Путешествие в Сиам бесплатное чтение

Anna Leonowens

The english governess at the Siamese Cour

Путешествие в Сиам:

Воспоминания о шести годах, проведенных в королевском дворце в Бангкоке

С иллюстрациями, сделанными с фотографий, которые предоставил автору король Сиама

Перевод с английского Ирины Новоселецкой

В оформлении переплета использована иллюстрация:

Siam Vector / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Новоселецкая И.П., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Амаринд Винсчли

Бангкокский дворец

6 марта 1869 г.

Миссис А. Г. Леонуэнс

Нью-Йорк

Дорогая мадам!

С превеликим удовольствием я удостаиваю ответом Ваше письмо от 25 ноября минувшего года, в котором Вы с благоговением изливаете печаль своего сердца в связи с кончиной моего возлюбленного державного отца. Для меня это невыразимая потеря, от которой я по сей день не оправился и оправлюсь не скоро, буду скорбеть с почтением и горечью, покоряясь воле божественного Провидения. И очень благородно с Вашей стороны, что Вы из симпатии к Вашим ученикам королевской крови разделяете с ними их горе и по-доброму упоминаете их в своем письме. Они тоже ценят Вас за ту любовь и уважение, с какими Вы относитесь к ним, за то, что бескорыстно делились с ними знаниями во время Вашего пребывания у нас. Также я имею удовольствие сообщить, что Совет нашего правительства возложил на меня, невзирая на мою молодость, монаршие полномочия, и мне радостно, что народ питает ко мне любовь, вне сомнения, из уважения и благоговейного почтения к моему возлюбленному державному отцу, и я надеюсь, что моими стараниями они будут жить в процветании и мире, как и при прежнем правителе.

Да сопутствуют Вам и Вашим возлюбленным детям мир и покой божественного Провидения.

Остаюсь искренне Ваш,

Сомдеч Пхра Чулалонгкорн Клао Чао Ю Хуа

Верховный король Сиама

в 114-й день своего правления

Верховный король

Адресовано

МИССИС КЭТРИН С. КОББ

Дорогой друг, я не спросила у Вас дозволения посвятить Вам сии страницы о моем пребывании в самом сердце королевского двора одного из азиатских государств, но уверена, Вы будете снисходительны, узнав, что Ваше имя я начертала здесь с одной-единственной целью: выразить Вам свою глубочайшую признательность за Вашу доброту. Столь трогательно апеллируя в интересах моих детей, Вы настояли на том, чтобы я не возвращалась в Сиам, а попробовала свои силы в Вашей стране.

Я хотела бы, чтобы мой дар был более достоин Вашего внимания. Но для меня воистину большая честь и награда связать Ваше имя с этим трудом, на создание которого меня вдохновило Ваше сердечное участие. В нем со всей учтивостью я шаг за шагом излагаю свои даже самые печальные воспоминания, хотя теперь купаюсь в счастии – в счастии, которым я обязана щедрой дружбе великодушных американских женщин.

С искренней любовью, с благодарностью и восхищением,

Ваш преданный друг,

А. Г. Л.

26 июля 1870 г.

Предисловие

Его Величество Верховный король Сиама Сомдеч Пхра Парамендр Маха Монгкут попросил найти в Сингапуре англичанку, которая могла бы заняться обучением его детей, сообщили мне друзья. Поначалу я с большой неохотой согласилась обдумать такую перспективу; но, как ни странно это может показаться, чем больше я размышляла, тем более осуществимым казалось мне само это предприятие. Наконец настал такой момент, когда я загорелась энтузиазмом, и мне уже не терпелось поскорее ступить на неведомое новое поприще.

Консул Сиама в Сингапуре, достопочтенный В. Тан Ким Чинг, в письме к сиамскому двору всячески рекомендовал меня, и в ответ я получила от самого короля письмо следующего содержания:

Бангкок. Большой королевский дворец

26 февраля 1862 г.

(по англ. летоисчислению)

Кому: Миссис А. Г. Леонуэнс

Мадам, мы весьма довольны и в своем сердце крайне удовлетворены, что Вы изъявили желание заняться обучением наших возлюбленных королевских детей. И мы надеемся, что, делясь знаниями с нами и нашими детьми (жителями невежественной страны, по определению англичан), Вы направите свои усилия на преподавание английского языка, наук и литературы, а не на проповедование христианства; ибо последователям Будды прекрасно известно, сколь велика сила истины и добродетели, – не хуже, чем последователям Христа, – и они более жаждут освоить английский язык и английскую литературу, нежели догматы новых религий.

Мы берем на себя смелость пригласить Вас в наш королевский дворец, дабы Вы приложили все свои силы и таланты для обучения нас и наших детей. Вашего появления здесь будем ждать с возвращением сиамского парохода «Чао пхья».

Г-н Уильям Адамсон и наш консул в Сингапуре призваны наилучшим образом устроить все необходимые приготовления в Ваших и наших интересах, о чем они уведомлены письменно.

Искренне Ваш,

С. С. П. П. Маха Монгкут

За неделю до отъезда в Бангкок мне нанесли визит капитан парохода «Радуга» и его первый помощник. Один из сих джентльменов несколько лет находился на службе у правительства Сиама, и теперь они пришли предупредить меня об испытаниях и опасностях, с коими мне неизбежно придется столкнуться в ходе моего смелого предприятия. Как бы они меня ни пугали, отступать было поздно, но я никогда не забуду великодушного порыва этих благородных моряков.

– Мадам, – сказали они, – мы люди посторонние, но все же примите наш совет: откажитесь от этой безумной затеи, ибо впереди вас ждет немало страданий.

Ближайшим пароходом я отплыла ко двору короля Сиама.

На следующих страницах я попыталась со всей правдивостью подробно изложить события, описать атмосферу и характеры, которые постепенно проявлялись передо мной, по мере того как я начинала понимать местный язык и всякими иными способами получать более ясное представление о тайной жизни королевского двора. Мне было радостно узнать, что даже в этой цитадели буддизма люди, и прежде всего женщины, чудесные в своем существовании, беззаветно посвятили себя поиску истины, хотя в обществе, где правит коррупция, где они вынуждены покоряться капризной и зачастую жестокой власти, им постоянно приходится преодолевать серьезные трудности. С другой стороны, с сожалением и стыдом должна признать, что мы, при всей нашей хваленой просвещенности, в благородстве и благочестии заметно уступаем некоторым из наших невежественных сестер Востока. Для многих из них Любовь, Истина и Мудрость – не пустые слова, а подлинные божества, которых они жаждут обрести со всем присущим им пылом, и, когда находят, обнимают с ликованием.

Те из моих читателей, кого, возможно, заинтересовали восхитительные руины, недавно обнаруженные в Камбодже, в долгу перед путешественниками г-ном Анри Муо [1], доктором А. Бастианом [2] и талантливым английским фотографом Джоном Томсоном [3], – почти в той же мере, что и передо мной.

Я безмерно благодарна почтенному Джорджу Уильяму Кертису [4] из Нью-Йорка и всем моим верным друзьям, проживающим как в США, так и за их пределами.

И, наконец, я должна выразить глубочайшую признательность доктору Дж. У. Палмеру. Опытный компетентный литератор, он оказал мне неоценимую услугу, отредактировав и подготовив к печати мою рукопись.

А. Г. Л.

Глава I

В преддверии

15 марта 1862 г. На борту небольшого сиамского парохода «Чао Пхья» в Сиамском заливе.

Я встала до восхода солнца и выбежала на палубу. Мне не терпелось увидеть далекие очертания неведомой земли, к которой мы приближались; и, пока я с жадностью всматривалась вдаль, – не чрез дымку и туман, а прямо сквозь прозрачный незамутненный перламутровый эфир, – небо на горизонте подернулось слабым румянцем утренней зари, и из-за розовой вуали смело засиял желанный лик – радостный, восхитительный, в пылающем ореоле оранжевой бахромы с золотисто-янтарной окаемкой, – и от него по всей небесной шири расплылась причудливая паутина постепенно бледнеющих цветных нитей. Мартовское утро в тропиках – умиротворяющее, благостное зрелище, столь же душевное, как июльский рассвет в моем родном менее жарком краю; но чудесную картину затмило воспоминание о том, как недавно мою шею, будто путы, обвивали две пухлые нежные ручонки с маленькими ладошками в ямочках, тщетно пытавшиеся удержать маму; и, подобно нашему судну, по которому прокатилась нервная дрожь, когда оно с резким толчком встало на якорь, я, содрогнувшись от потрясения, вернулась в суровую действительность.

– Чтобы перебраться через отмель, – предупредил капитан, – придется ждать послеполуденного прилива.

Я оставалась на палубе до тех пор, пока удавалось уклоняться от огненных стрел, пронизывавших обтрепанный навес, и терпеть шумливую возню и грубоватые шутки попутчиков – циркачей, которые по приглашению короля ехали удивлять и развлекать королевский двор.

Едва ли менее умными, но куда более забавными были другие наши попутчики – собаки. Все эти животные отличались друг от друга по темпераменту, воспитанию и поведению. Два питомца капитана, Трампет и Джип, по праву своей принадлежности первому лицу на корабле занимали привилегированное положение, забирая себе самые лакомые объедки со стола, и властным рычанием и укусами унижали и запугивали своих более обученных и ловких гостей – цирковых собак. Была еще наша верная Бесси (ньюфаундленд) – большая собака, замечательная, степенная, разборчивая, с чувством собственного достоинства; ее не заставишь лестью и обманом общаться доверительно, по-простому, с незнакомыми собаками, кто бы ни были их хозяева – важные особы или комедианты. Выражение ее добродушной морды вполне человеческое. Несомненно, она бесконечно предана нам, и у нее сильно развито чувство ответственности: она ни на шаг не отставала от нас с сыном, сердцем истолковывая мысли, которые читала на наших лицах, и отвечая нам сочувственным взглядом.

После полудня, обедая на палубе, мы хорошо видели землю, и теперь, когда поднялся прилив, наше судно заскользило к прекрасной реке Менам («Матерь вод»). Воздух пронизывало сияние, картина ожила, пришла в движение. Деревья вырастали по берегам, зелени становилось больше и больше, перескакивали с ветки на ветку обезьяны, в зарослях то и дело мелькали щебечущие птицы.

Во время отлива красновато-бурая река мелеет, но судно средней загруженности с опытным лоцманом вполне может бросить якорь на глубине десяти-двенадцати фатомов [5] в самом сердце столицы.

В мире найдется мало рек, столь глубоководных, широких и безопасных, как Менам; и в пору нашего прибытия местные власти подумывали о том, чтобы установить на отмели сигнальные буи, а также маяк для судов, входящих в порт Бангкока. Как и многие большие реки Азии, Менам богата разнообразной рыбой, но особенно она славится плату (разновидность сардин). Здесь эта рыба водится в изобилии и стоит так дешево, что в рационе трудового люда обычно дополняет традиционную чашку риса. Сиамцам известно множество способов сушения и засолки рыбы всех видов, и ее в больших количествах ежегодно экспортируют на Яву, Суматру, Малакку и в Китай.

Спустя полчаса после того, как берега реки в ярко-зеленом одеянии приняли нас в свои прекрасные объятия, мы бросили якорь напротив невзрачного, захудалого, беспорядочного города Пакнам (он же Самутра Пхра-кан – «Океаническая деятельность»). Здесь капитан сошел на берег, чтобы доложить о своем прибытии губернатору и таможенным чиновникам, и к нашему пароходу пристало почтовое судно. Моему сыну не терпелось отведать коуай (пирожное); мой наставник-перс Мунши [6] и моя веселая няня-хиндустанка Биби выразили досаду и недовольство. Особенно гневался Мунши. Потрясая кулаком в сторону города, он восклицал:

– Да что же это такое?!

Близ этого места лежат два острова. Тот, что справа, представляет собой крепость, но, невероятно зеленый и пленительный, он выглядит совершенно негрозным, будто Мать-Природа специально постаралась заживить безобразные рубцы, которыми мрачное искусство изуродовало его красоту. На другом острове, который я поначалу приняла за плавучее беломраморное святилище, стоит, пожалуй, самое уникальное и грациозное чудо сиамской архитектуры – белоснежный храм, сверкающий, словно жемчужина на широкой груди реки. Его дивный позолоченный высокий шпиль, искрясь в лучах ослепительного солнца, отражается колышущейся дрожащей тенью на текучей водной ряби. Добавьте к этому пульсирующую свежесть игривого бриза, роскошный глянец окружающей растительности, великолепие расцветающей весны вкупе с чувственной пышностью осени, и перед вами разворачивается восхитительная панорама, которую словами не описать. Как будто Земля, наделяя очарованием это место, собрала здесь украшения более умные, поэтичные и вдохновляющие, нежели Она обычно выставляет пред взорами язычников.

Эти острова в устье Менам подобны отмели в заливе, но ежегодно в период муссонных дождей река внезапно набухает, и бурлящий поток уносит песчаные наносы в море. Остров, на котором высится храм, отчасти искусственный, благодаря дополнительной отсыпке грунта его высота над уровнем реки увеличилась; это было сделано по велению короля Пхра Чао Прасат Тхонга для улучшения кармы. Посетив этот остров несколько лет спустя, я узнала, что здешний храм, как и остальные пирамидальные сооружения в этой части света, сложен из прочного кирпича и известкового раствора. Кирпичи эти примечательные: целых восемь футов в длину, почти четыре – в ширину, мелкозернистые – полная противоположность пустотелым кирпичам, которые использовали египтяне и древние римляне. Со всех сторон свесы со ступеньками, ведущими на вершину, где длинная надпись сообщает имя, титул и достоинства основателя, даты появления острова и святилища. Вся территория комплекса с храмом Пхра-Ча-дей («Услада Господа») простирается до низкого каменного волнолома, окружающего остров, вымощена таким же кирпичом, из которого возведено святилище, и включает в себя храм поменьше – с медным изображением сидящего Будды. Здесь также возможно размещение многочисленной свиты из принцев, вельмож, слуг и пажей, сопровождающих короля во время его ежегодных посещений храма, куда он приезжает помолиться и, во исполнение данного обета, принести дары и сделать пожертвования священнослужителям.

Казалось бы, райский уголок, но все же это не то место, на которое взираешь с неомраченным блаженством: бедные люди, проплывая мимо на своих суденышках, отводят глаза и, прижимая к потным лбам натруженные руки, низко кланяются в слепом благоговении перед этими белеными кирпичами. Даже голые малыши затихают и падают на колени, утыкаясь лобиками в днища лодок.

Его Величество Сомдеч Пхра Парамендр Маха Монгкут, покойный Верховный король, тоже внес свой вклад в расширение и облагораживание облика этого храма, пожаловав весьма интересные памятные подарки.

Город, ничем не примечательный, кроме этих двух островов, раскинулся на восточном берегу Менам, и, судя по длинной череде низких крепостных валов со стороны реки, видимо, некогда был хорошо укреплен; но фортификационные сооружения ныне находятся в полуразрушенном и запущенном состоянии. Они возводились, как мне объяснили, с хитроумной изобретательностью. Это были своего рода смертельные ловушки: в случае нападения гарнизон оказывался в западне – покинуть укрепления было столь же опасно, как и защищать. Пакнам считается значимым городом, но этим он обязан скорее естественному расположению и перспективам, открывшимся перед ним благодаря умелому управлению, а не каким-то собственным достоинствам и преимуществам, ибо более отвратительного, омерзительного места не сыскать во всей Азии.

Дома построены частично из глины, частично из древесины, и, как и в домах Малакки, жилым в них является только верхний этаж; на нижнем обитают свиньи, собаки, домашняя птица и вонючие рептилии. Резиденция губернатора изначально представляла собой каменное сооружение, но все более поздние пристройки топорно слеплены из глины и необработанной древесины. Резиденция губернатора – один из немногих жилых домов в Пакнаме, куда можно войти, не поднимаясь по лестнице – приставной или ступенчатой – и где жилые комнаты есть как на верхнем этаже, так и на нижнем.

Таможня – это открытая сала (павильон), где переводчики, инспекторы и проверяющие целыми днями просиживают на прохладных циновках, жуют смесь ореха ареки с листом бетеля и табак, вымогая деньги, товары или провизию у несчастных местных торговцев, как крупных, так и мелких. Но европейцев от наглого рвачества сиамских чиновников защищают предприимчивость и осведомленность их консулов.

Гостиница – беленое кирпичное здание – изначально предназначалась для иностранных послов и других официальных лиц, прибывавших с визитами ко двору сиамского короля. Обращенная фасадом к островам летняя резиденция короля – крупнейшее сооружение в городе, но оно не отличается ни достоинством, ни красотой. Несколько храмов и монастырей в глубине заполоняют толпы монахов – с бритыми макушками, в желтых одеяниях – и своры паршивых бродячих собак, которые ходят за ними по пятам. Эти монастыри состоят из множества маленьких комнат (келий), в которых из обстановки только циновка да деревянная подушка для каждого из их обитателей. Остатки еды, что монахи выпрашивают днем, вечером выбрасываются собакам, ну а то, что они не съедают, обречено на гниение. И, конечно, разлагающиеся пищевые отходы под сиамским солнцем смрад распространяют невообразимый.

Столь выгодно расположенный город при более умелом управлении мог бы превратиться в процветающий привлекательный порт, но небрежение, алчность и нерадивость властей обезобразили его и привели в упадок. Тем не менее, благодаря живописным природным красотам, которые его окружают, он сохраняет меланхолическую притягательность для многих европейцев и американцев, которые, страдая от слабого здоровья, обретают силы и бодрость на морском ветру.

Наслаждаясь вечерней свежестью, мы скользили по реке, хотя теперь вид портили вереницы деревянных свай, причалов и плавучих домов в форме удлиненной буквы «А» по ее обоим берегам. С палубы, находившейся на удобной высоте над рекой и извилистыми каналами и ручьями, мы смотрели на конические крыши из пальмовых листьев, среди которых тянулись вверх пирамиды, шпили и причудливые башенки более значимых зданий. Долина реки Менам не более шестисот миль в длину и подобна глубокой впадине или расщелине в аллювиальных почвах. На ее южной оконечности климат и растительность как в тропиках, на северном краю – где проходит граница Юньнаня, – область вечных снегов. Земля в долине плодородная, дает хороший урожай. Природа здесь не дикая и не величественная, но очень даже красочная и обворожительная в необычной поволоке золотистой дымки. С всевозрастающим восхищением взирала я на разворачивающиеся передо мной картины обилия и красоты, на плантации, простиравшиеся с обеих сторон, насколько хватал взгляд, на зеленые колосящиеся поля, на которых выращивали рис, кукурузу, сахарный тростник и кофе, хлопок и табак, на широкую неровную ленту реки – калейдоскоп меняющихся форм и красок, где земля, вода и небо то сливались, то разливались на тысячу пленительных в своей причудливости силуэтов и теней.

Солнце уже закатывалось на запад, когда мы увидели высокую крышу в привычном европейском стиле, а вскоре между двумя симпатичными домиками – и скромную белую часовню с окнами, рамы которых недавно освежили зеленой краской. Часовня и жилые домики принадлежали Американской пресвитерианской миссии. На заднем плане вздымался лес грациозных ветвей; на дорогу, ведущую к Миссии, падали последние лучи заходящего солнца; кроны высоких деревьев безмятежно покачивались над часовней, суля надежду на безопасность и покой; очарование надвигающейся ночи, сумеречная мгла и загадочность языческого края, в который мы вторгались, наполняли меня необъяснимой тревогой. Я едва не дрожала, наблюдая, как недружелюбные облака затушевывают дневные краски. Передо мной лежал незнакомый плавучий город с незнакомыми людьми на открытых крылечках, причалах и пристанях. Бесчисленное множество самых разных судов – плоты, каноэ, гондолы, джонки, корабли. Пелена черного дыма, выпускаемого нашим пароходом; зычный рев мотора, рокот, дребезжание. Озадачивающие крики мужчин, женщин, детей, громкая китайская речь, лай собак. Казалось, все это никого не смущало, кроме меня. Я понимала, что должна скрыть свой страх. История стара, как мир. Сколько наших сестер, дочерей, возлюбленных, не имея рядом друзей, советчиков, никого, кто бы их охранял, не зная, где найти прибежище, ступали на нехоженые тропы с не поведанными историями горестей и боли!

Мы бросили якорь в глубоких водах близ какого-то острова. В следующее мгновение река ожила. К нам со всех сторон устремились некие странные плавучие средства, управляемые земноводными существами. Полуголые, смуглые, отвратительные, они оглашали воздух пронзительными криками на непонятном языке. Вдалеке вырисовывались очертания нескольких сиамских военных кораблей, древних на вид, как сама земля. Справа высились одна над другой широкие крыши величественного королевского дворца. Это был мой будущий дом, где мне предстояло трудиться.

Циркачи готовились к высадке на берег. И их собаки тоже: они носились по палубе, с беспокойством озираясь по сторонам. Китайские кули [7] с косичками, скрученными вокруг низких лбов, принялись за работу, и, как компенсация за часы ожидания, ночь всколыхнулась истошными воплями и яростными жестами.

Вскоре к нам приблизилась озаряемая фонарями многовесельная помпезная гондола в форме дракона, и на борт парохода поднялся сиамский сановник, ступавший важным покачивающимся шагом. Красная лангути (юбка), свободными складками обвивавшая нижнюю часть его тела, не доходила до лодыжек, а широкую грудь и плечи со смуглой гладкой кожей вообще ничего не прикрывало. Его сопровождали с десяток человек свиты. Едва сойдя с трапа, все они распластались на палубе, как огромные лягушки, подобрав под себя руки и ноги, и уткнулись носами в деревянный настил, словно стремились уменьшиться в размерах. Все другие азиаты, какие были на палубе, кули и иже с ними, тоже пали ниц, за исключением двух моих недоумевающих слуг. Биби съежилась, поспешив спрятать свое очарование под крапчатой муслиновой вуалью. Мунши украдкой бормотал свои пять молитв, тихо восклицая:

– Маш – аллах! A тала-йе киа хай? [8]

Капитан выступил вперед и представил нас:

– Его Светлость Чао Пхья Шри Суривонгсе, первый министр королевства Сиам!

Этот местный вождь, полуобнаженный, без каких-либо регалий, обозначающих его ранг, тем не менее, производил впечатление неординарного человека, голосом и взглядом приковывая к себе внимание, так что мы с первой минуты невольно прониклись к нему уважением. Повелительным жестом, никак не вязавшимся с его полупристойным нарядом, о чем он, казалось, даже не подозревал, первый министр поманил молодого помощника, и тот приполз к нему, как собака к сердитому хозяину. Это был переводчик. По команде своего господина он принялся задавать мне вопросы по-английски.

– Вы та самая дама, которая должна давать уроки королевской семье?

Получив от меня подтверждение, он спросил:

– У вас есть в Бангкоке друзья?

Выяснив, что таковых нет, он помолчал пару минут, затем осведомился:

– И что вы станете делать? Где будете сегодня ночевать?

– Право, не знаю, – отвечала я. – Здесь я чужой человек. Но, насколько я поняла из письма Его Величества, нам обязались предоставить жилье сразу, как мы приедем. И король был должным образом проинформирован о времени нашего прибытия.

– Его Величество не может помнить все, – заявил Его Светлость, а переводчик добавил:

– Ночуйте где хотите. – И господин, сопровождаемый рабами, удалился.

Я настолько была ошеломлена, что утратила дар речи и даже не сообразила спросить, есть ли в городе гостиница. Мои слуги хранили презрительное молчание. Мой добрый друг капитан был крайне озадачен. Он предоставил бы нам кров, будь у него такая возможность, но угольная пыль, топот и крики пятидесяти китайцев не позволяли ему проявить гостеприимство. Посему я соорудила скромное ложе для сына на палубе и приготовилась провести ночь под звездным небом.

Ситуация, в которой я оказалась, была столь же типично восточная, как и сама атмосфера: бессердечие, произвол и высокомерие со стороны моих работодателей; бесприютность, безысходность, беспомощность, униженность, негодование – с моей. Страх и дурное предчувствие повергали меня в оцепенение. По лицу моему заструились слезы усталости и отчаяния. Я зажмурилась, пытаясь отгородиться от неба и земли, но ведь от мыслей никуда не денешься: внутренний голос снова и снова насмешливо напоминал, что я по собственной глупости, проигнорировав советы добрых друзей, загнала себя в эту ловушку.

Добрый капитан «Чао Пхья», ошеломленный поведением министра, более часа мерил шагами палубу (хотя обычно в таких случаях он оставлял судно на попечение суперкарго). Некоторое время спустя к пароходу подплыла лодка. Он махнул тем, кто в ней находился. В следующее мгновение лодка пристала к сходням, и на борт корабля поднялся капитан Б., веселый англичанин с румяным радостным лицом. Оба капитана сердечно поприветствовали друг друга. Гостю в нескольких словах объяснили наше затруднение, и он тотчас же предложил нам остановиться у него дома, по крайней мере, на эту ночь, заверив нас, что его супруга окажет нам душевный прием. Мы спустились в красивую гондолу нашего друга, «познающегося в беде», и четверо гребцов, стоя на веслах, повезли нас к берегу. Вокруг появлялись сказочные декорации, типичные для этой восточной Венеции. Справа и слева мы видели более крупные суда бесконечно разнообразных форм с бесконечно разнообразными элементами декора; их отличали узкие задранные носы, украшенные изысканной резьбой. Мимо постоянно сновали симпатичные маленькие гондолы и каноэ. Но, как ни странно, несмотря на всю эту оживленную суматоху на реке, мы прекрасно слышали услаждающее слух журчание воды. Никакого тебе громыхания колес, цокота копыт, трезвона колоколов, рева и визгливого тарахтения двигателей, которые нарушали бы эту умиротворяющую волшебную иллюзию. Я находилась в плену безупречного очарования тишины и звездного неба.

– Кстати, – внезапно произнес мой неунывающий новый друг, – вам придется пойти со мной на спектакль, мэм, потому что моя жена тоже будет там с сыновьями, а ключ от дома у нее.

– На спектакль!

– Ой нет, не волнуйтесь, мэм! Мы пойдем не в обычный театр. Это – дешевое представление в постановке одного француза, прибывшего из Сингапура пару недель назад. И, поскольку здесь развлечений немного, мы раду любому зрелищу, которое способно внести свежую струю в монотонность нашего существования. Временный театр устроили на территории дворца Его Королевского Высочества принца Кром Луанг Вонгсе. Сам он вместе с семьей намерен присутствовать на спектакле, и я надеюсь, что у меня будет возможность представить вас ему.

Предложение меня не обрадовало, ибо один сиамский вельможа совсем недавно нарушил мое душевное равновесие, но я, прикусив язык, ждала результата со смирением. Еще несколько энергичных ударов весел по воде, и мы стремительно подплыли по спокойной реке к деревянному пирсу с двумя яркими фонарями. Капитан Б. помог нам сойти на берег. Мой сын, внезапно выведенный из глубокого сна, заупрямился, не желая отрываться от меня. Когда наконец с ним на руках я с трудом выбралась на причал, то увидела в тени нечто огромное, будто свернутое кольцами на полосатой циновке. Медведь? Нет, принц! Ибо неуклюжая масса красновато-коричневой плоти развернулась и встала, протягивая человеческую руку с пухлой мясистой ладонью, когда капитан Б. представил меня Его Королевскому Высочеству. Рядом восседал Его Светлость первый министр, в наряде, сходном с тем, что оскорбил наши взоры во время неприятного разговора на борту «Чао Пхья». Покуривая европейскую трубку, он откровенно наслаждался нашим замешательством. Мой непоколебимый друг ухитрился протиснуть нас и даже себя самого сначала через бамбуковую дверь, затем через толпу разгоряченных людей к местам, находившимся прямо перед неким подобием алтаря, который отдали на откуп искусству обмана. Несколько респектабельных китайцев занимали места чуть поодаль от сцены, а прямо за нами расположились леди и джентльмены из общины иностранцев. На возвышении в обрамлении занавесей из кинкоба [9] возлежали женщины из гарема принца; их дети в шелках и золоте смеялись и верещали, размахивая руками, пока появление фокусника не повергло их в изумленное молчание.

Под навесом со всех сторон теснились головы. На макушке каждой – заветный пучок волос, похожий на перевернутую жесткую черную кисть. Каждый рот смаковал бетелевую жвачку, которую человеческое стадо жует с усердным удовольствием. Фокусник, энергичный маленький французик, ловко демонстрировал свое искусство, заставляя чревовещать куклу и петь чучела птиц, доставая яйца из пустых сумок, превращая камни в конфеты и наоборот, чем изумлял и восхищал наивных зрителей. Те ему хлопали, время от времени к аплодисментам добавлялись знакомые восторженные выкрики по-сиамски «Ну и ну!», несшиеся из-за парчовых занавесей.

Но я изнывала от усталости, была подавлена и, когда представление окончилось, вздохнула с облегчением. Вместе с нашим провожатым мы покинули «театр». На темную безмолвную реку падал свет множества фонарей. В их сиянии силуэты смуглых лодочников принимали причудливые очертания, чем-то напоминая Харона. Миссис Б. любезной улыбкой поприветствовала нас, приглашая в свой райский уголок – дом на противоположной стороне реки. Простота и мягкость ее манер несколько рассеяли снедавшее меня чувство безысходности. Наконец, оставшись одна, я попыталась погрузиться в столь желанный сон, но возбужденный мозг продолжал тревожить мой разум удивительными картинами и событиями, свидетелем которых я была на протяжении всего этого дня. Тогда я встала с постели, в которой безмятежно спал, не видя снов, мой сын – невинное создание, и с обреченным видом села у окна, жаждая получить совет и помощь вездесущего Друга. И, пока ждала, провалилась в неспокойное забытье, из которого меня выдернул долгожданный рассвет, перебиравшийся через низкую стену и просачивавшийся в полуоткрытые ставни.

Глава II

Первый министр Cиама у себя дома

Я встала, поправила на себе платье, пригладила волосы, хотя ни вода, ни прочие другие средства не смогли бы скрыть темные следы, что мрак ночи и одиночество оставили на моем лице. Зато мой сын проснулся бодрым: в глазах нетерпение и любопытство, улыбка лучезарная, волосы сияют. Мы вместе преклонили колени перед нашим Создателем, и, пребывая в тревожном состоянии, я невольно задалась вопросом: неужели для очищения столь юной души необходимы такие жестокие испытания, каким подвергаемся мы?

В общей комнате мы встретили миссис Б. en déshabillé [10]. Теперь она едва ли была так привлекательна, как нам показалось при первом знакомстве, но приятность ее едва уловимой тающей улыбки искупала все прочие недостатки. За завтраком нам составил компанию хозяин дома. Посмеявшись над нашими недавними затруднениями и тревогами, он поспешил заверить меня в подлинном великодушии принца Кром Луанг Вонгсе, в чем я с тех пор не переставала убеждаться. Всякий живущий в Бангкоке иностранец, который водил дружеское знакомство или вел с ним какие-то дела, вне сомнения, присоединится ко мне в выражении восхищения и почтения к тому, кому, несмотря на трудные обстоятельства, в условиях деспотичного режима, удавалось сохранять репутацию человека либеральных взглядов, порядочного, справедливого и гуманного.

Вскоре после завтрака за нами прибыла лодка первого министра вместе с рабом-переводчиком, задававшим мне вопросы на пароходе, чтобы доставить нас во дворец Его Светлости.

Через четверть часа мы уже стояли перед низкими воротами, которые вели в широкий двор, мощенный грубо отесанными каменными плитами. Вход охраняли два каменных китайских мандарина [11] на каменных конях. Чуть дальше с барельефов на нас взирали два тяжеловооруженных всадника, а рядом с их выпуклыми скульптурными изображениями стояли два живых стражника в европейских костюмах, но без обуви. Слева находился павильон для театральных представлений; одну его стену целиком украшали декорации. Справа стоял дворец первого министра с полукруглым фасадом. В глубине тянулся ряд зданий, в которых проживали его многочисленные жены. К самому большому из тех домов примыкал благоухающий цветами сад, в центре которого плескался живительный фонтан. Резиденцию Его Светлости отличало обилие элегантных по композиции и цветовой гамме резных украшений и позолоты, которые великолепно гармонировали с роскошными портьерами, пышными складками ниспадавшими с карнизов над окнами.

Мы бесшумно ступали следом за переводчиком, который вел нас через анфиладу расположенных ярусами просторных залов. Все были устланы коврами, украшены светильниками и пышно убраны в европейском стиле. На инкрустированном жемчугом столе с чеканным серебряным орнаментом стояла огромная полированная серебряная ваза с выпуклым узором. Куда ни посмотри, мой взор услаждали необычные сосуды, украшенные драгоценными камнями чаши, блестящие полированные кубки, изящные статуэтки, objets de virtu [12], восточные и европейские, античные и современные – смешение варварского великолепия с изысканностью современных искусств.

Пока мы, зачарованные, растерянно озирались по сторонам, перед нами внезапно вырос первый министр, опять по-дикарски полуобнаженный, как и минувшим вечером. Утратив присутствие духа, я в своем смущении уже готова была покинуть комнату. Но он, протянув руку, произнес:

– Доброе утро, сэр! Прошу садиться, сэр!

Я нерешительно присела, хотя его комичное «сэр» вызвало у меня улыбку. Из-за портьер выглядывали несколько девушек. Мужчины из свиты министра, в числе которых были его младшие братья, племянники и кузены, в раболепных позах ждали в аванзале. Его Cветлость, все так же не сознавая, сколь неприлично скуден его костюм, с выражением довольства и любопытства на лице приблизился к нам, по-доброму потрепав по голове моего сына и спросив, как его зовут. Но вместо ответа мой ребенок плаксиво вскричал:

– Мама, поедем домой! Мама, пожалуйста, поедем домой!

Я с трудом его успокоила.

Наконец набравшись храбрости, я осмелилась выразить свое желание – попросила, чтобы мне выделили тихий домик или комнаты, где я могла бы уединиться, не опасаясь вторжения незваных гостей, и довольствовалась бы полной свободой до и после учебных занятий.

Первый министр

Когда мою резонную просьбу перевели министру, как мне показалось, всего в нескольких односложных словах, Его Светлость посмотрел на меня с улыбкой, словно его удивило и позабавило, что мне известно такое понятие, как свобода. Взгляд его мгновенно стал пытливым и многозначительным. Вероятно, подумалось мне, у него возникли сомнения относительно того, как я могу распорядиться упомянутой свободой, и он не мог взять в толк, зачем женщине вообще нужна свобода. Должно быть, подобные мысли действительно посетили министра, ибо он вдруг резким тоном констатировал:

– У вас нет мужа!

Я склонила голову.

– Тогда куда вы будете ходить вечерами?

– Никуда, Ваша Светлость. Я просто хочу, чтобы мне и моему сыну были гарантированы несколько часов личного времени и покоя, когда мои обязанности не будут требовать моего присутствия где-то еще.

– Как давно вы похоронили мужа? – спросил министр.

Я ответила, что Его Светлость не вправе лезть в мою личную жизнь. Я готова ответить на любые его вопросы, касающиеся моей работы гувернантки, но все остальные темы я отказываюсь с ним обсуждать. Мой дерзкий ответ поверг его в полнейшее изумление, что доставило мне удовольствие.

– Tam chai! (Как вам угодно!) – бросил он и продолжал с улыбкой расхаживать взад-вперед, не отрывая глаз от моего лица. Потом сказал что-то своей свите. Пятеро или шестеро из них тотчас же поднялись на колени и, не поднимая глаз от ковра, неуклюже дергая головами и плечами, ползком попятились до самых ступенек, где резво вскочили на ноги и выбежали из комнаты. Мой сын, охваченный страхом и ужасом, заплакал. Я тоже вздрогнула. Его Светлость опять что-то гортанно рявкнул, и еще с полдесятка распластанных рабов, словно их ударило током, мгновенно поднялись с пола и исчезли из виду.

– Мама, поедем домой! – закричал мой перепуганный сын. – Почему ты не едешь домой? Мне не нравится тот человек.

Его Светлость остановился как вкопанный и, зловеще понизив голос, сказал:

– Никуда вы не поедете!

Сын вцепился ручонками в мое платье и зарылся лицом в мои колени, заглушая всхлипы; и все же любопытство его не оставляло, и, завороженный, бедняжка время от времени поднимал голову, но тут же с содроганием снова прятал лицо. Посему я безумно обрадовалась, когда переводчик вернулся, ползя на четвереньках. Переставляя перед собой одну согнутую в локте руку за другой, как это принято у его народа, он приблизился к своему господину, стал славословить и осыпать его почестями, будто бога. В ответ Его Светлость произнес что-то непонятное, затем поклонился нам и скрылся за зеркалом. Любопытные глаза, наблюдавшие за нами из-за портьеры, мгновенно исчезли, и в ту же секунду полилась приятная бессмысленная музыка, как неумолчный перезвон серебряных колокольчиков вдалеке.

К моему несказанному удивлению, переводчик смело поднялся с четверенек и принялся рассматривать в зеркале свое «неотразимое» лицо и фигуру, с наглым самодовольством поправляя свой обожаемый пучок волос на макушке. Налюбовавшись собой, он чванливой походкой приблизился к нам и обратился ко мне с возмутительной бесцеремонностью, так что мне пришлось сбить с него спесь.

Я не требую, чтобы передо мной падали ниц, заявила я, – но фамильярности и непочтительности ни от кого не потерплю.

Он прекрасно меня понял, но не дал мне опомниться от изумления, вызванного внезапной переменой в его поведении. Ведя нас к двум элегантным комнатам, которые выделили нам в западном крыле дворца, он сообщил, что приходится единокровным братом первому министру, и намекнул, что мне следует быть с ним поласковее, если я хочу жить здесь в свое удовольствие. Входя в одну из предназначенных нам комнат, я повернулась к нему и гневным тоном велела удалиться. В следующее мгновение этот единокровный брат сиамского сановника согнулся в три погибели в полуоткрытой двери, умоляя не жаловаться на него Его Светлости и обещая никогда больше не оскорблять меня. На моих глазах происходило чудо раскаяния, которого я не ждала, но это чудо было притворством. В этом гнусном холуе соединилось все самое отвратительное: злоба, коварство, наглость, подобострастие и лицемерие.

Наши комнаты выходили на тихую террасу под сенью цветущих плодовых деревьев. Из окон было видно небольшое искусственное озеро с красивыми игривыми рыбками.

Создавать шум – любимое развлечение сиамских женщин. Едва мы устроились в наших комнатах, к нам вторглись беспорядочной толпой визгливо смеющиеся леди из гарема первого министра – личной Юты [13] Его Cветлости. Теснясь в проеме полуоткрытой двери, они с жадным любопытством таращились на нас, тянули руки, все одновременно пытаясь обнять меня, и пронзительно галдели вразнобой на своем сиамском наречии, как попугаи. Я со своей стороны на языке жестов и взглядов старалась изображать бесстрастную приветливость. Почти все женщины были молоды и в соразмерности форм, изяществе черт и нежности кожи решительно превосходили малайских женщин, к которым я была привычна. Большинство из них можно было бы назвать красивыми, если бы не их изобретательно безобразные прически и черненые зубы.

Самые молодые были фактически детьми, им едва исполнилось четырнадцать. На всех одеяния из богатых дорогих тканей, хотя по фасону наряды не отличались от платьев рабынь, которые, пав ниц, ждали указаний в комнатах и коридорах. Моя комната засверкала малиновыми, синими, оранжевыми и пурпурными красками, блеском колец, драгоценных шкатулок, прочих золотых и бриллиантовых украшений. Две или три юные особы с чистой бархатной оливковой кожей лица и темными сияющими миндалевидными глазами соответствовали моим западным представлениям о красоте. Пожилые женщины были уродливы до омерзения. Одна старая карга с важным видом прошаркала сквозь шумную толпу и, показывая на моего сына, сидевшего у меня на коленях, воскликнула:

– Мулэй, мулэй! Красивый, красивый!

Знакомое малайское слово приятно ласкало слух. Я обрадовалась, что нашелся человек, который, возможно, сумеет приструнить слетевшееся к нам буйное сборище. Я обратилась к старухе по-малайски, и мои гости мгновенно затихли, замерли в ожидании.

Она объяснила, что является одной из многочисленных блюстительниц гарема. Сама она родом из Кедаха. Примерно шестьдесят лет назад ее вместе с сестрой и другими молодыми малайзийками, работавшими в полях, пленил отряд сиамских солдат-наемников. Их привезли в Сиам и продали в рабство. На первых порах она сильно скучала по дому и родителям, но, поскольку тогда она была молодой и привлекательной, на нее обратил внимание покойный Сомдеч Онг Яй, отец ее нынешнего господина, и она родила ему двух сыновей, таких же красивых, как мой чудный сынишка. Но они умерли. (Кончиком замызганного шелкового шарфа пожилая женщина незаметно отерла слезинку с лица, которое больше не казалось мне безобразным.) И ее милостивый господин тоже умер; это он подарил ей восхитительную золотую бетельницу, с которой она не расстается.

– Но как же получилось, что вы до сих пор остаетесь рабыней? – спросила я.

– Я стара, безобразна, бездетна и посему пользуюсь доверием сына моего покойного господина, милосердного принца, тысячу благословений на его голову. – Сцепив вместе морщинистые руки, пожилая женщина повернулась в ту сторону дворца, где, вне сомнения, отдыхал милосердный принц. – И теперь мне дарована привилегия надзирать за его любимицами, следить, чтобы они не показывались на глаза никому из мужчин, кроме своего господина.

Отталкивающее уродство этой женщины происходило от долгих лет угнетения, хотя некогда, должно быть, она была красива, ибо воспоминания возродили давно утраченные сокровища, и дух красоты на мгновение озарил ее лицо. Быть рабыней в гареме азиатского деспота – жестокая трагедия для женщины, и живущий в ней от рожденья ангел был раздавлен, изувечен, искалечен, истерзан, но не уничтожен.

Она закончила свой рассказ, и молодые женщины, которым ее язык был чужд, уже больше не могли сдерживать свое веселье или соблюдать приличия хотя бы из уважения к ее возрасту и авторитету. Они снова, как пчелы, стали роиться вокруг меня, настойчиво засыпая вопросами. Их интересовало все: мой возраст, муж, дети, моя родина, мои привычки, имущество. В конце концов со всей серьезностью они спросили, разве для меня стать женой принца, их господина, не предпочтительнее, нежели быть женой ужасного Чао-че-вита [14].

От такого чудовищного предположения я онемела. Не отвечая, встала, стряхнула с себя глупых девиц и вместе с сыном удалилась во внутренние покои. Но они, повторяя свой вопрос, без стеснения гурьбой ринулись за мной, да еще потащили следом малайскую дуэнью, чтобы она перевела мой ответ. Назойливость этих молодых особ меня возмутила, но потом я представила, насколько скудна их жизнь в золотой клетке, насколько жалки их чаяния и радости, любови и воспоминания, представила священный ужас на их лицах, который вызовет честный ответ, и устыдилась своего гнева.

Видя, что избавиться от женщин невозможно, я пообещала ответить на их вопрос при условии, что на сегодняшний день они оставят меня в покое. Взгляды наложниц устремились на меня.

– Принц, ваш господин, и король, ваш Чао-че-вит – язычники, – сказала я. – Англичанка, то есть христианка, скорее даст себя замучить, сковать цепями и приговорить к пожизненному заточению в подземной темнице или примет самую медленную, самую жестокую смерть, нежели станет женой того или другого.

Мои слова были встречены изумленным молчанием, вероятно, внушенным неким интуитивным чувством уважения. В конце концов одна из женщин, более ветреная, чем остальные, вскричала:

– Что? Даже если он подарит вам драгоценные кольца и шкатулки, золотые украшения?

Когда старая малайка, боясь нанести мне оскорбление, шепотом перевела этот провокационный вопрос, я рассмеялась, глядя на серьезные лица вокруг.

– Да, даже в этом случае, – сказала я. – Я приехала сюда давать уроки королевской семье. Я не такая, как вы. Вы только и знаете, что резвитесь, поете и танцуете, развлекая своего господина, а я должна работать, чтобы содержать своих детей; один из них сейчас за просторами великого океана, и сердце мое полно печали.

На лицах моих слушателей отразилось сочувствие, более или менее глубокое, и с минуту они растерянно смотрели на меня, как на человека, которого нельзя ни убедить, ни утешить, ни понять. Потом, тихо восклицая: «Пут-тху! Пут-тху! [Боже мой! Боже мой!]», женщины бесшумно вышли из комнаты. Минутой позже до меня из коридоров донеслись их верещание и смех.

Избавившись от своих любопытных утомительных гостей, я прилегла и крепко заснула. После обеда меня внезапно разбудили крики Биби. Она влетела в комнату с непокрытой головой (тонкая муслиновая вуаль путалась у нее под ногами), и в лице ее читались ужас и отчаяние. Мунши, ее супруг, не зная ни внутренней планировки дворца, ни местного языка, ни существующих здесь правил, по ошибке вторгся в святая святых гарема, где возлежала королева, – к вящему ужасу самой съежившейся Нурмагаль [15] и неописуемому гневу охранявших ее старух. Две из них, самые безобразные, свирепые и мускулистые, потащили ополоумевшего и дрожащего Мунши к судье.

Я опрометью бросилась следом за Биби к открытой сале [16], где мы и нашли нашего почтенного слугу Пророка – со связанными руками, без тюрбана, удрученного горем, но не ропщущего. Истинный мусульманин, Мунши с философским смирением ждал, когда ему перережут горло, поскольку это был его кисмет (злой рок): коварная судьба распорядилась так, что он оказался в краю кяфиров (неверных). Пообещав Мунши, что бояться ему нечего, я отправила гонца на поиски переводчика. Биби продолжала голосить и возмущаться. Вскоре в салу с важным видом ступил импозантный персонаж, внешне во всем соответствовавший своим манерам и характеру. Это был судья. Тщетно силилась я объяснить ему знаками и жестами, что мой слуга нанес оскорбление неумышленно. Тот не мог или не хотел меня понять. Судья принялся орать на несчастного старика. Мунши выслушивал брань со спокойным безразличием несведущего: его никогда еще не поносили на иностранном языке.

Бездельники всех мастей, лодырничавшие во двориках и крытых галереях, стряхнули с себя ленивую дремоту и собрались вокруг нас. С ними явился и переводчик, кривя губы в наглой довольной ухмылке. Он наотрез отказался вмешиваться, надменно заявив, что его это не касается, что судья будет оскорблен, если он примет участие в разбирательстве. Мунши приговорили к двадцати ударам плетью. Тут мое терпение лопнуло. Я решительно подошла к судье и пригрозила, что немедленно доложу о творящемся произволе британскому консулу, если плеть хотя бы раз коснется моего старого слуги, которому уже оголили спину. Я, разумеется, говорила по-английски, но судья уловил знакомые слова «британский консул». Он повернулся к переводчику и потребовал объяснений, которые ему следовало выслушать до вынесения приговора. Пока переводчик что-то тараторил неразумному чиновнику, в сале возник ажиотаж, как сказали бы французы. Судья, переводчик и все остальные пали ниц, согнувшись в три погибели, ибо перед нами явился сам первый министр. С одного взгляда оценив ситуацию, он велел освободить Мунши и, по моей просьбе, позволил ему удалиться в комнату, выделенную Биби.

Рабы принялись резво исполнять его милостивое повеление, а переводчик тем временем на четвереньках, не поднимая от пола лица, отползал назад. А вот старый мусульманин, едва ему развязали руки, взял свой тюрбан и с грациозной почтительностью, свойственной его народу, положил головной убор к ногам своего избавителя.

– Да пребудете вы в мире, о, мудрейший из мудрейших!

Кротость и благоговение Мунши, его укрывающая грудь белоснежная борода, должно быть, внушили государственному мужу Сиама прочное чувство уважения и симпатии к моему слуге, ибо с той поры он всегда был снисходителен к этому восточному Домини Сэмпсону [17] из небольшого круга моих домочадцев.

Ужин во дворце главного министра по составу блюд и обслуживанию сочетал в себе несочетаемое: варварство и утонченность, восточное и европейское – то же, что было характерно для убранства дворца. Наглые щуплые пажи дымили сигаретами, подавая блюда и время от времени пританцовывая, подбегали к чашам в форме головы горгоны Медузы, чтобы отхаркнуть в них. Я отчитала их за столь дерзкое поведение, а они в ответ лишь рассмеялись и быстренько удалились. Другая группа пажей принесла фрукты. Поставив корзины и вазы на стол, они развалились на диванах, ожидая, когда мы закончим трапезу. Им я тоже дала отповедь, а они весело рассмеялись, исполнили на ковре несколько акробатических трюков и ушли, предоставив нам самим обслуживать себя.

Мою симпатичную террасу накрывали сумерки. Низкие лучи заходящего солнца отражались от витражей длинными разноцветными стрелами, окрашивая золотисто-розовыми красками низкий лоб, потупленный взор и изящную грудь каменной Клитии [18]. Биби и Мунши готовили себе ужин во дворе под открытым небом, и дым от огня, на котором они варили похлебку, медленно поднимался вверх и расползался в жарком неподвижном воздухе, взбалтываемом лишь беспечным смехом девушек, плескавшихся в покрытом рябью озере. Сияющая мгла на улице сливалась с сияющей мглой внутри дворца, где свет и тени лежали в полудреме, а дыхание жизни постепенно замирало или на волнах сонного потока лениво плыло к океану смерти.

Глава III

Немного об истории Сиама

Прежде чем более подробно познакомить читателя с Его Светлостью Чао Пхья Шри Суривонгсе Самуха-Пхра Кралахомом, я сочла уместным представить краткие сведения об истории этого неведомого народа, среди правителей которого он по положению и могуществу второй человек.

По мнению Пикеринга [19], сиамцы – это, несомненно, малайцы, но большинство образованных европейцев, проживших среди этих людей долгое время, считают, что коренное население страны – преимущественно монголы. В основном это люди среднего телосложения, широколицые, с низким лбом, черноглазые, скуластые, со срезанным подбородком, большим ртом, толстыми губами и жидкими бородками. Подобно большинству представителей азиатской расы, они, как правило, люди медлительные, недальновидные, жадные, несдержанные, льстивые, жестокие, тщеславные, любопытные, суеверные и трусливые; но, к счастью, индивидуальные отклонения от наиболее отвратительных типов не так уж редки. На людях они ведут себя безупречно вежливо и чинно – в соответствии с собственными представлениями о хороших манерах, почитают старших, с трогательной нежностью относятся к родственникам, щедры в пожертвованиях священнослужителям: в одном Бангкоке больше двадцати тысяч монахов существуют на добровольные приношения прихожан. Брачный возраст – для юношей шестнадцать лет, для девушек – четырнадцать. Распространена полигамия, причем количество жен не ограничено; ограничения могут быть связаны только со скромным достатком или бедностью мужа; к женщинам обычно относятся с уважением.

Тела умерших сжигают. В знак траура члены семьи и родственники моложе усопшего облачаются в белые одежды, те, кто старше – в черные. И все, кто занимает низшее положение по отношению к усопшему – родственники по нисходящей линии, вассалы, слуги, рабы, – бреют головы наголо. Когда умирает король, с обритыми головами должны ходить все жители, за исключением малолетних детей.

У каждого древнего или знаменитого города Сиама есть своя история, связанная с его основанием, уходящая корнями в традиции или предания; каждая из этих легенд имеет свои особенности. Религия, обычаи, искусство и литература той или иной народности естественным образом накладывают на ее хроники свой неповторимый отпечаток. Особенно на Востоке, где самая оригинальная мысль или намек наполовину облечены в метафоры и где, несмотря на яркие выдумки и пламенные страсти, люди притворяются молчаливыми и скрытными, с восторгом предаются метафизическим и мистическим размышлениям. Поэтому в ранних исторических летописях сиамского народа множество сказаний о героях, полубогах, великанах, джиннах, но совсем мало фактических сведений, имеющих практическую ценность. Под влиянием религии эти люди – в духе иудеев – добавляли имя бога к титулам своих правителей и суверенов, которых после смерти едва не обожествляли. Но представленный ниже краткий очерк истории Сиама составлен сравнительно недавно, его можно считать в целом достоверным.

В 712 году по сиамскому календарю (в 1350 году христианской эры) Пхья У-Тхонг основал близ реки Менам, примерно в 60 милях от Сиамского залива, город Аютию (или Аютхая – «Обитель Богов»), тогда же он принял титул Пхра Раматхибоди. Эта столица и крепость всегда были открыты бурям гражданских войн и вторжениям чужеземцев. Ее зубчатые стены с башенками и массивные ворота, окруженные широким глубоким рвом с разводными мостами (на его месте теперь лес высоких деревьев), были необходимыми ограждениями, за которыми королевский двор и военный гарнизон укрывались от нападений свирепых варваров. Но прежде чем какая-либо часть столицы, за исключением выходящей на реку, успевала обзавестись фортификационными сооружениями, на нее не раз нападали вражеские войска. Город нередко беспокоили грозные флотилии бирманских пиратов, приплывавшие вверх по реке Менам. Трижды они разоряли поселения вокруг Аютии, но во время последнего набега Пхра Рамесуан, унаследовавший трон после Раматхибоди, захватил большое количество нападавших в плен и предал их жестокой смерти. А бежавшие остатки их отряда преследовал до самой цитадели Чиангмай, которая в то время платила дань Бирманской империи. Добившись успехов в войне против этой провинции, Рамесуан укрепил свою армию тысячами лаосских пленных и двинул войска на Камбоджу. Он штурмом взял ее столицу, убил всех мужчин, способных держать в руках оружие, и вывез огромное количество золота. Вернувшись в свое королевство, он соорудил из этого золота замечательную пагоду, которую и сегодня называют «Золотая гора».

Пхра Рамесуана на троне сменил его сын Пхья Рам. Он правил королевством четырнадцать лет и был убит собственным дядей, Интарачей, комендантом города. Тот, узурпировав власть, назначил троих своих сыновей правителями северных провинций королевства. Интарача умер в 780 году (по сиамскому календарю), и двое из этих принцев одновременно поспешили в столицу, чтобы захватить и занять освободившийся трон. Путешествуя верхом на слонах, в сумерках они встретились у моста, что вел к королевскому дворцу, и мгновенно распознали замыслы друг друга. Братья слезли со слонов, и, размахивая мечами, в исступлении бросились друг на друга. Оба тут же и сложили головы.

Хаос, царивший тогда в политической и общественной жизни, усугублялся уязвимым состоянием монархии, у которой не так давно сменилась линия преемственности. Принцы королевской крови долгое время вели яростные междоусобные войны, в которых воевали против собственных братьев. Аютия серьезно страдала от этой противоестественной вражды, но еще больше – от всеобщей разнузданности и вседозволенности представителей знати и надменных землевладельцев. В условиях расстроенной и ослабленной власти – как королевской, так и судебной, – поля долгие годы оставались невозделанными; и единственным признаком присутствия на этой земле человека было наличие ощетинившихся крепостей феодальных правителей. По сути, преступников и бандитов, которые редко выползали из них, и то лишь для того, чтобы огнем и мечом сжечь или ограбить какую-нибудь местность, если там было что грабить и жечь.

В 834 году (по сиамскому календарю) полновластным владыкой королевства стал еще один Пхра Раматхибоди. Он правил в течение тридцати лет и прославился в истории Сиама тем, что отлил из золота с небольшой примесью меди огромную статую Будды высотой в пятьдесят кубитов [20]. Для этой статуи в священном месте на отдельно стоящем холме он воздвиг величественный храм из чистейшего белого мрамора, к которому вела изящная лестница. Судя по развалинам восточной стены, которые можно видеть и сегодня, храм, очевидно, имел по шесть колонн в начале и в конце здания и по тринадцать колонн вдоль боковых стен с каждой стороны. Восточный фронтон, равно как и десять метоп [21], украшает скульптурный декор.

Преемником Пхра Раматхибоди стал его сын Пхра Рача Куман. Он правил недолго и запомнился в основном тем, что в период его царствования случился большой пожар, нанесший огромный ущерб Аютии. Пожар, бушевавший три дня, уничтожил больше ста тысяч домов.

Этот монарх оставил после себя только одного сына. Его звали Пхра Йот-Фа, и было ему всего двенадцать лет. До его совершеннолетия регентом была назначена его мать, королева Сисуда-Чанд.

Сердце этой восточной королевы было одержимо дьяволом тщеславия. Скверная она была женщина, скверная даже по меркам языческих хроник. Говорили, что она отличалась красотой и очаровательными манерами, но в достижении своевольных и дерзких целей действовала с безрассудством, соответствующим их характеру, с равной нетерпимостью топтала и друзей, и противников. Единственной слабостью ее натуры было слепое суеверие. Она рабски следовала воображаемым указаниям звезд, но это не ограждало ее от ошибок и не мешало действовать жестоко. Более того, коварный придворный астролог, пугая ее выдуманными опасностями, умудрился обрести чудовищную власть над ее разумом лишь для того, чтобы она погрязла в преступных деяниях еще глубже, нежели могла бы погрузиться в силу собственной порочной природы. Она приказала втайне убить всех членов королевской семьи (в том числе родную мать и сестер), которые противились ее воле даже в самой кроткой форме. Обезумев от страха (а страх толкает на преступления), она в конце концов убила и юного короля (собственного сына) и открыто призывала к трону Пхрабатов своего любовника (придворного астролога), искренне веруя, что в его мыслях скрыты все тайны прорицания будущего.