Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-«антихриста» бесплатное чтение

Ирена Гарда Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-«антихриста»

ГЛАВА 1
Смерть царя Федора Алексеевича

В спальне царя Федора висела тоскливая тишина, какая бывает у одра зажившегося на этом свете человека. Невесть как залетевшая туда первая весенняя муха с низким гудением пронеслась над царской постелью. Явившийся с докладом дьяк Посольского приказа Емельян Игнатьевич Украинцев закрутил головой, ища кого-нибудь из слуг, кто мог бы справиться с коварным насекомым, но, как назло, в комнате никого не было, кроме дежуривших у дверей смазливых спальников. Но не ловить же самому мерзкую тварь? Не по чину такое легкомыслие в движениях.

Лежавший на постели под пуховыми перинами, поверх которых было кинуто парчовое, подбитое соболями покрывало, изможденный царь Всея Руси двадцатилетний Федор Алексеевич внимательно наблюдал за муками боярина. Хоть какое-то развлечение среди застоявшейся тишины. С утра ему нездоровилось, и Федор остался в постели, как часто делал в последнее время. Проклятая болезнь все больше давала о себе знать, разъедая внутренности. Особенно тяжело было в эту зиму, а весной он не почувствовал той радости обновления, что накатывала на него каждый год с таянием снега.

Правда, последнее время хворь будто отступила, и обитателям Кремля показалось, что свершилось чудо — и вот опять болезнь напомнила о себе ломотой во всем теле.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Федор с утра занялся чтением рукописи «Рифмологиона» дорогого его сердцу учителя Симеона Полоцкого, но только повеяло на него духом короткого счастливого детства, как явился дядя Иван Михайлович и завел бесконечную песню о притеснениях, чинимых ему мачехиной родней. Всю душу вынул своими жалобами и намеками, что не грех, мол, назначить царю себе преемника, пока жив. А ему смерть как не хотелось делать никаких распоряжений. Федору казалось, что как только он произнесет имя наследника, так и останется брошенным за ненадобностью. Ванечка — мальчик хороший, но болезненный и ума недалекого — как доверить такому судьбу страны? Дядин интерес понятен — хочет попробовать повторить то, что чуть не удалось с ним самим, когда малолеткой вступил на трон после смерти отца, — захватить реальную власть и править от имени племянника. Федор вспомнил, сколько потратил сил, чтобы обуздать властолюбивого родственника, и чуть не застонал от досады и бессилия. Ему бы еще царствовать и царствовать — двадцать лет всего от роду, а жизнь уже едва теплится в непослушном теле.

Хорошо хоть, явился дьяк, и дяде пришлось ретироваться не солоно хлебавши, но и Украинцев тоже не сказки пришел рассказывать. Вот уже битый час твердит о необходимости заключения мира с Речью Посполитой. Мол, сейчас лучшее время, чтобы выторговать у поляков Киев со Смоленском.

Можно подумать, что поляки просто так отдадут такой лакомый кусок!

Федор внимательно слушал, делая усилие, чтобы не зевнуть в лицо верному слуге, и тоскливо поглядывал на дверь в ожидании своей спасительницы. Наконец, когда он уже почти потерял надежду, раздался знакомый перестук каблучков, и в комнату решительно, совсем не по-девичьи, вошла царевна, одетая по моде в польское платье, красиво облегавшее ее стройную, с приятными округлостями фигуру. Стрельнув темными глазами на согнувшегося в поклоне Украинцева, она быстро подошла к постели и, склонившись, поцеловала брата в выбритую щеку.

— Сонечка, — обрадованный до неприличия Федор ласково посмотрел в лицо любимой сестры, — помоги мне разобраться с доводами Емельяна Игнатьевича. Он у нас так многомудр, что я потратил последние силы, пытаясь его понять.

— Чаю, о поляках речь? — поинтересовалась Софья, искоса взглянув на дьяка, взмокшего под парадной собольей шубой в протопленной царской опочивальне.

— О них, Софья Алексеевна, — еще раз с достоинством поклонился Украинцев. Он уже давно привык к встреванию девушки в государевы дела, и, обладая философическим складом ума, быстро смирился с существовавшим положением дел. — Их король Ян Собесский просит нашей помощи в борьбе с турками. В Думе этот вопрос обсуждался уже не раз.

— И что порешили?

— Если государь даст свое высочайшее согласие, то подписываем договор.

Страна устала от постоянных усобиц. Ваш батюшка, покойный Алексей Михайлович, не раз говаривал, что мир сейчас нужен больше хлеба.

— Так уж и больше? — с сомнением пробормотал скорее для себя Федор, вспомнив «Тишайшего», на годы правления которого пришлись и войны, и бунты.

Достав тонкий платочек, Софья промокнула испарину, выступившую на побледневшем лице старшего брата.

— Емельян Игнатьевич хочет сказать, что если будет война, то самый богатый урожай пропадет, а будет мир — твое государство быстро на ноги встанет. Я верно говорю?

— Разумнее не бывает, — сорокалетний мужчина уважительно посмотрел на сообразительную девушку, в который раз поражаясь ее не по-бабьи сильному уму и характеру. Эх, была бы она парнем — какой бы получился царь! Украинцев пожевал губами и, через паузу, поинтересовался:

— Так что с поляками делать будем?

— Подписывайте, что хотите, — тяжело дышащий Федор махнул рукой, — только чтоб разорения и бесчестия государству не было.

— Да о чем вы говорите, батюшка вы мой! — неожиданно для самого себя выпалил обиженно Украинцев. — Да как на духу…

Федор поморщился, глядя, как истово закрестился на иконы дьяк, и вдруг лукаво улыбнулся, глядя на взопревшего в собольей шубе Украинцева:

— А чего ж ты, Емельян Игнатьич, в шубе-то по весне ходишь? Солнце уж, чаю, вовсю припекает. Да и приказ мой нарушаешь. Негоже, дьяк, так поступать.

Я еще когда велел, чтобы все служилые люди в польском платье ходили! А ты вон как вырядился?

— Да я что, — распахнул пошире шубу хитрый начальник Посольского приказа, показывая, что под ней на него надет роскошный польский кунтуш, — разве ж я могу ваш приказ нарушить! Но ведь вот какое дело: эта голь иноземная все мне в нос тычет, что мы, мол, живем на окраине Европы и больше походим на азиатов, чем на их распрекрасный Версаль. Крыть нечем, хотя дворец вашего батюшки в Коломенском их Версаля не хуже. А зимний сад нашего патриарха такой, какого и у аглицкой королевы нет. Странные они, однако? Я им толкую о том, что наша армия не уступает свейской, а они не верят, я им говорю, что наши пушки не хуже аглицких, а они смеются. Ну, думаю, я вас чем-нибудь да уязвлю! Они все в бриллиантах — и я тоже принарядился. А то ведь негоже мне басурманам в чем-то уступать! Они в свои плащи кутаются, а тут я в собольей шубе! Меня уже посланник короля польского пытал, где такую же справить… А бороду я, между прочим, первый по вашей рекомендации сбрил!

Глядя на разобиженную физиономию дьяка, Федор не выдержал и расхохотался, но тут же натужно закашлялся. Софья потянулась ему помочь, но больной сердито отмахнулся от ее рук и, отдышавшись, улыбнулся царедворцу:

— Ладно, иди, Емельян Игнатьич, совсем меня уморить хочешь!..

Обрадованный Украинцев спиной вперед так и выскочил из царской опочивальни.

В комнате повисла тишина, только громко тикали комнатные часы да раздавалось хриплое дыхание больного.

— Знаешь, Сонька, я подумал и решил, что скоро не умру, — как о само собой разумеющемся проговорил вдруг Федор. — Назло дяде не умру. У меня еще столько дел! Славяно-греко-латинская академия, окончание реформы армии, проблемы с турками и поляками… Василий Васильевич мне намедни свои прожекты читал, так я чуть не плакал от восторга! Одна беда: мою Думу карачун хватит, если я им хотя бы половину из того, что хочет сделать князь, предложу. А о патриархе и говорить нечего — он на меня до сих пор зол за то, что я долго не давал казнить Аввакума. Уж вроде сожгли старика — кир-Иоаким радоваться должен, ан нет, все морду воротит. Не может мне простить, что я латинян читаю да иезуитов выгнать не позволил. Ну, выгоню я их, а учить детей кто у нас будет? Слышала, что Украинцев говорил? Нам надо в Европу стремиться, а без образования как? Так что пусть никто не надеется, я еще помирать не собираюсь!

Софья внимательно посмотрела в запавшие глаза брата, на почти черные приоткрытые губы, перевела взгляд на тонкие руки с синими ногтями. О, она хорошо знала признаки скорбута? Их учитель Симеон Полоцкий не раз указывал ей с братьями на изможденных людей с такими же телами и лицами, говоря о тяжелой доле бедняков. Ан, вот какое горе вышло — скорбут и царя одолел, где же высшая справедливость? Уж чего только они не делали — и сырым мясом Федора кормили, и отварами разными поили, и святой водой поливали столько, что он от нее весь вымок, и службы в церкви стояли часами, а толку — чуть.

Надо было бы, конечно, сказать, что дядя прав, что брату нужно сделать распоряжение, но она промолчала, только тихо, как бы мимоходом, заметила:

— Нарышкины последнее время с боярами и Иоакимом целые дни шушукаются, а мимо пройдешь — сразу замолкают и смотрят так, будто сожрать хотят. Долгорукие, Стрешнев, Борька с Петькой Голицыны… И не подумаешь, что у такого государственного человека, как Василий Васильевич, могут быть такие братья…

Федор с трудом приподнял руку и, опустив ее на ладонь сестры, тихо сжал.

— Не бойся, сестричка, пока я жив, ничего они сделать ни с тобой, ни с сестрами не посмеют… А как там на улице? — вдруг сменил он тему. — Снег уже растаял? Я только сейчас понял, что занятый своими делами даже не заметил, остался ли он на улице.

— Уже неделю как последний сошел. Солнышко светит. Давеча под окном коты орали так, что спать было невмочь. Пришлось отправить стрельцов гонять кошек. С утра Наталья Кирилловна ходила губы поджавши — видать, уже доложили.

В комнату, тихо шурша одеждой и опустив очи долу, вошла новоиспеченная царица (всего два месяца, как из-под венца!) пятнадцатилетняя Марфа Апраксина, красоте которой предстояло увять после смерти хворого мужа. Софье по-человечески стало жалко девушку, чья судьба оказалась столь трагичной. Чужая во дворце, она робко бродила по царским покоям, стараясь не попадаться на глаза Нарышкиным и их ближним боярам.

Вот и сейчас, войдя в мужнину опочивальню, она тихо села в уголке на резной стул и замерла, превратившись в статую скорби.

— Ну, ладно, я пойду, — поднялась Софья, поправляя волосы. Ей казалось неприличным предаваться родственным чувствам на глазах чужих людей. Недостойно это дочери Алексея Михайловича. Поцеловав брата в лоб (точно покойника — мелькнуло у нее в голове), она вышла в коридор и, постояв в нерешительности, приказала проходившему мимо жильцу немедленно найти ближнего боярина Василия Голицына. Ей срочно нужен был совет, а кроме верно служившего ее брату князя, она никому не доверяла в Кремле. Мачеха давно постаралась окружить непокорную царевну своими людьми. При мысли о Голицыне у Софьи чуть быстрее застучало сердце, а на щеках появился легкий румянец, сделав заурядное девичье лицо почти красивым.

Нет, она даже в мыслях не могла представить себя рядом с женатым, любящим свою жену и маленького сына красавцем-князем. Но ее сердце не слушалось хозяйку, сжимаясь от счастливого предчувствия.

Час спустя к роскошному дому Голицына, стоявшему на пересечении Охотного ряда и Тверской, подошли три женщины, закутанные, невзирая на теплый день, так, что трудно было разглядеть их фигуры и лица, но хозяин дома шестым чувством понял, кто его таинственные посетительницы. На ходу смахивая с одежды невидимые пылинки, он устремился к дверям со всей допустимой для его возраста, чина и звания скоростью.

Многоопытный царедворец не ошибся. Его гостьями действительно оказались две царевны — Софья и Марфа, быстро взбежавшие по каменным ступеням голицынского дворца в сопровождении неизменной Верки, преданной Софье, как собака.

Князь торопливо махнул рукой выскочившим на шум открываемой двери холопам, приказывая им исчезнуть: не дай Бог, кто прознает, что царевны вышли за стены Кремля! Убедившись, что вокруг нет лишних глаз, он ласково посмотрел на порозовевшую от быстрого шага Софью, дерзнувшую вопреки традициям переступить порог его дома. Ему нравилось ее общество, нравилось свободолюбие, столь редкостное во времена «Домостроя», нравился сильный «мужской» ум, широкий кругозор и железная воля, угадывавшаяся в девушке.

Царевна глубоко вздохнула, оглядываясь по сторонам и стараясь не показать восхищения увиденной роскошью, не уступавшей обстановке Теремного дворца. Бывавшие в гостях князя иностранцы сравнивали убранство его дома с жилищем венецианского дожа, и их слова не были лестью: покрытая медью крыша, расписные потолки со знаками Зодиака, клавикорды, выписанная на холсте карта Европы, витражи, скульптуры, модная мебель, картины и даже барометр производили на его современников незабываемое впечатление.

— Князь Василий, мне хотелось бы с тобой поговорить, если есть такая возможность.

— Всегда к вашим услугам, царевна! Прошу, пани! — пригласил он царевен в свой кабинет, используя польский язык, столь модный в то время при дворе. Да и одет был следящий за собой Голицын по последней польской моде в расшитый турецкими узорами жупан.

Его полное лицо расплылось в искренней улыбке под вислыми усами, и он сам распахнул перед высокими гостьями дверь. — Какие заботы привели вас в мой дом?

— Да вот, Василий Васильевич, дума горькая меня мучает (то ли ей показалось, то ли в самом деле на верху лестницы, ведущей на второй этаж, мелькнуло платье княгини?), посоветоваться хочу. — Она выразительно подняла брови.

— Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее. Не откажите мне в чести выпить чаю?

Пропустив девушек в кабинет, Голицын тщательно закрыл дверь.

— Так что за думы мучают моих гостий? — Легко двигаясь по комнате, невзирая на некоторую полноту, опытный царедворец помог девушкам расположиться со всеми удобствами и лишь затем выжидательно посмотрел на младшую царевну, задумчиво покусывавшую нижнюю губу.

— Василий Васильевич, — собралась, наконец, с духом Софья, хотя до последнего не знала, будет ли говорить с ним о тайном, наболевшем, — царь недужит. Не знаю, сколько Господь отмерил ему лет, но, боюсь, их осталось немного. Нарышкины, аки волки голодные, уже приготовились в трон вцепиться. Яшка Долгоруков вчера мне едва головой кивнул, словно я холопка посадская, а не царская дочь. Патриарх, точно девка кабацкая, и нашим, и вашим угодить норовит. Знаю, его человек у дверей царской спальни неотлучно дежурит, чтобы в случае чего мчаться к нему со всех ног. Царь умрет — и мне не жизнь. Дядя Иван Михайлович Федю уже замучил напоминаниями о завещании.

Брат меня сегодня спросил, что делать, а я в ответ, вместо того чтобы дядю поддержать, струсила и начала глупости говорить.

Голицын хрустнул сплетенными пальцами и заходил по кабинету.

— Страшные вещи говоришь ты, Софья Алексеевна. И что посоветовать, ума не приложу. Знаю, что Нарышкины рвутся к власти. Наталья Кирилловна — женщина недалекого ума. Сама по себе она не представляет угрозы, но вокруг нее сплотилось много голодной и властолюбивой родни, которая еще не успела обеспечить себя деньгами, деревеньками да теплыми местами в приказах. Они будут стоять горой за Петра. Иоаким тоже жаждет власти. Он не глуп и прекрасно понимает, что если царем станет Иван, то за него будут править ты или твой дядя, который не позволит духовной власти подмять под себя власть светскую. С Петром у него такой шанс есть. Иоаким — очень сильная фигура. Даже твой брат ничего не смог поделать с патриархом и, при всей его мягкости, приказал сжечь протопопа Аввакума в Пустозерске, хотя и не желал этого. Что касается бояр…

Софья сидела и слушала, стараясь не проронить ни звука, но слова Голицына, произносимые размеренным менторским голосом, пролетали мимо, не задерживаясь в голове, невзирая на все ее усилия. А перед глазами стояло осунувшееся лицо Федора. Что же ей делать? Что ее ждет?

Сестра Марфа чуть ворохнулась, оторвав Софью от печальных мыслей.

— Так ты, князь, тоже думаешь, что нас ждет монастырь и ничего поделать нельзя? — вырвалось у нее невпопад из глубины души.

Перебитый в тот момент, когда взвешивал шансы Нарышкиных на царство, Голицын остановился и, заморгав ресницами, попытался собраться с мыслями.

— Царевна, мне трудно так категорично ответить на твой вопрос. Все упирается в приятие или неприятие отдельными боярами той политики реформ, которую пытался проводить твой брат. Если…

— Да или нет?

— Тут возможно несколько вариантов развития событий.

— Да или нет?

— Софья Алексеевна, что ты от меня хочешь? Если Нарышкины возьмут верх, то меня тоже скорее всего ждет опала! — В его голосе прозвучало отчаяние, и Софья поняла, что Голицын, возможно, впервые в жизни не знает, что делать.

— Но ведь Ванечка старше нарышкинского отродья, и он должен по закону наследовать Федору! Неужели бояре посмеют обойти старшего в роду?

Вконец растерявшийся князь, которому стукнуло уже тридцать девять лет, остановился перед двадцатичетырехлетней девушкой, задумчиво пощипывая ус.

— Видишь ли, царевна, иногда целесообразность бывает превыше закона.

— А если я буду протестовать?

— Голос царевны слишком слаб, чтобы его услышали.

— А если поднимутся все Милославские?

— Милославских мало, царевна. Нарышкиных поддержат многие бояре и церковь. За ними сила.

В тот момент ему хотелось только одного — чтобы Софья покинула его дом и не заставляла отвечать на вопросы, на которые у него не было ответов.

Но девушка, похоже, не собиралась уходить. В ее глазах вдруг полыхнуло пламя.

— Как ты думаешь, князь, что будет, если стрельцы ударят в набат? Это тоже будет сила?

У Голицына округлились глаза, а промолчавшая весь разговор Марфа Алексеевна даже руками всплеснула от ужаса.

— Надеюсь, что Господь помилует нас от такой чаши. Если стрельцы пойдут на Кремль, то прольется столько крови, что город в ней захлебнется. Даже не думай, царевна!

— Ну почему же? — в ее голосе послышались мстительные нотки. — Почему безграмотный мальчишка должен сесть на отцовский трон только потому, что так хочет нарышкинская саранча?

— Софья Алексеевна, — взмолился хозяин дома, бросая опасливые взгляды на дверь, — наш разговор тянет на дыбу. Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь другом!

Возбужденная Софья окинула взглядом перепуганного князя, задумчиво насупившуюся сестру и тут же обмякла, превращаясь из стального клинка в гибкий тростник.

— Конечно, Василий Васильевич, прости меня, пожалуйста. Это я от разговора с братом отойти не могу. Что-то мне подсказывает, что скоро все изменится, и я боюсь этих перемен.

Расстроенный князь почувствовал угрызения совести. Не мог же он вот так оттолкнуть от себя девушку, которая, не побоявшись страшного скандала, пришла к нему, как к самому близкому человеку. Он почувствовал сострадание и легкий укол тщеславия.

А что, если Иван (читай — Софья) действительно сможет стать царем? У царевны характер — иной мужчина позавидует. Но нет, глупость все это. Но девушку так жаль, словно у него вырывают сердце.

В кабинете глухо пробили часы, отмеряя неумолимо бегущее время. «В конце концов, что я теряю? — промелькнуло вдруг в голове князя. — Все мы когда-нибудь умрем. Латиняне потому и остались в истории, что умели рисковать». На мгновение Голицын почувствовал себя смелым и сильным, точно его любимый Цезарь, стоящий перед Рубиконом. Подойдя к гостье, казавшейся в огромном кресле маленькой и беззащитной, он опустился перед ней на колени.

— Царевна, я всегда буду вашим преданным рабом. Если понадобится — с удовольствием умру за вас. Audentes fortuna juvat ^[1], Софья Алексеевна.

Сказал — и ужаснулся сказанному под влиянием минуты. Зачем ему соваться в драку, которая, по большому счету, его не касается? У него и с Милославскими, и с Нарышкиными, и с церковью хорошие отношения. Зачем лезть в дела, от которых можно лишиться головы?

— Встань, князь!

Голос царевны прозвучал так ласково, что у него сжалось сердце.

— Я ничего от тебя не прошу и никогда не допущу, чтобы с твоей головы упал хотя бы волос. А теперь нам пора идти. Брат может послать за мной в любую минуту.

Кивнув Марфе, она легко поднялась из обтянутого тисненой кожей кресла и направилась к двери, увлекая за собой сестру. В сенях, расписанных придворными художниками от пола до потолка, их терпеливо ждала Верка, которая помогла закутаться своим высокородным хозяйкам так, что они превратились в затрапезных посадниц, чьи лица почти закрывали с хорошо продуманной небрежностью повязанные убрусы.

А в это время раскланивавшийся с царевнами боярин, сосредоточенно вспоминал слово за словом весь прошедший разговор, пытаясь вспомнить, не сказал ли он чего такого, за что действительно можно угодить на дыбу.

К вечеру царю вдруг сделалось совсем худо. В который уже раз послали за лекарями, которые тут же явились с кучей разных снадобий. Венценосному больному пустили кровь, но она почти не текла из его безвольных рук, на которых не было заметно вен, зато виднелись синяки, появлявшиеся последнее время даже от простого нажатия.

Внезапно в дверном проеме, забитом народом, показался патриарх в сопровождении черной свиты. Бояре и окольничие, давя друг друга, расступились, пропуская монахов к царскому ложу. Даже беглого взгляда на больного было достаточно, чтобы понять, что царь всея Руси Федор Алексеевич доживает последние часы, если не минуты.

Спокойно, точно давно ожидая этого момента, патриарх приступил к соборованию умирающего.

Бояре, тихо перешептываясь, недоуменно вопрошали друг у друга, что случилось с царем, отчего болезнь обострилась так сильно и внезапно. Кто-то предположил, что Федора отравил немчина-лекарь фон Гаден (иначе с чего произошла такая перемена?), и эта версия так понравилась присутствующим, что о других возможностях просто забыли.

Сидевшая недалеко от царского изголовья Софья затравленным зверьком следила за всем происходившим в комнате, прислушиваясь к недоброму шелесту голосов. Вот Иоаким закончил читать разрешительную молитву. Тихо, на одной ноте, завыла царица Марфа, так и не изведавшая радостей супружеской жизни, живой труп в пятнадцать лет, чужая во дворце, обреченная на безрадостную жизнь в его душных стенах. На нее шикнули, и она испуганно замолчала, зажав руками рот и беззвучно глотая текущие по щекам слезы.

В царскую опочивальню набилось столько народу, что негде было яблоку упасть. С равнодушием обреченного Софья заметила, как бояре подобострастнее, чем всегда, крутятся вокруг заглянувшей в комнату царицы Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей торжествующую улыбку. «Точно воронье», — отметила про себя покинутая всеми царевна, стараясь запомнить, как каждый из бояр вел себя в эти минуты.

Вскоре появился взволнованный дядя Иван Михайлович, попытавшийся прорваться к венценосному племяннику, но его бесцеремонно оттеснили, и он стоял под висевшими в углу комнаты образами, злобно зыркая по сторонам из-под нависших бровей.

Внезапно казавшийся спящим Федор открыл глаза.

— Соня… — проговорил он внятно. — Сонечка…

— Я здесь! — потянулась к нему обрадованная царевна под недовольными взглядами бояр. (Интересно, куда делся патриарх? Только что здесь был.)

— Сонечка, — голос Федора был еле слышен, и ей приходилось напряженно прислушиваться, чтобы разобрать слова, — в кабинете лежат мои записи… мои планы по переустройству… Руси… Ты их возьми…

— Все сделаю, братец, как ты говоришь.

На его щеку упала соленая капля и, не задерживаясь, стекла к уху.

— Не плачь, сестричка… Prista juvent alois, ego me nunc denique natum Gratulor…^[2]

Ворохнулись бояре, в изумлении глядя друг на друга: виданное ли дело — вместо того, чтобы, готовясь к встрече с Богом, читать молитвы, царь твердит что-то на басурманском языке! Вот она, прелесть иезуитских монахов во главе с покойным Сенькой Полоцким? Гнать надо из города его последователей, пока иноземная зараза не утвердилась в умах москвичей!

Одна из старух-приживалок, которыми кишел дворец, забывшись от любопытства, сунулась поближе к царскому одру. Услышав латынь, она мелко закрестилась, бормоча молитву. В ответ боярин Григорий Ромодановский так пихнул ее в бок, что старушка то ли ойкнула, то ли хрюкнула, и быстро шмыгнула прочь из комнаты.

Снова воцарилось молчание, прерываемое бредом умирающего.

Глубокой ночью 7 мая 1682 года Божиею милостию Царь и Великий Князь, всея Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержец, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Резанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский и всея Северныя страны Повелитель, и Государь Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей, и иных многих государств и земель, восточных, и западных, и северных отчич, и дедич, и наследник, и Государь и Обладатель Федор Алексеевич скончался в своей постели на двадцатом году жизни, так и не оставив никаких распоряжений о наследовании трона.

В рассветной тиши трижды прогудел большой колокол, возвещая напуганным москвичам о постигшей их утрате.

ГЛАВА 2
Царь умер! Да здравствует — кто?

Не успел Федор Алексеевич отойти в мир иной, как с разрешения патриарха было созвано расширенное заседание Думы для определения дальнейшей судьбы государства. Почивший царь не огласил своей воли, и Нарышкины настаивали на срочном решении вопроса о престолонаследовании. Все, кто имел хоть какое-то право находиться в палате, — бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки, — расселись по лавкам или прижались к стенам. Никто не мог сказать, чем кончится это сборище.

В Грановитой палате было душно и смрадно. Бояре и окольничие лаялись друг с другом, а думские дьяки и дворяне строили предположения, чья партия возьмет верх. Самые умные из них помалкивали, примечая, кто стоит за кого, и ожидая, когда словесная баталия окончится победой одной из сторон, чтобы примкнуть к победителю. Слишком много судеб было поставлено на кон, чтобы равнодушно наблюдать за исходом заседания.

Бояре из клана царицы Натальи Кирилловны явились во дворец, надев на всякий случай под одежду кольчуги.

Иногда, забывшись, они били себя кулаком в грудь, и она отзывалась глухим лязгом. Толстые и Хованский, возглавляемые неугомонным Иваном Милославским, пытались биться за права Ивана, но Долгорукие, Одоевские, Урусов, Иван да Борис Голицыны и другие бояре стояли за Петра.

Как обычно, все решали шкурные мотивы. Основная масса бояр рассуждала примерно так: Иван, конечно, старший в роду, но он слаб здоровьем, и за его спиной маячит тень Ивана Михайловича Милославского, руки которого после воцарения Федора едва удалось оторвать от трона. Не дай бог второй раз такой напасти!

Окруженный сонмом нянек и мамок, маленький Петр — здоров и крепок. И, главное, при его восхождении на престол можно забыть об амбициях Милославского. Да и о европейских замашках предыдущих фаворитов можно будет тоже забыть! Какая уж там латынь, если юный претендент никак алфавит осилить не может. Матушка Наталья Кирилловна крепко держится за отцовскую веру, дай ей, Господи, многие лета!

«За» и «против» были у обеих сторон, но вскоре стало ясно, что сторонников Ивана меньшинство.

Последней каплей, перевесившей чашу в пользу Нарышкиных, стал голос патриарха Иоакима, высказавшегося за Петра. С церковью спорить было опасно, и бояре, кряхтя, проголосовали за младшего сына покойного Алексея Михайловича. Дело оставалось за Земским собором, но Иоаким с Нарышкиными не желали дожидаться созыва представителей всех сословий.

К этому времени на площади перед дворцом собиралась толпа перепуганных, озлобленных и веселящихся в глубине души людей — выборных и явившихся по собственной воле, служилых, торговых и других москвичей и провинциалов из тех, кто случайно оказался в городе.

Уговорить их высказаться за Петра не составило никакого труда — достаточно было послать в толпу несколько переодетых стрельцов, преданных Нарышкиным, чтобы они возбудили собравшихся требовать Петра на царство. Толпа, подначиваемая горлопанами, закричала: «Да будет единый царь и самодержец Всея Руси Петр Алексеевич!» И хотя среди этого хора раздавались выкрики за Ивана, всем было понятно, что судьба российского трона решена в пользу сына царицы Натальи Кирилловны.

Едва сдерживавшие счастливые улыбки Нарышкины принимали поздравления. Время решало все, и народ без промедления начали приводить к присяге новому царю. Россия клялась в верности маленькому мальчику, который никак не мог понять, с чего это взрослые дядьки с таким умилением крутятся вокруг него и его матери, и хмуро посматривал по сторонам, мечтая убежать от них за тридевять земель.

Отношение к Софье и ее сестре Марфе мгновенно изменилось. Теперь они были не любимыми сестрами царя, а главными врагинями регентши Натальи Кирилловны, то есть без пяти минут монахинями в каком-нибудь отдаленном и захудалом монастыре.

Это были самые страшные дни в жизни Софьи. Даже спустя много лет, глядя из окон Новодевичьего монастыря на обледенелые, с выклеванными глазами трупы стрельцов, раскачивавшиеся на ветру под вороний грай, она не чувствовала себя такой покинутой и не боялась так своего будущего.

Когда, успокоившись после первого приступа отчаяния, она пришла в себя, то первое, что она услышала, был рассказ кипевшего праведным гневом дяди о прошедших выборах. Получается, князь Василий прав: сила действительно важнее закона. Что ждало ее дальше? Монастырь? Быть похороненной за его высокими стенами? Так и не узнать радостей жизни? А как же князь Голицын — ее первая робкая любовь? Нет, она так просто не сдастся. Раз надо быть сильной, она станет сильной и будет драться тигрицей за место под солнцем, а если для этого надо стать царицей — она будет ею!

Первое столкновение с торжествующей «медведицей» Натальей Кирилловной произошло на похоронах почившего владыки Всея Руси, после которых должна была решиться участь царевен из рода Милославских.

Традиция требовала, чтобы за гробом усопшего царя, сразу за санями вдовой царицы шел его преемник. Значит, если процессию возглавит Петр, а Иван останется в стороне, то это громче всяких слов скажет о том, что Милославские смирились со своей участью. Не бывать этому! И Софья, в сопровождении Марфы, отправилась уговаривать робкого Ванечку постоять за честь семьи, но тот только смотрел на сестер благостным взором и твердил, что полностью доволен своей судьбой. Мол, все происходит по воле Божьей и противиться ей — страшный грех. Пришлось уйти не солоно хлебавши.

Хорошо бы, конечно, посоветоваться с князем Василием (вспомнила — и на душе легче стало), но он сказался больным и уже несколько дней не появлялся на глаза. Дядя чуть не напрямую обвинил его в трусости, но это он от бессилия на всех лается. Придется действовать самой.

И вот на следующий день, при огромном стечении народа, стольники вынесли гроб с телом царя и бережно положили его на покрытые черным сукном сани, чтобы ехать в храм. Заплаканная государыня Марфа Матвеевна устроилась на следующих санях, а остальные царедворцы заняли место в процессии, согласно своему чину и роду. Все ждали десятилетнего царя. Петр Алексеевич появился в сопровождении матери Натальи Кирилловны и занял свое место во главе кортежа, дав знак начать движение. Но не успела процессия шелохнуться, как с крыльца спустилась девичья фигура в траурных одеждах и, рыдая в голос, заняла место рядом с Петром под изумленные взгляды участников похорон. По площади пронесся взволнованный гул голосов. Зрители тянули шеи, чтобы разглядеть, что же происходит за санями царицы. Это было неслыханно! Никогда еще до этого царевны не выходили на люди! Если все же им приходилось присутствовать, как сейчас, на похоронах, то их со всех сторон закрывали черными платами так, чтобы ни их никто не видел, ни они никого. А тут — царевна собственной персоной! Даже плотной вуали на лице нет!!!

Царица Наталья Кирилловна, позеленев от злости, вскинула на Софью полные бешенства глаза:

— Как ты смеешь вставать рядом с царем? Не по чину тебе сие место, девка бесстыжая!

Выросшей под строгим оком отца, державшего дочерей в теремах, подальше от мужских глаз, Софье было страшно так, что накатывала тошнота, кружилась голова, сводило живот и хотелось убежать на край света, но она сделала нечеловеческое усилие, чтобы не потерять царского достоинства.

— Я иду там, где должна быть вместо брата Ванечки, у которого вы украли трон! А место это мое по праву рождения, а не замужества, как у тебя, царица? В отличие от тебя, я выросла во дворце, а не в слободе вместе со свиньями!

Услышав такое оскорбление, сказанное тихим шепотом, Наталья Кирилловна едва устояла на ногах. Ей до дрожи в руках хотелось вцепиться в лицо стоявшей рядом «подколодной змеи», но кругом толпился глазевший на царские похороны народ, и она не могла уронить свое царское величие перепалкой у гроба. Смирясь с неизбежным, она благостно сложила руки на груди и, склонив голову, побрела за гробом с видом убитой горем женщины. При этом царица, почти не разжимая губ, тихо, но внятно, костерила всю дорогу наглую самозванку, но та, не обращая внимания на сквернословие царицы, продолжала рыдать, простирая руки к собравшейся толпе, то причитая, что Федора отравили, то называя себя и сестер сиротами и прося отпустить их в другие земли к христианским королям.

К середине недалекого пути она вошла в раж и уже перекрывала своим плачем рыдания профессиональных плакальщиц. Народ сочувственно внимал несчастной царевне. Жадных Нарышкиных в Москве любили еще меньше, чем Милославских.

С каждым шагом Наталье Кирилловне стоило все больше усилий сохранять присущую моменту печаль и благостность. Шествуя за гробом нелюбимого пасынка, она все больше багровела от гнева, придумывая самые страшные кары мерзкой девке, орущей над ухом на всю Ивановскую. В храме она до неприличия быстро простилась с усопшим царем и удалилась вместе с сыном, не достояв обедни. На прощание царица все-таки не сдержалась и, повернув к Софье перекошенное лицо, прошипела, прижимая к себе Петра:

— Да замолчишь ты, змея подколодная, в конце концов? Что ты тут плетешь про отравление царя? Ты на что намекаешь? Придержи свой поганый язык, а не то плохо будет!

— Слышите, добрые люди! Царица мне угрожает! Спасите нас от смерти неминучей! Позвольте уехать мне с сестрами из Москвы, в которой правил мой добрый отец! Феденька, батюшка ты наш, на кого ты нас оставил!..

— Ах так, змея проклятая, ну и оставайся со своим братом, а я ухожу! Петруша, пошли отсюда? Дитятко давно не ело, ему трапезничать пора!

— Не посмеешь, царица, — ухмыльнулась сквозь плач Софья.

Но она недооценила свою мачеху. Схватив Петра Алексеевича за руку, Наталья Кирилловна решительно направилась к выходу. Стольники быстро расчистили ей проход среди набившейся в храм московской знати, и она вышла на улицу с гордо поднятой головой. За Нарышкиной выскочили ее брат Лев Кириллович и князь Урусов. Остальные бояре, даже сторонники победившей партии, остались в храме, с осуждением поглядывая вслед недалекой царице.

Но что требовать с бабы! Волос долог, да ум короток!

Избавившись от врагов, Софья сразу подобрела, погрустнела и молча стояла у гроба, только слезы непрестанно катились из ее глаз, прочерчивая блестящие дорожки на побледневших щеках.

Внезапно она почувствовала спиной тяжелый взгляд и, быстро обернувшись, заметила в толпе молодого темноволосого мужчину, пожиравшего ее глазами. Встретившись с ней взглядом, он быстро опустил ресницы и скрылся за спинами соседей, но Софье показалось, что она уже где-то видела его лицо. Он явно был из кремлевских служилых дворян, но не из ближнего окружения, даже не дьяк… Или дьяк?… Задумавшись над этим, она немного успокоилась и уже бесстрастно достояла до конца обряда, невзирая на осуждающий шепоток бояр, возмущенных невиданной дерзостью царевны.

После похорон во дворце повисла предгрозовая тишина. Даже старухи-приживалки понимали, что между Нарышкиными и Милославскими началась война не на жизнь, а на смерть. Софья знала, что каждый день, проведенный во дворце, может стать для нее последним. Тихо скользя по бесконечным кремлевским коридорам и молясь в прохладном полумраке Крестовой палаты, она внимательно наблюдала за тем, как дорвавшиеся до власти Нарышкины тащат все, что плохо лежит, и готовилась принять постриг или, если на то будет воля Божья, использовать любую возможность спасти себя от уготованной ей судьбы.

Преданная ей Верка целыми днями шныряла по Москве, слушала народ на Ивановской площади, заходила попить чайку в стрелецкие слободы, а потом торопилась к хозяйке с очередным ворохом новостей. А рассказать было что: многие дьяки и военачальники, верно служившие Федору, полетели со своих мест, чтобы освободить их креатурам Нарышкиных. Про более высокие чины и говорить нечего. Победившая партия прибирала к рукам все, что можно было утащить. Словно вернулось Смутное время, и началось второе нашествие польской саранчи, разграбившей Кремль подчистую. В приказах появилось множество худородных людишек, ничего не понимавших в управлении огромным государством, но чем-то угодивших новым хозяевам.

Софья попыталась протестовать, но в ответ получила грубую отповедь. Оставалось только забиться к себе в светелку и, стиснув зубы, наблюдать, как рушится все, начатое еще отцом и продолженное братом. И царевна молчала, но ничего не забывала, да и не хотела забыть.

ГЛАВА 3
Стрелецкий бунт

Захват Кремля Нарышкиными не принес желанного успокоения ни боярам, ни народу. Напротив, в воздухе все больше ощущались недовольство и страх. Враждующие кланы и их окружение готовились к новым битвам. Это чувствовалось по тому, как не только ближние бояре, но и дворяне и даже дворовая чернь либо были с Софьей предельно почтительны (таких оказалось мало), либо смотрели на нее с едва скрытым презрением.

Вездесущая Верка доносила, что народ не доволен правлением малолетнего царя. Особенно сердиты стрельцы, чьи надежды обрести управу на своих полковников снова пошли прахом. Обещанные еще Федором деньги так и не были им выплачены. И смутный ропот, доходивший до ее светелки, внушал царевне смутные надежды на лучшую долю, чем прозябание в монастыре.

Москва еще жила сиюминутными нуждами, горланили на площади подьячие, зазывая клиентов, торговцы хвалили свои товары, перекликались колокола церквей и монастырей, но все это двигалось как-то по инерции, словно разогнавшаяся под гору тройка.

Софья и ждала и боялась того, что могло произойти. Несколько раз к ней заходил Голицын вместе с дядей, и они долго разговаривали о том, что происходит в городе, но эти беседы только тревожили без толку душу, потому что князь был предельно осторожен и ни в какую не желал влезать в семейные дрязги дома Романовых, а Иван Михайлович не столько говорил о делах насущных, сколько ругался на Нарышкиных и сетовал на нерасторопность стрельцов, которые не успели вовремя крикнуть Ивана на площади, когда решалась судьба престола. Правда, иногда он отвлекался от терзающих его сердце обид и начинал рассказывать о том, как его доверенные люди мутят воду в стрелецких слободах. При этих словах у Голицына тут же вытягивалось лицо, и старый интриган снова начинал вспоминать свою молодость и толковать о попавшей ему в руки книжки «Государь» какого-то Николая Макиавелли, который считал, что для построения сильной власти все средства хороши. Иногда заходил любимец стрельцов князь Иван Хованский, но он больше молчал, как-то странно поглядывая на Софью, словно товар оценивал. Единственное, что поняла царевна из этих разговоров, так это что Москва все больше напоминает пороховую бочку, готовую взорваться в любой момент, и что дядя вовсе не собирается уступать мачехе и ее родне, и в споре Милославских и Нарышкиных еще не поставлена точка.

После ухода своих гостей молодая девушка начинала метаться по маленькой комнатке, ставшей почти темницей, мучаясь от бессилия и проклиная нарышкинский род. Ей, деятельной по натуре, хотелось быть в гуще событий, и бессилие было горше самой страшной пытки.

Она мечтала о мести Наталье Кирилловне, но это была не жажда трона, а скорее желание сироты отомстить нерадивой мачехе, бывшей почти ее ровесницей.

Тем не менее мысли о троне все чаще закрадывались в ее сердце, тем более что Верка раз от разу приносила все более приятные сердцу царевны слухи. Взбудораженные дядиными людишками, стрельцы уже не просто каялись, что посадили себе на шею прожорливое нарышкинское племя, но и поговаривали о том, чтобы крикнуть Ивана на царство, и сделать при нем регентшей Софью. От таких слов у царевны екало сердце, и она начинала креститься, то ли призывая Бога, то ли отгоняя сатану.

При всей своей проницательности и незаурядном уме, царевна пропустила-таки момент, когда терпение слободских людей лопнуло и Москва содрогнулась от нового набата.

День пятнадцатого мая выдался на редкость теплым и приятным, и Софья, проснувшись, подумала, что было бы неплохо съездить в Коломенское и побродить по дворцу, где прошло ее беспечное детство. Помолившись и слегка перекусив, они села играть в шахматы с неожиданно явившимся к ней Милославским. Последнее время ходили слухи, что главный враг Нарышкиных занемог, и тем удивительнее было то, что, возникнув на пороге Софьиной светелки, он оказался румян, доволен жизнью и вел себя, как малое дитя, при каждом проигрыше хватаясь за бороду, словно стремясь ее выдрать. Но только царевна нацелилась в третий раз объявить дядюшке шах и мат, как все пространство Кремля наполнил тягучий звон колоколов, вызывавший чувство страха даже у самых толстокожих людей.

Тому, кто никогда не слыхал набата, трудно понять весь ужас и азарт, мгновенно охватившие Москву, помнившую недавние Соляной и Медный бунты и бесчинства Стеньки Разина по волжским городам. Матери, выбегая на улицу, хватали детей и быстро тащили их в дом. Одна за другой захлопывались двери на могучие засовы. Мало ли по чью душу звонят колокола — лучше схорониться от греха подальше! Даже бродячие собаки попрятались по своим укрытиям, так что на улицах не осталось никого, кроме нахальных воробьев, самозабвенно купавшихся в пыли.

В Софьину светелку быстро вошла побледневшая сестра Марфа, пытаясь на ходу пригладить волосы.

— Слышишь набат, сестрица?

— Не глухая, чай.

Она распахнула окно, и густой колокольный гул наполнил комнату. Марфа с дядей тоже подбежали к окну и осторожно выглянули наружу. В первый момент Софья подумала, что произошла ошибка, и набат — это не призыв к бунту, а предупреждение о пожаре. Недаром так забеспокоилась высыпавшая на улицу кремлевская чернь. Но пламени нигде не было видно, и только воронье, спугнутое с колоколен, с шумом и граем носилось в воздухе.

— Дядя, что это? — прижав стиснутые руки к груди, выдохнула Софья, но многое повидавший на своем веку князь что-то невнятно буркнул в ответ и, отойдя от окна, задумался, беззвучно шевеля губами.

Чтобы не принимать присягу Петру, он уже которую неделю сказывался больным и вовсе не желал, чтобы его раньше времени увидел кто-нибудь из нарышкинских людей.

Однако сегодня он был вынужден явиться во дворец, чтобы в случае необходимости руководить бунтом на месте или, узнав о провале, быстро исчезнуть из города. Его карета, запряженная шестеркой лошадей, на всякий случай ждала хозяина в укромном месте.

Царевны понимающе переглянулись и дружно кликнули Верку. Девка точно стояла за дверью, потому что не успел затихнуть зов, как она уже вбежала в комнату и рухнула Софье в ноги.

— Царевна, красавица моя неописуемая, — завопила она истошно, — стрельцы на Кремль идут! Слышишь — колокола! Говорят, царевича Ивана Нарышкины задушили! А еще говорят, что сподвигнул их на это дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. А еще сказывают, что с ним в компании ваш дядя. Только переодетый в стрелецкое платье… Ох, князь, прости неразумную, сразу не признала!.. А Наталья Кирилловна с Петром Алексеевичем и Иваном Алексеевичем плакать изволят. А боярин, князь Артамон Матвеев грозится, что со всех шкуру сдерет.

— Помолчал бы лучше, аспид нарышкинский, — процедила сквозь зубы Софья, глядя пустыми глазами в окно. — Вот уж кто смутьян, так смутьян. И недели не прошло, как вернулся из ссылки, а уж вон какую волю забрал!.. Пожалуй, самое правильное будет к «медведице» пойти. Авось ее пришибет какой-нибудь стрелец, прости меня, господи. Ты идешь, Марфуша?

Та только отрицательно замотала головой, с опаской поглядывая то на дядю, то на сестру. Что ж, опять придется действовать в одиночку.

Посмотревшись в зеркало и оправив платье, она перекрестилась и направилась в тронный зал, откуда доносились женский плач и гул мужских голосов. Навстречу ей выскочили два новоиспеченных стольника — братья Натальи Кирилловны Иван и Афанасий — с перекошенными от страха лицами. Куда только подевалась спесь, с которой они разгуливали еще вчера по дворцу! Опасливо покосившись на юную царевну, они прибавили шагу и растворились в дворцовых закоулках.

Глубоко вздохнув, Софья переступила порог, стараясь держаться с царским достоинством. В Грановитой палате собрались почти все бояре и окольничие, которых судьба или долг привели в Кремль этим днем. Здесь же царевна заметила почти всю царскую семью вместе с Артамоном Матвеевым. При виде падчерицы у царицы вытянулось заплаканное лицо, она хотела что-то сказать, но только беззвучно открывала рот, прижимая к себе маленького Петра.

Чуть в стороне от партии царицы, вокруг князя Голицына собралась маленькая кучка царедворцев, не связанных никакими узами с кланом Нарышкиных. Их было совсем немного, но все-таки чуть больше, чем вчера. Самому же потомку Гедиминовичей роль вождя оппозиции явно не нравилась, и он делал вид, что случайно попал в неподобающее окружение. При виде входящей царевны он потупил взор, делая вид, что разглядывает роспись на ближайшей стене. Эх, князь Василий, вроде бы и смелый человек, на войне отличился, а как до дворцовых интриг дело доходит, становишься робок, точно девица на первом причастии…

Не обращая внимания на враждебные взгляды, Софья подошла к взволнованному патриарху и, склонившись, поцеловала его перстень.

— Идут, идут! — вбежал почти следом за ней стольник Федор Салтыков. — Строем, с развернутыми знаменами, точно не бунт, а смотр какой-то! А морды такие, что убьют и не заметят. Чисто тати с большой дороги? Это ты, князь Василий, все с ними учениями занимался! Вот и получили теперь черт знает что, прости меня, Господи!

— Надо срочно запереть двери! — вскинулся старый князь Черкасский, стуча по полу посохом. — И вооружить челядь!

— Да ты что, князь? — криво улыбнулся Артамон Матвеев. — Поляки — и те осады не выдержали. Ты же хочешь, чтобы наши лентяи сражались со стрельцами. Дражайший Василий Васильевич с покойным Федором Алексеевичем (да будет земля ему пухом!) так выдрессировали этих мерзавцев, что им твои запертые двери, как тряпка для быка — только раззадорят… А чего хотят сучьи дети?

Федор Салтыков, к которому был обращен вопрос, недоуменно пожал плечами:

— Толком не знаю. Слышал только, что они кричат, будто Нарышкины царевича Ивана задушили.

Услышав об этом, царица еще сильнее прижала к себе маленького Петра, которому переполох в Кремле доставлял большое удовольствие, и злобно ткнула в сторону Софьи указательным пальцем:

— Твои происки, бесстыжая девка? Знаю, знаю, твои да еще этого старого лиходея Ивана Михайловича. Гореть вам в аду за это!

У Софьи сердце подскочило к горлу, но она справилась с накатившим страхом и надменно подняла соболиные брови:

— О чем это ты, Наталья Кирилловна? Это твои люди кинулись хватать все, что ни попадя, аки львы рыкающие. А я из своей светелки почти не выхожу. Чем меня обвинять, лучше помогла бы людей утишить. Я-то что? Царевна-затворница, а ты царица, мать царя, — она чуть презрительно кивнула на мальчика, который сосредоточенно грыз ноготь, сердито поглядывая по сторонам. — Слышите? Они уже в Кремле!

И действительно, даже сквозь закрытые окна был слышен нарастающий гул голосов, перекрываемый барабанной дробью. Сквозь ее треск раздавались то истошные, то гневные крики людей и испуганное ржание лошадей.

— Артамон Матвеевич, — затряслась царица, — пошлите кого-нибудь на Красное крыльцо. Пусть узнают, чего хотят лиходеи.

Тот молча кивнул головой и быстро вышел вон из палаты. Софья проводила его тяжелым взором из-под насупленных бровей. В ее мире было не так много людей, которых она ненавидела всем сердцем, и воспитатель ее мачехи был одним из тех, кому она от всей души, совсем не по-христиански, желала всяческих бед. Если бы не его старания, Алексей Михайлович так бы и умер вдовцом, и всей Руси не пришлось бы мучиться из-за проблем с престолонаследием.

В голову лезли разные мысли, одна страшнее другой. Царевна страстно желала и боялась того, что происходило за стенами дворца. Это был ее шанс на победу над мачехой, но кто может предсказать, чем закончится бунт? Чернь, почувствовав силу, может выйти из повиновения, и тогда может случиться то, о чем с трепетом рассказывал ее учитель Симеон Полоцкий: как озверевшие англичане казнили своего короля Карла I, и палач показывал толпе его отрубленную голову.

Кто знает, нет ли среди стрельцов русского Кромвеля? От этой мысли царевна побледнела, но, устыдившись мгновенной слабости, только выше вскинула голову. Возможно, это ее последние минуты, но неужели коротание монашеского века в холодной келье дальнего монастыря будет намного лучше удара саблей или копьем?

Уйдя в свои мысли, девушка не замечала косых взглядов, бросаемых на нее обступившими Наталью Кирилловну царедворцами, и только появление Матвеева вернуло ее к сиюминутным проблемам.

Чувствовалось, что старик был сильно взволнован, хотя и пытался не показывать виду, но его поникшие плечи и избороздившие лоб морщины громче глашатая кричали о постигшей Кремль беде. При его появлении в палате воцарилась тишина, и все взоры обратились на человека, который принес им известие об ожидающей их участи. Поискав глазами царицу, Матвеев подошел к своей бывшей воспитаннице и взял ее за руки, забыв о том, что перед ним не Наташа Нарышкина, дочь его обнищавшего друга, а царица Всея Руси.

— Вся площадь забита стрельцами, — глухо проговорил он, глядя ей в глаза. — Кроме того, к ним частично примкнули рейтары и солдаты Бутырского полка. Стоят со знаменами, полковыми оркестрами, сучьи дети, прости меня Господи! Перестреляли наших холопов, попытавшихся оказать сопротивление… Требуют показать царевича Ивана, которого якобы задушили твои братья.

— Всего-то? — слабо улыбнулась Наталья Кирилловна, перекрестив лоб.

— Нет, царица. Они еще принесли список на сорок человек, которых требуют выдать им незамедлительно. Там, помимо их полковников, несколько бояр и окольничих, а также все Нарышкины.

При его последних словах царица ахнула и едва устояла на ногах.

— Не отдам я отца и братьев им на смерть и поругание, — крикнула она, стиснув в отчаянии перед грудью руки так, что массивные кольца впились в кожу. — Умру, а не дам!

— Подожди, матушка, — стараясь придать голосу твердость, ответил старик. — Бог даст, сумеем угомонить разбойников. Пусть кир-Иоаким выйдет на крыльцо. Авось усовестятся они слова Божьего. И царевич Иван пусть идет с ним.

Головы присутствующих с надеждой повернулись к патриарху, который явно не стремился к общению со своей вышедшей из повиновения паствой, но делать было нечего, и, истово перекрестившись, он кивнул, соглашаясь с предложением могущественного царедворца. Царевич Иван всхлипнул и покрепче ухватился за лавку, на которой сидел, забившись в уголок. В тот же момент рядом с ним оказалась Софья, ласково погладившая брата по плечу:

— Не трусь, Ванечка. Они тебя не тронут. Ты только покажешься, что жив-здоров, и сразу же уйдешь во дворец. А чтоб не страшно было, я буду рядом с тобой. Хорошо?

Болезненный юноша робко посмотрел на сестру и неуверенно кивнул головой. Ему было неуютно чувствовать на себе взгляды присутствовавших, и он все бы отдал, чтобы оказаться в своей тихой полутемной опочивальне, но отказать мачехе, а тем более старому боярину, грозно зыркнувшему на него из-за спины Натальи Кирилловны, он просто физически не мог.

— Ты только не отходи от меня, сестрица, — шепотом попросил царевич, поднимаясь с лавки.

— Я пойду позади тебя, Ванечка, — твердо пообещала она.

Вслед за братом она прошла в первый ряд выстроившихся для выхода придворных, которые с плохо скрываемой радостью уступали ей место. Рядом нахохлилась прижимающая к себе сына Наталья Кирилловна, которую била крупная дрожь. За ее спиной тихо сопел только что вернувшийся из луховской ссылки Артамон Матвеев. Во главе маленькой процессии встал патриарх Иоаким. Несколько шагов — распахнувшиеся створки двери — и их оглушил рев сотен глоток, вырвавшийся при виде царской семьи.

В этот момент на Софью накатило ледяное спокойствие, словно она была не участницей происходившего кошмара, а зрительницей дворцового спектакля. Без страха смотрела она в разгоряченные лица стрельцов, подошедших уже к самому крыльцу, слушала голос патриарха, увещевавшего бунтовщиков разойтись по домам, слышала крики, требовавшие предъявить царевичей, но ничто не могло поколебать ее ледяного спокойствия. Когда Иоаким выдохся, а стрельцы продолжали сомневаться в подлинности Ивана, ее словно что-то толкнуло в спину, и, подняв руку, побледневшая девушка выступила вперед.

Если бы кто-нибудь еще утром сказал Софье, что она, теремная царевна, посмеет открыть рот перед скоплением возбужденных мужчин, она бы ни за что в это не поверила.

Но что-то произошло в ее душе, и она срывающимся голосом попыталась убедить толпу, что перед ними истинный царевич Иоанн Алексеевич, ее единокровный брат.

То ли стрельцы поверили юной царевне, то ли жизнь и смерть Ивана в действительности не очень интересовали взбунтовавшиеся полки, только крики показать им живого царевича быстро сменились требованиями выдать изменников, согласно предъявленному списку.

Может быть, царевне удалось бы совершить невероятное и уговорить стрельцов разойтись по домам, но тут на середину лестницы, ведущей на крыльцо, сбежал судья^[3] Стрелецкого приказа князь Михаил Юрьевич Долгорукий, начавший поносить своих подопечных последними словами, грозя пересажать всех на кол.

Затихшая толпа глухо заурчала, словно пробудившийся голодный зверь.

Все с тем же пугающим спокойствием Софья наблюдала, как сорвавшиеся с места стрельцы, взбежав на крыльцо, швырнули Долгорукого на подставленные копья. Следом за князем, хватаясь за пустоту руками, рухнул вниз Артамон Матвеев, за которого до последнего цеплялась царица в тщетной надежде спасти своего воспитателя от уготованной ему участи. Старый князь Черкасский попытался заслонить боярина своим телом, но старика бесцеремонно отшвырнули, точно большую куклу. Дурным голосом завопил маленький Петр, забившись в истерике. Его плач слился с истошным криком царицы, который подстегнул бунтовщиков, и они бросились во дворец, расталкивая бояр.

Вопль мачехи словно пробудил Софью ото сна, и, схватив Ивана за руку, она потянула его за собой в полумрак сеней. Брат шел как сомнамбула, слабо дрожа всем телом, размазывая по щекам слезы тыльной стороной руки. Кругом раздавались крики, лязг оружия, грохот падающей мебели. Быстро оглянувшись по сторонам, Софья увлекла юношу к ближайшей лестнице, и они забились под нее в надежде остаться незамеченными. Над головой гулким шумом отдавался топот бесчисленных сапог, и они сидели, прижавшись друг к другу, ожидая, что в любой момент станут жертвами какого-нибудь озверевшего вояки. Царевич все больше падал духом, и в сердце Софьи стало уже закрадываться опасение за его жизнь. Время шло, и надежда на благополучный исход начала стремительно таять, но тут им повезло.

Неожиданно в их тайник заглянул встревоженный князь Василий, лицо которого засияло от радости при виде Софьи.

— Царевна? Слава богу, что я вас нашел?

Сердце девушки сжалось от счастья при виде живого и невредимого Голицына, но радоваться было некогда.

— Василий Васильевич, что происходит во дворце? Что там за шум?

Некоторое время князь колебался, не зная, говорить ли царевне обо всех происходивших во дворце ужасах. Не стоит пугать молодую девушку рассказами об убийствах хорошо знакомых ей людей.

Он хотел сказать, что ничего страшного не произошло, но, посмотрев в ее серьезные потемневшие глаза, вдруг изменил решение.

— Ничем не могу тебя порадовать, Софья Алексеевна. Стрельцы ищут всех, поименованных в их росписи, особенно Нарышкиных. По ошибке сбросили с колокольни спальника Федора Салтыкова. Говорят, что с братом царицы, Афанасием, перепутали. Часть стрельцов пошла бесчинствовать по боярским домам, остальные здесь творят беззаконие. Обыскивают комнату за комнатой. Уже терема царевен осмотрели. Даже в трон царский копьем тыкали на случай, если кто там прячется.

Скисшее лицо Ивана совсем посерело, и он начал икать от ужаса. Софья с состраданием посмотрела на брата.

— Василий Васильевич, а в покоях Ванечки они тоже успели побывать?

— Кажется, да. Не могу точно утверждать, поскольку без особой нужды стараюсь им на глаза не попадаться. Сейчас стрельцы ко мне вроде бы хорошо относятся, но, не приведи Господи, вдруг кто-нибудь из них меня с Иваном Нарышкиным перепутает?

Невзирая на ужас происходящего, девушка едва сдержала улыбку. Спутать обладавшего великолепными манерами далеко не юного боярина Голицына с дурно воспитанным молодым наглецом Иваном мог только слепец.

— Князь, у меня к тебе просьба. Не мог бы ты сопроводить моего брата в его покои? Боюсь, что из меня получится для него плохой защитник. За себя я не боюсь, но как бы кто Ванечку не обидел.

Умудренный жизнью мужчина с уважением посмотрел на хрупкую девушку, напоминавшую сейчас взъерошенного воробья.

— Разумеется, царевна, я сделаю все возможное, чтобы защитить Иоанна Алексеевича. Не соблаговолит ли царевич прошествовать за мной?

Юноша робко посмотрел на улыбнувшуюся ему сестру, и, почувствовав некоторое облегчение при мысли, что сейчас забьется в свою любимую опочивальню, слегка расправил плечи.

— Ну, с Богом! — поцеловала его в щеку сестра и, перекрестив, слегка подтолкнула в спину.

— Но что, же будет с тобой? — спохватился князь. — Умоляю тебя, царевна, подождать меня здесь, в безопасности, пока я не провожу твоего брата и не вернусь за тобой. Hannibal antre portas*^[4].

Поверьте, хождение без сопровождающих по дворцу сейчас чревато очень большой опасностью. Будь благоразумна, я тебя очень прошу.

— Твои слова не лишены смысла, князь. А пока поспеши, пожалуйста, сделать то, что должен.

Так и не поняв, является ли ответ царевны обещанием последовать его совету, Голицын сделал приглашающий жест рукой, предлагая юноше пойти за ним. С тяжелым вздохом царевич выбрался из безопасного убежища и, вздрагивая от любого шороха, быстро засеменил за князем. Два или три раза они сталкивались с рыщущими по дворцу стрельцами, но те не проявляли никакой враждебности, и их путешествие закончилось благополучно.

Выждав немного после ухода мужчин, Софья почувствовала, что не может больше оставаться в неведении. В конце концов она царская дочь, и негоже ей сидеть под лестницей, точно спрятавшейся от кота мыши.

На лестнице, ведущей на второй этаж, было пусто: все обитатели дворца от царской семьи до последнего жильца попрятались по своим покоям и каморкам, и только стрельцы стучали сапожищами по его многочисленным коридорам и закоулкам в поисках заклятых врагов. На истоптанном полу валялся рукав от кунтуша, богато расшитый золотом и жемчугом. На его обшлаге была видна кровь, и девушку передернуло от ее вида.

Придав своему лицу гордое и неприступное выражение, с замирающей от каждого шороха душой, Софья направилась в свои покои, поминутно готовясь встретить смерть, однако беда обходила ее стороной, и девушка уже решила, что все закончится хорошо, как из-за угла навстречу ей выскочили двое стрельцов, сопровождаемых нечесаным холопом, одетым в живописное рванье.

При виде одинокой девушки они на мгновение остановились, а затем окружили Софью, разглядывая ее горящими от возбуждения глазами. Царевны испокон веков жили затворницами, и бунтовщикам не пришло в голову, что перед ними стоит одна из них.

— Хороша девка! — хохотнул один из них, бородатый стрелец в голубом кафтане.

— Тебе только бабы нужны, — ухмыльнулся холоп, протягивая руку к девичьему уху. — Серьги-то, гляди, как горят! На них всю жизнь безбедно прожить можно!

— Не смей ко мне прикасаться, пся крев! — с холодным бешенством глядя ему в глаза, прошипела Софья, враз забыв о своих страхах. — Я царская дочь, а ты пес смердящий!

— Гляди-ка, — захохотала троица, — царевна нашлась! Сейчас вот юбку задерем и проверим, какая ты девка?

На Софью накатила волна ужаса, следствием которой была не паника, а обжигающая ярость.

— Клянусь, — прошептала она сипло от бешенства, — если останусь жива, найти вас хоть из-под земли и четвертовать на Ивановской площади. Клянусь, что вы до этого кровавыми слезами будете плакать в Разбойном приказе. Клянусь…

Не ожидавшие такого отпора от хрупкой девушки, мужчины прекратили хохотать и воззрились на нее с немым изумлением.

— Может, ну нее, — несмело предложил третий, более молодой стрелец, — давайте…

Но договорить он не успел, поскольку в узком коридоре появилось новое лицо. Послышались быстрые шаги и, отшвырнув холопа, Софью загородил широкоплечий, хорошо одетый мужчина, сжимавший с руке саблю.

— Царевна, где ты разгуливаешь? Я весь дворец обегал в твоих поисках. Если бы не карлица царевны Марфы Алексеевны, я б тебя ни за что не нашел! — проговорил он, чуть задыхаясь, стараясь не терять врагов из виду. — Что туг происходит? Это смерды тебя обидели? Только скажи, и я…

— Бейте его, ребята! — рявкнул стрелец в голубом кафтане, взмахивая саблей.

— Э, нет? Я еще с ума не сошел! Это же Федька Шакловитый! — огрызнулся его молодой попутчик и, попятившись, бросился бежать.

Холоп дернулся за ним, но, понадеявшись на бородатого приятеля, задержался, готовясь помочь ему или кинуться прочь, в зависимости от исхода поединка.

Сабли лязгнули, высекая искры. Противники были примерно равными по силе, и поединок обещал быть упорным.

Почувствовав себя в относительной безопасности (между ней и оборванцем бились дуэлянты, мимо которых тот не смог бы проскочить при всем желании), Софья перевела дух, но вместо того, чтобы бежать, воспользовавшись подходящим моментом, она прижалась к стене, пытаясь сообразить, как помочь своему нежданному избавителю. Однако тот не нуждался в подмоге. Медленно тесня противника, он уже собирался нанести решительный удар, как в коридор ввалилась целая толпа стрельцов в голубых и красных кафтанах с саблями наголо.

— А ну, прекратить! — рявкнул один из них, судя по всему предводитель, одетый в багряную, шитую золотом ферязь, — Опустите оружие!

Прибывших было слишком много, чтобы не подчиниться приказу их вожака, и противники опустили сабли.

— Что здесь происходит? — сурово спросил командир стрельцов, по очереди оглядев всех участников и свидетелей дуэли. При виде Софьи его брови дрогнули, а на лице отразилось изумление.

— Вот этот разбойник, — тяжело дыша отозвался защитник девушки, — попытался надругаться над присутствующей здесь царевной Софьей Алексеевной.

При этих словах он, наконец, повернулся к девушке, и Софья с изумлением опознала в своем защитнике того самого мужчину, что так пристально и дерзко разглядывал ее на похоронах брата. Его скуластое лицо раскраснелось, глаза горели боевым азартом, а смеющиеся губы обрамляли крепкие белые зубы.

Услышав о том, что перед ними стоит царевна, стрельцы опустились на колени, посрывав шапки с голов. Даже несостоявшийся Софьин насильник вместе с не успевшим убежать холопом пали перед ней ниц.

— Просим нас простить, царевна, что напугали ненароком, — взглянул ей в лицо предводитель стрельцов, — в наших слободах каждый знает, что царевна Софья — единственная наша заступница. Прости нас, неразумных. Прикажи, что делать, — мы выполним все твои приказы.

— Проводите царевну до ее покоев! — не дал девушке открыть рта ее спаситель. Софью покоробило, что какой-то чужак распоряжается там, где имеет право командовать только она. В девушке проснулась родовая гордость. Набрав в грудь побольше воздуха, она еще больше распрямила плечи и… промолчала.

Видимо, примерно такие же мысли пришли в голову предводителю стрельцов, поскольку он еще больше нахмурил брови и подозрительно поинтересовался:

— А ты сам кто таков будешь?

— Дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. А ты?

— Сотник Стремянного полка Иван Рыков. Не люблю я, если честно говорить, ребят из Разрядного приказа…

— А что, приходилось с нами дело иметь? — дерзко ухмыльнулся Шакловитый, вкладывая саблю в ножны. — С дыбой, что ли, успел знакомство свести?

— Поговори мне! — разозлился сотник, хватаясь за висевшее на боку оружие. — Ребята, нет ли его, часом, в нашей росписи? Может, ему, того, рост на голову уменьшить?

— Да знаю я этого парня, — отозвался один из стрельцов — крепкий седой старик. — Он мне дальняя родня по жене. Хороший человек, только на язык зело не сдержан… А ты, Федька, перестань дерзить, пока действительно головы не лишился. Шел бы ты отсюда по своим делам, а царевну мы и без тебя проводим… А с этими что делать будем? — спросил он вдруг у сотника, показывая рукой на напавшего на Софью стрельца и его приятеля.

— А чего с ними делать? — пожал тот плечами. — Было же на кругу говорено: никакого баловства и мародерства. Кто руку на чужое подымет, тот будет казнен в назидание другим. Сенька, возьми кого-нибудь с собой и отведите эту парочку в каталажку Разбойного приказа. Потом с ними разберемся.

Один из стрельцов выступил вперед и поманил за собой еще двоих в голубых кафтанах.

— Да вы чего, братцы? — опешил провинившийся стрелец. — Да я ее и пальцем не тронул! Кто же знал, что она царевна?… Софья Алексеевна, — бухнулся он вдруг в ноги девушке, — не бери греха на душу, заступись за меня! Ведь у меня жена больная, детишек шестеро…

Презрительно скривив губы, Софья переступила через распростертое на полу тело и прошествовала в свои покои в сопровождении стольника с пятью стрельцами.

Но перед тем как скрыться в паутине дворцовых переходов, царевна успела переглянуться со своим спасителем, в наглых зеленых глазах которого пряталась плохо скрываемая насмешка и что-то, похожее на нежность. Почувствовав взгляд девушки, он поклонился ей с показным подобострастием, картинно прижав руку к сердцу.

Возмущенно фыркнув, она отвернулась, не желая даже кивком головы поблагодарить мужчину за свое избавление от насильников. Тем не менее вместо того, чтобы думать о своем будущем, Софья, пока шла до своих покоев, слышала чуть насмешливый баритон своего нежданного спасителя и видела его дерзкую ухмылку. Она забыла о том, что может стать жертвой разгулявшейся черни, что где-то лежит, забившись под одеяло, ее брат Ванечка — единственная надежда на ее спасение от монастыря, что в кремлевских палатах проклятая мачеха бьется за жизнь своих братьев и отца. Гораздо больше ее расстраивал тот факт, что ее недавний защитник всего лишь какой-то дьяк. Ну, почему он не боярин или хотя бы окольничий?…

Когда Софья появилась в своей светлице, то застала там плачущую сестру Марфу, дядю, тетку Татьяну Михайловну, чьи советы так ценил покойный братец Федор, и даже вдову брата Марфу Матвеевну Апраксину. Иван Михайлович метался по ее маленькой комнатке, как лев по клетке в Измайловском зверинце. Тетка, с полнейшим хладнокровием расшивала церковные воздуха узорами на пяльцах, а юная Марфа Матвеевна робко следила за Милославским глазами, смахивая с ресниц набегавшие слезы.

При виде пропавшей родственницы все кинулись к ней с объятиями и поцелуями, словно к человеку, вернувшемуся с того света.

— Сонюшка, где ты пропадала так долго? — зарыдала еще сильнее сестра. — Мы уж и не чаяли тебя в живых увидеть! Дядюшка так набегался, что у Марфы Матвеевны голова закружилась, на него глядючи.

— Голова, видите ли, закружилась! — взвился от возмущения Иван Михайлович, хлопнув себя руками по ляжкам. — Тут такие страсти рассказывают о том, что в городе делается, а ты где-то бродишь! Князь Голицын заходил сказать, что видел тебя внизу, что просила Ивана сопроводить, и отправился за тобой. А тебя на месте нет! Теперь Василий Васильевич как мальчик побежал тебя разыскивать. Не ровен час, с ним что-нибудь случится!

Услышав о том, что ее любимый Голицын рискует жизнью, Софья враз забыла о черных очах Шакловитого и с упреком воззрилась на Милославского.

— А ты что же, дядя, отпустил его одного? Почему вместе с ним не пошел?

— Софья, — напустил на себя строгости Иван Михайлович, — ты умная девушка, но иногда говоришь, как какая-нибудь слободская молочница. Я единственный среди вас человек, который серьезно занимается нашим будущим. Я да еще князь Хованский. Ты где-то пропадаешь, Василий Васильевич мастак думать, а не действовать. Если и я попаду в какую-нибудь историю, то кто будет руководить всем этим? — И он ткнул пальцем в окно.

— А ты им руководишь? — разозлилась Софья, впервые повышая голос на дядю, к которому до этого относилась с почтительностью. — Меня чуть не изнасиловали в собственном дворце, а ты говоришь, что можешь справиться с этими людьми? Если бы не дьяк Шакловитый, то я бы сейчас лежала опозоренная и убитая, а не стояла перед тобой. Спасибо ему да еще тем стрельцам, что проводили меня до этой двери. Кстати, было бы неплохо, дядя, если бы ты отблагодарил их за это.

Налетев на сопротивление, Иван Михайлович несколько умерил властные нотки, скользившие в его голосе:

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о том, что на меня набросились двое стрельцов с каким-то оборванцем, и, если бы не этот дьяк, меня бы сейчас здесь не было.

Иван Михайлович смущенно крякнул и почесал затылок. Вечно с бабами одни проблемы.

— Да, нехорошая история получилась… Ладно, как зовут твоего Персея? Шакловитый? Когда мы придем к власти, то отблагодарим его со всей возможной щедростью. А теперь надо сообразить, как управиться с этой сарынью. Ты права, дорогая, я, кажется, упустил бразды правления набежавшей голытьбой. Сегодня должен зайти князь Хованский, и мы вместе попытаемся выработать какой-то план. Кстати, пока тебя не было, мы отправили в город твою Верку — весьма, кстати, разумную девку, — чтобы она выяснила, что там делается. Говорят, что стрельцы грабят и убивают бояр. Ходят слухи, что они сожгли заживо фон Гадена (ну, того лекаря, что пользовал Федора, царствие ему небесное!) и его помощника… Про то, что было на крыльце, я уже наслышан.

Нехорошо так говорить, но я рад, что стрельцы подняли на копья Матвеева. Во-первых, он был опасный человек, имевший большое влияние на твою мачеху; а во-вторых, он начал с меня требовать возврата своего имущества, которое передал мне твой брат после ссылки старого ворона в Пустозерск. Никогда ему не прощу, что после смерти Алексея он попытался в обход Федора посадить на престол Петра, этого сопливого мальчишку!

— Ты хоть при нас такие страсти не говори! — замахала на него руками Татьяна Михайловна, отрываясь от работы. — Можешь думать, что хочешь, а девочек сбивать с пути праведного я тебе не позволю!

— Танька, не будь дурой, — огрызнулся Милославский. — Эти вороны уже успели захватить столько добра, что и полякам не снилось. Соня, ты мне обещаешь, в случае нашей победы не отдать Нарышкиным власть? Обещаешь пойти до конца?

В комнате воцарилась такая тишина, что были слышны крики на улице. Царевны почти с ужасом смотрели на чуть побледневшую девушку, которая, гордо подняв голову, произнесла, четко выговаривая каждое слово:

— Клянусь, что я положу все силы, свою жизнь на то, чтобы не отдать Нарышкиным шапку Мономаха. Никогда Милославские, чей предок прибыл на Русь пятьсот лет назад в свите Софьи Витольдовны, не склонят головы перед мелкопоместными Нарышкиными.

— Софьюшка, — пробормотала Марфа, благоговейно глядя на свою сестру.

— Ай да племянница! — щелкнул на радостях пальцами Иван Михайлович, но даже он почувствовал всю серьезность происходящего и когда заговорил, то его тон был уже иным. — Ну, дорогие мои царевны и ты,

Марфа Матвеевна, я, пожалуй, сделаю небольшую вылазку и попытаюсь узнать, что делается во дворце, а вы постарайтесь немного отдохнуть. Кто знает, сколько времени будет продолжаться эта свистопляска и что нас ждет впереди. Если придет Верка, никуда ее не отпускайте. Я хочу из первых рук узнать, что происходит в городе. Софья, где твои стрельцы?

— Насколько я понимаю, все еще ждут нашей благодарности, дядя.

— Прекрасно, пусть еще подождут и, за компанию, покараулят твои покои, чтобы чего не стряслось. А я, вернувшись, награжу их по-царски.

Софья как-то странно исподлобья взглянула на Ивана Михайловича, но ничего не сказала. Она по-своему любила старого Милославского, но, помня рассказы Федора о том, как дядя пытался выдернуть из-под него трон, не очень доверяла его словам.

Не успела за Милославским закрыться дверь, как к сестре подскочила Марфа.

— Ну, рассказывай!

— Что рассказывать? — переспросила Софья, недоуменно поглядев на хитрые глазки своей сестры и подруги.

— Что это за Шакловитый? Страсть как люблю всякие сердечные истории.

— Какие еще сердечные истории? — не на шутку рассердилась Софья, жалея о своей откровенности. — Да как ты могла только подумать, что какой-то дьяк… Это же дичь какая-то! И главное, не смей ничего о нем рассказывать Василию Васильевичу! Не хватало еще, чтобы он узнал обо всех этих глупостях! Кстати, эта просьба касается всех!

— Ах, Василию Васильевичу, — хитро сощурилась Марфа, не обращая никакого внимания на гнев сестры, — разумеется, ему мы ничего не скажем. А то вдруг он кое-кого ревновать начнет!

— Марфа! — в голосе Софьи прозвучало столько металла, что шалунья, смешавшись, с деланым покаянием опустила голову.

— Не вели казнить, государыня-матушка, я еще пригожусь.

Прожитые годы не оставили в ее душе горечи утрат, и она продолжала оставаться такой же беспечной, как в шестнадцать лет, так что Софье иногда казалось, что это она старше сестры, а не наоборот. Поняв, что была неправа, она обняла девушку:

— Ну, не надо обижаться. Я просто очень устала и испугалась.

— Конечно, конечно! — закивала Марфа, снова начиная улыбаться.

Ссора, не успев разгореться, закончилась примирением, но никогда с той поры, даже в минуты душевной близости, царевны не позволяли себе забыть, что говорят с правительницей Московского царства, а не сестрой, племянницей или подругой. У государыней не бывает подруг.

На город уже начал опускаться вечер, когда, наконец, появилась Верка, переполненная всяческими новостями. К этому времени царевны были уже чуть живы от нервного напряжения и голода, потому что при появлении стрельцов вся дворцовая обслуга забилась по углам, и никому в голову не приходило затопить печи и приготовить не только обед, но и ужин. Каждый перебивался, кто как мог.

Царская семья и оказавшиеся во дворце вельможи посылали на кухню слуг, чтобы те поискали что-нибудь для своего господина или госпожи, а те, кто не мог себе этого позволить, предпочитали посидеть голодными, нежели высунуться из собственных покоев. Однако Софье было не до еды.

— Ну, рассказывай, — крикнула она своей служанке, не успела та переступить порог. Похоже, что этот день не прошел бесследно даже для не знавшей усталости Верки: щеки молодой женщины запали, под глазами пролегли черные круги, платок сбился на затылок, и из-под него свисали пепельно-русые пряди волос, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам.

— Ой, что кругом творится, Софья Алексеевна, начала та, с трудом переводя дух, — вся Москва точно на осадном положении: на улицах никого нет, по городу бродят стрельцы и солдаты с оружием. Сейчас-то уже подзатихло, а днем был сущий ад, прости меня Господи! — она истово перекрестилась на иконостас в красном углу. — Царского лекаря и его помощника сожгли заживо — мол, отравил вашего братца Федора Алексеевича. Во многих боярских домах погромы и увечья, а кое-кого убили до смерти.

— Кого? — глухо спросила Софья, исподлобья глядя на свою девку и страшась услышать любимое имя.

— Говорят, что князя Григория Ромодановского и Ивана Языкова. Последнего уморили за то, что был мздоимец и за взятки не давал стрельцам судиться со своими полковниками. Но это я не видела, а вот то, что творилось в доме Юрия Алексеевича Долгорукого, знаю доподлинно, потому что видела своими глазами.

Когда молодого князя Долгорукого скинули на копья (у Софьи перед глазами снова взметнулись ввысь руки падающего на холодную сталь князя Михаила), то апосля, когда людишки поуспокоились, стрельцы снесли его тело батюшке, который, как вы знаете, уже давно не встает с постели. Принесли — и попросили прощения за убийство сына. Старик вроде как простил и даже велел вынести им по чарке вина. Стрельцы выпили за здоровье старого князя и пошли со двора. Они уж, почитай, за ворота вышли, как их догнал княжеский холоп и сказал, что старик, мол, говорит: «Щуку убили — а зубы остались». Стрельцы-то вернулись и, взяв его с постели, порешили, а дом разграбили.

— Вот глупый старик, — стукнула по подлокотнику кулаком Софья, которая хоть и не любила Долгоруких за то, что те взяли сторону Нарышкиных, но не могла простить стрельцам пролитие княжеской крови, да и бессмысленная смерть Юрия Алексеевича не вызвала у нее ничего, кроме досады. — Ладно, когда все утихнет, я позабочусь о его вдове… Что еще?

— Стрельцы говорят, что на сегодня они дела закончили. Слышите — набат затих? А завтра снова придут ко дворцу и будут требовать Ивана Алексеевича на Царство.

Обе Марфы, сидевшие рядом на лавке, застеленной ковром, как по команде ахнули и схватились за руки, сияя от восторга. Даже Татьяна Михайловна скупо улыбнулась своей племяннице. У Софьи же от счастья сжалось сердце, и она закрыла глаза ресницами, чтобы никто не увидел засиявшей в них неистовой радости. Спасена! Теперь спасена! Нынче Нарышкиным будет уже не так легко сослать ее куда-нибудь туда, куда Макар телят не гонял.

Как любит говаривать Василий Васильевич: «A la guerre comme a la guerre»^[5].

Пусть теперь локотки себе покусает!

— Верка, ты сущий клад! — радостно пискнула царевна Марфа, покосившись с опаской на свою сестру.

— Не порти мне слуг, — притворно нахмурилась Софья. — Была бы клад, если бы поесть чего-нибудь принесла, а то хороши царевны, не говоря уже о Марфе Михайловне, — в собственном дворце голодные сидят.

Верка слегка замялась, но потом, собравшись с духом, показала царевнам узел, который во время разговора прятала за спиной:

— Я тут пирожков немного принесла. Меня одна знакомая стрельчиха угостила. Не изволите ли откушать, а то на кухне, говорят, даже все соленые огурцы растащили. Угощайтесь, если не побрезгуете!

Она робко протянула Софье довольно большой сверток, в котором оказались еще теплые пирожки с рыбой, капустой и грибами.

Софья хотела осадить холопку, посмевшую угощать царевен плебейской пищей, но от узла так вкусно пахло, что она сглотнула голодную слюну и милостиво кивнула, с трудом борясь с желанием схватить первый попавшийся пирожок.

— Накрой на стол. Будем чай пить.

— Не изволите беспокоиться, Софья Алексеевна! Сейчас все сделаю в лучшем виде. — И Верка опрометью кинулась за кипятком, чуть не сбив Милославского, шедшего ей навстречу вместе с князем Хованским и старым, но еще крепким князем Никитой Ивановичем Одоевским.

— Вот неугомонная девка! — сердито бросил Иван Михайлович, входя в покои племянницы вместе со своими спутниками. — Софьюшка, нам надо серьезно поговорить. Вот только подойдет князь Василий — и начнем… Марфушка, Татьяна, Марфа Матвеевна, думаю, что наши разговоры будут вам не интересны… А это что? Пирожки? Отлично, а то у нас с утра маковой росинки не было!

И он, не спросясь хозяйки, схватил верхний пирожок и отправил в рот, откусив сразу больше половины. Может быть, потому, что Софье самой хотелось есть, а может, из-за вытянувшихся лиц своих гостий, или от того, что дядя пренебрежительно с ней обошелся, но Софья вдруг выпрямила спину и взглянула дяде в лицо с таким выражением глаз, что тот поперхнулся куском и натужно закашлялся, колотя себя кулаком по груди.

— Хочу заметить, Иван Михайлович, что я не предлагала тебе разделить со мной хлеб-соль. Думаю, что будет разумно, если в следующий раз ты станешь стучать в эту дверь, дабы хотя бы в этом отличаться от стрельцов. Эта же скудная пища — все, что удалось добыть моей Верке, и будет по чести, если мы разделим ее среди слабых девушек, не имеющих возможности выйти из своих покоев.

Пришедшие с Милославским князья переглянулись между собой, и в их взглядах читалось изумление и уважение. Царевна, которую они считали просто вздорной девицей, оказалась не лишена царского достоинства и силы духа, раз сумела поставить на место самого Милославского, с которым не смог справиться даже клан Нарышкиных. Сам же виновник конфуза как-то сразу притих и теперь стоял посреди комнаты, вертя в руках остатки пирожка, который он не мог ни доесть, ни положить обратно.

— Присаживайтесь, бояре, — кивнула князьям Софья, указывая на покрытую бархатом лавку, с которой уже успели подняться ее гостьи. — Как я понимаю, разговор будет такого толка, который не интересен девичьим ушам. Марфа Матвеевна, Татьяна Михайловна, Марфунька, пришлите мне своих служанок, и Верка передаст им мои гостинцы.

С этими словами девушки потянулись из комнаты, и через минуту в светлице остались только Софья, Милославский и пришедшие с ним бояре, к которым вскоре примкнул подошедший Голицын. О чем шла беседа — так и осталось тайной, которую унесли с собой в могилу присутствовавшие на тайном совещании, но только Софья проворочалась потом всю ночь на постели, и на ее губах время от времени появлялась мстительная улыбка.

Относившаяся к царевне с собачьей преданностью, Верка, разнеся пирожки по покоям царевен и вдовствующей царицы, невзирая на усталость, встала у дверей хозяйской светлицы, так чтобы никто при всем желании не смог бы подслушать, о чем шла речь на тайном совещании.

Впрочем, подслушивать было некому, потому что все были заняты спасением собственной шкуры и страхом перед завтрашним днем. Царица Наталья Кирилловна то оплакивала смерть Матвеева и брата Афанасия, то тосковала, опасаясь за судьбу оставшегося в живых младшего братца Ванечки и своего отца Кирилла Полуэктовича, прятавшихся от бунтовщиков по кремлевским кладовым.

Над городом повисла луна, озаряющая черную громаду Теремного дворца, окруженного пламенем костров, у которых грелась стоящая на карауле стража. Начинался второй день стрелецкого бунта.

На рассвете следующего дня над Москвой вновь поплыли звуки набата, но они уже не застали никого врасплох. Вся царская семья и ближние бояре собрались в Грановитой палате, чтобы выработать хоть какую-то стратегию борьбы с бунтовщиками. Софья пришла туда одной из первых и с интересом наблюдала, как поредела толпа царедворцев, окружавших еще вчера Наталью Кирилловну. К ней же, напротив, подходили те, кто еще накануне едва кивал царской дочери, торопясь по своим делам.

Впрочем, ранняя встреча так ничем и не закончилась, потому что до смерти напуганные вельможи ни в какую не желали брать на себя бразды правления, выпущенные погибшим накануне Матвеевым. Мальчик-царь был не в счет, на Ивана тоже никто не обращал внимания. Из мужчин ближе всего к трону стоял Милославский, но бояре скорее дали бы себе отрубить руки, чем снова подпустили его к управлению государством.

В Грановитой палате стоял шум. Бояре лаялись друг с другом и, позабыв об указе Тишайшего, уже начали местнические дрязги, как пришло сообщение, что стрельцы снова собрались перед Красным крыльцом и требуют, чтобы их приняли оба царевича, патриарх, Наталья Кирилловна и другие члены царской семьи. Бояре, окольничие и дворяне, только что поминавшие друг другу дедовские заслуги, вдруг присмирели, словно к стае дворовых собак подошел меделянский пес.

И когда в Грановитую палату явились выборные от стрельцов и, не ломая шапок, спросили, с кем вести переговоры, никто не шелохнулся. Все присутствующие посматривали друг на друга в надежде, что найдется смельчак, который не побоится взять на себя ответственность за переговоры. В палате повисла тишина, среди которой вдруг раздался звонкий девичий голос:

— Что привело вас во дворец, стрельцы?

От неожиданности многие вздрогнули, а выборные, повернувшись на голос, с удивлением увидели невысокую симпатичную черноволосую девушку, стоящую перед ними с царским достоинством.

— Царевна Софья! Это Софья Алексеевна! — прошелестело среди стрельцов.

Царевна молча глядела на них в упор, и вот уже рука одного из выборных потянулась снять шапку, за ним, сняв головные уборы, опустились на колени остальные. Только после этого Софья смягчила свой взор и мягко проговорила, словно коря малых детей:

— Я чаю, вы пришли сюда с какой-то просьбой. Говорите, не бойтесь. Бог милостив, а нам, царям, негоже быть строже его. Уверена, мы сможем найти решение, которое будет приемлемо для всех.

Глава делегации, ее вчерашний знакомец в багряной ферязи, с низким поклоном подал ей челобитную.

— Мы требуем, — начал он, вставая с колен, — чтобы нам выдали оружничьего Ивана Кирилловича Нарышкина, а отца царицы, Кирилла Полуэктовича, отправили в монастырь. А коли добром не выдадите Ивана, так сами найдем.

Среди собравшихся произошло легкое движение — это стоявшие по бокам царицы Натальи Кирилловны бояре подхватили потерявшую сознание женщину. Не поведя даже бровью, Софья указала на протянутый свиток глазами стоявшему рядом боярину Якову Одоевскому, и тот, взяв его из рук сотника, передал с поклоном царевне.

— Хорошо, мы выслушали вашу просьбу. Ждите на площади нашего решения.

— Побыстрее, царевна, — пробормотал стоявший рядом с сотником стрелец в зеленом кафтане, — мы не будем долго ждать.

— Вы слышали наш ответ, — сказала, как отрезала, Софья, — а теперь извольте оставить нас для принятия решения.

И так велика была внутренняя сила, сквозившая во всех движениях и словах молодой девушки, что бунтовщики, еще раз поклонившись, безропотно вернулись на Соборную площадь, аккуратно прикрыв за собой двери.

По Грановитой палате пронесся легкий вздох облегчения — слава Богу, пронесло! Оставалось только уговорить Наталью Кирилловну собственными руками отправить на смерть брата, которого она прятала в своих покоях. С царицей случилась истерика. Белая, как смерть, она рыдала, проклиная стрельцов и тех, кто подбил их на бунт, отказываясь слушать увещевания ближнего окружения. А между тем за стенами дворца начал нарастать гул голосов, среди которых слышались отдельные выкрики. Казалось, еще немного — и повторится вчерашний кровавый кошмар.

Бояре, что послабее, начали уже втягивать головы в плечи и коситься по сторонам в поисках выхода.

Только Софья стояла среди этого бедлама с выражением полной отрешенности на лице, пугая слабых духом еще больше, чем стрельцы за стеной.

— Людишки на площади ждут, Наталья Кирилловна, — проговорила она спокойно, — не стоит заставлять их ждать. Все пропадем из-за тебя.

— Придется, царица, тебе выдать своего сродственника, — угрюмо поддержал царевну Иоаким. — Слышишь, что на площади делается? Его не спасешь, а нас всех погубишь. Подумай о своем сыне, царе Петре Алексеевиче. Что с ним будет?

Стоявший рядом с Голицыным боярин Одоевский, крякнув от досады, махнул рукой:

— Сколько тебе, государыня, ни жалеть брата, а выдать придется.

Поняв, что ей не спасти брата, изнемогающая под тяжестью горя молодая женщина только слабо кивнула головой. Послали за Иваном и Кириллом Полуэктовичем, которые вскоре показались в Грановитой палате с выражением обреченности на посеревших лицах. При виде родных Наталья Кирилловна вновь зарыдала, отказываясь расстаться с отцом и братом, но ее уже никто не слушал.

— Не убивайся так, царица, — попытался поддержать ее князь Лыков. — На все воля Божья. Авось побоятся супостаты пролить кровь царских сродственников на глазах самой царицы и патриарха.

На лице Натальи Кирилловны появилась робкая надежда, за которую хватается каждый утопающий, даже когда понимает, что спасения нет.

— Икону, принесите икону! — пронзительно закричала она, озираясь по сторонам.

Сразу несколько человек кинулось исполнять ее просьбу. Серый от ужаса, но старавшийся держаться с достоинством Иван взял икону в руки. Во главе процессии снова встал патриарх, только теперь рядом с ним шла царевна Софья, которой безропотно уступили это место.

Снова раскрылись тяжелые дубовые двери, и площадь ахнула при виде своего злейшего врага Ивана Нарышкина, который, невзирая на молодость лет, успел восстановить против себя пол-Москвы. Не спасла молодого наглеца ни икона, ни заступничество патриарха, ни рыдания царицы. Его сорвали со ступеней дворца и за волосы поволокли на расправу в застенки Разрядного приказа, а оттуда, покуражившись на славу, отволокли на Красную площадь, где подняли на копья, а потом изрубили саблями «в мелочь».

Кириллу Полуэктовичу повезло больше. Шестидесятилетнего отца царицы постригли в монахи и сослали в отдаленный монастырь. Так закончился недолгий триумф Нарышкиных, за который им пришлось заплатить такую страшную цену.

Невзирая на страшное утро, этот день прошел не в пример тише предыдущего, а семнадцатого мая стрельцы, утолив свой гнев пытками и казнями, объявили о воцарении в городе мира и спокойствия, однако никто этому не поверил. Все, кто могли, бросились вон из Москвы. То в одном дворе, то в другом открывались ворота и роскошная карета или скромный возок уносились прочь, подпрыгивая на ухабах.

Даже во дворце, поражавшем заморских гостей толчеей прислуги и богатством убранства, царила выморочная тишина. Надо было что-то срочно предпринимать. Наталья Кирилловна вместе со своими клевретами приходила в себя после перенесенной трагедии, царевич Иван сказывался больным и не вылезал из постели.

Обстоятельства будто специально сложились таким образом, что кроме Софьи некому было взять бразды правления. На восемнадцатое число было объявлено заседание Ближней думы, на котором оставшиеся в Москве бояре и окольничьи должны были сформировать новое правительство, разобрав между собой управление Приказами. Поделить-то власть они, конечно, поделили, но надо было, чтобы стрельцы ее признали, а вот с этим вышла неувязка, поскольку те считали себя хозяевами положения и диктовали двору свою волю. Софья делала все возможное, чтобы «утишить» бунтовщиков, справедливо полагая, что когда все уляжется, можно будет понемногу вернуть все «на круги своя».

Хотите столб посреди Ивановской площади, на котором в назидание сильным мира сего будут начертаны имена «изменников» из стрелецкой росписи? Хорошо, столб будет стоять.

Надо выплатить огромную задолженность по жалованью? И Софья, пожертвовав царской казной и обложив налогом монастыри, расплатилась со стрельцами.

Нужны грамоты, в которых бы прописывались права и обязанности представителей разных профессий? Пожалуйста!

Одно время в приказах появились даже выборные стрельцы, хотя проку от этого оказалось мало.

Страсти начали понемногу стихать, но такое состояние было только иллюзией мира и покоя. Нарышкины снова подняли голову. Их клан опять понемногу захватил бразды правления, перво-наперво выслав из Москвы Ивана Милославского. Казалось, Софье придется-таки принять постриг, и царица Наталья Кирилловна уже праздновала победу над своей соперницей, но тут ее клан настигла беда, откуда и не ждали.

Двадцать шестого мая в Кремль снова явилась делегация, потребовавшая, чтобы Иоанн Алексеевич стал соправителем Петра, причем, согласно старшинству, он должен величаться первым, а Петр — вторым. Запуганные бояре вместе с царицынским окружением и патриархом безропотно согласились на требования бунтовщиков и присягнули Ивану. Чаша весов опять качнулась в сторону Милославских.

Однако последним гвоздем, забитым в гроб нарышкинского могущества, стала очередная челобитная, в которой восставшие потребовали, чтобы в связи с малолетством царей правление приняла Софья. Кремль покорно согласился и на это. Это была полная победа Милославских! Но не успела Софья почувствовать себя хозяйкой огромной страны, как ее ум и сила подверглись нешуточному испытанию.

Подняли голову староверы, борьбу с которыми начал еще Софьин батюшка, царь Алексей Михайлович. Недавняя казнь их вождя — неистового протопопа Аввакума — отнюдь не напугала этих закаленных в страданиях людей. Почувствовав, что под патриархом Иоакимом загорелась земля, они явились к Кремлю добиваться возвращения веры отцов и отказа от «никонианской ереси».

Стрельцы, среди которых было немало сочувствующих их взглядам, поддержали старцев и отправились вместе с ними бить «никонианцев», а ежели кто заступится за патриарха и его сподвижников, тому живому не быть.

Во дворец поспешили выборные, потребовавшие, чтобы патриарх явился на Ивановскую площадь для диспута о вере. Всем стало ясно, что живому ему оттуда не вернуться: слишком много народа алкало смерти кир-Иоакима. Двор опять ударился в панику.

В этом кипящем котле из амбиций, страхов и отчаяния Софья каким-то образом продолжала сохранять хладнокровие. Возможно, она бы с удовольствием отсиделась в своей светелке, наблюдая из окна, как злокозненному патриарху приходит конец. Но эта девушка просто органически не выносила трусости и нерешительности. Строго-настрого приказав отчаявшемуся патриарху не выходить из дворца, она, в свою очередь, отправила гонцов сообщить буянам, что кир-Иоаким согласен на прения о вере, но только в Грановитой палате в присутствии представителей царской семьи. Прознав об этом, боярская верхушка пришла в ужас и кинулась умолять царевну не выходить к староверам, но Софья стояла на своем: прениям быть! Надобно решить этот вопрос раз и навсегда, дабы ни у кого больше не возникало искуса поднимать народ на бунт под флагом старой веры. Это было правильное решение, но случись что с царевной, кто бы еще смог умилостивить разбушевавшихся стрельцов? И бояре до последнего старались образумить упрямицу, испробовав все средства до последнего.

Когда Софья приготовилась идти в Грановитую палату, к ней в покои постучал князь Василий Голицын.

Услав Верку, он около получаса молил царевну, мешая русский, польский и латынь, не рисковать своей жизнью, но она была неумолима. Более того, идя по дворцовым переходам, девушка сияла от радости, словно отправлялась на приятную прогулку, а не на сборище, на котором неизвестно что могло произойти. Может быть, этому причиной было отчаяние, которое не мог скрыть князь Василий? Она любила его за европейские манеры, широкий ум, образованность и умение мечтать, не замечая огромной разницы в возрасте и нерешительности, от которой до предательства — один шаг.

Но любовь — любовью, а дела прежде всего. Софья решительно отвергла уговоры Голицына отсидеться в стороне от схватки, тем более что ее согласилась поддержать мудрая тетка Татьяна Михайловна, севшая рядом с ней на тронном возвышении. Царевна была готова поставить кресло и для Натальи Кирилловны, но та предпочла усесться подальше от падчерицы рядом с патриархом и царевной Марией Алексеевной.

Что было дальше, знает каждый, кто хоть немного интересовался бурной историей России XVII века. Софья затянула прения до вечера, предложив продолжить их утром, но не успел предводитель староверов Пустосвят с товарищами покинуть Кремль, как все они были схвачены и вскорости казнены. Этим решительным маневром Софья пресекла беспорядки, и даже нарышкинский клан вынужден был признать, что мудрая царевна была на тот момент единственной правительницей, умевшей держать стрельцов хотя бы в видимости повиновения.

Правда, угроза оставалась, но она была видна далеко не всем.

Софья ни за что бы не призналась, что гораздо больше староверов она боится судью Стрелецкого приказа князя Ивана Хованского, которого стрельцы любили за приверженность к старой вере, удаль и умение говорить на их языке без барского высокомерия, хотя и прозвали Тараруем — «пустомелей».

Да, князь Хованский принимал самое деятельное участие в подавлении майского бунта, да, он был в дружеских отношениях с дядей и всегда выказывал ей уважение, но что-то в холодных глазах боярина, глядящего на нее, точно купец на товар, вызывало у Софьи инстинктивную настороженность. И если Нарышкины были незнатного рода, то Хованский принадлежал к Гедиминовичам и сам мог претендовать на трон. Одетый в модное при дворе польское платье, с коротко подстриженной бородкой и свислыми усами он производил впечатление хитрого и беспринципного политика, каковым и являлся на самом деле.

Поддержав претензии староверов, он затем не выразил никакого неудовольствия их казнью, и этот небольшой штрих лучше всяких рекомендаций рассказал Софье, что он за человек. Она чувствовала, что ей придется с ним еще столкнуться, и была, как всегда, права.

ГЛАВА 4
Хованщина

Прошло всего несколько недель с момента назначения князя Хованского главой Стрелецкого приказа, как его манеры резко поменялись. Подозрения Софьи оправдались: он почувствовал свою силу и не желал ее скрывать. Шнырявшая по стрелецким слободам Верка рассказывала совсем уж странные вещи: будто потерявший разум князь то ли хочет жениться на Софье и захватить трон, то ли женить на ней своего сына Андрея и захватить трон, то ли женить Андрея на какой-нибудь из царевен и захватить трон. Короче, сценарий менялся, а вот итог оставался всегда одним и тем же. Надо было срочно действовать. Натерпевшейся от мачехи девушке совсем не хотелось, укротив Нарышкиных, попасть в лапы Хованских.

Нужны были доверенные люди, которых вокруг нее с каждым днем оставалось все меньше.

— Не знаю, что делать, Василий Васильевич, — не выдержав, призналась она Голицыну за партией в шахматы. — Хованский вокруг меня кружит аки коршун. А что я могу ему противопоставить? Нарышкиных я держу в узде страхом перед стрельцами, а где мне взять управу на него?

Ох, чует мое сердце — сживет он меня со свету! Намедни — ты сам слышал — потребовал от Думы ввести новый налог на дворцовые волости. По двадцати пяти рублев с человека в пользу стрельцов! Это что же такое получается, я спрашиваю, всю казну им отдать и самой пойти рабыней порты Хованскому стирать?!

Голицын оторвался от шахматной доски и задумчиво посмотрел на царевну, соединив перед грудью пальцы рук. Он слишком хорошо знал Тараруя, чтобы убеждать Софью в его безвредности. Но где же взять такую силу, чтобы она справилась с хорошо вооруженными и обученными стрельцами? Впрочем, оставалось одно средство, но в случае ошибки оно могло привести к очередной войне. Было, над чем поразмышлять.

Как всегда тонко чувствующая движения души князя, Софья усмехнулась, словно прочтя его мысли.

— Не бойся, князь, я не хочу кровопролития, но и безропотно идти под нож тоже не желаю. Не овца, чай!

— Тогда объявляй сбор дворянского ополчения, царевна. Но сделать это надо тихо. Так, чтобы Иван Андреевич до последнего не догадывался, что мы замышляем. Только как бы он не сделал тебя заложницей, когда войско подойдет к Москве.

— Так чего проще, — усмехнулась Софья, мгновенно понявшая все преимущества голицынского плана, — может же царская семья отправиться на богомолье? Для начинающих свое правление царей это очень благочестивый поступок. А семья и ближние бояре будут их сопровождать. Но в одном ты прав, князь. Собирать войско надо тихо. Хованский — хитрая лиса, сразу почувствует, что против него что-то затевается.

Князь поднялся и заходил по светелке, сосредоточенно морща лоб. Наконец, придя к какому-то решению, он остановился и раздельно проговорил:

— Есть у меня один человек на примете. Он тебе предан, ничего не боится и умеет держать язык за зубами. Весьма честолюбив и живет по принципу Aut Caesar, aut nihil ^[6].

Это то, что нам нужно. С ним мы отправимся скликать дворян, а ты в это время вывезешь отсюда семью.

— Но, Василий Васильевич, ты твердо в нем уверен? В конце концов ты вручаешь ему мою судьбу и саму жизнь.

— А я, Софья, тебе его завтра представлю. Сама посмотришь, можно ли ему доверять.

Кивнув в знак согласия, девушка в душе отметила, что князь Василий опять назвал ее по имени без отчества. Похоже, что и он начинает испытывать к ней не только приязнь учителя к способной ученице, но и тягу зрелого мужчины к невинности молодости. В животе у Софьи разлился жар и, поднявшись вверх, залил ее щеки ярким румянцем, сделав девушку почти красивой. Как знать, возможно, князь не такой уж однолюб, как о нем рассказывают люди. Время покажет.

Как же была поражена на следующий день Софья, когда князь, переступив порог ее кабинета, слегка торжественно произнес:

— Позволь, Софья Алексеевна, представить тебе дьяка Разрядного приказа Федора Леонтьевича Шакловитого.

Следом за этим он сделал шаг в сторону, чтобы показать стоящего за ним человека, в котором Софья без труда узнала своего спасителя. Она так смешалась, что едва смогла буркнуть какое-то приветствие, указав гостям на стулья. Губы пришельца чуть изогнулись в легкой усмешке, и он до земли поклонился девушке.

— Софья Алексеевна, позволь вручить тебе свое оружие и саму жизнь.

Но если царевна и позволила себе минуту слабости, то быстро взяла себя в руки и любезно, но твердо поставила наглеца на место:

— Князь, я знакома с дьяком Шакловитым. Этот тот человек, который помог мне добраться до собственных покоев в день стрелецкого бунта. Я не успела поблагодарить тебя, дьяк, за оказанную мне услугу. Прими от меня вот это.

Она сняла с указательного пальца перстень с рубином и протянула его мужчине, лицо которого вспыхнуло от обиды.

— Благодарю тебя, царевна.

Небрежно, словно дешевую безделушку, Шакловитый надел кольцо на палец, не потрудившись даже на него посмотреть. Софья почувствовала легкий укол по самолюбию, но не могла же царевна обижаться на какого-то дьяка? Да и время такое, что каждый преданный человек был на вес золота. Пришлось сделать вид, что она не обратила внимания на его глупую выходку.

Не заметивший ничего Голицын вытащил из-за пояса кунтуша бумагу.

— Подпиши это, Софья Алексеевна.

— Что это? — потянулась к свитку царевна, раз и навсегда принявшая за правило не прикладывать ни к чему руку без предварительного прочтения.

— Приказ о сборе дворянского ополчения, — глухо отозвался князь, барабаня пальцами по стоявшему у окна резному кабинету немецкой работы с множеством ящичков и дверец.

Софья пробежала бумагу глазами и, взяв перо, поставила на ней свой росчерк.

— Что дальше, Василий Васильевич?

— Мы с Федором Леонтьевичем втайне займемся сбором армии, а ты, Софья Алексеевна, отправляйся с двором на богомолье, да поскорее. Мои люди доносят, что в слободах уже пошли разговоры о том, что князь Хованский был бы лучшим царем, чем севшие на престол дети, в одном из которых чуть душа держится, а второй еще очень юн. Нехорошие это разговоры. Быть беде.

У Софьи екнуло сердце — слишком свежи были воспоминания о пролитой во дворце крови.

— Ты хочешь сказать, Василий Васильевич, что у нас может случиться то же, что в Англии с королем Карлом?!

— Смею тешить себя надеждой, что у нас пока нет Кромвеля. Но не стоит недооценивать противника. Хованский хитер и пойдет на все, чтобы захватить власть. Вот Федор Леонтьевич лучше нашего знает настроение в слободах, он подтвердит, что там неспокойно.

Продолжавший стоять у дверей дьяк без слов склонил голову.

— Да говори же ты, Федор Леонтьевич, что молчишь?

— Прогневать царевну боюсь, — чуть заметно усмехнулся мужчина. — В слободах действительно идут разные толки. Раньше ведь стрельцы — что? Пошли в кабак, горе водкой залили — и снова веселы и миролюбивы. Сейчас же они сами кабаки позакрывали, стрельцов-мародеров и разный сброд, охочий до чужого добра, порешили и, собираясь в круг, балакают о том, как жить дальше. А князь-то наш, Тараруй, часто на этих собраниях появляется и крамольные слова говорит. Голову бы ему отрубить — самое расчудесное дело было бы.

— Но-но! — одернула его Софья. — Ты, дьяк, говори, да не заговаривайся. Он — князь, Гедиминович, а ты кто?

В глазах Шакловитого заплясали бесенята.

— А это, царевна Софья Алексеевна, все в твоих руках. Как решишь, так и будет.

Не известно, чем бы закончилась для дьяка такая дерзость, поскольку царевна прекрасно поняла тайный смысл произнесенных им слов и вовсе не желала спускать ему наглую выходку, но тут вмешался Голицын, занятый своими мыслями и потому не заметивший собравшейся бури:

— Ты, Федор Леонтьевич, сей же час отправляйся из Москвы, как мы договорились, а я пойду поговорю с окружением царицы Натальи Кирилловны. Пусть срочно собираются в путешествие по святым местам. Куда в первую очередь направишься, Софья Алексеевна?

— В Коломенское. Хочу хоть недельку пожить в отцовском дворце, оттуда — в Старожевский монастырь, а если беда придет, то в Троицу. Там такие стены и башни, что, если что, выдержим любую осаду.

— Отлично! Туда и народ служивый будет подходить. А мы с Федором Леонтьевичем станем тебе каждый день весточки слать, как дела идут.

— Буду их очень ждать. Береги себя, Василий Васильевич!

Она мягко коснулась его руки, краем глаза заметив, как у Шакловитого сдвинулись брови. А обрадованный лаской Голицын, взяв тонкие девичьи пальцы, поднес по-европейски ее руку к своим губам.

— И тебе, Софья Алексеевна, всех врагов одолеть!

В общем, прощание произошло в нежном ключе, и девушка потом вспоминала его с удовольствием, причем неизвестно, что было ей приятнее: прикосновение губ Голицына к ее руке или бешеный взгляд Шакловитого, которым он окинул ее с головы до ног. Царевне, выросшей в тереме под строгим присмотром бабок и нянек, был неведом флирт, и любое проявление мужского внимания оказывалось для нее потрясением не меньшим, чем убийство на ее глазах Артамона Матвеева.

За гостями давно уже закрылась дверь, а она еще долго сидела, не шевелясь, глядя, как оплывают свечи в шандале. Затем медленно поднялась и направилась к клавикордам. Проведя чуткими пальцами по клавишам, девушка нажала один, и он отозвался нежным чистым звуком. Она бы, наверное, села за инструмент, которым неплохо владела, чтобы в музыке выразить вихрь обуревавших ее страстей, но в это время раздался стук, и в кабинет впорхнула сестра Марфа — единственный человек, которому Софья доверяла безоглядно.

— Ну что, они уже были?

— Были. — Софья картинно зевнула и потянулась, давая понять сестре, что не склонна пересказывать ей подробности.

Ей не хотелось даже с сестрой делиться своими переживаниями, но Марфа не отставала:

— И что же это за таинственный верный раб, о котором говорил Василий Васильевич?

— Какой-то дьяк Разрядного приказа.

— Ну?! — всплеснула руками Марфа, шестым чувством ощутившая изменение в интонации сестры. — Это тот приказ, где служит спасший тебя дьяк? Шакловитый, кажется?

— Тот самый.

— Тот самый — кто? Приказ или мужчина?

Софье не хотелось врать поверенной своих самых страшных тайн.

— Мужчина…

— Ой, Сонечка! Это же так интересно! Он красив?

Софья на секунду задумалась, пытаясь честно оценить внешность Шакловитого.

— Трудно сказать… У него зеленые глаза, черные волосы, высокие скулы, изрядный рост, широкие плечи… Да, наверное, красив. Но он дерзок не в меру и совершенно не считается с тем, что я царевна, а он холоп, прах у моих ног. То ли дело Василий Васильевич, — голос Софьи потеплел, а глаза приобрели мечтательное выражение, — красив, умен, говорит так, что заслушаться можно. Знает, наверное, все на свете.

Покачав головой и вздохнув, Марфа с ногами забралась в любимое кресло сестры и посмотрела на нее с состраданием:

— Так тебе что нужно от мужчины: голова или что-то другое?

— Марфуша, отстань! Ты говоришь такие чудовищные вещи, что не только царевне, но и простой прачке слушать зазорно!

— Ничего подобного! — В азарте Марфа спрыгнула с кресла и, схватив сестру за руки, заглянула ей в глаза. — Послушай, Сонечка, мы, царевны, обречены зачахнуть, не испытав плотских утех. Сейчас у тебя есть шанс полюбить мужчину. Так воспользуйся же им!

— Ты с ума сошла! — вырвав из рук сестры свои ладони, Софья даже отскочила от нее, как от змея-искусителя. — Я никогда без брака не позволю ни одному мужчине дотронуться до себя. А поскольку иностранные цари-короли на нас не женятся, а выйти замуж даже за князя царской дочери зазорно, то я навсегда останусь в девках, как наша тетушка Татьяна Михайловна.

— Ну, с Татьяной Михайловной все не так ясно, как тебе кажется, — лукаво усмехнулась хитрая бестия, — а что касается брака, так ведь все еще может измениться. Станешь правительницей, а лучше царицей, тогда тебе и слова никто не скажет — выбирай в мужья, кого пожелаешь.

От таких слов у Софьи сладко сжалось сердце, но она не позволила себе предаваться бесплодным мечтаниям.

— И вот опять глупости говоришь! Василий Васильевич женат…

— Ага, значит, тебя останавливают не дедовские обычаи, а только то, что князь женат! Так ведь его и развести можно будет, когда срок придет…

— Не желаю этого слышать! — заткнула себе уши Софья и даже затопала ногами, чтобы заглушить сладкие речи искусительницы. — Марфуша, уходи, пока мы с тобой не наговорили чего лишнего, о чем потом не захочется вспоминать!

— Конечно, пойду! — пожала великолепными плечами сестра. — Только ты подумай над моими словами. Если уж попадешь в монастырь — будет что вспомнить, сидючи в келье.

Не успела за ней закрыться дверь, как Софья бросилась в опочивальню и, упав на постель, застеленную подбитым соболями парчовым покрывалом, горько зарыдала над своей участью. Однако голос Марфы продолжал звучать в ее ушах, и сказанные слова все глубже проникали в ее душу. За какие грехи должна она все отмеренные ей годы прожить бесплодной смоковницей? Последняя холопка — и та может выйти замуж, и только царевна обречена своим рождением на холодную постель. Она еще не знала вкус мужских объятий, но то темное, что накатывало на нее при появлении Василия Васильевича, все громче требовало — чего? — она еще не догадывалась, но с замиранием сердца мечтала о моменте, когда он заключит ее в свои объятия. В ней еще не проснулась женщина, но Софья была уже готова к преображению и жаждала его.

Отъезд из Москвы прошел так гладко, что Софья только диву давалась всеобщей покладистости. Нарышкины вели себя как агнцы, напуганный раскольниками патриарх согласился ехать куда угодно, лишь бы подальше от Кремля, стрельцы, не ожидая подвоха, с одобрением отнеслись к намерению юных царей отправиться на богомолье.

Только что отпраздновали Новый год, и тихая сентябрьская погода баловала путешественников теплыми днями бабьего лета. Кое-где уже пожухла трава, и деревья, сменив цвет листвы, окрасили леса в яркие краски осени.

Путешествовали неспешно, с многочисленными остановками. Голицын с Шакловитым так умело провели мобилизацию дворян, примчавшихся к Троице со своими боевыми холопами, что к тому времени, когда об этом прознали в Москве, под стенами монастыря собралось уже двадцать тысяч преданных царям воинов, а пополнение продолжало и продолжало прибывать. Не ожидавшие такого подвоха стрельцы и солдаты были не то, чтобы напуганы, но сильно озадачены.

А в это время в окружении царевны решался вопрос, как справиться с Хованским, который в отсутствие царей почувствовал себя хозяином Москвы. Никому не хотелось начинать войну, и бояре наперебой предлагали свои варианты разрешения конфликта. Голицын, как всегда, стоял за переговоры, которые могли затянуться до морковкиного заговенья. Горячий Шакловитый, которого иногда призывали на совет как человека, знавшего жизнь низов, предлагал пробраться с несколькими доверенными людьми в Москву и убить князя. Этот вариант тоже не решал проблемы, поскольку разъяренные стрельцы казнили бы смельчаков и либо заперлись в Кремле, либо сгоряча пошли на Троицу. В любом случае дело бы закончилось потасовкой и кровопролитием. Вновь вернувшийся ко двору Иван Милославский хотел пойти с войском на Москву и, напугав стрельцов численностью, заставить сложить оружие и выдать бунтовщиков.

Старик не желал брать в расчет, что московские стрельцы не так давно вернулись из-под Чигирина, и испугать их было не так легко, как казалось старому авантюристу.

Уставшая от бесконечных прений, Софья не выдержала:

— Хватит, бояре! Я не допущу смертоубийства среди моих подданных, но и зимовать в дороге тоже не собираюсь. Князь Василий, объяви, что я собираю в село Воздвиженское всех думных людей, дворян и жильцов на свои именины. Князя Хованского со старшим сыном пригласи особо. Я ему устрою праздник!

— Соня, зачем тебе здесь этот пройдоха? — изумился дядя.

Девушка с состраданием посмотрела на своего родственника. Похоже, последние события произвели на него слишком сильное впечатление, лишив обычной хитрости и сметливости.

— Мне надо, чтобы он выехал из Москвы, дядя, — терпеливо, хоть и с раздражением ответила она. — Пусть князь Лыков арестует его по дороге и привезет в Воздвиженское.

— И что дальше? — опустив глаза, глухо спросил Голицын, изучая на резном столе узор древесины.

— Вы, бояре, будете судить его за измену. И если он не сможет оправдаться…

— Не подадим ли мы дурной пример, казнив представителя первостатейного рода? Если холопы поймут, что княжеская кровь — что вода, то не приведет ли это к новой череде смертей? — пробормотал Милославский, гордящийся длинной родословной.

— Дядюшка, вспомните убийство Долгоруких. Стрельцы с ценностью княжеской крови уже давно разобрались. А вот если мы не казним Хованских, то уголек бунта будет тлеть еще очень долго. Я больше не желаю ничего слышать о бунтовщиках! Пишите указ, а ты, Федор Леонтьевич, помоги князю… На сем заседание окончено, господа! Василий Васильевич, задержись, пожалуйста.

Ближние бояре потянулись на выход, вздыхая и сокрушенно качая головами. Шутка ли — пролить кровь представителя одного из древнейших и выдающихся русских родов! Да и прецедент создавать совсем не хочется. Царевна-то, Софья, нравом оказалась крутовата, вон как легко говорит о казни Тараруя. Как бы второго Грозного не появилось на Руси. Дело-то такое: главное — начать, а потом может и не остановиться. Еще недавно, как и все царские сродственницы, пряталась в тихой светелке или ездила в карете с наглухо задернутыми шторами, а теперь вон что себе позволяет — сидит с открытым лицом в окружении мужчин и командует ими, как своими холопами. Чудно, однако! А около нее еще две девки вьются — сестра Марфа и тетка Татьяна Михайловна, которая еще при царе Федоре (царствие ему Божие?) во все государственные дела лезла, а Федор Алексеевич с ней советовался по причине слабости характера. Если так дальше пойдет, то и своих баб будет в доме не удержать. Ох, беда великая! А все князь Иван виноват, когда решился на борьбу с Нарышкиными. Его это происки, не иначе! Надо будет царевну как-нибудь поделикатнее убедить, чтобы она отправила его на покой, а то как бы старик чего еще не учудил.

То ли дело Наталья Кирилловна со своим сыночком и приближенными боярами! Сидят себе тихонечко, на все службы ходят да ведут неспешные разговоры о божественном. Не чета Милославским!

Одна беда: только Софья Алексеевна может сейчас справиться со стрельцами, надо отдать ей должное. Вот и приходится помалкивать и со всем соглашаться. Хорошо хоть в аманты царевна взяла себе не бешеного пса Шакловитого, а благовоспитанного князя Василия. Тот свой, случись что — пособить сможет, а Федор Леонтьевич зарежет за неуважение к царевне и «Верую!» произнести не успеешь!

Так, вздыхая в душе о тихих временах, бояре разбрелись по своим делам, и Софья осталась одна с князем, посматривавшим на нее со странным выражением, смысла которого она не могла понять.

— Василий Васильевич, последнее время ты ходишь каким-то понурым, молчишь. Я тебя чем-то обидела?

— Помилуй Бог, Софья Алексеевна! Да я тобой восхищаюсь сверх всякой меры! Мне и в голову не могло прийти, что из тихой маленькой девочки вырастет такая государыня, что не стыдно показать всей Европе! Был бы жив Алексей Михайлович, — царствие ему небесное! — он бы тоже гордился тобой, как и твой учитель Симеон Полоцкий! Как же прав был святой отец, когда уговаривал твоего батюшку позволить царевне постигать науки наравне с царевичами! Я тоже преклоняюсь перед твоим умом и радуюсь твоим успехам, как если бы ты была моей дочерью…

От этих слов Софью словно обухом по голове ударили. Он — как отец! А она-то, глупая, мечтала, что его любовь к ней будет совсем иного сорта! Не сдержавшись, Софья застонала от досады.

Испуганный князь кинулся к девушке и, схватив за предплечья, встревоженно спросил:

— Софья Алексеевна, Сонечка, вам плохо? Позвать лекаря?

Она только замотала отрицательно головой, стараясь не встречаться с мужчиной взглядом, чтобы тот не увидел в ее глазах закипающие слезы отчаяния и сердечной боли.

— Я тебя обидел? Скажи же что-нибудь!

В его голосе слышалось столько непритворного сочувствия и любви, что Софья, не выдержав, разрыдалась, прижавшись лицом к жесткой золотой канители, которой был расшит его кунтуш.

— Софьюшка, право слово… Ты плачешь? Ты плачешь… из-за меня?

Но она только громче всхлипнула, все сильнее прижимаясь к мужской груди.

Только тут до Голицына начал доходить весь смысл речей и взглядов, которые царевна обращала к нему последнее время.

— Боже мой, Софьюшка, я глупец, последний глупец… Ты обиделась, что я назвал тебя своей дочерью? Ну, прости же меня, старого дурака. Ты такая юная, умная, красивая… Я не достоин тебя.

Он еще что-то бормотал, не умолкая, пытаясь разобраться в вихре обуревавших его чувств, где в тугой клубок завязались любовь к жене и сыну, привязанность к Софье и раскрывавшийся перед ним бескрайний горизонт возможностей, связанных с ее любовью. Не то чтобы он цинично воспользовался чувствами юной девушки, нет, но искушение получить почти царскую власть было слишком велико.

Если он ответит на ее любовь, то сможет воплотить в жизнь все те прожекты, от которых посвященные приходили в восторг. Он сможет вместе с Софьей сделать Московское государство величайшей державой, и Европа падет к их ногам. Он сможет… Тут перед внутренним взором князя встали его жена и сын. А что будет с ними? Он, сильно и страстно любивший свою жену, будет вынужден делить ложе с другой женщиной. Какой позор! Да, он хотел иметь власть, много власти, чтобы сделать мир счастливее, но не добытую такой ценой! Что люди будут говорить вокруг?

Но призрачный царский венец уже засиял над головой князя, и он теснее прижал к себе тихо всхлипывавшую девушку. Наклонившись, Голицын осторожно поцеловал ее в висок, боясь неправильно истолковать поступок царевны. В ответ на эту ласку она подняла заплаканное лицо, и князь нежно поцеловал ее в полураскрытые мягкие губы, все сильнее и сильнее прижимаясь к ним своими полными губами.

Софья готова была всю жизнь простоять, как сейчас, в объятиях любимого мужчины, но жизнь бесцеремонно вторглась в ее сладостные мгновения перезвоном колоколов, зовущих к вечерне. Надо было идти стоять службу, чтобы никто не смел сказать, что царевна Софья менее ревностно относится к отцовской вере, чем Наталья Кирилловна, которая заделалась такой святошей, что монахи от восторга чуть не на руках ее носили. Это было опасно, очень опасно. Пришлось, оторвавшись от груди князя Василия, быстро привести себя в порядок и чинно отправиться в церковь в сопровождении целой толпы царедворцев, ожидавших ее у крыльца.

У дверей церкви она почти столкнулась с царицей, свиту которой составляло несколько обступивших ее бояр, и маленьким Петром. Мальчик, которого оторвали от игры в прятки, шел насупленный и злой, шаркая ногами по земле, невзирая на все увещевания матери.

При виде сводной сестры он еще больше скривился и, гордо закинув голову, попытался раньше ее пройти в церковь, но Софья чуть прибавила шаг и успела загородить ему дорогу. В свите Нарышкиной раздалось злобное бормотание, но оно не рассердило, а скорее позабавило царевну. Ничего, пусть позлятся! Софья вспомнила все унижения, которые ей пришлось претерпеть с момента смерти Федора по вине этой жадной семейки. Пусть теперь на своей шкуре почувствуют, что такое быть в забвении! Никогда Нарышкины не будут выше Милославских! Вон братец Ванечка уже стоит перед иконостасом тихий, как ангел! После майских событий он совсем отрешился от мирских дел и либо сидит у себя в покоях, либо ведет беседы с монахами.

Заняв царское место, она покосилась на голенастого мальчишку с руками в цыпках, которому предстояло стать царем Московского государства. Господи, на кого он похож! Большая круглая голова, сидящая на тонкой шее, узкие плечи, длинная сутулая спина и вечно недовольное выражение лица. Доверенные люди рассказывали, что Петр до сих пор со своим воспитателем Никитой Зотовым «Букварь» одолеть не может. Сидят и на два голоса орут «буки-аз, буки-аз», никак слово «баба» прочесть не могут.

Софья вспомнила свои уроки с отцом Симеоном, его страстные речи о невозможности управления государством без глубоких знаний, занятия греческим и латынью, чтение античных философов и беседы об устройстве царства, которым ее братьям предстояло владеть.

Вспомнила уроки манер, занятия шахматами, развивавшими, с точки зрения учителя, память и логику, музицирование и задания по рукоделию, которые она терпеть не могла, но выполняла с прилежностью. Ее учитель любил повторять, что только просвещенный монарх способен подарить своему государству богатство и процветание, и она рвалась достичь этой «просвещенности» всеми силами. Глядя, как отец строго экзаменует Федора и Алексея, которого прочили в царские наследники, она старалась изо всех сил не отставать от своих братьев. Особенно беспощаден отец был к Алеше, и как же он горевал, когда старший сын, его надежда и опора, умер в отрочестве! Если бы Алексей остался жив, все было бы по-другому!

Федор тоже мог быть великим царем. Не таким, как старший брат, но тоже великим, если бы не убившая его болезнь. Но даже за короткую жизнь он сделал столько, сколько другие правители не делали за целый век.

И вот теперь великое государство попало в руки двух убогих мальчишек, из которых неизвестно что получится. Софья по-своему любила Ванечку, но очень хорошо знала ему цену. Не лучшего мнения она была и о Петре. Покосившись еще раз на сводного брата, она встретила его сосредоточенный, полный злобы взгляд и в душе поклялась, что ни за что не допустит его к власти. Лучше умереть!

Получив приглашение на празднование Софьиных именин, князь Хованский долго сидел над свитком, разглядывая его со всех сторон.

Он звериным чутьем ощущал подвох, но гордыня, этот демон-искуситель, громко кричала ему в уши, что не посмеет девчонка тронуть его даже пальцем. За ним — сила, прошедшие горнило Чигирина стрельцы, а у нее — дворяне со своими боевыми холопами, которые врага в глаза не видали. Если он сейчас струсит и откажется повиноваться Софье, то все его планы пойдут прахом, а он еще надеялся, что ему удастся либо самому жениться на Софье, либо обвенчать с ней сына Андрея. А это власть, беспредельная, вечная… Сначала разделаться с Нарышкиными, на которых стрельцов натравить — раз плюнуть, а потом и Софью со всеми сестрицами и тетками можно по монастырям разослать.

В конце концов, кто такие Романовы? Захудалый род с очень сомнительным родством с Рюриком. Якобы дед Михаила Федоровича — первого царя из рода Романовых — был женат на старшей дочери Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, представителя младшей ветви Шуйских, принадлежавших к роду Рюриковичей. А сам дед Никита Романович Захарьин… В общем, седьмая вода на киселе, а не Рюрикович.

То ли дело Хованские — прямые потомки великого князя литовского Гедимина, великий княжеский род. Именно им, а не затрапезным Романовым надлежало стать русскими царями после кончины Василия Шуйского.

За него — княжеская кровь и предки, за него — двадцать пять тысяч стрельцов, Бутырский полк солдат и московская чернь. Наверняка царевна, покружившись вокруг Москвы, хочет пойти с ним на мировую. Зима на носу. Не будет же она вместе со своими карманными думцами зимовать по монастырям!

Такую толпу народа ни один монастырь не прокормит, будь то даже Сторожевский или Троица!

Гордыня — плохой советчик, но князя было уже не остановить. Невзирая на плачь княгини, он приказал подать назавтра с рассветом недавно привезенную из-за границы карету и, отправив на всякий случай сына в родовое имение, принялся за дорожные сборы. Надо было явиться в Воздвиженское во всем великолепии, чтобы Софья поняла, что он — единственная ее возможность удержать власть.

На следующий день встали затемно, и, быстро собравшись, Хованский тронулся в путь под охраной из пятидесяти стрельцов, которые сопровождали его во всех передвижениях по городу. Храбрость — храбростью, а осторожность никогда еще никому не мешала.

Стояло бабье лето, и князь благодушествовал на мягких подушках, представляя себе ожидающий его триумф. Шел сбор урожая, и вид копошившихся в огородах баб действовал на него умиротворяюще. Он даже приказал остановиться недалеко от стоящей у дороги деревушки и послал одного из слуг за стаканом парного молока, заплатив за него по-царски.

После полудня разомлевший князь приказал остановить карету недалеко от села Пушкино и поставить ему шатер. Слуги рьяно принялись за дело, и не успел Хованский размять затекшие от долгого сидения ноги, как ему доложили, что все готово к обеду и отдыху. Перекусив на скорую руку (всего четыре перемены блюд), он, по русскому обычаю, прилег почивать и быстро заснул.

Судя по блуждающей по его губам улыбке, снилось Хованскому что-то приятное, но его сон был прерван самым грубым образом.

Первое, что увидел князь, открыв глаза, было суровое лицо князя Лыкова, трясшего его за плечо:

— Вставай, Иван Андреевич, ехать пора. Велено мне тебя, как вора, доставить на расправу в село Воздвиженское. Собирайся, боярин.

Если бы кому-нибудь из бояр пришла на ум фантазия оценить, насколько изменился характер Софьи за прошедшие пять месяцев, то он был бы сильно удивлен произошедшей переменой. Еще совсем недавно по Теремному дворцу ходила, потупив глаза, скромная, не очень красивая, но умная девочка, а сейчас перед ними выступала молодая, властная правительница, слову которой беспрекословно подчинялись первые бояре, и силе ее духа дивились опытные военачальники, прошедшие огонь и воду в битвах с турками, татарами и поляками.

По зрелом размышлении царевна поняла, что совершила ошибку, доверив боярам решать судьбу Хованского. Да, сейчас они целиком на ее стороне, но не дрогнут ли их сердца, когда придется решать судьбу вельможи, чьи предки носили королевский венец? Нет, она еще не добилась той степени повиновения, чтобы спокойно искушать думских людей подобным образом.

Призвав Голицына и Шакловитого, она приказала никого не принимать и долго с ними о чем-то совещалась. Когда же ближайшие советники вышли от царевны, то у князя была такое несчастное выражение лица, «будто таракана проглотил» по меткому выражению стоявшей под дверью Верки.

Утром, накануне именин, Софья была разбужена еще затемно своей рыдающей служанкой.

— Матушка Софья Алексеевна, — причитала она, — вставай, лебедь белая, черный коршун тебя скогтить хочет!

— Что? Кто? — ничего не поняла спросонья царевна, с трудом отрывая голову от высоко взбитой подушки. — Ты что, белены объелась?

— Хованский воровство задумал! Там тебя полковник ждет… Сегодня, говорят, с утра кто-то письмо подметное кинул… Вставай быстрее, спасаться надо!

— Не говори глупостей! — рассердилась невыспавшаяся Софья. — Помоги лучше одеться. Не могу же я государственные дела в ночной рубашке решать.

Кое-как приведя себя в порядок, она вышла в соседнюю комнату, где ее дожидался растерянный начальник караула.

— А где Василий Васильевич? — поинтересовалась царевна после короткого приветствия.

— Занемог князь, а дело отлагательства не терпит. Сегодня на кухне под дверь письмо сунули. Мы открыли, а там написано, что князь Хованский воровство замыслил: поднять стрельцов, убить законных царей, оженить на тебе, царевна, своего сына Андрея, и таким образом захватить трон. Беда, царица!

— А где тот, кто письмо принес?

— Сбежал, царевна! Пока письмо-то нашли, много времени прошло. Кинулись искать, да где ж его в темноте сыщешь!

Софья досадливо щелкнула пальцами и хмуро посмотрела на начальника дворцовой стражи, смущенно отводившего глаза от полуодетой девушки.

— Упустили! Вам только на печи лежать, бока греть!.. Где письмо?

Одним движением развернув сложенную бумагу, она поднесла ее поближе к свече и быстро пробежала глазами. Помолчала, глядя куда-то в темное окно.

— Ладно, передай, что я велела собрать Ближнюю думу… Князя Голицына тревожить не надо. Коли он занедужил, то пусть поправляется… Верка, срочно умываться! А тебя благодарю за верную службу.

Когда визитер с поклоном скрылся за дверью, Софья вновь, теперь уже медленно перечитала письмо. На ее губах появилась довольная усмешка. Посмотрим теперь, бояре, что вы приговорите. Жаль только, что Голицын не выдержал до конца свою роль, но это не страшно. Пусть грязными делами Шакловитый занимается, а князь — он разума великого, не для того рожден, чтобы с изменниками бороться. Когда она вчера предложила свой план с подметным письмом, Василия Васильевича чуть карачун не хватил. Тонкой души человек, не то, что Федор Леонтьевич, который хоть и думный дьяк, а замашки его как у разбойника с большой дороги.

Она с нежностью вспомнила длинные шелковистые волосы, обрамляющие бритое лицо князя Василия с пушистыми усами над пухлыми, красиво очерченными губами. Ах, все бы отдала, чтобы стать его женой! После памятного поцелуя их отношения становились все более запутанными. Она часто ловила его взгляды, в которых, как ей казалось, читала любовь и нежность, но наедине князь делал все, чтобы держаться от девушки на почтительном расстоянии. Что это? Страх близости, человеческого или божеского осуждения, или ей только кажется, что он ее любит?

Сердце Софьи разрывалось от любовных мук, и только сестрица Марфа да Верка знали, как часто она рыдала по ночам в подушку. Но сейчас даже хорошо, что Василий Васильевич не появится на заседании Ближней думы и не будет отвлекать ее от того, что ей предстоит сделать.

— Как ты думаешь, Верка, осудит ли Бог человека за грешный поступок, если тем самым он спасет много людей от смерти? — спросила она у верной служанки, пока та расчесывала ей густые волосы.

— Это тебе, Софья Алексеевна, лучше у патриарха спросить. Не мне судить. Помню как-то давно, когда был жив отец Симеон, рассказывал он об одном рыцаре, который остановился вместе со слугой в трактире и потребовал ужин. Ему принесли хлеб и мясо. Пока господин выходил до ветру или еще куда, слуга стащил со стола полкуска мяса и быстро съел. Тут у него свело живот, и он умер в мучениях, потому что хозяин трактира оказался разбойником и отравил ужин постояльца, чтобы завладеть его оружием, доспехами и деньгами. Вернувшись, рыцарь увидел мертвого слугу, все понял и, выхватив меч, заставил хозяина доесть его ужин. Тот пожевал немного и тоже умер. Вот и спрашивается, кто такой слуга: вор, укравший хозяйский ужин, или спаситель своего господина?

Отклонившись в сторону, Софья удивленно посмотрела на свою служанку, чье лицо было невинно, точно у младенца.

— Не пойму я тебя, Верка, то дура-дурой, а то вдруг такое скажешь, что я просто диву даюсь. Ладно, подай соболью душегрею. Мне идти пора.

— А как же завтрак?! — спохватилась служанка, метнувшаяся выполнять приказание.

— Ничего, злее буду, — недобро улыбнулась Софья. — Надо же кир-Иоакиму работы добавить! Чем с Натальей Кирилловной шушукаться, пусть лучше помолится за мою грешную душу.

Трудно сказать, поверили или нет бояре подметному письму, предъявленному Софьей, или решили не сердить царевну, только участь Хованского быстро была решена. Старика, начавшего службу стольником еще при Михаиле Федоровиче, и его сына Андрея приговорили к казни путем усекновения головы за распоряжение царской казной в пользу стрельцов, неповиновение царским распоряжениям и многое другое.

Были даны соответствующие распоряжения, и отряд дворян во главе с Лыковым и Шакловитым поскакал навстречу несчастному князю.

Пробуждение так чудовищно не совпадало с приятными сновидениями Хованского, что сначала он даже не понял, о чем говорит ему окольничий, а тот, не желая применять насилие, все теребил его за плечо:

— Вставай, Иван Андреевич, тебя в Воздвиженском ждут.

Пятьдесят стрельцов, составлявших охрану Хованского, не пошевелили даже пальцем, когда их начальника выводили из шатра. Впрочем, их уже успели разоружить, и теперь присмиревшие бунтовщики стояли чуть в стороне мрачной толпой, ожидая решения своей судьбы.

Что это было? Невероятное самомнение или временное помутнение рассудка, но старик Хованский совершенно спокойно воспринял происходившие события, точно детскую шутку. Даже оказавшись в кольце преданных Софье дворян, он еще не понимал всей серьезности своего положения, пока, подъехав к околице села, не увидел своего сына Андрея в порванной местами ферязи, которого держали за локти двое солдат.

Чуть в стороне сидели на расставленных полукругом лавках человек пятнадцать богато одетых вельмож, среди которых Хованский заметил Софью, Голицына и других бояр, с которыми совсем недавно заседал в Грановитой палате. Все они, кроме царевны, сидели, потупив глаза, словно стыдясь своего поступка.

Хованских поставили рядом, и Шакловитый, достав бумагу, громко зачитал указ, в котором перечислялись все вины отца и сына Хованских. По мере того как список подходил к концу, на Тараруя стал накатывать ужас. С округлившимися глазами, но стараясь казаться спокойным, он уставился на лежащую на обочине дороги колоду, понимая ее значение.

— Не виноваты мы ни в чем! Поклеп все это! — рванулся он к Софье, но его схватили сзади и, заломив руки, заставили пасть на колени. — Я требую, чтобы нас судили цари своим судом! Напраслина все это! Вражеские наветы!

— …А еще хотел убить государей обоих, и царицу Наталью Кирилловну, и царевну Софью Алексеевну, и патриарха, и властей, — доносился до него ровный голос чтеца.

— Исполняйте приговор, — четко выговаривая слова, крикнула Софья.

С князя сорвали шапку, разорвали ворот рубахи и подтащили к колоде… Взмах топора — и голова старика покатилась в пыль, оставляя за собой ручеек крови.

— Князь Андрей, твой черед!

Вырвавшись из рук держащих его людей, молодой Хованский сам подошел к залитой кровью колоде. Помедлив немного, он наклонился и поднял голову отца, глядевшую на сына пустыми глазами. Никто, даже его конвоиры, не посмели помешать князю Андрею поцеловать мертвеца в губы и почтительно положить его голову на еще зеленевший клочок травы.

Затем князь, расстегнув ворот ферязи, перекрестился и, опустившись на колени, спокойно положил голову на мокрое дерево колоды. На свидетелей расправы он не глядел, словно они были недостойны его внимания. Мгновение — и его истекающее кровью тело упало рядом со скорчившимся телом отца.

В полной тишине бояре поспешили покинуть место казни. К побледневшему Голицыну, стряхивая с одежды дорожную пыль, подошел Шакловитый:

— Что с телами делать, князь? Похоронить или оставить на поругание? Тут целая свора собак бегает. Разорвут — и глазом моргнуть не успеешь.

Василий Васильевич как-то беспомощно посмотрел на Софью, отчего на губах дьяка появилась злая улыбка.

— Похоронить, но без почестей. Только пусть их отвезут в родовое поместье, а не в Москву. Нам только нового бунта не хватало, — процедила царевна сквозь зубы.

— А младший-то Хованский каков молодец! — не унимался Шакловитый. — Ни одной жилкой не дрогнул!

Дай бог, когда придет мой смертный час, вести себя так же.

От таких слов царевну даже передернуло. Гибель князя Андрея произвела на нее сильное впечатление. И если казнь старого Хованского она перенесла спокойно в силу ее необходимости, то смерть княжича стала для нее тяжким воспоминанием и ночным кошмаром.

— Знаешь, Федька, иногда у меня прямо руки чешутся запороть тебя до смерти.

— Так за тебя же костьми лягу, царевна, — усмехнулся горько дьяк. — Мне бабка наворожила, что не своей смертью умру, так что пугать меня не надо, я уже пуганый… Главное, что теперь со стрельцами покончено. Голову даю на отсечение, что они скоро прибегут сюда, чтобы пасть тебе в ноги.

Обернувшись, Софья посмотрела туда, где не видимая глазу стояла красавица-Москва, и тяжело вздохнула. Ей хотелось домой, в тесный уют Теремного дворца, в свой кабинет к шахматам и клавикордам, но возвращаться туда сейчас было смерти подобно.

— Рано еще победу праздновать. Неизвестно, чего еще от бунтовщиков ждать. Чтобы потом локти не кусать, едем в Троицу. Там такие стены и башни, что любую осаду выдержат. Да и войско наше все туда подтягивается. Дай Бог, чтобы это было нашим последним вынужденным путешествием. Да если даже стрельцы утишатся, так все одно на печи почивать не придется: нутром чую, что «медведица» с патриархом еще попортят нам крови. Петька-то скоро вырастет, что тогда делать будем, а?

— Ну, это дело долгое, всякое несчастье с ним может случиться, — хмыкнул Шакловитый, приходя в хорошее настроение. — А пока вели, царевна, собираться, чтобы завтра с рассветом в монастырь отбыть.

Надо же приготовиться к приему стрельцов!

Шакловитый, как всегда, был прав. Узнав о казни своего предводителя, стрельцы сначала пошумели, потом поуспокоились и, за неимением лучших идей, послали выборных к Софье — каяться. Тем более что слух прошел, будто царское войско собирается идти на Москву и сила там собралась немереная. У слуха, как всегда, оказались глаза велики, и хотя войско у стен Троицы собралось действительно большое, но это были в основном не закаленные в боях регулярные части, а дворянское ополчение. Правда, несколько полков «иноземного строя» там все-таки было, и командовали ими военачальники, прошедшие не одну войну.

Софья милостиво простила стрельцов, потребовав выдать зачинщиков, что и было сделано с великой поспешностью. Вместо казненного Хованского Стрелецкий приказ возглавил Федор Леонтьевич Шакловитый, сделав еще один шаг на пути своей краткой, но головокружительной карьеры.

Как полагается, были проведены розыск и дознание, но, надо отдать должное царевне Софье, казней было мало, и понемногу жизнь в Москве стала входить в свою колею. Снова на Ивановской площади загорланили дьяки, читая царские указы, снова открыли лавки купцы, предлагая заморские товары, и снова в кабаках полилось рекою хлебное вино, помогая завсегдатаям забыть свои горести.

ГЛАВА 5
Государевы дела и бабское счастье

После окончательного «утишения» стрельцов для Софьи началось золотое время, оставшееся в ее памяти солнечным лучиком в кромешной тьме, окутавшей ее позже в Новодевичьем монастыре.

Наталья Кирилловна, привычно поджав губы, вместе с сыном и преданными людьми перебралась в Преображенское, и царевна вздохнула с облегчением, не видя вечно недовольного лица мачехи. Голицын большую часть дня проводил подле нее, разрываясь между долгом перед семьей и искушением огромной властью. Софья видела его муки, но любовь бывает жестока, и она делала все, чтобы сломить его сопротивление.

Девушку влекли к мужчине, намного старше ее, не страсть, а родство душ, воспитания, жизненных устремлений, которые она принимала за любовь. С ним можно было беседовать не только о насущных делах, но и о греческих и латинских философах, обсуждать астрологические прогнозы, которые составлял ей давний знакомец, ученик Симеона Полоцкого, Сильвестр Медведев, и о многом другом.

А поговорить о чем-нибудь, не связанном с насущными потребностями, очень хотелось. Волею судьбы Софья получила великолепное образование, какое имели в те времена очень немногие мужчины, а что толку? Иногда она ощущала себя путешественником, попавшим на необитаемый остров, населенный одними попугаями: вроде слова произносятся, а разговора не получается. Бояре жаловались друг на друга и просили то людишек, то деревеньку, то теплое место нужному человечку. Вырвавшиеся из теремного заточения царевны без умолку болтали о красивых мужчинах и строящихся теремах. Из-за них пол-Москвы стояло в строительном мусоре и лесах — это сестры и тетки государыни возводили себе жилища одно краше другого.

Голицын тоже начал перестраивать вверенный ему Посольский приказ, верх которого теперь украшал глобус. Вместо разговоров о политике Софье приходилось выслушивать рассуждения о качестве красных с позолотой кож немецкой работы, закупленных для устройства мебели, или вздохи князя из-за медленной работы живописцев Лазаря Иванова и Матвея Федорова, которые с товарищами подрядились расписать потолки и стены надстроенных верхних палат Приказа паволоками за сто тридцать рублей.

Под окнами перекрикивались мастеровые, пахло известью и деревом. Царевны постоянно ссорились из-за живописца Богдана Салтанова, которого все хотели заполучить к себе расписывать стены.

Шакловитый, назначенный главой Стрелецкого приказа, был занят приведением стрельцов «в чувство» и появлялся во дворце не в пример реже и только по делу. Казнив пятерых зачинщиков, он внимательно присматривался к остальным, понемногу убирая неблагонадежных в отдаленные гарнизоны.

Без его дерзких выходок стало скучно, и Софья почувствовала что-то, похожее на грусть. От этого наглеца веяло силой, удалью и преданностью: в его присутствии она чувствовала уверенность и покой, которые не мог ей дать утонченный, но нерешительный князь Василий.

Сестрица Марфа, глядя на Голицына с Шакловитым, не раз повторяла, что если бы их слепить в одно целое, а затем поделить пополам, то получилось бы два идеальных мужчины. Софья каждый раз с возмущением заступалась за Василия Васильевича, припоминая его службу под командованием Григория Григорьевича Ромодановского, но противная Марфуша только хихикала и пожимала плечами.

Чтобы немного отдохнуть от государственных дел, Софья занялась приведением в порядок царских покоев, в которые перебралась из тесного девичьего терема. Чтобы пресечь раздоры среди родственниц, она забрала Салтанова к себе, и теперь с интересом наблюдала, как преображается ее приемная палата, за которой должен был последовать кабинет.

Были заказаны новые платья по польской моде, принятой во дворце, — обычай, введенный еще ее покойным братом Федором, категорически запретившим появление служилым людям в русской одежде при исполнении служебных обязанностей, так что теперь обитатели кремлевских палат и приказов мало чем отличались по внешнему виду от аристократии Речи Посполитой.

Кстати о поляках… Софья наморщила лоб и тяжело вздохнула. Взаимоотношения с западными соседями все больше и больше тревожили русский двор и Думу.

В подбрюшье России, на Украине, шла ожесточенная борьба между ними и украинцами, которые постоянно просили Москву о помощи. Но разве могла царевна, с трудом удерживавшаяся на шатком троне, влезать в авантюрную войну с сильной Речью Посполитой? Надо было терпеть, ждать счастливой возможности, а пока денно и нощно укреплять свою власть. Как никогда ей были нужны советы своего канцлера, и она изводила Голицына расспросами об устройстве неповоротливой бюрократической машины, с помощью которой двигалось вперед ее царство.

Князь, счастливый тем, что мог, наконец, воплотить в жизнь свои мечты об устройстве Московского государства, был неиссякаемым источником идей, иногда приятных и полезных, иногда приводящих Боярскую думу в изумление. Поклонник просвещенного Запада, ходивший в польском кунтуше и принимавший у себя иностранцев, с которыми говорил по-польски и на латыни, он считал, что Москва не может не влиться в европейскую семью.

— Понимаешь, Сонечка, — говорил он, потирая в задумчивости пальцами лоб. — Судьба Руси предопределена выбором святого князя Владимира, крестившего своих подданных в христианскую веру. Мы должны объединиться в борьбе против безбожников-турков со Священной лигой. Лига — это цвет Европы: Австрийская империя, Венецианская республика, Мальтийский рыцарский орден и, наконец, наша соседка Речь Посполитая. Таким образом, мы решим множество проблем: получим выход в Средиземное море, избавимся от вечной угрозы набегов татар-ногайцев, пригласим ученых людей к нам для обучения наших отроков.

Я не раз разговаривал с иезуитами, которые всячески заверяли меня в том, что Лига поможет нам в решении наших задач, после того, как мы решим ее проблемы.

— Но, Василий Васильевич, Васенька, как я могу объединиться с поляками, когда двенадцать лет назад они нас предали, заключив мир с турками, а нам пришлось потом расхлебывать кашу, которую они же сами заварили? Хоть я тогда была еще совсем маленькая, но даже сейчас помню, как, прознав об этом, топал ногами батюшка. Мне намедни гетман Самойлович и тот сказал, что у тебя с головушкой не в порядке, коли такие речи ведешь. Да и общался бы ты со своими иезуитами не так явно. Патриарх меня уже жалобами замучил, что, мол, от них проходу в городе нет. Пожалей меня, батюшка, не могу я ссориться с Иоакимом. Не так уж у меня много сил, чтобы противостоять ему. Отец вон сколько времени с Никоном сладить не мог! Иоаким, конечно, не Никон, но и я не отец: он бразды правления двумя руками держал, а я их только перстами касаюсь. Хорошо хоть «медведица» со своим отпрыском в Преображенское перебралась, так меньше интригами занимается. Чую я, что придется мне с ней еще схлестнуться. Петька-то вон, тянется вверх не по дням, а по часам. Чисто жирафа, о коей я в книге читала. Шея длинная, а мозгов кот наплакал. Собрал окрестных мальчишек и с ними в войну играет. А Наталья-то Кирилловна, говорят, сидит целый день квашня-квашней, только чай пьет да приживалкам сны пересказывает. То единорог ей снится, то четыре арапа, то батюшка плачущий. Вишь, ему не нравятся порядки, кои я завела.

— Но, Сонечка, какое нам дело до ее снов? Пусть несет всякую чепуху своим карлицам и старицам.

— Не дело говоришь, Вася, — нахмурилась Софья, поражаясь в душе близорукости проницательного князя. — Она не только приживалкам об этом толкует, но и боярам, которые к ней ездить затеяли. Твой кузен Борис оттуда вообще не вылезает. Ездит не только по долгу службы, но и из душевного расположения. Я, каюсь, не поверила, когда мне об этом сказали. Не может быть, говорю, чтобы он ездил к «медведице» в гости, ан нет, отвечают, видели Борьку Голицына собственными глазами. Как это понимать прикажешь, друг сердешный?

— Не надо об этом! Он же дядька Петра… Ну что ты, право слово…

Софья исподлобья взглянула на расстроенного князя и почувствовала, что не может сердиться на милого друга, любви которого добивалась почти с тем же упорством, что и царского венца.

Князь в конце концов не выдержал напора царевны и спустя несколько месяцев после возвращения в Москву вошел в ее опочивальню, чтобы остаться там до утра. Вся Москва полнилась слухами, что любовники открыто любятся-милуются, что царевна на сносях, а княгиню то ли голодом морят, то ли сослали в далекий монастырь.

Обо всех этих сплетнях царевне регулярно докладывал Шакловитый, взявший на себя заботу о ее личной охране. Софья иногда удивлялась, с чего это она решила, что он в нее влюблен. Федор Леонтьевич был всегда холоден, вежлив и невозмутим, словно кызылбашский посол. В его дьявольских зеленых глазах давно уже не бушевали страсти, и девушка иногда ловила себя на мысли, что немного ревнует бывшего вздыхателя.

Чтобы вывести его из себя, она и серчала на него, и оказывала знаки внимания Голицыну на глазах у Шакловитого, но тот только равнодушно зевал, а когда девушка попыталась с ним пококетничать, то подлец Федька издевательски угодливым тоном поинтересовался, что ей надобно. И Софья отступилась от него, тем более что в тот момент она упивалась любовью князя. Как себя при этом чувствовала княгиня, царевну не интересовало.

Несколько раз в неделю Голицын оставался ночевать у своей возлюбленной, и двору ничего не оставалось, как только смириться с существующим положением дел. Одна только маленькая тучка омрачала Софьино счастье — князь и в юные-то годы был не слишком пылок, а теперь ему было уже за сорок, и он предпочитал почитать своей любовнице на ночь Плутарха, чем лишний раз ублажить грешную плоть. Но молодая женщина была счастлива и тому, что он мог ей дать: единственный мужчина, чьи ум и образование превосходили ее собственные, лежал у ее ног.

— Васенька, милый ты мой, — шептала она жаркими ночами, прижавшись к нему влажным после любовной баталии телом, но он все чаще молчал в ответ.

— Ты меня любишь? Любишь? — допытывалась Софья, пытаясь заглянуть мужчине в глаза, но князь либо опускал длинные ресницы, либо смотрел на нее отстраненным взглядом, в котором не было ни страсти, ни любви.

— О чем ты думаешь? — приставала она к нему, игриво щекоча острым ноготком по его поросшей густым волосом груди, но ее амант только отмалчивался. Правда, однажды, под влиянием минуты, он вдруг уселся на постели и задумчиво проговорил, глядя куда-то в темный угол:

— Как ты думаешь, душа моя, а если мы холопам дадим землю в собственность и отпустим на свободу?

— Чьим холопам? — изумленно воззрилась она на своего полуголого канцлера. — Что с тобой, Вася? Может, велеть Верке кваску холодненького принести?

— Нет, правда, Сонечка, это хорошая мысль. Я недавно говорил об этом с посланником польского короля. Он пришел в восторг.

Отпихнув от себя одеяло, Голицын спрыгнул на покрытый ковром пол и в возбуждении заходил по опочивальне, обдумывая свою идею. В этот момент беспредельно терпеливая к выходкам своего аманта, Софья почувствовала, что сейчас огреет «сокола ясного, любовь вечную» по голове первым, что подвернется под руку. Она оглянулась по сторонам, но рядом с изголовьем ничего подходящего не было — только шандал с пятью оплывшими свечами и старинный фолиант с металлической застежкой, который друг любезный читал на ночь. И то и другое было слишком тяжелым для ее руки, поэтому Софья только сердито фыркнула и демонстративно повернулась к князю спиной.

Царевну душили слезы обиды. Казалось бы, все сделала для любимого, бросила к его ногам свое сердце и одарила сластью, а он, вместо любви и благодарности, думает только о том, что скажут о ее (то есть его) правлении потомки. Она была далеко не глупа, эта не очень красивая, но очень умная девушка, а воспитание во дворце, среди заговоров и интриг, научило царевну видеть мир без прикрас. Нет, он никогда не будет для нее страстным любовником! Голицын разбудил в Софье женщину, но не смог соответствовать той силе чувств, которую испытывала эта неординарная личность.

Не имея возможности сравнить его с кем-то еще, она считала, что так и должно быть, но червячок сомнения уже терзал женское сердце, заставляя мечтать о чем-то более ярком, сильном, страстном, что захватило бы ее целиком.

Только хорошо развитая интуиция князя уберегла их от серьезной ссоры. Уловив чутким ухом сердитое бормотание царственной любовницы, он остановился и, сокрушенно покачав головой, снова полез под одеяло. Почувствовав, как к ее разогретому телу прижалась холодная нога любовника, она чуть не взвизгнула и откатилась в сторону.

— Ты что, Софьюшка? — испугался Голицын, от неожиданности чуть не свалившись с высокой постели, стоявшей под богато украшенном резьбой балдахином.

— Ты холодный, точно покойник, — выдавила она из себя, опасливо поглядывая на него из-под натянутой почти до бровей перины.

Натянуто рассмеявшись, мужчина протянул руку, и мягко, но властно, притянул ее к себе.

— Не говори так, красавица моя, — ласково попросил он девушку. — Никто, кроме Бога одного, не ведает, кто сколько проживет. Вдруг я тебя переживу? А ты — «покойник»!.. Хочешь, душа моя, мы какую-нибудь пьеску изобразим в дворцовом театре? Ты ее напишешь, а мы поставим. Чем мы хуже французского Людовика! Говорят, у него в любовницах ходит некая мадам Помпадур, которая постоянно развлекает его разными театральными представлениями, балами и охотой. С балами у нас, конечно, ничего не получится, а вот театр отчего простаивает, я не ведаю. Напишешь, Сонечка?

Потянувшись, он мягко поцеловал ее в шею, щекоча тонкую кожу усами, и Софья ответила низким смехом, в котором слышался призыв, и мужчина не посмел противиться этому зову.

Шли месяц за месяцем. Осень сменилась зимой, за ней набрала силу весна, затомило жарой лето, потянулись со сжатыми снопами возы, и Софья, глядя в окно, вдруг почувствовала, что немного жалеет о том времени, когда по дворцу носились с окровавленными саблями стрельцы. Теперь здесь все было чинно: как и раньше, собирались с рассветом в Грановитой палате бояре, обсуждая государственные дела, старицы и приживалки шушукались по углам, кидаясь в разные стороны, как мыши, при появлении царевны, восхищение-любовь к князю прошла, осталось уважение и понимание. Теперь уже Софья не заламывала руки, когда ее Васенька отправлялся ночевать домой.

Сестрица Марфуша, заглядывая к Софье, уже не расспрашивала ее о сердечных переживаниях. Все было ясно, понятно и… скучно. Когда-то девушкам казалось, что вот еще немного, они вырвутся из-под нарышкинского гнета, и жизнь засияет всеми красками. Вырвались. Получили свободу. Что дальше? Женщина рождена для любви, для семьи, а ни у той, ни у другой ничего не предвидится, а ведь возраст уже таков, что обе уже давно попали в разряд старых дев.

Софья попыталась через верных людей расспросить Иоакима о возможности развода для князя, но патриарх так затряс бородой, вздымая руки к небу, что тему пришлось закрыть раз и навсегда.

Самое странное, что в отношении ее замужества за князем против нее были все, даже Марфа. Правда, она не говорила об этом в открытую, но в ее рассуждениях сквозило неприкрытое опасение.

— Знаешь, Софьюшка, — задумчиво говорила она, по-бабьи подперев щеку рукою, — ну выйдешь ты за него замуж, а он возьмет и сошлет тебя в монастырь. У нас ведь на Руси это легко делается. У нас «курица не птица, баба не человек». Князь, конечно, не Иван Васильевич — прости меня, Господи! — нраву не крутого, но тоже может какое-нибудь коленце выкинуть.

— Я верю Васеньке, как себе, — вскидывалась Софья, полагаясь больше не на отсутствие амбиций у Голицына, а на его нерешительность.

— Верить-то — верь, а искушать властью не надо. Мало ли что может случиться. Голицыны — род первостатейный, подревнее Романовых будет. Это как с медведем ручным играть: может, он плясать начнет, а может, тебя задерет.

От таких речей сестры Софье становилось еще горше, и она уходила побродить по кремлевскому саду, чтобы разобраться сама в себе. Грех ведь жаловаться — получила все, что хотела. Почему же от печали щемит сердце? Ну и что, что любовью страстной не наградил ее Господь? Во многих московских семьях мужья вон, согласно «Домострою», жен в черном теле держат да поколачивают по каждому поводу. Чем плакаться, займись-ка ты, Сонька, государственными делами. Вот уже в конце сада дворня показалась. Небось ее ищут.

Ветерок тихо шевелил поникшие осенние цветы, и молодая женщина почувствовала себя беспредельно одинокой. Васенька, конечно, умен и образован, но лишен той целостности характера и решительности, которые отличают великого правителя от мечтателя, а без оных всем его прожектам в базарный день грош цена.

Царевна глубоко вздохнула и неторопливо пошла навстречу попадавшим на колени боярским детям.

Софья редко позволяла себе показывать свои истинные чувства на людях, считая гнев таким же проявлением слабости, что и слезы, но иногда обстоятельства оказывались сильнее, и тогда окружающие видели настоящую государыню: сильную, страстную, умеющую любить и ненавидеть, страдать и радоваться, торжествовать и предаваться горю.

К сожалению, радоваться получалось все реже и реже, по мере того, как враги снова начали поднимать головы. Однажды Софья буквально ворвалась в свои покои с пылающими от ярости щеками и заходила по приемной палате, сжимая и разжимая кулаки. Сидевший с книгой в руках Голицын поднял на нее свои васильковые глаза и, увидев, в каком состоянии находится девушка, вскочил с места.

— Софьюшка, что случилось? На тебе лица нет!

Он хотел обнять девушку, но она только дернула плечом, скидывая его руку.

— Подожди, Вася, не до ласк теперь… И зачем я только его тогда спасла? Чуяло мое сердце, что добром это не кончится. У-у-у, змей подколодный! Чтоб ему соленым огурцом подавиться!

— Да о ком ты?! — в недоумении поинтересовался князь.

— Об Иоакиме… Об этом старом интригане, который вместо помощи мне только палки в колеса ставит. Видишь ли, ему кто-то донес (узнаю кто — сошлю туда, куда Макар телят не гонял!), что отец Сильвестр был у меня недавно с проектом университета, о котором еще покойный братец Федор говорил. Федя хотел откр

Глава 1. Смерть царя Федора Алексеевича

В спальне царя Федора висела тоскливая тишина, какая бывает у одра зажившегося на этом свете человека. Невесть как залетевшая туда первая весенняя муха с низким гудением пронеслась над царской постелью. Явившийся с докладом дьяк Посольского приказа Емельян Игнатьевич Украинцев, закрутил головой, ища кого-нибудь из слуг, кто мог бы справиться с надоедливым насекомым, но, как назло, в комнате никого не было, кроме дежуривших у дверей смазливых стольников. Не ловить же самому мерзкую тварь? Не по чину такое легкомыслие в движениях.

Лежавший на постели под пуховыми перинами, поверх которых было кинуто парчовое, подбитое соболями покрывало, изможденный царь Всея Руси двадцатилетний Федор Алексеевич внимательно наблюдал за муками боярина. Хоть какое-то развлечение среди застоявшейся тишины. С утра ему нездоровилось, и Федор остался в постели, как часто делал в последнее время. Проклятая болезнь все больше давала о себе знать, разъедая внутренности. Особенно тяжело было в эту зиму, а весной он не почувствовал той радости обновления, что накатывала на него каждый год с таянием снега. Правда, последнее время хворь будто отступила, и обитателям Кремля показалось, что свершилось чудо – и вот опять болезнь напомнила о себе ломотой во всем теле.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Федор с утра занялся чтением рукописи «Рифмологиона» дорогого его сердцу учителя Симеона Полоцкого, но только повеяло на него духом короткого счастливого детства, как явился дядя Иван Михайлович и завел бесконечную песню о притеснениях, чинимых ему мачехиной родней. Всю душу вынул своими жалобами и намеками, что не грех, мол, назначить царю себе преемника, пока жив. А ему смерть как не хотелось делать никаких распоряжений. Федору казалось, что как только он произнесет имя наследника, так и останется брошенным за ненадобностью. Ванечка мальчик хороший, но болезненный и ума недалекого – как доверить такому судьбу страны? Дядин интерес понятен – хочет попробовать повторить то, что чуть не удалось с ним самим, когда малолеткой вступил на трон после смерти отца, – захватить реальную власть и править от имени племянника. Федор вспомнил, сколько потратил сил, чтобы обуздать властолюбивого родственника и чуть не застонал от досады и бессилия. Ему бы еще царствовать и царствовать – двадцать лет всего от роду, а жизнь уже едва теплится в его теле.

Хорошо хоть явился дьяк, и дяде пришлось ретироваться не солоно хлебавши, но и Украинцев тоже не сказки пришел рассказывать. Вот уже битый час твердит о необходимости заключения мира с Речью Посполитой. Мол, сейчас лучшее время, чтобы выторговать у поляков Киев со Смоленском. Можно подумать, что поляки просто так отдадут такой лакомый кусок!

Федор внимательно слушал, делая усилие, чтобы не зевнуть в лицо верному слуге, и тоскливо поглядывал на дверь в ожидании своей спасительницы. Наконец, когда он уже почти потерял надежду, раздался знакомый перестук каблучков, и в комнату решительно, совсем не по-девичьи, вошла царевна, одетая по моде в польское платье, красиво облегавшее ее стройную, с приятными округлостями, фигуру. Стрельнув темными глазами на согнувшегося в поклоне Украинцева, она быстро подошла к постели и, склонившись, поцеловала брата в выбритую щеку.

– Сонечка, – обрадованный до неприличия Федор ласково посмотрел в лицо любимой сестры, – помоги мне разобраться с доводами Емельяна Игнатьевича. Он у нас столь многомудр, что я потратил последние силы, пытаясь его понять.

– Чаю, о поляках речь? – Поинтересовалась Софья, искоса взглянув на дьяка, взмокшего под парадной собольей шубой в протопленной царской опочивальне.

– О них, Софья Алексеевна, – еще раз с достоинством поклонился Украинцев. Он уже давно привык к встреванию девушки в государевы дела, и, обладая философическим складом ума, быстро смирился с существовавшим положением дел. – Их король Ян Собесский просит нашей помощи в борьбе с турками. В Думе этот вопрос обсуждался уже не раз.

– И что порешили?

– Если государь даст свое высочайшее согласие, то подписываем договор. Страна устала от постоянных усобиц. Ваш батюшка, покойный Алексей Михайлович, не раз говаривал, что мир сейчас нужен больше хлеба.

– Так уж и больше? – С сомнением пробормотал скорее для себя Федор, вспомнив «Тишайшего», на годы правления которого пришлись и войны и бунты.

Достав тонкий платочек, Софья промокнула испарину, выступившую на побледневшем лице старшего брата.

– Емельян Игнатьевич хочет сказать, что ежели будет война, то самый богатый урожай пропадет, а будет мир – твое государство быстро на ноги встанет. Я верно говорю?

– Разумнее не бывает, – сорокалетний мужчина уважительно посмотрел на сообразительную девушку, в который раз поражаясь ее не по-бабьи сильному уму и характеру. Эх, была бы она парнем – какой бы получился царь! Украинцев пожевал губами и, через паузу, поинтересовался:

– Так что с поляками делать будем?

– Подписывайте что хотите, – тяжело дышащий Федор махнул рукой, – только чтоб разорения и бесчестия государству не было.

– Да о чем вы говорите, батюшка вы мой! – Неожиданно для самого себя выпалил обиженно Украинцев, – Да как на духу…

Федор поморщился, глядя, как истово закрестился на иконы дьяк, и вдруг лукаво улыбнулся, глядя на взопревшего в собольей шубе Украинцева:

– А чего ж ты, Емельян Игнатьич, в шубе-то по весне ходишь? Солнце уж, чаю, вовсю припекает. Да и приказ мой нарушаешь. Негоже, дьяк, так поступать. Я еще когда велел, чтобы все служилые люди в польском платье ходили! А ты вон как вырядился!

– Да я что, – распахнул пошире шубу хитрый начальник Посольского приказа, показывая, что под ней на него надет роскошный польский кунтуш, – разве ж я могу ваш приказ нарушить! Но ведь вот какое дело: эта голь иноземная все мне в нос тычет, что мы, мол, живем на окраине Европы и больше походим на азиатов, чем на их распрекрасный Версаль. Крыть нечем, хотя дворец вашего батюшки в Коломенском их Версаля не хуже. А зимний сад нашего патриарха такой, какого и у аглицкой королевы нет. Странные они, однако! Я им толкую о том, что наша армия не уступает свейской, а они не верят, я им говорю, что наши пушки не хуже аглицких, а они смеются. Ну, думаю, я вас чем-нибудь да уязвлю! Они все в бриллиантах – и я тоже принарядился. А то ведь негоже мне басурманам в чем-то уступать! Они в свои кургузые плащи кутаются, а тут я в собольей шубе до пят! Меня уже посланник короля польского пытал, где такую же справить… А бороду я, между прочим, первый по вашей рекомендации сбрил!

Глядя на разобиженную физиономию своего дьяка, Федор не выдержал и расхохотался, но тут же закашлялся. Софья потянулась ему помочь, но больной сердито отмахнулся от ее помощи и, отдышавшись, улыбнулся царедворцу:

– Ладно, иди Емельян Игнатьич, совсем меня уморить хочешь!..

Обрадованный Украинцев спиной вперед так и выскочил из царской опочивальни.

В комнате повисла тишина, только громко тикали комнатные часы, да раздавалось хриплое дыхание больного.

– Знаешь, Сонька, я подумал и решил, что скоро не умру, – как о само собой разумеющемся проговорил вдруг Федор. – Назло дяде не умру. У меня еще столько дел! Славяно-греко-латинская академия – раз, окончание реформы армии – два, проблемы с турками и поляками – три и четыре… Василий Васильевич мне намедни свои прожекты читал, так я чуть не плакал от восторга! Одна беда: мою Думу карачун хватит, если я им хотя бы половину из того, что хочет сделать князь, предложу. А о патриархе и говорить нечего – он на меня до сих пор зол за то, что я долго не давал казнить Аввакума. Уж вроде сожгли старика – кир-Иоаким радоваться должен, ан нет, все морду воротит. Не может мне простить, что я латинян читаю да иезуитов выгнать не позволил. Ну, выгоню я их, а учить детей кто у нас будет? Слышала, что Украинцев говорил? Нам надо в Европу стремиться, а без образования как? Так что пусть никто не надеется, я еще помирать не собираюсь!

Софья внимательно посмотрела в запавшие глаза брата, на почти черные приоткрытые губы, перевела взгляд на тонкие руки с синими ногтями. О, она хорошо знала признаки скорбута! Их учитель Симеон Полоцкий не раз указывал ей с братьями на изможденных людей с такими же телами и лицами, говоря о тяжелой доле бедняков. Ан, вот какое горе вышло – скорбут и царя одолел, где же высшая справедливость? Уж чего только они не делали – и сырым мясом Федора кормили, и отварами разными поили, и святой водой поливали столько, что он от нее весь вымок, и службы в церкви стояли часами, а толку – чуть. Надо было бы, конечно, сказать, что дядя прав, что брату нужно сделать распоряжение, но она промолчала, только тихо, как бы мимоходом, заметила:

– Нарышкины последнее время с боярами и Иоакимом целые дни шушукаются, а мимо пройдешь – сразу замолкают и смотрят так, будто сожрать хотят. Долгорукие, Стрешнев, Борька с Петькой Голицыны… И не подумаешь, что у такого государственного человека, как Василий Васильевич, могут быть такие братья…

Федор с трудом приподнял руку и, опустив ее на ладонь сестры, тихо сжал.

– Не бойся, сестричка, пока я жив, ничего они сделать ни с тобой, ни с сестрами не посмеют… А как там на улице? – Вдруг сменил он тему. – Снег уже растаял? Я только сейчас понял, что занятый своими делами даже не заметил, остался ли он на улице.

– Уже неделю как последний сошел. Солнышко светит. Давеча под окном коты орали так, что спать было невмочь. Пришлось отправить стрельцов гонять кошек. С утра Наталья Кирилловна ходила губы поджавши – видать уже доложили.

В комнату тихо шурша одеждой и опустив очи долу, вошла новоиспеченная царица (всего два месяца, как из-под венца!) пятнадцатилетняя Марфа Апраксина, красоте которой предстояло увять после смерти хворого мужа. Софье по-человечески стало жалко девушку, чья судьба оказалась столь трагичной. Чужая во дворце, она робко бродила по царским покоям, стараясь не попадаться на глаза Нарышкиным и их ближним боярам.

Вот и сейчас, войдя в мужнину опочивальню, она тихо села в уголке на резной стул и замерла, превратившись в статую скорби.

– Ну, ладно, я пойду, – поднялась Софья, поправляя волосы. Ей казалось неприличным предаваться родственным чувствам на глазах чужих людей. Недостойно это дочери Алексея Михайловича.

Поцеловав брата в лоб (точно покойника – мелькнуло у нее в голове), царевна вышла в коридор и, постояв в нерешительности, приказала проходившему мимо жильцу немедленно найти ближнего боярина Василия Голицына. Ей срочно нужен был совет, а кроме верно служившего ее брату князя она никому не доверяла в Кремле. Мачеха давно постаралась окружить ее своими людьми. При мысли о Голицыне у девушки чуть быстрее застучало сердце, а на щеках появился легкий румянец, сделав заурядное лицо почти красивым. Нет, она даже в мыслях не могла представить себя рядом с женатым, любящим свою жену и маленького сына, красавцем-князем. Но сердце не слушалось хозяйку, сжимаясь от счастливого предчувствия.

Царевне показалось, будто кто-то читает ее потаенные мысли. Резко оглянувшись, она заметила мелькнувший за поворотом коридора черный клобук и рясу одного из прислужников патриарха, которого последние дни часто встречала вблизи царских покоев. Нет, если, о чем и говорить с князем, то только вне кремлевских стен, у которых очень длинные и чутки уши!

Час спустя к роскошному дому Голицына, стоявшем на пересечении Охотного ряда и Тверской, подошли три женщины, закутанные невзирая на теплый день так, что трудно было разглядеть их фигуры и лица, но хозяин дома, глядя в окно, шестым чувством понял, кто его таинственные посетительницы. На ходу смахивая с одежды невидимые пылинки, он устремился к дверям со всей допустимой для его возраста, чина и звания скоростью.

Многоопытный царедворец не ошибся. Действительно, его гостьями оказались две царевны – Софья и Марфа, быстро взбежавшие по каменным ступеням голицынского дворца в сопровождении неизменной Верки, преданной Софье как собака.

Князь торопливо махнул рукой выскочившим на шум открываемой двери холопам, приказывая им исчезнуть: не дай Бог, кто прознает, что царевны вышли за стены Кремля! Убедившись, что вокруг нет лишних глаз, он ласково посмотрел на порозовевшую от быстрого шага Софью, дерзнувшую вопреки традициям переступить порог его дома. Ему нравилось ее общество, нравилось свободолюбие, столь редкостное во времена «Домостроя», нравился сильный «мужской» ум, широкий кругозор и железная воля, угадывавшаяся в девушке.

Царевна глубоко вздохнула, оглядываясь по сторонам и стараясь не показать восхищения увиденной роскошью, не уступавшей обстановке Теремного дворца. Бывавшие в гостях князя иностранцы сравнивали убранство его дома с жилищем венецианского дожа: покрытая медью крыша, расписные потолки со знаками зодиака, клавикорды, выписанная на холсте карта Европы, витражи, скульптуры, модная мебель, картины и даже барометр производили на его современников незабываемое впечатление.

– Князь Василий, мне хотелось бы с тобой поговорить, если есть такая возможность.

– Всегда к вашим услугам, царевна! Прошу, пани! – Пригласил он царевен в свой кабинет, используя польский язык, столь модный в то время при дворе. Да и одет был следящий за собой Голицын по последней польской моде в расшитый турецкими узорами жупан. Его полное лицо расплылось в искренней улыбке под вислыми усами, и он сам распахнул перед высокими гостьями дверь. – Какие заботы привели вас в мой дом?

– Да вот, Василий Васильевич, дума горькая мучает (то ли ей показалось, то ли в самом деле на верху лестницы, ведущей на второй этаж, мелькнуло платье княгини?), посоветоваться хочу, – она выразительно подняла брови.

– Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее. Не откажите мне в чести выпить чаю?

Пропустив девушек в кабинет, Голицын тщательно закрыл дверь.

– Так что за думы мучают моих гостий? – Легко двигаясь по комнате, невзирая на некоторую полноту, опытный царедворец помог девушкам расположиться со всеми удобствами, и лишь затем выжидательно посмотрел на младшую царевну, задумчиво покусывавшую нижнюю губу.

– Василий Васильевич, – собралась, наконец, с духом Софья, хотя до последнего не знала, будет ли говорить с ним о тайном, наболевшем, – царь недужит. Не знаю, сколько Господь отмерил ему лет, но, боюсь, осталось немного. Нарышкины аки волки голодные рыщут, приготовились уже в трон вцепиться. Яшка Долгоруков вчера мне едва головой кивнул, словно я холопка посадская, а не царская дочь. Патриарх, точно девка кабацкая, и нашим, и вашим угодить норовит. Знаю, его человек у дверей царской опочивальни неотлучно дежурит, чтобы в случае чего мчаться к нему со всех ног. Царь умрет – и мне не жизнь. Дядя Иван Михайлович Федю уже замучил напоминаниями о завещании. Брат меня сегодня спросил, что делать, а я в ответ, вместо того, чтобы дядю поддержать, струсила и начала глупости говорить.

Голицын хрустнул сплетенными пальцами и заходил по кабинету.

– Страшные вещи говоришь ты, Софья Алексеевна. И что посоветовать, ума не приложу. Знаю, что Нарышкины рвутся к власти. Наталья Кирилловна – женщина недалекого ума. Сама по себе она не представляет угрозы, но вокруг нее сплотилось много голодной и властолюбивой родни, которая еще не успела обеспечить себя деньгами, деревеньками да теплыми местами в приказах. Они будут стоять горой за Петра. Иоаким тоже жаждет власти. Он не глуп, и прекрасно понимает, что если царем станет Иван, то за него будут править ты или твой дядя, который не позволит духовной власти подмять под себя власть светскую. С Петром у него такой шанс есть. Иоаким очень сильная фигура. Даже твой брат ничего не смог поделать с патриархом и, при всей его мягкости, приказал, сжечь протопопа Аввакума в Пустозерске, хотя и не желал этого. Что касается бояр…

Софья сидела и слушала, стараясь не проронить ни звука, но слова Голицына, произносимые размеренным менторским голосом, пролетали мимо, не задерживаясь в голове, невзирая на все ее усилия. А перед глазами стояло осунувшееся лицо Федора. Что же ей делать? Что ее ждет?

Сестра Марфа чуть ворохнулась, оторвав Софью от печальных мыслей.

– Так ты, князь, тоже думаешь, что нас ждет монастырь и ничего поделать нельзя? – Вырвалось у нее невпопад из глубины души.

Перебитый в тот момент, когда взвешивал шансы Нарышкиных на царство, Голицын остановился и, заморгав ресницами, попытался собраться с мыслями.

– Царевна, мне трудно так категорично ответить на твой вопрос. Все упирается в приятие или неприятие отдельными боярами той политики реформ, которую пытался проводить твой брат. Если…

– Да или нет?

– Тут возможно несколько вариантов развития событий.

– Да или нет?

– Софья Алексеевна, что ты от меня хочешь? Если Нарышкины возьмут верх, то меня тоже, скорее всего, ждет опала! – В его голосе прозвучало отчаяние, и Софья поняла, что Голицын, возможно, впервые в жизни не знает, что делать.

– Но ведь Ванечка старше нарышкинского отродья, и он должен по закону наследовать Федору! Неужели бояре посмеют обойти старшего в роду?

Вконец растерявшийся князь, которому стукнуло уже тридцать девять лет, остановился перед двадцатичетырехлетней девушкой, задумчиво пощипывая ус.

– Видишь ли, царевна, иногда целесообразность бывает превыше закона.

– А если я буду протестовать?

– Голос царевны слишком слаб, чтобы его услышали.

– А если поднимутся все Милославские?

– Милославских мало, царевна. Нарышкиных поддержат многие бояре и церковь. За ними сила.

В тот момент ему хотелось только одного – чтобы Софья покинула его дом и не заставляла отвечать на вопросы, на которые у него не было ответов. Но девушка, похоже, не собиралась уходить. В ее глазах вдруг полыхнуло пламя.

– Как ты думаешь, князь, что будет, если стрельцы ударят в набат? Это тоже будет сила?

У Голицына округлились глаза, а промолчавшая весь разговор Марфа Алексеевна даже руками всплеснула от ужаса.

– Надеюсь, что Господь помилует нас от такой чаши. Если стрельцы пойдут на Кремль, то прольется столько крови, что город в ней захлебнется. Даже не думай, царевна!

– Ну почему же? – В ее голосе послышались мстительные нотки. – Почему безграмотный мальчишка должен сесть на отцовский трон, только потому, что так хочет нарышкинская саранча?

– Софья Алексеевна, – взмолился хозяин дома, бросая опасливые взгляды на дверь, – наш разговор тянет на дыбу. Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь другом!

Возбужденная Софья окинула взглядом перепуганного князя, задумчиво насупившуюся сестру и тут же обмякла, превращаясь из стального клинка в гибкий тростник.

– Конечно, Василий Васильевич, прости меня, пожалуйста. Это я от разговора с братом отойти не могу. Что-то мне подсказывает, что скоро все изменится, и я боюсь этих перемен.

Расстроенный князь почувствовал угрызения совести. Не мог же он вот так, оттолкнуть от себя девушку, которая, не побоявшись страшного скандала, пришла к нему, как к самому близкому человеку. Он почувствовал сострадание и легкий укол тщеславия. А что, если Иван (читай – Софья) действительно сможет стать царем? У царевны характер – иной мужчина позавидует. Но нет, глупость все это. Но девушку так жаль, словно у него вырывают сердце.

В кабинете глухо пробили часы, отмеряя неумолимо бегущее время. «В конце концов, что я теряю? – Промелькнуло вдруг в голове князя. – Все мы когда-нибудь умрем. Латиняне потому и остались в истории, что умели рисковать». На мгновение Голицын почувствовал себя смелым и сильным, точно его любимый Цезарь, стоящий перед Рубиконом. Подойдя к гостье, казавшейся в огромном кресле маленькой и беззащитной, он опустился перед ней на колени.

– Царевна, я всегда буду вашим преданным рабом. Если понадобится – с удовольствием умру за вас. – Audentes fortuna uvat – «Счастье помогает смелым», Софья Алексеевна.

Произнес – и ужаснулся сказанному под влиянием минуты. Зачем ему соваться в драку, которая, по большому счету, его не касается? У него и с Милославскими, и с Нарышкиными и с церковью хорошие отношения. Зачем лезть в дела, от которых можно лишиться головы?

– Встань, князь!

Голос царевны прозвучал так ласково, что у него сжалось сердце.

– Я ничего от тебя не прошу, и никогда не допущу, чтобы с твоей головы упал хотя бы волос. А теперь нам пора идти. Брат может послать за мной в любую минуту.

Кивнув Марфе, она легко поднялась из обтянутого тисненой кожей кресла, и направилась к двери, увлекая за собой сестру. В сенях, расписанных придворными художниками от пола до потолка, их терпеливо ждала Верка, которая помогла закутаться своим высокородным хозяйкам так, что они превратились в затрапезных посадниц, чьи лица почти закрывали с хорошо продуманной небрежностью повязанные убрусы.

А в это время раскланивавшийся с царевнами боярин, сосредоточенно перебирал слово за словом весь прошедший разговор, пытаясь вспомнить, не сказал ли он чего такого, за что действительно можно угодить на дыбу.

К вечеру царю вдруг сделалось совсем худо. В несчетный раз послали за лекарями, которые тут же явились с кучей разных снадобий. Венценосному больному пустили кровь, но она почти не текла из его безвольных рук, на которых не было заметно вен, зато виднелись синяки, появлявшиеся последнее время даже от простого нажатия.

Внезапно в дверном проеме, забитом народом, показался патриарх в сопровождении черной свиты. Бояре и окольничие, давя друг друга, расступились, пропуская монахов к царскому ложу. Даже беглого взгляда на больного было достаточно, чтобы понять, что царь всея Руси Федор Алексеевич доживает последние часы, если не минуты.

Спокойно, точно давно ожидая этого момента, патриарх приступил к соборованию умирающего.

Бояре тихо перешептывались, недоуменно вопрошая друг у друга, что случилось с царем, отчего болезнь обострилась так сильно и внезапно. Кто-то предположил, что Федора отравил немчина-лекарь фон Гаден (иначе с чего произошла такая перемена?), и эта версия так понравилась присутствующим, что о других возможностях просто забыли.

Сидевшая недалеко от царского изголовья Софья затравленным зверьком следила за всем происходившим в комнате, прислушиваясь к недоброму шелесту голосов. Вот Иоаким закончил читать разрешительную молитву. Тихо, на одной ноте, завыла царица Марфа, так и не изведавшая радостей супружеской жизни, живой труп в пятнадцать лет, чужая во дворце, обреченная на безрадостную жизнь в его душных стенах. На нее шикнули, и она испуганно замолчала, зажав руками рот и беззвучно глотая текущие по щекам слезы.

В царскую опочивальню набилось столько народу, что негде было яблоку упасть. С равнодушием обреченного Софья заметила, как бояре подобострастнее, чем всегда, крутятся вокруг заглянувшей в комнату царицы Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей торжествующую улыбку. «Точно воронье», – отметила про себя покинутая всеми царевна, стараясь запомнить, как каждый из бояр вел себя в эти минуты.

Вскоре появился взволнованный дядя Иван Михайлович, попытавшийся прорваться к венценосному племяннику, но его бесцеремонно оттеснили, и он стоял под висевшими в углу комнаты образами, злобно зыркая по сторонам из-под нависших бровей.

Внезапно казавшийся спящим Федор открыл глаза.

– Соня… – Проговорил он внятно. – Сонечка…

– Я здесь! – Потянулась к нему обрадованная царевна под недовольными взглядами бояр. (Интересно, куда делся патриарх? Только что здесь был).

– Сонечка, – голос Федора был еле слышен, и ей приходилось напряженно прислушиваться, чтобы разобрать слова, – в кабинете лежат мои записи… мои планы по переустройству… Руси… Ты их возьми…

– Все сделаю, братец, как ты говоришь.

На его щеку упала соленая капля и, не задерживаясь, стекла к уху.

– Не плачь, сестричка… Prista juvent alois, ego me nunc denique natum Gratulor («Предоставляю другим восторгаться добрым старым временем, лично же я поздравляю себя с тем, что родился именно теперь…») …

Ворохнулись бояре, в изумлении глядя друг на друга: виданное ли дело – вместо того, чтобы, готовясь к встрече с Богом, читать молитвы, царь твердит что-то на басурманском языке! Вот она, прелесть иезуитских монахов во главе с покойным Сенькой Полоцким! Гнать надо из города его последователей, пока иноземная зараза не утвердилась в умах москвичей!

Одна из старух приживалок, которыми кишел дворец, забывшись от любопытства, сунулась поближе к царскому одру. Услышав латынь, она мелко закрестилась, бормоча молитву. В ответ боярин Григорий Ромодановский так пихнул ее в бок, что старушка то ли ойкнула, то ли хрюкнула, и быстро шмыгнула прочь из комнаты.

Снова воцарилось молчание, прерываемое бредом умирающего.

Глубокой ночью 7 мая 1682 года Божиею милостию Царь и Великий Князь, всея Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержец, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Резанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский и всея Северныя страны Повелитель, и Государь Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей, и иных многих государств и земель, восточных, и западных, и северных отчич, и дедич, и наследник, и Государь и Обладатель Федор Алексеевич скончался в своей постели на двадцатом году жизни, так и не оставив никаких распоряжений о наследовании трона.

В рассветной тиши трижды прогудел большой колокол, возвещая напуганным москвичам о постигшей их утрате.

Глава 2. Царь умер! Да здравствует – кто?

Не успел Федор Алексеевич отойти в мир иной, как с разрешения патриарха было созвано расширенное заседание Думы для определения дальнейшей судьбы государства. Почивший царь не огласил своей воли, и Нарышкины настаивали на срочном решении вопроса о престолонаследовании. Все, кто имел хоть какое-то право находиться в палате, – бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки, – расселись по лавкам или прижались к стенам. Никто не мог сказать, чем кончится это сборище.

В Грановитой палате было душно и смрадно. Бояре и окольничие лаялись друг с другом, а думские дьяки и дворяне вполголоса строили предположения, чья партия возьмет верх. Самые умные из них помалкивали, примечая, кто стоит за кого, и, ожидая, когда словесная баталия окончится победой одной из сторон, чтобы примкнуть к победителю. Слишком много судеб было поставлено на кон, чтобы равнодушно наблюдать за исходом заседания.

Бояре из клана царицы Натальи Кирилловны явились во дворец, надев, на всякий случай, под одежду кольчуги. Иногда, забывшись, они били себя кулаком в грудь, и она отзывалась глухим лязгом. Толстые и Хованский, возглавляемые неугомонным Иваном Милославским, пытались биться за права Ивана, но Долгорукие, Одоевские, Урусов, Иван да Борис Голицыны и другие бояре стояли за Петра.

Как обычно, все решали шкурные мотивы. Основная масса бояр рассуждала примерно так: Иван, конечно, старший в роду, но он слаб здоровьем, и за его спиной маячит тень Ивана Михайловича Милославского, руки которого после воцарения Федора едва удалось оторвать от трона. Не дай Бог второй раз такой напасти!

Окруженный сонмом нянек и мамок, маленький Петр – здоров и крепок. И, главное, при его восхождении на престол, можно забыть об амбициях Милославского. Да и о европейских замашках предыдущих фаворитов можно будет забыть тоже! Какая уж там латынь, если юный претендент никак алфавит осилить не может. Матушка Наталья Кирилловна крепко держится за отцовскую веру, дай ей, Господи, многие лета!

«За» и «против» были у обеих сторон, но вскоре стало ясно, что сторонников Ивана меньшинство.

Последней каплей, перевесившей чашу в пользу Нарышкиных, стал голос патриарха Иоакима, высказавшегося за Петра. С церковью спорить было опасно, и бояре, кряхтя, проголосовали за младшего сына покойного Алексея Михайловича. Дело оставалось за Земским собором, но Иоаким с Нарышкиными не желали дожидаться созыва представителей всех сословий.

К этому времени на площади перед дворцом собралась толпа перепуганных, озлобленных и веселящихся в глубине души людей – выборных и явившихся по собственной воле, служилых, торговых и других москвичей и провинциалов из тех, кто случайно оказался в городе. Уговорить их высказаться за Петра не составило никакого труда – достаточно было послать в толпу несколько переодетых стрельцов, преданных Нарышкиным, чтобы они возбудили собравшихся требовать Петра на царство. Толпа, подначиваемая горлопанами, закричала «Да будет единый царь и самодержец Всея Руси Петр Алексеевич!». И хотя среди этого хора раздавались выкрики за Ивана, всем было понятно, что судьба российского трона решена в пользу сына царицы Натальи Кирилловны.

Едва сдерживавшие счастливые улыбки Нарышкины принимали поздравления. Время решало все, и народ без промедления начали приводить к присяге новому царю. Россия клялась в верности маленькому мальчику, который никак не мог понять, с чего это взрослые дядьки с таким умилением крутятся вокруг него и его матери, и хмуро посматривал по сторонам, мечтая убежать от них за тридевять земель.

Отношение к Софье и ее сестре Марфе мгновенно изменилось. Теперь они были не любимыми сестрами царя, а главными врагинями регентши Натальи Кирилловны, то есть без пяти минут монахинями в каком-нибудь отдаленном и захудалом монастыре.

Это были самые страшные дни в жизни Софьи. Даже спустя много лет, глядя из окон Новодевичьего монастыря на обледенелые, с выклеванными глазами трупы стрельцов, раскачивавшихся на ветру под вороний грай, она не чувствовала себя такой покинутой и не боялась так своего будущего. Когда, успокоившись после первого приступа отчаяния, она пришла в себя, то первое, что она услышала, был рассказ кипевшего праведным гневом дяди о прошедших выборах. Получается, князь Василий прав: сила, действительно, важнее закона. Что ждало ее дальше? Монастырь? Быть похороненной за его высокими стенами? Так и не узнать радостей жизни? А как же князь Голицын – ее первая робкая любовь? Нет, она так просто не сдастся. Раз надо быть сильной, она станет сильной и будет драться тигрицей за место под солнцем, а если для этого надо стать царицей – она будет ею!

Первое столкновение с торжествующей «медведицей» Натальей Кирилловной произошло на похоронах почившего владыки Всея Руси, после которых должна была решиться участь царевен из рода Милославских.

Традиция требовала, чтобы за гробом усопшего царя, сразу за санями вдовой царицы, шел его преемник. Значит, если процессию возглавит Петр, а Иван останется в стороне, то это громче всяких слов скажет о том, что Милославские смирились со своей участью. Не бывать этому! И Софья, в сопровождении Марфы, отправилась уговаривать робкого Ванечку постоять за честь семьи, но тот только смотрел на сестер благостным взором и твердил, что полностью доволен своей судьбой. Мол, все происходит по воле Божьей, и противиться ей – страшный грех. Пришлось уйти не солоно хлебавши.

Хорошо бы, конечно, посоветоваться с князем Василием (вспомнила – и на душе легче стало), но он сказался больным и уже несколько дней не появлялся на глаза. Дядя чуть не напрямую обвинил его в трусости, но это он от бессилия на всех лается. Придется действовать самой.

И вот на следующий день, при огромном стечении народа, стольники вынесли гроб с телом царя и бережно положили его на покрытые черным сукном сани, чтобы ехать в храм. Заплаканная государыня Марфа Матвеевна устроилась на следующих санях, а остальные царедворцы заняли место в процессии, согласно своему чину и роду. Все ждали десятилетнего царя. Петр Алексеевич появился в сопровождении матери Натальи Кирилловны и занял свое место во главе кортежа, дав знак начать движение. Но, не успела процессия шелохнуться, как с крыльца спустилась девичья фигура в траурных одеждах и, рыдая в голос, заняла место рядом с Петром под изумленные взгляды участников похорон. По площади пронесся взволнованный гул голосов. Зрители тянули шеи, чтобы разглядеть, что же происходит за санями царицы. Это было неслыханно! Никогда еще до этого царевны не выходили на люди! Если все же им приходилось присутствовать, как сейчас, на похоронах, то их со всех сторон закрывали черными платами так, чтобы ни их никто ни видел, ни они кого. А тут – царевна собственной персоной! Даже плотной вуали на лице нет!!!

Царица Наталья Кирилловна, позеленев от злости, вскинула на Софью полные бешенства глаза:

– Как ты смеешь вставать рядом с царем? Не по чину тебе сие место, девка бесстыжая!

Выросшей под строгим оком отца, державшего дочерей в теремах, подальше от мужских глаз, Софье было страшно так, что накатывала тошнота, кружилась голова, сводило живот и хотелось убежать на край света, но она сделала нечеловеческое усилие, чтобы не потерять царского достоинства.

– Я иду там, где должна быть вместо брата Ванечки, у которого вы украли трон! А место это мое по праву рождения, а не замужества, как у тебя, царица! В отличие от тебя, я выросла во дворце, а не в слободе вместе со свиньями!

Услышав такое оскорбление, сказанное тихим шепотом, Наталья Кирилловна едва устояла на ногах. Ей до дрожи в руках хотелось вцепиться в лицо стоявшей рядом «подколодной змеи», но кругом толпился глазевший на царские похороны народ, и она не могла уронить свое царское величие перепалкой у гроба. Смиряясь с неизбежным, она благостно сложила руки на груди и, склонив голову, побрела за гробом с видом убитой горем женщины. При этом царица, почти не разжимая губ, тихо, но внятно, костерила всю дорогу наглую самозванку, но та, не обращая внимания на сквернословие царицы, продолжала рыдать, простирая руки к собравшейся толпе, то причитая, что Федора отравили, то называя себя и сестер сиротами и прося отпустить их в другие земли к христианским королям.

К середине недалекого пути Софья так разошлась, что перекрывала своим плачем рыдания профессиональных плакальщиц. Народ сочувственно внимал несчастной царевне. Жадных Нарышкиных в Москве любили еще меньше, чем Милославских.

С каждым шагом Наталье Кирилловне стоило все больше усилий сохранять присущую моменту печаль и благостность. Шествуя за гробом нелюбимого пасынка, она все больше багровела от гнева, придумывая самые страшные кары мерзкой девке, орущей над ухом на всю Ивановскую. В храме она до неприличия быстро простилась с усопшим царем и, удалилась вместе с сыном, не достояв обедни. На прощание царица все-таки не сдержалась и, повернув к Софье перекошенное лицо, прошипела, прижимая к себе Петра:

– Да замолчишь ты, змея подколодная, в конце концов? Что ты тут плетешь про отравление царя? Ты на что намекаешь? Придержи свой поганый язык, а не то плохо будет!

– Слышите, добрые люди! Царица мне угрожает! Спасите нас от смерти неминучей! Позвольте уехать мне с сестрами из Москвы, в которой правил мой добрый отец! Феденька, батюшка ты наш, на кого ты нас оставил!..

– Ах так, змея проклятая, ну и оставайся со своим братом, а я ухожу! Петруша, пошли отсюда! Дитятко давно не ело, ему трапезничать пора!

– Не посмеешь, царица, – ухмыльнулась сквозь плач Софья.

Но она недооценила свою мачеху. Схватив Петра Алексеевича за руку, Наталья Кирилловна решительно направилась к выходу. Стольники быстро расчистили ей проход среди набившейся в храм московской знати, и она вышла на улицу с гордо поднятой головой. За Нарышкиной выскочили ее брат Лев Кириллович и князь Урусов. Остальные бояре, даже сторонники победившей партии, остались в храме, с осуждением поглядывая вслед недалекой царице. Но что требовать с бабы! Волос долог, да ум короток!

Избавившись от врагов, Софья сразу затихла и молча стояла у гроба, только слезы непрестанно катились из ее глаз, прочерчивая блестящие дорожки на побледневших щеках.

Внезапно она почувствовала спиной тяжелый взгляд и, быстро обернувшись, заметила в толпе молодого темноволосого мужчину, пожиравшего ее глазами. Встретившись с ней взглядом, он быстро опустил ресницы и скрылся за спинами соседей, но Софье показалось, что она уже где-то видела его лицо. Он явно был из кремлевских служилых дворян, но не из ближнего окружения, даже не дьяк… Или дьяк?.. Неужто Нарышкины душегуба к ней подослали?.. Задумавшись над этим, она немного успокоилась, и уже бесстрастно достояла до конца обряда, невзирая на осуждающий шепоток бояр, возмущенных невиданной дерзостью царевны.

После похорон во дворце повисла предгрозовая тишина. Даже старухи-приживалки понимали, что между Нарышкиными и Милославскими началась битва не на жизнь, а на смерть. Софья знала, что каждый день, проведенный во дворце, может стать для нее последним. Тихо скользя по бесконечным кремлевским коридорам, молясь в прохладном полумраке Крестовой палаты, она внимательно наблюдала за тем, как дорвавшиеся до власти Нарышкины тащат все, что плохо лежит, и готовилась принять постриг или, если на то будет воля Божья, использовать любую возможность, чтобы спасти себя и сестер от уготованной им судьбы.

Преданная ей Верка целыми днями шныряла по Москве, слушала народ на Ивановской площади, заходила попить чайку в стрелецкие слободы, а потом торопилась к хозяйке с очередным ворохом новостей. А рассказать было что: многие дьяки и военачальники, верно служившие Федору, полетели со своих мест, чтобы освободить их креатурам Нарышкиных. Про более высокие чины и говорить нечего. Победившая партия прибирала к рукам все, что можно было утащить. Словно вернулось Смутное время, и началось второе нашествие польской саранчи, разграбивший Кремль подчистую. В приказах появилось множество худородных людишек, ничего не понимавших в управлении огромным государством, но чем-то угодивших новым хозяевам.

Софья попыталась протестовать, но в ответ получила грубую отповедь. Оставалось только забиться к себе в светелку и, стиснув зубы, наблюдать, как рушиться все, начатое еще отцом и продолженное братом. И царевна молчала, но ничего не забывала, да и не хотела забыть.

Глава 3. Стрелецкий бунт

Захват Кремля Нарышкиными не принес желанного успокоения ни боярам, ни народу. Напротив, в воздухе все больше ощущались недовольство и страх. Враждующие кланы и их окружение готовились к новым битвам. Это чувствовалось по тому, как не только ближние бояре, но и дворяне и даже дворовая чернь либо были с Софьей предельно почтительны (таких оказалось мало), либо смотрели на нее с едва скрытым презреньем.

Вездесущая Верка доносила, что народ не доволен правлением малолетнего царя. Особенно сердиты стрельцы, чьи надежды обрести управу на своих полковников снова пошли прахом. Обещанные еще Федором деньги так и не были им выплачены. И глухой ропот, доходивший до ее светелки, внушал царевне смутные надежды на лучшую долю, чем прозябание в монастыре.

Москва еще жила сиюминутными нуждами. Горланили на площади подьячие, зазывая клиентов, торговцы хвалили свои товары, перекликались колокола церквей и монастырей, но все это двигалось как-то по инерции, словно разогнавшаяся под гору тройка. Софья и ждала и боялась того, что могло произойти. Несколько раз к ней заходил Голицын вместе с дядей, и они долго разговаривали о том, что происходит в городе, но эти беседы только тревожили без толку душу, потому что князь был предельно осторожен и ни в какую не желал влезать в семейные дрязги дома Романовых, а Иван Михайлович не столько говорил о делах насущных, сколько ругался на Нарышкиных и сетовал на нерасторопность стрельцов, которые не успели вовремя крикнуть Ивана на площади, когда решалась судьба престола. Правда, иногда он отвлекался от терзающих его сердце обид, и начинал рассказывать о том, как его доверенные люди мутят воду в стрелецких слободах. При этих словах у Голицына тут же вытягивалось лицо, и старый интриган снова начинал вспоминать свою молодость и толковать о попавшей ему в руки книжки «Государь» какого-то Николая Макиавелли, который считал, что для построения сильной власти все средства хороши. Иногда заходил любимец стрельцов князь Иван Хованский, но он больше молчал, как-то странно поглядывая на Софью, словно товар оценивал. Единственное, что поняла царевна из этих разговоров, так это что Москва все больше напоминает пороховую бочку, готовую взорваться в любой момент, и что дядя вовсе не собирается уступать мачехе и ее родне, и в споре Милославских и Нарышкиных еще не поставлена точка.

После ухода своих гостей молодая девушка начинала метаться по маленькой комнатке, ставшей почти темницей, мучаясь от бессилия и проклиная нарышкинский род. Ей, деятельной по натуре, хотелось быть в гуще событий, и бессилие было горше самой страшной пытки. Она мечтала о мести Наталье Кирилловне, но это была не жажда трона, а, скорее, желание сироты отомстить нерадивой мачехе, бывшей почти ее ровесницей.

Тем не менее, мысли о троне все чаще появлялись в ее голове, тем более что Верка раз от разу приносила все более приятные сердцу царевны слухи. Взбудораженные дядиными людишками стрельцы уже не просто каялись, что посадили себе на шею прожорливое нарышкинское племя, но и поговаривали о том, чтобы крикнуть Ивана на царство, и сделать при нем регентшей Софью. От таких слов у девушки ёкало сердце, и она начинала креститься, то ли призывая Бога, то ли отгоняя Сатану.

При всей своей проницательности и незаурядном уме, царевна пропустила-таки момент, когда терпение слободских людей лопнуло, и Москва содрогнулась от набата.

День пятнадцатого мая выдался на редкость теплым и приятным, и Софья, проснувшись, подумала, что было бы неплохо съездить в Коломенское и побродить по дворцу, где прошло ее беспечное детство. Помолившись и слегка перекусив, они села играть в шахматы с неожиданно явившемся к ней Милославским. Последнее время ходили слухи, что главный враг Нарышкиных занемог, и тем удивительнее было то, что, возникнув на пороге Софьиной светелки, он оказался румян, доволен жизнью и вел себя как малое дитя, при каждом проигрыше хватаясь за бороду, словно стремясь ее выдрать. Но только царевна нацелилась в третий раз объявить дядюшке шах и мат, как все пространство Кремля наполнил тягучий звон колоколов, вызывавший чувство страха даже у самых толстокожих людей. Тому, кто никогда не слыхал набата, трудно понять весь ужас и азарт, мгновенно охватившие Москву, помнившую недавние Соляной и Медный бунты и бесчинства Стеньки Разина по волжским городам. Матери, выбегая на улицу, хватали детей и быстро тащили их в дом. Одна за другой захлопывались двери на могучие засовы. Мало ли по чью душу звонят колокола – лучше схорониться от греха подальше! Даже бродячие собаки попрятались по своим укрытиям, так что на улицах не осталось никого, кроме нахальных воробьев, самозабвенно купавшихся в пыли.

В Софьину светелку быстро вошла побледневшая сестра Марфа, пытаясь на ходу пригладить волосы.

– Слышишь набат, сестрица?

– Не глухая, чай.

Она распахнула окно, и густой колокольный гул наполнил комнату. Марфа с дядей тоже подбежали к окну и осторожно выглянули наружу. В первый момент Софья подумала, что произошла ошибка, и набат – это не призыв к бунту, а предупреждение о пожаре. Недаром так забеспокоилась высыпавшая на улицу кремлевская чернь. Но пламени нигде не было видно, и только воронье, спугнутое с колоколен с шумом и граем носилось в воздухе.

– Дядя, что это? – Прижав стиснутые руки к груди, выдохнула Софья, но многое повидавший на своем веку князь что-то невнятно буркнул и, отойдя от окна, задумался, беззвучно шевеля губами.

Чтобы не принимать присягу Петру, он уже которую неделю сказывался больным, и вовсе не желал, чтобы его раньше времени увидел кто-нибудь из Нарышкинских людей. Однако сегодня он был вынужден явиться во дворец, чтобы в случае необходимости руководить бунтом на месте или, узнав о провале, быстро исчезнуть из города. Его карета, запряженная шестеркой лошадей, на всякий случай ждала хозяина в укромном месте.

Царевны понимающе переглянулись и дружно кликнули Верку. Девка точно стояла за дверью, потому что не успел затихнуть зов, как она уже вбежала в комнату и рухнула Софье в ноги.

– Царевна, красавица моя неописуемая, – завопила она истошно, – стрельцы на Кремль идут! Слышишь – колокола! Говорят, царевича Ивана Нарышкины задушили! А еще говорят, что сподвигнул их на это дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. А еще сказывают, что с ним в компании ваш дядя. Только переодетый в стрелецкое платье… Ох, князь, прости неразумную, сразу не признала!.. А Наталья Кирилловна с Петром Алексеевичем и Иваном Алексеевичем плакать изволят. А боярин, князь Артамон Матвеев грозится, что со всех шкуру сдерет.

– Помолчал бы лучше, аспид Нарышкинский, – процедила сквозь зубы Софья, глядя горящими глазами в окно. – Вот уж кто смутьян, так смутьян. И недели не прошло, как вернулся из ссылки, а уж вон какую волю забрал!.. Пожалуй, самое правильное будет к «медведице» пройти. Авось ее пришибет какой-нибудь стрелец, прости меня, господи. Ты идешь, Марфуша?

Та только отрицательно замотала головой, с опаской поглядывая то на дядю, то на сестру. Что ж, опять придется действовать в одиночку. Посмотревшись в зеркало и оправив платье, она перекрестилась и направилась в тронный зал, откуда доносился женский плач и гул мужских голосов. Навстречу ей выскочили два новоиспеченных стольника – братья Натальи Кирилловны Иван и Афанасий – с перекошенными от страха лицами. Куда только подевалась спесь, с которой они разгуливали еще вчера по дворцу! Опасливо покосившись на юную царевну, они прибавили шагу и растворились в дворцовых закоулках.

Глубоко вздохнув, Софья переступила порог, стараясь держаться с царским достоинством. В Грановитой палате собрались почти все бояре и окольничие, которых судьба или долг привели в Кремль этим днем. Здесь же царевна заметила почти всю царскую семью вместе с Артамоном Матвеевым. При виде падчерицы у царицы вытянулось заплаканное лицо, она хотела что-то сказать, но только беззвучно открывала рот, прижимая к себе маленького Петра.

Чуть в стороне от партии царицы, вокруг князя Голицына собралась маленькая кучка царедворцев, не связанных никакими узами с кланом Нарышкиных. Их было совсем немного, но все-таки чуть больше, чем вчера. Самому же потомку Гедиминовичей роль вождя оппозиции явно не нравилась, и он делал вид, что случайно попал в неподобающее окружение. При виде входящей царевны он потупил взор, делая вид, что разглядывает роспись на ближайшей стене. Эх, князь Василий, вроде бы и смелый человек, на войне отличился, а как до дворцовых интриг дело доходит, становишься робок, точно девица на первом причастии…

Не обращая внимания на враждебные взгляды, Софья подошла к взволнованному патриарху и, склонившись, поцеловала его перстень.

– Идут, идут! – Вбежал почти следом за ней стольник Федор Салтыков. – Строем, с развернутыми знаменами, точно не бунт, а смотр какой-то! А морды такие, что убьют и не заметят. Чисто тати с большой дороги! Это ты, князь Василий, все с ними учениями занимался! Вот и получили теперь черт знает что, прости меня, Господи!

– Надо срочно запереть двери! – Вскинулся старый князь Черкасский, стуча по полу посохом. – И вооружить челядь!

– Да ты что, князь? – Криво улыбнулся Артамон Матвеев. – Поляки – и те осады не выдержали. Ты же хочешь, чтобы наши лентяи сражались со стрельцами. Дражайший Василий Васильевич с покойным Федором Алексеевичем (да будет земля ему пухом!) так выдрессировали этих мерзавцев, что им твои запертые двери как тряпка для быка – только раззадорят… А чего хотят эти сучьи дети?

Федор Салтыков, к которому был обращен вопрос, недоуменно пожал плечами:

– Толком не знаю. Слышал только, что они кричат, будто Нарышкины царевича Ивана задушили.

Услышав об этом, царица еще сильнее прижала к себе маленького Петра, смотревшего на всех испуганными глазами, и злобно ткнула в сторону Софьи указательным пальцем:

– Твои происки, бесстыжая девка? Знаю, знаю, твои да еще этого старого лиходея Ивана Михайловича. Гореть вам в аду за это!

У Софьи сердце подскочило к горлу, но она справилась с накатившим страхом и надменно подняла соболиные брови:

– О чем это ты, Наталья Кирилловна? Это твои люди кинулись хватать все, что ни попадя, аки львы рыкающие. А я из своей светелки почти не выхожу. Чем меня обвинять, лучше помогла бы людей утишить. Я-то что? Царевна-затворница, а ты царица, мать царя, – она чуть презрительно кивнула на мальчика, который сосредоточенно грыз ноготь, сердито поглядывая по сторонам. – Слышите? Они уже в Кремле!

И, действительно, даже сквозь закрытые окна был слышен нарастающий гул голосов, перекрываемый барабанной дробью. Сквозь ее треск раздавались то истошные, то гневные крики людей и испуганное ржание лошадей.

– Артамон Матвеевич, – затряслась царица, – пошлите кого-нибудь на Красное крыльцо. Пусть узнают, чего хотят лиходеи.

Тот молча кивнул головой и быстро вышел вон из палаты. Софья проводила его тяжелым взором из-под насупленных бровей. В ее мире было не так много людей, которых она ненавидела всем сердцем, и воспитатель ее мачехи был одним из тех, кому она от всей души, совсем не по-христиански, желала всяческих бед. Если бы не его старания, Алексей Михайлович так бы и умер вдовцом, и всей Руси не пришлось бы мучиться из-за проблем с престолонаследием.

В голову лезли разные мысли, одна страшнее другой. Она страстно желала и боялась того, что происходило за стенами дворца. Это был ее шанс на победу над мачехой, но кто может предсказать, чем закончится бунт? Чернь, почувствовав силу, может выйти из повиновения, и тогда может случиться то, о чем с трепетом рассказывал ее учитель Симеон Полоцкий: как озверевшие англичане казнили своего короля Карла I, и палач показывал толпе его отрубленную голову. Кто знает, нет ли среди стрельцов русского Кромвеля? От этой мысли царевна побледнела, но, устыдившись мгновенной слабости, только выше вскинула голову. Возможно, это ее последние минуты, но неужели коротание монашеского века в холодной келье дальнего монастыря будет намного лучше удара саблей или копьем?

Уйдя в свои мысли, девушка не замечала косых взглядов, бросаемых на нее обступившими Наталью Кирилловну царедворцами, и только появление Матвеева вернуло ее к сиюминутным проблемам.

Чувствовалось, что старик был сильно взволнован, хотя и пытался не показывать виду, но его поникшие плечи и избороздившие лоб морщины громче глашатая кричали о постигшей Кремль беде. При его появлении в палате воцарилась тишина, и все взоры обратились на человека, который принес им известие об ожидающей их участи. Поискав глазами царицу, Матвеев подошел к своей бывшей воспитаннице и взял ее за руки, забыв о том, что перед ним не Наташа Нарышкина, дочь его обнищавшего друга, а царица Всея Руси.

– Вся площадь забита стрельцами, – глухо проговорил он, глядя ей в глаза. – Кроме того, к ним частично примкнули рейтары и солдаты Бутырского полка. Стоят со знаменами, полковыми оркестрами, сукины дети, прости меня Господи! Перестреляли наших холопов, попытавшихся оказать сопротивление… Требуют показать царевича Ивана, которого якобы задушили твои братья.

– Всего-то? – Слабо улыбнулась Наталья Кирилловна, перекрестив лоб.

– Нет, царица. Они еще принесли список на сорок человек, которых требуют выдать им незамедлительно. Там, помимо их полковников, несколько бояр и окольничьих, а также все Нарышкины.

При его последних словах, царица ахнула и едва устояла на ногах.

– Не отдам я отца и братьев им на смерть и поругание, – крикнула она, стиснув в отчаянии перед грудью руки так, что массивные кольца впились в кожу. – Умру, а не дам!

– Погоди, матушка, – стараясь придать голосу твердость, ответил старик. – Бог даст, сумеем угомонить разбойников. Пусть кир-Иоаким выйдет на крыльцо. Авось, усовестятся они слова божьего. И царевич Иван пусть идет с ним.

Головы присутствующих с надеждой повернулись к патриарху, который явно не стремился к общению со своей вышедшей из повиновения паствой, но делать было нечего, и, истово перекрестившись, он кивнул, соглашаясь с предложением могущественного царедворца. Царевич Иван всхлипнул и покрепче ухватился за лавку, на которой сидел, забившись в уголок. В тот же момент рядом с ним оказалась Софья, ласково погладившая брата по плечу:

– Не трусь, Ванечка. Они тебя не тронут. Ты только покажешься, что жив-здоров, и сразу же уйдешь во дворец. А что б ни страшно было, я буду рядом с тобой. Хорошо?

Болезненный юноша робко посмотрел на сестру и неуверенно кивнул головой. Ему было неуютно чувствовать на себе взгляды присутствовавших, и он все бы отдал, чтобы оказаться в своей тихой полутемной опочивальне, но отказать мачехе, а тем более старому боярину, грозно зыркнувшему на него из-за спины Натальи Кирилловны, он просто физически не мог.

– Ты только не отходи от меня, сестрица, – шепотом попросил царевич, подымаясь с лавки.

– Я пойду позади тебя, Ванечка, – твердо пообещала она.

Вслед за братом, она встала в первый ряд выстроившихся для выхода придворных, которые с плохо скрываемой радостью уступали ей место. Рядом нахохлилась прижимающая к себе сына Наталья Кирилловна, которую била крупная дрожь. За ее спиной тихо сопел только что вернувшийся из луховской ссылки Артамон Матвеев. Место во главе маленькой процессии занял патриарх Иоаким. Несколько шагов – распахнувшиеся створки двери – и их оглушил рев сотен глоток, вырвавшийся при виде царской семьи.

В этот момент на Софью накатило ледяно спокойствие, словно она была не участницей происходившего кошмара, а зрительницей дворцового спектакля. Без страха смотрела она в разгоряченные лица стрельцов, подошедших уже к самому крыльцу, слушала голос патриарха, увещевавшего бунтовщиков разойтись по домам, слышала крики, требовавшие предъявить царевичей, но ничто не могло поколебать ее ледяного спокойствия. Когда Иоаким выдохся, а стрельцы продолжали сомневаться в подлинности Ивана, ее словно что-то толкнуло в спину, и, подняв руку, побледневшая девушка выступила вперед.

Если бы кто-нибудь еще утром сказал Софье, что она, теремная царевна, посмеет открыть рот перед толпой возбужденных мужчин, она бы ни за что в это не поверила. Но что-то произошло в ее душе, и она срывающимся голосом попыталась убедить толпу, что перед ними истинный царевич Иоанн Алексеевич, ее единокровный брат.

То ли стрельцы поверили юной царевне, то ли жизнь и смерть Ивана в действительности не очень интересовали взбунтовавшиеся полки, только крики показать им живого царевича быстро сменились требованиями выдать изменников, согласно предъявленного списка.

Может быть, царевне удалось бы совершить невероятное и уговорить стрельцов разойтись по домам, но тут на середину лестницы, ведущей на крыльцо, выскочил глава Стрелецкого приказа князь Михаил Юрьевич Долгорукий, начавший поносить своих подопечных последними словами и грозить пересажать всех на кол.

Затихшая толпа глухо заурчала, словно пробудившийся голодный зверь.

Все с тем же пугающим спокойствием, Софья наблюдала, как сорвавшиеся с места стрельцы, взбежав на крыльцо, швырнули Долгорукого на подставленные копья. Следом за князем, хватаясь за пустоту руками, рухнул вниз Артамон Матвеев, за которого до последнего цеплялась царица в тщетной надежде спасти своего воспитателя от уготованной ему участи. Старый князь Черкасский попытался заслонить боярина своим телом, но старика бесцеремонно отшвырнули, точно большую куклу. Дурным голосом завопил маленький Петр, забившись в истерике. Его плач слился с истошным криком царицы, который только подстегнул бунтовщиков, и они бросились во дворец, расталкивая бояр.

Вопль мачехи словно пробудил Софью ото сна, и, схватив Ивана за руку, она потянула его за собой в полумрак сеней. Брат шел как сомнамбула, слабо дрожа всем телом, размазывая по щекам слезы тыльной стороной руки. Кругом раздавались крики, лязг оружия, грохот падающей мебели. Быстро оглянувшись по сторонам, Софья увлекла юношу к ближайшей лестнице, и они забились под нее в надежде остаться незамеченными. Над головой гулким шумом отдавался топот бесчисленных сапог, и они сидели, прижавшись друг к другу, ожидая, что в любой момент станут жертвами какого-нибудь озверевшего вояки. Царевич все больше падал духом, и в сердце Софьи стало уже закрадываться опасение за его жизнь. Время шло, и надежда на благополучный исход начала стремительно таять, но тут им повезло.

Неожиданно в их тайник заглянул встревоженный князь Василий, лицо которого засияло от радости при виде Софьи.

– Царевна! Слава Богу, что я вас нашел!

Сердце девушки сжалось от счастья, при виде живого и невредимого Голицына, но радоваться было некогда.

– Василий Васильевич, что происходит во дворце? Что там за шум?

Некоторое время князь колебался, не зная, говорить ли молодой девушке обо всех происходивших во дворце ужасах. Не стоит пугать царевну рассказами об убийствах хорошо знакомых ей людей. Он хотел сказать, что ничего страшного не произошло, но, посмотрев в ее серьезные потемневшие глаза, вдруг изменил решение.

– Ничем не могу вас порадовать, царевна. Стрельцы ищут всех, поименованных в их росписи, особенно Нарышкиных. По ошибке сбросили с колокольни спальника Федора Салтыкова. Говорят, что с братом царицы, Афанасием, перепутали. Часть стрельцов пошла бесчинствовать по боярским домам, остальные здесь творят беззаконие. Обыскивают комнату за комнатой. Уже терема царевен осмотрели. Даже в трон царский копьем тыкали на случай, если кто там прячется.

Скисшее лицо Ивана совсем посерело, и он начал икать от ужаса. Софья с состраданием посмотрела на брата.

– Василий Васильевич, а в покоях Ванечки они тоже успели побывать?

– Кажется, да. Не могу точно утверждать, поскольку без особой нужды стараюсь им на глаза не попадаться. Сейчас стрельцы ко мне вроде бы хорошо относятся, но, не приведи Господи, вдруг кто-нибудь из них меня с Иваном Нарышкиным перепутает?

Невзирая на ужас происходящего, девушка едва сдержала улыбку. Спутать обладавшего великолепными манерами далеко не юного боярина Голицына с дурно воспитанным молодым наглецом Иваном мог только слепец.

– Князь, у меня к тебе просьба. Сопроводи брата в его покои. Боюсь, что из меня получится для него плохой защитник. За себя я не боюсь, но как бы кто Ванечку не обидел.

Умудренный жизнью мужчина с уважением посмотрел на хрупкую девушку, напоминавшую сейчас взъерошенного воробья.

– Разумеется, царевна, я сделаю все возможное, чтобы защитить Иоанна Алексеевича. Не соблаговолит ли царевич прошествовать за мной?

Юноша робко посмотрел на улыбнувшуюся ему сестру, и, почувствовав некоторое облегчение при мысли, что сейчас забьется в свою любимую опочивальню, слегка расправил плечи.

– Ну, с Богом! – Поцеловала его в щеку сестра и, перекрестив, слегка подтолкнув в спину.

– Но что же будет с тобой? – Спохватился князь. – Умоляю тебя, царевна, подождать здесь, в безопасности, пока я не провожу царевича и не вернусь за тобой. Hannibal antre portas («Ганнибал у ворот»). Хождение без сопровождающих по дворцу сейчас чревато очень большой опасностью. Будь благоразумна, нижайше прошу.

– Твои слова не лишены смысла, князь. А пока поспеши, пожалуйста, сделать то, что должен.

Так и не поняв, является ли ответ царевны обещанием последовать его совету, Голицын с поклоном сделал приглашающий жест рукой, предлагая юноше пойти за ним. С тяжелым вздохом царевич выбрался из безопасного убежища и, вздрагивая от любого шороха, быстро засеменил за князем. Два или три раза они сталкивались с рыщущими по дворцу стрельцами, но те не проявляли никакой враждебности, и их путешествие закончилось благополучно.

Выждав немного после ухода мужчин, Софья почувствовала, что не может больше оставаться в неведении. В конце концов, она царская дочь, и негоже ей сидеть под лестницей, точно спрятавшейся от кота мыши.

На лестнице, ведущей на второй этаж, было пусто: все обитатели дворца от царской семьи до последнего жильца попрятались по своим покоям и каморкам, и только стрельцы стучали сапожищами по его многочисленным коридорам и закоулкам в поисках заклятых врагов. На истоптанном полу валялся рукав от кунтуша, богато расшитый золотом и жемчугом. На его обшлаге была видна кровь, и девушку передернуло от ее вида.

Придав своему лицу гордое и неприступное выражение, с замирающей от каждого шороха душой, Софья направилась в свои покои, поминутно готовясь встретить смерть, однако беда обходила ее стороной, и девушка уже решила, что все закончится хорошо, как из-за угла навстречу ей выскочили двое стрельцов, сопровождаемых нечесаным холопом, одетым в живописное рванье.

При виде одинокой девушки они на мгновение остановились, а затем окружили Софью, разглядывая ее горящими от возбуждения глазами. Царевны испокон веков жили затворницами, и бунтовщиками не пришло в голову, что перед ними стоит одна из них.

– Хороша девка! – Хохотнул один из них, бородатый стрелец в голубом кафтане.

– Тебе только бабы нужны, – ухмыльнулся холоп, протягивая руку к девичьему уху. – Серьги-то, гляди, как горят! На них всю жизнь безбедно прожить можно!

– Не смей ко мне прикасаться, пся крев! – С холодным бешенством глядя ему в глаза, прошипела Софья, враз забыв о своих страхах. – Я царская дочь, а ты пес смердящий!

– Гляди-ка, – захохотала троица, – царевна нашлась! Сейчас вот юбку задерем и проверим, какая ты девка!

На Софью накатила волна ужаса, следствием которой была не паника, а обжигающая ярость.

– Клянусь, – прошептала она сипло от бешенства, – если останусь жива, найти вас хоть из-под земли и четвертовать на Ивановской площади. Клянусь, что вы до этого кровавыми слезами будете плакать в Разбойном приказе. Клянусь….

Не ожидавшие такого отпора от хрупкой девушки, мужчины прекратили хохотать, и воззрились на нее с немым изумлением.

– Может, ну нее, – несмело предложил третий, более молодой стрелец, – давайте…

Но договорить он не успел, поскольку в узком коридоре появилось новое лицо. Послышались быстрые шаги, и, отшвырнув холопа, Софью загородил широкоплечий хорошо одетый мужчина, сжимавший в руке саблю.

– Царевна, где ты разгуливаешь? Я весь дворец обегал в твоих поисках. Если бы не карлица царевны Марфы, я б тебя ни за что не нашел! – Проговорил он, чуть задыхаясь и стараясь не терять врагов из виду. – Что тут происходит? Это смерды тебя обидели? Только скажи, и я…

– Бейте его, ребята! – Рявкнул стрелец в голубом кафтане, взмахивая саблей.

– Э, нет! Я еще с ума не сошел! Это же Федька Шакловитый! – Огрызнулся его молодой попутчик и, попятившись, бросился бежать. Холоп дернулся за ним, но, понадеявшись на бородатого приятеля, задержался, готовясь помочь ему или кинуться прочь, в зависимости от исхода поединка.

Сабли лязгнули, высекая искры. Противники были примерно равными по силе, и поединок обещал быть упорным.

Почувствовав себя в относительной безопасности (между ней и оборванцем бились дуэлянты, мимо которых тот не смог бы проскочить при всем желании), Софья перевела дух, но вместо того, чтобы бежать, воспользовавшись подходящим моментом, она прижалась к стене, пытаясь сообразить, как помочь своему нежданному избавителю. Однако тот не нуждался в подмоге. Медленно тесня противника, он уже собирался нанести решительный удар, как в коридор ввалилась целая толпа стрельцов в голубых и красных кафтанах с саблями наголо.

– А ну, прекратить! – Рявкнул один из них, судя по всему, предводитель, одетый в багряную, шитую золотом ферязь. – Опустите оружие!

Прибывших было слишком много, чтобы не подчиниться приказу их вожака, и противники опустили сабли.

– Что здесь происходит? – Сурово спросил командир стрельцов, по очереди оглядев всех участников и свидетелей дуэли. При виде Софьи его брови дрогнули, а на лице отразилось изумление.

– Вот этот разбойник, – тяжело дыша отозвался защитник девушки, – попытался надругаться над присутствующей здесь царевной Софьей Алексеевной.

При этих словах он, наконец, повернулся к девушке, и Софья с изумлением опознала в своем защитнике того самого «душегуба», что так пристально и дерзко разглядывал ее на похоронах брата. Его скуластое лицо раскраснелось, глаза горели боевым азартом, а смеющиеся губы открывали крепкие белые зубы.

Услышав о том, что перед ними стоит царевна, стрельцы опустились на колени, посрывав шапки с голов. Даже несостоявшийся Софьин насильник вместе с не успевшим убежать холопом пали перед ней ниц.

– Прости нас, неразумных, царевна, что напугали ненароком, – взглянул ей в лицо предводитель стрельцов, – в наших слободах каждый знает, что царевна Софья – единственная наша матушка-заступница. Прикажи, что делать – животы за тебя положим.

– Проводите царевну до ее покоев! – Не дал девушке открыть рта ее спаситель. Софью покоробило, что какой-то чужак распоряжается там, где имеет право командовать только она. В ней проснулась родовая гордость. Набрав в грудь побольше воздуха, Софья еще больше распрямила плечи и… промолчала.

Видимо примерно такие же мысли пришли в голову предводителю стрельцов, поскольку он еще больше нахмурил брови и подозрительно поинтересовался:

– А ты сам-то кто таков будешь?

– Дьяк Разрядного приказа Федор Шакловитый. А ты?

– Сотник Стремянного полка Иван Рыков… Что-то морда у тебя слишком наглая…

– А ты так чисто ангел, – дерзко ухмыльнулся Шакловитый.

– Поговори мне! – Разозлился сотник, хватаясь за висевшую на боку саблю. – Ребята, нет ли его в нашей росписи? Может ему, того, рост на голову уменьшить?

– Да знаю я этого парня, – отозвался один из стрельцов крепкий седой старик. – Он мне дальняя родня по жене. Хороший человек, только на язык зело не сдержан… А ты, Федька, перестань дерзить, пока действительно головы не лишился. Шел бы ты отсюда по своим делам, а царевну мы и без тебя проводим… А с этими что делать будем? – Спросил он вдруг у сотника, показывая рукой на напавшего на Софью стрельца и его приятеля.

– А чего с ними делать? – Пожал тот плечами. – Было же на кругу говорено: никакого баловства и мародерства. Кто руку на чужое подымет будет казнен в назидание другим. Сенька, возьми кого-нибудь с собой, и отведите эту парочку в каталажку Разбойного приказа. Потом с ними разберемся.

Один из стрельцов выступил вперед и поманил пальцем еще двоих.

– Да вы чего, братцы? – Опешил провинившийся стрелец. – Да я ее и пальцем не тронул! Кто же знал, что она царевна?.. Софья Алексеевна, – бухнулся он вдруг в ноги девушке, – не бери греха на душу, заступись за меня! Ведь у меня жена больная, детишек шестеро…

Презрительно скривив губы, Софья переступила через распростертое на полу тело, и прошествовала в свои покои в сопровождении стольника с пятью стрельцами. Но перед тем, как скрыться в паутине дворцовых переходов, царевна успела переглянуться со своим спасителем, в зеленых глазах которого пряталась плохо скрываемая насмешка и что-то, похожее на нежность. Почувствовав взгляд девушки, он поклонился ей с показным подобострастием, картинно прижав руку к сердцу.

Возмущенно фыркнув, она отвернулась, не желая даже кивком головы поблагодарить мужчину за свое избавление от насильников. Тем не менее, вместо того, чтобы думать о своем будущем, Софья, пока шла до своих покоев, слышала чуть насмешливый баритон своего нежданного спасителя и видела его дерзкую ухмылку. Она забыла о том, что может стать жертвой разгулявшейся черни, что где-то лежит, забившись под одеяло, ее брат Ванечка – единственная надежда на ее спасение от монастыря, что в кремлевских палатах проклятая мачеха бьется за жизнь своих братьев и отца. Гораздо больше ее расстраивал тот факт, что ее недавний защитник всего лишь какой-то дьяк. Ну, почему он не боярин или, хотя бы, окольничий?..

Когда Софья появилась в своей светлице, то застала там плачущую сестру Марфу, дядю, тетку Татьяну Михайловну, чьи советы так ценил покойный братец Федор, и даже вдову брата Марфу Матвеевну Апраксину. Иван Михайлович метался по маленькой комнатке, как лев по клетке в Измайловском зверинце. Тетка, с полнейшим хладнокровием расшивала церковные воздуха узорами на пяльцах, а юная Марфа Матвеевна робко следила за Милославским глазами, смахивая с ресниц набегавшие слезы.

При виде пропавшей родственницы все кинулись к ней с объятиями и поцелуями, словно к человеку, вернувшемуся с того света.

– Сонюшка, где ты пропадала так долго? – Зарыдала еще сильнее сестра. – Мы уж и не чаяли тебя в живых увидеть! Дядюшка так набегался, что у Марфы Матвеевны голова закружилась, на него глядючи.

– Голова, видите ли, закружилась! – Взвился от возмущения Иван Михайлович, хлопнув себя руками по ляжкам. – Тут такие страсти рассказывают о том, что в городе делается, а ты где-то бродишь! Князь Голицын заходил сказать, что видел тебя внизу, что проводил Ивана в безопасное место и отправился за тобой. А тебя на месте нет! Теперь Василий Васильевич как мальчик бегает по дворцу тебя разыскивает. Не ровен час с ним что-нибудь случится!

Услышав о том, что ее любимый Голицын рискует жизнью, Софья враз забыла о зеленых очах Шакловитого и с упреком воззрилась на Милославского.

– А ты что же, дядя, отпустил его одного? Почему вместе с ним не пошел?

– Софья, – напустил на себя строгости Иван Михайлович, – ты умная девушка, но иногда говоришь как какая-нибудь слободская молочница. Я единственный среди вас человек, который серьезно занимается нашим будущим. Я, да еще князь Хованский. Ты где-то пропадаешь, Василий Васильевич мастак думать, а не действовать. Если и я попаду в какую-нибудь историю, то кто будет руководить всем этим? – И он ткнул пальцем в окно.

– А ты им руководишь? – Разозлилась Софья, впервые повышая голос на дядю, к которому до этого относилась с почтительностью. – Меня чуть не изнасиловали в собственном дворце, а ты говоришь, что можешь справиться с этими людьми? Если бы не дьяк Шакловитый, то я бы сейчас лежала опозоренная и убитая, а не стояла перед тобой. Спасибо ему, да еще тем стрельцам, что проводили меня до этой двери. Кстати, было бы неплохо, дядя, если бы ты отблагодарил их за это.

Налетев на сопротивление, Иван Михайлович несколько умерил властные нотки, скользившие в его голосе:

– О чем ты говоришь?

– Я говорю о том, что на меня набросились два стрельца с каким-то оборванцем, и, если бы не этот дьяк, меня бы сейчас здесь не было.

Иван Михайлович смущенно крякнул и почесал затылок. Вечно с бабами одни проблемы.

– Да, нехорошая история получилась… Ладно, как зовут твоего Персея? Шакловитый? Когда мы придем к власти, то отблагодарим его со всей возможной щедростью. А теперь надо сообразить, как управиться с этой сарынью. Ты права, дорогая, я, кажется, упустил бразды правления набежавшей голытьбой. Сегодня должен зайти князь Хованский, и мы вместе попытаемся выработать какой-то план. Кстати, пока тебя не было, мы отправили в город твою Верку – весьма, кстати, разумную девку – чтобы она выяснила, что там делается. Говорят, что стрельцы грабят и убивают бояр. Ходят слухи, что они сожгли заживо фон Гадена (ну, того лекаря, что пользовал Федора, царствие ему небесное!) и его помощника… Про то, что было на крыльце я уже наслышан. Не хорошо так говорить, но я рад, что стрельцы подняли на копья Матвеева. Во-первых, он был опасный человек, имевший большое влияние на царицу Наталью; а во-вторых, он начал с меня требовать возврата своего имущества, которое передал мне твой брат после ссылки старого ворона в Пустозерск. Никогда ему не прощу, что после смерти Алексея он попытался в обход Федора посадить на престол Петра, этого сопливого мальчишку!

– Ты хоть при нас такие страсти не говори! – Замахала на него руками Татьяна Михайловна, отрываясь от работы. – Можешь думать, что хочешь, а девочек сбивать с пути праведного я тебе не позволю!

– Танька, не будь дурой, – огрызнулся Милославский. – Эти вороны уже успели захватить столько подмосковных имений, что и полякам не снилось. Соня, ты мне обещаешь, в случае нашей победы не отдать Нарышкиным власть? Обещаешь пойти до конца?

В комнате воцарилась такая тишина, что были слышны крики на улице. Царевны почти с ужасом смотрели на чуть побледневшую девушку, которая, гордо подняв голову, произнесла, четко выговаривая каждое слово:

– Клянусь, что я положу все силы, свою жизнь на то, чтобы не отдать Нарышкиным шапку Мономаха. Никогда Милославские, чей предок прибыл на Русь пятьсот лет назад в свите Софьи Витольдовны, не склонят головы перед худородными Нарышкиными.

– Софьюшка, – пробормотала Марфа, благоговейно глядя на свою сестру.

– Ай да племянница! – Щелкнул на радостях пальцами Иван Михайлович, но даже он почувствовал всю серьезность происходящего, и когда заговорил, то его тон был уже иным. – Ну, дорогие мои царевны и вы, Марфа Матвеевна, я, пожалуй, сделаю небольшую вылазку и попытаюсь узнать, что делается во дворце, а вы постарайтесь немного отдохнуть. Кто знает, сколько времени будет продолжаться эта свистопляска, и что нас ждет впереди. Если придет Верка, никуда ее не отпускайте. Я хочу из первых рук узнать, что происходит в городе. Софья, где твои стрельцы?

– Насколько я понимаю, все еще ждут нашей благодарности, дядя.

– Прекрасно, пусть еще подождут и, за компанию, покараулят твои покои, чтобы чего не стряслось. А я вернусь и награжу их по-царски.

Софья как-то странно исподлобья взглянула на Ивана Михайловича, но ничего не сказала. Она по-своему любила старого Милославского, но, помня рассказы Федора о том, как дядя пытался выдернуть из-под него трон, не очень доверяла его словам.

Не успела за Милославским закрыться дверь, как к сестре подскочила Марфа.

– Ну, рассказывай!

– Что рассказывать? – Переспросила Софья, недоуменно поглядев на хитрые глазки своей сестры и подруги.

– Что это за Шакловитый? Страсть как люблю всякие сердечные истории.

– Какие еще сердечные истории? – Не на шутку рассердилась Софья, жалея о своей откровенности. – Да как ты могла только подумать, что какой-то дьяк… Это же дичь какая-то! И, главное, не смей ничего о нем рассказывать Василию Васильевичу! Не хватало еще, чтобы он узнал обо всех этих глупостях! Кстати, эта просьба касается всех!

– Ах, Василию Васильевичу, – хитро сощурилась Марфа, не обращая никакого внимания на гнев сестры, – разумеется, ему мы ничего не скажем. А то вдруг он кое-кого ревновать начнет!

– Марфа! – В голосе Софьи прозвучало столько металла, что шалунья, смешавшись, с деланным покаянием опустила голову.

– Не вели казнить, государыня-матушка, я еще пригожусь.

Прожитые годы не оставили в ее душе горечи утрат, и она продолжала оставаться такой же беспечной, как в шестнадцать лет, так что Софье иногда казалось, что это она старше сестры, а не наоборот. Поняв, что была неправа, она обняла девушку:

– Ну, не надо обижаться. Я просто очень устала и испугалась.

– Конечно, конечно! – Закивала Марфа, снова начиная улыбаться.

Ссора, не успев разгореться, закончилась примирением, но никогда с той поры, даже в минуты душевной близости, царевны не позволяли себе забыть, что говорят с правительницей Московского царства, а не сестрой, племянницей или подругой. У государыней не бывает подруг.

На город уже начал опускаться вечер, когда, наконец, появилась Верка, переполненная всяческими новостями. К этому времени царевны были уже чуть живы от нервного напряжения и голода, потому что при появлении стрельцов вся дворцовая обслуга забилась по углам, и никому в голову не приходило затопить печи и приготовить не только обед, но и ужин. Каждый перебивался, кто как мог. Царская семья и оказавшиеся во дворце вельможи посылали на кухню слуг, чтобы те поискали что-нибудь для своего господина или госпожи, а те, кто не мог себе этого позволить, предпочитали посидеть голодными, нежели высунуться из собственных покоев. Однако Софье было не до еды.

– Ну, рассказывай, – крикнула она своей служанке, не успела та переступить порог. Похоже, что этот день не прошел бесследно даже для не знавшей усталости Верки: щеки молодой женщины запали, под глазами пролегли черные круги, платок съехал на затылок, и из-под него выбились пепельно-русые пряди волос, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам.

– Ой, что кругом творится, Софья Алексеевна, – начала та, с трудом переводя дух, – вся Москва точно на осадном положении: на улицах никого нет, по городу бродят стрельцы и солдаты с оружием. Сейчас-то уже подзатихло, а днем был сущий ад, прости меня Господи! – Она истово перекрестилась на иконостас в красном углу. – Царского лекаря и его помощника сожгли заживо – мол, отравил вашего братца Федора Алексеевича. Во многих боярских домах погромы и увечья, а кое-кого убили до смерти.

– Кого? – Глухо спросила Софья, исподлобья глядя на свою девку, и страшась услышать любимое имя.

– Говорят, что князя Григория Ромодановского и Ивана Языкова. Последнего, говорят, уморили за то, что был мздоимец, и за взятки не давал стрельцам судиться со своими полковниками. Но это я не видела, а вот то, что творилось в доме Юрия Алексеевича Долгорукого, знаю доподлинно, потому что видела своими глазами. Когда молодого князя Долгорукого скинули на копья (у Софьи перед глазами снова взметнулись ввысь руки падающего на холодную сталь князя Михаила), то апосля, когда людишки поуспокоились, стрельцы снесли его тело батюшке, который, как вы знаете, уже давно не встает с постели. Принесли – и попросили прощения за убийство сына. Старик вроде как простил и даже велел вынести им по чарке вина. Стрельцы выпили за здоровье старого князя и пошли со двора. Они уж, почитай, за ворота вышли, как их догнал княжеский холоп и сказал, что старик, мол, говорит «щуку убили – а зубы остались». Стрельцы-то вернулись и, взяв его с постели, порешили, а дом разграбили.

– Вот глупый старик, – стукнула по подлокотнику кулаком Софья, которая хоть и не любила Долгоруких за то, что те взяли сторону Нарышкиных, но не могла простить стрельцам пролитие княжеской крови, да и бессмысленная смерть Юрия Алексеевича не вызвала у нее ничего, кроме досады. – Ладно, когда все утихнет, я позабочусь о его вдове… Что еще?

– Стрельцы говорят, что на сегодня они дела закончили. Слышите – набат затих? А завтра снова придут ко дворцу и будут требовать Ивана Алексеевича на царство.

Обе Марфы, сидевшие рядом на лавке, застеленной ковром, как по команде ахнули и схватились за руки, сияя от восторга. Даже Татьяна Михайловна скупо улыбнулась своей племяннице. У Софьи же от счастья сжалось сердце, и она закрыла глаза ресницами, чтобы никто не увидел засиявшей в них неистовой радости. Спасена! Теперь спасена! Нынче Нарышкиным будет уже не так легко сослать ее куда-нибудь туда, куда Макар телят не гонял. Как любит говаривать Василий Васильевич: «À la guerre comme à la guerre» («На войне, как на войне»). Пусть теперь локотки себе покусает!

– Верка, ты сущий клад! – Радостно пискнула царевна Марфа, покосившись с опаской на свою сестру.

– Не порти мне слуг, – притворно нахмурилась Софья. – Была бы клад, если бы поесть чего-нибудь принесла, а то хороши царевны, не говоря уже о Марфе Михайловне, – в собственном дворце голодные сидят.

Верка слегка замялась, но потом, собравшись с духом, протянула царевнам узел, который во время разговора прятала за спиной:

– Я тут пирожков немного принесла. Меня одна знакомая стрельчиха угостила. Не изволите ли откушать, а то на кухне, говорят, даже все соленые огурцы растащили. Угощайтесь, если не побрезгуете!

Она робко протянула Софье довольно большой сверток, в котором оказались еще теплые пирожки с рыбой, капустой и грибами.

Софья хотела осадить холопку, посмевшую угощать царевен плебейской пищей, но от узла так вкусно пахло, что она сглотнула голодную слюну и милостиво кивнула, с трудом борясь с желанием схватить ближайший пирожок.

– Накрой на стол. Будем чай пить.

– Не изволите беспокоиться, Софья Алексеевна! Сейчас все сделаю в лучшем виде, – и Верка опрометью кинулась за кипятком, чуть не сбив Милославского, шедшего ей навстречу вместе с князем Хованским и старым, но еще крепким князем Никитой Ивановичем Одоевским.

– Вот неугомонная девка! – Сердито бросил Иван Михайлович, входя в покои племянницы вместе со своими спутниками. – Софьюшка, нам надо серьезно поговорить. Вот только подойдет князь Василий – и начнем… Марфушка, Татьяна, Марфа Матвеевна, думаю, что наши разговоры будут вам не интересны… А это что? Пирожки? Отлично, а то у нас с утра маковой росинки не было!

И он, не спрося хозяйки, схватил верхний пирожок и отправил в рот, откусив сразу больше половины. Может быть потому, что Софье самой хотелось есть, а может из-за вытянувшихся лиц своих гостий, или от того, что дядя пренебрежительно с ней обошелся, но Софья вдруг выпрямила спину и взглянула дяде в лицо с таким выражением глаз, что тот поперхнулся куском и натужно закашлялся, колотя себя кулаком по груди.

– Хочу заметить, Иван Михайлович, что я не предлагала тебе разделить со мной хлеб-соль. Думаю, что будет разумно, если в следующий раз ты станешь стучать в эту дверь, дабы хотя бы в этом отличаться от стрельцов. Эта же скудная пища – все, что удалось добыть моей Верке, и будет по чести, если мы разделим ее среди слабых девушек, ни имеющих возможности выйти из своих покоев.

Пришедшие с Милославским князья переглянулись между собой, и в их взглядах читалось изумление и уважение. Царевна, которую они считали просто вздорной девицей, оказалась не лишена царского достоинства и силы духа, раз сумела поставить на место самого Милославского, с которым не смог справиться даже клан Нарышкиных. Сам же виновник конфуза как-то сразу притих и теперь стоял посреди комнаты, вертя в руках остатки пирожка, который он не мог ни доесть, ни положить обратно.

– Присаживайтесь, бояре, – кивнула князьям Софья, указывая на покрытую бархатом лавку, с которой уже успели подняться ее гостьи. – Как я понимаю, разговор будет такого толка, который не интересен девичьим ушам. Марфа Матвеевна, Татьяна Михайловна, Марфунька, пришлите мне своих служанок, и Верка передаст им мои гостинцы.

С этими словами девушки потянулись из комнаты, и через минуту в светлице остались только Софья, Милославский и пришедшие с ним бояре, к которым вскоре примкнул подошедший Голицын. О чем шла беседа – так и осталось тайной, которую унесли с собой с могилу присутствовавшие на тайном совещании, но только царевна проворочалась потом всю ночь на постели, и на ее губах время от времени появлялась мстительная улыбка.

Относившаяся к Софье с собачьей преданностью, Верка, раздав пирожки служанкам царевен и вдовствующей царицы, невзирая на усталость встала у дверей хозяйской светлицы, так чтобы никто при всем желании не смог бы подслушать, о чем шла речь на тайном совещании.

Впрочем, подслушивать было некому, потому что все были заняты спасением собственной шкуры и страхом перед завтрашним днем. Царица Наталья Кирилловна то оплакивала смерть Матвеева и брата Афанасия, то тосковала, опасаясь за судьбу оставшегося в живых младшего братца Ванечки и своего отца Кирилла Полуэктовича, прятавшихся от бунтовщиков по кремлевским кладовым.

Над городом повисла луна, озаряющая черную громаду Теремного дворца, окруженного пламенем костров, у которых грелись стоящая на карауле стража. Начинался второй день стрелецкого бунта.

На рассвете следующего дня над Москвой вновь поплыли звуки набата, но они уже не застали никого врасплох. Вся царская семья и ближние бояре собрались в Грановитой палате, чтобы выработать хоть какую-то стратегию борьбы с бунтовщиками. Софья пришла туда одной из первых и с интересом наблюдала, как поредела толпа царедворцев, окружавших еще вчера Наталью Кирилловну. К ней же, напротив, подходили те, кто еще накануне едва кивал царской дочери, проходя мимо по своим делам.

Впрочем, ранняя встреча так ничем и не закончилась, потому что до смерти напуганные вельможи ни в какую не желали брать на себя бразды правления, выпущенные погибшим накануне Матвеевым. Мальчик-царь был не в счет, на Ивана тоже никто не обращал внимания. Из мужчин ближе всего к трону стоял Милославский, но бояре скорее дали бы себе отрубить руки, чем снова подпустили его к управлению государством.

В Грановитой палате стоял шум. Бояре ругались друг с другом и, позабыв об указе Тишайшего, уже начали местнические дрязги, как пришло сообщение, что стрельцы снова собрались перед Красным крыльцом и требуют, чтобы их приняли оба царевича, патриарх, Наталья Кирилловна и другие члены царской семьи. Бояре, окольничие и дворяне, только что поминавшие друг другу дедовские заслуги, вдруг присмирели, словно к стае дворовых собак подошел меделянский пес.

И когда в Грановитую палату явились выборные от стрельцов и, не ломая шапок, спросили, с кем вести переговоры, никто не шелохнулся. Все присутствующие посматривали друг на друга в надежде, что найдется смельчак, который не побоится взять на себя ответственность за переговоры. В палате повисла тишина, среди которой вдруг раздался звонкий девичий голос:

– Что привело вас во дворец, стрельцы?

От неожиданности многие вздрогнули, а выборные, повернувшись на голос, с удивлением увидели невысокую симпатичную черноволосую девушку, стоящую перед ними с царским достоинством.

– Царевна Софья! Это Софья Алексеевна! – Прошелестело среди стрельцов.

Царевна молча глядела на них в упор, и вот уже рука одного из выборных потянулась снять шапку, за ним, сняв головные уборы, опустились на колени остальные. Только после этого Софья смягчила свой взор и мягко проговорила, словно коря малых детей:

– Я чаю, вы пришли сюда с какой-то просьбой. Говорите, не бойтесь. Бор милостив, а нам, царям, не гоже быть строже его. Уверена, мы сможем найти решение, которое будет приемлемо для всех.