился бы. Он всегда относился к женщинам с опаской. У него, если честно признаться, никогда и не бывало далеко заходящих отношений ни с одной из представительниц столь прекрасного пола. Впрочем, нет. Кажется, была всё-таки в его жизни одна женщина… Инспектор отдела кадров… Довольно приятной наружности, отзывчивая, любезная… Но это было очень давно. И вовсе не до безумия… Как же её звали?.. Тонечка? Или Сонечка?..

– А если бы вы шли сейчас, допустим, с любимой девушкой… – не унималась Лиличка. – Это я к примеру… И какой-нибудь тип обидел её. Оскорбил, допустим. Мразь какая-нибудь… Что бы вы стали делать?

«Этого ещё не хватало! – подумал Сергей Тимофеевич, холодея. – Место такое. И никого вокруг…»

– Ну… – промямлил он. – Я бы это… Я бы ему… Как следует…

И тут, будто нарочно, рядом стрельнула сломанная ветка. Чья-то огромная тень обозначилась сбоку и выступила из-за барбарисового куста, перерезая путь.

Лиличка ойкнула и больно вцепилась в локоть Полезаева своими длинными и острыми ноготками. Тот странно задёргался, словно за шиворот ему бросили какого-нибудь мерзкого мохнатого паука, и стал отнимать у неё руку.

Лиличка не отдавала.

Тень между тем выбралась на дорожку и остановилась в конусе фонарного света.

Полезаев обомлел: тот самый – с пляжа!..

Перед ними стоял тип, на голову которому Сергей Тимофеевич чуть было не поимел неосторожность свалиться некоторое время назад. Торс его едва умещался в чёрной замшевой куртке. Левый борт оттопыривал какой-то подозрительный предмет.

«Запомнил!.. Он меня запомнил!..» – затрепетал Полезаев, пытаясь сообразить, в какую сторону удобней бежать.

Сейчас, в неверном вечернем свете, этот битюг казался ещё шире и выше. Настоящий шкаф. И нос у него был ужасный – исковерканный весь, как будто его долго пытались забить в лицо, а потом устали и бросили.

– Я, из-звините, н-не к-курю, – пробормотал Сергей Тимофеевич, словно выдавливая из тюбика засохшую пасту.

– Я тоже, – нагло ответил незнакомец. Плечи его загораживали половину аллеи.

– Ч-чего же вы хотите? – прошептал Полезаев, чувствуя, что бежать, скорее всего, придётся. И очень быстро.

– Так, пустячок один. Спросить кой-чего.

– Ну спрашивайте тогда. Только скорее. Некогда мне.

Полезаев покосился на спутницу. Она с каким-то раздражающим спокойствием разглядывала свои туфельки и молчала.

– Ну, что у вас там? – томился невольный кавалер, подпрыгивая на месте, будто ему сильно приспичило.

– Ах да… Чего же я хотел?.. – издевался битюг, беспардонно поедая Лиличку своими жадными плотоядными зенками. Он пожирал её, словно Гаргантюа – телячий окорок. Он растягивал в похотливой ухмылке масляные губищи и широко раздувал фистулы ноздрей. – Да, о чём это я?.. А, вспомнил! Спите вы хорошо? Кошмары не мучают?

– Я?.. Сплю?.. Как это? – насторожился Поле-заев, угадывая в столь странном вопросе какой-то изощрённый подвох. – Сплю?.. А что вам за нужда? Нормально сплю. Ну и что?.. Лиличка, вы тоже идёте? Или нет?.. Вы со мной?.. Или как?..

– Почему «тоже», Сергей Тимофеевич? – очнулась она от оцепенения и вскинула недоумённые, полные отчаяния глаза. – Вы спрашиваете меня?.. А разве я и вы… Тоже?.. Разве мы не…

Полезаев мелко засуетился. Он зачем-то доставал из кармана носовой платок, комкал его, прятал обратно в карман и снова доставал.

– Лиличка! Так вы идёте?.. Или… Извините, молодой человек, у меня совершенно нет времени. Дела, чёрт бы их побрал… А это моя сослуживица – Лилия Петровна… Прекрасный товарищ и собеседница… И вообще… Мы тут, знаете, случайно встретились… Лиличка, так вы, значит, не спешите? А мне вот нужно идти… Понимаете? Время, чёрт бы его… Режим опять же…

– Идите, Сергей Тимофеевич! Идите!.. Я-то думала, что вы… Что вам… – она стояла бледная, растерянная, беспомощная, как птенец в кулаке. Зелёные камушки глаз её сделались вдруг какими-то серыми, холодными. Она выпустила полезаевскую руку и оттолкнула её с презрением, словно нечто непотребное. – Ну так идите себе, если вы так… Если вы так торопитесь!

Полезаев отскочил, будто его ударили по щеке.

– Значит, вы остаётесь с-с… – зашипел он, как гусь. – С-с этим?.. Ну и ладно. А я пошёл.

И на хрупких, подламывающихся тростинках ног заковылял прочь.

Дойдя до конца аллеи, Сергей Тимофеевич оглянулся.

Два силуэта медленно удалялись в сторону моря.

«Вот тебе и Лиличка! – вознегодовал Полезаев. – Она ведь… Она ведь с любым готова пойти!.. А я-то и уши развесил. Любовь, говорит… Знаем мы теперь вашу любовь! Да она же не стоит и мизинца той… Как же её?.. Сонечка? Или Тонечка? Чёрт бы их всех побрал!.. А этот хлыщ! Как пожирал он её своими погаными глазами!..»

Сергей Тимофеевич представил перед собой этого негодяя, этого проходимца, разрушившего недолгую иллюзию его счастья. Он мысленно плевал в эти масленые бесстыжие глаза, в эти наглые зенки, никогда не озаряемые светом совести и благородства. Негодяй размазывал по физиономии полезаевские плевки и доставал из-за пазухи огромный сверкающий нож – изогнутый и страшный, как турецкий ятаган. Полезаев снисходительно улыбнулся и одним небрежным движением обезоружил противника. Нож хищно блеснул, улетая в ночь. Негодяй сразу же сделался маленьким, скукожился весь, ощерился как зверёк. Полезаев рассмеялся и резко, почти без замаха, вбил носок своего правого ботинка прямо в пах негодяя. Тот выпучил глаза, сломался пополам, рухнул наземь и засучил по асфальту ногами. Полезаев поднял его за шиворот, как нагадившего кутёнка и…

– Ой! Не надо! – заверещал негодяй не своим голосом. – Люди! Помогите! Да где же вы все?.. Люди! Убивают!..

Сергей Тимофеевич очнулся и остолбенел…

Перед ним вертелся волчком тщедушный скрюченный старикашка с перекошенным от боли и страха лицом, зажимая обеими руками пах, в который угодил полезаевский ботинок, и громко причитая:

– Он ударил меня! Он меня убил!.. Я ветеран войны, орденоносец! У меня удостоверение!.. Я кровь за него, подонка, проливал!.. Не подходи, бандюга!..

– Простите, я не хотел. Это случайно, – униженно оправдывался Полезаев. – Я задумался. Ради всего святого, простите меня. Я больше не буду…

– Милиция! – не унимался старик. – Хватайте его! Милиция!

– Ради всего… Простите… – едва не плача, простонал Сергей Тимофеевич. – Ну пожалуйста…

И, бочком обогнув потерпевшего, бросился бежать к своему пансионату.

Глава 2

Не было в полезаевской жизни более долгой и мучительной ночи. Ах, как тяжко и муторно тянулась она, эта проклятая ночь, полная отчаянных мыслей, страшных подозрений и прозрений. И, конечно же, угрызений совести, поскольку, обладая несметным количеством недостатков (как и все мы, грешные), Сергей Тимофеевич был по сути своей человеком довольно положительным, крайне ранимым и до невероятия совестливым (чего не скажешь о подавляющем большинстве из нас, грешных).

«Что же я наделал? – терзался он на скрипучей пансионатской кровати, с головою укрывшись колючим верблюжьим одеялом – Что я наделал?.. Как же мне жить-то теперь, после такого?.. Тварь я ничтожная, тварь я дрожащая!..»

Спать он, конечно, не мог. Да и какой человек сумел бы заснуть после такого. Разве что совершенно конченый и бездушный. Сергей Тимофеевич то и дело вставал, подходил к широкому, открытому в шелестящую южную ночь окну. Там, за окном, всё было тихо и мирно. Трещали цикады. Перешёптывались деревья. У входа в пансионат горел жёлтый фонарь. В свете его мельтешила разная насекомая мелочь. На скамейке сидела дежурная сестра и глядела в небо.

Всё в этом благостном, идиллическом мире шло своим чередом. И никто из сущих в нём не ведал, что творилось сейчас в полезаевском сердце, какие страсти там бушевали.

Сергея Тимофеевича подмывало броситься вниз, чтобы покончить раз и навсегда со всеми этими жуткими муками. Но до земли было не так уж и далеко. Да и всё пространство внизу занимали кусты и цветочные клумбы. Так что попытка свести окончательные счёты с жизнью потерпела бы, скорее всего, полную неудачу и лишь добавила бы толику новых страданий к уже имеющимся.

Полезаев бессильно стонал, падал на кровать и вновь забирался с головою под одеяло. И опять на него наваливались отчаянье и боль – ещё более страшные и неутолимые. И казалось, что у этой безумной ночи никогда не будет конца.

Порою он вскакивал, издавал душераздирающий вопль, сбрасывал на пол одеяло и принимался пинать и топтать его, что-то нечленораздельно выкрикивая и мыча, как будто именно этот простой и безобидный предмет виновен в том, что случилось сегодня, да и не только в этом, а и во всех бедах и напастях несуразной и жалкой полезаевской жизни. И только настойчивые стуки разбуженных соседей охлаждали его истерические порывы и возвращали на кровать.

Когда же Полезаев устал наконец и сон упокоил горячую голову его на мокрой от слёз подушке, видения, пришедшие к нему, оказались ничуть не отраднее, ничуть не светлее терзавших его только что мыслей.

Снился Сергею Тимофеевичу суд. Нет, не тот ещё пока, что издавна именуют Страшным и которым давно уже запугали всех земных грешников, а иной – совсем не похожий на небесный. И видение суда было удивительно реальным и выпуклым, словно вся эта чудовищная фантасмагория происходила в действительности.

Виделся Полезаеву просторный зал, освещённый электрическими люстрами. Зрительские ряды, занимающие большую его часть, полнились чинной, прилично одетой публикой. На возвышении у торцовой стены стоял длинный, застеленный красным бархатом стол. На столе – графин и стаканы. За столом высились резные спинки трёх монументальных, весьма внушительной величины кресел.

Поначалу Сергей Тимофеевич не понимал, где он находится и что происходит здесь, в этом странном месте, поскольку никогда прежде не доводилось ему присутствовать на подобных мероприятиях. И догадался он обо всём только тогда, когда некто вдруг объявил громовым голосом:

– Встать! Суд идёт!

«Ну и пусть себе идёт, – мелькнула в полезаевском мозгу тихая мысль. – Мне-то что?»

Но когда публика дружно повставала с мест, открылось вдруг Полезаеву, что он не сидит вместе со всеми в зрительских рядах, а находится почему-то в отдельной зарешечённой загородке на широкой деревянной скамье, охраняемый с двух сторон неподвижно застывшими личностями в милицейской форме.

Сергею Тимофеевичу стало страшно. Так страшно, что он почувствовал, как вздымаются вокруг лысины его дрожащие волосы.

Полезаев попробовал ущипнуть себя за руку. Но рука почему-то не ущипывалась. Она вдруг запропастилась куда-то, словно её и не было совсем…

А происходящее между тем воспринималось крайне реально. Слишком уж реально. И это ещё больше пугало его.

Когда же Полезаев оставил наконец в покое свою неуловимую руку, он вдруг заметил присутствие в зале новых персонажей, восседающих в креслах на возвышении. Три властного вида фигуры в белых завитых париках и нелепых головных уборах с плоскими нахлобучками сверху. Судьи, надо полагать. И средняя из этой суровой троицы личность – безобразно толстая, необъятная, тускло поблёскивающая стёклами очков – показалась ему удивительно знакомой. Он вытянул шею, напряг до предела словно бы подслеповатые глаза… И не поверил им. Толстяком этим оказался не кто иной, как грозный его начальник Никодим Евстигнеевич Мясогузов…

Удар гонга – неожиданный, резкий – полоснул по сердцу Сергея Тимофеевича, будто нож.

– Слушается дело, – протяжно и громко изрёк Мясогузов, не отрывая глаз от разложенных перед ним бумаг, – за номером тринадцать…

«Номер-то какой неудачный, – подумалось Полезаеву. – Чёртова дюжина… Нет, не нравится мне всё это. Ох не нравится…»

А Мясогузов между тем говорил и говорил что-то. Но слова его слабо удерживались в полезаевском сознании. Только по прошествии некоторого времени начал он воспринимать отдельные слова, а затем и целые фразы. И смысл этих слов был чудовищно нелеп и абсурден. Полезаеву «шили» самое что ни на есть настоящее уголовное дело. Шили грубо, откровенно, видными за версту белыми нитками. А инкриминировалось Сергею Тимофеевичу убийство. И не простое, а с самыми немыслимыми отягчающими обстоятельствами. Да, Полезаева – тишайшего и скромнейшего человека, не обидевшего за тридцать четыре года своего правильного, почти непорочного существования и мухи, – обвиняли в убийстве. И не только в убийстве, а ещё и в грубом изнасиловании жертвы – некой гражданки Филатовой… Лилии Петровны… Лилички!.. Самого дорогого, может быть, человека в его жизни!..

Услышав такую гнусную ложь, Полезаев подскочил на месте, бросился грудью на решётку, пытаясь пробиться сквозь железные прутья к Мясогузову и задушить его собственными руками. Но руки снова подевались куда-то, а самого Полезаева тут же схватили, зажали кричащий беззвучно рот и водворили на место.

А судилище набирало обороты, словно хорошо отлаженный и смазанный как следует механизм. Мясогузов закончил чтение предварительных материалов и перешёл непосредственно к самому судебному разбирательству.

И выступили вперёд двое – обвинитель и защитник. Оба почему-то с одинаковыми фамилиями – Ивановы. И с похожими именами-отчествами – Иосиф Лаврентьевич и Лаврентий Иосифович. И более того – с совершенно идентичными физиономиями. Полезаева кинуло в дрожь, когда он разглядел их как следует… Это были абсолютные близнецы того самого негодяя с пляжа, лишившего Сергея Тимофеевича его Лилички, только что объявленной Мясогузовым убиенной. Оба они были огромны и широки. И оба имели точно таким же манером изуродованные носы.

И завели они между собою хитроумное словесное состязание, целью которого было напустить побольше туману и под покровом его свести, как им нужно, не сходящиеся с концами концы этого безумного судилища. Причём кто из них представлял какую сторону, определить казалось невозможным, так как оба они, в одинаковых одеждах и с одинаковыми лицами, бегали из угла в угол, поминутно менялись местами и вскоре окончательно перепутались.

А когда Полезаев пригляделся к субъектам, занимающим кресла слева и справа от Мясогузова, он понял, что обречён. Это были ещё двое Мясогузовых – точно таких же, ничем не отличимых от оригинала. Сергей Тимофеевич уже не особо удивился, обнаружив далее, что и публика в зале сплошь состоит из чередующихся в каком-то замысловатом геометрическом порядке всё тех же Мясогузовых и Ивановых.

Вызвали свидетеля – того самого орденоносца из аллеи, случайно попавшего под горячую полезаевскую ногу, – тощего, старческого вида субъекта с небритой несколько дней физиономией, бегающими туда-сюда глазками и перебинтованной почему-то головой, а не чреслами, как было бы вернее. Субъект без зазрения совести понёс такую околесицу, что у Полезаева помутилось в глазах.

– Да, граждане судьи, это он и есть, – победно поглядывая на несчастного Сергея Тимофеевича, изливал свою несусветную клевету мстительный старик. – Вот этот самый бандюга, который на подсудимой скамье. Подлый убийца и маньяк. Он ведь меня поначалу хотел… это самое… Нож к горлу приставил… Но не на того напал, мерзавец! Я ведь ещё на фронте таких штабелями укладывал, за что награды от Родины имею. Вот так!

– Ложь это всё! Гнусная ложь! – кричал Полезаев из-за своей решётки.

Но его словно и не слышал никто.

– А когда этот вот понял, что на ножик меня не возьмёшь, – продолжал старый лжец, – отстал он, на попятную, значит, пошёл. Да такого стрекача задал… И тут ему она и подвернулась. Ну, та самая, которую злодей этот под кустом, значит… И чего только он с ней не делал, как только не изгалялся над бедняжкой, сволочь… А потом взял да и зарезал… Будь моя воля, я бы таких…

– Достаточно! – оборвал старика Мясогузов. – Свидетель свободен!.. А теперь я предоставляю слово жертве преступления.

Тут и случилось оно – самое страшное. В зал внесли… гроб. И в гробу том покоилась… бездыханная Лиличка… И на восковой щеке её застыла кровавая слеза…

– Нет! – вскричал Сергей Тимофеевич не своим голосом. – Этого не может быть! Это сон!

Но опять никто не услышал его истошного крика.

– Говорите! – приказал Мясогузов покойнице.

И та вдруг зашевелилась, приподнялась из гроба своего, словно гоголевская панночка, и, указав рукою на Полезаева, громко произнесла:

– Вот он!

Зал, доселе спокойный и тихий, взорвался, зашумел оглушительной бурей:

– К стенке его!

– Расстрелять!

– Четвертовать!

Но грозный Мясогузов мгновенно утихомирил кричащих одним своим полыхающим взглядом.

– Спокойно, товарищи! – сказал он, когда утихли страсти. – Суд готов огласить своё решение. Всё настолько ясно, что перерыва на совещание не будет. Мнение наше единогласно и очевидно.

И немедленно приступил к оглашению.

– Именем Российской Федерации…

Полезаев сжался пружиной, готовый вскочить, возмутиться, опротестовать заведомо несправедливый приговор.

– …Приморский районный суд в составе судьи Мясогузова…

– Подождите! – не выдержал Полезаев. – Это незаконно!

– …и народных заседателей Мясогузовых…

«Почему же инородных? – опешил Сергей Тимофеевич. – А куда они наших-то подевали?..»

– …рассмотрев уголовное дело…

– Боже мой! Да что же это такое!.. – вскричал Полезаев. – Лиличка!.. Лилия Петровна! И вы туда же? Вы с ними?.. Но ничего же не было! Ничего!..

Но и она не слышала его. Лишь глядела в потолок своими мёртвыми глазами. И по щекам её катились красные слёзы.

– …приговорил подсудимого Полезаева, – железным голосом отчеканивал неумолимый Мясогузов, – к высшей…

– Нет! – взвыл Сергей Тимофеевич, вскакивая на непослушных ногах.

– …мере наказания…

– Вы не имеете права! Я буду жаловаться!..

– Приговор привести в исполнение немедленно!.. Здесь, в зале суда!.. И сейчас!.. – с нескрываемым злорадством взревел Мясогузов и зашёлся страшным демоническим хохотом, от коего посыпались вниз блестящие осколки вдрызг разлетающихся люстр.

Зал взорвался аплодисментами, криками «Браво!» и «Бис!».

И погасла последняя люстра… И почувствовал Сергей Тимофеевич всей дрожащею шкурой своей, как во тьме поднимаются те, кто был в зале, и как медленно и жутко надвигаются они на него, сверкая страшными нечеловеческими очами…

Когда Сергей Тимофеевич пробудился и открыл глаза, первой мыслью его была мысль о Лиличке.

«Как же она?.. Что с ней?.. А вдруг этот ужасный сон неспроста? Может, он вещий?.. А что, если этот подонок с исковерканным носом… Такие ведь на всё способны!.. О господи! А вдруг её и в живых уже нет?.. И лежит она, может быть, сейчас на дне какой-нибудь ямы, присыпанная мусором и листвою… Или там, у пляжа, в воде… А утром кто-нибудь наступит ногой на её безобразно раздувшийся труп и заблажит: “Утопленница! Утопленница!” А потом её выволокут за ноги на берег – грубо и бесцеремонно, будто какой-нибудь мешок картошки. И вокруг соберутся горластые зеваки. И она будет лежать на золотом песке страшной бесформенной грудой, окутанная водорослями, облепленная копошащимися тварями морскими… А на свёрнутой напрочь шее её – вчера ещё такой тонкой, такой обворожительной и прекрасной – ужасные лиловые следы от безжалостных пальцев убийцы…»

Полезаев моментально вскочил и – как был, необутый, в пижаме, – бросился со всех ног на четвёртый этаж.

Все ещё спали. Не встретив ни единой души, достиг Сергей Тимофеевич Лиличкиной двери и с ходу забарабанил в неё, не жалея кулаков.

Никто не отозвался, никто не открыл Полезаеву. Только заспанные соседи опасливо выглядывали из дверей и снова прятались, словно суслики в свои уютные норки.

И тогда Полезаев помчался вниз, на первый этаж, где должен быть телефон и кто-нибудь из обслуживающего персонала.

Дежурная сестра бдительно похрапывала за столом, уронив седую голову на руки, и свет настольной лампы золотым нимбом падал ей на затылок.

– Просыпайтесь! Подъём! – выпалил ей в ухо Сергей Тимофеевич.

– Что там стряслось? – спокойно, не удосужась даже приподнять голову, спросила дежурная. – Пожар, что ли?

– Хуже! – ещё громче заорал Полезаев. – Убийство!

Дежурная наконец подняла голову и, широко зевнув, уставилась на него круглыми совиными глазами.

– Да ну? Не может быть! У нас отродясь такого не бывало… Правда, два сезона тому… Напился тут один ухарь…

– Прекратите! Как вы можете? Тут такое… Тут…

– Неужели правда? – всплеснула дежурная руками. – Вот это да!

– Где у вас телефон? Ну чего вы сидите, как… Телефон у вас есть, спрашиваю?

– Телефон? Да сломался он давно. И никто не чинит. Я говорила старшей сестре. И не раз. А она говорит…

– А ещё? Другой телефон… – Полезаев не мог стоять на месте. Ему нужно было куда-то бежать, что-то делать. А ещё ему сильно хотелось влепить этой дуре пощёчину. И он еле сдерживался. – Есть ещё где-нибудь телефон?

– Есть, – кивнула дежурная. – В кабинете главного. Но он запирает его. И ключ с собой уносит.

– А от сорок четвёртой комнаты есть ключ?

– От сорок четвёртой? Это где маленькая такая, крашеная, общипанная вся?

– Сами вы общипанная! – зашипел Полезаев, уязвлённый до глубины души. – Давайте ключ, вам говорят! Есть у вас ключ или нет?

– Есть. От сорок четвёртой есть. Как же без ключа… Только не велено…

– Да там же… Неужели вам не понятно? Человек пропал! В милицию звонить надо, всех на ноги поднимать! А вы…

– Ладно, берите уж, – сдалась дежурная. – Но с одним условием. Пойдём вместе.

– Идёмте! Только скорее, ради бога!

Дежурная мигом отыскала ключ. И они торопливо отправились на четвёртый этаж.

Дверь не была закрыта на внутреннюю щеколду и поддалась легко. Полезаев первым заскочил в комнату, щёлкнул выключателем… И не поверил глазам своим…

Лиличка сладко спала, живописно разметавшись на постели. И лунный луч целовал её розовую щеку.

– Кто здесь? – просыпаясь, испуганно спросила она. Но, разглядев незваных гостей, тут же успокоилась. – Ах, вот это кто! Сергей Тимофеевич! Собственной персоной! И что вы тут, интересно, потеряли, посреди ночи? А ну вон отсюда!..

– Подождите! Лиличка!.. Вы должны меня… Я…

– Вон!

– Но я…

– Вам непонятно?.. – Лиличка, кутаясь в простыню, поднялась с кровати и выразительно, как в театре, указала тоненьким розовом пальчиком своим на дверь. – Вон отсюда, вам говорят!.. Или я вызываю милицию!..

Дежурная мигом уяснила ситуацию и сконфуженно выскочила в коридор, где уже слышался рокот собирающейся толпы. А Полезаев застыл на месте, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногою.

– Лиличка!.. Лилия Петровна! – бормотал он, будто рыба хватая ртом раскалённый воздух. – Я…

– Вон! – неумолимо твердила она. – Вон! Вон! Вон!..

Сергей Тимофеевич, поняв наконец бесполезность любых своих слов и оправданий, потерянно вздохнул, повернулся и пошёл прочь с виновато опущенной головою.

Долог и тяжек был путь его к своей комнате под злорадными взглядами и шушуканьями в спину…

Глава 3

Из пансионата Полезаев съехал этим же утром, хотя срок путёвки ещё не кончился. Быстро собрал вещи, доложил дежурной сестре, что его срочно отзывают на работу, и тут же поспешил к остановке, чтобы успеть на первый автобус. Шёл словно в тумане, ничего не видя вокруг, боясь поднять низко опущенную голову. Больше всего на свете страшила сейчас Сергея Тимофеевича возможность попасться кому-нибудь на глаза. А уж тем паче ей – виновнице его скоропостижного бегства, его смертельного стыда и отчаяния.

Кажется, всё обошлось без дополнительных осложнений. Никто вроде бы не обратил внимания на затравленного беглеца, никто не бросил ему вослед ни обидного слова, ни убийственного взгляда. Незамеченным добрался Полезаев до спасительного автобуса, тяжело упал на сиденье, откинулся на спинку.

И только теперь позволил себе немного расслабиться, перевести дух.

Но автобус, как назло, как это у них водится, не спешил трогаться. Он долго стоял, словно раздумывая, ехать ему или вообще остаться здесь, на остановке, под благостной сенью экзотической пальмы, в этом укромном уголке душного, суматошного городка, в этом беззаботном и живописном Эдеме, где столь величавы и чудесны виды на залитое солнцем взморье и где дышится так легко, как нигде на свете. Но машина, она и есть машина. Что возьмёшь с неё, железной. Если бы понимала она, глупая, что творилось сейчас в живом и горячем сердце одного из её пассажиров – скромного лысоватого мужчины с бородкой, нетерпеливо ёрзающего на переднем сиденье у окна, – да она тут же рванулась бы с места как бешеная и помчала бы его прочь от этого страшного, проклятого места, от этого ада земного, только внешне кажущегося таким тихим и безобидным.

Сергей Тимофеевич истомился весь, издёргался, покуда железная бестолочь не соизволила наконец захлопнуть двери и медленно – слишком уж медленно и вяло, будто издеваясь над несчастным беглецом, – не отчалила от зелёной остановочной будки.

«Слава богу!» – вздохнул облегчённо Полезаев и уставился в окно, созерцая плывущие мимо холмы с белыми коробочками построек на склонах.

Но глаза его, почти не смыкающиеся вот уже вторые сутки, не желали никак любоваться прекрасными видами. Они желали спать. Им хотелось видеть не эту суетную, пусть даже и крайне привлекательную внешне действительность, а какие-нибудь тихие, туманные, дарящие полное забвение сны. Сны, где нет ни боли, ни отчаяния, ни суицидальной тоски. Ни той женщины, что явилась виновницей всего этого.

Сергей Тимофеевич героически боролся с тяжёлыми, словно отлитыми из чугуна веками, чувствуя, что ему не выиграть поединка, что вот-вот они одолеют его сопротивление и закроются окончательно. Но боязнь проспать свою остановку заставляла его трепыхаться изо всех сил, тереть то и дело глаза, привставать с сиденья, шевелить руками и ногами, вертеть головою в разные стороны.

Заметив на коленях у соседки своей – седой, благообразного вида старушки при летней сетчатой шляпке и золочёных очках – открытую книгу весьма солидной толщины, Полезаев уставился в неё, пытаясь сосредоточиться на строчках и хотя бы ненадолго перехватить у проклятой сонной напасти инициативу.

«Я нарцисс Саронский, лилия долин! – уцепился Сергей Тимофеевич за расплывчатую, ускользающую строку и пошёл, пошёл всё дальше и дальше, словно канатоходец по натянутому над бездною тросу. – Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами. Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени её люблю я сидеть, и плоды её сладки для гортани моей…»

«Что это? – удивился Полезаев. – Я никогда не читал такого!»

Да, действительно, он никогда не читал ничего подобного. Впрочем, ему вообще крайне редко доводилось брать в руки книги. За исключением, конечно, специальных, необходимых для работы. И в бытность свою студентом Сергей Тимофеевич довольствовался лишь учебной литературой. А на художественную и тому подобную беллетристику всегда почему-то не оставалось времени. Да и не больно жаловал Полезаев столь никчёмное времяпрепровождение, как чтение романов и стихов. Слишком уж скучным и утомительным занятием казалось ему пустопорожнее перелистывание страниц. Лучше в кино сходить, считал он, или, на худой конец, радио послушать. Но тут…

«…Он ввёл меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…»

Чудесные слова заворожили Полезаева, затянули властно в свою терпкую, благоуханную глубину. И сонливость его под напором их подалась вспять, начала отпускать понемногу.

«…На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя…»

Сергей Тимофеевич читал как заворожённый. И не хотел отрываться. Так захватили его эти волшебные, произнесённые в какой-то туманной, невообразимо далёкой древности признания в любви. Только странной тревогой почему-то дышали они, только что-то опасное таили они в себе.

«…О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Гала-адской; зубы твои – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя – как столп Давидов, сооружённый для оружий, тысяча щитов висит на нём – все щиты сильных; два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, пойду я…»

Полезаев остановился вдруг, вперился тупо в последние строки, вернулся на несколько абзацев назад, перечёл заново тот, с которого начиналась раскрытая страница… И его словно ударили под дых…

«…Я нарцисс Саронский, лилия долин… Лилия долин!.. Лилия!..»

Так вот что заставило ёкнуть сердце его! Это слово, странно созвучное имени той, от которой он улепётывал сейчас без оглядки… Лилия… Лиличка… Она никак не хотела отпускать Полезаева от себя. Она догнала его и здесь, в этом душном, трясущемся автобусе, с каждой минутой всё дальше уносящем Сергея Тимофеевича от пансионата с таким красивым и вполне безобидным, казалось бы, названием «Чайка», что стало для него роковым и навсегда ненавистным.

– Лилия долин… Чёрт бы их побрал, все эти лилии!.. – воскликнул в сердцах Полезаев, не замечая, что выражается вслух.

– Что вы сказали? – удивлённо вскинула старушка маленькие, блёклые, словно увядшие незабудки, глаза, карикатурно искажённые толстенными стёклами её мощных окуляров.

– Я?.. – растерялся Сергей Тимофеевич. – С чего это вы взяли? Я ничего не говорил. Вам, наверное, показалось.

– Ну я, кажется, ещё не настолько глуха, – усмехнулась старушка. – А впрочем, как изволите.

– Извините, – буркнул Полезаев. – Похоже, я и в самом деле… Извините… А что это у вас за книга? Никогда не читал ничего подобного.

– Жаль, молодой человек. Книга эта особенная. И прочесть её должен каждый. Точнее, не должен, а обязан. Хотя бы раз в жизни.

– Вот даже как?

– Именно так. Я, например, её читаю всегда. И вам советую.

– Всегда одну и ту же книгу? Хм… И не надоедает?

– Что вы! Разве она может надоесть?

– Но как же она всё-таки называется, эта чудесная, никогда не надоедающая книга?

– Библия. А вы разве не слышали о такой?

– Подождите, – растерялся Сергей Тимофеевич. – Про Библию я слыхал. Я же не последний невежа, в конце-то концов. Пытался читать даже. Но… Там ведь ничего подобного нет. Вот этого, что у вас тут… Яблони, ланиты под кудрями… И всё такое… Лилии долин… И эти, как их?.. Сосцы, понимаешь ли… Не было в Библии ничего такого.

– Вы, похоже, не там читали, – старушка снисходительно улыбнулась и захлопнула книгу. Как отчётливо значилось на обложке, она и впрямь называлась Библией. – Извините, молодой человек, мне скоро выходить.

– Да и мне тоже, – спохватился Полезаев. – Подождите! Я так ничего и не понял.

– А тут и понимать нечего. Это Песнь песней Соломона – одна из книг Ветхого Завета. Можно сказать, поэма о любви.

– Так это Ветхий? Теперь понятно. Я-то другой пытался читать – Новый. А этот не доводилось.

– Ну так возьмите и прочтите… А мне пора, молодой человек.

И с таковыми словами старушка вдруг подала книгу собеседнику. Полезаев осторожно принял её, крайне изумлённый и огорошенный.

– Это… мне?..

– Да, вам. Берите, берите. При случае вернёте.

– Но как же я…

Тут автобус подкатил к остановке. Старушка поправила низко сползшие очки, махнула на прощанье рукою и, как-то неожиданно легко и ловко для её преклонных лет, выскочила в дверь.

Глава 4

До окончания срока путёвки оставалось четыре дня. Но на этом полезаевский отпуск ещё не заканчивался. В общей сложности отдыхать ему было почти полторы недели. Целая уйма времени. А вот куда девать такую уйму? Что делать с ней? Тем более сейчас, после этой дурацкой истории, которая перевернула всю жизнь Сергея Тимофеевича и, можно сказать, разбила её вдребезги, как будто какой-нибудь шампанский бокал.

Первые двое суток Полезаев пластом лежал на кровати. Ничего не ел. Никуда не выходил. И только на третий день, ближе к обеду, когда стало совсем невтерпёж от мыслей, копошащихся в голове его скопищем скользких, отвратных червей, он вскочил с кровати и кинулся на улицу, на свежий воздух.

Но лучше бы он не делал этого. Лучше бы лежал себе дома и потихоньку испускал дух. Или уж, в конце концов, петлю накинул на заметно истончившую за двое суток шею.

Поначалу всё складывалось хорошо. Можно сказать, замечательно. Огромное южное солнце ухнуло на Полезаева жаркой ослепительной глыбой, вышибив моментально из души и разума его всю эту невыносимую муть и жуть. Но, как выяснилось впоследствии, совсем ненадолго.

Сергей Тимофеевич постоял минуту-другую у своего подъезда, привыкая к яркому свету (все эти два дня провёл он в полутьме, так и не раздёрнув ни разу тяжёлых оконных штор), затем обвёл прищуренным взглядом двор, привычно занятый своей мелкой, незначительной жизнью, и направился к щербатой, слегка скособоченной арке из красного кирпича, прямиком выходящей на улицу имени 4-го Съезда работников пищевой промышленности (в просторечии Шамовку) – главную улицу микрорайона. Куда потом повернутся стопы его, он ещё точно не знал. Да это и не имело сейчас особенно важного значения. Не всё ли равно? Лишь бы идти, лишь бы не оставаться дома, в тяжко давящих стенах. Лишь бы сбежать от… А от кого, собственно? От себя?.. И от себя тоже. Хотя возможно ли это вообще?..

«А может, напрасно я так? – думал он, шагая по яркой, пёстрой от людей Шамовке. – Может, ничего страшного и не стряслось? Жизнь продолжается. Солнце светит. Птицы поют. Люди вон снуют себе, суетятся. Мороженое покупают, газировку из автоматов пьют… И тротуар, похоже, недавно поливали – блестит весь, как будто стёклышко… А воздух-то, воздух какой!.. Нет, зря я, наверно, так…»

Но судьба-злодейка, похоже, считала, что не зря. И не приминула напомнить об этом своей незадачливой жертве.

Сергей Тимофеевич, у которого двое суток не было во рту и маковой росинки, надумал перекусить в одном из летних кафе, разросшихся повсюду за последнее время, как дождевые грибы. Названия у него, по всей видимости, не было (впрочем, оно, возможно, и существовало, но Полезаев никакой вывески не заметил), а обслуживали, как показалось ему, совсем недурственно для уличного заведения. Синие пластмассовые столики под тенистыми зонтами, окружённые четвёрками таких же по цвету, обтекаемой формы стульев, приятно ласкали взор неожиданной чистотою. И на каждом, что особенно подкупило Полезаева, красовалась голубая салфетница (весьма изящная, из той же пластмассы) и полная, доверху, стеклянная солонка. А главное, здесь подавали мясное – сочные, исходящие сногсшибательным духом горячие манты. Да и посетителей было совсем немного.

Едва Сергей Тимофеевич пристроился за крайним столиком, откуда-то выскочил шустрый, молодцеватый официант – чистенький, в белой рубахе, с бабочкой – тотчас же принял заказ и побежал исполнять. А заказал Полезаев, кроме желанных мантов, ещё грибной салат, чашечку турецкого кофе и одно бисквитное пирожное с кремом.

«А ведь всё не так уж и плохо!» – подумал Сергей Тимофеевич, не подозревая, что через какое-то несчастное мгновение от этой благостной мысли не останется и малейшего следа.

И буквально тотчас же его словно ударило обухом…

В кафе входила… она!.. Господи! Как она могла здесь оказаться? Ей же в данный момент положено находиться там, в «Чайке»!.. Она была в том самом голубом платье. И зелёные камушки глаз её весело поблёскивали, словно только что омытые свежей морскою влагой…

А рядом с Лиличкой… Нет, такого Полезаев не мог представить даже в самом кошмарнейшем из снов!.. Тот самый урод с переломанным носом, из-за которого всё и стряслось…

Полезаеву показалось, что мир вместе со временем его и пространством вдруг разлетелся вдребезги. Он почувствовал, что сейчас умрёт. Его трясло. И воздуха в груди катастрофически не хватало.

Боясь оказаться замеченным, Сергей Тимофеевич собрал последние силы и отвернулся, с трудом овладев неповоротливой головою. Но Лиличка и этот мерзавец были слишком увлечены собой, чтобы удостоить кого-нибудь своим вниманием. Заняв свободный столик в дальнем углу кафе, они тут же принялись о чём-то оживлённо беседовать.

Полезаев не видел, что манты давно уже поданы и лежат перед ним, истекая дурманящим соком. Глаза его застилало лиловым туманом, а сердце грохотало, как полковой барабан.

«За что?! – вопило всё его существо. – Нельзя же так с человеком! Как же так?..»

Он порывался встать, подойти к ним, высказать Лиличке всё, что скопилось в страдающей душе, а этого негодяя взять за импортный галстук и в кровь избить ему красную, самодовольно ухмыляющуюся рожу… Но он прекрасно понимал, что никогда не отважится сделать такое. И потому бессильная ярость ещё пуще палила огнём нутро его, угрожая выжечь всё, что там есть, без остатка, до самой последней живинки.

Не в силах терпеть более, Сергей Тимофеевич вскочил, опрокинув лёгкий, почти невесомый стул, и кинулся бежать, наталкиваясь на прохожих, не слыша позади отчаянных воплей разъярённого официанта.

Остановился Полезаев лишь тогда, когда ноги отказались нести его смертельно усталое, содрогающееся в странных конвульсиях тело. Он притулился боком к какой-то стене, закрыл глаза и бессильно обмяк, не понимая, жив он ещё или умер и где находится душа его – на земле ещё или уже где-то далече… И не ангелы ли это Божьи, шелестя над ним белоснежными крылами, зовут его к себе…

– Эй, очнись! – откуда-то издали, не то с неба, не то из-под земли, воззвал к нему чей-то голос. – Тебе говорят, мужик! Ты что, помирать надумал?

Полезаеву было уже безразлично, кто зовёт его и зачем. Он почти не сопротивлялся, когда его вели куда-то под руки, усаживали где-то, поили какой-то отвратно пахнущей дрянью…

Когда же Сергей Тимофеевич очнулся наконец и возымел способность видеть, что творится вокруг, он обнаружил себя в том самом кафе, из которого только что уносил ноги… Впрочем… Нет, кафе, кажется, было другое… Да, определённо другое, хотя и очень похожее на то. Почти такие же столики. Правда, иного цвета – зелёного. Почти такие же салфетницы и солонки…

– Ожил? Давно бы так, – сказал сидящий напротив человек – сухой, остроносый, с короткой спортивной стрижкой и золотой фиксою во рту. – А давай-ка мы ещё по одной…

Полезаев покорно выпил почти полстакана чего-то крепкого, обжигающего. Скорее всего, водки. Закусил тёплой, мыльного вкуса сосиской. В голове его тотчас зашумело, а внутри сразу сделалось горячо-горячо. И вскоре пришло прояснение.

Он, вообще-то, не пил. Не находил в этом сомнительном и крайне опасном для здоровья занятии того удовольствия, что почему-то находит в нём едва ли не большая часть человечества. Да и профессия Сергея Тимофеевича – инженер по технике безопасности – приучила его осторожно относиться ко всему, что опасно, что может нанести человеку какой-либо вред. И совсем не важно, какой именно. Вред – он и есть вред. Опасность – она и есть опасность. Да, Полезав никогда не делал того, что чревато нехорошими последствиями как для него лично, так и для кого-либо другого. И это был едва ли не важнейший жизненный принцип его. Он старался неукоснительно следовать ему всегда, везде и во всём. По крайней мере, до недавнего времени…

– Звать-то тебя как? – спросил остроносый, запросто похлопывая его по плечу.

– Меня? – удивился Полезаев, не сразу уразумев, чего от него хотят.

– А кого же ещё? Тебя конечно. Не меня же.

– Ну… – замешкался Сергей Тимофеевич, с трудом припоминая своё имя. – Меня… Подождите… Сергей… Да, кажется, так…

– Кажется? Да ты, брат, не перегрелся ли, часом, на солнце?

– Нет, нет, что вы… – слабо замотал Полезаев головою.

– Кажется ему, видите ли! – ухмыльнулся остроносый. – Креститься надо, если кажется.

– Нет, точно – Сергей.

– То-то же! Не люблю неопределённостей. Предпочитаю конкректно знать, с кем дело имею. Не выношу, понимаешь ли, когда темнят и всё такое… Ясно?.. А меня Вольдемаром зовут.

– Очень приятно, – кивнул Полезаев. – Только идти мне надо. Вот вам… За помощь, так сказать, за участие…

И, достав из кармана сторублёвую бумажку, положил на стол.

– Извините, я пошёл.

Вольдемар громко расхохотался, блеснув золотом во рту, но к деньгам не притронулся.

– Сидеть! – приказал он вдруг не то всерьёз, не то в шутку. – И не рыпаться! А деньги мне твои не нужны. Забери. Своих навалом. Пей! Сегодня я угощаю.

И Полезаев повиновался. Сам не зная почему. Выпил ещё одну, пожевал безвкусных сосисок. И деньги спрятал обратно в карман.

– А ты случайно не писатель? – поинтересовался вдруг Вольдемар.

– Нет, – замотал головой Полезаев. – Инженер я. По технике безопасности.

– Это хорошо, – Вольдемар вполне искренне обрадовался.

– Что именно? – не понял Сергей Тимофеевич. – Что не писатель? Или что инженер?

– И то и другое. Но скорее первое, – Вольдемар задумался. Нос его, и так неестественно острый, заострился до какой-то немыслимой крайности. Не нос, а настоящее шило. Хоть валенки подшивай. – Да, первое… Точно первое.

– Почему же?

– Да так… Был тут у нас писатель один. На тебя, кстати, здорово похожий. Тоже с бородёнкой. И лысина почти такая же… С ним занятная история получилась. Если хочешь, могу рассказать.

«А почему бы и не послушать? – подумал Полезаев, уже вполне пришедший в себя и почти способный нормально мыслить и воспринимать. – Домой я всё равно сейчас не пойду. Посижу ещё. Драться он, похоже, на меня не кинется… Хотя рожа у него… Явно бандитская. Уголовная какая-то рожа… И руки все синие от наколок… Нет, ничего он мне, скорее всего, не сделает. Сразу видно, когда человек настроен мирно. Сидит спокойно, руками в лицо не тычет… Ладно, посижу. Будь что будет…»

Сергей Тимофеевич собрался сказать «да», но Вольдемар, не больно дожидаясь его согласия, уже рассказывал свою историю. Рассказывал он довольно длинно, многословно, сопровождая речь эмоциональными междометиями и замысловатыми выражениями нецензурного характера, каких Полезаеву не доводилось слыхивать отроду…

Писатель тот (ни имени его, ни фамилии Вольдемар не назвал) жил неподалёку от этого самого кафе, где они сидели сейчас. В своём двухэтажном особняке на углу Шамовки и Бестемьяновской (Полезаев хорошо знал этот дом, поскольку пять раз в неделю проходил мимо него, следуя на службу). Писатель, как видно, был средней паршивости, особой известности не имел, трудов его никто никогда не встречал ни на книжных прилавках, ни в библиотеках. Но имел он пытливую до надоедливости натуру и всегда носил с собой толстую записную книжицу, куда записывал всё, что видел и слышал вокруг. Словом, старался запечатлеть жизнь во всех её больших и малых подробностях – точно такой, какая она есть. Буквально. Без всякого зазрения совести.

– Нельзя, – говаривал писатель, – допускать отклонений от натуры. Не терпит она искажения правды и не принимает произвола.

Вот с натуры он и писал. Ходит, бывало, смотрит пристально вокруг и всё примечает. А как попалось что-нибудь стоящее – тут же достаёт свою книжицу и всё дотошно фиксирует. До самых мельчайших подробностей. Видит, например, летит муха. Простая навозная муха, каких великое множество. Так он её незамедлительно ловит, разглядывает со всех сторон, замеры точные производит, крылья и лапки пересчитывает. И только потом отпускает. Если, конечно, остаётся что отпускать. И немедленно описывает результаты в своей книжице. Дотошно, как оно есть. Всю её мушиную подноготную. Всю голую правду.

Или, допустим, сидит человек на лавочке. Сидит, никого не трогает, скучает себе и в затылке чешет от нечего делать. Ну и пускай бы сидел – это его законное человеческое право. Может быть, ему так нравится. Так нет же, писатель наш тут как тут. Подойдёт, присядет рядышком и давай выспрашивать. Как зовут, мол, где родился, какого роду-племени, сколько судимостей имеет. Словом, всю правду требует выложить, как на допросе. А потом отпускает человека восвояси. Если тот, конечно, не успел дать дёру прежде. И всё до последнего словца – в книжицу.

А потом, когда наш писатель приходит к себе домой, садится он за пишущую машинку, достаёт свои записи. Глядишь, к утру готова основательная новелла или глава эпического романа.

И вот попадается ему однажды удивительный типаж – «колоритный», как он любил выражаться, «фактуристый». И прямо из самой гущи народной жизни. Просто бери – и на бумагу. Целиком и полностью.

Писатель тут же впивается в него, как клещ. Приглашает вот в это самое кафе, пивком за свой счёт угощает, вызывает на откровение. И давай строчить в книжицу – только страницы шуршат.

А типаж изливает душу, разворачивает яркие, феерические картины своей поучительной жизни. И говорит вдруг:

– Маловато будет.

– Чего? – спрашивает писатель.

– Пива. Чего ж ещё?.. Давай-ка, голубок, повторим по паре кружечек… Нет, погоди! Пивом тут, похоже, не обойдёшься. Водки хочу. А не желаешь – вали на все четыре!

Видит писатель – дело худо. Не бросать же начатое. Много ещё чего не договорено. А самое интересное, самое главное – впереди.

Заказал бутылку водки. Пишет дальше.

Типаж повеселел, разговорился, чешет без остановки. Вот-вот уже дело пойдёт к концу. Материала – на целый роман. И немаленький, страниц эдак на пятьсот.

А типаж вдруг опять замолкает и требует ещё.

Делать нечего, берёт писатель ещё водки. А потом ещё и ещё… И видит – кончаются деньги.

– Всё, – говорит. – Пустой я.

– Ну, как знаешь, – отвечает типаж. – Тогда разговор окончен. Чао, бамбино!

Сокрушается писатель, достаёт заначку последнюю. Как раз на двести грамм. Опять вроде дело пошло.

А типаж доходит до кондиции, теряет нить разговора и замолкает. Только глядит оловянными глазами и что-то соображает себе. Нехорошее что-то. А потом спрашивает:

– А ты, собственно, кто есть такой?

– Писатель я, – отвечает писатель. – Я из твоей жизни роман хочу сделать.

– Роман, говоришь, – вскидывается типаж. – Знаем мы ваши романы. Давай документы показывай!

– Зачем? – удивляется писатель. – Нет у меня с собой никаких документов.

– Ясно! – говорит типаж. – То-то, я смотрю, личность мне твоя больно знакомая, гражданин капитан.

– Что за чушь? – недоумевает писатель. – Не понимаю я ваших инсинуаций. Какой такой капитан?

– Точно! – оживляется типаж. – Вспомнил! Из третьего райотдела. Допрашивал ты меня в прошлом году по случаю задержания.

– Ошибка это, – уверяет писатель.

– Ошибка? А сто двадцать рублей ты у меня тогда тоже по ошибке изъял?

– Я определённо не понимаю, в чём дело, – негодует писатель, пытаясь сбежать.

Но типаж начеку, хоть и лыко еле вяжет.

– Ага! Дело, говоришь! Вот ты и выдал себя с потрохами! Вынюхиваешь, выспрашиваешь… Дело шьёшь, гражданин начальник?

С этими словами типаж хватает со стола вилку и наносит несчастному писателю одиннадцать ранений различной степени тяжести… Ну а потом, как это у них, у типажей, водится, исчезает в абсолютно неизвестном направлении…

Такую вот престранную историю поведал замершему в удивлении Полезаеву этот фиксатый Вольдемар. А закончил он её следующим резюме:

– Вот тебе, Серёга, и вся правда жизни. Вся её глубокая философия.

– А дальше? – спросил Сергей Тимофеевич. – Что с ним стало?

– С кем именно? – уточнил Вольдемар.

– С писателем этим.

– Не знаю, – пожал плечами рассказчик, доливая водки в стаканы. – Пропал куда-то.

– Но он, надеюсь, живой остался?

– Живой. Хоть и не совсем здоровый. Видел я его потом… На суде. Весь в бинтах и на каталке… Да что с ним сделается. На таких, как на собаке, быстро заживает. Сидит сейчас где-нибудь дома, диктует жене фантастические романы. Про свою правду жизненную, надо полагать, не вспоминает. Суровая она штука, Серёга, эта правда… Давай-ка по последней. И по домам – баиньки. Ты, гляжу, осоловел уже.

Сергей Тимофеевич не стал спрашивать, что стало с тем типажом. Всё ему давно было понятно, поскольку типаж этот самый преспокойно сидел сейчас перед ним и допивал, ничуть не морщась, водку, вызывая одним видом своим панический ужас…

Полезаеву сильно захотелось домой. Он заёрзал, порываясь подняться. Но Вольдемар пригвоздил его взглядом к месту.

– Погоди, Серёга! Я тут за правду балакал. Не за какую-нибудь там правду вообще, а за конкретную…

Ты меня понимаешь?.. За правду жизни… А что есть такое, эта жизнь? Что она за штука такая?.. Вот, допустим, если ударишь ножом человека, из него потечёт кровь. Значит, он живой. Точнее, был живым. А если не ударишь его, то как узнаешь, живой он или нет?.. Вот, брат, какая штука… Ладно, пошли уже отсюда. Если чего надо будет, ищи меня здесь. Тут меня каждая собака знает. Скажешь, Вольдемар нужен. Мигом разыщут… Ну, пока. Увидимся.

На этом они и расстались.

Глава 5

«…Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Со мною с Ливана, невеста! со мною иди с Ливана! спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых! Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста! пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благословение мастей твоих лучше всех ароматов!..»

– Боже мой! – восхищённо шептал Полезаев. – Боже мой! Какое чудо! Какие удивительные слова!..

Он поднимал голову, закрывал глаза, пытаясь увидеть туманные вершины Аманы и Сенира. И видел их – изумрудно-зелёные и голубые, окутанные нежной жемчужною дымкой…

Он и дважды, и трижды, и четырежды повторял каждую волшебную строку. Он твердил на все лады эти чудесные слова – и про себя, и вслух, и вполголоса, и во весь голос. Он упивался ими. Он цедил их по капле, как драгоценное вино, и катал их на языке, словно изысканные яства…

«…От логовищ львиных, от гор барсовых!..»

«…Одним ожерельем на шее твоей!..»

«…И благословение мастей твоих лучше всех ароматов!..»

«…Благословение мастей!..»

«…Лучше всех ароматов!..»

И, только насладясь сполна всеми звуками, всеми тончайшими оттенками этих завораживающих, никогда им не слышанных слов, возвращался к распахнутой на коленях его книге…

«Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад – сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник: рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана…»

«…Мёд и молоко под языком твоим…»

«…Мёд и молоко…»

«…И потоки с Ливана…»

«…И потоки с Ливана…»

«…И потоки…»

Сергею Тимофеевичу ужасно хотелось выучить всё наизусть. До последнего слова. До последней буковки. Хотя с памятью у него всегда были нелады. И в школе ещё мучился он над заданными стихами и отрывками, получая за мучения свои в лучшем случае жиденькую троечку. Но сейчас был совсем не тот случай. Сейчас он сам хотел этого, а не исполнял навязанную кем-то обязанность.

И у него получалось!

Эти волшебные строки сами собой, без особенных усилий, удерживались в полезаевской памяти и оставались там накрепко, надолго (так ему, во всяком случае, казалось и верилось). Очень надолго. Навсегда.

А было так потому, что западали они не в разум его, не в голову, а в самоё сердце.

Но сладкие мгновения за чтением Песни песней не могли длиться вечно, как хотелось бы Полезаеву. В ней и было-то всего несколько страниц. Остальное в этом объёмистом томе занимали другие книги Завета, для которых покуда не пришло ещё время. Потом – когда-нибудь, в лучшие времена – Сергей Тимофеевич собирался прочесть их все, поскольку Песнь расшевелила что-то в душе его, раскачала какие-то глубинные, подспудно сокрытые пласты его сущности, о которых прежде он и не догадывался. Ведь жил он до сего времени как-то слишком уж обыденно и скудно. Так живут многие. Так живут почти все. Работа, дом, дела житейские и всё такое прочее. И ничто его, как говорится, не колыхало особенно, кроме своего мелкого, ничем не примечательного существования. Ну читал он газеты, смотрел телевизор… Ну ходил по выходным в кино, в планетарий тот же… И всё. И ничего более. А чтобы всерьёз взяться за подобную книгу… Нет, никогда. Ни за какие пряники. А тут…

Перелистывая толстый том, наткнулся Сергей Тимофеевич на одно весьма интересное место. Это была Третья книга Царств. И описывалось там житие царя Соломона. Того самого, что считается автором Песни песней. Эту Книгу – единственную из прочих – Полезаев и прочёл. Она тоже была не очень велика – страниц тридцать всего. Но, к превеликому сожалению, ничего не говорилось в ней о Песни. Ни словечка, ни намёка. Войны, борьба за власть, государственные перипетии, интриги, строительство храмов и городов, сложные взаимоотношения с Господом, сплошные жертвоприношения… И кровь…

Реки крови. Моря… А когда же сей славнейший и мудрейший из смертных Соломон сочинял те волшебные строки? Как сподвигся он создать столь чудное и вдохновенное творение? Что деялось в душе его тогда? И кто была та «лилия долин», чей стан «похож на пальму», а груди – «на виноградные кисти»… Нет, ни о чём подобном там не говорилось. И это весьма удручило Полезаева. Не найдя ничего, что касалось бы искомого предмета, он попытался напрячь воображение и представить всё это мысленно. Сам, доверяясь своей собственной фантазии. Да так увлёкся, что целых два дня кряду занимался только тем, что лежал на диване с уставленными куда-то сквозь стену глазами, совершенно отрешась от мира сего и устремляя мысленный взор свой в мир воображаемый, в иные места и времена… И порой у него что-то получалось. Некие туманные видения, причудливые образы являлись ему, плыли перед глазами, складывались в странные картины… Да, он действительно видел голубые холмы палестинские, зелёные склоны Галаада, белые стены и башни Иерусалима… И видел его самого – царя Соломона – почему-то уже не очень молодого, лысоватого, с широким некрасивым лицом и маленькими круглыми глазами, блестящими от восторга и вожделения… И её – ту самую, чьи ланиты «как половинки гранатового яблока», а чрево – «ворох пшеницы, обставленный лилиями»… И похожа лицом она была, конечно же, на неё – на Лиличку Филатову. На кого же ещё она могла походить?..

Но, как уже было сказано, всё это не могло длиться вечно. Рано или поздно он возвращался к реальности, опять окунался с головою в унылое и безотрадное существованье своё.

И вновь наваливались на него эти безмолвные и тяжкие стены. И вновь душа его занималась тупой и безжалостной болью.

До выхода на работу оставалось всё меньше и меньше времени. Но если прежде, в иные годы, Сергей Тимофеевич с превеликой радостью ждал этого момента, соскучась за месяц бездействия, бежал сломя голову в свою контору и нетерпеливо хватался за пропахшие пылью бумаги, то теперь он с ужасом представлял, что будет, когда нога его переступит порог производственного отдела… Там, в злосчастном пансионате «Чайка», отдыхала добрая половина полезаевских сослуживцев. И в основном – женщины. А языки у них, как известно, весьма длинны и ядовиты. Его же будут склонять на все лады, покуда не затюкают совсем, покуда не вынудят уволиться или – не дай бог! – руки на себя наложить…

Но не столько этого страшился Полезаев, сколько другого – гораздо более страшного. Такого, в сравнении с чем все сплетни, россказни и неприятности по работе казались сущим пустяком, безобидной безделицей – плюнь да разотри… Нет, даже не грозного начальника своего, Никодима Евстигнеевича Мясогузова, коему, конечно же, донесут всю эту дурацкую историю в первую очередь. Нет, нет и ещё раз нет! И многажды нет!.. Сергей Тимофеевич боялся её. И только её… Той самой, что разбила вдребезги разум и сердце его. Той, что сломала жизнь его, словно простую былинку.

Только сейчас, после всего случившегося, понял Полезаев, как любит он её, проклятую. И как ненавидит её. Но прежде всего – любит, а ненавидит уже потом, не в первую очередь. Да и ненавидит ли вообще? Разве можно её ненавидеть?.. Разве можно?.. Ведь она… Она… «нарцисс Саронский, лилия долин! Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами…» Боже! Как прекрасна она! Как желанна она и навсегда недоступна!.. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… как лента алая губы твои, и уста твои любезны… шея твоя – как столп Давидов… два сосца твои…» О господи!.. Два сосца!..

На девятые сутки после бегства своего из пансионата Полезаев понял, что должен увидеть её. Сейчас же. Немедленно. Увидеть и поговорить с ней. А если он не сделает этого, то умрёт. Да-да, именно так. Умрёт. От тоски, от отчаяния, от стыда, от безысходности… От любви, наконец…

Понимание это явилось ему ночью, перед рассветом, когда, так и не сомкнув с самого вечера глаз, лежал он на своём плюшевом диване со старушкиной Библией на груди и поднятым к потолку лицом.

Когда же за окнами окончательно рассвело и дробно застрекотали в тишине первые трамваи, Сергей Тимофеевич поспешно вскочил с постели, наскоро оделся и, даже не перекусив и не почистив зубов, отправился на улицу.

Погода, как это ни странно для здешнего июля, стояла неважная. Шёл дождь – мелкий и брюзгливый, очень похожий на осенний. Всё небо затянуло сплошной серой пеленою. Как будто сама природа изменила своим постоянным вековым привычкам лишь для того, чтобы воспрепятствовать полезаевскому предприятию и заставить его вернуться домой несолоно хлебавши.

И Сергей Тимофеевич вернулся. Нет, не совсем, а только для того, чтобы взять зонт. Вскоре он уже вновь был на улице и, надёжно укрытый от сеящей с небес влаги, продолжал своё путешествие.

Лиличка жила в пяти минутах ходьбы – на Шамовке. Полезаев хорошо знал эту старую пятиэтажную малосемейку, построенную в начале пятидесятых годов, поскольку сам ютился несколько лет в одной из её комнатушек, пока не заработал нормальное отдельное жильё. Да и обитали там по большей части полезаевские сослуживцы – работники Приморского аппаратурно-механического завода, которому отдал Сергей Тимофеевич пятнадцать лет своей жизни без одного месяца.

С тех пор как Лиличка поселилась в этом доме, вот уже почти седьмой год, Полезаев, следуя будними утрами на службу, обязательно притормаживал возле и делал вид, что у него развязался шнурок или приключилась ещё какая-нибудь оказия, скажем, выпали из кармана ключи. А сам между тем не сводил глаз со второго подъезда, откуда она должна была появиться с минуты на минуту. Эти наивные детские уловки иногда удавались (не так, впрочем, и часто, как хотелось бы Сергею Тимофеевичу). И когда она, бодрая и свежая, словно утренняя роза, выпархивала из дверей, он, таясь за широким стволом тополя, дожидался, пока она пройдёт мимо, а потом, замирая и трепеща от счастья, шёл следом за нею до заводской проходной. И это были самые светлые и счастливые мгновенья в его весьма невзрачной и скудной на радости жизни.

Сегодня Полезаев поступил таким же образом. Схоронился за тополем и стал ждать. И не раз поблагодарил он себя за то, что прихватил зонт, так как дождь вовсе и не думал кончаться, а, наоборот, становился сильнее и сильнее, превращаясь уже в нешуточный ливень.

Но время шло, минута летела за минутой, до начала работы оставалось всего ничего, а Лилички не было. Сергей Тимофеевич занервничал. То и дело он выскакивал из-за своего укрытия, подбегал к подъездной двери и прислушивался: не стучат ли по лестнице торопливые каблучки? А затем, так ничего и не услыхав, возвращался под дерево в полной растерянности и досаде.

«Где же она? – недоумевал Полезаев. – Неужели что-то случилось?..»

И действительно, всё это было довольно неожиданно и странно. Лиличкин отпуск закончился три дня назад. На службу она сегодня не могла не пойти. Это уж точно. И, вдобавок ко всем своим неисчислимым достоинствам, Лиличка отличалась завидной, почти неестественной пунктуальностью. Выходила из дома она ровно в половине восьмого (ходьбы до завода было не больше четверти часа), и ни минутой раньше или позже. Уж кто-кто, а Сергей Тимофеевич знал это досконально. Она никогда никуда не опаздывала. Не помнил Полезаев такого. Разве что… Но этот случай был одним-единственным, исключительным… Там, в «Чайке», тем злосчастным вечером, когда Лиличка странным образом изменила своим привычкам, пожелав прогуляться с ним по аллее в нарушение всех пансионатских законов и расписаний… Да, случай этот казался крайне загадочным и необъяснимым. Хотя потом уже, дома, Сергей Тимофеевич пытался найти ему объяснение и, кажется, нашёл. Почти нашёл… Но это совсем не то, это другое. Это ведь было ещё тогда. А может, ничего и не было вовсе? Может, просто приснилось, померещилось?.. Но сейчас…

Ровно в восемь, потеряв последнюю надежду, Полезаев решился на то, чего прежде никогда бы себе не позволил. Слабо соображая, что творит, кинулся он к подъезду, распахнул дверь и, складывая на ходу мокрый, брызжущий во все стороны зонт, помчался по лестнице наверх, на третий этаж…

«Нет, здесь что-то не так! Не могла же она… Нет!.. – терзался Сергей Тимофеевич, перескакивая за один прыжок через несколько ступенек. – А вдруг у неё и впрямь что-нибудь случилось?.. А вдруг…»

Не добежав до площадки третьего этажа какой-нибудь трети лестничного пролёта, запыхавшийся Полезаев на всём ходу врезался в спускающегося сверху человека. Головою. Прямо в упругий, неподатливый живот. И едва устоял на ногах от удара.

Человек же не шелохнулся. Только шумно выдохнул из себя воздух и гулким, басовитым голосом произнёс:

– Эй! Поосторожней, приятель!

– Извините, – сконфуженно прошептал Сергей Тимофеевич, поднимая глаза. – Я очень торо…

И осёкся, разглядев наконец того, кто стоял перед ним…

Это был… он. Кто же ещё это мог быть?.. Тот самый – из пансионатской аллеи. Мерзавец и отъявленный негодяй. И он, конечно же, не мог не узнать Полезаева.

– А, гражданин Полезаев! Сергей Тимофеевич! Очень приятно! – наигранно расцвёл этот непотребный ублюдок. – Каким ветром вас сюда? Какими судьбами?.. А, понимаю-понимаю! Вы к ней, к Лилии Петровне… Только напрасно. Совсем напрасно.

– Это почему? – задыхаясь от гнева и ненависти, вымолвил Полезаев.

– Они сегодня не принимают… И завтра. И послезавтра. И вообще.

– Как это? – не понял Сергей Тимофеевич. – Почему не принимают?.. И что значит это ваше «вообще»?

– А то и значит, – мерзко осклабился негодяй, – что вообще и никогда. Не хотят они принимать в ближайшие сто лет. И заметьте, не кого-нибудь, а именно вас. Да, вас, гражданин Полезаев, как это ни прискорбно. Вот так-с! Извольте развернуть свою, извиняюсь за выражение, задницу и быстренько отправляться отсюда в противоположном направлении.

– Что? – обомлел Полезаев. – Да как вы… Как вы смеете?.. Вы… бандит! Вы преступник!.. Да я сейчас в милицию!.. Да я…

– Ах, как интересно! Продолжайте, продолжайте! Чего же вы хватаете ртом воздух на рыбий манер? Ну, говорите отчётливо и внятно, я вас очень внимательно слушаю.

Негодяй изобразил на своей красной, щекастой физиономии совершенно изуверскую улыбку. Весь вид его – наглый, самодовольный – выказывал полнейшее пренебрежение к Полезаеву, как будто к какой-нибудь ничтожной букашке.

– Да вас… – Сергей Тимофеевич задохнулся от негодования и нехватки слов. – Да вы… Вас судить надо! Вот!

– Помилуйте, за что же? За какие такие прегрешенья? Я совершенно чист перед законом. Я уважаемый человек, доктор. Кандидат наук, между прочим. За что же меня судить, гражданин Полезаев?

– Вы – доктор? – Сергей Тимофеевич едва не свалился со ступеньки от такой несусветной лжи. – Это с вашей-то…

Он хотел сказать «рожей», но язык его, конечно же, отказался молвить такое слово. Это лишь про себя Полезаев отваживался употреблять крепкие выражения типа «негодяй», «ублюдок», «дерьмо» и так далее, а вслух он ничего подобного никогда и никому не говорил – упаси бог. Тем более вот так – лицом к лицу с адресатом.

– Не верите? Что ж, вот вам моя визитная карточка. А если этого мало, могу предъявить документы.

И негодяй, нырнув ручищей во внутренний карман куртки (той самой, кстати, в которой он был тем злосчастным вечером в пансионатской аллее), на самом деле извлёк белый прямоугольник визитки и всунул его в безвольные полезаевские пальцы.

– А теперь идите! – приказал он командным голосом. – И прощайте!..

Сергей Тимофеевич, мигом утратив весь боевой пыл, почему-то повиновался. То ли на него так сильно подействовал этот властный, не терпящий возражений голос, то ли ему вдруг стало стыдно за своё поведение. То ли ещё что. Но так или иначе, он медленно повернулся и поплёлся по лестнице вниз.

– А вид-то у вас неважный, – донеслось ему вдогонку. – Глаза у вас какие-то… И цвет лица… Вы приходите ко мне на приём. Обязательно приходите.

Через силу доковыляв до двери, Полезаев вышел на улицу. Дождь уже кончился. Солнце весело выглядывало из-за края уползающей тучи. Всё вокруг искрилось и сверкало, словно после генеральной уборки. Но Сергею Тимофеевичу не было дела до того, что творилось сейчас вокруг. Мерзко и худо было у него на душе. И больше всего из-за того, что этот жуткий человек, выдающий себя за доктора, не пошёл с ним на улицу, а остался там, на лестнице, в её доме…

Он хотел выбросить в лужу бумажный прямоугольник, что до сих пор был зажат в его кулаке, но вдруг передумал, поднёс к глазам и прочёл. Это и в самом деле оказалась визитная карточка – солидно исполненная, на хорошей глянцевой бумаге, с замысловатыми вензелями. И принадлежала она, как это ни странно, некоему Виталию Кузьмичу Сидорову, врачу-психиатру, действительно кандидату медицинских наук. А кроме сего указывались в ней приёмные дни и часы, адрес поликлиники, где он работал, и номера телефонов – рабочего и домашнего, что, в общем-то, было Полезаеву без надобности… Хотя кто его знает? Может быть, и пригодится ещё. Мало ли…

– Вот же мерзавец! – пробормотал Сергей Тимофеевич, сунул визитку в карман и – по лужам, не разбирая дороги, – понуро поплёлся домой.

Глава 6

Полезаев стоял на приморской набережной, прямо над пляжем, и глядел на закат.

Он широко расставил коротковатые ноги, почти по локти запустил руки в просторные карманы. Ветер трепал рыжеватый венок его волос и сбивал набок редкий кустик бородки.

Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоём… Но по заливу не шныряли сегодня розовокрылые яхты. И не играло аргентинское танго. Сегодня стояла полная тишина – странная, тревожная, можно сказать, гробовая тишина. Над пляжем не порхали мячи и воланы. И бронзовокожие атлеты не желали прогуливаться у воды со своими весёлыми подругами. Пляж словно вымер. Пусто и одиноко было вокруг. Приморская набережная, обычно битком набитая праздношатающимися людьми, напоминала заброшенное кладбище.

– Вот и всё, – пробормотал Полезаев. – Всё кончилось!..

И медленно, едва переставляя ноги, потащился наверх, к пансионату.

Наверху его догнала Лиличка и пошла рядом – тихая, безмолвная, похожая на тающий призрак. И шли они так почти до конца аллеи – молча, не проронив ни слова, как будто никогда не знали друг друга. Шли до того самого момента, пока не стрельнула где-то неподалёку сломанная ветка и не выступил из-за барбарисового куста громоздкий силуэт кандидата медицинских наук Сидорова. Доктор был в белом больничном халате, а из карманов на груди его выглядывали фонендоскоп и маленький стальной молоточек.

– Сергей Тимофеевич! – всплеснул он своими огромными ручищами. – Что же это вы режим нарушаете? Нехорошо-с. Нельзя вам никак нарушать режим. При вашем-то состоянии… А ну-ка, покажите язык!

Полезаев с неохотой показал.

– Ах, какой ужас! – воскликнул Сидоров, побледнев, будто смерть. – Немедленно в палату! Сию же минуту!

– А что такое? – удивился Полезаев. – Я совершенно здоров.

– Да у вас же, голубчик, явные признаки шизофрении. Да ещё и синдромус маниакалис… Боже мой! Вам же осталось жить считаные минуты!

– Зачем вы так шутите, доктор? – рассердился Сергей Тимофеевич. – Я ведь могу и по сопатке. А ну, прочь с дороги!

И, оттолкнув наглеца, потянул за собою молчаливую Лиличку.

Словно целлулоидный мячик, отлетел Сидоров куда-то за барбарисовые кусты. Но тут же выскочил оттуда, выхватил из кармана свой сверкающий молоток и, зверски оскалясь, бросился в яростную атаку.

Полезаев опять смахнул негодяя с дороги и повлёк свою спутницу дальше – туда, где призрачным Эльсинором выступала из клубящегося тумана белёсая громадина пансионата «Чайка».

– Санитары! – вопил позади беснующийся доктор. – Вяжите его! Он же совсем свихнулся! Он же псих! Шизофреник! Маньяк!..

– Ах ты, мразь! – рассердился Сергей Тимофеевич. – Да у тебя самого крыша съехала! Да я тебя!..

Он рванулся назад, в погоню за этим подлым ничтожеством… Но Лиличка – бессловесная и тихая Лиличка – вдруг взяла и подставила ему ножку. Неожиданно, предательски, исподтишка…

Полезаев упал, как подкошенный, полетел в какую-то чёрную бездонную яму… и проснулся…

Стояла глубокая ночь. В глухой темноте комнаты едва угадывался синеватый прямоугольник окна. Было тревожно и жутко. Оглушительно громко тикал на тумбочке будильник, и его стрелки призрачно светились во тьме зеленоватым фосфорным светом.

– Приснится же такое! – пробормотал Сергей Тимофеевич, тяжело поднялся и, не включая света, пошёл на кухню попить воды.

Возвратясь, он попытался заснуть, но это оказалось далеко не лёгким делом, хотя спать ему хотелось ужасно. Он неоднократно вставал, вновь отправлялся на кухню, снова пил воду большими жадными глотками, заходил в туалет облегчиться, возвращался под одеяло и опять мучительно, изо всех сил, старался заснуть. И опять у него ничего не получалось. Какие-то странные, дикие мысли приходили в голову и никак не хотели покидать её. Полезаеву стало казаться, что в комнате кто-то есть. И что этот невидимый кто-то следит за ним изо всех углов сразу, из-под стола и кровати, из-за подозрительно колышущихся штор и грозит ему длинным костлявым пальцем. И что вот-вот этот грозный, смертельно опасный кто-то вдруг выскочит откуда-нибудь, укажет на него, словно гоголевский Вий, и грянет убийственным голосом: «Вот он!»…

Когда же Сергею Тимофеевичу всё-таки удалось заснуть, увиденный им сон оказался ничуть не приятнее первого…

Полезаев опять стоял на той же самой приморской набережной и глядел на тот же самый закат.

Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоём. По заливу шныряли розовокрылые от заката яхты. Где-то играла музыка. И это было то самое аргентинское… Стоп! Это было совсем другое танго… Похоронное. Фредерика Шопена…

И вообще, всё здесь было не так. Совсем не так…

Внизу, неподалёку от места, где стоял Полезаев, прямо по пляжу, переступая через тела загорающих граждан, шли длинною вереницей какие-то люди в тёмных одеждах. Впереди процессии несли обитый красной материей гроб. Крышки на нём не было. И лицо того, кто покоился там, показалось Сергею Тимофеевичу удивительно знакомым.

«Кто же это? – заметался Полезаев. – Я ведь его наверняка хорошо знаю. Даже слишком хорошо… Может быть, это… Нет, на Ревякина, кажется, не походит… И вроде бы не Долгопятов из механического. У того нос в два раза длиннее…»

Сергей Тимофеевич свесился через перила, чтобы получше разглядеть лицо усопшего. Но это было довольно трудно. Впрочем, покойник, он и есть покойник. Все покойники почему-то похожи друг на друга. Смерть уравнивает всех, нивелирует, сглаживает людские индивидуальности. Даже внешне, физически…

– Боже мой! – вскричал Полезаев, наконец-то признав мертвеца. – Это же… Что за бред такой?.. Это же я!..

И он не ошибся. Тот, кто лежал в гробу, был как раз им самим – Сергеем Тимофеевичем Полезаевым. И никем иным… И гроб – он заметил это только сейчас – весь был обложен цветами. Лилиями…

А процессия между тем шла себе и шла, и гроб уплывал всё дальше и дальше… Вот уже прошествовал мимо и замыкающий колонну человек, которым оказался самолично Никодим Евстигнеевич Мясогузов – заплаканный, убитый горем…

– Постойте! – закричал Полезаев. – Куда вы? Это ошибка! Вот же я, живой и здоровый! Остановитесь!..

Но никто не услышал его крика. Никто даже не повернул головы. Тогда Сергей Тимофеевич спрыгнул вниз и побежал за удаляющимся шествием, перескакивая большими прыжками через лежбища коричневых тел, наступая на колышущиеся животы и зады…

А процессия уже входила в море. И ликёрная волна с завитками шипучей пены медленно смыкалась за гробом…

– Да остановитесь же вы, идиоты! – вопил Полезаев, падая на песок, сплошь усеянный охапками лилий. – Вы утопите живого человека! Стойте! Назад!.. Убийцы! Подонки! Сволочи!..

И, просыпаясь от собственного крика, подскочил на кровати – мокрый от пота, задыхающийся, жадно хватающий ртом воздух.

За окнами явственно рассвело. Близился новый день. И день этот не предвещал ничего хорошего, как и те, что миновали.

Сергей Тимофеевич тяжело поднялся с постели, босиком доковылял до окна и притулился носом к прохладному стеклу.

Там, снаружи, всё было как всегда. Всё шло своим чередом. Голубело небо. Белели облака. Вяло пошевеливали полусонной листвою тополя. Ртутью блестели лужи, не просохшие после вчерашнего ливня. По двору уже бродили какие-то личности – ранние пташки, которые, по всей видимости, торопились на смену. Истомлённые ночью собаки волочили на поводках по газонам ещё не проснувшихся до конца хозяев. И хлопотливый дворник Василий вовсю уже поднимал своей жидкой метлою клубы пыли, медленно уносимые утренним ветерком в сторону гаражей.

Полезаев отрешённо смотрел на двор, выглядящий сверху, с высоты пятого этажа, таким небольшим, таким тихим и безобидным, и ему показалось вдруг, что он вовсе не человек, а парящая над землёю птица. И страстно захотелось ему подняться выше – туда, в самую утреннюю лазурь, под эти чистые, девственной белизною сияющие облака, откуда видно совсем не то, что снизу. И тут же стал подниматься он ввысь, как бы раскинув широко в стороны свои невидимые крылья. И двор оказался тотчас где-то далеко внизу – совсем крохотный, едва различимый, словно игрушечный. А вскоре открылся перед полезаевским взором весь город. А потом и он исчез из виду. И раскинулась под Сергеем Тимофеевичем вся огромная, изрезанная реками и кучерявящаяся лесами страна. А затем и она растворилась в голубизне огромного, занимающего всё видимое пространство шара с хорошо знакомыми со школьных лет очертаниями материков и океанов. И шар этот уплывал понемногу всё дальше и дальше в глухую космическую черноту, покуда не сделался хилой, едва заметною звёздочкой… И увидел Полезаев, как змеится серебряной лентою Млечный Путь, как вращаются, словно гигантские колёса, сверкающие клубы и спирали туманностей и галактик… Нет, вовсе не таких, что показывали ему на затёртых слайдах в Приморском областном планетарии, а совсем иных – непостижимо сущих, немыслимо безмерных и убийственно прекрасных в своём леденящем величии…

И ему стало страшно одному, затерянному посреди нескончаемого мирозданья. О, как страшно стало ему!..

«Боже ты мой! – ужаснулся Сергей Тимофеевич. – Насколько же он велик и бесконечен, весь этот удивительный, весь этот непостижимый мир! И как мало и ничтожно в нём то микроскопическое существо, что стоит сейчас где-то там, в каком-то задрипанном городке Приморске, у зачуханного окна, приплюснувшись носом к давно не мытому стеклу… Букашка, инфузория, молекула… И этой инфузории по большому счёту нет никакого дела до всего остального мира – до городов и стран, до материков и океанов, до светил и туманностей. Эта молекула изволит страдать от какой-то там дурацкой любви. Эта никчёмная, незаметная в жизни букашка смертельно мучится из-за какой-то другой букашки, без которой она почему-то не может существовать… Боже мой! Какая немыслимая глупость! Какая несусветная чушь!..»

И тотчас же рухнул Полезаев со вселенских высот на свою маленькую и многогрешную землю, вновь очутился у своего немытого окна, опять обнаружил за тусклыми стёклами всё тот же убогий двор с копошащимися по нему букашками человеков…

Скрипнув зубами в порыве бессильной злости, отвернулся он от окна, обвёл комнату мутным взглядом…

И словно кузнечным молотом ударило его вдруг: «Мне же сегодня выходить на работу!..»

Глава 7

То, чего опасался Полезаев, началось уже на проходной. Даже раньше – ещё на подходе к заводу. Косые многозначительные взгляды, ядовитые ухмылки, ехидные вопросцы с намёками типа: «Ну, как у вас самочувствие, Сергей Тимофеевич, после всех этих пансионатских процедур?..» И на последнем слове – такое красноречивое, такое откровенное ударение…

Но самое страшное, конечно же, поджидало его там – в производственном отделе! Там, в углу, налево от входа, за обычным рабочим столиком светлого дерева, вечно заставленным стопами пухлых пронумерованных папок и пачек писчей бумаги, неровно уложенных и постоянно съезжающих на пол…

Нет, Лиличка – девушка порядочная, ничего такого, что могут позволить себе иные, ретивые, склонные на пакости, сослуживцы, она себе никогда не позволит. Она не снизойдёт до мелкой банальной мести, до откровенных инсинуаций и всех этих изощрённых уловок, в коих женщины несоизмеримо изобретательнее мужчин… Ну, притворится, будто не видит инженера по технике безопасности Полезаева, сделает вид, что его как бы нет в отделе, а может быть, и вообще в природе… Вот и всё, пожалуй, на что она способна. Но дело ведь совсем не в ней. Впрочем, нет, в ней, разумеется, в ком же ещё… Хотя и не совсем в ней. Точнее, не только в ней, а больше в нём самом, в Полезаеве. В том, что у него внутри – там, в той самой штуковине, зовущейся душой… Разве возможно человеку вынести такие мучения? Не какому-нибудь там герою вестерна, который запросто решает все проблемы, не вынимая сигары изо рта, а маленькому, безвольному, слабому физически и душевно существу, страдающему даже от пустяковой царапины на пальце, а тем более – на сердце… Все эти муки ада, вся эта… И притом постоянно, изо дня в день, из месяца в месяц… Может быть, даже до конца дней…

В общем, до своего отдела Полезаев так и не добрался – не выдержал, не сумел превозмочь себя.

Свернул на полпути – и прямиком в приёмную. Взял у секретарши Раисы лист бумаги, написал заявление по собственному желанию, положил перед нею на стол, откланялся и отправился восвояси, сделав вид, что не слышит её недоумённых вопросов, летящих ему вослед.

Никого не видел вокруг Сергей Тимофеевич, ничего не слышал, ни с кем не заговаривал. Слишком тяжело ему было покидать родной завод, который давно вошёл в кровь и плоть его, стал неотъемлемой частью жизни. Словно кусок души своей отрывал он с болью – большой кусок, важный, невосполнимый… И ничего не мог поделать, будучи совершенно бессильным и беспомощным перед жестокой неизбежностью судьбы. Так или иначе, как бы ни было горько и обидно ему, а заводского порога он решил не переступать больше никогда. Ни за что, ни при каких обстоятельствах. Знал он, конечно, что так просто с такого серьёзного предприятия не увольняют, что нужен ещё месяц отработки, подписание всех этих тягомотных обходных листов и так далее, да и в конце концов – согласие начальника отдела Мясогузова. Что в противном случае его просто уволят по тридцать третьей статье, вышвырнут вон с позорной записью в трудовой книжке… Знал, конечно. Но себя пересилить не мог. Будь что будет, гори оно всё белым пламенем!..

Вот так запросто рухнула полезаевская жизнь. Разбилась вдребезги, словно чайная чашка. Вдруг. Нежданно-негаданно. Без особых на то оснований и поводов. За каких-нибудь полторы недели Сергей Тимофеевич разом лишился всего – душевного покоя, благополучия, работы, общественного положения, надежды на завтрашний день, смысла существования… Осталось ещё только потерять крышу над головой – и всё, конец, полный и окончательный крах…

Пуст душою и мрачен шёл Полезаев, не различая дороги, в непроглядном тумане бытия, наталкиваясь на столбы и стены, переходя улицы в совершенно не предусмотренных для этого местах. Он забыл вдруг свой домашний адрес, запамятовал, куда и зачем идёт и вообще кто он есть такой и почему. Просто шёл и шёл, автоматически переставляя ноги, как будто тупой механизм с заводом. И нечто странное приключилось вдруг с его сознанием. Ему стало казаться, что в голове у него, в том самом месте, где ещё полторы недели назад благополучно ворочались мозги, образовалась сквозная чёрная дыра. То есть абсолютно чёрная и совершенно сквозная. Точно такая же, о каких сейчас так много пишут в газетах и журналах, только маленькая – не космических масштабов, а вполне человеческих. И что дыра эта, будучи поначалу микроскопической, совсем незаметной, с каждой минутою становится всё больше и больше, всё больше и больше…

Полезаеву стало страшно. Он остановился и закричал в туман:

– Помогите! Она высосет меня! Она меня съест!..

Но из тумана никто не отзывался. Люди пропали. Их совсем не осталось на земле. Никого. Ни единой души. Может быть, всех уже высосали до дна, до полного исчезновения их собственные чёрные дыры?..

Долго взывал Сергей Тимофеевич о помощи. А когда понял тщетность взываний своих, сел посреди тротуара на асфальт и горько зарыдал.

«Господи! Да куда же они все подевались? – утирая со щёк горючие слёзы, думал он какой-то крохотной, может быть самой последней, чудом уцелевшей ещё в голове его извилиной мозга. – Что с ними случилось?.. И что со мной?..»

А потом этот жуткий вселенский туман, с каждой минутою всё плотнее и гуще смыкающийся кругом, окончательно заслонил мир. И ничего не осталось, кроме него, – ни земли, ни неба, ни самого мироздания…

А затем пропал и туман. И с ним кончилось всё. Вообще всё…

Пришёл в себя Полезаев неизвестно когда и где. По всей видимости, он лежал на спине. Да, именно так. Вокруг было абсолютно темно и невероятно тихо. Только один-единственный звук слышался в этой гробовой тишине – глухой и отрывистый, похожий на стук далёкого барабана. Не сразу Сергей Тимофеевич понял, что это стучит его собственное сердце.

Физически он чувствовал себя вполне нормально. Только немного поднывало правое колено. Вероятно, ударился, когда падал в обморок. Кроме этого, ничего неприятного Полезаев не ощущал. Всё, кажется, обошлось не самым худшим образом. Он лежал вполне живой и здоровый. И сердце его стучало. И голова работала. Правда, лежал он незвестно где. Но это уже было менее важно, чем факт самого существования его на этом свете. Или ещё на каком… Впрочем, можно ли было назвать словом «свет» эту кромешную тьму, что его обступала?..

Но всё это не так сильно тревожило сейчас Сергея Тимофеевича. Тьма, надо полагать, когда-нибудь да рассеется. Наступит утро. Не может же быть так, что оно не наступит вообще. И всё разъяснится. Может быть, рассвет уже совсем близок?

Нет, сейчас его более занимало другое. А именно вот какая вещь.

В самое первое мгновение, когда Полезаев очнулся, ещё до того, как открыл он глаза свои, в сознании его ясно мерцали какие-то странные картины. Словно бы заключительные пассажи, последние аккорды яркого сна или видения, которое созерцал он, будучи в бессознательном состоянии. Нет, даже не сна. Это было нечто большее, чем простой сон. Нечто гораздо более ощутимое и реальное. Как будто он и не спал вовсе, а просто находился в это время в каком-то другом месте. Вполне реальном, а не воображаемом. И место это звалось Палестиной. И там с ним происходило что-то. Что именно, он уже помнил весьма смутно. Знал только, что оно было взаправду. И вовсе не сейчас, а очень давно – во времена царя Соломона…

«Может быть, я и впрямь свихнулся? – подумал Сергей Тимофеевич, холодея от такой безотрадной мысли. – А что? А вдруг это правда?.. Эти странные обмороки, эти слишком уж реальные видения… Подозрительно реальные… И тогда, в первый раз, когда я увидел её с этим негодяем, и побежал куда-то, и потерял сознание… Тогда ведь тоже было нечто подобное!..»

Ему опять стало страшно. И сердце его бешено заколотилось. И почувствовал он, что вот-вот вновь провалится в небытие… И что снова случится это…

– Люди! – закричал в темноту Полезаев. – Кто-нибудь! Отзовитесь!..

И кто-то вдруг отозвался из бесконечного далёка человеческим голосом – тихо, едва различимо. Кто-то услышал отчаянный зов его и, медленно приближаясь, шёл из тьмы на помощь…

Сергей Тимофеевич облегчённо вздохнул, расслабился и стал ждать своего избавителя. Не прошло и минуты, как тот оказался рядом.

– Вставай! – сказал он грубоватым, странно знакомым голосом. – Хватит лежать!

И вспыхнул свет – такой ослепительный, что Полезаев тотчас зажмурился. А когда он опасливо открыл глаза, то с превеликим удивлением обнаружил прямо перед собою неестественно близкое, отчётливо выделяющееся на светлом фоне тёмным пятном… лицо Вольдемара. Да, того самого Вольдемара, что вот так же недавно пришёл к нему – беспомощному и жалкому – на выручку, привёл в себя после того неожиданного удара, причиной коего было явление Лилички в компании с этим негодяем Сидоровым, или как там его ещё…

Но гораздо более удивился Сергей Тимофеевич, когда отвёл глаза от участливого лица спасителя и огляделся. Место, где находился он, оказалось… его собственной квартирой. И лежал он на своём собственном диване, купленном в рассрочку два года тому назад. И за незашторенными окнами уже вовсю хозяйничал вечер.

– Ну и здоров же ты спать! – осклабился Вольдемар, шутливо хлопая Полезаева по плечу.

Тот от неожиданности дёрнулся, едва не слетев с дивана, подскочил и спустил на пол босые ноги.

– Лежать! – строго скомандовал Вольдемар.

Сергей Тимофеевич вернул ноги на место и поспешно исполнил команду.

– Куда?!.

– Туда, – кивнул Полезаев в сторону двери. – Терпеть уже нет возможности… Так я схожу?

– Ладно, иди, – немного подумав, разрешил Вольдемар.

Сергей Тимофеевич, пошатываясь, поплёлся в туалетную комнату. Вернулся он более уверенным шагом. И вид его был вполне нормальным, будто и не лежал он каких-нибудь несколько минут назад вот здесь, на этом вот самом диване, тупым и бессознательным трупом.

– Рассказывай! – приказал Вольдемар, когда Полезаев улёгся.

– Что рассказывать-то?

– Всё!

И Сергей Тимофеевич, повинуясь приказу, рассказал. Всё. Абсолютно всё. И про Лиличку Филатову, и про пансионат «Чайка», и про кошмарный свой конфуз в аллее, и про негодяя Сидорова, и про безмерные муки свои, и про угрызения, и про сегодняшнее самоувольнение с работы… Даже про старушку в автобусе, что книгу ему дала, и про ту рассказал. Всю душу свою болящую выложил, как на исповеди…

Долго молчал Вольдемар после его долгого и сбивчивого рассказа. А потом вдруг просипел тихим и жутким голосом:

– Мочить!..

Подумал, сведя к переносице угольные брови, и повторил ещё более жутко:

– Мочить! И никаких гвоздей!..

– Кого? – робко вопросил Полезаев. – Мочить – это в смысле… того?.. Я что-то не совсем… Мочить, вы говорите?.. Всех?.. И её?.. Нет!.. Зачем же сразу так?.. Да разве можно?.. Что вы такое говорите, Вольдемар? Это же…

От одной мысли о таких ужасах его прошиб ледяной пот.

– Зачем же всех? – ухмыльнулся Вольдемар. – Одного хватит. Доктора этого недорезанного… Как его там?… Сидоров, кажется?.. Вот его самого, сучару. Его одного за глаза хватит. И чем скорее, тем лучше, Серёга… Век воли не видать!.. Понял? Мочить! И никаких гвоздей, как говорил один мой тёзка!..

Смертельно перепуганный Вольдемаровыми речами, Сергей Тимофеевич попытался перевести разговор на какую-нибудь иную тему. Но иных тем у него, собственно говоря, и не было. Кончились все прочие темы тем жутким вечером. Там, в аллее пансионата «Чайка». И скорее всего, кончились навсегда. Навеки. По гроб жизни полезаевской.

И тут, пытаясь увести разговор в сторону, лихорадочно отыскивая обходные пути, Сергей Тимофеевич споткнулся вдруг на глубокой ухабине.

«А как это, интересно, мы оказались здесь, дома? Я же в беспамятстве был! А он видит меня второй раз в жизни… Или не второй?..»

Ничего вразумительного не смог ответить Вольдемар на недоумённые полезаевские вопросы. Только отшучивался да скалил свои нездоровые зубы, пуская фиксою золотых зайчат.

– Всё нормально, Серёга, всё путём. Не бери в голову. Пошли-ка, брат, порубаем чего-нибудь. Тебе не мешало бы сейчас. Да и мне.

– Но как же? – не отступал Полезаев, неохотно влачась за Вольдемаром на кухню. – Я ничего не понимаю. Каким образом вы меня нашли? В тот раз, допустим, дело было случайное. Мало ли… А сейчас?.. Нет, не бывает же так, чтобы вот так…

– Значит, судьба, брат, – ухмылялся Вольдемар, раскладывая на тарелки почти остынувшую глазунью. Он, оказывается, успел уже обжиться на кухне и сварганить простецкий ужин. – Она, злодейка, порой такие фортеля выкидывает, что диву даёшься. И прекрати мне выкать. Не люблю я этого.

– Хорошо, хорошо, – кивал Полезаев, осторожно обкусывая со всех сторон растекающийся желток. – На «ты» так на «ты». Ничего не имею против… Но… Как, интересно, вы… Извиняюсь, ты…

Как ты адрес-то мой узнал? Я же не говорил ничего. Я же вообще…

– Наитие, – отвечал Вольдемар, умяв свою порцию в один присест и наливая чаю. – Провидение, понимаешь ли… Судьба… Пути Господни, как говорится… Гора, она, видишь ли, с горой, а человек, он же всегда с человеком, зараза…

И далее – в таком же духе.

Сергей Тимофеевич заволновался вдруг, забеспокоился не на шутку. Очень уж странной показалась ему вся эта история. И тип этот фиксатый – хотя Полезаев, как порядочный человек, испытывал к нему вполне благодарные чувства – был весьма странен и подозрителен. Если не сказать больше. В первую встречу Сергей Тимофеевич порядочно струхнул. Да и немудрено – не так часто доводилось ему сталкиваться с личностями подобного плана. С записными маргиналами и явными уголовниками. Он всегда старался обходить таких стороной. Один Бог знает, что у них там на уме. Возьмёт да и ножиком… Они ведь все с ножами непременно. Или ещё с чем… А тут это странное знакомство… В тот раз Полезаев натерпелся страхов – всё следил за Вольдемаровой вилкой, рассказов его наслушавшись, всё примечал да приглядывался. А когда отделался от него наконец, кинулся домой без оглядки. И двери за собой на все замки запер, что прежде за ним не так уж и часто водилось.

Много разных каверзных мыслей и вопросов выроилось вдруг в полезаевской голове. И в конце концов, как ему показалось, он всё понял, отыскал довольно убедительное объяснение неожиданного появления в его жизни этого чужого и опасного человека.

Деньги! Вот в чём была зарыта собака. Именно они, проклятые!

Дело в том, что Сергей Тимофеевич, при своей весьма приличной инженерской зарплате, вёл крайне скромный образ жизни. В быту довольствовался самым малым, только жизненно необходимым, кушал простую пищу, одежду носил недорогую, за мебелями заморскими не гонялся, золота-хрусталя не жаловал. А все нетраченные деньги (считай, большую часть зарплаты, едва ли не две трети) он откладывал на чёрный день. Нет, не как гоголевский Плюшкин, не из жадности. Просто его вполне удовлетворяла месячная треть. Больше ему для жизни не требовалось. Остальное было излишком. Вот и скопилась за долгие холостяцкие годы кругленькая сумма. Десять тысяч рублей без каких-то копеек. В принципе, с такими деньгами спокойно можно было бросить работу и безбедно существовать (при его-то расходах) едва ли не до самого скончания дней. Ну до пенсии-то уж точно.

Вот об этих-то самых денежках, скорее всего, и пронюхал этот матёрый рецидивист. Вот почему он объявился в полезаевской жизни. Вот откуда его забота и участие. Вот где причина его назойливого альтруизма.

Поняв такую очевидную вещь, Сергей Тимофеевич едва не лишился чувств. Кровь прилила к голове его, сердце бешено заколотилось, а руки-ноги затряслись от неимоверного ужаса.

Заметив разительную перемену в полезаевском состоянии, Вольдемар вдруг занервничал, захмурился, тут же уложил хозяина в постель, наказал хорошенько выспаться, торопливо распрощался и ушёл, захлопнув за собою дверь.

Полезаев же немедленно встал и кинулся проверять, на месте ли деньги.

Они, как ни странно, оказались на месте. Там, где и всегда, – у окна, за батареей центрального отопления, надёжно завёрнутые в лоскут непромокаемой клеёнки.

У Сергея Тимофеевича немного отлегло от сердца. Но длилось это совсем недолго. Вскоре же опасливые подозрения возвернулись и вновь принялись изводить его. То, что Вольдемар ушёл без денег, ещё ведь ровным счётом ничего не значило. Просто он не сумел отыскать их. Или решил, чтобы не навлекать на себя явных подозрений, явиться за ними потом, когда хозяина дома не будет. А для такого матёрого рецидивиста взломать замок – сущая пустяковина.

Полезаев, уже было прилёгший, поворочался, поворочался на кровати да и встал. Какой тут, к дьяволу, сон, когда на душе кошек целый выводок скребётся!

Так и промаялся всю ночь, так и пробродил из угла в угол в раздумьях. А глаза свои усталые смежил Сергей Тимофеевич лишь на самом рассвете – под ритмичную колыбельную шаркающей дворничьей метлы.

Глава 8

Прислужница ввела её в царскую опочивальню тотчас же, как за стеною раздались настоятельные удары гонга. И немедленно удалилась, с замирающим сердцем затворив за собою двери и вознося благодарения Господу за то, что сегодня она вновь оказалась достаточно расторопной, успела унести свои ноги до того, как затих звук последнего удара, в очередной раз изловчилась ускользнуть от жестокого наказания – может быть, даже самой смерти.