Вы не авторизовались

Свет остаётся бесплатное чтение

Скачать книгу

Моей матери

В русле пятистиший

«Мне снилось, из оранжевого света…»

Мне снилось, из оранжевого света
сквожением прозрачным невесомым
вплывают в малахитовое лето
младенцы с беззаконной хромосомой,
не принятые к пиршеству земному,
и это шествие сквозь лепесток бездонно,
не остановит их великий оум
на коврике в тени рододендрона.
Раз все источники энергий станут данью
над ними возвышающейся силе,
сирени куст подарит состраданье,
когда о нём уже и не просили,
и ссыплет в жменю таинств пятилистных,
будто привет от эмбриона Жени,
сирени цвет придёт евангелистом
мужских надежд и женских поражений.
Тоска остынет в русле пятистиший,
зелёный лист зацепится за платье,
и смысл блеснёт, последней капли тише,
зачем же Сын был послан на распятье.

Созерцатель

Здесь берёза одна без греха
исцелована всуе девицами:
золотится серёжек труха,
смотрят листья зелёными лицами.
Зная местность от А и до Я,
подойдёшь в неглиже к подоконнику —
и опять: «Эта жизнь не моя!»
Над районом небесные конники
уплывают в закатный атлас,
отливая то розой, то сливою,
даже если прикинуть на глаз,
всё равно в этом мире счастливые.

Зимняя хроника

Снег пахнет яблоком и молоком,
так тих, что подступает к горлу ком:
на сизых елях антураж венчальный,
вернее, саван – саван изначальней.

Не забывать, не помнить ни о чём,
рисуя вехи в темноте лучом:
честней остаться летописцем снега
на повороте трассы к центру века…

Под небом опустевший тротуар
белел, как на паркете – пеньюар.
Так время шло, читая лонг с экрана.
Жёг репортаж из пустоты, как рана.

В торговом центре

Под белым небом февраля
пьёт дева голубую матчу,
а рядом затаился мачо
с ухмылкой в духе «У руля!»…
Влюблённость – бабочка.
И вдруг
легко поймать, не покалечив, —
косуху или плащ, как друг,
набросить в вечности на плечи.

Красные ягоды

Теплеет блеск в лиловой оболочке:
свет прибывает, снег – уже устал,
а минус двадцать – просто проволочка,
чтоб дать нам время разглядеть хрусталь…
Минорный звон сверкающих кристаллов:
отпет январь! Он за мираж погиб,
когда пришёл февраль по нотам алым,
ведя к экстазу белизны изгиб.

«То света тьма, то света сердцевина…»

То света тьма, то света сердцевина,
меняет луч фактуру облаков,
и, даже мёртвая, материя повинна:
как будто вздрогнул пульс снеговиков!
Жжёт жажда жить. И тянет – мимо, мимо —
пройти в открытый в тишину портал:
никто не вспомнит, как неутомимо
тот день порошей метки заметал.

В феврале

Ночь заклинает отсветы весны,
а мне б дождаться рейсовый автобус.
Метель метёт – ни зги – огонь блесны…
А кто ловец? Куда летит наш глобус?
В тепле на кухне где-то жарят хек.
Возможно, из небес достали рыбу.
Там человека слышит человек…
И мы с тобой, ну согласись, могли бы.

Капель

В блеске белого снега
заливаются птицы,
звонких звуков Онега
над кварталом струится.

Март – старик или детка?
порожденье природы! —
раздаёт из пипетки
счастье странной породы:

сквозь деревья фигуры
проступают за МКАДом,
мчатся фурии-фуры,
им иного – не надо.

Ожидание у окна

многоэтажки
снег
куполов заострённые свечи
и заголосило синиц
заоконное вече
пейзаж до горизонта не живописен
безличен
поздней зимы
в мегаполисе чёткая фича

ожившие грезят: море
кальвадос
девушка в сьюте…
но это никак не коснётся,
они это знают, сути
жемчужного неба —
где звёзды
царят в многослойном эфире…

колеблются волны – звучит домофон —
о запах весны в квартире!

«Жизнь показалась не ошибкой…»

Жизнь показалась не ошибкой,
когда на слякоть выпал снег, —
блеснула золотая рыбка,
плывущая во льду навек.
Всё ярче на сыром бетоне
алмазный солнечный салют,
и только ясно: все мы тонем —
есть только миг, как нам поют.

Прохожей

«Чтобы скосить живых громады,
костлявой нужен дофамин,
любовник, впрочем, не один,
кроваво-алый цвет помады…» —
орала мартовская птица
охрипшим городским баском…
Ах, дева с выбритым виском,
и ты ведь смерти ученица!

Первое религиозное впечатление

Закрываю глаза: беспризорные розы, ручные бабочки,
перескоки солнечных зайчиков, и паутинка нечаянно
прилипает к искусанной нижней губе, и матовый
женский голос в глубине анфилады из лип и сияния
зовёт меня…
Мама…
Мама, что ж, у меня уже не получится
вот так напевать и остаться в дочерней памяти голосом,
льющимся, как молоко только что из-под вымени,
тёплым, густым и, что б ни случилось,
не прокисающим.

«Вплетая в звук обертона прохлады…»

Вплетая в звук обертона прохлады
и отдалённый, из мансарды, альт,
играет дождь магические ритмы
и превращает в облака асфальт.

А ты по кронам лиственного леса,
внутри зелёных в эту пору снов,
идешь и видишь: влажные пролески
важнее всех иных первооснов.

Но, как ни странно, в месяц яркой сини
ростки не кажутся мечтателю родней,
чем бледный отблеск облачности в луже,
и каждый всплеск – история о ней.

Давний июль

Ненужный дар – в предчувствие любви
по коридору страха возвращаться,
там не ответят, даже не зови,
там плещет море лиственных оваций:
в бордовой блузе, блёстки на висках,
ты в первый раз в смертельном поединке —
запечь в алмаз позор, и пух, и прах
и боль подвесить к хрупкой паутинке.

В гостях

Сирень качается, сирень благоухает,
как облако, сирень за шторами плывёт —
в квартире изо льда, любимая, седая,
улыбку смерти женщина не сожалея ждёт.

Поёт в окне романсы юный соловей,
поёт, что, как всегда, до слёз не в ту влюбился.

А над густой иргой… нет, всё-таки левей…
вселенский пульс мерцал, как до потопа, бился.

«Я здесь была… Я помню этот час…»

Я здесь была… Я помню этот час.
Между реальностью разорвана граница
и подсознанием, в окне анфас
плывёт Луна и блесков вереница…
А птах ночной горланит без проблем —
от звонкой ноты в носоглотке жженье:
не суетись, уснём не насовсем,
раз не слабеет сила притяженья.

«Для жизни слишком оказавшись хрупким…»

Для жизни слишком оказавшись хрупким,
на грани между жизнью и скорлупкой —
застывшим кадром – скрюченный птенец
находит свой, так говорят, конец…

Апрель, весна, гарцуют в небе птицы,
за руку веткой трогает сирень —
куст понимает: страшно не родиться!
И убегает в розовую тень.

«Над полями, над садами…»

Над полями, над садами
дымка летняя легка,
небожитель пролетает,
или просто – облака…
Как же выдержало сердце?
Тромбы, бомбы не беда:
не обнимемся с тобою,
нерождённый, никогда.

На жаре

И вот плыву по ветру в белом сквере!
Ещё порыв – и вишни полетят
кружить легко, как птицы, в атмосфере
и не успеют к октябрю назад —
утешить шорохами пожелтевших перьев
вечерний сплин иссушенных умов…
Вернёшься в дом – стучатся ветки в двери,
отречься требуя от пустотелых слов:
мол, посмотри-ка, на столе нарциссы,
всех выверенных истинней идей,
не зная, что у точки есть абсцисса,
глядят в окно на вальс полутеней.

С пятницы на субботу

По воде, похожей на опал,
воздух в мелкой лодке проплывал:
по белёсо-розовой воде
тихо-тихо плыли мы нигде,
проходя сквозь сон, короткий сон,
безмятежно, точно в унисон
без одежд легли вдвоём на дно
белой лодки – было нам дано
плыть, обняв друг друга, по реке,
замолчать, дышать, рука в руке,
и текла зеркальная вода,
будто не причалим никогда.

«Во времена цветения жасмина…»

Во времена цветения жасмина
луна плыла и не меняла мину,
и отчего-то – Боже, отчего же! —
была, красотка, на меня похожа…

Туман, пришедший в сердце с ностальгией,
загустевает… Мы – уже другие.
И отчего-то – Боже, отчего же! —
бегут мурашки на ветру по коже.

Оракул

Так бывает, сгорает источник, но свет остаётся…
В магнитоле звучит баритон, мне напомнивший Отса…
Хороши ароматы – жасмина, шиповника, кухонной
прозы,
чистоты на веранде, во дворике частном – навоза…
А я жду не дождусь ожидания нового счастья!
Приоткрыли цветочные тигры пятнистые пасти —
зарычали: ну кто под болеющей яблоней курит!
Золотистые розы проплыли в румяной лазури…
На стекле начертав гексаграмму и гамму – на стенке,
бог небес обновлял, как обои, сиянья оттенки:
то пятном, то волнисто, то перисто, то полосато…
На столе зеленели листы молодого салата…

Бабочка

Освежают гортань сладковатые слюни:
от жары не уйдёшь у травы на постое;
однодневные души порхают в июне,
в голубое одетые и золотое,
и вливаются в полдень неторопливо,
упоительно благоухая, пионы:
говорят, что они из Аида шпионы,
потому и стоят тихо-тихо за сливой.

Настроения

Белый, нежный, бесстрастный —
сквозь листья лучистые липы…
– Свет?
– Воспоминание.
Оборвётся, когда я умру.

Упрёки его, насмешки —
искра танцует во мне.
На нёбе – дождинка.
А ветки жасмина взлетали к Луне
и опадали, сплетались с пыреем, ласкались к земле:
июль, ты ли это?

рожденье нам приносит смерть
оправдывает жизнь
прикосновенье
и облачко
в тяжёлом небе
его отяжелевших век

«Мелодия воды, сапфировая влажность…»

Мелодия воды, сапфировая влажность
и этой малости космическая важность.
В евклидовой прозрачной пустоте
на нас деревьев абрисы похожи,
нас поджидают истины не те.
Но огонёк слезы на цветоложе
уже летит: в потерянном раю
уже ослушалось, взошло, зазеленело —
у тайны сущего, как прежде, на краю.

Прогулка в жизнь всегда как недотрога:
на расстояньи двух неутолённых рук,
обняться приглашающих в беседке, —
«Конечно, да… Конечно, нет… А вдруг…»

«ещё прозрачная весна…»

ещё прозрачная весна
берёт легко-легко за руку:
всё будет – август до пьяна
и повторение по кругу

и завтра и через века
другая в кардигане дама
пойдёт гулять у родника
как все мы со времён Адама

с прожилкой красной лепесток
ей упадёт в карман нагрудный
а капля звонкая – в песок
невыносимо… трудно-трудно…

«Даже если остаться одной…»

Даже если остаться одной,
не напялить корону утраты:
навсегда остаётся с тобой
камнем в почке любовь в три карата.

Разрастается, как на дрожжах,
и пульсирует, и тяжелеет,
потому что никто в соцсетях
наш континуум не пожалеет —

беспризорную кошку в соплях,
в серо-бурой одежде соседку

Скачать книгу